Желание

Брошенная в глуши

Окракоук

1995 год

Вообще-то, если уж говорить начистоту, моя тайная жизнь началась, когда мне было пятнадцать, и мама однажды застала меня на полу в ванной – иссиня-бледную, в обнимку с унитазом. Всю предыдущую неделю меня выворачивало каждое утро, и мама, более опытная в таких делах, чем я, бросилась в аптеку, а после возвращения велела мне пописать на палочку. Когда на ней проступил синий плюсик, она долго смотрела на палочку, не говоря ни слова, потом ушла на кухню и провела там остаток дня, то и дело принимаясь плакать.

Это было в начале октября, к тому времени мой срок составлял чуть больше девяти недель. В тот день я, вероятно, плакала не меньше, чем мама. Сидела у себя в комнате, обняв любимого плюшевого мишку – по-моему, мама даже не заметила, что я не ходила в школу, – и зареванными глазами смотрела в окно, за которым на туманных улицах дождь лил как из ведра. Погода была типичной для Сиэтла, и даже сейчас я сомневаюсь, что в целом мире найдется место более депрессивное, особенно когда тебе пятнадцать, ты беременна и убеждена, что твоя жизнь кончилась прежде, чем у нее появился хотя бы один шанс начаться.

Без слов было ясно, что я понятия не имею, что теперь делать. Вот это мне особенно запомнилось. В смысле, ну что я знала о материнстве? Или даже о том, как быть взрослой? Нет, конечно, бывали случаи, когда я чувствовала себя старше своих лет, например, когда Зик Уоткинс, звезда университетской баскетбольной команды, заговорил со мной на школьной парковке, но отчасти я все еще считала себя ребенком. Я обожала диснеевские фильмы, праздновала день рождения тортом с клубничным мороженым на роллердроме, всегда засыпала с плюшевым мишкой и даже машину водить не умела. Откровенно говоря, у меня не было даже опыта общения с противоположным полом. За всю свою жизнь я целовалась лишь с четырьмя мальчиками, но один раз поцелуи зашли слишком далеко, и чуть больше чем через три недели после того ужасного дня, полного рвоты и слез, родители отослали меня в Окракоук, городок на Внешних отмелях штата Северная Каролина, – я даже не знала, что есть на свете такое место. По идее, ему следовало быть живописным приморским городком, излюбленным туристами. Там мне предстояло жить у моей тети Линды Доус, сестры моего отца, намного превосходящей его по возрасту, которую я видела всего раз в жизни. С учителями договорились так, чтобы в учебе я не отстала от сверстников. Мои родители долго беседовали с директором школы, и после того, как директор пообщался с моей тетей, он решил доверить ей наблюдение за тем, как я пишу контрольные, поручил следить, чтобы я не жульничала и выполняла все задания. Вот так я внезапно стала семейной тайной.

В Северную Каролину родители со мной не поехали, тем тяжелее получилось расставание. Мы попрощались в аэропорту промозглым ноябрьским утром, через несколько дней после Хеллоуина. Мне только что исполнилось шестнадцать, и, несмотря на тринадцать недель срока и непрестанный страх, в самолете я, слава богу, не плакала. Не расплакалась я и в тот момент, когда тетя встретила меня в обшарпанном аэропорту черт знает где, и даже когда мы остановились в унылом мотеле у побережья, поскольку паром до Окракоука ожидался лишь следующим утром. К тому времени я почти убедила себя, что вообще не стану плакать.

Ох, как же я ошибалась.

Когда мы высадились с парома, тетя наскоро устроила мне экскурсию, прежде чем повезти к себе, и, к моему ужасу, Окракоук оказался совсем не таким, как я его себе представляла. Помнится, мне виделись симпатичные коттеджи пастельных оттенков среди песчаных дюн; тропические виды океана, протянувшегося до самого горизонта; дощатая набережная с бургерными, киосками с мороженым, толпами подростков, и может, даже с чертовым колесом или каруселью. Но Окракоук эту картинку ничем не напоминал. Сразу за рыбацкими лодками в крохотном порту, где нас высадил паром, он смотрелся… уродливо. Дома были старые, потрепанные непогодой; поблизости ни пляжа, ни дощатой набережной, ни единой пальмы; и деревня – тетя так и называла это место деревней, – казалась совершенно безлюдной. Тетя упомянула, что Окракоук, в сущности, и есть рыбацкая деревня и что круглый год в ней живет меньше восьмисот человек, а я слушала и гадала, как вообще кому-нибудь может захотеться жить здесь.

Жилье тети Линды находилось у самой воды, между двумя такими же обветшалыми домами. Все они высились на сваях на берегу залива Памлико, и в каждом имелась небольшая передняя веранда и еще одна, побольше, вдоль стены гостиной, обращенная к воде. Дом оказался маленьким: гостиная с камином и окном рядом с входной дверью, зона столовой, кухня, две спальни и единственная ванная. Не увидев нигде телевизора, я вдруг запаниковала, но тетя, похоже, ничего не заметила. Она провела меня по дому и наконец показала, где я буду спать, – через коридор от ее спальни, в комнате, где она обычно читала. Первой моей мыслью было, что эта спальня ничем не похожа на мою привычную, в родительском доме. Новая комната больше чем вполовину уступала прежней. Односпальная кровать еле помещалась под окном вместе с мягким креслом-качалкой, торшером и стеллажом, набитым книгами Бетти Фридан, Сильвии Плат, Урсулы Ле Гуин и Элизабет Берг, вдобавок к изданиям по католицизму, томам Фомы Аквинского и матери Терезы. Опять-таки никакого телевизора, зато здесь было радио, хоть и столетней давности с виду, и старомодные часы. Стенной шкаф, если его можно так назвать, в глубину не превышал фута, и хранить свои вещи я могла лишь одним способом: сворачивая и складывая в стопки на полу. В комнате не обнаружилось ни тумбочки, ни комода, и от всего этого у меня вдруг возникло ощущение, что я здесь с неожиданным визитом всего на одну ночь, а не на шесть месяцев, как предполагалось.

– Люблю эту комнату, – сказала тетя со вздохом, ставя мой чемодан на пол. – Она такая уютная.

– Симпатичная, – выдавила из себя я.

Тетя оставила меня одну, чтобы я разобрала вещи, а я плюхнулась на постель, все еще не веря, что я на самом деле здесь. В этом доме, в этом месте, с этой родственницей. Я выглянула в окно, отметив ржавый оттенок дощатой обшивки дома соседей и каждое мгновение остро жалея, что не могу увидеть залив Пьюджет, или снежные вершины Каскадных гор, или даже изрезанный бухтами скалистый берег, знакомые мне всю жизнь. Мне вспоминались и Дугласовы пихты, и виргинский можжевельник, и даже туманы и дожди. Вспоминались мои родные и друзья, которые с таким же успехом могли оказаться на другой планете, и комок у меня в горле постепенно разрастался. Я была беременна и одинока, очутилась в каком-то жутком месте, отрезанном от внешнего мира, и хотела лишь одного – повернуть время вспять, отменить случившееся. Все разом: «облом», рвоту, отстранение от школьных занятий, поездку сюда. Мне снова хотелось стать обычным подростком – черт, да я бы согласилась даже снова считаться ребенком, только бы не это, – но я вдруг вспомнила синий плюсик теста на беременность, и на глаза что-то начало давить изнутри. Хоть в дороге я и держалась и даже не сразу расплакалась, очутившись в этой комнате, но едва прижала к груди своего плюшевого мишку и вдохнула его знакомый запах, внутри словно прорвало плотину. И это были вовсе не красиво льющиеся слезы, как в фильмах, которые крутят по каналу «Холлмарк», а плач навзрыд, с всхлипами, завываниями, трясущимися плечами, и продолжался он, казалось, вечно.

Немного о моем плюшевом мишке, вернее, медведице: она не была ни симпатичной, ни дорогой, но я спала с ней с тех пор, как себя помнила. Ее короткий мех кофейного оттенка местами вытерся, на одной из передних лап виднелись грубые Франкенштейновы стежки. Когда у мишки отскочил один глаз, я попросила маму пришить вместо него пуговицу, но от такого ущерба она стала мне еще дороже, потому что порой и я чувствовала себя ущербной. В третьем классе я написала свое имя маркером на подошве задней лапы, навсегда пометив мишку как свою собственность. Когда я была младше, я таскала игрушку с собой повсюду, как личную разновидность «переходного объекта». Однажды я случайно забыла ее в ресторане «Чак и Чиз», куда ходила отмечать день рождения подруги, и когда спохватилась, вернувшись домой, то разрыдалась до рвоты. Папе пришлось ехать за мишкой через весь город, и я точно помню, что чуть ли не целую неделю после того случая не выпускала ее из рук.

На протяжении долгих лет игрушка падала в грязь, впитывала брызги соуса от спагетти и слюни во время сна; когда мама решала, что мишку пора стирать, она бросала ее в стирку вместе с моей одеждой. Я сидела на полу, глядя на стиральную машину и сушилку, представляла, как она крутится там среди джинсов и полотенец, и надеялась, что от этого она не испортится. Но Мэгги-мишка – сокращенно от «принадлежащая Мэгги мишка» – всегда возвращалась ко мне чистая и теплая. Мама отдавала ее мне, и я вдруг снова чувствовала себя цельной, как будто все в мире идет правильно.

Уезжая в Окракоук, я знала, что Мэгги-мишка – единственная вещь, которую я не смогу оставить в прежней жизни.

Пока я рыдала, тетя Линда заглядывала ко мне, но, похоже, не знала, что сказать или сделать, и, видимо, решила, что лучше будет дать мне во всем разобраться самостоятельно. Этому я была рада, но вместе с тем мне стало грустно: я почувствовала себя еще более одинокой и оторванной от всех, чем прежде.

Каким-то чудом я продержалась первый день, потом второй. Тетя показала мне велосипед, купленный на какой-то гаражной распродаже – судя по виду, он был старше меня, на его пухлом сиденье мог бы с удобством разместиться кто-нибудь вдвое крупнее меня, с массивного руля свешивалась корзина. На велосипеде я не ездила уже много лет.

– Я обратилась к одному местному пареньку, чтобы привел его в порядок, так что велосипед должен быть полностью исправен.

– Класс, – только и сумела ответить я.

На третий день тете надо было на работу, она покинула дом задолго до того, как я проснулась. На столе я нашла папку с моим домашним заданием и поняла, как сильно отстала. Училась я неважно даже в лучшие времена, была типичным середнячком, терпеть не могла, когда раздавали табели успеваемости, и если раньше не гналась за отличными оценками, то теперь и вовсе впала в апатию. В записке тетя напоминала мне, что завтра у меня две проверочные работы. Хоть я и пыталась заниматься, сосредоточиться мне не удавалось, я заранее знала, что провалю работы, как в итоге и получилось.

Впоследствии тетя – может, потому что пожалела меня и расчувствовалась больше обычного, – решила, что мне не повредит выйти из дома, и свозила меня к себе в магазин. Он представлял собой небольшую закусочную с кофейней, где предлагали не только еду. Местным фирменным блюдом были булочки, которые выпекали каждое утро и подавали либо с колбасками и подливой, либо в виде сэндвичей, либо как десерт. Помимо завтраков в магазине продавали подержанные книги и выдавали напрокат видеокассеты, занимались отправлениями через «Юнайтед парсел сервис», сдавали в аренду абонентские ящики, отправляли факсы, сканировали документы, делали ксерокопии, а также посылали денежные переводы через «Вестерн юнион». Моя тетя владела этим заведением вместе со своей подругой Гвен, оно открывалось в пять утра, чтобы рыбаки могли подкрепиться перед выходом в море, и это означало, что тетя обычно являлась на работу к четырем, чтобы успеть напечь булочек. Она познакомила меня с Гвен, одетой в фартук поверх джинсов и фланелевой рубашки, с седеющими белокурыми волосами, собранными в неопрятный хвост. Тетина подруга показалась мне славной, и хотя в магазине я провела не больше часа, у меня сложилось впечатление, что отношения между ними совсем как у давней супружеской пары. Они понимали друг друга с полуслова, умели предугадывать вопросы и двигались за прилавком, не сталкиваясь, слаженно, как танцоры.

Дела заведения шли неплохо, хоть оно и не процветало, и я большую часть времени там листала старые книги. Здесь были детективы Агаты Кристи и вестерны Луиса Ламура, а также довольно внушительное собрание бестселлеров. Был здесь и ящик, куда приносили книги, чтобы отдать даром, и пока я находилась в магазине, какая-то женщина зашла за кофе и булочкой и принесла небольшую коробку, полную книг, – в основном любовных романов. Перебирая их, я думала, что если бы не увлеклась романами в августе, сейчас не торчала бы здесь.

В будние дни магазин закрывался в три часа, и когда хозяйки заперли дверь, тетя Линда повела меня на продолжительную и более обстоятельную экскурсию по деревне. Она заняла пятнадцать минут и ни на йоту не изменила мое первое впечатление. Потом мы вернулись домой, где я до конца дня пряталась у себя в комнате. Какой бы странной и чужой она мне ни казалась, это было единственное место, где я могла уединиться, пока тетя Линда находилась дома. Если я не делала школьные задания, обычно наспех и тяп-ляп, то слушала музыку, хандрила и слишком много времени посвящала размышлениям о смерти и о моей растущей убежденности, что миру и в особенности моим родным без меня будет гораздо лучше.

Мне пока не удавалось понять толком, что за человек моя тетя. Волосы у нее были короткие и седые, глаза – ласковые, карие, глубоко посаженные на лице, исчерченном резкими морщинами. Ходила она всегда торопливо. Она никогда не вступала в брак, у нее никогда не было детей, и порой казалось, что она любит покомандовать. Раньше она была монахиней и хотя ушла от «Сестер милосердия» почти десять лет назад, по-прежнему придерживалась принципа «чистоплотность сродни набожности» и других тому подобных. Я была обязана ежедневно наводить порядок у себя в комнате, стирать свою одежду и убирать в кухне: один раз перед тем как тетя возвращалась домой в середине дня, второй – вечером, после ужина. Все по-честному, думала я, ведь я живу здесь, но, несмотря на все старания, справиться со своими обязанностями как следует мне не удавалось. Наши с тетей разговоры обычно были краткими, за утверждением следовало извинение. Примерно вот так:

– Когда ты поставила чашки обратно в шкаф, они были еще мокрыми.

– Извини.

– На столе остались крошки.

– Извини.

– Ты забыла протереть плиту чистящим средством.

– Извини.

– Покрывало на твоей постели надо оправить.

– Извини.

За первую неделю я извинилась, наверное, раз сто, а за вторую – еще больше. Очередную проверочную работу я провалила, открывающийся с веранды вид мне наскучил. В конце концов я пришла к убеждению, что даже если застрять на живописном тропическом острове, спустя некоторое время его пейзажи тебе начнут приедаться. То есть океан всегда кажется одинаковым. Когда бы на него ни взглянул, вода все там же. Да, облака могут выглядеть по-разному, а на закате небо полыхает оранжевым, алым и золотым, но какая радость от заката, если не с кем любоваться им? Тетя была, по-моему, из тех людей, которые подобных вещей просто не замечают.

И кстати: беременность – отстой. Меня все так же тошнило по утрам, порой бывало нелегко вовремя добежать до ванной. Я читала, что некоторых женщин вообще не тошнит, но ко мне это не относилось. На меня тошнота наваливалась по утрам сорок девять дней подряд, так что казалось, будто мой организм вознамерился поставить какой-то рекорд.

Если у рвоты и были плюсы, так только один: из-за нее я почти не набирала вес и прибавила самое большее пару-тройку килограммов к середине ноября. Честно говоря, мне не хотелось растолстеть, но мама купила мне книжку «Чего ждать, когда ждешь ребенка», и я, нехотя полистав ее однажды вечером, узнала, что многие женщины в первом триместре прибавляют от двух до четырех килограммов, так что никакая я не особенная. Но потом вес начинает расти каждую неделю примерно на пару кило, и так до самых родов. Я произвела подсчеты, выяснила, что моя миниатюрная фигура обрастет еще двенадцатью килограммами веса, и поняла, что вместо рельефного пресса у меня появится пивной живот. Впрочем, рельефного пресса у меня не было даже в лучшие времена.

Еще хуже рвоты были взбесившиеся гормоны, в моем случае их проявлением стали прыщи. Как я ни чистила лицо, на лбу и щеках прыщи то и дело высыпали целыми созвездиями. У Морган, моей безупречной старшей сестры, ни разу в жизни не появилось ни единого прыщика, и я, смотрясь в зеркало, думала, что могла бы отсыпать ей с десяток моих, и все равно моя кожа выглядела бы хуже, чем у нее. Даже с прыщами Морган осталась бы красивой, умной и популярной. Дома мы с ней прекрасно ладили, особенно когда были младше, но в школе она держала дистанцию, предпочитая компанию своих подруг. Морган получала только отличные оценки, играла на скрипке и снялась даже не в одном, а в целых двух рекламных роликах местного универмага. И если вам кажется, что соперничество с ней давалось мне легко, то кажется напрасно. Прибавьте мою беременность, и вам станет ясно, почему родители любили Морган во много раз больше. Честно говоря, и я ее обожала.

С приближением Дня благодарения у меня официально диагностировали депрессию. Кстати, ею сопровождаются примерно семь процентов беременностей. Рвота, прыщи и депрессия – я сорвала тройной выигрыш. Повезло, правда? Я все сильнее отставала от школьной программы, музыка в моем плеере становилась все более мрачной. Даже Гвен потерпела неудачу, пытаясь взбодрить меня. С тех пор, как нас познакомили, я немного сблизилась с ней – она приходила к нам на ужин дважды в неделю, – и она спросила, хочу ли я в День благодарения посмотреть парад универмага «Мейсис». Принесенный маленький телевизор она сама установила в кухне, но, несмотря на то что к тому времени я почти забыла, как выглядит телевидение, эта уловка не помогла выманить меня из комнаты. Я так и сидела в одиночестве и старалась не плакать, представляя, как мама и Морган фаршируют индейку и пекут пирожки в кухне, а папа, развалившись в шезлонге, с удовольствием смотрит футбол. Несмотря на то что тетя и Гвен приготовили праздничный ужин, похожий на тот, какой обычно ставили на стол в доме моих родителей, это было уже не то, да и аппетит у меня так и не появился.

Я много думала о своих лучших подругах Мэдисон и Джоди. Мне не разрешили сказать им правду о том, почему я уезжаю; вместо этого мои родители объяснили всем знакомым, в том числе родителям моих подруг, что я отправилась пожить к моей тете куда-то далеко, из-за «экстренной медицинской ситуации» в условиях «ограниченной доступности телефонной связи». Наверняка они дали понять, что я сама вызвалась помочь тете Линде, ведь я такая ответственная, добрая и заботливая. А чтобы эту ложь не разоблачили, мне запретили общаться с подругами, пока я в отъезде. Мобильника у меня не было – в то время они имелись лишь у немногих подростков, – и когда тетя уходила на работу, она уносила шнур от домашнего телефона с собой, так что «ограниченная доступность телефонной связи» превращалась в такую же правду, как и «экстренная медицинская ситуация». Я поняла, что мои родители умеют быть такими же скрытными, как я, и это стало для меня своего рода откровением.

По-моему, примерно в то же время тетя начала тревожиться за меня, хоть и пыталась не поддаваться беспокойству. Пока мы доедали остатки праздничного ужина со Дня благодарения, она вскользь упомянула, что в последнее время я стала не такой болтушкой, как прежде. Так она это называла – «болтушка». Вдобавок она стала менее строго следить за порядком – а может, это я наконец научилась соответствовать ее требованиям, – но как бы там ни было, с недавних пор ее упреки слышались реже. И я видела, как она старается втягивать меня в разговоры.

– Ты принимаешь витамины для беременных?

– Да, – отвечала я. – Вкусно.

– Через пару недель тебе надо показаться акушеру-гинекологу в Морхед-Сити. Сегодня запишу тебя на прием.

– Класс, – отозвалась я, гоняя еду по тарелке и надеясь, что она не заметит, что я почти ничего не съела.

– Еду надо класть в рот, – сообщила она. – А потом проглатывать.

Мне показалось, она хотела пошутить, но я была не в настроении веселиться, поэтому только пожала плечами.

– Приготовить тебе что-нибудь другое?

– Я не настолько хочу есть.

Она сжала губы и окинула взглядом комнату, словно в поисках волшебных слов, способных вновь превратить меня в болтушку.

– О, совсем забыла спросить. Ты звонила родителям?

– Нет. Я собиралась позвонить им, но ты забрала с собой телефонный шнур.

– Можно позвонить им после ужина.

– Наверное.

Она отделила вилкой ломтик индейки.

– Как дела с учебой? Ты опаздываешь с домашними заданиями и в последнее время не очень справлялась с проверочными работами.

– Я стараюсь, – ответила я, хотя на самом деле не старалась нисколько.

– Что с математикой? Не забывай, что перед рождественскими каникулами тебя ждет несколько важных тестов.

– Ненавижу математику, а геометрия вообще дурацкая. Какая разница, знаю я, как найти площадь трапеции или нет? Вряд ли это мне понадобится в жизни хоть когда-нибудь.

Тетя вздохнула. И снова задумалась, подыскивая слова.

– А реферат по истории ты написала? По-моему, тебе сдавать его на следующей неделе.

– Он почти готов, – соврала я. Мне задали подготовить реферат о Тэргуде Маршалле, а я за него еще даже не бралась.

Чувствуя на себе взгляд тети, я понимала: она гадает, стоит ли верить мне.

Позднее тем же вечером она предприняла еще одну попытку.

Я валялась в постели в обнимку с Мэгги-мишкой. У себя в комнате я закрылась сразу после ужина и сидела одна, пока в дверях не возникла тетя, одетая в пижаму.

– Ты не думала о том, чтобы подышать свежим воздухом? – спросила она. – Может, сходишь на прогулку или прокатишься на велосипеде перед тем, как завтра взяться за уроки?

– Здесь некуда идти. Почти все закрыто на зиму.

– А пляж? Там так тихо сейчас.

– На пляже слишком холодно.

– Откуда ты знаешь? Ты ведь несколько дней на улицу не выглядывала.

– У меня слишком много уроков и работы по дому.

– А ты не думала попробовать познакомиться с кем-нибудь из ровесников? Может, завести друзей?

Поначалу мне показалось, что я ослышалась.

– Завести друзей?

– А что такого?

– Здесь же нет моих ровесников.

– Как же нет – есть, конечно, – возразила тетя. – Я ведь показывала тебе школу.

Школа в деревне была единственная, в нее ходили все местные дети – от дошкольников до старшеклассников; мы проезжали мимо нее во время первой экскурсии по острову. На строение с единственным классом, который я видела на повторных показах «Маленького домика в прериях», она не походила, но казалась немногим больше.

– Наверное, я могла бы прогуляться по набережной или заглянуть в клубы… ах, да: в Окракоуке нет ни того, ни другого.

– Я просто хочу сказать, что тебе было бы полезно поговорить с кем-нибудь помимо нас с Гвен. Такая изоляция не идет на пользу здоровью.

Кто бы сомневался. Вот только с самого приезда в Окракоук я не видела здесь ни единого подростка, да еще я беременна, что должно остаться тайной, так к чему вообще все эти разговоры?

– Находиться здесь тоже мне не на пользу, но похоже, никому нет до этого дела.

Тетя оправила пижаму, словно искала в ткани слова, и решила сменить тему.

– Я тут подумала: неплохо было бы подыскать тебе репетитора. По геометрии – обязательно, а может, и по другим предметам. Например, чтобы он просмотрел твой реферат.

– Репетитора?

– Кажется, я знаю того, кто подойдет идеально.

Мне вдруг представилось, как я сижу рядом с каким-то стариканом, от которого разит «Олд Спайсом» и нафталином, и слушаю, как он разглагольствует о старых добрых временах.

– Не нужен мне репетитор.

– У тебя итоговые контрольные в январе и еще много других в последующие три недели, в том числе важных. Я обещала твоим родителям, что приложу все усилия, чтобы тебе не пришлось оставаться в том же классе на второй год.

Я терпеть не могла, когда взрослые ссылались на логику и чувство вины, и, как и следовало ожидать, отступила.

– Да без разницы.

Тетя подняла брови и некоторое время молчала. Потом наконец сказала:

– Не забывай, что в воскресенье у нас церковь.

Разве такое забудешь?

– Помню, – помолчав, буркнула я.

– А потом мы могли бы выбрать елку на Рождество.

– Супер, – ответила я, хотя на самом деле хотела только укрыться с головой, в надежде что она уйдет.

Но такие меры не понадобились – тетя Линда уже поворачивалась. Мгновение спустя я услышала, как закрылась дверь ее спальни, и поняла, что осталась одна на всю ночь, в компании только моих черных мыслей.

Какими бы тоскливыми ни были остальные дни недели, худшим среди них оставалось воскресенье. Дома в Сиэтле я не имела ничего против походов в церковь, потому что туда же ходила семья по фамилии Тейлор с четырьмя сыновьями, и все они были несколькими годами старше меня, – с идеальной внешностью прямо для мальчишеской музыкальной группы, с белыми зубами и волосами, которые всегда казались только что высушенными феном. Как и мы, они сидели в первом ряду, только мы слева, а они справа, и я украдкой поглядывала на них, когда мне полагалось молиться. Просто не могла удержаться. Я без памяти влюблялась то в одного из них, то в другого с тех пор, как помнила себя, хотя вообще-то ни разу с ними даже не разговаривала. Морган повезло больше: Дэнни Тейлор, средний брат и неплохой футболист, однажды после церкви угостил ее мороженым. В то время я была в восьмом классе и отчаянно завидовала тому, что он пригласил ее, а не меня. Помню, как я сидела у себя в комнате и не сводила глаз с часов, считая минуты; когда Морган наконец вернулась домой, я бросилась к ней, умоляя рассказать, какой он, Дэнни. Морган, которая всегда оставалась самой собой, просто пожала плечами и ответила, что он не в ее вкусе, отчего мне захотелось задушить ее. Мальчишки млели от Морган, стоило ей просто пройтись мимо по улице или зайти выпить диетической колы в фуд-корт местного торгового центра.

Суть заключалась в том, что дома в церкви было на что посмотреть – точнее, на кого: на четырех на редкость симпатичных мальчишек, – в итоге час пролетал незаметно. А здесь посещение церкви не только превращалось в обузу, но и затягивалось на весь день. В Окракоуке не было католической церкви, ближайшая, церковь Святого Эгберта, находилась в Морхед-Сити, а значит, добираться туда приходилось семичасовым утренним паромом. До Сидар-Айленда паром обычно шел два с половиной часа, и оттуда до церкви было еще минут сорок езды. Служба начиналась в одиннадцать, так что нам приходилось ждать ее целый час, и продолжалась до полудня. В довершение всех бед обратный паром в Окракоук отходил лишь в четыре часа дня, то есть опять надо было как-то убивать время, ожидая его.

Да, потом мы еще обедали вместе с Гвен, которая всегда ездила с нами. Как и моя тетя, раньше она была монахиней и считала посещение воскресной церковной службы главным событием недели. Она, конечно, была милая и так далее, но спросите любого подростка, много ли удовольствия ему доставляет обед в компании парочки двух бывших монахинь пятидесяти с лишним лет, и вы наверняка поймете, каково мне приходилось. После обеда мы отправлялись за покупками, но этот шопинг был совсем не таким, как в торговом центре или на набережной Сиэтла. Меня тащили в «Уолмарт» за припасами – то есть мукой, кулинарным жиром, яйцами, беконом, сосисками, сыром, пахтой, кофе с разными добавками и прочим, что требовалось для выпечки, – покупали их оптом, а затем мы заглядывали на гаражные распродажи, где мои спутницы искали недорогие книги известных авторов и видеокассеты с фильмами, чтобы потом давать их напрокат жителям Окракоука. Вдобавок к поздней поездке на пароме все это означало, что домой мы возвращались почти в семь, спустя долгое время после захода солнца.

Двенадцать часов. Целых двенадцать часов. Только для того, чтобы сходить в церковь.

Между прочим, существует примерно миллион способов провести воскресенье, и все они лучше этого, но увы: утром в воскресенье, едва рассветало, я уже стояла на пристани в куртке, застегнутой на молнию до подбородка, топала ногами и смотрела, как в морозном воздухе изо рта вылетает пар, словно курила невидимые сигареты. А тем временем тетя и Гвен шушукались, смеялись и выглядели довольными – наверное, потому, что на сегодня избавились от необходимости ни свет ни заря подавать кофе с булочками. Когда приходил паром, тетя въезжала на него на машине, втиснув ее среди десятка других.

Хотела бы я сказать, что эти поездки были приятными или интересными, но нет, особенно зимой. Тем, кому не нравится глазеть на серое небо и еще более серую воду, смотреть больше не на что, а когда пристань замерзла, поездки на пароме стали раз в пятьдесят хуже. Казалось, ветер дует прямо сквозь меня, и стоило мне провести на открытом воздухе больше пяти минут, из носа начинало лить, глаза краснели. Слава богу, на пароме имелась просторная центральная каюта, где можно было укрыться от холода, и там, рядом с парой торговых автоматов с едой, обычно устраивались моя тетя и Гвен. А я протискивалась в машину и вытягивалась на заднем сиденье, мечтая оказаться где-нибудь в другом месте и размышляя, как это меня угораздило так влипнуть.

На следующий день после того, как мама велела мне пописать на палочку, она повезла меня к доктору Бобби. Лет на десять старше моей мамы, она была первым врачом, у которого я побывала, если не считать педиатров. По-настоящему доктора Бобби звали Робертой, она была акушером-гинекологом, принимала роды, когда на свет появились мы с сестрой, так что с мамой они давно знали друг друга, и я почти не сомневалась, что мама сгорает от стыда из-за причины нашего визита. Подтвердив беременность, доктор Бобби посмотрела меня на УЗИ, чтобы убедиться, что ребенок здоров. Я подняла рубашку, медсестра намазала мне живот какой-то слизью, и я услышала, как бьется сердце. Это было и здорово, и очень страшно, но мне запомнилось прежде всего то, что происходящее выглядело нереальным, и то, как страстно я желала, чтобы оно оказалось просто дурным сном.

Однако это был не сон. Для меня, католички, об аборте даже речи быть не могло, и как только мы узнали, что ребенок здоров, доктор Бобби провела с нами беседу. Она заверила нас обеих, что моей физической зрелости вполне достаточно, чтобы выносить ребенка, а вот эмоции – другое дело. Сказала, что мне понадобится всесторонняя поддержка, отчасти потому, что беременность незапланированная, но в основном из-за того, что я еще подросток. Помимо состояния подавленности я могу ощутить гнев и разочарование. Доктор Бобби предупредила, что вполне возможно я почувствую отчуждение от подруг, и от этого станет еще тяжелее. Если бы сейчас мне понадобилось свериться с прогнозами доктора Бобби, я сказала бы ей, что галочки можно ставить по всем пунктам – есть, есть, есть и еще раз есть.

Пока слова беседы с врачом еще были свежи в нашей памяти, мама повезла меня в группу поддержки для беременных подростков в Портленд, Орегон. Наверняка такие же группы существовали и в Сиэтле, но я не хотела, чтобы обо мне случайно узнал кто-нибудь из знакомых, и мои родители этого тоже не желали. Так что я, после почти трехчасовой поездки на машине, очутилась в одной из комнат помещения Молодежной христианской ассоциации, где села на складной стул – один из расставленных по кругу. В группе собрались еще девять девчонок, и некоторые из них выглядели так, будто пытались украсть арбуз, спрятав его под юбкой. Группой руководила социальный работник миссис Уокер, мы представились по очереди. Предполагалось, что после этого мы поговорим о наших чувствах и нашем опыте. Но так уж получилось, что о чувствах и опыте говорили другие, а я только слушала.

Сказать по правде, более угнетающих впечатлений я никогда не получала. Одна девчонка, с виду даже младше меня, рассказала, какой ужасный у нее геморрой, другая все твердила, как у нее болят соски, а потом задрала юбку и показала нам растяжки. Не все, но большинство собравшихся продолжали ходить в свои же школы и признавались, что им стыдно отпрашиваться у учителей в туалет, а отпрашиваться порой приходилось по два-три раза за урок. Все они жаловались на обострение прыщей. Двое бросили учебу, и хотя обе говорили, что намерены вернуться в школу, я сомневалась, что кто-нибудь им поверил. Все растеряли подруг, одну девушку родители выгнали из дома, и теперь она жила у бабушки с дедом. И всего одна, хорошенькая мексиканка по имени Серета, продолжала общаться с отцом ребенка и единственная из всех нас собиралась замуж. Кроме меня, все намеревались растить малышей сами с помощью родителей.

Когда собрание закончилось и мы шагали к машине, я сказала маме, что больше не хочу приезжать сюда. Считалось, что собрание группы пойдет на пользу и мне станет не так одиноко, но оно вызвало у меня прямо противоположные чувства. Чего мне хотелось, так просто пройти все это и вернуться к прежней жизни, и того же самого хотели мои родители. Они приняли решение отослать меня к тете и хотя уверяли, что это ради моего же блага – не ради них, – я сомневалась в их искренности.

После церкви тетя Линда и Гвен протащили меня через всю рутину – обед, закупки, гаражные распродажи, – прежде чем мы въехали на усыпанную гравием стоянку возле хозяйственного магазина, на которой было столько рождественских елок, выставленных на продажу, что стоянка напоминала миниатюрный лес. Тетя и Гвен старались, чтобы это событие запомнилось мне, и то и дело спрашивали мое мнение, я же просто пожимала плечами и предлагала им выбрать ту елку, которая им больше нравится, поскольку никого, похоже, не интересовало, что я на самом деле думаю, по крайней мере, когда речь шла о решениях, касающихся моей жизни.

После шестого или седьмого предложенного дерева тетя Линда перестала приставать ко мне с вопросами, и елка была выбрана без моего участия. Покупку оплатили, я посмотрела, как двое парней в рабочих комбинезонах привязывают ее к крыше машины, и мы снова сели в салон.

Почему-то обратный путь на пароме напомнил мне поездку до аэропорта в мое последнее утро в Сиэтле. Провожали меня и мама, и папа, чего я никак не ожидала: папа видеть меня не мог с тех пор, как узнал о моей беременности. Они довели меня до выхода на посадку и вместе со мной стали ждать, когда ее объявят. Оба почти все время молчали, и мне тоже было нечего сказать. Помню, когда ждать оставалось уже недолго, я призналась маме, что мне страшно. Честно говоря, страшно было настолько, что у меня затряслись руки.

Вокруг нас толпились люди, мама наверняка заметила, что я дрожу, потому что взяла мои руки в свои и сжала. Потом отвела меня в сторону от выхода, где мы могли поговорить без помех.

– Мне тоже страшно.

– А тебе почему? – спросила я.

– Потому что ты моя дочь. Я только и делаю, что беспокоюсь за тебя. А то, что случилось, – это невезение.

Невезение. В последнее время она часто повторяла это слово. Сейчас она напомнит, что отъезд из города – это для моего же блага.

– Я не хочу уезжать.

– Об этом мы уже говорили. Ты знаешь, что это ради твоего блага.

Как я и думала.

– Я не хочу расставаться с подругами, – я еле выговаривала слова. – А если тетя Линда меня возненавидит? Если я заболею, и мне понадобится в больницу? Там ведь даже больницы нет.

– Твои подруги все еще будут в городе, когда ты вернешься, – заверила мама. – Я понимаю, тебе кажется, что это большой срок, но май наступит скоро, ты даже опомниться не успеешь. А что касается Линды, в монастыре она помогала таким же беременным девушкам, как ты. Помнишь, я тебе рассказывала? Она о тебе позаботится. Обещаю.

– Но я даже не знаю ее.

– У нее доброе сердце, иначе ты бы туда не уезжала. А с больницей она знает, как быть. И даже в худшем случае у нее есть подруга Гвен – опытная акушерка. Она приняла множество родов.

От этого легче мне не стало.

– А если мне там не понравится?

– Ну что там может быть плохого? Рядом пляж. И потом, вспомни, о чем мы говорили. Даже если сейчас тебе кажется, что легче было бы остаться, в перспективе это решение только осложнит тебе жизнь.

Она имела в виду сплетни, и не только обо мне, но и обо всей нашей семье. Хоть пятидесятые годы остались в далеком прошлом, беременность незамужних девушек-подростков по-прежнему становилась позорным клеймом, и даже я была готова признать, что в шестнадцать лет становиться мамой рановато. Если пойдут слухи, я навсегда останусь той самой – и для соседей, и для других учеников школы, и для прихожан в церкви. Они всегда будут помнить, что я – та самая, которая залетела, едва перейдя в старшие классы. И мне придется терпеть осуждающие взгляды и снисходительность, придется пропускать мимо ушей перешептывания, проходя по школьным коридорам. На мельнице слухов станут перемалывать сразу несколько вопросов – кто усыновил ребенка, намерена ли я в будущем видеться с ним. И хотя в глаза мне этого не скажут, все примутся гадать, почему я не удосужилась принимать таблетки или не настояла, чтобы он надел резинку; я знала, что многие родители, в том числе друзья нашей семьи, расскажут своим детям обо мне в назидание, как о той самой, которая приняла необдуманное решение. А я буду вынуждена тем временем ходить по школе вперевалку и каждые десять минут отлучаться в туалет.

О да, родители обсудили все это со мной не один раз. Но теперь мама поняла, что еще одного подобного разговора я не хочу, и сменила тему. Она часто так делала, когда не желала спорить и ссориться, особенно на людях.

– Тебе понравился твой день рождения?

– Было нормально.

– Всего лишь нормально?

– Меня выворачивало все утро. Не очень-то хотелось радоваться.

Мама сложила ладони вместе.

– А я все равно рада, что у тебя была возможность повидаться с подругами.

Потому что в следующий раз ты увидишься с ними очень и очень нескоро, не понадобилось добавлять ей.

– До сих пор не верится, что я буду встречать Рождество вдали от дома.

– Тетя Линда позаботится, чтобы оно тебе запомнилось.

– Все равно это уже не то, – захныкала я.

– Да, – признала мама. – Скорее всего. Но мы отлично проведем время, когда я приеду в январе.

– А папа приедет?

Она сглотнула.

– Возможно.

И это значит, что может быть и нет, подумала я. Разговоры родителей на эту тему я слышала, но папа ничего не обещал. Если он даже теперь видеть меня не желает, что же с ним будет дальше, когда я стану похожей на женское воплощение Будды?

– Мне так жаль, что приходится уезжать.

– Мне тоже, – кивнула мама. – Хочешь немного поговорить с папой?

А разве тебе не стоило прежде спросить у него, хочет ли он поговорить со мной? Но я опять промолчала. А какой в этом смысл?

– Да ладно, – помолчав, сказала я. – Просто я…

Я не договорила, на мамином лице отразилось сочувствие. И как ни странно, несмотря на то что они с папой отсылали меня неизвестно куда, мне показалось, что она об этом сожалеет.

– Я знаю, что во всем этом нет ничего легкого, – шепнула она, удивив меня.

Затем она полезла в сумочку и вручила мне конверт. Он был полон наличных, и я задумалась, в курсе ли ее поступка папа. У нас в семье лишних денег не было, но мама даже не попыталась объяснить, откуда они взялись. Вместо этого мы просидели вдвоем еще несколько минут, пока не услышали объявление о посадке. Когда подошла моя очередь, родители обняли меня, но даже при этом папа отводил взгляд.

Все это случилось почти месяц назад, а казалось, будто в совершенно другой жизни.

На обратном пути на пароме было уже не так холодно, как утром, и серость в небесах почти полностью сменилась сияющей синевой. Я решила посидеть в машине, несмотря на то что растянуться на заднем сиденье было уже невозможно – его заняли закупленные нами припасы. Попытками строить из себя мученицу я дала понять тете Линде и Гвен, что даже покупка рождественской елки не сделала воскресную поездку хоть сколько-нибудь сносной.

– Как хочешь, – пожала плечами тетя, когда я отказалась перебраться вместе с ними в паромную каюту. Они с Гвен вышли из машины, поднялись по трапу на верхнюю палубу и исчезли из вида. Даже неудобная поза не помешала мне уснуть и проспать целый час. Еще час я слушала музыку на моем плеере, потом в нем сели батарейки, небо почернело, и вскоре я уже извелась от тесноты и скуки. В окне, под яркими паромными огнями, я видела несколько пожилых мужчин, собравшихся возле своих машин, – выглядели они как рыбаки и, наверное, были ими. Как и тетя с Гвен, они быстро ушли в каюту.

Я поерзала на сиденье и поняла, что зов природы становится все настойчивее. Опять. Уже шестой или седьмой раз за день, хоть я почти ничего не пила. Совсем забыла упомянуть: мой мочевой пузырь, о котором я еще недавно почти не думала, вдруг превратился в особо чувствительный и доставляющий огромные неудобства орган, из-за которого я была всегда вынуждена точно знать, где находится ближайший туалет. Без малейшего предупреждения клетки мочевого пузыря могли внезапно начать истерически вибрировать, выдавая сообщение: «Опорожни меня сию же минуту, а то пожалеешь!» – и я уже усвоила, что в этом случае выбора у меня нет. «А то пожалеешь!» Если бы безотлагательность этой ситуации описывал Шекспир, у него, наверное, получилось бы что-то вроде: писать или не писать – это НЕ вопрос.

Я неуклюже выбралась из машины и взбежала по трапу в каюту, где мельком заметила, что тетя и Гвен с кем-то болтают в одном из уютных уголков. Потом быстро разыскала туалет – к счастью, незанятый, – а когда уже шла обратно, тетя Линда жестом поманила меня к ним. Но я притворилась, будто не вижу, и покинула каюту. Меньше всего мне нужен был очередной разговор со взрослыми. Первым моим порывом после спуска по трапу было направиться прямиком к машине. Но играть в мученицу оказалось бесполезно, батарейки в моем плеере сели, так какой смысл сидеть в тесноте? И я решила немного осмотреться, надеясь, что это поможет скоротать время. По моим подсчетам, до прибытия осталось около получаса – вдалеке уже виднелись огни Окракоука, – но, увы, экскурсия получилась немногим интереснее залива Памлико. В центре парома находилась каюта, о которой я уже говорила, машины тесно стояли на нижней палубе, над каютой размещалась рубка, видимо, с капитаном внутри, и доступ туда был запрещен. Но я заметила ближе к носу парома несколько пустых скамеек и от нечего делать прошла туда.

И сразу же поняла, почему они пустуют. Воздух здесь казался ледяным, ветер словно колол кожу мелкими иголками, и хотя я засунула руки глубоко в карманы куртки, мне все равно было холодно. По обе стороны в темной океанской воде виднелись мелкие белые барашки, похожие на вспышки, которые быстро гасли, и при виде этих волн я вспомнила его, хоть мне и не хотелось.

Дж. Парень, из-за которого я так влипла.

Что я могу о нем рассказать? Семнадцатилетний серфер из Южной Калифорнии, пляжный красавчик, проводящий лето в Сиэтле у двоюродного брата, который оказался другом одной из моих подруг. Впервые я увидела его на немноголюдной тусовке в конце июня – только не подумайте, что это было сборище из тех, где родители отсутствуют, выпивка льется рекой, а из-под дверей спальни ползет дым марихуаны. Родители убили бы меня за такое. Тусовка состоялась даже не в доме, а на озере Саммамиш, и моя подруга Джоди была девушкой того самого двоюродного брата, который привел к нам Дж. Джоди и убедила меня пойти с ними, хотя я сомневалась в том, что хочу, но едва появилась в компании, как заметила его, не прошло и двух секунд. Длинноватые светлые волосы, широкие плечи, густой загар, почти недостижимый для меня: моя кожа после пребывания на солнце изображала ярко-красное яблоко. Даже издалека я отчетливо видела мышцы его пресса, будто он был живым анатомическим пособием.

А еще он встречался с Хлоей, старшеклассницей из одной государственной школы. Я знала Хлою в лицо, но знакома с ней не была, и выглядела она так же шикарно, как Дж. Сразу становилось ясно, что они вместе; будучи по натуре наблюдательной, как Нэнси Дрю, я не могла не заметить этого, тем более что они не скрывались и прямо-таки висли друг на друге. Но это не помешало мне, пока я сидела весь день на своем полотенце, поедать его глазами почти так же, как братьев Тейлор в церкви. Признаться, в последнее время я немного помешалась на мальчишках.

Этим все должно было и закончиться, но, как ни странно, не закончилось. Благодаря Джоди, я увиделась с ним Четвертого июля – на этот раз тусовка была ночной, по случаю фейерверков, но в присутствии родителей, – а потом еще раз, через пару недель в торговом центре. И каждый раз он был с Хлоей и меня вообще не замечал.

А потом наступила суббота, 19 августа.

Ну, что сказать? Я как раз посмотрела «Крепкий орешек 3: Возмездие» вместе с Джоди, хотя уже видела этот фильм раньше, а потом мы пошли к ней домой. В тот раз ее родителей там не было. Зато был двоюродный брат Дж. и Дж. вместе с ним, но без Хлои. Мы с Дж. разговорились на задней веранде, и каким-то чудом он, кажется, заинтересовался мной. И держался дружелюбнее, чем я ожидала. Рассказывал мне про Калифорнию, расспрашивал о моей жизни в Сиэтле, мимоходом упомянул, что они с Хлоей расстались. Вскоре после этого он меня поцеловал и был таким прекрасным, что я начала терять голову. Короче, я очутилась на заднем сиденье машины его двоюродного брата. Я не задавалась целью заняться с ним сексом, но мне, как и, вероятно, всем моим ровесникам, было любопытно, как это происходит, понимаете? Хотелось знать, из-за чего весь сыр-бор. Не то чтобы Дж. принуждал меня – просто так получилось, и все заняло меньше пяти минут.

После он повел себя очень мило. Когда я спохватилась, что мне уже пора, чтобы успеть вернуться домой к одиннадцати, как было заведено в нашей семье, он проводил меня до машины и снова поцеловал. И пообещал позвонить, но не позвонил. А через три дня я увидела его в обнимку с Хлоей, и когда они поцеловались, я отвернулась раньше, чем он меня заметил, и в горле засаднило так, словно я наглоталась наждачной бумаги.

Позднее, узнав о беременности, я позвонила ему в Калифорнию. Джоди взяла его номер у его двоюродного брата, так как сам Дж. свой телефон мне не сказал, и когда я назвала себя, он сделал вид, что меня забыл. Только когда я намекнула, что произошло между нами, он вроде бы вспомнил наш вечер, но даже тогда мне казалось, что он не имеет ни малейшего понятия, о чем мы говорили или даже как я выглядела. Вдобавок он спросил, зачем я звоню, таким раздраженным тоном, что и без высокого балла за тест SAT[5] было совершенно ясно: я нисколько его не интересую. Хоть я и собиралась сообщить ему о беременности, я бросила трубку раньше, чем эти слова вырвались у меня, и больше мы с ним не разговаривали.

Кстати, мои родители об этом не знали. Я никому не сказала, кто отец, не объяснила, каким внимательным он казался поначалу и как потом забыл меня напрочь. От этих слов ничего не изменилось бы, да и я к тому времени уже знала, что отдам ребенка на усыновление.

Знаете, что еще я не сказала никому?

Что после этого телефонного разговора с Дж. почувствовала себя глупо, и если родители были разочарованы моим поступком и злились, то я сама злилась на себя еще сильнее, чем они.

Пока я с покрасневшими ушами и носом, из которого уже лило, сидела на скамье в передней части парома, я заметила краем глаза, как неподалеку что-то промелькнуло. Повернувшись, я увидела, что мимо трусит пес с оберткой от «сникерса» в зубах. Выглядел он точь-в-точь как Сэнди, моя любимица, оставшаяся дома, разве что размером чуть меньше.

Сэнди, помесь лабрадора и золотистого ретривера, виляла хвостом, казалось, безостановочно. У нее были нежные, выразительные глаза оттенка темной карамели, и если бы она играла в покер, то проигралась бы подчистую только потому, что совсем не умела блефовать. Я всегда могла в точности определить, что она чувствует. Когда я хвалила ее, ее ласковые глаза сияли счастьем; когда я расстраивалась, они были полны сочувствия. В нашей семье она жила уже девять лет, мы взяли ее, когда я училась в первом классе, и почти всю свою жизнь она спала на моей постели, в ногах. Но теперь она обычно устраивалась в гостиной, потому что у нее пошаливали тазобедренные суставы и лестница стала серьезным препятствием. Однако, несмотря на то что у нее поседела мордаха, глаза ничуть не изменились. Они смотрели все так же ласково, особенно когда я клала ее лохматую голову к себе на колени. Я задумалась, вспомнит ли она меня, когда я вернусь домой. Глупо, конечно. Не может быть, чтобы Сэнди меня забыла. Она же всегда любила меня.

Верно?

Верно?

От тоски по дому на глаза навернулись слезы, я отерла их ладонью, но тут новый всплеск гормонов вмешался, настаивая: КАК ЖЕ Я СОСКУЧИЛАСЬ ПО СЭНДИ! Не раздумывая, я вскочила с места. И увидела, как Копия-Сэнди подбежала к какому-то мужчине, который сидел у края палубы на складном садовом стуле, вытянув перед собой ноги. На нем была оливково-зеленая куртка, а рядом с ним я заметила фотоаппарат на треноге.

Я замерла. Как бы мне ни хотелось рассмотреть собаку – и да, погладить ее, – я не горела желанием ввязываться в натужный разговор с ее хозяином, особенно если он заметит, что я недавно плакала. Я уже собиралась отвернуться, когда мужчина что-то шепнул собаке. И я увидела, как она повернулась, подбежала к ближайшей мусорной урне, встала рядом с ней на задние лапы и аккуратно выбросила в урну обертку от «сникерса».

Удивленно заморгав, я подумала: ух ты! Вот здорово.

Пес вернулся к хозяину, улегся и уже собирался закрыть глаза, когда хозяин уронил на палубу пустой бумажный стаканчик. Немедленно вскочив, пес подхватил его, отнес в урну и вернулся. А когда через минуту упал еще один стаканчик, я не выдержала.

– Что вы делаете?! – воскликнула я.

Мужчина повернулся на стуле, и только тогда я поняла свою ошибку. Это был скорее подросток одним-двумя годами старше меня, с волосами оттенка шоколада и темными, весело поблескивающими глазами. Его куртка из оливковой парусины с затейливой отстрочкой выглядела неожиданно стильно, особенно в этом захолустье. Когда он вскинул бровь, у меня возникло тревожное чувство, будто он меня ждал. Я молчала, с удивлением думая, что тетя была права. Здесь в самом деле есть мои ровесники, или, по крайней мере, кто-то из них сейчас направляется в Окракоук. Население острова состоит не из одних только рыбаков, бывших монахинь и пожилых женщин, которые едят булочки и читают любовные романы.

Собака словно тоже оценивала меня. Она навострила уши и виляла хвостом, с силой ударяя им по ноге парня, но, в отличие от Сэнди, готовой сразу же обрушить шквал любви на каждого нового знакомого и наверняка подбежавшей бы ко мне, этот пес помедлил, снова подхватил бумажный стаканчик и повторил все тот же номер, выбросив его в мусор.

Тем временем его хозяин продолжал разглядывать меня. Даже пока он сидел, видно было, что он подтянутый, мускулистый и определенно симпатичный, но мое помешательство на мальчиках закончилось еще в тот момент, когда доктор Бобби размазала гель по моему животу, и я услышала сердцебиение. Я отвела взгляд, жалея, что не вернулась в машину сразу и вообще подала голос. Зрительный контакт давался мне с трудом – всегда, кроме пижамных вечеринок, на которых мы с подругами играли в гляделки, – и уж конечно, меньше всего в жизни мне нужен был еще один парень. Особенно в такой день, как тот, когда я не только раскисла, но и не накрасилась, и была одета в мешковатые джинсы, высокие «конверсы» и пуховик, придающий мне сходство с зефирным монстром.

– Привет, – наконец произнес он, врываясь в мои мысли. – Я просто наслаждаюсь свежим воздухом.

Я не ответила. И продолжала упорно смотреть на воду, делая вид, будто не слышала его, и надеясь, что он не спросит, плакала ли я.

– Ты как, ничего? Похоже, ты плакала.

Прекрасно, подумала я. Говорить меня с ним не тянуло, но и не хотелось, чтобы он счел меня плаксой и размазней.

– У меня все отлично, – заявила я. – Просто глаза надуло ветром, пока я сидела на носу парома, и они заслезились.

Я сомневалась в том, что он мне поверил, но ему хватило деликатности не подать и виду.

– Там красиво.

– Только после захода солнца смотреть почти не на что.

– Ты права, – согласился он. – За весь рейс так ничего и не случилось. Незачем даже браться за фотоаппарат. Кстати, я Брайс Трикетт.

Его голос звучал негромко и мелодично, хоть мне и не было до него никакого дела. Тем временем собака уставилась на меня и завиляла хвостом. И я вспомнила, зачем вообще заговорила с ним.

– Ты учишь собаку выбрасывать мусор?

– Пытаюсь, – и он вдруг заулыбался, показывая ямочки на щеках. – Но она еще молодая, работы предстоит много. Несколько минут назад она удрала, так что пришлось начинать сначала.

Завороженно глядя на эти ямочки, я ненадолго потеряла нить мысли.

– Зачем?

– Что «зачем»?

– Зачем ты учишь свою собаку выбрасывать мусор?

– Не люблю, когда мусор валяется где попало, и не хочу, чтобы его сдувало ветром в океан. Это вредно для окружающей среды.

– Я о другом: почему ты просто не выбрасываешь его сам?

– Потому что сижу.

– Это мелко.

– Порой и мелочи служат цели, верно?

Ха-ха, мысленно отозвалась я. Но я, в сущности, сама подставилась под дурацкий каламбур, и нехотя признала, что как таковой он довольно оригинален.

– И потом, Дейзи не против, – продолжал он. – Она считает, что это игра. Хочешь познакомиться с ней?

Не дожидаясь ответа, он произнес «вольно», и Дейзи вскочила. Подбежав ко мне, она заюлила у моих ног, заскулила, облизывая мне пальцы. Она не только выглядела как Сэнди, но и на ощупь была точно такой же, и я, гладя ее, перенеслась обратно в простую и счастливую жизнь в Сиэтле, какой она была еще до того, как все пошло наперекосяк.

Но реальность вернулась так же быстро, как и пропала, и я осознала, что задерживаться рядом с этими двоими у меня нет никакого желания. В последний раз потрепав Дейзи по голове, я сунула руки в карманы и попыталась придумать какой-нибудь предлог, чтобы уйти. А Брайс заканчивать разговор не собирался.

– Кажется, я прослушал твое имя.

– А я его и не называла.

– Верно, – согласился он. – Но я, пожалуй, смогу узнать его сам.

– Думаешь, ты догадаешься, как меня зовут?

– Обычно у меня отлично получается, – заявил он. – А еще я умею читать по руке.

– Ты серьезно?

– Хочешь, докажу?

И не успела я ответить, как он легким движением поднялся и шагнул ко мне. Он оказался чуть выше ростом, чем я ожидала, – долговязым и тонким, как баскетболист. Но не центровой или форвард, как Зик Уоткинс, а, пожалуй, атакующий защитник.

Вблизи я разглядела ореховые крапинки в его карих глазах, потом вновь заметила легкий оттенок насмешки на его лице, который уже видела раньше. Он пристально всмотрелся в мое лицо, удовлетворился результатами и указал на мои руки, все еще засунутые в карманы.

– Теперь можно взглянуть на твои руки? Просто подержи их вверх ладонями.

– Холодно.

– Это недолго.

Выглядело это странно, и чем дальше, тем страннее, ну и ладно. Я показала ему ладони, он наклонился над ними, сосредоточился. Протянул палец.

– Не возражаешь? – спросил он.

– Валяй.

Он легонько провел пальцем по линиям на одной моей ладони, потом на другой. Жест показался мне неожиданно интимным, и я заволновалась.

– Ты явно не из Окракоука, – протянул он.

– Ого! – воскликнула я, стараясь не выдать свои чувства. – Надо же! И то, что ты никогда прежде не встречал меня, здесь совершенно ни при чем.

– Я имел в виду, что ты не из Северной Каролины. И вообще не с юга.

– Заметил, наверное, что у меня нет южного акцента.

Как и у него, вдруг дошло до меня, и это было странно, ведь я думала, что на юге все говорят как Энди Гриффит. А Брайс тем временем продолжал водить по моей ладони еще несколько секунд, потом убрал палец.

– Ладно, кажется, теперь я понял. Можешь спрятать руки обратно в карманы.

Так я и сделала. И стала ждать, но он молчал.

– И?..

– Что «и»?

– Ты получил все ответы?

– Не все. Но достаточно. И почти уверен, что знаю твое имя.

– Нет, не знаешь.

– Как скажешь.

Каким бы симпатичным он ни был, эта игра мне надоела, пора было уходить.

– Я, наверное, пойду посижу в машине, – сказала я. – Холодает. Было приятно познакомиться, – я повернулась, отошла на несколько шагов и услышала, как он прокашлялся.

– Ты с Западного побережья, – сказал он мне вслед. – Но не из Калифорнии. Думаю… из Вашингтона. Может, из Сиэтла?

Его слова заставили меня замереть, а когда я обернулась, то поняла, что скрыть потрясение мне не удалось.

– Так я прав, да?

– Как ты узнал?

– Точно так же, как узнал, что тебе шестнадцать и ты второй год учишься в старших классах. Ты не единственный ребенок в семье, и у тебя есть… пожалуй, старшая сестра? И твое имя начинается на «эм»… но не Молли, не Мэри и не Мари, а длиннее и строже. Например… Маргарет? Только ты, вероятно, называешь себя Мэгги или как-то так.

У меня от удивления слегка отвисла челюсть, я была слишком ошеломлена, чтобы хоть что-нибудь ответить.

– В Окракоук ты приехала не насовсем, а лишь на несколько месяцев, правильно? – Он покачал головой и снова сверкнул улыбкой. – Ну все, хватит. Как я уже сказал, я Брайс и я рад знакомству с тобой, Мэгги.

Прошло несколько секунд, прежде чем я наконец сумела выговорить:

– Ты узнал все это, просто посмотрев на мое лицо и ладони?

– Нет, в основном услышал от Линды.

Я не сразу поняла, о ком речь.

– От моей тети?

– Пока я сидел в каюте, я поговорил с ней. Она немного рассказала о тебе, когда ты проходила мимо. Кстати, это я починил твой велосипед.

Уставившись на него, я смутно припомнила, что видела тетю и Гвен беседующими с кем-то.

– Тогда к чему были все эти разговоры про мое лицо и ладони?

– Ни к чему. Просто ради шутки.

– Это было некрасиво.

– Возможно. Но видела бы ты свое лицо. Ты такая симпатичная, когда понятия не имеешь, что сказать.

Я почти не сомневалась, что ослышалась. Симпатичная? Он только что назвал меня симпатичной? Пришлось снова напомнить себе, что это неважно – ни в том, ни в другом случае.

– Я вполне могла обойтись без этих твоих фокусов.

– Ты права. Больше не буду.

– И вообще, с какой стати моя тетя рассказала тебе обо мне?

И мысленно добавила: что еще она ему наговорила?

– Она хотела узнать, не соглашусь ли я побыть твоим репетитором. Иногда я берусь за такую работу.

Да ты меня разыгрываешь.

– Ты будешь моим репетитором?

– Я пока ничего не обещал. Хотел сначала познакомиться с тобой.

– Не нужен мне репетитор.

– Значит, я ошибся.

– Просто тетя слишком тревожится.

– Понимаю.

– Тогда почему кажется, что ты мне не веришь?

– Понятия не имею. Я просто исхожу из того, что услышал от твоей тети. Но если репетитор тебе не нужен, меня это вполне устраивает, – он по-прежнему улыбался, показывая ямочки. – Ну и как тебе, пока нравится?

– Что нравится?

– Окракоук, – пояснил он. – Ты ведь здесь уже несколько недель, да?

– Маленький он какой-то.

– Это точно, – он рассмеялся. – Я тоже не сразу к этому привык.

– Ты здесь не с рождения?

– Нет. Как и ты, я чужанин.

– Чужанин? Что это?

– Любой, кто не отсюда родом.

– Это ненастоящее слово.

– Здесь оно в ходу, – объяснил Брайс. – Мой отец и мои братья тоже чужане. А мама – нет. Она родилась и выросла здесь. Мы переехали всего несколько лет назад, – он ткнул большим пальцем через плечо, в сторону пикапа старой модели с выцветшим красным кузовом и большими широкими шинами. – Если хочешь посидеть, у меня в машине есть запасной стул. Сидеть на нем гораздо удобнее, чем на скамейке.

– Я, наверное, пойду. Не хочу тебя беспокоить.

– Ты меня нисколько не беспокоишь. Пока не появилась ты, поездка была довольно скучной.

Я не сумела определить, заигрывает он со мной или нет, и потому промолчала. По-видимому, мое молчание Брайс принял за знак согласия и продолжил:

– Отлично. Сейчас схожу за стулом.

Не успела я опомниться, как складной стул уже стоял на палубе, обращенный к океану, а Брайс усаживался на свое место. Внезапно мне показалось, что меня загнали в угол, я подошла к предложенному мне стулу и настороженно села.

Брайс вытянул перед собой ноги.

– Не то что на скамейке, ведь правда же?

Я все еще пыталась привыкнуть к тому, что он такой симпатичный, и к мысли, что моя тетя, бывшая монахиня, подстроила наше знакомство. А может, и нет. Меньше всего моим родителям хотелось, чтобы я так быстро познакомилась с каким-нибудь парнем, о чем они наверняка сообщили тете.

– Да уж. Но все равно холодно.

Пока я говорила, Дейзи вальяжно подошла и улеглась между нами. Протянув руку, я слегка потрепала ее по голове.

– Осторожнее, – предостерег Брайс. – Чем дольше гладишь ее, тем больше ей это нравится, так что остановиться она тебе не даст.

– Ничего. Она напоминает мне мою собаку. В смысле, которая осталась дома.

– Да?..

– Правда, Сэнди старше и чуть крупнее. Я по ней скучаю. А сколько лет Дейзи?

– В октябре исполнился год. А сейчас уже почти четырнадцать месяцев.

– Для такой молодой собаки она прекрасно воспитана.

– Еще бы. Я дрессирую ее со щенячьего возраста.

– Учишь выбрасывать мусор?

– И не только. Например, не удирать, – он переключил внимание на собаку и заговорил другим, более увлеченным тоном: – Но с ней еще работать и работать – правда, умница?

Дейзи заскулила и завиляла хвостом.

– Если ты не из Окракоука, сколько ты живешь здесь?

– В апреле будет четыре года.

– Как же так вышло, что твоя семья перебралась сюда?

– Мой отец был военным, а когда вышел в отставку, мама захотела пожить поближе к своим родителям. И поскольку мы часто переезжали с места на место из-за отцовской работы, он рассудил, что будет справедливо предоставить маме решать, где мы поселимся на некоторое время. И объявил, что нас ждет приключение.

– Ну и как, удается приключение?

– Временами, – признался он. – Летом здесь сплошное веселье. Остров наводняют приезжие, особенно накануне Четвертого июля. И побережье здесь замечательное. Дейзи любит там бегать.

– Можно узнать, зачем тебе фотоаппарат?

– Для всего интересного, наверное. Но сегодня интересного было немного, даже до темноты.

– А вообще часто бывает?

– В прошлом году на рыболовном судне вспыхнул пожар. Паром свернул с курса, чтобы спасти экипаж, потому что береговая охрана еще не подоспела. Печальное было зрелище, но команда не пострадала, а я сделал отличные снимки. Есть еще дельфины, и когда они выскакивают из воды, тоже иногда получаются неплохие кадры. Но вообще-то сегодня я прихватил фотоаппарат для своего проекта.

– Какого проекта?

– Чтобы стать иглскаутом[6]. Я дрессирую Дейзи и хочу сфотографировать ее, чтобы снимки вышли что надо.

Я нахмурилась.

– Не поняла. Значит, можно стать иглскаутом, если дрессируешь собаку?

– Я готовлю ее к более сложному курсу дрессировки, – объяснил Брайс. – Она учится быть помощником людей с ограниченной подвижностью, – и он, словно предугадав мой следующий вопрос, добавил: – Тех, кто передвигается в инвалидном кресле.

– В смысле, вроде собаки-поводыря у слепых?

– Примерно. Навыки от нее требуются другие, но принцип тот же.

– Например, она должна уметь выбрасывать мусор?

– Именно. Или приносить пульт дистанционного управления, или телефонную трубку. Выдвигать ящики, открывать дверцы шкафов или двери.

– Открывать двери? А разве она сможет?

– Конечно, для этого нужна особая ручка, не обычная круглая. Она встает на задние лапы, нажимает на ручку передними, потом открывает дверь пошире, просунув в нее морду. Это у нее отлично получается. И ящики умеет выдвигать, если к ручкам привязаны веревки. Над чем предстоит еще поработать, так это над сосредоточенностью, чтобы она не отвлекалась, но думаю, тут дело в ее возрасте. Надеюсь, ее возьмут в официальную программу, и почти уверен, что она с ней справится. Для этого от нее не потребуется никаких сложных навыков – ими займутся профессиональные дрессировщики, но я хочу дать ей преимущество на старте. А когда она будет готова к работе, то переедет в свой новый дом.

– Так тебе придется ее отдать?

– В апреле.

– Я бы на твоем месте оставила собаку себе и забыла бы про иглскаутов с их проектом.

– Дело не столько в проекте – скорее, в оказании помощи тому, кто в ней нуждается. Но ты права. Это будет нелегко. Мы с ней не расставались с тех пор, как я взял ее.

– То есть только когда ты на уроках?

– Даже тогда, – поправил он. – Я ведь уже закончил учебу, но был на домашнем обучении, со мной занималась мама. И с моими братьями тоже.

Дома, в Сиэтле, я знала только одну семью, дети в которой находились на домашнем обучении, и это была семья религиозных фундаменталистов. С ними я была едва знакома, знала только, что всем дочерям в этой семье полагается носить только длинные платья и что каждое Рождество они выставляют во двор перед домом огромный вертеп.

– Тебе это нравилось? В смысле, учиться дома?

– Очень, – ответил он.

Я задумалась об общении, которое меня особенно привлекало в школе. Невозможно представить, чтобы я не могла видеться с подругами.

– Почему?

– Потому что я мог учиться в своем темпе. Моя мама преподаватель, и поскольку мы постоянно переезжали, родители решили, что нам будет лучше получать образование таким способом.

– У вас в свободной комнате стоят парты? Есть классная доска и проектор?

– Нет. Когда надо, уроки у нас проходят за кухонным столом. Но обычно мы помногу занимаемся самостоятельно.

– И как, получается? – Скрыть недоверие мне не удалось, вопрос прозвучал скептически.

– Думаю, да. По крайней мере, насчет братьев я уверен. Они очень умные. Аж страшно, насколько. Кстати, они близнецы. Роберт увлекается авиастроением, Ричард – компьютерным программированием. Наверное, в университете они начнут учиться лет в пятнадцать или в шестнадцать, но с академической точки зрения готовы уже сейчас.

– Сколько же им лет?

– Всего двенадцать. Не спеши впечатляться: они еще дети, часто делают глупости и сводят меня с ума. А если ты познакомишься с ними, то и тебя сведут. Потому я и предупреждаю тебя заранее, чтобы ты не думала обо мне плохо. И о них тоже: на самом деле они умные, даже если по их поступкам этого не скажешь.

Впервые с начала нашего разговора я не удержалась от улыбки. Поверх его плеча на нас надвигался Окракоук. Пассажиры парома возвращались в свои машины.

– Постараюсь запомнить. А ты? Ты тоже до ужаса умный?

– Не настолько, как они. Но в чем огромное преимущество домашнего обучения, так это в том, что обычно с заданиями справляешься за два-три часа, а потом можно изучать что-нибудь другое. Братья увлекаются естественными и точными науками, а мне нравится фотография, и у меня остается много времени, чтобы практиковаться.

– А как же колледж?

– Меня уже приняли, – сказал он. – Осенью начинаю учебу.

– Тебе восемнадцать?

– Семнадцать. В июле исполнится восемнадцать.

Мне невольно подумалось, что он кажется гораздо взрослее меня, и уж во всяком случае, более зрелым, чем кто-либо из учеников моей прежней школы. В нем чувствовалось больше уверенности, ему было комфортнее в мире и устраивала его роль в нем. Как можно этого добиться в таком месте, как Окракоук, не поддавалось моему пониманию.

– А куда ты поступил?

– В Вест-Пойнт. Там учился мой отец, так что это у нас вроде как семейное. А ты? Как там, в Вашингтоне? Я там никогда не бывал, но слышал, что это красивые места.

– Так и есть. Горы изумительны, там много маршрутов для пеших походов, в Сиэтле не заскучаешь. Мы с подругами и в кино ходили, и в торговом центре зависали, и все такое. Правда, район у нас тихий. Там живет много пожилых людей.

– А киты в залив Пьюджет заплывают? Горбатые киты?

– Конечно.

– Ты видела хоть одного?

– Много раз, – я пожала плечами. – В шестом классе мы ездили на экскурсию на катере и подошли к одному совсем близко. Было здорово.

– Я так надеялся разок увидеть кита до отъезда на учебу. Говорят, несколько раз их видели здесь, у побережья, но мне ни разу не повезло.

Мимо нас прошли двое пассажиров, я услышала, как за моей спиной хлопнула дверца автомобиля. Двигатель натужно загудел, паром начал сбавлять ход.

– Похоже, мы почти на месте, – заметила я, подумав, что поездка пролетела быстрее обычного.

– Верно, – отозвался он. – Надо бы мне посадить Дейзи в машину. А тебя, кажется, тетя ищет.

Он помахал, глядя мне за спину, я обернулась и увидела, что к нам приближается тетя. Я мысленно взмолилась, чтобы она не стала махать нам или поднимать шум, давая всем вокруг понять, что я познакомилась с парнем, которого она выбрала мне в репетиторы.

Она замахала рукой.

– Вот ты где! – крикнула она издалека. Пока она подходила, я невольно сжалась на стуле. – А я думала, ты в машине, смотрю, а там тебя нет, – продолжала она. – Вижу, с Брайсом ты уже познакомилась.

– Здравствуйте, мисс Доус, – произнес Брайс, вставая со стула и складывая его. – Да, нам представилась возможность кое-что узнать друг о друге.

– Приятно слышать.

Возникла пауза, у меня создалось ощущение, что оба они ждут, когда и я скажу что-нибудь.

– Привет, тетя Линда, – я увидела, как Брайс убирает свой стул в кузов пикапа, и поняла намек: мне тоже пора было вставать. Сложив свой стул, я отнесла его к машине, посмотрела, как Брайс уложил его в кузов и поднял борт.

– Запрыгивай, Дейзи, – скомандовал он. Дейзи поднялась и забралась в машину.

Я заметила, как тетя посмотрела сначала на Брайса, потом на меня, потом на нас обоих, не зная, что сказать, пока наконец не вспомнила молодость, годы еще до монашества, когда она чаще проявляла обычные человеческие чувства.

– Я тебя в машине подожду, – сказала она. – Приятно было повидаться с тобой, Брайс. Хорошо, что нам представился случай поговорить.

– Всего хорошего, – отозвался он. – Кстати, я наверняка на этой неделе зайду за булочками, тогда и увидимся.

Тетя Линда снова окинула взглядом нас обоих и наконец направилась прочь. Дождавшись, когда она отойдет подальше, Брайс повернулся ко мне.

– Мне так нравятся Линда и Гвен. В жизни не ел булочек вкуснее, чем у них, да ты наверняка сама знаешь. Я пытался уговорить их поделиться рецептом, но безуспешно. Мои отец с дедом прихватывают с собой булочки каждый раз, когда выходят на лодке.

– На лодке?

– Мой дед рыбак. А отец, когда не занят консультированием в МО, помогает деду. Чинит лодку и снасти или выходит вместе с ним на лов.

– А что такое МО?

– Министерство обороны.

– А-а, – протянула я, не зная, что еще сказать. Трудно было примириться с мыслью, что консультант Министерства обороны предпочел поселиться в Окракоуке. К тому времени паром остановился, я услышала, как захлопали дверцы машин и взревели двигатели. – Мне, наверное, уже пора.

– Пожалуй. Слушай, было здорово поговорить с тобой, Мэгги. Обычно на пароме нет ни единого человека, близкого мне по возрасту, так что благодаря тебе поездка получилась гораздо приятнее.

– Спасибо, – ответила я, стараясь не глазеть на его ямочки. Отвернувшись, я, к своему удивлению, испытала облегчение, непривычно смешанное с разочарованием оттого, что проведенное нами вместе время кончилось.

В машину я села лишь в самую последнюю минуту, не желая, чтобы меня засыпали вопросами, как обычно делали мои родители. О чем вы говорили? Тебе он понравился? Как думаешь, он смог бы объяснять тебе геометрию и проверять твои рефераты в случае необходимости? Я не ошиблась в выборе?

Родители навалились бы на меня оба. Почти каждый учебный день вплоть до «дня рвоты» – или «дня описанной палочки», неважно, – они не забывали расспрашивать меня, как прошли уроки, словно их посещение было чем-то волшебным и таинственным, способным кого угодно привести в восторг. Сколько раз я ни пыталась отделаться кратким «все нормально» – что на самом деле означало «хватит донимать меня дурацкими вопросами», – спрашивать они не прекращали. Вот положа руку на сердце, что я должна была отвечать, кроме краткого «нормально»? Они ведь учились в школе. Знали, каково это. Учитель стоит перед классом и объясняет то, что мне надо выучить, чтобы как следует сдать экзамены, и ничего увлекательного во всем этом нет.

Разве что на обеде порой бывало интереснее. А в младших классах на перемене случалось что-нибудь, о чем можно вспомнить. Но на уроках? Школа – она и есть… школа.

К счастью, тетя и Гвен обсуждали проповедь, которую мы слушали в церкви и я почти не запомнила, да и вообще поездка до дома занимала несколько минут. Сначала мы заехали в магазин, где я помогла обеим выгрузить покупки, а потом, вместо того чтобы подвезти Гвен, мы взяли ее с собой, чтобы она помогла нам втащить в дом елку.

Несмотря на мою беременность и возраст двух моих напарниц, мы как-то ухитрились внести елку вверх по ступенькам и установить ее на подставке, которую тетя Линда откопала в стенном шкафу. К тому времени я уже успела устать и они, по-моему, тоже. И вместо того чтобы сразу украсить елку, тетя с Гвен занялись кухонными хлопотами. Тетя напекла булочек, а Гвен разогрела остатки еды со Дня благодарения.

Только тогда я заметила, как проголодалась, и впервые за все время у тети съела все, что положили мне в тарелку. Вдобавок обратила внимание, что булочки вкуснее, чем обычно, – может, потому что про них говорил Брайс. Потянувшись за второй булочкой, я увидела, что тетя Линда улыбается.

– Что? – спросила я.

– Просто радуюсь, что ты ешь, – ответила она.

– Что в них, в этих булочках?

– Обычные продукты – мука, пахта, кулинарный жир.

– А есть какой-нибудь секрет в рецепте?

Если она и удивилась моему вопросу, то виду не подала. Только заговорщически переглянулась с Гвен и снова повернулась ко мне:

– Разумеется.

– Какой?

– Это секрет, – подмигнула она.

На этом разговор закончился, и я, помыв посуду, ушла к себе. Небо за моим окном осыпали звезды, я видела, как луна зависла над водой, придавая океану серебристый блеск. Переодевшись в пижаму, я уже хотела забраться под одеяло, как вдруг вспомнила, что мне надо писать реферат про Тэргуда Маршалла. Схватив свои заметки – хотя бы их я успела сделать, – я принялась писать. Сочинения у меня всегда получались хорошо, хоть и не блестяще, но определенно лучше, чем математика, и к тому времени, как в дверь постучали, я успела написать полторы страницы. На стук я отвлеклась и увидела, что в комнату заглядывает тетя Линда. Заметив, что я занята уроками, она приподняла бровь, но наверняка сразу поняла, что лучше промолчать, чтобы ненароком не помешать моему неожиданному прогрессу.

– В кухне чистота, – сказала она. – Спасибо.

– Не за что. Спасибо за ужин.

– Да какой там ужин, просто остатки, – она пожала плечами. – Если не считать булочек. Обязательно позвони сегодня родителям. У них время еще не позднее.

Я бросила взгляд на часы.

– Наверное, они еще ужинают. Позвоню им немного позже.

Она негромко прокашлялась.

– Я только хотела, чтобы ты знала: когда я разговаривала с Брайсом, я не стала упоминать о… ну, твоем положении. Просто сказала, что моя племянница приехала пожить у меня несколько месяцев, и этим ограничилась.

Я и не подозревала, что этот вопрос тревожил меня, пока не заметила, с каким облегчением вздохнула после ее слов.

– И он не спросил почему?

– Может, и спросил бы, но я не дала ему уклониться от главной темы – согласен ли он побыть твоим репетитором.

– Но ты же рассказала ему обо мне.

– Только по одной причине: надо же было ему узнать о тебе хоть что-нибудь.

– В смысле, если я хочу, чтобы он стал моим репетитором.

– Да, – согласилась она. – Это обстоятельство, конечно, роли не играет, но именно он привел в порядок твой велосипед.

Об этом я уже знала и все еще обдумывала перспективу ежедневных встреч с Брайсом.

– А если я пообещаю догнать остальных своими силами? Без его помощи?

– А сможешь? Ты ведь понимаешь, я тебе помочь не могу. В школе я училась давным-давно.

Я помедлила.

– И что мне говорить, если он спросит, почему я здесь?

Тетя задумалась.

– Важно помнить, что никто из нас не идеален. Все совершают ошибки. Все, что нам остается, – оставаться собой, но при этом стараться быть как можно лучше, и двигаться вперед. Так что если он спросит, можешь или сказать правду, или солгать. Думаю, все зависит от того, какого человека ты хочешь видеть, глядя на себя в зеркало.

Я поморщилась, понимая, что напрасно задала бывшей монахине вопрос, касающийся морали. Чтобы ни в коем случае не возвращаться к нему, я высказалась так, как и следовало ожидать:

– Не хочу, чтобы кто-нибудь знал. И он в том числе.

Она грустно улыбнулась.

– Понимаю, что не хочешь. Только помни, что беременность – тайна, которую нелегко скрыть, особенно в такой деревушке, как Окракоук. И как только появятся признаки…

Договаривать ей не понадобилось. Я поняла, о чем она.

– А если вообще не выходить из дома?

Не успев задать этот вопрос, я уже поняла, что надежды на это несбыточны. По воскресеньям я вместе с местными жителями ездила на пароме в церковь, мне предстояло бывать у врача в Морхед-Сити, то есть опять-таки совершать поездки на пароме. Меня видели в тетином магазине. Люди уже узнали, что я здесь, на острове, и наверняка кто-нибудь задался вопросом о причинах моего приезда. Насколько я понимала, они интересовали и Брайса. Беременность могли и не заподозрить – в отличие от других проблем. С родными, с наркотиками, с законом, с… еще с чем-нибудь. Иначе зачем бы я нарисовалась здесь в разгар зимы?

– Ты считаешь, я должна ему рассказать, да?

– Я считаю, – с расстановкой ответила она, – что правду он узнает независимо от того, хочешь ты или нет. Вопрос лишь в том, когда именно и от кого. Так что, думаю, будет лучше, если правду он услышит от тебя.

Я уставилась в окно невидящим взглядом.

– Он подумает, что я ужасная.

– Сомневаюсь.

Я с трудом сглотнула, ненавидя и этот разговор, и все остальное. Тетя молчала, не мешая мне думать. Пришлось признать, что в этом отношении она отличалась от моих родителей в лучшую сторону.

– Думаю, Брайс может побыть моим репетитором.

– Я ему передам, – тихо пообещала она, потом прокашлялась и спросила: – Над чем работаешь?

– Надеюсь сегодня закончить первый черновой вариант реферата.

– Наверняка получится замечательно. Ты же умная девушка.

Скажи это моим родителям, мысленно ответила я.

– Спасибо.

– Тебе ничего не надо, пока я не легла? Может, стакан молока? Завтра мне рано вставать.

– Все хорошо, спасибо.

– Родителям не забудь позвонить.

– Не забуду.

Она повернулась, чтобы уйти, но снова остановилась.

– Да, еще одно: я тут подумала, мы могли бы украсить елку завтра вечером, после ужина.

– Ладно.

– Спокойной ночи, Мэгги. Я люблю тебя.

– И я тебя, – отозвалась я машинально, как сделала бы в разговоре с подругами, но позднее, когда я говорила по телефону с родителями и они спросили, как складываются мои отношения с Линдой, я вдруг поняла, что эти слова мы с ней сказали друг другу тем вечером впервые.