Эросфера

АМАЗОНКИ

Возможно, непроглядный туман был причиной того, что самолет отправлялся в рейс совершенно пустым. Стюардесса строго и коротко предложила мне занять любое место. Я стал было прикидывать, какое из пятидесяти свободных кресел самоё удобное, но вскоре вынужден был отказаться от этой затеи, и не столько по соображениям здравого смысла, сколько от усталости в конце трудного дня.

Пока самолет не вырулил на взлетную полосу, я с тревогой ожидал, что кто-нибудь придет и объявит: «Рейс отменяется». Мысль о том, что нужно будет снова проделать путь от аэропорта до города, а потом провести бессонную ночь в тряском вагоне пригородного поезда, держала меняв напряжении до тех пор, пока стюардесса наконец не объявила о том, что надо пристегнуть ремни. Причем инструкция прозвучала на трех языках, как предписывалось правилами, хотя для меня одного это было явным излишеством.

И вот мы летим — как мне кажется, достаточно высоко, чтобы не обращать внимания на земные ветры и туманы. Можно было бы уставиться в иллюминатор, наблюдая за звездным небом, но зачем? Мой покой не нарушают ни толчки, ни лишние звуки. Через час, а может и меньше, я буду на месте.

У экипажа, вероятно, сложилось превратное представление о моем самочувствии, потому что из пилотской кабины вдруг вышел какой-то человек и стал убеждать меня, что скверная погода не может продержаться долго: на данный момент видимость в аэропорту прибытия нулевая, но командир уверен, что к тому времени, когда мы будем заходить на посадку, приземление станет возможным. Эти заверения, честно говоря, мне показались несколько странными: лететь-то совсем недалеко, может ли за такое короткое время измениться погода?

Между тем прошло полчаса. Потеряв терпение, позволяю себе подойти к кабине и пытаюсь разглядеть световое табло. И ничего не вижу. Но хрипение в микрофоне наводит на мысль, что сейчас объявят о приземлении. Неужели снова стюардесса продемонстрирует свои невероятные познания в языках?

В самом деле, сначала она произносит по-итальянски: «Аэропорт назначения закрыт по метеоусловиям, командир корабля приносит извинения за неудобства, причиненные пассажирам, но самолет вынужден приземлиться на запасном аэродроме».

Где? Стюардесса этого не сообщает, повторяя на французском и английском информацию, которая мне уже известна. Слава Богу, что самолет не вернется в Рим. Это поставило бы меня в трудное положение. Тогда никакой поезд вовремя не доставил бы меня туда, где завтра утром меня ждут. Эту встречу нельзя ни перенести, ни тем более отменить. Ибо речь идет об испытании, из которого мне предстоит выйти либо достойным настоящей жизни, либо приговоренным к смерти…

Стюардесса снова появляется, чтобы с тщательностью хирурга пристегнуть меня к креслу ремнем, бесполезность которого, конечно же, ей хорошо известна. Сама она молча садится в соседнее кресло. Откинув голову на спинки, не перекинувшись и словом, ожидаем завершения этого утомительного, полета.

Самолет садится мягко, разворачивается, бежит по дорожке, как мне кажется, дольше обычного и наконец замирает. Стюардесса все так же молча освобождает меня от ремней, берет мое пальто, помогает надеть его, подает перчатки и жестом приглашает к выходу.

Туман такой густой, что я даже в лучах прожекторов с трудом замечаю конец металлического трапа. Как удалось пилоту так точно попасть на полосу в эту непроглядную темень? А если он такой профессионал, что помешало ему доставить меня до места назначения? Мое настроение, еще недавно близкое к радужному, резко меняется: необходимость еще несколько часов провести в дороге удручает. Ищу глазами стюардессу, чтобы пожаловаться хоть ей. Напрасные надежды: она уже исчезла.

Узкоплечий человек в темном кителе, с сердитым лицом, в напрасной надежде защититься от холода и сырости делает мне знак следовать за ним. Наш переход в темноте, кажется, длится целую вечность. Я уже готов повернуть обратно, когда наконец впереди появляется тусклый свет, и мы оказываемся в пустой комнате, явно без отопления, где единственной мебелью служат несколько скамеек, а стены завешаны рекламой туристических фирм.

Мой гид просит подождать и куда-то исчезает. Я остаюсь один, устремив взгляд в стену, противоположную той, откуда мы вошли.

Позже я задавался вопросом: не заснул ли я стоя? Потому что в моей памяти образовался какой-то провал. Время как будто остановилось, никто не приходил за мной. Я дрожал от холода, передергивая плечами. Наконец, потеряв терпение, прошел несколько метров, отделяющих меня от железной двери, и оказался на пустынном тротуаре. Где же я, наконец? Хотя бы узнать название этого чертова аэропорта!..

В тот момент, когда я уже готов был впасть в отчаяние, впереди вдруг возник силуэт автобуса. Водитель, одетый в униформу авиакомпании, открыл мне дверь, пригласил сесть, добавив, что мой чемодан уже в багажнике. Я пожал плечам и со злостью плюхнулся на заднее сиденье, как можно дальше от водителя.

…Автобус медленно трогается. Невозможно ничего разглядеть за стеклами окон: фары упираются в густую стену тумана, в которую капот автобуса врезается с самоубийственной слепотой. Пытаюсь задремать, но и сквозь опущенные веки туман продолжает раздражать меня своими жуткими призраками.

Каждый раз, приоткрывая глаза, вижу один и тот же мираж: снежная стена, выхваченная фарами из непроглядной темени ночи.

Сколько времени прошло в томительном ожидании конца этого затянувшегося путешествия? Я не знал ни времени приземления, ни продолжительности автобусного рейса. Сейчас примерно полночь. Автобус останавливается. Не верится, что мы наконец куда-то прибыли.

— Пойду перекушу что-нибудь, — кричит мне водитель. — И вам советую сделать то же. Впереди еще порядочный кусок дороги.

Меня снова охватывает отчаяние. В это время я был бы уже на месте, если бы отправился поездом. Как я ошибся, уступив нетерпению, которое теперь превращает поездку в адскую муку!

Во избежание конфликта с водителем я решил, что умнее всего потрафлять ему во всем. Поколебавшись несколько минут, захожу в таверну, где мой спутник, положив локти на прилавок, уже что-то жует. Он молча кивает на сандвич, которые ждет меня между двумя бокалами вина.

Мы едим молча, плечом к плечу. Пирожные, которые меня вынудила съесть стюардесса, перебили мне аппетит. Эта бесполезная и раздражающая остановка тянется около получаса.

Когда мы снова трогаемся в путь, я сажусь рядом с водителем и решаюсь спросить его:

— Когда мы прибываем?

Знаю наперед, что он начнет говорить о тумане, чтобы избежать прямого ответа, и мои предположения вполне оправдываются. Теплота, которая разлилась по телу от выпитого только что бокала вина, помогает мне сохранять самообладание. Может, он был прав, предложив мне подкрепиться.

Проезжаем места, где в тумане можно хоть что-то различить. Это строения без каких-либо характерных примет, как во всех деревнях мира: обветшалые стены, редкая паутина электрических проводов…

Дорога извивается змеей. Неужели в этих унылых краях нет приличной автострады? «Новое шоссе еще не закончено», — словно прочитав мои мысли, сообщает водитель. Этого разговора нам хватает почти на час. Затем я обращаюсь к нему с сакраментальным вопросом: — Сколько километров, по-вашему, нам еще осталось? — Один, — усмехается водитель.

Пространство вокруг нас вновь становится непроницаемым; одно мне удается определить — что мы движемся по прямой линии. Снова из тьмы выплывает пятно тусклого света, и мы останавливаемся. Водитель выходит из автобуса. Неуверенным шагом следую за ним. Он достает ключ, вставляет его в замок багажника, открывает дверцу и достаёт мой чемодан.

— Мы прибыли, — торжественно объявляет он.

— Куда?

— Не узнаете?

— Ничего не вижу.

— И тем не менее это Венеция.

Он пытается изобразить улыбку, бормочет что-то невразумительное, поворачивается ко мне спиной и исчезает в темноте. Мне удается различить на стене, возле которой мы остановились, эмблему авиакомпании «Ал Италия». Водитель не обманул меня. Нужно только найти катер-такси: в ночное время, да еще при таком тумане, нет никакой надежды воспользоваться рейсовым пароходом.

Спускаюсь вдоль склона, что отделяет площадь от канала. Контора авиакомпании освещена и открыта. Я только собрался войти, как оттуда выходит молодая женщина в накинутом на голову темном ажурном шарфе. Она вглядывается в меня, я узнаю знакомую стюардессу. Не могу удержаться от удивленного восклицания:

— Как вы добрались сюда?

Ну как было не выразить ей мое возмущение тем, что я не удостоился приглашения проделать этот путь вместе с экипажем, в несомненно лучших условиях, чем те, которые достались мне. Но стюардесса не высказала и тени сочувствия.

— Я провожу вас до ближайшего отеля, — холодно предложила она.

— Благодарю вас, но я уже заказал номер в «Луне».

Она смерила меня взглядом своих с золотистыми искорками глаз и скривила в иронической улыбке полные губы:

— А как вы думаете туда добраться?

— Я как раз хотел попросить кого-нибудь вызвать для меня катер.

— В конторе никого нет. Я пришла только затем, чтобы закрыть помещение.

Кажется, она ждала, что я подам какой-то знак раскаяния. Но я заупрямился:

— Вы не могли бы позвонить за мой счет на одну из станций речных такси?

— Это бесполезно: я уже пробовала, никто не отвечает.

— Хорошо. Тогда я сам пойду на причал.

— Счастливого пути! — бросила она таким тоном, словно сожалела о потерянном времени.

Глядя ей вслед, я вдруг ощутил запоздалое раскаяние. Но почему она все-таки не настояла на своем? Едва сдерживаю желание догнать стюардессу, но вовремя спохватываюсь: это было бы глупо, все равно ее уже не найти.

Да, но все же хорошо бы заняться поисками транспорта. Мне вспомнилось место, где моторок всегда полно, — в начале канала Рио Нуово. Силуэты их корпусов видны даже в густом тумане. Я выхожу на причал, зову, стучу в кабину, но не получаю никакого ответа. Все катера пусты. Может, подождать, пока хозяева вернутся? А если они не появятся до утра?

Спотыкаюсь о спящее тело, завернутое в одеяло и растянувшееся прямо на пристани. Не думал, что в Венеции есть бродяги.

Этот, впрочем, оказался сторожем. Он быстро сел и протер глаза. Из его слов удается понять, что этой ночью ни одно моторное судно не отчалит, какую бы цену я ни предложил, потому что такого непроглядного тумана тут еще не бывало.

— Но можно найти хотя бы гондолу?

— Ни в коем случае! Я возмущаюсь.

— Вы же так хорошо знаете все протоки, что можете плавать с закрытыми глазами! Неужели нет сигнальных огней на самых опасных поворотах?

Разговор явно нравится старику, и он участвует в нем со знанием дела. Со всеми подробностями излагает историю местного судоходства, сетует на то, что во времена его молодости транспорт был лучше, чем сегодня, поскольку тогда еще здесь не объявились люди с материка, которые имеют привычку всюду совать свой нос…

Мне, таким образом, ничего не остается, кроме, как попробовать добраться до отеля пешком. Я уже поступил так однажды, когда один знакомый венецианец уговорил меня испытать удовольствие от неторопливой прогулки по городу под осенним солнцем, среди этих древних стен. Но тогда у меня не было с собой тяжелого чемодана.

Как бы там ни было, но даже учитывая моменты колебаний, пока я решал, в какую сторону пойти, и возможную опасность заблудиться, я все-таки решил отправиться в путь. Однако вскоре пришлось пожалеть, что я не попросил этого доброго старика проводить меня и поднести вещи. Но он, наверное, все равно отказался бы покинуть свой пост. Во всяком случае, теперь уже было поздно возвращаться назад. В лабиринтах Венеции, даже если всего один раз свернешь не на ту улочку, рискуешь без конца ходить по кругу.

К счастью, я довольно точно помнил маршрут, по которому должен был сейчас пройти. Честно говоря, это непросто, потому что нет Прямых улиц, соединяющих площадь Рима, откуда я стартовал, с кварталом Сан-Марко, где находился мой отель. В этом городе много тупиковых улочек, и нужно успеть вовремя с них свернуть, чтобы потом не возвращаться назад. Часто такой поворот следует сделать в середине пути, а нужная улочка направо или налево выглядит неприметной: то замаскированная под парадные ворота дома, то скрытая узким проходом, в то время как красивая улочка тут же, рядом, которая кажется главной артерией, через сотню метров вдруг упирается в глухую стену или канал.

Минут через двадцать, в течение которых мне пришлось сосредоточить все свое внимание, чтобы не сбиться с пути, я выбрался наконец на площадь Сан-Панталеоне. По крайней мере, мне так показалось, судя по расположению знакомой церквушки.

Однако для большей уверенности пришлось задержаться на углу площади, чтобы разобрать надпись на табличке. Но это оказалось занятием безнадежным: табличка висела слишком высоко, и даже если бы у меня были спички или зажигалка, их свет все равно не мог бы пробить туман. Ничего страшного, нужно только продолжать идти прямо, никуда не сворачивая. Но не тут-то было: двинувшись вперед, попадаю снова в тупиковую улочку, которая изгибается дугой, чтобы совсем запутать меня.

Тем временем мой чемодан начинает казаться слишком тяжелым. Захотелось присесть на него, чтобы перевести дыхание. Большая площадь, на которую я выбрался, казалось, располагала к такому привалу. Я попытался пересечь ее, но не смог дойти до края. Можно было подумать, что я оказался в море и бросил якорь вдали от берега, обманутый сверканием коварного утеса. Как добраться до порта, если не видно звезд, нет компаса и навигационных карт?.. Нет, эта остановка мне не поможет, лучше, не теряя времени, пробираться дальше…

Тень, скользнувшая в нескольких метрах от меня, заставила остановиться и замереть от ужаса. Переборов страх, я приблизился к незнакомцу.

Он выглядел довольно странно: облегающие кожаные брюки соломенно-желтого цвета, сапоги с бронзовыми кнопками, бархатный пиджак с жилетом, рубашка с жабо, тоже ярко-желтого цвета, лайковые перчатки и трость с набалдашником. Длинные седые волосы свободно ниспадалина узкое лицо. Нос короткий, почти плоский, широкий рот с тонкими губами, глаза, похожие на хризантемы. Возможно, передо мной был какой-то старый аристократ, тоскующий по ушедшим временам.

— Вы заблудились, насколько я понимаю? — спросил он, как мне показалось, высокомерным тоном.

— Нет, я просто отдыхал, — стараясь казаться безразличным, ответил я.

— Вы можете здесь простудиться, — продолжал он, переходя на французский и тем самым давая мне понять, что он угадал, кто перед ним.

— Позвольте, я провожу вас.

— Но я уже, кажется, почти на месте.

— В некотором смысле да. Но вы рискуете снова заблудиться.

— Не думаю.

— Ваш поезд опоздал?

— Я прилетел самолетом.

Его тонкие губы скривились в иронической улыбке. Но почему я теряю время на объяснения неизвестно с кем?

Что-то в этом человеке меня раздражало, и мне не хотелось продолжать этот разговор. Я кивнул на прощание, он понял мои намерения и церемонно откланялся, воскликнув:

— Надеюсь, мы еще увидимся!

Я молча удаляюсь. Этот незначительный инцидент повергает меня в уныние. Я бы сказал, он испортил мне праздник, если можно назвать праздником это мое затянувшееся путешествие. Но верно и то, что если раньше я не испытывал особого разочарования от моих блужданий, то теперь это начало угнетать меня. И я спешу начать все сначала. Смотрю на часы: неужели всего только — половина второго ночи? Прикладываю часы к уху: так и есть — остановились. Эта новая неудача выбивает меня из колеи; ускорив шаг, иду как приговоренный, ступающий на эшафот.

Площадь кажется бесконечной. Но вдруг почти натыкаюсь на церковную паперть. Какой смысл в этом обилии церквей, если они все похожи одна на другую и не могут даже служить ориентиром для ночного путешественника? Эту я, кажется, раньше не видел. Или даже если видел, абсолютно не помню. Но сейчас у меня не то настроение, чтобы изучать ее стиль: я оставляю ее справа и вступаю на мост, затем поворачиваю налево, иду вдоль берега и оказываюсь перед другой церквушкой, которая перегораживает мне дорогу. Разозлясь, возвращаюсь назад, прохожу мост, иду прямо и без колебаний, пока не оказываюсь снова в море без берегов. На этот раз я даже не имею представления о том, где очутился.

Знакомый голос заставил меня обернуться. Человек, с которым я только что разговаривал, смотрел на меня с иронией.

— Я так и думал, что вы вернетесь ко мне за помощью, — произнес он.

— Значит, вы так и не уходили с того места, где мы расстались?

Он снова отвесил церемонный поклон. — Это был мой долг — подождать вас. Мне пришлось сделать над собой усилие, чтобы сохранить спокойствие. Действительно, в моем положении было бы лучше всего расспросить человека, как найти дорогу. И я решаюсь на это. Но вместо того чтобы показать мне направление, он начинает рассуждать, тот ли отель я выбрал.

— Не могу поверить, чтобы человек вашего склада мог заказать такой низкопробный отель, — начал он выговаривать мне. — Вы считаете это допустимым?

Прежде чем я успел послать его к дьяволу, он вежливо улыбнулся:

— Разве мы путешествуем не для того, чтобы получать удовольствие? И добавил доверительным шепотом: — Вы, конечно, уже поняли, что я тоже не здешний. Я махнул рукой, показывая, что этот факт мне абсолютно безразличен.

Он воскликнул:

— Кстати, я разве не представился?

Запустив в карманчик жилета два пальца, он достал визитную карточку и протянул ее мне. Я с деланным интересом вгляделся в длинную фамилию, которую невозможно было прочесть; успел только заметить, что над ней изображен дворянский герб. Я пробормотал в ответ свою плебейскую фамилию. Не слушая меня, он пустился в новый длинный монолог, завершив его предлинной фразой:

— … и вы, конечно же, знакомы с моими произведениями.

Я воскликнул:

— Впервые слышу!

Он не высказал разочарования и произнес странную фразу:

— Однако нет других исследователей амазонок, кроме меня!

И погрузился в какие-то свои размышления, предоставив мне наконец возможность пуститься наутек.

Я обежал площадь, не узнавая ничего, и остановился в полном недоумении. Где вода, где берег? Мне не вырваться своими силами из этого дьявольского лабиринта!

Возвращаюсь, побежденный, к освещенному островку — единственному месту, где можно бросить якорь. Странный человек снова начинает свои рассуждения, как будто не заметив моего отсутствия:

— Согласитесь, что нельзя общаться с людьми, не делая между ними никаких различий. Роду человеческому грозит вырождение. И наш долг — не допустить этого. Но, кстати, вам будет спокойнее в частном доме…

— Я был бы вам очень признателен, если бы вы подсказали, как пройти кратчайшим путем к мосту Академии, — грустно попросил я.

— Следуйте за мной, — коротко отозвался он.

Неужели этот человек наконец-то услышал меня? Но он остановился у фонтана, украшенного высокими фризами с изображением вздыбленных коней.

— Изучите хорошенько эти фигуры! — воскликнул барон. — И вы сразу поймете связь между ними и моими героинями.

Я опустил чемодан на скользкую брусчатку мостовой и погладил мраморный зев фонтана, который, кажется, дышал под моими пальцами.

— Эти лошадки позволяли оседлать себя только тому, кто их любил, — продолжал рассказчик. — А любить друг друга могут только существа, созданные одинаковыми.

Я устало ответил, уловив его мысль:

— Пол перестает быть злом, если не подчиняется законам вида? Он вдруг посмотрел на меня как на старого знакомого.

— Вы упрямо используете слова, чтобы скрыть свои мысли, — воскликнул он. — Это секрет любого самоубийцы. Амазонкам помогло выжить то, что они не разговаривали.

Несомненно, делаю ошибку, притворяясь, что принимаю его игру:

— Так вот откуда идет их дурная слава?

— То, что им никогда не могли простить, — это их стремление к однополому существованию.

— Как же они продолжали свой род?

— Иллюзия необходимости противоположного пола еще не делает любовь возможной, но лишь скрывает ее истинные возможности.

— Природа, однако, распорядилась по-своему…

— Природа чаще обрекает нас на несчастья, чем на радости.

— Но мы не можем выбрать себе другие условия для жизни.

— Можно просто не подчиняться условиям.

— Убежать в фантастику?

— Мудрость амазонок заключается в том, что они отбросили сказку о мире, разделенном на мужчин и женщин.

— Отказ от признания полового плюрализма не может изменить реальность бытия.

— Они всегда знали, что существует только один пол.

— В каком мифическом пространстве?

— В том, где мифы становятся реальностью.

— Единственная реальность, о которой можно говорить с уверенностью — это смерть.

— Смерть понятна только там, где существует любовь, которая является антитезой смерти, — это отмена всех различий. — А амазонки вели войны из любви к жизни или из любви к смерти?

— Они сражались только за свободу любить.

— И какими мерками они измеряли эту свободу?

— Самой красотой их обнаженных торсов!

— То есть вы хотите сказать, что они были лесбиянками?

— Они были сами себе хозяйками.

— Такое искусство может иметь различный смысл.

— Смысл, который в этом заложен, еще никем не понят.

— Ну конечно, иначе амазонки не дожили бы до наших дней.

Он не реагирует на сарказм, просто замечает:

— В противном случае зачем я был бы здесь?

Я стараюсь казаться объективным:

— И каким образом они воспроизводятся?

— Кооптированием.

Мое молчание, по-видимому, заставляет моего странного собеседника думать, что я размышляю над этим открытием. Поэтому он уточняет:

— Вербуются среди женщин, способных быть мужчинами, и среди мужчин, способных быть женщинами.

Должно быть, я на какое-то мгновение закрыл глаза, потому что, осмотревшись, вдруг никого не увидел рядом с собой. Жду какое-то мгновение, зову. Никто не отвечает. С некоторым сожалением поднимаю свой чемодан и снова пускаюсь в путь с новым болезненным усилием, в попытке вырваться из лабиринта, в который я позволил себя завлечь.

Удаляюсь от фонтана, пока не натыкаюсь на стену. Обойдя ее, нахожу проход. В конце прохода вижу обычные венецианские стены. Но канал, идущий вдоль этих стен, имеет узкую неогороженную мостовую, и приходится ступать по воде. Чем дальше, тем вода становится выше. Может, это начало одного из очередных наводнений, которые так часто случаются в Венеции? Может, начинается период, когда расположение луны и солнца поднимает уровень моря? Знаю только, что в этом направлении идти больше нельзя. Но только делаю несколько шагов в другую сторону, как снова коварная вода настигает меня. Теряя голову, опрометью бегу с этого места. Туман превратился в жидкий лед, который морозит губы и жжет глаза. Руки и ноги становятся ватными. Кажется, я чувствую за спиной журчание настигающей меня темной и густой массы. Больше нет моих сил.

Я громко кричу, уже не соображая, какие слова срываются с моих губ. Чувствую, как они, словно смеясь надо мной, отскакивают от черной поверхности ледяной воды. — Фонтан! Где Фонтан амазонок? От звуков этой безнадежной молитвы прихожу в себя и вдруг начинаю смеяться: очевидно, слова барона настолько утомили меня, что голова пошла кругом. Теперь мне лучше. Если бы не тяжесть этого бесполезного чемодана, я чувствовал бы себя еще более готовым преодолеть последний этап. Но поскольку я считаю его бесполезным, зачем таскать лишний груз? Просто из привычки? Или в самом деле мне так уж дорого содержимое чемодана?

Делаю над собой усилие — может даже большее, чем нужно, — и оставляю свой груз возле стены. Ухожу, стараясь не прислушиваться к долго преследующим меня воплям сожаления.

Почти сразу же снова оказываюсь у знакомого фонтана. Или это другой, просто похожий на прежний? Их так много на больших и малых площадях Венеции. Наверное, я проделал больший путь, чем мне показалось.

Внимательно рассматриваю барельефы на парапете фонтана. Узнаю неспешный аллюр, мягкость взгляда, нежные изгибы молодых лошадок, грациозность которых так расхваливал мне ученый. И правда, они прекрасны. Становлюсь на колени, чтобы получше рассмотреть их очертания и снова погладить их шелковистые спины. Не всякая обнаженная девица в этой каменной плоти способна вызвать столько человеческих чувств. С каким наслаждением я сел бы без седла на эти чувственные спины, обнял руками их грациозные, пронизанные теплыми венами шеи, окунул лицо в пахнущие луговыми травами гривы!

Осторожное прикосновение отвлекает меня от этого сна. Повернув голову, вижу глаза с золотым отливом, глядящие на меня с таким доверием, что не испытываю ни удивления, ни страха. Протягиваю руку и трогаю мягкую густую шерсть, настолько короткую, что она позволяет ощутить теплоту тела. Это собака, которая, по-видимому, заблудилась, как я, в этом промозглом тумане и пришла составить мне компанию.

Как мне кажется, это дворняга, хотя морда у нее вытянутая и прямая, как у легавой. На лбу у животного странная рана, похожая на отпечатавшийся поцелуй.

Чем больше вглядываюсь, тем более странной мне кажется эта рана. Ее эллиптические линии и пропорции так совершенны, что это не может быть результатом несчастного случая или насилия. С этим животным сделали что-то такое, что природа сама по себе не могла изобрести.

Сука или кобель? Я ласкаю ее. Оказывается, сука. Кажется, в ее глазах, сверкающих золотыми искорками, лучится усмешка. Я улыбаюсь ей в ответ. Собака кладет мне на колено лапу — она длинная и тонкая, не как у обычной собаки. Я сжимаю тонкое запястье. За всю жизнь не помню случая, чтобы я испытывал такую нежность к животному. Но эта собака была необычной. И без тени смущения я мог бы представить ее в своих объятиях. Может, потому, что этот необычный рот, высеченный у нее на лбу, вызывает желание наклонить голову и прижаться к нему губами?

Не отрывая от меня глаз, гостья старается высвободить свою лапу. Я разжимаю руку. Она отступает, поворачивается, поднимает ко мне голову, как бы приглашая следовать за ней. Зачем заставлять себя уговаривать? Без сомнения, она знает лучше меня, куда идти.

Действительно, место, которое я так долго искал, оказалось всего в нескольких шагах отсюда: огороженный железной оградой дом с мраморными колоннами, высоким фронтоном и портиками неизвестного мне стиля.

Собака кладет лапу на засов, я толкаю калитку, и она беззвучно открывается. Четвероногая проводница ведет меня через едва освещенные своды, под которыми я успеваю разглядеть изящные изваяния. Подхожу к одному из них. Это скульптурное изображение обнаженной женщины в античном стиле, обнимающей оленя, — может быть, это богиня охоты, хотя и без лука и стрел. Собака остановилась в ожидании, и я уже собрался за ней поспешить, как вдруг одна любопытная деталь привлекла мое внимание: треугольник Венеры высечен и обработан с такой тщательностью, что трудно поверить в древнее происхождение этой скульптуры. Однако все другие части фигуры сохранили следы многих веков. Может быть, скульптура и ее интимные места выполнены в разное время?

Вслед за собакой поднимаюсь по мраморной лестнице на второй этаж, сплошь покрытый богатыми коврами. Несколько бронзовых канделябров, укрепленных на дубовой панели, излучают неяркий свет, располагающий к созерцательности. Одна из дверей приоткрыта, и моя проводница исчезает за ней. Следом и я вхожу в зал, освещенный слишком слабо, чтобы разглядеть, какие сокровища хранят все эти мавры из бронзы и черного дерева, что населяют каждую комнату этого столь же роскошного, сколь и загадочного дворца.

Никаких признаков жизни: ни звука, ни книг, ни каких-либо следов человеческого присутствия. Мысль о том, что в этом доме я найду кого-то, чтобы попроситься переночевать, кажется мне все более проблематичной по мере того, как мы проходим одну за другой удручающе пустые комнаты.

В конце концов решаю прекратить этот бесполезный визит: диван в комнате, где я нахожусь, кажется, дает достаточные удобства, чтобы дождаться дня.

С наслаждением растягиваюсь на кожаных подушках. Но тут же собака возвращается назад и останавливается возле меня. Ее взгляд так ясно выражает нетерпение, что я встаю, почти не осознавая, что делаю, и иду дальше изучать дворец.

Неужели мои муки когда-нибудь кончатся? Проникаю еще в одну комнату. Яркий свет, радужные цвета поднимают мое настроение. Антикварная мебель подчеркивает богатство и вкус хозяев дома. В центре, под коричневым с золотом балдахином возвышается кровать под меховым покрывалом.

Собака приблизилась к ней и, не спуская с меня глаз, с царственным видом растянулась на покрывале; теперь уже почти ничего в ее фигуре сфинкса не напоминает той мягкой доверчивости, которую я заметил там, у фонтана. На стене, позади нее, возвышается деревянная скульптура, покрытая эмалью и драгоценными камнями, изображающая гордого и могучего единорога. Его топазовый взгляд, направленный на меня, удивительно похож на взгляд собаки. Между мифическим животным и тем, что спасло меня от ночных галлюцинаций, одна видимая разница: на лбу первого несуразный и хрупкий, кажущийся чужеродным хрустальный рог.

Я с усилием сбрасываю с себя колдовское наваждение и направляюсь к тяжелой двери справа от кровати, чтобы поскорее покинуть этот странный необитаемый дворец, который начинает вызывать у меня страх. Но, открыв дверь, понимаю, что теперь уже отсюда никуда не уйду. Ванна из желтого мрамора с бронзовыми кранами наполнена вспененной горячей водой. По всему видно, меня здесь ждали. Мыло, мочалки, свежие полотенца отражаются в зеркалах… Бессмысленно сопротивляться этому соблазну!

Раздеваюсь и долго плещусь в ароматной пене; кто знает, сколько проходит времени, пока я отмываюсь от переживаний и обманчивых видений в тумане…

Когда возвращаюсь в комнату, посвежевший, выбритый, пахнущий лесными ароматами, собаки-мучительницы уже нет. Нужно ли признаваться, что какое-то неосознанное разочарование сжало мое сердце? Но усталость была слишком велика, чтобы это чувство надолго завладело мной. Я с наслаждением растянулся на кровати. Нежность шкуры под моей голой спиной была последним ощущением, прежде чем глаза мои закрылись, в последний раз взглянув на прозрачный, нависщий надо мной огромный мифический рог.

Мне приснилось, что собака с человеческим лицом встает на лапы и, голая, приближается ко мне. Протягиваю к ней руки, она скалит зубы… Руки мои немеют и бессильно опускаются. Я никогда не узнаю ее любви!

Она наклоняется надо мной, как бы спрашивая: чего ты от меня хочешь? Ее губы касаются моих.

Я просыпаюсь. Нет никакой собаки. Загадочное животное исчезло. Неужели я действительно один?

Неожиданно какая-то фигура скользит мимо кровати, с обнаженным торсом, в котором каждый мускул кажется просвечивающим сквозь тонкую кожу. Бюст невысокий, с темными и острыми сосками. Лицо похоже на скульптуру: от изящной шеи до лба, окаймленного гладкими черными волосами, собранными сзади в длинный конский хвост, который, пока она с грацией гимнастки проходит по комнате, хлещет ее по гибкой спине, бедрам и округлым гладким ягодицам. Упругая сила и молодость, наполняющие жизнью это изумительное тело, заставили меня забыть о своей наготе. Поднимаюсь на кровати и вожделенно созерцаю этот слишком реальный мираж. Чудное видение поворачивается лицом ко мне. В ее темных, чуть раскосых глазах, опушенных густыми ресницами, я не могу прочесть ни интереса, ни гнева. Широкие полные губы сжаты в спокойном молчании. Неподвижные ноздри не выдают никаких эмоций. Ни один вздох не всколыхнул упругую шелковистую грудь.

Мое орудие приходит в боевое состояние, пока я созерцаю красивый живот с симметричными впадинами, с тенью ямочки, какие иногда бывают на щеке; смелый рисунок треугольника внизу грубо опровергает кажущуюся девственность. Ничто не скрывает его бесстыдно обнаженные выпуклости. И еще одна очаровательная особенность: заветная щель не скрыта, как у других женщин, на три четверти между ног, а располагается высоко, совершенно открыто, как лоно ребенка. Кажется, свободная и буйная сила наполняет своей кровью продолговатые вертикальные губы, которые предстают перед моим жадным взором с откровенным и пассивным бесстыдством экзотического двуполого растения.

На какие любовные деяния способно это гордое тело? Если оно соткано из плоти, моя страсть не в силах нарушить его порядок. И все-таки предоставит ли мне судьба еще раз такой случай?

Прежде чем я решаюсь предпринять шаг, который помог бы мне завоевать эту красоту, видение предугадывает мою атаку и отступает. Прислоняется к стене, наклонив вперед плечи. Неужели собирается убежать? Или, наоборот, готовится со злостью броситься на меня, о чем говорят ее напрягшееся тело и потемневший взгляд?

Постепенно взгляд ее становится более теплым и лицо светлеет. В глубине глаз появляются разноцветные искорки. Она подходит без улыбки, но и без какого-либо проявления страха передо мной, протягивает руку и закрывает мне ладонью рот. Может, для того, чтобы помешать мне говорить? Другой рукой прикасается к моему члену.

Боясь возбудить в ней какие-то сомнения, я расслабляюсь и принимаю положение, в котором она застала меня спящим. Мои руки свободно лежат на грубой шкуре. С трудом удерживаюсь, чтобы не обнять колени женщины, которые, как мне кажется, сами больше привыкли сжимать укрощенные тела, чем подчиняться игу объятий. Мои руки отказываются обследовать бесстыдно открытую щель, от которой до меня доносится аромат дикого дрока. Подавляю желание в надежде узнать, что она хочет. Ее ладонь проходит по моему жезлу, который от прикосновения вздрагивает и напрягается; потом пальцы сжимаются и захватывают мягкую плоть, пока, наконец, мои напряженные вены не переполняются кровью.

Уверенная рука держит меня так какое-то мгновение, пока моя твердость и готовность не кажутся достаточными; потом немного стягивает вперед кожу и медленно возвращает назад, до самого конца, и повторяет эти движения, не изменяя ритма, едва заметно увеличивая сжатие в конце хода. Настойчивость каждого хода возрастает почти с механической четкостью.

Глаза девушки без заметных эмоций следят за работой, которую выполняет рука. Я испытываю удивление, больше рассудочное, чем сексуальное, перед талантом и энергией, с которыми она подчиняет меня своим желаниям. Мне даже в голову не приходит назвать ее действия ласками. Ошеломляющее чувство охватывает меня при каждом движении ее руки. Головокружение от неудержимого притока спермы, ее настойчивая устремленность и даже сверхъестественные возможности, которые неожиданно замечаю в себе, — все это заставляет понять, что она старается не столько для того, чтобы доставить мне физическое наслаждение, сколько для того, чтобы освободить меня от бремени моей нерешительности.

Как я хотел бы, о Боже, чтобы этот эксперимент, наперекор всякому здравому смыслу, длился как можно дольше! Но почему моя наставница должна медлить? Ее рука становится все настойчивей. Ее движения неумолимы. И вот наступает момент, когда я готов взорваться, раствориться, провалиться в небытие…

Согласен: пусть эта женщина освободит меня от родных генов, определявших мою сущность и извинявших однообразие моего выбора. Любовный напиток, которым я мечтал воспользоваться, чтобы подчинить ее своим желаниям и своей любви, течет между ее пальцами. Самомнение, которое я годами укреплял пустыми мечтами, уже высыхает на моей коже вместе с патетической легкостью обманов и фальшивых радостей детства. Эфемерный союз и одинокое расколдовывание наших непохожих тел пробуждают во мне желание сходства.

Но сладкая пытка продолжается. Неприступная красота становится на колени, и я чувствую прикосновение рта к моему усталому инструменту. Ее язык и губы, ее влага и ее зубы уже не стараются что-то извлечь из меня. Наоборот, это от нее, я уверен, идет в меня этот медовый сок, который постепенно перемешивается с флюидами моих вен. С невыразимым наслаждением я ощущаю этот летучий вкус в горле. Может, он всегда был во мне, уснувший, пока этот толчок не помог мне его открыть?

Это волшебное чувство осязания… Разве думал я о прирожденной своей униженности, что держала его в летаргии? Я весь превращаюсь в обнаженные нервы. Прикосновения, трения и пожимания, что околдовывают мой уставший пест, приносят мне облегчение после нетерпеливых укусов и упругой работы губ.

Дерзкий язык охватывает и обволакивает мое сокровище, покручивает, вертит, как бы пытаясь заглотнуть, засасывает до самой глубины и снова успокаивается на нем; его прикосновения, быстрые и горячие, его легкая игривость, нежность, какая-то бережная неторопливость и отзывчивость обещают мне восхитительные передышки и сны, долгие, как добрачные ухаживания.

Я нахожусь во рту, который любит меня, как будто погрузившись в мои объятия. Его щедрость будит у меня под кожей какой-то нежный пульсирующий электрический ток, который растекается вверх по моим ногам, по животу до самой груди, заставляя твердеть соски. Накапливаю эту драгоценную энергию, предвкушая момент, когда конденсаторы моего тела превратят ее снова в разряды молний.

Кровь, что медленно вливается в мои сладострастные вены, уже не возгорается огнем, который совсем недавно хотелось выплеснуть, как крик: она лишь орошает и успокаивает мой пенис и мои виски. Ее текучая свежесть соединяется с секретами неведомых желез, и они увлажняют мою шелковистую опухоль крупными ароматными каплями своей росы.

Каким-то шестым чувством слышу ритмические синхронные звуки, призывно отдающиеся в моих мускулах, побуждая их к чувственному танцу, сначала медленному, потом все более смелому, который захватывает меня в свой бешеный ритм.

Мой резервуар приподымается и расширяется, вбирает воздух, как легкое. Предчувствия без образов, ослепительные молнии пронзают меня, изменяют, преображают. Я становлюсь пустой полостью и погружаюсь все глубже и дальше внутрь. Прежнее убогое сознание навсегда растворилось в моем обласканном животе.

Кто я? Мой пенис превратился в грудь? А я сам всем моим существом стал ртом, который заполняет другой рот? Помню ли я еще, после какого поцелуя я пристрастился к самому себе?

Эти флюиды, эти родинки лимфы, эти живые ростки, эти цветы и аромат, что оживляют своей божественной силой тысячи органов, участие которых в сотворении чуда мне было даже известно, — неужели нужно было отказаться от всего этого счастья только потому, что я не нахожу слов, какими назвать его? Да и правда ли, что я не знаю? Может, просто не осмеливаюсь подумать над этим названием? Какой страх сдерживает меня? Неужели древний стыд и тщеславие амбиций лишат меня этих наслаждений? И я снова с усмешкой замкнусь в рамках принятых норм — именно тогда, когда открылась их несостоятельность?

Почему я должен по-прежнему молчать об этом? Понимаю, и вздох, вырывающийся из моей груди — это вздох моей освобожденной радости. Я открыл забытую дорогу, которая ведет к таинственному единению полов. Мириады непредвиденных отклонений, неравенство и безнадежные лишения уничтожаются в этот момент во мне. Возбуждение, расцвеченное звездами, которые неустанно побуждают меня восторгаться моим новым озарением, кладет конец несправедливому размешиванию и потерянному блужданию в моей бесчувственной ипостаси мужчины. Это триумф! Я завоевал золотой берег одинокой женской привилегии. И хочу отдаться восторгу моего неслыханного кощунства!..

Такой мучительной ценой мне досталась победа, что я чувствую ее, как рану. Нестерпимые зубы! Слезы, что струятся из моих открытых глаз, смешиваются во рту со вкусом крови, сочащейся из укуса. Мое сознание взрывается и мой живот рвется: влюбленные собачки, которые преображают мой вкус, ампутируют, кастрируют меня. Я погиб!

…Наступает день. Свежий, пьянящий воздух проникает через открытые окна. Стеклянный единорог надо мной в сиянии дня становится невидимым. Внизу живота ощущаю новое кровоточащее образование, которое руки мои спешат привести в порядок. А единорог из живой плоти самоуверенно улыбается, устремляясь навстречу новым сладостным приключениям.