Феникс

Часть 4 Ночь сомнамбул

Сидит в зыбкой тени маслин, прикрыв лицо панамкой, меж двумя пляжами, будто на собственной, суверенной территории, и нет ей дела до беззаботного гама правого пляжа и сосредоточенных усилий левого, санаторского, где вместо топчанов — коляски, с которых санитары помогают больным спускаться в воду и выбираться оттуда.

— Айналайн! — осторожно, чтобы не испугать, Гали притронулся к ее локтю. Не шевельнулась. Сдернул с лица панамку. Глаза закрыты, на лбу испарина. Айка, на солнце спать вредно, — он легонько потряс ее за плечо.

Веки ее дрогнули, медленно открылись, но взгляд был невидящим, устремленным в такую даль и высь, что, заглянув туда, Гали ощутил головокружение и покалывание в груди. Провел ладонью по влажному лбу девушки. Губы ее шевельнулись, однако скользнувшего по ним слова он не разобрал. Наконец, глубоко вздохнув, Айка очнулась. Повела взглядом и, увидев склоненное над ней загорелое лицо с раскосыми глазами, улыбнулась.

— Тебя долго не было, я немного вздремнула. Гали молча смотрел на нее, понимая, что Айка чего-то не договаривает.

— Где ты была?

— Это я тебе должна задать такой вопрос. — Она загнула поля панамки и натянула на голову.

— Ты не все рассказываешь о себе. С тобою что-то происходит, а я не понимаю что.

Она достала из сумки часы. Половина двенадцатого. Полтора часа ждала на солнцепеке, голова раскалывается, а он еще и допрашивает. Ну как объяснить то, в чем и сама не может разобраться? Эсперейя, будущее землян… Что это? Яркие, до галлюцинаций, фантазии или реальное проникновение в завтрашний день?

— Мне снятся страшные сны.

И она рассказала о Радове — Букове, икарах и спиролетчиках, обо всем, что привиделось за то время, пока ожидала его. Он слушал с интересом и удивлением: при всей фантастичности рассказанное было похоже скорее на выдумку, чем на сновидение.

— Это, конечно, из твоих тетрадей. Но неважно. Я бы тоже хотел когда-нибудь повториться.

— Мы будем жить всегда, вечно, — уверяла Айка.

— Разумеется. — Он весело тряхнул чубом. — Это Букову суждено то умирать, то воскресать, а мы с тобой бессмертны. По этому поводу предлагаю искупаться. Но почему ты не рвешь на мне волосы и не называешь обормотом за то, что не привел Орлика?

— Я никогда не доставляю тебе удовольствия скандалами.

— А жаль. Так вот, на въезде в город меня остановил постовой и потребовал на Орлика документ. Я сказал, что это ведь не пятьдесят и даже не тридцать лошадиных сил, а всего одна и заправляется мой транспорт не бензином, а сеном, но он и слушать не захотел. Пришлось вернуться к деду. Ничего, к следующему выходному обязательно раздобуду бумагу и нас пропустят не только в город, но и на твою Эсперейю.

— Я, пожалуй, поеду в палату, — сказала она. — Голова разламывается и усталость, будто мешки таскала.

— По ты и впрямь пыталась поднять нечто неподъемное. Это надо же такое придумать: репликация, клеточное обновление. Сиди спокойно, я сам. — Он поставил рычаги на нейтралку и повез ее в корпус.

Айка все еще не могла полностью прийти в себя: увиденное на Эсперейе хаотично мелькнуло в памяти. Хотелось пить.

Палата пустовала: Габриела и Шура загорали на балконе, Кинга была на пляже. Гали открыл дверь, и девушки вмиг натянули на себя простыни. Он помог Айке перебраться на кровать, присел рядом.

— Завези, пожалуйста, девочек, — попросила Айка. — Им уже пора.

Он закатил кровати в палату и собрался уходить, когда Габриела вспомнила, что у ее мужа сегодня день рождения и надо бы послать телеграмму.

— Пишите, я отнесу, — Гали опять сел возле Айки.

— У вас что, роман? — беспардонно спросила Габриела, черкая по тетрадному листу шариковой ручкой.

— Габра, — одернула ее Шура.

— Советую не убиваться всерьез, — Габриела оторвалась от бумаги и, усмехаясь, взглянула па Айку. — Парень твой ничего, симпатичный, но это как раз и плохо.

— Вы, кажется, пишете телеграмму, — хмуровато напомнил Гали.

Шумно раздвинулась дверь и в палату вкатилась раскрасневшаяся от солнца и ветра Кинга.

— Такой ветроган! Надвигается гроза. О, у нас гость. — Она осеклась. Надолго? Мне надо переодеться.

— Однако твои подруги не очень любезны, — сказал Гали.

— За любезностями не по тому адресу обратились, — отпарировала Кинга.

— Вот, пожалуйста. — Габриела протянула телеграмму и деньги.

Он взял их, кивнул Айке и вышел, бросив в узкую щель вагонной двери: — До свиданья, сердитые девочки!

— Какие все же мы злые, — с досадой сказала Шура, когда дверь задвинулась.

Айка молча легла на подушку. Кинга стягивала с себя платье.

— С ними только так и надо, без церемоний. А твой, Айка, из породы бабников. Я их хорошо знаю. Так что не очень расстраивайся. Захотелось мальчику чего-нибудь эдакого, десертного, нервишки пощекотать экзотическим романом. Так будь умней, не клюй с ходу, обмозгуй, что и как. Присмотришься и увидишь — все это не то.

— С каких это пор ты обрела змеиную мудрость? — приподнявшись на локтях, Габриела с интересом смотрела на Кингу. — Тебе что, изменил твой прибалт?

— Девочки, ну что вы с утра цапаетесь, — тоненько протянула Шура. По-детски добродушная и мягкосердечная, она всегда выступала в роли примирителя.

Натянув на лицо простыню, Кинга судорожно всхлипнула. В палате напряженно замолчали. Ветер захлопал по этажам форточками, где-то разбилось стекло. Айка села и толчком двинула коляску к балконной двери, чтобы ту не открыло сквозняком.

К неуравновешенности Кинги привыкли, но сейчас поняли: что-то случилось. Перегнувшись через кровать, Айка притронулась к ее плечу. Кинга съежилась и уже громко, взахлеб расплакалась.

Такое бывало — иногда кто-нибудь вот так срывался. Любые слова тогда казались фальшивыми. В таких случаях лучше помолчать, но не слишком долго, иначе может начаться истерика.

Шура включила радио, зазвучала веселая фортепьянная пьеса. Кинга схватила с тумбочки чашку и швырнула в репродуктор. Шура поспешно выдернула из розетки шнур.

— Надоело! Осточертело! Все и всё! — иступленно кричала Кинга, комкая простыню и сбрасывая ее па пол. Лицо ее покрылось багровыми пятнами, волосы растрепались, потекла и размазалась по щекам тушь с ресниц. — Ненавижу! К чертям! — Голос ее сорвался на визг.

Айка схватила полотенце и с криком: «Молчать!» хлестнула им по Кинге. Та смолкла и недоуменно обернулась к ней:

— Ты чего?

— Дала концерт, и хватит.

Кинга прерывисто втянула воздух и замолчала.

— Дура ты, Кинга. — Габриела достала из тумбочки клубок ниток и спицы: всякий раз, когда ее что-нибудь раздражало, она принималась за вязание. — Ты что, будешь теперь устраивать нам истерики по поводу каждого своего неудачного флирта? Да ведь завтра же заглядишься еще на кого-нибудь. И такое будет всегда, такой уж у тебя характер. А вот Айка, уйди от нее Гали, ни на кого не посмотрит.

— Ой, девочки, как мне жаль нас всех, — по-бабьи запричитала Шура, но Габриела резко одернула ее:

— Оставь свою жалость при себе, еще будет случай нахлебаться ее по уши.

Кто-то постучал, дверь медленно поползла в стену. На пороге появился Пит Тэйбл, санаторский поэт-англичанин. Лицо его, как всегда, светилось таким достоинством, будто он сидел не в коляске, а на королевском троне. Увидев его, Кинга стремительно подняла с полу простыню и укрылась с головой.

— Можно? — Пит въехал в палату и направился к Айке. Он отлично знал пять языков, на трех писал стихи, и Айка порой сомневалась, какова же истинная его национальность. Почему-то все стихи его были об осенних и зимних лесах и о невстреченной девушке с синими глазами. — Вот, прочел. — Он положил на Айкину тумбочку альманах поэзии. — Сегодня после полдника собирается комитет, будем составлять программу субботнего концерта. Приходи. А это Кинге — от Иманта. — На книгу лег запечатанный конверт.

Пит неспешно развернулся и скрылся за дверью. Кинга метнулась к тумбочке, разорвала конверт и, шмыгнув носом, тонко протянула:

— Совсем ребенок! Хотя и на два года старше меня.

— Все вы тут еще дети, — со вздохом проговорила Габриела, быстро снуя спицами.

Айке вспомнилось лицо Гали, когда он, войдя в палату, впервые увидел ортопедические койки с «балканскими рамами». Как, должно быть, ему здесь все странно.

За два месяца она уже привыкла и к обстановке, и к подругам, и к персоналу. По вечерам, когда гасили свет, часто лежала с открытыми глазами, думая сразу обо всех, кто находился в этих стенах. Порой санаторий казался ноевым ковчегом, собравшим на своем борту людей разных национальностей и сословий. У боли нет национальных различий. Во всех концах света с одинаковой тревогой думают близкие и родные о тех, кто в этом санатории, как долго продлится лечение, с каким результатом.

Гали не подозревает, что здесь идет борьба не только за здоровье, но и за жизнь. Коварный вирус, отняв способность ходить, оставил больше надежд на хороший исход, чем любое травматическое поражение спинного мозга, целостность которого сохранена, но какие-то не совсем понятные процессы нарушают двигательную функцию ног. Умопомрачительная тренировка мышц и суставов дает результаты. Однако далеко не у каждого хватает воли и веры в выздоровление. Видел бы Гали, как часами терзает она свои ноги, подвешивая их бинтами к «раме», стараясь растормошить еле заметные двигательные рефлексы. Со стороны посмотришь — вполне нормальные конечности. Кажется, стоит спустить их на пол и встанешь. Но ощущение это ложно — что-то не срабатывает, защелкивается, не в спинном даже, а в головном мозгу, как уверяет литература по «БД», и никак не найдут отмычку от той потайной двери… Даже метод адаптированного биоуправления бессилен.

Два часа до обеда обычно проходят в тренировках и массажах. Если в это время пройтись по палатам всех этажей, заглянуть в физиотерапевтические кабинеты, всюду увидишь одну и ту же картину, которую можно обозначить одним словом: преодоление. Сквозь стиснутые зубы, сквозь боль, упадок веры. Бывает, что в безнадежных случаях вдруг появляются результаты явных сдвигов и наоборот — там, где все шло нормально, нехватка усилий сводит достигнутое к нулю.

В Айкиной палате лучше всех шли дела у Кинги. Возможно, помощником была ее неукротимая энергия и постоянное состояние влюбленности в кого-нибудь. Повиснув на костылях, Кинга уже могла сделать несколько шагов по палате. Воодушевленная запиской Иманта, она привязала к ногам гипсовые лангеты, встала на костыли и довольно уверенно зашагала от одной койки к другой. У нее была крепенькая, ладная фигурка, и даже на костылях, с лангетами, в короткой больничной рубашке она смотрелась неплохо. Лицо ее в вертикальном положении всякий раз изумляло девушек — таким оно становилось симпатичным и оживленным, хотя в нем и застывали напряженность, опаска сделать неверный шаг. Встав на ноги, Кинга была более внимательной к сопалатницам, добродушно журила их, называя лежебоками, и старалась каждому оказать хоть какую-нибудь, пусть самую малую услугу: что-то подать, взбить подушку, помочь подтянуться на «раме».

За окнами бушевала гроза. Кинга отодвинула от балконной двери коляску и закрыла дверь на щеколду, включив в помрачневшей палате свет. Ей доставляло явное удовольствие хоть что-то сделать такое, что было не под силу другим. Покрутившись по палате, выглянула в коридор, но, вспомнив, что стоит в ночнушке, быстро задвинула дверь — напротив находилась мужская палата.

Наблюдая за Книгой, Айка подумала: внять ее советам, что ли? Все-таки у нее солидный опыт в сердечных делах. Скрутить, погасить в себе то робкое пока еще пламя, которое грозит не только радостью, но еще более бедой…

Скрипят блоки на «раме» у Габриелы; хотя она меньше всех верит в целебное действие тренажа, однако не отказывается от этой последней надежды — к лекарствам отношение и того хуже. По- прежнему неважнецкие дела у Шуры сильные боли в спине не позволяют ей активно раздражать мышцы ног.

Опять стук в дверь.

— Девочки, это я, — слышится знакомый голос санаторского почтальона Мишеля. — Никого не вижу, ничего не слышу, можете не прятаться. — Он входит, стуча костылями и деланно прищурив глаза. — Письмецо Габриеле. Остальным пишут. Айка, это что за урка вез тебя?

— Почему «урка»? — смутилась она.

— Слишком лихой вид у этого парня. Смотри, девочка, не шали. — Он шутливо погрозил пальцем и загромыхал из палаты.

— Раз-два-три, раз-два-три, — шепчет Щура, превозмогая боль.

Нога подтягивалась на резине всего сантиметров на десять, но этого оказалось достаточным, чтобы губы ее судорожно кривились, а на лбу проступил пот.

И снова дверь с шумом раздвигается. На пороге мать.

— А вот и я, — говорит Ирма, обвешанная сетками и сумками. — Купила все, что заказали.

В палате оживление. По тумбочкам раскладываются свежие овощи и фрукты.

— Ого, арбуз! — восторгается Кинга. Наконец мать усаживается возле Айки. Усталые складки возле глаз, снова полночи просидела за перепечаткой.

— Давай делить работу пополам, — решительно говорит Айка. — Я здесь томлюсь от скуки, а ты изматываешь себя.

— Да-да, — машинально кивает Ирма, выкладывая на тумбочку огурцы, помидоры, виноград. — А кто это сегодня был у тебя?

— Уже доложили? И кого это так взволновало?

— Почему ты перестала откровенничать со мной? — В глазах Ирмы озабоченность и тревога. — Еще хотела спросить… — Она запнулась. — Ты не занимаешься сочинительством?

— Не понимаю.

— Видишь ли, кто-то передал Букову тетрадь, в которой якобы от моего имени описана наша с тобой жизнь, ну и то, что ты — его дочь. Он считает, что это моя проделка. Айка… Зачем ты сделала это? Хотела таким способом наказать его?

— Да.

— Но ведь это жестоко. Это просто ужасно. — Ирма полезла в сумочку за валидолом. — Ты даже не представляешь, как это чудовищно. Имеешь ли ты право быть судьей?

— Имею, — резко ответила она.

— Нет! — почти выкрикнула Ирма, и девушки, живо обсуждавшие достоинство южных базаров, смолкли. — Не имеешь, — сказала она упавшим тоном. — И никто не имеет, кроме него самого.

— Не волнуйся. — Айка усмехнулась, вспомнив сегодняшнее утро. — Его ждет потрясающее будущее, какое нам и не снилось.

Что-то заподозрив, мать долгим взглядом посмотрела на дочь.

— Я не всегда тебя понимаю и порою боюсь, — сказала она. — Мне давно казалось, что ты вот-вот выкинешь нечто эдакое… Неужели мои опасения подтверждаются?

— Мама! — Айка не на шутку расстроилась. — Ты очень огорчена? Я признаюсь ему во всем, и он не будет подозревать тебя. Я давно не питаю к нему неприязни, это было поначалу, когда я еще не знала его. Теперь все по-другому. В санатории его любят. Он заботлив и внимателен, и не только ко мне. Даже если бы ты ничего сейчас не сказала, я бы все равно призналась ему. Мне хотелось, чтобы он вернулся к тебе.

— Ох, до чего же ты наивная! — всплеснула руками Ирма.

Набор развлечений в «Амикецо» был, как и в обычных санаториях: шахматы, шашки, бильярд, настольный теннис. Правда, бильярдный стол чуть пониже, а в теннисный шарик впаяна капроновая нитка, чтобы удобней было поднимать его с полу. В палатах цветные телевизоры. По субботам кино. Не было лишь одного мероприятия, особенно привлекательного для молодежи, — танцев. Однако на танцплощадке раз в неделю устраивали танцы для сотрудников. По поводу этой площадки сломали немало копий. Одно из санаторских собраний целиком посвятили вопросу — быть ей или не быть? Сердобольные женщины считали кощунственным сам факт ее существования. «Это все равно, что стадион для безногих!» — запальчиво кричала в лицо Букову заведующая первым отделением, крупная женщина с квадратными скулами. «Великолепная идея! — воскликнул в пику ей Буков. — Как это мы сразу не сообразили? Непременно сделаем и небольшой стадион — место для этого есть. Неужели неясно, что нельзя отгораживать наших больных от мира? Или, по-вашему, глядя на танцующих, они будут скрипеть зубами от злости и рыдать в подушки? Да ничего подобного».

Ему возражали. Кто-то провел аналогию с веревкой в доме повешенного. Но он стоял на своем. И нашел поддержку у некоторых врачей. Хотя их было меньше, чем противников, каждый говорил довольно убедительно: больные не должны чувствовать себя за гранью обычного мира с его радостями и неудачами. К тому же перенесшим «БД» или получившим по наследству его последствия очень важно как бы мысленно проигрывать движения здоровых, чтобы со временем в головном мозгу образовались новые устойчивые связи, которые смогут оказать оздоравливающее влияние на организм.

Словом, аргументы противников танцплощадки строились в основном на чувствах и устоявшихся представлениях, в то время как сторонники Букова подводили под свои рассуждения научную основу.

Первый танцевальный вечер запомнился всем. Поначалу неловко было и танцующим, и зрителям в колясках. Буков расхаживал среди пациентов, оставаясь в роли врача, как бы невзначай напоминая о том, что кому-то надо продолжить массаж, провести курс витаминов и прочее. В то же время чутко присматривался и прислушивался к реакции больных на мероприятие. А реагировали по- разному: одни следили за танцующими с тоской в молодых глазах, другие наблюдали со спокойным интересом, третьи — с откровенной завистью.

— Денис Михайлович, — схватила его за руку Кинга, перегнувшись из коляски. — Зачем это все? — Она обвела глазами площадку. — Ведь больно же…

— Что и требовалось доказать. — Он сжал пальцы девушки. — Смотри, запоминай, злись на весь белый свет, но в первую очередь — на себя.

— Денис Михайлович… — Да-да!

Где же Айка? Он искал ее среди колясок, плотным кольцом обступивших площадку. Кинга поняла его взгляд и сказала с затаенной злостью:

— Айка не захотела смотреть на ваше представление, осталась в палате.

Он мигом влетел на третий этаж, без стука вошел в палату. Айка оторвалась от книги, брови ее вопросительно изогнулись. Он сел рядом.

— И ты считаешь, что танцы ни к чему?

По-мальчишески обрадовался, когда услышал, что танцы — это замечательно, пусть даже не все принимают их, они расшевелят многих. А не спустилась вниз потому, что еще не сделали инъекцию — у сестры какое-то чепе со шприцами.

Он облегченно вздохнул — Айка была его истиной в последней инстанции — и ушел в кабинет. Долго наблюдал из окна за тем, что происходит перед корпусом, размышляя о загадке «БД»: при минимуме органических поражений нулевая или вялая двигательная функция. Даже мышцы не атрофируются так стремительно, как это бывает при обычных параличах, а постоянный тренаж и вовсе держит их в норме. То, что многие спинальники постепенно становятся на ноги, еще нельзя отнести к победе. Где-то совсем рядом — он чувствовал это скрывался более эффективный способ лечения.

Между тем на площадке стало еще многолюдней. Надо бы предупредить, чтобы не пускали с улицы. Впрочем, почему бы и нет? Вон какая-то пара беседует с группой колясочников, а вон еще и еще… Пусть у больных побольше будет друзей, пусть на этом контрапункте болезни и здоровья возникнут новые связи, взаимоотношения, растопится обывательское представление о злости и желчности больных и о неприятии здоровыми всего слабого, хрупкого.

Со временем к танцам привыкли и уже не реагировали на них так остро. На этой же площадке устраивали концерты художественной самодеятельности, и сюда стекалось много народу. Легко прочитывался главный подтекст подобных вечеров: мы очень многое можем, даже в таких вот обстоятельствах.

Сегодня Буков получил официальное приглашение в честь годовщины Международного Фронта Врачей. Неужели минуло уже четверть века после того страшного года, когда мир облетел выпущенный из бутылки джин «БД» и врачи всех стран дали клятву совместно сотрудничать?

В кабинет постучали. Вошла Ирма.

— Ты не очень занят? Дал бы хоть почитать, что там Айка нафантазировала.

— Зачем?

Лицо Ирмы в последнее время осунулось, постарело. Небось вкалывает на всю катушку.

— Ты хоть отпуск себе устраиваешь? Когда последний раз отдыхала?

— Не все ли равно. — Она безразлично махнула рукой.

Он подошел к ней, притронулся к плечу.

— На концерт идешь?

— Конечно. Айка сказала, будет что-то интересное. С некоторых пор она стала скрытной и это меня тревожит. А тут еще парень… И откуда взялся?

— Ничего страшного.

— Тебя совсем не волнует, что будет с твоей… с моей дочерью?

— Идем, уже все собрались. — Он взял ее под локоть, и они вышли из кабинета.

Выстроившийся на колясках духовой оркестр грянул марш, давая знать, что праздник начался. К площадке подъезжали опоздавшие, пристраиваясь к третьему ряду колясочников, окруживших пятачок сцены. Гости сидели отдельно на скамейках, расставленных по бокам сцены, с плакатами на ней: «Приветствуем МФВ!» и «Умей радоваться препятствиям!»

Ирма с Буковым прошли сквозь узкий проход между колясками и сели. Оба искали глазами Айку.

— Вон она, — нашел Буков. — Во втором ряду слева.

Ирма помахала дочке, отметив, что в розовой блузке с воланчиками она выглядит свежо и нарядно.

Оркестр смолк. На сцену выехал Пит Тэйбл. Как всегда, с холодноватым достоинством на лице, Пит уже было собрался открывать вечер собственным стихотворением, когда микрофон в его руке застыл, а глаза устремились куда-то поверх голов собравшихся. За его взглядом проследили, стали оборачиваться. По главной аллее к площадке ехал всадник на вороном коне.

— Это же Айкин друг! — встрепенулась Ирма. Гали издали увидел, что привлек внимание, поэтому скрываться было поздно. С досадой подумал, отчего Айка не пригласила его на концерт? Сдвинул коленями Орлика, натянул уздечку и, вспомнив, как в детстве ездил на скакуне деда Карима, понесся прямо к площадке. Приблизившись, встал во весь рост на стременах, погоняя коня, трижды проскакал вокруг площадки. Кто-то зааплодировал, засвистел.

Ирма оглянулась на Айку. Та сидела, прижимая ладони к горящим щекам и поворачивая голову вслед за галопирующим всадником.

— Ну и парень! — вздохнула Ирма.

Сделав третий круг, Гали унесся по аллее в глубь парка. За ним бежал разъяренный сторож с бамбуковым удилищем вместо палки. Переглянувшись, Ирма и Буков вновь посмотрели на Айку. Она вытянула шею в ту сторону, куда скрылся всадник, лицо ее пылало. Должно быть, догадывалась, что он скоро вернется, потому что вдруг успокоилась и, положив руки на подлокотники коляски, повернулась к сцене.

Пит наконец начал читать стихотворение, все внимание переключилось на него, и никто, кроме Айки, не заметил, как через несколько минут смуглый парень в белой рубашке, тот, что так лихо промчался на скакуне, скромно присел на крайнюю скамейку.

На сцене декламировали, пели под гитару, читали монологи из пьес. Гали следил за самодеятельностью одним глазом — она в общем-то отличалась от обычной лишь тем, что артисты на костылях и в колясках. Не меньшее внимание притягивал строй колясочников- зрителей: Гали никогда не видел их сразу в таком количестве. Не верилось, что эти юноши и девушки обездвижены. Рядом с Айкой какой-то тип в очках. Небось, учится в институте, болтает на языках. Они тут все полиглоты и эрудиты. Будь он парализован, тоже поумнел бы. Но зачем ему ум без ног, хотя и не дают они покоя, ищут приключений и напастей. Недавно опять залетел в историю, из которой надо поскорей выбираться, иначе худо будет. А все Пашка — вновь связался с этими подонками фортиусами, на штанах коричневую булавку носит. Допрыгается. Суется с разговорами об Айке, похохатывает, так и просится на зубодробилку.

— Товарищи! — Длинный парень на костылях обвел присутствующих внимательным взглядом, на его худом лице мелькнула лукавая усмешка. — А сейчас перед вами выступят наши санаторские фокусники.

Никакие это оказались не фокусы, за исключением первого номера, когда девушка на коляске, похожая хрупкостью и мелкими чертами лица на Айку, ловко начала вынимать из широких рукавов блузы разноцветные ленты, бумажные гирлянды, фонарики, а потом еще и трех голубей. Затем санитар вынес на сцену квадратный столик и поставил на него смешного клоуна из папье-маше в красных штанах и желтом колпачке. К столику подъехал на коляске широкоплечий блондин, близоруко прищуренными глазами прицеливаясь взглядом в клоуна. Под его взглядом игрушка вздрогнула и запрыгала по столу, пока не слетела с него на пол. Какой-то миг зрители недоуменно молчали, затем разразились аплодисментами. Санитар поднял клоуна, дал его рассмотреть сидящим в первом ряду и вновь поставил на стол. Парень опять устремил на игрушку взгляд, и та вновь слетела со стола.

— За капроновую нитку дергает! — не поверил кто-то.

— Дайте коробок спичек, косынку или еще что-нибудь, весом не более двухсот граммов, — попросил парень.

Со скамьи поднялась медсестричка, положила па стол соломенную шляпку, встала рядом, чтобы внимательно проследить за артистом. Шляпку тут же будто ветром сдунуло на пол. На стол понеслись расчески, листы бумаги, губная помада, кошельки, и снова все было сметено на пол.

Следующий номер был аналогичен предыдущему, но более впечатляющ тем, что исполнила его тщедушная маленькая девушка, почти девочка, утопающая в коляске. Тот же клоун стоял перед ней на столике. Она откинулась на спинку коляски и без видимого напряжения стала рассматривать игрушку, которая вдруг медленно оторвалась от стола и зависла над ним сантиметрах в пяти-семи. Все дружно ахнули, и клоун осторожно опустился на место.

Гали смотрел на этих обездвиженных, беспомощных и могучих людей и удивлялся: «Кто бы мог подумать, что у таких немощных столько энергии…»

«Дух, дух в нас еще заперт, — потрясение размышлял Буков. — Но что мешает нам расковать его, что препятствует этим больным, обладающим такими удивительными качествами, излечить свое тело?»

— Лучше бы эти голубчики поднатужились, взялись за руки да встали с колясок, — сказал он Ирме, все еще не оправившись от изумления. — Ишь, что вытворяют.

Закончился концерт выступлением вокального ансамбля. Чтобы не мешать длинной цепочке колясок, двинувших в корпус, Айка свернула в ближайшую аллею. Гали поспешил следом.

— А где Орлик? Сторож дал тебе взбучку? — спросила она, энергично работая рычагами.

— Ничего, мы договорились. Орлик на привязи у гаража. Он так понравился сторожу, что тот обещал накосить для него травы. Я ведь почему сейчас прискакал? Чтобы утром пораньше выехать. Хочу показать тебе восход солнца в степи. Заведи будильник на пять. А я переночую у сторожа.

Из-за деревьев выплыли огни теплохода. Короткая басовитая сирена осторожно тронула воздух ночи.

Отчего вновь потянуло в дорогу? Из-за фортиусов?.. Или навечно поселилось в нем непутевое сумасбродство? Устроиться бы матросом на судно, поплавать, мир повидать. Или проводником в поезде. Знала бы Айка, из какой навозной кучи он спешит выкарабкаться, но только нос высунет, как хвост увязает.

Пашка принес их в минувшее воскресенье. Вывалил на тумбочку сотни три небольших коричневых тюбиков, похожих на масляные краски, взял один, выдавил в стакан с водой и выпил.

— Попробуй, — протянул ему.

— Что это? — Гали повертел тюбик в руках, понюхал. Пахло чем-то горьковато-мятным, как зубная паста.

— Эликсир молодости, — загоготал Пашка, ощерив длинные зубы. — Выпей и будешь сильнее чемпиона мира.

Любопытство взяло верх. Размешал в воде зеленоватое желе из тюбика и выпил.

— Вот и умница, — похвалил Пашка. — Теперь полежим минут десять, — и тоже растянулся на кровати.

Он лег. Перед глазами зароились черные мошки, голову слегка повело, закружило. Было пусто и хорошо, как после стакана вина.

— Ловишь кайф? — Пашка с улыбкой наблюдал за ним. — Погоди, это еще присказка.

— Наркотики, что ли? — недовольно спросил Гали.

— Наркотики лажа в сравнении с фортой. Смотри. — Он встал, навесил на лежавшую в углу штангу груз. — Видишь, в два раза больше обычного. — Опять лег и, вытянув вверх полусогнутые ноги, приказал: — А ну, клади!

— Да ведь тяжелая.

— Ничего, теперь и не такое поднимешь.

Гали и впрямь неожиданно легко поднял штангу и положил на Пашкины стопы. Тот стал сгибать и разгибать ноги, потом, как циркач, завертел штангу, Гали даже опасливо отскочил в сторону. Голова уже не кружилась, но была тяжеловатой, в ушах звенело. Однако что с мышцами? Их прямо-таки разрывала жажда деятельности, работы, немедленной и веселой.

— Что, таскать мешки захотелось? — хихикнул Пашка, опуская штангу. Встал, принес из коридора кирпич, положил на край стола и сильным ударом ребра ладони рассек пополам. — Чем не каратэ? — спросил удовлетворенно. — Да мы теперь за пять минут разгрузим любую машину.

— И сколько это стоит?

— Нам с тобой бесплатно, остальным — по червонцу за тюбик.

Гали присвистнул:

— Где взял?

— Ишь, какой прыткий. Сначала раскуси это удовольствие, пожелай его еще и еще, а потом скажу. Иди пройдись, а то, чего доброго, на мне захочешь испробовать кулаки. Жаль, на работу пора, охотно побоксировал бы.

Шагая по вечернему, отдыхающему от дневной жары городу, Гали поймал себя на том, что снисходительно посматривает на прохожих: все кажутся немощными, слабыми, даже высокие широкоплечие парни. Казалось, что сам вырос и стал сильнее. Впрочем, в нем и впрямь прибавилось сил, в чем он убедился, свернув на набережную. Как бы невзначай опрокинул тяжелый бетонный вазон с африканскими кактусами, вызвав на свою голову возмущение отдыхающих. Искал дела, и оно вскоре подвернулось. В конце терренкура сцепилась в драке группа юнцов, и он легко расшвырял их, дивясь собственной отваге. Парни со злобным уважением оглядывались на него, потирая места оплеух, пока один из них, низкорослый, взлохмаченный, не выкрикнул: «Фортиус!» Как по команде, все бросились врассыпную. Гали оглянулся — никого рядом.

— Вот чудаки, — пробормотал он. — Меня, что ли, приняли за подонка?

Мимо, работая рычагами, проехала на коляске светловолосая девчушка, и он невольно отскочил в сторону — почудилось, что это Айка. Не хватало еще встретиться здесь, и вообще показалось странным, что он связался с ней. То ли дело вон те, баскетбольного сложения девицы, что идут по другой стороне набережной, весело перебрасываясь репликами и поглядывая в его сторону.

Он распрямил плечи и двинулся к ним. У него не было привычки заговаривать на улице, но тут будто кто потянул за язык.

— Красавицы вы мои. — Он расставил руки, точно желал заключить их в объятия. Девушки с визгом бросились от него. — Да не пьяный я! — Он схватил одну из них и притянул к себе. Девушка вырывалась, но он крепко держал ее за руки и вдруг услышал гневное: «Фортиус!»

— Ты чего? — отшатнулся он. — Чего выдумываешь? Какой я тебе фортиус?

— Самый настоящий! — На глаза девушки навернулись слезы. Она тщетно пыталась вырваться из его железной хватки.

— Фортиус — это тот, кто везде и всегда действует силой, — сказал он и невольно разжал пальцы. «Что это со мной?» — слабо мелькнула мысль и тут же погасла.

Пользуясь его замешательством, девушка быстро скрылась среди прохожих.

— Фортиус, фортиус, — бормотал он, скользя бессмысленным взглядом по лицам встречных. — А ежели и фортиус, так что? По крайней мере, среди них не встретишь нытиков и хлюпиков. Генетически здоровая часть населения, хотя бы за это стоит их уважать.

Пляж уже был закрыт. Он перемахнул через ограду и, сбросив на ходу одежду, ринулся в воду. Теплая, словно подогретая, она не освежила. Оставил на пляже одежду и в одних плавках прошлепал через весь город, не обращая внимания на недоумение прохожих. Плевать на любые условности. Пожелай он в ту минуту лечь посреди площади, сделал бы и это. Некий тормоз был снят фортой, и он готов был на все, хотя и сознавал порочность этой готовности. Вернувшись в общежитие, набросился на Гриню: «Где Пашка? Срочно нужен Пашка!»

Гриня оторвался от стола, за которым выжигал портрет своей девочки с легкомысленными кудряшками на лбу, и вопросительно уставился на него.

— Что с тобой?

Гали полез в тумбочку, взял горсть тюбиков и высыпал перед ним.

— Где Пашка взял это?

Усмехнувшись, Гриня вновь склонился над портретом. Сильный удар в бок чуть не свалил его со стула. Он вскочил, с опаской поглядывая на Гали.

— Форты надрался, что ли? Поверти штангу, если невмоготу, а на мне не упражняйся, а то так врежу — станут твои раскосые глаза совсем косыми.

«Вылитый орангутанг. Как я раньше этого не замечал? — мелькнуло у Гали. Такой прижмет — не пикнешь. Но с каким удовольствием подмял бы его».

— Пашка не проинструктировал тебя? — продолжал Гриня. — Так вот запомни: форту принимают, когда хотят кого-нибудь измордовать. Пашка, думаешь, для чего подсунул тебе это? Чтобы мускулами поиграл? Как бы не так. Ему надо эту пасточку загнать кому-нибудь, да подороже. Он знает, что ты ходишь в санаторий и…

— И что? — Гали бросило в жар.

— Не красней, как девица. Ну, завел флиртик с безногой, ну и что? Ведь это несерьезно.

— Да кому какое дело, — сквозь сомкнутые зубы процедил Гали и, по-бычьи нагнув голову, двинул на Гриню. Тот отскочил поближе к двери.

— Тю, придурок, сказать ничего нельзя. Пашка хотел, чтобы продал форту санаторским — им, мол, надо силенок набираться. Но если честно, здоровье лишь подрывается. Я за полгода испортил себе желудок и нервы расшатал.

— Где он взял это? Форта что-то делает с психикой, — пробормотал Гали.

Понимал, что надо бы лечь и выспаться, но будто кто канатом тянул в ночь, и как был в плавках, так и вышел на улицу.

Город уже заметно опустел, зажглись наземные фонари. Где- то готовилась ко сну Айка, и впервые при мысли о ней Гали стало невыразимо тяжело. Прав Гриня: несерьезно все это. Тогда к чему встречи? Зачем он берет на себя ее боль? Неужели мало вокруг девчонок? Да только свистни…

Незаметно очутился у мясокомбината, где по вечерам подрабатывал Пашка. Заканчивалась последняя смена, и он должен вот-вот появиться на проходной.

— Ты чего здесь околачиваешься? — пришел в оторопь от его наготы дежурный. — Пьяный, что ли? Одежду где потерял?

Гали хотел было спросить о Пашке, когда увидел его в шумной ватаге идущих из цеха женщин.

Пашка сразу узнал его, подскочил и потащил в темень, подальше от смешливой компании женщин.

— Сбрендил, что ли? — проворчал он. — Впрочем, с непривычки и не такое возможно.

Гали вырвал ладонь из его клешни и схватил Пашку за грудки:

— Кто дал тебе эту гадость?

— Но-но, поласковей. — Пашка сбросил его с себя. — Сбавь газ. Батист не любит, когда вибрируют. Идем, познакомлю с ним. Пусть полюбуется на твое неглиже.

— Что еще за Батист?

— Дяденька такой, очень тобою интересующийся. Удовлетворит твое любопытство.

Они прошли итальянский квартал, и до самого поворота их сопровождала песенка из открытого окна затейливого домика со множеством внешних лесенок и двумя мансардами. Кто-то безоглядно веселился, забыв о позднем часе. К центральной площади прошагал наряд заступающих на дежурство бойцов МФВ.

Минуя набережную, с полкилометра шли берегом моря, пока не оказались в приморском поселке, застроенном небольшими двухэтажными домиками из побеленного ракушечника.

Батист жил на другом конце поселка, прилепившегося к скалистой част берега. Обвитые панычами стены дома придавали ему в полутьме таинственный и загадочный вид.

Пашка толкнул калитку. Звякая цепью, из будки выбежал пес, громадный волкодав, и, задыхаясь от злости, облаял вошедших.

— Молчать, Краб! — на фоне освещенного проема открывшейся двери выросла долговязая фигура. — Кто там?

— Это мы. Леший, — отозвался Пашка.

— Кто мы?

— Капрон и его напарник. Батист у себя?

— Входите.

Они прошли по асфальтированной дорожке к крыльцу. Пахло жареной рыбой, на веревке сушились сети. В глубине двора Гали разглядел гараж и перевернутый вверх днищем баркас. Совсем рядом плескалось море, воздух был пропитан соленой влагой.

Сделав знак обождать, долговязый толкнул одну из дверей в коридоре, тут же выскочил и жестом пригласил войти.

Это была кухня-столовая с отделанной кафелем печкой. За массивным дубовым столом восседал мужчина лет сорока пяти, в майке, с курчавой рыжей грудью. На лбу прилизан реденький светлый чуб. Тонкий длинноватый нос, очень близко поставленные глазки — их сверлящий взгляд не понравился Гали.

Пашка достал из-за пазухи палку копченой колбасы и положил на стол.

Батист встал из-за стола и неожиданно для Гали оказался ростом ниже среднего — эдакий невзрачный карапет, вся значительность которого выражалась в буравчиках стальных глаз. Он протянул руку Пашке, затем Гали, и тот заметил их неприятную осклизлость.

— Милости прошу к нашему шалашу, — кивнул Батист, приглашая за стол.

Они сели. Долговязый приютился рядом, и только сейчас Гали разглядел его лицо, до смешного похожее на усатую морду хомяка.

— Ты чего, детка, раздетый? — Батист внимательно оглядел Гали.

— А это я хотел спросить у вас. Отчего после форты мне захотелось побродить голяком, испробовать свои кулаки на прохожих и вообще быть царем природы?

— Ну-ну, мальчик, не надо нервничать. Сначала выпей и закуси, а потом поведем разговор. — Батист разлил по стаканам вино, подвинул гостям блюдо с жареной камбалой. — За знакомство! Он поднял стакан и крупными булькающими глотками опрокинул его.

Запас приготовленных дерзостей вмиг испарился. Этот маленький, тщедушный человечек, которого ничего не стоит согнуть одной рукой в рог, взывал скорее к сочувствию, а не к скандалу, и после недолгих колебаний Гали осушил стакан.

— Вот и хорошо, — кивнул Батист, запихивая в рот кусочек рыбы. — А то развел тут антимонию. Никогда не задавайся вопросами, они к хорошему никого не приводили. Живи, как душа того требует. Все висим на ниточке. Стоит судьбе легонько дернуть и — прости- прощай! А ты рассуждаешь. Да просто живи, наслаждайся каждой минутой. К примеру, вот эта камбала. — Он вытащил застрявшую в зубах кость. — Плавала себе спокойно в море и еще жила бы много лет. Что ее подвело? Любопытство. То есть вопросы, которые она задала себе, увидев сеть: что такое? для чего? Тут ей и пришел каюк. «Отчего после форты это, отчего то?..» Да не все ли равно? Главное, ты почувствовал себя сильным, всемогущим. Не так ли? Тебе стали до лампочки все дурацкие условности, эти сети для ловли свободного духа, ты как бы воспарил над ними и над глупым человечеством. Вкусив форту, ты шагнул на более высокую ступень бытия, возвысился над другими. И с этой ступени тебе стали видны все пороки и слабости. Так почему бы не помочь другим стать сильней и мудрее? Я слыхал, ты ходишь в «Амикецо»? Вот и сплавь туда форту. Глядишь, оставят инвалиды свои коляски, костыли и побегут. Вредные побочные действия? А разве есть лекарства без них? Зато сколько плюсов!

Вспомнив об агрессивной, наглой энергии, прущей из него, Гали хотел было возразить, но Батист налег на стол, приблизив к нему лицо в черных точках угрей, и гипнотически обволакивающим полушепотом продолжил: — Есть еще нечто колдовское в этом зелье. Вместе с силой человек обретает смелость и удачу в делах. Я уже три года пью форту, и мне везет во всех мероприятиях. В этом нет никакой мистики — форта раскрывает мои творческие способности. Ты будешь задаром пить ее, но при условии: если поможешь в ее сбыте. Поскольку препарат не запатентован, надо соблюдать осторожность. Впрочем, если тебе он придется по душе, в накладе не останешься. С каждых десяти тюбиков плачу по червонцу. — Он встал и хлопнул Гали по плечу: — Я знал, что мы договоримся. Теперь идем, покажу хоромы. Через пару лет при усердии и сам сможешь иметь нечто подобное. Конечно, если будешь мозговитым. — Он шумно отодвинул стул и повел Гали по коридору. — Вот, — не без удовольствия распахнул одну из дверей, и Гали увидел комнату с длинными рядами стеллажей, на которых выстроилось такое количество книг, что составило бы честь любой общественной библиотеке.

— Ничего себе! — присвистнул он.

Тяжелые тома энциклопедий, блестящие позолотой и серебром собрания сочинений классиков, потемневшие от времени антикварные книги — и все это богатство в частной коллекции! Как бы удивилась этому великолепию Айка. Вспомнив об ее увлечении историей, поинтересовался, есть ли что-нибудь историческое.

— А вот, две полки. Тут тебе и Карамзин, и Ключевский, и Тарле. Всего же у меня семь тысяч томов.

— Дали бы почитать Ключевского, — сказал Гали, выбрав фамилию позвучней.

— Ишь ты, я думал ты проще, — усмехнулся Батист, сдувая пыль со снятого с полки тома. — Разумеется, с возвратом.

— Мне бы еще Флеминга, — попросил Гали любимого поэта Айки.

— И Флеминга знаешь? Есть, у меня все есть. — Он влез на стремянку, взял с верхней полки тоненькую книжицу. — На немецком умеешь?

Батист что-то непонятно прокаркал, вероятно, желая убедиться в его знании языка.

— Зябко здесь. — Гали поежился, и хозяин отдал распоряжение долговязому, чтобы тот принес одежду. Вскоре перед Гали лежали новенькие брюки, желтый шерстяной свитер и сандалеты.

— Можешь не возвращать, дарю. — Батист раздвинул в улыбке рот, и Гали заметил странное чередование зубов: белый, золотой, белый, золотой…

Брюки оказались слегка коротковатыми, с ярлыком какой-то иностранной фирмы. Пока он одевался, Батист с Пашкой раздраженно переговаривались за стеллажами, но слов было не разобрать. Когда они вышли оттуда, глаза Пашки были злыми и красными.

— Вот и отлично, — удовлетворенно хмыкнул Батист, увидев одетого Гали. Пошли дальше. — Он толкнул ногой дверь, ведущую из библиотеки в другую комнату, смежную с ней. Гостиная впечатлила Гали меньше, хотя и здесь было на что посмотреть. Деревянные панели, ковры под ногами — все, как в обычной мещанской квартире, но одну из стен сверху донизу заполнял вернисаж художников-пейзажистов, маслом и акварелью живописующих красоты родного края. Классические полотна соседствовали с модернистскими, отчего выставка выглядела пестро, откровенно безвкусно. Вдоль другой стены вытянулись два шкафа с образцами геологических пород за стеклянными дверцами. Здесь были осколки яшмы и оникса, россыпь местных самоцветов, куски известняка с отпечатками рыб и крабов. Рядом стоял небольшой станок для обработки камней — вероятно, Батист занимался ювелирным делом.

— В прошлом я геолог, — пояснил он, подметив интерес гостя к столь необычной коллекции. — Но время меняет нас. Здоровье уже не то, осел на месте и точу потихоньку камешки.

«Выходит, не только форта тебя кормит», — подумал Гали. Следующую комнату он окрестил про себя телевизионной, так как здесь стояли три приемника цветной, черно-белый и видеомагнитофон. К потолку был подвешен настоящий морской колокол.

Впустив Гали, со словами: «А вы прогуляйтесь», Батист захлопнул дверь перед Пашкой и Лешим, включил цветной телевизор и, кивнув гостю на диван, развалился в кресле.

— Уже покойничек, а соловьем заливается, — мотнул он головой в сторону поющего на экране старого певца с одышкой, давно уже отошедшего в мир иной. — Косточки сгнили, а он все поет. Это ли не прогресс? — Он закурил длинную тонкую сигарету, бросил пачку Гали, задержал дым в легких и медленно, с наслаждением выпустил через ноздри, стряхнув пепел на ковер.

— Так вот. — Холодная фольга его глаз скользнула по гостю. — Каждый приличный город имеет своих паразитов. Наш не исключение. Если откровенно, то я — паразит. Но с маленькой поправкой: трудолюбивый паразит. Все, что ты видел в моем доме, нажито вот этими руками, — он помахал по-женски пухлыми коротковатыми кистями с толстыми пальцами. — Когда-то я был умненьким-благоразумненьким, ходил на службу от сих до сих, с геопартиями мерял матушку землю, потом все осточертело. Понял, что можно жить проще, легче и приятнее. А тебе никогда не приходило такое в голову, или ты собираешься всю жизнь таскать ящики на своем горбу?

— Почему всю жизнь? Отслужу, получу какую-нибудь специальность.

— В том-то и дело, что «какую-нибудь». Сам не знаешь куда приткнуться. Ты понравился мне, и я хочу иметь с тобой дело не только по поводу форты. Бросай-ка свой магазин, возьму в помощники. Могу и от армии избавить. Для стажа будешь потихоньку, пару часов в день, где-нибудь прирабатывать. Остальное время — для райской жизни. Рыбку ловить с баркаса будем, научу тебя ювелирному мастерству. Правда, я не зарываюсь в него, лишь ракушки обтачиваю: камень много усилий требует, а там, где большие усилия, там меня нет. Эти, — Батист повел глазами в сторону двери, за которой остались Пашка и Леший, — не подходят мне. Тебя же за сына приемного считать буду, и, ежели оправдаешь мое доверие, все в этом доме будет твоим и даже сам дом. Приноси из общежития свои манатки, отдельную комнату выделю па втором этаже. Ну как, нравится мой план?

— Надо подумать, — внезапно осевшим голосом сказал Гали. Батист вызывал в нем брезгливость и в то же время притягивала его властная уверенность в своем могуществе, способность устроить чью-то жизнь, пусть даже подлым образом.

— Найдем тебе хорошую кралю, — продолжал Батист, — женишься, хозяйку в дом приведешь. Я ведь давний холостяк, — произнес он, казалось, с искренней печалью. — О наследнике мечтал — не сбылось. — В глазах его мелькнуло что-то ушибленное, и Гали понял, что при всем достатке Батист глубоко несчастен. Ни с одной бабой надолго не спелось, детей обожал, а своих так и не заимел. Чего так смотришь, не пьян я, просто развязал перед тобой язык. И, наверное, зря — азиат ты. Азиаты — народ ненадежный, хитроумный, страстный. Вот согласишься жить у меня, а потом однажды ночью прирежешь. Впрочем, ерунду болтаю. Мужик ты крепкий, хозяйство хорошо поведешь.

— В слуги к себе берете, что ли? — не понял Гали. Батист поморщился.

— Зачем так вульгарно, мальчик? — Он швырнул сигарету в угол и уже твердо, без прощупывающих интонаций, спросил: — Так согласен или нет? Мне нужен ответ четкий, а не двусмысленный. Цену себе набиваешь?

— Это что, Пашка дал мне такую хорошую характеристику? А не боитесь, что заложу?

— У меня, голуба, все шито-крыто, не подкопаешься, даже если захочешь. Под бдительным оком государства нахожусь, налоги исправно плачу. Но болтать не советую, тебе дороже будет. Итак?

Гали замялся. Подойти бы сейчас и врезать в эту длинноносую морду. Но лучше протрезвиться и от форты, и от вина, может, все это лишь мерещится.

— Фу-ты, ну-ты, чего задумался? Терять-то тебе, кроме общежития, нечего. Попробуй. Вернуться в свою конуру всегда успеешь.

— Надо помозговать.

— Вот и нормальненько. Эй, Леший! — крикнул он, ударяя в колокол. Резкий звон жалобно оттолкнулся от деревянных панелей, будто желая вырваться из заточения на морской простор. Батист переключил телевизор на другую программу и дернулся:

— Что за чертовщина? Еще один покойник глотку дерет. Так что? — обернулся он к Гали, собравшемуся поскорее уйти отсюда. — Рвешь когти? Ладно, иди кумекай. Все равно приползешь ко мне. Эй, Леший, Капрон, где вы запропастились? — закричал он в коридор. — Проводите мальчика за калитку. Он лучше и чище вас, поэтому я сделаю все, чтобы его заполучить.

— Может, его подбросить на авто? — предложил выскочивший из кухня Леший, на ходу жуя огурец.

— Пшел, лыка не вяжешь, а на авто поглядываешь, — оттолкнул его Батист. За баранкой будет он, и я выучу его! — и Батист похлопал Гали по спине.

Утром вставать не хотелось. Гриня вылил ему на голову чашку холодной воды, но он только выругался и, перевернувшись на бок, натянул на голову простыню. Хотя сон и исчез, подняться с постели не было сил. Ломило виски, руки и ноги налились свинцом, во рту сушь и горечь. Дождавшись, когда ребята ушли на работу, с закрытыми глазами нашарил на тумбочке чашку, выпил остатки воды и вновь откинулся на подушку.

— Гадость какая, — произнес вслух. Вчерашний вечер в мельчайших подробностях всплыл в памяти: как переворачивал цветочные газоны, приставал к девушкам, вел дурацкую беседу с Батистом. Даже нехорошие мысли об Айке и те всплыли. — Боже мой, — пробормотал он, — еще немного, и этот подонок уговорил бы меня. — Веки набухли тяжелой влагой, он шмыгнул носом и вытер лицо ладонью.

Трудолюбивый паразит… В таком городе! Возмечтал на чужом несчастье делать барыши. Давить надо эту гнусь. И Пашка туда же. Неужели не видит, что Батист толкает на преступление, обставляя его пышными словами. Усыновить захотел, мерзавец… Уж не он ли глава фортиусов?

А что, очень похоже. Откуда у этого геолога такой дворец? Барка? Два автомобиля? Ювелирное дело — для отвода глаз. Форта — вот что приносит доход. Эдакий благообразный тщедушный мужичок — пахан фортиусов… Меньше всего заботит его здоровье больных, которых он будто бы хочет сделать могучими, своротив им набекрень мозги. Так вот кому обязаны своей наглостью Пашка и те, с булавками на задницах…

Так же невыносимо стыдно было когда-то в детстве, за год до катастрофы с родителями. Ему шел десятый, и он изо всех силенок утверждался среди ребят нового двора, где недавно родители получили квартиру. Мальчишки испытывали силу, волю и смекалку друг друга самыми нелепыми способами. Заправляли дворовой ватагой два брата-оболтуса, четырнадцати и пятнадцати лет. Даже взрослые их побаивались — того и гляди что-нибудь натворят. То наделали переполоха, забросив в подъезд горящую фотопленку, то прицепили на дерево переговорное устройство и пугали прохожих дикими возгласами. А однажды объявили войну всем кошкам в округе и втянули в это дело многих даже неплохих ребят. За каждый выбитый кошачий глаз награждали конфетами, перочинными ножами и даже книжками на деньги, собранные со школьных завтраков. Гали тоже подключился к этому вандализму и неожиданно для себя с первого же выстрела выбил рогаткой синий глаз песочному сиамскому красавцу, поспорив на томик сказок. Кот с долгим визгом вертелся волчком под любопытными взглядами обступивших его мальчишек. На балкон третьего этажа вышла какая-то пожилая женщина и, вмиг поняв ситуацию, разразилась ругательствами, одно из которых навсегда запомнилось. «Фашисты! Вы же настоящие фашисты!» — кричала она. Он с ужасом смотрел на содеянное, сердце билось неровно и гулко, уши пылали, вдруг понял, что коту очень больно, и эта боль странным образом передалась ему так, что на мгновенье в глазах потемнело и голову сжало обручем. Позже он не раз видел кота издали, но тот, будто узнавая своего обидчика, шарахался в кусты. Как хотелось погладить его, приласкать! Однажды долго стоял, ожидая, когда он вылезет из подвального люка на кусочек колбасы, но кот так и не появился. Чтобы хоть немного сбросить тяжесть, признался в проступке матери. Она испуганно и как-то странно взглянула на него, чужим голосом сказала, что по- настоящему сильный никогда не мучает и не унижает слабых, и больше к этой теме не возвращалась, поняв, что он пережил…

Не спалось, и мозг устало переваривал то эпизоды вчерашнего дня, то далекого прошлого. Однако скамейка жестковата, надо было пойти в халабуду сторожа — приглашал ведь. Да и луна мешает — огромная, с красноватым отливом. К ветру, что ли?

Гали встал, подошел к Орлику, похлопал его по теплому боку. Конь тихо заржал, сонно жмуря глаза.

Деревья и кусты, облитые небесным светом, не шелохнулись ни единым листком. Крупные низкие звезды почти растворились, заглушенные луной. Рядом негромко шуршало море, пахло цветами и водорослями.

Кому-то еще не спится — идет по аллее в эту сторону.

Человек поравнялся с Гали и, не поворачивая головы, прошел мимо. Его так и хлестнуло: глаза ночного пешехода были закрыты, шел он осторожно, будто по шаткому деревянному настилу. Что-то знакомое почудилось в его облике. Уж не тот ли парень, что двигал по столу клоуна из папье-маше? Но он же колясочник…

Послышался шелест раздвигаемых кустов и чуть ли ни на Гали вышла девушка, увидев которую он обомлел. В ночной рубашке до колен, со слегка взъерошенными волосами, она смахивала на девочку-семиклассницу. Глаза ее были закрыты, шла она так же осторожно, по лицу блуждала легкая улыбка. Айка!

Не до конца веря случившемуся, — неужели луна подняла Айку? — Гали двинулся следом. Сбоку белел еще чей-то силуэт. Вспомнились рассказы о лунатиках, о том, что они способны взбираться на верхушки деревьев, ходить по карнизам и проявлять другие чудеса ловкости и смелости, прорывая барьер, поставленный цивилизацией мозгу и психике.

Боясь спугнуть девушку, Гали неслышно ступал за нею. В вертикальном положении она выглядела еще более хрупкой, чужой, незнакомой. Он шел за нею шаг в шаг на расстоянии двух-трех метров, готовый в любую минуту поддержать ее, если вдруг споткнется. На миг Айка остановилась, повела головой, будто прислушиваясь к чему-то, и он замер. Затем вновь пошла, заряженная лунными лучами. То, что она шагала без чьей-либо помощи, пусть и не очень уверенно, было замечательнее всех чудес, на какие только способны сомнамбулы, и по спине Гали поползли мурашки.

У спортплощадки Айка остановилась, наклонилась, что-то выискивая на земле. В руках ее оказался забытый детьми сотрудников баскетбольный мяч. Она встала па носочки и легко забросила его в корзину. Тихо рассмеялась от удовольствия. Уже чуть быстрее подняла мяч и вновь забросила в корзину. То, чего она была лишена в обычной жизни, без чего прошло ее детство, сейчас, вероятно, доставляло ей наслаждение. Вот она села на качели и несколько минут взлетала на них, откинув в забытьи голову с вихрящимися волосами. Потом сорвала с куста веточку, начертила на земле классики и стала прыгать на одной ноге, гоняя из клетки в клетку плоский камешек.

Затаив дыхание, Гали наблюдал за ней в тени шелковицы. Немного отдохнув на деревянном жирафе, она вновь свернула на баскетбольную площадку. Гали решил, что Айка вновь будет играть в мяч, но она вдруг остановилась, будто перед преградой, а потом стала медленно, неуклюже вальсировать. Она кружилась по площадке под одной ей слышимую мелодию, и движения ее становились все увереннее, все пластичнее, и уже на третьем круге она танцевала свободно и легко.

Гали завороженно смотрел на нее, уж не спит ли? Сделав еще круг, Айка, запыхавшись, села на землю. Ему показалось, что она упала, он тут же подскочил к ней, но не успел притронуться, как Айка встала и, не замечая его присутствия, все так же, с закрытыми глазами, прошла мимо к главному корпусу.

На скамье перед корпусом сидели четверо юношей и две девушки. Издали они выглядели командой присевших отдохнуть спортсменов. Айка подошла, умостилась рядом. Несколько минут они просидели молча. Потом по чьей-то неслышной команде встали и, разбившись по парам, закружились в вальсе. Лишь один, оставшись без пары, стоял и дирижировал неслышным оркестром. Айка танцевала с блондином, глаза ее, как и у партнера, были по-прежнему закрыты, но лицо светилось таким счастливым упоением, что у Гали защемило сердце. Они танцевали минут десять, потом в изнеможении уселись на скамью и, немного отдохнув, вновь встали, взялись за руки, образуя круг, и медленно повели хоровод сначала в одну, затем в другую сторону.

Сторож вышел из-за кустов так неожиданно, что Гали не успел предупредить его — старик разразился громким возмущением, не подозревая, свидетелем чего он является:

— Среди ночи! Танцы! Мало для вас дня, бесстыдники! — кричал он, постукивая о землю бамбуком. — Откуда вы? На территорию нельзя посторонним… — Гали зажал ему ладонью рот.

Напуганные голосом сторожа, танцующие вздрогнули, открыли глаза и стали подкошенно оседать на землю. Сторож и Гали замерли: еще минуту назад вполне нормальные парни и девушки один за другим превращались в парализованных.

— Господи, что же это? — Сторож заметался между упавшими и, что-то сообразив, побежал в корпус.

Гали подскочил к Айке. Она взглянула на него отрешенно, не понимая, где она и что с ней. Он склонился над ней. Айка обхватила его за шею, и он понес ее в палату, все еще не до конца веря в случившееся.

— Почему я здесь? — сонно спросила она. — Что со мной?

— Ничего, ничего, — успокаивал он, взлетая по пандусу на третий этаж. Все будет ладом. Ты будешь ходить. Ты обязательно встанешь на ноги!