Флейта

12

Он дал нам больше времени, чем я рассчитывала. Три тихих, спокойных дня, совершенно обычных. И этим они были прекрасны. Вместе. Рядом. На расстоянии прикосновения, в одном вдохе друг от друга. Потому что это — больше. Потому что слова — игра и только, можно без них. Потому что. И еще у нас было утро и день четвертого дня. Мы пинались локтями в ванной, хотя места там было достаточно и спорили, кому пить из чашки с надколотой и подклеенной ручкой, и я спотыкалась о ноги, потому что Ворнан специально уселся так, чтобы я о них спотыкалась и старательно и почти идеально делал вид, что его это раздражает. И у нас было свидание в подвале.

Диван туда не влез, зато влезла старая узкая тахта и если застелить пледом то совсем ничуть не хуже. Но это было не главное, это было потом, после. А до было… Не знаю, как назвать, почти как венчание. Я отдала дому свою кровь и, кажется, часть себя тоже. Зерно нашего дома было еще… зерном, ростком. В плотной земляной чаше — продолговатая похожая на сложенные вместе ладони почка из кахолонга, белого камня с тонкими черными прожилками-венками. Из такого же камня, только чисто белого, алтарь в храме Света. Но мой дом — храм только для меня и моего Нарэ, а в нас не только свет, но и тьма, и темное пламя и изнанка крыльев из мрака извездных искр и серая дорога междумирья.

— Поклонись корням, Элена, — шептал мне Нар.

Я послушно стала на колени, вытянула руки, рассекла кожу на ладонях об острые края каменного зерна, раскрывшегося, как весенняя почка от растущего внутри и настырно лезущего наружу молодого листа, красного, будто пламя, и положила обе руки на поверхность камня.

— Твой дом, твоя сила, твои корни, — продолжал шептать Нар.

— Мой дом, моя сила, мои корни, — повторила я за ним.

Натекшее с ладоней подношение впиталось в поверхность, прожилки на миг сделались красными, будто настоящие вены, раздался щелчок и почка раскрылась вдоль. Внутри белый камень был покрыт другим, темно-серым, цвета пепла, на котором бутоном горела рубиновая друза. Земляная чаша качнулась, приподнимаясь, из пола потянулись темные, колючие ветви, и оплели ее поверх, заключая драгоценное зерно в колыбель. С моих рук все еще сочилось. Несколько капель крови упали и теперь горели на одной из ветвей алой гроздью, будто продолговатые ягоды барбариса.

Нар взял мои рассаженные ладони, подул и пошептал на ранки, и они тут же стали затягиваться, а потом поочередно поцеловал. А дальше была тахта вместо дивана и плед и мы. И здесь уж тем более не нужны были никакие слова. Мы молчали, слушая тишину друг друга, собирая ее с губ, дыша ею, а еще мы умеем ею петь, это только наш секрет.

Я уже могла говорить, но мы продолжали молчать, когда поднимались наверх, молча обедали, молча занимаясь каждый своим делом. Вместе. Рядом. На расстоянии прикосновения, в одном вдохе друг от друга. Потому что у нас было три обычных дня и утро и обед четвертого. А вечером пришло чудовище.

Вечный музыкант встал за кольцом из темно-красных роз с черными колючими стеблями, улыбнулся, красивый и ужасающий, поднес к алым губам белую, светящуюся в наступивших серых сумерках костяную флейту и проиграл несколько тактов. Музыки было не слышно, но дело в том, что чудовище тоже знало, что тишина умеет петь.

Дом вздрогнул. Судорога прошла по стенам, жалобно звякнула подвесками люстра и испуганно хлопнуло маленькое круглое окно в мансарде, раскалываясь вдоль тонкими острыми трещинами. Покосился и рухнул вниз старый металлический штырь, на котором любил сидеть огненноглазый ворон, погасла, повиснув на одной цепи, вывеска лавки, треснули новые светлые доски на крыльце. Я все это видела, хоть и не могла. И чувствовала. Ведь это был мой дом, моя сила и мои корни.

Ворнан встал с кресла, подал мне руку, и мы вышли через тесную прихожую, где положено встречать мужа с работы, на новое крыльцо с двумя коваными фонариками, обошли дом и встали напротив чудовища.

Только тогда заговорил.

— Помни, кто ты, — сказал он, — а теперь идем.

Я хотела обернуться. Вспомнила, как шла, когда за мной явились, чтобы судить, и что не попрощалась с домом, хотя тогда почти не слышала его и не понимала.

— Нет, — Нар обнял руками мое лицо, удерживая в капкане горячих ладоней и смотрел огнем из глаз, — не оборачивайся, не оставляй слез на пороге, не обрывай прощальным взглядом дороги назад. Оборачивается тот, кто может не вернуться.

— Но ведь ты сам всегда...

— Не всегда, — улыбнулся он и снова взял меня за руку.

И мы шагнули за кольцо из роз на улицу, где ждал илфирин.