Галерея мужских пороков

Глава 2

– А что произошло с морковным тортом? – поинтересовалась Алиса у официантки, которая заявила, что лишает ее любимого десерта.

Официантка пожала плечами. Алиса вышла из себя. Не то чтобы у нее была склонность самоутверждаться за счет обслуги, но она ненавидела, когда люди демонстрируют, как им наплевать на их работу. Иди в другое место, киса! Ночным сторожем! Она, Алиса, хочет морковный торт – и уж по крайней мере имеет право знать, что происходит!

– Весь съели? – уточнила она.

– Наверное, – официантка пожала плечами.

– Может, вы узнаете поточнее, потому что я без морковного торта буду чувствовать себя несчастной, – отрезала Алиса. – Надо подождать, я подожду – если его готовят.

Это было довольно дорогое кафе, где всегда был морковный торт – не могло не быть, потому что клиента здесь почитали и ублажали. Алиса подозревала – торт либо пекут, либо только что испекли, либо испекут – чтобы никто не ушел с ощущением, будто его обманули. Обычно так оно и бывало – пока не явилась эта хмурая официантка, которая явно считала, что делает огромное одолжение обществу, обслуживая людей, способных потратить на обед полторы тысячи рублей.

Официантка ушла, и пропала надолго. Когда она, наконец, вернулась, то принесла чай, мороженое Марьяне и тирамису Фае.

– А морковный торт? – напомнила Алиса.

– Его нет, – повторила официантка.

– Девушка! – позвала ее Алиса. – Это что, протест? Сегодня международный день хамства клиентам или вы принципиально против чаевых?

– Могу позвать менеджера, – вяло ответила девица.

– Послушайте, если вы решили уволиться, или у вас проблемы с бойфрендом, я категорически отказываюсь выступать как мишень вашего дурного настроения. Немедленно сюда менеджера, и не смейте к нам приближаться! – рявкнула Алиса.

Фая и Марьяна не обратили на сцену ни малейшего внимания. Они уже знали, как заклинивает Алису, когда ее раздражает окружающий мир. Однажды она устроила скандал в банке, потому что там банкоматы выдавали только от тысячи рублей – а Алисе нужно было снять сто рублей на сигареты.

– В чем разница-то? – поинтересовалась Марьяна, когда они вышли из банка.

– Разница в том, что меня, по неинтересной мне причине, лишают выбора, – огрызнулась Алиса, которая все еще пребывала в бешенстве. – Мы же не в Северной Корее живем!..

Пришла менеджер, Алиса выразила неудовольствие, менеджер приставила к ним другую официантку, морковный пирог ей принесли, но есть его пришлось в одиночестве – Марьяна унеслась в ресторан, где что-то случилось, а Фая поехала на массаж.

Алиса любила подруг, но и умела наслаждаться обществом самой себя. Ее все еще удивляло, что сидит она, Алиса Трейман, в стильном кожаном бомбере, в джинсах от «Настоящей Религии», в туфлях за пять сотен – в модном кафе и ни в чем себе не отказывает.

Алиса мельком взглянула на соседку – унылую девицу в сером костюме и простеньких сиреневых лодочках – такую офисную клушу, проникшуюся корпоративной культурой, и уловила в ее глазах зависть. Не какую-то особенную, а самую обычную женскую зависть – такую, что испытывает любая девушка, когда против своей воли сталкивается с более модной, красивой, уверенной в себе конкуренткой. Конкуренткой – потому что это очень важно, на кого смотрят случайные мужчины в кафе (на улице, в спортзале) – на тебя или на стерву, которая самым бессовестным образом эксплуатирует собственную сексуальность.

Есть даже особая гримаса – хмурое лицо с выражением: «наверняка она спит со старым, лысым, горбатым извращенцем», и взгляд исподлобья.

Это комплимент. Потому что одобрение, восхищение – это одно, а вот столь очевидная ревность – это, ребята, победа.

Так уж устроен мир: зависть – индикатор успеха. Если тебя одобряют, значит, ты либо ничего особенного собой не представляешь, либо уже вошел в историю. Но пока ты на коне, пока ты угроза, тебя ненавидят. Если о тебе распускают сплетни, пишут гадости, радуются твоим промашкам – ты со щитом. Это жестоко. Но это жизнь.

Алиса вспомнила Николину Гору, где они жили с матерью, пока она, Алиса, не пошла в первый класс. То есть формально это была деревня рядом с Николиной Горой – это сейчас там особняки и метр земли стоит больше, чем вся Центральная Африка. А тогда, пятнадцать лет назад, стояли редкие дачки, в основном настоящие деревенские дома – противненькие, без водопровода, с печкой, туалетом на улице.

Отец разбился на машине, когда Алисе было три года – она его почти не помнила. Бабушка немедленно заявила невестке – то есть матери Алисы, чтобы та убиралась из квартиры. Дом в Аксиньино, который купил еще дед со стороны отца, но так и не успел перестроить, по завещанию отошел папаше – туда они и перебрались.

Дед был большим чиновником в Госкино, жил широко, красиво – к неудовольствию жены, которая вечно ныла, что не может купить себе какую-то особенную норковую шубу. Сына дед отдал во ВГИК и сам удивился, что тот уже на первом курсе снял приличную короткометражку, а на втором написал сценарий, к которому проявил интерес Георгий Данелия. Но сначала умер дед – в шестьдесят четыре он заработал второй инфаркт, врачи запретили ему пить и курить, и дед за год сгорел от депрессии – он просто не знал, ради чего жить, если нельзя гулять до утра, устраивать шумные застолья и выплясывать лезгинку. Это был веселый наполовину еврей, наполовину грузин, который ничего не понимал в оттенках серого, в полумерах – у него каждый день был отпуск, рядом с ним все искрилось и дрожало, и он был уверен, что жить можно только так – иначе зачем?.. Он возвращался пьяный, пел песни, всех будил, танцевал, обижался, что его не понимают, уезжал к Леванчику или к Кириллу допивать остатки армянского коньяка, который жене Лиане прислали на день рождения, просыпался у кого-то на даче, умирал, заказывал в «Арагви» суп – и кто-то ему его вез на эту дачу, адреса которой дед не знал…

Он украл бабушку, он дарил ей по тысяче роз, он целовал ноги своей армянской принцессе, баловал ее и умирал не оттого, что его сердце постарело, а оттого, что оно не могло больше колотиться от восторга, оттого, что превратилось в обычный орган и не стало больше средоточием неудержимой радости.

А потом разбился отец. Ушел за своим отцом, рядом с которым чувствовал себя живым.

За три года до смерти деда отец женился на маме – медсестричке из Сокольников, которую бабушка не признавала за человека. Она считала маму прожженной, хитрой аферисткой, которая вклинилась в их семейство, в их чудесную пятикомнатную квартиру, быстро забеременела и родила бастарда – то есть Алису. Дед был равнодушен ко всем этим интригам – до бабушки он раза четыре разводился и считал, что, если уж его сыну хочется спать с медсестрой, можно простить будущему корифею русского кино минутную слабость.

Но бабка была непримирима.

Она происходила из благородной армянской семьи, где из поколения в поколение женились на своих – на красивых, богатых, с высшим образованием и приданым, и какая-то девка из Омска, медсестра из Русаковской больницы, простушка, которая никак не могла усвоить, что в слове «звонить» ударение делается на второй слог, а кофе – не «оно», а «он», была для нее страшнее рака, страшнее пожара, страшнее бедности. Но пока бабушка думала, что мама – аферистка, она ее хотя бы ненавидела, а когда поняла, что та всего лишь глупая девица, обалдевшая от неожиданного счастья, то совсем перестала ее замечать. Мама и Алиса стали невидимыми для нее. До семи лет бабушка не подавала признаков жизни, но в июне, перед тем как Алисе пойти в школу, вдруг появилась в Аксиньино – на черном дедовом «Мерседесе», в модном черном платье, на шпильках, посмотрела на Алису и сообщила, что решила отдать ребенка в приличную школу. Она подарила мамаше квартиру в обмен на дачу: крошечную, двухкомнатную, в Тушине. Но из Тушина удобно было ездить на Пушкинскую – по прямой на метро двадцать минут. Мамаша по дороге на работу отвозила Алису в школу и забирала ее с продленки. Сначала Алисе в школе понравилось. Но вскоре девочка поняла, что есть она – и есть все остальные. Например, дочки известных режиссеров, дипломатов, актеров, писателей, генералов. Все они учатся в этой отличной школе, некоторые даже остаются на продленку, но большинство забирают домой няни, домработницы, водители, а еще у них у всех модные вещи, компьютеры, вкусная еда, большие квартиры в центре города, а у нее, Алисы, желтый ранец, резиновые сапоги с утятами, пальто в клеточку и шапка с самым уродливым в мире помпоном.

К тому же с матушкой было сложно. Она получала копейки, и у нее не было постоянного мужчины. Из этого следовало, что мать все деньги тратила на тряпки, приходила поздно, а у Алисы на коленях протирались колготы, иногда в квартире появлялся какой-нибудь Дима, который по утрам два часа сидел в туалете… В четырнадцать лет Алиса после школы поехала к бабушке и заявила, что будет жить у нее. Бабушка отрезала: «Ни за что!», но Алиса устроила скандал, и бабушка разрешила оставаться у нее после школы – только не на выходные.

С бабкой у Алисы были странные отношения. С одной стороны, девочка замирала от восторга в этой замечательной квартире, среди картин, антикварной мебели, тяжелых бархатных штор до пола, восхищалась огромной ванной комнатой, библиотекой, домработницей, которую Лиана привезла из Еревана, чистотой, дорогой бабушкиной одеждой, десятками туфель, сумочками, драгоценностями… Но с другой стороны, Алиса понимала, что бабушка ее не любит. Вряд ли она вообще кого-то любила, но Алисе это было неважно – ей-то хотелось, чтобы любили именно ее, чтобы бабушка гладила ее по голове, покупала конфеты, баловала, даже сюсюкала… Но та лишь замечала, что сидеть нужно прямо, не горбиться, говорить хорошо поставленным голосом, уметь правильно улыбаться, не морщить лоб и держать себя с достоинством. В шестнадцать Алиса поняла, что бабушка страшно необразованна. Что касается светских манер – да, тут блеск, бабушку не стыдно было бы представить английской королеве. Но Алиса была уверена, что Лиана даже Чехова не читала, а имена художников – тех, чьи картины висели у них в квартире, знала лишь потому, что эти полотна дорого стоили.

И еще было в бабке нечто страшное. Однажды, когда ночью та зашла к Алисе в комнату за своей любимой кружкой, Алиса приподняла веки и заметила, что Лиана смотрит на нее – и глаза у нее странные. Вроде и черные, как обычно, почти без зрачка, но горят, как у кошки – каким-то странным, желтоватым огнем. Алиса похолодела – вспомнила истории про вампиров, но решила, что дело в освещении – из окна падал желтый свет фонаря.

Денег Лиана Алисе не давала – покупала время от времени приличные вещи, кормила и снабжала проездными на метро.

Когда Алиса училась на первом курсе журфака, мамаша вышла замуж за очередного Диму и уехала с ним в Кострому. Бабушка вежливо, но настойчиво отправила Алису восвояси, зато определила внучке стипендию – небольшую, но на пельмени и заколки той хватало.

Несмотря на то, что жизнь изменилась к лучшему – не было матери, которая с таким удивлением, словно говорила о ком-то постороннем, признавалась, что они опять будут сидеть две недели на макаронах с яйцом, так как она совершенно нечаянно на все деньги купила какую-то там жуткую блузочку, несмотря на то, что не приходилось общаться с ее тупыми кавалерами, несмотря на то, что на курсе Алиса всем говорила, что живет на проспекте Мира, и у нее появились новые джинсы и новая коричневая кожаная сумка. Несмотря на все это, Алиса все еще была злобной, замкнутой, завистливой ехидной, которая от полной безнадежности высмеивала и недостатки, и достоинства однокашников – и это было единственным спасением в холодном, грустном мире, в котором она жила.

А когда Алисе исполнилось двадцать пять с половиной, Лиана умерла и, к большому удивлению внучки, все завещала ей.

И квартиру, и картины, и дом в Аксиньино. Все-все-все.

Она не жалела о бабушке. Эта черствая, самовлюбленная, высокомерная и капризная женщина так и не стала ей родной. Иногда Алисе даже казалось, что Лиана говорит на иностранном языке – такой суровой и непонятной она была.

Алиса никому не сказала, но, когда прочитала завещание, ей показалось, что она получила Нобелевскую премию. Она была счастлива! На похоронах Алиса, правда, даже поплакала – все-таки бабушка, но радость от того, что она сама теперь – богатая наследница, девушка с капиталом, просто распирала ее. Она даже не сразу решилась зайти в квартиру – это было так волнительно: распоряжаться в доме, где ты считалась приживалкой. Алисе чудилось, что она получила в наследство не квартиру, а замок – возможно, с привидениями…

Алиса посидела в кафе, выпила шоколаду, коктейль, уничтожила полпачки сигарет – ей все казалось, что это шутка, что она войдет в квартиру и обнаружит там ереванских родственников Лианы, которые с позором вытолкают ее взашей.

Как так?

Алиса вспомнила, как бабушка, вся в черном – со дня смерти мужа она не снимала траура, в бриллиантах, которые прохожие на улице принимали за дешевую бижутерию – настолько крупные были камни, сидела в кресле с журналом в руках, но не читала, а рассматривала его. Алиса в наушниках смотрела сериал, и взгляд бабки – тяжелый, противный, то ли с упреком, то ли с вопросом впивался в мозг, и Алиса оборачивалась, корчила рожи – а бабушка лишь пожимала плечами и отворачивалась.

У Лианы часто бывали гости – то родственники из Армении, то какие-то светские дамочки, а иногда заходили и мужчины, но Алисе казалось, что бабушка им не рада. С ее лица не сходило выражение «не такой жизни я хотела». Бабушка ложилась поздно, утром долго пила кофе, завтракала черной икрой, на обед ела жирное сациви или чахохбили и много курила – хоть с этим проблем не было, курить Алисе никто не запрещал, ни в комнате, ни в квартире. Вечером Лиана пила красное вино и, казалось, пропадала где-то в прошлом, в воспоминаниях, а может, в мечтах…

Только когда на город опустились бледные сиреневые сумерки, Алиса пошла в квартиру. Консьержка. «Я теперь буду здесь жить, здрасте». Дубовая дверь. «Черт, как открывается этот тупой нижний замок?»

Ожил красный стеклянный абажур. Алиса потрогала шкаф красного дерева – современный, купе, очень дорогой. Ей хотелось обнять этот шкаф. Домработницу уже отправили к племяннице в Ростов – Алиса бы с ума сошла от ее причитаний… Первый раз она была одна в квартире, первый раз никто не смотрел на нее, как на макаку, когда она прикасалась к старинному сервизу, первый раз она могла забраться с ногами на диван, залезть в бабушкин шкаф, порыться в комодах!..

Платьев было очень много. Коробки с обувью. Шляпы. Шали. Белье. «Диор», «Шанель», «МаксМара», «Москино»…

– Ничего себе… – присвистнула Алиса.

Деньги у бабушки были – это факт. Но чтобы столько денег… Откуда? Не могла же она быть любовницей нефтяного магната? Старая, вредная, противная… Раньше Алиса думала, что Лиана потихоньку распродает картины, но на все это – включая домработницу, массажистку, поездки в Италию, черную икру на завтрак и ужины в ресторанах, не хватило бы ресурсов Третьяковской галереи.

Наконец, Алиса обнаружила сейф. На связке ключей, которую вручил ей адвокат, был небольшой ключ от потайной дверцы (обнаружилась за эстампом Дали). Алиса сбегала за сигаретами, поставила пепельницу, открыла сейф и вытащила черные бархатные фермуары с драгоценностями. К одному, пустому, была приколота записка: «Семейные бриллианты отдала Тиграну. Тебе оставила то, что мне подарил твой дед». Тигран был племянником Лианы и довольно противным типом – он уже давно жил под Москвой, на Рублевке, имел какой-то таинственный бизнес, и его даже пытались убить.

Алиса рассматривала, мерила, раскладывала по цвету украшения с изумрудами, рубинами, жемчугом, небольшими бриллиантами.

– Твою мать… – пробормотала она. – Не может быть…

Конечно, коллекция была не блестящей, но все же намного больше, чем Алиса рассчитывала. Под конец обнаружилась коробочка из черного дерева – довольно невзрачная, поцарапанная. Алиса открыла ее и вынула странный перстень: оправа из черненого серебра, похожая на много-много сплетенных вместе лиан, хитро поддерживала черно-красно-фиолетовый опал, в котором играли сиреневые искры. Камень был странный – большой, загадочный и как будто живой. В первое мгновение Алисе захотелось его спрятать обратно в коробку, но кольцо заворожило ее – внутри камня так переливались сочные, глубокие цвета, мерцали огни и блистали искры, что она передумала – надела перстень на палец (подошел идеально) и поймала себя на том, что уже минут десять не может отвести от него глаз. От кольца шло тепло – так, по крайней мере, казалось новой владелице, оно защищало, поддерживало и оберегало. Впрочем, Алиса всегда любила талисманы – будь то новая сумка, сережки с брильянтами или какая-нибудь плюшевая овечка.

Алиса открыла буфет, налила виски, разбавила кока-колой, которую притащила с собой, из каких-то хулиганских соображений стянула брюки и майку, оставшись в трусах, нацепила бабушкины шпильки двадцатилетней давности – зато Лабутен! – и прошлась по квартире. Кухня, гостиная, библиотека – она же бывший кабинет деда, спальня, спальня домработницы и Алисина бывшая комната. Гостиная, кабинет и спальня – это хорошо, но что делать с двумя лишними комнатами? Лиана оставила домработнице пожизненную пенсию – благородная, кто бы ожидал, – значит, придется нанимать приходящую прислугу, так как жить с чужим человеком Алиса не собиралась. Ну, ладно, одна гостевая, другая… Может, продать картину, накупить кучу вещей и устроить гардеробную?

Хотя у нее и без распродажи имущества вещей навалом. Был же у нее полгода назад Женя, с которым они пять раз совершили набег на Милан! У Алисы засосало под ложечкой. Женя был жутким занудой – он даже свистел, что не любит, когда чужие готовят еду – типа этим должна заниматься женщина. Алиса закормила его макаронами с сыром и куриной лапшой, после чего Женя резко перестал ужинать дома. Зато он оказался таким щедрым, что с Алисой случались просто припадки благодарности. Тогда она еще не была заместителем главного редактора, а просто редактором, и получала не бог весть сколько, хотя неплохо, конечно – но уж чтобы без разбору покупать все, что нравится, в лучших миланских магазинах – об этом не было и речи. В Милане Алиса вспомнила свои резиновые сапоги с утятами и потрескавшиеся лодочки – она покупала и покупала, пока не набила своим барахлом всю Женину квартиру. Открытые туфельки, мокасины, сапоги с ремнями, сапоги с заклепками, сабо на меху, куртка с отделкой из норки, куртка из норки, джинсы, джинсы, джинсы, стильные костюмы с японскими принтами, костюмы от «Маррас», платья от «Маррас», юбки от «Маррас», нежный трикотаж – все это чемоданами… Это был пир, беспредел!

Они так хорошо расстались – без скандалов, без упреков и вот этого: «Ты понимаешь, мне с тобой плохо…»

Противно, правда, было уезжать обратно в Тушино – это из пентхауса-то на Ордынке, но что поделать – будет и у нее свой пентхаус, и вид на Кремль…

Надо немедленно перевезти вещи в бабкину квартиру! Алиса кинулась к дверям, впопыхах оделась, примчалась к себе в Тушино, распихала шмотки по мусорным мешкам, вернулась, свалила их в прихожей и переложила бабушкину одежду в пакеты. Отдаст маме – у них с Лианой, наверное, один размер. С ее вещами в шкафу квартира стала уже как бы совсем Алисиной. Было поздно – возня с одеждой заняла кучу времени, но Алиса решила, что завтра не пойдет на работу: ведь у нее такой праздник – бабушка умерла… В том смысле, что на работе она объяснит про смерть бабушки, а праздник – квартира…

Точно – из коридора и спальни шкафы долой, в свободной комнате будет гардеробная! Что ее удержало от того, чтобы немедленно не демонтировать шкаф-купе – только бог знает, но Алисе все же хватило разума оставить все, как есть, и просто напиться.

Развалившись на диване, который стоял в эркере, Алиса вспоминала, как жила в Аксиньино – у нее был гадкий овчинный тулупчик, как у других деревенских детей, валенки, шапка с фланелевой подкладкой и варежки из овечьей шерсти, которые вязала соседка. Мама тогда работала медсестрой в Кремлевской больнице, что в Крылатском, неплохо зарабатывала на чаевых и могла себе позволить, так сказать, няню – соседку теть Валю, деревенскую бабу, которая на огромный ломоть хлеба клала крохотный кусочек колбасы и все это дело называла бутербродом. Теть Валю Алиса и любила и презирала – любила за то, что чувствовала искреннюю привязанность этой грубоватой, несчастной одинокой женщины, а презирала за то, что теть Валя толстая, некрасивая, за поговорку «все у тебя, не как у людей», за то, что теть Валя варила склизкие щи, в которых плавало мясо с рыхлым жирком, за то, что няня все пересаливала, и за то, что экономила копейки на электричестве – если она смотрела телевизор, то выключала свет, и делалось темно, неприятно и тошно. Лампочки у теть Вали были тусклые, по телевизору показывала одна программа, и Алиса гуляла до самых сумерек – пока снег не становился синим и не делалось страшно, что откуда ни возьмись появится волк и съест ее.

Уже тогда холод проник в Алисину душу, уже тогда она не могла согреться ни рядом с мамой, ни на печке-лежанке. Ее опутывала инеем бедность, некрасивость, одиночество и ощущение, что о ней все забыли. У взрослой Алисы по утрам мерзли руки – и только победы, только карьера, только уверенность в том, что в банке лежат деньги, а ее имя регулярно появляется в светской хронике, отогревали ее, пусть и на время.

Холод пугал, холод незаметно подкрадывался, когда она была беззащитна – ночью, если проснуться от страшного сна, утром, когда Алиса была еще в паутине сновидений, в объятиях мужчины, который уже надоел… Иногда ей хотелось полюбить – подойти к человеку, протянуть руки и почувствовать тепло, но любовь требует слишком много компромиссов, слишком много жертв, и Алиса надеялась, что сама справится – если станет богатой, могущественной и знаменитой. Лучшим редактором лучшего журнала.