Жена ловеласа

Энн Маршалл Цвек Жена ловеласа

Вена

Похороны завершились к пяти часам. Пока продолжалась церемония, Мэгги была словно в прострации, не в силах осознать произошедшее. Ее муж, крупный мужчина, вдруг показался ей удивительно маленьким в дубовом гробу, стоявшем в нефе англиканского собора.

«Как рождественская ель», — подумала Мэгги почему-то. Когда ели привозили в посольство, они тоже казались меньше, чем на самом деле, пока лежали на полу с подвязанными ветвями; а потом, когда их поднимали и расправляли, представали во всей красе и упирались в потолок.

Потом Мэгги стояла, а к ней подходили люди — много лет ей приходилось примерно так же стоять бок о бок с Джереми в разных городах и странах. Она обменялась рукопожатиями со всеми и почти бессознательно произнесла все нужные слова, но в голове было абсолютно пусто.

Второй секретарь посольства и его супруга Эйлин отвезли ее домой на маленьком коричневом «форде». Служебный автомобиль, которым всегда пользовались Мэгги и Джереми, теперь принадлежал исполняющему обязанности посла. «Я готов достойно держать оборону», — высокопарно заявил Макинтош чиновнику министерства иностранных дел, специально прибывшему на траурную церемонию. Пока говорил священник, Хилари Макинтош упорно держала Мэгги за руку. У нее была потная ладонь, но она посчитала невежливым забрать свою руку. Ведь Хилари просто хотела проявить сочувствие, как и все остальные.

— Хочешь чаю? — оживленно спросила Эйлин, переступив порог резиденции.

Растерянно озираясь, Мэгги стала нерешительно стягивать черные матерчатые перчатки. Люди ее возраста привыкли ходить в церковь в перчатках.

— Может, ей сейчас лучше выпить бренди? — предложил второй секретарь, стоявший на коврике у дверей. Он нервно похрустывал костяшками пальцев.

— Пожалуй, не откажусь от пары глотков хереса, — согласилась Мэгги.

Второй секретарь мгновенно оживился. В области выпивки он был хорошо подкован, а вот способность утешать вдов в трудную минуту не входила в число его талантов. Он быстро сбегал к бару и вернулся с бокалом, наполненным янтарной жидкостью.

— Амонтильядо? — предложил он Мэгги, бормотавшей слова благодарности.

— Вы все так добры, — сказала она. Все действительно были очень добры к ней.

— Хочешь, мы побудем с тобой? — руководствуясь чувством долга, спросила стоявшая в центре комнаты Эйлин. Она сжимала в руках маленькую лаковую сумочку.

— Нет, нет, не беспокойтесь, пожалуйста. Со мной все будет в порядке. Правда. Вы все были очень добры.

— А как же ужин? Тебе нужно поесть для поддержания сил.

— О, я пока не голодна. Эсмеральда, уезжая в отпуск, всегда оставляет в морозильнике огромный запас еды. Не волнуйтесь за меня! — Мэгги испытывала тайное облегчение оттого, что их повариха находилась в Португалии, в ежегодном отпуске. Проявления ее горя были бы очень шумными и утомительными. Мэгги надеялась, что к возвращению Эсмеральды она сама уже в достаточной мере оправится от потрясения и будет готова с ней встретиться. А сейчас ей очень хотелось побыть одной.

Супружеская пара отступила в холл и стояла в нерешительности, освещенная ярким, навязчивым светом люстры. Мэгги задумалась о том, что их совместную жизнь с Джереми всегда освещало множество люстр. Одним из неотъемлемых атрибутов посольской жизни, везде, куда бы они ни приехали — в Будапешт, Вену, Париж, Рим и так далее, — были эти искрящиеся хрустальные изделия, заливавшие светом мир, в котором не оставалось места ни теням, ни укромным уголкам.

— Ну, если ты так хочешь… — Второй секретарь взялся за дверную ручку.

— Держись, — добавила Эйлин.

С осторожным щелчком дверь закрылась за ними, и Мэгги наконец осталась одна.

Взяв стакан с амонтильядо, она уселась в привычное кресло. Вот уже три с половиной года, с самого назначения Джереми послом в Вене, это было кресло Мэгги. По другую сторону камина стояло другое — с высокой спинкой и подголовниками, обтянутое мшисто-зеленым бархатом, в котором всегда располагался Джереми, приходивший с работы; а рядом, на журнальном столике, частенько стояла порция виски с содовой. Это кресло еще хранило вмятины, оставленные его внушительным телом; Мэгги не стала включать лампу, и тени играли на бархате, там, откуда человек, бывший ее мужем двадцать пять лет, каждый вечер смотрел на нее. На лице его при этом неизменно отражалось снисходительное пренебрежение.

Джереми был очень способным государственным служащим, и все достоинства, традиционно приписываемые дипломатам, были присущи ему в полной мере. В Вене он первый раз в жизни был назначен послом; и вполне вероятно, что примерно через полгода его ждала бы должность в Вашингтоне — последний штрих в блестящей карьере. Джереми был высок, элегантен, с серебристыми, преждевременно поседевшими волосами, разделенными над высоким лбом безупречным пробором. Сидя в Кресле, он держал стакан с виски в мягких ладонях своих немного женственных рук, и перстень-печатка поблескивал в безжалостном свете люстры. Профессиональный дипломат, Джереми выглядел и вел себя именно так, как, по всеобщему мнению, должен выглядеть и вести себя настоящий посол. Он всегда знал, когда и что нужно сказать. Знал, что посол не должен активно жестикулировать или иным образом проявлять бурный темперамент. Мэгги подстраивалась под него, строго придерживаясь правил этикета, и Джереми, пусть и со свойственной ему сдержанностью, всегда гордился своей прелестной маленькой женушкой, терпеливо стоявшей рядом с ним, когда они приветствовали приходящих на торжественные приемы гостей и высокопоставленных лиц.

Теперь Мэгги сидела в одиночестве, потягивая херес, который мог согреть все, кроме ее сердца. Ноги болели от изящных туфель, надетых ею на похороны. У Мэгги всегда были проблемы со ступнями. Еще в подростковом возрасте она заработала себе шишки от ношения остроносой обуви. И сейчас испытала нечто сродни облегчению, неожиданно поняв — можно спокойно скинуть туфли, не боясь, что сидящий напротив Джереми неодобрительно вскинет брови. Спальня была единственным местом в мире, где Мэгги дозволялось ходить при муже в домашних тапочках. Она сняла туфли и пошевелила пальцами. Взглянула на часы. Начало седьмого. Впереди целый вечер. Все эти годы почти каждый вечер что-нибудь да происходило: государственный праздник, репетиция хора исполнителей рождественских песен, вернисаж какого-нибудь художника, чьи картины выставлялись в Британском Совете, или заседание Британского женского клуба по вопросу благотворительной распродажи. Помимо этого, у Джереми часто бывали дела, не требовавшие присутствия супруги. Поэтому вечера, когда они с мужем могли спокойно поужинать в домашней обстановке, выдавались редко.

«У меня сегодня свободный вечер, дружок», — изрекал он иногда мелодичным голосом из глубин своего бархатного кресла. Тогда Мэгги заказывала Эсмеральде его любимое блюдо — отбивные из молодой баранины с цветной капустой в сухарях, — и они открывали бутылку бордо. Джереми любил вино и, побывав во многих европейских винодельческих странах, стал его настоящим ценителем.

За окном темнело. Мэгги упорно смотрела на сгущавшиеся тени в кресле напротив и начинала сожалеть о своем опрометчивом решении спровадить Эйлин. Нельзя сказать, что ей не хватало присутствия Джереми — скорее ужасало его отсутствие. Ее мать овдовела, когда Мэгги была еще совсем маленькой. «Мне тогда казалось, будто на меня упала бомба», — признавалась та много лет спустя. Альбом с газетными вырезками, который мама хранила со времен войны, всегда завораживал Мэгги. Особенно одна фотография, на которой был изображен разбомбленный лондонский дом. Лишенный фасада, он казался вскрытым, с выставленными на всеобщее обозрение внутренностями — беспорядочно поваленными кроватями, буфетами и сервантами в комнатах. По рассказам мамы, сквозь каменную кладку пробивались пурпурные цветы. Мэгги сейчас ощущала себя точно так же — будто кто-то грубо снес стену между ней и миром, оставив ее без всякой защиты на жесточайшем сквозняке. Между тем ожидаемая печаль все никак не приходила.

«Странно — я почему-то совершенно ничего не чувствую», — жаловалась она несколько часов назад Хилари Макинтош.

«Это из-за шока», — объяснила она Мэгги, сжимая ее облаченную в перчатку руку в своей потной ладони.

Мэгги встала и в одних чулках подошла к письменному столу Джереми. Надо было обязательно позвонить в Новую Зеландию — его сестре. Изабелла приходилась ему лишь кровной сестрой, и к тому же была значительно старше; они с Джереми мало общались, но все же она имела право узнать о кончине брата. Мэгги попыталась рассчитать, который час в Новой Зеландии. Видимо, там примерно то же время суток, что и в Вене, только у них уже — завтра или вчера. Мэгги бросила взгляд на аккуратные стопки бумаг на столе у Джереми, визитные карточки, сложенные на пресс-папье; его аккуратные записки в блокноте, лежавшем у телефонного аппарата. Педантизм мужа всегда раздражал ее, но сейчас, посмотрев на старомодную перьевую ручку, стоявшую, как обычно, на специальной подставке, она вдруг ощутила прилив невыразимой нежности. И разрыдалась — первый раз с того момента, как узнала о смерти супруга. Слезы, тропическим ливнем струившиеся по щекам, удивили ее. Обычно плач Мэгги ограничивался легким увлажнением глаз, пощипыванием в носу, мимолетным опусканием уголков губ и сдавленным всхлипом. Она была застигнута врасплох этим неожиданным, неистовым потоком извергавшейся из нее жидкости.

Мэгги села за стол и сквозь слезы стала изучать блокнот мужа. На последних записях Джереми, сделанных незадолго до смерти, расплылись мокрые кляксы. Одна из заметок гласила: «Сказать 3. отдать машину в ремонт». «Греки» — говорилось в другой. В тот день в Греции был национальный праздник. При обычных обстоятельствах Мэгги и Джереми отправились бы в греческое посольство (на ней были бы те самые неудобные туфли) и стояли бы там среди приглашенных, ожидая своей очереди пожать руку послу, его маленькой пухлой жене, первому секретарю и военному атташе. Затем выпили бы по фужеру игристого вина и съели что-то чисто символическое, завернутое в виноградные листья; кивнули бы представителю греческой православной церкви, носившему высокий черный головной убор; перекинулись парой фраз с другими послами, а потом бы тихо ушли.

В следующий миг Мэгги растерялась: вдруг муж упомянул в своих записях флориста? Обычно цветами ведала секретарша Джереми, она заказывала сдержанные маленькие букетики, которые рассылались кому следует в знак благодарности или соболезнования.

Промокнув слезы носовым платком, который всегда носила в рукаве, Мэгги приступила к поискам записной книжки мужа. Она по одному выдвигала миниатюрные ящички стола и наконец нашла ее — ту самую потрепанную книжицу в переплете из черной кожи, которой Джереми всегда пользовался, — по крайней мере другой Мэгги у него не видела. Имя его сестры было записано на букву «И». Он каждый год звонил ей на Рождество и еще несколько раз, когда их отец был неизлечимо болен. Мэгги глубоко вздохнула и медленно набрала номер. Венскому телефону потребовалось какое-то время, чтобы осознать, насколько огромное расстояние придется преодолеть сигналу. И вот раздался звонок другого, иностранного, телефона, находившегося в тысячах миль от Австрии. Долго никто не отвечал. Мэгги стала даже опасаться, не угораздило ли ее позвонить Изобелле посреди ночи.

— Алло, — послышался наконец нерешительный голос.

— Изобелла, это ты?

— Да, а кто это?

— Изобелла, это Мэгги.

— Боже мой, Мэгги, откуда ты звонишь? Тебя так хорошо слышно… будто из соседней комнаты.

— Я в Вене. Послушай… Мне очень жаль, но у меня плохие новости.

Последовала пауза.

— Джереми? — спросила женщина на другом краю света.

— Да. К сожалению, в четверг его не стало. Опять пауза.

— Бедняга Джереми. Он был болен?

— Если и так, то мы ничего об этом не знали. Скончался от сердечного приступа, за своим рабочим столом.

— Кто бы мог подумать, что Джереми умрет раньше меня? — с удивлением и печалью произнесла Изобелла. — Ас тобой все в порядке, милая?

— Да, все нормально, — ответила Мэгги с деловитой сухой уверенностью, которой на самом деле не ощущала. — Похороны были сегодня.

— Что ж, придется переписывать завещание, — заметила Изобелла. — Я собиралась все оставить Джереми. У меня ведь больше нет родных.

— Не беспокойся об этом сейчас. Подумай о себе. А мне, наверное, — дрожащим голосом добавила Мэгги, — придется обзванивать всех, кто прислал соболезнования.

— Да, да, конечно, ты должна им позвонить. До свидания, милая. Дай знать, если я могу чем-нибудь тебе помочь. — Сестра Джереми отключилась, и воцарившаяся в комнате тишина нарушалась лишь гулким воем ветра за окном.

Мэгги взяла записную книжку и еще немного подержала ее в руках, глядя на знакомую обложку. Выплакавшись, она чувствовала себя лучше. Ей удалось все сделать как надо. Вдовы всегда плачут, по своим ушедшим супругам. Как убивалась жена испанского атташе по культуре, когда ее муж попал под трамвай… А ведь Мэгги и Джереми были преданной, любящей парой — все так считали… Она громко высморкалась. Все равно никто не услышит. В комнате царила давящая тишина. Единственным звуком был тихий шум холодильника, доносившийся из маленькой кухоньки. Положив телефонную книгу обратно в ящик, Мэгги вдруг заметила у дальней стенки несколько записных книжек, которых ей раньше видеть не доводилось. Уже собираясь закрыть ящик, она вдруг уступила неожиданному соблазну, схватила верхнюю книжку из стопки и пролистала. Дневник! Ну конечно же… Джереми постоянно записывал какие-то свои мысли. «Когда-нибудь я прославлю тебя, — пошутил он однажды. — Напишу мемуары, и ты станешь второй леди Дианой Купер.[1]»

Мэгги начала читать.

4 октября

Макинтош уезжает в Черногорию. У Ширли выходные до понедельника. Встретил в американском посольстве Айзенбергера. Кажется, он полагает, с «Ай-би-эм» может что-то выйти. Потратил 450 шиллингов на новую пижаму для поездки в Венецию.

«Когда это он планировал поехать в Венецию? — удивилась Мэгги. — Не припоминаю разговоров об этом». Она перевернула пару страничек. Этот текст вряд ли мог бы заинтересовать издателя.

8 октября

Звонил Мойсхен. Освободится только на следующей неделе.

Что еще за Мойсхен? Кажется, по-немецки это означает «мышка»?

12 октября

Встреча с Мойсхен в «Захере».[2] Тафелъшпии[3] и хороший гевурцтраминер[4]. Креветки для Мойсхен. ++ В министерстве просят финансовый отчет. Позвонить Макинтошу.

Интересно, что значат два плюсика? И могло ли у кого-нибудь в министерстве иностранных дел в Вене быть прозвище Мышка? Насколько Мэгги помнила, никто из служащих посольства не походил на грызуна. На приемах, которые устраивали они с Джереми, за столом в основном мелькали свиные рыла. Сам министр, с его волосатыми ноздрями и кривыми зубами, смахивал скорее на кабана, чем на мышь; но, возможно, Мойсхен — его кодовое имя для британской разведки. Сотрудники секретных служб вечно скрываются за разными инициалами, паролями и псевдонимами.

18 октября

Мойсхен присоединяется ко мне в ресторане «Вильдроссштуберль» на берегу Дуная. Наша любимая форель. Зеленый вельтлинер[5] — так себе. Прекрасный вечер. +

На этот раз лишь один плюсик. Определенно Мойсхен — кто-то из MI5.[6] Поэтому Джереми ни разу не упоминал об этом человеке…

24 октября

Мойсхен в голубом. Где обычно, Мойсхен ест осьминога, обжаренного во фритюре, — жалуется, что он жестче обычного. Позволили себе немного пошиковатъ — выпили шампанского. +

Опять один плюсик. Часть кода, наверное.

30 октября

Ходили в маленький кабачок неподалеку от площади Святого Стефана. Мойсхен понравилось все, кроме сельди пряного посола. Выпили по кружке пива.

Названия рыбных блюд наверняка были шифром, обозначающим места расположения секретного оружия, или еще что-нибудь в таком роде. В последнее время Джереми много занимался вопросами разоружения.

Следующая запись была сделана в день рождения Мэгги. Джереми вынужден был пропустить его, поскольку уехал на несколько дней на конференцию в Брюссель.

3 ноября

Забрал Мойсхен от ее дома и отвез на озеро Аттерзее. Дождливо. Мойсхен в отличной форме, каждый вечер ест радужную форель. Этот Крахер делает отличное вино. +++

Три плюсика! «…от ее дома»?! Мойсхен — женщина-агент? И почему Джереми не был в Брюсселе?

Неторопливо, как таяние ледника, в сознание Мэгги закрадывалась тень сомнения. И вдруг безмятежная уверенность, двадцать пять лет безраздельно владевшая ею, исчезла в один миг, рассыпалась, как упавшее на пол печенье под каблуком неосмотрительного прохожего. Рука, сжимавшая записную книжку, задрожала, а язык, внезапно ставший огромным и неповоротливым, будто прилип к нёбу…

Впереди была длинная ночь. Мэгги выключила телефон из розетки, вынула из ящика все записные книжки Джереми и разложила в хронологическом порядке. Начав с самого начала, то есть со дня приезда в Вену три с половиной года назад, она изучила пятьдесят пять записных книжек, пока добралась до дня смерти мужа. Первые упоминания о Мойсхен появились довольно давно. Там и сям, между напоминаниями о светских мероприятиях и необходимых указаниях для Макинтоша и Золтана — шофера Джереми, попадались скрупулезные записи о свиданиях с Мойсхен — ненасытной пожирательницей рыбных блюд. В конце обычно стоял ряд плюсиков, значение которых постепенно стало доходить до Мэгги.

Она вдруг с ужасом поняла, что не может вспомнить их с Джереми последнего плюсика. Когда же это было? Может, после новогодней вечеринки в перуанском посольстве… Вскоре после знакомства с Мойсхен Джереми праздновал с ней день ее рождения, и они ели омара. Омара! С женой он никогда не заказывал омара, считая это непозволительной роскошью. А тут мало того что позволил себе подобную роскошь, так еще и сладострастно описывал, как сексуально Мойсхен облизывает с пальцев масло!

Голова у Мэгги стала тяжелой от гремучей смеси амонтильядо и забурлившего в душе гнева. Глядя на свое отражение в зеркале над камином, она боролась с безудержным желанием разнести блестящую безупречную поверхность, ударив по ней каминным прибором. Но зеркало было собственностью государства, все в этом доме было собственностью государства, да и они с мужем на протяжении долгих лет не принадлежали сами себе…

Судя по записям, однажды Мойсхен и Джереми побывали в Риме. Видимо, как раз в то время, когда мать Мэгги была при смерти. Мэгги жила тогда у своей сестры Сью в Херефорде. Значит, когда у нее было горе, муж в это время развлекался в Риме с любовницей? Она была сильно уязвлена этим известием. Джереми водил Мойсхен в ресторан, который они с Мэгги очень любили, когда жили в Италии. Она подумала — интересно, поменялись ли официанты с тех пор? Они наверняка помнили Мэгги и должны были бы заметить, что Джереми ужинает не с женой. Скажем, Джузеппе. Он, должно быть, удивленно приподнял бровь, увидев их… И сколько еще людей видели ее мужа с Мойсхен? Знали ли об этом в посольстве? В замкнутом коллективе трудно сохранить подобные отношения в тайне. Неужели все подталкивали друг друга локтями у Мэгги за спиной, с жалостью глядя ей вслед? И почему обманутые супруги всегда являются поводом для насмешек? Надо же, они покупали обувь «Феррагамо»! А Мэгги приходилось из соображений экономии довольствоваться неудобными туфлями.

Записи о свиданиях с Мойсхен встречались в дневнике Джереми минимум раз в неделю. И еще обращали на себя внимание загадочные цитаты из телефонных разговоров. Мойсхен была на концерте, Джереми прислал ей цветы. Ха, вот откуда взялся флорист! Господи, он покупал ей туберозы… Она встретила кого-то из сотрудников посольства в спортивном зале. Она сделала красивую стрижку. После обеда они ходили в кино. Ну, это не возбраняется: в области кинематографа у Мэгги и Джереми были разные вкусы. Она предпочитала романтические картины, тогда как он любил кровавые боевики и фантастику. Правда, тот фильм шел в кинотеатре, где показывали исключительно старые ленты, и имел отношение к французской «Новой волне».[7] Очень странно…

В первую зиму в Вене Джереми целую неделю проводит с Мойсхен в Кицбюэле! Кажется, он тогда говорил, что уезжает в Лондон на консультацию. Да, точно — Мэгги вспомнила… Она еще усомнилась: неделя — слишком долго для консультации; а он ответил, что планирует заодно навестить отца. На сей раз они пьют глинтвейн в горных хижинах, и Мойсхен предпочитает рыбе фондю. Мэгги и Джереми не были хорошими лыжниками — не довелось научиться. Но австриячка Мойсхен, ясное дело, «родилась на лыжах» и наверняка потрясающе смотрелась на фоне снежных склонов — загорелая, в облегающих спортивных брюках… Какая несправедливость!

Раньше Мэгги никогда не ощущала себя ущербной. Она умела вести себя на людях, создавать домашний уют и, судя по редким комплиментам, которых иногда удостаивал ее муж, все делала правильно. А теперь ей стало ясно: чего-то в ней все же не хватало. Наверное, того, чем обладала Мойсхен. Возможно, ошибка Мэгги состояла в том, что она принимала любовь мужа как должное. Может, она слишком рано позволила себе расслабиться. Ее фигура уже не была так стройна, как у той юной девушки, что выходила замуж за Джереми и была ослеплена его элегантностью, эрудицией и перспективой блестящей карьеры. Может, правду пишут в модных журналах: женщина должна ходить в кружевном белье и пользоваться дорогой косметикой? Мэгги, носившей скромные гарнитуры, купленные в универмаге «Маркс энд Спенсер», и наносившей на ночь крем «Нивея», вероятно, недоставало шарма. Сейчас, когда посольские приемы в прошлом, она спокойно может позволить себе сесть на диету. Впрочем, какой теперь в этом смысл? Все равно Джереми не увидит.

Ах, если бы он был жив… Она бы допрашивала его, упрекала, бросала в лицо обвинения. Если бы муж стоял перед Мэгги сейчас, она потопталась бы на его начищенных ботинках, встала бы на скамеечку и растрепала безупречно уложенные серебристые волосы, заставила бы его сбросить маску снисходительности, огрев каким-нибудь из кубков, полученных в честь победы в гольфе.

Наконец, измучившись и изрядно перебрав спиртного, Мэгги отключилась прямо на диване. Прежде чем погрузиться в сон, она успела подумать о том, что, в отличие от Джереми, Мойсхен, по всей вероятности, жива и здорова…

Той ночью Мэгги приснилось, будто она принимает участие в рыцарском турнире. На противоположном краю поля находилась Мойсхен верхом на акуле. Золтан, шофер Джереми, помогал Мэгги вскарабкаться на боевого коня. Лошадь была ужасно большая, и у Мэгги закружилась голова, когда она взглянула с высоты на зеленую лужайку. На трибуне сидел Джереми, совершенно непохожий на самого себя. Раздувшийся до безобразия, он напоминал Шалтая-Болтая — довольно зловещее зрелище. На Мойсхен был шлем с малиново-красными перьями, солнечные блики сияли на блестящем нагруднике.

— Хилари! — душераздирающе закричала Мэгги, обращаясь к жене исполняющего обязанности посла, в нерешительности стоявшей рядом с полотенцем в руках. — На мне нет нагрудника!

— Есть, — успокаивающе произнесла Хилари. — Просто вы в шоке.

Раздался звон колокола, противники пришли в боевую готовность. Вдруг Джереми встал, упал с трибуны и разбился на мелкие кусочки. Мэгги проснулась. Звон продолжал звучать, возвещая начало турнира. Лишь через минуту она осознала — на самом деле звонили в дверь. И звонили настойчиво. Она неловко встала, пригладила волосы, глядя в зеркало над камином.

— Wer ist da?[8] — спросила Мэгги, пользуясь основами немецкого языка, которые освоила за три с половиной года пребывания в Вене.

— Мадам, это Золтан, — послышался грубоватый голос. — Я пытался позвонить вам, но ваш телефон не работает.

Золтан стоял перед дверью с торжественным и в то же время каким-то затравленным видом. Даже его усы свисали ниже обычного. Казалось, он никак не мог подобрать нужных слов. В руке у водителя был маленький тугой букетик оранжевых цинний. «Это так по-венгерски — прийти с цветами», — подумала Мэгги. Золтан официальным жестом протянул букет, слегка кивнул, едва слышно щелкнув каблуками, и степенно произнес:

— Целую ручки.

Он был явно расстроен — и не только смертью посла, но и неизбежной потерей работы. Золтан уехал за хозяином из Будапешта — первого места работы Джереми в континентальной Европе. Поначалу он не числился официальным работником посольства — тогдашний статус Джереми не предполагал наличие личного водителя. Муж Мэгги нанял Золтана частным образом, когда у него стало неважно со зрением, особенно в темное время суток, и он больше не мог сам сидеть за рулем.

В те годы нелегко было получить разрешение на выезд Золтана из Венгрии — а оно было необходимо, когда его шефа перевели в Рим. Временами Джереми приходила в голову мысль, что Золтана выпустили из страны исключительно с целью шпионажа. Но тот постепенно сумел развеять все подозрения и стать незаменимым. Он за считанные дни осваивал кратчайшие пути в любом из европейских городов, был очень находчив и мог починить все, что попадалось под руку.

Эти разносторонние способности снискали ему популярность и среди других сотрудников посольства. Столкнувшись с проблемой, которую он не мог решить самостоятельно, Золтан всегда произносил одну и ту же коронную фразу: «У меня есть друг». Сама сдержанность и благоразумие, он в то же время был неисчерпаемым источником информации и различных вполне достоверных слухов, которые представляют интерес для дипломата, в очередной раз оказавшегося в новом посольстве, в чужой стране.

К тому времени как Джереми послали в Париж в качестве советника, Золтан уже был полноправным членом штата британской дипломатической службы.

— Что же с тобой будет, Золтан? — спросила Мэгги.

Он печально возвел глаза к потолку.

— Пока ничего не говорят, но вряд ли я им еще понадоблюсь.

— Чем займешься?

— Наверное, поеду домой, в Венгрию. Там теперь лучше, чем раньше.

Мэгги приготовила кофе на двоих в маленькой кухоньке, которую они с Джереми соорудили в своих апартаментах, чтобы не спускаться каждый раз в главную кухню, преодолевая два лестничных пролета. За все время их знакомства Золтан еще ни разу не отказался от кофе. Он любил крепкий, без молока, и курил при этом ароматную сигарету.

— Я привез из посольства коробки с вещами, — сказал он, сделав последнюю затяжку и погасив в пепельнице окурок. — Ширли решила, что вам вряд ли захочется самой разбирать стол посла. Там еще была одежда. Принести коробки в дом?

Пока Золтан возился в гараже, Мэгги решила принять душ. Она стояла под шумным потоком, к своему удивлению, наслаждаясь теплом и бодрящим массажем водяных струй. Завернувшись в полотенце, долго и пристально смотрела на себя в зеркало. Зрелище, однако, оказалось неприглядным: опухшие глаза, бледная кожа… Впрочем, так, наверное, и должна выглядеть безутешная вдова. Правда, Мэгги все-таки вынуждена была признаться себе, что печаль в ее сердце уступила место другому чувству, более похожему на гнев, и злой, лихорадочный блеск глаз отнюдь не наводил на мысли о вдовьем горе. Снова раздался звонок в дверь. Мэгги последний раз взглянула на себя в зеркало, выпрямилась и с вызывающим выражением лица накрасила губы самой яркой помадой. Она готова была не только встретить Золтана, но и смело посмотреть в лицо судьбе и всему миру.

Было принесено шесть коробок, наполненных папками, записными книжками, словарями, подставками для ручек и фотографиями в серебристых рамках, хранившими память о встречах Джереми с разными знаменитостями и сильными мира сего. Золтан почтительно повесил на спинку кресла короткое пальто и поставил под кресло пару начищенных до блеска туфель. Сложенный зонт, принадлежавший Джереми, он прислонил к дверному косяку. В руках у него был пакет.

— Пожалуй, займусь этим потом, — сказала Мэгги, внезапно почувствовав себя совсем раздавленной. Дыхание перехватило, когда она подумала о том, что владельца этих вещей больше нет, он навсегда исчез, аккуратно упакованный и убранный подальше, подобно вот этому зонту фирмы «Бриггз». Мэгги похолодела, пытаясь справиться с охватившей ее паникой, — теперь она совсем одна, и некому защищать ее от враждебного мира.

Двадцать пять лет она прожила в тени человека, существовавшего лишь в ее воображении. Однако каким бы подлецом ни оказался в итоге Джереми, все это время он стоял между ней и невзгодами повседневной жизни. Долгие годы ей почти никогда не приходилось садиться за руль, отправлять письма, гладить рубашки, платить по счетам и решать какие-нибудь более серьезные проблемы, чем что надеть или что подать на ужин. О быте заботился персонал посольства. Однако Мэгги к такому положению вещей привыкла — министерство иностранных дел принимало все важные, а временами и малозначительные решения за нее. Без разрешения руководства Мэгги не могла позволить себе даже сменить чехлы на креслах.

Она жила в странах, куда они ее посылали, в выбранных кем-то домах, с нанятой кем-то другим прислугой. Понятие свободы любого рода до сего момента было для нее пустым звуком. Та ограниченная возможность выбора, которой они с мужем могли пользоваться в личной сфере, была прерогативой Джереми. Лишь теперь Мэгги впервые в жизни сможет принимать решения самостоятельно. Ей казалось, будто она оказалась на краю пропасти и не решается посмотреть вниз.

Стоя на коленях у письменного стола, Золтан включил телефон в розетку. Звонок раздался незамедлительно, оба они от неожиданности подпрыгнули.

— Слава Богу! Я думала, у вас телефон не работает! — Звонила Ширли, бывшая личная помощница Джереми. — Никому не удалось прорваться к вам, а пытались многие. Особенно волновалась миссис Макинтош.

— Прошу прощения, — извинилась Мэгги. — Я на ночь отключила телефон.

— Думаю, ничего плохого не случится, если Золтан еще несколько дней повозит вас. Вам, наверное, понадобится съездить в банк и все такое прочее… Подчистить хвосты, так сказать.

— Сколько времени я смогу здесь оставаться? — спросила Мэгги, вдруг осознав, что от нее уже ждут каких-то активных действий.

— О, не беспокойтесь об этом, — поспешила успокоить Ширли. — Уверена — нового посла долго еще не назначат. Все это так неожиданно… Полагаю, вам не следует торопиться. Вот вернется Эсмеральда и поможет вам собраться, мы пришлем в помощь еще кого-нибудь из посольства, если захотите.

Да, неплохая мысль — наведаться в банк. В кошельке у Мэгги оставалась около двухсот шиллингов. Золтан церемонно открыл перед ней дверь, они вместе вошли в лифт, направляясь в гараж. Ей предоставили автомобиль посольства под номером два — темно-красный «ровер». Все и в самом деле были очень добры. Она подумала — по возвращении нужно обязательно позвонить Макинтошу и поблагодарить его.

Мэгги всегда ездила на заднем сиденье, но сегодня, по молчаливому согласию, заняла место рядом с водителем.

— Кто нашел Джереми? — неожиданно спросила она, когда автомобиль проезжал через центр Вены.

Золтан старательно делал вид, будто регулирует систему отопления, направляя к ногам теплый воздух.

— Ширли, — ответил он наконец. — Это случилось в конторе.

— А я слышала, это была уборщица, — отважилась усомниться Мэгги.

— Да, Ширли и уборщица, вместе, — решительно произнес он и громко переключил передачу. — Говорят, погода портится, — Золтан обожал сообщать плохие новости. Его метеорологические прогнозы всегда отличались мрачностью.

Служащие банка были очень добры и усердно предлагали Мэгги кофе, пирожные, минеральную воду, а также новый настольный ежедневник на следующий год. По окончании всех этих подготовительных мероприятий выяснилось, что Джереми за годы работы скопил порядочный капитал, основу которого составляло небольшое наследство, доставшееся ему от отца. Удачно вложенное, оно теперь приносило неплохие дивиденды. Он предусмотрительно делал вклады как на свое, так и на имя Мэгги. Джереми перевел в этот венский банк часть денег и ценных бумаг, поскольку, как он в свое время объяснял Мэгги, не стоило хранить все яйца в одной корзине.

Жесткая экономия, в условиях которой ей пришлось жить долгие годы, очевидно, оправдала себя. Как выяснилось, она теперь владела акциями, и все осторожные, продуманные капиталовложения, сделанные мужем, приносили неплохую прибыль. Траты на вино и рестораны для Мойсхен не оказали значительного влияния на количество нулей итоговой суммы. Подумав об этом, Мэгги поинтересовалась, можно ли обналичить чек, и не без волнения поставила свою подпись под впечатляющей цифрой — столько она никогда не посмела бы снять с общего семейного счета при жизни мужа.

В этот момент Мэгги не имела ни малейшего представления о том, как потратить деньги. У нее едва получалось сосредоточиться на произносимых сдержанным, выверенным тоном словах менеджера, который показывал ей кучу разных бумаг. Перед ней неотступно вставал женский образ, которому воображение постоянно добавляло новые черты. Блондинка с голубыми глазами, высокими скулами и блестящими губами сидела за столом, скрестив лодыжки стройных ног, обутых в босоножки, и облизывала пальцы, позвякивая браслетами на запястьях.

— Спасибо, что уделили мне столько внимания, это так любезно с вашей стороны, — пробормотала Мэгги и покинула банк, унося распухший бумажник в сумке и папку с акциями под мышкой.

Потом они отправились в универсам за покупками. Золтан катил рядом с ней тележку. Мэгги вдруг ощутила зверский голод, и все продукты в магазине казались ей ужасно соблазнительными: влажный бри и слоистый пармезан в сырном отделе, в отделе деликатесов — пармская ветчина, оливки разных сортов; помидоры, высушенные на солнце, и еще множество экзотических штучек, которых ей никогда раньше не доводилось приобретать. Она замедлила было шаг у рыбного прилавка, где храбрый омар отважно пытался выбраться из ящика, а тугие осьминоги барахтались в собственных чернилах, но затем решительно проследовала мимо. Все покупки были погружены в багажник «ровера».

— Куда теперь, мадам? — спросил Золтан. Мадам понятия не имела, что предпринять дальше. Она не привыкла располагать своим временем — ей всегда приходилось смотреть на часы, чтобы не опоздать на встречу с Джереми в «условленном месте», как обычно говорили в посольстве. И в ответ лишь вопросительно взглянула на водителя. Казалось, улицы Вены переполнены голубоглазыми блондинками с блестящими губами, все они шли, словно скользя в толпе, обутые в изящные остроносые туфли. Мэгги опустила взгляд на свои скромные лодочки на плоской подошве.

— Думаю, я не прочь пройтись по магазинам, — заявила она.

Прогуливаясь по Картнерштрассе[9] и разглядывая витрины, Мэгги постепенно избавлялась от чувства вины за свою праздность, начиная чувствовать себя человеком, находящимся в заслуженном отпуске. Она решила отпраздновать это событие, отведав в одном из уличных кафе кофе-меланж и творожный штрудель. Она заходила во все обувные магазины подряд и все больше смелела, беспечно примеряя дорогущие туфли.

— Я пойду прямо в них, — сообщила Мэгги молодой услужливой продавщице, определившись с выбором.

«Кто у нас там носил красные туфли? — подумала она, перебирая роившиеся в памяти образы. — Ах да, Мария Антуанетта. Она взбиралась в них на эшафот». Почувствовав неловкость оттого, что заставила водителя так долго ждать, Мэгги поспешила к машине, насколько ей позволяли непривычно высокие каблуки. Золтан дремал на переднем сиденье со спортивной газетой на коленях, его усы подрагивали при каждом звучном вздохе. Проснувшись, он вздрогнул от неожиданности.

— Прошу прощения, что заставила ждать, — извинилась Мэгги и робко, с чувством тайного торжества пошевелила пальцами под мягкой красной кожей. — Я купила новые туфли. — При обычных обстоятельствах Мэгги не стала бы обсуждать покупку с водителем, но сейчас ее просто распирало от радости.

Золтан молча рассматривал ее ноги, пока она усаживалась.

— Может, они немного… не знаю… не слишком яркие? — усомнилась Мэгги, прикинув, что на деньги, потраченные на туфли, можно было купить авиабилет до Лондона. «Туда, — подумала она, выставляя вперед левую ногу, — и обратно», — вытягивая правую. — О Боже! — вырвалось у нее вслух.

— Вовсе нет, мадам, — возразил Золтан, отъезжая от тротуара. — По-моему, очень красивые туфли.

Золтан помог ей донести покупки до дверей квартиры и удалился, бормоча что-то о делах в посольстве. Распаковав провизию, Мэгги тут же отрезала себе кусок сыра бри и съела его стоя. Потом принесла из кладовой бутылку бордо и налила себе немного (будь Джереми жив, он упрекнул бы ее в дурных манерах). Сделала большой глоток, пошла с бокалом в гостиную, на ходу взглянув на себя в зеркало над камином, и поразилась, насколько сильно может поднять боевой дух женщины пара новых фривольных туфель.

Разгоравшаяся внутри ярость бодрила ее. Мелкие события, которым она в свое время не придала значения, теперь вспыхивали в памяти, причиняя боль, как будто ее били до синяков каким-то тупым предметом. Случаи невинного, казалось бы, обмана, уловки, отговорки, подозрительные совпадения… Многие эпизоды семейной жизни вдруг приняли совсем иную окраску. Она глотнула еще бордо.

Впереди маячил очередной тоскливый вечер. Мэгги осмотрелась. Милая комната… У нее был настоящий талант создавать уют, и муж часто хвалил ее за эту способность, которую называл «чутьем». Единственным предметом споров в том, что касалось интерьера, были картины: по мнению Мэгги, Джереми предпочитал их вешать слишком высоко. Она неохотно нажала на телефонном аппарате кнопку прослушивания сообщений. Несколько человек звонили выразить сочувствие и предложить помощь. Два звонка от сестры Сью. Мэгги решила, что пока не в силах говорить ни с кем. Было слышно, как уборщица миссис Лебовски пылесосила пол на первом этаже, в приемной. Рано или поздно придется спуститься, принять ее формальные соболезнования и выслушать очередной рассказ о ее собственных злоключениях. Мэгги подумала — пора заняться «подчисткой хвостов». Нужно позвонить Макинтошу.

На звонок ответила Ширли. Она сразу приняла благочестиво-сочувственный тон — с момента смерти Джереми ее голос при разговорах с Мэгги звучал именно так.

— Как вы? — пожелала она знать.

— Спасибо, хорошо… Насколько возможно при данных обстоятельствах, — ответила Мэгги тоном хрупкой женщины, даже перед лицом горя сохранявшей мужество. — Я хотела поблагодарить мистера Макинтоша за то, что он так любезно предоставил мне на ближайшее время автомобиль и Золтана. Для меня это просто манна небесная.

— Боюсь, мистера Макинтоша сейчас нет на месте, — сообщила Ширли. — Я обязательно передам ему вашу благодарность.

— Вы тоже очень помогли мне. Для вас, наверное, было ужасным шоком увидеть, что Джереми…

— Нет, что вы, я к тому времени уже ушла. Было как раз начало девятого.

— Но… мне никто не сообщил до девяти часов!

— Ну… ведь пришлось вызвать врача. Они, наверное, пытались спасти его, привести в чувство… Поэтому, наверное, и не сообщали сразу…

— Кто «они»?

— Его обнаружил Золтан. Я думала, вы в курсе…

Мзгги ощутила знакомый холодок внутри, будто кто-то сжал сердце ледяными пальцами, и опять стал неметь язык.

— Ах да, конечно… Что за чушь я несу! У меня такая каша в голове…

— Ничего удивительного, — сочувственно произнесла Ширли. — Постарайтесь не нервничать. Обращайтесь, если что-нибудь понадобится.

— Какой врач приезжал? Доктор Бентон?

— Полагаю, да… — Голос Ширли звучал неуверенно.

— Спасибо вам еще раз. — Мэгги положила трубку и полезла в ящик стола за записной книжкой с телефонами. Ей срочно нужно было сделать два звонка.

Первый — доктору Бентону. Секретарша соединила их без промедления.

— Мэгги… — голос доктора звучал сердечно и успокаивающе, — я часто вас вспоминаю.

— Я хотела бы узнать все обстоятельства смерти Джереми, — сказала она.

— Ну, знаете… — медленно проговорил он. — Он умер внезапно. Думаю, вряд ли успел понять что-нибудь.

— Я просто не понимаю, почему мне сразу не сообщили.

— Ну… полагаю, все были в панике. — Он откашлялся. — Пока вызвали «Скорую»… На это ведь нужно время.

— Да, естественно, должна быть причина. Все были в панике. — У Мэгги заболела голова.

— Если что-то понадобится — дайте знать, — сказал доктор Бентон.

— Спасибо, — машинально произнесла Мэгги, — вы все очень добры.

Второй звонок был адресован Золтану.

— Надо поговорить, — бросила она. — Немедленно!

Мэгги перенесла коробки с вещами Джереми в комнату для гостей, повесила его пальто в шкаф в коридоре, а зонт оставила на том же месте. Привезенный Золта-ном пакет так и стоял на диване. Внутри обнаружилась новенькая, серая в сиреневую полоску пижама. «Венеция», — подумала Мэгги, чувствуя, как ее охватывает бешенство.

— Мадам, это я, Золтан, — сообщил водитель, тщательно вытирая ноги, прежде чем войти в дом.

— Золтан, — произнесла она, с трудом сдерживаясь, — думаю, пришло время сказать правду.

— Правду? — У Золтана забегали глаза, в панике он оглянулся, будто искал путь к отступлению, но Мэгги с пугающей решимостью преградила ему путь. В новых красных туфлях она была на шесть дюймов выше.

— Не будешь ли ты любезен сообщить мне, где обнаружил тело моего мужа?

— Я же говорил вам — его нашли в офисе. Ширли и…

— Золтан! Я знаю про Мойсхен.

— Мойсхен… Знаете… Ясно… — Золтан переминался с ноги на ногу, являя собой весьма жалкую картину. — Ну, тогда… вы все знаете.

— Что знаю?

— Где умер посол. — Казалось, он вот-вот расплачется.

— Потому что он умер с Мойсхен?

— Ну… да, так можно сказать.

— В постели с Мойсхен?

— Вероятно, они могли быть в постели, да.

— И Мойсхен позвонила тебе?

— Миссис Моргенштерн позвонила мне — да, это верно.

— А ты позвонил доктору Бентону?

— Да.

— И доктор Бентон вызвал «Скорую помощь»?

— Да.

— И вы все встретились в квартире миссис Моргенштерн?

— Да.

— И все вместе поехали в больницу?

— Нет, миссис Моргенштерн осталась.

— А потом ты позвонил мистеру Макинтошу?

— Да.

— А мистер Макинтош позвонил мне?

— Да, мистер Макинтош, должно быть, позвонил вам, да.

— Пойду приготовлю тебе кофе, — смягчилась Мэгги.

Молча потягивая кофе, водитель зажег сигарету. Она ждала, пока он докурит. Золтан, как обычно, ткнул окурок в пепельницу и описал им пару кругов, удостоверяясь, что он точно погас.

— Золтан, у меня к тебе предложение, — произнесла Мэгги. — Ты поможешь мне расквитаться с Мойсхен. А я беру тебя на работу на все это время и буду платить твою обычную зарплату.

У Золтана настороженно встопорщились усы.

— Я не могу нарушать закон, мадам, я не могу. У меня только временное разрешение, и если…

— Я не буду просить тебя нарушать закон. На лице Золтана отразилось облегчение.

— Ну если только самую малость… — добавила Мэгги.

Он вновь закурил.

— Прежде всего ты покажешь мне, где живет Мойсхен.

— Думаю, будет дождь, — произнес Золтан еле слышно.

Они поехали по улице Реннвег, повернули направо — на улицу напротив Бельведера.[10] Золтан остановил машину перед большой деревянной парадной дверью многоэтажного здания, но не стал глушить двигатель.

— Мадам, — умолял он, — не надо вам туда подниматься. Миссис Моргенштерн…

— Не волнуйся. Я не собираюсь устраивать скандал. Где ее окна?

Шофер указал на ряд красиво оформленных окон на втором этаже. Сквозь стекло виднелись тяжелые драпировки с фестонами.

— У посла был ключ?

Золтан еще сильнее встревожился.

— Да, полагаю, у него мог быть ключ… Я не знаю.

— И где этот ключ теперь?

— Наверное, с вещами, которые я принес из посольства.

— Тогда поедем обратно и поищем их.

Мэгги решительно вышла из лифта, Золтан уныло плелся следом. Она направилась прямо в спальню для гостей и вытряхнула на кровать все, что находилось в одной из коробок. Мелкие монеты, ручки, канцелярские кнопки и чернильные картриджи рассыпались по покрывалу, среди них оказалось несколько связок ключей. Мэгги узнала ключи от резиденции. Взглянула на шофера, указывая на другую связку.

— Эти — от кабинета, — сказала она, приподнимая ключи с брелком в виде миниатюрного золотого мячика для гольфа. Когда-то она сама подарила этот брелок мужу на день рождения. Еще одна связка ключей была прицеплена к серебряному дельфину. — А эти?

У Золтана судорожно задвигался кадык.

— Эти, должно быть, от квартиры миссис Моргенштерн.

Мэгги бросила ключи в сумочку.

— Но, мадам, вы же не можете просто войти туда и…

— Не волнуйся, — успокоила его она. — Я не собираюсь ставить тебя в неудобное положение. Ты узнаешь наверняка, когда миссис Моргенштерн будет отсутствовать. Именно в это время и заглянем к ней.

Той ночью Мэгги долго не могла уснуть. Металась и ворочалась, обдумывая план мести злодейке. По одному из сценариев она должна была сразиться с Мойсхен на ее территории. Придя домой, Мойсхен обнаружит Мэгги, расположившуюся в кресле, аккуратно скрестив ноги, в зеленом платье, которое так любил Джереми, — с новыми красными туфлями оно будет смотреться еще интереснее. Может, к тому времени она даже успеет немного сбросить вес.

«Что вы делаете в моем доме?» — возмутится Мойсхен. И получит ответ: «А что вы делали в постели моего мужа?»

Вновь и вновь Мэгги в мыслях осыпала бесчисленными колкостями соперницу. Она вообразила, как столкнется с Мойсхен в опере. Мэгги никогда раньше не ходила в оперу — Джереми считал это удовольствие слишком дорогим, но на этот раз она там появится, и не на обычном спектакле, а на премьере. Кто-нибудь представит женщин друг другу. «Вы знакомы с Мойсхен Моргенштерн?» Мэгги грациозно кивнет и повернется к спутнику Мойсхен: «Чей-то муж, я полагаю?»

Когда сон начал овладевать ею, мысли стали расплываться и сцены встречи с Мойсхен были уже не так эффектны. Вот женщины случайно сталкиваются на Картнерштрассе. На Мэгги шикарная меховая шапка, которая очень ей к лицу. Нет, не пойдет — у нее нет меховой шапки, и вообще она не любит мех. «Ой, смотрите-ка! — говорит она своей спутнице… Кто это может быть? Возможно, жена перуанского посла. — Вот маленькая шлюшка, с которой спал мой муж». «Я не маленькая шлюшка!» — протестует разъяренная Мойсхен. «О нет, конечно, нет, — соглашается Мэгги. И наносит последний сокрушающий удар: — Ты большая шлюха!» Сон окончательно сморил ее, когда она колотила Мойсхен по голове каблуком ярко-красной туфли «Феррагамо».

В болезненных фантазиях Мэгги Мойсхен всегда представала красавицей. Почему-то при таком раскладе предательство мужа казалось менее обидным, чем если бы его любовница была невзрачной маленькой толстушкой. Однако в глубине души Мэгги осознавала нереальность придуманных сюжетов. В итоге идеальное решение пришло во сне.

На следующий день Мэгги проснулась поздно. Как и всегда на протяжении всей совместной жизни с Джереми, ее рука потянулась на его половину кровати. Где бы они ни жили — в Вашингтоне, еще в молодые годы, или позже — в Лондоне, Риме, Париже, Вене или Будапеште, — Мэгги всегда спала справа от мужа. Холод простыни бесцеремонно вернул ее из прошлого в настоящее. Каждое утро с момента смерти Джереми, в секунды неопределенности, предшествующие пробуждению, когда человек будто витает между сном и явью, ей казалось, что все как прежде. А потом реальность с жестокой, неумолимой решительностью врывалась в ее сознание. И вновь она поспешно отодвинулась от края пропасти. Рядом никого не было.

Немного поколебавшись, Мэгги громко выпустила газы и восхитилась собственной наглостью. Развалившись в полном одиночестве на правой стороне кровати, она сконцентрировалась на новом, непривычном ощущении: она могла расслабиться и никуда не спешить — впереди был целый день, и никто от нее ничего не ждал. Ни званых обедов, ни встреч, не придется даже воевать с Эсмеральдой. Делай что хочешь. Мэгги уже не находила свободу, уготованную ей в будущем, столь пугающей. Заваривая чай, она занялась обдумыванием технических деталей возмездия, которое должно было обрушиться на ничего не подозревавшую Мойсхен.

При жизни Джереми утро было любимым временем суток Мэгги. Ее муж-жаворонок с готовностью вскакивал с первым же пронзительным призывом будильника. А она пила чай в постели, полулежа на подушках, и слушала плеск воды и присвист, доносившиеся из ванной. В отличие от Мэгги, Джереми предпочитал не просто быстро принять душ, а понежиться в горячей ванне. И любил насвистывать старомодные водевильные песенки — такие как «Человек, который сорвал банк в Монте-Карло» или «Бешеные псы и англичане». «А в последнее время, — подумала она со злостью, — он напевал венскую „Fiakerlied“[11]».

Затем он с громким хлюпающим звуком восставал из мыльной пены, и сквозь открытую дверь ванной комнаты было видно, как он, обернув вокруг талии полотенце, намазывает пеной для бритья свои румяные щеки. Джереми никогда не пользовался электробритвами — Мэгги подарила ему одну на Рождество, несколько лет назад, но она так и осталась в коробке. Иногда он выглядывал с помазком в руке, внезапно вспомнив о каком-нибудь деле, и изрекал что-то вроде: «Дорогая, не забудь, пожалуйста, что мой смокинг в чистке». А потом уходил на работу, глухо стуча по паркету каблуками начищенных туфель — в безупречном костюме, неярком галстуке и подобранных в тон галстуку носках, распространяя вокруг аромат своего любимого мыла «Флорис». «Увидимся вечером», — говорил он обычно. Каждое утро последние двадцать пять лет.

Прихлебывая чай, Мэгги подумала, сколько уверенности людям придают ритуалы. Джереми находил чай «Эрл Грей» в пакетиках слишком тривиальным и пил только особый купаж, который специально доставляли для него из «Фортнума энд Мейсона»[12] в любую страну, где бы он ни находился. Мэгги не любила сюрпризов и неожиданных перемен в повседневной жизни. Настоящее удовлетворение ей приносило постоянство, неизменный статус-кво — дни, плавно, без потрясений, перетекающие один в другой. Так будет всегда, не сомневалась она. Ей это нравилось, и она считала, что муж разделяет ее мысли. Теперь стало ясно — Мэгги серьезно ошибалась, но Джереми уже не было рядом. Спросить не с кого. Слишком поздно спрашивать — и это сводило ее с ума.

Золтан появился у дверей ровно в девять. В этот раз на нем не было темного костюма с темно-синим галстуком — униформы водителя посольства. Теперь он больше смахивал на угрюмого ковбоя в своей клетчатой рубашке и новых джинсах, сильно подвернутых, будто он рассчитывал еще здорово вырасти или боялся, что они безнадежно сядут при стирке. На ногах у него были светло-серые мокасины с тканой аппликацией — явно восточноевропейский стиль. Золтан поглаживал усы длинным ногтем на мизинце, всегда раздражавшим Джереми. «Для чего ему такой длинный ноготь? — бывало, спрашивал он. — Выковыривать серу из ушей? Или в качестве отвертки?»

Золтан погасил окурок.

— Миссис Моргенштерн уехала в отпуск на две недели. С сегодняшнего дня.

— Откуда ты знаешь?

— Она позвонила и сказала, что у нее остался портфель посла. Хотела, чтобы я пришел и забрал.

— И ты ходил к ней забирать портфель?

— Да, вчера вечером.

— Как она выглядит? — не удержалась Мэгги.

— Примерно как всегда, — уклончиво ответил Золтан.

— Красивая и элегантная?

— Да, я полагаю. Она казалась усталой.

— А, ясно. — Мэгги хотела расспросить подробнее, но не стала. — В квартире есть еще кто-нибудь?

— Только Фатима, но миссис Моргенштерн сказала, что даст ей отпуск. Поэтому я и должен был забрать портфель вчера, пока они обе не уехали.

Фатима! Так вот где оказалась кузина Эсмеральды. Джереми спрашивал у Эсмеральды, не знает ли она кого-нибудь, кто мог бы поработать у его коллеги. Мэгги почувствовала приближение очередного приступа ярости. Если Фатима работала в доме Мойсхен, значит, Эсмеральда все знала. И молчала. Мэгги показалось, что она задохнется от ощущения невыносимой атмосферы всеобщего заговора, окружавшей ее.

— Мы идем покупать рыбу, Золтан, — с нехорошим блеском в глазах произнесла она. — Много рыбы.

Где бы они с мужем ни жили, Мэгги обожала рынки — в отличие от Джереми, предпочитавшего гигиеничные, рационально спланированные супермаркеты. А она любила поболтать с людьми, стоявшими за прилавком, особенно с деревенскими женщинами в платках, с красными руками, пахнущими карболовым мылом. Любила звуки, царившее вокруг радостное возбуждение, дружеские перепалки продавцов, громкие голоса, театральные жесты, непристойные шутки, не до конца понятные ей. В такие минуты ей представлялось, что она одна из них, обычная женщина, а не жена посла, отгороженная ширмой протокола от реальной жизни. Одним из самых любимых был «Нашмаркт» с рядами приземистых торговых палаток и людьми, которые холодным ранним утром уже стояли там, зябко притопывая ногами, и пар шел у них изо рта. Сейчас Мэгги медленно прогуливалась между рядами, с наслаждением созерцая рыбу, грудами наваленную на прилавках. В руках она несла очень большую корзину, но и ее было явно недостаточно. Никогда в жизни Мэгги не была такой расточительной. Раньше она всегда тщательно взвешивала все «за» и «против», прежде чем купить что-нибудь, и, как бы ни был велик соблазн, пункты «против» оказывались важнее. Джереми восхищался ее бережливостью.

Кучи креветок и осьминогов, чьи скользкие щупальца высовывались из бумажной обертки, были взвешены и упакованы, вместе с покрытыми радужной чешуей скумбрией и форелью, двумя огромными омарами — Мэгги предпочла замороженных, чтобы они не делали попыток выбраться из корзины, — и узловатыми связками мидий и прочих моллюсков. Она улавливала излучаемое Золтаном неодобрение, которое, казалось, в виде пара поднималось от его костлявых плеч, оттянутых сумками. В самом конце последнего прилавка внимание Мэгги привлек огромный карп. Складывалось впечатление, что он не попался на крючок рыболова, а умер от естественных причин; глаза его были мутными, будто затянутыми катарактой, а из уголков рта торчали какие-то наросты.

— Und das auch,[13] — сказала она торговцу в переднике. Для карпа не нашлось подходящего пакета, и Мэгги пришлось нести его к машине в руках, бережно, как младенца. Золтан, держась на почтительном расстоянии, шел сзади; лицо его выражало молчаливый протест. Они вместе уложили покупки в багажник.

— Будь любезен, отвези меня к миссис Моргенштерн, — решительно приказала Мэгги.

Ей о многом хотелось расспросить Золтана, но годы жизни по правилам протокола не прошли даром. Джереми категорически не одобрял неформальных отношений с обслуживающим персоналом, и его диалоги с водителем касались исключительно дороги и погоды. Мэгги решила начать издалека.

— Кажется, может распогодиться, — сказала она, с невинным видом рассматривая облачное марево.

— Обещали дождь на все выходные, — сухо и безжизненно возразил Золтан.

Мэгги глубоко вздохнула.

— Ты, должно быть, хорошо знаешь этот маршрут, — рискнула она, чувствуя себя отважной и дерзкой.

— Я хорошо знаю окрестности, да.

— Я имела в виду… Ты, наверное, очень часто бывал здесь?

— Достаточно часто, да.

— Скучно, наверное, было подолгу ждать в машине.

— Мне не нужно было ждать. Посол всегда отсылал меня.

— Ясно. — Последовала долгая пауза. — А потом звонил и просил приехать и забрать его, когда… — Мэгги вдруг почувствовала легкую тошноту, — освобождался?

— Да.

Еще одна пауза. Они молча сидели рядом, ожидая, когда изменится сигнал светофора.

— А иногда ты, наверное, возил в ресторан их обоих? — Она будто стояла на склоне горы — в том самом месте, где очень легко скатиться вниз, к подножию.

— Иногда миссис Моргенштерн присоединялась к нам, да.

Мойсхен сидела в автомобиле! На месте Мэгги — справа от Джереми! Мэгги опустила оконное стекло, чтобы ветер охладил горящие щеки. Золтан припарковался с особой тщательностью. Медленно выходя из машины, она поняла — скорее всего они с Золтаном перешли границы формального общения по протоколу.

При входе в сводчатый вестибюль ее охватило странное предчувствие — примерно так же, дрожа от страха и возбуждения, маленькой девочкой Мэгги готовилась напроказить. Она оглянулась на Золтана, следовавшего за ней как преданный телохранитель.

— Второй этаж, — монотонно пробормотал он. В его руках болтались две сумки с рыбой, и ему пришлось вызывать лифт, нажав кнопку подбородком.

У двери, сверкавшей медной фурнитурой, Мэгги протянула Золтану ключи. В связке было три ключа от трех разных замков, и на проникновение внутрь понадобилось целых пять минут. Убранство квартиры во многом совпадало с представлениями Мэгги: светло-серые ковровые покрытия, стены в пастельных тонах, мебель в стиле бидермейер[14] и написанные маслом картины, подсвеченные небольшими продолговатыми, как сосиски, лампами, подвешенными над рамами. Золтан включил свет, и несколько люстр разом ожили. В углу гостиной стоял рояль, покрытый шелковой шалью и уставленный фотографиями в отполированных серебристых рамках. По всей видимости, на снимках была изображена Мойсхен в младенчестве, Мойсхен верхом на пони, Мойсхен на первом балу и Мойсхен в день свадьбы.

В этой ретроспективе присутствовала лишь одна свежая фотография. Мойсхен в самом деле оказалась стройной, гибкой блондинкой и выглядела на сорок с лишним. Она сидела в одном из парчовых кресел, стоявших в ее гостиной, скрестив тонкие лодыжки, а позади, наклонившись через спинку кресла и положив руку ей на плечо, стоял мужчина — явно более старшего возраста.

— Ее муж? — спросила Мэгги у Золтана, который слонялся неподалеку.

— Она вдова, — угрюмо ответил он.

Мэгги отвернулась от рояля. Мойсхен была не просто красавицей блондинкой — ее лицо казалось довольно приятным и добрым. Но приятные добрые женщины ведь не спят с чужими мужьями, правда? Она начала распаковывать сумки.

Золтан покорно пошел искать стремянку, а потом замер рядом, пока Мэгги выполняла свою миссию. Через какое-то время она почувствовала, что и он вовлекся в процесс. Открывая шкафы, они обнаружили там множество элегантных остроносых туфель, стоявших рядами. Мэгги вложила в мысок каждой туфли мидию, покрытую водорослями. Креветок она рассовала по карманам одежды, а мелкая кефаль была уложена в чашечки кружевных бюстгальтеров и разбросана по всему белью.

Потом они прошли на кухню. Мэгги вынуждена была признать, что кухня очень милая и скорее напоминала комнату с паркетным полом и размещенным в углу маленьким креслом, перед которым стоял компьютерный стол. Мойсхен, по всей видимости, умела управляться с непокорной мышью, вырезать, копировать и бороздить просторы Интернета. На двери висел фартук с принтом одного из фрагментов потолка Сикстинской капеллы. «Из Рима», — раздраженно подумала Мэгги. В серванте она обнаружила поставленные ровными рядами изящные кофейные чашки, а рядом с ними — бескомпромиссно консервативный британский чайник и жестяную банку с чаем из «Фортнума».

— Золтан, где у нас мелкие крабы? — спросила Мэгги.

Один пятнистый краб отправился в заварочный чайник, второй — в чай, третий — в сахарницу, а остальных она засунула в белый пластмассовый электрочайник. Это должно было навсегда отбить у Мойсхен охоту к чаепитиям.

В ванной комнате интересного было мало. Все очень красиво — плитка, украшенная мозаикой, вышитые полотенца для рук, но ничего личного. Похоже, Мойсхен все забрала. Мэгги открыла зеркальные шкафчики и изучила коробочки с таблетками и косметику. Там было полно витаминов и гомеопатических порошков. Она открыла каждую коробочку и разместила среди таблеток по моллюску в полосатой ракушке. Кремы на полках явно были дорогими — значит, правду пишут в журналах, но почти все нужно было выдавливать из тюбиков. Однако одна баночка с кремом «pour le corps»[15] все же нашлась, и Мэгги спрятала в розовой толще крема самую крупную раковину.

Омаров она оставила размораживаться на обеденном столе, прислонив к серебряному канделябру. И лениво поинтересовалась, разводятся ли в тухлой рыбе личинки мух. Или только в мясе? Золтан этого не знал, а может, что более вероятно, просто не представлял, как по-английски «личинка». Однако именно он придумал развесить осьминогов на люстрах. Им обоим пришлось попотеть — скользкие, громоздкие полипы сползали, шлепаясь на ковер, и их приходилось закидывать обратно. Один упал Золтану на мысок ботинка. Он застыл на месте и покраснел, но благодаря профессиональной выучке все же сумел побороть отвращение. Мэгги едва не рассмеялась, но сдержалась, увидев несчастное выражение его лица. Один из самых больших осьминогов с запутавшимися в хрустальных капельках щупальцами сумел частично расправить их и теперь практически висел в воздухе, нелепо выпучив глаза.

Оставался один вопрос: что делать с карпом? Золтан, как и все жители стран, со всех сторон окруженных сушей, смотреть не мог на омаров и креветок, которые, как он уверял, «пятились по тарелке задом». Зато он с большим почтением относился к карпам.

— Какое расточительство! — произнес он с укоризной. — Знаете, какой хороший рыбный суп можно из него приготовить?

Но Мэгги его замечание не смутило, и она целеустремленно направилась в спальню. Там, как она и представляла, стояла большая двуспальная кровать в стиле барокко, с подголовником, обитым бледно-голубым шелком. Она презрительно фыркнула и откинула покрывало. Так вот где ее мужа настигла смерть!

— Мадам… — встревоженно пробурчал Золтан, держа на вытянутых руках карпа.

— Положи его на кровать, — распорядилась Мэгги. Водитель осторожно пристроил большую рыбину между украшенными вензелями простынями из белого льна. Мэгги схватила маленькую изящную подушечку, подсунула карпу под голову и чуть отошла назад — полюбоваться своей работой. Поправив простыни, она громко расхохоталась. Бедный карп ужасно нелепо смотрелся в обрамлении кружевных оборок, напоминая персонажа сказки «Алиса в Стране чудес».

Далее Мэгги переключила внимание на стоявший в углу спальни прелестный маленький столик из палисандра, с подобранным к нему стулом, обтянутым гобеленом с цветочным узором. В бюро были два ряда специальных ниш, из которых торчали конверты из сиреневой бумаги и письма. У Мэгги так и чесались руки порыться в них в поисках неопровержимых доказательств измены Джереми, но мешало присутствие Золтана — она спиной ощущала его строгий пристальный взгляд. Старый снимок Джереми, на котором он был моложе и стройнее, чем при знакомстве с Мойсхен, стоял, прислоненный к викторианской чернильнице. Вероятно, фотография была сделана еще в Будапеште. Мэгги вдруг охватило непреодолимое желание присесть на гобеленовый стульчик и основательно выплакаться, но позади раздалось покашливание — Золтан протянул ей последний пакет:

— У нас еще осталась форель.

Она поместила в каждую нишу для бумаг по форели — головы торчали наружу, будто лошади выглядывали из стойл. На дне пакета притаился последний краб. Мэгги аккуратно выудила его и положила на блокнот с промокательной бумагой, вставив между клешнями фотографию Джереми.

— Вот так! — победно произнесла она. И готова была поклясться, что в тот момент водитель прятал под усами подобие улыбки.

— Включить отопление? — спросил Золтан. Мэгги просияла.

— Да ты просто гений! — Она решила не спрашивать, откуда он знает, где выключатель. — Думаю, нам нужно сходить куда-нибудь пообедать и отпраздновать успех операции.

— Вы уверены, что это соответствует протоколу? — нерешительно поинтересовался он, изумленный ее предложением.

— Я больше не жена посла, Золтан! Мы вольны делать что захотим.

Мэгги пригласила водителя в «Кёнигсбахер». Они с Джереми очень любили этот ресторан, который, однако, не был упомянут в его дневниках — вероятно, по причине отсутствия в меню рыбных блюд. Зато там, к большому удовольствию Золтана, подавали телячий гуляш. Они пили пиво из огромных кружек, и вскоре усы водителя украсились белой пеной. Он зажег сигарету и откинулся в кресле. Теперь наличие на его лице улыбки уже не вызывало ни малейшего сомнения.

— О, мадам, — произнес он, неспешно выпуская из ноздрей дым, — я прямо вижу, какое лицо будет у миссис Моргенштерн, когда она вернется!

Мэгги тоже расслабилась — пиво немного ударило в голову.

— Знаешь, Золтан… Думаю, тебе больше не обязательно называть меня «мадам».

После обеда Мэгги отослала Золтана домой, села на автобус и отправилась в парк «Пратер». Ей захотелось погулять. Они с Джереми часто бывали тут по воскресеньям. День выдался теплый и солнечный. Мэгги бродила по аллеям среди многочисленных велосипедистов и молодых влюбленных парочек, державшихся за руки. Она попыталась вспомнить, каково это — быть молодой, и вдруг ощутила укол зависти. Эти создания были слишком юны для печали и раскаяния, и жизнь, как казалось Мэгги, представлялась им чем-то вроде распахнутой двери в залитую светом комнату. Огромное колесо обозрения властно возвышалось над остальным пейзажем. Однажды Мэгги уговорила мужа сесть в кабинку и посмотреть сверху на город, хотя Джереми поначалу возражал — мол, это слишком «по-туристически».

— Но ведь колесо обозрения — одна из главных достопримечательностей, — настаивала Мэгги. — Есть места, где обязательно нужно побывать хотя бы раз. — И она почему-то вспомнила насмешливую фразу о швейцарцах из фильма Орсона Уэллса «Третий человек»,[16] прозвучавшую о подобной ситуации.

— Это утверждение всегда казалось мне ужасно несправедливым по отношению к швейцарцам, — заметил Джереми. — Мы им многим обязаны — и не только изобретением часов с кукушкой. Нам есть за что их поблагодарить.

— Например, за хороший сыр, — поддразнила его Мэгги.

— Особенно за сыр, — улыбнулся он.

После аттракциона они пошли ужинать в ресторанчик «Хойриге», пили там кислое, зеленоватое молодое вино и ели сосиски с квашеной капустой. Мэгги тогда подумала — как же ей повезло иметь возможность путешествовать и открывать для себя простые, приятные мелочи, отличающие каждое место на карте от других, в компании высокого красавца мужа! Рядом с Джереми она иногда забывала о своем английском происхождении, ощущая себя гражданином мира. В такие минуты ей было жаль сестру, чья жизнь, по мнению Мэгги, была скучна и монотонна.

По возвращении в резиденцию Мэгги увидела там Эсмеральду — та выгружала из такси множество пухлых тюков и чемоданов. У водителя был раздраженный вид — ему явно не дали чаевых.

— Донна Маргарида! — театрально воскликнула Эсмеральда, прижав руки к груди. Как и следовало ожидать, она была в черном.

Мэгги знала, что от нее требовалось, и обе женщины бросились друг к другу в объятия. У Мэгги увлажнились глаза, пока Эсмеральда всхлипывала у нее на плече. После этой интерлюдии, соблюдя все формальности, повариха вытерла глаза большим чистым платком и стала собирать свои сумки в одно место. Мэгги помогла перенести все в лифт.

— Не могу простить себе, что не была на похоронах. — Эсмеральда начала бесконечный монолог, пропитанный угрызениями совести. — Что бы обо мне подумал господин посол?

Далее шел пересказ всех чувств, пережитых Эсмеральдой, — начиная с того момента, как она услышала печальную весть, уже не успевая на похороны, и заканчивая самыми разнообразными эмоциональными реакциями ее многочисленного семейства и бессонными ночами, наполненными мыслями о бедной донне Маргариде, которая осталась в Вене одна-одинешенька и наверняка плохо питалась.

— Зато, — ликующе воскликнула она, — я привезла вам вашу любимую бакальяу![17]

Любовь Мэгги к португальской треске была сильно преувеличена Эсмеральдой, которая всеми правдами и неправдами старалась почаще включать это блюдо в меню. Джереми любил поддразнивать этим жену, и португальская рыбка стала в их семействе одной из излюбленных тем для шуток. Мэгги покорно изображала радость, пока Эсмеральда распаковывала чемоданы, ровными рядами выкладывая на кухонный стол пакетики и пластиковые контейнеры «Тапперуэр».[18]

Джереми частенько жаловался, что Мэгги не умела обращаться с обслуживающим персоналом — с тех самых пор, когда она, будучи еще невестой, однажды побывала с ним на приеме в богатом доме. Там слуга в белых перчатках ловко менял тарелки, а она каждый раз смущенно говорила «спасибо». Потом муж со строгим видом объяснил ей, что официантов нужно воспринимать как невидимок. Та же история повторялась с определенной к ним прислугой на каждом новом месте. Однако все они, безусловно, уважали Джереми, а к Мэгги относились с искренней нежностью, отмечая ее природную доброту и нежелание причинять другим беспокойство. Однако очень скоро прислуга получала полную власть над хозяйкой дома, и ей лишь оставалось притворяться, что это она выбирает меню или отдает приказания.

Эсмеральда вообще относилась к Мэгги как к капризному ребенку, позволяя себе бесцеремонно критиковать ее наряды и отправляя переодеваться, если костюм, по ее мнению, не годился для официального приема. На кухне португалка господствовала безраздельно. Иногда, проведя вечер вне дома, Мэгги на цыпочках прокрадывалась туда и заглядывала в холодильник в поисках напитка или чего-нибудь съестного, а через пару минут в дверях показывалась Эсмеральда в цветастой ночной рубашке, с навитыми на бигуди волосами, и озабоченно интересовалась, чего желает донна Маргарида. Именно поэтому Мэгги убедила Джереми попросить в министерстве иностранных дел официального разрешения устроить маленькую кухоньку наверху.

Казалось, будто на кухне у Эсмеральды все предметы имели глаза; ряды ковшей над плитой, медные кастрюли, хрустальные фужеры для приема гостей, перчатки-прихватки с подписанными пальцами… все они шпионили за Мэгги, считая ее незваной гостьей в идеально упорядоченном мире, созданном поварихой. Мэгги почти слышала их упреки. Кухня, казалось, следует за ней затаив дыхание.

Эсмеральда педантично планировала, как упаковать хозяйские вещи. Распорядилась начать с прихожей и гостиной и сообщила, что уже договорилась с Ширли насчет перевозки. Затем они займутся личными вещами coitadinha[19] донны Маргариды, которые находятся наверху. Эсмеральда, по-видимому, считала своим долгом впредь обращаться к Мэгги не иначе как к «бедняжке». Ей, по ее словам, приказано было остаться встречать нового посла с супругой, хотя никто еще пока не знал, кого назначат на эту должность. Конечно же, никто не заменит покойного господина посла — тут Эсмеральда набожно перекрестилась — и донну Маргариду. Вряд ли ей еще доведется работать у таких замечательных людей. Затем хлынул новый поток слез, которые она ловко и немного картинно смахивала большим белым платком.

Вечером повариха настояла на том, чтобы приготовить для Мэгги настоящий, правильный ужин, состоявший из щей и бакальяу, и подала его в столовой, словно это был официальный прием. Мэгги сидела за столом при свечах, оглушенная царившей вокруг тишиной. Казалось, будто картины старых мастеров, принадлежавшие министерству иностранных дел, и старинные фарфоровые сервизы за стеклянными дверцами шкафов взирали на нее с недоумением. Что эта самозванка делает во главе стола — там, где всегда сидел господин посол?

Во время приемов Джереми уделял большое внимание рассадке гостей. Он знал, кто из послов находился в Вене дольше других и, следовательно, имел право занять почетное место. Знал, чьи жены говорили по-английски — и их можно было спокойно устроить рядом с представителями английских делегаций. Перед каждой тарелкой стояла табличка с именем, красиво написанным от руки.

«Вы согласны, чтобы я постелила эту скатерть?» — не терпящим возражений тоном вопрошала Эсмеральда. Именно она давала указания официанту Хайнцу, которого специально приглашали для подобных мероприятий, говорила, в каком порядке обслуживать гостей. Скромным вкладом Мэгги в организацию приемов был подбор цветов, на и здесь ей приходилось сдерживать полет фантазии из-за аллергии мужа. Любая пыльца вызывала у него приступ сильного кашля, особенно весной.

Мэгги надевала зеленое платье, улыбалась, говорила на высокопарном немецком или неправильном французском и незаметно для себя очаровывала гостей, потому что была хорошим слушателем, и даже более того — запоминала услышанное. «Как прошла операция на мениске?» — спрашивала она при следующей встрече у заместителя министра иностранных дел. Или адресовала его жене вопрос: «Ну и как — вы в тот раз все-таки остановились на вишневых шторах для спальни?» Она пришла бы в изумление, сообщи ей кто-нибудь о том, что ее мужа, слывшего в дипломатических кругах очень компетентным человеком, считали скучным, зато все были очарованы его прелестной маленькой женушкой.

— Полагаю, дорогая, вечер удался, — подводил итог Джереми, залезая в постель и рассеянно похлопывая супругу по бедру. — Нам повезло, что она не подала твою любимую бакальяу!

Проснувшись на следующее утро, Мэгги вновь поймала себя на мысли, что стоит на краю пропасти. Вчерашняя эскапада послужила лишь временным облегчением постоянно подавляемой панической тревоги, которая каждый раз охватывала ее при пробуждении. Наверное, она вела себя очень глупо. Мысль о том, как отреагировал бы Джереми на подобную выходку, приводила Мэгги в священный трепет. Она задавалась вопросом — могут ли умершие видеть нас сверху, наблюдать за нашим поведением, слушать наши разговоры? Или того хуже — может, став полноправной частью мира духов, они приобретают способность читать наши мысли?

Впрочем, у нее не было времени предаваться размышлениям, устроившись в постели с чашкой чая. Эсмеральда давно встала и носилась вверх и вниз по лестнице, подобно смерчу. Мэгги должна была стоять наготове с фломастером в руках и писать на коробках «Книги», «Фарфор» или «Разное» — упаковок с последней категорией оказалось особенно много. Мэгги не представляла, что с ними делать дальше. Эсмеральда настояла на том, чтобы отправить Золтана вниз с коробками — ждать прибытия перевозчиков. Будучи поварихой самого посла, она считала, что занимает верхнюю ступеньку в иерархии обслуживающего персонала посольства, и никогда не упускала возможности это подчеркнуть.

Мэгги стала снимать фотографии и складывать их у стены. Она долго смотрела на портрет Джереми, нарисованный ею самой вскоре после их знакомства. Супруги впервые встретились в Лондоне на вернисаже, в картинной галерее, где Мэгги подрабатывала. Она изучала искусство в колледже Сент-Мартин и работала, чтобы оплачивать жилье. Джереми пришел с ее соседкой по квартире, Амандой, которая познакомилась с ним в Норфолке. Мэгги робко стояла с каталогом в руках, стараясь выглядеть настоящим профессионалом. Внезапно к ней приблизился высокий мужчина.

— Вы, наверное, много знаете об искусстве? — спросил он.

Произношение выдавало человека из высшего общества.

— Я изучаю искусство, — ответила она, глядя снизу вверх на его орлиный нос и горделиво изогнутые брови.

— Вы не похожи на художника.

На Мэгги было маленькое черное платье, одолженное у Аманды, и мамин жемчуг. В те годы требования к одежде были значительно строже: сумочки подбирали к обуви, а в отель «Дорчестер» не пускали женщин в брюках.

— Ну, не у всех художников богемный вид! — рассмеялась она.

Потом Джереми восхищался ее акварелями, изображавшими красоты природы Херефорда, с черными холмами Уэльса на заднем плане, окутанными туманной дымкой. Однако цветовая гамма показалась ему чересчур смелой.

— По-моему, это слишком, моя дорогая… — заметил он.

В ту пору он работал в министерстве иностранных дел, ожидая первого назначения. И, как теперь понимала Мэгги, искал подходящую жену, которая помогала бы ему шаг за шагом карабкаться по лестнице блестящей дипломатической карьеры.

Обернувшись, она увидела, что Золтан смотрит на нее, и поставила рисунок, прислонив к стене. Водитель вспотел и выглядел усталым.

— Сейчас сварю кофе, — сказала Мэгги. — И еще я приготовила для тебя конверт. Ты сделал много полезного — я очень тебе благодарна.

— Вы возвращаетесь в Англию? — спросил он.

— У нас осталась небольшая квартира в Лондоне. Думаю вернуться туда. В сущности, мне больше некуда возвращаться. В Херефорде у меня сестра, но у нее дети — хватает забот и без меня. Я столько времени провела за границей, что со многими потеряла связь.

Золтан неторопливо закурил.

— У меня к вам другое предложение, — сказал он.

Мэгги удивленно взглянула на него.

— То есть, конечно, мадам решает сама, но после того, что мы проделали в квартире миссис Моргенштерн, я подумал… — Золтан смолк и обстоятельно сделал затяжку.

— Да? — нетерпеливо спросила Мэгги.

— Ну, вот что я подумал… — Он сосредоточенно созерцал пепельницу. — Мы могли бы поехать в Париж. Это чисто деловое предложение, — поспешно добавил он, увидев тревогу в ее глазах.

— И зачем же, скажи на милость, нам ехать в Париж? Из ноздрей Золтана вырвалось два облачка дыма. Он помолчал, а потом изрек с многозначительным видом:

— Дельфина. — Голос его звучал таинственно. Затем водитель продолжил, откашлявшись: — Я думал, мадам может захотеть поехать в Париж, отомстить Дельфине.

Париж

Сообщение Золтана, подобное разорвавшейся бомбе, повлекло за собой много бессонных ночей.

Мэгги разыскала в гараже коробки с пометкой «Бумаги Джереми» и, пошатываясь, направилась с ними в лифт. Всего было четыре больших коробки, наполненных документами и пачками дневников, стянутых резинками. Она вытащила дневники с датами, совпадавшими со временем их командировки в Париж, а прочие оставила в коробках. Вооружившись очередной бутылкой бордо из запасов мужа, Мэгги всю ночь складывала дневники в хронологическом порядке и читала от корки до корки.

Рано утром, улегшись на диван и уронив голову на бархатные подушки, Мэгги почувствовала безмерную усталость. И решила дочитать дневники потом. Душа человека, как и его организм, способна перерабатывать яд лишь строго определенными порциями. Пожалуй, ситуация Мэгги чем-то напоминала положение героини одного из детективных романов, которые она любила читать в отсутствие мужа. Джереми не выносил ее литературных пристрастий, его коробило, когда он читал, как, например, муж медленно, днем за днем, отравлял жену, подмешивая мышьяк ей в сахар.

Вначале Мэгги решила, что интрижка ее супруга с Мойсхен была лишь единичным эпизодом — такое может случиться, когда брачные отношения утрачивают новизну. Но ей и в голову не приходило, что Джереми мог оказаться «рецидивистом». Внезапно она испытала сильнейшую жалость к себе. Как хорошо было бы рассказать обо всем подруге, которая ласково похлопала бы ее по руке и сказала: «Ах, бедняжка, ты не заслуживаешь таких страданий… Но ты все равно не могла ничего поделать…» И заключила бы в объятия в знак женской солидарности.

Но к кому могла обратиться Мэгги? Уж точно не к представителям дипломатической миссии — это было бы против правил. Все дипломаты имели безупречную репутацию и выступали единым фронтом. Хилари Макинтош была бы шокирована столь неподобающей откровенностью. Да и самой Мэгги не очень-то хотелось выставлять грехи покойного мужа на всеобщее обозрение — даже несмотря на копившуюся в ней тайную злобу. А если рассуждать с эгоистической точки зрения, то подобное признание бросило бы тень не только на память о Джереми, но и на нее, на все, что они вместе сделали для блага Великобритании и Британского Содружества.

А как насчет Ширли? Ширли не преминула бы вспомнить пару неприятных случаев — например, когда Эсмеральда положила в сладкие пирожки говяжий фарш или когда во время визита министра сельского хозяйства резиденцию залило из-за неполадок в ванной комнате, — и без обиняков заявить, что в этом есть и косвенная вина Мэгги.

Сью? Тоже нет. Разве можно разрушать миф об идеальной старшей сестре, образце совершенства, покинувшей родной дом рука об руку с великолепным мужчиной, чтобы покорить весь мир?

Эсмеральда утопила бы ее в потоке эмоций и театральных жестов. И вообще, Мэгги слишком долго была замужем за Джереми, чтобы посвящать в свои интимные переживания посторонних. Это бремя ей придется нести одной.

И опять она погружалась в чтение маленьких записных книжек в молескиновых обложках, где содержались записи о годами тянувшемся предательстве мужа в Париже, Риме и Будапеште, пока ее не охватила мучительная ярость, избавление от которой могла дать лишь месть. Негодяя Джереми уже не было рядом, но в ее власти обрушить праведный гнев на многочисленных соучастниц его преступления — благо у них были имена и адреса.

Как выяснилось, Джереми познакомился с Дельфиной, когда его пригласили дать интервью французскому телевидению — примерно через полгода после переезда в Париж. Мэгги не помнила ни слова из того интервью. Впрочем, она вообще редко смотрела телевизор. Вероятно, это была coup de foudre[20] — молниеносная вспышка любви с первого взгляда. Мэгги ощутила знакомую сухость во рту, потребовалось усилие, чтобы удержать дневник в дрожащей руке. По-видимому, этот роман протекал с поистине французской страстью — страницы записной книжки были усеяны плюсиками.

Дельфина была разведена, имела сына двенадцати лет, который учился в школе-пансионе и время от времени приезжал домой. Его визитам соответствовали длительные перерывы в повествовании Джереми. Однако муж Мэгги все же был представлен ребенку, носившему имя Танкред — очень французское и очень претенциозное, — и весьма лестно отзывался об уме и обаянии мальчика. В записях упоминалось о том, как он однажды купил мальчику Танкреду подарок на день рождения — авторучку с выгравированными на ней инициалами.

При упоминании о детях у Мэгги все внутри сжалось и в горле появился ком. Они с Джереми несколько лет пытались зачать ребенка — она очень этого хотела, а когда стало ясно, что наследник вряд ли появится, муж не выразил особого сожаления. Для Мэгги же это поражение, напротив, осталось мучительной раной в сердце. Каждый раз, встречаясь с детьми сестры или увидев на улице какого-нибудь особенно очаровательного ребенка, она ощущала самую настоящую физическую боль в груди. В качестве компенсации у Мэгги было множество крестников. Она помнила их дни рождения и часто посылала им открытки. «Ты и твои маленькие друзья по переписке», — поддразнивал ее Джереми. Действительно ли он не расстраивался из-за неспособности Мэгги родить ему ребенка или лишь делал вид? Ей и в голову не приходило, что проблема могла быть не в ней, а в нем, — впрочем, для нее это было вполне характерно.

Получив повышение и став ведущей программы новостей, Дельфина каждый вечер появлялась в эфире, но днем была свободна и проводила часы, называемые парижанами cinq a sept,[21] в своей маленькой квартирке с видом на Сену. Влюбленные сидели у открытого окна, потягивая «Кир»[22] и созерцая пыхтящие речные трамвайчики. На Дельфине было «очень соблазнительное», по описанию Джереми, кимоно. Они редко ходили в рестораны — не хотели давать поводов для сплетен, ведь Дельфина была известным лицом французского телевидения. К тому же эта негодяйка была настоящей мастерицей в кулинарии — в дневнике были восторженно описаны ее раковые супы, бульоны, мясо на вертеле, паштеты и провансальская пицца. Мариэлиза же — так звали шеф-повара из резиденции — не отличалась воображением, хотя готовила неплохо. Однако Мэгги казалось, что муж был вполне доволен, когда на официальных обедах подавали суп, а после него — блюдо, которое называлось un petit gigot.[23] Мариэлиза сопровождала определением «petit», то есть «маленький», любое понятие — будь то картофель или шоколадная булочка, или просьба подождать «крохотную минутку», или «малюсенький телефонный звоночек». Мариэлизу трудно было назвать маленькой — она была крупная властная женщина, с большой грудью и темно-красными ноздрями. Мэгги втайне побаивалась ее. Даже Джереми предпочитал не спорить с Мариэлизой, безраздельно властвовавшей в резиденции на протяжении четырех лет пребывания супружеской четы в Париже.

Кроме того, именно Дельфина, очевидно, научила Джереми ценить французские вина и разбираться в них — с этой мыслью Мэгги покосилась на бутылку бордо. Разнообразные сорта вин были скрупулезно перечислены в записях. Дельфина водила его на вернисажи и на открытия картинных галерей; они вместе появлялись в театральных кафе. Вот, значит, откуда взялся внезапно проснувшийся интерес к творчеству Жака Превера,[24] над которым Мэгги в то время любила подшучивать!

В конечном счете Мэгги пришлось признать: Дельфина была воплощением всего того, чего не хватало ей. Мысль эта удручала. В принципе и Мэгги могла бы носить кимоно и читать Верлена, но даже если бы ей удалось научиться готовить всевозможные гастрономические изыски вроде veloute de potiron[25] или tarte Tatin,[26] Джереми все равно уже не сможет их оценить.

Мэгги заползла в кровать. Никогда еще она не чувствовала себя столь беспомощной. Ее незыблемая уверенность в завтрашнем дне и в правильности своего выбора исчезла напрочь, теперь Мэгги знала одно: она провела лучшие годы жизни не с тем мужчиной. Она разделяла взгляды своей матери, полагавшей, что первые двадцать лет — лишь подготовка к жизни, последующие три десятилетия — настоящая жизнь, а затем приходит старость, которая в идеале должна быть полна приятных воспоминаний, скрашивающих человеку борьбу с лестничными ступеньками. Настоящей жизнью Мэгги был брак с Джереми. И эта мысль приводила ее в уныние.

Однако маленький лучик света все же маячил на сумрачном горизонте. Представляя себе, как будет потягивать кофе со сливками на летней площадке кафе «Флор» на бульваре Сен-Жермен, Мэгги обретала решимость.

Как бы ни была длинна и темна ночь, утро обязательно принесет с собой всепроникающий аромат кофе и теплые круассаны.

— Да, в Париж, — сообщила она Ширли следующим утром по телефону. — Коробки с вещами отправлены в Англию, но я хочу по пути домой провести несколько недель в Париже. Это поможет мне развеяться.

— Золтан почему-то решил, что поедет с вами. — В тоне Ширли отчетливо слышалось неодобрение. — Вчера пришел за выходным пособием.

— Так и есть, — подтвердила Мэгги. — Я собираюсь купить и перегнать в Англию автомобиль с большим багажником. Золтан едет со мной, потому что я не училась водить на континенте.

— Понятно, — произнесла Ширли, явно ничего не понимая. — Хорошо… Я подумала, может, вам захочется перед отъездом зайти в посольство попрощаться. На ваше имя пришло много сообщений с соболезнованиями, вы, наверное, пожелаете ответить на них, когда будете в состоянии.

После смерти Джереми в атриуме здания посольства был сооружён своего рода мемориал — сотни людей приходили и расписывались в специальной книге. Кроме того, было принесено множество букетов. Мэгги, правда, отослала все цветы в больницу. Многие жены послов, с которыми она вместе работала в благотворительном комитете, позвонили ей домой лично, но большинство официальных соболезнований направлялось в посольство.

— Все были так добры, — сказала она. — Когда мне лучше прийти?

Действительно, все были очень добры к Мэгги. В приемной бывшего кабинета Джереми был накрыт стол, из погребов посольства принесли французское шампанское «Моэт энд Шандон». Мистер Макинтош преподнес Мэгги букет цветов, произнес короткую речь о том, как сильно все они будут по ней скучать, и провозгласил тост за успех ее поездки в Париж и в других начинаниях. Каждый счел своим долгом сделать ей комплимент, сказать, как хорошо она выглядит, а затем приглушенным голосом добавить: «Учитывая обстоятельства…»

Мэгги заметила пристальный взгляд Ширли, обращенный на ее туфли.

— Они совершенно нелепы, правда? — усмехнулась она. И добавила, не дожидаясь ответа: — Я купила их, чтобы хоть немного поднять настроение.

Не дай Бог кто-нибудь сочтет супругу покойного посла «веселой вдовой». Интересно, многие из них знают правду о связи ее мужа с Мойсхен? Вероятно, все. По-видимому, никто не захотел принять ее сторону: все защищали Джереми и оправдывали его измену. С другой стороны, что они могли сделать? Взяла бы она на себя смелость сообщить кому-либо из знакомых женщин о неверности мужа? Вряд ли…

Золтан привез ее на этот прощальный вечер на новом «фольксвагене», оплаченном из сбережений Джереми. В банке обналичили чек на крупную сумму и спокойно согласились перевести деньги в Париж — там находился филиал банка. Даже если тот факт, что Мэгги за неделю потратила больше, чем господин посол тратил за год, и вызвал определенное беспокойство, в банке деликатно промолчали об этом. Пока Золтан терпеливо ждал Мэгги на улице, она обняла и поцеловала на прощание каждого из присутствовавших, а затем шагнула через величественный парадный вход — из одной жизни в другую.

Дорога в Париж заняла около полутора суток. Автомобиль был набит вещами, значительную часть которых составляли оставшиеся «Бумаги Джереми». Золтан решил, что двигатель нового автомобиля перегружать не следует, поэтому они часто останавливались и заглядывали в кафе. Вечером они весьма недурно пообедали в придорожном ресторане, у которого стояло множество машин — хороший знак, по мнению Золтана. Зал с покрытыми полиэтиленовыми скатертями столиками был набит битком и заполнен зловонным табачным дымом. Золтан, по его собственному признанию, отнюдь не был поклонником французской кухни, но в меню заведения все же нашлась тушеная говядина в горшочке, отдаленно напоминавшая его любимый гуляш. Еще они выпили графин местного красного вина.

Джереми никогда не верил в возможность приятельских отношений с подчиненными, и только теперь Мэгги поняла, как мало знает о жизни Золтана. Ей было известно, что у него есть брат, работавший в Будапеште, в одном из министерств. Он-то и помог ему получить визу при переезде в Рим. Раз в год Золтан ездил в Венгрию, но Рождество, как правило, проводил с хозяевами. В канун Рождества они с мужем обычно приглашали к себе весь обслуживающий персонал, угощали глинтвейном со сладкими пирожками и вручали подарки. Для Мэгги это была одна из самых приятных обязанностей. В прошлом году она подарила водителю серебряную зажигалку, которая громко щелкала и давала длинный язык пламени.

Еще ей было известно, что мать Золтана скончалась во время их пребывания в Будапеште — ему тогда предоставили отпуск по семейным обстоятельствам, чтобы он смог съездить в родную деревню в пуште.[27]

— Ты скучаешь по дому? — спросила Мэгги.

Золтан поведал ей, что его семья жила в простом крестьянском доме с земляным полом, где сушили кукурузу под соломенной крышей. Во дворе был колодец. Мэгги помнила эти колодцы с длинными перекладинами «журавлей», устремленными в небо. Впервые очутившись в Будапеште, она даже купила картину с изображением такого колодца в окружении гусей. Джереми счел ее довольно безвкусной. Родители Золтана зарабатывали на жизнь тем, что усиленно откармливали гусей и продавали их печень на консервный завод. Услышав это, Мэгги поморщилась. Все детские воспоминания Золтана сопровождались гусиным гоготом. Из мягкого гусиного пуха с гусиных шей мать делала подушки и одеяла, приносившие семье дополнительный доход.

Помимо этого, они каждый год забивали свинью, причем даже щеки и ножки шли в дело — на холодец или на салями, которую заготавливали в огромных количествах. Весь год семья питалась мясом одной свиньи. Иногда, в особых случаях, мама жарила гуся. «О, мадам даже не представляет, каким ароматным и вкусным был этот гусь, с поджаристой хрустящей корочкой и сочной мякотью!» При воспоминании о гусе у Золтана увлажнились глаза. А еще его мать готовила самые лучшие в мире галушки: проталкивала тесто через отверстия в специальном керамическом блюде, откуда они падали в кипяток. О, какой потрясающей поварихой она была! Отца же он едва помнил. Тот слишком злоупотреблял «палинкой» из слив и абрикосов, которую собственноручно готовил в ванне, и однажды ночью замерз в снегу, упав по дороге в уборную. Единственным отчетливым воспоминанием Золтана об отце был его громоподобный храп — он был слышен даже через стену, разделявшую спальню родителей и кухню, где они с братом спали у печки.

После смерти матери братья продали дом, зарезали всех гусей, и Золтан вместе с женой перебрался в Будапешт. Он стал мастером на все руки, трудился на нескольких работах, но денег все равно не хватало, и скромный образ жизни, который им приходилось вести, вызывал большое недовольство жены.

— Я и не подозревала, что ты женат! — удивилась Мэгги.

Золтан закурил и глубоко втянул дым.

— Я десять лет был женат, — сообщил он, — на прекрасной девушке, которую знал с самого детства. Она не любила деревню, а попав в Будапешт, стала… как бы это сказать… сумасбродной. Постоянно покупала новую одежду, туфли на каблуках. Мужчины оборачивались ей вслед. Наверное, их внимание вскружило ей голову. Я долго ни о чем не догадывался, а однажды пришел домой и застал их… — Золтан яростно стряхнул пепел с кончика сигареты и глотнул вина. — Видите, мадам, не вы одна…

Мэгги долго не могла забыть мрачную интонацию, с которой он произнес последнюю фразу.

Они переночевали в маленькой придорожной гостинице, где-то в районе Центрального Французского массива.[28] Утром решили выехать пораньше. Мэгги меланхолично созерцала проплывавшие мимо ряды тополей с побеленными стволами, напоминавшими ноги скаковых лошадей.

— Золтан, — обратилась она к сидевшему за рулем водителю, погруженному в молчание. — Скажи, какая она, эта Дельфина?

Он шумно переключил передачу и передвинул зубочистку, которую задумчиво жевал, в другую сторону рта.

— Стерва.

— Стерва? — изумилась Мэгги.

— Заносчивая, очень высокого мнения о себе — как многие французы. Она никогда не здоровалась, садясь в машину, и всегда сильно хлопала дверцей.

Мэгги молча обдумывала радостную весть, свалившуюся на нее. Эта модель совершенства, с ее умением готовить cassoulets и clafoutis,[29] с развитым интеллектом, эрудицией и тонким вкусом, с точеным станом и в кимоно — стерва? Мэгги ощутила прилив тепла, которое мягко заструилось по телу, будто горячий шоколад по поверхности ванильного мороженого. Так и задремала в обнимку с этой сладостной мыслью, а проснулась уже на окраине Парижа.

Она забронировала два номера в гостинице на левом берегу Сены, где они с Джереми проводили медовый месяц. Возможно, не самый удачный выбор в сложившихся обстоятельствах, но это была единственная известная ей парижская гостиница по приемлемой цене. Богачи и знаменитости останавливались исключительно в дорогих отелях на Елисейских полях, но Мэгги не хотелось быть чересчур расточительной. Впечатление от гостиницы было иным, чем прежде. То ли заведение со временем пришло в упадок и потеряло былую прелесть, то ли просто на юную, не знавшую жизни девчонку, какой была Мэгги двадцать пять лет назад, было легче произвести впечатление — ведь тогда ей казалось, что она попала в шикарные апартаменты. Неужели сварливая консьержка, с кислой миной на лице подавшая ключи, работала здесь и в то время?

Усевшись на кровать, застеленную бежевым махровым покрывалом, Мэгги попыталась вспомнить свой приезд сюда в качестве молодой жены. Мама провожала их на вокзале Виктория: Громыхая, отъезжал поезд, отвозивший пассажиров на пароход, и она махала рукой, улыбаясь своей девочке, которую ожидало большое радостное приключение.

Подготовка к свадьбе сблизила их. Мать Мэгги отчаянно желала, чтобы все было идеально и чтобы у сурового, серьезного жениха с мягким рукопожатием и сдержанной улыбкой не возникло поводов для недовольства ее дочерью. Они отправились за приданым на скором поезде из Молверна в Лондон и остановились в гостинице «Бэзил-стрит». Каждый день, вернувшись с покупками, мать и дочь сидели в обшарпанной, но претенциозной гостиной и обменивались за пятичасовым чаем впечатлениями от походов по магазинам. Особое внимание мама уделяла нижнему белью и ночным сорочкам, из-за которых готова была подолгу просиживать на тощих будуарных стульчиках в отделе белья универмага «Селфриджес», ловя на себе презрительные взгляды продавщиц.

Прекрасно понимая, что в костюме из домотканого твида и поношенных грубых башмаках кажется всем неотесанной деревенщиной — особенно на фоне своей изящной дочурки, порхавшей то в примерочную, то обратно в кружевных халатиках и нижних юбках, — она прятала за вместительной сумкой руки, огрубевшие от постоянной работы в саду, и разговаривала шепотом, благодарная за каждую улыбку, которой ее удостаивали.

Как бы там ни было, Мэгги выходила замуж за человека, занимающего высокое положение. Ей предстояло блистать в светских салонах иностранных столиц. Мама бурно хвасталась за спиной у дочери своим соратницам по «Женскому институту»:[30]

— Нет, мы еще не знаем, куда его отправят. Конечно, они бы предпочли жить в Европе. Джереми прочат блестящую дипломатическую карьеру.

Мэгги уже забыла, как выглядела комната, где они провели первую брачную ночь. Она — в ночной рубашке с оборками, он — в полосатой пижаме, оба первый раз наедине в спальне. Муж оказался нежным и понимающим и ни тогда, ни потом не требовал от нее в постели спортивных подвигов, как теперь показывают в кино. После болезненной потери девственности она со временем стала получать настоящее удовольствие от любовных утех, хотя с годами они становились все более редкими.

Мэгги унеслась мыслями на много лет назад, в медовый месяц. Как же она тогда была счастлива! Каким немыслимым подарком судьбы ей казалось то, что прекрасный принц и в самом деле женился на ней! Просто произнес «Согласен» и ласково взглянул на нее через покров фаты, напоминавшей белую пену. Однажды они гуляли по Новому мосту,[31] держась за руки. Мэгги, хотя и знала о нелюбви Джереми к проявлениям чувств на людях, все-таки не сдержалась — подпрыгнула и пылко обняла его. А он подхватил ее на руки и стал качать, как ребенка, а потом сделал вид, будто хочет сбросить с моста в Сену. Потом она очень редко видела мужа в неформальной одежде. Его и в гроб положили в пиджаке с галстуком. А в Париже он ходил в джемпере и в брюках свободного покроя, которые называл слаксами. Спал до обеда, а потом вместе с молодой женой коротал время за одним и тем же столиком в кафе «Флор», наблюдая за посетителями.

Теперь Мэгги пыталась хладнокровно оценить, что имело для нее большее значение — счастливые годы супружеской жизни или внезапный и трагический ее финал. Когда изначальный огонь страсти потихоньку угасает, очень велик соблазн прийти к выводу, будто счастья не было вовсе. Но это лишь полуправда. «Меньше знаешь — лучше спишь» — гласит народная мудрость. Мэгги была вполне счастлива в своем неведении, не зная о том, что ей приходилось делить мужа с Мойсхен, Дельфиной и другими женщинами из Рима и Будапешта. И она не чувствовала себя обделенной — вероятно, то, что перепадало им, ей было не нужно.

Неожиданный стук в дверь прервал ее размышления. Она торопливо надела туфли:

— Кто там?

— Мадам, это я, Золтан.

Мэгги открыла дверь. Водитель деловито прошел к телевизору и включил его. На экране крупным планом показывали женщину с безупречной кожей и широким ртом; магнетические глаза цвета нефрита пронизывали зрителя каким-то почти нечеловеческим взглядом. Бледно-розовые подвижные губы шевелились, произнося какие-то слова, по смыслу похожие на вечерние новости.

— Дельфина, — сообщил Золтан.

Мэгги как завороженная приникла к экрану. Наконец светлые губы замерли. Дельфина сложила в стопку лежавшие перед ней на столе бумаги, пожелала зрителям приятного вечера и исчезла. Все благодушные мысли Мэгги о Джереми и их супружеской жизни моментально исчезли.

— И как только она все это запоминает? — с завистью поинтересовалась она. — Столько выучить наизусть…

— Да нет, она читает новости, — сказал Золтан. — Все так делают.

— Но она же не смотрела в бумаги.

— Просто перед ней находится экран с текстом. Называется телесуфлер. Я работал на венгерском телевидении.

Мэгги все сидела, уставившись в пустой экран. Потом спросила:

— Полагаю, ты не прочь пообедать?

Она выбрала маленькое бистро на углу улицы Гранд-Августин. Золтан опасливо изучал меню.

— Она само совершенство, — посетовала Мэгги.

— Не беспокойтесь, — ответил Золтан, наливая вино. — Вы обязательно что-нибудь придумаете.

— Пожалуй, надо сделать ее менее совершенной, — сказала Мэгги, с аппетитом хрустя овощами. У нее в голове уже зародилась идея…

На следующий день Мэгги потребовала от Золтана отвести ее к дому, где жила Дельфина. Окна квартиры действительно выходили на Сену, где неспешно проплывали речные трамвайчики. Оттуда доносились взрывы громкой музыки и зычные голоса гидов. Она подняла голову и посмотрела на развевавшуюся в приоткрытом окне белую занавеску. Именно там Джереми пил «Кир» с женщиной, похожей на гейшу, и вдыхал дразнящие ароматы, вплывавшие в комнату из крошечной кухни. Мэгги заскрежетала зубами и решила, что Дельфина заслуживает публичного унижения.

Вечером, за тарелкой говядины по-бургундски, она поделилась своей идеей с водителем:

— Золтан, я тут подумала: раз ты работал на венгерском телевидении, то почему бы тебе не устроиться на канал «Антенн-2»?

— Мадам, вы забываете, что я венгр, — напомнил Золтан, с выражением неодобрения на лице ковыряя в тарелке вилкой. — Знаете, эта говядина ужасно французская…

Золтан стал часто отсутствовать, заверяя Мэгги, что работает над воплощением ее плана в жизнь. Во время предыдущего пребывания в Париже он успел обзавестись двумя-тремя приятелями и теперь каждый день ездил в пятнадцатый arrondissement,[32] часами сидел в баре напротив телецентра, заводя дружбу с рабочими, заходившими туда в конце рабочего дня.

— Я внедряюсь, — объяснял он нетерпеливой Мэгги за ужином, все в том же бистро на углу. — Устанавливаю необходимые контакты.

— Контакты, — недоверчиво повторила она. — Ты делаешь это на французском?

— Je parle pas mal,[33] — произнес Золтан с ужасным венгерским акцентом. — Особенно плохие слова. Я их много знаю!

Каждый вечер они смотрели по телевизору программу Дельфины. Чувствуя себя жалкой и убогой, Мэгги пристально рассматривала безупречно гладкую кожу и сияющие волосы медового цвета, восхищалась безукоризненной элегантностью стильных костюмов ведущей теленовостей. Она мечтала, чтобы длинные ресницы Дельфины вдруг склеились и та не смогла разглядеть подсказку на экране. Тогда сладкозвучные фразы перестанут слетать с ее глянцевитых губ. Или чтобы кто-нибудь уговорил ее выпить перед самым эфиром какой-нибудь темной жидкости, от которой бы у нее почернели зубы. Или, подсказывала воспаленная фантазия, как здорово было бы надрессировать богомола, чтобы он забрался к ней на плечо и залез в красивое ухо, напоминавшее морскую раковину.

Необходимость полагаться на усердного, но медлительного Золтана очень раздражала Мэгги, однако ей пришлось смириться, ведь без него она не могла осуществить задуманное. Только бы он управился поскорее! Надо было чем-то заполнять долгие дни, пока Золтан отсутствовал. Мэгги старалась как могла: ходила по музеям, рынкам, книжным магазинам, иногда — в кинотеатр, смотреть старые черно-белые фильмы. Ей нравилось ходить в Люксембургский сад, садиться на скамейку и наблюдать за бегунами, влюбленными парочками и детьми, которые выстраивались в очередь, чтобы покататься на пони.

— Хочешь сесть на Меркурия? — спросила мама у раскрасневшейся от возбуждения маленькой девочки.

И Мэгги ощутила знакомый приступ саднящей боли — как всегда при виде матерей с маленькими детьми. Разве есть на свете чувство, способное заменить любовь к девчушке, протягивающей кусочек сахара толстому, серому в яблоках, пони? Однако, прогуливаясь по бульварам, садясь в метро, рассматривая шифон и газ в дорогих бутиках, Мэгги ни на мгновение не забывала об истинной причине своего визита в Париж. Гнев пылал в ней, не утихая ни на минуту.

Каждое утро Мэгги отправлялась в кафе «Флор» и за чашкой кофе со сливками созерцала окружающий мир. Вскоре официанты стали узнавать ее и приносить заказ по первому же сигналу. А она начинала чувствовать себя в Париже, всемирном центре моды, примерно так же, как в свое время ее мать в отделе белья универмага «Селфриджес». Вокруг ходили лощеные дамы, в облике которых присутствовало неуловимое je ne sais quoi.[34] Они были абсолютно уверены в своем неотъемлемом праве разгуливать по бульварам, демонстрируя окружающим стройные лодыжки и упругие ягодицы. Мэгги знала: для описания такого состояния существовало какое-то особое французское выражение… Да, вспомнила, bien darts leur peau.[35] Она же, напротив, постоянно чувствовала себя не в своей тарелке, неловко пытаясь приспособиться, подогнать себя под шаблон, в который не вписывалась, и это было очевидно, как для окружающих, так и для нее самой. Сейчас ей как никогда необходимо было разобраться в себе, понять, кто же она на самом деле. Будучи замужем за Джереми Мэгги всегда имела под рукой готовый ответ: она жена дипломата.

Но теперь настало время познать свою истинную сущность. И Мэгги решила начать с внешнего облика. Для начала она последует за француженками, обладающими галльским шиком, в святая святых — маленькие бутики, в которых те чувствовали себя как дома, непринужденно болтая с продавщицами и вертясь перед большими, во весь рост, зеркалами. Там она откроет новую Мэгги, которая должна одеваться в соответствий с требованиями мужа или с мнением британской колонии за рубежом, с ее жесткими правилами. А потом внешнее станет внутренним, и новая Мэгги выпорхнет наружу, словно бабочка из куколки.

Однако от привычек, выработанных за долгие годы, непросто избавиться — Мэгги долго и мучительно раздумывала перед каждой покупкой, взвешивала все «за» и «против». И все-таки она вышла из магазина с громадными разноцветными пакетами, где лежали «несколько удачно подобранных ансамблей», как сказала бы ее мать.

С неописуемым чувством облегчения Мэгги подумала, что мама уже была на том свете и не может увидеть ее сейчас. Раньше она один-два раза в год навещала дочь в разных дипломатических резиденциях и, торжественно усевшись в туго набитое кресло, восхищалась окружающей роскошью. «Подумать только, Мэгги!» — радостно восклицала мама, когда над ней склонялся официант в белых перчатках и с подносом, на котором стояли изящные кофейные чашечки, не имевшие ничего общего с керамическими кружками, из которых она пила дома. Что она теперь могла рассказать дамам из «Женского института»? Мать Мэгги принадлежала к тому поколению и тому слою общества, где супружеская неверность и развод считались ужасными катастрофами, происходящими где-то в другом мире и с другими людьми, далекими от их круга.

После похода за покупками Мэгги, набравшись смелости, отправилась в салон красоты неподалеку от площади Согласия. Там изнеженного вида молодой человек накинул на нее мягкое розовое полотенце, пританцовывая вокруг и цокая языком. «Eh voila, Madame»,[36] — мурлыкал он, быстрыми, отрывистыми движениями касаясь ее затылка щеткой для волос. Вышла она уже с короткой стрижкой «под мальчика» — очень соблазнительной и сильно молодившей ее.

На этот раз Золтан, вопреки многолетней привычке скрывать эмоции, не смог спрятать сквозивший в глазах скептицизм. Он прибыл к Мэгги в очередной раз посмотреть передачу Дельфины, в темно-синем рабочем комбинезоне «с иголочки».

— Это называется salopettes,[37] — гордо провозгласил он. — Похоже на salope![38] — И засунул большие пальцы в новенькие карманы.

Тем вечером Дельфина была в светло-зеленом костюме, подчеркивающем оттенок ее полупрозрачных глаз. Она мелодичным голосом читала новости, но ее явно больше заботил наклон собственного безупречно красивого подбородка и движения изящных бровей.

— Знаешь, по-моему, она сама не понимает, что говорит… — задумчиво сказала Мэгги.

— А зачем тебе униформа? — спросила она Золтана за ужином в бистро.

— Je suis un ourvrier d'entretien, — ответил он по-французски, с сильным акцентом.

— Что такое un ourvrier d'entretien?

— Я работник технического обслуживания! — победоносно объявил Золтан. — Вы хотели, чтобы я проник в здание, — я готов! Но зачем?

Испытывая некоторое сожаление, Мэгги наконец твердо решила оставить в покое сюжеты со слипшимися ресницами и дрессированным богомолом.

— У меня уже готово начало плана, — неторопливо сообщила она. Придуманный ею сценарий был поистине потрясающим. — Ты сказал, Дельфина читает новости при помощи телесуфлера?

— Да, — явно нервничая, ответил водитель.

— Что ж… Тогда нужно найти способ в последний момент изменить текст, который она будет читать.

Золтан хлебал суп, заткнув салфетку за воротник.

— Честно говоря, по-французски я хорошо знаю только плохие слова, — угрюмо признался он.

— Это как раз то, что нужно, — выразительно произнесла Мэгги. — Мы заставим ее произнести их!

Мэгги твердо решила нанести визит в британское посольство в Париже — она была уверена, что там еще остались люди, помнившие ее, ведь посол хорошо знал Джереми. Прогуливаясь по бутикам в поисках своего нового «я», она пару раз отправлялась вниз по улице Сент-Оноре, но в последний момент поворачивала назад, не в силах заставить себя переступить порог. Это легко сделала бы прежняя Мэгги, которая всегда знала, как правильно поступить, но Мэгги нынешняя, та, что собиралась организовать диверсию на канале «Антенн-2» в преступном сговоре с венгерским шофером — весьма подозрительным типом, была иной. Почти все ее парижские подруги были женами дипломатов и, подобно ей, наверняка разъехались по другим странам. Мэгги и Джереми время от времени бывали в домах у французских политиков, светских львов и представителей интеллигенции; но она прекрасно понимала, что приглашали их исключительно благодаря статусу ее мужа. Вряд ли кто-нибудь из этих людей еще помнил степенную маленькую супругу charge d'affaires Britannique.[39]

Француженки в то время казались ей ужасно непохожими на нее — такими стройными, элегантными, занятыми, интеллектуально развитыми и знающими все на свете. Какую ни спроси — каждая была на последней театральной премьере и могла перечислить фамилии финалистов Гонкуровской премии за последний год. Они были в курсе всех светских сплетен и знали подробности нашумевших судебных процессов. Но трудно было представить, чтобы они когда-нибудь собирались вместе просто поболтать и по-женски посмеяться над какой-нибудь ерундой. Мэгги казалось, что, несмотря на обладание тем, что французы называют esprit,[40] у них напрочь отсутствовало чувство юмора. А у вот нее оно, вне всяких сомнений, имелось. Она умудрялась рассмешить даже Джереми — как бы он ни крепился, в конце концов сдавленный смешок все же вырывался у него.

Однако интеллектуалкой Мэгги не была и не питала на сей счет иллюзий. Многочисленные остроты и каламбуры влетали ей в одно ухо и вылетали в другое, а вот Джереми подчас умудрялся вовремя вставить лаконичный и остроумный ответ, отстаивая честь perfide Albion,[41] как настойчиво называли их страну французы. Званые обеды были для Мэгги настоящей пыткой, пока она не придумала одну хитрость. Сидевшие до обе стороны от нее французы — дерзкие, уверенные в себе, волнующие женские сердца, настоящие hommes du monde,[42] — иногда соглашались снизойти до недолгого общения с ней. «Что вы думаете о последней работе Бернара-Анри Леви?[43]» — спрашивала она надменного джентльмена слева. Пока он отвечал, у нее было время поклевать предложенную еду. Затем Мэгги обращалась к господину справа, стараясь говорить робко и неуверенно: «Вам понравилась последняя выставка в Бобурё?» Когда дело доходило до десерта, мужчины уже вовсю обсуждали через ее голову финансовые или философские вопросы, а она спокойно наслаждалась шоколадным муссом.

Теперь Мэгги понимала, что по трезвому размышлению время, проведенное в Париже, было далеко не самым счастливым периодом ее жизни. Джереми постоянно был занят какими-то важными делами — кажется, связанными с Европейским Союзом. Супругам очень редко удавалось провести вечер вдвоем. Вероятно, именно поэтому Жильберто и удалось привлечь ее внимание.

Он недолго был послом Аргентины — мрачноватого вида человек, не пользовавшийся популярностью среди коллег. «Даго»,[44] — коротко отозвался о нем Джереми. Жильберто редко появлялся на светских мероприятиях, потому что, в отличие от большинства послов, не был женат. Возможно, он был вдовцом — ходили слухи, будто он пережил какую-то трагедию. Мэгги хорошо помнила встречу с ним на новогоднем празднике в аргентинском посольстве.

На той вечеринке было действительно весело — настолько сильно она отличалась от обычных дипломатических приемов. Мэгги тихо сидела у стены, смаковала крепленое красное вино и слушала печальное танго в исполнении оркестра. Джереми за соседним столиком разделывал кусок аргентинской говядины с кровью. Она ощутила присутствие Жильберто еще до того, как подняла взгляд и увидела, как к ней наклоняется кудрявый темноволосый мужчина. На смуглый лоб упал непокорный локон. Его близость обозначилась легким мускусным запахом с примесью лайма. Он только что танцевал, и диковатая веселость еще сохранилась в его глазах.

— Хотите потанцевать? — улыбнулся он.

— Нет, нет, благодарю вас, — смущенно отказалась Мэгги. — Я не умею танцевать танго!

— Все умеют танцевать танго, — возразил Жильберто, помогая ей встать. — Главное, чтобы попался подходящий партнер.

Он вытащил Мэгги в середину зала. Зал вдруг с огромной скоростью закрутился. Мэгги покачивалась в такт музыке, прижавшись к груди Жильберто. Его уверенная рука лежала у нее на пояснице, вселяя решимость. Ошеломленная Мэгги сдалась, покорилась его властным объятиям, ей казалось, будто ее тело и ноги покорно выполняли волю партнера, вне всякой зависимости от ее собственных желаний.

— Cuando pasaste a mi lado se me apreto el corazon,[45] — тихонько напевал он по-испански, глядя ей в лицо все с той же необузданной и заразительной веселостью.

Когда музыка закончилась, Жильберто проводил ее обратно. Усевшись на свое место, Мэгги, охваченная жаром, не имевшим никакого отношения к температуре воздуха в комнате, силилась загнать обратно, закупорить, как джинна в бутылке, разбуженную в ней первобытную страсть и необъяснимую тоску. Но они продолжали тихо бродить и пузыриться внутри ее, как варенье из крыжовника в летней кладовой у мамы.

— Тебе, кажется, понравилось, — сказал Джереми по дороге домой.

— Что понравилось? — спросила Мэгги. Она пропустила его слова мимо ушей, вспоминая ощущения от прикосновений сильной руки Жильберто.

— Танцевать танго.

— Ах да. — Она усмехнулась. — Знаешь, говорят, чтобы танцевать танго, нужны двое, а по-моему, достаточно и одного.

Теперь, прогуливаясь по парижским бульварам, покрытым ковром из желтых осенних листьев, Мэгги вдруг поняла — в отличие от других городов, с Парижем у нее было связано очень мало сентиментальных воспоминаний. Они с мужем постоянно ходили на официальные мероприятия. Не раз холодным зимним утром она стояла рядом с Джереми, присутствуя при возложении цветов на Могилу Неизвестного солдата. Сидела в первом ряду на всевозможных собраниях, слушая нескончаемые речи, и любезно улыбалась, мучаясь в неудобных туфлях. Впрочем, независимо от страны пребывания, ораторы говорили жутко долго и скучно. Лишь американцы излагали свои мысли кратко, ярко и интересно, вызывая восторженный отклик аудитории.

Мэгги обменивалась рукопожатиями с политическими деятелями, делала реверансы перед королевскими особами. Изредка ей доводилось встречаться с поп-звездами и оперными примадоннами. Однако описать свои по-настоящему глубокие впечатления от всего этого можно было бы на оборотной стороне одного конверта. Никто не сказал ничего такого, что могло бы запомниться, большинство людей даже не удосуживались заглянуть Мэгги в глаза. Короткие встречи со знаменитостями и сильными мира сего на самом деле не дают никакого о них представления. Увидеть и обменяться парой банальных фраз — еще не значит узнать человека.

«Боже, ты действительно с ними знакома? — со священным ужасом спрашивала какая-нибудь мамина подруга. — И какие они?» «Такие же, как на фотографиях» — вот единственный ответ, приходивший Мэгги в голову. Иногда, правда, она слегка удивлялась, когда человек в жизни оказывался гораздо меньше ростом, чем ей казалось до знакомства с ним.

Все полагают, будто жизнь жены дипломата — сказка, воплотившаяся наяву, однако на самом деле это работа, причем нелегкая. Мэгги и Джереми приходилось появляться на трех-четырех важных протокольных мероприятиях за один вечер. Временами Мэгги ощущала себя актрисой, которая встряхивала костюм и наносила макияж в гримерной перед очередным спектаклем, вроде любительской версии оперетты Гилберта и Салливана. В некоторых посольствах жены рассматривались как члены общей команды и наравне с мужьями участвовали в процессе создания благоприятного имиджа родной страны — но только не в Париже. Здесь от Мэгги требовалось оставаться в тени и следить за ведением хозяйства, а в этом она вполне полагалась на грозную Мариэлизу.

Как жена дипломата высокого ранга, она должна была общаться с другими «посольскими дамами», как их называли в дипломатических кругах, и заниматься благотворительностью. К примеру, в Вене они с Хилари Макинтош устраивали ярмарки в пользу местного сиротского приюта, а однажды даже организовывали бал по случаю дня рождения королевы.

Однако тогдашний британский посол в Париже был убежденным холостяком и человеком малообщительным, он редко появлялся на подобных приемах. Ходили слухи о его гомосексуальной ориентации, но о таких вещах в кругу дипломатов Великобритании, конечно, умалчивали в отличие от голландцев, посылавших приглашения послу и его «компаньону». Что касается Джереми, он всегда приходил на такие мероприятия со своей законной супругой.

Мэгги понимала: рано или поздно ей придется переступить порог «Отеля де Шаро»,[46] но тянула время. В итоге конец ее колебаниям положила Ширли.

— Ну, как дела? — весело спросила она, позвонив однажды утром из Вены. Покидая Вену, Мэгги пришлось оставить ей номер телефона — не хотелось, но Ширли настаивала: по ее словам, в ближайшие несколько недель обязательно появятся вопросы, требующие связи с ней.

— Постепенно прихожу в себя, — уклончиво ответила Мэгги.

— Просто я недавно общалась с Элизабет Фэрчайлд — она даже не знает, что вы в Париже!

— А… ну да. — Мэгги смутилась. — Я все никак не соберусь заглянуть в посольство. — На другом конце провода воцарилось осуждающее молчание. — Видите ли… у меня с этим местом связано столько воспоминаний… — слабо оправдывалась она.

— А мне сказали, что там все будут очень рады вас видеть. Ведь все хорошо знали Джереми. Роджер Фэрчайлд, кажется, даже учился с ним в Оксфорде.

— М-м… да, знаю. Конечно, этот визит очень важен для меня.

— На следующей неделе в посольстве устраивают ужин для главы ОЭСР.[47] Джереми в свое время проводил с ним переговоры.

— О! — только и смогла выдавить из себя Мэгги, силясь вспомнить расшифровку аббревиатуры ОЭСР.

— В «Отеле де Шаро» ждут вашего звонка, — подытожила Ширли и отключилась.

Ужин был запланирован на ближайший вторник. На этот раз пришлось пропустить вечерний выпуск новостей и предупредить Золтана, что ему придется ужинать в одиночестве. Мэгги долго и придирчиво изучала содержимое шкафа и остановилась на черном жакете и черной юбке, решив, что именно так должна быть одета вдова. В качестве украшения она использовала мамин жемчуг.

— Мэгги, дорогая моя, — радушно произнесла Элизабет Фэрчайлд, сжимая ее в объятиях, после чего на воротнике черного жакета остались следы пудры. — Как вы? — Она отступила на расстояние вытянутой руки, властным жестом призывая Мэгги остаться на месте. — Вас не узнать!

— Да, — ответила Мэгги. — Я подумала, что пора взять себя в руки.

— Ну конечно же, — согласилась Элизабет, похлопав ее по плечу. — Теперь позвольте представить вам русского посла — Сергея Платонова. Он хорошо помнит Джереми по переговорам о разоружении.

Русский посол оказался примерно одного роста с Мэгги, хотя и изрядно шире. Это немного придало ей уверенности.

— Да, да, мадам, в самом деле. — Чувствовалось, что Платонов не слишком свободно говорит по-английски. — У нас очень хорошая погода для этого времени года, — рискнул он высказаться, глядя на нее усталыми глазами, будто зажатыми между нависающим лбом и широкими скулами.

Рядом с Мэгги оказался официант. Она взяла, как ей показалось, стакан простой воды, в котором на поверку оказалось немало джина. Сделав глоток, она ответила:

— Да, погода очень спокойная, не правда ли?

— А вот Мерседес, — сказала Элизабет. — Я уверена, ты помнишь ее, она супруга мексиканского посла. Они были здесь одновременно с тобой и Джереми. Муж Мерседес тогда был временным поверенным.

— Да, конечно, я хорошо их помню. — Мэгги отпила еще глоток. — Прежнего посла звали Хосе Луис, верно? — Хосе Луис был маленьким пухлым человечком, его щетинистые усы щекотали руку Мэгги, когда он темпераментно целовал ее.

Круглолицая Мерседес взглянула на нее недоверчиво и непривычно серьезно:

— Вы разве не слышали?

— Что не слышала? — спросила Мэгги, осушив стакан.

— Хосе Луис катался на водных лыжах в Замбези. После Парижа его отправили в Африку. Я думала, вам это известно. — Следующую фразу Мерседес произнесла доверительным шепотом:

— В результате нашли одну шляпу!

Мэгги почему-то разобрал смех. С трудом сдержав его, она взяла еще один стакан прозрачной жидкости.

— Какая трагедия! — сказала Мерседес.

— О да, конечно, — согласилась Мэгги, пытаясь продемонстрировать искреннее сочувствие, внезапно устыдившись своего легкомыслия. — Значит, он утонул?

— О нет… — У Мерседес задрожали губы. — Его съел крокодил!

— Это ужасно, — сказала Элизабет Фэрчайлд и повела Мэгги дальше. — Теперь познакомься с новым послом Северной Кореи. Это мистер Сун Цзю.

Мэгги удивилась — как только она сама год за годом выдерживала такие однообразные вечера?!

— И миссис Сун Цзю, — добавила хозяйка, ободряюще склонившись к очень маленькой женщине, стоявшей рядом с мужем.

Миниатюрная кореянка улыбнулась и кивнула.

— Мы любим вашу страну, — сказала она, явно принимая Мэгги за кого-то другого.

— А теперь, — эффектно произнесла Элизабет, — сюрприз — специально для тебя!

И Мэгги оказалась лицом к лицу с двумя лучшими друзьями Джереми.

— Джеффри и Камилла специально прибыли сюда с юга Франции, чтобы повидаться с тобой! — Элизабет вся так и светилась.

Джеффри был немного старше Джереми. Даже внешне друзья были похожи — оба высокие, с разделенными аккуратным пробором серебристыми волосами и надменным выражением лица, как у всех представителей привилегированного сословия.

Камилла была идеальной женой дипломата, олицетворением надежности: она превосходно играла в бридж и гольф, была неутомимым организатором мастер-классов по икебане и кулинарных курсов для жен дипломатов. Ее малосольный лосось, маринованный в листьях чая «Лапсан сучон», пользовался неизменным успехом на всех праздничных мероприятиях и приемах в посольстве.

Завершив блестящую карьеру, Джеффри вышел на пенсию и поселился с женой на юге Франции. Мэгги и Джереми иногда приезжали к ним в гости на выходные. Пока мужчины пили виски в библиотеке и предавались воспоминаниям, Камилла уводила Мэгги в сад обрезать розы. В глубине души Мэгги не очень любила такой отдых, она задыхалась в атмосфере размеренной провинциальности. Нов то же время ей было приятно видеть Джереми спокойным и расслабленным, когда вся компания сидела у камина в уютном коттедже — маленьком анклаве графства Кент в самом сердце Прованса.

— Мэгги, дорогая, как ты?

— Как ужасно…

— Как неожиданно…

— Ты получила наше письмо?

— О да, большое спасибо, — виновато солгала Мэгги, вспомнив об огромной куче корреспонденции, которую ей вручила Ширли еще в Вене. Письма и телеграммы так и остались в багажнике автомобиля. — Я еще не успела ответить всем…

— Ну конечно… Что ж, как я уже говорила в письме, это невосполнимая утрата — не только для нас, но и для всего дипломатического корпуса.

— Да, безусловно, — с жаром согласилась Мэгги. — И вы были такой замечательной парой.

Китайский черный чай, копченный сосновым дымом.

— Просто подарком для нашей службы.

— Спасибо. Вы оба очень добры.

— Ты прекрасно выглядишь!

— Наверное, дело в прическе. — Мэгги нервно запустила пальцы в непривычно короткие волосы.

— Надо сказать, тебе очень идет. — Джеффри смотрел на нее пристально — пожалуй, даже чересчур пристально.

— Какие у тебя теперь планы? — поинтересовалась Камилла. — Собираешься вернуться в Англию?

— Да, вероятно, со временем. А сейчас хочу проехаться по городам, где мы с мужем бывали вместе.

— Сентиментальное путешествие?

— Скорее попытка избавиться от призрака Джереми.

Камилла рассмеялась, коротко и визгливо:

— О, Мэгги, я так рада, что ты уже способна шутить!

— Я серьезна как никогда, — возразила Мэгги.

Почувствовав, как кто-то слегка сжал ее локоть, она обернулась.

— Идемте ужинать, — пригласила Элизабет Фэрчайлд.

Мэгги осушила стакан и со звоном поставила его на поднос.

За ужином ее посадили рядом с высоким молчаливым мужчиной, который когда-то часто общался с Джереми.

— Мне очень жаль, что ваш муж скончался, — торжественно произнес он. — Он приносил большую пользу, когда был среди нас. — Затем отвернулся и завел разговор с сидевшей справа болтливой француженкой.

Мэгги залпом выпила бокал белого вина. Ей были знакомы подобные бокалы. Все тот же хрусталь. Такая же камчатная скатерть, такие же тарелки с изображением льва и единорога. Она вдруг вспомнила, что сегодня почти не ела, поэтому выпитое спиртное сразу ударило в голову. Как правило, она вообще не пила джин — только вино и херес.

— Интересно знать, что ты думаешь об этом вине, Легэ, — сказал сидевший во главе стола Роджер Фэрчайлд. — Его изготовил друг Элизабет.

— Я бы не назвала его близким другом, — с усмешкой поправила его супруга. — Просто мы с его женой учились в одной школе.

Официант показал мужчине, сидевшему рядом с Мэгги, бутылку вина, отвернув салфетку, чтобы тот мог рассмотреть этикетку. Она заметила надпись «Шато Бос-кьер», выполненную золотом под гербом, увенчанным короной. Официант налил немного и Мэгги.

— Interessant, — сказал ее сосед. — Un bouquet exceptionnel…[48]

Мэгги жадно выпила консоме[49] и обнаружила, что даже туда добавлен херес. Повернулась к соседу с другой стороны, представленному как директор Парижской оперы. Он хранил ледяное молчание, лишь внушительный кадык двигался вверх-вниз при каждом глотке.

— Сейчас как раз начинается оперный сезон, не правда ли? — спросила Мэгги, вновь вживаясь в роль благовоспитанной гостьи на французском приеме.

Мужчина повернулся и посмотрел на нее скучающим взглядом:

— Да, послезавтра премьера.

— Я была в опере лишь однажды, когда мой муж еще здесь работал, — сказала она. — То было специальное представление для принца Чарлза.

— Кажется, «Cosi fan tutte ossia La scuola degii amatiti»?[50] Да, помню — это было еще до моего назначения.

— А какую оперу вы будете показывать в этот раз? — вежливо поинтересовалась Мэгги.

Собеседник поднял повыше к свету бокал с вином.

— Этот сезон мы открываем оперой «Отелло».

Официант добавил в бокал Мэгги рубиновой жидкости. Сделав большой глоток, она призналась:

— Мне всегда было жаль Отелло.

— Ах, мадам, — ответил директор, и его кадык спрятался под воротничком, — это все банальная ревность.

— А разве вы не находите, что ревность — одно из самых естественных человеческих чувств? — спросила Мэгги, отпив еще вина.

— Я полагаю, настоящий homme dn monde[51] должен быть выше этого, — ответил её сосед, вылавливая яйцо в бульоне. — Вы согласны?

— Нет, — заявила она, не замечая, что повышает голос. — Он очень сильно любил свою жену, поэтому даже предположение о ее неверности оказалось невыносимым! — Неожиданно лицо собеседника стало расплываться перед ее глазами — Мэгги всхлипывала. Все затихли, а потом она ощутила прикосновение напудренной щеки Элизабет к своей.

— Дорогая, — прошептала Элизабет, — тебе, наверное, нужно прилечь.

— О нет, я в полном порядке, — весьма неучтиво ответила Мэгги. — Но я действительно не согласна… насчет Отелло и Дездемоны.

— Да, да, конечно, — успокаивающе произнесла хозяйка и повела ее в другую комнату. — Полагаю, тебе необходим отдых. Тебе многое пришлось пережить за последнее время.

Мэгги легла на жесткий диван, ее грудь тяжело вздымалась. Даже будучи не вполне трезвой, она понимала: произошло нечто ужасное.

В комнату зашел посол.

— Мэгги, если хотите, — мягко сказал он, — можете переночевать у нас, мы приготовим вам спальню. Уверен, утром вы будете чувствовать себя гораздо лучше.

— О нет! — Мэгги в панике села и выпрямилась. — Пожалуйста… Я лучше поеду домой.

На следующее утро, спускаясь к завтраку, Мэгги страдала от похмелья и от сожаления о том, как неприлично вела себя предыдущим вечером. Что бы подумал Джереми? Надо хотя бы послать Элизабет Фэрчайлд букет цветов в качестве извинения…

Золтан церемонно встал. Она заметила, что усы у него были выпачканы яйцом.

— Boldog szuletesnapot,[52] мадам, — сказал он.

— О, Золтан, ты помнишь, когда у меня день рождения!

— Мне легко было запомнить, — скромно признался он. — Это День венгерской революции.

По этому случаю решено было устроить торжественный праздничный обед.

— Приглашаю тебя в пивную «Липп», — сказала Мэгги. — Там много хороших блюд из капусты. Ты ведь любишь капусту.

В пивной их усадили за маленький столик у стены. Золтан был при параде — в галстуке, находившемся в веселой цветовой дисгармонии с клетчатым пиджаком. Мэгги внимательно изучила винную карту. Знакомых названий почти не было. За исключением «Шато Боскьер» — когда же ей приходилось его пить? Ах да, конечно — вчера вечером…

Мэгги заказала самое дорогое вино. В конце концов, сегодня был ее первый день рождения после смерти мужа. Джереми никогда не забывал о ее торжестве — в резиденцию каждый раз доставляли букет цветов, вероятно, заказанный секретаршей. Муж считал поздравительные открытки банальностью и предпочитал сопроводить букет собственной визитной карточкой с коротким поздравлением, выведенным аккуратным почерком: «В день рождения дорогой супруге» или «С днем рождения, милая Мэгги».

Подарок тоже полагался, но Джереми не любил сюрпризов. По его мнению, подарок должен был быть практичным. Они обсуждали, что Джереми купит ей, утром, пока он принимал ванну, а Мэгги пила утренний чай. Электрочайник «Рассел Хоббс», кстати, был одним из подарков мужа. А в прошлом году он подарил ей мощный фен, потому что она всегда сама мыла и сушила голову, не прибегая к услугам парикмахеров. По особым случаям, вроде дня рождения королевы, Мэгги иногда заглядывала в салон красоты. А потом стояла в тугих локонах на лужайке, при этом каблуки-шпильки проваливались в землю, и приветствовала членов местной британской диаспоры, каждый год собиравшихся на пикник, чтобы поднять тост за свою правительницу кружкой пива, закусывая его жаренными на углях сосисками.

Золтан со скептическим видом рассматривал свою порцию chroucrotte.[53]

— Французы считаются лучшими поварами в мире, а не могут даже приготовить toltott kaposta![54] Моя мама…

— Золтан, — перебила Мэгги, — как продвигается наш проект?

— Понадобится время, — хмуро ответил он, — и тщательное планирование. Если мы должны испортить телесуфлер, то мне нужно попасть в здание, а это не так просто, как кажется…

— Прошу прощения, — раздался голос за соседним столиком, — Я случайно заметил — вы пьете мое вино. Скажите, как вы его находите?

Мэгги обернулась. Она привыкла опасаться незнакомцев, которые начинают разговор, не будучи представленными. Но, увидев румяное улыбающееся лицо говорившего, почему-то сразу успокоилась и ответила:

— Оно очень вкусное.

Золтан кивнул, пристально глядя мужчине в тарелку.

— Могу я поинтересоваться — что вы едите? — спросил он.

— Ах, это суфле! Его так хорошо здесь готовят. Позвольте и вас угостить. — Мужчина подал знак официанту, который в мгновение ока оказался у его столика.

Такое повышенное внимание резко контрастировало с томным безразличием, с которым он обслуживал Мэгги и Золтана.

— Знаете, я из Дордони, — сказал сосед. — Там я и делаю это вино. У меня небольшой замок.

Мэгги попыталась представить, как выглядит небольшой замок.

— А под суфле, наверное, неплохо будет выпить кальвадоса? Жюль! — вновь позвал он официанта. — Я также выращиваю свиней, — произнес он небрежно-смущенно, будто стыдился своей откровенности, но не мог сдержаться. — Одна моя свиноматка стала чемпионкой страны. Теперь ищу для нее подходящего мужа. — Запустив в волосы короткие пальцы и приведя в еще больший хаос свою и без того небезупречную прическу, он поднял бокал и стал разглядывать его на свет. Темно-рубиновая жидкость переливалась. — Красивый оттенок, не правда ли? За ваше очень хорошее здоровье!

— Egesegere![55] — произнес Золтан.

Мэгги лишь улыбнулась и чуть-чуть приподняла бокал. Джереми в свое время научил ее, что говорить «ваше здоровье» — дурной тон.

— Вы с мужем здесь в отпуске? — полюбопытствовал незнакомец.

— Нет, что вы, мы не муж и жена! — Мэгги смущенно рассмеялась, ужасаясь, что кто-то может подумать, будто она замужем за венгром с отвислыми усами и в клетчатом пиджаке, но тут же устыдилась своих мыслей.

— Мы здесь по делу, — важно произнес Золтан. — Мы деловые партнеры.

— Э-э… я знаю, вы, англичане, не любите личных вопросов, но все же хотелось бы спросить: каким именно бизнесом вы занимаетесь?

— Импортом-экспортом, — с напыщенным видом ответил Золтан.

Новый приятель, которого, как выяснилось, звали Люк, настоял на том, чтобы проводить их до гостиницы. Он также заплатил по счету, несмотря на протесты Мэгги. Люк мотивировал это тем, что вино было на его совести.

— Я ведь не каждый день оказываюсь за соседним столиком с человеком, выбравшим мое вино — к тому же одно из лучших, — сказал ой, глядя на нее с одобрением. — О, я хорошо знаю эту улицу, — добавил он возле гостиницы. — Все время хожу сюда покупать сыр. — У входа в гостиницу Люк пожал на прощание руку Золтану и едва заметно коснулся губами руки Мэгги. — Au revoir, mon amie.[56]

Проходя сквозь стеклянные двери, Мэгги оглянулась и увидела, что Люк все еще стоит там, спрятав руки в карманах мешковатых штанов.

— Au revoir, raon amie! — повторил Золтан с противным венгерским акцентом по пути в номер.

— Золтан, лучше сосредоточься на нашем проекте, — строго сказала она, захлопывая свою дверь, затем села на кровать и скинула туфли. С удивлением Мэгги поймала себя на мысли, что эта случайная встреча доставила ей удовольствие. После Жильберто никому еще не удавалось вызвать у нее такой эйфории, сопровождаемой легким чувством вины.

Живя с мужем в Париже, Мэгги столкнулась с Жильберто еще один раз. Как-то ранней весной она направлялась в книжный магазин на маленькую улочку, неподалеку от бульвара Сен-Жермен. Ей рассказал о нем на приеме один художник. Магазинчик специализировался на литературе об искусстве, и Мэгги хотела найти книгу об Эдуарде Вюйаре,[57] чье творчество она тогда начала открывать для себя. Она рассматривала корешки книг на полках, разыскивая нужное название. Играла тихая музыка — звуки танго почему-то показались ей знакомыми.

— Cuando pasaste a mi lado se me apreto el corazon, — прошептал ей кто-то на ухо.

Обернувшись, она увидела резко очерченный профиль Жильберто. Он пристально смотрел на нее.

— Кажется, это наша песня, — сказал он, улыбнувшись. Обезоруживающая улыбка удивительным образом меняла его лицо, придавая ему озорное юношеское выражение.

— О, здравствуйте. — Мэгги смущенно покраснела, потом стала бормотать что-то про Вюйара и весеннюю погоду. Жильберто тоже любил Вюйара и порекомендовал ей книгу, посвященную творчеству группы «Наби».

Он настоял на своем желании проводить ее домой, взял под руку и повел по узкому тротуару. Полиэтиленовый пакет с книгой болтался где-то внизу и время от времени бил его по ноге.

Живя в Англии, Мэгги привыкла брать мужчину под руку, робко просовывая пальцы ему под локоть. В том, как Жильберто сделал то же самое, была какая-то пугающая интимность. Странная легкая дрожь распространялась, как вспышка света, по всему телу, от того места, где оказалась уверенная рука ее спутника. «Интересно, чувствует ли он нечто подобное?» — подумала она. И, взглянув на него, увидела его напряженное лицо.

Они прогулялись по бульварам, где расцвели каштаны, посмотрели товар у букинистов, расположившихся на берегу Сены. Потом зашли в кафе, выбрали столик на открытой площадке и устроились за ним, наслаждаясь легким весенним ветерком, теребившим скатерть. Они рассказывали друг другу о своем детстве: Жильберто вырос в Буэнос-Айресе, а Мэгги — в Ледбери. Будто на разных планетах. На углу улицы стоял старик и играл на скрипке. Какое-то время они молча слушали музыку, а на обратном пути Жильберто бросил в футляр от скрипки десятифранковую банкноту.

— Вы так щедры, — сказала Мэгги, во второй раз вызвав у Жильберто улыбку.

— Он так ужасно как-то играл, — оправдывался он, — надо же было его поддержать…

По прибытии в «Отель де Шаро» Жильберто расцеловал ее в обе щеки.

— Так у нас в Аргентине принято прощаться, — объяснил он обескураженной Мэгги. — А потом, при новой встрече, мы так же здороваемся.

Спотыкаясь, она побрела на второй этаж. В голове была полная каша. Моника, секретарша Джереми, сурово взглянула на раскрасневшуюся Мэгги из-за стекол строгих очков в стальной оправе.

— Дамы из Ассоциации британских женщин уже больше получаса вас дожидаются, — сообщила она.

— О Боже, какой ужас! Должно быть, я совсем потеряла счет времени…

После долгого и нудного собрания Мэгги вернулась домой и увидела, как Мариэлиза входит в гостиную с огромной вазой, заполненной красными розами с длинными стеблями.

— Цветы? — удивилась Мэгги. — От кого?

— Записки не было, — ответила Мариэлиза, — только вот это. — И протянула ей сверток, в котором оказалась аудиокассета. Попурри из танго.

Мэгги наклонилась и вдохнула аромат, источаемый бархатистыми лепестками. Этот букет был совсем не похож на те, которыми обычно обменивались в дипломатических кругах по разным официальным поводам.

— Мариэлиза, возьми их себе, пожалуйста, — сказала она.

Горничная нерешительно смотрела на хозяйку, будто не зная — обрадоваться или возмутиться.

— Ну, ты же понимаешь, — добавила Мэгги, — у моего мужа аллергия…

Вскоре после этих событий аргентинского посла отозвали — к большому ее облегчению. Она предпочла не упоминать о том солнечном весеннем дне в разговорах с Джереми, хотя раньше никогда ничего не скрывала от мужа. В конце концов ей удалось запрятать воспоминания о Жильберто и сопровождавшее их томительное чувство вины в глубины подсознания, откуда они иногда выплывали под звуки танго, терзая душу. Какой абсурд! Она столько времени мучилась чувством вины из-за этого эпизода, который ни в какое сравнение не шел с приключениями, описанными в дневниках Джереми! Мэгги не хотелось признаваться — никому, даже самой себе, что на самом деле все это было отнюдь не так невинно, как ей хотелось думать теперь.

Зазвонил телефон.

— Мэгги, дорогая моя, — бодро произнесла Камилла на другом конце провода. — Мы с Джеффри очень за тебя беспокоимся.

— Знаю, мне очень жаль. Я ужасно вела себя вчера вечером. Не представляю, что на меня нашло.

— У тебя сейчас трудные времена. Мы с Джеффри полагаем, тебе нужна помощь. Многие женщины, оказавшиеся в таком положении, обращаются к психиатру.

К психиатру?! Мэгги почувствовала, как кровь стынет в жилах. Они с Джереми всегда считали, что к психиатрам попадают лишь люди, возомнившие себя Наполеонами.

— Да нет, что ты! Я вполне пришла в себя, — поспешила она заверить Камиллу. — Честное слово, обычно я так себя не веду.

— Но все же подумай об этом, ладно? И еще Джеффри хотел, — где-то поблизости неясно слышался его голос, — пригласить тебя к нам на юг Франции. Это будет тебе полезно.

— О, спасибо большое, вы с Джеффри очень добры. Не знаю, как выразить вам благодарность…

Мэгги испытала огромное облегчение, закончив наконец разговор. И подумала: неужели и впрямь все так плохо? А вдруг, охваченная жаждой мести, она действительно теряет рассудок?

Тем временем месть Дельфине, казалось стала смыслом жизни Золтана. Он старался забыть о собственных корыстных мотивах и рассматривать задачу не как потенциально выгодное в денежном отношении предприятие, а как повод проявить героизм, дремавший в глубинах его мадьярской души. Мадам — хоть уже и не юная девица, но все-таки дама, — безусловно, страдала, и он как галантный кавалер не мог спокойно спать, не устранив причину ее расстройства.

Большую часть дня Золтан проводил в баре напротив телецентра. Там он заводил дружбу с рабочими, шутил с ними на отвратительном французском, а когда посетителей было мало — играл в карты с хозяином, смотрел по телевизору футбольные матчи между командами «Пари Сен-Жермен» и «Марсель» и оказывал кому придется небольшие услуги, стараясь примелькаться.

В итоге Hongrois[58] стал популярной фигурой в округе. Его как настоящего мастера приглашали ремонтировать лопнувшие трубы и арматуру осветительных приборов. А Золтан тем временем составлял у себя в голове картину: кто, где и с кем работал, что на каком этаже телецентра и в какое время происходило. Дельфину, как выяснилось, там не особенно любили — впрочем, это открытие не удивило его. Она работала на третьем этаже, в угловом офисе, вместе с Лероем — режиссером вечерних новостей, группой многочисленных помощников и технических специалистов.

Примерно через три недели после того, как Мэгги огласила свой план и дала команду приступить к его исполнению, у Золтана появилась хорошая возможность. Во время обеденного перерыва внезапно отказал распложенный на первом этаже здания телецентра автомат выдававший кофе. Штатный технический работниц ушел обедать, и его не могли найти, а тем временем на первом этаже собралось множество людей, жаждущих чего-нибудь освежающего, и помещение наполнилось шумными возмущенными возгласами. Золтан сидел в кафе, перед ним стояли omellete au fromage[59] и ballon de vin rouge,[60] когда туда вбежал Леон, один из вахтеров:

— Alors, viens, mon'vieux, on a besoin de toil[61]

Он повел Золтана через дорогу, торопливо подталкивая в спину, и прицепил ему на лацкан темно-синего пиджака пропуск работника телецентра. К счастью, обнаружить причину поломки оказалось несложно, и Золтан привел автомат в исправное состояние менее чем за полчаса. Его одобрительно похлопали по спине: «C'est genial, Hongrois!»[62] С царственным взмахом руки венгр отказался от вознаграждения. Несколько человек пообещали вечером угостить его в баре. Собираясь покинуть телецентр, Золтан аккуратно спрятал пропуск в ящик с инструментами.

Вернувшись в бар, он сразу же позвонил Мэгги и торжественно провозгласил:

— Мадам, наше время наконец пришло.

Было условлено: теперь мадам весь вечер будет сидеть у телефона, ожидая следующего шага.

Золтан выяснил, что Дельфина приходила на работу в семь вечера и оставалась там допоздна. Дожидаясь нужного момента, он едва мог усидеть на месте. Без пятнадцати семь Золтан уже стоял в дверях бара, прислонившись к косяку, курил и наблюдал за входом в телецентр. Докурив вторую сигарету до половины, он был вознагражден за терпение: длинноногая Дельфина выскользнула из «мини-купера» и зашагала к дверям. Он затоптал окурок и взял ящик с инструментами, на прощание крикнув через плечо: «A tout a Fheufe, Gaston!»[63]

Охранники менялись в шесть вечера. Золтан точно знал это, поскольку частенько выпивал в баре с Леоном, когда тот уходил с работы. Жизнь при коммунистическом режиме и пятнадцать лет работы водителем в посольстве научили Золтана при необходимости становиться невидимым. Он спокойно прошел мимо вахтёра, показав свой пропуск, прибыл на третий этаж — на лифте, повернул налево и, дойдя до конца коридора, нерешительно остановился перед тремя абсолютно одинаковыми дверями.

Одна из них распахнулась, и молодой человек в черной рубашке с галстуком и копной непокорных растрепанных волос выскочил в коридор, оглядываясь и крича на кого-то, кто находился сзади. Золтан увидел за дверью крупного краснолицего мужчину за письменным столом (тот яростно жестикулировал) и Дельфину, взгромоздившуюся на высокий стул, возвышавшийся над клубком проводов и кабелей. Рядом женщина в белом пальто наносила на лицо румяна. Золтан решительно вошел, пока дверь не успела закрыться.

Крупный мужчина перестал махать руками и уставился на него:

— С'est quo? alors, la?[64]

— Virus controle,[65] — бескомпромиссно заявил Золтан. Как и все венгры, он делал ударение на первых слогах.

Краснолицый резким движением затянул галстук, до этого свободно болтавшийся у него на шее.

— Maintenant? — раздраженно выпалил он. — On sera en direct dans une demi-heure![66]

— Le fais vite,[67] — заверил его Золтан.

— Vous n'etes pas francais?[68] — спросил мужчина, копаясь в карманах.

— Я венгр.

Лерой — по-видимому, это был именно он — явно смягчился.

— Ах, Будапешт, — произнес он. — J'etais la, moi, en 1956.[69]

— Moi aussi,[70] — совершенно серьезно ответил водитель.

— Alors, faites vite. Je vais fumer une cigarette…[71] — Лерой умчался, скрывшись за углом, — его путь, несомненно, лежал к кофейному автомату на третьем этаже.

Золтан уселся за его стол и взглянул на экран. На нем большими буквами были кратко перечислены темы вечернего выпуска новостей. Он покосился в сторону Дельфины, восседавшей на стуле, и восхитился ее идеально уложенной и забрызганной лаком пышной прической. Затем Золтан убедился, что может не опасаться быть узнанным — за все время романа с Джереми она ни разу не взглянула на водителя, открывавшего перед ней дверцу автомобиля.

Однако адреналин все равно распространялся по организму, вызывая волнующее покалывание во всех мышцах. Золтан вынул мобильный телефон и позвонил в гостиницу — ворчливая консьержка неохотно соединила его с номером Мэгги.

— Я на месте, — взволнованно сказал он, неожиданно для самого себя начиная паниковать. — Сижу напротив телесуфлера. Что мне делать теперь?

— Прочти, что написано на экране, — приказала Мэгги.

Золтан медленно заскользил глазами по тексту, выхватывая знакомые слова, имена и названия. Нажал на указывающую вниз стрелку, и на экране развернулся список второстепенных новостей. В конце он увидел слово «ambassadeur».[72] И прочел вслух, на своем ломаном французском:

— «Son Excellence, 1'ambassadeur des Etats Unis, Monsieur Seton Salter…[73]» Может, назовем его «Salope[74]»?

— Нет, лучше «Salaud»,[75] я полагаю, — возразила Мэгги. — С французским произношением Дельфины его имя будет звучать как «c'est un salaud».

— Как пишется?

— S-a-l-a-u-d.

— «Т» или «Д»?

— «Д», как… Девоншир.

— Или Дебрецен?[76]

— Дебрецен.

— Curva jo, — выругался он по-венгерски и продолжил читать: — «…a ete recu par le Ministre des Affaires etrangeres au Quai d'Orsay…[77]»

— Quai, Quai?

— Con?[78] — услужливо предложил Золтан.

— Нет, давай сосредоточимся на Ке-д'Орсе.

— Какое грубое слово похоже на это?

— Может, ordures?[79] — Мэгги с сомнением произнесла слово по буквам. — А что там дальше?

Золтан впечатал «ordures», нажимая на клавиши указательными пальцами. Радостно прочел:

— «…pour feter ensemble…[80]» Слово «feter» очень похоже на «peter» — «пукать»…

— Я знаю значение слова «peter»! Дальше. Золтан продолжал водить длинным ногтем по строкам текста.

— «…l'anniversaire de la consegne de la statue de la Liberie par le gouvernement francais a la mairie…[81] — Тут он остановился. — …Merde de New York!»[82]

Мэгги хотела возразить, что слово «дерьмо» слишком уж бросается в глаза, но Золтан прервал разговор. В коридоре послышались тяжелые шаги.

Он быстро нажал «стрелку вверх», встал при появлении в дверях массивного Лероя и сообщил ему:

— Cava. Tout Ok.[83]

— Merci. Alors, a la prochaine fois.[84]

— Pas de quoi,[85] — ответил Золтан и поспешил удалиться. Было уже двадцать минут восьмого. Он спустился на лифте и молча вышел через стеклянные двери, намереваясь посмотреть новости по телевизору в баре.

Усевшись на свое обычное место, он вытер носовым платком пот с лица, вновь позвонил в гостиницу и спросил у Мэгги:

— Вы смотрите?

— Конечно! — Она в тревожном возбуждении положила трубку. Взгляд ее будто приклеился к экрану в ожиданий ежевечернего явления Дельфины народу.

Золтан заказал себе в качестве поощрения виски с содовой. Телевизор светился в углу — передавали прогноз погоды. Вот наконец появилась Дельфина на небесно-голубом фоне, раскладывая на столе бумаги.

— Mesdames, messieurs, bonsoir.[86] — Она сверкнула ослепительной улыбкой и приступила к оглашению новостей, уже известных Золтану. Как обычно, ее лицо оставалось бесстрастным, даже когда она описывала унесшую человеческие жизни дорожную аварию с участием пассажирского автобуса, произошедшую в пригороде Парижа. И вот она была уже совсем близко от приготовленной Золтаном ловушки… от волнений у него участилось дыхание.

Дикторша произнесла имя американского посла — и глазом не моргнула, обозвав его при этом мерзавцем. Даже тот факт, что посол, находясь на навозной набережной, активно портил воздух на пару с министром иностранных дел, нисколько не смутил Дельфину. Терять самообладание она начала, лишь когда произнесла перед упоминанием о Нью-Йорке слово «дерьмо» вместо слова «мэрия». В ее холодных глазах отразилось беспокойство. В студии раздался телефонный звонок. Она схватила трубку и возбужденно произнесла:

— A vous le reportage de Mireille St Just?[87]

— Elle dit «merde»?[88] — спросил из-за барной стойки озадаченный Гастон.

— Elle dit «merde», — с широченной улыбкой подтвердил Золтан. Одним большим глотком прикончив свою порцию виски, он подхватил ящик с инструментами, попрощался с Гастоном и вышел из бара. В тот вечер он выпивал там последний раз.

Мэгги выключила телевизор и осталась ждать Золтана у себя в номере. В голове царил полный сумбур. Первой ее реакцией на увиденное был шок. Месть Мойсхен носила сугубо приватный характер и уж точно — в этом Мэгги была уверена — не стала достоянием гласности. Месть Дельфине должна была стать публичной — так было задумано, однако теперь ее терзали смутные опасения. На сей раз событие, в которое были вовлечены миллионы телезрителей Франции, пахло скандалом на государственном уровне, и скандал этот мог повлечь за собой нежелательные последствия, в том числе и для Мэгги.

Она вспомнила Джереми. А вдруг он и в самом деле смотрит на нее сверху, из своего далекого небесного обиталища, и видит, до какой низости опустилась его жена? Как же он, должно быть, шокирован! Подумать только — «дерьмо»! Поступок Мэгги самым вопиющим образом противоречил взглядам Джереми на жизнь, его представлениям о приличиях. И о Золтане не следует забывать. Неужели Мэгги своими руками создала монстра — безжалостного сына Франкенштейна, готового погрузить всю Европу в смрадную мглу злобы и мести любовницам Джереми и всем неверным супругам вообще?

Мэгги передернула плечами и постаралась отбросить свои опасения. Золтан провернул блестящую операцию и заслуживал похвалы. Ей никогда не удалось бы в одиночку разбить аквариум, в котором Дельфина так легко и грациозно плескалась, подобно наяде, вечер за вечером. «В конце концов, — мысленно подбодрила она себя, увидев дверях радостного Золтана, — Дельфина это заслужила, не правда ли?»

Первый раз за пятнадцать лет Мэгги чмокнула венгра в щеку. Залившись краской и засияв от удовольствия, он стоял перёд ней, ожидая поздравлений с успешным выполнением задания.

— Переодевайся, Золтан, — приказала она. — Нас ждет праздничный ужин!

— Тебе понравится этот ресторан, — сказала Мэгги, когда такси подъехало к дверям ресторана «У друга Луи». Она никогда раньше здесь не бывала, но знала, что Джереми водил одного министра, известного гурмана, в этот скромный с виду, но очень дорогой маленький ресторанчик в квартале Марэ. Он непрестанно упоминался в его дневнике между свиданиями с опозоренной ныне Дельфиной. Особенно он хвалил фуа-гра, которую они со спутницей с аппетитом поедали, запивая вином «Шато-Икем».

— Он славится гусиной печенкой, — с гордостью добавила она.

Это была сущая правда. Золтан неохотно признался, что такого он не едал даже у себя дома, в Венгрии. Печень подавалась в щедрых количествах и без церемоний — благоухающими розовыми пластами, уложенными на обжаренных ломтях деревенского хлеба.

Золтан надел свой лучший темный костюм — тот самый, в котором раньше вместе с покойным послом встречал в аэропорту важных персон. За столом он по нескольку раз описывал Мэгги все подробности операции: и поломку кофейного автомата, и появление Дельфины, и его разговор с Лероем. Похоже, он искренне считал, будто все это от начала до конца придумал и осуществил он сам.

Мэгги решила не выводить его из приятного заблуждения.

— Ты заслужил гонорар, — сказала она, передавая водителю туго набитый конверт.

Венгр молниеносно сунул конверт во внутренний карман пиджака и с явным наслаждением продолжил трапезу.

— Золтан, как ты думаешь, я такая же, как всегда? — спросила Мэгги. — Я не кажусь тебе слишком нервной, или… — она замялась в поисках подходящего определения, — или что-нибудь в этом роде?

— Мадам, — ответил Золтан — у него немного разнизался язык от эйфории, связанной с недавними событиями, и от употребления сотерна,[89] — вы еще никогда не казались мне настолько нормальной. — Он с довольным видом погладил усы длинным ногтем. — Я буду скучать по нашему «импорту-экспорту».

— Совсем не обязательно. Я надеялась, что вы составите мне компанию в поездке в Рим. Помните Арабеллу?

Вернувшись в гостиницу, они обнаружили, что их ждет консьержка — явно более оживленная, чем обычно.

— Здесь был один джентльмен, — сообщила она, протягивая им ключи. — Он оставил вам вот это. — Консьержка благоговейно водрузила на стойку круглый деревянный ящичек. — Он не знал, как вас зовут, и сказал, что это для красивой английской леди и венгерского джентльмена.

Леди и джентльмен изумленно уставились на ящик, от которого по всему фойе распространялся терпкий сырный запах. Мэгги приподняла крышку… В ящике действительно находился сыр — бережно уложенный на солому кусок, покрытый нежной кожицей цвета подрумяненного хлеба, через маленькие трещинки которой виднелась благоухающая кремовая масса.

— C'est un don des dieux un fromage pareil, — выдохнула консьержка, внезапно увидев свою постоялицу в новом свете.

— Она говорит, что этот сыр — поистине дар богов, — перевела Мэгги.

Золтан недоверчиво сморщил нос.

— Господин также оставил записку, — добавила консьержка, протягивая большой твердый конверт — в таких обычно посылают свадебные приглашения. На одной стороне было написано: «Comte et Comtesse de Bosquieres»,[90] далее следовало непонятное название — вероятно, того самого небольшого «шато» в Дордони. Она перевернула конверт. На обратной стороне было небрежно нацарапано от руки: «Я остановился в отеле „Крильон“ и буду hors de joie,[91] если снова увижу вас». Подпись: Люк де Боскьер.

Золтан внимательно осмотрел конверт с обеих сторон.

— Что это значит? — спросил он, указывая на слово «comte». Я думал, его зовут Люк.

— Это титул, — ответила Мэгги.

— Граф? Но я думал — он фермер. Он ведь делает вино и растит призовых свиней.

— Иногда граф и фермер — одно и то же.

— А это тогда что? — Золтан неторопливо провел ногтем под словом «comtess». — А, у него и графиня есть… — с неодобрением добавил он.

— У нас в деревне был граф, — поделился он, поднимаясь По лестнице. — Мне мама рассказывала. Он владел не только нашей деревней, но и ещё десятью. Он был очень красивый мужчина, с усами, как у меня. — При этих словах Мэгги постаралась изобразить живой интерес. — Так вот, каждое утро граф проезжал мимо нашей фермы на белом коне. На нем всегда была шляпа с широкими нолями. Увидев нас, он снимал ее и говорил: «Доброе утро, крестьяне». А мои родители отвечали: «Доброе утро, граф».

Мэгги давно заметила — Золтан становился разговорчивым, лишь когда рассказывал о матери и об отчем доме.

«Сыр и впрямь восхитителен, — подумала она, поворачивая в двери ключ. — Как бы он понравился Джереми! А как бы он восхитился, узнав, что у его жены появился поклонник с графским титулом!» Внезапно она поняла, что тоже хочет снова увидеть Люка. Этот импульсивный и необузданный человек словно привносил в общение поток радости — таких людей Мэгги никогда не встречала раньше. Однако для женщины ее положения запросто зайти в отель «Крильон» и спросить там графа де Боскьера было бы так же немыслимо, как понять преимущества танталовых покрытий или объяснить квантовую теорию. К тому же существование загадочной графини не давало ей покоя.

А вот благодарственное письмо — совсем другое дело. Подобного рода письма всегда были неотъемлемой частью ее жизни, и она не смогла бы простить себе, если бы не выразила признательность за полученный подарок. С самых ранних лет мать вдалбливала ей в голову правила приличия, повторяла, что надо писать благодарственные письма по всевозможным поводам. Позднее это стало обязанностью Мэгги, как жены посла.

Сообразив, что писать не на чем, Мэгги отправилась в маленький магазинчик на бульваре Монпарнас. Ее выбор пал на пергаментную бумагу цвета слоновой кости, к которой прилагались конверты, покрытые темно-малиновой папиросной бумагой — под цвет красного вина.

Она начала: «Дорогой мистер де Боскьер…» Нет, так не пойдет, он ведь граф. Однако обращение «дорогой граф» звучало как-то несуразно. Мэгги подумала — уж Джереми-то знал бы, как написать. Идея! Нужно написать по-французски! «Cher Monsieur le Comte, merci pourle fromage».[92] Нет, слишком сухо и неинтересно. Она задумчиво грызла кончик ручки. Как там сказала консьержка? «C'est un don des dieux un fromage pareil!» Однако в письменном виде эта изящная фраза смотрелась как-то не к месту. В итоге Мэгги просто написала «Merci» и поставила подпись — строго и аккуратно, как на официальном бланке. Дописывая адрес, она пришла к выводу, что именно так и должно выглядеть письмо настоящей femme d'esprit.

У заговорщиков оставалось еще предостаточно времени, чтобы успеть насладиться до отъезда своим триумфом. Когда утром Золтан постучал к Мэгги, она пила в постели утренний чай. Электрочайник «Рассел Хоббс» сопровождал ее во всех путешествиях, равно как и урна с прахом покойного мужа.

— Смотрите, — сказал водитель, бросая ей на кровать стопку газет.

О скандальном провале Дельфины и о его последствиях трубили повсюду. От госсекретаря США поступила официальная жалоба. На беднягу Лероя со всех сторон сыпались шишки. Похоже, часы его на «Антенн-2» были сочтены. Отвечая на обвинения, звучавшие со всех сторон, он намекал на попытку саботажа со стороны спецслужб какой-то восточноевропейской страны, но никто не принял его слова всерьез.

Покаянно стуча себя в грудь и принося извинения, французы обычно в душе находят подобные ситуации весьма забавными. Les Americans, по их мнению, слишком серьезно к себе относились, и хороший тычок под ребра время от времени идет им только на пользу, n'est-ce pas?[93] Прелестное личико Дельфины исчезло с экрана — по-видимому, надолго. И поделом — ей бы следовало знакомиться с новостями перед эфиром, вместо того чтобы прихорашиваться. В сатирическом еженедельнике «Утка» этот сюжет смаковали на все лады. Мэгги испытывала определенную гордость за то, что не кто-нибудь, а именно она устроила этот «национальный праздник». Но в то же время ей захотелось поскорее покинуть Францию во избежание возможного разоблачения.

Ранним утром следующего дня Мэгги рассчиталась в гостинице, и Золтан начал перетаскивать в машину чемоданы с парижскими покупками. Они собирались на юг, и он по такому случаю нацепил зеркальные солнечные очки и оделся более броско. Стоя на рыльце и давая Золтану разные «Ценнейшие» советы по укладке вещей Мэгги вдруг увидела знакомое лицо на противоположной стороне улицы.

— Се n'est pas vrai, са![94] — закричал граф де Боскьер, подбегая к ней. — Умоляю, скажите, что вы не уезжаете!

— Мы с Мадам направляемся в Рим, — гордо сообщил Золтан.

— В Рим! Но, послушайте, какое совпадение! Я сам через месяц-полтора должен быть в Риме. Надо забрать сына. Он там изучает итальянский. Потом собирается стать лингвистом.

— Большое спасибо за подарок, — сказала Мэгги. — Никогда прежде не ела такого превосходного сыра.

— Ах да… Это лишь один из прекрасных сыров, что есть во Франции. Жаль, вы уезжаете, я бы показал вам, где его можно купить. Де Голль сказал, что невозможно управлять страной, в которой делают столько разных сортов сыра.

Золтан закончил погрузку и молча ждал с ключами в руке.

— Да, жаль, — кивнула Мэгги, — но у нас дела.

— Ах да… Импорт-экспорт. Где вы остановитесь в Риме?

— Мадам остановится в отеле «Д'Англетер», а я собираюсь поселиться у друзей, — сказал водитель, усаживаясь за руль.

— Отель «Д'Англетер» — как вам подходит! Нужно дать вам визитную картону. — Перерыв все карманы, Люк нашел слегка замызганную визитку. — Je regrette. Вот, это все, что у меня есть. Вот, — он ткнул пальцем в нижнюю цифру, — это мой номер в Дордони. Конечно, сначала вам придется набрать код Франции — «ноль-ноль-три-три».

— Набрать «ноль-ноль-три-три», — машинально повторила она.

— И пропустить один ноль в коде Дордони, если звоните l'etranger.[95]

— Пропустить ноль.

— С другой стороны, вам, наверное, проще будет позвонить мне на мобильный телефон. Где-то у меня был мобильный телефон. — Граф похлопал себя по карманам. — Вот, смотрите.

Мэгги взглянула на ряд крошечных цифр.

— Но вам тоже придется набрать «ноль-ноль-три-три».

— Понятно, «ноль-ноль-три-три», — ответила она, не выходя из оцепенения. — Что ж, до свидания. — И уселась на переднее сиденье.

— Au revoir, bon voyage!

Заворачивая за угол, они с Золтаном оглянулись: Люк, прощаясь, неистово махал им обеими руками.

По дороге Золтан молчал, прячась за зеркальными стеклами очков, и угадать выражение его лица не представлялось возможным. «Надо бы подарить ему на Рождество пару итальянских туфель», — подумала Мэгги, рассматривая квадратные мыски его бледно-серых тканевых мокасин, давивших на педали. Он ведь мастерски справился со своей задачей — без него она не сумела бы так ловко расправиться с Дельфиной.

Как выяснилось, Золтан не только не возражал против визита в Вечный город, но и имел свои причины вернуться на место преступления Джереми. В Риме у него осталась девушка, с которой тот поддерживал связь и именно у нее он намеревался пожить. Пока Мэгги будет разрабатывать свой новый товарный план.

А Мэгги, внимательно прочитавшей третью коробку «Бумаг Джереми», больнее всего было сознавать, что римская возлюбленная ее покойного мужа была не чужим, а хорошо знакомым ей человеком. С ней Мэгги сидела рядом на заседаниях комитетов, посещала ежегодные благотворительные ярмарки, вела светские беседы на приемах, иногда даже бывала приглашена к ней в гости на чашку чая. Поведение этой женщины воспринималось как двойное предательство. Арабелла Стюарт-Уотсон была, как казалось тогда Мэгги, ее подругой. В то время она работала — и, без сомнения, оставалась до сих пор — директором престижной школы для девочек, где учились дочери представителей элиты и тех, кто стремился влиться в ее ряды. Временами, в случае персонального одобрения дотошной директрисы, последние преуспевали в своих стремлениях, тогда школьная казна благосклонно принимала их взносы. Арабелла всегда казалась Мэгги этакой породистой, застегнутой на все пуговицы леди из высшего общества, с высокими моральными принципами. Ее легко было представить верхом на лошади, но уж никак — эта мысль приводила Мэгги в полуобморочное состояние — не в постели, верхом на мужчине.

Арабелла была на несколько лет младше Мэгги, но вряд ли кто-нибудь назвал бы ее хорошенькой. И потому Мэгги испытывала еще большую обиду. На сей раз ее соперницей оказалась не изящная блондинка, а грубоватая особа с большим носом и зычным голосом. Мойсхен и Дельфина по крайней мере красивы — в особенности последняя — безусловно, женственны и привлекательны. Однако следовало признать: в Арабелле все же чувствовался определенный стиль. Мэгги невольно задавалась вопросом — мог ли Джереми потянуться к женщине лишь потому, что чувствовал ее принадлежность к одному с ним социальному слою?

Сама она, выходя замуж, четко понимала — несмотря на безупречно Правильную речь и врожденную интеллигентность, позволявшую ей правильно вести себя в любых ситуациях, ей не хватало того апломба, той непринужденной уверенности в себе, которые обретаются лишь благодаря многим поколениям предков, посещавших роскошные балы и живших в загородных поместьях. Двадцать пять лет в качестве жены дипломата так и не научили Мэгги входить в помещение гордо и уверенно, а не проскальзывать скромно и незаметно. Она была как корабль, плавно скользящий по поверхности спокойного моря. Арабелла же скорее напоминала гоночную лодку обтекаемой формы, решительно рассекающую волны во время регаты.

Для начала было решено побывать на юге Франции, приняв любезное приглашение Камиллы и Джеффри Хендерсон.

— О, превосходно! — сказала Камилла, когда Мэгги позвонила ей. — Мы будем счастливы тебя видеть. Водитель? Великолепно… Да, конечно, он может остановиться у нас. Дом большой, всем хватит места.

Камилла с Джеффри жили в маленькой деревушке близ Кранс-сюр-Сэр. Мэгги с мужем навещали их в предыдущую Пасху, когда Джереми исхитрился получить сразу несколько выходных. Мэгги любила юг Франции и иногда мечтала поселиться там, когда муж выйдет в отставку. Она бы рисовала пейзажи с бескрайними лавандовыми полями, а Джереми играл в гольф на ближайшем поле с восемнадцатью лунками. Однако в последнее время муж стал всерьез поговаривать о переезде в винодельческое село на берегу Дуная, неподалеку от Вены. «Интересно, — уныло подумала Мэгги, подъезжая к дому друзей, — руководствовался ли он при этом соображением быть поближе к Мойсхен?»

Джеффри с Камиллой ожидали ее на крыльце старого каменного деревенского дома. Они, хоть и видели в гостях у Фэрчайлдов Мэгги с новой прической, все равно были явно обескуражены, когда из автомобиля выбралась цветущая женщина в костюме цвета eau de Nil,[96] как назвал его продавец в магазине. Присутствие добродушно-веселого Золтана в зеркальных очках и яркой клетчатой рубашке тоже не способствовало улучшению ее репутации.

Водитель упорно продолжал называть Мэгги «мадам», однако после совместных проделок и долгого путешествия по Европе в их отношения все же закралась некоторая фамильярность, необычная для жены дипломата и ее шофера. Хотя он ел на кухне с кухаркой и никоим образом не пытался вклиниться в их круг, его подчеркнутая официальность отошла на второй план, и Мэгги ощущала витавший в воздухе холодок вызванного этим неодобрения.

Когда она спустилась к ужину, хозяева молча сидели на обитом ситцем диване. Рядом с ними был невысокий мужчина в галстуке-бабочке, с пышной седой шевелюрой, который встал при появлении Мэгги.

— Мэгги, дорогая, — весело прощебетала Камилла, — позволь представить тебе нашего соседа, доктора Франклина Стерна. Он недавно вышел на пенсию и переехал сюда из Нью-Йорка.

— Для вас это, наверное, серьезная перемена образа жизни, — вежливо заметила Мэгги.

Он взял обеими ладонями ее руку и выразительно посмотрел в глаза:

— Иногда в жизни человека происходят серьезные перемены. И тогда все зависит от его умения держать удар.

— Стаканчик апельсинового сока? — предложила Камилла.

Мэгги рассеянно окинула взглядом поднос с напитками.

— Да я бы не отказалась от небольшой порции хереса…

Джеффри принес маленькую хрустальную рюмку и аккуратно поставил перед ней. Сделав первый осторожный глоток, Мэгги поймала на себе пристальные взгляды присутствующих.

— Доктор Стерн приобрел очень милый домик по ту сторону холма, — сказала Камилла.

— Я надеялась, что мы с Джереми тоже когда-нибудь здесь поселимся, — ответила Мэгги.

В комнате воцарилось неловкое молчание. Наконец его нарушил доктор Стерн:

— Насколько я понимаю, вас недавно постигла тяжкая утрата?

— Да, — без тени грусти произнесла Мэгги. — Я была замужем за одним из старых друзей Джеффри.

— В таких ситуациях человек очень нуждается в поддержке друзей, — сказал доктор.

— О да, безусловно, — согласилась она, сделав второй глоток и чувствуя, что присутствующие продолжают пристально смотреть на нее.

— Что ж, пора приступить к ужину! — бодро произнесла хозяйка.

Она подала луково-картофельный суп и неизбежную запеченную баранину, время пребывания которой в духовке можно было бы и сократить. Мята в соусе была прямо с огорода, и Камилла не преминула этим похвастаться.

— Я слышал, вы много путешествуете в последнее время? — спросил доктор Стерн, мужественно вгрызаясь в кусок жилистого мяса.

«Что, интересно, он еще обо мне слышал?» — подумала Мэгги, а вслух произнесла, украдкой отпив из бокала красного вина:

— Да, это дает мне возможность развеяться.

— Зачастую путешествия временно притупляют боль, но это лишь отдаление неизбежного.

— Я уже поняла это, — согласилась она.

— Надеюсь, вам понравилось вино, — сказал Джеффри, нависая над доктором. — Мы пробовали его в Париже, на приеме в посольстве. Его изготавливают друзья посла.

— Боюсь, я не большой эксперт по части вин, — вежливо заметил доктор Франклин Стерн. — Как правило, пью очень мало.

— Я захватил несколько бутылок в маленьком магазинчике в Крансе, — не обращая внимания на слова собеседника, продолжал хозяин. — Оно недешевое, но нам с Камиллой нравится. Правда, Камилла?

Мэгги давно уже замечала, что супруги, долго живущие в браке, постоянно ищут друг у друга подтверждения своих слов. И теперь подумала: интересно, они с Джереми тоже так делали?

— Не находишь, что его следовало бы перелить в графин, чтобы избавиться от осадка? — спросила Камилла.

Мэгги вспомнила, как ее покойный муж подсмеивался над Джеффри у того за спиной. По словам Джереми, его друг ничего не понимал в винах, но строил из себя ценителя, словно это свидетельствовало о его принадлежности к кругу избранных.

— О нет, — отвечал наш знаток, — это довольно молодое вино.

К легкому удивлению Мэгги, с некоторых пор вина Люка будто преследовали ее.

— Я знаю изготовителя этого вина, — сказала она. — Его зовут Люк де Боскьер. — Все опять уставились на нее. — Мы познакомились с ним в Париже.

У Джеффри, стоявшего во главе стола с бутылкой в руках, был обескураженный вид. Мэгги ощутила себя инженю, укравшей лучшую реплику знаменитого красавца актера, любимца публики.

— Да, конечно же, он друг семьи Фэрчайлд, — пояснила Камилла.

— Ну… на самом деле мы познакомились в ресторане.

— В ресторане?!

— Да, мы пили его вино, а он сидел за соседним столиком и поинтересовался, понравилось ли оно нам.

Слово «мы» явно озадачило Камиллу.

— Вероятно, это было довольно бесцеремонно с его стороны, — заметила она.

— О, вы просто не знаете Люка, — внезапно оживилась Мэгги. — Он принадлежит к тому типу людей, которых условности не волнуют. Он как… — она запнулась в поисках подходящей метафоры, — как природная стихия! — И удивленно подумала, с чего это вдруг она с такой уверенностью рассуждает о человеке, которого едва знает. Что-то она слишком рисуется.

— Понятно, — равнодушно ответила Камилла. — Что ж, пора подавать пудинг.

Мэгги отхлебнула еще вина и повернулась к доктору Стерну:

— Вы работали врачом в Нью-Йорке?

— О нет, — отвечал он. — У меня есть медицинское образование, но на Манхэттене у меня была практика психоаналитика.

— Надеюсь, после жизни в мировом деловом центре вам здесь не слишком скучно? — Мэгги начала раздражаться.

— О нет, уверяю вас — для человека моей профессии и здесь полно интересного. — Доктор Стерн посмотрел на нее так, будто гипнотизировал.

Она запаниковала.

— Я, конечно, мало что в этом смыслю… Но все-таки, по моему мнению, в этой части света люди знают и другие способы решения своих проблем.

— Ну надо же, — неторопливо произнес доктор. — И какие же? Назовите.

— Например, вкусная еда, — Мэгги покосилась на яблочный пирог, — хорошее вино, — она с бунтарским видом осушила свой бокал, — и любовь…

Камилла с Джеффри быстро переглянулись.

— Все это лишь болеутоляющие средства, приносящие временное облегчение, моя дорогая леди.

— Тем не менее, раз уж вы все равно здесь, я бы порекомендовала вам их попробовать, — вызывающе заявила она.

— Пойдемте пить кофе в гостиную, — поднявшись, предложила Камилла.

Провожая Мэгги в спальню, Камилла готовилась утешать и выражать соболезнования.

— В этот раз я приготовила тебе другую комнату, — с улыбкой сообщила она гостье, явно желая поставить себе в заслугу свой безупречный такт. — Тебе хоть немного лучше? — добавила она, похлопав ладонью по покрывалу из прованского хлопка.

Мэгги изо всех сил старалась вернуться к роли безутешной вдовы, но чувствовала, что ее игра неубедительна.

— Знаешь, — сказала она, — мне кажется, всю горечь утраты мне придется ощутить по возвращении в Лондон. Возможно, поэтому я и продолжаю путешествовать по Европе…

— Да, вероятно, все дело в этом, — неохотно согласилась Камилла.

— Ты очень добра, но не нужно так беспокоиться обо мне. — Мэгги тщетно пыталась скрыть раздражение. — Со мной все будет в порядке. Правда.

Камилла поджала губы.

— Знаешь, мы были очень привязаны к Джереми. Они с Джеффри давно дружили.

— Да, конечно, я знаю. Все это так печально. — Мэгги действительно было очень грустно. Хоть одна фраза, слетевшая с ее губ, оказалась искренней.

Той ночью ей приснилось, будто она опять сидит в ресторане «У друга Луи» с Золтаном и уплетает розовый ломоть гусиной печенки. Открылась дверь, вошли Камилла с Джеффри и уселись за другой столик. Потом появился доктор Франклин Стерн в образе повара: на нем был длинный белый передник, а в руках — поднос с пышными оладьями.

— Я бы не отказалась от «Мармайта»,[97] — произнесла Камилла, осуждающе посматривая на Мэгги с Золтаном.

Доктор Стерн вернулся с большой банкой «Мармайта». А потом с кухни донеслось «Боже, храни королеву…» — и все, кроме венгра, поднялись с мест. Пытаясь заставить Золтана встать, Мэгги проснулась и увидела склонившуюся над ней Камиллу с подносом. Она принесла утренний чай.

Позже, отъезжая с Золтаном на автомобиле, Мэгги обернулась помахать на прощание хозяевам, с чопорным видом стоявшим у дома, опутанного вьющимися растениями, и ощутила невыразимое облегчение. Новая Мэгги, каким-то непостижимым образом умудрившаяся всего за несколько недель после кончины Джереми стать изгоем в обществе дипломатов, видела вчерашние события в комическом свете. «И как это я раньше не замечала, какие они все ханжи и зануды?» — подумала она.

Покосившись на Золтана, Мэгги в первый раз увидела в нем мужчину. Подобные мысли очень редко приходили ей в голову во время замужества — настолько она вжилась в роль супруги. Когда же, несмотря на неприступную колючую изгородь, которой себя окружила, Мэгги все же испытывала смутную симпатию к другому мужчине, это влечение отвергалось как неподобающее и безжалостно выбрасывалось из головы. Один только Жильберто сумел нарушить незыблемый ход вещей и приоткрыть крышку банки с вареньем из крыжовника. Теперь Мэгги подумала, что Золтан был бы вполне интересным мужчиной, если бы сбрил свои нелепые усы.

На его лице проступала сероватая бледность, присущая, по мнению Мэгги, всем жителям Восточной Европы. Впрочем, мать внушала ей, что здоровый загар вульгарен. Джереми был белокожим, и мама любила хвалиться перед подругами утонченной конституцией своего зятя. А в жилистой, худощавой фигуре Золтана чувствовалась жестковатая мужественность, отнюдь не казавшаяся Мэгги отталкивающей. С другой стороны, как глупо было со стороны Камиллы и Джеффри предполагать, будто у них роман! Джереми пришел бы в ужас при одной мысли об этом; подобное было бы самым худшим из возможных вариантов предательства. Просто Мэгги была благодарна Золтану зато, что он стоял между ней и пропастью, разверзшейся у ее ног после смерти мужа. Рядом с венгром Мэгги чувствовала себя увереннее. Между тем их грядущие приключения в Риме были, как внушал ей ужасный доктор Стерн, обезболивающим средством, призванным отдалить неизбежный возврат К ее прежнему «я» и встречу с весьма неопределенным будущим.

— В Рим? — В интонациях Ширли уже не чувствовалось былой почтительности.

— М-м… да, я решила повидать старых друзей, — сказала Мэгги. — Просто даю вам знать. Если придет письмо или еще что-нибудь в этом роде, пересылайте в отель «Д'Англетер».

— Это, кажется, довольно дорогой отель? — с неприкрытым осуждением спросила Ширли.

— Ну… мне дали скидку, так как сейчас не сезон, а Золтан остановится у друзей.

— Значит, Золтан все еще с вами?

— Да, он ведет мою машину. Я же вам говорила… — Мэгги попала в затруднительное положение.

— Что ж… Пожалуйста, попросите его связаться со мной. К нам поступил запрос по поводу статуса его пребывания в Италии.

У Мэгги действительно осталась в Риме подруга. Джиневра, в свое время помогавшая управлять приютом для бездомных, которым руководила Мэгги, была замужем за итальянским госслужащим. В отличие от многих других знакомых Мэгги, ее телефонный номер остался прежним. Подруги встретились в «Бэбингтонз» за чашкой чая, и Джиневра посвятила Мэгги во все светские сплетни, появившиеся с момента ее отъезда из Рима. Состав британской колонии в Риме постоянно менялся, многие давние знакомые ее покинули. За это время случилась одна смерть и пара разводов. Новый посол, по-видимому, не пользовался популярностью. Он много времени проводил в разъездах и не так часто, как всем хотелось бы, появлялся на ежегодных мероприятиях, представлявших собой определенные вехи в жизни экспатриантов. Но в самом главном Джиневра обнадежила Мэгги.

— Арабелла Стюарт-Уотсон? Да, она все еще здесь. И процветает. Теперь в ее школе учатся дочери шейха, и она постоянно всем об этом напоминает.

Мэгги любила Рим. Когда она впервые попала сюда, ее привело в растерянность шумное уличное движение, переполненные мусорные урны; худющие кошки, скитающиеся по площадям. Однако со временем она научилась любить все это. В один из первых вечеров в Риме она сидела за столиком на открытой площадке ресторанчика на площади Цветов и любовалась нежно-персиковым закатом в отблесках старомодных уличных фонарей — маленьких островков света на фоне охристо-желтой штукатурки. Древние стены с потрескавшимися карнизами и вымощенные плитами улицы казались спокойными, подобно жителям города, — все здесь будто безмятежно созерцало, как проходят мимо годы и столетия. Атмосфера Италии представлялась Мэгги какой-то нереальной, невероятной, все напоминало огромную сценическую декорацию. Казалось, вот-вот распахнутся тускло-зеленые ставни, из окна покажется женщина и запоет, пристроив на подоконнике свою пышную грудь.

К столику подошел маленький мальчик с розами и предложил одну Мэгги. Джереми купил — это было совсем на него не похоже. «Они воруют цветы на кладбищах», — пояснил он. Муж сидел напротив нее — такой красивый — и крутил изящными пальцами хлебные палочки. Легкий душистый ветерок трепал угол скатерти. Они потягивали белое вино из бокалов, покрытых блестящими капельками конденсата. Мэгги наклонилась вперед, взяла Джереми за руку и сказала: «Спасибо, что привел меня сюда».

Рим был самым любимым местом из всех, где ей довелось побывать с мужем. Мэгги хотелось погрузиться в объятия этого города, исполненные безусловной доброты и тепла. Она обожала итальянцев — и лавочников, и прохожих, одобрительно смотревших на ее ноги. «Красотка!» — кричали ей вслед. Такого не случалось ни в Ледбери, ни в Будапеште, ни даже в Париже. Итальянцы всегда умели заставить женщину почувствовать себя прекрасной. Даже министры и их заместители, являясь в посольство, были галантны. На приемах они нежно пожимали, а то и целовали руку Мэгги. Она понимала, что все это чепуха, часть этикета, но все же начинала ощущать себя более привлекательной. Для итальянцев она была не просто женой дипломата, но еще и красивой женщиной.

Итальянские политики казались ей похожими на стаю голубей, которые с важным видом ходили вокруг ее мужа и слегка поклевывали его, а он спокойно стоял, будучи на голову выше всех, и склонялся поприветствовать их с немного высокомерной улыбкой. Толпившиеся на благотворительных чаепитиях женщины в элегантных костюмах-двойках, бряцающие драгоценностями, воскрешали в ее памяти детский стишок: «В ушах у ней серьги, на пальчиках кольца, на туфлях — серебряные колокольцы».[98] На шее у каждой было несколько золотых цепочек, как на изображениях Мадонны в церквях Рима. А Мэгги была приучена к тому, что на приемы можно надевать лишь одно украшение. Итальянки, непринужденно откидываясь на узорчатых диванах под сенью люстр, оживленно болтали, со звоном браслетов взмахивая руками, смеялись и называли ее «Maggie, cara».[99] Они были чрезвычайно женственны — то была особая женственность, такую Мэгги вряд ли смогла бы развить в себе, да она и не особенно стремилась. Их груди были соблазнительно подчеркнуты кашемировыми джемперами, темные глаза сияли озорством и неведомым ей знанием. Наверное, все дело было в местном воздухе — нежном и благоуханном, особенно по вечерам, когда на небе появлялась абрикосовая дымка, и люди неспешно прогуливались по улицам, общаясь, как будто весь Рим превращался в одну большую гостиную.

Женщины выносили на улицу кресла и наблюдали за беспорядочными людскими потоками. Казалось, в четырех стенах итальянцы чувствовали себя как в плену, а на исходе дня все стремились слиться с городом. Жаркими летними ночами люди целыми семьями сидели вокруг фонтанов — мужчины в майках, женщины с веерами, дети носились по площадям. Складывалось впечатление, что в Риме несметное количество детей. Мэгги нравился неторопливый ритм рабочих дней, длинные обеденные перерывы и полное отсутствие спешки в повседневной жизни итальянцев.

Даже Джереми поддался томному очарованию Рима и был гораздо мягче и расслабленнее, чем когда-либо. Иногда во время обеденного перерыва они мчались по обрамленным олеандрами шоссе в Остию[100] и арендовали на пляже шезлонги с зонтиками. Джереми никогда не загорал — его нежная кожа не выносила тропического солнца, зато он с удовольствием нырял в море и уплывал вдаль, делая энергичные, размашистые гребки, а потом, весь мокрый, вновь укладывался на шезлонг и изящной рукой приглаживал волосы. Мэгги первый раз за всю жизнь загорела до шоколадного оттенка.

Пляж в Италии нисколько не соответствовал ее детским воспоминаниям о морском отдыхе, когда они со Сью в пестрых шерстяных шапках прятались за ветрозащитным ограждением и ждали, пока их ведерки с лопатками приплывут из-за горизонта назад. Средиземное море было спокойным, без заметных приливов, и дети целыми днями барахтались в теплой воде. Как здорово вырасти в стране, где всегда светит солнце… Дети тут никогда не мерзли, никогда не стояли холодным утром на темной улице — в Херефорде зимой очень поздно светает — в ожидании двухэтажного автобуса с покрытыми морозными узорами окнами; этот автобус должен был отвезти их в школу.

Подобное же изумление Мэгги переживала, когда они с мужем прохладными вечерами ели мороженое, сидя у фонтана Бернини на Пьяцца Навона. Неужели некоторые люди живут так круглый год, а не только во время отпуска?

После обеда они с Джереми возвращались с пляжа в центр Рима, их спины чесались от соли. Вскоре очарование от поездки рассеивалось — Джереми ужасно злился за рулем, продираясь сквозь заторы с неистово сигналившими автомобилями. Нелюбовь мужа к итальянцам огорчала Мэгги. Он находил местных жителей неорганизованными и порочными, а их привычка все откладывать на потом приводила его в настоящую ярость. За столом переговоров Джереми нередко демонстрировал свое превосходство, впоследствии ему было гораздо приятнее вести дела с австрийцами в Вене. Мэгги вспомнила, как однажды его вывел из себя итальянец, сидевший за барной стойкой.

— Не подскажете, как добраться до Пантеона? — спросил у него Джереми на великолепном итальянском, выученном по методике Берлица.[101]

Человек поднял полуприкрытые веки и едва заметно мотнул головой влево.

— Appresso, — вяло произнес он.

— Appresso?! — заорал Джереми, и лицо его самым неприличным образом покраснело от злости. — «Где-то рядом» — все, что он способен мне сказать! Можешь себе это представить?!

Мэгги понимала, что останавливаться в таком дорогом отеле — уже само по себе расточительство, и старалась быть как можно экономнее, не делая лишних трат. Например, стирала нижнее белье в раковине и развешивала на ночь на батареях. Первые несколько дней она бродила по Риму — поднималась по лестнице на площади Испании, гуляла по садам виллы Боргезе, останавливаясь у знакомых достопримечательностей. Она решила не поддаваться соблазнам бутиков Кондотти,[102] но твердо вознамерилась посетить магазин «Феррагамо». Разве Джереми не потратил приличную сумму, чтобы ублажить имевшую стройные ножки Мойсхен? После длительных размышлений Мэгги приобрела пару изящных зимних сапог, облегавших икры, — совсем непохожих на практичную, обувь, которую она обычно надевала, выезжая с мужем за город. И еще она уговорила Золтана принять в подарок пару туфель, подобных тем — это был самый убедительный довод, — что носил по торжественным случаям Джереми. Между тем в ее голове постепенно зарождался план действий.

Она больше не просыпалась с чувством страха и одиночества, как впервые дня и недели вдовства, но гнев от измены мужа не утихал. Каждое новое открытие, связанное с его неверностью; больно ранило Мэгги. Время от времени она думала, что похожа на пронзенного стрелами святого Себастьяна на картине, которую они с Джереми видели в одной флорентийской церкви. Приключения в Париже и Вене лишь немного ослабили ее боль. Мэгги стала понимать, почему в США родственники жертв преступлений часто настаивают на присутствии во время казни, желая своими глазами увидеть, как убийца их брата будет корчиться на электрическом стуле. Одно угнетало — она могла отомстить лишь соучастницам адюльтера, но не виновнику.

— Я так рада вас снова видеть! — оживленно воскликнула Арабелла, сидя за своим столом в кабинете. — Мы ужасно расстроились, узнав про Джереми. Его кончина была столь внезапной! Вам, наверное, сейчас тяжело… — Она с недоумением взирала на свою посетительницу. Похоже, вид новой Мэгги, будто вылупившейся из привычной для всех куколки, поразил ее. — Как вы справляетесь?

— О, вполне нормально… Учитывая обстоятельства, — ответила Мэгги, став на мгновение прежней. — Как вы изволили заметить, это случилось внезапно…

Арабелла что-то промычала в знак сочувствия.

— Что ж… Чем я могу вам помочь? Секретарша упоминала о ваших племянницах, подумывающих о поступлении в мою школу.

— Да. — Оставив неприятную тему, Мэгги почувствовала себя увереннее. — Их зовут Джанет и Дейзи. Им сейчас шестнадцать и четырнадцать, и моя сестра полагает, что им не помешало бы приобрести немного континентального лоска.

— Да, вы правы, — согласилась Арабелла, мгновенно возвращаясь к роли директора школы. — Как вам наверняка известно, у нас немного свободных мест… Но конечно же, для племянниц Джереми места всегда найдутся. Хотя окончательное решение, естественно, остается за попечительским советом.

Мэгги подумала: слышали бы ее сейчас племянницы — Дейзи с многочисленными серьгами в ушах и Джанет, у которой из каждой дыры на джинсах выглядывала татуировка. В какой ужас они пришли бы от предательства тети…

— Девочки интересуются спортом?

— О да, — солгала Мэгги. — Джанет хорошо играет в теннис, а Дейзи… — она запнулась, — Дейзи любит крокет. — И подумала: «Не слишком ли я завралась?»

— Ну, площадки для крокета у нас нет и в ближайшее время, боюсь, не появится, — усмехнулась Арабелла, — зато раз в неделю мы водим девочек играть в гольф, а некоторые любят кататься верхом.

— Моя сестра в первую очередь хотела бы повысить их культурный уровень, — с самым серьезным видом произнесла Мэгги.

— Конечно, мы уделяем огромное внимание изучению истории искусств, девочек часто водят в музеи, знакомят с достопримечательностями. Однако наша главная цель в воспитании девочек, — увлеченно продолжала Арабелла, — состоит в укреплении характера и в прививании безукоризненных нравственных принципов. Это особенно важно в наши дни, когда семейные ценности рушатся, подростки живут активной половой жизнью, все чаще отмечаются случаи ранних беременностей…

«Ну, типа, да, и что с того?» — отреагировала бы на эту тираду Джанет. Мэгги словно услышала голос племянницы.

— Это действительно ужасно, — согласилась она и мило улыбнулась. — Нас совсем иначе воспитывали.

— Хотите осмотреть школу?

Арабелла провела ее по отделанным мрамором коридорам, позволяя заглядывать в классы через дверные стекла.

— У нас сейчас экзамены — конец триместра, — шепнула она. Юные личики поглядывали исподлобья на классную доску, кусая кончики ручек. Все девочки были в синих юбках и белых блузках с галстуками в красно-синюю полоску.

Мэгги покорно следовала за Арабеллой. Та ничуть не изменилась за прошедшие годы. Лишь, пожалуй, постарела немного и лошадиные черты стали явственнее. «Старая кобыла», — зло подумала Мэгги. И стала воображать, как приятно было бы пнуть обутой в сапожок из «Феррагамо» ногой колыхавшийся впереди объемистый зад Арабеллы.

Читая в отеле записи мужа, она почерпнула немало новых сведений о почтенной директрисе. Больнее всего было узнать, что Джереми частенько обсуждал с Арабеллой политику, а иногда и философские вопросы. Они вместе слушали Бетховена, смотрели по телевизору политические программы и обменивались мнениями о делах государственной важности. Он восхищался логикой Арабеллы и нередко спрашивал у нее совета.

Мэгги никогда не обсуждала с мужем подобные вопросы или «дела», как он их называл. Она считала их важной и, без сомнения, конфиденциальной частью его работы. Впрочем, надо отдать Джереми должное — он часто советовался с Мэгги относительно обслуживающего персонала посольства и взаимоотношений с коллегами, уважая присущую ей интуицию, но он ни разу не спрашивал мнения жены по какому-нибудь глобальному вопросу, не разговаривал с ней о смысле жизни и предназначении Вселенной. Интересно, обсуждал ли он с Арабеллой свою жену и подробности их семейной жизни? Этого Мэгги точно бы не вынесла…

Они пришли в спортзал, где томились в бездействии кольца и брусья. В углу проходил урок хореографии.

— Не останавливайтесь, девочки, — прогремела Арабелла, как командующий парадом. — Продолжайте и не обращайте на нас внимания. — Две пухленькие девчушки с темными кудрями, обрамлявшими лица, старательно вытягивали мыски. — Это дочери его превосходительства ибн Дауда из Дубая, — сказала она, улыбаясь подопечным. — Мы поощряем в девочках интерес к физкультуре. Mens sana in corpore sanum.[103]

— Plie, — прозвучал громоподобный голос преподавателя, и девочки присели на дрожащих ножках.

— У нас также проводятся уроки бальных танцев, — продолжала Арабелла. — Ведь важно, чтобы ученицы, выходя в большой мир, не ударили в грязь лицом и блистали на светских мероприятиях. Мы даже проводим танцевальные вечера в конце каждого триместра и приглашаем наших мальчиков из иезуитской школы. Конечно, все происходит под строгим присмотром — ну, вы понимаете… Девочки должны научиться общению с противоположным полом, но любые проявления распущенности сурово пресекаются.

— Весьма рада слышать, — заметила Мэгги. — Я передам сестре всё, что видела и слышала здесь, — сказала она на прощание, вернувшись в кабинет Арабеллы. — Может, у вас найдется какая-нибудь брошюра с расценками и перечислением прочих условий…

Арабелла подошла к полке, где лежала аккуратная стопка буклетов, а рядом — новенькие книги в сафьяновых переплетах.

— Близится особый день, — пояснила она, — когда мы награждаем девочек за успехи в учебе по результатам года — дарим хорошие книги, способствующие повышению духовного уровня. — И показала красиво оформленный томик «Маленьких женщин» Луизы Мей Олкотт.

Мэгги открыла форзац и увидела тисненную золотом надпись, гласящую, что эта награда вручается Теодоре Шелленберг за безупречное поведение.

— Это для дочери австрийского посла, — прокомментировала Арабелла.

Мэгги окинула стопки книг взглядом и поинтересовалась:

— Насколько я понимаю, подарок получит каждая?

— Да, именно так! Мы не стремимся развивать в девочках дух соперничества и конкуренции из-за наград, — с самодовольным видом ответила Арабелла. — Каждая должна получить поощрение за что-то, в чем она преуспела. Всем восьмидесяти трем ученицам преподнесут по книге.

Зазвонил телефон. Пока хозяйка кабинета отвечала на звонок, гостья тайком сунула книгу в сумочку и устремила на ее широкую спину прощальный взгляд.

Директриса говорила по телефону на беглом итальянском с челтнемским[104] акцентом. Она помахала Мэгги на прощание и сказала, закрыв рукой микрофон:

— Еще увидимся! Приходите в день вручения наград!

— Это очень дорого нам обойдется, мадам, — сказал Золтан. На следующий день после визита в школу Мэгги назначила встречу в маленьком неприметном баре на улице Кавур. Вместе с Золтаном явилась его девушка Симона — он теперь проводил много времени с ней. Симона, которую Мэгги видела в первый раз, ободряюще улыбалась, глядя на нее из-под обесцвеченной челки.

— Боюсь, чтобы провернуть такое, нас двоих недостаточно, — продолжал он. — Симона, конечно, поможет. Она будет нашим дозорным. Но придется посвятить в план и ее брата, потому что никто из нас не разбирается в охранных системах. А он как раз работает в этой области.

— А я работала в детективном агентстве «Том Понци» — тут, в Риме, — с энтузиазмом подхватила Симона.

— Надо же, я думал, ты была всего лишь бухгалтером… — изумился Золтан.

— Но это не значит, что я ничего не поняла в их делах! Ainsi![105] — парировала Симона и показала ему язык.

— Итак, нас будет четверо. — Золтан пошевелил четырьмя пальцами.

— Мне бы очень не хотелось втягивать вас в такую опасную затею, — усомнилась Мэгги.

— Ой, я в свое время занимался и более опасными делами, — надменно произнес Золтан.

— Да и я тоже, — рассмеялась Симона.

— На этот раз нам придется по-настоящему нарушить закон, — предупредила Мэгги. — Что будет, если нас поймают?

— Мадам, — сказал венгр, пощипывая кончики усов, — если уж коммунисты не сумели сломить меня, то вряд ли я проболтаюсь карабинерам.

Однако их слова не успокоили Мэгги. Она сама не знала, как поведет себя, если ее поймают с поличным, и подозревала, что сразу «расколется», если попадет на допрос, который будет проводиться в мрачном кабинете, тускло освещенном голой лампочкой на потолке, человеком в синей форме.

— Насколько сложна охранная система? — спросила Мэгги.

— Чтобы это определить, нам понадобится брат Симоны. Он умеет отключать сигнализацию.

— А разве охранники не совершают обход?

— Он и с ними разберется, — уверенно сказал Золтан. — Он знает кое-кого в этой охранной фирме.

— А как насчет переплетчика?

— У меня есть друг.

— Хорошо, — согласилась наконец Мэгги. — Но мы должны быть чрезвычайно осторожными. И не забывайте: до дня вручения наград остается меньше месяца.

Начался дождь. Возвращаясь под зонтом в отель, Мэгги пыталась понять, во что же она все-таки ввязывается и нужно ли вообще это делать. Но стоило ей вспомнить о том, как Арабелла изображала из себя святошу, угрызения совести стали разбиваться о мостовую, подобно каплям дождя. Эта женщина непременно получит свои заслуженные «пять минут позора».

Мэгги вошла в книжный магазин и стала тщательно изучать полки, выискивая самые шокирующие заголовки. Время от времени она вытаскивала из сумки томик «Маленьких женщин», чтобы сравнить формат. Менее чем через час идеальный экземпляр был найден. Мало того что книга была недавно издана и полностью соответствовала «образцу» по размеру, толщине и качеству бумаги, так еще и название удовлетворяло самым смелым пожеланиям Мэгги. Она купила книгу, стараясь держаться как можно непринужденнее, когда протягивала ее кассиру, — в магазине, конечно, давно должны были привыкнуть к дамам средних лет, покупающим сомнительную литературу. Мэгги даже с невинным видом что-то тихо напевала, ожидая, пока продавец уложит покупку в пакет.

Мэгги плохо разбиралась в технике и имела весьма поверхностное представление о компьютере, поэтому очень волновалась, первый раз придя в интернет-кафе.

— Не могли бы вы мне помочь? — робко спросила она. — Я хочу сделать заказ в интернет-магазине «Амазон».

Симпатичный молодой человек с волосами, заплетенными в коротенькую косичку, терпеливо объяснил ей, что нужно делать, и, хотя без «фальстартов» не обошлось, она все-таки сумела заказать доставку восьмидесяти трех экземпляров нужной ей книги в отель «Д'Англетер».

— Какая-то дама ожидает вас в холле, — сообщили ей в отеле, когда она складывала мокрый зонт.

— Дама? — Мэгги прошла в холл, мучимая любопытством.

На диване восседала ссутулившаяся женщина в черном, с большой дамской сумкой на коленях и с преогромным чемоданом. При появлении Мэгги женщина подняла глаза:

— Донна Маргарида!

В следующее мгновенье ошарашенная Мэгги попала в объятия Эсмеральды.

— Очень рада тебя видеть, — сказала она, сама не зная, искренни ли ее слова. Мэгги заказала кофе, а Эсмеральда пустилась в бурные и пространные объяснения.

Новый посол, при упоминании которого Эсмеральда возвела взор к покрытому фресками потолку, оказался не джентльменом. Он не умел вести себя и не любил стряпню Эсмеральды, в особенности бакальяу — можете себе такое представить? И даже — тут она перешла на шепот — спал в носках! И не в элегантных синих носках до колена, какие носил покойный господин посол, а в коротких, да еще с рисунком! А потом Эсмеральде приснился ее умерший муж Луис и шепнул на ушко: «Ты нужна донне Маргариде». И она отправилась выполнять его волю.

Мэгги заказала в номер дополнительную кровать и с беспокойством наблюдала, как Эсмеральда раскладывает по шкафам свои вещи, часть которых явно были съедобными. Несколько бутылок вина из Алентежу,[106] завернутых в широкие ночные рубашки; несколько коробок, наполненных до боли знакомыми пластиковыми контейнерами. Но в глубине души Мэгги все-таки обрадовалась появлению бывшей поварихи. Эсмеральда с огромной бесформенной грудью, прикрытой белым фартуком несла в себе материнское тепло, однако, в отличие от родной матери, Мэгги ничем не была ей обязана и не стремилась произвести на нее впечатление.

За годы брака с Джереми и постоянных переездов и встреч с новыми людьми у Мэгги не находилось ни времени, ни желания вступить с кем-нибудь в тесные дружеские отношения. В силу профессий мужа она была отгорожена от общения с множеством людей, а немногочисленные женщины, вызывавшие у нее симпатию и дружескую приязнь, тоже были женами дипломатов, обреченными переезжать с континента на континент, из одной жизни в другую. Какое-то время они продолжали обмениваться открытками на Рождество, а потом отношения сходили на нет. Мэгги не перед кем было излить душу, некому доверить свои секреты.

Да и в конечном счете большинство членов дипломатического корпуса были довольно скучными представителями рода человеческого. Отправленные за границу лгать ради блага своей родины — кто же это сказал, Талейран, кажется — они и в частной жизни почти не бывали искренними. Застегнутые на все пуговицы, эти люди никому не поверяли свои душевные тайны. Вопреки любым доказательствам обратного они притворялись, что живут в совершенном мире и являются представителями безупречного правительства идеального государства. Жены дипломатов никогда ни на что не жаловались. Даже в далекой Африке или в Восточной Европе в смутные времена они с улыбкой стояли рядом с мужьями, объединенные женской солидарностью в необходимости притворяться, будто все у них замечательно. Подобно тому, как женщины поколения матери Мэгги никогда не признавались, что им больно рожать детей. Мэгги вдруг задалась вопросом: «Неужели и я такая же, как они?» У нее уже не оставалось сомнений в том, что последние двадцать пять лет она притворялась тем, кем не была на самом деле.

Теперь она обрела в Эсмеральде подругу и наперсницу. Социальный барьер между хозяйкой и поварихой постепенно исчез, и, когда Мэгги не участвовала в стратегических обсуждениях предстоящей операции со своими сообщниками, они часто сидели на скамеечке в садах виллы Боргезе или за столиком в какой-нибудь римской кофейне и разговаривали о том о сем.

— Мужчины, — объясняла Эсмеральда, успокаивающе похлопывая Мэгги по руке, — не похожи на нас с вами. Просто у них другие потребности, другой аппетит. И поверьте, господин посол обожал вас. Я точно знаю. Не забывайте об этом. Я слышала, как вы смеялись на лестнице, возвращаясь по вечерам домой.

— Да, но если он обожал меня и ему было со мной весело, почему столько времени тратил на других женщин?

— Мужчины никогда не взрослеют. Взять моего Луиса. Он тоже не мог устоять перед симпатичным личиком, но, умирая, позвал меня. Держал мою руку и сжимал ее до самой последней минуты…

— Но я не была с Джереми в момент его смерти…

— Будьте уверены, он желал этого. Эта миссис Моргенштерн, как рассказывала Фатима, была скучнейшей из женщин, chata, muito chata. — Эсмеральда расхохоталась. — Знаете, она догадалась, что это вы подложили рыбу. Фатима сказала, что она хотела подать на вас в суд, а потом поняла, что только выставит себя дурой. Вы не представляете, какой вышел скандал!

Соседи стали жаловаться на вонь, вызвали санитарную службу — посмотреть, в чем дело. Фатима целый месяц отмывала шкафы и отстирывала одежду миссис Моргенштерн, пытаясь отбить рыбный запах. Им пришлось выкинуть всю обувь и еще сменить ковер в гостиной. Он был очень нежного цвета, а осьминоги залили его чернилами. И покрытие на обеденном столе испортилось. О, хозяйка была в такой ярости! Страховая компания отказалась возместить ущерб, потому что не было видимых следов взлома. А карп! Он ведь полностью разложился! — Эсмеральда выскребла пластмассовой ложечкой из бумажного стаканчика последнюю каплю фисташкового мороженого. — Ой, какая же вы хулиганка, донна Маргарида!

Золтан время от времени звонил доложить о ходе подготовки, усердно шифруя свои сообщения — будто кто-то стал бы подслушивать их разговоры по мобильному телефону.

— Мадам, я назначил собеседование с Мэттью Рэйвеном, которое вы просили организовать, на завтра, на двадцать сорок.

Под именем Мэттью Рэйвена значился его друг-переплетчик — по-видимому, этот псевдоним был навеян названием исторической библиотеки имени Матиуша Кориивуша в Будапеште. Мастерская Мэттью Рэйвена располагалась в гораздо менее приятной части Рима, чем отель «Д'Англетер».

Мастер принял их в подвальном помещении, за дощатым рабочим столом, освещенным тусклой неоновой лампой. Это был маленький, похожий на крысу человечек, страдавший нервным тиком и обладавший вкрадчивыми манерами, который без умолку трещал на непонятном Мэгги ретороманском диалекте и непрестанно жестикулировал. Впрочем, движения его рук, в отличие от слов, были ясны даже ей. Он часто проводил большим пальцем по щеке сверху вниз, для выразительности постукивая себя по носу, и не раз потирал пальцы один о другой, складывая их щепоткой, — жест, означавший «деньги». Однажды этот человечек изобразил, будто зашивает себе рот иглой с ниткой. Но еще страшнее было, когда он резко провел указательным пальцем по шее, будто перерезая себе горло. Потом, правда, к неимоверному облегчению Мэгги, лукаво подмигнул. В общем, визит к нему не очень-то ее обнадежил.

Теперь ей ничего больше не оставалось, кроме как ждать. Чтобы убить время, они с Эсмеральдой гуляли по Риму, часами слоняясь по универмагам, которые Эсмеральда предпочитала бутикам. Мэгги сводила повариху в Колизей, потом они бросили монетки в фонтан Треви. «Que Undo!»[107] — пыхтела Эсмеральда, флегматично следуя за вдовой посла.

Они обедали в небольших тратториях в квартале Трастевере, где посетители дружно подпевали бродячим музыкантам, исполнявшим stornelli[108] и куда Мэгги с мужем, бывало, захаживали по вечерам. В Риме Джереми чаще удавалось проводить вечера с женой. Днем он, конечно, был по горло занят на работе, но вечерние светские мероприятия устраивались здесь не так часто, как в других городах. Когда Мэгги вступала в припеве, Джереми брал ее за руку и говорил: «Дружочек, боюсь, это не для твоих ушей». В отличие от жены, он был замечательным лингвистом, что здорово способствовало продвижению в карьере. Джереми мог цитировать итальянцам Данте, французам Монтескье, а немцам Рильке, и все это — с более чем сносным произношением.

Мэгги пригласила Эсмеральду в их с Джереми любимый ресторан с фонтаном, где плавали маленькие черепашки. Официантов, которых помнила Мэгги, уже не было, и интерьер немного изменился. Она спросила про Джузеппе, но о нем никто ничего не знал. Потом они побывали на рынке на площади Цветов. Эсмеральда с наслаждением бродила от прилавка к прилавку, что-то восклицай по-португальски при виде грибов, нежных салатов, puntarelle,[109] баранины в горшочках — все это она бы с удовольствием готовила на собственной кухне. Они также побывали в приюте для бездомных, которым теперь заведовала Джиневра, и встретили там нескольких старожилов, еще помнивших Мэгги, — они настойчиво целовали ей руку, касаясь ее щетинистыми подбородками.

— В этот суп нужно подбавить красного перца! — На кухне Эсмеральда сделала замечание молодому повару-эмигранту, который, проворно работая половником, разливал по тарелкам еду из котлов.

В начале декабря на Пьяцца Навона развернулся рождественский базар. Эсмеральда визжала и хлопала в ладоши от восторга при виде рождественских яслей, украшенных фигурками пастушек, миниатюрными мельницами на тоненьких ручейках и розовыми закатными солнышками на заднем плане.

После приезда Эсмеральды в Рим прошло недели три. Однажды прохладным зимним утром Мэгги бродила с ней по Форуму. Вдруг повариха уселась на обломок колонны. На сей раз древнему столпу, к которому во времена Древнего Рима прислонялись сенаторы в тогах, пришлось поддерживать внушительный зад Эсмеральды. Порывшись в сумочке, она протянула Мэгги мятный леденец.

— Знаете, я тут подумала… Может, пора уже похоронить Цезаря?

Озадаченная, Мэгги молча сосала конфету.

— Пора оставить прошлое позади, — продолжала Эсмеральда, — и идти дальше. Вы красивая женщина, а в этой новой одежде, — тут она с головы до пят окинула Мэгги взглядом, — вы очень скоро встретите мужчину, который полюбит вас так, как вы того заслуживаете.

Мэгги молча покачала головой.

— Да, да, не сомневайтесь! Пора забыть маленькие прегрешения посла, — перекрестилась Эсмеральда, — и простить его. Хватит уже этой вендетты! — Она встала и отряхнула зад.

— Ты не понимаешь, — сказала Мэгги. — Если бы я узнала, пока он был жив, мы бы все обсудили. Я бы кричала, вопила и колотила его, а ему пришлось бы объясниться — или попытаться по крайней мере… Но у меня уже никогда не будет возможности поговорить с ним, поэтому я не могу обрести покой. Как же это несправедливо!

Она постоянно вспоминала, как видела Джереми и Арабеллу вместе и ни о чем не догадывалась. Когда они оживленно беседовали на приемах в посольстве, а их головы при этом почти соприкасались, ведь Арабелла была высокой женщиной, — Мэгги искренне верила, что они обсуждают проблемы школы для девочек или что-нибудь в этом роде. Она видела, как Джереми читал в журнале «Экономист» статьи с подчеркнутыми местами в тексте, и думала: наверное, секретарша просматривает для него прессу и готовит выборки. Но теперь ее уверенность, мягко говоря, сильно пошатнулась. Иногда Арабелла звонила к ним в резиденцию. Впрочем, почему бы и нет? Они ведь дружили. Она могла сказать что-нибудь вроде: «Я хотела узнать, могу ли поговорить с Джереми. Кое-что произошло в школе, и мне необходимо с ним посоветоваться».

И Мэгги с несокрушимым доверием к мужу передавала ему сообщение. Какой же она была дурой! А вдруг Джереми признавался Арабелле, что никогда не обсуждает с женой пресловутые «дела», а та презирала Мэгги, считая ее интеллектуально неразвитой… О нет, это было бы уже слишком!

Женщины направились к выходу.

— Но все же подумай, — настаивала Эсмеральда. — Ты ничего не знала, даже не догадывалась. Вы много лет были счастливы. Надо взвесить все «за» и «против».

Уж с чем, с чем, а с понятиями «за» и «против» Мэгги была хорошо знакома.

— Ты не понимаешь, — ответила она. — Все эти женщины украли у меня мою жизнь!

Со дня приезда в Рим миновал уже почти месяц. Наступило первое воскресенье рождественского поста, и Эсмеральда заставила Мэгги пойти на мессу в собор Святого Петра. Найдя место на скамейке, она провела туда подругу, протискиваясь мимо людей, которым приходилось вжиматься в сиденья, чтобы пропустить даму такой внушительной комплекции. Мэгги вытягивала шею, пытаясь рассмотреть окружавшее ее великолепие — полосы разноцветного мрамора, обилие лепнины и позолоченных деталей, яркие фрески; Все это напоминало ей огромный изысканный десерт — из тех, что мама назвала бы «роскошным». Казалось, будто колонны, подпиравшие богато украшенные купола, были сделаны из брайтонских леденцов, штукатурка — из сахарной глазури, а ниши из зеленого мрамора с прожилками походили на огромные круглые леденцы, которые Мэгги любила покупать в детстве по пути из школы домой.

Она была воспитана в лоне англиканской церкви, однако ее мать относилась к религий скорее как к символу респектабельности, а не как к духовной практике. Но все же паписты, по ее мнению, чем-то отличались от англиканцев. «Они в общем-то неплохие люди, но не такие, как мы». Для мамы было очень важно принадлежать к определенной группе людей с одинаковыми взглядами, точно знавших, как правильно жить. Мэгги посещала воскресную школу при сельской церкви и каждый год помогала маме и ее подругам украшать алтарь для праздника урожая. Маленькой девочкой она становилась по вечерам на колени у своей кроватки и читала молитвы. «А если умру я и не проснусь, — произносила она нараспев, — Господь, мою душу прими. — А потом, спрятавшись под одеялом, добавляла: — Но все же прошу тебя, Господи, — не дай мне пока умереть».

Позднее они с Джереми обязательно посещали службы в англиканской церкви, где бы ни находились. В Будапеште, правда, это случалось редко — священник появлялся там не чаще двух-трех раз в год, специально приезжая из Вены. Супруги всегда сидели в первых рядах, в отгороженном месте, как требовал их социальный статус. Во время песнопений Джереми подпевал грубоватым баритоном. Мэгги же принимала участие в пении рождественских гимнов. При этом ее больше завораживала сама музыка, чем смысл происходящего. Ей всегда казалось, что Рождество — детский праздник, а для них с мужем он заключался лишь в выполнении очередной обязанности, внесении вклада в поддержание репутации Великобритании и Британского Содружества в мире.

В соборе Святого Петра Мэгги ощущала себя совсем по-другому. А Эсмеральда даже приоткрыла рот от восхищения, рассматривая сверкавшие одежды прелатов, которые суетились вокруг главного алтаря, ярко освещенного пламенем свечей. Музыка была торжественной, внушавшей почтительный ужас — ничего общего с привычными, легкими, веселыми напевами англиканских служб. Набирая все большую и большую мощь, звуки вместе с ароматом ладана уносились ввысь, к возвышавшемуся над головами прихожан куполу. Мэгги, хотя и находила все это нелепым, и высокопарным, все же помимо воли ощутила некий душевный подъем. В первый раз со дня смерти Джереми тупая боль перестала давить сердце. Хоть на один краткий миг она забыла о цели своего визита в Рим и задумалась о вечности, о жизни после смерти.

Они вышли из собора и очутились под зимним солнцем. Эсмеральда ласково тронула ее за плечо.

— Я помолилась за посла, — сказала она.

— Кажется, я тоже, — ответила Мэгги. — Конечно, католическая служба сильно отличается оттого, к чему я привыкла в Англии.

— Донна Маргарида, — объяснила Эсмеральда, пробираясь сквозь толпу, — это как приемы в посольстве. В одних посольствах они более пышные, в других — менее. Но у всех одна задача: чествовать почетного гостя.

День вручения наград приближался. Дожидаясь доставки книг, Мэгги нервничала все сильнее, но как раз в тот момент, когда она уже готова была запаниковать, их привезли — точно в срок. Вернувшись из очередного набега на римские развалины, она обнаружила стопку книг у стойки портье.

Эсмеральда отправилась в номер отдыхать, а Мэгги стала рассматривать одну из картонных коробок и вдруг услышала позади шум: сначала шорох газеты, звон фарфора, как будто перевернулась кофейная чашка, а затем — глухой стук падения на пол чего-то тяжелого. Она обернулась и услышала знакомый голос.

— Наконец-то вы здесь! — К ней вприпрыжку бежал Люк. — Я думал, вы уже не приедете! Понимаете, у меня осталось лишь несколько свободных часов, а потом нужно будет забрать сына с языковых курсов.

Бурная радость переполняла Мэгги при виде Люка. Она даже удивилась, насколько ей приятно его видеть.

— А, — сказал он, указывая на стопку книг, — импорт-экспорт!

— Ну да… — Она отвела его обратно к столику, поставила на место перевернутую чашку и стала подбирать разбросанные страницы газеты «Ле Фигаро».

— Надеюсь, вы не возражаете, — внезапно посерьезнел Люк; казалось, он не был уверен, в самом ли деле она рада его визиту. — Вы единственный человек, которого мне хотелось увидеть в Риме. Мы сможем пообедать вместе? — В том, как он умоляюще взглянул на Мэгги и провел рукой по взъерошенным волосам, было что-то обезоруживающе мальчишеское. — То есть, конечно… если вы не заняты.

По счастливому совпадению, Мэгги как раз была абсолютно свободна. Если она даже и задумалась на секунду о том, что принять приглашение на обед от почти незнакомого мужчины — «инфрадиг»,[110] как сказала бы ее мама, то сразу же выбросила из головы эту мысль. В конце концов, Люка уже нельзя было назвать незнакомцем, он оказался одним из тех людей, рядом с которыми чувствуешь, будто знаешь их всю жизнь, даже если вы только что познакомились. И разве не она характеризовала его Камилле и Джеффри как человека, не слишком считающегося с условностями? «Впрочем, как и новая Мэгги», — подумала она, выходя из отеля в город, который, казалось, весь искрился под нежаркими лучами зимнего солнца, суля перспективы заоблачного счастья.

Люк повел ее в район, где она никогда не бывала раньше. Он хотел отведать артишоков по-еврейски, приготовленных особым способом, а именно — расплющенных, в результате чего они превращаются в маленькие звездочки, и обжаренных. «Понимаете, — рассказывал он, ведя Мэгги по узким булыжным улочкам, где застревали ее каблуки, — моя бабушка была еврейкой. Помню, когда мы приходили к ней, она угощала нас еврейской едой. Никогда не забуду ее шолет.[111] А по пятницам она зажигала свечи, и мы молились. Но все равно нас, детей, конечно, воспитывали католиками».

Выросшей в Ледбери Мэгги очень редко доводилось сталкиваться с евреями. В конце Хай-стрит жил портной мистер Росс, но единственной причиной, по которой она знала, что он чем-то отличается от других, были произносимые шепотом слова матери: «Они ведь евреи». Что касается Джереми, он относился к ним так же, как ко всем другим иностранцам, чьи национальные особенности приходилось учитывать при ведении дел.

Люк и Мэгги уселись друг против друга в маленькой траттории, и ей показалось, будто этого крупного помятого человека, жестикулирующего, смеющегося и с видимым удовольствием пьющего вино, она знает с рождения. С ним было легко, не требовалось притворяться, стараться произвести хорошее впечатление, по всей видимости, она нравилась ему такой, какая есть, даже ее недостатки казались ему милыми и очаровательными.

Артишоков не было — не сезон, однако Люк настоял, чтобы Мэгги попробовала вместо них жареные грибы, приправленные травой под названием nepitella.[112]

— Я очень хорошо собираю грибы, — произнес он с тем же смущенным видом, с каким прежде хвастался свиньей-чемпионкой. — Даже в детстве часто находил среди корней дерева маленькую chanterelle — а они, эти лисички, очень ловко прячутся, их трудно заметить… А потом… раз! — Двое американцев за соседним столиком встревоженно обернулись. — И хватал ее!

По окончании обеда выяснилось, что Люк катастрофически опаздывает на встречу с сыном, и ему пришлось отправить Мэгги в отель на такси. Он целых три раза повторил водителю, куда ее следовало отвезти, просунул в окно большую ладонь, слегка сжал ей плечо и сказал на прощание:

— A bientot![113]

В тот же день Мэгги, вызвав другое такси, погрузила в багажник картонные коробки с книгами и направилась на обычное место встречи со своими сообщниками — в бар на улице Кавур.

У Золтана был еще более торжественный вид, чем обычно.

— Все, мадам, идет по плану, — произнес он таким тоном, будто хотел сказать: «То, чем я занимаюсь сейчас, намного лучше всего, что я уже успел сделать в жизни».

Симона с подкупающей беспечностью встряхнула ярко-желтой гривой. Она была из тех, кто легко относится к жизни и смеется над любыми ее проявлениями, как смешными, так и грустными. Причем, когда она смеялась, веселье плескалось в ее живых карих глазах. Оно заставляло сотрясаться все ее тело — плечи, проворные короткие пальцы и даже ноги в остроносых ковбойских сапогах.

— Здравствуйте, наш Ангел Возмездия! — возвестила Симона, шутливо толкнув Мэгги локтем под ребра, и залилась смехом. — Вот такое кодовое имя мы вам придумали! Ой, смотрите, — добавила она низким голосом, характерным для итальянок, — вы покорили чье-то сердце. Он явно вами заинтересовался! — Симона указала на плотного мужчину за столиком в углу, очень похожего на водителя-дальнобойщика.

Золтан укоризненно посмотрел на нее, но она не унималась.

— Смотрите, он улыбается! — сказала Симона. Поставив на стол чашку с кофе, мужчина и в самом деле обратил в сторону Мэгги пренеприятнейший плотоядный взгляд.

Как оказалось, Симона питала искренне нежные чувства к Золтану. В последние годы они встречались нечасто, но взаимная привязанность была прочной. Она рассказала Мэгги, что побывала замужем за одним figlio di puttana,[114] который, когда их ребенку исполнилось восемь лет, бросил ее ради другой женщины, и воспитывала сына одна. Однако сыну уже двадцать, он ученик механика и устроился со своей девушкой на окраине Рима. Так что теперь — Симона взяла Золтана за руку — она свободна и готова следовать за любимым куда угодно.

— Спасибо вам всем, — сказала Мэгги, когда книги были уложены в багажник «фиата» Симоны. — Увидимся на генеральной репетиции в понедельник!

Поняв, что в ее парижском гардеробе нет ничего подходящего для участия в операции «проникновение со взломом», Мэгги купила джинсы и кроссовки; последний раз она надевала подобные вещи еще будучи школьницей. Разглядывая себя в зеркале, она вдруг осознала полнейшую абсурдность своих намерений. Может, Камилла и Джеффри правы — она и в самом деле потихоньку сходит с ума?

В понедельник Золтан с Симоной, как и планировалось, заехали за ней в отель, чтобы отвезти на «место действия», как это называл Золтан, где они собирались провести «рекогносцировку». Их сопровождал брат Симоны, которому, по настоянию Золтана, дали кодовое имя Терминатор.

— Итак, мадам, — не терпящим возражений тоном произнес венгр, — вы будете стоять здесь, вот на этом перекрестке. Если увидите полицейскую машину или еще что-нибудь подозрительное, свистните три раза.

— Но я же не умею свистеть, — растерялась Мэгги.

— Я добуду для вас свисток.

Помимо этого, Золтан сообщил, что прогноз погоды на ночь перед днем вручения наград очень благоприятен. Ожидается облачность — соответственно, не будет луны, — но без дождя. Он подчеркнул — лучше бы Мэгги приехать на место действия на общественном транспорте, чтобы никто не запомнил, как она садилась у отеля в машину или как приехала на такси. Сбор был назначен на двадцать один час.

Мэгги произвела в уме подсчет.

— Не слишком ли рано?

— Нет, — ответил венгр, — уже стемнеет, и все будут смотреть по телевизору кубок Европы. — По-видимому, он предусмотрел все.

Ровно в двадцать один час Мэгги стояла на посту со свистком в руке. Еще два заговорщика крались по школьному саду, а Симона сидела в автомобиле, дожидаясь их за углом. На улице было темно, но во всех окнах горел свет, а в некоторых можно было различить мерцание телеэкрана — ну конечно же, футбольный матч! Футбольные страсти стали настоящей массовой истерией, в которой Мэгги никогда не принимала участия, ибо Джереми считал футбол пролетарским спортом.

Она подумала — надо было хоть раз свистнуть в свисток, проверить, работает ли он вообще; но теперь было поздно. Хамфри Богарт, — кажется, это был он, — дал Лорен Бэколл свисток, чтобы она свистела каждый раз, как захочет его увидеть. Как было бы здорово, если бы на свист Мэгги из-за угла появился Люк и направился к ней вприпрыжку — этакий вулкан энергии, веселья и энтузиазма! Что, интересно, он подумал бы про ее сегодняшнюю эскападу? Что подумал бы Джереми, она и так знала.

Мэгги была настолько взбудоражена, что едва дышала. Господи, скорее бы все закончилось! Она услышала позади глухой стук и стала вглядываться в темноту. В школьном окне отражался свет уличного фонаря и мелькали тени. Опять стук.

— Кого-то ждете? — прозвучал совсем рядом незнакомый мужской голос.

Мэгги едва не вскрикнула. Всего в паре футов от нее стоял маленький щуплый человечек и беззастенчиво осматривал ее с головы до ног.

— Э-э… да, я жду мужа.

— Ему не следовало бы оставлять вас одну на улице в такой поздний час, — похотливо усмехнулся незнакомец. — Вы ведь не итальянка?

— Нет, — ответила испуганная Мэгги, судорожно пытаясь придумать какой-нибудь способ избавиться от него. — Он пошел за машиной, чтобы отвезти меня в больницу. У меня температура.

Худощавый человечек стал терять интерес.

— Возможно, у меня… — она не знала, как по-итальянски будет «свинка», и показала руками, для пущей убедительности надув щеки. — Я могла подцепить ее от сына. — Мужчины панически боятся свинки — это она знала наверняка.

— Orecchioni, mamma mia. Buonanotte.[115] — Незнакомец мгновенно исчез.

Снова раздался стук.

— Мадам! — Из-за забора послышался громкий страдальческий шепот Золтана. — Скорее сюда, помогите! — Золтан протянул ей туго набитый мешок и побежал за другим.

Схватив мешок, она увидела, как брат Симоны высунулся из окна кабинета Арабеллы, расположенного на первом этаже.

— Скорее, — прошипел Золтан, — охранники частного агентства появятся через семь минут!

Сзади послышался шум заводимого двигателя. Взяв следующий мешок, Мэгги услышала скрежет, потом грохот, и автомобиль вновь затих.

Она встретилась глазами с Золтаном, стоявшим с другой стороны забора.

— Это все Симона, — сказал он. — Она никогда толком не умела водить машину.

Маленький «фиат» чихал и пыхтел у тротуара. Мэгги подбежала к нему:

— Дай я попробую! — Вытолкав Симону, она нырнула на переднее сиденье и схватилась за рычаг сцепления, расположенный непривычно для нее — справа. Автомобиль три раза подпрыгнул и, недовольно шумя, сдвинулся с места.

Золтан мигом открыл багажник и стал закидывать туда мешки.

— Они вот-вот будут здесь, — хрипло пробормотал он. Последний мешок разорвался, и книги полетели в водосточную канаву. Симона с братом судорожно бросились их собирать. В конце улицы показались огни.

— Охранники! — взвизгнул Золтан, запрыгивая в машину.

Мэгги медленно отъехала, оставив Симону с братом на тротуаре. Несмотря на испуг, она все же сообразила — не стоит уезжать слишком быстро, иначе можно вызвать подозрение. Она повернула за угол как раз тогда, когда к школе медленно подъезжал другой автомобиль, в салоне сидели два человека в форме. Через заднее стекло ей было видно, как они остановились поговорить с Симоной и ее братом. Те пытались прикинуться невинными прохожими, гуляющими по тихим ночным улочкам Рима. Тут из освещенных окон послышался рев, и на улице стало шумно.

— Итальянская команда забила гол, — пояснил Золтан. — Теперь всем будет наплевать на Симону. Поехали! — сказал он, хлопнув ладонью по приборной панели. Мэгги ничего больше не оставалось, кроме как удирать с грузом похищенных книг, оставив Симону и Терминатора на волю судьбы.

Симона, конечно же, оказалась на высоте и при встрече в баре во всех подробностях, сопровождая рассказ звонким смехом, поведала, как притворилась проституткой, подцепившей клиента. В итоге ей удалось отвертеться, так убедительно сыграв свою роль, что охранники спокойно уехали.

Мэгги не могла оправиться от шока. Первый раз за всю жизнь она совершила нечто столь вопиюще противозаконное — она, Мэгги, которая никогда не списывала на экзаменах и ни разу не пыталась проехать на автобусе без билета. Ей с трудом в это верилось. К тому же их едва не поймали! Какие лица были бы у всех, кого она знала — у Хилари Макинтош, у Ширли, у Камиллы с Джеффри, у Элизабет Фэрчайлд, — узнай они, что вдову Джереми арестовали за проникновение со взломом в престижную школу для девочек!

— Вам нужно что-нибудь выпить, — сказал Золтан и принес бокал с неизвестным напитком, темным и подозрительно крепким. — Гусарский коктейль! — гордо произнес он. — От него вам сразу станет лучше.

Мэгги ощутила, как тепло медленно разливается по окоченевшему телу. Она достала свисток и свистнула. Конечно же, никто не явился на ее зов, но посетители бара оглядывались, некоторые улыбались. Никто не увидел в ее поступке ничего странного — ведь Италия выиграла футбольный матч.

Золтан, Симона и ее брат получили подробные инструкции по осуществлению следующего этапа операции. На заре они должны были отправиться к переплетчику и вернуться в школу в пять тридцать после последнего заезда охранников, но уже без Мэгги.

Еще раз обговорив последовательность действий, друзья отвезли ее в отель. Спала она беспокойно — ей снились гусары на лошадях, которые снимали высокие головные уборы, зажимали их под мышкой и говорили: «Доброе утро, крестьяне». Утром Мэгги, так и не выспавшись, пробудилась, испуганно вскрикнув, — гусары превратились в карабинеров со свистками.

— Донна Маргарида, — пробормотала Эсмеральда на соседней кровати, разбуженная ее криком, — все будет хорошо.

Мэгги невольно представила открытое подъемное окно, мешки, передаваемые через забор в кабинет Арабеллы. А вдруг у Симоны опять не получится завести машину?

Волнения привели к тому, что Мэгги проспала, и ей пришлось поторопиться, чтобы не опоздать. Ей хотелось во что бы то ни стало одеться получше, с парижским шиком. Некоторые из родителей учениц школы, принадлежавшие к британской диаспоре, были ей знакомы. Изящно кивая в ответ на высказываемые соболезнования, Мэгги получила несколько комплиментов относительно своего внешнего вида. Многие искренне радовались встрече с ней, но она никак не могла сосредоточиться на общении — мысли путались, волнение не утихало. Золтан отключил мобильный телефон — наверняка хотел обеспечить себе и Симоне возможность спокойно выспаться, — и теперь Мэгги не могла связаться с ним и узнать, как все прошло.

Продолжая нервничать, она нашла место в заднем ряду и устроилась там. По обе стороны от нее усаживались нарядные ученицы и их родители, многие в сопровождении бабушек с дедушками и младших братишек с сестренками.

Соседка Мэгги вынула из сумки веер и улыбнулась ей:

— Ваша дочь учится здесь?

Мэгги ощутила знакомый спазм в животе, рассказывая женщине про племянниц, которые хотят поступить в эту школу на следующий год.

— О, им здесь понравится, вот увидите, — сказала женщина, энергично обмахиваясь веером. — Наша Матильда всегда ждет не дождется конца каникул.

«А вдруг, — в страхе думала Мэгги, — не получилось? Вдруг кто-то узнал?»

Поначалу все шло гладко. Какая-то важная дама-итальянка произнесла воодушевляющую вступительную речь. Мол, в наши дни перед женщинами открывается столько возможностей, миру нужны женщины в правительстве, в бизнесе и — тут она льстиво посмотрела на Арабеллу — в сфере образования.

Музыканты школьного оркестра взобрались на сцену и стали усаживаться полукругом, сопровождая сей процесс скрипом стульев, перешептыванием и сиплыми звуками настраиваемых инструментов. Учитель музыки, бледнолицый молодой человек, явно подражал Дэниелу Хардингу[116] на выступлении в театре «Ла Скала»: фалды его сюртука развевались, волосы спадали на лоб. Оркестр исполнил отрывок из Монтеверди в довольно несуразной интерпретации, а затем, в ответ на бурные аплодисменты, с деланной неохотой сыграл увертюру Шуберта. Дочери ибн Дауда исполнили па-де-де и были вознаграждены восторженными аплодисментами группы людей в переднем ряду — видимо, делегации из Дубая.

И вот наконец Арабелла Стюарт-Уотсон поднялась, чтобы произнести традиционное обращение, большая часть которого неизменно сводилась к пропаганде семейных ценностей и девичьей скромности. В темно-синем костюме и белой блузке, с волосами, собранными в пучок, она была воплощением образцовой директрисы. Этот год, по ее словам, был необычайно успешным: двенадцать выпускниц поступили в университет, хоккейная команда школы одержала множество побед. В составе учащихся были представители тринадцати национальностей — это сообщение сопровождалось ослепительной улыбкой в адрес первого ряда, — Арабелла выразила надежду, что ее школа может считаться миниатюрной моделью Организации Объединенных Наций.

— А теперь, — сказала она, — мне хотелось бы вручить девочкам награды. Я буду поочередно вызывать их на сцену. — Арабелла взяла книгу из лежавшей перед ней стопки и выкрикнула: — Изобелла Деверье!

Маленькая краснощекая и кудрявая девочка робко подошла к трибуне.

— …за выдающиеся успехи в элементарной математике, — продолжила Арабелла. Девочка сделала реверанс и вернулась на свое место с книгой под мышкой.

— Магдалена Гудсон… Петронелла фон Генрих…

Какое-то время церемония вручения призов проходила спокойно: ни ученицы, ни их родители не удосужились перевернуть страницу с дарственной надписью. Наконец чей-то младший братик в предпоследнем ряду, изнывая от безделья, стал листать подаренный сестре том.

— Мам, посмотри, — сипло прошептал он, уставившись на черно-белый рисунок, почти не оставлявший простора для воображения.

Мэгги увидела, как мать выхватила книгу из рук ребенка и что-то зашипела на ухо своему мужу.

Вскоре по всему залу распространился шепот, постепенно превратившийся в громкий гул. Родители, сидевшие по другую сторону от Мэгги, стали яростно перешептываться на незнакомом ей языке, а потом встали, взяли вещи и направились к выходу.

— Alors la! — громко произнесла дама с веером. Она вскочила и наступила Мэгги на ногу, пробираясь к выходу вместе с Матильдой и мужчиной в тюрбане — по-видимому, это был ее муж. За ней последовали и другие.

Арабелла была в ударе.

— …больше всего я горжусь тем, — воодушевленно говорила она, — что наши девочки готовы противостоять коварным соблазнам, с которыми сталкивается современная молодежь. Они знают себе цену и выходят из этой школы маленькими воинами добродетели, готовыми к битве с могущественными силами упадничества и распущенности… — Все больше гостей покидали помещение, и тон Арабеллы стал не таким уверенным. Не зная, что делать дальше, она попыталась закончить речь:

— Итак, на этой оптимистичной ноте я хочу поблагодарить всех вас за то, что вы сегодня пришли, и с нетерпением буду ждать встречи в следующем триместре…

— А насчет этого мы еще подумаем, — бросил краснолицый мужчина, бодро шедший к дверям.

Арабелла быстро пробралась к распахнутым дверям зала, надеясь остановить неожиданный массовый исход родителей с детьми. Разгневанный мужчина в воротничке священника сунул ей в руки подаренную его ребенку книгу. Обескураженная, она стала листать ее, пока не наткнулась на титульный лист с заголовком: «Камасутра. Иллюстрированное введение в любовные техники Востока».

Громкоголосая итальянка бранила Арабеллу на ломаном английском, топча ногами врученный ее дочери томик в сафьяновом переплете.

— Eine Schande![117] — воскликнул изящный джентльмен, который вполне мог оказаться отцом Теодоры.

Последними, сбившись в тесную кучу, ушли делегаты из Дубая, не глядя на Арабеллу. А она осталась стоять в одиночестве с прижатой к груди книгой, тяжело дыша и обливаясь потом от нервного потрясения.

Кроме нее, в зале оставалась лишь Мэгги. Собираясь покинуть зал, она подошла к Арабелле и похлопала ее по плечу.

— А вы не говорили мне, что сексуальное воспитание тоже входит в программу, — сказала она и, вспомнив переплетчика Мэттью Рэйвена, провела по своей щеке большим пальцем. — Уверена, племянницы Джереми это оценят. — И на прощание постаралась многозначительно подмигнуть, как сделал бы Мэттью.

Победу было решено отпраздновать обедом в одном хорошо известном Золтану ресторане за городом. Симона пришла вместе с братом и переплетчиком, который непрерывно болтал и рассказывал неприличные анекдоты на старороманском наречии — Мэгги понимала их лишь в общих чертах. Эсмеральда чувствовала себя как рыба в воде — кричала, смеялась и всех по очереди обнимала. Еда поглощалась в огромном количестве — блюдо с abbaechio scottadito[118] опустело в мгновение ока. Симона звучно облизывала жир с пальцев, обгладывая хрупкие ребрышки ягненка; похоже, даже Золтан был доволен меню. Принесли светлое вино в литровых кружках из толстого стекла — казалось, трапеза могла длиться вечно. К столику подошел музыкант с аккордеоном, и вся компания стала петь stomelli, сопровождая их развязным смехом. В роли запевалы выступал переплетчик. Затем пошли тосты.

— За нашего карающего ангела — за Мэгги! — провозгласила Симона.

— Hasta la vista,[119] беби! — сказал Терминатор. Он снял пиджак — на обеих его руках были синие узоры татуировок. — Виват, Мэгги-и!

— Виват, Мэгги-и, виват, Мэгги-и! Безудержное веселье компании привлекало всеобщее внимание. «Виват, Мэгти-и!», — произносили совершенно незнакомые люди, поднимая бокалы с вином, и улыбались ей.

Все члены команды поочередно пересказывали подробности операции. Про то, как они отключали сигнализацию, как брат Симоны порвал штаны, зацепившись за ворота, про разорвавшийся мешок, про полицейских, про то, как Симона изображала, будто крутит шашни со своим братом, а тот тем временем усердно прятал дыру в штанах. Один раз они здорово испугались, заслышав патруль. В итоге, правда, оказалось, что это не патруль, а всего лишь ватага подвыпивших подростков, возвращавшихся домой с дискотеки. Потом Золтан споткнулся о скамейку, упал с грохотом, и в доме напротив зажегся свет. Участники аферы оглушительно смеялись, вспоминая свои приключения — и, в частности, то, как Золтан не мог найти ключи, когда они наконец добрались до машины. Теперь это казалось ужасно забавным.

Переплетчик не спал всю ночь, осуществляя подмену «Камасутрой» «Маленьких женщин». Рассказывая об этом, он провел ладонью по лбу и энергично стряхнул руку, изображая, будто вытер обильный пот. В итоге он заснул прямо за столом и проснулся лишь от звонка Золтана. Ему достался самый толстый конверт. Прогноз Золтана оправдался — операция действительно оказалась дорогостоящей. Остальные за всю ночь не сомкнули глаз — надо было успеть до зари погрузить книги в машину, привезти их и поставить на полки. Они закончили работу в тот самый миг, когда первые лимонно-желтые лучи солнца золотили римские купола.

Безудержно смеясь вместе со всеми, Мэгги подумала — неужели это и в самом деле она, Мэгги из Ледбери? Что подумал бы о ней Джереми? Однако вспомнив Арабеллу, римскую музу своего покойного мужа, она тут же укрепилась в сознании своей правоты и заказала еще один коктейль «Самбука».

Они сидели в ресторане, пока за широкими окнами с прекрасным видом на окрестности, не стало темнеть. Мэгги изрядно напилась. По дороге в город Симона продолжала хохотать, переплетчик — отпускать шуточки, а Эсмеральда тихонько напевала фадо,[120] сидя рядом с Мэгги на заднем сиденье.

Между тем скандал с «Камасутрой» стал главным предметом разговоров британской общины в Риме. Об этом даже написали в одной англоязычной газете. Джиневру, с которой Мэгги встретилась несколько дней спустя в кафе, буквально распирало от желания обсудить подробности. Его высочество шейх ибн Дауд из Дубая забрал дочерей из школы, и еще немало родителей намеревались последовать его примеру. Согласно версии Арабеллы, все было подстроено каким-то мстительным родителем, чьего ребенка не приняли в школу. Однако по городу ползли другие слухи.

— Какие слухи? — с невинным видом спросила Мэгги.

— Поговаривают, — сказала Джиневра, — что вопреки всей болтовне о девичьей чести и целомудрии Арабелла имела связь с женатым мужчиной.

— Не может быть!

— Представь себе! За постным лицом и благочестивыми речами скрывался вулкан страстей.

— Кто бы мог подумать? — покачала головой Мэгги.

— Многие считают, будто во всем виноват не мстительный родитель, а жена с le coma.[121] — В Италии про обманутых супругов говорят, что у них вырастают рога.

— Боже мой! — «изумилась» Мэгги.

Мэгги решила, что Золтан с Симоной перегонят в Англию автомобиль со всеми ее вещами, пожитками Эсмеральды и «Бумагами Джереми». Она же полетит с Эсмеральдой на самолете, а потом все встретятся в холостяцкой квартире Джереми на Эбери-стрит. Подарить небольшое путешествие в Лондон — самое меньшее, чем она могла отплатить друзьям за их неоценимую помощь.

По правде говоря, после стольких лет за границей Мэгги боялась возвращаться в Англию в одиночку. Душа ее нисколько не смягчилась, но все же ей, хотя и с неохотой, пришлось отложить на неопределенный срок месть венгерской возлюбленной Джереми — просто потому, что скрупулезное изучение дневников не дало ей ни малейшего представления о том, где ее искать. Пришло время признать очевидный факт — теперь она стала самостоятельной женщиной, будущее которой зависит исключительно от нее самой. Передышка, период неопределенности между тем, что было, и тем, что будет, окончена.

Перед отъездом из Рима они с Эсмеральдой последний раз зашли в маленькую забегаловку в районе Трастевере. В конце трапезы Мэгги стала тихонько напевать stornelli, подхватывая припев, и даже перевела один куплет для Эсмеральды, которая покатилась со смеху.

— Ой, донна Маргарида, — сказала она. — Вас ждет блестящее будущее, сами увидите. Если снова не выскочите за скучного англичанина, мы подыщем вам португальца! — И вновь расхохоталась, не сознавая чудовищности своих слов.

Проходя по улице Лунгара мимо римской тюрьмы Реджина-Коэли, Мэгги вспомнила, как однажды вечером они с матерью шли по холму Джаниколо и слышали голоса родственников заключенных, кричавших с холма обитателям камер: «О, Марио, semmo qua! Мы здесь, зажги спичку, если видишь нас!»

— Мне здесь не нравится, — сказала мама, ускоряя шаг. — Мэгги, мне здесь совсем не нравится.

«А уж как бы ей не понравились мои выходки на протяжении последних месяцев», — печально подумала Мэгги. Ожидая такси в янтарном свете старинных уличных фонарей, она осознала, что попрощаться с Римом будет гораздо труднее, чем ей казалось.

Той ночью ее мучили кошмары. В школе для девочек был день выдачи наград. Арабелла Стюарт-Уотсон была в странном одеянии священника, с белым стоячим воротничком и в совершенно не подходящей к такому наряду треуголке. Еще она прихватила с собой на кафедру клюшки для гольфа. В первом ряду сидел шейх из Дубая со свитой, удивительно похожий на Джереми, только с усами и бородкой клинышком. Даже манера держать руки, сомкнув кончики длинных пальцев, у него была такая же, как у Джереми, и на мизинце виднелось кольцо-печатка. Всех присутствующих по очереди вызывали получать подарок.

— Каждый ученик должен быть вознагражден за успехи на каком-нибудь поприще, — сказала ей Арабелла, и Мэгги вместе со всеми ожидала своего приза. Все ее знакомые получали награды за различные достижения. На кафедру вышла Хилари Макинтош, за ней — Ширли, даже парикмахер с площади Согласия, к удивлению Мэгги, удостоился книги в сафьяновом переплете. Церемония подошла к концу, и подарки были вручены всем, кроме Мэгги. Унылая и подавленная, она поплелась за остальными в атриум. Арабелла размахивала клюшкой номер семнадцать.

— А почему мне ничего не дали? — тихо спросила Мэгги.

Арабелла с презрительным видом оглянулась на присутствующих. Шейх из Дубая, уже собиравшийся уходить вместе с семьей, улыбнулся уголком рта и издал короткий смешок. Ширли фыркнула и покинула помещение. Хилари Макинтош отвела взгляд.

— Тебе следовало больше любить мужа, — сурово произнесла Арабелла, замахиваясь на мяч, установленный на метке в центре комнаты. Мяч с жалобным звуком лопнул от удара, как воздушный шар. — Чего же ты хотела?

Мэгги проснулась, сердце бешено колотилось. Эсмеральда лежала на соседней кровати и негромко похрапывала. Собранные чемоданы стояли наготове у дверей. На улице трогались с места первые автомобили, шурша шинами по мокрому дорожному покрытию. То и дело слышались шаги людей, спешивших на работу мимо отеля. Мэгги молча наблюдала за отсветами фар, проплывавшими по потолку.

«Конечно же, я любила Джереми!» — думала она с негодованием. Впрочем, непонятно, как можно любить больше или меньше. Можно быть безумно влюбленным, просто влюбленным, можно просто любить: иногда это одно и то же, иногда — нет. Следующая стадия — любить всем сердцем. Изучая в школе ирландскую поэзию, Мэгги узнала, что Уильям Батлер Иейтс в высшей степени не одобрял такую разновидность любви. Еще существует нежность, привязанность, сильная привязанность. Естественно, со временем любовь видоизменяется, превращаясь из безумной страсти в более спокойное и стабильное чувство. Надо обсудить это с Эсмеральдой. Однако Мэгги мучили подозрения, что в португальском языке вряд ли есть слова, обозначающие понятие «спокойное и стабильное чувство».

Лондон

Мэгги с упавшим сердцем повернула в замке ключ. Квартира Джереми была абсолютно такой же, какой она ее помнила — впрочем, глупо было бы ожидать перемен. Та же гостиная, где на стене — слишком высоко, на взгляд Мэгги, — висели принадлежавшие Джереми гравюры на охотничью тему. Та же столовая со стульями в стиле чиппендейл и зловещего вида буфетом. Время от времени Джереми сдавал квартиру коллегам из министерства иностранных дел, но они практически не оставляли следов своего присутствия. Сами супруги жили тут только после свадьбы, а потом — лишь короткими наездами между загранкомандировками. Больше всего Мэгги боялась спальни, где стояла кровать, покрытая стеганым ситцевым покрывалом, и гардеробной, где было полно вещей Джереми и ностальгически пахло мылом «Флорис».

Эсмеральда же была как рыба в воде.

— Мы здесь мигом все вычистим и наведем порядок, — заявила она, сжав в объятиях расстроенную Мэгги. И захлопотала вокруг чемоданов, стянула с кресел покрывала, включила повсюду свет и провела пальцем по пыльным поверхностям мебели из красного дерева. Ей была выделена маленькая комнатка за кухней, где она сразу почувствовала себя как дома. Она достала постельное белье, уложила Мэгги в постель с грелкой и принесла на подносе ужин.

Проснувшись от шума пылесоса, Мэгги не сразу поняла, почему окно в комнате расположено не в том месте.

— Где будет спать Золтан? — громко сопя, осведомилась Эсмеральда.

Единственным рациональным решением, которое пришло в голову Мэгги, было переоборудовать столовую.

— Так или иначе, — сказала Эсмеральда, — мы все равно какое-то время не собираемся устраивать званых обедов.

Мэгги подумала — интересно, будет ли она вообще когда-нибудь их устраивать? Она наблюдала, как Эсмеральда ловко разобрала обеденный стол, который так нравился Джереми, а потом помогла отнести его по частям в подвал. В квартиру вернулась жизнь — тарахтела стиральная машина, гудел пылесос, периодически замолкая; запах воска соперничал с запахом любимого отбеливателя Эсмеральды. Мэгги сидела в халате, подобрав под себя ноги, пила чай и мысленно благодарила судьбу за то, что она сейчас не одна.

Вскоре маленькая группка заговорщиков вновь воссоединилась под крышей дома Мэгги. Золтан с Симоной целыми днями осматривали достопримечательности Лондона и возвращались домой по вечерам, накупив сомнительных сувениров. Эсмеральда готовила ужин, и все ели в гостиной, держа тарелки на коленях. Симона смеялась, Золтан поглаживал усы длинным ногтем и вновь оживлял в памяти собравшихся самые волнующие моменты их совместных приключений. Мэгги пристрастилась смотреть по маленькому телевизору футбольные матчи и пить пиво прямо из банки. При этом она вновь и вновь задавалась вопросом: как бы на это среагировал муж?

Примерно через неделю она ощутила смутное беспокойство.

— Знаешь, — предложила она однажды за завтраком Золтану, — неплохо было бы на следующий год отправиться в Будапешт и поквитаться с Илонкой. Иначе наша миссия будет незавершенной.

— Да, — задумчиво ответил венгр. — Интересно, что с ней стало? — Похоже, на самом деле это его не так уж и волновало.

— Что ж… Может, по возвращении в Будапешт ты наведешь кое-какие справки… — раздраженно намекнула Мэгги.

Приближалось Рождество, и вскоре ей предстояло остаться одной. Золтан собирался в Будапешт, Симона — в Рим, Эсмеральда — в Португалию. А Мэгги позвонила сестре в Ледбери.

— Конечно, приезжай! Мы давно тебя ждем, — сказала Сью. Ее слова тонули в собачьем лае и шуме какой-то сельскохозяйственной техники.

Мэгги явилась в Херефорд на новой машине. К большому неудовольствию Золтана, она сменила вместительный «фольксваген» на маленький английский автомобиль с правым рулем. В багажнике лежало кое-что из одежды Джереми — Мэгги надеялась, что его вещи подойдут Джиму, мужу Сью. Они с Эсмеральдой достали их из кладовой вместе с кухонной утварью, привезенной из Вены. По мнению португалки, на холостяцкой кухне Джереми многое оставляло желать лучшего.

Мэгги давно не ездила по сельским дорогам края своего детства, и теперь ее охватило умиротворяющее ощущение возвращения к корням. Она въехала во двор — из окон под соломенной крышей струился свет, делая ночь не такой темной. Две собаки радостно запрыгали перед окнами автомобиля, из дверей выскочили племянницы.

— Ой, какая клевая стрижка! — восхитилась Джанет. У нее самой на голове творилось нечто невообразимое, причем оранжевого цвета. Все бросились целовать и тискать дорогую гостью. Мэгги ощутила небывалый прилив тепла, когда Джим, церемонно раскрыв объятия, прижал ее к своей широкой груди.

Сестра казалась усталой, но вполне счастливой. Она стала немного стройнее, чем раньше, и была одета в старый свитер и джинсы. Увидев ее, Мэгги сразу почувствовала себя глупо в своем тщательно подобранном парижском наряде. Она считалась в их семье образцом успеха — дочь, вышедшая замуж за дипломата и блиставшая в салонах континентальной Европы… По крайней мере мама описывала ее жизнь именно так. Сью занимала второе место: ее муж был солидным, честным и домовитым руководителем отделения местного банка. А сестра занималась домом и садом, растила цыплят, готовила домашним на плите «Ага»[122] и почти никуда не выходила, за исключением местного паба, где изредка встречалась с подругами, или сопровождала Джима на собрания работников банка.

Дом был теплый и уютный, девочки нарядили елку. По радио звучал рождественский гимн. Джим принес Мэгги выпить; кошка забралась к ней на колени и замурлыкала. Девочки уселись с обеих сторон и засыпали ее вопросами. Правда ли, что в период ее пребывания в Вене в посольство приезжал Стинг? В самом ли деле у нее был дворецкий, и был ли он похож на дворецкого из сериала «Вверх и вниз по лестнице»?[123]

Сью принесла индейку, и Джим грубоватым голосом прочел молитву. Мэгги успела забыть, какой вкусной бывает домашняя индейка. От индейки поднимался пар. Джим отрезал для Мэгги кусочек грудки, а Сью положила ей на тарелку брюссельской капусты. Один из псов ткнул ее мокрым носом, Мэгги ласково потрепала его ухо. Они с мужем не заводили собак — Джереми страдал аллергией и на животных. Он даже не мог находиться в доме, где раньше жила собака. Мэгги окинула взглядом собравшуюся за столом семью — и, к своему ужасу, разрыдалась.

— Пожалуйста, не плачьте, тетя Эм, — попросила Дейзи, обнимая ее за плечи.

Мэгги не могла раскрыть им причину своих слез, но плакала она не из-за Джереми.

После ужина Джим откупорил бутылку бренди, девочки пожарили на открытом огне каштаны. Мэгги выбрала свою любимую шоколадную конфету из коробки «Блэк мэджик».

Она привезла сестре из Парижа шелковый шарф от «Гермес», Сью благоговейно складывала и разворачивала его.

— Какой восхитительный шелк! — сказала она.

Джим неловко держал в больших ладонях одежду Джереми.

— Примерь, пожалуйста, не стесняйся, — подбадривала его Мэгги.

И он предстал перед женщинами в костюме в тонкую полоску от какого-то лондонского портного — смущенный и очень красивый.

— Теперь я буду самым шикарным малым в нашем банке, — пошутил Джим, и все засмеялись.

— Тебе, наверное, скучновато с нами, — сказала Сью, когда каштаны были очищены и девочки уже посмотрели подарки.

— Нет, что ты! Ты просто не понимаешь… Я давно мечтала о таком Рождестве. И очень рада, что оказалась сегодня здесь, с вами.

В соседней комнате зазвонил телефон.

— Кто бы это мог быть? — удивился Джим. Мэгги слышала, как он озадаченно говорил с кем-то. — Мэгги, тебя, — позвал он, — из-за границы.

— Boldog karacsonyt! — донесся откуда-то издалека голос Золтана. — С Рождеством! Я лишь хотел сообщить вам, что случайно столкнулся с Илонкой.

Вернувшись в Лондон, Мэгги разыскала коробку из серии «Бумаги Джереми» с самыми ранними записями. Надо было вновь внимательно все изучить, освежить память. Она открыла бутылку сладкого шампанского — прощальный подарок Золтана, а потом одну за другой стала перечитывать записные книжки, пока не уснула.

Первым местом назначения Джереми после женитьбы на Мэгги был Вашингтон, и именно там он начал вести дневник. Год, проведенный в Лондоне, сразу после свадьбы, в дневниках не упоминался. В Вашингтоне Джереми, тогда еще молодому начинающему дипломату, приходилось каждый день ездить на работу из Александрии, оставляя молодую жену в домике, выделенном министерством. Унылость интерьера их довольно скромного жилища в какой-то мере скрашивали немногочисленные, милые сердцу вещи, привезенные из Англии. Мэгги целыми днями копалась в маленьком садике и включала всю бытовую технику в доме. Наконец-то у нее была сушилка, не говоря уже о льдогенераторе и мусородробилке. Она ездила на маленькой «мазде», которая говорила «Нажмите кнопку Д, чтобы ехать, или С, чтобы остановиться». А еще она заходила в огромные торговые центры и часами уныло бродила вдоль бесконечных рядов с футболками, на которых были незнакомые надписи. «С вас девя-ат-надцать девя-аносто девя-ать», — говорила кассирша, сонная молодая негритянка, неторопливо снимая изделие с вешалки и демонстрируя длинные кривые ногти, покрытые серебристым лаком.

Никогда еще Мэгги не чувствовала себя такой несчастной. Конечно, она писала матери восторженные отчеты, которые та еще сильнее приукрашивала, пересказывая подробности подругам из «Женского института». Джереми познакомился с президентом, Мэгги побывала с мужем на приеме по случаю дня рождения королевы, записалась на курсы составления букетов вместе с женами других дипломатов и выиграла первый приз.

Иногда их с Джереми приглашали на важные мероприятия — там ее обычно знакомили с разными влиятельными людьми, и каждый представлял какое-нибудь ведомство, целую организацию или компанию, названия которых запомнить было просто нереально. От обилия и труднейших аббревиатур Мэгги терялась. «МистерХогарт из Эс-пи-кью-ар и мистер Энтони Бигелоу, бывший президент Ар-ай-пи»… Однажды жена посла пригласила Мэгги на чай и прогулялась с ней вдоль цветника. Об этом событии Мэгги не раз упомянула в своих письмах домой, в Ледбери.

По выходным Джереми оставался дома и косил лужайку, а Мэгги готовила воскресное жаркое. В будние же дни она разогревала в микроволновке превосходные готовые блюда из местного универсама «Сейфуэй». Тогда Джереми еще не был гурманом и проводил воскресные вечера за изучением передовиц «Нью-Йорк тайме».

Между тем Мэгги начала печь кексы из полуфабрикатов, которые продавались в супермаркетах, и стала все чаще говорить, как герои сериалов, «удачного дня». А еще несколько месяцев спустя в ее лексикон вошла фраза «Желаю приятно провести время». Она часами смотрела телесериалы семидесятых годов и знала наизусть все рекламные заставки. В итоге Джереми стал выражать недовольство — особенно после того случая, когда Мэгги заявила за ужином, что цыпленок получился «пальчики оближешь».

— Может, тебе заняться чем-нибудь более полезным, чем смотреть телевизор? — предложил он.

Мэгги купила небесно-голубой спортивный костюм, записалась на аэробику и попросила маму прислать ей все тома эпопеи «Танец под музыку времен».[124] Джереми попрекнул ее тем, что американские женщины, в отличие от нее, занимаются благотворительностью. Тогда она взяла под свою опеку дерево — смотрела, как его сажали в парке Рок-Крик, а потом навещала время от времени. И примкнула к женщинам, выпекавшим пирожные для благотворительной распродажи, дабы испытать свой новоприобретенный талант, развившийся благодаря широкому ассортименту местного супермаркета.

Ближайшей соседкой Мэгги была усталая домохозяйка Делия, ее муж работал в Пентагоне. Они сразу подружились. Делия была веселой, жизнерадостной женщиной, Матерью двух мальчиков. Мэгги любила находиться в ее обществе. Когда-то Делия была красива, но теперь страдала излишней полнотой и даже не пыталась ее скрывать — носила шорты и обтягивающие майки. По ее словам, она так и не сумела сбросить вес, набранный после рождения детей. Делия говорила о диетах с тем же энтузиазмом, с каким Мэгги могла обсуждать новейший опус Энтони Пауэлла, и при этом преспокойно поглощала шоколадные пирожные.

Время от времени Мэгги присматривала за сыновьями Делии, когда та отправлялась в магазин. Они усаживались втроем на диване, пили газировку с сиропом и смотрели мультфильмы. У нее замирало сердце, когда коротко подстриженная головка ребенка сонно опускалась ей на плечо или детская ручка случайно хваталась за ее колено. Однажды они с Делией, отправив мальчиков к бабушке, сидели на веранде, пили «Кровавую Мэри» и слушали трели пересмешника. В тот вечер подруги очень много и оживленно болтали и здорово набрались. Потом явился Джереми с суровым лицом и увел Мэгги домой.

В предрождественский период, начинавшийся сразу после того, как догорал последний костер из осенних листьев, на территории, которую Делия называла «передний двор», появлялись красноносые олени; маленькие огоньки всю ночь сияли на их сбруе. Лежа в постели, Мэгги рассматривала отблески огоньков на потолке своей спальни и думала: интересно, закончится ли когда-нибудь эта ее странная жизнь на другой планете.

В вашингтонских дневниках Джереми интересного оказалось мало. Будучи одним из младших дипломатов посольства, он не привлекал ни красивых юных секретарш, ни других женщин. Как бы ни была важна его работа, все ее результаты оставались «за кадром», и в местной колонии дипломатов они с Мэгги не играли хоть сколько-нибудь заметных ролей. С сильными мира сего общались посол и его жена, именно они появлялись на цветных фотографиях рядом с теми, кто изо дня в день творил историю. В дневнике Джереми упоминались вечеринки с коллегами, на которых собравшиеся ели барбекю на крыльце; хозяева — в смешных фартуках, гости — в гавайских рубашках и шортах.

Американцы, обитатели пригородов, были, по мнению Мэгги, помешаны на комфорте; они постоянно ходили в одежде, которая ассоциировалась у нее исключительно со спортзалом или стадионом, и всюду таскали с собой воду или сок в бутылках с пластмассовыми «сосками». Это были дружелюбные, непосредственные, по-детски наивные люди, при знакомстве они часто с неподдельным изумлением спрашивали у нее: «Откуда вы?» Им была свойственна милая, обезоруживающая доверчивость. Иногда Мэгги казалось — представься она родственницей Санта-Клауса и его оленей, ей бы, пожалуй, поверили. На улице, в магазинах все улыбались ей. «Всего доброго», — весело говорила она с ответной улыбкой и даже налепила на бампер своей «мазды» наклейку с надписью «Улыбайся!».

Однажды Мэгги зашла в гости к Делии и увидела подругу в халате, с растрепанными волосами, прилипшими ко лбу, и с опухшими от слез глазами. Мальчики, угрюмо ссутулившись, сидели перед телевизором и смотрели мультик про дятла Вуди.

— Что случилось? — спросила Мэгги, пройдя на кухню.

— Дэн… Я узнала, что он изменяет мне.

Когда Делия вешала в шкаф брюки мужа, из кармана выпала записка. Она хотела ее выбросить, но потом решила проверить — вдруг что-то важное — и положила в собственный карман. Мэгги развернула протянутую ей мятую страничку из записной книжки. «Приходи сегодня в четыре. Я буду одна. Хелен». Мэгги нервно вертела бумажку в руках, ее сердце бешено колотилось.

— Но это ведь еще не является неопровержимым доказательством, — усомнилась она.

— Я говорила с мужем, когда он пришел домой, — сказала Делия. — Начала с шуток — мол, конечно, это все ерунда, все, наверное, не так, как может показаться… А он вдруг стал таким серьезным и признался, что давно хотел сказать мне, но не решался…

— Что сказать?

— Что влюблен в женщину с работы и хочет развода. Мэгги тяжело опустилась на стул.

— О Боже, Делия…

От всего сердца сопереживая подруге, она все же в глубине души испытывала некоторое облегчение — уж с ней-то такого случиться никак не может… Отогнав от себя крамольную мысль, она стала готовить для Делии кофе, повторяя какие-то банальности. Может, он еще передумает. Может, это просто мимолетное увлечение. Конечно же, он вернется. У них ведь дети. Он не сможет просто так от нее отказаться. Прекрасно понимая, что все он сможет, Делия смяла в руках бумажный носовой платок, разорвала его на мелкие части, а потом вытерла нос тыльной стороной ладони. Они пили кофе, Делия рыдала, пока не настало время возвращения Дэна. Мэгги тихо ускользнула, оставляя супругов выяснять отношения наедине.

На следующий день Делия уехала к матери вместе с детьми. Мэгги последний раз погладила ершистые головки мальчиков и помахала им на прощание с тротуара от дома Делии. Потом перед бывшим домом соседей выросла высокая трава, а на краю лужайки появилась табличка «Продается». Оставленные на крыльце музыкальные колокольчики печально звенели при дуновении ветра. В этот раз на Рождество не было оленей со светящейся сбруей и отблески огоньков не плясали на потолке. Уютно устроившись на кровати, справа от Джереми, Мэгги прижималась к нему, уверенная в том, что перипетии подобного рода никогда не возмутят спокойствие их маленького мирка.

В дневнике Джереми не было упоминания о личной драме соседей, к которой он, кстати, почти не проявил интереса. В основном там содержались лишь сухие заметки о делах. Несколько обедов и один ужин с какой-то Джессикой, но никаких признаков любовной связи. Джереми был человеком амбициозным, и должность в Вашингтоне являлась для него важной ступенькой карьерной лестницы, поэтому в вашингтонских дневниках по большей части отражались лишь детали повседневной работы. В отличие от откровений, содержащихся в записных книжках из коробок, относящихся к Будапешту…

Будапешт

После Вашингтона Джереми послали в Будапешт. Венгрия тогда еще была социалистической страной, и радикальных перемен там не предвиделось. Мать Мэгги, пытаясь скрыть собственное разочарование, говорила подругам, что командировка в Будапешт — очень «деликатное» государственное поручение. Джереми был назначен вторым секретарем посольства и участвовал в решении политических вопросов — в условиях Восточной Европы того времени его работа действительно требовала деликатности.

Вначале обстановка в городе казалась Мэгги тоскливой и гнетущей — плохо освещенные улицы, закопченные фасады домов, испещренные пулевыми отметинами со времен войны и восстания 1956 года. Мэгги, как правило, полагалась на спецмагазины посольства, но временами поиски провизии забрасывали ее на мрачный рынок, где беспорядочными грудами была навалена грязная морковь и капуста и обессиленные старики с пустыми полиэтиленовыми пакетами, болтавшимися на запястьях, стоически выстраивались в очереди.

В первый раз она почувствовала себя богатой, привилегированной особой — и не нашла в этом ничего приятного. Когда Мэгги выходила из автомобиля, принадлежавшего посольству, люди оборачивались и таращились на нее, будто перед ними собственной персоной явилась Грейс Келли. В то время лишь в их посольстве имелся «даймлер». Маленькие «трабанты», испускавшие коричневые выхлопы, вежливо уступали дорогу, когда Золтан вез по сумеречным бульварам Мэгги и ее мужа.

Они оказались представителями обеспеченного класса в стране неимущих, повсеместная «благородная бедность» граждан этой страны приводила Мэгги в смятение. Она охапками покупала цветы у старушек в платках, целыми днями стоявших на холоде у выходов из метро. «Aranyos»,[125] — шептали они, когда она совала им в руки монеты. «Не волнуйтесь, это пройдет, — говорили ей дипломаты, прибывшие в Венгрию раньше и уже имевшие к подобным зрелищам иммунитет. — Через какое-то время вы перестанете замечать все это. Хотите увидеть настоящую бедность — поезжайте в Румынию».

Сопровождая мужа в ознакомительной поездке по Румынии, она убедилась в их правоте. Ей и в голову не могло прийти, что при подобном режиме может существовать европейская нация; в ее представлениях такой режим ассоциировался скорее с Гаити и Папой Доком.[126] По прошествии суток Мэгги тоже начала говорить шепотом, как и все вокруг: страх распространялся повсюду — как туман, он обволакивал дома и проникал под двери. В лицах румынских чиновников читалось что-то неумолимо зловещее, у них были вкрадчиво-ласковые улыбки, сладкие, словно мед, а глаза — непроницаемые, как тонированное стекло в окнах машин «скорой помощи». «Джереми, поедем домой», — взмолилась она однажды, стоя в ванне бетонного бункера, называемого гостиницей, когда струйка противной солоноватой воды из крана стала совсем тоненькой, а потом вообще перестала течь. Власть Чаушеску была еще сильна, повсюду восхвалялись его достижения, и огромный газопровод, как злобный полип, опутывал серый городской пейзаж. Вернувшись в Будапешт, Мэгги почувствовала, что вернулась к цивилизации.

Мало кто в посольстве знал венгерский — сложный, неприступный язык, на котором Джереми очень быстро научился говорить бегло. Впрочем, западным дипломатам все равно не разрешалось вступать в неформальные отношения с местными жителями. Их круг общения ограничивался другими западными дипломатами и их женами, все они демонстративно делали хорошую мину при очень плохой игре. Супругов приглашали на закрытые вечера с небольшим количеством гостей, где собравшиеся сидели в ярко освещенной квартире и вели светские беседы, тщательно следя за своей речью на случай прослушивания. «Бойтесь нытиков и просителей», — сразу же по прибытии предупредила Мэгги жена посла. Она имела в виду тех, кто подводил свою компанию, не вписываясь в установленные правила, и говорил о том, о чем говорить было нельзя. Мэгги невольно вспомнила слова матери: «Конечно, в больнице попадались женщины, кричавшие во время родов, — рассказывала она Сью, когда та готовилась родить Джанет, — но все они принадлежали к низшим слоям общества».

Мэгги всегда с нетерпением ждала выходных, когда можно было покататься на лошадях вместе с другими представителями дипломатического корпуса, проехаться по акациевым аллеям и по полям на краю пушты. Обычно делали остановку на лугу, конюхи принимали лошадей, а тем временем в железных котелках на открытом огне бурлил гуляш. Отдыхающие усаживались на тюки сена и пили из пластиковых стаканчиков поданное им белое вино.

Наверное, так бывало в Индии во времена британского господства, думала Мэгги. Она была не особенно искусной наездницей, но ей всегда давали смирную кобылу, которая спокойно ждала, пока Мэгги вскарабкается в седло, и позволяла себе лишь легкий галоп. Иногда Джереми составлял жене компанию. В юности он часто ездил верхом на охоту и на конных прогулках всегда обгонял Мэгги, оставляя ее далеко позади. Мощные ноги его жеребца вздымали облако пыли. А зимой они катались на санях по заснеженным равнинам, укрыв ноги мехом и согреваясь обжигающей горло палинкой.

Супруги жили в Буде,[127] в простом удобном доме с большим садом, где могли бы резвиться их дети в компании золотистых ретриверов — если бы только Мэгги была способна иметь детей. Она всю себя посвятила попыткам зачать ребенка, время от времени пребывая в счастливой уверенности, что задуманное исполнилось — пока снова не приходили месячные, разбивая надежды.

Зимы были долгие, снежные, и весь город в это время почему-то становился коричневым. Мэгги искренне полагала, что именно коричневый настоящий цвет коммунизма, а вовсе не серый: коричневый снег под голыми коричневыми ветвями облетевших деревьев, проникавший повсюду запах бурого угля и бурый смог, коричневые шторы и темно-коричневая деревянная мебель в немногочисленных гостиницах для иностранцев.

Затем стали пробиваться первые ростки демократии. Мэгги и Джереми еще были в Венгрии, когда рухнула Берлинская стена и на улицу высыпали толпы людей со свечами, когда стали срывать с фасадов зданий красные звезды и начались торжественные перезахоронения героев восстания 1956 года. То было волнующее, веселое время, и письма Мэгги домой были пропитаны неподдельным энтузиазмом — впервые она ощущала, что присутствует при исторических событиях. Они с Джереми разделяли чувства друг друга, и тот период был одним из счастливейших в их совместной жизни. Она и вообразить себе не могла тогда, что их идиллии угрожала Илонка.

Мэгги хорошо помнила Илонку. В то время всех работников посольства тщательно проверяли — как британская секретная служба, так и тайная полиция Венгрии. Гизинени, которая готовила пищу и убирала в их доме, была милой, доброй женщиной, но это не мешало ей периодически просматривать содержимое мусорного ведра и следить за каждым шагом хозяев. Дипломатам рекомендовали не оставлять на столах никаких финансовых документов и не путешествовать отдельно от супругов. Телефон издавал подозрительные звуки при каждом снятии трубки.

Илонка, однако, сумела добиться немалых успехов — ей доверили массировать упругие мышцы сотрудников посольства и делать педикюр их женам. Она приходила каждую среду, после обеда, и сконфуженно стояла на пороге с пакетом, наполненным профессиональными принадлежностями. Потом снимала пальто и меховую шапку и аккуратно ставила ботинки у двери. Она обычно приносила с собой домашние тапочки.

Джереми отправлялся в спальню для массажа, облегчавшего боли в спине; затем Илонка делала ему маникюр, приводя в безупречный вид его розовые овальные ногти. Иногда Мэгги баловалась педикюром — у нее сильно уставали ноги от бесконечного стояния на официальных приемах. Она всегда приглашала Илонку на рождественское угощение для прислуги и оставляла ей под елкой подарок. Венгры никогда не открывали подарки в присутствии дарящего — они аккуратно клали их в сумку, вежливо благодарили и потом больше не упоминали о них. У Мэгги при этом оставались неприятные сомнения — понравился ли ее подарок, не был ли он слишком дорогим или слишком дешевым…

Как теперь выяснилось, Илонка была совсем не такой застенчивой, какой казалась. Сеансы массажа постепенно переросли в сексуальные подвиги — жар, которым были пронизаны их с Джереми встречи, не удалось спрятать даже за сухим и до крайности прозаичным стилем изложения, свойственным мужу Мэгги. Помимо этого, они встречались у нее дома, в маленькой квартирке, в отсутствие мужа, и даже сам Джереми удивлялся тому, какое немыслимое наслаждение доставляли ему ее проворные пальчики.

Мэгги сохранила приятные воспоминания о занятиях любовью с мужем. В конце она обычно клала голову ему на грудь, нежно поглаживая редкие волоски на теле, и слушала, как бьется его сердце — сначала громко, потом все тише и тише. «Моя милая малышка Мэгги», — говорил он, нежно целуя ее в макушку. В такие минуты она часто мечтала о ребенке, который мог бы у них родиться. Безусловно, он был бы мальчиком, высоким, как отец, и его назвали бы Эдвардом в честь отца Мэгги, который умер, когда она была еще совсем маленькой. Она представляла, как он идет в школу с ранцем, в школьной форме и в форменной кепочке. Один из немногих жарких споров, которые когда-либо происходили у них с мужем, касался того, отправлять ли будущего сына в школу-интернат. Джереми мечтал чуть ли не в младенчестве записать мальчика в Итон, Мэгги же настаивала на том, что ребенок должен воспитываться в лоне семьи.

— А что будет, если меня отправят на Восток, например в Стамбул? — спросил Джереми.

— Поживем — увидим, — ответила Мэгги. — Но я не хочу, чтобы моего ребенка случайно заперли в раздевалке и у него началась истерика…

— Дорогая, — поддразнивал ее муж, — он еще не родился! А мы уже переживаем из-за его истерик…

— А как же все эти хулиганства, которые чинят воспитанники школ для мальчиков? — гневно допытывалась она.

— Ах, вот ты о чем… Это просто один из этапов взросления. — Джереми перевернулся на другой бок и закрыл глаза. — Уже поздно, дружок, пора спать, — добавил он, давая понять, что не хочет продолжать разговор.

Какие же еще неземные удовольствия могла предложить Илонка ее степенному мужу-англичанину в своей унылой квартирке, где спальня была отделена от кухни коричневой занавеской, а по всему дому разносился запах вареной капусты? Что эта девушка могла ему дать такого, чего не могла дать жена? — спрашивала себя Мэгги, чье сердце было безнадежно разбито…

— Здравствуй, Золтан, — сказала по телефону Мэгги. — Завтра прилетаю в Будапешт рейсом авиакомпании «Малев» в двенадцать пятнадцать.

— Я встречу вас, мадам, — ответил он. — Мы по вам соскучились, я и Симона.

Покидая Лондон, Мэгги наведалась в отдел нижнего белья в «Селфриджес». На этот раз она была гораздо более свободна в выборе, чем много лет назад, когда в этом же магазине покупала вместе с мамой приданое. Зеркала в магазинах обычно безжалостны, но все же, встав боком к зеркалу и что есть силы втянув живот, Мэгги отметила, что ее круглые ягодицы остались упругими и она даже немного похудела, избавившись от необходимости постоянно присутствовать на банкетах. По крайней мере, попав на массаж к Илонке, она может не стесняться своего тела. Словом, внешняя трансформация Мэгги была завершена, чего нельзя было сказать о внутреннем состоянии.

Золтан с Симоной приехали встречать Мэгги вместе, на его новом автомобиле марки «фиат-пунто», которым он очень гордился. Симона дрожала, кутаясь в шубку из искусственного меха под леопарда, и жаловалась на холод, но все равно смеялась, весело глядя из-под желтой обесцвеченной челки, в которой проглядывали темные корни. Открыв окно, она прикурила тоненькую сигарету.

— Ну, как дела, Мэгги-и? Наш карающий ангел вернулся?

Золтан стремился обратить внимание Мэгги на изменения в облике города, произошедшие за десять лет.

— Нам повезло с погодой, — произнес он.

Теперь в Будапеште улицы были ярко освещены, в глаза бросались нарядные витрины, рестораны и бары; однако на дорогах, запруженных иностранными автомобилями, появились ужасные пробки. На свежеоштукатуренных фасадах домов не видно было пулевых отметин. Кроме того, как показалось Мэгги, люди на улицах были гораздо лучше одеты и больше не носили с собой полиэтиленовых пакетов. Смог рассеялся, и холодное небо отражалось в реке, отчего Дунай казался почти голубым. Золтан поселил ее в маленькой гостинице с видом на реку и меблировкой в пастельных тонах — без единого оттенка коричневого.

— Будапешт стал таким красивым, — сказала Мэгги. Золтан даже покраснел от удовольствия.

Он жил в одном из серых высотных зданий на окраине города и пригласил Мэгги в гости, пообещав, что Симона приготовит spaghetti alia carbonara.[128]

Симона рассмеялась и сказала, что попробует. Ветчина здесь была не такая, как дома, в Италии, зато она привезла с собой настоящий сыр пармезан. Она видела его и в Будапеште, в одном маленьком магазинчике на рынке, но там он слишком дорого стоил.

Очень скоро Мэгги предстояло узнать, насколько все вокруг подорожало.

Вечером состоялось очередное собрание заговорщиков, на сей раз — на крошечной кухоньке в квартире Золтана, за спагетти и бутылкой венгерского вина. Он стал со всеми подробностями рассказывать Мэгги, по какой улице шел, на каком трамвае ехал и что почувствовал, когда внезапно увидел Илонку. Она, правда, сильно изменилась за прошедшие годы, но все равно он сразу узнал ее. Пригласил выпить кофе в ближайшем баре. Она спрашивала о Джереми и вполне надлежащим образом опечалилась, узнав о его кончине. Мэгги передернуло, когда она это услышала.

Теперь у Илонки был собственный салон красоты на острове Маргит. Симона сходила туда на маникюр и массаж лица и сообщила, что хоть Илонка и презренная корова, салон у нее шикарный — с нежно-розовыми полотенцами, расслабляющей музыкой и очень симпатичными кабинками для переодевания. Илонка не делала ей массаж лица собственноручно, а просто сидела в углу кабинета. На ней были очки в роговой оправе. Девушки иногда спрашивали у нее совета, если попадалась клиентка с особенно буйной растительностью на лице или с каким-нибудь особенно зловредным прыщом. Но в остальном ее обязанности сводились к управлению своим маленьким розовым королевством и к встрече клиентов, которых она приветствовала на их родном языке. По словам Симоны, Илонка немного говорила по-итальянски и даже похвалила ее сумочку, купленную в Риме перед отъездом. Симона записала на прием и Мэгги.

— Под вымышленным именем, — заговорщицки пояснил Золтан.

Он отвез ее в гостиницу. Мэгги устала и всю дорогу молчала, глядя на непривычно ярко освещенные улицы.

— Постой-ка, а как ты узнал Илонку? — озадаченно спросила она, готовясь выйти из машины. — Мне казалось, вы с ней вообще не были раньше знакомы…

Последовало молчание. Золтан и Симона переглянулись.

— О, узнать ее было довольно легко, — хмуро признался он. — Понимаете… Я не говорил вам этого раньше, потому что обещал господину послу… В общем, Илонка — моя бывшая жена!

После такого ошеломляющего открытия трудно было уснуть. Мэгги вспомнила, как Золтан рассказывал ей о своей женитьбе во время поездки по Франции, когда они с ним планировали отомстить Дельфине. О том, как однажды пришел домой и застал жену с другим. Неужели этим другим был Джереми? Мэгги восстановила в памяти первое появление Золтана у них в доме и посмотрела на ситуацию под другим углом. Однажды Джереми вернулся с работы и привел с собой неприметного худощавого человека. «Это Золтан, — представил он его. — Я решил нанять его в качестве водителя, раз уж у меня стало хуже с глазами».

Мэгги знала, что у мужа проблемы со зрением. Они вместе сидели в унылом коридоре глазной больницы Будапешта, в окружении печальных людей, которые шепотом переговаривались междухобой, ожидая приговора специалиста. Для Джереми вердикт был таков: врожденное нарушение зрения, которое в принципе может годами не беспокоить, но не исключено и внезапное ухудшение. В случае сильной усталости у пациента может двоиться в глазах, и ему ни в коем случае нельзя водить ночью автомобиль. Позже, в Лондоне, один очень уважаемый специалист с Харли-стрит подтвердил диагноз, но тогда, в Будапеште, Мэгги не придала всему этому большого значения. Ей казалось, что проблемы Джереми не настолько серьезны, чтобы нанимать водителя.

Мужчины, по ее мнению, вообще слишком носятся со своими болячками. Хотя, с другой стороны, Джереми было совершенно несвойственно расточительство и он не стал бы без необходимости тратиться, даже несмотря на то что зарплата венгерского шофера тех времен почти не отражалась на их семейном бюджете. Мог ли Золтан путем шантажа заставить Джереми взять его на работу? Поразмыслив, Мэгги пришла к выводу — скорее всего так и было. Должность водителя дипломата с перспективой заграничных поездок и зарплатой в валюте была для гражданина социалистической Венгрии подарком небес. Но как это не похоже на Джереми — унизить себя, пойдя на компромисс с таким человеком!

Впрочем, обнародование его связи с Илонкой вызвало бы ужасный скандал, который бы весьма отрицательно отразился на перспективах дальнейшего продвижения по службе. Если уж западным дипломатам нельзя было просто дружить и общаться с жителями страны — участницы Варшавского договора, то уж тем более им не дозволялось спать с ними. Такие случаи бывали впрош-лом и иногда перерастали в шпионские скандалы, освещаемые сенсационными репортажами в британской бульварной прессе. Джереми, с его честолюбием, сметал все препятствия на своем пути. Мэгги вспомнила, как замечала холодность в общении между ее мужем и Золтаном. Тогда, правда, она считала это характерной для Джереми манерой поведения по отношению к людям, которых он причислял к более низкому социальному слою. И только теперь стало ясно, какими побуждениями, помимо материальной выгоды, руководствовался Золтан, помогая ей претворять в жизнь планы мести.

Мэгги проснулась рано, с первыми солнечными лучами, пронизывавшими утреннюю мглу над зданием парламента. Сколько раз она часами стояла под его расписным позолоченным куполом, слушала долгие речи политиков и пела венгерский государственный гимн — самую печальную из песен, которые ей когда-либо доводилось слышать… В те дни величавую готическую конструкцию, построенную по образцу английского парламента, правда выше, венчала огромная красная звезда.

Мэгги встала и направилась к гардеробу. Сегодня нужно было очень тщательно подобрать наряд, в особенности — нижнее белье. Предстоял ответственный день.

Служащие гостиницы вызвали для Мэгги такси, и она отправилась на остров Маргит. Застряв в пробке, она обратила внимание, что название улицы, где они оказались, поменялось — раньше это была улица Мартирок, то есть улица Мучеников, но, по-видимому, мученики пострадали не за ту идею. Ей еще предстояло обнаружить, что и многие другие улицы, подобно ей самой, после смены режима обрели новую индивидуальность.

Салон располагался в помещении с низкими потолками, тут все пропахло ароматической смесью и расплавленным воском. Вазы с искусственными экзотическими цветами делили салон на «кабинеты». Как говорила Симона, Илонка сидела за маленьким продолговатым столиком, и на ней были очки в роговой оправе.

Мэгги подумала: интересно, смогла бы она узнать в этой дородной даме средних лет стройную девушку, застенчиво стоявшую у порога? Венгерские женщины очень красивы в юности и тщательно следят за состоянием кожи, даже при коммунистах вывески «Косметика» были на каждом углу. В самые тяжелые, смутные времена они умудряются быть ухоженными, но их красота быстро отцветает — возможно, из-за тяжелой работы или нездоровой пищи. У Илонки, однако, кожа осталась гладкой, а волосам явно не повредил недавний визит в парикмахерскую.

Приветственная улыбка Илонки была не столько сердечной, сколько официальной. Она проводила Мэгги в кабинку для переодевания, вручив ей пару тапочек и розовую накидку, в которую, судя по всему, нужно было завернуться как в банное полотенце. Потом за ней пришла стройная гибкая блондинка, сильно напоминавшая Илонку в молодости.

Мэгги улеглась на кушетку для массажа, на голову ей надели розовую повязку, чтобы убрать волосы. Это был первый массаж лица в ее жизни. Ни мама, ни Джереми не одобрили бы ее поступка. В глубине души и сама Мэгги считала массаж лица ненужной роскошью, предназначенной для легкомысленных особ. Она напряженно вытянулась на кушетке, будто это был стол в морге.

— Расслабьтесь, — сказала молодая девушка, которая вполне могла бы оказаться дочерью Илонки; от нее пахло мятой.

Пальцы девушки неторопливо ласкали шею Мэгги, нежно похлопывали по щекам, мягко описывали круги вокруг глаз и разглаживали морщинки на лбу. Это было так приятно, что она совершенно расслабилась, будто покачиваясь на волнах, а ее руки вдруг стали тяжелыми. И тут первую массажистку сменила другая. Она стала массировать плечи, декольте и шею. Мэгги окончательно потеряла ощущение пространства и времени и перестала следить за движениями ловких, умелых пальцев; неожиданно пальцы остановились, прижавшись к ее груди.

— Мы с вами раньше не встречались? — прозвучал голос прямо над ухом. Очнувшись, Мэгги открыла глаза. Над ней нависало перевернутое лицо Илонки, пристально смотревшей поверх очков — так близко, что Мэгги могла рассмотреть поры ее кожи.

— Вряд ли, — ответила она с нарочитой небрежностью.

Илонка ловко убрала с ее лица остатки крема и спросила:

— Не хотите попробовать маску?

Мэгги намазали все лицо, кроме глаз, рта и носа, какой-то густой массой, по виду напоминавшей шпинат. Масса постепенно затвердевала.

— Вначале может возникнуть небольшое жжение, — предупредила Илонка.

Вскоре кожа под маской зачесалась, и Мэгги начала жалеть о том, что согласилась на этот эксперимент, — особенно когда с нее резким движением сорвали маску. Она ахнула — ощущение было такое, будто вместе с зеленой массой содрали и пушок со щек. После процедур все затвердевшие маски вывешивали в дальнем конце кабинета.

— Подпишите, пожалуйста, — попросила Илонка, протягивая фломастер.

Мэгги попыталась вспомнить вымышленное имя, придуманное для нее Золтаном и Симоной, но не могла — в голове была абсолютная пустота. Она застыла с ручкой в руке, устремив растерянный взгляд на Илонку. И наконец решила подписаться первым пришедшим на ум именем.

— Пандора? — озадаченно спросила Илонка.

— Это мой псевдоним, — ответила Мэгги, вставая с кушетки и разыскивая свои тапочки. — Так меня называл муж.

Троица собралась за обедом в маленьком подвальном ресторанчике, который выбрал Золтан. Там сильно пахло луком и сладким перцем. Золтан по-хозяйски заказал для всех паприкаш с курицей.

— Ой, Мэгги-и, ты потрясающе выглядишь! — восхитилась Симона. — Лет на десять моложе. — Золтан сверкнул на нее глазами. — Впрочем, тебе ни к чему сбрасывать десять лет, что это я болтаю? — поспешно добавила она, смущенно помешивая ложкой суп.

— Наверное, дело в маске, — сказала Мэгги. Симона рассмеялась:

— В зеленой? Я лежала и думала — интересно, ее вообще когда-нибудь с меня снимут? Ужас!

Когда подали залитые шоколадом блинчики, заговорщики занялись обсуждением стратегических планов.

— Илонка заработала на своем салоне целое состояние, — сообщил Золтан. — У нее теперь вилла с бассейном.

— С бассейном? — недоверчиво переспросила Мэгги, вспомнив, насколько бедны раньше были жители Венгрии.

— У нас теперь много богатых людей, — сказал Золтан. Правда, было неясно, хвастается он или оправдывается. — Клиентки Илонки — состоятельные женщины, у которых денег в избытке. У нее самый дорогой салон в Будапеште.

Мэгги и в самом деле была сильно удивлена цифрой, которую Илонка прошептала ей на ухо. Однако, открыв для себя наконец массаж лица, она поняла, что теперь будет делать его снова и снова. Ей понравилась даже маска — несмотря на неприятные ощущения, лицо после нее подтянулось, и она действительно стала выглядеть намного моложе. Может, в следующий раз стоит выщипать брови и покрасить ресницы, как сделала женщина на соседней кушетке… А упитанная дама, лежавшая с другой стороны, так расслабилась, что провалилась в глубокий сон и время от времени громко всхрапывала.

— А что, если добавить в один из кремов порошок, вызывающий зуд? — поинтересовалась Мэгги.

Остальные посмотрели на нее с благоговейным ужасом.

— Нужно посоветоваться с химиком или фармацевтом, — со знанием дела произнес Золтан, взяв на себя решение этой проблемы. — А подменить крем совсем несложно.

«Конечно, несложно», — уныло подумала Мэгги. Они уже научились нарушать закон в любой европейской стране.

— Где мы найдем химика? — спросила она.

— У меня есть друг, — сказал Золтан.

— Полагаю, — добавила Симона, — нам стоит сосредоточить основное внимание на зеленой маске…

В ближайшую же субботу троица отправилась на озеро Балатон. Друг Золтана, много лет проработавший в фармацевтической компании, теперь вышел на пенсию и жил вместе с женой в деревне у озера, в маленьком домике с соломенной крышей. «Зимой это озеро — очень романтичное место», — подумала Мэгги, проезжая по северному берегу. Сейчас Балатон выглядел совсем не так, как далеким летом, когда его наводняли толпы отдыхающих из Восточной Германии. Теперь там никого не было, на серо-зеленой поверхности воды отражались высокие камыши, а по берегам, нахохлившись от холода, сидели водяные утки.

Они не сразу нашли дом Дьенеша — похоже, в округе было несколько деревень с одинаковыми названиями. Наконец копавшаяся в огороде соседка в красном платке и с ангельской улыбкой, будто сошедшая со страниц детской книги, показала дорогу.

Их угостили палинкой; от плиты шел вкусный запах — жена Дьенеша приготовила в их честь гуся. В маленькой кастрюльке остывала зеленоватая масса, и Мэгги поняла, что Золтан заранее проинструктировал хозяев. Когда гости собрались уходить, массу выложили в пластмассовый контейнер, и Мэгги сразу вспомнила Эсмеральду.

Друзья вновь погрузились в «фиат-пунто», на этот раз за руль села Симона — Золтан еще испытывал на себе последствия употребления сливового бренди. Мэгги вспомнила, как суров был венгерский закон к тому, кто вел машину нетрезвым; впрочем, дипломаты обладали неприкосновенностью. Полиция никогда не останавливала посольские машины со светло-голубыми номерными знаками и буквами «Ди-Ти». В посольстве шутили, что это сокращение означает delirium tremens.[129] Они помахали на прощание Дьенешу, его жене и маленькой старушке из сказки, которая, когда они остановились поблагодарить ее, сунула им в руки еще теплые свежие яйца. В Будапешт вернулись затемно, Симона отвезла Мэгги в гостиницу.

Наутро ее разбудил телефонный звонок.

— Наконец-то! — воскликнула Ширли, даже не пытаясь скрыть обвинительные нотки в голосе. — Я пыталась связаться с вами. Эсмеральда сообщила, вы в Будапеште.

— Да, — сонно пробормотала Мэгги, — я же говорила, что собираюсь немного попутешествовать.

— Я получила уведомление о возврате налога для Джереми и, хоть убей, не знаю, куда его переслать.

— Знаете, я скоро вернусь в Лондон. Можете переслать туда, если вам не трудно.

— И еще кое-что. На днях здесь побывал министр иностранных дел Аргентины и спрашивал о вас.

— Он, наверное, помнит Джереми в связи с событиями на Фолклендских островах. Мой муж тогда часто общался с аргентинцами…

— Нет, о Фолклендских островах речь не шла. Он сказал, что учил вас танцевать танго. По всей видимости, он был послом в Париже во время вашего пребывания там.

— Ах, тот самый посол…

— Да, судя по всему, он и есть тот самый посол, — сказала Ширли с явным намерением закончить разговор и повесила трубку.

«Боже мой», — подумала Мэгги. То одно, то другое — и вот из-за каких-то ничего не значащих мелочей она уже, вероятно, приобрела репутацию ветреной женушки. Неудивительно, что Джереми имел связи на стороне…

Раздался еще один ранний звонок — от Золтана.

— Мадам, Симона хочет, чтобы вы пришли испытать маску.

Мэгги мгновенно проснулась.

— Хорошо. Только выпью чаю, и сразу к вам.

Иногда ей начинало казаться, что желание мстить вышло из-под контроля, став некой самостоятельной сущностью, и теперь события развивались сами по себе, будто джинна выпустили из бутылки. «Очевидно, такова судьба», — подумала она, садясь в такси. Вопрос о том, как отнесся бы к сложившейся ситуации Джереми, давно перестал ее беспокоить.

Симона встретила Мэгги у порога. В ее руках была миска с зеленой пастой, из которой торчала ложка.

— Надеюсь, ты поможешь мне намазаться этой штукой, — сказала она.

— Но, Симона, зачем тебе так рисковать? — забеспокоилась Мэгги. — Давай лучше намажем лицо мне.

— Я и не собиралась мазать лицо, — захихикала Симона. — По-моему, для этой цели лучше подойдет зад!

Она легла на живот, и Мэгги осторожно нанесла на розоватые ягодицы немного пасты.

— Надо больше, — настаивала Симона. — Иначе мы не сможем составить правильное представление.

— Уверена? — уточнила Мэгги, закрывая за собой дверь спальни.

Золтан сварил на кухне кофе и принес в гостиную, где огромный пузатый диван и не менее внушительное кресло боролись за ограниченное пространство перед большим телевизором, который, по-видимому, никогда не выключали. Все уселись смотреть реалити-шоу. «Еще один атрибут обновленной Венгрии», — подумала Мэгги, опуская чашку на маленький столик. В центре столика стояла ваза с букетиком искусственных цветов, а под ней лежала вышитая салфетка. Золтан загасил окурок, три раза описав им круг по дну пепельницы.

— Ну и чем ты займешься, когда мы закончим все наши дела? — поинтересовалась Мэгги. Водитель задумчиво почесал нос длинным ногтем.

— Я подумываю о том, чтобы открыть собственный бизнес, — важно ответил он. — У меня есть друг, который торгует подержанными шинами.

Она изобразила заинтересованность:

— Подержанными шинами?

— Да, у подержанных шин в Венгрии большие перспективы…

Мэгги выпила глоточек кофе. На стене висел деревенский пейзаж — колодец с «журавлем», окруженный гусями.

— А почему бы тебе не заняться производством гусиной печенки? — спросила она.

— О нет, Боже упаси — у меня с ней связано слишком много воспоминаний… — Золтан отвернулся к окну. — Кажется, пойдет снег, — хмуро добавил он.

Вдруг в соседней комнате раздался крик.

— Li mortacci tua![130] — В дверях появилась разъяренная Симона, абсолютно голая. — Снимите эту дрянь с моей задницы!

Она легла на диван, и Мэгги с Золтаном попытались аккуратно отковырнуть с ее ягодиц маску. Длинному ногтю Золтана нашлось новое применение. Бесполезно — зеленая масса прочно пристала к коже.

— Давай попробуем водой, — предложила Мэгги. Золтан сходил на кухню и вернулся с кастрюлькой теплой воды и щеткой. Как они ни старались помочь Симоне, их усилия не увенчались успехом.

— Может, кремом? — Мэгги побежала в крошечную ванную, размерами скорее напоминавшую шкаф, и стала искать среди туалетных принадлежностей что-нибудь подходящее. Обнаруженное там масло «Олэй» нанесли на пострадавшую часть тела и стали ждать, не размягчится ли жесткая застывшая корка. Симона тем временем начала выходить из себя.

— Ну и чего же вы ждете? — кричала она.

— Мне так жаль, — сказала Мэгги, — все-таки надо было самой попробовать… — Стало ясно, что отодрать этот панцирь от зада Симоны невозможно.

— Боюсь, придется поехать в больницу, — сказал Золтан. — У меня есть друг в одной.

Мэгги сидела у постели Симоны, раздавленная стыдом и чувством вины. Подруга Золтана, с ободранными и забинтованными ягодицами, спала под действием легкого успокоительного. А Мэгги спрашивала себя, как только можно было допустить такое. Она, наверное, уже совсем утратила связь с действительностью. Позволить Симоне рисковать здоровьем и попасть в больницу ради мести человеку, насолившему ей лет пятнадцать назад…

Неприятнее всего была необходимость объяснять врачам причину произошедшего.

— Это итальянское средство для лечения целлюлита, — солгал Золтан.

— У меня нет целлюлита! — возмутилась Симона.

— Милая, у тебя большие проблемы с целлюлитом, — настаивал Золтан, ласково поглаживая ее руку. — Потому-то ты и намазала свою попку этим итальянским кремом… — Симона бросала яростные взгляды то на него, то на растерявшегося врача. На полное удаление с ее тела остатков зеленой маски ушло два часа.

Мэгги весь день провела в больнице. Иногда она выходила прогуляться по унылым коридорам с выкрашенными в цвет незрелого банана стенами, но под взглядами пациентов чувствовала себя там неуютно. Особенно пристально на нее смотрела одна старушка, сидевшая в каком-то приспособлении вроде железной клетки на колесах. Мэгги ощущала вину, потому что была здорова, богата и зря отнимала время у перегруженных медсестер с маленькими зарплатами, заставляя их заниматься какими-то пустяками вроде зеленого зада Симоны.

Симона приоткрыла один глаз и сонно пробормотала:

— Мэгги-и…

— Симона, прости, я очень сожалею о том, что случилось… Я одна во всем виновата, все наши планы отменяются. Не понимаю, о чем я вообще думала!

Симона приоткрыла второй глаз.

— Ты шутишь? Мы же только начали веселиться! — И расхохоталась. — Золтан уже отправился к Дьенешу сказать, чтобы изменил состав.

— Нет, я не могу этого позволить, — решительно возразила Мэгги.

— Можешь, можешь… — Симона совсем проснулась и так громко смеялась, что пациентка на соседней койке посмотрела на нее с упреком. — Только теперь пробовать это чудесное средство будешь ты!

В шесть часов пришла медсестра с тележкой, привезла ужин. Каждому выдали большую белую булку и кусок колбасного фарша.

Симона изумленно смотрела в тарелку, не веря своим глазам.

— Не понимаю я эту страну! Если бы в Риме кто-нибудь принес пациенту в больнице такой ужин, его бы линчевали родственники больного!

К счастью, в тот самый миг явился Золтан и вытащил из пластикового пакета жареную гусиную ножку, присланную женой Дьенеша, деревенский хлеб и соленые огурцы. А в кармане у него обнаружилась бутылка палинки.

— Вот, совсем другое дело, — обрадовалась Симона, жадно вгрызаясь в мясо. И тут же виновато оглянулась на женщину с соседней койки:

— Volete favorire?[131]

Новый крем был обещан на следующей неделе. Золтан часто отсутствовал, озаботившись подержанными шинами, и Мэгги с Симоной много времени проводили вместе.

— Чем сегодня займемся? — спросила Симона, глядя в окно на серое небо, предвещавшее очередной снегопад. — В этой стране, по-моему, совсем нечего делать, кроме как есть и пить. — Она усмехнулась. — Впрочем, я и не возражаю!

— Можно сходить в термы, — предложила Мэгги.

Толкнув тяжелую дверь, ведущую в атриум терм «Геллерт», она ощутила на своей руке руку Симоны.

— Ой, Мэгги-и, как же здорово! — воскликнула она. — Мы вместе идем в термы.

Симона часто поглаживала Мэгги по щеке, обнимала за талию или трогала за плечо — подобные проявления внимания были непривычны для Мэгги, однако вскоре она стала находить эту дружескую интимность приятной. В ее семье это не было принято — выражение взаимной нежности ограничивалось короткими поцелуями при встрече и расставании. Но сейчас, когда Симона бросалась к Мэгги от переизбытка чувств и стискивала в объятиях, она переживала удивительное, неведомое ей ранее чувство принадлежности к некой человеческой общности, где все любят ближних своих и не стесняются выражать любовь.

Им выдали коротенькие передники, почти ничего не прикрывавшие. Симона сразу же захихикала. Ее фигура была, как говорят немцы, аппетитной — с соблазнительными округлостями в нужных местах.

— У тебя обалденная грудь, Мэгги! — с нескрываемым восхищением сообщила она застеснявшейся вначале подруге. «Да, это чистая правда», — подумала Мэгги. Бюст у нее и в самом деле был не хуже, чем у юной девушки, — наверное, потому что ей не пришлось кормить ребенка. Даже Джереми обожал ее груди и часто зарывался в ложбинку между ними.

Они вошли в сауну, уселись друг напротив друга, и Симона стала корчить ей рожи.

— Ammazzate,[132] как же тут жарко! — громко произнесла она, обмахиваясь передником, который быстро намок во влажном воздухе и стал похож на мятый лоскут.

Полная женщина с усиками сверкнула на нее глазами и свирепо шикнула.

— Ой, ой! — нахально отозвалась Симона.

Женщина встала — складки жира на ее теле плавно разгладились, опадая по своим местам, — и гордо вышла; полные ягодицы возмущенно тряслись. Симона подмигнула Мэгги и изобразила, как пинает удаляющийся зад.

Мэгги подумала — ведь еще совсем недавно она стыдилась бы подруги вроде Симоны, так сильно отличавшейся от тех, с кем она привыкла общаться, от людей ее круга. Однако с ней Мэгги переживала ощущение, подобное тому, что испытываешь, снимая тесные остроносые туфли и с облегчением засовывая ноги в удобные домашние тапочки. Симона принимала Мэгги такой, какой она была на самом деле, основываясь лишь на дружеской симпатии и привязанности, ничего не требуя взамен и не осуждая. С ней было комфортно — во всех смыслах этого слова. Еще одна ипостась свободы.

Теперь Мэгги могла не только располагать своим временем, но и выбирать друзей, не задумываясь, получит ли одобрение у своего мужа и британской диаспоры. Покрываясь потом, она ощутила, что наконец-то оказалась в ладу с самой собой; как говорят французы, стала хорошо чувствовать себя в собственной шкуре.

По вечерам, однако, ей приходилось оставаться одной. Она заказывала себе в номер сандвич и смотрела Си-эн-эн, лежа в постели. После похода с Симоной в термы ей стало особенно одиноко. Таксист, который привез Мэгги в гостиницу, нагрубил ей, когда она попыталась оспорить непомерно завышенную оплату. Он явно пытался воспользоваться тем, что она женщина, да к тому же еще иностранка. После разговора с ним в душе остался неприятный осадок. Такого не могло бы случиться, будь она с Джереми. Незаметно для себя Мэгги начала задаваться вопросом — а что она вообще делает здесь, совсем одна, в гостинице, вдали от всего, что ей дорого и привычно? Она никогда не любила гостиниц и не привыкла к маленьким одноместным номерам с узкой кроватью. Путешествуя с Джереми, они всегда останавливались в многокомнатных номерах.

Она равнодушно открыла мини-бар, потянулась за минеральной водой, но тут ее внимание привлек ряд маленьких бутылочек на верхней полке. Бренди. Она заслужила порцию бренди. Мэгги уселась в единственное имевшееся в наличии кресло и сбросила туфли, потягивая крепкий напиток прямо из горлышка. Ее вдруг охватило щемящее чувство одиночества. Золтан с Симо-ной были далеко — ужинали у брата Золтана, и Будапешт показался ей чужим, неприветливым городом. Поговорить бы хоть с кем-нибудь. Мэгги потянулась за записной книжкой.

В Ледбери зазвонил телефон. Долго звонил, наконец ответила Джанет. На заднем фоне слышалась громкая музыка и раздавался смех.

— Ой, тетя Эм, — удивилась Джанет. — Как поживаете? А мамы нет. Они с отцом пошли ужинать к Хиксонам.

«Интересно, кто такие Хиксоны?» — подумала Мэгги, и тут ее взгляд упал на визитную карточку Люка, которую она вложила в записную книжку при прощании в Париже. Как здорово было бы услышать сейчас его голос… Она допила бренди и набрала ноль-ноль-три-три, а затем — нужный номер.

— Вы в Будапеште? — Судя по интонации, Люк был очень рад ее слышать. — Mais j'arrive![133]

— О нет, что вы, не стоит, — смутилась Мэгги.

— Я в любом случае на следующей неделе собирался туда, — сказал Люк. Вероятно, он находился в ресторане — слышался звон посуды. — Поеду забирать мою новую свинью. Остановлюсь в отеле «Геллерт».

На следующей неделе трое друзей собрались в холле гостиницы, где жила Мэгги.

— Вот крем, — радостно объявил Золтан. — Нанесите его на лицо и оставьте примерно на час, чтобы впитался. Потом сотрите вот этим. — И он протянул ей пластмассовый пузырек с лосьоном. — Дьенеш говорит, это средство избавит вас от зуда.

Во время разговора Мэгги пила чай — точнее, то, что пытаются выдавать за чай в континентальной Европе. Золтан смаковал свой любимый напиток — темный местный ликер под названием «Уникум». Симона тем временем расхаживала по холлу — по-видимому, сидеть ей пока было не очень удобно — и дымила тоненькой сигаретой.

— Я вчера была у Илонки, — сообщила она. — Украла пару пустых банок и записала нас обеих на завтра, на десять утра.

«Что ж, — подумала Мэгги, — игра продолжается».

Она села на кровать и смотрела, как за окном розовеет предзакатное небо за изящным силуэтом здания парламента. Намазала лицо кремом, слегка втирая его массажными движениями, как делали у Илонки в салоне, легла и стала ждать. Задремав, Мэгги проснулась минут через сорок от ужасного зуда — лицо и шея горели. Она вскочила с кровати, закрыв лицо руками и сдерживая желание прыгнуть прямо через окно в черные ледяные воды Дуная. Ощущение было просто невыносимое. Мэгги кинулась в ванную, схватила флакон с лосьоном, смочила ватный диск и стала торопливо убирать остатки крема с лица. Потом умылась холодной водой и взглянула на себя в зеркало. Лицо уже не чесалось, но кожа покрылась красными пятнами и шелушилась на лбу и подбородке. Она позвонила Золтану:

— Все получилось, крем действует, но что было бы, если бы у меня не оказалось под рукой этого чудодейственного лосьона?

— Не волнуйтесь — Дьенеш сказал, подойдет любой лосьон, стягивающий поры.

— Я не хочу, чтобы кто-нибудь серьезно пострадал, — заволновалась Мэгги.

— Поверьте, мадам, все будет в порядке, никаких проблем, — беспечно заверил Золтан.

Мэгги, как обычно, заказала сандвич и включила телевизор. Шла передача о животных, в которой показывали свиней, с жадным чавканьем пожиравших корм из корыта. Зазвонил телефон.

— Вас спрашивает джентльмен из отеля «Геллерт». Мэгги резко выпрямилась. В зеркале над туалетным столиком отражалась ее опухшая и покрасневшая физиономия.

— Пожалуйста, скажите ему, что меня нет и я вернусь завтра вечером, — испуганно попросила она.

— Доброе утро, Пандора, — поприветствовала ее Илонка, принимая пальто. Мэгги прилежно старалась не замечать Симону, которая уже была в салоне и подмигивала ей через щель между занавесками кабинки для переодевания. — Вы пришли на маникюр? А что у вас с лицом? — Ив самом деле — лицо Мэгги до сих пор было в красных пятнах, кожа на носу облезала, как после солнечного ожога. — Подойдите, пожалуйста, к свету, — скомандовала Илонка, подводя Мэгги к окну. — Взгляните-ка, — сказала она двум молоденьким девушкам. Те, оставив клиенток, подошли посмотреть. — Когда это у вас началось?

Краем глаза Мэгги увидела, как Симона вышла на цыпочках из кабинки, прижимая к себе вместительную итальянскую сумку. Она приблизилась к полке у стены позади кушеток, на которых лежали клиентки, и сделала вид, будто роется в сумке, что-то выкладывая и засовывая обратно. Пока Илонка с девушками изучали состояние кожи Мэгги, две банки с кремом были ловко подменены двумя такими же.

— На следующий день после массажа лица, — сказала Мэгги, — у меня начался зуд, потом становилось все хуже и хуже. Наверное, у меня аллергия на ваш крем.

— Посмотрим, что можно сделать, — сказала Илонка. — У меня есть специальные антиаллергические кремы.

Сидя в углу и держа пальцы в маленькой чашечке с мыльной водой, Мэгги с болью в сердце вспомнила, когда последний раз делала маникюр в салоне, — это было перед свадьбой. Джереми не любил крашеных ногтей, и она ограничивалась тем, что самостоятельно обрабатывала их и полировала замшей. Педикюр же, напротив, являлся для нее тягостной необходимостью.

Девушки вернулись к своим обязанностям. Симона уже возлежала на кушетке. Ее челку убрали под розовую повязку. Девушка, похожая на Илонку, вероятно, ее дочь, закончила массировать одну из клиенток, и хозяйка салона сама взялась за работу, предварительно вооружившись порцией крема.

Еще одна работница салона, высокая брюнетка, тоже погрузила пальцы в новую банку. «Расслабьтесь», — мягко сказала она крупной женщине в розовом.

Звучала тихая музыка. На стене персикового цвета висели часы, и Мэгги не удавалось преодолеть навязчивое желание наблюдать за ними. Одна женщина уже лежала в похожей на шпинат маске. Девушка, похожая на Илонку, тщательно вымыла руки, подошла к Мэгги и начала делать ей маникюр. «Да, именно так в молодости выглядела Илонка», — подумала Мэгги, глядя на склоненную перед ней светловолосую голову. Симона, которой накладывали маску, из-за спины возившейся с ней девушки показала подруге знак победы двумя пальцами. Часы все тикали и тикали. Явилась еще одна переодетая в розовое клиентка. Ногти Мэгги были мастерски подпилены и отполированы.

— Покрыть лаком?

— Да, пожалуйста. Ярко-красным.

Маску, снятую с одной из посетительниц, повесили на стену вместе с остальными, а самой даме помогли надеть пальто и проводили к выходу. На кушетках лежали еще семь клиенток. Мэгги сушила ногти, слегка помахивая руками.

Вскоре женщина справа от Симоны стала ерзать и вертеться на кушетке, делая какие-то жесты и пытаясь отколупнуть маску. Илонка встала из-за стола и подошла к ней.

— Чешется, — сказала женщина приглушенным голосом. — Снимите ее! — Илонка сорвала маску и увидела под ней красное воспаленное лицо. Клиентка злобно прошипела: — Сделайте же что-нибудь!

Тут распахнулась дверь, и на пороге появилась взбешенная женщина, совсем недавно покинувшая салон. У нее тоже покраснело лицо.

— Помогите, я не могу больше! — Сбросив пальто, она кинулась к Илонке и стала что-то говорить ей, бешено жестикулируя. Симона громко взвыла, вскакивая с кушетки. «Наверное, для пущего эффекта», — подумала Мэгги. Теперь в салоне воцарилась полная анархия. Илонка и ее работницы метались от клиентки к клиентке, срывая с них маски и накладывая холодные компрессы.

— La poiitzia! — вопила Симона. — Я обращусь в полицию! — Одна из девушек пыталась приложить к ее лицу смоченную чем-то вату. — Я вся горю! — вопила итальянка и бегала как полоумная по всему салону; остальные женщины вторили ей, каждая на своем языке.

А Мэгги тем временем спокойно сидела на стуле, досушивая лак и не зная, смеяться ей или плакать. Одна из женщин — жена турецкого посла, как потом выяснилось, — заползла в угол и разрыдалась. Испытывая угрызения совести, Мэгги намочила полотенце и подошла к ней.

— Сейчас все пройдет, — сказала она, вынимая из сумки лосьон. Почувствовав облегчение, турчанка схватила лосьон и побежала к Илонке.

— Вот что вам нужно, — гортанно произнесла она, размахивая пузырьком у нее перед носом.

Явились две новые посетительницы — и в растерянности остались стоять у порога, не снимая пальто. Перед ними предстала удивительная картина: краснолицые женщины с выбившимися из-под розовых повязок волосами и ошметками зеленой массы, напоминавшей шпинат, отчаянно терли руками щеки и грудь и на разных языках что-то кричали. Илонка, по-видимому, утратившая всякий контроль над ситуацией — и над собственной прической тоже, — захлопнула дверь и вывесила табличку «Zarva».[134] Симона обильно намазалась лосьоном и передала флакон полной женщине по соседству, которая учащенно дышала, хватая ртом воздух. Понадобилось какое-то время, чтобы восстановить в салоне порядок.

Мэгги с Симоной ушли, не заплатив. Переживания Мэгги были совершенно типичны для нее: неоплаченный счет за маникюр беспокоил ее сильнее, чем страдания жены турецкого посла и нанесенный Илонке ущерб.

Мэгги настояла на том, чтобы отпраздновать победу в лучшем ресторане Будапешта, и Золтан заказал столик в «Гунделе». Спустившись на лифте в холл гостиницы, она испытала испуг и радость одновременно, увидев знакомую фигуру у стойки администратора.

— О, bonsoir, bonsoir![135] — радостно воскликнул Люк, на мгновение прекратив яростно жестикулировать. — Я никак не мог заставить этого человека понять, кого я ищу…

— Bonsoir, — смущенно произнесла Мэгги.

— Я надеюсь, вы сегодня свободны и сможете поужинать со мной? Я только что приехал из деревни — покупал там свинью.

— Вообще-то я собиралась поужинать с Золтаномл — неуверенно ответила она. — Ну, вы знаете, с моим деловым партнером.

— Свинья просто великолепна… — продолжил Люк и мгновенно помрачнел, когда суть ее ответа наконец дошла до него. — Значит, вы заняты? Видите ли, я завтра возвращаюсь во Францию…

Его смиренный вид растрогал Мэгги. Она всегда старалась быть любезной, привыкла заботиться об интересах других. Джереми часто упрекал ее в том, что ей трудно было говорить людям «нет». Впрочем, что плохого может случиться, если она пойдет Люку навстречу?

— Хотите присоединиться? Мы собирались поужинать в «Гунделе», — неожиданно для себя самой произнесла Мэгги.

— Я подойду чуть позже, если можно, — ответил он. — Мне нужно сделать несколько телефонных звонков и забрать из отеля кое-какие вещи. «Гундель» — о, превосходно!

Мэгги увидела Симону за барной стойкой, с бокалом шампанского; итальянка смотрелась, еще более эффектно, чем обычно. На Золтане был костюм, оставшийся у него с тех времен, когда он был водителем посла, и итальянские туфли. Оба были очень нарядными — Мэгги предположила, что это, наверное, был их первый совместный выход в свет.

— Я встретила в холле отеля Люка де Боскьера. Он приехал сюда по делам, — сообщила она. — Я пригласила его поужинать с нами — надеюсь, вы не возражаете?

Выщипанные брови Симоны взметнулись вверх, исчезая под челкой.

— Ой, Мэгги-и! — захихикала она.

Золтан промолчал. Друзья направились в зал. Симона подмигнула Мэгги, когда они усаживались за стол. Золтан заказал крепкое красное вино из Эгера, гуляш и жареного гуся, объявив, что последний почти не уступает легендарному гусю его матушки. В этом ресторане ему явно нравилось. Друзья произнесли тост за отсутствовавшую Эсмеральду. К столику подошли музыканты цыганского оркестра и стали исполнять надрывную мелодию прямо над ухом Мэгги. Потом, обратившись к Симоне, завели мотивчик повеселее.

— Это песня про карие глаза, — сказал Золтан, устремив влюбленный взгляд на Симону. — Все говорят, голубые глаза прекрасны, но у моей любимой глаза карие…

В этот самый миг в дверях появился Люк и энергично замахал им рукой. Он, вне всякого сомнения, успел немного позаботиться о своей внешности, однако Мэгги все-таки заметила застрявшую у него в волосах соломинку.

— Я только что приехал из пригорода, — сообщил Люк. — Из… — он выудил из набитого кармана клочок бумаги, — из Кишкунфеледьхазы. Невероятное название, правда?

— Не такое уж невероятное, если перевести, — заметил Золтан. — Оно означает «Маленький соплеменник в половине дома».

— О, c'est genial, ga[136] — сказал Люк. — Как бы там ни было, маленький туземец, живущий в половине дома, продал мне восхитительнейшего поросенка. Смотрите, я покажу вам. — Он вытащил из кармана цифровую видеокамеру и показал поросенка, который бежал по грязи по направлению к камере, увеличиваясь в размерах, пока его пятачок не занял собой весь экран. Покрытый рыжей шерстью, точно эрдельтерьер, он не был похож на обычного поросенка, каких Мэгги доводилось видеть. — Это поросенок породы мангалика, — гордо объявил Люк.

— Мангалица, — поправил его Золтан, подчеркивая ударение на первый слог.

— А я так и сказал, — ничуть не смутился Люк.

— Очень красивый поросенок, — сказал Золтан, с уважением глядя на Люка.

— Che schifo![137] — содрогнулась Симона.

Люк был счастлив, заметив в меню суфле и улиток. Он позвал музыкантов и велел сыграть «Чардаш» Монти.

— Только послушайте — словно маленькая птичка щебечет, — шепнул он Мэгги, когда один из музыкантов виртуозно заиграл на самой тонкой струне. Затем потребовал арию из оперетты «Цыганский барон» и стал подпевать хрипловатым тенором, поглядывая на Мэгги.

— Героев там тоже поженили птицы, — сказал Люк, заказав всем коньяк. Затем он раскурил резко пахнущую сигару и поднял бокал: — За моего нового поросенка и… — он опять сверился с бумажкой, — за Кишкунфеледьхазу!

— Будем здоровы, — провозгласила Мэгги.

— Как поживает ваш импорт-экспорт? — подмигнув, спросил Люк у Золтана.

— Я подумываю заняться подержанными шинами, — важно сообщил тот.

— Подержанными шинами? — Люк с недоумением посмотрел на Мэгги. Она засмеялась:

— О, это просто дополнительный заработок!

Поужинав, все стали прощаться друг с другом. Золтан царственным жестом отклонил попытку Мэгги вручить ему заготовленный конверт:

— Этот раз — за счет заведения.

Мэгги собралась улетать на следующий день, рано утром. Симона крепко обняла ее и прижала к себе.

— Я буду скучать по тебе, Мэгги, — сказала она. — Правда буду.

— А я буду скучать по вам обоим, но мы обязательно скоро вновь встретимся!

Люк предложил проводить ее до гостиницы.

— Я пока не готов попрощаться с вами, — заявил он. — Давайте выпьем кофе в «Геллерте», а потом я провожу вас.

— Кажется, будет холодно, — засомневалась она, глядя на покрытый свежим снежком тротуар.

— Я одолжу вам куртку, — настаивал Люк. — Здесь недалеко.

В холле отеля «Геллерт» было полно людей в вечерних нарядах. По-видимому, в городе проходила какая-то конференция. Люк и Мэгги сидели рядышком на диване, он — с чашкой кофе, она — с травяным чаем. Они в основном молчали, изредка комментируя внешний вид и поведение парочек, проходивших мимо.

— Англичанки, — сказала она, кивая в сторону стоявших у фонтана двух женщин.

— Или немки, — предположил он. — В одном я точно уверен: вон те две — француженки. — Дамы, о которых он говорил, что-то оживленно доказывали консьержу.

— А вон тот мужчина с усами? Наверное, мексиканец. Вы согласны?

— Знаете, мне надо придумать имя для моего поросенка, — сказал Люк. — У него должно быть венгерское имя, раз он из Кишкунфеледьхазы.

— Аттила подойдет? — предложила Мэгги.

— Mais c'est parfait![138] — воскликнул он.

Она подавила зевок.

— Вы устали, mon ami,[139] — сказал Люк. — Пойду за курткой. — Он направился к лифту, а она медленно встала и побрела к дверям.

— Мэгги! — вдруг прозвучал чей-то возглас. Джеффри с Камиллой только что вошли в холл и счищали снег с обуви. Они тоже были в вечерних нарядах. — Какой сюрприз!

— Да, действительно, — согласилась она.

— Мы прибыли на конференцию, — сообщила Камилла. — Джеффри попросили прочесть лекцию. Он до сих пор везде нужен.

— Не сомневаюсь, — вежливо подтвердила Мэгги. Теперь была ее очередь объяснить, почему она оказалась в Будапеште. Тут из лифта вышел Люк, торжественно размахивая чем-то похожим на куртку пилота. Он подошел к Мэгги и набросил ей куртку на плечи.

— Кажется, мы не встречались… — вежливо произнес Джеффри.

— Да, конечно, прошу прощения… — смешалась Мэгги. — Позвольте представить вам Люка де Боскьера. Он наш с Джереми старый друг. Я была уверена, что вы знакомы…

Джеффри слегка поклонился.

— Что-то не припоминаю…

Люк обменялся с Джеффри рукопожатием и галантно поднес к губам руку Камиллы — кажется, та не слишком этому обрадовалась. Джеффри был высоким мужчиной, в безупречно завязанном черном галстуке, с аккуратно приглаженными волосами с проседью — отставной дипломат до кончиков ногтей; на лацкане его пиджака скромно расположился орден «За заслуги». Камилла смерила взглядом Люка, являвшего собой полную противоположность ее мужу — потертые ботинки, неопределенного вида галстук, лихо сбившийся набок…

— Мы деловые партнеры, — сказал Люк, и в глазах у него заплясали озорные искорки. — Импорт-экспорт…

— А ты все еще путешествуешь, Мэгги? — поинтересовался Джеффри, вопросительно глядя на нее.

— Мы импортируем поросят, — не обращая внимания на его вопрос, объяснил Люк. — Смотрите, я покажу вам… — Вынимая из кармана камеру, он нечаянно зацепил обшлагом рукава и вытащил вместе с ней портсигар, помятый коробок спичек и несколько форинтов,[140] которые тут же рассыпались. Джеффри церемонно нагнулся, поднял портсигар и двумя пальцами протянул его Люку, Мэгги тем временем собирала банкноты. Люк не обратил ни малейшего внимания на случившееся — он был слишком занят видеокамерой.

— Смотрите! — радостно воскликнул он и показал Камилле и Джеффри последний эпизод съемки, в котором Аттила почти уткнулся рылом в объектив; маленькие глазки злобно сверкали под рыжей челкой.

Камилла отшатнулась, обеими руками прижимая к груди изящную вечернюю сумочку.

— Джеффри, у нас сегодня был трудный день… — многозначительно произнесла она.

— Да, да, ты права, — поспешно согласился с ней супруг. — Нам пора отправляться в постель считать овец. Или свиней, если вы их предпочитаете, — бросил он на прощание Люку, оглянувшись.

Выходя на улицу, Мэгги давилась смехом.

— Знаете, вы просто женщина-загадка, — говорил Люк, произнося половину слов с неправильными ударениями и улыбаясь ей, когда они шли по набережной. — Весь этот ваш импорт-экспорт, ваш Золтан, ваши английские друзья… такие collet morite…[141]

— Понимаю — все это кажется очень странным. Когда-нибудь я объясню вам…

Они остановились и стали смотреть на черную воду Дуная. Течение было быстрое, отраженные в воде фонарные столбы извивались, будто светящиеся змеи.

— Река такая быстрая… Волнующее зрелище, правда?

— Да, — согласилась Мэгги. — Даже страшно, когда движется такая огромная масса воды. — Она поежилась.

Он взял ее замерзшие ладони в свои, чтобы согреть, и проворчал с упреком:

— Где же ваши перчатки? — Перчаток не было, Мэгги недавно приняла решение полностью исключить их из своего гардероба. — Знаете, там, в деревне туземцев, живущих в половине дома, я подумал: может, лучше нам больше не видеться? — печально добавил Люк.

У Мэгги, наслаждавшейся потоком тепла, который восходил по рукам от его горячих прикосновений, буквально замерло сердце.

— Почему вы так считаете?

— Потому что… знаете, я человек старомодный. И уже двадцать лет женат на прекрасной женщине… Вначале, когда мы с вами только познакомились, мне показалось, у нас может возникнуть то, что французы называют amitie amoureuse,[142] но теперь боюсь, как бы она не переросла в amoureux tout court…[143] — Он смотрел на нее с трогательным волнением. Мэгги улавливала дымок сигары и легкий аромат чеснока, которым были приправлены улитки в ресторане, а еще — не лишенный приятности запах кожи и твида. Она не знала, что ему отвечать. — Завтра я уеду, и у меня не останется ничего, кроме воспоминаний, — добавил Люк. Он был так жалок и подавлен, что Мэгги попыталась приободрить его, забыв о собственном разочаровании.

— И поросенка, — напомнила она.

— Да, у меня есть Аттила. Он всегда будет напоминать мне о вас.

— Не знаю, можно ли считать ваши слова комплиментом! — рассмеялась Мэгги.

У дверей гостиницы Люк сгреб ее в охапку, сжал в неистовых объятиях на прощание и ушел не оглядываясь. Мэгги повернулась, намереваясь войти внутрь, и содрогнулась, внезапно почувствовав, как холодна зимняя ночь. Лишь поднявшись наверх, она сообразила, что куртка Люка так и осталась на ней.

Лондон

С тяжестью на сердце Мэгги поднималась по лестнице в бывшую квартиру Джереми на Эбери-стрит. Вставив ключ в дверь, она услышала звук работающего телевизора и шум пылесоса. Наверное, показалось… Войдя, Мэгги увидела, что квартира залита светом — по-видимому, горели все лампочки в доме. А в центре комнаты стояла спиной к двери, согнувшись над пылесосом, женщина в платке. Сомнений быть не могло — это Эсмеральда.

— Донна Маргарида! — Она оставила пылесос и кинулась к Мэгги в объятия. — Я не ждала вас так скоро… Не успела еще подготовиться.

— А я тебя вообще не ждала, — призналась удивленная Мэгги.

— Ах, донна Маргарида, я не смогла найти работу в Лиссабоне, — сказала Эсмеральда. На ее лице отражалось неизбывное горе. — Все считают меня слишком старой. — Она уселась на диван и стащила с головы платок. — И вот я пошла на мессу в базилику да Эстрела, и Луис подсказал мне, как быть. «Твое место в Лондоне» — вот его слова. — Эсмеральда радостно улыбнулась. — Пойду приготовлю вам чаю.

Последний разговор с сотрудниками банка в Вене оказался не особенно обнадеживающим. Впрочем, Мэгги и так понимала: она жила не по средствам. Значительная часть наследства Джереми пока оставалась нетронутой, но пора было всерьез задуматься о будущем. Она осознала, что вряд ли может рассчитывать на приличную работу — у нее нет ни опыта, ни профессии. Можно было бы продать квартиру Джереми, вложить куда-то вырученные деньги и переселиться в район, где жизнь не так дорога — например, в Ледбери… Понимая, что уж точно не может позволить себе держать домработницу, Мэгги пила чай и смотрела на выжидающе застывшую португалку.

— Эсмеральда, у меня, к сожалению, нет денег, — печально призналась она.

Вскочив с дивана, Эсмеральда воскликнула:

— Что вы, донна Маргарида, мне совсем не нужны деньги! Я сама заработаю столько, что нам двоим хватит. — Она провела Мэгги в свою спальню и театральным жестом показала на столик у окна, на который уже успела водрузить переносную швейную машинку. — У меня полно заказов, — с гордостью сообщила она. — Я шью занавески для соседей снизу, фартуки для девушек из булочной, и в химчистке меня часто просят сменить сломанную молнию или, скажем, подрубить край…

Мэгги обняла португалку, тронутая ее самоуверенностью.

— А если позволите мне остаться жить в моей комнате, я и за вами буду ухаживать, — добавила Эсмеральда.

Последующие дни Мэгги провела в попытках спуститься с небес на землю, занимаясь скучными, но необходимыми практическими делами — оплачивала счета, разбирала бумаги. За время ее отсутствия скопилось изрядное количество корреспонденции. Пришла даже одна телеграмма; Мэгги разворачивала ее с некоторым беспокойством.

С сожалением вынуждены известить Вас, что Ваша золовка, Изобелла Дэйвенпорт, скончалась вчера, 5 декабря. Примите наши искренние соболезнования.

Внизу стояла какая-то неправдоподобная подпись: Реджинальд Эпплъярд.[144] Бедняжка Изобелла! Мэгги едва знала ее, но всегда грустно, когда кто-нибудь умирает. Итак, род Джереми прервался. Мэгги отложила телеграмму на каминную полку и, сделав над собой небольшое усилие, прочла все письма с соболезнованиями, полученные после смерти Джереми, и ответила на каждое. «Благодарю за теплые слова», — писала она на принадлежавших Джереми листах голубой бумаги с белым тиснением. Потом они с Эсмеральдой, порывшись в шкафах Джереми, сложили всю оставшуюся после него одежду и обувь в коробки и отправили в Португалию, в Алентежу, — родственникам Эсмеральды. Мэгги пыталась представить веселого и жизнерадостного деревенского жителя в школьном галстуке Джереми или в ботинках, в которых он когда-то посещал церковь, и, надо сказать, у нее это выходило с трудом.

— Нужно начать жизнь с чистого листа, — приговаривала Эсмеральда, выбрасывая кремы для бритья, помазки и соли для ванны «Флорис», принадлежавшие покойному господину послу, и каждый раз при этом осеняя себя крестом.

Они повыкидывали множество ненужных безделушек, накопившихся за долгие годы. Мэгги тщательно собрала все бумаги мужа, сложила их в стопки и обвязала веревочками. В министерстве иностранных дел предупредили — среди старых открыток и журналов могли случайно оказаться какие-нибудь секретные материалы, поэтому она решила отвезти все бумаги в Ледбери и устроить большой костер, чтобы разом со всем покончить.

Между тем ее стали беспокоить навязчивые эротические сновидения. В этот раз в центре сюжета были резвящиеся полуголые персонажи в зеленых масках цвета шпината. Среди них была Илонка — Мэгги узнала ее по очкам в роговой оправе. Там же присутствовал и цыганский оркестр, исполнявший танго. Поразительно, но даже во сне Мэгги терзала навязчивая мысль о том, что она должна находиться совсем в другом месте — с Джереми, на корабле, плывущем по Дунаю. Там проводилось какое-то важное светское мероприятие. Добравшись наконец до пристани, она увидела, что корабль уже отплыл. Джереми стоял на корме, опираясь на перила, у его ног пенились воды Дуная, чайки порхали над головой. Увидев ее, он поднял руку, только Мэгги не поняла — в знак предостережения или приветствия.

Мэгги нашла эти письма, разбираясь в письменном столе мужа. Было десять вечера, Эсмеральда уже легла спать. Мэгги слушала один из компакт-дисков Джереми и складывала на полу бумаги, когда на глаза ей попались три небольшие стопки конвертов, перевязанных розовыми ленточками. Она лениво вынула их из ящика и хотела положить к бумагам, предназначенным к сожжению, но вдруг обратила внимание на почерк — аккуратный, затейливый и, вне всякого сомнения, женский…

Дорогой, мне не верится, что прошла уже целая неделя со дня твоей свадьбы. Я смотрела, как ты уходишь из моей жизни, рука об руку с другой женщиной. Ты должен знать — я принадлежу тебе одному и постоянно буду рядом, если понадоблюсь. Я люблю тебя всем сердцем и буду любить всегда.

Твоя навеки,

Лавиния.

У Мэгги пересохло во рту, ноги стали подкашиваться. Что еще за Лавиния? Она взглянула на дату. Как и говорилось в письме, оно было написано неделей позже их с Джереми свадьбы. Значит, эта женщина была среди гостей, наблюдавших, как молодожены выходили из церкви под дождем конфетти. Лавиния. Неужели это была та рыжеволосая особа в бирюзовом шелковом платье, которая во время торжества немного перебрала лишнего? По крайней мере Мэгги тогда сочла ее подвыпившей, увидев, как она положила голову на плечо провожавшему ее до машины Джереми.

Она взялась за остальные конверты. Первые письма были написаны еще до свадьбы с Джереми — тогда он ухаживал за Мэгги… Эти дни были полны его пылких любовных признаний. Джереми тут ни при чем, пыталась внушить себе Мэгги. Просто эта женщина влюбилась в него без памяти и боролась за свою любовь, в то время как ее возлюбленный собирался связать свою жизнь с другой. Но почему в таком случае Джереми ничего ей не рассказывал? Он мог посвятить Мэгги в свои проблемы, попросить совета… С другой стороны — может, он не хотел огорчать будущую жену. «Или, — подумала она с горечью, — хладнокровно обманывал меня, пока я готовилась к свадьбе и выбирала с мамой приданое».

Некоторые письма недвусмысленно свидетельствовали в пользу последней версии.

Я была так счастлива встретиться с тобой прошлой ночью — совсем как в старые добрые времена… Каким облегчением было для меня узнать, что я не потеряла тебя навсегда, что мы по-прежнему будем находить друг для друга время и никто не отнимет у нас нашей любви!

Мэгги взглянула на дату и застыла, будто громом пораженная. Письмо было написано через месяц после их свадьбы. Она долго сидела неподвижно, с письмом в руках, по щекам ручьями текли слезы. Носового платка под рукой не оказалось, но ей было все равно. Только она умудрилась, как ей грезилось, примириться с событиями последних двадцати пяти лет, как появилась новая рана, будто разодравшая всю с таким трудом «залатанную» реальность, не оставив живого места… Куда делась новая Мэгги с прической девочки-сорванца и в красивых туфлях, Мэгги, готовая начать новую жизнь, Мэгги, которая может смеяться в сауне над выходками Симоны и шутками своих друзей? «Виват, Мэгги-и…» Из ее жизни будто разом ушел весь свет, и теперь она дрожала от холода и одиночества.

Рассеянно, не в силах вникать в смысл, Мэгги дочитала остальные письма. Перед ее мысленным взором вставали картины семейной жизни, когда она была безумно счастлива и по уши влюблена в Джереми.

Внезапно дверь в гостиную распахнулась, вошла Эсмеральда и увидела захлебывающуюся в рыданиях Мэгги в окружении розовых ленточек и клочков бумаги, изорванных на мелкие-мелкие кусочки, словно конфетти, которыми когда-то осыпали их с Джереми.

— Ох, донна Маргарида, — сочувственно произнесла она, обнимая ее.

Ночью в Будапеште Золтан, разбуженный телефонным звонком, растолкал Симону:

— Звонила Эсмеральда. Мы нужны мадам!

На следующий день Мэгги лежала в постели с высокой температурой. Эсмеральда суетилась вокруг нее как наседка — носила суп, грелки и чай.

— Мы и ей отомстим, донна Маргарида, вот увидите… — Она явно напрочь забыла о намерении Мэгги остановиться.

Золтан с Симоной звонили сообщить, что раздобыли дешевые билеты на самолет и прибудут завтра.

На следующий день Золтан явился на службу. Они с Симоной сидели на кровати у Мэгги и обсуждали дальнейшие планы. Мэгги держала в руках маленькую черную телефонную книжку, принадлежавшую Джерейи.

— Вот Лавиния, на букву «Л», — сказала она. — Один номер зачеркнут, а под ним другой, лондонский.

Золтан потянулся к телефону и скомандовал:

— Диктуйте номер.

— Др-р-р, др-р-р… — Английские телефоны звонят по-особенному, не так, как в других странах мира. Ждать ответа пришлось достаточно долго.

— Здравствуйте, «Уайденфелд энд Николсон», — прозвучал скучающий мужской голос. Золтан передал трубку Мэгги.

— Э-э… — Она на мгновение растерялась. — Могу я поговорить с Лавинией?

— А какая именно Лавиния вам нужна? — терпеливо поинтересовался голос.

— Боюсь, я не знаю ее фамилии по мужу. Та, что с рыжими волосами, — рискнула Мэгги. — Может, она уже у вас не работает…

— Разрази меня гром, вы про ту Лавинию, что уже много лет не работает в «Уайденфелде»? — удивился мужчина.

— Осмелюсь предположить, вы правы, — нерешительно продолжала Мэгги. — Может, вы знаете, куда она устроилась после того, как ушла от вас? Видите, ли, — осенило ее, — я собираюсь организовать встречу выпускников…

— Ну, я не знаю, там ли она теперь, но после нас она работала в книжном магазине «Бэгшот энд Ньюбай» на Саут-Одли-стрит.

Этот магазин был хорошо знаком Мэгги. Джереми часто заказывал оттуда книги, когда бывал за границей. Там для него находили экземпляры уже распроданных книг, а однажды они с Мэгги заказали великолепный фолиант по садоводству — в подарок ее матери на шестидесятилетие. Теперь было ясно, почему муж предпочитал именно этот книжный магазин. Наверняка они с Лавинией вместе рылись на пыльных полках, обмениваясь афоризмами великих людей. Мэгги решила взять разведывательную операцию на себя.

— Оденьтесь потеплее, — напомнила Эсмеральда.

— Да, — подтвердил Золтан, — обещали очень плохую погоду.

Когда Мэгги уходила, Золтан с Симоной смотрели по телевизору «Формулу-1». Симона поправила у Мэгги на шее платок и ободряюще потрепала по плечу. Спускаясь по лестнице, Мэгги подумала — как приятно знать, закрывая за собой дверь, что тебя ждут дома!

Она прошлась пешком до Саут-Одли-стрит, поднялась по ступенькам и повернула массивную медную ручку двери. Дверь со скрипом открылась, и над головой зазвенел колокольчик, как в старомодной бакалейной лавке вроде «Джинджер энд Пиклз».

После яркого утреннего солнца в магазине показалось темно. Мэгги осмотрелась, но никого не увидела. На круглых столиках красного дерева были навалены книги. На полу, у переполненных полок, возвышались целые колонны книг. Шипя, горел газовый камин.

— Доброе утро, — громко поздоровалась Мэгги. Из задней двери вышел мужчина и испуганно, будто мышь-полевка, застигнутая врасплох светом фонаря, посмотрел на нее поверх очков.

— Доброе утро, — ответил он.

— Я ищу мистера Десмонда Бэгшота.

— Это я, Десмонд Бэгшот.

Пожимая ему руку, Мэгги заметила, что к его макушке прилипла паутина.

— Я был внизу — просматривал коллекцию книг, которую нам предложили купить, — объяснил мистер Бэгшот. — Лавиния… — задумчиво произнес он, узнав о цели ее визита. — Ах, да, Лавиния… Боюсь, она давным-давно уволилась. Когда вышла замуж.

— Вы, случайно, не знаете, какая у нее теперь фамилия?

— Вроде бы знал, но сейчас, к сожалению, не могу вспомнить. Может, Дерек подскажет. — Он подошел к задней двери и крикнул: — Дерек! — На зов явился преждевременно лысеющий молодой человек, запыленный еще сильнее, чем мистер Бэгшот. Он казался немного раздраженным. — Ты, случайно, не помнишь, какая у Лавинии теперь фамилия по мужу?

— У леди Лавинии? Она, кажется, вышла замуж за иностранца.

— У вас, случайно, нет ее адреса? — спросила Мэгги, испытывая сильнейшее нетерпение.

— О нет, я полагаю, у нас теперь нет ее адреса. Впрочем, у нас, кажется, был адрес, на который мы пересылали ей почту… Мне потребуется свериться с записями. — Дерек нырнул под стол и вернулся с большой коробкой. — Я посмотрю и дам вам знать. У нас есть ваш номер телефона?

По многим причинам не желая оставлять свой номер, Мэгги пообещала зайти завтра утром и удалилась. Может, ей и захочется еще признаться этим двум милым людям в том, что она жена Джереми, и обсудить с ними литературные пристрастия покойного мужа, но не сегодня.

По пути домой она, поддавшись неожиданному порыву, заглянула в «Фортнум энд Мейсон» купить оладий-крампет — захотелось побаловать гостей истинно английской едой. Прежняя Мэгги терпеливо отстояла бы очередь в супермаркете «Сейнсбери», однако новая Мэгги предпочитала делать покупки, стоя на мягком ковре, и уносить их домой в небольших красивых пакетах зеленого цвета. Проходя мимо секции вин, она услышала до боли знакомый голос.

— Итак, скажите мне, — говорил Люк, сидя за уставленным бутылками маленьким столиком, спиной к ней, — вы чувствуете привкус ежевики? — Держа на свету стакан, он так энергично крутил его в руках, что Мэгги испугалась, как бы он случайно не облил рубиново-красным вином малокровное лицо и полосатый костюм сидевшего напротив закупщика.

Мэгги хотела окликнуть его, но удержалась. Много лет исполняя роль профессиональной жены, она жила с убеждением — занятому делом мужчине мешать не следует. Постояла какое-то время, втайне надеясь, что Люк обернется и увидит ее, но он был полностью погружен в процесс дегустации — увлеченно нюхал вино, пробовал его и сплевывал в серебряную плевательницу. Мэгги невольно улыбалась, предвкушая, как скажет ему: «Люк, ваша куртка тогда так и осталась на мне».

— Чем могу вам помочь, мадам? — обратился к ней продавец.

— Ах да… — Мэгги неохотно обернулась. — Я бы хотела купить оладий.

— Они вон там, справа от вас, мадам.

Вернувшись на то же место с покупкой, она уже не увидела широкой спины в твидовом пиджаке. Закупщик убирал со стола бутылки. Мэгги вздохнула и вышла на улицу.

Когда она вернулась домой, Золтан с Симоной отсутствовали — ушли смотреть ледовое шоу, а Эсмеральда в поте лица трудилась за швейной машинкой. Мэгги разогрела оладьи и, найдя в шкафу завалявшуюся с давних пор банку пасты «Мармайт», намазала их ею, как любила делать, когда была ребенком.

При воспоминании о детстве, проведенном в Херефорде, ее вдруг охватила ностальгия — по качелям, подвешенным на ветвях огромного дуба, по любимому золотистому ретриверу, по радиопередаче «Детский час» и маминым булочкам с домашним клубничным джемом. Она вспомнила, как сидела с сестрой Сью на старом диване, жевала мятные конфеты и расправляла фантики на коленке. Они слушали голос из радиоприемника: «Итак, вы удобно уселись? Что ж, начинаю рассказ…» Мягкий тембр и размеренные интонации несли в себе уверенность в завтрашнем дне, в том, что любимый и привычный мир никогда не изменится.

С жирными от оладий пальцами и перепачканным «Мармайтом» носом она зашла в комнату к Эсмеральде.

— Донна Маргарида, — поднимаясь, ласково спросила Эсмеральда, — что это вы такое ели, скажите на милость?

— Леди Лавиния оставила адрес в Кенте, — проинформировал ее наутро Дерек. — Чилэм. Селение близ Кентербери.

— Золтан, мы отправляемся туда завтра же, — сказала она. — Кто-нибудь из местных жителей должен знать, что сталось с «леди Лавинией».

На следующий день Симона слегла — по-видимому, подхватила от Мэгги простуду. Пришлось оставить ее на попечение Эсмеральды. За рулем была Мэгги — Золтан признался, что ему никогда не приходилось водить английский автомобиль. Он напряженно сидел на краю сиденья и нервничал при каждом переключении передач. В Кенте венгр слегка успокоился, восхищаясь сельским пейзажем — узкими извилистыми дорожками среди живых изгородей, домами в окружении заиндевевших садиков.

— Весной здесь, наверное, очень красиво, — сказал он.

По пути в Чилэм они зашли посмотреть Кентербе-рийский собор. Золтан в благоговейном изумлении расхаживал вокруг гробниц королей Англии.

Они остановились перекусить в чилэмском пабе. Местная кухня, в отличие от могил и собора, не произвела на Золтана особого впечатления. Он никогда прежде не видел брюссельской капусты и не мог понять, почему ей не дали вырасти до нормальных размеров. Мэгги попыталась его утешить:

— Тебе должен понравиться пирог с патокой.

— Зачем на нем эта желтая ерунда? — недоумевал он, собирая вилкой заварной крем. Мэгги поинтересовалась, есть ли у него какие-нибудь известия об Илонке.

— Жена турецкого посла подала на нее в суд, — с ликованием сообщил он. — Илонка потеряла всех иностранных клиенток. Теперь ей придется рассчитывать только на венгерок. Симона как-то раз заходила к ней, и она спрашивала про Пандору. Кто такая Пандора?

— Полагаю, Илонка знает…

Золтан, как обычно, закурил и стал пускать кольца.

— Как вы думаете, тут есть палинка?

— Думаю, нет, — сказала она. — А еще я думаю, что тебе в любом случае ни к чему выпивать в это время суток.

Венгр пожал плечами и с наслаждением затянулся.

— Золтан… — нерешительно начала Мэгги. — Я хотела кое-что у тебя спросить… Ты шантажировал господина посла?

— Мне не пришлось это делать. Он так боялся, что вы узнаете — не говоря уж о его коллегах в посольстве… Он сам предложил мне работу.

— Ясно. — Она почувствовала внезапное облегчение. — Ну что, начнем?

Мэгги приметила пожилого мужчину, Который, по всей видимости, много лет простоял за стойкой.

— Я ищу семью по фамилии Торп, — сказала она.

— Да, да, конечно, я их знаю, — ответил хозяин паба. — Лорд и леди Торп. Они жили в большом доме, вон там.

— Они здесь больше не живут?

— Нет, продали дом лет пятнадцать назад. Преуспели, знаете ли… Теперь живут в особняке, неподалеку отсюда. Давно не слышал о них. — Он пустился в подробные разъяснения, закончив их неизбежной фразой: «Вы его сразу увидите».

Мэгги с Золтаном оставили машину у паба, пошли пешком по деревне и вышли на проселочную дорогу, в конце которой виднелся ряд особняков.

— Наверное, этот, — сказала Мэгги. На лужайке перед домом был искусственный водоем, о котором упоминал хозяин паба. Войдя через деревянную калитку, они направились по дорожке к парадной двери. На крыльце валялись детские игрушки.

Дверь открыла застенчивая молодая женщина.

— Здравствуйте, — сказала она. За ней выскочила собака и стала визгливо тявкать, двое маленьких детей пытались пролезть между ног женщины. — О нет, — ответила она, когда Мэгги объяснила цель своего визита, — лорд Торп уехал отсюда примерно год или два назад, после смерти жены. Его дочь приезжала продавать особняк. Я слышала, что лорда поместили в дом престарелых. Он, знаете ли, уже не мог жить один. — Дом престарелых, по ее словам, находился милях в десяти отсюда, но она не знала названия. Знала только, что это большой белый дом на холме.

Они долго ехали по проселочным дорогам, устав отмечать на карте казавшиеся одинаковыми повороты.

— Вот он! — радостно воскликнул Золтан. Они выехали на подъездную аллею, обсаженную бузиной.

— Думаю, лучше тебе подождать в машине, — сказала Мэгги, с сомнением взирая на своего спутника. Он явно не был похож на человека, которому солидная британская дама, заведующая домом престарелых, захочет что-нибудь рассказать.

— Нет, боюсь, я не могу сообщить вам адрес леди Лавинии, — сурово произнесла дама, сидевшая за внушительных размеров столом. — Полагаю, она сейчас проживает за границей, хотя чеки нам приходят из лондонского банка.

— Она разве не навещает отца? — удивилась Мэгги.

— Нет, ни разу не была с того дня, как привезла его. Судя по всему, они не очень-то ладили, а после смерти матери она решила полностью порвать с ним связь. Он сложный человек.

— Понимаю…

— Кстати, раз уж вы спросили — на прошлой неделе приезжал ее муж с сыном. Парень хотел повидаться с дедушкой. Мне кажется, встреча прошла не очень успешно.

— Почему?

— Лорд Торп принял его за денщика, служившего у него в войну, и стал бранить на чем свет стоит — за то, что он якобы плохо почистил обувь. Нам пришлось усмирять его, когда он стал выбрасывать ботинки в окно. Они упали на клумбу с африканскими лилиями, и садовник очень расстроился.

— Могу я увидеться с лордом? — спросила Мэгги. — Он должен меня помнить. Я училась в одной школе с Лавинией.

— Ну… — Заведующая сомневалась. — Думаю, вреда не будет. Может, ваш визит даже пойдет ему на пользу.

Проходя по коридору, Мэгги впитывала дух учреждения — запах стряпни и дезинфицирующих средств — и ощутила знакомый трепет.

— Боюсь, он не всегда пребывает в здравом уме, — предупредила заведующая, шествуя впереди. — У него выдаются плохие и хорошие дни.

Лорд Торп, в голубой фланелевой пижаме в белую полоску, сидел на кровати. Когда-то красивое лицо стало пятнистым и отечным, седые волосы венцом торчали вокруг головы. У него явно был плохой день. Когда женщины вошли в комнату, в его глазах появился недобрый блеск.

— Что тебе нужно здесь, проститутка? — спросил он неприятным скрипучим голосом.

— Добрый день, мистер Торп, — сказала заведующая. — Эта леди пришла расспросить вас о Лавинии. Они учились в одной школе.

— А! — закричал лорд Торп. — Лавиния, да? Ты хочешь узнать про Лавинию, да? Ты всегда хотела все знать о них — о Лавинии, о Берте, об Инесс…

— Думаю, он принимает вас за свою жену, — шепнула заведующая.

Лорд окончательно взбесился:

— Молчи, шлюха! Ты ведь все время за мной шпионила, да? — Он не сводил с Мэгги враждебного взгляда. — Подсматривала в замочные скважины, подслушивала телефонные разговоры! Ты всю жизнь ревновала меня к женщинам, которых я любил. Но я все равно обманывал тебя! Ты даже не представляешь, сколько раз мне удавалось обвести тебя вокруг пальца! — Лорд Торп залился резким неприятным смехом, который затем перешел в кашель. Мэгги начала подниматься с кресла.

— Ему, наверное, тяжело выдерживать свалившиеся на него испытания, — шепнула заведующая.

Старик тут же переключил внимание на нее.

— Я знаю, чего ты хочешь, маленькая распутница! — Его светлость вскочил с кровати. По-видимому, он успел заблаговременно выбраться из штанов, пока сидел, потому что нижняя половина его тела была полностью обнажена. Из-под пижамной рубашки выглядывал внушительный член в состоянии боевой готовности.

Усаживаясь на водительское сиденье, рядом с терпеливо ожидавшим ее венгром, Мэгги объявила:

— След потерян.

В Лондон они ехали молча. Золтан вышел у подъезда, Мэгги отправилась ставить машину в гараж.

— Передай Симоне — ангел возмездия складывает крылья. Не представляю, где нам теперь искать Лавинию.

За ужином все сидели грустные, угрюмо поедая приготовленную Эсмеральдой бакальяу.

— Не знаю, что и делать теперь, — печально призналась Мэгги. — Надо как-то заработать денег, чтобы оплатить все эти счета. — Она небрежно перебирала стопку конвертов, положенных перед ней Эсмеральдой.

— Можно, я возьму для племянника эту марку? — попросил Золтан.

Мэгги посмотрела на конверт и удивилась:

— Надо же, из Новой Зеландии. — Она разорвала бумагу. Ее манера так открывать конверты всегда раздражала Джереми, предпочитавшего пользоваться ножом для бумаги. — Ничего себе! — Письмо было от Эпплъярда и Кросби, поверенных Изобеллы. В нем говорилось, что Мэгги являлась ее единственной наследницей. Она протянула письмо Золтану.

— Но, мадам, — изумился он, дочитав до второй страницы, — вы теперь владеете фермой в Новой Зеландии!

Все ошеломленно переглянулись.

— Кто-нибудь хочет переехать в Новую Зеландию? — спросила Мэгги. Ответом было молчание.

— Посмотрите сюда! — воскликнул Золтан. — Они настойчиво предлагают вам продать ферму за миллион фунтов стерлингов.

— Ой, Мэгги-и! — рассмеялась Симона. — Ты теперь миллионерша!

Мэгги откинулась в кресле, пытаясь осознать в полной мере свалившееся на ее голову счастье.

— С такими деньгами, — сказал венгр, — вы сможете открыть свой бизнес, как я в Будапеште.

— Меня не слишком интересуют подержанные шины, — возразила она.

— При чем тут шины? — Его лицо теперь выражало безграничное терпение. — Вы можете открыть бутик, картинную галерею — все, что захотите!

Симона отложила вилку.

— А почему бы тебе не открыть детективное агентство по расследованию брачно-семейных дел? Как «Том Понци» в Риме, где я работала. У тебя есть опыт. — Она засмеялась, и все повернулись к ней.

Первая мысль, пришедшая Мэгги в голову — и тут же ею отвергнутая, — была о том, что Джереми, вероятно, счел бы задумку с детективным агентством очень сомнительной…

Когда утром Эсмеральда принесла Мэгги в постель чай, она уже совсем проснулась. Чем больше она размышляла об идее открыть детективное агентство, тем больше эта идея ей нравилась.

— Мы назовем его «Детективное агентство Пандоры», — сообщила она, с удовольствием отпивая чай.

— Ох, донна Маргарида, — вздохнула Эсмеральда, выходя вразвалку из комнаты.

Золтан с Симоной обычно вставали позже, и Мэгги решила убить время, укладывая бумаги мужа в коробки и выстраивая их в ряд возле дверей. Дождавшись, когда Золтан наконец встал, выпил кофе и три раза очертил круг окурком в пепельнице, она сказала ему:

— Сегодня разведем костер.

— Обещали дождь, — невозмутимо ответил он.

Коробки с бумагами погрузили в машину. Вознамерившись весело провести день, Мэгги решила отвезти друзей в Херефорд. Интересно, что подумают Сью и Джим? Временами она чувствовала себя девочкой Дороти из фильма «Волшебник из страны Оз», который часто смотрела в Александрии, вместе с маленькими сыновьями Делии. У нее теперь тоже была разношерстная компания верных товарищей.

Выходные удались на славу. Джим помог им устроить большой костер в дальнем уголке сада: они с Золтаном вместе порубили на дрова старый забор и сухие сучья. Собравшись у огня, все грелись, наблюдая, как пламя пожирает память о семейной жизни Мэгги. Легкий голубовато-зеленый дым уплывал причудливыми узорами в вечернее небо. Скоро двадцать пять лет преданной службы правительству ее величества превратятся в тлеющие угольки — а с ними и двадцать пять лет вероломного предательства мужа.

Костер будил воспоминания в душе у каждого. Эсмеральда рассказала о деревенских праздниках в Алентежу, где выросла. Золтан вспомнил, как жгли на дворе мякину во времена его детства в пуште, а Симона — как она разжигала с друзьями костры из опавших листьев.

Сью припомнилась ночь Гая Фокса[145] из тех времен, когда Джим еще только начал за ней ухаживать. А для Мэгги этот костер был первым и самым важным в ее жизни. Когда другие побрели к дому, Мэгги тайком вынула урну с прахом мужа, высыпала ее в кострище и прошептала:

— Прощай, Джереми. — Пепел из урны смешался с пеплом «Бумаг Джереми». Пепел к пеплу. Неужели целый кусок ее жизни длиной в четверть века был одной огромной ошибкой, догоравшей теперь у ног? И сможет ли она сама, как птица феникс, возродиться из пепла? За спиной послышалось громкое сопение. Эсмеральда, лишенная возможности погоревать на похоронах господина посла, наверстывала упущенное.

Мэгги погладила ее по плечу.

— Помнишь, как ты сказала мне в Риме, что пора похоронить Цезаря?

— Да-а, — простонала, всхлипывая, Эсмеральда.

— Так вот, полагаю, на самом деле ты имела в виду «зарыть топор войны».

И вот гости снова собрались в доме. Сью приготовила глинтвейн и подала домашнее имбирное печенье. Эсмеральда, вежливо выпроводив хозяйку из кухни, зажарила двух цыплят. Золтан возобновил знакомство с брюссельской капустой. Джим открыл бутылку виски; Джанет и Дейзи включили музыку и заставляли всех танцевать. Симона рассказывала на итальянском языке анекдоты, Золтан переводил их на английский. Чем абсурднее становились с течением времени ее шутки, тем больше все над ними смеялись. Потом спели песню «Былые времена».[146] Забираясь в постель и продолжая тихонько напевать, Мэгги ощутила, что ее волосы пропахли дымом.

Засыпая, она подумала: наверное, никто из мужчин и женщин не сумел еще найти идеального спутника жизни, сочетающего в себе все желанные черты. Возможно, Джереми искал в Мойсхен элегантность, комфорт и чувство некой принадлежности к местному обществу; с Дельфиной он открыл для себя мир гламура и изысканную еду; Арабелла стимулировала его интеллектуально и к тому же была из одной с ним Kinder$tube,[147] как говорят немцы, получила схожее воспитание, а Илонка дарила жаркий безудержный секс и ничего больше. Тогда зачем ему была нужна Мэгги? Неужели ее роль сводилась лишь к роли идеальной жены дипломата, покорно следовавшей за мужем и помогавшей ему продвигаться по службе? Кошмар… Ей все же хотелось надеяться, что Эсмеральда права — Джереми было с ней весело.

Ночью ей опять приснился муж. На этот раз Мэгги оказалась в Венеции. Прогуливаясь по берегу Большого канала, она увидела лежащего в гондоле Джереми в новой, серой в сиреневую полоску, пижаме. Его изящная рука свисала в воду, оставляя за лодкой след.

— Джереми! — крикнула она. — Джереми!

Он обернулся и взглянул на нее.

— Мне пора, — произнес он, в своей характерной манере взглянув на часы.

При жизни Джереми страдал дальнозоркостью, поэтому отставлял руку с часами подальше и поворачивал так, чтобы стекло не отсвечивало.

— Но почему, Джереми? — кричала она во сне. — Почему?

— Я очень любил тебя, дорогая, — ответил он, и, к ужасу Мэгги, гондола начала опускаться вниз.

Вода стала переливаться за борт, омывая босые ноги Джереми.

— Прощай, — сказал он.

— Подожди! — истошно закричала Мэгги. — Подожди… — Вода уже журчала вокруг его шеи, подбираясь к лицу.

— Ты должна кое-что узнать… — Таковы были последние слова ее мужа. Воды канала сомкнулись над ним, и гондола опустилась на темное дно, сквозь толщу воды виднелся бледный овал лица. По воде пошли круги — вот и все, что осталось от Джереми.

На следующий день появилось «Детективное агентство Пандоры». Золтан предложил разместить офис в квартире на Эбери-стрит — по крайней мере на первое время.

— Место престижное, и квартира обставлена элегантно, — сказал он. — Затем, если дела пойдут хорошо, можно будет подыскать другое помещение.

Золтан был назначен оперативным работником, в его обязанности входила непосредственная слежка за неверными мужьями, а при необходимости — проникновение в офисы и квартиры для сбора различных сведений.

Поработав в самом знаменитом детективном агентстве Рима, Симона имела представление о средних расценках в этой сфере услуг. Однако ее информация могла устареть, к тому же дело было в Лондоне, поэтому решили надбавить двадцать пять процентов. Симону назначали бухгалтером.

Планировалось, что Мэгги будет принимать клиентов в гостиной Джереми, одетая в один из своих парижских костюмов.

— А я буду открывать дверь, — вызвалась Эсмеральда, — встречать посетителей, приносить им напитки и все такое.

— И все мы будем совладельцами «Детективного агентства Пандоры», — подвела итоги Мэгги.

Четверо деловых партнеров уселись в ряд перед столом юриста, найденного по справочнику «Желтые страницы». Лондон оказался единственным городом, где у Золтана не было друзей. Юрист с недоверием разглядывал пеструю компанию поверх очков, вертя в руках ручку.

— Вы уверены, что с венгерским джентльменом не будет проблем? — спросил он.

— Венгрия официально вошла в состав Европейского Союза, — расправив плечи, с достоинством заявил Золтан.

Уладив формальности, они обмыли новое предприятие, подняв бокалы с шампанским в баре.

— Виват, Мэгги-и! — воскликнула Симона.

— Да здравствует Пандора! — поддержала ее Эсмеральда.

— За удачное сотрудничество! — добавила Мэгги. В тот же день они приступили к работе. Мэгги решила разместить объявления в журналах «Харперз энд Куин» и «Тэтлер». Немного поразмыслив, разместила и в «Хоре энд хаунд».[148] Никогда не знаешь, до чего могут додуматься люди, расположившись на природе, после пятого стакана «на посошок».

Объявление гласило:

Детективное агентство Пандоры. Установление фактов супружеской измены. Полная конфиденциальность. В случае не подтверждения подозрений возвращаем деньги.

На последней фразе настояла Мэгги.

— Это поможет привлечь клиенток. Они ведь в глубине души надеются, что их страхи беспочвенны и мужья им верны.

Золтан привинтил к косяку рядом с кнопкой звонка неброскую латунную табличку с названием фирмы.

Согласившись с предложением Золтана, утверждавшего, что в офисах всегда есть комнатные цветы, Мэгги накупила растений в горшках и украсила ими гостиную, а также подобрала музыкальное оформление. Шуман подойдет лучше всего, решила она, ведь нужна спокойная музыка, располагающая к откровениям. Произведения Моцарта слишком оптимистичны, Рахманинов может растрогать до слез; а ей уж точно не хотелось бы, чтобы клиентки «слушали слишком много Бетховена», подобно героине фильма «Комната с видом» Люси Ханичерч. Эсмеральда наготовила маленьких сандвичей и разных жареных вкусностей, которые по причине полного отсутствия клиентов были съедены за обедом.

На четвертый день после вывешивания таблички и публикации объявлений в глянцевых журналах явилась первая клиентка. Весь офис мгновенно оживился. Эсмеральда открыла дверь, облаченная в черное атласное платье и накрахмаленный белый фартук, — в таком наряде она раньше работала в доме посла. Золтан сидел в столовой и поглаживал усы длинным ногтем — вылитый сыщик. Он стал укладывать волосы гелем, разделяя их на пробор, как чикагский гангстер 30-х годов. Мэгги уселась за письменный стол Джереми, при мягком свете настольной лампы изо всех сил стараясь держаться как Нэнси Митфорд.[149]

Клиенткой оказалась высокая женщина лет пятидесяти в строгом твидовом костюме. Сказала, что прочла объявление в «Хорс энд хаунд». По ее словам, она была уверена в беспочвенности своих подозрений и именно поэтому пришла в агентство.

— Ведь у вас, — усмехнулась дама, — предусмотрен возврат денег.

Недавно ее муж стал вести себя подозрительно. Никогда раньше он особенно не следил за внешностью, а тут вдруг превратился в настоящего денди. Стал душиться совершенно неподходящим, на ее взгляд, одеколоном. Может уехать на пару дней — якобы посмотреть лошадь, но ведь они не покупали лошадей уже много лет! Часто ходит рассеянный, смотрит прямо перед собой, в пустоту, и не слышит ее вопросов. А потом она нашла вот это — тут женщина предъявила легкий оранжевый шарф из шифона — у него в кармане! Мэгги поинтересовалась, спрашивала ли она мужа о происхождении шарфа. Да, клиентка спрашивала: он ответил, что нашел его на изгороди и взял, подумав, что эту вещь мог потерять кто-нибудь из тех, кто с ними охотился.

— Ясно, — сказала Мэгги, взяла лист голубой бумаги и начала писать. — Имя? Фамилия? Адрес? Возраст? Сколько лет в браке? — «Что бы еще спросить?» — думала она. — Ваш муж когда-нибудь огорчал вас раньше?

Клиентка — ее звали Марджори — удивилась. Нет, в течение тридцати лет супружеской жизни у нее не было поводов жаловаться. «Надо напечатать стандартные формы для заявлений», — решила Мэгги.

Явилась Эсмеральда, принесла чай в чашках из тончайшего фарфора и деликатесные сандвичи. Вызвали Золтана.

Он склонился над рукой Марджори, коснулся ее влажными губами и произнес:

— Целую ручки.

Марджори, успевшая расслабиться в обществе Мэгги, которая вела себя как настоящая леди, и почтительной Эсмеральды с чаем, была ошеломлена.

— Золтан Ковач, к вашим услугам, — весело проговорил венгр и щелкнул каблуками.

Было решено, что завтра он отправится с помощницей в Суссекс. Конечно, необходимо было внести задаток — королевским взмахом руки Мэгги поручила решение этой задачи «бухгалтерскому отделу». Из столовой показалась смешливая блондинка с длинной челкой, в черных кожаных брюках и коротенькой футболке, из-под которой во всей красе виднелся аппетитный животик. Марджори опасливо поглядывала на Симону, выписывая чек и принимая от нее квитанцию.

— У нас бывает иностранная клиентура, — пояснила Мэгги, когда Эсмеральда подавала Марджори ее толстое шерстяное пальто.

— Arrivederci,[150] — весело попрощалась она.

Как только дверь за посетительницей закрылась, в квартире раздались ликующие возгласы. «Детективное агентство Пандоры» начало работать. Они прикончили оставшиеся сандвичи, и Мэгги отправила Золтана в бар за углом, где торговали навынос, — купить пару бутылок «Просекко».[151] Потом Золтан объявил, что они с Симоной поедут в Суссекс на автомобиле.

— Не волнуйтесь, я потренировался, — отмахнулся он от возражений начальницы.

На следующее утро сыщики отправились в путь на машине Мэгги; Золтан надел огромные солнцезащитные очки — вопреки своему же собственному предсказанию, что день будет дождливым. Мэгги убедила Симону одеться неброско и спрятать свою белобрысую гриву под шляпой, чтобы остаться незамеченной, — если, конечное, такое вообще возможно. Золтана снабдили новым британским мобильным телефоном, который торчал у него из кармана. Мэгги и Эсмеральда помахали отъезжающим на прощание с тротуара. В первой половине дня посетителей не было.

В пять часов вечера раздался телефонный звонок. Золтан, судя по всему, пытался говорить по-английски с американским акцентом, подражая героям Дэшилла Хэммета.

— В четырнадцать часов двадцать минут я проследовал за объектом от дома. Он ехал на красном автомобиле «форд-фокус». — Сыщик сообщил номер автомобиля. — Через сорок минут он прибыл в город Бригтон.

— Надо говорить «Брайтон», а не «Бригтон», — поправила Мэгги, Золтан пропустил ее замечание мимо ушей.

— В Бригтоне объект зарегистрировался в гостинице «Эспланада», — продолжал он, — и приблизительно тридцать минут спустя, в пятнадцать сорок пять, вышел из отеля в женской одежде.

— В женской?! — изумленно воскликнула Мэгги.

— Да, мадам.

— Что было дальше?

— Я пешком проследовал за объектом в бар, расположенный в менее респектабельной части города. Проследовал за ним в подвал, но там оказался закрытый клуб, и меня не пустили. Но через приоткрытую дверь я увидел, что в баре сидели несколько женщин в париках, совсем не похожих на дам.

— Ты имеешь в виду трансвеститов?

— Полагаю, так их называют, да, — сказал Золтан. — Я сфотографировал объект до и после перевоплощения.

И как же теперь преподнести полученную информацию Марджори? Мэгги была в замешательстве. Набравшись смелости, она набрала записанный на голубом листке номер и несколько раз мысленно повторила заготовленную речь, пока шли гудки.

— Алло, — отрывисто произнесла Марджори. На заднем фоне слышался оглушительный собачий лай.

— Марджори? Это Пандора.

— А, здравствуйте. Есть новости?

— Боюсь, это не телефонный разговор. Вы не могли бы еще раз приехать в Лондон, чтобы обсудить все лично?

— Да, полагаю, могла бы. Но все же — да или нет?

— Скажем так: ситуация несколько необычная.

Между тем «Детективное агентство Пандоры» приобрело новую клиентку — робкую, похожую на мышку молодую девушку, работавшую в булочной на углу, — для этого магазина Эсмеральда шила фартуки.

— Не уверена, что у меня хватит денег, — сказала девушка, боязливо оглядываясь по сторонам, впечатленная неброской элегантностью интерьера. Эсмеральда принесла чашку кофе с диетическим печеньем и стала усердно подмигивать Мэгги из-за спины посетительницы.

— Мы обязательно что-нибудь придумаем, — успокоила клиентку Мэгги. — У нас специальные расценки для людей, живущих по соседству.

Луиза объяснила, что встречается с молодым человеком, работающим в агентстве недвижимости, в конце улицы. Они «гуляют» — Мэгги вспомнила, как презрительно фыркал Джереми, услышав подобное выражение, — уже два с половиной года. Точнее, два года, один месяц и десять дней. Луиза так хорошо это помнила, потому что познакомилась со своим возлюбленным в День святого Валентина. Бен всегда очень внимателен к ней, они каждый день встречаются в пабе после работы, но по выходным он уезжает в Ричмонд, домой, к матери — по крайней мере так он говорит — и ни разу не пригласил ее, не познакомил с семьей. Луиза стала подозревать, что его намерения несерьезны.

Мэгги записала все подробности на отдельном листе голубой бумаги и пообещала Луизе:

— Мы расследуем ваше дело, как только наш детектив вернется с задания в Суссексе.

Луиза ушла с выражением явного облегчения на лице. На прощание Эсмеральда ободряюще потрепала ее по руке и попросила не беспокоиться.

— Донна Маргарида, у нас уже две клиентки! — ликующе воскликнула она, едва успев закрыть дверь.

На следующий день приехала взбудораженная Марджори. Эсмеральда усадила ее на диван и предложила джин с тоником. Мэгги, стараясь быть как можно деликатнее, изложила основную суть добытых Золтаном сведений, показала фотографии — они, кстати, удивительно хорошо вышли. Однако Мэгги оказалась не готова к настолько бурной реакции: Марджори рыдала, топала ногами и громко ругалась, потом, вконец вымотавшись, откинулась на спинку дивана, закрыла глаза и впала в оцепенение. Эсмеральда долила ей в стакан джина с тоником.

— Я бы на вашем месте, — посоветовала Мэгги, — поговорила с мужем. Вероятно, у него что-то вроде кризиса среднего возраста. Возможно, ему потребуется помощь психолога… или психиатра.

Марджори мгновенно распахнула глаза:

— Какой еще, к черту, психиатр! Что ему действительно не помешает, так это хороший пинок под зад!

Она ушла, хлопнув дверью. Эсмеральда порадовалась первой выручке, а Мэгги недоумевала: можно ли считать первое расследование успешным? Впрочем, у нее не было времени на длительные размышления — в тот же день в агентство пришли еще две клиентки.

Очень скоро Мэгги сделала открытие — Лондон полон обманутых жен и обиженных любовниц. За два месяца с момента открытия агентства им ни разу не пришлось возвращать деньги — подозрения неизменно подтверждались. Повезло лишь маленькой Луизе. Бен действительно ездил в Ричмонд навещать маму — старушка страдала болезнью Альцгеймера, а старшая сестра Бена ухаживала за ней. Вероятно, он просто не решался рассказать об этом Луизе. Пару месяцев после раскрытия этой тайны в «Детективное агентство Пандоры» каждый день бесплатно доставляли горячие круассаны.

Для многих клиенток Мэгги стала подругой и главной советчицей. В конце концов, она ведь сумела пережить измену мужа, обрести свое новое «я» и теперь делилась опытом с несчастными женщинами, страстно желавшими вернуть заблудшего возлюбленного или поймать в сети нового. По субботам, когда агентство было закрыто, Мэгги водила их по магазинам, уделяя особое внимание отделам белья крупных универмагов, а также к парикмахеру — почти такому же искусному, как тот молодой человек в Париже, у площади Согласия. В особо тяжелых случаях Мэгги отправляла клиентку в салон красоты — сделать массаж лица и омолаживающую маску.

Самым успешным ее проектом стала Евангелина. Эта длинноногая американка из Бостона вышла замуж за лондонского банкира. Ей, дочери священника, и в голову не приходило, что мужья в принципе могут изменять женам. Известие об интрижке супруга стало для нее настоящим шоком.

Мэгги решительно взялась за перевоспитание клиентки. Евангелина, как выяснилось, предпочитала белье из белого хлопка, в особенности спортивные бюстгальтеры — чтобы внушительных размеров бюст не доставлял хлопот при беге. Как и все американки, она ненавидела растительность на коже и каждый день брила ноги и кое-какие другие места электробритвой. Мэгги объяснила ей, что от этого кожа становится щетинистой и колючей, и отвела Евангелину в салон красоты, где над ней как следует поработали. А потом они отправились в турне по эксклюзивным отделам белья. Мэгги строго-настрого запретила Евангелине ходить по утрам в магазин в кроссовках и спортивном костюме. Ведь, как говорила Коко Шанель, нужно постоянно стремиться выглядеть как можно лучше, ибо ты никогда не знаешь, где встретишь свою судьбу.

По настоянию Мэгги Евангелина записалась на курсы кулинарии, покорно пошла на крикетный матч, от корки до корки прочла «Танец под музыку времен» и регулярно обсуждала вопросы о событиях в мире и о смысле жизни. В квартире Евангелины в Челси по рекомендации Мэгги были поставлены настольные светильники с розовыми лампочками, на каждую из которых положили маленькое терракотовое колечко, сбрызнутое ароматическим маслом с запахом туберозы.

Спортивные костюмы с кроссовками навсегда ушли в прошлое — теперь вместо утреннего бега Евангелина занималась йогой у себя дома, в шелковых индийских брюках, а кашемировые свитера обтягивали ее роскошную грудь. Мэгги предложила ей носить браслеты, которые бы игриво звенели при каждом взмахе. Она стала для Евангелины настоящим Пигмалионом, полностью превратив ее в женщину, которой бы непременно восхитился Джереми. Напоследок, неожиданно вспомнив еще кое о чем, Мэгги купила в подарок американке книгу о любовных искусствах Востока.

Постепенно «Детективное агентство Пандоры» стало пользоваться небывалым успехом. Отпала необходимость в рекламе — информация об их услугах передавалась из уст в уста. Золтан стал жаловаться на перегруженность и передавать часть своих полномочий Симоне, а той, хоть и с трудом, пришлось-таки научиться быть менее заметной и сливаться с толпой.

Однажды вечером, на следующий день после Пасхи, Эсмеральда крадучись вошла к сидевшей за письменным столом Мэгги и прикрыла за собой дверь.

— Донна Маргарида, — произнесла она громким шепотом, — к нам мужчина! — Удалилась и вернулась вновь, сопровождая мужчину в твидовом пиджаке и вельветовых брюках. Волосы у него топорщились — по-видимому, он только что снял шляпу. Посетитель испуганно оглянулся, но дверь безжалостно захлопнулась за его спиной. Он попытался пригладить волосы сильными короткими пальцами, но почти безуспешно. И вообще, был весь какой-то помятый и неаккуратный — галстук свисал набок, голубая джинсовая рубашка почти вылезла из-под ремня.

— О mon Dieul[152] — произнес мужчина, увидев Мэгги. — этого не может быть. C'est une erreur. Я совершил ошибку. — Он подошел к ней, взял ее руку и наклонился, почти касаясь руки губами. — Никогда не думал, что увижу вас снова. — Это был Люк де Боскьер.

— Садитесь, пожалуйста. — Мэгги заулыбалась — она была несказанно рада видеть его. — И расскажите мне, в чем ваша ошибка.

— О, Шуман! — уловил звуки музыки Люк, присаживаясь на край кресла. — Никогда раньше не бывал в таких агентствах. Я не этого ожидал. И уж точно не думал, что встречу здесь вас. — Он опять стал оглядываться на дверь. — Не хочу больше отнимать у вас время. Я…

Тут вошла Эсмеральда с подносом, на котором стояла бутылка бордо из запасов Джереми и два высоких фужера.

— О, «Шато Пальмер»! — удивился гость, немного успокаиваясь. — Тысяча девятьсот шестьдесят первый год. C'est magnifique![153]

— Давайте выпьем за ошибку, — предложила Мэгги.

— Значит, вот и разгадка. Импорт-экспорт. Вы и есть Пандора! — воскликнул Люк. Смакуя вино, он непрестанно улыбался и пожирал Мэгги глазами, с интересом наблюдая ее в непривычной роли.

— Как поживает Аттила? — поинтересовалась она. Люк просиял:

— О, Аттила пользуется большим успехом! У него и моей призовой свиноматки уже полно поросят. — Он поболтал в фужере вино и понюхал его. — Прошлым вечером я встретил за ужином Евангелину, и она порекомендовала мне обратиться к вам. То есть я, конечно, не предполагал, что Пандорой окажетесь вы…

Мэгги ободряюще улыбнулась:

— Раз уж вы все равно здесь, может, расскажете о своей проблеме?

— Я пришел из-за жены. — Люк откинулся на спинку кресла с фужером в руке. — Но так странно рассказывать вам об этом… Евангелина утверждала, будто вы лучшая, самая лучшая… — неуверенно добавил он.

— Вы ведь говорили, что женаты более двадцати лет? — уточнила Мэгги. Теперь у нее были все нужные бланки. Она сидела перед Люком с ручкой наготове, выпрямив спину и стараясь держаться уверенно.

— Двадцать три года, — уточнил Люк де Боскьер.

— И вы подозреваете, — она не смогла придумать иной формулировки, — что жена вам неверна?

— Моя жена англичанка, — ответил он, — но мы живем во Франции. Как я говорил вам, у меня небольшой замок в Дордони.

И опять Мэгги безуспешно пыталась представить небольшой замок.

— Но у нас также есть квартира в Лондоне. Вероятно, это моя ошибка.

«Еще одна ошибка?» — мысленно удивилась Мэгги. Люк продолжил:

— Потому что моя жена… знаете, она скучает по Англии, по своим друзьям и подолгу бывает в Лондоне. В последнее время она находилась там практически постоянно.

— Но это само по себе… — успокаивающе начала Мэгги.

— Что ж… — Люк, похоже, смутился. — Она больше не хочет заниматься со мной любовью. Merde, c'est vachement difficile![154] Мне так трудно говорить об этом… с вами. Особенно с вами.

— Но ведь этому могут быть разные причины, — намекнула она. Люк взглянул на нее с неподдельным изумлением. По-видимому, он был уверен, что лишь наличие другого мужчины могло отвратить его жену от наслаждений на супружеском ложе.

— И еще эти телефонные звонки. Кто-то постоянно вешает трубку, когда я отвечаю.

— Понятно, — сказала Мэгги. — Что ж… знаете, может оказаться, вы волнуетесь напрасно. Я пошлю Золтана разузнать. Назовите, пожалуйста, ее адрес. — Люк продиктовал адрес в Найтсбридже.[155] — Ваша жена сейчас дома?

— Да, и я тоже, но я могу переехать в отель на время расследования. Скажу ей, что возвращаюсь в Дордонь, наблюдать за прививкой растений. — Люк сделал большой глоток. — Никогда бы не подумал, что я на такое способен. — Он казался столь жалким и несчастным, что Мэгги захотелось протянуть руку и погладить его, но она сдержала порыв. — Видите ли, — добавил Люк де Боскьер, — я из тех людей, кто любит всем сердцем. Я хочу делить с любимой женщиной всю свою жизнь. У меня никогда не было от нее никаких секретов, и я всецело доверял ей. Я не признаю половинчатости ни в чем. Просто не могу по-другому. Наверное, я старомодный, naif? — спросил он, глядя с мольбой на Мэгги.

— Нет, нет, что вы, — ласково произнесла она, — совсем нет. Я сама такая же… По-моему, только так и можно любить…

В его глазах промелькнуло удивление.

— Значит, вы согласны?

— Целиком и полностью, — с готовностью подтвердила Мэгги, в ее голосе появились страстные интонации. — Я сама всю жизнь любила одного мужчину и полностью ему доверяла. По-другому никак не могла.

— Вашего мужа? — спросил он.

— Да. Я была замужем двадцать пять лет, — сказала Мэгги и, к ужасу своему, разрыдалась.

Люк вскочил.

— О, Пандора! — воскликнул он, вытаскивая из кармана измятый носовой платок. — О, je vous supplie![156] — Он сильной рукой взял ее за плечо.

Вошла Эсмеральда с подносом, на котором лежало нечто похожее на свежеиспеченные слоеные пирожки.

— Донна Маргарида! — закричала она, сунула поднос гостю и обняла дрожащую Мэгги.

Люк стоял в полной растерянности, неловко держа поднос, пока Мэгги не совладала с собой.

— Простите, — сказала она, — обычно я так себя не веду. — Улыбнулась ему сквозь слезы, а потом не выдержала и расхохоталась — очень уж нелепо он смотрелся с подносом. Вскоре к ней присоединились и Люк с Эсмеральдой. Должно быть, они громко смеялись, потому что Золтан заглянул в дверь — узнать, из-за чего шум.

— Ой, Золтан, ты только посмотри, кто здесь! — сказала Мэгги.

Венгр крепко пожал руку Люку. Эсмеральда взяла поднос, раздала пирожки, и собравшиеся дружно стали жевать, встав в круг.

Мэгги возобновила беседу:

— Мы сейчас же приступим к работе, только скажите, пожалуйста, как зовут вашу жену. — Она уселась за стол и взяла ручку.

— Мою жену зовут Лавиния, — произнес Люк де Боскьер.

Золтану потребовалось совсем немного времени, чтобы становить — у супругов де Боскьер не все ладно. Как только Люк уехал, к его жене пришел гость — смуглый, мускулистый молодой человек лет тридцати пяти. Золтан проследовал за ним до его квартиры в Эрлз-Корте,[157] а на следующее утро — на работу, в коммерческий банк в Сити. Симона разговорила парня в баре во время обеда. Он намекал на связь с англичанкой старше его по возрасту, но, похоже, совсем не собирался ограничиваться одним романом. Когда было сделано несколько изобличающих Лавинию фотографий, назначили встречу с Люком де Боскьером.

Золтан был в ударе — сыщик-профессионал до мозга костей.

— Объект вернулся домой в девятнадцать часов. Полчаса спустя молодой итальянский банкир по имени Энрико Мороцци позвонил ей в дверь, и она впустила его. Из квартиры запахло едой, а потом погас свет. Энрико Мороцци вернулся в свое жилище в Эрлз-Корте в два часа ночи.

Люку показали фотографии Энрико Мороцци у дверей Лавинии. Даже Мэгги, любившей итальянцев, он показался немного вульгарным.

— Quel mauvais gout![158] — мрачно сказал Люк. Затем ему показали фотографии парочки в маленьком итальянском ресторанчике в Сохо.[159] Они держались за руки, и выражение лица Лавинии было весьма красноречивым. Мэгги долго смотрела на эту фотографию. Однако ее волновало не выражение лица объекта, а цвет волос: длинные волнистые волосы Лавинии де Боскьер были рыжими…

Эсмеральда и Мэгги с сочувствующим видом помогли Люку надеть пальто. Симона стояла рядом, с чеком в руках. Золтан кивнул с торжественным выражением лица, обычно приберегаемым для высокопоставленных особ. До дверей его провожали все сотрудники агентства.

— Мне так жаль, — сказала Мэгги, глядя вслед спускавшемуся по лестнице Люку.

Внезапно он бегом взлетел наверх и взял ее за руку:

— Вы так добры, Пандора. Определенно судьба уготовила мне встречу с вами. Au revoir!

В конце рабочего дня Золтан с Симоной объявили, что идут в кино. Эсмеральда рано удалилась в свою комнату, сказав, что ей нужно шить, — однако через дверь кухни вскоре явственно послышался громкий храп. Мэгги устроилась на диване с чашкой чая и стала смотреть комедийный сериал. Раздался звонок. Она сунула ноги в туфли и пошла к дверям.

— Кто там? — встревоженно спросила она.

— Пандора, это я, Люк. — Он стоял на пороге с бутылкой шампанского «Вдова Клико» под мышкой и с огромным букетом цветов в руке. — Вы еще здесь… Слава Богу!

Он выяснил отношения с женой. Попросил развода и не встретил возражений с ее стороны. Их брак распался, по сути, уже давно. Люк был не в силах сразу вернуться в отель. Хотел поблагодарить Мэгги за помощь, за то, что поспособствовала его освобождению. Он, конечно, понимает — это ужасная наглость с его стороны, но не будет ли она так любезна позволить ему побыть с ней хоть часок? Она ведь была так добра к нему…

Потом Мэгги не могла найти объяснений — как вышло, что Люк так и не добрался до своего отеля. Сначала он откупорил шампанское, уселся напротив нее на диване и рассказал всю историю брака с Лавинией.

Лавиния, по его словам, была истинной англичанкой, изящной, как чашка из прозрачного фарфора, с белой кожей и густой гривой темно-рыжих волос. Она будто сошла с полотен прерафаэлитов.[160] При встрече Лавиния показалась ему русалкой, нежным, мелодичным голосом взывавшей к нему из морских волн.

Привезя ее в свой маленький замок в Дордони, Люк чувствовал себя избранным, и, будучи, по своему собственному мнению, неуклюжим медведем, все время боялся повредить это неземное волшебное существо, прижимая его к своему сердцу. У них родился сын — точная копия матери. Иногда Люку казалось, что они оба смотрят на него, простого провинциала, свысока. Все его предки — родословная насчитывала уже девять веков — жили там, на плодородных землях Дордони. Конечно, он был rustique,[161] прост и безыскусен. Может, он сам виноват в том, что жена находила его insortable?[162] Ему не хватало воспитанности, изящества, умения вести себя в обществе.

Мэгги всем сердцем сочувствовала этому раненому медведю — такому милому, земному, искреннему и непосредственному. Когда бутылка шампанского опустела, она ощутила, как их обоих накрыла волна тепла.

Люк поднял бокал.

— Вы такая красивая женщина, — сказал он и поцеловал ей руку.

Позже Мэгги не помнила, что произошло вслед за этим, но в конечном счете она оказалась в спальне, на ситцевом покрывале, а «раненый мишка» расположился рядом. Мэгги смутно ощущала, что ситуация выходит из-под контроля, однако дурманящее шампанское и волнующее ласковое тепло, исходившее от Люка, заставили ее забыть обо всем. Он обнял ее.

— Знаешь, — тихо сказала она, — я, наверное, уже разучилась заниматься любовью…

— Mon amour,[163] — прошептал он ей на ухо, — это как кататься на велосипеде. Не забывается.

Наутро Мэгги проснулась одна. Лежа в постели и мысленно перебирая события прошедшей ночи, она залилась краской от сладостных воспоминаний. Тело побаливало от страстных объятий, лицо было немного раздражено от прикосновений щетинистого подбородка. Она вдруг сообразила, что уже довольно поздно, а Эсмеральда так и не принесла ей утренний чай. Зазвонил телефон.

— Алло, кто это?

— Это Евангелина, — прозвучал в трубке восторженный голос. — Хотела сообщить вам, что мы с Сент-Джоном помирились! Он намерен оставить любовницу и попытаться загладить свою вину. Кстати, сегодня ночью мы занимались любовью, и мне еще ни разу в жизни не было так хорошо.

— Как и мне, — сказала Мэгги. Положив трубку, она потянулась за халатом.

Осторожно выйдя из спальни, она поняла, что остальные совладельцы «Детективного агентства Пандоры» были уже давно на ногах. Эсмеральда танцевала вальс с Люком — еще более взъерошенным, чем обычно. Золтан курил и прилежно изображал невозмутимое спокойствие. Симона скакала за спиной у Люка и беспрестанно показывала большой палец, поднятый вверх.

— Я влюблен, — торжественно объявил Люк. — И хочу на вас всех жениться!

Ближайшим же рейсом Люк отбыл во Францию — проконсультироваться с адвокатом. Они с Лавинией поженились в Париже, значит, и разводиться должны были по французским законам. Он обещал вернуться как можно скорее и, прощаясь, три раза взбегал по лестнице поцеловать Мэгги. Настроение у всех было приподнятое. Эсмеральда пела на кухне, Золтан предсказывал солнечную погоду, а Симона периодически восклицала:

— Виват, Мэгги-и!

Явившиеся в то утро со своими проблемами клиенты были весьма озадачены царившей в агентстве атмосферой праздника. Мэгги рассеянно улыбалась обманутым женам, проходившим по гостиной Джереми, и тут же забывала их, как только за ними закрывалась дверь. Эсмеральда подала на обед бакальяу. Единственным человеком, не потерявшим голову, остался Золтан.

Люк каждый день звонил из Дордони. Лавиния тоже была там — собирала вещи. К счастью, теперь у Люка была Мэгги — ведь так больно делить вещи, в которых заключена память о целой жизни. Приходилось разбираться, какая книга принадлежала ему, какой компакт-диск — жене. Полотенца с ее инициалами достались ей, а ему — антикварная скоба для очистки обуви, стоявшая у входа в дом. Впрочем, Лавиния не возражала против того, чтобы он оставил себе всю коллекцию классической музыки и содержимое винного погреба.

Адвокат готовил документы. Люк намеревался отдать Лавинии столько денег, сколько она захочет, и еще оставить квартиру в Лондоне. У него возникли проблемы в отношениях с сыном. Хотя мальчик уже вырос и учится в Экс-ан-Провансе,[164] он, конечно же, очень расстроился. Люк не хотел вдаваться в подробности, но, судя по всему, сын принял сторону матери. Люк обещал скоро вернуться, говорил, что скучает по всей компании, и без конца повторял, как любит свою Пандору.

Наконец Люк сообщил, что прилетает в 13.45 рейсом авиакомпании «Эр Франс» из Парижа. Мэгги стояла у барьера, наблюдая, как из дверей высыпали люди, тащившие чемоданы на колесах. Любящие бабушки и дедушки встречали внуков и их матерей, влюбленные радостно обнимались, бизнесмены молча подходили к своим водителям, которые стояли, выстроившись в ряд, как хористы в опере, и держали таблички с именами.

Каждый раз, когда открывались двери, у Мэгги замирало сердце — желание увидеть Люка было почти невыносимым. Через какое-то время поток прибывших пассажиров иссяк и двери закрылись. Он не прилетел. Естественно, Люк передумал и не прилетел. Все это было слишком хорошо, чтобы быть правдой. Мужчины часто говорят женщинам о любви, но в большинстве случаев их слова ничего не значат — уж Мэгги-то много знала об этом. Пообщавшись за предыдущие месяцы с множеством женщин, она могла уже составлять статистические сводки. Она беззвучно расплакалась от горького разочарования — никогда еще ей не было так мучительно больно.

И в этот миг двери распахнулись — появился Люк, театральным жестом распахивая объятия.

— Mon amour! — закричал он что есть силы.

Мэгги в отсутствие Люка тоже не бездельничала. Она решила снять новую квартиру, в каком-нибудь районе, никак не связанном с их прошлой жизнью. Итак, они начнут новую жизнь в Ноттинг-Хилле; а остальные члены «семьи» останутся в «Детективном агентстве Пандоры», где все будет идти по-прежнему.

Мэгги отвезла Люка на такси в их новый дом, обставленный современной итальянской мебелью в минималистском стиле. Ей захотелось чего-нибудь совершенно нового, не напоминавшего ни о буржуазном комфорте Ледбери, ни о хрустальных люстрах в посольстве, ни о банальной обстановке квартиры Джереми. Люк пришел в восторг и с наслаждением растянулся на низкой кровати, покрытой китайским лаком.

— О, Пандора, — проворковал он, — пожалуйста, иди ко мне скорее…

Падая к нему в объятия, Мэгги невольно обратила внимание на то, что у него дырявый носок. Теперь она будет за ним присматривать…

Они занялись любовью, а потом просто лежали рядом. С чувством глубокого удовлетворения Мэгги подумала: правы те, кто связывает с Францией все, что имеет отношение к сексу.

Люк прижал ее к себе.

— Я так рад, что ты здесь, со мной, — сказал он. — Очень тяжело так круто менять жизнь…

— Знаю, — тихо ответила Мэгги. — Ты рассказал Лавинии обо мне?

— Конечно.

— Назвал мое имя?

— Да. Она сказала, что твоя фамилия ей знакома, но она никогда не слышала, чтобы в твоей семье встречалось имя Пандора.

— Ничего удивительного…

— Но для меня ты всегда останешься Пандорой.

— Она ничего больше обо мне не спрашивала? Не спрашивала, что я за человек? — настойчиво допытывалась Мэгги.

— Нет, но я ей все равно рассказал! Рассказал, какая ты красивая, чувственная, очаровательная, какая нежная и добрая, верная и надежная, ma douce[165] Пандора.

— И это все? Она, должно быть, умирает от желания со мной познакомиться, — холодно ответила Мэгги.

Люк повернулся к ней, желая убедиться, что она просто поддразнивает его.

— Она больше не задавала вопросов?

— Спрашивала, где ты выросла и где училась. Ты же знаешь этих англичан. Всегда хотят знать, в какую ты ходил школу.

Мэгги вспомнила свою темно-красную юбку в складку и кардиган — форму школы для девочек. Она играла в хоккейной команде. Ей всегда было ужасно холодно — и на хоккейной площадке, и в длинных коридорах, по которым ученицы ходили строем, и в классных комнатах, где все боролись за место у батареи. А какой душевный холод исходил от учительниц, увядавших, точно листья на ветвях жизни… И кто только выдумал, будто школьные годы — самые лучшие! Мэгги вдруг поняла, что лишь теперь в первый раз по-настоящему счастлива.

Люк пообещал — они поженятся, как только будет оформлен развод. Устроят скромную свадьбу для самых близких, свидетелями пригласят Эсмеральду, Золтана и Симону. Он надеялся, что его сын тоже приедет.

— Ты должна познакомиться с Джеромом, — повторял он. — Уверен, вы с ним сразу найдете общий язык. Вы ведь оба англичане, в конце-то концов!

Они решили проводить несколько месяцев в году в Лондоне, где Мэгги могла бы следить за работой своего агентства, а Люк — продавать вино. Остальное время они будут жить в его маленьком замке.

— Тебе очень понравится в Дордони, — убеждал он ее, расхаживая по новой гостиной. Ей должен понравиться старый дом, собаки и свиньи. Она вновь увидит Аттилу, а также его растущее семейство. Они будут вместе собирать виноград и отмечать праздник урожая, сидя за длинными столами на свежем воздухе, вместе с рабочими. — Будем есть tripes a la mode ds Caen…[166] — увлеченно говорил Люк.

— Есть требуху? — Тут Мэгги начала колебаться — легкая тень промелькнула на безоблачном небосклоне.

— …и танцевать яву…[167] — Он вдруг замялся. — Ты умеешь танцевать яву?

— Нет. Зато я умею танцевать танго.

Еще он решил, что члены ее семейства смогут приезжать к ним в гости, когда захотят.

Мэгги поняла, что Люк имел в виду не Джима, Сью и племянниц, а Эсмеральду, Золтана и Симону. Теперь, когда рядом с ней появился мужчина, они стали как-то иначе смотреть на нее. И почему женщина всегда более интересна для окружающих, если у нее есть поклонник? Только теперь ей стало ясно, какое жалкое впечатление она производила в роли вдовы, которой к тому же изменял муж. Золтан стал относиться к ней с удвоенным уважением, а Симона взяла в привычку постоянно подмигивать и делать характерный итальянский жест — резкий удар по воздуху ребром ладони, наискосок. Этот жест означал что-то вроде: «Эй, что ты там еще затеваешь, хитрюга?» Эсмеральда тем временем трудилась не покладая рук, производя льняные простыни и полотенца с монограммами. Как когда-то мать Мэгги, она не хотела переступать порог «небольшого замка» с пустыми руками.

Иногда Мэгги с Люком приходили на Эберигстрит пообедать. Он настоял на том, чтобы помогать Эсмеральде на кухне — чистить лук, помешивать что-нибудь в сковороде. Однако через какое-то время они поменялись ролями: Люк стал шеф-поваром, у которого почему-то всегда очень быстро пачкался фартук, а души в нем не чаявшая кухарка была, так сказать, понижена в звании и поставлена за доску для резки. Люк был настоящим джентльменом, в полном смысле этого слова. Только настоящий джентльмен мог проделать подобный маневр, не задев при этом португальскую гордость Эсмеральды.

Дома, в новой квартире, всегда готовил Люк — кулинарные потуги Мэгги были пресечены после первого же воскресного жаркого. Под мелодии Моцарта, вылетавшие из стереоустановки — вклад Люка в обустройство любовного гнездышка, — готовились вкуснейшие блюда, которые мать Мэгги сочла бы «чересчур сложными». Мэгги с тоской подумала — как гордилась бы мама… Подумать только, ее дочь станет французской графиней! С какой важностью она рассказывала бы своим приятельницам про замок Люка, естественно, умалчивая о его размерах!

— О, горе, о, горе, несчастную Лиз похитил коварный французский маркиз! — поддразнивала ее по телефону сестра.

— Он граф, а не маркиз!

— Хоть чести красавица и лишена, теперь говорит по-французски она![168]

— Между прочим, Люк прекрасно владеет английским, — огрызнулась Мэгги.

Однажды, вернувшись из офиса, Мэгги увидела, что Люк установил большой мольберт в том углу комнаты, где удачнее всего падал свет.

— Ты должна снова начать рисовать, — сказал он. — Ты ведь талантливая художница!

Вскоре она написала весьма впечатляющий портрет Люка в стиле Люсьена Фрейда,[169] который показался бы Джереми «безнадежно реалистичным» и не имел ничего общего с его собственным, сдержанным, выполненным тушью портретом, сосланным в кладовую.

В последующие месяцы Люк часто мотался во Францию. Ему нужно было следить за делами и общаться с адвокатом. Мэгги регулярно стояла у барьера в аэропорту, встречая любимого, который неизменно выходил последним.

— Знаешь что? — спросил он в один из таких дней, стиснув ее в объятиях. — На следующей неделе прилетает Джером. Он собирается навестить мать и хочет заодно познакомиться с тобой.

Рейс, которым должен был прилететь Джером, задержали. Люк и Мэгги бродили по зданию аэропорта и заглядывали в магазины, пытаясь убить время. Люк купил выпуск «Ле Фигаро».

— Жаль, что у нас с тобой не может быть детей, — сказал он.

Мэгги ощутила знакомую тоску, которую всегда вызывала у нее эта тема.

— Да, — ответила она, — очень жаль.

— Он вырос бы настоящим французом, — доверительно добавил Люк. — Джером — хороший парень, сама увидишь, но он типичный англичанин…

В воображении Мэгги маленький Эдвард тоже представлялся ей англичанином — в школьной шапочке и форменном пиджачке, с острыми коленками, выглядывавшими из-под серых шорт; однако спорить все равно не было смысла.

Они стояли у барьера и смотрели, как открывались и закрывались двери, изрыгая пассажиров парижского рейса. Мэгги мгновенно узнала Джерома, стоило тому только показаться в дверях. Подойдя к ним, он улыбнулся, взял руку Мэгги мягкими тонкими пальцами с овальными розовыми ногтями и поднес к губам. Видя перед собой его склоненную голову, она не могла оторвать взгляда от идеально ровного пробора над высоким лбом.

— Что-то ты долго, — сказал Люк, похлопав сына по спине.

Джером взглянул на часы, наклонив их, чтобы не было бликов, — как хорошо ей был знаком этот жест… И усмехнулся уголком рта:

— Что ж, надеюсь, вы не зря меня ждали?

— О да, безусловно, не зря, — ответила Мэгги. Она пропустила мужчин вперед и шла позади, наблюдая, как отец с сыном хлопают друг друга по спине и обмениваются шутливыми ударами кулаков, по-мужски неловко выражая свою любовь, и ей казалось, что у нее вот-вот разорвется сердце.

Сидя между ними на заднем сиденье такси и храня в себе тайну, которую не собиралась открывать ни единой живой душе, Мэгги подумала — в конечном счете, последнее слово все-таки осталось за Джереми.