Жена в награду

Эпилог

Роберт легко соскочил со спины Даггера и бросил уздечку конюху. Потом оглядел шумный двор и гордо улыбнулся. Пока Роберт был в отъезде, его усовершенствования были успешно завершены. Да и как могло быть иначе!

Скорость строительства отчасти объяснялась тем, что не надо было возить камень издалека, Роберт с огромным удовольствием разобрал башню и получил хороший камень, благодаря которому его дом будет не хуже королевского замка.

Известие о смерти короля распространилось с невероятной быстротой. Роберт услышал много версий. Одни говорили, что Уолтер Тирел стрелял в оленя, но промахнулся и попал в Вильгельма. Другие говорили, что Генрих, младший брат короля, нарочно подкупил Тирела, чтобы тот застрелил Вильгельма. Церковь вещала, что Бог своей рукой изменил полет стрелы и она попала в черное сердце короля.

Был ли это несчастный случай на охоте, или убийство, или Божий суд? Публика охотно приняла официальную версию, что это несчастный случай с роковым исходом. Роберт был в этом не так уверен.

Генрих – темная лошадка, и Роберт поколебался, но все-таки на недавней коронации примкнул к многочисленным сторонникам нового короля.

Вообще-то коронация была единственным, что он имел против этого человека. Из-за нее пришлось ехать в Вестминстер, дабы изъявить свою преданность новому повелителю. Роберт охотнее остался бы дома с Имоджин и их маленькой дочкой Кэтрин, чем месяц толкаться в мрачных пределах королевского замка.

Роберт глубоко вдохнул сладкий воздух родного дома, который успокоил его усталую душу. Теперь остается только прижать к груди жену, и он снова почувствует себя человеком. Но сколько бы он ни оглядывал двор, Имоджин, бегущую ему навстречу, увидеть не смог.

Конюх усмехнулся:

– Мы не ждали вас раньше чем через два дня, сэр Роберт. Утром леди Имоджин сказала, что если уж ей суждено вечно ждать странствующего мужа, то лучше она будет это делать в розарии.

Роберт кивнул и зашагал к огороженному саду, еле сдерживаясь, чтобы не побежать.

Он тихо прошел под аркой и остановился в тени, с удовольствием глядя, как Имоджин ходит среди цветущих кустов. Вот она остановилась, сорвала цветок, поднесла к лицу и закрыла глаза, вдыхая аромат розы, потом положила в его корзинку, висящую на руке; корзина была уже доверху наполнена цветами. Роберт скрестил руки на груди и счастливо улыбнулся.

Цветы. Новое увлечение жены. А значит, и его жизнь наполнилась цветами.

Казалось, Имоджин решила возместить годы темноты, наполнив свою жизнь яркими красками. Надо признаться, иногда результат получался пугающим, но Роберт не возражал, для него это было признаком здоровья и счастья жены, и, глядя, как она изящно движется посаду, он чувствовал, как она лучится новым светом.

Сонный лепет отвлек внимание Роберта от созерцания красоты жены. Он понял, что она взяла с собой Кэтрин, и улыбнулся. Корзина с малышкой стояла под кустом, вот малышка зевнула, засунула кулачок в рот и окончательно заснула, не обращая внимания набольшую овцу, которая рядом щипала травку.

При виде крошечного человечка лицо Роберта разгладилось. Он все еще не мог привыкнуть, что у него есть дочь, что его любовь породила еще одну жизнь. И этот дар он получил от женщины, которая его любит. Он не знал, чем сможет ей когда-нибудь отплатить за это.

Имоджин дала ему все, даже то, о чем он не смел просить.

Его сердце наполнилось благодарностью, глаза снова отыскали Имоджин и пробежались по контуру гибкого тела. Он не переставал восхищаться тем, как она движется – грациозно и уверенно, хотя порой эта уверенность приводила его в смятение. Кажется, она не понимала, как велика ее новообретенная сила.

После того как она пришла в сознание, он готов был, если потребуется, привязать ее к кровати, чтобы ничто не могло причинить ей вреда. Но потом уступил – очень милостиво, с его точки зрения, – и сказал, что после родов разрешит ей сидеть на стуле по часу в день. Она мило улыбнулась и сообщила, что он лапушка и что она его любит, но он ненормальный, если думает, что она согласится всю жизнь прожить как инвалид, лишь бы он не беспокоился.

Роберту показалось, что она тотчас же вырвалась из кровати и ринулась в жизнь, устроенную по ее усмотрению. Ее было не остановить. Все, что он мог, это ходить за ней по пятам, оберегая от всего, что могло бы случиться. Он смирился с тем, что у него есть только один способ обеспечить ее безопасность – постоянно находиться при ней, и, надо сказать, смирился не без удовольствия для себя. Но она недолго это терпела.

В один прекрасный день она сказала, что пора бы ему заняться своими делами, а она займется своими. Она утверждала, что больше не может выносить такую хлопотливую няньку.

Он попытался спокойно объяснить, что всего лишь проявляет разумную осторожность, что она совсем недавно пережила опасное падение, что она беременна, что за ней необходим присмотр и что ему это не в тягость.

Она засмеялась, подергала его за нос и пошла заниматься своими делами; ему ничего не оставалось, как сделать то же самое.

Несмотря на свое положение и его страхи, она много ходила. Когда за ним прибежали на поле и сказали, что у Имоджин начались роды, он почувствовал облегчение. В измученном мозгу возникла дурацкая мысль, что наконец-то она станет поменьше носиться и даст ему передохнуть от постоянной тревоги.

Прошла ночь, еще один день, а Имоджин все не могла разродиться. От его облегчения не осталось и следа. Ему было так же плохо, как во время ожидания, когда Имоджин приходила в себя после расправы, учиненной Роджером. И что хуже всего, его опять отогнали от ее постели, знахарка стала очень осторожной после их последней стычки.

Время тянулось бесконечно медленно, он пережил все оттенки страха и чувства вины, какие только возможны. Каждый раз, когда до него доносился крик Имоджин, он терзался оттого, что она страдает по его вине, из-за того, что он поддался животному инстинкту и сделал ее беременной.

Когда во внезапно наступившей тишине раздался крик ребенка, чувство вины нисколько не убавилось. Вошла знахарка, вытирая о юбку руки, и сказала, что все хорошо. Не дослушав, он кинулся из комнаты, ему надо было срочно убедиться, что Имоджин жива. Он трясущейся рукой отодвинул волосы с ее потного лба и покрыл поцелуями измученное, но ликующее лицо.

– Я больше никогда к тебе не притронусь, – яростно клялся он в промежутках между поцелуями. – Буду жить монахом, но не подвергну тебя такому риску. Обещаю.

Она мирно улыбнулась и дотронулась до его щеки.

– А я-то уже раздумывала, как мы назовем брата или сестру Кэтрин. – При виде ужаса на его лице она устало засмеялась: – Не сразу, сначала мне надо отдохнуть.

– Никогда! – взревел он, но по здравом размышлении утешился тем, что будет следить за ней и Кэтрин долгими ночами.

Последующие дни стали для Роберта сущим адом. Он смотрел, как Имоджин пытается сделать все сама и сразу. Хоть она и отрицала, но роды отняли у нее силы. Все-таки она отказалась от кормилицы и няньки, которых Роберт к ней приставил, упрямо желая лично заботиться о Кэтрин. Роберт не знал, что делать. Он не мог стоять в стороне и смотреть, как она все свои оставшиеся силы отдает ребенку в ущерб собственному здоровью, и потому вскоре попытался сам заняться дочерью, поскольку был единственным, кого Имоджин к ней подпускала.

Он бы сделал все, что угодно, если бы это дало Имоджин возможность отдохнуть, но с большой неохотой отнесся к роли няньки при ребенке. Этот крошечный, беспомощный комочек приводил его в растерянность. Раньше он не видел младенцев вблизи и не знал, как с ними обращаться. Его большие руки были слишком неуклюжи, чтобы дотрагиваться до малюсеньких конечностей дочки, но он, сжав зубы, осваивал загадочное мастерство пеленания. И в процессе обучения подпал под чары Кэтрин.

Он тонул в широко раскрытых невинных глазках, так похожих на его собственные, он пленился улыбкой, напоминавшей ему о женщине, которую он любит. Каждый довольный смешок Кэтрин был для него бесценной наградой, каждая слезинка – ярым врагом.

Радости отцовства были как бы наградой за объявленное им воздержание. В тот месяц, что прошел до вызова на коронацию, Роберт испытал нечто похожее на внутреннее удовлетворение, что не мешало ему по-прежнему пылать любовью к Имоджин.

И вот Кэтрин уже исполнилось два месяца, и Роберту стало еще труднее. Даже сейчас, когда он следил за Имоджин в саду, он скрипел зубами от желания. До сих пор он справлялся с вожделением, потому что Имоджин нуждалась влечении, но теперь она сияла здоровьем и благополучием.

– Ты что, целый день будешь прятаться? – спокойно спросила Имоджин, не поднимая глаз. Эта способность всегда вызывала у него улыбку.

– По-моему, я имею право ненадолго спрятаться. После месячного отсутствия полюбоваться великолепным зрелищем.

Имоджин отнюдь не элегантно фыркнула.

– Кэтрин, он нас покинул на целую вечность, а теперь, когда нашел наконец дорогу домой, хочет просто любоваться. – Она сокрушенно покачала головой. – Как ни прискорбно, но, по-моему, твой отец сошел с ума.

Роберт кинулся к жене, и она с визгом повисла у него на шее.

– Что же ты чернишь меня перед Кэтрин? Как она будет уважать своего отца, если мать сомневается в его рассудке? – с шутливым укором спросил он.

– Моя девочка вырастет умницей, она сама составит мнение об отце.

Роберт поцелуем прервал ее смех. Он прижался к ней губами и впитывал в себя ее радость, как голодный на пиру. Имоджин приоткрыла губы. Отказаться не было сил, Роберт упивался ее страстью.

Имоджин издала тихий звук, похожий на мяуканье, Роберт пришел в себя и со стоном оторвался от зовущего рта.

– Я обещал, что не буду этого делать, – убитым тоном сказал он.

– Опять решаешь все и за всех? – Она хохотнула. Лишившись тепла его губ, Имоджин сама стала покрывать его шею упоительными, ненасытными поцелуями. – Не делать этого – вот что будет безумием.

Она подняла на него веселые глаза.

– Роберт, я не позволю ради безопасности запирать меня в темный ящик. Я это уже испытала и не могу сказать, что мне понравилось. Я гораздо сильнее, чем ты думаешь. – Ее глаза заволокло туманом, и у него дрожь пробежала по телу. – Когда ты со мной, на свете нет ничего, что я не могла бы сделать. Ничего, что мы не могли бы сделать вместе.

Он поцеловал кончики ее пальцев, потом снова захватил губы, но на этот раз в поцелуе было больше любви, чем вожделения.

– Все-таки это безумие. Мы в саду, нас могут увидеть.

– Тогда давай сойдем с ума вдвоем.

Так они и сделали, в саду, окруженные цветами и солнечным светом, рядом со спящим ребенком, которому не мешала любовь родителей.

Это и вправду было безумие, но какое божественное безумие!