Гений, или История любви

Глава 1

Она никогда не была сильна в разговорах. Никогда. Вместо этого она улыбалась, и в большинстве случаев, как ни странно, этого оказывалось достаточно. Люди вокруг придают значение только своим собственным словам, а в ее молчании было так много пространства для чужих слов, что его обязательно кто-нибудь заполнял.

Нет, это вовсе не означает, что она не могла говорить, не могла сказать и одного слова. Она была здорова, в том числе психически, но с самого детства предпочитала молчать. Конечно, если бы ей понадобилось, она бы могла сказать: «Передайте, пожалуйста, на билет» или «Дайте, пожалуйста, хлебницу». Правда, в большинстве случаев, если хлеб стоял далеко от нее, она сидела и улыбалась. Без хлеба. Такую уж ее создал Бог, кто его разберет почему.

Когда ты много молчишь, у тебя всегда есть время пораскинуть мозгами. Так что она много думала, и не то чтобы о чем-то серьезном или умном. О разном. Обо всем на свете, в том числе и о том, отчего люди не летают, как птицы. Или о том, что это будет такое – ее жизнь и как она пройдет, будет ли она счастлива или несчастна. Сможет ли полюбить человека хотя бы так же сильно, как любила варенье из вишни. Или даже сильнее. Сможет ли кто-то полюбить ее?

В ее голове слов было предостаточно, даже много. Они сплетались в мысли, образы, мечты, по большей части нечеткие, но зато наполненные чувствами или даже предчувствиями. Когда она мечтала, улыбка становилась отстраненной, а взгляд ее больших выразительных синих глаз словно бы оборачивался внутрь, и она становилась закрыта для внешнего мира.

Это можно было заметить, если понаблюдать за ней внимательнее. Много интересного можно было увидеть, если остановиться на секунду-другую и просто внимательно всмотреться в ее юное лицо. Но кто это будет делать? Надо признать, что большая часть людей не имела желания отрываться от своих собственных дел ни на минуту. Все вокруг были поглощены собой, но она не сильно-то из-за этого переживала. Такой уж у нее был характер, она принимала все и всех, как говорится, без купюр. Иными словами, как есть, и не заморачивалась ни из-за чего слишком сильно. Редкое качество. Скорее всего, такое свойство ее натуры возникло из-за того, что она много (действительно много) улыбалась, и еще потому, что ей с самого детства было интереснее наблюдать за вещами и людьми, чем пытаться их изменить или оценить по какой-нибудь шкале.

В одном можно было согласиться – она была совершенно другая. Даже ее родители, которые ее обожали, как только могут взрослые, обеспеченные и нравственно здоровые люди обожать свою единственную дочь, даже они иногда не могли ее понять. Будто она была инопланетянкой и изъяснялась не русскими словами, а ультрафиолетовым спектром. Поди пойми. Ее суть, ее характер и личность были так надежно упрятаны под завесой ее безмятежной улыбки, что родители и понятия не имели, какая она, и не представляли себе, как узнать.

Тем более теперь, когда ей исполнилось шестнадцать.

Родители назвали ее Софьей в честь маминой прабабки, Софьи Измаиловой, но родители как-то постепенно с годами растеряли это имя, заменив его ласкательными «солнышками», «конфетками» и «мышками». Учителя называли ее по фамилии – Разгуляева, и то редко. Она была неразговорчива, так что к ней обращались нечасто, не хотели ее смущать, заботились о ней. Самое забавное было, что сама-то она ничуть не смущалась своего положения, не испытывала буквально ни одного комплекса в связи со своим добровольным молчанием. Но все вокруг примеряли ситуацию к себе и потому предполагали, что она, наверное, постоянно смущена и подавлена. Только этого ничуть не бывало. Соня ощущала себя абсолютно комфортно, снова сидела в первом ряду партера и наблюдала за спектаклем, который давала жизнь.

А все домашние задания и рефераты она делала и сдавала вовремя и на «отлично», так что особого резона к ней обращаться и не было. Вот и молчала, потому что говорить было не о чем. Буквально.

Соня жила на Тверской, и из ее окна была видна Красная площадь. Правда, лишь краешек, и то если выйти на балкон и хорошенько перегнуться через перила. Их дом, самый высокий на Тверской, стоял немного повернутым в сторону от площади, так что нужно было хорошенько перегнуться через перила, чтобы даже с их восьмого этажа увидеть святая святых – музей Ленина и несколько башен Кремля.

Соня к Красной площади была равнодушна, как и любой нормальный человек, живущий от чего-то, пусть даже очень замечательного и выдающегося, в пятнадцати минутах ходьбы. Но все-таки это же что-то да значит – родиться и расти в таком месте.

Два месяца назад она неожиданно осталась одна. Так получилось, что ее папе, дипломату, предложили уехать – работать консулом в далекую Новую Зеландию, и он согласился, потому что давно устал от московских пробок, холодов, плохих продуктов в дорогих и редких супермаркетах московского центра. Вот так и получилось, что Соня осталась одна. Она ведь была уже совсем взрослая девочка, серьезная, умничка, отличница – чего же не оставить такого ребенка самого по себе? Тем более что Соня-то и не возражала.

Собственно, а как бы она возразила, если говорить не любила и не могла? Когда мама с папой позвали ее в гостиную, чтобы серьезно поговорить, она только пожала плечами и улыбнулась. «Поговорить – теперь это так называется – было сидеть напротив родителей на большом плюшевом диване и слушать, что «это будет совсем не так сложно, как кажется, и что бабушка будет обязательно помогать, и что уже пора учиться отвечать за себя и быть самостоятельной, а мама с папой привезут ей новый гардероб – купят там в нормальных магазинах, которых тут практически нет».

– Ну, что скажешь? – спросила мама, будто бы не знала, что ничего ее дочка ей не скажет. Слова снова останутся внутри, не осилив перехода из мыслей в звуки. Трудности перевода.

Соня не очень-то хотела остаться одна, но и сильно против не была. Кому, в принципе, может помешать пустая трехкомнатная квартира, да еще в шестнадцать лет? И самостоятельность в этом возрасте манит, как запретный плод, в том ракурсе, что кажется очень и очень вкусной.

Соня не была в этом смысле исключением, и мысли о взрослой, независимой жизни приятно тревожили и волновали ее. За свои шестнадцать лет она уже успела поездить с родителями, которых периодически «посылали» куда подальше, в какую-нибудь Болгарию или Ирландию, где Соня в силу возраста и характера преимущественно улыбалась в стенах консульства и в контакт с миром заграницы не вступала. А вот одна дома она не жила никогда.

С другой стороны, она бы, может, с радостью поехала за ними в эту Новую Зеландию, чтобы пожить в городе Веллингтон и посмотреть на все: на антиподов, у которых все наоборот, на бескрайние горы, там, где снимали «Братство Кольца». Она совсем недавно посмотрела фильм, и теперь с нетерпением ждала второй его части, и мечтала о том, как бы она смотрелась рядом с Гендольфом. В любом случае, в Новой Зеландии ей бы могло понравиться. Так ей казалось.

– Ты же понимаешь, что мы не можем тебя взять, – вздыхала мама, предполагая, что если бы дочь была разговорчивой, то она бы сейчас устроила истерику, требуя, чтобы они взяли ее с собой. Глядя на безмолвно улыбающуюся дочь, было ни черта не понятно, чего она хочет на самом деле. Улыбка была неопределенной, и в который раз мама подумала, что хоть Мышка и удивительный ребенок, она бы предпочла, если бы дочь была немного более традиционной. Чтобы спросить – и получить ответ.

Когда в раннем детстве выяснилось, что Соня молчит, ее мама была напугана до самых печенок. Куда она только ни обращалась, таская на руках трехлетнего ребенка по всем возможным специалистам и даже к шарлатанам. Пытались найти какую-нибудь травму, хотя бы родовую, для объяснения такого вот парадокса. Внимательно вспоминали, не лаял ли какой пес на ребенка. Ругались с мужем и бабушкой, пытаясь за неимением других вариантов обвинить во всем друг друга. В конечном итоге вердикт специалистов был весьма пространен. Было ясно со всей определенностью, что в своем развитии Соня не только не уступает сверстникам, но иногда в чем-то их даже и превосходит. Кроме того, если уж Соне было очень надо, она вполне могла объясниться или, еще лучше, написать о том, что думает по тому или иному поводу. Кстати, ее сочинения в школе считались одними из лучших. Как и контрольные по математике, как и этюды на рисовании. Но… говорить она не стала. Только по большим праздникам и не больше пары слов. Так что мама (как и большинство людей, с которыми Соня общалась) со временем приучилась достраивать недостающие Сонины куски диалога сама.

– У тебя же учеба, тебе надо закончить семестр. Как ты не понимаешь… Ну, согласна? Может, ты приедешь к нам на лето? Ты хочешь?

– Да, – кивнула Соня. Слово «да» было ее любимым – коротким и емким, исчерпывающим и не требующим пояснений.

Мама вздохнула:

– Ты же уже все умеешь. Ты справишься, да?

– Вот и чудно. Или мы приедем сюда в отпуск, – добавил папа, потому что идея тащить ребенка через весь свет только для того, чтобы он мог повидать родителей, была глупой и дорогой, а папа был рационалистом.

– Будем разговаривать по телефону, – продолжала мама.

Соня только удивленно прищурилась и усмехнулась, а мама кивнула. Да, глупость сморозила. Хотя, если вдуматься, мама очень даже любила разговаривать с дочерью. Они часто сидели на кухне, пили чай или кофе, и мама щебетала обо всем, что только могло прийти в голову. Дочери было интересно. Ей всегда было интересно. Или так, во всяком случае, казалось. Так что в каком-то смысле мама была бы на самом деле рада созваниваться с дочерью и разговаривать часами. Только вот… глупо платить огромные деньги, чтобы поговорить с дочерью, которая в ответ молчит в трубку.

– Бабушка будет тебе готовить и, если что, приедет, чтобы с тобой побыть. Ты только звони ей, если что. Звони каждый день, – снова немного промахнулась мама, видно, забыла, что дочери позвонить – это целое дело, не так просто это для нее. Впрочем, все оттого, что мама уже была мысленно там, в тех краях, где самый теплый месяц в году январь.

– Ты же справишься? – ласково улыбнулся папа.

– Да, – снова кивнула дочь, про себя подумав, что ее родители хорошие и что она будет по ним скучать.

Собственно, все оказалось не так уж и страшно. Только поначалу было сложно засыпать в пустой трехкомнатной квартире. Приходилось включать телевизор в гостиной на всю ночь, а на кухне радио. А еще Соня все время боялась, что забудет выключить плиту, такая, знаете ли, фобия. Когда с самых младых ногтей все твердят изо дня в день, что нет проступка страшнее, чем невыключенная плита, начнешь нервничать. Соня была девочкой с хорошим воображением, могла себе представить пожар, визг шин, грохот сирен и все прочие последствия невыключенной плиты.

Она не стала рисковать, и проблему с плитой решила просто и гениально – старалась ее вообще не включать. Если уж ты ничего не включала – нечего и забывать. Только приходилось все есть всухомятку, но для Сони это не было проблемой. К еде она была довольно равнодушна, к тому же у нее были деньги, а на Тверской стоял «Макдоналдс», в котором все было прекрасно – и весело, и вкусно. Но о таком своем своеобразном способе решения вопросов безопасности она никому не говорила. Во-первых, как вы понимаете, потому что разговоры – это не ее конек, а во-вторых, кому говорить-то, если «все ушли на фронт», в смысле, уехали в Новую Зеландию, к черту на кулички.

Из близкой родни в Москве осталась только бабушка. Молодая, занятая, деловая бабушка, даже и не помышляющая о пенсии, заслуженный врач-дерматовенеролог, на руки которой свалили «никому не нужное» (это она так говорила, вздыхая) дитятко. Бабушка приезжала по понедельникам и четвергам, а в остальные дни они только созванивались по вечерам для контроля. Бабушка оставляла горы не слишком вкусных котлет, которые Соня потом и ела всухомятку. Готовить бабушка не любила и даже презирала, считая себя одной из первых отечественных феминисток. Кроме подкормки, бабушка еще прибиралась в и без того чистой квартире – много ли мусора от одного молчаливого ребенка? Бабушка жила в Лефортове и не была в восторге от всей этой затеи – умотать от родного ребенка на три года – где это видано.

– Где это видано, вот так улепетнуть, – ворчала она, выкладывая кульки и пакеты. – Думаешь, мне легко к тебе сюда таскаться?

– Нет? – пожимала плечами Соня. «Нет» было вторым удобным словом, с которым у нее не было проблем. Бабушка вздыхала и принималась Соню жалеть, хоть и не было для этого никаких причин.

– Эх ты, добрая душа. Ты пойми, Ленке, видать, тоже не хочется одного Володьку отпускать. Понять же можно? То-то.

Бабушка была папина мама и своего Володьку считала идеальным мужчиной, приятным во всех отношениях. А Ленка – Сонина мама, хоть и была женщиной красивой, но на этом ее достоинства кончались. Она ненавидела, когда ее называли Ленкой. С самого детства все звали ее Аленой. Свекровь знала об этом и всегда, во всех случаях, не упускала возможности бросить высокомерное «Ленка».

– Ленке-то уже сколько? – продолжала бабуля. – Годы, годы… а для мужчин, особенно таких, как Володька, все по-другому, не так, как для женщин. Володька у нас особенный. Видный мужчина. Согласна?

– Да! – с готовностью кивала Соня, и тут не было никакого подхалимства. Все так и было на самом деле, и Соня была с бабушкой совершенно согласна. Папа был красив, хорош, ухожен и прекрасно воспитан, к тому же дипломат. Было бы действительно ужасной глупостью отпустить его одного в Новую Зеландию. Такому нельзя позволять даже за хлебом ходить в одиночестве. От греха подальше. Мама была умной женщиной и по-настоящему любила мужа. Любила даже немного больше, чем дочь. Впрочем, Соня тоже бы нисколько не обрадовалась, если бы папа уехал, а мама осталась. Это же что бы было – ни тебе Зеландии, ни тебе самостоятельной взрослой жизни. Всюду клин. Так что она на маму не обижалась.

Мама плакала в аэропорту, прижимала Соню к себе и сразу же по приезде начала слать в Россию пухлые, перевязанные веревками посылки. С дипломатической почтой их можно было слать бесплатно. Водолазки, платьица, нижнее белье из качественного хлопка, красивые свитера из кашемира и даже кукол – уж вообще непонятно зачем. Как будто ее совесть, взбудораженная таким невиданным проступком, требовала каких-то жертв, и самыми меньшими были те, которые ты приносишь в магазинах. Мама, кстати, магазины обожала и бродила по ним часами все равно, а распродажи были вообще ее Родиной.

Соня считалась послушной девочкой, что ее забавляло и удивляло, потому что она обычно старалась делать только то, что хочет сама. Наверное, с ней никогда не было никаких проблем, потому что она редко была по-настоящему чем-то недовольна. Все на свете ее устраивало и интересовало с одинаковой силой, так что в большинстве случаев, вместо того чтобы отказываться или негодовать, она предпочитала не морочиться и сделать так, как просят.

Если это не шло уж совсем вразрез с ее мнением и интересами, которые, так уж получилось, никто и никогда не пытался узнать.

Если же то, что происходило, уж совсем ей не нравилось, она всегда находила способ избежать этого или изменить ситуацию. Не словами, конечно же. Слова оказались совсем не так эффективны, как должны бы. Сколько раз она видела, как мама мечет в папу целые обоймы слов, желая только, к примеру, чтобы он приходил пораньше домой. Но все эти слова оставались совершенно бесполезными и бессмысленными: мама по-прежнему бегала по квартире и ждала папу, постоянно выглядывая в окно.

Так же как и учителя – тратили целые залежи слов, пытаясь призвать учеников к порядку, пытаясь перегрузить свои слова в их головы, но с тем же успехом. Головы оставались пустыми, а учителя измотанными. Однажды она услышала, как учитель по математике в школе сказал:

– Я так от вас устал, что уже просто не нахожу слов!

То-то Соня повеселилась. Так что теперь, находя в своем молчании массу бонусов, она уже ни за что бы с ним не рассталась, даже если бы и могла. Но все окружающие из-за такой ее стратегии считали ее покладистой и послушной. Она не возражала. Чтобы возражать, нужно было бы тоже вовлекаться в разговор, а зачем, к чему? Когда просто улыбаться и наблюдать за всем этим балаганом было куда интереснее.

Были, правда, и осечки. Какие-то вещи, с которыми ей так и не удавалось справиться, к примеру, фортепьяно. Она играла на нем с самого детства, потому что это красиво, изящно и интеллигентно. Маме ужасно нравилось, когда ее красивая дочь, высокая, в тонком шелковом платье, садилась за их большой черный рояль в гостиной и негромко что-то наигрывала. Это было так… по-старому, по-доброму. У мамы в роду предположительно прослеживались бледные следы дворянской крови – так, совсем нечетко. Возможно, мама вообще это придумала, чтобы чувствовать себя поувереннее в семье мужа. Врачи, музыканты – хорошо, а дворяне – лучше. Дворян в роду Разгуляевых все-таки не было, и мама про бабушку Софию не забывала никогда.

Так вот, когда Соня что-то негромко наигрывала, а в комнате, на диване и креслах, сидели гости, эта самая «дворянскость» была почти физически ощутима. Мама в такие моменты даже двигалась и говорила иначе – как-то медленно, нараспев. На самом деле Соня играть для гостей не любила, считала это глупым жеманством и выпендрежем, но мнение свое она предпочла оставить при себе, и мама так ничего и не узнала. Конечно, можно было бы что-то такое прочитать по Сониному лицу, когда она играла, только мама особо не присматривалась.

Видимо, нужно было что-то придумать. Как с плаванием, к примеру. Когда Соню отдали на плавание, она поняла, что вот тут она не останется ни за что. Она попыталась (в кои-то веки) поговорить об этом, но, как она и подозревала, слова не оказали никакого серьезного влияния на процесс. На том, чтобы Соня занималась плаванием, настаивал папа. Он говорил, что если дочь останется такой же вот худой и бледной, без спорта, то однажды по дороге в школу она просто переломится пополам или ее сдует порывом ветра. Плавание было, надо признать, куда хуже, чем музыкальная школа. Там нужно было раздеваться, строиться, а потом плыть, хотя вода делала все, чтобы помешать ей в этом. К тому же для самой себя Соня не находила ровно ничего интересного ни в плавании в частности, ни в спорте в целом. Это было не ее.

Однако папе это было безразлично, какими словами ему об этом ни скажи. Соня знала это точно, потому что слова, которые для нее были затруднительны, тренер по плаванию высказал ее папе с легкостью. Он, кстати, разделял ее удивление по поводу выбора отца.

– Не думаю, что это для нее. Со всем уважением, я все время боюсь, что ее кто-нибудь локтем заденет и она пойдет ко дну. И потом, есть такое понятие – «отрицательная плавучесть». Как раз ваш случай. Есть, знаете ли, дети, с которыми надо только поработать, раскачать их. Но ваша… ей бы лучше рисовать. Или вышивать. Может, заберете? – молил тренер.

Но папа проявлял упрямство. Мужчины иногда могут быть такими, непробиваемыми. Когда даже слова совершенно бессмысленны и никак не облегчают понимание.

– Будет ходить, а там посмотрим, – сказал он, на что тренер только вздохнул. Они с папой были хорошими знакомыми. Он часто помогал тренеру с лекарствами для его жены, у нее было какое-то гормональное расстройство, из-за которого она постоянно нуждалась в таблетках, причем лекарства и витамины из-за границы почему-то помогали, а наши, родные, совершенно аналогичные по составу, – нет.

– Ну, ходите, – кивнул тренер.

И тогда Соня поняла – избавиться от жуткой необходимости раздеваться при посторонних гогочущих девахах можно, только пойдя на военную хитрость, временно пожертвовав конечностью.

Все вышло вполне натурально. Соня подгадала день, когда на тренировку ее привел именно папа, спокойно поцеловала его в щечку, пошла в зал, прыгнула с бортика в бассейн, да так неудачно, так неудачно… с четвертого раза…

– Сильный вывих! – констатировала медсестра под убедительные стоны Сони Разгуляевой. – Нужен рентген.

Таким образом, с тренировки Соню живописно вынесли на носилках, посадили в машину и настоятельно посоветовали не тянуть с рентгеном и ехать в травмопункт напрямую, без задержек, а с тренировками пока повременить. Надо ли говорить, что папа, когда увидел дочь на носилках, ужасно разнервничался и сказал, что такой спорт он «в гробу видал» и что дочь у него одна.

Соня в этот момент папу просто обожала, хотела даже вскочить и расцеловать в обе щеки, однако это бы могло испортить всю игру. Так что она только возлежала и мужественно улыбалась, подбадриваемая целым морем папиных сочувственных слов.

Позже, после рентгена, который, слава богу, ничего не показал, Соня всерьез стала подумывать о том, чтобы молотком поломать себе пальцы на руке – покончить, так сказать, с музыкальным будущим тем же методом, но согласитесь, это не так-то просто ребенку – долбануть себя молотком по руке. Кроме того, можно же не рассчитать. Вывих ноги имитируется куда легче, чем перелом пальцев.

А игра на рояле была хоть и злом, но все же вполне переносимым. Зато Соня навсегда поняла, что на свете есть кое-что куда эффективнее слов.

И так, фортепьяно по-прежнему стояло в гостиной, а она, сидя на вращающемся стуле, разучивала гаммы. Это было скучно. Но Соня решила, что, если придумает, как победить фортепьяно, родители предложат ей что-то, еще какую-нибудь альтернативную культурную нагрузку. Кто его знает, что это будет! Не дай бог, танцы или вообще лыжи! Придется еще тащиться в лыжном костюме с огромными лыжами на край света, в какое-нибудь Крылатское, на занятия. У них на Тверской на лыжах можно было разве что постоять у Вечного огня в Александровском саду.

Так что Соня осталось за фортепьяно, в настоящее время оно было наименьшим из зол.

Она играла гаммы. Этюды Черни для беглости пальцев, играла Шопена и Рахманинова. Все это было не так сложно, у нее был хороший слух и чувство ритма, а также длинные гибкие пальцы.

Надо ли говорить, что при ее характере она отличалась усидчивостью и терпением. В результате такой вот политики компромисса Соня неожиданно доигралась до того, что все с чего-то решили, что она это любит. Когда ты по большей части молчишь и улыбаешься, чертовски высокая вероятность того, что все решат, что ты счастлива. И, к сожалению, многие твои мысли, желания и чувства будут трактоваться совершенно неверно, на глазок.

– Ну что ж… – кивнул папа, искренне желая Соне только добра. – Раз ты так любишь музыку… Так тому и быть.

И позвонил знакомому. У папы на каждый случай имелся знакомый, при его работе это совершенно нормально. Ведь и он, как ни крути, был для всех этих людей ценным знакомым, а уж когда речь шла о будущем единственной дочери, о ее призвании, в котором никто, кроме нее самой, не сомневался, – тем более. Мама была просто на седьмом небе от счастья, она уже видела Сонины портреты на афишах около филармонии.

– Я всегда знала, что она особенная, с самого детства, – вдохновенно говорила мама, радуясь, что теперь все эти «странности» дочери можно так изящно и благородно объяснить. Талант – он всегда такой, его трудно понять.

Так что теперь Соня училась в Гнесинском училище, на фортепьянном отделении, заканчивала первый курс. Видимо, и правда, пересидела за фортепьяно. Потому что играла она действительно неплохо и экзамены сдала довольно легко. Проблему составило только собеседование. Отвечать на вопросы – это же совсем другое дело. Отвечать, улыбаясь, – это не совсем в рамках учебной программы. И она молчала как проклятая, надеясь этим отвратить от себя приемную комиссию.

Но иногда так бывает, что, если уж пустили какой-то слух, в него начинают верить все. И тут все почему-то решили, что раз она молчит, значит, точно – талант. Возможно, даже гений. И потом, в приемной комиссии был знакомый папиного знакомого, которого заранее предупредили о такой вот странной особенности дочери знакомого знакомого. А предупрежден – значит, вооружен. И очень опасен.

– Вы лучше послушайте, как она играет. Нам бы побольше музыкантов, которые не говорят, – предложил он комиссии, возбужденно размахивая руками.

И всем это показалось ужасно романтичным – юная пианистка, молчаливая и улыбчивая, светленькая и хрупкая, с большими синими глазами. Конечно, ее взяли. Они уже видели ее на курсовых концертах, в развевающемся элегантном платье, а Соня даже и не пыталась сопротивляться.

Она, кстати, была на самом деле довольно красивой. Правда, не очень-то это осознавала, тем более что посмотреть на себя чужими глазами не могла. А если бы смогла, то увидела бы хрупкую пепельную блондинку, довольно высокую и немного неловкую, что неудивительно, ведь так сильно вытянулась она совсем недавно – буквально за год. Но в этой неуклюжести было что-то очаровательное и живописное, что-то, что делало Соню еще более непохожей на остальных.

Конечно, далеко не всем нравится такой вид красоты. Страсть мужчин к субтильным формам сильно преувеличена силами глянца и гламура. Но Сонино бледное подвижное лицо, острый подбородок, изящные линии скул тем сильнее подчеркивали удивительную синеву ее глаз, темнеющих, когда она злилась. Движения ее рук были немного порывистыми, неравномерными, неуверенными, да и сама она выглядела несколько потерянной, – наверное, это из-за молчания и привычки уходить в себя. В то же время у Сони было очень говорящее лицо, взамен ее молчания оно выдавало почти все ее мысли, и в этом смысле она была совершенно неподражаема.

Но когда Соня смотрела на себя в зеркало, то видела там бледную и тусклую «мышку» с субтильными плечами и маленькой грудью – отражение, к которому она давно привыкла и в котором не находила ничего ни красивого, ни особенного.

Конечно, в этом она была не права. Но такое заблуждение свойственно девушкам ее возраста. В общем, Соня относилась к себе без пиетета, однако и в самокопание с неприятием тоже не ударялась. Что уже было неплохо, если сравнивать ее с подругами и друзьями. Особенно с подругами.

К слову сказать, как ни странно, из-за ее привычки молчать и улыбаться Соня не имела проблем с друзьями. При том, что она в буквальном смысле не желала и двух слов связать, у нее было достаточно много друзей не только в Гнесинке, где она тоже была на хорошем счету у однокурсников. У нее было много друзей и в школе. Бывшие одноклассники ее помнили, звонили ей, заходили в гости, таскали ее на прогулки и приносили книги. Странно, не правда ли? На самом деле, нет. Единственные, с кем она никак не смогла подружиться, были те спортивные девахи. Но остальные люди очень даже тянулись к ней – кто их разберет почему.

Друзья заводились у нее сами собой, без особых усилий с ее стороны. Они слетались на ее улыбку и со временем привыкали к ее молчанию. Если честно, кажется, они даже больше любили ее за такую ее особенность. Ведь если один молчит, а другой говорит – это уже диалог. Самый лучший, самый желанный диалог в мире. Как и ее мама, ее подруги и друзья очень и очень любили с ней поговорить.

Можно было обнаружить странный факт, что хоть она и молчала, но при этом с ней все время кто-то говорил. На переменах, в столовой, около выхода и по дороге домой. Иногда, чтобы только закончить разговор, с ней шли даже те, кому было вовсе не по пути. Двадцать пять минут от Поварской улицы до ее дома на Тверской были до отказа заполнены разговорами. Еще и оставалось, не все выговаривалось, так что друзья заходили к ней домой, сидели, гоняли чаи, вместе занимались. Соня вела вполне активную социальную жизнь. Иногда в эту самую социальную жизнь ее втягивали даже против воли.

– Пошли с нами. Пойдешь? – спрашивали ее, и раньше, чем она успевала ответить, ее уже куда-то тащили. И даже если Соня была против и умудрялась озвучить это, произнеся «нет», это тоже никому не мешало.

– Да ты что, там будет так здорово! Интересно. И потом, нас уже ждут. Ну что я попрусь одна (один, втроем, без тебя). Поехали, а? Пойдем?

– Нет.

– Да брось ты!

И как всегда, от слов у Сони получались одни проблемы. Друзья просто-напросто забрасывали ее словами, и она сдавалась. Ее побеждали каждый раз, и она ехала туда, куда ее звали (шла, слушала, еще раз обедала и так далее), за что ее любили еще больше.

Да, друзей у нее имелось предостаточно, и их было даже больше, чем у тех, кто болтал без умолку, – такой уж она была человек.

Конечно, ее не так любили, чтобы сходить с ума или признаваться в чувствах. При всей ее красоте в ней пока еще не было чего-то того, что заставляет молодых людей терять от женщины голову. Соня была еще совсем ребенком! Поэтому она и жила спокойно и без каких-то особых потрясений. Учеба давалась ей легко отчасти из-за весьма лояльного отношения к ней учителей, отчасти из-за ее привычки делать все вовремя и в полном объеме, что было нетрудно. Она была действительно способной девочкой. То, что музыка в целом оставляла ее равнодушной, было, конечно, странно. Но об этом знала только она сама и не считала этот факт очень уж важным.

Хотя это совсем не значит, что любовь ее не интересовала. Очень интересовала, и книги она читала только такие – о любви, и в своих дневниках, которые она вела просто так – сама для себя, записывая разрозненные мысли и наблюдения за жизнью вокруг себя, Соня иногда вставляла пару-тройку фраз о любви. Или, вернее, о каких-то других вещах и чувствах, которые она видела вокруг себя и что было принято именовать словом «любовь». А с Готье – так он себя называл – Соня не видела никакой любви рядом с собой. Интересоваться было нечем.