Где же ты, Орфей? (СИ)

Глава 12

Гектор был дома, и я этому не обрадовалась. Он сказал:

— Эвридика? Ты в порядке?

Я закрыла глаза, и все исчезло на пару секунд. Это была необходимая мера. Все стало большим и сложным, не осталось легкости, и даже вопрос Гектора показался мне неподъемным.

Я сказала:

— Да, все в порядке. Все будет очень хорошо, если ты сможешь сделать кое-что для меня.

Взгляд его стал серьезным. Гектор вполне мог быть одним из Рыцарей Ясона, если бы не выбрал несколько другую сторону. Такой трогательный, такой человечный, так стремящийся мне помочь. А я должна была быть нечеловечной, чтобы создать не-живого короля. Сплошные "не", сплошные дыры, дефициты, отсутствия.

Я сказала:

— Мне нужно, чтобы ты ушел.

— Что, Эвридика? Что ты задумала? Если ты переживаешь, если тебе больно, и ты в отчаянии...

Казалось, он решил, что я хочу убить себя. Я покачала головой.

— Нет. Просто погуляй, потому что сейчас я буду делать глупые вещи.

Я вспомнила о своих недавних размышлениях и совершенно искренне сказала:

— Они не будут опасными.

Я видела, как в Гекторе борются два начала — то заботливое, рыцарское, и еще одно, ушлое и желающее оказаться в безопасном месте. Мне нужно было подкормить второе, которое нравилось мне намного меньше.

Я сказала:

— Я не такая глупышка, как ты думаешь. Я просто хочу петь, танцевать, отдыхать. Знаешь, быть собой, как раньше. Мы с братом много танцевали. Теперь его нет.

Я почувствовала себя Ясоном. Я манипулировала Гектором, и здесь было все — мое очаровательное сумасшествие, в которое он с охотой поверит, потому что вправду чувствует нечто неладное сегодня, мой брат, чья тень всегда стояла над Гектором, моя беззащитность.

Я не должна была так поступать, я не всегда была честной, но Гектора мне было особенно жаль.

— Я понимаю, — сказал он. — Ты в последнее время много о нем думаешь.

Я хотела сказать: просто ты в последнее время это замечаешь. Но я не стала. Мне хотелось, чтобы, если мы прощаемся навсегда, Гектор получил от меня что-то хорошее. Я обняла его и прижалась носом к его плечу.

— Послушай, ты очень славный, даже если сам в это не веришь. Тебе нужно меньше времени проводить с самим собой. Ты чувствуешь себя таким одиноким, но совершенно зря, потому что люди не так уж злы на тебя. Большинство из них никогда не покинет это место, вот в чем правда. Потому что они боятся смерти. Я знаю, ты считаешь себя героем, а они думают, что ты злодей. Но фактически ты занимаешься спасением самоубийц. Это не плохо, хотя тебе не всегда благодарны. Я и сама думала сбежать, но теперь этого не хочу. Тебе просто нужно быть милосерднее к себе, и тогда другие тоже научатся этому.

Все вышло очень запутанно, однако Гектор продолжал обнимать меня и после того, как я закончила говорить. В этих объятиях не было ничего от объятий, которыми наделяют друг друга влюбленные. Гектор просто был благодарен мне, и я поняла, что сказала правильные слова.

— Я пойду работать. Я люблю тебя, Гектор, и ты себя полюби.

Он остался стоять в гостиной, когда я пошла в свою комнату. Там я села за стол, открыла тетрадь и стала ждать мыслей, как ждет попутного ветра капитан корабля. Я услышала, как хлопнула дверь, это Гектор выполнил мою просьбу и ушел. Я закрыла глаза и стала качаться на стуле, пока мысли не нахлынули, будто волны. Тогда я принялась писать, и словно бы рука моя действовала сама по себе, подключившись к какому-то источнику вне моего сознания. Это было славное, давно испытанное мной чувство невероятного вдохновения. Оно бралось вовсе не из поступка, который я должна была совершить, а из ощущения того, как все еще могло бы быть с Орфеем и всеми остальными, если бы мы были свободны.

Я, словно Антигона, очень хотела свободы. Я знала девочку по имени Антигона еще в приюте. Она засовывала жвачку в ракушки и слушала тяжелую, старую музыку. У нее всегда был мрачный вид. Но, конечно, я имела в виду, что подобна другой Антигоне, той самой, что хотела похоронить брата.

Сегодня я тоже иду хоронить брата — в каком-то смысле.

Я чувствовала себя героиней античной трагедии, я, словно следуя за нотами мелодии, испытывала отчаяние, ужас и смирение. Намного больше мне нравилось быть героиней комедии, я не любила истории, где все заканчивается очень плохо. И я знала, что, несмотря на это тягостное ощущение необратимости, судьбы, натянутой, как струна, я смогу быть кем-то новым, другим. В конце концов, Эвридика из мифа погибла, но я здесь, жива и ищу своего Орфея. Если Орфей не смог забрать Эвридику из царства мертвых, быть может, у Эвридики получится лучше. Хотя бы потому, что у нее есть фора в десятки тысяч лет, и она уж точно не обернется.

Мне было одновременно очень страшно и угрожающе хорошо, словно теперь я точно знала, что у моей истории есть конец, хороший или плохой, но определенный. Я читала однажды о человеке, который был рад умереть, потому что все войны, экономические кризисы, глобальные потепления больше его не касались. Он покидал этот мир, и в этом была не только грусть, но и облегчение. Это было своего рода безумие, но оно в той ситуации оказалось предпочтительнее здоровья. Мир очень сложен, и ничто в нем не может разделиться на белое и черное без остатка. Так говорил Орфей.

И вот почему он хотел быть машиной. Что ж, я готова была исполнить его мечту.

Мне непременно хотелось дописать заключение так, чтобы закончить тетрадь, но мысли иссякли за две страницы до конца. Я взглянула на небо, и оно показалось мне непривычно ясным, таким, что все звезды было видно. Я сходила на кухню и взяла нож для мяса. Он был наточенным, и Медея все время на него жаловалась. Это было хорошо. Я заткнула нож за широкий кружевной пояс, вернулась и посмотрела на себя в зеркало. Я выглядела очень воинственно.

— Что ж, — сказала я самой себе. — Теперь ты должна быть сильной.

Я вытащила нож и на этот раз заткнула его за пояс позади себя.

— Маленькая разбойница, — сказала я. И почти тут же услышала его шаги. Они были тяжелыми, он подволакивал ноги. Что они сделали с тобой, мой Орфей?

Я прошла к креслу, села, поправив нож. Будет ужасно, если он упадет или уколет меня. К тому времени, как Сто Одиннадцатый открыл дверь, я уже положила тетрадь на колени.

— Эвридика, — сказал он. Одно его плечо было чуть ниже другого, как будто его все время клонило влево. Пораженная нервная система моего брата, не принадлежащие ему руки и ноги, его пустой взгляд.

Я должна была быть сильной, не ради Ясона или человечества, а ради всего, что я любила и помнила о брате.

— Читай, — сказал Сто Одиннадцатый. — Хочу слушать сегодня.

Он сел в кресло передо мной, вытянул ноги так, словно они в секунду отказали. Мне захотелось закрыть глаза. Теперь это зрелище было особенно невыносимым. Так невозможно терпеть последние часы перед наступлением праздника.

Я сказала:

— Сегодня я закончила свои "Письма к Орфею".

— Это хорошо. Завтра начнешь что-нибудь новое.

На самом деле, по большому счету, Сто Одиннадцатому было все равно. Он любил мой ритм, я нанизывала для него слова, как бусины на леску. Он понимал литературу, как музыку. Впрочем, это было хорошо. Я могла усыпить его. Раскрыв тетрадь, я сказала:

— Это будет нечто вроде эпилога.

— Начинай.

В голосе Сто Одиннадцатого не было раздражения, но я заметила слабую нотку нетерпения. Как нетерпение может быть слабым? У человека это безупречно сильное чувство. Я с наслаждением подумала, что чувства тварей притуплены, как у очень больных людей. Твари дефектны относительно нас по самой своей природе. Эта мысль отчего-то успокоила меня, и я начала читать:

— Перед тем, как обратиться к тебе сегодня, Орфей, я хотела рассказать тебе, как Гектор, храбрейший вождь Трои, обрел покой на руках своего отца, как Одиссей нашел свою Итаку и свою Пенелопу, столь же прекрасную, какой он оставил ее, как Полиник вступил в смертельную схватку со своим братом Этеоклом, как была спасена Персеем от верной смерти Андромеда, как Ио добралась до Египта и получила свое заслуженное облегчение, как Ясон спал под обломками "Арго" в ожидании последнего часа, как Тесей победил чудовищного минотавра, но забыл сменить паруса на победоносном своем корабле. Я хотела бы рассказать тебе все это, но героев Греции больше нет. Есть другие люди, другие герои, носящие те же имена, схожие и не схожие. Есть Гектор, который понимает о благородстве больше, чем люди, которые никогда не ошибались, смущенный, милый Гектор, заботившийся обо мне. Есть Одиссей, чье страшное горе поглотило его, у него нет ни Итаки, ни Пенелопы, но есть воля к тому, чтобы продолжать жить без них. Есть чудесный Полиник, наивный и светлый мальчик, которому так грустно, но который умеет сохранить среди всех своих бед здравый смысл, есть Андромеда, усталая, но всегда готовая помочь, серьезная, сильная женщина, без которой не было бы этой истории. Есть Ио, веселая, смелая героиня, присягнувшая на верность Ясону, которого больше интересуешь ты, чем золотое руно. Есть, в конце концов, твой друг Тесей, который знает цену жизни и никогда не позабудет сменить паруса. Спасибо им за то, что они существуют, потому что это значит, что любую историю можно переиграть, что любая история может стать неузнаваемой и новой.

Сто Одиннадцатый слушал по-особенному внимательно. Кажется, у меня получилось впечатлить его. Я сделала крохотную паузу, чтобы перевести дух, и в нее вклинилась музыка. Совершенно прекрасная музыка, равной ей не было. Виолончель уверенно солировала в кажущемся хаосе инструментов, придавала ему смысл и звучала, словно человеческий голос, столь тоскливый и сильный, что на глаза наворачивались слезы. Казалось, музыка была повсюду, она зазвучала так громко, словно началась с кульминации.

Тесей. Он все же помог мне, он знал, что ночью мне нужна будет его музыка, и он на самом деле не бросил меня, не отказал.

Сто Одиннадцатый приоткрыл рот, его поразило сочетание музыки и слов.

— Как...

У него не было верного выражения для этого чувства. Даже у меня не было. Музыка действительно настолько совпала с мелодией и смыслами произнесенного мной, что мне не верилось в это. Словно в спектакле, где режиссер долго сонастраивал все детали. Но мы с Тесеем едва знали о том, что делаем, и все же делали это друг с другом. Музыка была тончайшей нитью, протянувшейся от Тесея ко мне, и эта нить, я знала, поможет мне не утонуть. Какой эта музыка была грустной — в ней осталась вся тоска, что испытывал Тесей. Какой глубокой она была, я и не подозревала, что Тесей способен осознать нечто подобное. И в то же время, наряду с пронзительными нотами, которые раз за разом выхватывала из пустоты виолончель, было в музыке и нечто о жизни, которая была прекрасна, несмотря ни на что, и продолжалась. Я на секунду закрыла глаза, утонув в трагедии, которую принес с собой Тесей. Я была уверена, что музыка эта разносится далеко-далеко, и всякий, кто слышит ее, человек или тварь, благодарен за то, что она есть. Это было прекрасное исполнение невероятной вещи. Прежде я ничего подобного от Тесея не слышала. Должно быть, он хранил эту симфонию для особенного случая.

Я снова заговорила, словно была одним из инструментов, для которого настало время вступить в общее течение звуков.

— Я все это время рассказывала тебе, как прекрасен мир, сколь много в нем хорошего, и как ждет тебя все, что ты любил когда-то. Но сегодня, наконец, пришло время поговорить о другом. Орфей, я повзрослела, и я многое поняла, я хочу донести до тебя эти слова, я надеюсь, что ты слышишь их. Я так много говорила о том, чем прекрасен мир, но в последние дни я столкнулась с таким количеством боли и отчаяния. Меня окружали люди, которым не на что надеяться, люди, которые потеряли себя, люди, которые потеряли тебя, люди, которые потеряли других людей. И на секунду я подумала, что этот мир полон отчаяния, что все в нем так тоскливо и страшно, и от этого никуда не убежать. Люди умирают, еще их можно поглотить, они могут оставить тебя, и тогда все рассветы на земле покажутся пустыми. Вот что я думала об этом. И, конечно, я не планировала писать тебе все это, Орфей. Ты и так не в самой прекрасной ситуации, и тебе не нужно знать всего этого, когда ты очнешься. Но вдруг я села за стол, и меня поразило, как же здорово, что все мы встречаемся и расстаемся в этом сложном мире. Как здорово, что у нас есть шанс прожить все, что нам предначертано, даже если это очень мало, даже если это очень тяжело. У мира огромное преимущество перед небытием, всем мертвым, безусловно, повезло больше, чем тем, кто так никогда и не появился на свет. Само переживание, сам вкус жизни лучше, чем ничто, никогда и нигде. И это чудесное знание, потому что оно освобождает от всего. Пусть есть множество историй, которые заканчиваются трагически, пусть не все из нас могут видеть прекрасные рассветы, пусть некоторых не волнуют моря. Мы живем и жили, дышим и дышали, и однажды мы все умрем. Потому что мы — люди. И у нас был этот неповторимый опыт существования на этой Земле. Его никто не отнимет ни у тебя, ни у меня. Я знаю и люблю каждую твою черточку, ты сложился из звездной пыли, из лотереи ДНК, из прочитанных книг, из биохимического баланса, из нарратива истории, из теории вероятности. И ты был. И я люблю тебя, и спасибо тебе за все.

Я встала и подошла к нему ближе. Сто Одиннадцатый сидел в кресле неподвижно. Кажется, сочетание моего голоса и музыки, слова и мелодия, влились в него и не оставили ему никакого пространства для маневра.

Такие могущественные существа покоряются нашей, человеческой слабости к красоте. Сто Одиннадцатый был моим. Я знала, что весь он неподвижен, не только тело моего Орфея. Музыка все звучала и звучала, и я думала, что Тесей будет играть без устали, пока не свалится без сил. Однажды я такое видела. Он был так вдохновлен, что играл шесть часов подряд, отказываясь сделать хоть крошечный перерыв. А потом просто упал на пол и сказал:

— Больше не могу.

И не мог.

Я отложила тетрадь, теперь мне не нужно было туда смотреть. "Письма к Орфею" были закончены. Я продолжила:

— Мне жаль вас, Сто Одиннадцатый. И в то же время вам, безусловно, стоило бы пожалеть нас. Мы очень разные. Теперь я знаю, чем мы отличаемся на самом деле. В отличии от вас, мы вышли из небытия. Полностью. Мы можем сказать о том, что мы — есть или, по крайней мере, были. И я бы абсолютно точно не хотела бы быть, как ты, не знать ни отчаяния, ни боли, и жить вечно, не способной ни к какому созиданию. Я жалею тебя.

Я подошла к Орфею совсем близко и обняла его. Я чувствовала отростки, исходящие от него, пульсирующие, пещеристые, мои пальцы то и дело попадали в странные, холодные, склизкие выемки.

— Будь это другая история, я непременно научила бы тебя тому, что знаю. И, может быть, это могло бы быть полезно для нас обоих. Но сегодня все так, как есть, а значит — никак иначе.

Хорошая фраза, подумала я, но странная. Быть может я уже никогда не запишу ее. Я достала нож и посмотрела на своего брата.

Это забавно, в фильмах, если злодей много говорит, он может попасть в беду. А я — злодейка? Если так, то я нарушала основополагающие законы композиции. Мне нужно было говорить, и я боялась остановиться. Слова и музыка слились, спаялись, и их было не оторвать друг от друга.

— Не бойся ничего, Орфей, — сказала я. Какая я была врушка! Это же я боялась, и как я боялась — словами не передать. Лезвие ножа блеснуло, вторя особенно высокой ноте, которую взяла виолончель.

Я знала, что все закончится сейчас. Я на самом деле знала. Было страшно, но и облегчение тоже будет — потом. Мне казалось, что время замерло, и я могу тянуть эту секунду бесконечно долго, как розовую жвачку, как нить из юбки, как полосу рельсов на дороге. Я не хотела.

Как же я не хотела.

Во мне не было ни тени влечения к тому, что должно произойти. Была ответственность за Орфея. Была благодарность за все, что он сделал для меня. Он был самым лучшим братом на свете. Он подарил мне этот мир во всей его сложности, все объяснил и рассказал, и когда-то я верила ему, как себе. Однажды Орфей сказал, что и он доверяет мне безоговорочно. Это испугало меня, потому что означало ответственность. Но теперь я знала, как это — нести ее.

Я не была готова. Я просто знала, как это — быть готовой. Я встала на цыпочки, и мне показалось, что это высоко-высоко. Глаза Орфея с радужками чистыми и светлыми, как вода, теперь стали еще страшнее. В них не было ни жизни, ни страха смерти. А что было — этого сказать нельзя, у меня совсем не осталось слов, и я не была уверена, что знала их когда-то.

Я поцеловала Орфея в губы. Нет, не так, я прижалась к нему всем телом и целовала его очень-очень долго, почти как женщина целовала бы мужчину, и это было правильно, пусть и только в тот момент.

Эвридика ищет Орфея. Я нашла тебя, Орфей.

Я занесла нож и вспомнила все, чему учил меня Одиссей. Удар показался мне таким правильным, но сопротивление плоти было сильнее, чем сопротивление ткани.

И все же я сделала это, нож вошел в его шею, и я увидела рубиновую кровь, я вытащила нож, и ее стало очень-очень много. Я смотрела в рану, как смотрят в глаза любимому человеку — со страхом, с надеждой и с принятием. Я сделала для Орфея все, что могла, и рана была похожа на раскрытую, маленькую пасть чудовища. Оно было красным и жадным, оно, казалось, сокращалось. Живое тело приняло мой удар. Меня бросило сначала в жар, потом в холод, и я поняла, что плачу, но это были другие слезы, чем всегда. Тошнота души.

Я так надеялась, что спасла его. В ту секунду я знала, что умру, если это окажется не так. Знание освобождало от страдания.

— Орфей, — прошептала я. — Мой Орфей.

Он вдруг дернулся, и я сразу поняла, что это человеческое движение. Музыка в очередной раз достигла своего крещендо, и когда я посмотрела на свои руки, на них оказалось столько крови. Какая чудесная музыка для такого страшного момента. Тесей играл ее и догадывался, что происходит. В этом была определенного сорта эротичность.

Я снова посмотрела на рану, потому что не могла смотреть в глаза Орфея. Кем нужно быть, чтобы смотреть в глаза убитому тобой брату? Как я надеялась, что раны больше не будет, что она исчезла таинственным образом, и все повернулось вспять. Но рана была и из раны все еще хлестала кровь.

А потом посыпались жемчужинки.