Желтая гора

Дом 1 Дмитрий

Дмитрий – несчастный, счастливый, свободный художник – уж десять лет как начал строить дом на Желтой. Но по сей день не мог закончить свой архитектурный «шедевр». Одноэтажное строение девять на двенадцать под шиферной крышей за все это время почти не изменилось. И только сетка рабица, окружавшая его территорию и просевшая от времени, заботливо поправляемая хозяином, как-то странно двигалась, словно живое существо, с каждым годом прибавляя по метру земли вокруг дома. Видя, что никого «шагающая» изгородь пока не волнует, художник все расширял и расширял «свои» угодья. Позади его дома сразу начинался заповедник с огромными роскошными соснами, елями, можжевеловой рощей и родниками. Впереди, в метрах пятидесяти – глубокий ров, как старый шрам на теле Желтой, заросший мелким кустарником, шиповником и осинками.

Ближайшие соседи активно строились, возводя шикарные особняки. Дима же, в отместку за «несправедливость», расширялся. У него не было постоянного дохода, перебивался редкими заказами. Кроме любимого занятия, у Димы было две страсти – патологическая к любимой женщине Стрекозе (как звал ее Дима) и к охоте. Он слыл опытным охотником. В его арсенале имелась охотничья собака – рыжий умный спаниель по кличке Золтан, старенькая ржавеющая в период между выездами на охоту «Нива», бинокль, два ружья и мастерски сработанный широкий охотничий нож – тесак. Первое, старое надежное и легкое ружье – курковка-горизонталка, с ним одно удовольствие бегать по горам и кустарникам, другое – тяжелое – вертикалка, бээмка, с которым Дима ходил на крупнокопытного зверя – кабана, оленя. Нож – тесак ручной работы – был особой гордостью Димы, иногда он вешал его на грудь на кожаный ремень и шел через лес на родник. Встречные туристы в испуге шарахались. А миролюбивый Дима довольно улыбался. В последние годы ему нравилось во время охоты поднимать зверя с Золтаном загонщиком, а не сидеть в засаде на номерах. Наверное, он и себе не мог признаться, что ему, заядлому охотнику со стажем, после одного случая стало трудно убивать беззащитных животных. А в роли загонщика можно было себе позволить только поднимать и гнать, оставляя право на выстрел другим.

А произошел с Димой следующий эпизод. Год назад, когда они с товарищами охотились на копытных, Дима сидел в засаде, когда выше его проскочила коза, а на него в упор выскочил маленький козленок. Они увидели друг друга одновременно. Малыш затормозил и встал на задние копытца, испуганно подняв передние и глядя на ствол в руках охотника. Глаза его от ужаса стали большими, готовыми выскочить из орбит. Дима опустил ружье, козленок молниеносно развернулся на задних лапах и дернул в кусты. Эти испуганные глаза козленка Дима вспоминал каждый раз, когда собирался на охоту.

Дмитрий считал себя незаслуженно обойденным по жизни. Но его ценили и уважали товарищи, разделяющие его страсть, выходившие несколько раз в году с ним на вальдшнепа, кабана и зайца, и поднимали его уроненную самооценку. В эти редкие счастливые выходы Дима преображался и чувствовал себя другим человеком. Среди товарищей были состоятельные, занимающие ответственные посты. От них он получал иногда заказы. Дима был худощав, высок, сутуловат и раним. Однако с заурядной внешностью, с застенчивым характером и отсутствием постоянных доходов Дима только официально был женат семь раз! Сколько неофициально, никто не считал, впрочем, как и сам Дима. Но в последний его визит в загс Дмитрия предупредили: «Женись себе сколько угодно, но к нам больше не приходи!»

Он был влюбчив и романтичен, как все художники. И каждый раз, свято веря в узы брака, вел свою избранницу записаться. Однако среди регулярно сменяющихся жен была одна постоянная. Нет, вот здесь парадокс. Она была самая непостоянная, изменчивая, убегающая и самая что ни на есть постоянная, потому что Дима любил ее сильнее всех на свете и всегда был готов принять в своем вечно строящемся доме. Шли годы, Димин дом внешне не менялся, а эта женщина все убегала и снова возвращалась. Ну, это ли не шутка Желтой Горы? Над Димой уже откровенно смеялись, обсуждали, забывали и снова осуждали его долгоиграющий роман с бывшей женой, который возобновлялся с приходом холодов. И если в разгар лета в просветах рабицы мелькала новая женская фигура, всем было известно – это мелькание ровным счетом ничего не значит, вот придут холода и вернется Стрекоза, лето красное пропевшая. Нет, Димина Стрекоза не пела, но говорила много и красиво, потому как работала экскурсоводом и владела двумя иностранными языками. А еще любила забыться в чужих сильных руках. Она отчаянно ныряла в эту манящую неизвестность ночи – когда в пузырьки шампанского, когда в терпкую мадеру, часто и в водочку – зависело от настроения и вкусов угощавшей стороны, но всегда в новые руки, новые открытия. Отношениями это назвать было нельзя, они не успевали начаться, как тут же заканчивались. Но она и не хотела продолжения. Ей было важно стать желанной. Очень важно. За летний сезон успевала на практике реализовать закон больших чисел. Очевидно, в медицине существовало определение ее душевной болезни, но Стрекоза не любила докторов. Лечила свою рану сама как могла.

А Дмитрий беспомощно оправдывался перед друзьями в баньке после очередной охоты: «Никто не может ее заменить. Она как будто меня привязала, словно зельем опоила». Дима не хотел признавать свою слабость и искал оправдание.

С очередным холодным ноябрем Стрекоза возвращалась к Дмитрию и сквозь незатейливый орнамент просевшей сетки виднелись две притихшие, примирившиеся на время после бурного горячего лета фигурки мужчины и женщины, примостившиеся на широких ступеньках гостеприимного дома перед тлеющим мангалом с куриными крылышками.

Дима не сдавался и в каждом ноябре упрямо верил, что Стрекоза к нему вернулась навсегда. И он обращался к ней, источая взглядом любовь:

– Родная моя, тебе ничего не придется делать по дому, я все сам – и готовить, и стирать, и убирать. Только останься навсегда, не уходи!

Но это были не те слова, которые она хотела услышать. И главное, не тот мужчина, которого хотелось слушать, слушаться и прежде всего – покоряться ему.

– Фу! – говорила мысленно она и брезгливо стряхивала с себя заботливые руки художника, вечно испачканные краской. И физически ощущала, что не куриные, а ее крылышки здесь поджариваются. И мечтала о приходе весны…