Генерал Его Величества

4

Меньше чем через неделю после описанных событий меня отослали обратно в Ланрест к матери в наказание за плохое поведение, а дома замучили наставлениями, раз по двадцать на дню напоминая, как подобает вести себя воспитанной девушке моего возраста. Оказывается, я всех поставила в неловкое положение: Джо — тем, что сделала этот дурацкий реверанс герцогу Бекингемскому и, к тому же, оскорбила его жену Элизабет, усевшись обедать за стол, предназначенный для знати, куда ее не пригласили. Затем я бросила Мери на весь вечер, и многие видели, как я скакала на стене замка с каким-то офицером, и, наконец, далеко за полночь, в неприлично помятом и растрепанном виде вышла из отдаленной комнаты замка.

Такое поведение, строго заметила моя мать, возможно, навсегда лишит меня расположения света, и если бы был жив отец, то он, скорее всего, тут же отослал бы меня в монастырь года на два-три, чтобы за это время все позабыли о моих выходках. Но сейчас, когда отец умер… Больше она не могла ничего придумать и лишь горько сетовала на то, что мои замужние сестры Сесилия и Бриджит должны скоро родить м не могут пригласить меня к себе, и, значит, я должна остаться дома.

После Редфорда Ланрест казался мне очень скучным, потому что Робин остался в Плимуте, а младший брат Перси все еще был в Оксфорде. Таким образом, свой позор я несла в гордом одиночестве.

Прошло несколько месяцев после моего возвращения, наступила ранняя весна. Однажды днем, чтобы развеять дурное настроение, я, следуя детской привычке, забралась на любимую яблоню. Неожиданно мое внимание привлек всадник, несущийся по долине. На какое-то время деревья скрывали его от меня, затем совсем рядом раздался стук копыт, и я поняла, что он направляется в Ланрест. Решив, что это Робин, я спрыгнула с яблони и побежала на конюшню, но прибежав туда, увидела, как слуга ведет в стойло незнакомую мне лошадь серой масти, а в дом входит какой-то высокий мужчина. Я уже совсем было собралась подкрасться к дверям гостиной и как всегда начать подслушивать, как вдруг заметила, что по лестнице спускается мать.

— Поднимись в свою комнату, Онор, и оставайся там до тех пор, пока не уйдет наш гость, — сурово произнесла она.

Моим первым побуждением было узнать имя гостя, но я вовремя вспомнила о манерах и, снедаемая любопытством, молча отправилась наверх. Однако как только я оказалась в своей комнате, я вызвала Матти, горничную, которая вот уже несколько лет прислуживала мне и сестрам и была союзницей во всех наших проделках. Слух у нее был почти такой же острый, как у меня, и она всегда знала, что от нее требуется. Вот и теперь круглое лицо Матти светилось лукавством, я еще и рот не открыла, а она уже обо всем догадалась.

— Я подожду в коридоре и, когда он выйдет, узнаю имя и передам вам, — сказала она. — Такой высокий красивый мужчина.

— Не отец настоятель из Бодлина? — спросила я, внезапно испугавшись, что мать решила исполнить угрозу и спровадить меня к монашкам.

— Господь с вами, нет. Это молодой человек, на нем голубой камзол, шитый серебром.

Голубое с серебром! Цвета Гренвилей!

— А у него не рыжие волосы, Матти? — спросила я в некотором волнении.

— Тут вы в точку попали, мисс, — ответила горничная.

Значит, тоскливое однообразие закончилось, намечались интересные события. Я послала Матти вниз, а сама принялась нетерпеливо расхаживать по комнате. Разговор у них был недолгий, потому что очень скоро я услышала, как открылась дверь гостиной и чистый, резковатый голос, который я так хорошо помнила, произнес несколько слов, прощаясь с моей матерью; затем в коридоре послышались шаги — гость вышел вo двор. Окна моей комнаты выходили в сад, поэтому увидеть я его не могла, и мне показалось, что прошла целая вечность, прежде чем появилась Матти, с заговорщицки сияющими глазами. Она вытащила из-под фартука туго свернутую бумажку и серебряную монетку.

— Он велел передать вам записку, а пять шиллингов оставить себе.

Опасливо озираясь, словно преступница, я развернула записку и прочла:

«Дорогая сестра!

Хотя Гартред и поменяла Гарриса на Дениса, я по-прежнему считаю себя вашим братом и оставляю за собой право время от времени навещать вас. Однако ваша добрая матушка придерживается иного мнения; она сказала, что вы нездоровы, и сразу же пожелала мне доброго пути. Я проделал верхом десять миль, и не в моих правилах возвращаться домой ни с чем, поэтому пошлите свою горничную, пусть она проведет меня к какое-нибудь укромное место, где мы могли бы поговорить без свидетелей, потому что я не сомневаюсь, что вы так же здоровы, как ваш брат и покорный слуга Ричард Гренвиль».

Сначала я решила вообще не посылать ответа: меня разозлило, что мое согласие не вызывает у него и тени сомнения, однако любопытство и бьющееся сердце заставили меня поступиться гордостью, и я попросила Матти провести его в сад, но кружным путем, чтобы из дома не было видно. Как только служанка ушла, я услышала шаги, моя мать поднималась вверх по лестнице, и через минуту дверь отворилась, впустив ее в комнату. Она обнаружила, что я сижу у окна, а на коленях у меня лежит открытый молитвенник.

— Меня радует твое благочестие, Онор, — сказала она. Скромно потупив взгляд, я промолчала.

— Нас посетил сэр Ричард Гренвиль, с которым ты так неподобающе вела себя в Плимуте. Он только что уехал. Оказывается, он на время оставил службу в армии, поселился неподалеку от нас в Киллигарте и собирается выставить свою кандидатуру в парламент от Фой. Несколько неожиданное решение.

Я продолжала молчать.

— Я никогда не слышала о нем ничего хорошего, — заметила мать. — Он всегда был сущим наказанием для своей семьи, его долги доставляют Бевилу массу хлопот. Боюсь, он не будет для нас приятным соседом.

— Зато он отважный солдат, — удержавшись, воскликнула я.

— Об этом я ничего не знаю, — возразила мать, — и мне бы не хотелось, чтобы он продолжал сюда ездить, добиваясь свидания с тобой, когда братьев нет дома. Это говорит о его бестактности.

И, сказав это, она вышла. Услышав, как она прошла в свою комнату и закрыла за собой дверь, я сразу же сняла туфли и, взяв их в руки, на цыпочках спустилась вниз по лестнице в сад, а затем стрелой метнулась к яблоне и забралась в свое укрытие. Я услышала внизу шорох и, раздвинув цветущие ветви, увидела Ричарда Гренвиля, который, пригнувшись, чтобы не задевать головой низко склонившихся веток, прохаживался среди деревьев. Я отломила прутик и бросила в него; он тряхнул волосами и огляделся. Я бросила еще один, который ударил его по носу.

— Черт… — начал он и, взглянув наверх, увидел среди цветов мое смеющееся лицо. Через секунду он уже был рядом и, обхватив меня за талию рукой, прижал к стволу дерева. Сук угрожающе затрещал.

— Слезайте сейчас же, он вот-вот обломится, — вскрикнула я.

— Если не будешь шевелиться, не обломится, — ответил он.

Одно неверное движение — и мы оба могли оказаться на земле, до которой было не меньше десяти футов; с другой стороны — не шевелиться означало, что мы так и останемся сидеть, прижавшись друг к другу, его рука вокруг моей талии, а лицо дюймах в шести от моего.

— Не можем же мы беседовать в такой позе! — запротестовала я.

— А почему нет? Очень приятная поза, — возразил он. Осторожно вытянув ноги, он уселся поудобнее и еще крепче прижал меня к себе. — Что ты хотела мне сказать? — спросил он так, будто это я добивалась с ним свидания.

Тогда я рассказала ему о своем позорном поведении, о том, как брат и невестка отправили меня домой из Плимута, и о том, что я стала узницей в собственном доме.

— И можете больше не приезжать, — добавила я, — моя мать все равно не разрешит нам видеться. Она говорит, что у вас дурная репутация.

— Как это? — изумился он.

— Вы постоянно в долгах.

— Гренвили всегда в долгах, это у нас в крови.

— Вы являетесь сущим наказанием для своей семьи.

— Напротив, это они для меня сущее наказание, у них ни у кого и пенни не выпросишь. Ну и что еще говорит твоя мать?

— Что это бестактно, приезжать сюда и добиваться свидания со мной в отсутствии моих братьев.

— Она неправа. Это как раз очень умно с моей стороны и говорит о большом житейском опыте.

— А о ваших подвигах на войне она ничего не слышала.

— В этом я не сомневаюсь. Ее, как большинство матерей, в настоящее время больше занимают мои подвиги в другой области.

— Что вы имеете в виду? — удивилась я.

— Кажется, ты не так проницательна, как я полагал, — и, ослабив объятия, стряхнул у меня что-то с воротника. — У тебя уховертка сидела на груди.

Я отодвинулась от него, разочарованная этим резким переходом от поэзии к прозе.

— Думаю, мать права, — сухо заметила я. — Это знакомство ни к чему не приведет, и лучше его прекратить. — Мне было нелегко, сидя в скрюченной позе, произнести эти слова с достоинством, но все же я распрямила плечи и попыталась гордо вскинуть голову.

— Все равно, если я тебя не выпущу, ты не сможешь спрыгнуть вниз, — сказал он. И действительно, после того как он вытянул ноги, я оказалась в ловушке.

— Подходящий момент, чтобы поучить тебя испанскому языку, — пробормотал он.

— Я не желаю его учить, — ответила я.

Он засмеялся и вдруг, сжав мое лицо в ладонях, поцеловал в губы. Для меня это было ново и неожиданно приятно, на какой-то момент я даже потеряла дар речи и, отвернувшись, сделала вид, будто увлеченно рассматриваю яблоневый цвет.

— Если хочешь, можешь идти, — предложил он.

Я не хотела, но гордость не позволила мне сознаться в этом. Тогда он спрыгнул с дерева и, сняв меня с ветки, поставил рядом с'собой на землю.

— Сидя на яблоне довольно трудно быть галантным, — заметил он. — Передай это своей матушке, — и он улыбнулся той же насмешливой улыбкой, какую я впервые увидела на его лице в Плимуте.

— Я ничего не буду ей передавать, — ответила я, обиженная его тоном.

С минуту он молча разглядывал меня, а затем произнес:

— Попроси садовника подрезать верхнюю ветку на яблоне, тогда в следующий раз нам будет удобнее.

— Я не уверена, что приду сюда еще раз.

— Конечно, придешь, — сказал он, — и я тоже. Кроме того, моему коню необходимы нагрузки.

Он повернулся и направился к воротам, где оставил лошадь; я молча брела следом, путаясь в густой траве. Он схватил поводья и вскочил в седло.

— Между Ланрестом и Киллигартом десять миль. Если я буду приезжать сюда два раза в неделю, Даниель будет в прекрасной форме к лету. Жди меня во вторник. И не забудь про садовника.

Он помахал мне перчаткой и ускакал прочь.

Я глядела ему вслед, убеждая себя, что он такой же противный, как Гартред, и что я больше не желаю его видеть; однако несмотря на это во вторник я снова была в саду под яблоней…

Так начался этот странный и, на мой взгляд, ни на что не похожий роман. Думая об этом сейчас, когда прошло уже столько лет — как-никак четверть века! — и когда последующие события добавили ясности моему пониманию жизни, тот период представляется мне прекрасной сказкой, увиденной во сне. Раз в неделю, а иногда и два, он приезжал в Ланрест из Киллигарта и, уютно устроившись в ветвях яблони, — противный сук обрезали в тот же день, — с полного моего согласия учил меня любви. Ему было двадцать восемь, а мне восемнадцать. Стояла весна, вокруг нас пели птицы, гудели пчелы, с каждым днем все выше поднималась густая трава — казалось, этим мартовским и апрельским дням не было начала и не будет конца.

О чем мы говорили, когда не целовались, я позабыла. Он, должно быть, много рассказывал о себе — мысли Ричарда редко занимало что-то другое, особенно в те годы, — и я создала себе образ рыжеволосого бунтаря, бросающего вызов любым авторитетам и ни в грош не ставящего должности и чины, смотрящего вдаль на бурный Атлантический океан с крутых уступов северного корнуэльского побережья, такого непохожего на наш южный берег с его долинами и бухтами.

Мне кажется, в южном Корнуолле у жителей более миролюбивый и покладистый характер, здесь сама природа — неизменно мягкий воздух, будь то дождь или солнце, и нерезкие очертания холмов — предрасполагает к ленивому довольству. В то время как на родине Гренвиля, безлесной, лишенной даже низкорослой поросли и открытой всем ветрам, порывистым и колючим, человек становится находчивым и напористым, в нем больше огня и злости, да и сама жизнь там неизбежно более жестокая и полная опасностей. Здесь у нас очень редко случаются несчастья на море, там же берег усеян останками судов, так и не сумевших добраться до спасительной гавани, а вокруг изуродованных непогребенных утопленников вьются тюлени и кружат ястребы. Те несколько квадратных милей, где мы родились и выросли, определяют наш характер намного больше, чем мы привыкли думать, и теперь я понимаю, какие страсти бушевали в крови Ричарда Гренвиля.

Конечно, эти мысли пришли ко мне позже, а тогда, в молодые годы, ни я, ни он не задумывались над этим, и говорил ли он войне или о Стоу, рассказывал ли о схватках с французами или о распрях со своими родственниками, его слова звучали музыкой в моих ушах, а когда он целовал меня, крепко прижимая к себе, я забывала о всех его колкостях и насмешках. Странно, что никто не обнаружил наше укрытие. Скорее всего, Ричард, в свойственной ему манере, поливал наших слуг золотым дождем. Как бы то ни было, я уверена, что моя мать пребывала в безмятежном неведении.

И вот однажды — это было уже в апреле — из Редфорда приехали мои братья и привезли с собой молодого Эдварда Чемпернауна, младшего брата Элизабет. Я была рада видеть Робина и Джо, но любезничать с гостем у меня не было никакого настроения, к тому же, у него выступали вперед передние зубы, а я тогда считала это непростительным недостатком. Кроме того, я боялась, что могут быть раскрыты мои тайные свидания. После обеда Джо, Робин и мать вместе с Эдвардом Чемпернауном удалились в кабинет, раньше принадлежащий отцу, а я осталась развлекать Элизабет, которая, даже не упомянув о моем проступке, за что я была очень ей благодарна, сразу начала расхваливать своего брата Эдварда, который был всего на год старше меня и только что вернулся из Оксфорда. Я слушала вполуха, думая в это время о Ричарде. Будучи по обыкновению в долгах, он во время нашего последнего свидания говорил о том, что хочет продать Киллигарт и Тайвардрет, доставшиеся ему от матери, и увезти меня в Испанию или в Неаполь, где мы будем жить в царской роскоши и станем разбойниками.

В тот же день, ближе к вечеру, меня позвали в комнату матери. Там уже сидели Джо и Робин, но Эдварда Чемпернауна с ними не было, он беседовал о чем-то внизу с сестрой. Все трое выглядели очень довольными.

Мать притянула меня к себе и, нежно поцеловав, сообщила, что у них для меня радостное известие — Эдвард Чемпернаун попросил моей руки, и они дали согласие, что все формальности с приданым уже улажены, моя доля, которую Джо значительно увеличил, оговорена, и осталось только условиться о дне венчания. Ничего не соображая, я молча выслушала ее, но как только она закончила, разразилась бурными протестами, заявив, что не выйду замуж за него ни за что на свете, что сама найду себе мужа и что, если они попробуют меня принудить, брошусь с крыши. Тщетно моя мать пыталась урезонить меня, тщетно Джо расписывал достоинства молодого Чемпернауна, его чудесный характер и благородное происхождение, тщетно доказывал, что после моих выходок в Плимуте вообще удивительно, что он попросил моей руки.

— Ты достигла такого возраста, Онор, — говорил он, — когда лишь брак может заставить тебя остепениться, мы с матерью разбираемся в таких вещах.

Но я лишь трясла головой в ответ и так сильно сжимала кулаки, что ногти впились в ладони. Я за него не выйду, ни за что.

Робин, до этого сидевший поодаль и не принимавший участия в разговоре, встал и подошел ко мне. — Я говорил тебе, Джо, бесполезно убеждать Онор, если у ее нет к нему склонности. Дай ей время, она свыкнется с мыслью о защите и, наверняка, передумает.

— Эдвард Чемпернаун тоже может передумать, — раздраженно заметил Джо.

— Конечно, лучше все уладить сейчас, пока он здесь, — сказала мать.

Я взглянула на их озабоченные нерешительные лица, — ведь близкие любили меня, и мое упрямство их очень огорчало — но продолжала твердить: «Нет, лучше умереть!». Затем бросилась вон из комнаты, прибежала в свою спальню, захлопнула дверь и закрыла ее на задвижку. Моему воспалённому воображению братья и мать представлялись безжалостными родителями из сказок, а сама я казалась себе несчастной принцессой, которую злобные родственники пытаются выдать замуж за людоеда, хотя, думаю, безобидный Эдвард Чемпернаун и пальцем бы меня не тронул.

Я подождала, пока все не улягутся спать, а затем, переодевшись и завернувшись в плащ, украдкой выбралась из дома. В голове у меня созрел безумный план: ни много ни мало, добраться за ночь до Киллигарта и рассказать обо всем Ричарду. Только что отгремела гроза, ночь была ясная и свежая; с бьющимся сердцем вышла я на дорогу и направилась к реке, которую перешла вброд в миле от Ланреста. Затем я повернула на запад к Пелинту, но дорога здесь была очень плохой, к тому же ее пересекали различные тропки, так что вскоре я поняла всю глупость своей затеи: не умея ориентироваться по звездам, у меня было мало шансов добраться до Киллигарта. Я никогда раньше не ходила на такие большие расстояния, на мне были легкие башмачки, однако я решила идти вперед. Казалось, ночи не будет конца, так же, как и дороге, непонятные звуки и шорохи наполняли меня страхом, хотя я и убеждала себя, что бояться нечего. Рассвет застал меня на берегу еще одной речушки, окруженной деревьями; измученная и промокшая, я вскарабкалась на ближайший пригорок, и, наконец, передо мной блеснула морская синева, а на востоке я заметила горбатые скалы острова Лу.

Я поняла, что подчиняясь какому-то шестому чувству, всю ночь шла в сторону берега, а не на север, как боялась. Над деревьями показались кольца дыма, залаяли собаки, предупреждая, что я забрела в чужие владения, и я быстро свернула в сторону, чтобы не попасться хозяевам на глаза.

Около шести утра я повстречала пахаря, бредущего по дороге, он уставился на меня и, видимо, приняв за ведьму, скрестил пальцы и несколько раз плюнул вслед, однако все же показал тропинку, ведущую в Киллигарт. Солнце к тому времени стояло уже высоко, и рыбацкие суденышки в заливе Талланд выстроились в ряд, готовые выйти в море. Я увидела перед собой высокие трубы поместья, и сердце мое екнуло при мысли о том, в каком жалком виде я предстану перед Ричардом. Будь он дома один, это не имело бы значения, но что, если там еще Бевил с Грейс, своей женой, и остальные Гренвили, которых я не знаю? Я подкралась к дому, словно вор, и замерла под окнами, не зная, что делать. В доме царило оживление, обычное для раннего утра; слуги уже встали, и с кухни доносилась их болтовня и звон посуды. Я почувствовала жирный запах жареной свинины и копченого окорока. Окна были открыты, чтобы впустить внутрь утреннее солнце, и до меня донесся чей-то смех и обрывки разговора.

Мне очень захотелось вновь очутиться в своей спальне в Ланресте, но о возвращении не могло быть и речи. Я подергала колокольчик, его серебристый звон разнесся по дому, и в холл вышел слуга, одетый в ливрею Гренвилей. Вид у него был суровый и неприступный.

— Что тебе надо? — спросил он.

— Я хочу поговорить с сэром Ричардом.

— Сэр Ричард и остальные джентльмены завтракают, — ответил он. — А теперь — убирайся, нечего докучать господам.

Дверь в столовую была открыта, и до моего слуха вновь донеслись слова, смех и голос Ричарда, заглушающий все остальные.

— Я должна поговорить с сэром Ричардом, — настойчиво повторяла я, готовая расплакаться. Лакей уже собирался выставить меня за дверь, но в этот момент я увидела, что в холле появился сам Ричард. Смеясь, он крикнул что-то друзьям в столовой, в руках у него была салфетка, и он все еще продолжал жевать.

— Ричард, — позвала я, — Ричард, это я, Онор. Изумившись, он двинулся в мою сторону.

— Какого черта… — начал он, затем, отослав слугу парой крепких выражений, втащил меня в крошечную прихожую рядом с холлом.

— Что случилось? — быстро спросил он, а я, уставшая и измученная, упала ему на руки и, уткнувшись в плечо, разрыдалась.

— Не надо, малышка, не плачь, — пробормотал он и, прижав к себе, начал нежно гладить меня по голове, пока я не успокоилась настолько, чтобы рассказать ему, что произошло.

— Они хотят выдать меня замуж за Эдварда Чемпернауна, — запинаясь, проговорила я и сама поразилась, как глупо это прозвучало, — а я сказала им, что не выйду, и вот шла сюда всю ночь, чтобы рассказать тебе об этом. Я почувствовала, что он отрясается от беззвучного хохота, как и тогда, во время i нашей первой встречи, когда мне стало плохо после жареного Лебедя.

— Это все? И ты отмахала десять миль, чтобы сообщить мне об этом? О Онор, моя дорогая, моя любимая крошка!

Я подняла на него глаза, не понимая, что смешного он находит в таком важном вопросе.

— Так что же мне делать?

— Разумеется, послать их всех к чертям. А если ты не пошлешь, то это сделаю я: А теперь идем завтракать.

В ужасе я вцепилась в его руку: если крестьянин приняв меня за ведьму, а лакей — за нищенку, то что же скажут обо мне его друзья? Но он, не обращая внимания на мои протесты, затащил меня в столовую, где за завтраком сидели джентльмены, и я, как была в забрызганном платье и порванных туфлях, предстала перед Ранальдом Могуном, молодым Трелони, Томом Треффи, Джонатаном Рэшли и еще полдюжиной мужчин, которых я не знала.

Это Онор Гаррис из Ланреста, — представил меня Ричард. — Возможно, джентльмены, вы знакомы с ней. — Все как один встали и поклонились мне, на лицах у них было написано безграничное изумление. — Она убежала из дома, • нисколько не смутившись, продолжал Ричард. — Представляешь, Том, они хотят выдать ее замуж за Эдварда Чемпернауна.

— Вот как? — ответил растерявшийся Том Треффи, затем наклонился и погладил свою собаку, чтобы скрыть смущение.

— Возьми себе кусочек окорока, Онор, — предложил Ричард, пододвигая мне поднос, на котором горкой лежали жирные куски свинины, но я так устала и ослабела, что хотела. только одного: подняться наверх и отдохнуть.

Тогда Джонатан Рэшли, семейный человек, который, к тому же был старше Ричарда и остальных гостей, участливо произнес:

— Полагаю, мисс Онор предпочла бы уйти. Я позову одну из твоих служанок, Ричард.

— Здесь нет женщин, — ответил Ричард с набитым ртом. — У меня холостяцкое хозяйство.

Я услышала, как фыркнул Ранальд Могун, прикрыв лицо платком, и увидела, как зыркнул на него глазами Ричард. Затем все гости один за другим поднялись и откланялись, оставив нас в комнате вдвоем.

— Глупо было приходить сюда, — сказала я. — Боюсь, я поставила тебя в неловкое положение перед друзьями.

— Я уже давно в таком положении, — ответил он, наливая себе большую кружку эля, — но все же хорошо, что ты пришла после завтрака, а не до него.

— Почему?

Он улыбнулся и вытащил из-за пазухи какой-то документ.

— Я продал Киллигарт и свои земли в Тайвардрете, — ответил он. — Рэшли хорошо заплатил мне за них. Приди ты немного раньше, возможно, он бы и не стал заключать сделки.

— Этих денег хватит, чтобы уплатить долги? — спросила я.

— Капля в море, — презрительно усмехнулся он. — Но на неделю нам хватит, а потом займем.

— «Займем»? — удивилась я.

— Конечно, мы с тобой не расстанемся. Или ты думаешь, я соглашусь на твой смехотворный брак с Эдвардом Чемпернауном? — Он вытер рот салфеткой, отодвинул от себя тарелку и с беззаботным видом протянул ко мне руки. Я подошла к нему.

— Мой дорогой, — сказала я ему, внезапно почувствовав себя взрослой, умудренной опытом женщиной, — ты ведь часто говорил мне, что должен жениться на богатой наследнице, иначе тебе не на что будет жить.

— Мне вообще незачем жить, если ты станешь женой другого.

Потребовалось немного времени, чтобы убедить меня в этом.

— Но, Ричард, — наконец сказала я, — если я заявлю, что вместо Эдварда Чемпернауна хочу выйти за тебя, брат может воспротивиться.

— Тогда я вызову его на дуэль.

— А на что мы будем жить, ведь у нас не будет ни гроша.

— Чепуха, — ответил он. — У меня есть еще пара родственников, которым не мешало бы раскошелиться. Миссис Эббот, например, моя старая тетка Кэтрин из Хартленда, у нее есть около тысячи фунтов, которые ей совершенно не нужны.

— Но не можем же мы прожить так всю жизнь.

— А я иначе никогда и не жил.

Я вспомнила о формальностях, связанных с заключением брака, об адвокатах и множестве бумаг.

— Я младшая дочь, Ричард, — с сомнением проговорила я. — Тебе надо помнить, что у меня будет очень маленькое приданое.

На это он громко расхохотался, подхватил меня на руки и вынес из комнаты.

— Мне нужна ты. И к черту приданое.