Флорис - любовь моя

1

— Ищи, Нерон! — приказала Максимильена.

Из леса доносились крики о помощи. Сначала удивившись, а затем встревожившись, она поспешила на зов вместе с собакой.

Был майский день 1717 года. Графиня де Вильнев-Карамей, переодевшись в наряд пейзанки, прогуливалась по окрестностям Санлиса. Держалась она настолько просто, что никто не признал бы в ней супругу одного из ближайших друзей регента Филиппа Орлеанского.

Она была необыкновенно хороша: длинные темные волосы, фиалковые глаза. В свой великолепный замок Мортфонтен она удалилась добровольно. Супруг ее, Амедей де Вильнев-Карамей, некогда безумно влюбленный в прекрасную жену, быстро охладел к ней, когда она ждала сына Адриана, и предпочитал проводить время в веселых шумных попойках в Пале-Ройяле.

Даже если Максимильена и была привязана к графу, это чувство испарилось бесследно, уступив место покорному равнодушию. Молодой женщине казалось, что в двадцать два года жизнь уже закончилась. Конечно, у нее был Адриан, но с двухлетним малышом она не могла поделиться своими горестями. Одиночество тяготило ее.

— Ищи же, Нерон!

Чем дальше она углублялась в лес, тем отчетливее доносился зов о помощи, сопровождаемый крепкими ругательствами.

«Наверное, покалечился какой-нибудь дровосек», — подумала Максимильена.

Но она ошиблась. Под высоким дубом лежал, держась за ногу, незнакомец. В нескольких шагах от него лежала лошадь. Максимильена застыла в изумлении. Мужчина выглядел настоящим гигантом; на нем был простой серый камзол без жабо и манжет. Черные глаза на выразительном лице смотрели на молодую женщину властно и изучающе. Он был изумительно красив.

— Помоги мне подняться, малютка! — произнес раненый. — Эта чертова лошадь споткнулась, и я разбил себе колено!

Максимильена безмолвно подчинилась. На лице незнакомца появилось подобие улыбки.

— Благодарю тебя, малютка. Только Богу известно, сколько бы я еще проторчал в этом проклятом лесу, если бы не ты!

Максимильена позволила мужчине опереться о плечо, и они двинулись в путь. Внезапно молодую женщину охватило ощущение безграничного счастья, она сама не могла понять почему. Робея, она все же спросила:

— Кто вы? Как вас зовут?

— Экая ты любопытная, — сказал незнакомец смеясь. — Меня зовут… меня зовут барон Пьер Михайлов[1]. Я в числе прочих послан сюда, чтобы подготовить все к приезду моего господина Петра Великого, царя Московии. Собственно, я служу ему толмачом. Что ты скажешь о моем произношении, малютка?

— Вы хорошо говорите, — ответила Максимильена. — Никто бы не догадался, что вы иностранец…

Барон Михайлов рассмеялся от всей души.

— Я не люблю царя, — сказал он, успокоившись. — Это жестокий человек, пьяница и картежник. Он думает, что ему все позволено. С нашим царем лучше не сталкиваться. Кстати, он здесь обязательно появится. Он высадился в Дюнкерке три дня назад и едет в Париж, чтобы задать хорошую трепку этому негодяю регенту.

Максимильена ошарашенно слушала, сгибаясь под тяжестью тела барона, опиравшегося на ее плечо. У него сильно болела нога, но он болтал не переставая и при этом размахивал руками.

— Ну, а как тебя зовут, малютка? — спросил он. — У твоих родителей здесь хозяйство?

— Меня зовут графиня де Вильнев-Карамей, — ответила Максимильена.

Барон Михайлов озадаченно умолк, а затем разразился смехом.

— Госпожа графиня, — проговорил он, — как мне загладить эту дурацкую оплошность?

— Ничего страшного, господин барон, — сказала Максимильена. — Быть крестьянкой не зазорно, даже, наоборот, почетно. Видите эти пшеничные поля, которые доходят до опушки леса? Без моих славных крестьян здесь ничего бы не выросло. Как ваше колено?

— Похоже, скверно, — ответил барон. — Несколько дней я не смогу ходить.

Максимильена промолчала, но барон заметил на ее устах улыбку. Теперь он рассматривал ее с большим интересом.

— Черт возьми, — вдруг выпалил он. — Я совсем забыл про свою лошадь!

— Не беспокойтесь, — отозвалась Максимильена, — я пошлю за ней слугу. Он приведет ее в замок и позаботится о ней.

— Благодарю вас, госпожа графиня, вы самая любезная из всех французских дам…

— Но вы, господин барон, самый необычный из всех иностранцев, — с улыбкой отпарировала Максимильена.

— Должен признать, — продолжал барон, — что вкусы у меня и в самом деле необычные. Я люблю путешествовать один и останавливаюсь там, где вздумается. Это лучше, чем изнывать от скуки в обозе. Благодаря этому я знакомлюсь с разными людьми и узнаю многое, чего никогда бы не узнал при московском дворе. «По книгам незачем учиться государю…» Кажется, это сказал ваш соотечественник Корнель?

— Вы так много читали? — воскликнула изумленная Максимильена.

У нее кружилась голова. Этот поразительный человек удивлял и восхищал ее. Впервые судьба дарила ей подобную встречу. Вдали показался замок — великолепный образец архитектуры эпохи Франциска I.

— Мой добрый Грегуар! — позвала Максимильена. — Иди сюда скорей!

— О, госпожа графиня, вы поранились?

— Не я, Грегуар, а господин барон Михайлов… Может быть, у него сломана нога! Быстрее помоги ему, а Мартина пусть приготовит голубую спальню! И пошли кого-нибудь за доктором Телье!

Через час барон Михайлов удобно расположился в одной из комнат на втором этаже. Вскоре приехал доктор и внимательно осмотрел больную ногу.

— Ничего страшного, — произнес он спокойно. — Несколько дней полного покоя, и вы сможете сесть на лошадь. Однако вы чудом не сломали кость.

Максимильена, проследив за тем, чтобы гостя хорошо устроили, отправилась к своему маленькому Адриану — обычно она играла с ним перед ужином. Но сегодня вечером от игр пришлось отказаться, так как она была слишком взволнована. В шесть часов Грегуар постучал в дверь барона Михайлова:

— Госпожа графиня прислала меня справиться о здоровье господина барона, а также просить вас оказать ей честь отужинать вместе.

— Скажи госпоже графине, что я чрезвычайно признателен за любезный прием и что честь оказана мне. Моя нога болит гораздо меньше. Помоги-ка мне сойти вниз…

— Слушаюсь, господин барон. Но не кажется ли господину барону, что было бы лучше…

— Прекрати, — перебил его Михайлов, — чтобы я из-за какого-то ушиба не сумел спуститься по лестнице? Пойдем!

И барон навалился всей своей тяжестью на бедного Грегуара — у подножия лестницы тот буквально обливался потом.

— А где госпожа графиня?

— В летней столовой, — ответил Грегуар.

Максимильена уложила свои прекрасные темные волосы и надела платье из розового муслина — на крестьянку она теперь совершенно не походила. Пьер Михайлов наклонился и поцеловал протянутую ему руку.

— Надеюсь, господин барон, что вы ни в чем не нуждаетесь, — сказала Максимильена, — и что мое приглашение на ужин вы не считаете чрезмерным легкомыслием.

— Я сошел вниз, мадам, чтобы увидеть вас и поговорить с вами. Мне необходимо уведомить царя о своем злосчастном ушибе. Вас очень затруднит, если царь и его свита остановятся здесь?

— Для меня большая честь оказать гостеприимство его величеству…

— О, не надо таких почтительных слов… Этот мерзавец их не заслуживает!

— Господин барон, не знаю, как принято говорить о нем при московском дворе, но сама я испытываю величайшее уважение к царю, и если он соблаговолит остановиться в моем доме, это будет счастьем для меня.

Пьер Михайлов с улыбкой посмотрел на Максимильену.

— Знатная дама ни в чем не уступает маленькой крестьянке! Однако пора за стол!

Поистине этот человек обладал множеством странных черт! Порой казалось, что он не знает самые элементарные правила приличия. Ни один французский дворянин не посмел бы в гостях сказать: «Пора за стол!» — особенно в присутствии хозяйки дома.

«Это потому, что он русский», — подумала Максимильена, усаживаясь на свое место и знаком приглашая барона сесть напротив.

— Что вы делаете одна в этом замке? — осведомился московский великан.

— Ах, господин барон, — промолвила Максимильена со вздохом, — я живу одна по собственной воле. Граф, мой супруг, находится при регенте. Монсеньора я не осуждаю… Он был всегда так добр ко мне и к нашей семье. Не осуждаю и мужа, ведь он не может жить иначе. Он любит балы, празднества, всю эту нескончаемую суету. Мне следует вернуться ко двору, но я не могу решиться, поскольку все это меня очень утомляет.

— Странствуя, я встречал множество жеманниц и кокеток, — сказал барон. — Но вы — истинная женщина. Именно таких я люблю.

Максимильена зарделась, как школьница.

— И вы умеете краснеть, мадам! Благодарю небо за то, что чуть не сломал ногу, ибо это позволило мне встретить вас.

Смущенная Максимильена поспешила сменить тему.

— На кого похож царь?

— Поверьте, мадам, — ответил Михайлов, смеясь, — если бы он походил на вас, я бы его обожал. Но он отвратителен. Какого же цвета у вас глаза, мадам? Фиолетовые? Сиреневые? Ничего прекраснее я не видел.

Максимильена совсем смутилась.

— Сударь, вы ничего не едите! Неужели вам не нравится ужин?

— Мадам, в России все знают, что я ем и пью не меньше, чем царь. Однако сегодня мне хочется только смотреть на вас.

— Вы увидите множество красивых женщин. В Пале-Ройяле они встречаются на каждом шагу.

— Держу пари, что это не так. Хотите, поставлю в заклад царскую корону?

— А если вы проиграете, сударь? — в изумлении спросила Максимильена.

— Тогда, — промолвил барон, — я прикончу царя и сложу его корону к вашим ногам!

Максимильена звонко рассмеялась.

— Мадам, я в первый раз вижу, как вы смеетесь.

— Я должна вас поблагодарить, потому что этого давно со мной не случалось… Что такое, Элиза? — обратилась Максимильена к вошедшей в залу старухе-кормилице.

— Госпожа графиня, — ответила та, — господин Адриан ведет себя так же дурно, как и вы, когда были маленькой. Он не желает засыпать и требует вас к себе.

— Иду, Элиза, — сказала Максимильена. — Прошу прощения, сударь.

— Если вы позволите, мадам, я буду счастлив познакомиться с сыном самой красивой женщины, которую мне когда-либо доводилось встречать…

На лице Элизы появилась улыбка удивления и одновременно снисхождения…

Когда стемнело, Максимильена и Пьер вышли в парк, направляясь к беседке.

— Ваш сын похож на вас, — сказал Михайлов.

— Госпожа графиня! — раздался голос Грегуара. — Госпожа графиня! У ворот замка стоят цыгане, просят разрешения заночевать в старом амбаре! У одной их повозки сломалась ось… и они принесли больного с раздутым лицом!

— Скажи им, — ответила Максимильена, — чтобы проходили. Я сейчас приду посмотреть на этого человека.

— Позвольте вас проводить, — сказал Пьер.

— Но… как же ваша нога? — спросила графиня.

— Дайте мне руку, и я обо всем забуду, — нежно произнес он.

Пока столпившиеся у амбара мужчины пытались починить ось, старуха с закаленной от ветра и дождя кожей подкладывала солому под голову старика со вспухшей щекой, а он жалобно стонал. Увидев Максимильену, цыганка, поклонившись, заголосила со слезами:

— Пришел его час! Он умрет!

— Что ты мелешь, дура?! — вскричал Пьер.

— Я знаю! Я прочла это по его руке!

— Клянусь святым Георгием, — воскликнул Пьер, — у него просто воспалился зуб, сама сейчас увидишь! Пусть мне принесут щипцы и бутылку вина!

— Неужели… — пробормотала изумленная Максимильена.

— Не волнуйтесь, — сказал барон, — я половине двора выдирал зубы. В этом деле я мастер.

Грегуар принес щипцы и вино.

— Ну, папаша, поднимись-ка и разинь рот пошире!

Старый цыган смотрел на Пьера недоверчиво. Он приложился к бутылке и вдруг завопил, а затем, так и не поняв, что произошло, лишился чувств.

— Завтра будет здоров, — промолвил Пьер с довольным видом. — Даже и не вспомнит о своей болячке. А лечить надо вот этим.

Он протянул старухе бутылку. Цыганка бросилась в ноги Пьеру и Максимильене, которая страшно побледнела. Старуха, схватив руку Пьера, осыпала ее поцелуями.

— Нет, нет, — останавливал он ее, — благодарить нужно не меня, а госпожу графиню.

Цыганка, поцеловав подол платья Максимильены, взяла ее руки в свои со словами:

— Ты добрая, ты приютила нас, и я хочу тебя отблагодарить.

И, прежде чем Максимильена успела ответить, старуха, разглядывая ее ладони, проговорила:

— Ты встретишь великую любовь. За малый срок проживешь целую жизнь. У тебя будет еще один сын — их обоих ждет необычная судьба. Человек, которого ты полюбишь, принадлежит к числу властителей земных, и твой сын станет очень похожим на него. Все признают его как сына своего отца.

Максимильена улыбалась, чтобы скрыть смятение. Пьер же молчал. Тогда цыганка взяла его за руку и вдруг замерла, словно пораженная громом.

— Ну что? — нетерпеливо спросил Пьер.

Цыганка какое-то мгновение колебалась, затем склонила голову и забормотала что-то на незнакомом Максимильене языке. Пьер смутился. Он выглядел необычно серьезным, и Максимильена спросила удивленно:

— Что она сказала?

— Я не могу вам этого открыть, — произнес Пьер. — Не могу.

Бросив цыганке золотую монету, он подал руку Максимильене, и они вернулись в замок. Стояла чудесная ясная летняя ночь. В кронах деревьев шелестел листьями легкий ветерок. Пьер, сжав пальцы Максимильены, воскликнул:

— Чем заслужил я такое счастье? Жизнь моя остановилась под Санлисом из-за самой прекрасной и самой нежной женщины во Франции… что я говорю? В Европе! Ей хватило одной минуты, чтобы завладеть моим сердцем. Я люблю вас, Максимильена…

«Я схожу с ума, — думала она. — Нас увидят слуги, надо прервать его, немедленно с ним проститься! Что я знаю об этом человеке? Быть может, это какой-нибудь проходимец».

Но Пьер Михайлов, прижав руку Максимильены к своей груди, уже тянулся к ее губам, потом крепко сжал ее в своих объятиях, и они слились в долгом поцелуе. Максимильена попыталась оттолкнуть его, но уже через мгновение не могла сопротивляться, потому что ее влекло к Пьеру неудержимо. Никогда еще так не целовал ее мужчина, и Максимильена ощущала восхитительное головокружение, отвечая поцелуем на поцелуй. Они посмотрели друг другу в глаза. Взгляд Пьера сверкал в темноте, и Максимильена, не в силах вынести этот блеск, смежила веки, прижимаясь к его мощной груди.

— Мы сошли с ума! — прошептала молодая графиня.

— Идем, любовь моя! — вскричал Пьер, увлекая ее к замку.

2

Они осторожно поднялись по лестнице, ведущей в спальню Максимильены, и перед дверью на мгновение замерли. Пьер взял молодую женщину на руки и донес до кровати, сверкавшей белизной своих простыней. Он мягко опустил ее и начал целовать ей шею, плечи, грудь.

Максимильена, которая никогда не испытывала ни малейшего удовольствия в объятиях мужа, не узнавала саму себя в этой женщине, жаждущей ласки и позволяющей делать с собой все что угодно незнакомому мужчине.

— Вот она, любовь! — прошептала графиня, трепеща.

— Да, моя дорогая, — ответил Пьер, — это настоящая любовь…

Расстегнув опытной рукой ее корсаж и обнажив восхитительную грудь, он покрыл ее страстными поцелуями. На пол соскользнули тяжелые шелковые юбки, и Максимильена, стыдясь и одновременно замирая от счастья, ощутила себя голой в объятиях Пьера. Разметав волосы по подушке, закрыв глаза, она позволяла ласкать себя, слегка вздрагивая и постанывая от наслаждения. Пьер на мгновение отпустил ее, приподнялся и сбросил свой серый камзол. Максимильена, спрятав в ладони пылающее лицо, слышала, как шуршит его одежда, — и вот уже к ней прижалось мускулистое тело.

— Сокровище мое, — прошептал ей Пьер, — ты прекрасна, ты создана для любви.

Она нежно провела пальцами по его спине и нащупала большой шрам, свидетельство того, что Пьер отнюдь не все свое время проводил в гостиных и при дворе московского царя. Максимильена выдохнула:

— Я люблю тебя, Пьер, прижми меня крепче, не отпускай меня, я так долго ждала тебя!

Пьер, приподнявшись, вынул из подставки на стене факел, чтобы осветить лицо Максимильены.

— Я хочу видеть тебя. Это так ново, так страшно — любовь, подобная нашей, Максимильена! Посмотри на меня, целая жизнь стоит за моей спиной, а ты, юная и прекрасная, готова отдать мне все… Ты доверяешься мне, не зная, кто я такой, и ты не представляешь даже, что это значит для меня. Это самый чудесный подарок из всех, что я получал.

Настала первая ночь их любви, незабываемая и страстная. Порой они засыпали в объятиях друг друга, затем, очнувшись от сна, вновь сливались в одно целое. Лишь позднее Максимильена поняла, как сумел Пьер обуздать свой довольно дикий нрав, чтобы быть с ней ласковым и нежным.

На рассвете Максимильена задремала, и Пьер, высвободившись из ее объятий, вернулся в свою спальню.

Заснуть ему не удалось, и, когда замок начал потихоньку оживать, он позвал Грегуара, чтобы спросить, был ли кто-нибудь послан в Бове, где находился царь со своей свитой.

— Письмо уже давно отправлено, господин барон.

Пьер, напевая себе под нос, стал бриться.

Когда Максимильена открыла глаза, солнце стояло уже высоко.

«Это был сон, — подумала она, — не может быть…»

Однако измятые простыни доказывали, что она действительно пережила изумительную ночь любви. Слегка прибравшись, она позвала Элизу. Та вошла, держа в руках серебряный поднос с чашкой горячего бульона. По лукавому выражению лица кормилицы Максимильена поняла, что старуха обо всем догадалась и не осуждает, ибо от всей души ненавидела Амедея де Вильнев-Карамея. В глубине души Элиза давно питала надежду, что Максимильена встретит достойного мужчину и отплатит бессовестному мужу той же монетой.

Этому второму дню суждено было навсегда остаться в памяти Максимильены: если первый был прожит ею, будто во сне, то следующий заставил поверить в реальность счастья, о котором она уже перестала мечтать.

Максимильене, с одной стороны, не терпелось увидеть возлюбленного, а с другой стороны — она лихорадочно раздумывала, как ей теперь вести себя. Терзаясь этими вопросами, она одевалась при помощи Элизы, которая затем надушила и причесала ее. После долгих колебаний Максимильена выбрала платье из синего церкаля, украшенное роскошными английскими кружевами. Затем она приказала привести маленького Адриана и долго играла с ним, удивляясь, как естественно держится с сыном после ночи, проведенной с Пьером.

«Как все это просто, — думала она. — Надо ли посылать кого-нибудь к Пьеру за новостями или только попросить его спуститься к завтраку в одиннадцать? А может быть, предложить ему прогуляться по парку?»

Пока она размышляла, появился молодой Блезуа, племянник Грегуара, и сказал:

— Госпожа графиня, господин барон прислал меня предупредить вас, что он спустился в гостиную и что ему будет приятно прочесть вам только что доставленное послание от царя.

Максимильена, стараясь сохранять сдержанность в присутствии молодого лакея, направилась в гостиную.

Они с Пьером долго смотрели друг на друга. Сердце Максимильены неистово билось. Ей нужно было знать, означала ли прошедшая ночь нечто мимолетное, подобное огню, охватившему солому, или же возвещала о начале глубоких прочных отношений. Пьер был невозмутим. Легкая улыбка освещала его лицо. Он подошел к Максимильене, и она залилась румянцем. Пьер, взяв ее руку в свои, прикоснулся к ней губами и произнес вполголоса:

— Я все время думал только о тебе, любовь моя…

Но когда вошел слуга, неся бокалы с прохладительным, Пьер сменил тон:

— Я желал сообщить вам, госпожа графиня, что мой повелитель царь, проведя ночь в четырнадцати лье от Бове, прибудет сюда в течение дня.

— Царь! — воскликнула Максимильена. — Боже мой! Я забыла о нем!

Пьер рассмеялся, увидев смятение Максимильены, а та, созвав всех слуг, поспешно отдавала распоряжения:

— Ты займешься ужином, а ты проследишь, чтобы для царя приготовили покои на втором этаже! Пошлите за сеном, ведь у него большой обоз! Достаньте серебряную посуду! Боже мой, мы не успеем!

Пьер с Максимильеной уже успели забыть о цыганах, покинувших замок на заре. В амбаре старуха оставила в знак благодарности железный кулон, на котором были выгравированы какие-то странные знаки. Она повесила его на дверной гвоздь, наивно полагая, что Максимильена непременно зайдет сюда. Старый цыган после сделанной Пьером операции чувствовал себя значительно лучше. Повозки кочевников двинулись по дороге в Бове и у городских ворот повстречали царский обоз. Всадники летели во весь опор, крича во все горло, а горожане, столпившиеся вдоль дороги, вопили просто по привычке, так как царь ехал в старой карете черного цвета — по виду ей было не менее ста лет.

За разъяснениями обратились к французу, входившему в царскую свиту. Тот ответил, что по прибытии в Дюнкерк царь выбрал именно этот экипаж. Люди, покачивая головой, говорили друг другу:

— Какой занятный человек этот царь!

Однако шумная свита из пятидесяти восьми человек напугала лошадь, тащившую повозку, в которой сидели старик со старухой. Испугавшись, кляча взбрыкнула и понеслась вскачь. Вскоре повозка врезалась в дерево; удар был не слишком сильный, но старый цыган ударился о ствол головой и потерял сознание. Телега, опрокинувшись, придавила несчастного. Старуха, которая выбралась благополучно, в отчаянии рухнула на окровавленное тело. Она взяла старика за руку, ту самую руку, по которой накануне предсказала ему смерть. Царь и его эскорт, свидетели этого несчастья, остановились. Старая цыганка, раскачиваясь из стороны в сторону, бормотала:

— О, мой муж умер, мой муж умер! Я прочла это по его руке, я знала, я предвидела! Будущее открыто передо мной, и все, что я говорю, сбывается! Это означает, что графиня найдет подаренный талисман и навсегда сохранит любовь того, кто ей дорог! Она получит все, чего желает, и покровительствовать ей будет само небо.

Царь пожал плечами и знаком приказал господину де Либуа, которого регент прислал ему навстречу в Дюнкерк, вручить несчастной кошелек с деньгами. Зеваки ошеломленно наблюдали эту сцену, а некоторые, воспользовавшись случаем, постарались поближе подойти к царю. Но он уже успел подняться в свою карету. Эскорт двинулся следом. Маркиз де Майи-Брель повернулся к господину де Либуа:

— Судите сами, дорогой мой, — сказал он, — как счастлив будет регент увидеть этих русских дикарей! Заметили вы, как обращается царь со всеми нами и, в частности, со мной? Со мной, чей род получил право сопровождать монархов, направляющихся в Пикардию, в их собственной карете!

Де Либуа выслушивал подобные речи с тех пор, как Майи-Брель присоединился к царской свите в Кале, первом городе, в котором обоз сделал остановку после Дюнкерка.

В Кале царь пропал, и нашли его в какой-то таверне, в компании матросов. Майи-Брель обнаружил большое присутствие духа.

— Государь, — произнес он, — поскольку у вас здесь собралось избранное общество, я сочту за честь представиться вам завтра.

Проговорив это, маркиз покинул кабак.

Однако на следующий день, когда маркиз пытался подняться в царский экипаж, его вышвырнули оттуда, и он упал. Затем царь, отказавшись от кареты, присланной регентом, выбрал другую, по своему вкусу. Французы, состоявшие в царском эскорте, были этим обстоятельством крайне удручены, русские же, напротив, выглядели очень довольными. Так царь продолжал путешествие в ветхой берлине, за которой в полном изумлении следили жители Бове.

Маркиз де Майи-Брель и Либуа гарцевали в арьергарде. Маркиз со вздохом произнес:

— Наконец-то, мой дорогой Либуа, нас ждет некоторая передышка. Этот чертов обоз остановится в замке Вильнев. Я хорошо знаю графиню, мы с ней часто играли, когда были детьми… Там мы отдохнем от этого… сами знаете от кого…

Он указал на царскую карету, тащившуюся впереди.

В этот момент царь, высунувшись из окошка, крикнул Майи-Брелю:

— Маркиз, вы недовольны своим портным?

— Почему ваше величество пришли к подобному заключению? — ответил вопросом Майи-Брель.

— Вчера на вас был красный камзол, а сегодня синий! Вы их меняете каждый день?

— Разумеется, государь! — воскликнул маркиз, переглянувшись с Либуа.

— Ну и дурень! — проговорил царь, а затем добавил: — Поехали быстрее, мне не терпится попасть в замок Вильнев. Говорят, графиня чертовски красива.

Максимильена ждала гостей перед парадным входом, в окружении слуг, одетых по случаю приезда царя в ливреи.

Пьер, стоя рядом с ней, был очень весел. Казалось, его забавляют эти торжественные приготовления, Максимильена же, нервничая все больше, то и дело вспоминала что-то и отдавала приказы:

— Блезуа, беги в оранжерею за горшками с цветами. Здесь их мало.

— Но, госпожа графиня, больше двух мне не унести! — Тогда возьми тачку в амбаре! — нетерпеливо сказала Максимильена. — И поторопись!

Пьер разразился смехом, и Максимильена взглянула на него с укоризной.

Выкатив из амбара тачку, Блезуа захлопнул дверь, но так и не увидел кулон, оставленный старой цыганкой. От удара талисман упал и закатился в солому. Ему суждено было пролежать здесь много лет, пока некий юноша не нашел его… впрочем, не станем забегать вперед, ибо это уже совсем другая история.

Максимильена отругала Блезуа, когда он лениво расставлял горшки с геранью. В этот момент в парк въехал запыхавшийся всадник, крича во все горло:

— Царь! Царь!

И вскоре показался обоз. Проехав аллею, царская карета остановилась в клубах пыли перед парадным входом.

Максимильена склонилась в глубоком реверансе перед царем, выходившим из своего экипажа. Пьер Михайлов также слегка поклонился и с улыбкой произнес:

— Государь, имею честь представить вашему величеству графиню де Вильнев-Карамей, которая приютила и выходила вашего слугу.

— Благодарю вас, мадам, — произнес царь по-французски, — Пьер Михайлов мне очень дорог, и я навсегда сохраню признательность вам за оказанное ему гостеприимство.

Маркиз де Майи-Брель и Либуа подошли к Максимильене.

— Ах, дорогая графиня, — воскликнул маркиз, — какая радость увидеться с вами при столь значительных обстоятельствах!

— Этот тип меня выводит из себя, — проворчал царь.

— Не желает ли ваше величество отдохнуть в отведенных для вас покоях? — поспешила предложить Максимильена.

Царь, дружески взяв Пьера под руку, удалился вместе с ним. Максимильена же устраивала императорскую свиту. Она слегка растерялась, ибо не ожидала, что придется принимать такое количество гостей. Только через час она смогла присесть в одной из гостиных. Компанию ей составили маркиз и Либуа.

— Ах, графиня, какое испытание для вас! — вздохнул Майи-Брель, успевший уже переодеться в камзол темно-зеленого цвета, который совершенно не сочетался с жилетом красного цвета.

— Этот царь, — продолжал маркиз, — мешает мне спать. Он хам и пьяница, подобно полякам… впрочем, императрица родом из Польши, — добавил он смеясь.

Максимильена с улыбкой возразила:

— У русских свои обычаи, маркиз… Мне кажется, что царь держится непринужденно и что вид у него, благодаря высокому росту, весьма внушительный. Он почти так же высок, как Пьер Михайлов, его толмач.

Максимильене нравилось произносить имя Пьера, которого она не видела с момента прибытия царя.

А в это время в бело-золотых апартаментах второго этажа, где, согласно преданию, провел ночь Генрих IV, Пьер Михайлов небрежно развалился в кресле, а царь почтительно стоял перед ним.

— Клянусь святым Георгием, — вскричал Пьер по-русски, — никогда не устану любоваться тобой, дорогой Ромодановский, в роли царя российского! Должен признать, ты исполняешь ее блистательно, но не надо слишком уж изводить французов. Подумай о моей репутации!

Великан с черными проницательными глазами, выдававший себя за Пьера Михайлова, был не кто иной как Петр Великий, царь Московии. Следует отметить, что монарх очень любил, когда его замещал верный друг детства, так как ненавидел этикет и всякие церемонии. Однако человеку царского звания таиться не просто, поэтому Петр выдавал себя то за барона, то за простого солдата, а порой даже за моряка или плотника.

— Государь, — сказал Ромодановский, опускаясь на одно колено, — вы знаете, что я предан вам всецело…

— Тогда слушай внимательно и не вздумай смеяться, — ответил Петр Великий. — Я безумно влюблен в графиню де Вильнев-Карамей.

— Вы, государь? Да ведь женщины всегда занимали ваше внимание только на одну ночь…

— Но я царь, пред которым дрожат все русские, и я думаю об этой женщине, как робкий школяр.

— Но вас ожидает императрица в Спа! На ваши интрижки она готова смотреть сквозь пальцы, но с большой любовью не смирится никогда!

— Мы с императрицей стали друг другу чужими. Мне известно, что и она непрочь развлечься… я старался об этом забыть, потому что хотел сына…

Это и в самом деле трагедия Петра Великого. У него был сын, царевич Алексей, рожденный в первом браке, но наследник престола сбежав в Австрию, стал бороться против своего отца. Императрица же рожала только дочерей — единственный ее сын умер в младенчестве. Так судьба, устроив встречу Пьера с Максимильеной, соединила двух несчастных в браке людей.

Взволнованный Ромодановский сказал просто:

— Что я должен сделать, государь?

— Отправь гонца к регенту. Я поеду в Париж при условии, если графине будет дано от двора какое-нибудь официальное поручение. Например, — закончил Пьер с улыбкой, — состоять гидом при русском императоре.

— Но тогда, — вскричал Ромодановский, — при дворе начнется переполох! Вы приехали сюда с намерением заключить с Францией договор, вы хотели переговорить с маршалом Тессе и маршалом д’Юкселем, вы желали принудить Францию поменять союзников, чтобы она поссорилась со Швецией и стала нашим величайшим другом… и вот вы безумно влюбились, и все идет прахом!

— Не перечь мне, Ромодановский. Я ничего не забыл. Ты знаешь, что за Россию я готов отдать жизнь, но сейчас позволь мне побыть просто мужчиной! Я хочу проверить любовь этой женщины, и ты мне в этом поможешь. После ужина начни усиленно ухаживать за ней… Не забывай, она уверена, что царь — это ты! Если она уступит тебе, клянусь, что никогда больше не взгляну ни на одну француженку и стану отныне заниматься только договором. Если же она тебе откажет, значит, действительно любит меня. Тогда я буду счастливейшим из смертных.

На кухне главный повар Турнебиз превзошел самого себя, готовя для царя и его свиты ужин, начавшийся с паштетов, гусиной печенки, пирогов с грибами и фаршированной утки, за ними последовали филе из пулярки по-бовезски, цыплята в испанском соусе, говядина в молоке, голуби с трюфелями, индюшатина из Виллеруа, кроличье мясо в собственном соку; завершилась трапеза седлом барашка, филеем с горошком, окороками и жареными фазанами. На десерт подали огромный торт по-компьенски, драже, рисовую коврижку по-рольтезски и персиковое желе.

За столом было очень весело. Стол был полон яств и вин, но Пьер Михайлов питал очевидную слабость к розовому анжуйскому вину. Лжецарь Ромодановский сидел во главе стола; по правую руку от него была Максимильена, рядом с ней сидел маркиз, хотя сама Максимильена надеялась, что здесь займет место Пьер. Она часто поглядывала на него, краснея каждый раз, когда встречалась с ним глазами. Лжецарь, выполняя приказ своего господина, ухаживал за графиней де Вильнев-Карамей, а маркиз де. Майи-Брель, одетый в розовый камзол с серебряными пуговицами, также пытался привлечь внимание Максимильены, демонстрируя необыкновенное остроумие, которым он очень гордился.

— Ах, графиня, как восхитительны эти пулярки! Только благодаря вашему тонкому вкусу подобраны такие блюда. Но сладость этого пирога ничто в сравнении с благоуханием ваших губ!

Пьер нахмурился, и лжецарь, понимавший повелителя с полувзгляда, толкнул локтем слугу, стоявшего за спиной Майи-Бреля. Тот опрокинул на маркиза блюдо с желе, облив прекрасный розовый камзол. А лжецарь со смехом воскликнул:

— Маркиз, вы сегодня еще не переодевались, воспользуйтесь случаем!

Как и все, сидевшие за столом, Максимильена, не удержавшись, рассмеялась.

По окончании ужина Ромодановский, поднявшись, предложил Максимильене прогуляться по парку.

— Мне хотелось бы посмотреть оранжереи, — сказал лжецарь, — говорят, у вас совершенно изумительные розы.

Максимильена сделала реверанс.

— Мне будет очень приятно проводить туда ваше величество, — сказала графиня с недовольством. Ей до сих пор не удалось увидеться с Пьером наедине.

В оранжерее лжецарь приступил к объяснению:

— Мадам, ваша красота потрясла меня, и теперь у ваших ног царь великой России. Я люблю вас и предлагаю свою императорскую руку.

Пьер, спрятавшись в углу оранжереи, дрожал, как дитя. Ему было слегка стыдно за свое поведение, но любовь к Максимильене оказалась сильнее достоинства. Он жаждал знать.

Лжецарь был решителен. Он заключил Максимильену в объятия и попытался поцеловать ее. Та, отпрянув, упала к его ногам со словами:

— Прошу простить меня, государь, но я люблю другого человека, и он отвечает мне взаимностью.

Лжецарь, притворившись разгневанным, вскричал:

— Мадам, я полновластный владыка огромной империи, и все должно склоняться перед моей волей!

Максимильена поднялась и воскликнула с силой, которую в ней трудно было заподозрить:

— Вы можете командовать армиями, государь, но сердце женщины вам неподвластно! Ваши богатства меня не интересуют, равно как и ваша империя, хотя тот, кого я люблю, состоит в вашей свите. Уверена, что государь, величие которого признано всем миром, сумеет понять эту любовь!

— Как же его зовут, мадам? — спросил Ромодановский, забавляясь порученной ему ролью.

— Что вы с ним сделаете, если я скажу?

— Даю вам императорское слово, что ни единого волоса не упадет с его головы, — заявил лжецарь с величественным видом.

— Государь, это…

— Кто же?

— Это Пьер Михайлов!

3

Тем временем в Пале-Ройяле регент Филипп Орлеанский, внук Генриха VI, получил письмо царя, в котором он требовал, чтобы графиня де Вильнев-Карамей получила официальное разрешение сопровождать августейшую персону.

— Что вы на это скажете, Дюбуа? — спросил регент у своего министра.

— Я скажу монсеньору, — ответил хитрец аббат, — я уверен, что царь влюбился. Как это неожиданно! Нам следует во всем угождать графине… тогда мы будем знать все планы царя.

— Я хорошо знаю графиню, Дюбуа, и очень удивлюсь, если она так поступит. Кроме того, она зла на меня, потому что муж пренебрегает ею, а она, вероятно, полагает, что я в этом виноват, хотя это совершенно не так. Я всегда был привязан к Вильневу, но в последнее время он стал меня раздражать, и я могу одобрить желание графини разойтись с ним. Это подлый коварный человек.

— Монсеньор, она может думать что хочет, но нет женщин, которые устояли бы перед изумрудным колье.

— А вот я, Дюбуа, знаю одну такую женщину…

Сказав это, Филипп Орлеанский впал в задумчивость.

Некогда он сильно любил мадам д’Аржантон, но ему пришлось отказаться от своей великой любви по приказу Людовика XIV. Чтобы забыться, он вел разгульную жизнь, но это никоим образом не отразилось на его работоспособности. Неутомимый регент на долгие часы запирался со своим бывшим наставником, аббатом Дюбуа, и они совместно строили планы борьбы против вельмож, желавших свергнуть регента. Филипп к 1717 году значительно поправился. Он уже ничем не напоминал юного победителя битвы при Турине, смело атаковавшего врагов во главе своей кавалерии. Выигранное сражение принесло ему такую популярность, что это вызвало зависть у его дяди, короля.

После смерти Людовика XIV Филиппа провозгласили регентом. И на этом посту, игнорируя клевету врагов, обвинявших его в убийстве коронованных родственников, он продолжал неустанно трудиться, чтобы передать королевство богатым и процветающим в руки маленького короля Людовика XV, которому было тогда всего семь лет.

— Итак, монсеньор, — прервал Дюбуа размышления регента, — что же нам следует предпринять?

— Пошли шевалье де Ружмона к графине де Вильнев-Карамей с посланием, приглашающим ее прибыть во дворец Силлери в Париже, чтобы получить официальное назначение в свиту царя Московии.

Лувр сверкает тысячами огней. Гвардейцы, поднятые по тревоге среди ночи, выстраиваются в две шеренги, оставляя широкий проход к парадным дверям. На всех лестницах толпятся принарядившиеся дворяне и фрейлины. Старая принцесса Палатинская, герцогиня Орлеанская, с трудом пробирается к входу среди множества карет и ворчливо выговаривает своему сыну регенту:

— Царю вздумалось нанести нам визит так поздно? Подумать только, ведь сейчас три часа ночи! Для такой старухи, как я, это слишком рано!

Никогда еще ни одного иностранного государя не ожидали с таким нетерпением и не встречали с такой пышностью.

Парижские зеваки, поднятые с постели звоном шпор и трубным звуком фанфар, липнут к окнам и сплетничают о северном великане:

— Говорят, это сущий варвар!

— Да нет же, он просто солдат!

— Он сшибает головы взмахом руки!

— Сам рвет зубы!

— Бьет кнутом бояр!

— Он очень красив!

— Ужасен!

— Настоящий герой!

А в это время по дороге из Санлиса в Париж во весь опор мчится Петр Великий со своей свитой. После сцены в оранжерее Пьер, повинуясь привычной для него смене настроений, решил отправиться в Париж, чтобы сделать сюрприз Максимильене, которой предстояло наконец узнать, кто он на самом деле. Максимильена, получив письмо регента, успела только сказать Элизе и Блезуа, чтобы они завтра же приезжали во дворец Силлери с малышом Адрианом. Максимильена села в карету Пьера, на козлы встал старый Грегуар. Лжецарь занял место в ветхом экипаже; его сопровождала свита из бояр и Либуа с Майи-Брелем, потерявшим всю свою разговорчивость после происшествия за столом.

В карете Пьер крепко обнял Максимильену, не отвечая на вопросы, которыми она его засыпала, крайне удивленная посланием регента. Максимильена не рассказала Пьеру о любовных домогательствах лжецаря, и он был восхищен этим.

Вскоре показался Париж. Этот город Пьер видел впервые. Он был взволнован и встревожен. Однако, выглянув в окошко, он разочарованно присвистнул.

— Это и есть Париж? — вырвалось у него.

Перед ним мелькали узкие улочки с темными низкими домами.

— Париж дурно пахнет! — добавил он.

— Да нет же, Пьер! Чтобы любить Париж, надо знать его. У тебя было о нем ложное представление. Уверена, что ты воображал, будто это город из чистого золота.

— Да, похожий на короля-Солнце, которым я всегда восхищался…

— Ты как дитя, любовь моя! Я научу тебя любить Париж.

По мере приближения к Лувру толпа росла, приветствуя, несмотря на поздний час, царский эскорт.

Максимильена сказала:

— Видишь, как они любят твоего царя, Пьер.

Тот лишь улыбнулся в ответ.

Наконец они подъехали к старой резиденции французских королей. Зазвенели фанфары, гвардейцы взяли на караул. Пьер, выпрыгнув из кареты на ходу, собственноручно остановил лошадей и помог спуститься Максимильене. Наклонившись к ней, он шепнул:

— Я приготовил для тебя сюрприз, сокровище мое. Только не забывай, что я люблю тебя…

Затем он повернулся к лжецарю, почтительно ожидавшему распоряжений, и произнес:

— Ромодановский, ты будешь сопровождать графиню.

Максимильена ничего не могла понять. Пьер двинулся вперед, за ним последовали все бояре. Дюбуа и Майи-Брель удивленно переглянулись, а Ромодановский подошел к Максимильене:

— Позвольте предложить вам руку, госпожа графиня.

— Но кто вы?

— Князь Ромодановский, мадам, ваш покорный слуга.

— А… — пробормотала она, — барон Михайлов…

— Барон Михайлов, мадам, — ответил, смеясь, Ромодановский, — это царь!

Максимильена пошатнулась и, словно во сне, пошла за Пьером.

Регент, выйдя навстречу царю, низко ему поклонился.

— Для Франции великая честь принять ваше императорское величество.

Пьер, думая о другом, ничего не ответил Филиппу Орлеанскому, и регент удивился. Внезапно Пьер, обернувшись, стал искать глазами Максимильену, но она, застыв в оцепенении, избегала его взгляда, говоря себе: «Он посмеялся надо мной! Кто я для него? Господи, какой позор!»

По знаку регента маршал де Тессе, выступив вперед, предложил царю осмотреть предназначенные ему покои. В сопровождении всего двора царь прошел в роскошные апартаменты.

— Ваше величество, — сказал маршал, — в этой комнате почивала королева Екатерина Медичи.

— Я распорядился, чтобы ее приготовили для вашего величества, — добавил регент. — Эту кровать мадам де Ментенон велела переделать для покойного короля.

Пьер чувствовал себя загнанным в ловушку. Лувр казался ему слишком пышным и слишком далеким от Максимильены.

«Я не смогу встречаться с ней в этих ледяных суровых комнатах», — думал он. Пьера угнетала подобная роскошь.

Придворные ошеломленно смотрели на этого монарха, приехавшего с визитом в самую изящную столицу Европы в простом сером шерстяном камзоле без жабо и манжет. Даже свой парик он снял. Он был выше всех мужчин на целую голову и, казалось, принадлежал к совсем другой породе — более грубой и более сильной. Наконец, не в силах терпеть, Пьер подозвал князя Куракина, русского посла во Франции, и о чем-то заговорил с ним. Куракин был парижанином до мозга костей, но при этом оставался русским человеком.

Невозмутимый Куракин, повернувшись к Филиппу Орлеанскому, стал переводить слова Пьера:

— Мой повелитель, царь Московии не знает французского и просит ваше королевское высочество извинить его. Он очень тронут любезным приемом вашего королевского, высочества и находит, что Лувр слишком велик, и ему хотелось бы иметь резиденцию попроще.

Филипп улыбнулся. Он был готов к оригинальным выходкам царя и вежливо ответил князю Куракину:

— Сожалею, что его величество не владеет французским, хотя меня уверяли в обратном. Я, к сожалению, тоже не знаю русского. Однако вы можете заверить его императорское величество, что французское гостеприимство не имеет границ, а потому мы приготовили еще одну резиденцию — дворец Ледигьер. Маршал де Тессе проводит туда его величество.

Пьер нервничал. Все было не так. Регент был слишком любезен, Лувр шумен, придворные его раздражали, а, главное, он никак не мог подойти к Максимильене. Позвав Ромодановского, царь что-то тихо сказал ему и в сопровождении бояр, французских гвардейцев, отданных в его распоряжение, а также маршала де Тессе, отправился во дворец Ледигьер.

После ухода царя придворные дали волю языку.

— Вы видели? — с возмущением обратилась герцогиня Мэнская к Максимильене, — этот варвар не соизволил поклониться мне, внучке великого Конде!

Майи-Брель, подойдя к герцогине, воскликнул:

— Да простит меня ваше королевское высочество, но он никому не поклонился и разыграл здесь ужасную комедию. Графиня де Вильнев-Карамей может подтвердить, сколько нам пришлось выстрадать в замке Мортфонтен за ужином, который ему предложила наша прелестная Максимильена!

И Майи-Брель, зашелестев кружевными бантами, повернулся к графине, чтобы услышать от нее подтверждение своих слов.

— Ах, бедная моя малютка, — вскричала герцогиня, — вы принимали у себя это северное чудище! Если бы он посмел вести себя подобным образом в Версале, мой свекор Людовик XIV не стерпел бы этого!

Максимильена несказанно страдала, выслушивая все это о человеке, которого любила, хотя по-прежнему злилась на него за розыгрыш с лжецарем. В этот момент кто-то взял ее за руку. Обернувшись, она побледнела. Перед ней стоял Амедей де Вильнев-Карамей. Он нежно прижимался к ней на глазах у всех, а сам до боли сжимал ей пальцы. Церемонно склонившись перед герцогиней Мэнской, он произнес:

— Пусть ваше королевское высочество извинит меня, я так счастлив вновь увидеться с женой.

Бенедикта де Конде, герцогиня Мэнская, любезно улыбнулась:

— Оставляю вас наедине с супругой, дорогой граф. И кажется, ко мне идет герцог…

С этими словами герцогиня удалилась вместе с желтозубым и кривым на один глаз уродом — это был ее племянник, герцог де Бурбон, которого все называли просто «герцог».

Максимильена смело встретила разгневанный взор Амедея.

— Что вы делаете при дворе, мадам? — спросил он с насмешкой. — Я полагал, что вам с вашими манерами святой Нитуш это место не по нраву.

Максимильена стиснула зубы, стараясь сохранить спокойствие.

— Я здесь по приглашению регента, сударь.

— Ах, да! Я об этом слышал. Моя супруга должна находиться в качестве гида при царе. Так вы меня считаете за идиота? Я заметил, какие взгляды бросал на вас этот дикарь, а вам это, кажется, доставляло удовольствие. О, какой позор! И вам я дал свое имя!

— Вы не отдали мне свое имя, сударь, вы его продали.

— Что вы хотите этим сказать? — закричал граф в бешенстве.

— Вам это прекрасно известно, сударь. Маркиз де Силлери, мой отец, отдал вам не только мою руку, но и состояние!

— Я сделаю все, чтобы отнять у вас право воспитывать Адриана!

Максимильена побледнела.

— С вашей стороны бессовестно вести такие разговоры! Вы бросили меня из-за своих любовниц, пьянок, карточной игры… Но теперь я все поняла. Проматывайте же мое состояние и развлекайтесь как вам угодно, а меня оставьте в покое!

— Вы очень изменились, мадам, и я вам отомщу! Но признайтесь, что вы любите царя.

— Оставьте меня, сударь.

— Я вас убью, велю заточить в монастыре, разорю вас, вы никогда больше не увидите Адриана, и я расскажу, кто его мать, — сказал, скрежеща зубами, Амедей, с ненавистью глядя на жену.

— Замолчите, граф, на нас смотрят, вы просто смешны! Я отправляюсь сегодня во дворец Силлери, прошу вас прийти ко мне завтра, когда вы придете в себя. Мы обсудим, как изменить положение, которое не может оставаться таким.

Амедей был потрясен. Кроткая, застенчивая Максимильена отвечала ему с уверенностью, о которой он прежде не подозревал. В бессильной ярости он застыл на месте, а она направилась к двери, но в этот момент к ней приблизился аббат Дюбуа и шепотом произнес:

— Мадам, его королевское высочество желает поговорить с вами наедине…

Максимильена, удивленная, пошла за ним.

Ромодановский издали наблюдал за всей этой сценой; не зная, как подойти к Максимильене, он решил дождаться ее в карете.

Следуя за Дюбуа, Максимильена прошла анфиладу комнат и оказалась наконец у дверей маленького кабинета, где ее ждал регент. Когда она вошла, он встал и произнес с присущей ему изысканной любезностью:

— Мадам, простите, что пригласил вас ко мне в столь поздний час, но мне необходимо обсудить с вами нечто очень важное. Однако позвольте сначала предложить вам легкий ужин.

Максимильена, сделав реверанс, ответила довольно холодно:

— Благодарю, ваше королевское высочество, но мне хотелось бы узнать, зачем меня пригласили.

Филипп улыбнулся.

— Я вижу, вы все еще сердитесь на меня. Присядьте и поговорим. Это частная беседа, этикетом в ней можно пренебречь. Не называйте меня «вашим королевским высочеством» и соблаговолите выслушать.

Садясь в кресло, Максимильена подумала: «В чем же я его упрекала? Филипп Орлеанский был всегда так мил… Ах да! Я сердилась на него из-за Амедея… но его ли это вина?»

Словно угадав ее мысли, Филипп продолжил:

— Вы сердились на меня из-за Вильнева, мадам, и вы были неправы. Помочь ему уже никто не может. Он был моим другом, но я клянусь во всем поддерживать вас, если он будет причинять вам боль.

Дюбуа, устроившись в углу, слушал с довольным видом.

Максимильена смело взглянула в глаза Филиппу.

— Да, монсеньор, я действительно сердилась на вас, но теперь это не имеет значения.

— Выслушайте же меня, прекрасная Максимильена, и будем искренни. Царь любит вас… да, да, любит! Я уверен в этом, я видел, как он на вас смотрит. Впрочем, он придумал примитивный предлог, чтобы покинуть Лувр. Он просто хотел быть свободным в Париже… Вы же можете принести большую пользу Франции, и Франция отблагодарит вас…

— Не понимаю, что вы хотите этим сказать, монсеньор.

— Выведайте, с какой целью царь приехал в Париж, узнайте его планы…

Максимильена встала, забыв об этикете, и яростно воскликнула:

— Вы предлагаете мне шпионить за царем, монсеньор?! Говорить с ним, внимательно слушать, а затем предать! Вы ошиблись, монсеньор, я не такая женщина. Впрочем, я никогда больше не увижусь с царем. Я знала его как Пьера Михайлова и не желаю знать другого.

Затем, немного овладев собой, Максимильена присела в реверансе и добавила:

— Прошу у вашего королевского высочества разрешения удалиться.

Филипп рассмеялся.

— Да это просто маленькая фурия! Честное слово, нам подменили нашу кроткую Максимильену! О да, мое королевское высочество разрешает вам удалиться, но сначала выслушайте меня. Я ваш друг. Вы можете не говорить мне ничего о планах царя, я не стану на вас сердиться, напротив, буду восхищаться вами еще больше. Загляните ко мне по-дружески в Пале-Ройяль. Моя дверь всегда открыта для вас.

Пораженная такой добротой, Максимильена с улыбкой прошептала:

— Обещаю заглянуть, монсеньор… по-дружески!

С этими словами она покинула кабинет.

После ухода графини Дюбуа воздел руки к небу:

— Монсеньор, нельзя вести дела подобным образом! Следовало припугнуть графиню.

— Дюбуа, вы мне надоели. Эта женщина принадлежит к типу кротких упрямиц, которых невозможно сломить. Царю повезло… да и потом, разве не называют меня Филиппом Добродушным? Перестаньте свирепо вращать глазами и давайте уедем из Лувра, в котором пахнет плесенью. Я предпочитаю мой милый Пале-Ройяль.

Максимильена в сопровождении лакея, освещавшего ей факелом дорогу, подошла к своей карете и опустилась на сиденье, полумертвая от усталости.

— Ах, вот и вы, мадам! — вскричал Ромодановский, совсем было заснувший.

— Во дворец Силлери, Грегуар, — крикнула Максимильена, не обращая на князя никакого внимания.

— Мадам, — сказал он, — у меня есть к вам поручение от царя.

— Князь, я знаю только лжецаря, разыгравшего комедию в оранжерее. Настоящего царя никогда не видела.

— Мадам, Петр Великий любит вас! И хочет видеть вас. Он попросил доставить вас во дворец Ледигьер, куда он перебрался, чтобы удобнее было встречаться с вами.

— Вот как? Скажите же ему, князь, что он сделал это напрасно и мог бы оставаться в Лувре. Я знаю только одного человека из его свиты, барона Пьера Михайлова, и не хочу знать никого другого.

— Но это невозможно, что скажет царь?

— Мне это безразлично. Можете повторить ему мои слова. Кстати, я уже приехала. Спокойной ночи, князь, Грегуар отвезет вас к себе.

И Максимильена грациозно вышла из кареты, хлопнув дверцей, и скрылась в своем дворце, оставив князя онемевшим от изумления.

В апартаментах дворца Ледигьер Петр расхаживал из угла в угол, нервничая из-за того, что до сих пор не получил никаких известий о Максимильене. Чтобы убить время, он досаждал старому маршалу де Тессе самыми противоречивыми распоряжениями, которые отдавал на французском языке. Старик был этим несказанно изумлен. Разве царь не объявил публично, что говорит только по-русски? В конце концов маршал решил, что это была прихоть императора, видимо, решившего придать себе вес в глазах регента.

— Эта спальня мне не нравится! — кричал Петр. — Кровать слишком мала.

Мгновение спустя раздавалось:

— Кровать слишком велика!

Сначала Петр злился, что в гостиных недостаточно свечей. Потом кричал:

— Погасите свечи, в глазах рябит!

Ужин ему тоже не понравился. Он пожелал репу и пиво. Метрдотель Вертон рвал на себе парик от отчаяния. Сам маршал де Тессе никогда не участвовал в столь жаркой баталии.

Наконец приехал Ромодановский.

— Ну, где же она? — встретил его криком царь. — Что она тебе сказала? Конечно, удивлена и едет следом?

— Государь, — ответил князь, вытирая мокрый от пота лоб, — она в бешенстве. Она отказалась ехать сюда, хлопнула перед моим носом дверцей, сказав, что не знает царя и знать не желает! О, это необыкновенная женщина!

— Я знаю это сам, поэтому и люблю ее. Значит, хлопнула дверцей перед твоим мерзким носом? — Петр рассмеялся. — Великолепно! В таком случае, я сам к ней поеду.

— Я позову свиту, государь…

— Ты что, рехнулся? Оставайся здесь и скажи маршалу де Тессе, что царь наконец решил лечь спать. Полагаю, бедный старикан обрадуется.

— Но, государь, вы здесь с официальным визитом, вы не можете разъезжать в одиночестве по Парижу, вы не знаете города!

— Ромодановский, ты мне надоел.

И царь направился в свои покои, а затем ловко вылез из окна, — это ему приходилось делать не в первый раз. Оказавшись на пустынной темной улице за дворцом Ледигьер, он пошел к Сене, миновал здание Арсенала и, ошибившись в направлении, повернул к Кенз-Вер. Дойдя до улицы Берси, он понял, что идет не туда. Было около пяти часов утра, и Петру не встретилась ни единая живая душа. Четыреста тысяч парижан спали мирным сном.

Петр вернулся на набережную, решив добраться до острова Сите, где надеялся взять фиакр.

Около Нового моста до него донеслись звуки ударов, крики о помощи и стоны.

4

Петр, побежав на шум, увидел остановившуюся карету. Лакеи разбегались в разные стороны, а какой-то человек, стоя на подножке, отбивался своей шпагой от шестерых бандитов, которые одерживали над ним верх, невзирая на всю его храбрость.

— Ко мне, мерзавцы! — кричал он слугам. — Неужели вы дадите зарезать своего господина?

Но лакеи были уже далеко. Главарь бандитов крикнул:

— Не сопротивляйтесь, сударь, нам нужен только ваш кошелек.

— Нет, — отвечал тот. — Прежде вам придется убить меня.

Сражение возобновилось, Петр, мгновенно оценив ситуацию, кинулся в схватку с криком:

— Держитесь, сударь, я вам помогу!

Бандиты сначала явно растерялись, но затем по знаку главаря разбились на две группы: один продолжал атаковать человека на подножке, пятеро же ринулись на Петра. Он проклинал себя за то, что вышел без шпаги, однако предаваться сожалениям было некогда. Несмотря на численное преимущество нападавших, Петру удалось схватить первого, кто подвернулся под руку, и швырнуть в бандитов бесчувственное тело, как снаряд. Затем, схватив еще двоих, он ударил их лбами с такой силой, что бедняги попадали, не издав никакого звука. Не обращая внимания на оставшихся бандитов, Петр вскочил на козлы и завладел кучерским кнутом. В его руках это было страшным оружием, и главарю бандитов пришлось прикрикнуть на них:

— Чего встали, канальи? Я покажу вам, как надо драться!

Разбойники, весьма довольные таким оборотом дела, расступились, а главарь, подойдя к карете, обратился к Пьеру вежливо:

— Сударь, я был бы счастлив сойтись с вами в поединке, поскольку вы сумели одолеть самых отважных прохвостов Франции. Как вам угодно драться — на кулаках или на шпагах?

Петр рассмеялся.

— Клянусь Богом, ты мне нравишься! Ты не похож на обычного бандита. Поскольку шпаги у меня нет, выбираю драку на кулаках.

Сказав это, Петр спрыгнул с козел.

Человек, за которого он вступился, по-прежнему стоял на подножке кареты. Вложив шпагу в ножны, он спокойно произнес с сильным английским акцентом:

— Желаю вам удачи, милорд, и надеюсь, что вы справитесь!

— Вы слишком добры, — отозвался Петр с поклоном, а затем повернулся к главарю банды: — Я к твоим услугам, мерзавец.

Он, поклонившись, ответил с изысканной любезностью, как при светской беседе:

— Ваш покорный слуга, сударь.

Петр был выше и сильнее; но противник был очень ловок и ускользал из его рук, как угорь. Вскоре оба уже катались, сцепившись, на грязной земле, — у Петра была разбита губа и бровь, а у главаря банды кровь хлынула из носа. Эти легкие телесные повреждения не мешали императору и бандиту бить друг друга с прежним жаром и обмениваться при этом комплиментами.

— Одно удовольствие драться с вами, сударь, — говорил бандит, задыхаясь.

— С таким ловкачом, как ты, я еще никогда на кулачках не бился, — отвечал Петр, лицо которого было в крови.

В этот момент послышался топот сапог.

— Ночная стража! — вскричали разбойники.

Петр уже прижал вожака к земле, и тот не мог пошевелиться. Царь применил болевой прием, едва не задушив своего противника. Стража была уже близка, и Петр мог бы отдать висельника в руки солдат. Но он, поднявшись, протянул ему руку со словами:

— Ты свободен.

Главарь подобрал свою шляпу и, прежде чем удрать, крикнул:

— Если я тебе понадоблюсь, приходи на улицу Кенкампуа. Там меня все знают.

— Ты кто? — спросил Петр.

— Я король Парижа, меня зовут Картуш, а тебя?

— А я царь Московии, — промолвил Петр.

Вот так англичанин узнал, кто был его обидчиком и кто был его спасителем. Повернувшись к нему, Петр приложил палец к губам:

— Ни слова об этом, договорились?

К ним подошел офицер ночной стражи:

— Что случилось, господа?

— О! Ничего особенного, — флегматично отозвался англичанин. — На меня напали, а этот господин пришел мне на помощь.

И, повернувшись к царю, добавил:

— Сочту за честь предложить вам место в своей карете. Я отвезу вас, куда скажете.

Вместо ответа Петр сел на кучерское место со словами:

— Садитесь рядом, сударь, я сам буду править.

Англичанин занял место рядом с царем, который подхлестнул лошадей.

— Я еду во дворец Силлери, покажите мне дорогу, — сказал Петр.

— Это недалеко от улицы Урс. Надо проехать мимо Лувра и, Тюильри.

— Кто вы, сударь? — спросил царь.

— Я шотландец, мое имя Джон Лоу.

— В таком случае, господин Лоу, я вас знаю! Я изучал вашу систему. Вы чародей с улицы Кенкампуа.

— Каким образом вам это стало известно, сир?

— Видите ли, господин Лоу, в моем положении нужно знать все.

— Я на мгновение усомнился, что вы действительно царь, сир, а вот Картуш поверил сразу. Теперь и я в этом не сомневаюсь. Вижу, что ваша репутация не отражает всех ваших достоинств.

— Ваша система меня заинтересовала, сударь, но я в нее не верю. Для этого еще не пришло время. Люди продают имущество, замки, драгоценности и приносят вам свое золото, потому что считают вас чародеем, но что будет, когда ваша магия перестанет действовать?

— Сир, я много думал об этом. Я долго не решался осуществить мою теорию на практике, но меня просил регент, и с моей стороны было бы невежливо отказать ему.

Петр прервал шотландца:

— Это и есть Тюильри? Здесь живет юный наследник?

— Да, сир.

Над Парижем занималась серая заря. Город постепенно просыпался. Уже слышались крики:

— Кому воды!

Несмотря на бурную ночь, царь не чувствовал усталости. Редкие прохожие с изумлением смотрели на карету, которой правил окровавленный человек-великан, а рядом восседал рыжий человечек. Въехав в Сен-Антуанское предместье, странный экипаж вскоре оказался у дверей дворца Силлери.

— Спасибо, сударь, — сказал царь. — Надеюсь, что в скором времени буду иметь удовольствие встретиться с вами.

— Сир, это я навсегда останусь вашим должником.

— Позвольте мне дать вам совет, — добавил Пьер. — Уезжайте из Франции, пока еще есть время. Иначе, поверьте мне, в одно прекрасное утро вас разбудят без излишних церемоний и выкинут вон без единого су.

— Возможно, вы правы, сир, но я люблю рисковать.

— Как вам угодно, сударь.

— До свидания, сир.

Петр легко соскочил на землю. Очевидно, все обитатели дворца еще спали, но царь никогда не отступал перед трудностями. Он перелез через решетку, спокойно прошел мимо домика, где дремал привратник, и поднялся на крыльцо. Дверь была закрыта; двинувшись вдоль фасада, он вскоре увидел приоткрытое окно, через которое и проник в гостиную. Полагая, что спальня Максимильены должна находиться на втором этаже, он взошел по лестнице и шел по коридору, осторожно открывая двери одну за другой. Войдя в красивую комнату, обитую синей тканью с золотыми разводами, он увидел Максимильену, спавшую сном младенца.

Петр смотрел на нее, ослепленный ее красотой. Длинные темные с золотистым отливом волосы разметались по подушке. Простыня сползла, и легкая ткань ночной сорочки облегала прекрасную фигуру. Грудь слегка вздымалась в такт дыханию, и царем внезапно овладело безумное желание. Петру казалось, что первая ночь их любви была очень давно. Он неистово жаждал обладать этой женщиной с нежной кожей, свежей, словно персик. Никогда не испытывал он такого волнения при виде женского тела, однако к сладострастному томлению примешивалось глубокое чувство, пронзившее ему душу.

Максимильена пошевелилась, и рубашка приподнялась, обнажив бедра и живот, — она была очень изящна и хрупка, Петра вновь охватило сильное желание — он не мог спокойно смотреть на Максимильену. Не в силах сдерживать себя, Петр нежно провел рукой по ее груди. Максимильена повернулась, бормоча что-то невнятное, затем открыла глаза и встретилась глазами с влюбленным взглядом Петра. Приподнявшись, она поспешно потянула простыню, заметив, что спала с совершенно обнаженной грудью. После паузы она вскричала:

— Что вы здесь делаете, сударь? Я не хочу вас видеть.

Петр, улыбнувшись, привлек Максимильену к себе и начал покрывать ее тело быстрыми страстными поцелуями. Затем он завладел губами Максимильены. Она чувствовала жар его тела и всем своим существом тянулась к этому мужчине.

— О, Пьер, как могла я подумать, что не хочу тебя больше видеть, — шепнула она ему.

Петр не отвечал, осторожно снимая с нее сорочку и с восторгом обнажая вновь это дивное тело, которое пробуждало в нем все более сильное желание. Он зарылся лицом в душистый шелк волос обожаемой женщины. Максимильене нравилось подчиняться опытным рукам Петра. Он прижал ее к себе, покорную, как никогда, а она провела пальцами по мускулистой груди. Петр, вздрогнув всем телом, с силой навалился на нее. Ангел любви простер крылья свои над ними — и они уже ничего не замечали. Значение имела лишь их страсть, и они пылко устремлялись навстречу друг другу. Но Петр сознательно медлил, чтобы полнее насладиться тем божественным мгновением, когда они должны были слиться воедино, а их постель превратиться в корабль, плывущий по бесконечному океану обретенного наконец счастья.

Потом они лежали рядом, держась за руки, и на губах их бродила улыбка умиротворения. Солнце, пробиваясь сквозь тюлевые занавески, бросало блики на вощеный паркет. Максимильена и Петр были счастливы.

Максимильена, улыбнувшись Петру, слегка коснулась губами его щеки и сказала:

— Как я люблю тебя, Пьер, как сладко быть с тобой…

— Прости, любовь моя, — промолвил Петр, — за комедию в оранжерее. Я просто хотел увериться в твоих чувствах. Теперь я понимаю, что не было нужды в этом маскараде… уверен, что ты всегда будешь моей! Мы больше не расстанемся, жизнью клянусь тебе!

— О Пьер, любовь моя… Но что это у тебя на лбу?

— Ничего. Я подрался с одним приятелем, — ответил он, смеясь.

— Странные же у тебя приятели! Это нельзя так оставлять, пойдем со мной.

Царь позволил отвести себя в маленькую комнату, где Максимильена держала свои туалетные принадлежности. Она намазала ему лоб мазью, приготовленной Элизой, а затем наложила повязку.

— Вот теперь лучше, — промолвила она удовлетворенно.

Петр ворчал, но в глубине души радовался, что Максимильена так заботится о нем. У обоих возникло ощущение, будто они прожили вместе уже целую вечность. Они великолепно дополняли друг друга.

В дверь постучался Грегуар.

— Госпожа графиня, князь Ромодановский просит принять его.

— Что же делать, Пьер? — прошептала Максимильена.

— Пусть поднимется сюда, мне надо с ним поговорить…

Ромодановский, войдя в спальню, не без удивления увидел, что его повелитель сидит на постели, завернувшись в простыню и с повязкой Максимильены на лбу; а сама графиня в очаровательном белом пеньюаре с длинными зелеными бантами сидит, улыбаясь, у него на коленях.

— Государь, — сказал Ромодановский, — простите меня, но я беспокоился и не знал, что ответить маршалу де Тессе, который требует представить план сегодняшних визитов.

— Что же ты ему сказал? — встревоженно спросил Петр.

— Что вы спите, государь, во дворце Ледигьер.

— Прекрасно. Возвращайся туда. Скажи маршалу, что я проснулся и что хочу видеть у себя юного Людовика XV. Поскольку согласно этикету мы должны встретиться в Лувре или в Тюильри, французы придут в ужас. Обсуждение выходок русского царя займет не меньше трех дней, и ты объявишь, что я, крайне рассерженный, заперся в своих апартаментах. Таким образом я смогу остаться с Максимильеной.

Графиня слушала возлюбленного в полном изумлении, лишь сейчас осознав, насколько велика его власть.

— Да, — промолвил Ромодановский, — это наделает много шума при дворе!

— Регент покричит и успокоится.

— Но, государь, подумайте о договоре, который вы хотели заключить с Францией против Швеции.

— Я помню об этом, друг мой, но дай мне несколько дней счастья.

Когда они остались вдвоем, Петр нежно обнял Максимильену, шепнув:

— Видишь, какие безумства я совершаю ради тебя? Ты понимаешь, как сильно я тебя люблю?

Однако после визита Ромодановского Максимильена уже не чувствовала себя такой свободной, как прежде. Она поняла, что обнимает ее царь, владыка великой империи.

— Пьер… государь, — поправилась она, — это безумие! Вам не следует ставить под удар договор из-за меня!

Петр, обхватив Максимильену за талию, со смехом закружил ее по комнате.

— Что это значит, госпожа графиня? Вы называете «государем» любимого человека? Я был и остаюсь для тебя бароном Пьером Михайловым!

Максимильена обхватила шею Петра:

— Но… но это ужасно! Ты царь. Разлука неизбежна, ведь ты вернешься в Россию… К тому же, — она понизила голос, — ты женат!

— Послушай меня, дорогая, — ты городишь глупости. Разумеется, я женат, но ты тоже замужем, и тебе придется расстаться с мужем. У императрицы Екатерины, я прекрасно знаю это, есть любовники, в числе которых и мой фаворит Меншиков. Я закрыл на это глаза ради спокойствия. Словом, бросим все эти серьезные разговоры: у нас есть три счастливых дня и… и это целая вечность!

5

Ромодановский оказался прав. Поведение Петра ошеломило французский двор. Князь-посланник Борис Куракин метался между Пале-Ройялем и дворцом Силлери, сообщая Петру о различных примирительных шагах регента. Однако царь оставался непреклонен, по-прежнему скрываясь в спальне Максимильены.

На третий день Куракин принес известие, что регент, великий дипломат, дает согласие на встречу юного короля Людовика XV с Петром во дворце Ледигьер. Вновь начиналась жизнь по правилам этикета.

Во дворце Ледигьер Петр ожидал короля в окружении своих бояр, а также маршала де Тессе, Либуа и маркиза де Майи-Бреля. Он попросил Максимильену присутствовать на встрече в качестве императорского гида. Она была еще красивее, чем прежде, в своем платье из кремово-золотой парчи, с фижмами, подчеркивающими ее изящную талию. На тонком лице с чуть вздернутым носом выделялись большие фиалковые глаза.

Регент прибыл вместе с семилетним королем, в сопровождении толпы придворных. Царь встретил гостей во дворе. Маленький король, по росту доходивший Петру до колена, поднял вверх свое красивое личико, обрамленное золотыми кудрями. Петр, придя в умиление от малыша, правившего прекраснейшей страной Европы, поднял его на руки, подбросил в воздух, а затем расцеловал в обе щеки.

Французские придворные были ошеломлены — никто еще не смел так обращаться с юным монархом.

Петр опустил Людовика на землю. Малыш заливисто смеялся. Тогда рассмеялся регент, и его примеру последовал весь двор.

Максимильена с восхищением смотрела на Петра, думая: «Он все делает иначе, чем другие!»

Царь же, церемонно поклонившись, спросил мальчика:

— Не угодно ли будет вашему величеству пройти в гостиную, чтобы обсудить государственные дела?

Людовик XV, вложив свою маленькую ручку в ладонь царя-великана, ответил, как научил его наставник, герцог де Вильруа:

— Мы будем счастливы вступить в переговоры с вашим императорским величеством.

Герцог де Сен-Симон склонился к уху Максимильены:

— Мы присутствуем, мадам, при историческом событии — Петру Великому было мало склонить Францию к своим ногам, теперь он взял ее на руки!

Майи-Брель суетился и ворковал так, словно этот визит был делом его рук. Он подошел к Сен-Симону и Максимильене, важно держа голову в напудренном парике:

— А вы знаете, графиня, что у моего рода есть право садиться в императорских покоях?

Герцог с улыбкой промолвил:

— Да неужели, маркиз?

Максимильена предпочла оставить их, ибо оба были всецело поглощены обсуждением этого чрезвычайно важного вопроса.

Она заметила Амедея, смотревшего на нее с явной враждебностью. Но он затерялся в толпе, окружавшей регента, и она забыла о нем. Затем в сопровождении Куракина и Ромодановского Максимильена вошла в гостиную, где сидели царь и король. Им приготовили кресла одинаковой высоты, и все, кто присутствовал при их встрече, надолго запомнили невиданную картину: маленький мальчик и великан, ведущие дружескую беседу.

Петр Великий, представив королю князей из своей свиты, сказал наконец:

— Мы счастливы познакомить ваше величество с графиней де Вильнев-Карамей, которая спасла нам жизнь. Мы просим ваше величество запомнить навсегда это имя и имя ее сына Адриана…

Максимильена была взволнована. Она присела в глубоком реверансе, а маленький король, посмотрев на нее с серьезным видом, повернулся к Петру и сказал:

— Мы не забудем, сир, рекомендации вашего величества, ибо мы никогда ничего не забываем.

Придворные переглянулись с удивлением. Все взгляды устремились на Максимильену. Ее влияние возрастало… возможно, ей предстояло стать фавориткой российского двора…

Принцессы, которые надеялись на комплимент, а быть может, даже и на визит царя, в ярости кусали губы, забыв о своем соперничестве. Они были удивлены, увидев Максимильену.

Регент издали сделал ей дружеский знак. Майи-Брель растерялся и ничего не мог сказать.

Максимильена смотрела на Петра глазами, полными слез, — он во всеуслышание объявил о своей любви к ней.

А граф Амедей де Вильнев-Карамей поспешно удалился из дворца Ледигьер. Он был глубоко уязвлен. Амедей стал свидетелем триумфа своей жены, и гордость его была ущемлена. Кроме того, Максимильена понятия не имела, до какого финансового краха дошел ее муж, промотавший состояние в оргиях и попойках. Вильнев-Карамей уже успел тайком от жены продать несколько имений, принадлежавших ему как приданое Максимильены, обратив все деньги в билеты банка Лоу.

Но даже и этих билетов ему уже было недостаточно. Приняв решение отомстить, он приказал отвезти себя во дворец Силлери. Ворвавшись туда, словно безумный, он оттолкнул Грегуара и бросился в покои Максимильены. Адриан играл там под присмотром Элизы. Даже не взглянув на ребенка, граф кинулся к шкатулке с драгоценностями, затем взломал замок секретера и завладел бумагами, удостоверяющими право собственности на дворец Силлери. Элиза попыталась было вмешаться, но Амедей в бешенстве отшвырнул ее в сторону. Он сбежал, словно вор, набив карманы украденными драгоценностями и документами. Впрыгнув в карету, он крикнул кучеру:

— На улицу Кенкампуа!

Во дворце Силлери слуги были вне себя от отчаяния. Адриан, ничего не понимая, плакал и звал маму. Элиза, заламывая руки, говорила Грегуару:

— Господи! Как сказать об этом госпоже графине?

— Дурной отец, дурной супруг! — отвечал Грегуар. — А теперь еще и вор! Подумать только… граф де Вильнев!

В то время как Амедей был в замке Силлери, Максимильена смотрела, как юный король покидает дворец Петра Великого. Царь, очарованный ребенком, к всеобщему удивлению, вышел проводить его до кареты. Людовик XV держал теперь за руку регента, своего дядю. Оба любили друг друга и во время беседы обменивались понимающими взглядами, что очень понравилось Петру. Людовик тихонько сказал дяде:

— Царь такой добрый! Мне хотелось бы, чтобы он еще раз подбросил меня в воздух!

Регент с улыбкой возразил:

— Мы не можем просить его об этом, Луи, потому что должны соблюдать правила этикета. Зато вас ждет сюрприз во дворце Тюильри.

— Что за сюрприз, дядя?

— Красивые игрушки из России, которые привез для вас царь.

Максимильена, услышав этот разговор, подумала: «Петр очень похож с Филиппом Орлеанским, хотя сам об этом не знает!»

Подойдя к карете, Петр наклонился к ребенку и сказал:

— Мы благодарны вашему величеству за нанесенный нам визит.

— А я, — воскликнул маленький король, на радостях забыв о королевском «мы», — благодарю вас за игрушки. Мне не терпится их увидеть!

Петр, улыбнувшись, шепнул ему на ухо:

— Беги, малыш, играй вволю!

Юный монарх засмеялся, а затем произнес громко, глядя в глаза царю:

— Я не забуду о своем обещании, сир, и всегда буду помнить имя Вильнев-Карамей.

Парижские зеваки, ожидавшие увидеть своего короля, радостно завопили, когда вышли мальчик и царь. Раздались крики «да здравствует король» и «да здравствует царь». Почти никто не восклицал «да здравствует регент», ибо Филипп Орлеанский, несмотря на все свои усилия и очевидные достоинства, не пользовался в народе популярностью.

Максимильена, оставив Петра и Бориса Куракина обсуждать договор, вернулась в свой дворец. Ее сопровождал Ромодановский. Отношение к ней обоих князей и бояр, сопровождающих императора, совершенно переменилось. Все смотрели на Максимильену как на фаворитку, и она была несколько смущена этим. Когда она поднялась к себе, Адриан плакал, а слуги пребывали в смятении. Грегуар с Элизой рассказали ей о поступке Амедея. Максимильена в ужасе обхватила голову руками. Человек, за которого она вышла замуж, осмелился ограбить собственного сына и покушался на дворец ее предков! Она почти забыла о пропавших драгоценностях, хотя они стоили немалых денег. Лишь одно имело для нее значение — то, что отец ограбил сына. Ромодановский переминался с ноги на ногу, не зная, что предпринять. Внезапно Максимильена резко выпрямилась.

— Куда он поехал, Грегуар?

— Я слышал, госпожа графиня, как он крикнул кучеру: «На улицу Кенкампуа».

— Очень хорошо, я попытаюсь найти его и поговорить с ним. Быть может, удастся избежать худшего.

— Но, мадам, — возразил Ромодановский, — вы не можете броситься в эту толпу на улице Кенкампуа. И царь ждет вашего возвращения — в данный момент он собирается отправиться в Люксембургский дворец, к герцогине Беррийской.

Не слушая увещеваний Ромодановского, Максимильена устремилась в погоню за Амедеем. Старик Грегуар побежал за ней. Ромодановский, поколебавшись, решил как можно скорее предупредить царя.

Улица Кенкампуа находилась недалеко от дворца Силлери. К ней можно было подойти с двух сторон: через улицу Урс, которую обычно выбирали люди высокого положения, и через улицу Обри-ле-Буше, куда устремлялись отбросы парижского общества. Уже с семи часов открывались решетчатые ворота. За считанные минуты узенькую улочку Кенкампуа, состоящую из сорока домов, заполняла истерическая толпа. Обезумевшие люди с жадностью расхватывали акции, которые назвали по времени выпуска «материнскими», «дочерними» и «внучатыми».

Максимильена отвыкла от Парижа и, пройдя метров сто, пожалела, что не взяла карету, — в своем негодовании она забыла обо всем. Грегуар ничем не мог ей помочь, поскольку совершенно не ориентировался в столице. Вместо того чтобы направиться на улицу Урс, Максимильена по ошибке свернула на улицу Обри-ле-Буше. Уже через минуту ее окружила стая гогочущих мегер. Она попятилась, но путь ей преградили трое мужчин бандитского вида. Максимильена, почувствовав, что бледнеет, сказала себе: «Если они увидят, что я их боюсь, мне конец!»

Грегуар же в ужасе думал: «Сейчас нам перережут глотки!»

Максимильена была великолепна в своем придворном наряде, и пока никто не осмелился ее тронуть. Но она понимала, что достаточно будет решиться одному, как на нее набросится вся свора.

— Что надо этой герцогине? — взвизгнула какая-то горбунья. — Своих денег мало? Еще и акции наши понадобились!

— Эй, красотка, — крикнул мужчина с лицом в гнойных язвах, — твой хахаль продал тебе мамочку?

— Или дочку с внучкой? — оскалился одноглазый парень.

Один из нищих, истекая слюной от похоти, уже тянул к Максимильене свои омерзительные культи, а женщины, похожие на гарпий с красными глазами, задыхаясь, шипели:

— Возьми ее! Трахни герцогиню!

Грегуар заслонил Максимильену, вскричав:

— Сначала вам придется убить меня!

— Эй, старичок, хочешь, я тебя приголублю? — завопила женщина, взобравшаяся на плечи к слепцу.

— Хватайте их, что смотрите!

Максимильена совершенно потеряла голову от страха. Ужасное кольцо сжималось вокруг нее. Но в этот момент с улицы Кенкампуа вдруг донесся нарастающий ропот:

— Акции понижаются! Наши бумаги уже ничего не стоят!

Толпа, забыв о Максимильене, ринулась, увлекая ее за собой, к улице Кенкампуа. Молодую женщину толкали со всех сторон, и ей с трудом удавалось перевести дух. Грегуар остался где-то позади.

— Герцог де Бурбон продал свои акции, — слышалось вокруг. — Он уже увозит золото!

— Мы тоже хотим продать свои!

Пятнадцать минут назад эти люди готовы были заложить душу, чтобы получить магические бумажки, — теперь эти акции жгли им пальцы.

Максимильену прижало к стене; рядом возились аббат, нищий, лакей в ливрее и дворянин в парике. Все классовые различия между людьми исчезли: Максимильена видела перед собой лишь бесноватых владельцев акций, объединенных единым стремлением — вернуть свои деньги.

— Они сошли с ума! — прошептала графиня.

Лоу вышел на балкон дома, намереваясь обратиться с речью к толпе.

— Успокойтесь! — воскликнул он, пытаясь воззвать к разуму. — Акции вовсе не понижаются, клянусь вам в этом. Они по-прежнему стоят восемнадцать тысяч ливров. Я обещал вам дивиденды в двенадцать процентов — вы получите сорок!

Это была последняя, отчаянная попытка спасти систему. Максимильена восхищалась мужеством этого маленького рыжего шотландца, но никто не желал его слушать. К нему тянулись яростно сжатые кулаки, и кругом раздавались только бешеные проклятия.

Тем временем Петр, предупрежденный Ромодановским, спешил на улицу Кенкампуа. А князь заменил царя на приеме у герцогини Беррийской, к неописуемой ее ярости.

Уже на подходе к улице Урс толпа была плотной, и Петру пришлось пробивать себе дорогу кулаками. Но люди настолько обезумели, что неохотно расступались даже перед могучим великаном. Петр кричал во весь голос:

— Максимильена, Максимильена!

Почувствовав, что какой-то воришка шарит у него по карманам, пользуясь давкой, Петр схватил своими железными пальцами мошенника за руку и крикнул:

— Беги к Картушу, скажи, что царь нуждается в нем!

Он мгновенно исчез, и Петр подумал, что вряд ли его слова были услышаны. Сам он продолжал с трудом пробиваться сквозь толпу и заметил, что впереди завязалась драка. Внезапно за спиной Петра раздался голос:

— Ты меня звал, царь, я здесь!

Он обернулся и увидел Картуша, которого сразу узнал по улыбке, хотя первая их встреча произошла в темноте, во время схватки на Новом мосту. Картуш казался совсем юным — недаром его прозвали Детка.

— Картуш, помоги мне отыскать одну женщину в этой толпе. Ее надо спасти, потому что ей грозит опасность.

— Кто она? — лаконично осведомился знаменитый бандит.

— Графиня де Вильнев-Карамей, на ней платье…

— Достаточно, царь, я ее знаю, — у меня такое ремесло. Знаю также, что ты ее любишь.

Вынув свисток, Картуш трижды свистнул на разный манер. Через минуту перед ним выросли двое дюжих молодцов.

— Это мои подручные, Франсуа Леру и Жан Бурлон. Для удобства я сделал их приказчиками в банке Лоу, — сказал, смеясь, Картуш, а затем властно распорядился: — Передать всем нашим: оставить в покое герцога де Бурбона с его миллионами и спасать графиню де Вильнев-Карамей.

Бандиты с поклоном ответили:

— Будет сделано, Детка!

Оба тут же растворились в толпе, а Петр и Картуш, чтобы расчистить путь, вынули свои шпаги. Однако те, кто уже дрался, решили, что на них собираются напасть, и тогда началось настоящее сражение. Если бы царь так не тревожился о Максимильене, его позабавила бы эта схватка — но страх за любимую женщину пробудил в нем бешеную ярость против глупцов, мешавших ему пройти.

— Осторожно, царь! — крикнул Картуш, отбивая предательский удар, направленный в спину Петра. Нанес его Амедей де Вильнев-Карамей, которого сопровождал граф де Горн, прославившийся своими пьяными оргиями и распутством.

Амедей оказался на улице Кенкампуа чуть раньше Максимильены и не успел продать ни драгоценности жены, ни документы, удостоверяющие право собственности на дворец Силлери. Вскоре он встретил Горна, и они попытались вдвоем вырваться из этого ада. Узнав царя, Амедей возликовал — ему представилась прекрасная возможность убить соперника. Но тот спасся, благодаря ловкости Картуша. Царь, незнакомый с Амедеем, вскричал:

— У вас низкая душа, сударь! Вы бьете исподтишка!

И Петр обрушил на Амедея град ужасающих ударов. Граф, устрашенный ростом и силой соперника, бросился бежать, но царь схватил его за руку, и Амедей выронил шпагу. Он наклонился, чтобы поднять ее, и в этот момент из его карманов посыпались драгоценности Максимильены. Нищие с воем бросились к нежданной добыче, а Петр с изумлением узнал драгоценности своей возлюбленной. Он понял, с кем имеет дело, и, подчиняясь великодушному порыву, поспешил на помощь Амедею. Но Петр опоздал. Подлый граф де Горн, вместо того чтобы защищать друга, вонзил в него кинжал, пинками отогнал нищих и скрылся с драгоценностями. Царь не верил своим глазам: знатный вельможа, состоявший в родстве с коронованными особами, оказался низким предателем и убийцей!

— Да, царь, — произнес Картуш, — ты видишь, благородные сеньоры становятся преступниками, а бандиты — сеньорами.

Петр опустился на колени перед Амедеем, чтобы посмотреть, можно ли его спасти. Убедившись, что тот мертв, он взглянул на Картуша и сказал:

— Прошу тебя, сохрани это в тайне, я не хочу, чтобы графиня де Вильнев-Карамей знала.

Затем он поднялся, пробормотав еле слышно:

— Страшен суд Господень!

Это была истинная правда, поскольку через несколько месяцев преступного графа де Горна, невзирая на его знатность, колесовали на Гревской площади по распоряжению регента.

Максимильена тем временем безуспешно пыталась выбраться из толпы. Платье ее разорвали, волосы ее разметались по плечам, банты волочились по земле. Она задыхалась, изнемогая от усталости и страшась упасть. Внезапно чьи-то сильные руки схватили ее — это были подручные Картуша в окружении дюжины крепких парней, раздававших тумаки направо и налево. Максимильена, не зная, что это явились ее спасители, в ужасе закричала. Тогда правая рука Картуша, Франсуа Леру, оглушил графиню сильным ударом кулака и взвалил себе на плечо. Пробившись сквозь толпу, он передал Максимильену в объятия Петра.

— О, она умерла! — воскликнул царь, побледнев.

— Да нет, сир, она просто в обмороке!

Тогда Петр, прижав любимую к сердцу, поспешил уйти с улицы Урс в сопровождении бандитов и разбойников. Драка уже начинала стихать. На мостовой валялись раненые и убитые, безудержно рыдал какой-то ребенок, а встречные молча расступались перед великаном. Внезапно один сорванец, повисший на фонарном столбе, заорал:

— Да говорят же вам, это царь!

Ошеломленные парижане глядели на русского императора.

— Точно, это он!

— Черт побери, конечно!

И переменчивая толпа грянула, как один человек:

— Да здравствует царь! Да здравствует император!

Грегуар, который переждал драку, забившись в угол, присоединился к кортежу провожавших царя и кричал громче всех. В конце улицы Картуш свистнул в свисток, и тут же появилась карета.

— Бери мою карету, царь.

Петр нежно положил на сиденье Максимильену и повернулся к Картушу.

— Едем в Россию, — сказал он. — Я тебя сделаю князем и генералом!

— Спасибо, царь, но мое королевство в Париже, и я хочу, чтобы меня повесили именно здесь.

Царь, с грустью взглянув на него, протянул Картушу руку:

— Тогда прощай, друг, и да хранит тебя дьявол.

— Прощай, царь, — ответил Картуш, а товарищи его поклонились.

В карете Максимильена открыла глаза. Петр, склонившись над ней, прошептал:

— Как же ты напугала меня, любовь моя!

Она бросилась ему в объятия.

6

Официальный визит царя Московии длился три месяца. Празднества сменяли друг друга, и Максимильена жила, как в вихре. Влюбленным удавалось иногда увидеться наедине, но это случалось все реже и реже, поскольку Петр с головой погрузился в работу. Он желал подписать договор с Францией, но Филипп Орлеанский медлил, отчего царь приходил в бешенство.

Максимильена посетила Филиппа Орлеанского и спросила, нет ли известий о муже. Филипп, получивший детальный отчет о трагедии на улице Кенкампуа от своей полиции, ответил со свойственным ему тактом, что Амедей исчез, и Максимильена подумала, что граф просто скрывается от кредиторов. Однажды она получила толстый пакет, где находились бумаги, удостоверяющие право собственности на дворец Силлери, с лаконичной припиской «от Картуша».

Петр хотел подарить Максимильене драгоценности, чтобы заменить украденное, но она сказала с обезоруживающей улыбкой:

— Лучше подари мне себя. Теперь я вижу тебя только в толпе народа.

Петр возразил:

— Любовь моя, виной тому не я, а мой долг царя.

И Максимильена вскоре получила колье с бриллиантами, самый крупный из которых имел форму сердца. К драгоценностям была приложена записка: «Прими этот дар. Вручаю тебе сердце Пьера Михайлова».

Однажды Петр решил отправиться в Сен-Сир, чтобы нанести визит мадам де Ментенон.

— Мне будет любопытно взглянуть на старую фею, которая околдовала великого короля, — сказал он Максимильене.

— Ты так восхищаешься Людовиком XIV?

— Он мой учитель. В Санкт-Петербурге ты увидишь дворец, который я приказал выстроить по образцу Версаля.

Максимильена вздрогнула. Очевидно, Петр считал ее отъезд в Россию делом совершенно решенным, хотя с ней он об этом ни разу не говорил. Порой Максимильена спрашивала себя, не исчезнет ли он так, как и появился, — с дуновением северного ветра…

В Сен-Сире царь вошел в спальню мадам де Ментенон вместе с Максимильеной. Старая маркиза уже почти не вставала, и Петр без всяких церемоний сел на край ее постели — к великому изумлению Максимильены и всех присутствующих.

— Какой болезнью вы страдаете, мадам?

— Сир, это просто старость, а еще тяжесть пережитого… Кто эта молодая женщина? — спросила маркиза, указывая на Максимильену.

— Графиня де Вильнев-Карамей…

— Она очень красива, — произнесла старая маркиза, глядя прямо в глаза Петру, — и достойна царя, как я была достойна короля…

С этими словами старая дама откинулась на подушки.

Визиты следовали один за другим. Опера, мануфактурные цеха, Марли, Сен-Клу — дворец принцессы Палатинской, которая, отведя Максимильену в сторону, доверительно сказала ей:

— Малышка, держите с этим великаном ухо востро и ни в чем ему не уступайте, иначе погибнете.

Максимильена улыбнулась доброй принцессе и поцеловала ей руку.

Наконец, за два дня до отъезда, Петр решил посетить Версаль, опустевший после смерти Людовика XIV. В честь царя во дворце устроили иллюминацию, а в Зеркальной галерее сервировали роскошный ужин. В ту ночь дворец ожил — казалось, среди гостей бродила тень великого монарха. После ужина царь с придворными спустился в сад, и тут внезапно разразилась страшная гроза. Все бросились искать убежище, и Максимильена потеряла Петра в толпе. Гремел гром, вспыхивали молнии, на замок обрушился подлинный потоп. Петр метался в поисках Максимильены, но, не найдя ее, укрылся в одном из гротов сада Аполлона.

По гравию зашелестели чьи-то шаги, и царь увидел, что к гроту приближается маркиза де Фондодеж.

— Идите сюда! Под скалой сухо! — крикнул ей Петр.

— О, ваше величество, смею ли я стоять рядом с вами?

Царь терпеть не мог кокеток, но уж очень соблазнительно выглядела молодая маркиза. Она была чертовски привлекательна, и Петр сказал себе, что маленькая любовная интрижка не помешает его любви к Максимильене, которой и знать об этом незачем. Гром продолжал греметь, а изящная маркиза, угадав мысли Петра, подобралась к нему поближе и томно произнесла:

— Я совсем продрогла от этого дождя, сир, посмотрите, как бьется мое сердце!

С этими словами она прижала руку Петра к своей груди. Перед глазами царя вдруг возник укоризненный облик Максимильены, однако маркиза, не теряя времени, прижалась к нему всем телом. Он едва успел подумать: «В конце концов, я царь и имею право…»

Максимильена укрылась от ливня под деревьями напротив грота. Узнав своего возлюбленного, она хотела бежать к нему, но тут заметила графиню, проникшую в грот. Оцепенев от ужаса, она смотрела, как царь заключил графиню в объятия и стал страстно целовать. Не в силах вынести это, Максимильена, рыдая, побежала во дворец, и ее парчовое платье, зацепившись за куст, с треском порвалось.

В блеске молнии, более яркой, чем другие; Петр узнал Максимильену и понял, что она все видела.

— Максимильена, Максимильена! — отчаянно крикнул он.

Дерзкая Фондодеж попыталась удержать царя за рукав, говоря:

— Оставьте эту кривляку, сир, я отдаюсь вам!

— Дрянь! Я уверен, ты сделала это нарочно!

— Конечно, сир, я знала, что она нас видит… Но теперь мы одни, не упускайте же свой шанс!

Не слушая ее, царь бросился прочь из грота вслед за любимой.

«Я в самом деле неисправим, — говорил он себе, — мне отдала сердце прекраснейшая женщина в мире, а я уцепился за юбку маркизы, которая гроша ломаного не стоит!»

Максимильена бежала, не разбирая дороги и задыхаясь от негодования, Придворные, нашедшие убежище в кустах, смотрели на нее и на несущегося за ней царя, не смея вмешиваться.

— Максимильена! — кричал Петр. — Приказываю тебе остановиться!

Наконец она, уже совсем задохнувшись, достигла дверей и, заметив боковую лестницу, вихрем взлетела по ней. Максимильена знала Версаль, поскольку бывала здесь с отцом, но теперь, пребывая в смятении и оказавшись в темноте, не понимала, куда бежит. Петр кричал ей вслед:

— Остановись, Максимильена!

Однако она оторвалась от него намного. Царь продолжал гнаться за своей возлюбленной по нескончаемым коридорам. Вдруг Максимильена неожиданно для себя очутилась в Зеркальной галерее, где лакеи расставляли стулья и зажигали тысячи свечей. Всклокоченная, мокрая Максимильена в грязном разорванном платье походила на безумную. Сзади гремел голос российского императора:

— Остановись, такова моя воля!

Один из слуг от изумления выронил на пол поднос с бокалами. Максимильена, обнаружив дверцу в глубине галереи, скрылась там, хлопнув створкой перед носом у Петра, Она вновь оказалась в темных гостиных, поскольку освещалась только приемная зала. Максимильена продолжала бежать; вскоре, изнемогая от усталости, она влетела в большую комнату, где никого не было, поспешно закрылась на засов, а затем бросилась на кровать, чтобы выплакаться вволю. Петр ломился в закрытую дверь, в ярости колотя в нее ногами.

— Открой!

Максимильена крикнула:

— Я не подчинюсь вашим приказам и не открою вам!

— Я царь и могу тебя уничтожить! — воскликнул он, а сам в это время думал: «Она упрямее тысячной толпы бояр — мне именно такая нужна!»

— Ах вы царь? Так возвращайтесь в Россию.

Петр онемел. Никто еще не смел говорить с ним подобным тоном.

А за окнами бушевала, набирая силу, гроза. С крыши летела черепица, молния разбила громадный дуб в парке. Внезапно послышались три удара грома, и Петр, вышибив плечом дверь, ворвался в просторную спальню. Максимильена лежала на постели, укрытой балдахином. Увидев царя, она вскочила и побежала к камину. Там она схватила кочергу и метнула ее в голову царя. Тот ловко пригнулся, а потом сжал Максимильене руку, чтобы заставить стоять на месте.

— Итак, мадам, мы не исполняем больше приказов царя? — осведомился он.

— Для меня вы никакой не царь! Вы обманули меня, и я не желаю вас видеть!

— Какая ты красивая, когда бесишься! Я жажду тебя.

— Возвращайтесь к своей маркизе! Вам, кажется, было очень хорошо вместе?

Петр рассмеялся. Он любил, когда ему перечили.

— Ты ревнуешь! — сказал он. — Мне это нравится.

Максимильена сделала попытку вырваться, но Петр, крепко прижимая ее к себе, впился губами ей в рот.

— Нет, нет, я ненавижу вас.

— Люблю тебя, хочу тебя, — шептал Петр между поцелуями, — я сгораю от желания!

И он прикусил Максимильене губу. Молодая женщина, откинувшись назад, кричала:

— Отпустите, вы не возьмете меня силой!

Вместо ответа Петр бросил женщину на кровать. Максимильена старалась отбиться ногами, но Петр совершенно потерял голову, увидев открывшиеся ему прелести.

— Возьму и силой, если захочу! — воскликнул он, изнемогая от жажды обладания. — Петр впервые имел дело с женщиной, которая посмела сопротивляться. Он бросился на Максимильену, срывая с нее платье и раздирая корсаж, ногами же пытался раздвинуть колени графини. Максимильена, полузадохнувшись в объятиях великана, чувствовала, как в ней рождается непреодолимая страсть при соприкосновении с мускулистым телом Петра. Она тяжело дышала, вскрикивала, но уже не от возмущения, и, не в силах больше сдерживаться, стала раздевать царя. А тот, заметив, как изменилось поведение Максимильены, понял, что она отчасти ломала комедию и что желает близости не меньше, чем он. Это не рассердило Петра, а, напротив, позабавило, ибо ни с одной женщиной он еще не испытывал подобного счастья. Они любили друг друга с упоением, изнемогая от наслаждения, соединяясь в одно целое и забыв обо всем на свете. Петр ласкал ее так, как никого не ласкал, и Максимильена проявляла не меньшую страстность. Замирая порой в сладостном бессилии, они снова с прежним пылом отдавались своей любви. Постель их была в полном беспорядке, и Максимильена с неведомым ей раньше бесстыдством устремлялась в объятия Петра. Кроме их безумной страсти, в мире не осталось ничего. А за окнами бушевала буря, и придворные, укрывшиеся в замке, не смели искать царя. Все живое забилось в свои норы. Люди испуганно перешептывались, что наступил конец света и что Париж с Версалем, подобно Содому и Гоморре, будут уничтожены небесным огнем. Льющиеся с неба потоки освещались всполохами чудовищных молний, град величиной с кулак бил по крышам домов, от порывов ветра содрогались стекла и ставни. Сена сорвала с якоря корабли и понесла в море, несмотря на отчаянные усилия матросов, пытавшихся укротить ярость волн.

Именно в эту грозовую ночь в заброшенной спальне короля-Солнце был зачат Флорис.

7

Через два дня Петр и Максимильена выехали из Парижа. Максимильена покидала родину без всякого сожаления. Устремляясь вместе с любимым навстречу ледяным туманам севера, она прижималась к его плечу с покорной доверчивостью. Перед отъездом Максимильена успела передать все дела в ведение Шабу, своему старому управляющему, который испуганно повторял:

— Ах, госпожа графиня, это совершенное безумие!

— Да, да, мой Шабу, — отвечала Максимильена со смехом, — но вы позаботьтесь о замке, об имении и о дворце.

Сундуки уже уложили в большой фургон, когда к Максимильене подошел, теребя в руках берет, старый Грегуар.

— Что такое? — спросила Максимильена, складывая в саквояж игрушки Адриана.

— Госпожа графиня, Элизу вы берете, чтобы было кому приглядеть за господином Адрианом, а за вами кто приглядит?

— Мой добрый Грегуар, — прошептала растроганная Максимильена.

— Мы обговорили это с Блезуа и Мартиной. Не можем мы вас отпустить одну. Вот, пришел просить вас, чтобы вы нас взяли с собой.

И преданные слуги заняли места в просторной берлине, которая двигалась за каретой царя и Максимильены.

Когда они останавливались на постоялых дворах, их принимали за богатых чужестранцев — Петр оставил только нескольких бояр из своего эскорта. Остальных в подчинении Ромодановского он отправил в Спа, где ожидала императрица, — это означало завершение официального визита во Францию.

Договор с Францией так и не был подписан; Максимильена обвиняла в этом себя и говорила Петру:

— Я сделаю все, чтобы наши страны сблизились.

Русский царь отвечал, смеясь:

— Франция недовольна, потому что я увез самое ценное ее сокровище.

В октябре, после трех месяцев пути, Петр с Максимильеной прибыли в Москву. В России это начало зимы, и Максимильена с восхищением смотрела на тысячи разноцветных куполов, блиставших среди заснеженных улиц.

— Как красиво!

— Душа моя, я не люблю Москву. Вскоре мы отправимся в Санкт-Петербург, мой Версаль. Я обожаю этот город, который построил на месте болот. Я повелел боярам строить там дома и дворцы. Вот увидишь, тебе понравится Санкт-Петербург, но пока нам придется провести несколько дней в Москве.

Петр поселил Максимильену в той части города, которая называлась Слобода. За ней начиналось село Преображенское. Царь выбрал для Максимильены большой дом из розового кирпича, который сразу понравился молодой женщине. Именно здесь она уверилась, что ждет ребенка. Петр, узнав об этом, обнял ее, затем опустился перед ней на колени и положил голову ей на живот.

— Любовь моя, ты родишь мне сына.

— Но, Пьер, — с улыбкой произнесла Максимильена, — вдруг будет девочка?

— Нет, нет, это будет сын, я так хочу! Он вырастет похожим на меня, ведь в жилах его кровь Романовых.

— Надеюсь все же, что он не будет таким же жестоким, как твой предок Иван Грозный, Пьер.

— Царь Иван не был моим предком, любовь моя, он просто женился на девушке из рода Романовых, — снисходительно ответил Пьер.

Младенец, казалось, с одобрением воспринял эти слова — он начал вдруг ворочаться с необычайной силой в животе Максимильены, и царь с умилением вслушивался в удары, наносимые крошечной ножкой.

Однажды, когда Максимильена была на пятом месяце беременности, Петр зашел к ней с весьма озабоченным видом.

— Любовь моя, — сказал он, — я не хотел тебя тревожить и не стал объяснять, почему мне нужно было остаться в Москве. Я ожидал новостей от князя Черковского, посланного в Кеву во главе шести тысяч солдат. Только что я получил известие, что персы всех их перерезали. Это война. Я выступаю вместе со своей армией.

Тогда Максимильена решилась на поступок, почти безумный в ее положении.

— Я еду с тобой, — сказала она.

Петр был потрясен:

— Но, Максимильена, ты плохо это себе представляешь. Нам придется пересечь всю Россию, это не прогулка!

— Дорогой мой, ты убедишься, что маленькая французская графиня ни в чем не уступит русской женщине. Я еду с тобой, если, конечно, не прискучила тебе, — добавила она, посмотрев ему в глаза.

— Дорогая, как ты трогательна в своем хрупком изяществе и благородной сдержанности! Однако сделана ты из стали!

— Я просто люблю тебя, Пьер!

Максимильена выехала из Москвы в обозе громадной армии, оставив Адриана на попечение Элизы, а с собой взяв только Грегуара и Мартину. Царь, устроив смотр войск, галопом поскакал к роскошной берлине, которую приготовил для Максимильены.

— Мадам, — произнес он с улыбкой, — позвольте представить вам армию русского царя.

— Пьер, объясни мне, что это за солдаты.

— Вот пехотинцы, их двадцать тысяч человек, один храбрее другого. А вот моя кавалерия в девять тысяч сабель. Благодаря этим всадникам я разбил Карла шведского под Полтавой. А вон там ты можешь видеть двадцать тысяч калмыков и тридцать тысяч татар. Непобедимые воины!

— А кто эти люди устрашающего вида?

— Украинские казаки, их двадцать тысяч. Во главе их мой друг — гетман Саратов.

— Вид у него не слишком дружелюбный, однако ты, Пьер, кажется, очень его ценишь?

— Видишь ли, казаки — это дикий и свободный народ. Гетман сражается на моей стороне по дружбе. Ничто его к этому не принуждает, вот почему я так рад ему.

— Ты гордишься своей армией, Пьер?

— Да, я сам ее создал. Вот, смотри, девять тысяч новеньких — моряки. До меня в России не было флота.

Максимильена с гордостью взглянула на Петра. Он любил ее, она ждала от него ребенка — и каждый день она открывала в нем черты великого человека.

Через несколько недель войска вступили в тундру, где сильный ветер обжигал лицо и часто бушевали ужасные снежные бури. Но русские солдаты бесстрашно шли вперед, и вел их сам царь.

В армии уже все знали о прекрасной француженке, которая мужественно последовала за царем, и войны почтительно расступались перед берлиной Максимильены. А графиня всегда находила участливое слово для солдат или просто одаривала их улыбкой, так что вскоре она стала всеобщей любимицей. Солдаты называли ее «наша матушка».

Императрица Екатерина, оставшаяся в Москве, узнала обо всем этом из писем любовника — князя Меншикова. Каждый раз, прочитав очередное послание, она начинала яростно кричать и приводила в трепет своих придворных. Вот и на сей раз она, отыгрываясь на слугах, приказала бить их кнутом — их крики сладкой музыкой отдавались в ее ушах. Вскоре на губах Екатерины появилась зловещая улыбка, ибо в голову ей пришла коварная мысль. Написав короткую записку, она велела одному из немых лакеев отвезти ее султану Удемику, правителю Баку и заклятому врагу царя. Совершив это, царица пришла в полный восторг и закатила пир горой.

Армия продвигалась вперед форсированным маршем, и через несколько дней тундра сменилась степями. До самого горизонта Максимильена видела лишь одни бесконечные заснеженные поля. Однако здесь стало чуть теплее. Путешествие было очень трудным для молодой женщины, поскольку берлину немилосердно подбрасывало на ухабистых дорогах, но Максимильена никогда не жаловалась. Царь нежно заботился о ней, а на каждом привале старался устроить ее поудобнее.

Максимильена восторгалась своим роскошным шатром, похожим на настоящий дом из полотна; вечером сюда приходил Петр, все так же пылавший страстью.

Наконец армия достигла берегов широкой реки Волги, которая разделялась на тридцать три огромных рукава. Предстояла трудная переправа для солдат, повозок, артиллерии и лошадей. Максимильена никогда прежде не видала такой реки, широко разлившейся после таяния снегов. Какой далекой казалась ей теперь Сена! Петр, лично проведя рекогносцировку, обнаружил брод, где могла пройти его бесчисленная армия. Когда карета Максимильены двинулась через реку, вода стала прибывать. Лошадей потянуло в водоворот, и они испугались, хотя кучер нещадно нахлестывал их. Петр издали увидел, какая опасность грозит Максимильене. Пустив коня в галоп, он подоспел вовремя: зайдя по грудь в ледяную воду, схватил лошадей за ноздри и заставил их успокоиться.

Кони, почувствовав хозяйскую руку, перестали дрожать и послушно преодолели брод.

Вся армия была свидетелем подвига царя, и солдаты восхищенно закричали, когда Петр, выбравшись на берег, взял Максимильену на руки.

Наконец показалась Астрахань. Царю не терпелось сразиться с врагами, но те не вступали в бой с русской армией — их отступление более походило на бегство. Улицы в Астрахани утопали в грязи, дома были в основном глиняные. Невыносимый запах отравлял воздух, поскольку везде в огромных количествах сушилась рыба. Максимильене едва не стало дурно. По распоряжению Петра, граф Шереметев отыскал для нее самое чистое жилище, и Максимильена, полумертвая от усталости, смогла прилечь.

Быстро темнело. Грегуар занимался перевозкой багажа — в дороге он показал себя расторопным и толковым слугой. А у Мартины уже было немало воздыхателей среди солдат.

Из своей комнаты Максимильена слышала городской шум. Она попыталась заснуть, но младенец сильно ворочался в животе, и ей не удалось сомкнуть глаз.

Внезапно Максимильена почувствовала, что рядом кто-то есть. Напряженно всматриваясь, она различила силуэты двух человек, на лицах которых были маски, но крикнуть не успела — ей мгновенно заткнули рот, а затем связали руки и ноги. Максимильена отбивалась как могла, однако все время помнила о малыше, боясь причинить ему боль. Похитители вместе со своей ношей бесшумно вылезли в окно, выходившее на огород за домом. Максимильена увидела, как они облили стены какой-то жидкостью, а затем поднесли огонь. Дом вспыхнул, как свечка. Разбойники, вскочив на лошадей, понеслись прочь галопом; один из мужчин осторожно держал на руках Максимильену, явно стараясь уберечь ее от толчков.

Между тем Грегуар с Мартиной, почуяв запах гари, бросились в комнату хозяйки. Полуослепнув от дыма и слез, они тщетно искали Максимильену. Ромо, заметив издали горящий дом, со всех ног примчался на пожар с Шереметевым. Уже рушились балки, но бесстрашный князь устремился внутрь — однако обнаружил в доме только задыхающихся слуг.

Царь тоже увидел взметнувшееся внезапно пламя, и ужасное предчувствие сжало ему сердце. При его появлении все опустили головы — никто не смел сказать правду. Дом пылал, словно факел, и Петр шагнул к двери, но тут Ромо на правах старого друга обхватил его за плечи, не пуская на верную гибель:

— Государь, ее нет там!

— Ты допустил, чтобы она сгорела заживо! — в бешенстве крикнул Петр. Я повешу тебя, Ромодановский!

— Мы с Шереметевым осмотрели все! Клянусь Россией, ее там нет!

Царь закрыл руками лицо.

— Где же она, Господи?

Прибежал гетман Саратов.

— Царь, — произнес он, тяжело дыша, — один из моих казаков видел, как через южные ворота промчались два всадника. Ему показалось, будто один держит на руках женщину.

Петр выпрямился, как будто его ударили хлыстом.

— Если не отыщу ее живой, — яростно вскричал он, — все здесь уничтожу. Спасибо тебе, гетман! Отбери для меня пятьдесят казаков.

И царь, вскочив на лошадь, бросился в погоню. С ним поехали гетман с казаками, Ромо и граф Шереметев. Они промчались по грязным улицам, а затем устремились на широкие астраханские луга, освещенные яркой луной. Петр догадался, что похитители направляются в Баку.

Максимильена во время бешеной скачки галопом почти лишилась чувств. Поясницу разламывало от невыносимой боли, но молодая женщина все же пыталась разглядеть лицо того, кто держал ее. Лошади между тем заметно сбавили шаг, а потом и вовсе остановились — у одного из несчастных животных выступила на ноздрях пена, предвестник неизбежной гибели. Похитители о чем-то совещались на непонятном для Максимильены языке. Она почувствовала, что ей освободили ноги, и человек, несший ее, вдруг произнес по-французски:

— Поднимайся на холм, мы спрячемся в пещере.

Максимильена подчинилась, но связанные руки мешали идти, а ноги путались в длинной юбке. Все тот же разбойник, обхватив ее за плечи, помог ей подняться до пещеры. Здесь мужчины вновь заспорили. Они говорили по-персидски:

— Надо убить ее, — сказал один. — Султан велел ее похитить, а если не удастся, прикончить.

Второй возразил:

— Я не стану убивать эту женщину.

— Прекрасно, я справлюсь и без тебя, — заявил, ухмыляясь, его кровожадный товарищ.

— Я тебе не позволю. Нельзя убивать беременную, это принесет нам несчастье.

— Расскажи об этом султану!

— Нам все равно не добраться до Баку. Смотри, по равнине скачет галопом конный отряд. Они нас найдут.

— Именно поэтому ее надо немедленно прикончить.

Бандит, жаждущий крови, выхватил кинжал и занес его над Максимильеной, обессилевшей и лежащей на земле. Тот, что защищал ее, кинулся на человека с кинжалом; оба они стали кататься в пыли, осыпая друг друга проклятиями и рыча от ярости. В схватке маски упали с их лиц, и Максимильена увидела, что у того, кто защищал ее, были раскосые глаза и желтая, как у азиата, кожа; второй же походил не то на перса, не то на турка.

Молодая женщина прекрасно понимала, из-за чего сцепились эти двое — если перс одержит победу, то он зарежет и ее. Стук копыт приближался, и у нее замирало сердце — то от отчаяния, то от надежды. Максимильена была уверена, что Петр бросится в погоню за негодяями.

Перс между тем выпустил из рук кинжал и прижал китайца к земле, намереваясь его задушить. Гибкий азиат вывернулся из-под своего противника и метнулся к кинжалу. Перс, рванувшись следом, налетел на острие — в горле у него заклокотало, изо рта хлынула кровь, и он, упав на колени, осел. Максимильена отвернулась, а азиат, отдышавшись, преклонил перед ней колено, вытащил кляп и развязал руки. Максимильена внимательно посмотрела на него и спросила:

— Как тебя зовут?

— Ли Кан Юн.

— Почему ты решил меня спасти?

— Из-за ребенка, которого ты носишь во чреве, Улыбка Лета.

В этот момент послышалось конское ржание, раздались крики, и в пещеру ворвался Петр, размахивая пистолетом, а за ним люди из его отряда. Ли Кан Юн бросился в глубь пещеры, чтобы спрятаться, но царь преградил ему путь со словами:

— Тебе конец, бандит, я с тебя шкуру прикажу спустить!

Подойдя к Максимильене, царь взял ее на руки:

— Ты жива, любовь моя, — воскликнул он, — ты не ранена! Господи, как я перепугался!

Двое казаков потащили Ли Кан Юна к выходу, осыпая его тумаками. Царь крикнул, обернувшись:

— Пытать до тех пор, пока не скажет, кто его послал!

Тут Максимильена впервые подала голос:

— Отпусти этого человека. Пусть идет куда хочет. Он похитил меня, но потом сражался, чтобы спасти мне жизнь.

Петр явно колебался.

— Из любви к тебе я оставлю ему жизнь. Но отпустить не могу.

— Нет, прошу тебя, оставь его.

Царь, взглянув на азиата с сожалением, сказал неохотно:

— Ты свободен, ступай.

Ли Кан Юн, вместо того чтобы бежать со всех ног, бросился к ногам Максимильены и поцеловал край ее платья.

— Отныне жизнь моя принадлежит тебе, госпожа. Ли Кан Юн сражался за твое дитя, а ты спасла жалкую жизнь Ли Кан Юна. Я буду сопровождать тебя повсюду, Улыбка Лета, как твой верный раб.

Максимильена засмеялась.

— Благодарю тебя, но ты слышал слова царя… ты свободен и можешь вернуться в свою страну.

— У меня нет родины, госпожа. Мать моя была китаянкой, а отец — перс. Меня продали в рабство жестокому и кровожадному султану Удемику, но своим господином я его не считаю. Давно уже я хотел бежать. Увы! Что может сделать бедный раб…

— В таком случае, — сказала Максимильена, — принимаю тебя на службу, Ли Кан Юн. Ты поедешь со мной в Россию?

— Я уже дал тебе клятву верности, Улыбка Лета. Жизнь моя принадлежит тебе, делай с ней что хочешь.

— Прежде объясни, — вмешался царь, — зачем ты пытался похитить женщину, которую я люблю?

— Султан Удемик больше всего боится, Небесная Мощь, что ты завладеешь черным цветком Баку. Он хотел отдать тебе эту женщину в обмен на твое обещание немедленно отступить вместе с армией.

— О каком это черном цветке ты говоришь?

— Черный цветок, Небесная Мощь, это земля, которая сама воспламеняется.

— Никогда не слыхал о такой земле, — промолвил Петр, поворачиваясь к Ромодановскому и гетману Саратову. Те недоверчиво пожали плечами.

— Я покажу ее тебе, Небесная Мощь.

Ли Кан Юн, достав из-под куртки бутылку, вылил на землю черную жидкость, а затем высек из двух кремней искру. Земля вспыхнула.

— Именно так мы подожгли твой дом, Летняя Улыбка, — произнес Ли Кан Юн.

— Да, — подтвердила Максимильена, — я это видела собственными глазами. — Жидкость, которая горит… настоящее чудо!

— Решено, — воскликнул царь. — Баку мне необходим. Чувствую, что этот черный цветок, как ты его называешь, принесет большую пользу России.

И армия двинулась в направлении Баку, мощной крепости на берегу Каспийского моря. Город считался неприступным, ибо был расположен на Апшеронском полуострове. Дорога к нему вела вдоль берега, но кругом простиралась пустыня, и солдаты умирали от жажды, глядя на сверкающую водную гладь. Для Максимильены переход в Баку превратился в подлинную муку, однако отступать было уже некуда. Дорогу в город усеяли трупы лошадей и людей. Петр был в отчаянии. Наконец среди песков показались стены Баку. Царь решил, что откладывать штурм нельзя — сражение было назначено на следующий день. Воины ставили палатки с песнями; все были возбуждены, как всегда бывает перед схваткой. Вдруг Максимильена ощутила резкую боль. Ли Кан Юн, верный своему обещанию, не отходил от своей госпожи ни на шаг, как преданный раб, однако тут, сразу догадавшись, в чем дело, побежал предупредить Грегуара.

— У Улыбки Лета вот-вот родится малыш!

Грегуар ревниво отнесся к появлению китайца, а потому, прежде чем бежать за царским доктором, не преминул сухо заметить, что Максимильену следует называть «госпожа графиня», а не Улыбка Лета. Ли Кан Юн невозмутимо ответил:

— У госпожи графини Улыбки Лета вот-вот родится малыш.

В палатке Максимильена металась из угла в угол, отказываясь прилечь. Ли Кан Юн, войдя в палатку, объявил:

— Госпожа графиня Улыбка Лета, старый Грегуар пошел за доктором.

— Скажи-ка, Ли Кан, — спросила Максимильена, продолжая ходить, — как ты научился говорить по-французски?

— У султана был французский раб, он меня и научил.

— У султана есть французские рабы? — вскричала Максимильена, ощутив внезапно неимоверную боль.

— Да, госпожа. Есть также рабы-англичане, немцы, русские. Забавы ради я выучил их язык. Эти люди стали пленниками, когда султан потопил их корабли.

— Если царь выиграет битву, они получат свободу.

— Госпожа, послушай меня, я знаю подземный ход, ведущий в город. Я не хотел это говорить, но ты была так добра ко мне, что я хочу тебе помочь.

— Этим ты поможешь царю, Ли Кан.

— Нет, тебе, госпожа, потому что хочу сказать всю правду. Тебя предали. Дурная жена Небесной Мощи прислала письмо султану Удемику и предупредила, что царь собирается напасть на Баку. А тебя она приказала похитить и убить.

— Боже мой, не проговорись об этом царю!

Максимильена невыносимо страдала, ибо боли все усиливались. Она думала: «Как же эта женщина ненавидит нас — меня и моего малыша! Господи, прости мне любовь мою к Пьеру, я знаю, что нет у меня на это права, но помоги ради ребенка, которого я выносила».

В палатку вбежал взволнованный Петр. За ним спешил добрый доктор Кикин. Царь сказал Максимильене:

— Я останусь с тобой.

— Нет, любовь моя, ты пойдешь с Ли Каном, который покажет тебе подземный ход, ведущий в Баку. Когда ты вернешься, твой сын уже родится.

Петр с обожанием посмотрел на бледное лицо Максимильены, затем нежно поднял ее и уложил на походную постель.

— Любовь моя, меня замучила совесть. Я не должен был разрешать тебе, идти вместе с армией.

— Государь, — встревоженно воскликнул Кикин, — вам нужно теперь оставить нас вдвоем, госпожу графиню и меня.

— Кикин, ты смеешь приказывать царю?

— Разумеется, государь, — ответил доктор, смеясь, ибо принадлежал к тем немногим людям, которые не трепетали в присутствии Петра Великого. — Вы распоряжаетесь своим войском и своим народом, а я распоряжаюсь своими пациентами.

— Кикин, — прошептал царь, увлекая доктора к выходу, — ты можешь мне гарантировать, что она не умрет?

— Государь, она молода, у нее превосходное здоровье, и я уверен, что она приготовила для нас столь же крепенького младенца. Все будет хорошо, — сказал Кикин, дружески похлопав своего повелителя по руке.

Тогда царь позвал Ли Кана.

— Покажи нам подземный ход. Уже темнеет, надо этим воспользоваться.

Поднявшись на стременах, Петр Великий крикнул гетману Саратову и солдатам:

— Вы будете сражаться не за меня, а за святую Русь!

Воины ответили как один человек:

— Да здравствует царь!

Петр приказал выдать им двойную порцию водки, чтобы они смелее бились, и часть армии двинулась вперед, а другая осталась в лагере в подчинении Ромодановского — ей предстояло отразить возможную вылазку врага.

А Максимильена в своей палатке мучилась гораздо сильнее, чем во время родов Адриана. Судя по всему, второй ребенок был намного крупнее первого. На лбу у нее выступили капельки пота, и она закусила платок, чтобы не кричать. Издали послышались мушкетные выстрелы, и Максимильена шепнула:

— Пьер, я с тобой!

В тот момент, когда молодая женщина услышала стрельбу, царь вслед за Ли Кан Юном и в окружении своих солдат проник в подземный ход, ведущий в Баку. Едва они оказались в осажденном городе, как заметивший их часовой дал сигнал тревоги, однако неожиданное нападение застало врагов врасплох. На улицах, освещенных лишь луной, завязался ожесточенный рукопашный бой. Ментиков, выполняя приказ царя, стал обстреливать стены из артиллерийских орудий. Петр Великий сражался яростно: ему не терпелось захватить Баку, чтобы скорее вернуться к Максимильене. Войска султана начали отступать. Внезапно на Петра ринулся высокий турок с хитрым лицом, и царь догадался, что это султан. Они стали рубиться на саблях, нанося друг другу ужасные удары. У султана был изогнутый клинок, что делало его оружие очень опасным. Петр воскликнул в бешенстве:

— Султан! Ты приказал похитить женщину, которую я люблю. Ты предательски истребил шесть тысяч моих солдат и смелого генерала Черковского! Умри же от руки Петра Великого!

Он нанес своему противнику чудовищной силы удар: сабля со свистом рассекла воздух, и голова султана упала на землю. Турки, увидев исход поединка, перестали сопротивляться. Однако небольшая горстка храбрецов продолжала обстреливать русских с крыши одного из домов. Царь почувствовал боль в груди и подумал: «Пуля попала мне в сердце! Все кончено, я умру!»

Он приложил руку к мундиру в надежде остановить кровь и тут ощутил под пальцами орден святого Андрея, спасший ему жизнь.

В это самое мгновение у Максимильены были последние схватки: она родила крупного мальчика весом в десять фунтов. Младенец закричал во всю силу своих легких. Максимильена, взяв сына на руки, прошептала:

— Это ты спас мне жизнь, мой мальчик. Мы назовем тебя Флорис — в честь черного цветка, который будет сегодня завоеван твоим отцом.

8

Взяв на рассвете Баку, царь галопом поскакал к палатке Максимильены и заплакал от счастья при виде новорожденного сына. У входа стояли Ромодановский, Шереметев и гетман Саратов — все трое были чрезвычайно взволнованы. Грозный гетман подошел к колыбели Флориса, взял мальчика на руки и обратился к царю:

— Окажи мне великую честь, позволь стать крестным отцом твоего сына.

— Дарую тебе эту милость, гетман. Пусть наше свойство еще больше соединит твоих казаков со мной.

Максимильена, которую уже слегка утомили эти мужчины, чувствовала себя уязвленной, ибо на нее почти не обращали внимания.

Петр нежно привлек ее к себе, сказав остальным:

— Господа, надо дать графине отдохнуть.

И все почтительно, с поклонами удалились. Гетман, положив будущего крестника в колыбель, поцеловал Максимильене руку и вышел, пятясь задом.

Максимильена сказала своему любимому:

— Пьер, какого странного крестного ты выбрал для нашего мальчика!

— Я уже говорил тебе, что он независимый человек, и я дорожу его дружбой.

Максимильена заснула в объятиях Петра, и тот, нежно высвободившись, запечатлел поцелуй на ее губах, а затем также вышел из палатки. Гетман ждал его.

— Царь, — сказал он, — ты великий полководец, ты привел меня и моих казаков к победе. Теперь мы тебе не нужны. Прошу разрешения вернуться на Украину.

— Ты свободен, гетман Саратов, и я благодарю тебя за то, что ты сражался на моей стороне. Я горд, что у моего сына будет такой крестный отец.

Гетман самолюбиво вскинул голову.

— Царь, позволь приставить к твоему сыну одного из вернейших моих казаков.

— Гетман, сыну Петра Великого телохранители не понадобятся!

Гетман, сделав вид, что не слышит, позвал человека-великана, физиономия которого имела устрашающий вид из-за многочисленных шрамов. К тому же казак был крив на один глаз. Петр был в затруднительном положении: ему не хотелось обижать гетмана, но он боялся, что эта необычная нянька не понравится Максимильене.

— Царь, это Федор Тартаковский, храбрец, получивший рану под Нарвой, где — ты помнишь — полегло очень много наших. Он был при Полтаве, когда ты разбил шведского короля Карла. Федор Тартаковский, поручаю тебе своего крестника, сына нашего царя. Ты жизнью отвечаешь за него. Отныне ты принадлежишь ему и его матери.

Казак преклонил колено.

— Клянусь тебе, гетман, нашей возлюбленной Украиной и нашей святой Русью, что буду защищать их до последней капли крови, — ответил он гетману и, произнеся эти торжественные слова, поцеловал бакинскую землю.

В лагере царила суматоха. Проведя три недели в Баку, царь отдал приказ выступать. В завоеванном городе Петр Великий оставил генерала Матрешкина во главе шести тысяч человек — им предстояло завершить усмирение страны. Максимильена, которая уже совершенно оправилась после родов, сопровождала царя в обходе по лагерю. Флориса она оставила на попечение Грегуара и Ли Кана, а Мартина укладывала багаж своей хозяйки.

— Скажи, Пьер, что это за ужасный человек, который не отходит от моей палатки?

— Дорогая, — пробормотал Петр в явном смущении, — я тебе его еще не представил… ждал, когда тебе станет лучше. В общем, это нянька Флориса.

— Ты шутишь!

— Вовсе нет. Гетман Саратов, который, полагаю, пленился тобой, пожелал приставить к своему крестнику для пущей его сохранности это милое создание.

Максимильена рассмеялась. Петр посмотрел на нее с восхищением:

— Ты еще красивее, чем прежде.

Это была сущая правда. Любовь и второе материнство преобразили Максимильену. Она с улыбкой взглянула на Петра:

— Хорошо, ради Флориса я согласна взять на службу этого казака.

Царь ожидал, что Максимильена категорически откажется от услуг Федора Тартаковского.

Он подумал про себя: «Я никогда не пойму до конца женщин».

Но у Максимильены были свои причины, о которых она не хотела говорить Петру. Ее встревожили признания Ли Кана о письме императрицы к султану: в своей ненависти эта женщина была способна на все, и Максимильене были нужны верные люди, чтобы защитить себя и своих сыновей. Не желая понапрасну беспокоить своего любимого, она намеревалась принять необходимые меры предосторожности.

Каспийское море сверкало в лучах заходящего солнца. Солдаты суетились, готовясь к походу.

— Пьер, что это за толстые мешки? — спросила Максимильена, разглядывая нагруженные телеги.

— Козьи бурдюки. Я приказал положить в них этот черный цветок, который сам загорается.

— Зачем?

— Хочу, чтобы мои ученые исследовали его. У меня есть предчувствие, что от него будет во многом зависеть мощь России. Я открыл тайну Баку благодаря тебе, Максимильена.

Обратный путь оказался не таким тяжелым. Погода значительно улучшилась, и крепкие парни в солдатских мундирах шли вперед с песнями. Максимильена в своей берлине кормила грудью Флориса — тот раздирал ей сосок, но она смотрела на сына с гордостью и нежностью. Войска приближались к Москве, и молодая женщина заранее радовалась при мысли, что скоро увидит Адриана, по которому очень тосковала. Петр часто сходил с коня, чтобы посидеть с Максимильеной.

Грегуар с Ли Каном совершенно примирились, чтобы выступить общим фронтом против Федора Тартаковского, считая, что он втерся в доверие к госпоже. Но вот однажды вечером Ли Кан повздорил с несколькими солдатами, которые перебрали лишку. Грегуар отважно бросился на подмогу приятелю, однако дело могло закончиться для них плачевно, если бы не вмешался Федор. Казак хладнокровно выхватил саблю и стал бить драчунов по спинам, держа клинок плашмя. За три минуты он полностью восстановил порядок, выручив Грегуара и Ли Кана. Те поблагодарили его сквозь зубы, но Федор, оскалив рот в ужасной улыбке, более походившей на гримасу, ответил простодушно:

— Вы мои товарищи, и это свято! Моих друзей никто не должен обижать.

Грегуар и Ли Кан побагровели от стыда. С этого момента между тремя няньками Флориса установились наилучшие отношения.

Колокола Москвы трезвонят во всю мощь. Им вторит гигантский колокол императора Михаила, а звонница Успенского собора отвечает колокольне Ивана Великого, построенной в царствование Бориса Годунова. Кремлевские мортиры салютуют артиллерийскими залпами. Пышет огнем огромная царь-пушка, королева всех орудий, которая весит сорок тысяч фунтов.

Улицы заполнены народом. Водка течет рекой.

— Наш царь возвращается, он выиграл войну.

— Да здравствует наш батюшка!

Люди поют и танцуют. Женщины бросаются на шею солдатам и целуют их. Мужчины становятся на колени при виде кареты, которую сопровождают бояре в золоте и мехах. Ничто не может сравниться с этим изумительным зрелищем. От Троицких ворот до Кремля ликующий народ рукоплещет триумфу Петра Великого.

Перед императорской каретой идут трубачи, барабанщики, знатные вельможи — среди них князь Меншиков и граф Шереметев. Следом движутся конные полки семеновцев. На Царицыном лугу ожидает царя императрица, пришедшая с двумя дочерьми — Елизаветой и Анной.

Любовник Екатерины Ментиков известил ее о провале предприятия: султану действительно удалось похитить француженку, но та была спасена царем. Императрицу грызет тревога. Знает ли об этом Петр? Наконец вдали появляется карета; она подъезжает все ближе… вот отворяется дверца, и выходит Ромодановский. Екатерина вне себя от злости. Даже невзирая на праздничное торжество, Петр не пожелал расстаться с ненавистной царице француженкой. Затем к императрице, окруженной своими дамами, подходит князь Меншиков:

— Ваше величество, мы победили врагов и счастливы сложить эти знамена к вашим ногам.

— Дурак, — шепчет Екатерина с очаровательной улыбкой, чтобы дамы ничего не заподозрили, — ты ничего не сделал, чтобы убить ее во время путешествия! Когда меня нет рядом, ты превращаешься в полное ничтожество.

Меншиков, взглянув на Екатерину, подумал, что она отнюдь не похорошела — пожалуй, стала еще грузнее, а лицо только более побагровело. Возможно, еще есть время переметнуться в другой лагерь?

Екатерина повернулась к придворным дамам:

— Вернемся в царские покои.

Хрупкие миловидные царевны в нарядных платьях хотели было последовать за матерью, но та грубо оттолкнула их со словами:

— Садитесь в другую карету, дурехи.

— Матушка, — прошептала Елизавета, которая уже в десять лет обладала сильным характером, — если вы поедете к батюшке, нам хотелось бы сопровождать вас. Мы с Анной очень давно его не видели.

— Вашему батюшке на вас плевать. Вы всего лишь девчонки. А теперь замолчите, иначе я прикажу вас выпороть.

Елизавета взяла за руку Анну, которая была чуть выше сестры, и обе девочки, с трудом сдерживая слезы, направились к карете вместе со своими фрейлинами, воспитателями и шутами. Екатерина же села в предназначенный для нее экипаж из свиты лжецаря и знаком велела Меншикову занять место рядом.

— Александр, мне нужно избавиться от этой женщины и ее ублюдка.

— Но вы же знаете, царь любит ее. Он не захотел расстаться с ней даже ради сегодняшнего.

— Я уверена, — проскрежетала Екатерина, — он хочет бросить меня и посадить на престол эту паршивку, а наследником сделать подлого мальчишку.

— Не следует все видеть в черном цвете. Я довольно хорошо узнал эту женщину — в ней нет никакого честолюбия. Она просто любит царя.

— Что ж, дай-то Бог. Но пусть не посягает на мою корону… она мне дороже жизни.

Меншиков понял, что Екатерина что-то затевает… но что?

Вслух же он сказал:

— В любом случае ваш пасынок-царевич возвращается в Москву. Он выехал из Вены, и я убежден, что вскоре у них произойдет примирение с отцом. Тогда вы сможете не страшиться француженки и ее сына.

— Как же ты туп, Александр, — воскликнула Екатерина, побелев от ярости. — Я хочу избавиться от этого безмозглого Алексея… какой из него царевич? А француженку с ребенком надо убить. После смерти Петра империя достанется мне, а ты будешь помогать мне править.

— Да ведь царь здоров и прекрасно себя чувствует…

— Терпение, Александр, случай непременно представится. Вот увидишь, я своего добьюсь.

Меншиков вздохнул. Он знал, на что способна царица, которая готова была обездолить даже собственных дочерей.

«Конечно, — подумал он, глядя на нее, — спать с ней не доставляет никакого удовольствия, но целей своих она умеет добиваться. Тогда я воспользуюсь положением фаворита. Но если Петр разведется с ней, надо будет завоевать расположение маленькой графини… за одну ее улыбку я мог бы совершить немало глупостей!»

Екатерина разглядывала своих подданных, которые с восторгом приветствовали карету Ромодановского.

— Посмотри только на этих дурней! Они славят лжецаря. Ненавижу этот глупый народ… а он меня презирает за то, что я из Польши.

Внезапно настроение Екатерины изменилось, и ее тон стал игривым.

— Мы уже подъезжаем к дворцу, приходи ко мне сегодня вечером, Александр, по тайной лестнице. Мне не терпится обнять тебя, я так соскучилась. Попыталась немного развлечься с Вильямом Монсом, но ему далеко до тебя.

И глаза царицы увлажнились от нежности.

«Ну и дрянь», — подумал Меншиков.

— Какое счастье, — сказал он вслух. — Как я жажду заключить тебя в объятия, возлюбленная моя царица.

Лицемерие этих слов было очевидным, но Екатерина ничего не заметила. Она похотливо смотрела на любовника, предвкушая ночь, которую проведет вместе с ним.

Тем временем Петр и Максимильена въехали в Москву через Боровицкие ворота.

— Пьер, а тебе не жаль, что войска идут по городу без тебя?

— Нет, любовь моя. Долг повелевает мне делать все для моего народа, вот почему я должен был выиграть войну. Но нет никакого вреда, если мои славные мужики покричат немного, приветствуя Ромодановского. Я же могу провести это время с тобой, вернувшись в город, как самый обыкновенный боярин.

Говоря это, царь подмигнул Флорису, которого бережно держал на руках. Мальчику было уже три месяца, и он улыбнулся отцу. Это было трогательное зрелище: великан и младенец, казалось, великолепно понимали друг друга.

— Какой он красивый и сильный, — прошептал Петр. — Алексей таким никогда не был.

— Это потому, Пьер, — возразила Максимильена, — что у королевских детей слишком много нянек. Я же буду сама заниматься сыновьями.

— Ты права, дорогая, однако дочки мои, Елизавета и Анна, тоже красивые и сильные, тогда как Алексей, наследник престола, отличается слабым здоровьем. Он наконец-то едет в Москву, я убедил его вернуться из Вены.

— Что ты намерен с ним сделать?

— Любовь моя, я в затруднении. Он бежал из родной страны, участвовал в заговорах против меня, заключил пакт с австрийским императором. Долг повелевает мне предать его суду.

— О нет, Пьер, — в ужасе вскричала Максимильена, — отец не может судить сына. Если бы ты сделал нечто подобное, я не смогла бы тебя полюбить.

— Но, Максимильена, ты любишь меня как мужчину, а я еще и царь. Посмотри, как смеется Флорис: вот мой сын, которого я могу любить, как все отцы любят своих детей. Алексей же — мой наследник. А он встал во главе заговора против меня и против России. Я должен покарать его, чтобы устрашить врагов короны.

— Когда приезжает твой сын?

— Через несколько дней, дорогая.

— И что ты хочешь сделать?

— Мне не следует встречаться с ним. Я уже сказал, что прикажу судить его, как любого из моих князей, — печально Ответил царь.

— Нет, Пьер, тебе надо с ним увидеться, а если состоится суд, пусть его оправдают.

— Максимильена, ты сама не понимаешь, о чем говоришь… Я соберу моих бояр, и тогда…

— Конечно, — прервала царя Максимильена, — собери бояр и скажи им: «Судите его, но я, ваш повелитель, приказываю его оправдать».

Петр рассмеялся.

— У тебя странное представление об императорском долге! Многие бы ужаснулись, если бы услышали все это. Однако я последую твоему совету. Только я не хочу, чтобы о приезде Алексея стало известно. Пусть он поселится у тебя — тогда я смогу примириться с ним без помех.

— Пьер, быть может, знакомство со мной ему будет неприятно.

— Вовсе нет, он ненавидит Екатерину, свою мачеху, а тебе я вполне доверяю. Ты сумеешь воздействовать на него. Через месяц мы отправимся в Санкт-Петербург, и там я устрою подобие суда в Петропавловской крепости.

Послышались радостные крики. Берлина, в которой ехали царь с Максимильеной, остановилась у дома из розового кирпича в Слободе. Элиза держала за руку Адриана, рядом толпились русские слуги и Блезуа. Максимильена, выпрыгнув из коляски, приняла у Петра Флориса. Адриан, увидев мать, побежал к ней, часто перебирая маленькими ножками, но тут же замер в удивлении, заметив ребенка в ее руках. Максимильена встала на колени перед сыном и привлекла его к себе. Адриан позволил поцеловать себя, однако был явно заинтригован странным свертком, который вдруг начал попискивать.

— Мой дорогой, — сказала Максимильена, — у тебя появился маленький братик, его зовут Флорис. Скоро ты сможешь играть с ним.

Адриан с отвращением взглянул на эту плаксу. Кому могло прийти в голову играть с подобным существом? Он чувствовал себя несчастным: мама должна была принадлежать ему одному — она же, судя по всему, любила писклявою младенца. Тогда Максимильена снова обняла его.

— Адриан, — промолвила она, — ты уже большой мальчик, и мне нужна твоя помощь, чтобы вырастить Флориса. Возьми братика, ты отнесешь ею в дом.

Адриан прижал к себе Флориса. Элиза встревоженно бросилась вперед, — но Максимильена жестом остановила ее. Петр подумал: «Только у нее рождаются такие мысли. Доверить трехлетнему мальчику, умирающему от ревности, нести трехмесячного младенца! И ведь она добьется всего, чего хочет!»

В самом деле, едва Адриан обнял Флориса, как тот, перестав плакать, улыбнулся брату. Адриан, напыжившись от гордости, взошел на крыльцо и с этого момента полюбил своего брата, которого мама привезла из путешествия. Поначалу он любил его с чувством превосходства. Он явственно ощущал себя покровителем младенца, неспособного защитить себя. Это чувство ему предстояло пронести через всю свою жизнь. Очень скоро Флорис стал для Адриана центром вселенной — и теперь старший любил младшего, словно брата-близнеца, с которым невозможно расстаться. Максимильена, обеспокоенная первой реакцией Адриана, вскоре перестала тревожиться. Дети очень быстро стали неразлучными. Когда Флорис капризничал, стоило только появиться Адриану, как малыш затихал. Братья обожали друг друга, и Максимильена решила поселить их в одной комнате, хотя для каждого были приготовлены свои апартаменты.

Петр еще на три дня задержался в Слободе, не желая покидать Максимильену, но затем ему все же пришлось перебраться в Кремль. Максимильена тяжело переживала эту первую разлуку. Элиза и Блезуа очень радовались возвращению Грегуара и Мартины. По вечерам путешественники рассказывали о своих подвигах, число которых увеличивалось день ото дня. Ли Кан поразил Элизу своим видом — она никогда прежде не встречала людей с раскосыми глазами. Сначала азиат внушал ей недоверие, однако он быстро доказал свою незаменимость. Принимая сваренный им настой из трав, она избавилась от болей в желудке, мучивших ее много лет. Окончательно он покорил Элизу тем, что называл ее Здравая Мудрость. К Федору Тартаковскому Элиза никак не могла привыкнуть; видя его, она вздрагивала и бормотала себе под нос:

— От кривого добра не жди! Недаром у нас говорят, что кривому Бог оставил только дурной глаз.

Федор пытался ей улыбаться, но эта ужасная гримаса скорее пугала, чем успокаивала бедную женщину — Элиза не могла понять, как мирится с постоянным присутствием этого казака Максимильена. Зато Адриан сразу сдружился с Ли Каном и Федором. Он повсюду следовал за приятелями, отчего Здравая Мудрость приходила в негодование, но винила во всем одного лишь Федора — человека добрейшей души, скрытой под устрашающим обличьем.

Максимильена привыкала к московской жизни, а красивый дом в Слободе быстро стал для нее родным. Петр часто приезжал к ней из Кремля, и они проводили целые вечера вдвоем. После рождения сына царь полюбил Максимильену еще сильнее. К Адриану он также относился по-отцовски и часто играл с ним.

Словом, Максимильена и Петр были совершенно счастливы. Но однажды царь известил графиню, что на следующий день в Москву тайно приезжает царевич и что поселится он в ее доме.

9

— Я очень рад, что мне не надо жить в Кремле. Позвольте поблагодарить вас, мадам, за гостеприимство. Уверен, мы с вами отлично поладим.

Максимильена смотрела на Алексея с некоторым испугом — она не ожидала, что он так бледен и худощав. Невольно она спросила себя, как у ее любимого мог родиться сын, столь не похожий на отца. Ее очень тревожила встреча с царевичем, но после его приветливых слов она успокоилась.

Благодаря Максимильене отец с сыном совершенно примирились, однако кроме Ромодановского никто не знал, что Алексей находится в Москве.

Через месяц царь принял решение ехать в Петербург: Сначала туда отправилась императрица вместе с двором. Следом двинулся царь, как всегда, в сопровождении Максимильены и обоих ее сыновей. Молодая женщина покидала розовый дом с тяжелым сердцем: здесь она была счастлива, а в Санкт-Петербурге их ожидала неизвестность. Путешествие прошло без всяких приключений. За Адрианом и Флорисом присматривали Федор и Ли Кан, которые в дороге гарцевали на своих конях возле кареты. Император был в прекрасном расположении духа: он объяснил царевичу, что суд состоится только для вида, и Алексей попросил прощения у отца; казалось, юный наследник осознал, что ему надлежит участвовать в управлении империей. Для Максимильены царь приготовил сюрприз — ей был выделен дворец в итальянском стиле недалеко от Александро-Невской лавры. Когда Максимильена, еще оглушенная тряской, вышла из экипажа, у нее вырвался восторженный крик:

— О, Пьер, как это красиво! Город похож на тебя!

Они пошли по широкой Гороховой улице, где роскошные, но еще не достроенные здания соседствовали с деревянными домишками на голландский манер. Прежде чем войти в свой новый дом, Максимильена повернулась, и Петр обнял ее. Затем поднял на руки и, высоко подняв, произнес:

— Посмотри, любовь моя, на эти острова. Вот наша столица.

— Пьер, что там сверкает вдали?

— Это мое Балтийское море. Сколько раз я видел его во сне!

Да, Санкт-Петербург был очень похож на Петра — это был дикий и мудрый, необычный и прекрасный город. Богатство и нищета здесь соседствовали. Блистал золотом шпиль Адмиралтейства. Слепили взор белоснежные колонны Зимнего дворца[2]. По ту сторону Невы простирался Финский залив, и Максимильена вспоминала остров Котлин с крепостью Кронштадт, защищавшей Санкт-Петербург с моря. Аптечный остров словно заигрывал с Васильевским и Каменным островами. Все находилось в непрерывном движении на этой гигантской строительной площадке. Изумленная и восхищенная Максимильена склонила голову на плечо любимого, и он внес ее во дворец, открыв дверь ногой. Царь, проявлявший такую суровость по отношению к своим придворным, для Максимильены не жалел ничего. Еще в Москве он призвал к себе художников, скульпторов, архитекторов и приказал им спешно отправляться в столицу, чтобы к приезду Максимильены дворец был полностью достроен.

Максимильена осмотрела все комнаты. Петр сопровождал ее.

— Тебе нравится, любовь моя?

— О, Пьер, это слишком красиво! Ты сошел с ума. Как смогу я скрываться от людей в таком большом дворце?

— Но я не желаю, чтобы ты скрывалась от людей, хотя при дворе тебе из-за императрицы нельзя появляться. Впрочем, я и сам буду там бывать как можно реже.

— Вы совершенно правы, отец, — сказал, входя в комнату, Алексей. На вашем месте я опасался бы императрицы.

— Что она может мне сделать, Алексей?

— Из-за нее я бежал из страны. Эта женщина пугает меня, отец.

— Ну, мальчик мой, у тебя расшатались нервы. Ты тревожишься из-за фиктивного суда.

— Нет, батюшка, я его не боюсь. Но у меня дурное предчувствие.

— Послушай, Алексей, через несколько дней все будет кончено. Завтра тебя отвезут в Петропавловскую крепость. Не беспокойся, с тобой будут обращаться наилучшим образом. Во время суда я потребую, чтобы тебя жестоко покарали, когда же ты будешь оправдан, сделаю вид, что склоняюсь перед решением судей. Мы разыграем эту комедию, а затем ты займешь свое место при дворе.

— Батюшка, я вас не подведу. Мадам, я должен поблагодарить вас за проявленную ко мне заботу, — промолвил Алексей, повернувшись к Максимильене, — а также за все ваши труды. Только благодаря вам я примирился с отцом. Вы столь же добры, сколь прекрасны, и я завидую моему отцу.

— Монсеньор, — ответила Максимильена, — отец любит вас, и я уверена, что вы примирились бы и без моего участия.

Царевич печально улыбнулся.

— Отчего вы не императрица? Будь вы на месте моей мачехи, все было бы очень просто.

В этот момент объявили о приходе Ромодановского — только ему одному была доверена тайна. Царь обернулся и со смехом воскликнул:

— Вот и ты, Ромо! Подбодри Алексея, у него какие-то дурные предчувствия!

Ромодановский, низко поклонившись сначала Алексею, а затем Максимильене, сказал серьезно:

— Царевич, тому, кто носит имя Романовых и является сыном Петра Великого, не должно бояться.

— Я не боюсь, мой добрый Ромо, у меня просто щемит сердце. Отец, благословите меня, ведь теперь я увижусь с вами лишь в присутствии всех бояр.

Петр Великий, взяв Алексея за руку, увлек его в угол комнаты.

— Алексей, дитя мое, благословляю тебя. Но что с тобой? Отчего ты так встревожен?

— Сам не знаю. Если со мной случится несчастье, вы лишитесь наследника. Хоть мне ничего и не сказали, я догадался, что Флорис — мой сводный брат. Если я умру, признайте его своим законным сыном и прогоните от себя императрицу.

Царь, очень взволнованный этим сердечным порывом, постарался все же отогнать мрачные мысли, уже терзавшие его, и крикнул Ли Кану, несшему факелы:

— Подай нам водки! Мы отпразднуем наступление новой жизни. Не желаю видеть вокруг себя печальные лица.

— Слушаюсь и повинуюсь, Небесная Мощь, — ответил Ли Кан, спеша подать водку. Петр засмеялся:

— Никак не могу привыкнуть к жаргону этого малого! Ну, Улыбка Лета, — обратился он к Максимильене, — взгляни на меня! Мы счастливы, рядом с нами друг, наследник, любимая женщина и малыш Флорис — и мы собрались вместе в санкт-петербургском дворце!

На следующий день при дворе узнали новость, прозвучавшую, как гром среди ясного неба:

— Царевич приехал!

— Он в Петропавловской крепости.

— Его хотят судить.

Впрочем, некоторые прибавляли:

— Конечно, суд будет фиктивным.

Екатерина заперлась в своих покоях с Меншиковым и Вильямом Монсом. После тайного совещания она вышла с очаровательной улыбкой на устах.

В крепости же все пошло не так, как было задумано. Бояре, устрашенные тем, что приходится судить царевича, медлили с решением и требовали дополнительных доказательств его виновности. Это означало, что на следующий день царевича подвергнут пытке. Петр в бешенстве примчался во дворец на Мойке к Максимильене.

— Эти ослы меня с ума сведут. Они не могут решиться. Завтра утром я сам отправлюсь в Петропавловскую крепость и объявлю о помиловании — такое право у меня есть. Мы совершим акт примирения перед лицом всех высших сановников империи, и я хочу, любовь моя, чтобы ты была рядом со мной.

— Что ты говоришь? Ведь это будет скандал.

— Именно. Этого я и желаю.

На следующий день Максимильена в сопровождении Ли Кана, Федора и мужиков, приставленных к ней Петром, вошла во двор крепости — его называли Инженерным. Сердце у нее колотилось. Петр ждал ее в окружении князя Меншикова, Ромодановского и графа Шереметева. Всем троим было ясно, что опала императрицы неминуема, и они с величайшим почтением поклонились Максимильене. Царь галантно помог Максимильене выйти из кареты и, взяв ее под руку, направился в благоустроенные покои, предоставленные царевичу. Все остальные шли сзади. Тогда-то и произошла ужасающая, кошмарная трагедия, которой не суждено было изгладиться из памяти Максимильены.

Они с Петром первыми оказались в комнате царевича. Тот лежал на полу среди спальни, в луже крови. Из груди его торчала рукоятка кинжала. Увидев сына, царь словно оцепенел, не в силах пошевелиться или сказать хоть слово. Максимильена с криком бросилась к еще живому Алексею и склонилась над ним, не обращая внимания на то, что кровь пачкает ее нарядное платье.

— Вам больно?

Лицо Алексея уже приняло восковой оттенок, характерный для умирающих; в глазах его затаился ужас, смешанный с изумлением. Максимильена почувствовала, что сейчас разрыдается, и отвернулась, чтобы скрыть свои слезы от царевича. Комнату заполнила толпа: каждый давал советы, как помочь несчастному наследнику. Но Максимильена понимала, что все бесполезно. Она взяла Алексея за руку: он смотрел на нее невидящим взглядом, в горле у него вдруг заклокотало, а на губах выступила кровавая пена. Максимильена поняла, что он хочет о чем-то сказать ей, и наклонилась еще ближе, почти касаясь щекой его рта. Сделав последнее усилие, царевич слегка приподнялся, скривившись от боли, и Максимильена услышала прерывистый шепот:

— Мой отец… отец… берегите его… будьте осторожны… Флорис… опасайтесь ее… это она… я хочу… Флорис… он…

И тут царевич упал на руки Максимильены. Выражение ужаса исчезло — хрупкий двадцатилетний юноша словно улыбался.

Она подняла голову, озираясь вокруг, но увидела только мертвенно-бледные от страха лица. Все смотрели на царя. А тот с налитыми кровью глазами и странной гримасой на лице по-прежнему не двигался с места, не в силах унять сотрясавшую его дрожь. Максимильена, взглянув на Алексея в последний раз, закрыла его большие голубые глаза. Она сделала знак Ромодановскому, ибо все прочие, казалось, стали статуями, и вдвоем с ним уложила Алексея на кровать. Ужасен был вид этого тела, пронзенного кинжалом. Меншиков подошел к Максимильене, подумав, что настал момент показать себя с лучшей стороны:

— Мадам, что нужно сделать?

— Ах, князь, — ответила Максимильена, закрыв руками лицо, — вытащите этот кинжал и позовите монахинь, чтобы покойного подготовили к погребальному обряду.

Меншиков побледнел, но подчинился. Из ужасной раны потоком хлынула кровь, забрызгав тех, кто стоял ближе. Несколько капель попало и на Петра.

— Боже мой! — пробормотал царь. — Кровь моего сына!

Казалось, он наконец пришел в себя. Не говоря ни слова, царь подошел к кровати, где лежало тело сына, и поцеловал его в лоб. Затем, справившись с подступающими слезами, повернулся к свидетелям этой сцены:

— Здесь произошла кровавая драма, убит мой сын. Я не успокоюсь до тех пор, пока не найду преступника. Но сейчас вы все дадите клятву, что не скажете об этом никому. Для всех он скончался от апоплексического удара, ибо сын Петра Великого не может умереть от удара кинжалом. Пусть тайна навеки будет погребена в Петропавловской крепости.

Максимильена принесла клятву, как и бояре, однако заметила, что в глазах у них застыл непонятный ужас. Тогда она отвела в сторону Ромодановского и спросила: — Почему они так смотрят на царя?

— Это ужасно, мадам, но все они думают, будто царь сам убил своего сына, когда вошел в комнату вместе с вами.

— Не может быть! — воскликнула Максимильена.

— Увы, — ответил Ромодановский дрогнувшим голосом, — люди судят по тому, что видели и слышали, а все обстоятельства против царя. Войдя в комнату, вы закричали, и они готовы присягнуть, что кричал смертельно раненный Алексей. Когда царь поймет, в чем его подозревают, он придет в ярость, а враги его станут повторять, что он затеял суд над царевичем, желая расправиться с ним.

Максимильена, зарыдав, произнесла:

— Князь Меншиков подтвердит, как и вы, что это неправда, — пробормотала она.

Ромодановский, потупившись, ничего не ответил.

В этот момент его позвал царь:

— Друг мой, займись всем этим. Я не могу больше видеть эти испуганные лица. Поверить, будто отец мог убить сына!

— Так вы все поняли, мой обожаемый царь?

— Да, сразу же. Но кто же убил моего мальчика, моего наследника? И кому передам я империю?

Много дней царь не выходил из дворца на Мойке. Он не желал видеть никого, кроме Максимильены. В Петергофе императрица и двор тщетно ожидали возвращения царя. Он перестал заниматься государственными делами, впав в состояние некой летаргии. Он поручил Ромодановскому вести следствие, но в крепости никто ничего не знал. Гвардейцы не видели, чтобы кто-то входил в покои царевича. На какое-то мгновение Петр подумал было, что Алексей покончил с собой, однако быстро отказался от этого предположения. Он был убежден, что царевича убили. Но кто? Кто? Этот вопрос не давал ему покоя. Часами лежал он, глядя прямо перед собой широко раскрытыми глазами, но, казалось, ничего не слышал и не видел, несколько оживляясь лишь в присутствии Максимильены. Однажды к нему вошел, нарушая все приказы, князь Ромодановский.

— Что тебе надо от меня? Я не хочу никого видеть. Мы с Максимильеной уедем из России. Я отрекусь от трона.

Ромодановский, вздрогнув, умоляюще посмотрел на Максимильену, словно взывая к ней о помощи.

— Царь, только женщины валяются вот так, чтобы выплакаться в подушку. Дела ухудшаются, а вы ничем не желаете заниматься.

— Оставь меня, князь. Они думают, будто я убил сына, и эта рана не заживает. Я и пальцем не шевельну ради этого народа… я любил его, а он меня предал!

Максимильена, упав на колени, взяла царя за руку.

— Любимый мой, мне следовало бы радоваться, что ты хочешь уехать со мной, ибо для меня это было бы великим счастьем. Но ты должен исполнить то, что тебе предначертано. Это твой долг, я знаю. Я тоже никогда не прощу себе смерти Алексея, ибо обязана была понять его дурные предчувствия. Но сейчас я молю тебя: стань снова Петром Великим.

Петр в волнении смотрел на эту женщину, говорившую ему о величии и долге. Взглянул он и на своего верного друга — и тогда ему стало стыдно. Он поднялся и подошел к зеркалу: в отражении он увидел небритого исхудавшего человека.

«Какая недостойная слабость!» — сказал он себе.

Ромодановский понял, что творится в душе любимого царя, и вспыхнул от радости.

— Государь, — произнес он, как подобало по этикету, — вы нужны нам, и у вас остался еще один сын.

Петр был потрясен. Флорис! В своем горе он совсем забыл о Флорисе, красивом и сильном сыне Максимильены.

— Прости, любовь моя, — промолвил он даже с некоторой робостью, — как я мог забыть? И ты ни единым словом не упрекнула меня! Пусть его принесут, я хочу видеть Флориса!

Максимильена, бросившись к двери, отдала распоряжение, и через минуту появился Ли Как с Флорисом на руках.

— Вот Майский Цветок, — с улыбкой произнес маленький китаец, бережно держа младенца. Флорису было уже восемь месяцев, и он держался очень прямо. Отец подбросил его вверх — ребенок, засмеявшись, что-то залепетал. Петр же со слезами на глазах глядел на своего единственного сына.

— Вот кто его спасет! — еле слышно прошептал Ромодановский Максимильене.

А Петр все не мог отвести взор от Флориса.

— Я буду жить и царствовать ради тебя, мой сын. О, Флорис, любовь моя!