Маркиз де Сад Донасьен-Альфонс-Франсуа Короткие истории, сказки и фаблио

Радости тебе, читатель, благополучия и здоровья, как говорили когда-то наши достойные предки, завершая свой рассказ. Так почему бы и нам не брать с них пример по части вежливости и искренности? И посему я следом за ними скажу: благополучия тебе, читатель, богатства и приятного времяпрепровождения. Если моя болтовня пришлась тебе по вкусу, помести мою книжечку на видном месте в своем кабинете. Если же я утомил тебя, прими мои извинения и брось ее в огонь.

Д. А. Ф. де Сад

Эмилия де Турвиль, или Жестокосердные братья

Ничто так не дорого любому семейству, как честь его членов. Но если нечаянно сверкающее сокровище это несколько померкло, то сколь бы ни было оно драгоценно, разве те, кто обязан защищать его, вправе сами брать на себя унизительную обязанность преследовать несчастные создания, ставшие тому причиною? Не разумнее было бы соизмерять муки, коими терзают они свои жертвы, и тот ущерб, зачастую призрачный, что, как жалуются они, был им причинен? И кто же более виновен в глазах разума: слабая и обманутая девушка или некий родственник, возомнивший себя мстителем за поруганную честь семьи и ставший палачом несчастной? История, представляемая нами на суд наших читателей, возможно, позволит разрешить сей вопрос.

Граф де Люксей, мужчина лет пятидесяти шести-пятидесяти семи, в конце ноября возвращался на почтовых из своего поместья в Пикардии. Проезжая в шестом часу вечера через Компьеньский лес, он услышал женский крик, доносившийся, как ему показалось, с дороги, пересекавшей главный тракт. Он остановил экипаж и приказал своему камердинеру, бежавшему рядом, пойти посмотреть, в чем дело. Камердинер сообщил, что некая девица лет шестнадцати-семнадцати, утопая в крови, из-за чего невозможно рассмотреть, где же, собственно, ее раны, взывает о помощи. Граф тотчас же вышел из экипажа и побежал к несчастной; по причине сумерек он не мог разобрать, откуда струилась кровь, заливающая девицу, но из ответов ее наконец понял, что кровь эта из вен на руках, откуда обычно врачи устраивают кровопускание.

— Мадемуазель, — сказал граф, оказав, по мере возможности, помощь несчастному созданию, — сейчас я не вправе расспрашивать о причинах вашего несчастья, а вы не в состоянии вести рассказ. Прошу вас, садитесь в мой экипаж, я позабочусь о вас, вы же постарайтесь успокоиться.

С этими словами господин де Люксей с помощью камердинера отнес юную девицу в карету, и они уехали.

Едва лишь сия прелестная особа почувствовала себя в безопасности, как тут же принялась шептать слова признательности, однако граф умолял ее молчать.

— Завтра, мадемуазель, — сказал он, — завтра, надеюсь, вы уже сможете рассказать мне все, что сочтете нужным, но сегодня властью, которую дает мне мой возраст и счастье оказаться вам полезным, я настойчиво прошу вас ни о чем не думать и успокоиться.

Прибыли во дворец Люксея; дабы не тревожить домашних, граф приказал камердинеру закутать свою подопечную в мужской плащ и проводить ее в удобную комнату в самом дальнем конце дома. Туда он и пришел к ней после нежного приема, оказанного ему женой и сыном, кои вместе ожидали его сегодня к ужину.

Явившись навестить больную, граф привел с собой хирурга. Войдя в комнату юной особы, они застали ее в необычайно подавленном состоянии. Бледность ее кожи, казалось, говорила о том, что ей осталось жить всего несколько минут, однако на теле ее не было ни единой раны; слабость же ее, как объяснила она, происходила от ежедневной огромной потери крови, случавшейся с ней последние три месяца. Собравшись поведать графу невероятную причину столь неслыханной кровопотери, она упала от слабости, и хирург заявил, что необходимо оставить девицу в покое и поскорей подкрепить ее силы, а также прописал ей укрепляющие лекарства.

Ночью наша несчастная юная красавица спала спокойно, но еще целых шесть дней она была не в состоянии поведать своему благодетелю о том, что же с ней приключилось. За это время в доме графа никто не узнал, что в нем был кто-то спрятан, а девушка, благодаря предпринимаемым предосторожностям, также не знала, где она находилась. И вот вечером седьмого дня она попросила графа выслушать ее историю, заранее умоляя быть к ней снисходительным, каковы бы ни были ошибки, в коих придется ей признаться. Господин де Люксей, заверив свою подопечную, что она внушила ему живейшее участие, а посему он ни за что не оставит ее своими заботами, опустился в кресло, и наша прекрасная искательница приключений начала рассказ о своих несчастьях.

История мадемуазель де Турвиль

Сударь, я дочь президента де Турвиля, человека весьма известного и достойного в своем звании, так что вы непременно знаете его. Два года назад я покинула монастырь и с тех пор жила в доме моего отца. Мать я утратила в чрезвычайно юном возрасте, отец один заботился о моем воспитании, и заверяю вас, что он ничем не пренебрег, дабы я обучилась всему, что пристало моему полу. Его внимание ко мне, а также намерение выдать замуж не только самым наивыгоднейшим образом, но и согласуясь с моими вкусами (а как я уже сказала, именно таковы были планы отца моего), все это быстро пробудило ревность в моих братьях, одному из которых, вот уже три года являющемуся президентом, недавно исполнилось двадцать шесть, а другому, только что назначенному советником, скоро исполнится двадцать четыре.

Я не представляла, что они так ненавидят меня, в чем сегодня я совершенно убеждена. Ничем не заслужив подобного отношения с их стороны, я жила в нежном заблуждении, что они питают ко мне те же чувства, кои мое невинное сердце питает к ним. О праведное Небо, как же я заблуждалась! Заботясь о моем образовании и воспитании, отец мой тем не менее предоставлял мне полную свободу поступков. Позволив мне самой судить о своем поведении, он ни в чем меня не ограничивал, и вот уже около полутора лет, как мне было разрешено по утрам гулять в сопровождении одной лишь моей горничной в Тюильрийском саду или же возле городской стены, подле которой мы живем, а также пешком или взяв экипаж отца, в сопровождении той же горничной, наносить визиты подругам и родственникам, с условием, чтобы визиты эти не затягивались до той поры, когда юной особе не пристало находиться в обществе одной. Дарованная свобода стала пагубной для меня, именно из нее проистекает причина всех моих несчастий, и поэтому, сударь, я смею утверждать, что Господу было бы более угодно, если бы ее у меня никогда не было.

И вот год назад, когда я прогуливалась со своей горничной по имени Жюли в одной из темных аллей Тюильри, где я полагала себя в большем одиночестве, нежели в самом саду, и где воздух казался мне более чистым, шесть юных вертопрахов нагнали нас, и по тому, с какими недостойными предложениями обратились они к нам, мы поняли, что нас обеих принимают за тех, кого обычно именуют публичными женщинами. Придя в ужас от подобных приставаний и не зная, как их избежать, я было попыталась найти спасение в бегстве, как вдруг заметила некоего молодого человека, часто выходившего на прогулку в те же часы, что и я, чья внешность свидетельствовала о глубокой его порядочности. Увидев меня в столь неприятном и затруднительном положении, он направился в мою сторону.

— Сударь, — воскликнула я, дабы подозвать его к себе, — не имею чести вас знать, но почти каждое утро мы встречаемся в этом саду и надеюсь, что за это время вид мой убедил вас, что перед вами не какая-нибудь искательница приключений, а посему молю вас дать мне руку и проводить меня домой, освободив тем самым от этих проходимцев.

Господин де… (вы позволите мне не называть его имени, ибо слишком много причин вынуждают меня к этому) тотчас же поспешил ко мне, оттолкнул окруживших нас повес, убедил их в совершаемой ими ошибке, почтительно склонился передо мной и, взяв под руку, тотчас же увел из сада.

— Мадемуазель, — говорил он, приблизившись к моему дому, — мне кажется, что нам благоразумнее расстаться здесь. Если я провожу вас прямо домой, то нам придется рассказать о причинах сего поступка; следствием же этого может стать запрет ваших одиноких прогулок по саду. А поэтому умолчите о случившемся и как обычно приходите гулять в эту аллею, раз вам это нравится и родители ваши дозволяют вам совершать такие прогулки. Я же буду являться туда ежедневно, чтобы, если обстоятельства того потребуют, вы всегда нашли меня там, готового отдать собственную жизнь, лишь бы воспрепятствовать тем, кто покусится на ваш покой.

Подобная предосторожность в соединении со столь обязывающим предложением побудили меня взглянуть на молодого человека с большим, нежели до сей поры, интересом. Я нашла, что он двумя или тремя годами старше меня и красив лицом. Благодаря его, я покраснела, и пылкий взор этого божества-соблазнителя, ставшего теперь моим несчастьем, проник в самые глубины моего сердца, прежде чем я сумела тому воспротивиться. Мы расстались, но по виду, с коим господин де… прощался со мной, я поняла, что произвела на него такое же впечатление. Вернувшись к отцу, я не стала ничего рассказывать и на следующий день отправилась в ту же самую аллею, настойчиво влекомая чувством, заставившим меня пренебречь любыми опасностями, что могли поджидать меня там… Ах, я не просто забыла об осторожности, напротив, я мечтала снова подвергнуться нападению, лишь бы тот же самый молодой человек вновь вызволил меня из рук их… Быть может, сударь, мое поведение покажется вам не слишком разумным, но вы обещали мне быть снисходительным, а каждая новая страница в моей истории сама подскажет вам, сколь нуждаюсь я в снисхождении вашем, ибо эта неосторожность — не единственная, допущенная мною.

Господин де… появился в аллее через шесть минут после меня.

— Осмелюсь ли я спросить вас, мадемуазель, — приблизившись, обратился он ко мне, — не вызвало ли ваше вчерашнее приключение каких-либо волнений и не было ли у вас по этой причине каких-либо неприятностей?

Я заверила его, что нет, ибо воспользовалась его советами и благодарю его за них, а также тешу себя надеждой, что ничто более не омрачит удовольствия, получаемого мною от здешних прогулок и свежего воздуха.

— Если вы, мадемуазель, находите места сии весьма привлекательными, — продолжил господин де… самым почтительным тоном, — то те, кто имеет счастье повстречать вас здесь, без сомнения, в еще большей степени полагают их таковыми. И если вчера я рискнул посоветовать вам ничего не рассказывать, дабы это не помешало вашим прогулкам, то вовсе не надеялся на вашу признательность: осмелюсь утверждать, мадемуазель, что я более радел о себе, нежели о вас.

При этих словах глаза его встретились с моими, и неизъяснимое выражение их… О сударь, почему так случилось, что именно ему, возлюбленному моему, теперь я обязана всеми моими несчастьями? Тогда же я вежливо ответила ему, завязалась беседа, мы вместе дважды прошлись по аллее, и господин де… расстался со мной только после того, как упросил сообщить ему, кому же он накануне был столь счастлив оказать услугу. Я не сочла должным скрыть от него свое имя, он также назвал мне свое, и мы расстались. Целый месяц, сударь, мы встречались там почти каждый день и, как вы легко можете себе представить, именно тогда признались друг другу в тех нежных чувствах, кои мы испытывали, и поклялись сохранить сии чувства вечно.

Наконец господин де… стал умолять меня дозволить ему встречаться со мной в месте более уединенном, нежели публичный сад.

— Прекрасная Эмилия, — сказал он мне, — я не решаюсь явиться к отцу вашему лишь потому, что не имею чести знать его; он же в таковом случае тотчас поймет причину, что привела меня к нему, и, быть может, не одобрит намерения наши, а, напротив, повредит им. Но если вы поистине добры, исполнены сострадания и не в состоянии долее видеть, как я умираю от горя, ибо не могу даже надеяться на исполнение того, чего я осмеливаюсь просить у вас, то я укажу вам способ исправить положение.

Сначала я отказывалась слушать, но вскоре уступила его мольбам и спросила, что же это за способ. Оказывается, сударь, он заключался в том, что три раза в неделю мы с ним могли встречаться у некой госпожи Берсей, за которую господин де… ручался, как за собственную мать.

— Вам позволяют посещать вашу тетку, живущую, по словам вашим, неподалеку отсюда; значит, надлежит делать вид, что вы отправляетесь к тетке, и действительно станете наносить ей короткие визиты, а оставшееся время будете проводить в доме указанной мною женщины. Тетка, если ее спросят, ответит, что она принимает вас именно в тот день, который вы называете, так что небольшое «затруднение состоит только в том, чтобы соразмерить время визитов, а в остальном можете быть уверены, что, пока вам доверяют дома, все сохранится в тайне.

Не стану рассказывать вам, сударь, как я пыталась отговорить господина де… от сего плана, дать ему почувствовать всю затруднительность его… К чему расписывать вам свое сопротивление, раз в конце концов я не устояла? Я пообещала господину де… все, чего он добивался, а двадцать луидоров, врученные им Жюли без моего ведома, сделали из моей горничной горячую защитницу его интересов, так что теперь меня неумолимо влекло к погибели.

Дабы довершить падение свое, я, пьянея от нежного яда, наполнившего мое сердце, обманула тетку, сказав ей, что молодая дама из числа моих друзей (которой, впрочем, я уже дала согласие и которая брала на себя всю ответственность), желая доставить мне удовольствие, предложила мне трижды в неделю сопровождать ее во Французскую Комедию, о чем я не осмелилась сообщить отцу, опасаясь, что он воспротивится этому. Поэтому дома я стану говорить, что иду к тетке, и умоляла ее поддержать мой обман; после недолгого сопротивления почтенная дама поддалась на мои уговоры. Мы условились, что вместо меня к ней будет приходить Жюли, а я стану забирать ее по возвращении из театра, чтобы вместе вернуться домой. Я осыпала тетку тысячей поцелуев: ослепленная роковой своей страстью, я благодарила ее за то, что она довершала падение мое, распахивая дверь заблуждениям, кои вскоре привели меня к краю могилы!

Наконец начались наши свидания у Берсей. Лавка этой женщины была полна великолепных товаров, дом был очень опрятен, а сама эта дама, лет сорока, так мне показалось, заслуживала всяческого доверия. Увы, я безоглядно доверилась и ей, и моему возлюбленному… Коварный… настало время, сударь, поведать вам о главном… Во время шестого нашего свидания в этом роковом доме он возымел надо мной такую власть и столь искусно обольстил меня, воспользовавшись моей слабостью, что в объятиях его я стала игрушкой его страстей и жертвой собственного любовного дурмана. О, эти недозволенные удовольствия, скольких слез стоили вы мне, а угрызения, что истерзали душу мою, будут сопровождать меня до последнего мгновения моей жизни!

Целый год прошел в сем печальном заблуждении, мне исполнилось семнадцать. Отец мой, сударь, каждодневно начинал разговор о моем устройстве, и судите сами, как дрожала я, слушая его рассуждения. Наконец роковой случай окончательно низверг меня в бездонную пропасть, куда я давно уже падала. Без сомнения, Провидение уже приняло свое скорбное решение, определив, что именно тот проступок, в коем я была совершеннейше неповинна, станет для меня наказанием за содеянные мною ошибки. Таким образом Провидение напоминает нам, что никому не удастся ускользнуть от пристального взора его и оно повсюду следует за теми, кто отклонился от праведного пути, превращая ничтожные на первый взгляд происшествия в орудие возмездия своего.

Однажды господин де… предупредил меня, что некое неотложное дело лишает его удовольствия провести со мной те три часа, которые мы привыкли проводить вместе, однако же он все равно придет, пусть даже за несколько минут до того часа, когда обычно оканчивались наши свидания. А чтобы ничто не нарушало размеренного течения наших дней, он попросил меня прийти к Берсей как обычно, в то время, что я привыкла бывать в доме ее, и провести время в беседах с хозяйкой лавки и ее служанками, к чему в доме своего отца я вовсе не привыкла. Однако я была вполне уверена в хозяйке пристанища нашего и не видела никаких препятствий для того, что предлагал мне мой любовник. Итак, я согласилась, но умоляла его не заставлять ждать себя слишком долго. Он уверил меня, что постарается освободиться как можно раньше, и я отправилась к Берсей. О, каким страшным стал для меня тот день!

Лицемерная Берсей встретила меня у входа в свою лавку, но не позволила, как обычно, подняться к ней наверх.

— Мадемуазель, — воскликнула она, едва завидев меня, — я рада, что господин де… не может сегодня прийти вовремя, ибо мне надо сообщить вам нечто, чего я не осмеливаюсь сказать ему. Известие мое потребует, чтобы мы обе немедленно отлучились на несколько минут, что, разумеется, было бы невозможно, ежели бы он был здесь.

— Но что случилось, сударыня? — спросила я, взволнованная подобным началом.

— Ничего особенного, мадемуазель, ничего особенного, — продолжила Берсей, — вы, пожалуйста, успокойтесь. Просто моя матушка заметила вашу любовную интрижку, а эта старая мегера, коей мне приходится угождать из-за ее экю, пугливая, словно исповедник, решительно не желает, чтобы я и дальше принимала вас. Не решаясь сказать об этом господину де…, вот что я придумала. Сейчас я отведу вас к одной своей товарке, женщине моего возраста и столь же надежной. Я познакомлю вас; если она вам понравится, вы признаетесь господину де…, что я отвела вас в дом к одной честной женщине и вы нашли его вполне подходящим для ваших свиданий. Если же эта женщина вам не понравится, хотя я сама уверена в обратном, мы, зайдя к ней на минутку, быстро вернемся назад и ничего не скажем господину де… о наших шагах. Я же возьму на себя смелость сказать ему, что больше не могу предоставлять вам для свиданий свой дом, и вы оба станете думать, где отыскать новое место для встреч.

Речь этой женщины была столь бесхитростна, выражение лица ее и голос, которым она говорила, были столь естественны, моя доверчивость столь безгранична, а мое легковерие столь беспредельно, что я не нашла ни малейшего предлога, чтобы отказать ей в ее просьбе. Она уверила меня, что очень сожалеет о том, что более не в состоянии оказывать нам услуги, я от всего сердца посочувствовала ей, и мы отправились.

Дом, куда меня отвели, находился на той же самой улице, шагах в шестидесяти или восьмидесяти от дома Берсей. Ничто в наружности его не вызвало у меня подозрений: ни ворота, ведущие во двор, ни прекрасные окна, выходившие на улицу, — отовсюду веяло приличием и чистотой. Тем временем тайный голос взывал из глубины души моей, предупреждая о странных делах, ожидающих меня в этом зловещем доме. С каждой ступенью отвращение мое к этому месту становилось все сильнее, внутренний голос кричал все громче: «Куда ты идешь, несчастная, беги скорей из сих обманчивых стен…»

Однако мы уже поднялись в весьма приятную прихожую, где не было никого, и оттуда прошли в гостиную, дверь которой тотчас же захлопнулась, словно за нею кто-то прятался… Я вздрогнула, ибо там было очень темно и я с трудом различала свою провожатую. Не сделав и трех шагов, я почувствовала, как женские руки схватили меня; тут же распахнулась дверь в будуар, и я увидела незнакомого мужчину лет пятидесяти. Он стоял в окружении двух женщин, закричавших своим сообщницам, державшим меня:

— Разденьте ее, разденьте и ведите сюда совсем голой.

Оправившись от замешательства, в кое повергло меня случившееся, я поняла, что спасение мое зависит более от громкости голоса, нежели от испуга, и когда женщины попытались раздеть меня, закричала что было сил. Мерзавка Берсей стала успокаивать меня.

— Это минутное дело, мадемуазель, — упрашивала она, — будьте снисходительны, тогда благодаря вам я смогу заработать пятьдесят луидоров.

— Гадкая мегера, — воскликнула я, — не воображай, что сможешь торговать моей честью. Я лучше брошусь в окно, если ты сейчас же не уведешь меня отсюда.

— Вы не уйдете дальше двора, дитя мое, вас тут же схватят, — прошипела одна из мерзавок, срывая с меня платье, так что покоритесь; ведь самое верное средство поскорей уйти отсюда — это не препятствовать нашим действиям…

О сударь, избавьте меня от рассказа об ужасных подробностях… Вмиг я была обнажена, крики мои были заглушены самым варварским способом, и меня потащили к тому недостойному человеку, коему вид слез моих и мое сопротивление поистине доставляли неизъяснимое удовольствие, и он только и делал, что подстрекал мучительниц моих к еще худшему обращению со мной. Две женщины крепко держали меня, дабы я не вырвалась из объятий этого чудовища. Господин совершил все, что хотел, и погасил преступный пыл свой единственно путем нечестивых прикосновений и поцелуев, оставив, однако, неприкосновенным главное…

Меня быстро одели и передали в руки гнусной Берсей. Униженная, сгорая от стыда, я чувствовала, как сердце мое разрывалось на куски от безмерной скорби и слезы, готовые потоком хлынуть из глаз, обращались в лед. В безмолвной ярости взирала я на мерзкую женщину…

— Мадемуазель, — в смущении произнесла она еще в прихожей этого мрачного дома, — я понимаю весь ужас содеянного мною, но прошу вас простить меня… или, по крайней мере, подумать, прежде чем поднимать шум. Если вы расскажете о случившемся господину де…, то он никогда не простит вам подобного рода ошибки и вы напрасно будете уверять, что вас обманом завлекли в этот дом. А это значит, что вы навсегда рассоритесь с человеком вашего круга, с которым вам совершеннейше необходимо поддерживать отношения, ибо похищенную им у вас честь можно восстановить лишь единственным способом, а именно побудив его жениться на вас. Но уверяю вас, что если он узнает о случившемся, то вам уже никогда не стать его женой.

— Коварная, зачем ты столкнула меня в эту пропасть, зачем вынуждаешь обманывать моего любовника, заставляешь выбирать между ним и потерянной честью?

— Потише, мадемуазель, не будем говорить о том, что уже сделано; времени мало, подумаем о том, что предстоит сделать. Если вы проговоритесь, вы пропали; если вы промолчите, мой дом по-прежнему к вашим услугам, никто вас не выдаст, и вы можете продолжать встречаться в нем с вашим любовником. Так что решайте сами, способно ли ничтожное удовлетворение от мести, вызывающей во мне лишь смех, ибо, владея вашей тайной, я всегда смогу помешать господину де… повредить мне, так вот, повторяю, способно ли ничтожное удовольствие от такой мести вознаградить вас за все те неприятности, кои повлечет она за собой…

Только тогда я поняла, с какой недостойной особой я поневоле связалась.

— Уйдемте, сударыня, уйдемте отсюда, — сказала я ей, убедившись в несокрушимости ее доводов, — не заставляйте меня долее оставаться здесь. Я никому не скажу ни слова, но и вы извольте хранить секрет. Я соглашаюсь на ваши условия, потому что не могу порвать с вами, не объяснив причин, а значит, не разоблачив всех гнусностей, о которых мне приходится умалчивать. Мне остается удовлетворяться тем презрением, кое испытываю я к вам в глубине души, и той ненавистью, кою вы, несомненно, заслужили.

Мы вернулись к Берсей… Праведное Небо, какое волнение охватило меня, когда я узнала, что господин де… заходил и ему сказали, что хозяйка ушла по срочному делу, а мадемуазель еще не приходила. Тут же одна из девушек, прислуживавших в доме, передала мне записку, которую любовник мой в поспешности написал мне. Вот что в ней говорилось:


«Я приходил, но не застал вас и решил, что вы не можете прийти в обычное наше время. Сегодня мы уже не увидимся, ибо мне невозможно ждать долее. До послезавтра, и непременно».


Столь холодная записка меня отнюдь не успокоила, а, напротив, показалась плохим предзнаменованием… Не дождался меня, не проявил нетерпения… Я так разволновалась, что просто не могу передать вам. Неужели он заметил, как мы уходили, и последовал за нами? Но если он так и сделал, то мне не на что более надеяться. Мерзавка Берсей волновалась не меньше моего; она расспросила всех домашних, и ей ответили, что господин де… пришел через три минуты после нашего ухода. Он казался очень взволнованным и, не найдя нас на месте, тотчас же удалился, а потом через полчаса зашел еще раз и написал эту записку. Чрезвычайно встревоженная, я послала за каретой… Но, сударь, вы только представьте себе, до какого бесстыдства докатилась эта порочная и недостойная Берсей!

— Мадемуазель, — сказала она, видя, что я собираюсь уходить, — еще раз напоминаю вам, молчите о том, что здесь произошло. Но если вы случайно рассоритесь с господином де…, то послушайтесь меня и воспользуйтесь свободой, дабы составить себе состояние: это гораздо лучше, чем иметь любовника.

Я знаю, что вы порядочная девушка, но вы молоды, и вам, разумеется, мало тех денег, кои вам дают. Вы же так красивы, что я вполне могу помочь вам заработать столько, сколько пожелаете… Ну же, ну, вы тут не единственная, я знаю множество девиц, которые поначалу обирали знатных и богатых любовников, а затем выходили замуж за графов и маркизов, как со временем сможете сделать и вы. Немало таких, как вы, уже прошли через мои руки сами или по наущению своих горничных. У меня много знакомых мужчин, охочих до таких куколок, как вы; одного вы сегодня уже видели: они обращаются с девочками, как с розами, вдыхают аромат, но не срывают цветок. Прощайте, красавица моя. Не будем дуться друг на друга, вы же понимаете, что я еще вам пригожусь.

Глазами, полными ужаса, взглянула я на это нечестивое создание и, оставив предложение Берсей без ответа, быстро вышла. Как обычно, я зашла к тетке за Жюли, и мы вернулись домой.

Я ничего не могла ни сообщить, ни написать господину де…, так как мы, встречаясь трижды в неделю, не имели обыкновения писать друг другу, и, следовательно, приходилось ждать следующего свидания… Что скажет он мне… что я ему отвечу? Скрыв приключение свое, не подвергаю ли я себя большей опасности, нежели рассказав ему все, ибо если все раскрыто, то не осмотрительнее ли самой признаться ему во всем?.. Эти тревожные мысли не давали мне покоя. В конце концов я решила последовать совету коварной Берсей и никому ничего не рассказывать, ведь мне казалось, что эта женщина более меня была заинтересована в сохранении тайны… О праведное Небо, как я ошибалась! Напрасны были мои тревоги, ибо мне более не суждено было видеть любовника своего, и гроза, разразившаяся над моей головой, уже бушевала со всех сторон!

На следующий день после случившегося старший брат спросил меня, почему я позволяю себе столь часто выходить одной и отсутствовать столь долго.

— Я провожу вечера у тетки, — отвечала я ему.

— Неправда, Эмилия, вот уже месяц, как вы там не были.

— Успокойтесь, дорогой брат мой, — ответила я, дрожа от страха, — я все вам расскажу. Одна из хороших моих подруг, а именно госпожа де Сен-Клер, трижды в неделю приглашает меня в свою ложу во Французской Комедии. Я не сказала об этом дома единственно из опасения вызвать неодобрение отца, но тетка моя прекрасно обо всем осведомлена.

— Нет ничего плохого в том, что вы ходите в театр, — говорил мне брат. — Но вы могли бы известить об этом меня, я бы сопровождал вас, и поведение ваше не вызвало бы нареканий… Ходить же только с женщиной, которая вам даже не родня и почти так же молода, как и вы…

— Успокойся же, друг мой, — раздался голос второго брата, вошедшего во время нашей беседы, — у мадемуазель есть свои развлечения, не стоит омрачать их… Она подыскивает себе мужа, и, разумеется, при таком поведении претенденты повалят толпами…

И оба презрительно повернулись ко мне спиной. Сей разговор напугал меня, хотя казалось, что старший брат действительно поверил в историю с театром. Поразмыслив, я решила, что сумела его обмануть и он на этом остановится. Впрочем, даже если братья и были обо мне худшего мнения, лишь бы они не вынудили меня сидеть дома взаперти, ибо самой страшной карой стала бы для меня невозможность пойти на ближайшее свидание. Мне было необходимо поговорить со своим любовником, и ничто на свете не могло запугать меня.

Отец мой по-прежнему обожал меня, не подозревая ни об одном из моих заблуждений, и ни в чем не стеснял. О, как тяжко обманывать столь любящих и щедрых родителей! Сколько угрызений совести порождают подобные обманы, и сколько шипов произрастает из удовольствий, купленных на деньги, полученные за лицемерие! Так пусть печальный пример охватившей меня безудержной страсти убережет от повторения подобных ошибок тех, кто окажется в моем положении! И пусть муки мои, коими расплачиваюсь я за преступные свои утехи, остановят их хотя бы на самом краю бездны, если плачевная моя история станет когда-нибудь достоянием гласности!

И вот наступил роковой день. Мы с Жюли, как обычно, ушли из дому; я оставила горничную у тетки и в собственном экипаже быстро добралась до дома Берсей. Взбегаю на крыльцо… тишина и мрак, царящие в доме, чрезвычайно встревожили меня… Дверь отворилась, однако я не увидела ни одного знакомого лица. Какая-то старуха, которую я прежде никогда не замечала и которую, к несчастью своему, отныне мне предстояло видеть слишком часто, приказала мне оставаться в прихожей, куда я вошла, ибо господин де… (и она назвала возлюбленного моего по имени) сейчас придет сюда за мной. Жуткий холод охватил все мои члены, и, не в силах произнести ни слова, я упала в кресло. Едва я села, как передо мной словно из-под земли выросли оба моих брата с пистолетами в руках.

— Несчастная, — воскликнул старший, — вот, значит, как ты обманываешь нас! Теперь же не пытайся сопротивляться, а если закричишь, ты погибла. Следуй за нами, час расплаты близок, больше ты не сможешь предавать ни семью, кою ты обесчестила, ни любовника, коему ты отдалась.

При этих словах сознание покинуло меня, и пришла я в себя лишь в карете, мчавшейся со страшной скоростью. Я сидела между братьями и старухой, что впустила меня в дом; ноги и руки мои были стянуты носовыми платками. Слезы, сдерживаемые до той поры из-за переполнявшего меня горя, теперь хлынули в изобилии, и целый час я пребывала в состоянии, которое, сколь бы я ни была виновна, могло бы смягчить кого угодно, но только не двух моих палачей, в чьих руках я находилась. По дороге они не разговаривали со мной, я также молчала и предавалась своему горю. Наконец утром следующего дня, а именно в одиннадцать часов, мы прибыли в замок, расположенный в лесной чаще между Куси и Нуайоном, принадлежащий моему старшему брату.

Карета въехала в ворота, мне было приказано не двигаться, пока не распрягут лошадей и не удалят слуг; лишь после этого старший брат подошел ко мне.

— Следуйте за мной, — сказал он сурово, развязав меня… Трепеща, я подчинилась…

Боже, каков же был мой ужас, когда я увидела страшную обитель, должную стать моим жилищем! Это была низкая, сумрачная и сырая комната, запиравшаяся на тяжелый засов; свет проникал туда сквозь маленькое окошко, выходящее на широкий ров, наполненный водой.

— Вот ваше жилище, мадемуазель, — сказали мне братья. — Девица, опозорившая свою семью, не достойна большего… Ваша пища будет соответствовать вашему содержанию, и вот что вам будут приносить, — продолжил он, указывая на кусок черствого хлеба, какие обычно кидают скоту. — Мы решили, что вы не выйдете отсюда, но вместе с тем совершенно не собираемся держать вас тут вечно, а поэтому эти женщины, прислуживающие в замке, — и они указали мне на вчерашнюю старуху и еще на одну, не менее неприятную особу, — будут пускать вам кровь из обеих рук столько раз в неделю, сколько раз вы ходили к сводне Берсей на свидания с господином де… Надеемся, что подобное обхождение постепенно сведет вас в могилу, мы же успокоимся только тогда, когда семья избавится от такого чудовища, как вы.

С этими словами они приказали мегерам схватить меня и тут же, в их присутствии… простите, сударь, но все происходило именно так… жестокосердные братья приказали пустить мне кровь одновременно из обеих рук. Они остановили сие злодейское лечение, лишь убедившись, что я потеряла сознание… Придя в себя, я увидела, как они бурно радуются собственному бессердечию. Вдобавок они пожелали нанести мне все удары единовременно, наверное, чтобы удвоить удовольствие от вида мучений моих, и, пролив кровь мою, продолжили терзать мое сердце. Для этого старший брат вытащил из кармана письмо.

— Читайте, мадемуазель, — сказал он, протягивая его мне, — читайте и запомните, кому вы обязаны всеми вашими несчастьями…

Дрожащими руками я распечатала конверт, и глаза мои тут же узнали знакомый до боли почерк. О, Великий Боже… это писал он, мой любовник, он предал меня. Вот что содержалось в сем роковом письме, слова его кровавыми буквами навеки запечатлелись в моем сердце:


«Сударь, я поступил неразумно, влюбившись в вашу сестру, и еще более опрометчиво обесчестил ее. Однако, снедаемый угрызениями совести, я собирался исправить свою оплошность и, упав к ногам вашего отца, признать себя виновным и просить у него руки его дочери, моей возлюбленной. Я был уверен в своем чувстве и в желании породниться с вашей семьей. И вот, когда намерение мое укрепилось… глаза мои, собственные мои глаза, убедили меня в том, что я имел дело всего лишь с распутной девкой, которая под прикрытием наших свиданий, весьма пристойных и честных, осмеливалась ходить удовлетворять нечестивые желания омерзительнейшего из развратников. А посему, сударь, не ждите с моей стороны никаких шагов, я более не должен вам ничего, кроме забвения, а сестре вашей — ничего, кроме ненависти и презрения. Сообщаю вам адрес дома, куда сестра ваша ходит предаваться разврату, дабы вы, сударь, сами смогли проверить, не ввел ли я вас в заблуждение».


Едва лишь прочла я безжалостные эти строки, как тут же пала ниц в жесточайшем припадке…

— Нет, — повторяла я, вырывая волосы, — нет, жестокий, ты никогда не любил меня! Пусть даже пламень чувств твоих уже угас, но как мог ты обвинить меня в подобном преступлении, даже не выслушав меня… зная, что я боготворю тебя… Коварный, как ты мог собственноручно отдать меня палачам, чтобы они ежедневно по капле умаляли жизнь мою… Теперь я умру, не оправдавшись перед тобой… умру, презираемая предметом обожания своего…

Ах, никогда, никогда я по воле своей не оскорбляла чувств его, и вся вина моя состоит лишь в излишней доверчивости, жертвой коей я стала! Нет, я не выдержу презрения его! И, бросившись в слезах к ногам братьев, я умоляла их прекратить мучения и выслушать меня или же дать мне умереть быстрой смертью.

Они согласились выслушать меня, и я рассказала им свою историю. Но, страстно желая меня погубить, братья мне не поверили и стали обращаться со мной еще хуже: осыпав меня оскорблениями, они приказали моим мучительницам под угрозой смерти в точности исполнять их указания и ушли, выразив свою надежду, что расстаются со мной навсегда.

Как только они ушли, обе охранницы, оставив мне хлеб и воду, заперли меня; теперь я могла предаваться отчаянию в одиночестве, отчего чувствовала себя менее несчастной. Первым порывом моим было стремление сорвать повязки на руках и умереть от потери крови. Но ужасная мысль — навсегда остаться опозоренной в глазах возлюбленного своего — преследовала меня столь яростно, что я не смогла решиться на подобный поступок. А когда я успокоилась, ко мне вернулась надежда… надежда, это утешительное чувство, являющееся нам среди невзгод, божественный дар природы, дабы уравновесить горести наши или смягчить их… «Нет, — сказала я себе, — я не умру, не повидавшись с ним, и желание это станет единственной целью моей, лишь к ней стану я стремиться. А если возлюбленный мой останется неумолим и не станет слушать оправданий моих, то у меня еще будет время умереть, но тогда я встречу смерть без сожалений, ибо без любви его жизнь не имеет для меня смысла».

Приняв такое решение, я не пренебрегала ничем, что могло бы помочь мне вырваться из этого ненавистного обиталища. Вот уже четыре дня я утешалась этой мыслью, когда появились обе мои тюремщицы. Они пополнили мои скудные запасы, а затем принудили потерять те немногие силы, кои я старательно восстанавливала с помощью убогого питания; пустив мне кровь из обеих рук, они оставили меня недвижно лежащей на кровати. На восьмой день они снова появились, и я на коленях просила их пощадить меня, так что они пустили мне кровь всего лишь из одной руки.

В течение двух месяцев мне каждые четыре дня пускали кровь то из одной, то из другой руки. Жизнь еще теплилась во мне, но исключительно благодаря юному возрасту и страстному желанию убежать отсюда. Для поддержания сил я съедала весь хлеб и всемерно старалась ускорить свой побег. К началу третьего месяца я почувствовала себя счастливой, ибо мне удалось проделать в стене дыру, достаточную, чтобы пролезть через нее в соседнюю комнату, как оказалось, никогда не запиравшуюся. Через нее я убежала из замка.

Кое-как добралась я до дороги, ведущей в Париж, но тут силы покинули меня, и я упала без чувств в том самом месте, где вы, сударь, нашли меня и великодушно оказали мне помощь. Искренняя признательность моя вам поистине безмерна, и я с радостью отплачу вам свой долг благодарности, как только буду в состоянии это сделать. Пока же молю вас не лишать меня попечения вашего и сообщить о случившемся моему отцу, коего, несомненно, ввели в заблуждение на сей счет, ибо никогда он не был столь жестокосерден, чтобы осудить меня, не дав мне возможности оправдаться. Я сумею убедить его, что вина моя не столь уж велика и причиною ее стала лишь моя слабость, расскажу ему о вашей бесценной помощи, сударь, ведь вы не только вернули к жизни несчастное создание, кое будет благодарить вас вечно, но можете вернуть честь семье, несправедливо обиженной.

— Мадемуазель, — ответил граф де Люксей, внимательнейшим образом выслушав рассказ Эмилии, — внимая вашему рассказу, невозможно не проникнуться к вам живейшим участием. Без сомнения, вы вовсе не так виновны, как это хотят представить, однако поведение ваше было весьма неосмотрительным, за что вы, несомненно, заслуживаете порицания.

— О, сударь!

— Теперь выслушайте меня, мадемуазель, внимательно выслушайте мнение светского человека, живейшим образом желающего вам помочь. Поведение любовника вашего отвратительно: он несправедливо, даже жестоко обошелся с вами, не удосужившись самому выяснить все обстоятельства дела или хотя бы поговорить с вами. Разумеется, случается, что мы решаем расстаться с нашими возлюбленными, но в этом случае следует самому предупреждать любовницу об этом, и уж тем более недозволительно обесчестить ее, выдавать секреты ее семье и тем, кто из чувства мести готов ее погубить… Так что я порицаю поведение того, кто все еще дорог вам… Но поведение братьев ваших еще более недостойно и отвратительно во всех отношениях.

Ошибки, подобные вашей, не влекут за собой столь сурового наказания, узилище еще никогда не приводило к исправлению нравов. В случае с вами можно было отнестись к вам с презрением, но не проливать крови, не похищать вашу свободу. Бесчеловечные эти наказания более позорят тех, кто их применяет, нежели тех, кого им подвергают; палачи вызывают лишь ненависть и ничего не исправляют. Сколь бы ни была дорога добродетель сестры, жизнь ее должна оцениваться значительно выше, ибо честь можно вернуть, но пролитую кровь — никогда.

Поведение братьев ваших столь ужасно, что, если бы о нем стало известно правительству, они были бы наказаны по заслугам. Но ступив на сей путь, мы бы последовали примеру ваших преследователей и к тому же разгласили бы то, о чем следует молчать, поэтому мы не станем так поступать. Желая непременно оказать вам услугу, мадемуазель, я буду действовать по-иному, но только при следующих условиях: первое — вы мне напишете адреса вашего отца, вашей тетки, сводницы Берсей и того дома, куда она вас отводила; второе — вы назовете полное имя интересующего вас лица. Это условие является основным, и не скрою от вас, что вряд ли смогу быть вам полезен, если вы решите скрыть от меня имя любовника вашего.

Смутившись, Эмилия приступила к выполнению первого условия и вскоре вручила графу адреса.

— Теперь, сударь, вы требуете, — краснея, произнесла она, — назвать имя моего соблазнителя.

— Именно, мадемуазель, иначе я ничего не смогу предпринять.

— Хорошо, сударь… Это маркиз де Люксей…

— Маркиз де Люксей, — воскликнул граф, не сумев скрыть удивления, услышав имя собственного сына. — И он оказался способным на такой поступок? Он исправит свою ошибку, мадемуазель… — завершил граф, беря себя в руки, — исправит, вы будете отмщены… даю вам слово. А засим прощайте.

Необычайное волнение, охватившее графа де Люксея после последнего признания Эмилии, поразило несчастную девицу, она испугалась, что совершила нескромность; однако последние слова графа убедили ее в добром его к ней отношении. Не зная, кто оказал ей помощь и где она теперь находилась, Эмилия не могла связать события воедино, а посему решила терпеливо ждать результатов действий своего благодетеля. Заботы же, коими ее постоянно окружали до полного ее выздоровления, в конце концов совершенно успокоили ее, и она поверила, что в доме этом все будет сделано к ее благу.

Приободрившись духом, она ждала. И вот на четвертый день после ее разговора с графом последний вошел к ней в комнату, ведя за руку маркиза де Люксей.

— Мадемуазель, — обратился к ней граф, — я привел к вам виновника несчастий ваших и одновременно того, кто искупит их, на коленях умоляя вас не отказать ему в руке вашей.

При этих словах маркиз бросился к ногам обожаемой возлюбленной своей. Но потрясение оказалось слишком сильным для Эмилии, теряя сознание, она без сил опустилась на руки женщины, прислуживавшей ей. Однако заботами окруживших ее людей она быстро пришла в себя и обнаружила, что находится в объятиях возлюбленного своего.

— Жестокосердный, — говорила она ему, проливая потоки слез, — сколько горя причинили вы той, кого любили! Как могли вы заподозрить ее в подобных гнусностях? Любящая вас Эмилия могла стать жертвой чужого коварства или собственной слабости, но она никогда не была неверной.

— О, обожаемая моя возлюбленная, — воскликнул маркиз, — прости мне жуткую мою ревность, безосновательно разбуженную вследствие печальных совпадений! Теперь же мы оба уверены друг в друге.

— Вам следовало больше уважать меня, Люксей, тогда бы вы ни за что не усомнились во мне; надо было меньше слушаться голоса отчаяния своего, а больше тех чувств, кои, льщу себя надеждой, мне удалось вам внушить. Пусть же пример мой станет уроком всем женщинам, которые из-за страстной любви… нередко слишком быстро уступают желаниям возлюбленных своих, отчего теряют уважение их… О Люксей, если бы я не столь быстро уступила вам, вы бы больше уважали меня! Вы наказали меня за слабость, и согласие мое, должное, казалось бы, укрепить вашу любовь, напротив, заставило вас подозревать меня в неверности.

— Вы оба должны забыть об этом, — прервал ее граф. — Люксей, ваше поведение заслуживает порицания, но я читаю в вашем сердце готовность сейчас же его исправить, а посему не стану вас наказывать. Как говорили в старину трубадуры: «Когда любишь, то, что бы ты ни прослышал, ни увидел порочащего твою милую… не должно верить ни ушам своим, ни глазам, но слушать только сердцем»[1]. Мадемуазель, я с нетерпением ожидаю вашего выздоровления, — продолжил граф, обращаясь к Эмилии, — ибо хотел бы доставить вас к родителю не раньше, чем вы сочетаетесь браком с моим сыном. Смею надеяться, что он не откажется породниться со мной, дабы искупить несчастья ваши. Если же отец воспротивится, то я предоставляю свой дом в ваше распоряжение, мадемуазель. Ваша свадьба будет отпразднована здесь, и до последнего дня я стану видеть и почитать в вас свою любимую невестку, невзирая на то, будет ли брак одобрен вашим семейством или нет.

Люксей бросился на шею отцу, мадемуазель де Турвиль залилась слезами, сжимая руки своего благодетеля… Оставим же их на время, ибо продолжительное излияние чувств могло бы отсрочить столь страстно желаемое выздоровление.

Наконец, когда через две недели после своего возвращения в Париж, мадемуазель де Турвиль была в состоянии встать, сесть в карету, граф попросил ее облачиться в белое платье, ибо душа ее была невинна, и потому оно лишь увеличивало очарование сей девицы, а некоторая бледность и томность делали ее еще более привлекательной. Граф, она и маркиз де Люксей отправились к президенту де Турвилю. Президента никто ни о чем не предупредил, и удивление его при виде дочери было крайне велико. Он как раз был вместе со своими сыновьями, пришедшими в ярость при сем неожиданном появлении. Им было известно, что сестра их бежала, но они, как видим, быстро и полностью утешились.

— Сударь, — произнес граф, подводя Эмилию к отцу, — вот невинная дочь ваша, жаждущая припасть к родительским стопам… Умоляю, пощадите ее, сударь; я бы не стал просить вас об этом, если бы не был уверен, что она этого заслуживает. Лучшим доказательством моего глубочайшего уважения к ней является просьба моя отдать ее руку сыну моему. Наши семьи, сударь, словно созданы для того, чтобы породниться, а если и есть некоторое неравенство в состоянии с моей стороны, я готов продать все, что потребуется, дабы дать сыну достойное состояние, кое он смог бы предложить дочери вашей. Решайте, сударь, и позвольте мне остаться до получения вашего ответа.

Старый президент де Турвиль, всегда обожавший свою дорогую Эмилию, в глубине души был сама доброта и именно по причине мягкости характера вот уже более двадцати лет не отправлял своей должности, повторяю, старый президент, орошая слезами грудь дорогого дитяти, ответил графу, что неимоверно счастлив подобным выбором и единственное, что может смущать его, так это то, что его дорогая Эмилия не заслужила сего. Маркиз де Люксей также опустился на колени перед президентом, заклиная того простить его заблуждения и позволить исправить их. Все простили друг друга, и все успокоились; только братья нашей прелестной героини отказались разделить всеобщую радость и оттолкнули сестру, когда та подошла обнять их. Граф, возмущенный таковым поведением, попытался задержать одного из братьев, первым покидавшего апартаменты.

— Оставьте их, сударь, оставьте, — задержал его господин де Турвиль, — они гнусно обманули меня. Если бы дорогая дочь моя была столь преступна, как они мне рассказали, разве согласились бы вы дать ее в жены сыну вашему? Они хотели смутить счастье дней моих, лишив меня Эмилии… оставьте их…

И братья вышли, кипя от гнева. Тогда граф поведал господину де Турвилю о тех ужасных мучениях, коим его сыновья подвергли сестру в наказание за заблуждения ее. Президент, видя, сколь незначителен был проступок и сколь суровое последовало за него наказание, рассудил более никогда не видеться со своими сыновьями. Граф успокоил его, обещав изгнать воспоминания о сем происшествии.

Через неделю состоялась свадьба; братья не пожелали на ней присутствовать, но без них обошлись, а если и вспомнили, то лишь с презрением. Господин де Турвиль удовольствовался тем, что приказал им молчать о случившемся, пригрозив в случае неподчинения запереть в замке их самих. Они молчали при посторонних, но между собой продолжали похваляться своим бесчестным поведением и осуждать снисходительность отца. Те же, кто проведал о злосчастном сем приключении, трепетали от ужасных его подробностей.

О праведное Небо, так вот что втихомолку способны сделать те, кто возомнил себя вправе карать за проступки ближних своих! У нас имеются все основания утверждать, что подобные гнусности обычно совершают те ярые, но недалекие помощники слепой Фемиды, которые, будучи вскормленными суровыми принципами слепого следования уставам, с самого детства глухи к воплям несчастных и с самых юных лет без отвращения пятнают себя кровью, негодуют на всех и способны на все. Эти люди воображают, что единственным способом скрыть свои гнусные деяния, свое вероломное поведение является публичная демонстрация своей непреклонности, которая внешне уподобляет их орлам, но сердце их остается сердцем алчущего тигра. Запятнанные преступлениями, они могут запугать только дураков, умный же человек начинает ненавидеть сии неправедные принципы и кровавые законы и презирать тех, кто исповедует их.

Загрузка...