Желания боги услышали гибельные...

Глава 1. Чары

Как был опущен в могилу мессир Оттавиано Берризи — этого Джустиниани так никогда и не узнал. Зато от графа Массерано услышал, что после тяжелейшего припадка мессир Пинелло-Лючиани почти сутки говорил с трудом, не мог вспомнить отдельные слова и совершенно забыл, зачем был в храме Сан-Лоренцо. Мессир Андреа жаловался на усталость, головную боль, подавленность, потом — уснул.

Сам же Джустиниани приехал к графу Массерано после бессонной ночи. Ночью он перебрал все оставшиеся целыми вольты и решил немедленно раздать их владельцам. Не потому, что они вызывали симпатию, но подлинно из опасения ненароком причинить вред. Это и сделал, предупредив Канозио и маркиза Чиньоло, что болтать о происходящем не следует. Встречали его странно, с растерянностью и испугом, но Винченцо это мало волновало.

У Вирджилио Массерано, когда Джустиниани навестил его, был все такой же больной вид, как в их первую встречу, он сидел с бокалом коньяка, безучастно уставившись в огонь камина. Рядом лежали лист бумаги и перо.

— прочёл Джустиниани и вздохнул.

Сам он подумал, что грехи этого несчастного гонят его из боли в боль, из праздного в пустое, из смертного в гибельное. Он стоял у грани отчаяния и был почти покойником.

Джустиниани не стал интересоваться у Массерано, откуда у Гвидо взялся вольт Вирджилио, и какие гибельные желания сделали его заложником дьявола. Винченцо понимал это и сам. Массерано был единственным, кто не смутился и не растерялся, когда Винченцо протянул ему безделушку. Казалось, ему было всё равно.

— Вы странный, — пробормотал он. — Я, наверное, должен сказать спасибо. Но это ничего не меняет. Смерть — это практическое убеждение и философская догма, а род смерти — от колдовских шуток до банального апоплексического удара в постели — значения не имеет, поверьте.

— Это не догма, — усмехнулся Джустиниани, — это вершина пессимизма. Грех есть необходимость, зло есть необходимость… Слышали. Но и Христос имеет свои постулаты: святость есть необходимость, и добро есть необходимость. Чем лечиться от греховности, от мелкости, от смертности? Богом, Его безгрешностью Его бездонностью, Его безмерностью. В соприкосновении с Ним мы освящаемся, обретаем бездонность и бессмертие. И смерти больше не будет… — Джустиниани понимал, что говорит напрасно. Смерти не было для него, а этот человек был мёртв. Слабость воли не позволила ему в юности устоять перед дьявольскими приманками мира, он растратил силы в пустоте, зрелость наказала его дурными болезнями и бессилием. Больной и безвольный, он заворожённо наблюдал приближение к себе чудовищного паука — Смерти, а опутывающая его паутина греха не давала ему шансов выпутаться.

— Знаете, — пробормотал Массерано, — как я ненавижу эти проклятые мысли… Мысль навязана человеку, мысль думает и тогда, когда ты упорно не желаешь этого. Мы — мученики мысли. О, если бы измученный человек нашёл смерть, в которой умерла бы всякая мысль без остатка, умерла на все времена!.. Но постойте, я же хотел спросить. Мне почему-то показалось, что вы можете это знать. Помните, в Писании говорится о Тайне беззакония? Я все думал… Тайна. В чём она, по-вашему? Впрочем, о чём это я спрашиваю…

Джустиниани вообще-то о тайне беззакония знал, или, во всяком случае, догадывался. Чем глубже человек погружается в грех, тем глубже в его сознании пропасть между ним и вечностью. Он видит только себя — самозваного, мизерного бога на помойке вселенной. Отсюда так много людей с недалёкими мыслями, с короткими ощущениями, жалкими чувствами и гибельными желаниями.

Граф между тем поднялся.

— Ваш успех у девиц далеко превосходит тот, что имел Гвидо. Вам завидуют, вас обсуждают, по сути, только о вас все и говорят. Моя супруга тоже, — вяло обронил Массерано.

Джустиниани нахмурился. Уж не был ли Массерано просто сутенёром своей жены, что случалось в свете не так уж и редко? Граф, безусловно, знал, что Убальдини был любовником его жены, знал, видимо, и об остальных её связях. Граф словно прочитал его мысли.

— Я привык к Ипполите, хоть и знаю, что она неверна мне. Но она меня понимает. Это важно, живая душа рядом, я привязан к ней. — В словах его сквозила боль, и Винченцо понял, что Массерано просто довольствуется тем, что может получить, — хоть что-то живое рядом… — грустно повторил он.

Джустиниани кивнул и, понимая, что мертвецов надо оставлять мертвецам, и направился к герцогине Поланти.

Едва он поднялся на порог, понял, что её светлость знает, зачем он пришёл: очевидно, Мария Леркари всё-таки сболтнула подружке, что обрела свободу. Донна Гизелла смотрела насторожено и подозрительно, Джустиниани достал её вольт и тут улыбнулся.

— Возвращу не задаром, — Винченцо сел в кресло, не дождавшись предложения от герцогини, и закинул ногу на ногу, — научите меня наводить порчу. — Джустиниани хотел понять, может ли помочь несчастной Марии Убальдини. — Думаю, это может мне пригодиться.

Старуха растерянно уставилась на него.

— Вас? Учить? — она подлинно изумилась, — вы же Наследник! Пожелайте зла человеку и мысленно вылейте на него бочку смолы. Возжелайте его гибели. Тут уж, как говорил ваш дорогой дядюшка, у каждой ведьмы свои рецепты и наговоры, но главное — ненависть. А сил у вас как у легиона бесов.

— С чего вы это взяли? — оторопел Джустиниани, голос его сел от неожиданности.

— А Убальдини, а Берризи, а Пинелло-Лючиани вчера в церкви? И я ведь заметила — вы не хотели Андреа убивать. Просто вразумили, да?

Джустиниани облизал пересохшие губы и, вынув платок, стёр испарину со вспотевшего лба.

— Не знаю, — Винченцо понимал, что ничего не сможет объяснить старой ведьме, да не хотел ничего объяснять, — а как убрать порчу?

— А зачем? — старуха впрямь недоумевала, — всё, что потеряет испорченный, прибудет вам. Убирать порчу Гвидо нас не учил.

— А чему ещё выучил?

— Приворотам да чарам, но неужто же вы не знаете чар-то? Гвидо, бывало, только глянет в глаза кому-нибудь, тут же и заворожит. Напрячься, говорил, нужно и приказать человеку слушаться. Спросить можете, чего захотите. Вам и выложат всё, что за душой.

Джустиниани видел, что старуха нездорова, и дни её сочтены, чего бы она себе не воображала и чьи бы силы не высасывала, бессмысленная пустая злоба давно изглодала её душу. Душа вне Бога всегда увядает, подумал он, её мысли становятся недалёкими, ощущения иссыхают, желания опошляются, она всё более хочет подлого и нечистого. Эта душа принадлежала сатане, и от того, где находился её вольт, ничего не менялось. Джустиниани вернул старухе безделушку и торопливо откланялся.

Однако графине Массерано и Глории Монтекорато Винченцо ничего не завёз — просто не хотел их видеть. Равно Джустиниани пока не знал, что делать с вольтами мессира Убальдини, Рокальмуто, Бьянко, Нардолини и самого Пинелло-Лючиани, а также — с вольтом Гаэтано Орсини, который теперь опознал, и несколькими неизвестными ему. Отдать — было подлинно опасным, учитывая два нападения на него, судьбу несчастной Франчески Рокальмуто и попытку похищения Катарины Одескальки. Хранить — бесить этих мерзавцев и провоцировать их на новые покушения.

Теперь Винченцо во всей полноте осознал, чем владеет и какую страшную угрозу представляет для этих людей. Он подлинно держал в руках их жизни и мог по желанию жонглировать ими. Но божественная неприкосновенность души и тела человека была догмой его веры. Всякий человек — твой брат, ибо всякий человек имеет образ Божий. Поэтому, встречая грешного человека, Винченцо говорил себе: смотри, бог в грязи! Но каждый из этих богов был свободен — в том числе свободен отринуть и его самого, и Бога.

Не меньшим искусом и мутной тяготой было и проступившее ясновидение. Происшедшее в Сан-Лоренцо что-то сдвинуло в душе Винченцо. Пришедшее понимание, что в нём самом то и дело проступает то, что он сам привык считать дьявольским, не просто бесило его, но порождало клокочущую в душе ненависть к дьяволу. Он желал божественной свободы и ненавидел всё, что покушалось на эту свободу. Тентуччи был прав: Винченцо готов был смиренно склониться перед Небесным Отцом, которого любил сугубо ещё и потому, что рано утратил земного, но дьяволу себя обязанным не считал. Ничем.

В ночь после похорон Берризи Джованне снова стало хуже. Днём она немного оживилась, но под вечер жар снова усилился, и лишь к рассвету следующего дня ей полегчало. Джустиниани заглянул ненадолго, приметил воспаление в горле и поспешно ретировался. Вечером пришла Елена Бруни и, к его немалому изумлению, Элизео ди Чиньоло. Они навестили больную, после чего племянник маркиза неожиданно попросил Джустиниани выслушать его.

Винченцо вежливо поклонился. Они уединились у камина в гостиной.

— Я долго наблюдал за вами, — Элизео явно робел перед ним, но старался говорить уверенно. — Вчера, когда вы привезли вольт дяде, я был в соседней комнате. Я всё слышал. И до этого… Вы не похожи на Гвидо.

— Я слышал, мой дядя был для вас наставником? — Винченцо вдруг почувствовал к этому юноше симпатию и некоторое любопытство, вспомнив слова Тентуччи, что он порядочен. Он впился в него глазами, желая понять молодого человека.

— Нет, нет, — Чиньоло смутился перед его пристальным взглядом, потом вдруг начал рассказывать, словно пьяный, торопливо, сбивчиво, немного путано, — я глупец, просто глупец. С чего всё началось? Долгое время болел отец, грудная жаба, лекаря не помогали, а я слышал, что Гвидо может врачевать недуги. И Гвидо помог отцу, потом заметил меня, стал приглашать. Услышанное от него захватило, показалось необыкновенно интересным. Ведь мы жили как все: сегодня у нас гости, назавтра мы в гостях, званые ужины, галереи, сплетни да пересуды, а здесь — новое, неизведанное.

Гвидо сразу сказал, что у меня есть способности, научил убирать порчу, говорил, что врачевать людей — это Божье дело, но чем больше я занимался порчей, тем больше она прилипала ко мне. Я только сейчас понял: она есть, если я согласился с этим. Но нельзя умалять того, что может эта тьма. Человека она заволакивает, затягивает как топь.

Я стал болеть, но интерес завлекал дальше. Я уже тогда усомнился: Богу ли служу? Я искренне думал — Богу. В церкви я не раз плакал. Гвидо сказал, что мне нужна женщина, и… она появилась, — Чиньоло поморщился, словно отгоняя от глаз муху. — А однажды ночью ко мне пришли духи, я общался с ними, видел себя, лежащего на постели, сверху! Я мог блуждать по мирам духовным. Был проводник. Я его называл Высший, и выше для меня никого не было. Я верил, что он от Бога, о сатане даже речи не было. Мне нравилось испытывать сверхъестественные ощущения, хотя порой становилось очень страшно. Ощущение такое, будто кто-то за спиной стоит. Некая сила точно водила моей рукой, и рука писала сама — изречения, мысли разные. И хотелось знаний, больше, больше. Книжные полки ломились, а мне все казалось мало.

Элизео тяжело вздохнул.

— Я все глубже погружался в эти книги, ночи напролёт сидел над ними, а докопался до истины совсем случайно! Это было в публичной библиотеке. Один священник сдавал несколько томов, нёс около дюжины, мы столкнулись, я так неловок… И вся кипа опрокинулась на меня. Я пытался удержать их, и эта книга… одного демонолога, Бодена, я схватил её. И тут увидел. На обложке был он, Высший, каким я видел его. Я так изумился, что и извинения все позабыл! Я дождался, пока священник сдаст её, и взял почитать. И тут я понял! Всё, что Боден говорил о колдунах — было сказано обо мне! Потом, в эту же ночь, был сон. Я видел себя в огне и слышал слова проклятия. Рядом горел Гвидо. Мир бесов — не выдумка, не ложь и не сказка, я понял это. И я отошёл сразу, не прощаясь с ним, потому что стал бояться его. Бывал в церкви ежедневно, там успокаивался. Я увидел там свободных людей, их любовь друг к другу, и, что меня поразило — никто не испытывал страха, а до того страх сопровождал меня постоянно. Почему я все это говорю? — Чиньоло словно проснулся.

Джустиниани улыбнулся бедняге. Мальчишка дёшево отделался. Но Тентуччи был прав. Для Джованны он был вполне приличным женихом. Винченцо любезно заметил.

— Игры с силами ада — весьма опасны, но вы получили хороший урок.

— Да, Елена сказала то же самое. Но я же хотел, — Чиньоло смутился. — Вы показались мне человеком чести, а значит, я могу честно спросить вас. Вы ухаживаете за синьориной Бруни?

Джустиниани опустил глаза и перестал улыбаться. Подобный вопрос был для него неожиданным, и, что скрывать, не очень приятным. Винченцо не был соперником Чиньоло, ибо не успел влюбиться ни в одну из девиц, но сам-то Чиньоло, выходит, подлинно неровно дышал в сторону племянницы Массерано. Ну, что тут поделаешь?

— Я так понимаю, вы собираетесь жениться?

— Я не очень-то нравлюсь ей, но пока не появились вы, она принимала мои ухаживания.

Джустиниани стало неловко. Что это с юнцом? Такая откровенность была неуместна. Однако благородство обязывало.

— Я вам не соперник, — торопливо бросил Винченцо, — я пока не намерен связывать себя брачными узами, мне приятно проводить время с синьоринами Одескальки и Бруни, но серьёзных планов у меня нет.

Лицо Чиньоло расцвело настолько же, насколько посуровел лик Джустиниани. Он проводил гостя и плюхнулся на диван. Ну, вот и пристроил девицу, ничего не скажешь… Приличный жених — и уплыл из-под носа. Винченцо вздохнул. Неужто девчонка будет вечно висеть на его шее? Нет, расходы на неё были, что и говорить, грошовые, но вечные истерики и хлопанье дверьми утомляли. Как там она? Джустиниани решил после ужина проведать воспитанницу и, если она хорошо себя чувствует — поговорить о молодых людях в свете. Его круг знакомых был не очень широк, может, Джованне нравился кто-то в пансионе или в свете?

Ужинал Джустиниани без всякого аппетита, едва скрывая раздражение ещё и оттого, что заметил у Луиджи симптомы начинающегося ревматизма. О, мой Бог…

Глава 2. Congressus cur daemone. Соитие с дьяволом

Но подняться к девице Джустиниани не успел: Луиджи доложил ему о новом визитёре. «Мессир ди Рокальмуто». Джустиниани поморщился и брезгливо взял карточку. Не может быть. К нему пожаловал Рафаэлло Рокальмуто? День явно не задался.

— Что ему надо? — задал Винченцо риторический вопрос, ибо Луиджи уж точно не знал на него ответа, однако вышколенный слуга торопливо сообщил, что пришедший настойчиво просит принять его. — Ну, раз просит, — зло пробормотал Джустиниани, — тогда проси.

Рафаэлло Рокальмуто был красивым стройным брюнетом. Изнеженный бонвиван, он не выходил на улицу, пока не были отполированы ногти и уложены волосы. Джустиниани учился с ним в колледже, помнил, как ещё в юности в нём проступили склонности содомита, поговаривали, что кто-то совратил его. Несколько лет назад, узнав о его сложном положении, Рокальмуто радушно предложил ему свой дом. Взамен Винченцо должен был любить Рафаэлло.

Джустиниани его любить не пожелал, и мерзкое предложение Рокальмуто задело его куда больше, чем откровенное пренебрежение Убальдини и Берризи. Последующее усугубило неприязнь Джустиниани к этому человеку, его поведение перед дуэлью и во время её откровенно взбесило Винченцо. Но всё меркло в сравнении со словами старухи Леркари. Этот подлец в безумной жажде даров дьявола погубил свою родную сестру. Его визит Винченцо счёл оскорблением.

Войдя, Рафаэлло удивил Джустиниани. Он был выбрит до синевы, но небрежно одет и дурно причёсан. Ногти его были искусаны, под глазами темнели круги. Рокальмуто осторожно опустился в кресло, точно боялся упасть, и Винченцо подумал, что он одурманен — то ли вином, то ли наркотиками.

— Ты, видимо, считаешь, что никто ничего не понимает, да? — тон Рокальмуто, дерзкий и вызывающий, резко контрастировал с его больным видом, — сводишь счёты, да? Пусть дурачье в гостиных Поланти и Массерано полагает, что бедняга Берризи просто упал с козел, но девка-то потом оказалась в доме отца, а привёз её туда ты! Убальдини проваляется не меньше трёх месяцев! А теперь и Пинелло-Лючиани. Будешь уверять, что это не твои шутки?

— Я не особенно знаком с мессиром Пинелло-Лючиани, но отрицать, что это мои шутки — не буду, — спокойно отозвался Джустиниани. Он хладнокровно отметил, что Рокальмуто невольно проговорился. Стало быть, о похищении Катарины знали и сам Рокальмуто и Пинелло-Лючиани, а раз так, — ни о каком венце говорить не приходилось. Девица точно предназначалась в жертву сатане. — Ты пришёл просить меня не шутить с тобой, да? — Винченцо посмотрел прямо в глаза Рокальмуто, поймал взгляд его расширенных зрачков и впился в них. Рокальмуто сморгнул, потом завалился набок. Он, казалось, спал наяву.

— Ты не должен, я не предавал тебя, я говорил Андреа, что не следует пытаться убрать тебя, он просто не послушал, — забормотал он.

Джустиниани бросил изумлённый взгляд на говорившего. Что с Рафаэлло? Изломанный и лживый, он никогда не говорил правды, но сейчас… Происходило что-то непонятное. Младший Чиньоло тоже заговорил о сокровенном — почему? Призрак дяди обещал ему, что он будет понимать тайное, но Винченцо вовсе не желал копаться в чужом грязном белье. Зачем ему чужие помыслы и тайны? Мало на душе своих бремён? Но, может быть, Рокальмуто просто пьян? Хотя запаха винных паров вокруг него не было. Кокаин?

— Может тебе лучше пойти домой? Ты явно не в себе.

— Вообразил себя вершителем судеб, да? — с надрывом выкрикнул Рокальмуто.

Джустиниани почувствовал, что начинает уставать от разговора и визитёра. Он мрачно оглядел Рафаэлло, ощущая, как закипает в груди злость. Никем Винченцо себя не воображал и больше всего хотел, чтобы вся эта чертовщина с прислужниками дьявола исчезла с глаз долой. Дерзость Рокальмуто раздражала его. Он снова зло уставился в зрачки кокаиниста и неожиданно на дне глаз заметил испуг.

Теперь Винченцо сам задумался. Этот человек прошёл все ступени бесовских искушений, стало быть, он мог помочь ему понять суть дьявольских соблазнов. Джустиниани напрягся и внимательно всмотрелся в лицо бывшего однокашника. Как это начинается, понимает ли искушаемый, что происходит?

В глазах Винченцо помутилось, он ощутил нечто невообразимое: его втянуло в душу Рокальмуто.

…Рафаэлло давно приметил этого человека. Друг его отца, он появлялся в доме постоянно. Сидел у камина, курил, болтал с отцом. Когда Рафаэлло заходил в гостиную, он окидывал его тёмным, тягучим и зовущим взглядом, и мальчишка в свои шестнадцать пугался, чувствовал какую-то опасность, и в то же время его смутно влекло к этому человеку с полными и чётко очерченными губами и тонким профилем. Отец говорил, что он — старинного рода, и Рафаэлло знал его имя — мессир Пинелло-Лючиани.

Когда Рафаэлло было двенадцать лет, мать каждое воскресенье водила его в церковь, где священник, близоруко щурясь на листы проповеди, вещал о грехах так, словно стоял у врат Рая и отбирал достойных вступить в него. Рафаэлло слушал, сжимаясь в ужасе и стараясь не вдыхать глубоко насыщенный ладаном воздух, потому что мысли его, и он понимал это, были греховными. По ночам он возбуждал себя, это нравилось ему, но тут, в храме, возбуждение спадало, съёживалось, как сгорающая бумага.

Однако этот мужчина в доме отца был другим: он не осуждал его, скорее — волновал и притягивал. Мысли, словно маленькие иглы, впивались в мозг, беспокоили и приводили в смятение. Бороться с собой было сложно, священник тоже говорил: «Слабую плоть искушает Диавол». Да, он уже понимал это. Встречаясь с Рафаэлло в коридорах, мессир Андреа улыбался всё так же тягуче и томно, изредка наклонялся к нему и гладил — но не по голове, а по плечу, плавно опуская руку все ниже…

Друзья по колледжу бывали у проституток, туда же пару раз ходил и Рафаэлло, но взгляд Пинелло-Лючиани волновал его больше, и от одного этого взгляда все внутри сжималось в предвкушении… неведомо чего. Да, плоть слаба. И дьявол упорно подталкивал его к краю пропасти, расставлял западни и капканы.

…В ту ночь Пинелло-Лючиани остался ночевать у них в доме. Рокальмуто помнил, как после ужина мессир Андреа ушёл к себе, окинув его напоследок все тем же тягучим взглядом, густым, вязким и сладким, как патока. Отец тоже ушёл спать, а Рафаэлло долго сидел в своей спальне, потом с мыслью «Что я делаю?» медленно пошёл на свет в конце коридора. Комната мессира была не заперта, и он переступил порог, облизывая пересохшие губы и ощущая в груди биение сердца.

Когда дверь захлопнулась, Пинелло-Лючиани обернулся. Он сидел у камина с бокалом вина в руках, при виде Рафаэлло сделал ещё пару глотков и улыбнулся. Рафаэлло стоял, прижавшись спиной к двери, и все ещё пытаясь понять, что же он творит и что делать дальше.

Дальше все развивалось слишком быстро. Рафаэлло и сказать ничего не успел, как Андреа напористо и крепко приник к нему с поцелуем. Это было иначе, чем с девицами, резче и усладительней, Рафаэлло запомнил запах вина и дорогого одеколона.

Тут ему стало страшно, словно он падал в тёмную бездну. Почему, что с ним? Рокальмуто не боялся этого человека, но словно раздвоился, тело содрогалось волнением, а разум отчаянно вопил: «Беги отсюда, беги же, спасайся!» Но губы его уже ответили на поцелуй, руки жадно скользнули по мускулистой спине, плоть взрывалась от напряжения. Мессир Андреа, опустив руку на его пах, усмехнулся. Рафаэлло было стыдно, он понял, что поддался искушению, но внутренне уже сдался, с упоением расслабившись.

Голос внутри него умолк.

Мессир Андреа опустил его на колени, и перед глазами Рафаэлло оказалась обнажённая вздыбленная плоть. Это было унижением. Стоять на коленях на полу и лизать плоть незнакомому мужчине — это было ужасно и нестерпимо мерзостно. И это было блаженством. Рафаэлло подчинился, млея от наслаждения, потом по приказу Пинелло-Лючиани послушно облокотился о кресло. Он не думал, как всё будет происходить, он вообще не предполагал, что всё зайдёт так далеко, а теперь поздно было отступать.

Он вздрогнул, когда властная рука огладила его ягодицы, руки стянули его штаны и коснулись мышц, почувствовал проникающий внутрь палец. Андреа ласкал его, ввинчивая палец все глубже, добавил ещё один палец, и вот уже все пальцы свободно входили в растянутое отверстие, потом, приставив отвердевшую плоть к входу, Андреа надавил.

Рафаэлло тихо взвыл. Это было больно. Мессир замер, поглаживая Рафаэлло по спине, боль постепенно ушла, Андреа начал двигаться, сначала медленно, входя на всю длину, касаясь его горячей влажной кожей паха, все быстрее и размашистее, просто сводя с ума.

Когда Рафаэлло застонал от наслаждения, к нему моментально пришло осознание того, что произошло. Он ощутил горячие ладони, влажно скользящие по коже, чувствовал мужчину в себе, и понял, что это было большой ошибкой, огромным просчётом.

Потому что такого блаженства и счастья он не испытывал никогда.

— Выпусти, — прохрипел он севшим голосом, казалось, прося кого-то иного, чёрного и страшного, кто словно стоял за мессиром, но молил напрасно.

Мессир Андреа вышел из него, спокойно налил бокал дорогого вина, медленно выпил. Рафаэлло, кое-как надев брюки и застегнув рубашку, выскочил из спальни. Пинелло-Лючиани не удерживал его.

Рафаэлло понимал — то, что случилось в спальне мессира Андреа, было страшно неправильным, но до безумия упоительным и сладостным. Он дал себе слово никогда больше не встречаться с другом отца, но спустя неделю не выдержал и сам подкараулил Андреа — на сей раз у входа в его дом.

С того дня они почти не разговаривали, но все повторялось: унизительно-возбуждающая поза Рафаэлло, резкие движения Андреа. Рафаэлло перестал читать, старался не думать о будущем, мысли его сузились и кружили только вокруг Андреа. Рокальмуто узнал, что мессир имеет многих любовников и понял, что он вовсе не дорожит им. Однажды спросил: «Почему?» Мессир недоуменно спросил, чем ему дорожить? Рафаэлло обожгли и презрение на лице Пинелло-Лючиани, и его пренебрежительный тон. Но уйти не мог, хоть понимал, что рядом с ним дьявол. Иногда ему казалось, что он уже в пекле, смрадном, полном дыма и огня, порой он задыхался, но чаще ему нравилось с алчностью вдыхать зловонный воздух. Он ощущал в своей гибели какую-то искажённую, прельстительную красоту. И жарче и упоительней всего было на последнем, особенно сильном толчке внутри, когда Андреа, на самом пике наслаждения, словно низвергал его в пропасть.

Иногда Рафаэлло пытался опомниться, бороться с собой, отойти, но, не имея воли, уступал своим желаниям, следуя за искушением, словно за дьявольской песенкой Мефистофеля. Потом снова корил себя, и снова искушался. Стоять перед Андреа на коленях, молиться на него, как на бога Аполлона, снизошедшего к смертному, дабы одарить наслаждением, а потом вывернуть душу наизнанку и погубить — это был его смысл. Он понимал, что его медленно утягивает на самое дно. Туда, где его просто не станет. Но был не в силах сопротивляться, словно дьявол привязал его к Андреа прочными канатами. Не разорвать, не сбросить. Явное пренебрежение Андреа постепенно заставило Рафаэлло искать иные связи, но стоило Пинелло-Лючиани прислать ему записку — он бросал всё и приезжал, как раб, подчиняясь прихотям сатаны.

…Джустиниани выбросило из смрада. Лицо Винченцо было мокрым от пота, голова кружилась, в висках стучали молоты. Как оказалось, что он вошёл в душу этого человека, как в самого себя, и видел её столь отчётливо и обнажённо? И что увидел-то, Господи? Рафаэлло по-прежнему сидел в кресле с застывшим взглядом, похоже, даже не заметив, что произошло с Джустиниани. Винченцо утёр платком лицо, торопливо открыл окно, хватая ртом майский воздух, наконец, чуть придя в себя, рухнул в кресло.

Произошедшее удивило чёткостью и ужаснуло открывшейся мерзостью, но и утешило. Безвольный слизняк Рокальмуто и откровенный грязный подонок, искуситель Пинелло-Лючиани — это были подлинно люди дьявола, не адепты, не колдуны, но просто падшие, ничтожные существа. Господи, на чём погорел этот человек? Джустиниани бросил взгляд на Рокальмуто. На что он обменял свою бессмертную душу? Что он сделал — и ведь добровольно — со своей жизнью?

И наверняка так же безвольно и бездумно он пожертвовал и сестрой — полностью утратив себя, отдав душу демону за право облизывать чужую плоть. Пинелло-Лючиани, которого Джустиниани после припадка в церкви жалел, теперь обрёл в его глазах статус убийцы душ и растлителя. Понимая, что им неминуемо предстоит столкнуться, Винченцо брезгливо поморщился. Бить паралитика и эпилептика он не мог, но старуха Леркари была права — этому человеку нельзя было давать в руки наследство Гвидо Джустиниани.

Винченцо понял и другое: несмотря на проступающие в нём дары дьявола — он ещё не падший. Его душа была целокупна и неколебима, и осознание этого утешило его. Рокальмуто, не управлявший собой, бесхребетный и пустой, ужасал и вызывал брезгливость, и это отторжение было знаком различия. Джустиниани улыбнулся.

Он всё ещё был божественно свободен.

Глава 3. Шалости Трубочиста

Винченцо Джустиниани не посетил графиню Массерано. И не из-за убеждения, что не быть рогоносцем мужчина может только в том случае, если никогда не наставил рогов другому. И не потому, что не любил блудить вообще. И даже не потому, что ему не нравилась графиня Ипполита. Он попросту забыл о ней и о её блудном приглашении.

Не до того было.

К его удивлению, Джованна расхворалась всерьёз и начала поправляться лишь неделю спустя. Девица сильно похудела и побледнела, от неё осталась одна тень. Джустиниани всё это время не обращал ни малейшего внимания на приходивших к ней девиц, даже въявь избегал их, ибо не хотел убедиться, что их симпатия — всего только дьявольский морок, он не бывал в обществе, не садился играть — вообще не выходил из дома, коротая вечера с котом и книгой у камина. Зато каждое утро приказывал закладывать экипаж и ездил в одно и то же место — в церковь Сан-Лоренцо фуори ле Мура, где слушал мессу, а потом гулял по кладбищу с храмовым капелланом. По мнению отца Джулио, с которым они подробно обсудили происходящее, невесть откуда проступившая в Джустиниани непрошенная прозорливость не давала особого повода для волнения. Гораздо опаснее были окружавшие его адепты дьявола — вот их не мешало бы поостеречься.

При этом отец Джулио неожиданно прояснил то, по поводу чего недоумевал Джустиниани. Священник, морщась, рассказал, что, судя по наведённым им справкам, он сильно ошибся в отношении Гвидо Веральди. Вокруг него толпы поклонниц, он на хорошем счету в Ватикане, но его друг и собрат по ордену уверяет, что это только видимость. Поговаривают о его весьма предосудительных высказываниях и дурных склонностях. Джустиниани, вспомнив слова Марко Альдобрандини о чёрной мессе, нахмурился. Да, если они подлинно пытаются служить чёрные мессы, им нужен кто-то, облечённый саном, это очевидно.

Вспомнил Джустиниани о приглашении графини Ипполиты, когда было уже безнадёжно поздно — на следующий день после назначенного ему дня, да и то потому, что получил приглашение на вечер к Вирджилио Массерано. Джустиниани пожал плечами. Он, разумеется, обидел Ипполиту Массерано, особенно тем, что не прислал письма с извинением. Наживать врага в лице толстой красотки Винченцо совсем не хотелось, и он отправил ей запоздалое оправдание, отговорившись простудой.

В это утро он побеседовал с управляющим, после чего занялся обсуждением меню на завтра с кухаркой, на что обычно уходило почти полчаса. Руфина не любила пьемонтские колбасы и сыр из Брешии, Джустиниани вяло спорил, уверяя, что иногда их можно подавать к столу. Кухарка упорно настаивала на саламо-ди-суго из Феррары и расхваливала свои любимые сорта сыра и ветчину из Пармы. Винченцо сдался, и тут Луиджи известил его, что его ждёт посетительница — графиня Массерано.

На сей раз Ипполита была не в красном, но в кремовом платье, сильно её полнившем. К удивлению Джустиниани, она не высказала ему упрёка за то, что он не пришёл к ней, и вообще не вспомнила о его невежливой забывчивости.

Джустиниани и в голову не приходило, что в свете его стали сильно побаиваться, и графиня, зазывая его в гости, хоть и желала прельстить перезрелой красотой, гораздо больше хотела защититься от его враждебности. Она была поражена результатами дуэли, дошли до неё слухи и о случившимся с Пинелло-Лючиани в церкви Сан-Лоренцо, и эти вести заинтересовали её чрезвычайно. Но дело было вовсе не в том, что графиня не любила мессира Пинелло-Лючиани: он был ей абсолютно безразличен. Но молва, уж Бог весть почему, приписала припадок мессира Андреа не его огорчению по поводу гибели мессира Берризи, ибо все знали, что мессир Андреа по пустякам не огорчается, а присутствию на похоронах его сиятельства графа Винченцо Джустиниани. Ипполита постоянно ловила сплетни о происходящем вокруг этого человека. Она решила, что он наверняка будет прекрасным любовником, однако когда мессир Винченцо не оправдал её ожиданий, ей пришла в голову мысль, которая, прямо скажем, приходила ей в голову и раньше, да не находилось подходящей возможности для её осуществления.

Сейчас графиня, наконец, высказала потаённое.

— Ваш дядюшка обещал помочь мне, но, к несчастью, смерть унесла его.

— И что же он обещал?

— Свободу… — пышнотелая красотка наклонилась к Винченцо.

Джустиниани удивился. Чего не хватает этой распутнице? И тут его заморозило. Глаза донны Ипполиты сузились и хищно блеснули, как у рыси перед прыжком.

— Муж никак не хочет оставить меня вдовой, между тем, Вирджилио весьма прижимист.

Винченцо судорожно вздохнул. В памяти промелькнуло утомлённое лицо Массерано, слова «живая душа рядом…», и это воспоминание породило в его душе тоскливое и мутное ощущение той страшной дьявольской иронии, от которой на глаза наворачивались слезы. Эта ведьма, эта «живая душа», выходит, задумала избавиться от супруга, отправив его в царство мёртвых, и ждала от него, Джустиниани, как от Локусты, нужного средства для этого. Оскорблённая мысль о том, за кого его принимают, проскочила, не задев сознания Винченцо, но понимание, что перед ним сидит хладнокровная убийца, разозлило. Он ещё не отошёл от откровений Рокальмуто, и вот — новые мерзости? Между тем, его задумчивость графиня восприняла как сомнение в её платёжеспособности и поспешила заверить его, что расплатится с ним сполна и без обмана.

Джустиниани резко встал.

— Я подумаю и извещу вас о своём решении, — бросил он с королевской величавостью, давая понять, что встреча окончена. Что-то в его голосе и позе не позволило Ипполите продолжать. Винченцо подлинно испугал её.

Графиня исчезла. Джустиниани тихо замер в полусонной летаргии, усталый, больной, обессиленный. Ведьма…Он слышал, как отъезжает от крыльца карета её сиятельства, как шепчет что-то юная листва в распахнутом окне, как заливается в кустах какая-то пичуга. Кот Трубочист сидел на оттоманке и смотрел на него встревоженными зелёными глазами. Бедняга Массерано… Мало ему рогов, застарелого сифилиса и катара желудка, мало приступов отвращения к жизни, так ещё эта фурия спит и видит избавиться от него. Интересно, она намеревается отравить Вирджилио или хотела, чтобы он вызвал его? Джустиниани вяло потянулся к ларцу, порывшись, нашёл вольт графини. Интересно, а что она хотела получить от дядюшки, если вольт оказался у него? И чем эта великосветская потаскуха расплачивалась? Мельком посмотрев на куклу, Винченцо снова задал себе вопрос, из чего они сделаны, ибо лицо Ипполиты Массерано было подлинно точно срисовано. Мерзавка, какая же мерзавка… И как земля носит такую негодяйку?

Воистину, кончились времена охоты на ведьм — теперь ведьмы охотятся на нас.

Отбросив на стол вольт, Винченцо около получаса сидел в прострации, ни о чём не думал, ничего не говорил, но потом пришёл в себя и поднялся. Дальше произошло нечто неожиданное: Джустиниани направился в столовую, но тут к оставленной на столе без присмотра кукле метнулся Спазакамино. Поступок кота был сугубо природным: кукла была в сером платье, издали и впрямь напоминала мышь, да ещё сквозняк из окна чуть пошевелил платье куклы. Трубочист схватил вольт зубами и ринулся в дверь. Винченцо остолбенел, потом стремглав бросился следом.

Увы, наглый котяра исчез, просто провалился сквозь землю.

Джустиниани поднял на ноги весь дом, он не мог сказать, что именно стянул Спазакамино, но объяснил Луиджи и Донате, что кот схватил кусок старинного пергамента и куда-то утащил его. Нужно найти немедленно! Поднялся настоящий переполох. Луиджи утверждал, что кот часто выскакивает на крышу через дымоход в зале, когда не горит камин, а камин с утра не зажигали, Доната же была уверена, что бесовское отродье удрало через маленькое окно в подвальном этаже. У кухарки Руфины было своё мнение по этому поводу: Трубочист — призрак, он исчезает и появляется, где ему угодно, и может проходить сквозь стены.

Целый час кота не было видно.

Джованна, только что начавшая вставать, не принимала участия в поисках вора, но именно она обнаружила Спазакамино: наглец сидел на коньке крыши и умывался. Джустиниани кинулся наверх, но ещё на мансарде заметил, что Трубочист снова исчез. Впрочем, полчаса спустя он был вновь замечен: теперь во дворе виллы. Дерзкий вор сидел на плитах имплювия, небольшого бассейна для стока воды, и внимательно смотрел на снующих по водной глади крохотных жучков-плавунцов.

Винченцо тихо приблизился к коту, стараясь не напугать его. Кот и не думал пугаться. Он доверчиво подставил остроухую голову под руку Джустиниани, тот сел рядом и погладил кота, оглядываясь по сторонам и ища, куда Трубочист мог задевать куклу. Солнце уже перевалило арочные парапеты внутреннего двора и играло лучами на поверхности воды. Джустиниани помертвел: теперь он заметил вольт. Тот лежал на дне имплювия, распластавшись по дну серой тряпкой. Винченцо рванулся к краю бассейна, засучив рукав, наклонился и торопливо извлёк чёртову безделушку из воды. Вид куклы был ужасен, лицо раскисло и утратило очертания, она была склизкой и противной, как размокший желатин или раскисшее тесто.

Джустиниани решил просушить её на каминной решётке, поспешно объявил слугам, что кот и пергамент нашлись, и положил вольт в библиотеке — сохнуть, запер туда дверь и после всех треволнений утра наконец-то сел завтракать. После поднялся к Джованне, лёгким тоном осведомился о самочувствии, поздравил с выздоровлением, спросил о том, как дела у подруг?

— Не собирается ли синьорина Елена замуж? — любезно поинтересовался он.

— Нет, — отрешённо проговорила Джованна, словно думая совсем о другом. Глаза девушки были воспалёнными, Джустиниани подумал, что причиной тому — недавняя болезнь. — Элизео ди Чиньоло сделал ей предложение, но она отказала ему.

Джустиниани выпрямился. Вот тебе и на…

— Племянник маркиза показался мне весьма достойным молодым человеком, — заметил Винченцо задумчиво, — разумным, порядочным. Почему синьорина отказала ему?

— Она не любит его.

Джустиниани воспрянул духом.

— Мне кажется, синьорина поступила необдуманно. Порядочность всегда в цене, а мессир Элизео очень благоразумен.

Джованна пожала плечами. Джустиниани снова отметил, что она бледна и выглядит утомлённой.

— А вам Элизео нравится?

Джованна покачала головой.

— Ничуть.

Джустиниани вздохнул.

— Елена и Катарина влюблены в вас, и любая с радостью выйдет за вас замуж, — медленно проговорила Джованна, — вы можете посвататься к любой, — девица старательно отводила от него глаза.

— Вот как… — Винченцо поднялся. Он уже смирился с мыслью, что его успех у женщин — бесовский промысел, и отказался от своих матримониальных планов. — Что же, я рад, что они не разделяют вашей неприязни ко мне, но жениться я пока не собираюсь.

Девица окинула его мрачным взглядом исподлобья и ничего не ответила.

Джованна наконец поняла себя. Какую бы клевету не распространяли об этом человеке в обществе — он был сильным, умным и даровитым. Если бы она с самого начала не сглупила, Винченцо Джустиниани мог бы обратить на неё внимание, полюбить. «Мне важно, чтобы ваш избранник не гнался за приданым, любил и уважал вас, как свою супругу и мать своих детей, чтобы не был распутным и был способен защитить вас…»

Он сам и был именно таким человеком. Господи, как же она ошиблась… Эта мысль отравляла ей жизнь и не давала покоя, ночами в болезни, затянувшейся именно из горестного понимания совершенной оплошности, она молилась, прося у Господа его внимания и любви.

Но Винченцо Джустиниани оставался холодным и безучастным и совершенно не замечал её.

Глава 4. «Я так устал, Карло…»

Сам Джустиниани направился в библиотеку, где снова вспомнил про сохнущий вольт. Господи, как же всё это надоело, с тоской подумал он, и тут камердинер, постучавшись, известил, что к нему пожаловал банкир Карло Тентуччи. Винченцо поспешно убрал в стол сырую безделушку и поднялся навстречу гостю, который, в отличие от многих, в тягость не был.

— Вы ещё не знаете? — банкир был в таком волнении, что позабыл и поздороваться. — Франческо Тоско, мы случайно встретились только что, так вот, час назад его вызвали в дом Массерано. Графиня Ипполита погибла, — Карло облизнул пересохшие губы, — утонула в ванной! Она отослала служанок за свежей горячей водой, те спустились вниз, ждали, пока подогреют, поднялись с кувшинами наверх, а её сиятельство захлебнулась! Она приехала с виллы утром, выпила два бокала коньяка, была в хорошем настроении, даже пела, и вот… Ванна небольшая и неглубокая, что могло произойти — непонятно.

Джустиниани позвонил и попросил Луиджи принести гостю кофе, чай и сдобу. Винченцо с трудом вспомнил, что Тоско — это тот врач, что присутствовал на его дуэли, но прекрасно понял, что произошло, а главное, понял причины случившегося. Дьявол действовал, и что бы ни думали по поводу смерти графини Массерано в обществе, причиной смерти Ипполиты был он. Глупо было и оправдываться. Чёртов кот, его фамильяр, был просто палачом, — а судьёй был он, Джустиниани, и приговор мерзавке вынес именно он.

Однако рассказать об этом Карло было немыслимо. Винченцо поднял брови, показывая, что удивлён, а вслух заметил, что почти не знал покойную, и постарался быстро перевести разговор.

— А этот Тоско, что он говорил о здоровье Убальдини? Он поправляется?

— Дело плохо, но хорошо, что не стало хуже. Умберто без памяти, бредит, порой на несколько минут приходит в себя. А в доме Массерано… кучер сказал, что завозил её сиятельство ненадолго к вам. Это верно?

Винченцо замер, потом осторожно перевёл дыхание и проговорил:

— Да, графиня приглашала меня на вечер, но я не совсем здоров, — Джустиниани был в этой лжи противен сам себе, но не рассказывать же, что покойная ведьма приезжала завербовать его на роль убийцы своего мужа. — А что Вирджилио?

— Просто убит, бьётся в истерике.

То, что подумал Джустиниани по этому поводу, огласить во всеуслышание тоже было нельзя. Равно нельзя было быстро уходить от темы, но поддерживать разговор сил у Винченцо не было. Однако банкир сам заговорил о другом.

— Ходят нелепые слухи о смерти Берризи, говорят, будто он намеревался увезти Катарину Одескальки, но её отец сказал другу, что вы привезли девушку обратно. Это верно? Вы виделись с Берризи перед его смертью? Я слышал и о произошедшем в Сан-Лоренцо… Пинелло-Лючиани. Всё так загадочно.

Джустиниани, вздохнув, повторил свой рассказ о Берризи, тот же, что он поведал отцу Катарины. У Пинелло-Лючиани же был припадок падучей, только и всего.

— Я просто слышал от Рокальмуто… Он все эти смерти, обмороки и ранения приписывает вам, твердит, что вы — колдун и даже — сам дьявол. Он уверяет, что вы решили отомстить всем, кого ненавидите, и намерены расквитаться со всеми врагами…

Джустиниани вздохнул.

— Я так устал, Карло, — эта жалкая фраза вырвалась у него помимо воли, Винченцо тут же и осёкся. — Поверьте, уж Ипполиту-то Массерано я в ванной не топил, — Винченцо грустно усмехнулся, снова подумав, что, тем не менее, он, безусловно, имеет отношение к смерти графини, хотя бы по небрежности. А ведь и не в небрежности дело было.

Джустиниани было тошно, тошно от той паутины лжи, что постепенно опутывала его, от той бесовской суеты вокруг, что безумно утомляла, а от проступавшей по временам прозорливости просто мутило.

Утром следующего дня Джустиниани пришёл в дом Массерано и выразил Вирджилио соболезнование в постигшей того утрате. Его сиятельство был нетрезв и казался подлинно раздавленным. Безутешный граф попросил Винченцо заказать в Сан-Лоренцо заупокойную мессу по погибшей.

Джустиниани подумал, что, если смотреть на случившееся разумно, Массерано нужно заказывать не заупокойные мессы, а благодарственный молебен о собственном здравии, но не возразил, молча кивнув. По слухам, Пинелло-Лючиани по-прежнему ещё не вставал с постели, Рокальмуто тоже был болен — слёг с нервной горячкой, Умберто Убальдини всё ещё не приходил в себя, висел между жизнью и смертью.

Самого Джустиниани въявь избегали почти все, кроме герцогини Поланти, баронессы Леркари, а так же маркиза ди Чиньоло. Возврат залогов преисполнил поклонников Джустиниани благодарностью, чего от этих людей Винченцо вовсе не ожидал. При этом донна Мария осторожно расспросила его о сердечных делах.

— Если Катарина Одескальки или Елена Бруни пришлись вам по душе, — тихо шепнула она, когда они ненадолго остались вместе в зале соболезнований, — не показывайте виду.

Джустиниани метнул на старуху быстрый взгляд. Тощая ведьма раздражала его, но это был не повод игнорировать её предупреждения. Однажды, и это надо признать, баронесса уже дала ему весьма дельный совет, суть которого он, правда, понял не сразу, но сам совет этим не обесценивался. Сейчас Винченцо быстро схватил старуху за локоть.

— Вы хотите сказать, меня могут… шантажировать тем, что мне дорого? — тоже шёпотом спросил он.

— Разумеется. Пинелло-Лючиани не успел до припадка поговорить с вами о ларце?

— Нет.

— Но… вы же держите в руках его жизнь. Помните, он может и убийц нанять. Не выпускайте ларца из рук. Открыть его он не сможет, и ему все равно будете нужны вы. На вашем месте любой разумный человек упредил бы его…

— Уничтожить его вольт?

— Конечно. Целее будете, поверьте, — старуха торопливо отошла, заметив входящего графа Филиппо Боминако.

Нельзя сказать, что Джустиниани не понял донну Марию. Понял и даже признал за её милостью немалую житейскую мудрость. Винченцо достаточно насмотрелся на Нардолини, Рокальмуто, Убальдини и Пинелло-Лючиани, чтобы не видеть, что эти люди способны на всё. Да, они могли шантажировать его, могли и попытаться снова уничтожить, причём, не церемонясь — из-за угла в спину. Винченцо и так непростительно запаздывал с постижением истины, и не хватало, чтобы Катарина или Елена пострадали из-за него. Но уничтожить вольты? Это казалось ему до смешного неблагородным, и хоть от этих людей ответного благородства было не дождаться, подобные методы претили ему. Убивать кокаиниста или припадочного — это было немыслимо.

На соболезновании Винченцо неожиданно выпал повод немного повеселиться. Маркиз ди Чиньоло, тоже пришедший разделить скорбь Массерано, посетовал, что Гвидо Джустиниани словно забирает к себе всех, кто был в его круге… Мистика, просто мистика. Винченцо важно кивнул, про себя же подумал, что сам он, что и говорить, основательно помог дорогому дядюшке составить себе отличную компанию в преисподней.

На похороны Ипполиты Массерано Винченцо Джустиниани не пошёл. Он затворился в библиотеке, как монах в келье, и покидал дом, только отправляясь на мессы. С отцом Джулио он обговорил случившиеся и поделился беспокойством по поводу сказанного донной Марией. Что делать со смертельно опасными сатанинскими безделушками? Они жгли руки и бесили Винченцо.

— Ты считаешь, что, даже если ты раздашь эти чёртовы куклы — тебя всё равно не оставят в покое?

— Нет, я начал кое-что понимать. Они, рабы дьявола, хотят сделать меня своим рабом. И ни перед чем не остановятся. Я вижу то, чего они не видят, и могу то, что они не могут. Я им нужен.

— Но постой. Я видел их. Корчащийся в падучей, наркоман с потрескавшимися ноздрями и безногий старик на костылях. Только этот, с бородкой, шевелился без посторонней помощи. Не Бог весть какая армия.

— Не армия, — согласился Джустиниани, — но добавить сюда нужно, как я понимаю, твоего коллегу Гвидо Веральди и Энрико Бьянко. А против шести подонков, пусть даже хромых и припадочных, я бессилен, тем более, сам понимаешь, неизвестно, как, где и когда ударят.

— Да, сын мой, вляпался ты.

— Только твоих попрёков мне и недоставало, — досадливо вздохнул Джустиниани, — никуда я не вляпывался. Провести жизнь среди книг, молиться Господу, жениться, обзавестись сыновьями, воспитать их достойными людьми, путешествовать, может быть, написать книгу… Что греховного было в моих желаниях? Нет же, невесть откуда мне падает на голову дьявольское наваждение. За что? А главное, что делать, Господи, что делать?

— Молись, Бог поможет. Но отмечу вскользь, пока ты подлинно для этих людей стал молотом. Молотом ведьм и колдунов.

Джустиниани усмехнулся.

— Для этого многого не нужно. Всего-навсего провести небольшое auto de fe, так сказать, и зашвырнуть наследство Гвидо в камин. Но в итоге, чтобы смертно не нагрешить, мне придётся просто уйти в затвор, не высовывать нос из библиотеки. Господи, ещё и девчонка на шее… — пробормотал Винченцо с досадой, — я говорил тебе, кстати, что в ларце есть и кукла моей несостоявшейся невесты? Интересно, что Глория хотела от Гвидо? На каком гибельном желании поймали её бесы?

Винченцо задал этот вопрос без всякой задней мысли, никак не думая, что когда-нибудь получит ответ. Тем не менее, по возвращении домой его ждала Глория Монтекорато, приехавшая чуть раньше. Джустиниани изумился: сегодня она выглядела просто ужасно, глаза были тусклы и блеклы, щеки отвисли, кожа казалась землистой.

— Дорогая, что с вами? — Джустиниани подивился вполне искренне.

— Зачем ты это делаешь? — прошипела Глория вместо ответа, — зачем тебе это нужно?

— Что именно? — снова удивился Винченцо, ибо совершенно не понял Глорию.

— Я постоянно слышу твой голос, ты говоришь со мной и требуешь, чтобы я повесилась, ты и на Рокальмуто наводишь свои проклятые чары, но я тоже кое-что умею, помни…Ты просто подлец, мстительный подлец! Но Гвидо обещал мне славу великого медиума! И у меня великий Учитель! Запомни, найдутся и посильнее тебя! Мстишь, да, мстишь? — лицо Глории были перекошено, глаза вылезали из орбит.

Джустиниани сначала просто оторопел, потом насторожился. Никаких чар он ни на Глорию, ни на Рокальмуто не наводил. Даже не думал. Он услышал о чарах от её светлости герцогини Поланти и прочёл в книгах Гвидо, но уже успел забыть мерзкую и кощунственную обрядность дьявольских наговоров, и потому несправедливые обвинения в колдовстве и мстительности подлинно задели его. При этом Винченцо затруднился бы сказать, какое из обвинений ранило его больнее. Но тут сказанное Глорией дошло до него в полноте. Он толкает её к самоубийству? Что за нелепость?

Неожиданно Джустиниани вспомнил слова Джованны. Новый мессия…

— А ты уверена, что это я говорю с тобой, а не Аштар Шерана?

Трудно было описать впечатление, произведённое на Глорию этим именем. Зрачки её расширились, на губах выступила пена.

— Не смей… не смей произносить его имя, — взвизгнула она и, подобрав юбки, вылетела из комнаты.

Джустиниани почесал лоб. Он ничего не понимал, кроме того, что у его бывшей невесты основательно расстроены нервы, а, может, и с головой не всё в порядке. Отец Джулио часто говаривал, что мера одержимости всегда прямо пропорциональна страстности глупца, и если он был прав, страсти Глории были, видимо, запредельными.

Винченцо пожалел, что не отдал ей вольт, но убежала она так неожиданно, что он растерялся.

Тут Джустиниани почувствовал головокружение и истому, вялую слабость и сонливость. Все, на сегодня хватит. Он устал…

Господи, как он устал…

Глава 5. Любовь от дьявола

Проснулся Джустиниани рано, на рассвете. В распахнутое окно задувал тёплый майский ветер, чуть шевеля тяжёлые портьеры, в проёме которых голубело небо. День обещал быть солнечным. Трубочист ещё спал, свернувшись клубком. Джустиниани вспомнил, что зван сегодня на музыкальный вечер к Марии Леркари, её приглашение уже несколько дней валялось на столе. Ехать не хотел. Желание покинуть Рим снова напомнило о себе и, так как Винченцо усладился этой мыслью, желание усилилось в нём и стало нестерпимым. Воображение рисовало ему храмы Неаполя, греческие монастыри, тихие воды Средиземноморья, Иерусалим, тишину и уединение полуразрушенных крепостей и старых замков…

Он резко поднялся, разбудив кота, окинувшего его ленивым зелёным глазом. Какой тут Иерусалим? Девица всё ещё не пристроена, толпа безумцев снуёт вокруг него, в ларце по-прежнему чёртовы безделушки.

Весь день Джустиниани провёл в библиотеке: пытался понять, что происходит с Глорией. Связь с дьяволом — это связь со смертью, и за дурными помыслами о самоубийстве всегда можно разглядеть усмехающийся лик сатаны. То же, что сатана говорил с Глорией его голосом… ну так что ж, лжец он превосходный.

Да, Аштар Шерана, выходит, показал зубки.

После обеда в библиотеке появилась Джованна, впервые начавшая выходить после болезни. Увидев её в тени книжных полок, Джустиниани поинтересовался, чувствует ли она себя достаточно здоровой, чтобы поехать к донне Леркари? Джованна безразлично кивнула и спросила, можно ли ей взять карету, съездить к доктору? Винченцо разрешил и тут же забыл о девице, углубившись в рассуждение Альберта Великого о кознях дьявола.

Вечером Джованна уже ждала его в гостиной, безучастно глядя на каминное пламя. Он отметил, что поза девицы выдавала слабость и утомление, сама она была излишне бледна, при этом облачена в тёмное платье, которое Винченцо уже много раз видел на ней.

— У вас есть другие платья? — с досадой спросил он. Если девица будет одеваться, как монахиня, и выглядеть, как чахоточная, как выдать её замуж?

Джованна чуть насупилась, потом молча ушла к себе. Её не было четверть часа, Джустиниани подумал было, что она решила не ехать вовсе, но тут девица появилась в праздничном зелёном платье, с тяжёлыми широкими рукавами, вышитыми золотом. На плечах был плащ из той же ткани. Платье было излишне парадно для выхода на простой музыкальный вечер, но Джустиниани промолчал, так как они и без того опаздывали.

Приехав, Винченцо понадеялся, что кроме обещанного фортепианного трио, донна Мария их ничем не утомит. Вообще-то Джустиниани любил музыку, но сейчас был изнурён сверх меры, и даже писк комара болезненно резал ему по нервам, и потому шопеновское Скерцо нервировало, а гайдновские Вариации утомили.

Его мрачность была замечена гостями, коих, кстати, было совсем немного. Винченцо сторонились, но не демонстративно, а с некоторым тщательно скрываемым испугом. Кланялись же так низко, словно он был наследным принцем королевского дома. Джустиниани опустился в кресло в дальнем конце залы, откуда музыка была почти не слышна, и некоторое время просто сидел в бездумном молчании. «Пока ты подлинно для этих людей стал молотом…», пронеслись в памяти слова отца Джулио. «Ты можешь это понести…» вспомнилось услышанное в неизвестной церкви, и Винченцо вздохнул.

Нужно успокоиться и перестать нервничать.

К нему подсел Карло Тентуччи, Джустиниани через силу улыбнулся ему, на лице Карло его взгляд отдыхал. Банкир заметил его состояние, беседой не утомил, лишь бросил пару слов о Пинелло-Лючиани. Тот пришёл в себя, уже гулял возле своего дома. Винченцо кивнул, едва ли расслышав. Потом, словно проснувшись, спросил, не видел ли Тентуччи Рокальмуто и был ли он на похоронах Ипполиты Массерано? Его это не очень интересовало, но тихий тенор Тентуччи успокаивал.

— Рокальмуто был в горячке, но поднялся, вчера его видели у Пинелло-Лючиани, они сидели на скамье у дома мессира Андреа. Я с ними стараюсь не говорить… без лишней надобности, — извиняющимся тоном пробормотал банкир. — Но Пинелло-Лючиани упорно твердит, что стал жертвой вашего колдовства. Я сказал, что это вздор, но все они словно помешались. Упорно видят в вас колдуна.

Джустиниани помрачнел, хоть и без того был угрюм. Тентуччи же продолжал.

— На похоронах Массерано её супруг был безутешен. Все, кто знали об изменах Ипполиты, а о них знали все, отводили глаза. И смешно, и стыдно. Почему в таких случаях всегда чувствуешь себя виноватым? — задумчиво проговорил Тентуччи.

— И смешно, и стыдно, и страшно, Карло, — тихо ответил Джустиниани, почти не задумываясь о сказанном. — Эта ведьма за три часа до смерти приезжала ко мне как к колдуну и наследнику дядюшки, — просила посодействовать ей в убийстве мужа… — Джустиниани вздрогнул, прикусил язык и опомнился. Болтливый идиот!

Тентуччи несколько секунд молчал, потом потёр рукой вспотевший лоб.

— Вы серьёзно? Почему сразу не сказали? Впрочем, я понимаю, доверять вы мне не обязаны, — в голосе его сквозили горечь и боль.

Джустиниани, подлинно коря себя за дурную словоохотливость, устыдился.

— Простите меня, Карло, и просто подумайте, каково мне слышать такие предложения. Не сердитесь. — Винченцо накрыл руку финансиста ладонью и слегка сжал её. — Поверьте, я считаю вас своим единственным другом, Карло. — Джустиниани было больно видеть обиду этого человека, который был ему, кажется, предан, и он сказал больше, чем чувствовал на самом деле.

Винченцо порадовался, заметив, что лицо Тентуччи чуть просветлело.

— Вот уж не знал, что ты меломан, Винченцо, — голос Энрико Бьянко неожиданно прозвучал совсем рядом, за плечом Джустиниани. Тот резко обернулся, бросив на подслушивавшего тяжёлый взгляд. Ещё одно отродье сатаны. Но ответить Винченцо не успел — Бьянко уже отошёл, приветствуя хозяйку.

Неожиданно музыканты заиграли Вечернюю серенаду Шуберта, и Джустиниани замер. Он любил эту вещь, для него воплощающую высшую гармонию сфер. Он встал, подошёл ближе. В галерее, среди бюстов Цезарей, матовые лампы струили ровный, не слишком сильный свет. Обилие цветущих растений напоминало оранжерею. Музыкальные волны разливались в теплом воздухе под выгнутыми гулкими сводами. Тут Винченцо заметил Джованну.

Она стояла в портале совсем одна, опираясь на перила лестницы с видимым усилием, её глаза под бескровным лбом казались огромными. От крайней бледности все черты приобрели удивительную утончённость, отражение высшей идеальности, которая даже в самых плоских умах пробуждает смущение и беспокойство. Девушка была грустна, длинный шлейф сообщал ей царственную грацию. Джустиниани замер, но нежная мелодия струилась в нём, и он вдруг всей душой запечатлел в памяти эти звуки, эту внезапную горечь сердца при виде её поникшей головки, запомнил смарагдовый блеск лежащей на плитах ткани, малейшую складку, оттенявшую это высшее мгновение.

Холодный и невозмутимый, Винченцо едва не застонал, узнав это начинающееся мгновение вечности, первый проблеск опьяняющей любви.

Господи, почему она?

Джованна вдруг подняла голову, и глаза их встретились. Он безмолвно смотрел на неё, стоящую в отдалении, и был готов к тому, что она отвернётся, понимая, что это движение причинит ему боль. Она не отвернулась, но чуть улыбнулась ему, наполнив его душу какою-то невыразимой отрадой, сладкой и болезненной. Винченцо хотел было подойти, но словно окаменел, музыка смолкла, мажордом уже приглашал гостей на ужин, и донна Леркари потянула Джованну за собой в столовую.

За столом Винченцо почти ничего не ел, был странно рассеян и молчалив. В этот день у донны Леркари, кроме Бьянко, не было ни одного неприятного ему лица, разговор за столом касался музыки и не нервировал. Все говорили одновременно. Это был какой-то тихий хор, похожий на шум прибоя, из которого время от времени серебристыми струйками вырывался звонкий женский смех. После ужина Джустиниани заметил, что Джованна бросила взгляд за окно и, подойдя, спросил, не отвезти ли её? Она кивнула, сказав, что хочет домой, и эта простая фраза неожиданно согрела Джустиниани.

Винченцо порадовало, что она назвала его дом своим.

В карете они остались наедине. Джованна по-прежнему была бледна и молчалива, ничего не говорила и ни о чём не спрашивала. Он иногда бросал на неё взгляд, замечал задумчивость и отворачивался. Невесть откуда взявшееся чувство сковывало Винченцо. Он видел и раньше, что девица не похожа на других, утончённо хороша, но это не волновало его. Что же случилось?

Опять дьявол подшутил над ним?

Его первая любовь окончилась хладнокровным предательством женщины, которую он боготворил. С тех пор слово «любовь» означало измену и боль, хоть Винченцо и понимал, что был виноват сам, ибо не разглядел за внешней красотой циничный и холодный расчёт, отсутствие подлинного чувства, себялюбие и суетность. «Бог есть Любовь…» Эта фраза тогда перевернулась в его душе. «Любовь есть Бог», Он, и только Он один не предаст. И эти годы, годы труда и любви к Богу, наполнили его разумом и счастьем.

Теперь Винченцо неожиданно для самого себя походя осмыслил ту странную тяготу, почти печаль, что ощутил, едва узнал о смерти Гвидо и о многотысячном наследстве. Кончалось его простое и немудрёное счастье — счастье сумеречного покоя, одиноких ночей и безгрешных забот. Душа, может, и оледеневшая, была сильна и бестрепетна в своём холодном, почти монашеском покое.

И вот сначала пришёл конец его житейскому одиночеству, а теперь — покою души. Мало ему дурного дара дядюшки-колдуна, мало жутких и грязных видений, мельтешения вокруг выродков всех мастей, игрушек дьявола в чёртовом ларце и бесовских выигрышей. И вот, явно дьявольская любовь. Винченцо помнил, как впервые увидел Джованну на кладбище, помнил их первый разговор через день после похорон. Он смотрел на неё с полным безразличием, её резкость ничуть не задела его, скорее посмешила. Он и не собирался жениться, тем более, на крестнице Гвидо. И вот единое мгновение изменило его планы.

Чертовщина. Просто чертовщина.

Но, может быть, это просто фата-моргана, пустое видение, что растает утром как сон? Он проснётся — и окажется, что всё это просто примерещилось ему в свете мутных лилейных фонарей тёмного портала старой галереи? Просто примерещилось…

Дома Винченцо присел у стола, размышляя, и тут услышал нежный голос девушки, спросившей, будет ли он чай? Джованна вносила в зал чайник. Джустиниани бросил на неё быстрый взгляд и кивнул. Вечер был прохладный, он действительно хотел чаю. Она открыла лакированный ящик, положила в фарфоровый чайник немного душистой заварки и приготовила две чашки. Её движения были трепетны и несколько нерешительны, как у человека, чья душа занята другим. Белые руки порхали с лёгкостью бабочек, казалось, не дотрагивались до предметов, а лишь слегка касаясь их.

Они молчали. Джованна, заварив чай, откинулась на подушку дивана. В Джустиниани смешались звуки, тени, ощущения: в ушах то проступало мерное тиканье часов, то потрескивание дров в камине, то стук ветки старой яблони в оконный переплёт. В душе проносились какие-то смутные, зыбкие, неясные воспоминания. Подобное бывает, когда от множества цветов, где каждый утратил себя в смешении благоуханий, возникает одно общее дыхание, в котором отдельные ароматы неразличимы. Медленно проступило возбуждение, точнее, неопределённое беспокойство, оно мало-помалу разрасталось и переполняло сердце нежностью и горечью. Тёмные предчувствия, скрытая тревога, тайные сожаления, подавленные порывы, заглушенные страдания, мучительные сны, неутолённые желания, которые он усилием воли всегда подавлял, теперь проступили, начали смешиваться и бурлить.

Джованна сидела молча, почти не шевелясь. Взгляд, которым Винченцо окинул её в галерее, был неожиданным, но давно желанным. Неужели Господь услышал её мольбы? Джустиниани был сегодня не похож на себя, смотрел вовсе не насмешливо, а странно задумчиво и серьёзно. Джованна приметила что-то новое и в его молчании, но виски её после недавней болезни сильно ныли, и она тихо ушла к себе, пожелав ему спокойной ночи.

Джустиниани молча кивнул.

Он смотрел, как она поднималась по лестнице, и в глубине его памяти проснулось смутное нечто, принимавшее форму, следуя ритму её шагов, — как из музыкальных созвучий возникает образ. Винченцо не удалось вспомнить яснее, но, когда она в последний раз повернулась, он почувствовал, что её профиль, несомненно, соответствовал этому образу. Это была таинственная игра неизвестной ему памяти.

Несомненно, он видел это когда-то, — пусть даже в мечтах или снах.

Глава 6. Мёд по венам

Волнение крови и путаница в мыслях на ложе были побеждены рассудком. Печальная привычка к анализу мешала Джустиниани забыться и простосердечно отдаться первой невыразимой сладости нарождающейся любви. Винченцо понимал, что первоначальное чувство минует быстро — проснётся влечение, он возжелает девицу. Дальше… Только суккубов ему и не хватало! Это безумие, останови его, раздави его, пока не поздно, приказал он себе, но неожиданно обомлел.

Слепец Альдобрандини и донна Леркари дважды повторили ему неприятную для его самолюбия мысль о том, что его успех у женщин — следствие дьявольских дарований. Но ведь Джованне он не нравится! Он был нелюбим ею и, стало быть… стало быть, всё вздор! Он может нравиться и не нравиться — и это произвол свободы чувств.

Однако воспоминание о первых словах, сказанных ему Джованной, подлинно когда-то рассмешивших его, теперь, как яд отсроченного действия, проникло в него и расстроило. Он был нелюбим. Джустиниани вздохнул и до боли закусил губу. Но и это было не самым страшным.

Любовь — это было то, что вкрадывалось в него, пронзало насквозь. Все, случившееся с ним до сих пор, что скрывать, беспокоило и будоражило, но всё же оставалось извне души, снаружи, не проникало в него. Может быть, именно благодаря этому он и выдерживал нечеловеческое напряжение последних дней. Теперь он становился уязвим, ибо ничто так уязвляет, как боль сердца и безответное чувство, ослабляющее и обессиливающее.

Но и это он мог перенести. Распад любви был ведом Винченцо и не пугал. Однако старуха Леркари, чёртова ведьма, вполне определённо предостерегла его от той внешней незащищённости, порождаемой угрозой любимому нами. Если подлецы, вроде Нардолини или Пинелло-Лючиани, поймут, что Джованна дорога ему — страшно представить, что они могут вытворить с ней. Пойми они всё — она будет их заложником в этой кровавой и дьявольской игре.

А раз так — нужно немедля выкинуть всё из сердца, выжечь калёным железом, преодолеть и забыть. Ничего не было, всё померещилось, всё — пустой фантом. Господи, помоги, внемли воплю моему, утверди меня на путях твоих, да не колеблются стопы мои. В тени крыл твоих укрой меня от лица нечестивых, нападающих на меня, — от врагов души моей сделай неуязвимой душу мою, да не войдёт в неё искушение блудное и греховное, помоги мне, ибо я изнемогаю…

В конце концов, далеко за полночь сон, зыбкий, как дождевые разводы на стекле, смежил его отяжелевшие веки. Джустиниани спал, но его взбудораженный мозг рождал фантомы, ему снилось, что Джованна похищена, украден и ларец, Винченцо видел себя в липких путах, легко рвал их, но его плечи тут же стягивали новые оковы. При этом сон его был неглубок, он слышал возню кота в комнате, бой часов в столовой, писк залетевшего в спальню комара, чувствовал, как нагрелась подушка под его щекой, и понимал, что почти не спит. Но перед рассветом — подлинно провалился в пустоту, не помнил себя, но сон настиг его и там, во мраке вдруг просветлело, душа его наполнилась елеем, казалось, по венам струится не кровь, а мёд, вкус мёда был и на губах. «Пришёл я в сад мой, набрал мирры с ароматами, ел соты с мёдом моим, пил вино моё с молоком моим. Положи меня, как печать, на сердце твоё, как перстень, на руку твою: ибо крепка, как смерть, любовь. Большие воды не могут потушить любви, и реки не зальют её… Нарцисс Саронский, лилия долин! От благовония мастей твоих имя твоё — как разлитое миро… Джованелла, Джанна, Нанна, Нинучча, Нинни…»

Винченцо проснулся внезапно — с новым странным пониманием, ещё не осмысленным, но прояснившимся. Ему казалось, туман таял и рассеивался, в голове мелькали, как фрагменты сна, воспоминания былого. «Я хотела извиниться перед вами. Я обидела вас, я не должна была говорить, что не хочу за вас замуж…» Она подумала, что задела его, чувствовала себя виноватой… Письмо Марии Убальдини. Джованна тогда резко отозвалась о ней, и выскочила из столовой, вызывающе хлопнув дверью. Хлопала она дверью и тогда, когда замечала его насмешки и несерьёзное отношение к ней, мрачнела, когда с ним кокетничали её подруги, волновалась по поводу его дуэли с Убальдини, резко и по-юношески бестактно интересовалась его чувствами к Глории Монтекорато, бесилась, когда он читал ей нотации и свысока поучал… Глупец. Понимание открылось ему, как разъехавшийся театральный занавес обнажает глубь сцены. Слепец. Она влюблена в тебя.

Но осознание, что он любим, не обрадовало Винченцо, а мгновенно вернуло его к исходному постулату. Значит, Альдобрандини был прав. Но почему, Господи?

Джустиниани поднялся с кровати и позвонил Луиджи. Побрившись и одевшись, отпустил слугу и снова вошёл в гардеробную. Старое венецианское зеркало отразило его в полный рост. Винченцо долго разглядывал себя. Пожал плечами. Ни хромоты, ни уродства, ни косоглазия, ни падучей. Рост шесть футов, лицо… ничего, никто не пугается. Видел он рожи и похуже. Ну почему, почему его нельзя полюбить без дьявольских чар?

Вспомнилась и дуэль. Приписывать ему дьявольскую неуязвимость мог, по его мнению, только дурачок Рокальмуто. Он на полголовы выше Убальдини и на пару стоунов тяжелее. Сила запястья, в принципе, тоже несопоставима. Только исступлённая ненависть и ослеплённая глупость могли заставить Умберто вызвать его. Но причём тут дьявол? Что подлинно сатанинского случилось с ним за последнее время? Видение у герцогини, дурацкий случай с Берризи, чёртов выигрыш в покер, дикое происшествие в Сан-Лоренцо с Пинелло-Лючиани, нелепое умение проникать взглядом в людские души и тела, Трубочист с вольтом Ипполиты Массерано. Подумаешь!

Винченцо понимал духовную опасность демонических капканов и сразу отказывался от действий там, где видел дьявольщину: отрёкся от игры, раздал вольты, не встречался с девицами и избегал женщин, отводил глаза, когда видел болезни и мысли людей. Но причём тут любовь? Какой дьявол толкнул его влюбиться? Вот если бы он влюбился в баронессу Леркари или герцогиню Поланти — тут ещё можно было бы поискать дьяволово копыто, но девица молода и хороша собой. Немного наивна, но чиста и достаточно разумна. Джованна всегда ему нравилась, и не свались на него это дьявольское искушение, он давно бы разглядел её. Ничего тут дьявольского нет, уверил себя Джустиниани.

Винченцо снова поморщился, вспомнив, как хотел отдать Джованну за Чиньоло. Нет, мальчик, тебе жениться рано — молоко на губах ещё не обсохло. К тому же, он обещал дорогому родичу позаботиться о девице. Поклялся именем Господним и Пресвятой Девой дель Розарио. Надо выполнять.

За первый же год брака он заставит её усвоить его принципы, о которых с таким пренебрежением отозвалась Глория, и научит уму-разуму. Женщина всегда разделяет взгляды любимого и сильнейшего. Научит её мужчина ведьмовству — будет ведьмой, а научит лампады возжигать — будет лампады возжигать. Он быстро очистит её мозги от бесовского вздора. Тут Джустиниани опомнился, поняв, что если это все-таки искушение, он попался.

Он мысленно уже женился на девице.

Джустиниани не хотел верить в искушение — потому что только сейчас понял, насколько устал от одиночества и сколь хочет покоя и семьи. Что ж, лучше всего мы поддаёмся искусам тогда, когда они совпадают с нашими тайными желаниями. Vota diis exaudita… Джустиниани вздохнул.

Значит, искушение принято. Однако все это не облегчало, а отягощало его бремя. Не дал ли он, упаси Бог, что-то понять светским сплетницам? Те по блеску глаз или по трепету пальцев способны предположить весьма многое. Но нет. Кажется, нет. В любом случае, он и на минуту не выпустит Джованну из дому без надзора.

В итоге поручив девицу заботам Луиджи, велев не отпускать её дальше внутреннего двора, сам Винченцо направился к отцу Джулио. Он не скрыл мыслей по поводу случившегося, — равно как и сомнений в чистоте своей любви. Вполне возможно, что это новое сатанинское искушение — дурной приворот, не более, просто мираж, сон, бред, пустое видение.

— Это та, что заходила в крипту, когда тот эпилептик в припадке упал?

Джустиниани кивнул и тут напрягся.

— Ты запомнил её?

Отец Джулио немного порозовел.

— Красавица. Я ещё и подумал, помнится, что тебя подлинно ослепляет дьявол, если ты живёшь с такой под одной крышей и не искушаешься. Не помню, чтобы ты в блудных помыслах-то каялся.

— Да не до того как-то было, — огрызнулся Джустиниани. — Впрочем, и сейчас-то дела мои хуже некуда. Этот припадочный в покое меня не оставит, а пойми он, что Джованна дорога мне — беды не миновать. Я вот думаю, может, самому встретиться с ним, потолковать… не скажу, по душам, но спокойно, по-мужски.

— Ты хочешь отдать ему эту куклу, что в кармане тогда придавил?

— Не знаю. Тут одна ведьма, я же тебе говорил, предостерегала меня от этого и дала совет — просто уничтожить его вольт. Совет дьявольский, не спорю, но смысла он не лишён, поверь. Судя по рассказу старика Альдобрандини и мыслям дружка моего Рокальмуто, несть ничего, на что этот эпилептик не был бы способен…

— Тогда эта кукла — залог твоей безопасности, получается?

— Угу.

— Ну, ты, главное, не отчаивайся, тем более что…

— Что? — спросил Джустиниани, заметив странный взгляд духовника.

— Тебе это на пользу. Я так погляжу, ожил ты, а то больно мне мумию в последние годы напоминал. Всё тебе без разницы было, я удивлялся, как ты ещё добро и зло различать не разучился. А тут, глянь-ка, глаза блестят, шевелишься, растормошило тебя немного.

Винченцо окинул Джулио долгим язвительным взглядом, полным упрёка и досады, но монаху это было как с гуся вода.

Выйдя из крипты, Джустиниани побрёл на кладбище. Дошёл до родительских могил, издали оглядел склеп Джустиниани. «И зацветёт миндаль, и отяжелеет кузнечик, и рассыплется каперс. Ибо отходит человек в вечный дом свой, и готовы окружить его по улице плакальщицы. И возвратится прах в землю, чем он и был…» Он медленно шёл от могилы к могиле. Весенняя зелень буйно разрослась, высоко выбросил длинные узкие листья ползучий пырей, ярко-сиреневыми цветками голубел цикорий, молочными соцветиями белел тысячелистник, а у старых заброшенных могил крапива и чертополох заглушили цветы. Неожиданно он замер, заметив неподалёку от церкви, в старом квартале, где давно никого не хоронили, графа Вирджилио Массерано.

Джустиниани понял, что Ипполита похоронена именно там, видимо, в семейных захоронениях.

Винченцо не хотел подходить к Вирджилио, но тот уже заметил его и помахал рукой. Джустиниани подошёл и остановился у чьей-то обветшавшей могилы. Его сиятельство сидел, опустив руки на колени, был бледен и грустен.

— Рад, что встретил вас, Джустиниани.

Винченцо тихо вздохнул, опустился рядом на скамью. На могиле Ипполиты Массерано ещё не было надгробия, но холм был устлан свежими цветами — алыми розами и тюльпанами.

— Я знаю, — неожиданно заговорил Массерано, нахмурившись, — вы считаете меня глупцом…

Джустиниани бросил на графа быстрый изумлённый взгляд: он не то чтобы считал Массерано неумным, скорее находил горестную иронию в том, как оплакивал Вирджилио супругу, мечтавшую отправить его самого на тот свет.

— Вовсе нет, граф, о чём вы?

— О том, что я знаю, зачем она приходила к вам перед смертью, — отчётливо произнёс он.

Джустиниани почувствовал, что его заморозило на теплом майском ветерке. Он угрюмо посмотрел на Массерано, вздохнул и пожал плечами.

— Что вы ответили ей? — тихо спросил граф.

Джустиниани сказал, не поднимая глаз.

— Ничего. Я не собирался помогать ей. За кого вы принимаете меня, если спрашиваете об этом? Я не убийца. Даже если вы обречены Геенне — не мне вас туда отправлять.

Массерано несколько минут ничего не говорил, сидел молча, не отрывая глаз от могилы.

— Ипполита приходила к вам…чтобы… заказать моё убийство? — спросил он полушёпотом.

— Да, вы, на её взгляд, были излишне прижимисты, — кивнул Джустиниани, и тут обмер.

Массерано смертельно побледнел, привстал и тут же снова опустился на скамью — ноги не держали его.

— Она не… Она… она, — он тяжело сглотнул, на его шее судорожно дёрнулся кадык, — она хотела моей смерти?

Джустиниани молчал. Он чувствовал себя последним глупцом. Тупица! Сначала Карло, теперь граф… Он, что, разучился держать язык за зубами? Конечно, слова Массерано о том, что он всё знает, ввели Винченцо в заблуждение: Вирджилио думал, что Ипполита просто хотела сделать его, Джустиниани, своим любовником! А он проболтался! Винченцо не находил слов, чтобы выразить отвращение к себе. Глупец, трижды глупец! Ну, хоть бы подумал, откуда бы Вирджилио мог узнать об этом? Они говорили об абсолютно разных вещах!

Однако когда Джустиниани повернулся к Вирджилио, к своему удивлению, увидел уже мертвенно-спокойный взгляд печальных глаз, лицо Массерано было неподвижным и неотмирно отрешённым.

— Стало быть… — он надолго умолк, задумавшись. Потом тихо спросил, — а кто же убил её?

«Нет уж, как бы не так! Дважды не попадусь», твёрдо решил Джустиниани. Не хватало истории с Трубочистом. Да и знал ли Массерано, что вольт Ипполиты тоже был в ларце Гвидо? Откуда?

— Это Бог или дьявол? — уточнил Массерано, и у Джустиниани отлегло от сердца. — Она была на двадцать лет моложе. Я завещал ей всё, кроме сорока тысяч приданого Елены.

Джустиниани молчал, прикусив язык, всё ещё коря себя за болтливость. Угораздило же…

— Вы смутили меня, — неожиданно продолжил тем временем Массерано, отводя глаза. — Помните, племянник маркиза спросил вас, почему Пинелло-Лючиани не верит в бессмертие своей души? Вы тогда сказали эту жуткую вещь. «В бессмертие души обычно не верят люди, не имеющие души». Я не спал тогда всю ночь. Я вдруг понял. Я творил по молодости мерзкие и блудные вещи, иногда пугался, но страх быстро проходил. Так поступали все, успокаивал я себя. А потом укоры совести и страх исчезли. Но вместе с ними, я понял, исчезло всё. Я потерял вкус жизни. Я умножал разврат, но он не приносил ничего, кроме вкуса мякины, я играл и прожигал жизнь, стремясь прочувствовать каждое мгновение — острей и сочнее, но всё меньше и меньше чувствовал. В старости телесных сил не стало, но смерть… я подумал, почему она пугает? Почему? Что мне терять? Я пресыщен, утомлён и болен. Но что-то во мне боится — боится до трепета. И тут вы сказали… Я понял, что боюсь именно потому, что не верю в бессмертие своей души. Верил бы — не боялся. А не верю потому, что не имею души. Она давно умерла, сгнила во мне. Вы сказали, лечиться бессмертием Бога. Поздно, конечно. Я тогда ночью разыскал Писание. Открылась Книга Бытия: «Не иматъ Дух Мой пребывати в человецех сих во век, зане суть плоть». Верно. Я старое бездушное животное, для которого Дух Его совершенно недоступен. Это смерть бессмертной души.

Джустиниани резко поднялся.

— «Если будут грехи ваши, как багряное, — как снег убелю», — он подхватил старика под руку и повлёк к храму, — по сути, человек рождается в вечность только тогда, когда осознает, что мёртв.

Он привёл старика к отцу Джулио, счастливому обретением своих очков, кои он только что нашёл под столом.

— Его зовут Вирджилио. Он хочет поверить в бессмертие своей души и в милосердие Божье, — бросил он, — помоги ему.

Отец Джулио кивнул. Джустиниани же, оставив старика в храме, направился домой.

Когда Джустиниани предупредил Джованну, что она ни в коем случае не должна покидать дом без его ведома, даже если ей надо выйти к аптекарю или подругам, девица подняла на него глаза и, к удивлению Винченцо, послушно кивнула. Он неловко добавил, что должен знать обо всех приглашениях, которые ей присылают. Джованна спокойно выслушала его и снова кротко кивнула. Гулять она может только на внутреннем дворе и только с ним, усугубил Винченцо её тюремный режим. Девица и тут не возразила.

Джустиниани не понял — как, но Джованна словно о чём-то догадалась. Бросив на него быстрый взгляд, она улыбнулась и тихо села за шитье. Весь день была тиха, вышивала, не хлопала дверьми, не поднимала на него глаз, но губы её постоянно были чуть тронуты улыбкой. Иногда она что-то напевала и даже впервые осмелилась погладить Спазакамино.

Тот выгнул спинку, зажмурился и заурчал.

В доме воцарилась идиллия, Джустиниани вечерами выводил девицу на прогулку, часами беседовал с ней у камина. Кот Трубочист, словно почуяв расположение хозяина к девице, стал тереться об её ноги, мурлыкать и играть с её клубком шерсти. Сама Джованна и вправду обо всем догадалась: взгляд мессира Джустиниани изменился, он смотрел на неё с трепетом и нежностью, перестал обращаться с ней как с несмышлёнышем и, судя по тем словам, что Винченцо иногда ронял, она поняла, что небезразлична ему. Понимание, что тот, в кого влюблены её подруги, отдал предпочтение ей, что Господь услышал её молитвы, мгновенно рассеяло хандру девицы, на щеках её возник розоватый румянец, глаза сияли. Она любима!

Джустиниани же, не видя суккубов, не имея блудных сновидений и ночных осквернений, несмотря на его мечты о ночах с любимой и троих детишках от неё, окончательно уверился, что ничего дьявольского в его влюблённости нет.

В душе его порхали бабочки.

Глава 7. Пинелло-Лючиани

Этой ночью Винченцо почему-то долго не мог уснуть. Погас ночник, в камине догорали дрова, кот вдруг проснулся и прыгнул ему на подушку. В кресле же у камина проступило странное существо с лицом ангела, изнурённого смертельным недугом. Джустиниани сразу узнал его и если чему и удивился, так это тому, что тот явился только сейчас. Винченцо сел на постели и ждал первых слов пришедшего.

— Как видишь, я не такой уж и урод, — голос сатаны прозвучал тихо и размеренно. — Ну, если у тебя есть ко мне вопросы, задавай их, человек.

Джустиниани вздохнул. Были ли у него вопросы к дьяволу? Как ни странно, ни одного.

— Молчишь? Я, в общем-то, всегда знал, что с такими, как ты, не повеселишься. Люди без желаний, без честолюбия, без страстей — блеклы, но неуязвимы, не отрицаю.

— Тебе больше по душе мой дядюшка и мессир Андреа?

— Да, — кивнул сатана, — мышь должна быть голодной и мечтать о сыре — иначе мышеловка останется пустой, — ухмыльнулся дьявол. — Однако ты, хоть и не попался сам, оказался полезен мне, пополнив Геенну многими достойными её, и ты ещё напоследок послужишь мне, ибо, как обмолвился твой дружок-ортодокс Джулио, ты подлинно молот, и если нельзя разбить тебя — я буду бить тобой. В накладе не останусь.

— Слушай, — напрягся вдруг Джустиниани, он наклонился вперёд и потёр виски, где почему-то чуть покалывало, — я думал, мне не о чем спрашивать тебя, но один вопрос у меня к тебе есть. — Винченцо, чуть сощурившись, взглянул на дьявола. — Ты — умён. Ты очень умён. Ты манишь запретным и сладостным, тешишь самолюбие и дразнишь недостижимым. Но скажи, почему среди твоих адептов… нет умных? Я просто подумал, что твои идейки — те, о которых я читал в книгах Гвидо, — они бесовски умные, и возьмись за их исполнение умный человек, они взорвут мир. Но умных там нет. Подонков — сколько угодно, всех мастей, но почему они столь глупы? Ты выбираешь глупцов или глупцы выбирают тебя?

Сатана улыбнулся.

— Ты не прав в исходном постулате, мальчик, моя сила — в страстях, а страсть, которая оставляет место для размышления — это не страсть. Глупцов легче водить за нос, а стоит заразить гибельными желаниями умного — вот тебе и дурак.

— Точно, — кивнув, уронил Джустиниани, — я понял.

Тут часы пробили полночь. Джустиниани очнулся. В двери тихо стучали. Луиджи, войдя в спальню с лампой, доложил, что его сиятельство спрашивает поздний гость — мессир Андреа Пинелло-Лючиани. «Так это всё мне приснилось?» — удивлённо подумал Джустиниани, торопливо одеваясь, после чего вышел в гостиную.

Мессир Пинелло-Лючиани стоял у входа в длинном плаще и руки его были спрятаны под его полами.

Джустиниани странно удивился тому, что почти всё, что он знал об этом человеке — почерпнуто от других. Но почерпнуто было столько, что Винченцо предпочёл бы никогда не встречаться с этим существом. И судьба словно отводила их до времени друг от друга. Но теперь они стояли лицом к лицу, и глаза обоих налились смертельной ненавистью. Джустиниани, помня разговор с баронессой в галерее Чиньоло, ждал, что мессир Андреа начнёт торговаться, но Пинелло-Лючиани молча бросил на стол что-то белое, звякнувшее при соприкосновении с поверхностью. В левой его руке темнел пистолет. «Ещё и левша к тому же…», невесть почему со злым раздражением подумал Джустиниани.

Тут Винченцо бросил взгляд на стол и напрягся: он рассмотрел, что это — отрезанный рукав белой рубашки с запонкой. На золоте белели арамейские платиновые инкрустации, на белой ткани — алела кровь. В глазах его потемнело. Винченцо видел эти запонки на Карло Тентуччи.

«…Не сердитесь. Я считаю вас своим единственным другом, Карло…» — «…Вот уж не знал, что ты меломан…», Энрико Бьянко слышал его слова и, конечно же, передал их Пинелло-Лючиани. Винченцо стало дурно. Ему казалось, он надёжно укрыл всё, что ему дорого, и тем обезопасил себя. Но Карло… Он так и не преодолел в себе настороженности и недоверия, прибегал к его помощи, но до конца так и не доверился ему.

— Он написал мне?

Пинелло-Лючиани покачал головой.

— Если бы он согласился, нам не пришлось бы показывать вам это…

Джустиниани лихорадочно соображал. Итак, Тентуччи отказался писать ему. Это могло быть нежеланием вызывать его туда, куда его заманивали — и тогда это был поступок истинного мужества, или… или Тентуччи у них нет, но они просто шантажируют его, Джустиниани, тем, что, по их мнению, ему дорого. Запонки Карло уникальны, сделаны на заказ, и все же украсть их довольно просто. Ибо взять в заложники Тентуччи — это говорило о безумии… или… Или уж, воля ваша, о том, насколько важен для них ларец. Но там уже ничего, кроме нескольких вольтов, нет. Неужели они так напуганы? Джустиниани закусил губу. Впрочем… Ипполита… В её смерти они тоже могли приметить нечто дьявольское…

Но что было толку гадать?

— Что я должен сделать?

— Взять ларец и сесть в мою карету. И не делать глупостей.

Это было логично. Джустиниани, порадовавшись, что Джованна спит, принёс под дулом пистолета Пинелло-Лючиани из кабинета ларец. Винченцо подумал было отшвырнуть негодяя, открыть ларец, вытащить и переломить вольт Пинелло-Лючиани, но если Карло Тентуччи и вправду был у них, такой способ не годился. Джустиниани при этом ощущал странное брожение в душе, мутное и пьянящее, как сусло на мезге. Постепенно в его душе выбродила ярость, точнее ледяное бешенство, укрощённое волей и пониманием, что проявлять его не время. В нём словно затаилась приготовившаяся к прыжку кобра. Теперь Винченцо и сам чёрт был не братом. Он дал себе слово, что, если Карло и вправду у них — он, Винченцо, ещё сегодня непременно придушит этого припадочного негодяя — причём, своими руками. Тут он нащупал в кармане нож, трофей, отобранный у браво, и вздохнул с облегчением.

Они вышли в ночь, тёплую и чуть душноватую.

Джустиниани увидел на козлах Бьянко. «Конечно, и ты здесь, радость моя, чёртов доносчик и растлитель, и ты здесь. Погоди…» Пинелло-Лючиани, видимо, зная о своей падучей, передал ларец Энрико. Карета тронулась, едва захлопнулась дверца.

— Вы останетесь в живых только в том случае, — криво усмехнулся Пинелло-Лючиани, — если будете рабски послушны.

«Лучше бы ты этого не говорил, мой милый…» Кобра, притаившаяся в Джустиниани, изогнулась и злобно зашипела. «Рабски послушен? Останусь в живых? Я божественно свободен, выродок, и не тобой дана мне жизнь. Не тебе и забирать её…» Винченцо поднял глаза на Пинелло-Лючиани и неожиданно вспомнил герцогиню Поланти с её чёртовыми шуточками. Что ж, хоть от дьявольского оружия воняло бесовщиной, ничего другого под рукой не было. Джустиниани напрягся, вся ненависть в нём спрессовалась в комок, но проявить её, дать ей выйти из него — Винченцо не посмел. Он просто поймал глазами зрачки Пинелло-Лючиани и мгновенно зачаровал его. Мессир Андреа откинулся на подушку с отрешённо-бессмысленным выражением на лице. Пистолет выпал из ослабевшей руки. Господи, и это хилое ничтожество ещё пыталось ему угрожать?

Джустиниани поднял упавший пистолет, разрядил его и бросил его на сидение рядом с эпилептиком.

— Карло Тентуччи действительно у вас?

Пинелло-Лючиани, замерший в позе китайского болванчика, кивнул. Стало быть, не лгут, бестии. Но неужели они затеяли это всё ради этого ларца? Или что-то ещё? Из-за событий последних недель, — ранения Убальдини, гибели Берризи, припадка самого Пинелло-Лючиани и смерти Ипполиты Массерано, — им могло показаться, что он преследует их, и попытаться нанести упреждающий удар. Но глупо было убеждать этих мерзавцев в отсутствии у него подобных намерений, сейчас было важно вытащить из пасти волков Карло.

Джустиниани выглянул в окно, в свете фонарей узнал улицу Креста и удовлетворённо кивнул: они направлялись в Кампо-Марцио. Время от времени Джустиниани замечал, что Пинелло-Лючиани пытается выйти из-под чар, и снова зачаровывал его. Винченцо видел, что перед ним больной человек, недужный телом и нездоровый душой, но сейчас это ничего не значило.

Тентуччи мог погибнуть из-за одного слова этого припадочного.

Они прибыли. Пинелло-Лючиани, которого Винченцо перестал завораживать, пришёл в себя, удивлённо нащупав валявшийся рядом пистолет, подтолкнул Джустиниани вперёд, и они, миновав фонарь, вошли в часовню. Сзади с ларцом шёл Энрико Бьянко.

Джустиниани уже бывал здесь однажды. Под хорами часовни находился склеп, сами хоры располагались на десять футов выше нефа, и на них поднимались по двум боковым лестницам. В стене между лестницами темнела железная дверь, через неё можно было спуститься в склеп. На хорах, господствовавших над всей часовней, по обе стороны от алтаря, когда-то увенчанного образом святого Доминика, а ныне пустующего, стояли статуи святых. Две лампады — одна посреди хоров, другая в нефе — тускло озаряли храм. Это слабое освещение позволяло воображению до бесконечности расширять его приделы, погруженные во мрак, но Джустиниани видел часовню днём и знал, что она совсем невелика. Вскоре лязганье задвигаемых засовов и скрип дверных петель возвестили, что массивные двери закрылись.

Под куполом то и дело раздавались писк нетопырей и шуршание их крыльев, в окнах звенел, сливаясь с тишиной, хор ночных цикад. Когда глаза Джустиниани привыкли к полутьме, он различил Тентуччи, привязанного к одному из опорных столбов в центре, на рубашке его была кровь. Он поднял на Джустиниани измученное лицо и покачал головой. Из темноты выступили одетый в сутану Гвидо Веральди и пошатывавшийся Рафаэлло Рокальмуто, в тёмном углу Джустиниани разглядел хромца Орсини и Альбино Нардолини. Пинелло-Лючиани окончательно пришёл в себя и, казалось, удивился, что оказался в часовне. Он лихорадочно ощупал себя и на несколько секунд замер со странной улыбкой на лице. Джустиниани видел тусклое сияние в его голове и понимал, что близится припадок. Винченцо одним напряжением воли мог бы ускорить его, но поморщился от отвращения и не стал, тем более что припадок ничего бы не изменил.

— Приветствуем вас, ваше сиятельство, — тяжёлый бас красавца Веральди гулко и спокойно прозвучал под сводами.

Винченцо вежливо поклонился. Потом сделал несколько шагов и приблизился к Тентуччи, сразу увидев у того огромный кровоподтёк на левой скуле и разбитые губы, и снова ощутил приступ злобы, зашипевшей в нём разъярённой змеёй.

— Зачем ты приехал? — пробормотал Тентуччи, — я же не писал…

— К тебе, — резонно ответил Джустиниани, — они избили тебя?

— Хотели, что бы я вызвал тебя сюда, — Карло облизал окровавленные губы.

Им не мешали говорить. Все остальные в пяти шагах от них обступили ларец, поставленный на пустой низкий постамент, где раньше, видимо, была статуя Христа. Пинелло-Лючиани, как различил Джустиниани, тёр крышку и бормотал какую-то абракадабру. Винченцо понял, что он пытается произнести магическую формулу «Адраксар», о которой он прочёл у аббата Бартоломью, и усмехнулся, подумав, какое счастье для него в том, что среди адептов дьявола никогда не было ни одного по-настоящему образованного и умного: в заклинании мессир Андреа сделал три грубейших ошибки.

В часовне стало темней — сквозняк задул лампаду на хорах.

Бьянко и Веральди несколько минут ждали эффекта заклинания, произнесённого Пинелло-Лючиани, но ларец молчал, как старая могильная плита. Потом оба обернулись и медленно подошли к Джустиниани. Винченцо с интересом взглянул на Энрико, перевёл глаза на священника. Было заметно, что его опасаются: у обоих в руках были пистолеты. Джустиниани понимал, что от него рано или поздно потребуют открыть ларец, и спокойно ожидал этого. Пинелло-Лючиани прекратил свои бестолковые усилия и прошипел, чтобы графа подвели ближе. В спину Винченцо упёрлись два пистолетных дула, и он подошёл. Злость Винченцо странно растаяла, точно растворилась в нём, он поймал себя на том, что испытывает острое любопытство.

— Вы можете это открыть?

Винченцо молча кивнул и, прикоснувшись к ларцу, приказал ему открыться. Крышка услужливо распахнулась, здорово испугав Рокальмуто, вскрикнувшего от неожиданности. Рафаэлло, и это было заметно даже в тусклом свете лампады, был смертельно бледен и явно всё ещё болен, Джустиниани рассмотрел воспаление в его мозгу и понял, что скоро его ждёт кровоизлияние. Пинелло-Лючиани тоже вскрикнул, но от ярости, обнаружив, что ларец почти пуст. Все обступили шкатулку, подполз на костылях Орсини, подошёл и Нардолини. Пинелло-Лючиани трясущимися руками вынул вольты, переложил их в стоящий внизу у его ног другой ларец, тут же схватил нож и, торопливо поддев бархат, попытался вынуть из ларца второе дно. Джустиниани напряг зрение. Вот тебе и на…

Оказалось, ларец таил и другие секреты.

Пинелло-Лючиани возился так долго, что Джустиниани лениво предложил ему свою помощь, но ответом ему был злобный взгляд припадочного. Наконец мессиру Андреа удалось подцепить проложенный на дне пласт, обтянутый бархатом, и вытащить его на тусклый свет. Всё снова обступили постамент. Винченцо тоже заглянул внутрь, ему никто не препятствовал, хоть пистолетные дула все ещё упирались ему в спину и в бок. На дне лежал небольшой лист папируса очень тонкой выделки. Мессир Андреа вынул его. С нижней стороны не то выцветшими красными чернилами, местами осыпавшимися, не то чем-то вроде киновари, был написан текст.

— Что это за каракули? — зло прошипел Пинелло-Лючиани.

— Было сказано, что там три заклятия…

— Поди, разбери такое.

Джустиниани молчал. В тексте мелькали буквы арамейского письма: семкат, каф, гамаль, алаф, шин…Текст был написан на языке сурет, ассирийском диалекте арамейского. Так, стало быть, именно за этой бумагой шла охота?

— Да тут сам чёрт ничего не разберёт, — разочарованно протянул Нардолини.

— Чёрт это прекрасно разберёт, — первый раз в жизни вступился за дьявола Джустиниани. — Сатана не глуп, у него ангельская природа, дураком его не назовёшь, — ядовито заметил Винченцо, прозрачно намекая на то, как именно можно назвать стоящих вокруг. Он вспомнил свой давешний сон и улыбнулся.

— А вы можете это прочесть? — спросил его Гвидо Веральди.

Джустиниани с каменным выражением на лице протянул руку, взяв папирус и повернув текст к свету, чуть сощурясь, начал изучать написанное. Арамейский он знал, но диалект слегка видоизменил слова. Это писал не Гвидо: руку дяди Винченцо знал. Это было написано, судя по состоянию папируса, несколько столетий назад, текст разделялся на три части. В первой было тринадцать строк, во второй — семь, в третьей — всего три. Он разобрал текст первого абзаца, хотя и не полностью: некоторых слов не понимал. Это было древнее заклинание Баал-Звува, рядом стоял знак — Зло Изначальное. «Ярость Его не знает предела, а Сила бесконечна. Он — из тех, кому никто не может противостоять. У этого Существа нет Печати, ибо никакой знак, начертанный человеческой рукой, не вместит его ужасную суть» Второе заклинало Баал-Хаборим, демонов огня. Третье… Джустиниани напрягся. Третье взывало к Баал-Бегериту, и было заклятием от врагов, в нём упоминались десять казней египетских.

Все толпились вокруг него, Джустиниани заметил, что Веральди смотрит через его плечо и даже опустил пистолет, но Бьянко по-прежнему упирал ему в спину дуло разряженного им пистолета Пинелло-Лючиани. Винченцо лихорадочно размышлял, вспоминая прочитанное в последние дни, припомнил слова оберега… Но круг… Эти глупцы кое-что понимают в дьявольских ритуалах, и не дадут ему защитить себя. Что же делать? Стоп. А что ему нужно? Темнота. Темнота на пару минут… Эта чёртова лампада… Бестия Поланти говорила, что у него сил — как у легиона бесов, а он не может погасить жалкую лампаду. А почему не может? А он пробовал? Джустиниани сделал вид, что щурится на неярком свету, и бросил взгляд на лампаду. «Погасни, огонь, погасни, Бога ради…» Лампада зачадила.

— Здесь арамейские заклинания на вызов демонов ада, — произнёс Винченцо внушительно.

— Вы можете прочитать?

«Погасни!» Лампада, несколько раз вспыхнув чуть ярче, погасла.

— Могу, но здесь мало света… — с высокомерным спокойствием пожаловался он.

— Чёрт возьми, — взбесился Пинелло-Лючиани, успев вырвать у него из рук папирус, — принесите огня.

Воцарилась темнота, Веральди сделал несколько шагов и стал у двери, положив руку на засов, а Бьянко опустил пистолет и пошёл в крипту. Джустиниани торопливо отошёл к Тентуччи. Сердце его колотилось. Здесь он был почти неразличим в темноте. Винченцо вытащил нож, раскрыл его и торопливо обвёл круг вокруг опоры, где стоял Тентуччи. Ему повезло — линии совпали. Он вслепую быстро нарисовал в круге арамейский знак охраны — «?????» — о котором читал в фолиантах Гвидо. «Молчи, Карло», успел шепнуть он и снова отошёл. Постепенно мрак чуть рассеялся, теперь лунный свет проступил сквозь полуразбитые цветные витражи.

Бьянко уже нёс подсвечник.

— Читайте же, — прошипел Пинелло-Лючиани, протягивая Джустиниани папирус, — читайте.

— Мне бы нужен словарь, — задумчиво пробормотал его сиятельство, снова уставившись в текст — двух слов я тут не знаю, а это может быть важным, — пробурчал Винченцо, расхаживая по часовне. Джустиниани понимал, что пока текст не прочитан, его не тронут. Постепенно удаляясь от постамента, Винченцо снова приблизился к Карло и вошёл в круг. Отчётливо выговорил:

— Баал-Бегерит, Хелел бен-Шахар, шхин, барад, арбе, хошех, махат бехорот, дам, цфареда, киним, аров, девер — шика царейну ве тохо! — слова его гулко отдавались в пустом пространстве, казалось, отскакивая от стен.

Ничего не произошло, но воцарилась странная тишина, глухая и абсолютная. Вдруг умолкли ночные цикады, перестали носиться и пищать под куполом летучие мыши, не слышен стал шорох листвы, доносившийся до того из разбитых окон. Все почему-то замерли. Потом погасли принесенные Бьянко свечи — одна за другой, с методичностью часового механизма. Джустиниани осторожно потеснился в круге и развернулся, закрыв Тентуччи своим телом и обняв руками столб, к которому тот был привязан. Винченцо сделал это вовремя, ибо потом наступило что-то жуткое. В абсолютной темноте подул бешеный ветер, были слышны удары и содрогания стен, раздавались крики и визг, что-то звенело и верещало, взрывалось и падало, в воздухе проносились волны запахов — то смердящего болотного, то душного и дымного, то, напротив, ледяного грозового, потом ненадолго все заполонил запах крови — головокружительно тяжёлый и тошнотворный. С земли начал подниматься дым, как из печи. Винченцо показалось, что он пьян: голова ныла и подташнивало. Вокруг раздавались стоны и рыдания, стены часовни дрожали и колебались как в эпилептических судорогах. Винченцо из последних сил сжимал столб руками: непонятная страшная сила, казалось, хотела оторвать его от земли вместе с колонной. По стенам бегали и метались причудливые тени, потом стены часовни осветились буро-красным огнём, и, наконец, всё погасло, остались только заметные содрогания земли и кое-где — витали искорки синеватого пламени.

Глава 8. Фингал-то откуда?

Джустиниани не знал, сколько простоял у столба, но потом где-то в глубине отдалённого двора прокричал петух, и Винченцо показалось, что он проснулся. Он разъединил сцепленные узлом пальцы, мышцы его с болью подчинились, и Джустиниани опустил занемевшие руки. Тентуччи тоже пошевелился и заморгал запорошёнными пеплом густыми ресницами.

Винченцо обернулся. Часовня была пуста. За окнами звенели пичуги, восток чуть розовел зарей. Он вынул нож, разрезал верёвки, стягивавшие руки Карло, и с некоторой опаской высунулся на границу круга. Ничего. Пока Тентуччи растирал затёкшие запястья, Винченцо обошёл часовню, даже поднялся на хоры и спустился в подземелье. Нигде никого не было. Не было ларца, не было постамента, исчез и стоявший на нём подсвечник.

Не было и папируса, сколько не искал его Джустиниани.

Стены были серыми и, коснувшись пальцами камней, Винченцо увидел на них следы копоти. Такие же следы были и на предмете, валявшемся на полу у хоров. Это был согнутый в несколько раз, сломанный и перекошенный костыль, на который опирался Гаэтано Орсини. Толстый слой пепла делал его похожим на замшелого паука.

С трудом отодвинув массивный засов, при этом основательно перепачкав руки, друзья вышли из часовни к дому Батистини. Фонарь в углу тускло догорал, теряясь в первых лучах рассвета. Кареты во дворе не было. Джустиниани с ужасом заметил, что не было даже бурьяна и крапивы, что буйно росли у входа, вместо них чернели обожжённые короткие стебли.

— А что произошло?

— Чёрт его знает, — в ответе Джустиниани была жёсткая конкретность, он был мрачен.

— Я видел его, — кивнул Тентуччи. — Продать такому душу было бы подлинным безумием, — пробормотал он.

— Ты видел Баал-Бегерита? — Джустиниани впервые безотчётно обратился к Тентуччи на «ты».

Тот кивнул.

— Он мелькнул в огне на хорах. Чудовище, в глазах — жуть. Потом он дохнул пламенем, тучами роились какие-то насекомые, гады, смерч, огромные градины, жабы, кровавый дождь… потом — огонь, копоть и пепел.

— Заклятие обрушивало на врагов вызывавшего десять казней египетских, — вяло пояснил Джустиниани и тусклым голосом добавил, — там было сказано, что произнести эти заклинания и не быть разорванным на части может только…

Карло молча ждал продолжения. Винченцо неохотно договорил:

— …может только окруживший себя великой защитой… величайший колдун, — лицо Джустиниани было угрюмым. — Была надежда, что я что-то не так понял, но папирус вылетел у меня из рук. Ну, а так как я всего-навсего испортил сюртук и перепачкался, стало быть, перед тобой — почти что Мерлин.

— Способности убить, солгать, украсть и изменить есть и у меня, но это не делает меня ни убийцей, ни лжецом, ни вором, ни прелюбодеем, — тут Карло побледнел, — ох, Доротея… Я не ночевал дома и не мог предупредить её. Господи, что же делать?

— Скажи правду.

— Что? — оторопел Тентуччи, — сказать, что я был похищен колдунами и познакомился с князем тьмы?

— Да, — в сомнении почесал макушку Джустиниани, — как это выходит, что самая подлинная правда всегда выглядит удручающе неправдоподобно? Тебе, пожалуй, следует что-нибудь придумать.

— Конечно, это нелепость, — и Тентуччи, только что декларировавший примат честности, начал торопливо сочинять спасительную ложь для супруги, — но что же сказать-то? Банкет? Засиделся в гостях? Покер? Бильярд? Кто же в это поверит, Господи… А главное-то! Рубашка порвана, запонка пропала, фрака нет, весь грязный, как чёрт!

Джустиниани рассмеялся.

— Ну, запонка, положим, у меня дома, фрак и рубашку я тебе дам, а вот объяснить синяк на скуле и губы… Потасовка в ресторане? Упал на лестнице? Свалился в фонтан?

— Я… свалился в фонтан? Нет. Это невозможно, — и судя по тону Карло, это было для него ещё более немыслимо, чем встретиться с дьяволом. — Доротея скорей уж в дьявола поверит, чем в такую нелепицу, она же меня как облупленного знает, — уныние не сходило с лица финансиста.

И два господина, похожих на изрядно набравшихся и плохо протрезвевших бродяг, вышли на виа дель Корсо. Умывшись в фонтане, они не без труда поймали извозчика. Тот вначале категорически отказывался вести обшарпанную и закопчённую голытьбу к площади Венеции, но в кармане брюк банкира завалялась пара сотенных банкнот и десяток монет в пять сардинских лир. Ошеломлённый кучер сразу стал вежливее и даже помог грязным оборванцам залезть в карету.

Всю дорогу банкир продолжал, смеша Джустиниани, насиловать свою фантазию, которая оказалась довольно куцей. Он уже сочинил складную сказку о том, как был вызван в провинциальное представительство банка, да вот беда, перевернулась карета… Фингал на скуле таким образом объяснялся, но почему он не послал нарочного жене до отъезда, как делал всегда? С трудом сотворённый миф рухнул в пыль. Но тут же, как феникс из пепла, возродился. Теперь Тентуччи поехал к тестю, засиделся у него, а фингал… фингал-то откуда?

— Ей-богу, зачем втягивать сюда родню? — пожал плечами Джустиниани. — Ты приехал ко мне, мой кот Трубочист проскочил у тебя под ногами, ты споткнулся, ударился скулой об оттоманку, я вызвал врача, а к твой жене послать не мог — не знал адреса.

— А почему я не сказал тебе, куда послать?

— А ты потерял сознание.

Пустая болтовня в карете чуть успокоила Джустиниани, отвлекла его от скорбных мыслей. Было приятно сидеть рядом с человеком, в котором был уверен, отрадно было обращаться к нему по-свойски, даже просто бездумно болтать и смеяться было блаженством.

По счастью, они вернулись рано, ни Джованна, ни челядь не заметили отсутствия Джустиниани. Луиджи же, знавший, что он уехал куда-то после полуночи в карете мессира Пинелло-Лючиани, тоже не был особенно встревожен. Тем в большее изумление пришёл слуга, встретивший их на пороге. Джустиниани приложил палец к губам и попросил нагреть чан воды.

Дальнейшая возня заняла больше двух часов и закончилась около девяти. Тентуччи отправил жене нарочного, сообщив, что расхворался на вилле Джустиниани, а Винченцо, отдав Карло запонку, сжёг в камине остаток рукава его сорочки. Тентуччи при этом порадовал Винченцо умением успокаиваться. Сразу после ванны он уже беззаботно делился с ним своей радостью от выгодного приобретения рисунка Рубенса, с гордостью отца хвалился талантами свой дочурки в пении и с удовольствием дегустировал красное вино Джустиниани. Словно и не было вчерашнего похищения, пыток в крипте, ужасной ночи в часовне.

Через кристалл этой души мир был кристален.

Появилась Джованна, несколько удивившись раннему гостю, но не настолько, чтобы любезно не поприветствовать его. Она пожелала доброго утра и мессиру Джустиниани. Девица была в роскошном утреннем платье и держала на руках чудовище — кота Спазакамино.

В голосе её звенели колокольчики.