Эва, дочь трактирщика

Глава 1

Из реки тетку вытащил лопоухий Эдд; тут же собрались зеваки.

— Синяя уже, — протянул один из мальчишек, прибежавший вместе с другой ребятней, и заключил: — Померла.

— И это в светлый-то тин! — воскликнул кто-то.

Эдд не слушал: повернул тетку на бок, начал тормошить, проверил, не забит ли чем рот. Несмотря на то, что тело признаков жизни не подавало, парень продолжал стараться.

— Смерть в светлый тин – ужасный знак!

— Бродяжка, — прокомментировали рядом. — Одни кости.

«Кости» вдруг ожили: в горле у бродяжки захрипело, из носа и рта полилась вода, и вокруг обрадовались: умирать во время светлого тина, дней под покровительством милосердной богини Миры, это действительно в крайней степени безответственно. Если уж так приспичило помереть или, наоборот, надо срочно укокошить кого-то другого, то нужно дождаться темного тина.

Спасенная откашлялась, уперлась руками в грязь и стала в немом ужасе оглядываться; жирная крыса уверенно и нагло пробежала рядом, и тетка завизжала так, что единственное застекленное окошко неподалеку чуть не разбилось. А потом как вскочит! Тяжелая мокрая тряпка, в которую превратился подол ее платья, облепил худенькие ноги.

Собравшихся позабавил вид спасенной:

— Что, красуля, перебрала? — почуяв запах спиртного, осведомился мужик с сальной головой.

— Пить в светлый тин – грех! — отчеканила высокая горожанка.

Спасенная начала озираться, запуталась в собственных ногах и неловко села на землю; при этом неопределенного цвета платок слетел с ее головы, явив потемневшие от воды, но все равно явственно рыжие волосы.

Тут уж Эдд тетку узнал: она помогает в храме Миры Милостивой и пару раз кормила его горячей похлебкой, а однажды осенью даже драную, но еще пригодную куртку всучила. В общем, хорошая тетка – не зря спасал.

— Боже, — выдохнула она, начиная дрожать от холода – а может, и от чего другого. — Боже!

— Язык прикуси! — прошипела стоящая рядом горожанка. — Кто ты такая, чтобы упоминать богов? И ноги прикрой – стыдоба!

Глазищи рыжей раскрылись еще шире, и она, посмотрев теперь уже прямо на Эдда, прошептала:

— Где я? Что это за… страна?

— Ренс, — ответил парень.

На лице женщины остались непонимание и какое-то беспомощное выражение.

— На юге мы, — пояснил тогда Эдд, решив, что тетка еще не совсем пришла в себя. — Город Сколль.

— Европа? — дрожащим голосом и с большой надеждой спросила рыжая.

— Ренс.

— А материк какой?

— Материк? — не понял Эдд.

Рыжая выругалась. Другая тетка, что стыдила ее, подскочила к ней и бац оплеуху; дети расхохотались, Эдд нахмурился, а рыжая возьми да обмякни, потеряв сознание. Хорошо хоть сидела, а то могла бы головой здорово тюкнуться.

— А вот щас и помереть могла, — мрачно глянул на давшую волю рукам дамочку Эдд.

— Ты мне еще поговори! — замахнулась она и на него. — Видно же – пьянь! Как таких только земля носит? Наклюкалась и в реку, а нам вытаскивай!

— Не такая она, — укоризненно проговорил Эдд. — В храме помогает.

Дамочка фыркнула, а сама скоренько отошла, да так и растворилась где-то во дворе. Мужик же с сальной головой, большой знаток пива, склонился к рыжей, принюхался и теперь уже с уверенностью сказал:

— Не знаю, кто такая, но то, что пила – зуб даю.

— В храм надо снести, там разберутся, — решил Эдд.

Ева пришла в себя на полу под колючим полотном; приподнявшись, девушка обнаружила, что и под спиной то же самое колючее полотно, а под ним сено. Ева поморщилась, сглотнула – ну и привкус во рту, гадость! – и огляделась.

Стены – серый камень, деревянные ставни раскрыты, тело колет грубая ткань, а волосы влажные. Да, явно не родные пенаты… Ева осторожно встала, вздрогнула, ощутив босыми ступнями холод пола, и прошла к узкому окну. Выглянув, она увидела сад, а дальше черепичные крыши, много крыш, и вдалеке серую ленточку реки. Но где же провода? Антенны? Что это за город?

«Ренс», — вспомнился ответ коренастого паренька.

Ренс… Это где? Провинция Франции, быть может? Но говорил-то паренек точно не на французском… Ева медленно отошла от окна. Как она оказалась здесь? Заснула у себя дома в кровати, а проснулась уже на грязной улице… а потом крыса пробежала… чумазые дети смеялись… и какая-то странно одетая женщина стала ей выговаривать… Оголилось плечо, и Ева натянула рукав на положенное место. Тогда и заметила, что рука не ее – ногти обломанные, кутикула разрослась, кожа сухая и в пигментных пятнах. Ева вытянула вперед обе руки, затем начала щупать тело…

Что с ней? Где она? В ком она? Ева почувствовала слабость в ногах – в чужих ногах! – и прижалась спиной к стене.

— Этого не может быть, — проговорила девушка хрипло, — это неправда…

Голос, что логично, тоже оказался чужим.

Значит, та страшная вонючая улочка не была сном…

Скрипнула дверь, и Ева подскочила.

В комнатушку вошла женщина лет пятидесяти в свободной темно-серой хламиде и с белым чепцом, скрывающим волосы. Женщина показалась Еве красивой – такие строгие лица с четкими чертами возраст не сильно портит, да и такие темные глаза не нуждаются в косметике, чтобы выглядеть яркими.

— Уже пришла в себя?

Слова прозвучали странно, иноземно, однако девушка отлично поняла их смысл. Да и, кажется, с теми чумазыми на улице она сама на этом же языке говорила…

— Тебя спасли из реки, — пояснила монахиня, — Ты, должно быть, упала в воду, поскользнувшись на грязи.

— Наверное, — вымолвила Ева.

— Богиня спасла тебя, — с этими словами монахиня переплела пальцы и, подняв лицо и прикрыв глаза, зашептала молитвы. Закончив, она раскрыла глаза и спросила строго: — Почему ты не молишься со мной?

— Я не помню молитв, — нашлась Ева, решив прикинуться потерявшей память, что в ее ситуации не так уж далеко от правды. — Ничего не помню. И голова болит.

Рагенильда, мать-жрица, смерила девушку взглядом.

Ее принесли недавно, грязную, оцарапанную, с синяками на спине, и сказали, что она выпила. Что именно девица выпила, Рагенильда не знает. Зато знает, что предшествовало: сегодня утром она отказала ей, сказав, что не подобает порченой девице стричься в младшие жрицы. Обычно смирная, немногословная Эва Лэндвик заспорила, назвала себя добродетельной… Ха! Она-то добродетельная? Да весь район знает, как с ней поигрались молодцы из дворца! И пусть честь ее не тронули, но шрамов от той встречи осталось немало…

Об этом Рагенильда и напомнила Лэндвик, а также добавила, что храм все равно нуждается в ее добром сердце. Девица удалилась, с трудом сдерживая слезы. Судя по всему, дурочка решила утопиться – с нее станется, а для смелости перед этим напилась. Хорошо хоть ее спасли, иначе бы разбухтелись горожане, как так вышло, что трудница при храме умерла в светлый тин, да еще и так некрасиво.

— Совсем ничего не помнишь? — спросила Рагенильда.

— Ничего.

Мать-жрица внимательно оглядела Лэндвик. Жалкая, как всегда, и глазищи испуганно лупит. У такой ни дерзости, ни фантазии не хватит, чтобы соврать, да еще и самой Рагенильде.

— Бедная девочка, — произнесла сочувственно мать-жрица. — Сильно болит голова?

— Не сильно, — ответила Ева, начиная нервничать под пристальным скорпионьим взглядом этой монахини.

— Другие сестры обмыли тебя и осмотрели, и кроме несколько синяков и царапин ничего не нашли. Боль скоро стихнет, и с тобой все будет хорошо.

— А вы… — неуверенно протянула Ева.

— Я Рагенильда, мать-жрица храма Миры Милостивой в Сколле.

— А я кто?

— Эва Лэндвик. Уверена, память вернется к тебе, когда ты отдохнешь. Я пошлю за твоими; тепло родного очага лечит почти так же хорошо, как и священные стены нашего храма.

С этими словами Рагенильда вышла из комнатушки, а Ева, вздохнув, села обратно на пол, на соломенную подстилку, и обхватила колени руками. Значит, Эва Лэндвик, живущая в городе Сколле, что в Ренсе, поскользнулась, упала в речку, но ее вовремя вытащили. Это понятно. Непонятно другое: как в тело этой самой Эвы угодила она, Ева Суетина из Казани?!

В храме Еве не понравилось. Во-первых, ее заперли; во-вторых, в комнатушке было не настолько тепло, чтобы расхаживать в одной рубашке, в-третьих, вскоре девушка захотела в туалет, а ей не оставили даже горшка, чтобы справить в него нужду. Так что вместо того чтобы заламывать руки и паниковать, как так вышло, что она здесь, и не сошла ли она часом с ума, Ева думала только об одном: как бы не описаться в этих священных стенах.

Пришлось постучаться в дверь, чтобы привлечь внимание; к огромному облегчению внимание привлеклось, дверь открылась, и вскоре суровая монахиня принесла Еве горшок. Когда проблема острой физической потребности была решена, решилась и другая проблема: за Евой пришли родные. То есть не за Евой, конечно, а за некоей Эвой Лэндвик.

Это оказалась семейная чета: стройная женщина, беленькая и миленькая, хотя и с расползшимся уже лицом, и усатый смуглый мужчина, солидный и полный. Оба были хорошо одеты: ткани плотные, богатых темных цветов; чепчик у дамочки белейший, как и воротник рубашки у мужчины.

— Девочка моя! — всхлипнула женщина и кинулась к Еве. Прижав ее к себе, она какое-то время старательно душила ее, а потом отстранилась, вгляделась в ее лицо и запричитала: — Как же так вышло? Как ты упала в Блу́ку?

— Раскудахталась, — протянул мужчина, хотя и сам с беспокойством разглядывал Еву. — Дочь, ты, говорят, головой приложилась?

— Наверное, — проговорила Ева, глядя то на «мать», то на «отца». — Я ничего не помню.

— Ах!

— Тише ты! — нервно осадил супругу мужчина и шагнул к девушке. — Дочь, — сказал он взволнованно, — тебя тошнит? Вертится перед глазами? Кровь шла?

— Нет, ничего такого.

— Значит, обойдется, — решил мужчина и тоже обнял Еву. — Я все равно за лекарем пошлю; хороший лекарь, у Барснессов служит.

Ева же засомневалась, что лучше в этих реалиях: оставаться в монастыре или оказаться в руках лекаря…

Забрав у монахинь – жриц – мокрую обувь девушки, и вытребовав платье, чтобы «дочь» не разгуливала по городу в одной рубашке, Лэндвики вывели ее в город. Домой они пошли пешком; мать крепко держала дочь за руку и без конца возносила хвалы богине Мире, которая не позволила случиться худому – точнее, по-настоящему худому, а отец помалкивал, но тоже постоянно поглядывал на Еву.

Сама же Ева осматривалась. Современностью и не пахнет… зато чем только другим не пахнет! И гнилью какой-то, особенно когда переулки рядом, и потом, и деревом, и еще всяким «ароматным». Пока они шли от храма, улицы были мощеными, более или менее опрятными и широкими, но когда свернули влево, открылся вид на теснящиеся на грязных узких улицах каркасные домишки с надстройками. В некоторых местах текли ручейки нечистот; Ева зажала нос рукавом, и мать с удивлением на нее взглянула.

— Затошнило? — спросила она.

— Запах, — выдавила Ева.

— Так ведь всегда запах, — еще больше удивилась женщина. — Да и ты у нас никогда брезгливой не была, и в храме смело за любую стирку берешься.

«За стирку – это точно», — подумала Ева. Она отлично рассмотрела, в каком кошмарном состоянии ее руки. Ногти коротенькие, изломанные, кожа сухая-сухая, потрескавшаяся, а дальше, на предплечьях и плечах – шрамы, рваные, выпуклые. Собаки, что ли, эту Лэндвик подрали? Похоже на то.

— Ничего, — без особой уверенности протянула «мать», — если бы ты сильно головкой тюкнулась, ты бы и идти не могла. А так отлежишься, отдохнешь и все вспомнишь.

— Знавал одного, — добавил «отец», — грабанули его на улице, дали по голове. Несколько лет жил как в тумане, мать родную не признавал. А потом в один день все вспомнил. Вон оно как бывает.

— Мира Милостивая спасла тебя, Эва, и не в первый раз. Может, и предначертана тебе смерть ранняя, да только не дает тебе богиня умереть, спасает раз за разом. А все потому, что сердце у тебя доброе.

— Слишком доброе… — проговорил тихо отец.

— Расскажите мне обо всем, — попросила Ева. — Кто я, как вас зовут, в каком городе мы живем.

Эта просьба родителей не порадовала: оба в глубине души надеялись, что девушка на самом деле память не потеряла, а так, растерялась да испугалась. Вздохнув, отец стал рассказывать.

Зовут его Брокком, а жену его – Гриди, у них три дочки: Эва, старшая, Ливви да Кисстен. Живут они в городе Сколле на юге Ренса, или Ренского королевства, которым правит славный король Эйтрик Риндешельд. Сколль – город достаточно крупный, портовый; здесь живо идет торговля, и королевский двор, бывает, приезжает сюда к осени, на ярмарки, когда на городской площади могут веселиться в одной толпе знатные и простолюдины.

Сами же они, Лэндвики, тоже не голь какая-то: Брокк Лэндвик состоит в гильдии поваров и обслуживает несколько достойных домов, а еще с братом трактир держит близ порта. Брокк увлекся рассказами о своей работе, и Ева заслушалась: она чувствовала себя так, словно сидит в кино на сеансе с суперпогружением. Купцы, повара, специи, званые ужины…

— А я пироги пеку, — вставила Гриди Лэндвик, заботливо переводя «дочь» через лужу. — Ох и любят мои пироги! На каждый ужин заказывают; особенно с рыбой и рисом просят.

— А я что делаю? — поинтересовалась Ева, и «родители» переглянулись.

— Ты наша гордость, — ответила с заминкой Гриди. — В нашем квартале тебя уважают, а в храме ценят.

— Но кто я? Чем занимаюсь?

— Помогаешь бедным и немощным, что приходят к храму: голодных кормишь, за больными ухаживаешь, помогаешь жрицам порядок держать. И сама жрицей станешь – это как пить дать.

— Конечно, станешь, — поддакнула Гриди. — Но пока не придешь в себя, я тебя в храм не пущу.

— Еще бы, — бросил Брокк. — Устала, небось, как всегда, до дрожи в коленях, вот и подвели ноги-то, когда близ Блуки шла. А я ведь говорил: не ходи там, не место это для благочестивой девицы! Но ты разве слушаешь?

— Не кричи на девочку, — нахмурилась Гриди, хотя ее супруг лишь чуть повысил тон.

— Я не кричу. Эва никуда не пойдет, пока лекарь не разрешит.

— Конечно, конечно… ты как, Эвочка? Не кружится голова?

— Нет, не кружится, — ответила Ева. — А где наш дом?

— Мы уже близко, немножко осталось.

Гриди оказалась права, и вскоре они вышли на другую улицу. Брокк Лэндвик вдруг резко оттеснил своих женщин вбок, как оказалось, пропуская всадника, и выругался вслед; Гриди тоже разразилась бранью. Обругав разогнавшегося всадника, Лэндвики перешли на другую сторону и подошли к трехэтажному каменному дому с решетчатыми окнами, тесно зажатому с двух сторон другими домами.

— Это наш? — спросила Ева.

— Да, — вздохнула Гриди. — Неужто совсем ничего не помнишь? Неужто дом родной увидев, ничего не почувствовала?

— Сказано же тебе: ничего не помнит, — грубовато произнес Брокк. — Хватит девчонку тормошить: помнишь, не помнишь… Настанет время, и вспомнит она еще, все вспомнит.

«Вряд ли», — с тоской подумала Ева, глядя на чужой дом.

Брокк, приведя дочь домой, сразу за лекарем ушел, а Гриди отвела Еву на кухню, подала ей полотенце да воды в кувшине, чтобы умыться, разожгла огонь и повесила над ним чайник. Обтираясь – кожа и впрямь «благоухала» еще речной водой – Ева поглядывала вокруг, благо что позволял свет, льющийся из окна. Очаг, стол, две лавки, ведро, кадушка; в углу полураскрытый мешок с чем-то, на стенах развешана кухонная утварь. Стены каменные, кое-где узорами украшены, а над очагом некий символ – защитный, наверное. Выглядит кухонька уютно и даже мило, как в сказке какой.

Сказка, как же… Ева отложила полотенце и уставилась невидящим взглядом в стену. Засыпала она определенно дома, и все было хорошо: кот мурчал под боком, Влад в зале сериал досматривал. Как можно заснуть дома, а проснуться в другом мире? Или это все же сон?

Девушка ущипнула себя за руку: так, вроде, поступают в случаях, когда надо проснуться.

— Что ты делаешь? — заметила Гриди и тут же подлетела к ней. — Ну-ка покажи руку! — Осмотрев покрасневшее место на руке дочери, госпожа Лэндвик выдохнула и произнесла тихо: — Не пугай меня, Эва. И так сердце за тебя болит…

Сердце болит. Почему? Что не так с Эвой Лэндвик помимо того, что она батрачит в храме как проклятая? Может быть, дело в шрамах? Не медля, Ева стянула рукав храмового штопанного платья и посмотрела на кривые линии выпуклых шрамов на правом плече и предплечье. Здорово ее хватанули…

Гриди присела на лавку рядом с Евой и сказала горько:

— Это случилось давно. На тебя напали охотничьи кошки. Мать-жрица Рагенильда тогда сказала, что это хороший знак: боги взяли с тебя шрамами, а не жизнью. Мира Милостивая защищает тебя, не отдает в лапы смерти.

Ева провела пальцем по особенно выделяющемуся шраму и представила, каковы же были свежие раны. Бедная Эва – нелегко ей пришлось. Да и в таких условиях заражение крови получить нетрудно.

— Потому замуж ты так и не вышла, — добавила Гриди, и на ее глазах выступили слезы. Быстро смахнув их, она сказала преувеличенно бодро: — Но ты нашла свой путь и помогаешь людям. Боги обязательно наградят тебя за твой самоотверженный труд.

«Уже наградили, — вздохнула про себя Ева. — Может, кто-то тюкнул эту Эву по голове, чтобы ограбить, и в речку. Хотя, вроде, нечего у той грабить было».

— Шрамы только на руках?

— Да, но они тебя беспокоят только в плохую погоду.

Ева натянула рукав на плечо, глянула на чайник – скорее бы, горяченького хочется! – и спросила:

— Что за кошки на меня напали?

Гриди ощутила тупую боль в груди и замерла, глядя на дочь. Раньше Эвочка и упоминания о кошках боялась, даже о самых обычных; шугалась чуть что, вскрикивала, завидев кошку, а то и дышать будто переставала… А тут, бедняжка, память потеряла и словно не бывало страха.

— Охотничьи, — ответила Гриди после небольшой паузы, сочтя, что лучше на эту тему не отмалчиваться. Увидев непонимающий взгляд Евы, она пояснила: — Порода крупных кошек, выведенная специально для охоты и защиты дома. Каэры наши очень ценят таких кошек.

— Как называется порода? — полюбопытствовала Ева.

— Да так и называется: «охотничьи». Но ты не бойся: их нынче в город только на поводке выводить можно, а иначе штраф. Да и дорого кошку такую держать: штрафы чуть что, лицензия…

— Понятно. И кто же на меня охоту устроил?

А вот об этом Гриди и вспоминать не хотела – до сих пор больно и обидно, что так с дочкой обошлись.

— Да ты что, Эвочка? — женщина всплеснула руками. — Какая еще охота? Просто так вышло, что кошки на тебя случайно набрели, и вот… да и что говорить о таком? Чайник вон уже свистит!

Гриди пошла к очагу и шикнула на Еву, когда та встала, чтобы ей помочь. Пришлось девушке вернуться обратно на лавку. Пока хозяйка заваривала чай, Ева продолжала оглядываться и прикидывать, как она будет жить в этой, так сказать, среде, если все это взаправду.

Одно дело, если бы она умирала – так можно было бы приплести теорию о переселении душ. Но Ева была жива, здорова и счастлива... Или, допустим, попала бы она в какую-нибудь аномальную зону, где компасы сходят с ума, а электроника ломается – после аномалий перемещение в другой мир и другое тело были бы не настолько неожиданными. А может, кто-то из окружения позавидовал безоблачным отношениям Евы и Влада и навел порчу? Но не существует порчи, которая может отправить в другой мир… Или существует?

Окунувшись в размышления, Ева снова уставилась в стену. Гриди Лэндвик же, поглядывая на свою дочь, старалась не расплакаться.

Бедная девочка начала страдать, едва родившись, и лишь благодаря стараниям сестер-жриц осталась крошка-Эва в живых, и все детство проболела: то животом маялась, то лихорадка ее мучила. Оттого у болезной девочки и друзей-то не было – не шибко стремились соседские дети играть с бледной немочью. Потом подросла Эва, неожиданно вытянулась выше иных парней, окрепла. Пришла пора подыскивать ей жениха, но с этим не задалось: хоть и вымахала Эва в высокую девицу, о ней все еще говорили как о чахлой, болезной, вот и не захаживали особо парни к дому Лэндвиков, а точнее сказать – ни один не заинтересовался, не говоря уже о том, чтобы посвататься.

Хорошее приданое могло поправить положение; Брокк расстарался и к рэнду Тридсену на к…