Женщина-лиса

1. Дневник Шикуджо

Целебные огни.

Мы жжем травы как эссенцию. Часто эти травы не очень приятно пахнут, от них валит густой плотный дым, из-за которого слезятся глаза. Иногда кажется, что вонь от них сможет поднять даже мертвого. Однажды Хито стало плохо после того, как он навестил моего мужа.

Мой муж состарился на многие годы за те несколько месяцев, что отсутствовал. Его волосы поредели и стали седыми. Он все еще был бы привлекателен (но уже как мужчина старше на десять лет), если бы не был так истощен. Его кожа посерела и покрылась паутинкой морщин. Даже обтирания не смогли удалить въевшуюся грязь с его рук и ног. Мне бы хотелось, чтобы он поел немного вареного риса, тогда ему стало бы лучше, но он еще не приходил в себя после того, как упал в саду.

Мы клали под матрац распаренные листья подорожника. Они тоже неприятно пахнут. Листья пропитали его матрац, ночные платья и испортили самшитовый пол. А он, закутанный в мокрую ткань, ворочался и стонал во сне так же, как и раньше.

Массажи и растирания. Куклы надемоно: мы пытались перенести его болезнь на них, а потом выбрасывали кукол в ручей. Единственное, чего мы этим добились, — это разломали тонкий лед на воде, образовавшийся за ночь.

Жар все никак не спадал. Я трогала его лоб, он был таким же сухим и горячим, как печка. Мужа трясло, и он потел. Он бормотал что-то о своем сыне, жене, доме и плакал. Но когда я или Тамадаро заговаривали с ним, он отворачивался. Если бы у меня не было своих собственных предположений насчет того, что с ним произошло, я бы подумала, что он сумасшедший, что все три месяца он ел жуков и грязь и пел земляным белкам.

Мы жгли на его теле моксас, ароматические свечи, скрученные из сушеных листьев йомоги. Я не могла на это смотреть, потому что, когда они догорали, они опаляли кожу и появлялись волдыри, которые лопались, и из них текла прозрачная, как слезы, жидкость. Слугам приходилось его держать, чтобы он не дергался.

Другие способы лечения более щадящие: святой человек пел над ним какие-то песни, чтобы спасти его тело и душу, жег курильницы и шевелил его пальцами.

Стало холодно, снег с каждым днем спускается все ниже в долину. Несмотря на это, все приходят, чтобы вылечить моего мужа: святые люди и экзорцисты, буддийские священники и предсказатели, священнослужители Шинто и корейские физиономисты, местные целители. Они говорят (и спорят) о том, что причиняет страдания моему мужу. Одержимость? Умственное расстройство? Демоны? Проклятие? Они предлагают проводить ритуалы и воздвигать колонны в его честь, читать сутры и делать щедрые приношения монастырям. А мой муж так и дрожит в лихорадке. Хито сидит с ним по ночам. Иногда я его сменяю.

Он бормочет о жене, которая не я, о сыне, который не Тамадаро, о доме, который не наш. Мне больно, когда я слышу это. Неужели меня ему было недостаточно? Чем был плох мой ребенок? Все это похоже на сказку, только какую-то страшную. Мудрецы говорят, что это симптомы сумасшествия (или одержимости, или болезни). Но я думаю другое.

Я боялась лис. И на это у меня была причина. Они украли его. Теперь он вернулся, но они изменили его. Я не боюсь, что они придут за ним: Каннон победила, и у их нет сил противостоять ей. Но я все еще не знаю, чем все закончится.

2. Дневник Кицунэ

Я пришла в себя неожиданно, как будто спала, а на меня кто-то вылил воды. Только что меня не было, и вдруг я появилась: дрожащая плачущая обнаженная женщина, стоящая на коленях на поляне на горе, которая выходит на дом Йошифуджи. На небе были тяжелые тучи.

Моя человеческая кожа оцарапана в тысячи местах, казалось, я покрыта кровавыми иероглифами, выведенными неумелой рукой ребенка. Мои ладони и подошвы ног испачканы грязью и кровью, которая текла из глубоких порезов на лисьих лапах. Мои волосы спутались, в них застряли листья, ветки и нитки.

Я была одна. Дедушки не было. Я подумала, что он, наверное, умер, потому что вряд ли можно выжить после того удара палкой.

Шонена тоже не было. Я позвала его и с надеждой огляделась по сторонам. Но с тех пор, как я превратилась в лису, прошло много времени. Я убежала очень далеко. Он был еще слишком мал, чтобы поспеть за моим безумным бегом, и слишком мал, чтобы выжить одному. Боль от осознания того, что его, возможно, больше нет, пронзила мое сердце словно острым ножом. Я знала, что это было бесполезно, но снова и снова выкрикивала его имя. Я кричала, пока мой голос не превратился в чуть слышный хрип. Тогда я заплакала.

«Я могу умереть», — подумала я. Это будет нетрудно сделать, оставаясь в горах в облике женщины, одной, обнаженной, далеко от тепла и света. Мне было не больно, когда я думала об этом. Кая-но Йошифуджи больше не было со мной. Его забрала его другая жена, моего ребенка не было, моего Дедушки, моего Брата, Матери — их всех не было. Я могла вернуться к забвению, которое нашла, когда бежала в облике лисы в последние несколько дней. Это то, к чему стремятся люди. Почему же я должна отказывать себе в этом?

Или я могла просто умереть. Одно казалось мне более приемлемым. Другое требовало слишком больших затрат. Я села на холодную землю и заплакала.

В кустах что-то шевельнулось. Я потеряла свой острый лисий нюх, и не могла почувствовать, чем пахнет воздух. «Волки», — подумала я. Я была достаточно высоко в горах, чтобы встретить волков. Это облегчило бы мой выбор: они бы съели меня, и мне бы даже не пришлось волноваться, что станет с моим трупом.

Но это были не волки. Я услышала жалобный вой. На мгновение мне показалось, что это мог быть мой сын, каким-то чудом выживший и принявший облик лисы. Кусты зашевелились, и из них вылезла пятнистая собака. Она подползла ближе, с прижатыми к голове ушами и опущенным хвостом. Она протянула ко мне свою морду, тыкаясь холодным мокрым носом в рот — так собаки ищут себе партнера или хозяина.

Я встала на колени и обхватила руками шею собаки, зарывшись носом в ее шерсть. Ее мускусный запах встал у меня в горле и давил грудь. Я не знала, заплачу ли снова.

Так мы и уснули на куче мертвого папоротника. Я свернулась клубком вокруг собаки, грея свой живот о ее шерсть.

Внезапный холод у живота, где была теплая собака, разбудил меня. Пятнистая собака встала. Она потягивалась, низко выгибая спину. Была ночь. Я не обернулась лисицей. Я все еще была женщиной, все еще обнаженной. Все еще одна, без своей семьи.

Но в какой-то момент во сне мое тело приняло решение за меня — решение жить. Я вдруг поняла, что голодна и замерзла. Выпала обильная роса: все мое тело блестело от влаги при тусклом свете полумесяца. Дыхание вырывалось из моего рта маленькими облачками пара, который будто вспыхивал в лунном свете и растворялся. Я никак не могла унять дрожь. Иногда она была такой сильной, что у меня стучали зубы — вдобавок ко всему у меня болела челюсть. Собака искоса смотрела на меня коричневыми глазами и жалобно скулила. Я приняла это за проявление заботы. (Собаки, может, и родственники лисам, но вряд ли похожи. Я думаю, люди понимают их лучше, чем лисы.)

Одежда или приют, тепло — это прежде всего. И потом еда. Я посмотрела по сторонам.

Я все еще была на поляне. Надо мною возвышались сосны, словно стрелы, вонзающиеся в сердце неба, тонкий полумесяц мерцал за ветками деревьев. Сквозь ветви я увидела часть долины внизу: по убранным полям стелилась легкая дымка. Крестьянские хижины будто прижались к земле под тростниковыми крышами, которые блестели от росы. В стороне стоял дом Йошифуджи. Я увидела тысячелетний дуб у него в саду, полянку с лунным камнем, но я не смогла увидеть, горел ли в доме свет, потому что крыши скрывали большую часть зданий. Дым клубился из отверстий в крышах. Мрачный цвет кованого железа оживляла переливающаяся в лунном свете роса.

Ночь была такой спокойной, что я могла слышать все звуки, доносящиеся из долины. Где-то далеко заухала сова, вскрикнуло какое-то маленькое животное. Рядом со мной дышала пятнистая псина. Она пошевелилась, села и встряхнулась. Внизу, в долине, грозно загавкала собака, предупреждая своих хозяев о непрошеном ночном госте. Где был мой сын этой ночью? Он уже умер или еще мучился?

Меня снова била дрожь. Я задыхалась от нее — такой сильной она была. Мне нужна была одежда. Но куда я могла пойти одна, голая и голодная? Слезы жалости к самой себе жгли мои глаза, словно яд.

«Мы пойдем к старику в лес, к сумасшедшему предсказателю, — сказала я себе. — Это недалеко».

Мое путешествие к нему на этот раз было другим. Когда я была лисой и уверенно стояла на четырех лапах, мне не составляло труда идти по выложенной камнями дорожке. Мое зрение было превосходно, я могла видеть в темноте. Когда я стала женщиной и пришла сюда в первый раз, был день. Всю дорогу слуги несли меня в паланкине. Мои ноги почти не касались земли: передо мною даже постелили коврик, когда я сошла на землю.

Теперь же мои босые ступни онемели от холода. И я даже была рада этому: иначе мне было бы трудно идти из-за порезов и синяков на подошвах ног. Даже сейчас я хромала.

Пятнистая собака бежала рядом со мной, неутомимая, поглощенная своими собственными мыслями, какими бы они ни были. Когда я остановилась, чтобы передохнуть, она тоже остановилась. Я наклонилась к собаке и прижала руки к ее животу, пытаясь согреться. Спустя некоторое время холод погнал меня дальше.

Собака помогала мне: она шла впереди меня и, если я задерживала дыхание, то слышала, как она дышит рядом. Я шла за ней, вытянув руки и даже почти не спотыкалась.

Я не видела деревьев на другой стороне тропинки, не было никаких звуков. Но я как-то почувствовала их близость и поняла, что мы вышли на поляну. Я увидела тусклый свет впереди меня — это тлели угольки в печке. Я нашла его.

— Старик? — сказала я мягко. Мой голос был хриплым и казался громким в тишине ночи.

Я уже была перед дверью, которая оказалась промасленной тряпкой, прибитой гвоздями к треснувшему косяку. Я отодвинула ее и заглянула вовнутрь. В печи остались одни угольки: тусклый красный свет едва пробивался через серую корку. Я увидела старика, лежащего под грудой грязных тряпок. Значит, это была та самая поляна, тот самый старик. Я нашла его. Он наверняка знает, что мне делать, куда идти и как вернуть Йошифуджи. Теперь все будет в порядке. У него есть одежда и еда. Я могу поспать у костра и согреться.

Я вошла в хижину. Жар (по сравнению с холодом на улице) обдал меня. Собака чуть помедлила у входа и неохотно пошла за мной только тогда, когда я позвала ее.

Я тронула старика за плечо, потом потрясла его. Он был мертв. Но тепло все еще держалось под одеждой. Сквозь полуоткрытые веки блестели мертвые глаза. Возраст, кашель или Будда: я не знала, что именно убило старика.

Тепло, а потом еда. Я разворошила угли в печке, они снова немного разгорелись. Я сняла одежду со старика и завернулась в нее. Он мертв, он все равно уже не чувствует холода. Я съела половинку рисового шарика, который нашла около его руки. Внимательно осмотрев и обнюхав труп старика, собака успокоилась, легла рядом со мной и задремала. Угли в печке зашипели и заискрились. Собака села и уставилась в пустоту. Я проследила за ее взглядом, но ничего не увидела.

— Ты здесь? — спросила я пустоту, надеясь, что дух старика рядом. Мне никто не ответил. Собака снова легла. Мне неоткуда было жать помощи.

Я легла у печки и заснула рядом с мертвым стариком и собакой.

Мне приснился мой господин Кая-но Йошифуджи. Мы стояли в китайском садике, была весна. Джозей суетилась на другом конце сада. Я слышала, как она отдает приказы насчет нашего ужина. Йошифуджи дал мне апельсин, круглый, как луна, и такой маленький, что он легко поместился у меня в руке.

— В каждой луне есть свои полумесяцы, — сказал он мне, и апельсин рассыпался на дольки, маленькие полумесяцы лежали у меня на ладони, словно экзотический цветок.

Если бы во сне я знала, что сплю, я бы не просыпалась.

— Моя госпожа!

Я вздрогнула и проснулась. Я подумала, что мне приснился голос Джозей, но это на самом деле была она. Она стояла передо мною на коленях на грязном полу хижины. В руках у нее были шелковые платья. Собака сидела рядом с ней, ухмыляясь так, как только собаки умеют это делать.

— Как ты меня нашла? — спросила я, отряхивая песок с лица. Как она оказалась здесь, за пределами нашего волшебного мира?

— Я везде искала вас, моя госпожа. Мы все вас искали. Мы так беспокоились за вас. — Она сняла с меня одежды старика, брезгливо сморщившись. — Это место так и кишит блохами. Даже в такой мороз.

— Где мой сын? — спросила я ее шепотом. Мое сердце замерло. — Ты видела его?

— Мне очень жаль, но нет. Я не думаю, что он мог выжить.

— Я тоже так не думаю, — уныло сказала я.

Она пристально на меня посмотрела, будто пытаясь угадать мое настроение. Потом молча одела меня в новые платья, надела башмаки на израненные ноги, собрала волосы в свободный пучок и перевязала его шелковой лентой.

— Пойдемте домой? — нежно спросила она.

Я посмотрела ей в глаза. Добрые, заботливые, как всегда. Но теперь они были знающими. Я думаю, она чувствовала, что без меня перестанет существовать, и пришла за мной. Я до сих пор не могу понять этого. Но я послушно пошла за ней домой.

Наш мир все еще существовал: дом и сад под сторожкой. Молчаливые слуги раздели меня, помыли и расчесали волосы тиковым гребнем. Они принесли мне еду на маленьком подносе и одели меня в свежевыкрашенные шелка цвета золотых хризантем. Джозей проводила меня до кровати и укрыла плотной тканью.

Я плакала, пока не уснула.

3. Дневник Шикуджо

Надежды на то, чтобы уехать, уже нет. Пять дней назад пошел первый снег. Я оставила мужа и пошла на веранду, чтобы посмотреть на первый снег: крупные хлопья, как мотки шелковых нитей или перья из гусиной груди, валили с неба. Вскоре снег затушил на веранде факел. Осталась гореть лишь лампа в комнате моего мужа, из-за света которой снег казался тускло-золотистым. Все звуки словно исчезли из этого мира: ни шороха не доносилось из сада, даже голос Онаги позади меня был беззвучным.

Я никогда в жизни не видела ничего подобного. В столице снег выпадает довольно редко, поэтому мы радуемся ему, словно празднику, который наступает, когда того пожелают боги. Мы делаем снежные горы, завороженно глядя на груды снега, которые нам приносят со двора. Мы приглашаем друзей, чтобы вместе посмотреть, как переливается снег при свете луны. Мы лепим снеговиков и даем им имена, придумываем истории их жизни. Когда несколько дней спустя они тают, мы скорбим и устраиваем шуточные похороны.

Когда я осенью вернулась сюда из столицы, то услышала, как двое местных крестьян говорили о зиме. Их голоса звучали мрачно, как будто они готовились к чему-то ужасному. Мы с Онагой посмеялись над этим — крестьяне боялись кучки снега. Тогда это был единственный смех в этом доме скорби и ожидания.

Но когда снег наконец закончился, то завалил наши дома почти по самую крышу. В комнатах стоял дым от костров. Перед тем как выйти, приходилось сметать с веранды снег, доходивший почти до бедер, чтобы он не валился в дом, когда мы отодвигали панели.

Сад изменился: кусты превратились в маленькие горы, дорожки совсем исчезли — сначала под хвойными иголками, посыпанными, чтобы сохранить мох, а теперь под снегом. Пруды все еще не замерзли, но темные пятна воды посередине понемногу отступают перед белой корочкой льда, становясь все меньше и меньше. Я думаю, скоро они полностью замерзнут.

Мне сказали, что мы хорошо подготовлены к зиме. Отверстия в стенах закрыты листьями оги. Они защищают нас от снега, но теплее от них не становится, поэтому когда нет снега, мы не опускаем их. Кладовая и несколько пристроек заполнены корешками, овощами из сада, сушеной рыбой, присланной нам с побережья и тесно набитой в бочки, как женщины в карете, запряженной волами.

Слуги из столицы не рады, что им пришлось остаться здесь. Они не жалуются в открытую (никто, кроме Онаги и одной из младших моих служанок, которая плачет по столице ночами, когда думает, что все спят и ее никто не слышит), но есть множество способов, лучше, чем жалобы, которыми слуги могут выразить свое недовольство. Они сочиняют огромное количество стихотворений о столице и о тоске по дому и читают их друг другу дрожащими голосами.

Двор и дорожки очистили, но дорога за воротами полностью исчезла под снегом. Мне сказали (это была Онага, которая услышала от одной из служанок, которая в свою очередь услышала это от кого-то из кухни, а та — от какого-то крестьянина), что дорогу из долины завалило снегом. Нам ничего не остается, кроме как волноваться, ждать и смотреть, как мой муж сгорает в лихорадке.

Когда мы летом жили в столице, Онага как-то принесла мне кусок льда, который повар купил у торговца. Лед был прозрачный, пронизанный маленькими трещинками, внутри него была маленькая красно-зеленая змейка с яркими, как бусинки, глазами. Я думаю, что сейчас я очень похожа на эту змею: я словно заморожена и жду чего-то, что раскололо бы это ледяное спокойствие.

Только когда лед растаял, змея не ожила.

4. Дневник Кицунэ

Я жила одна со своими слугами. Ничего не осталось, кроме рутины. Джозей продолжала командовать моими служанками. Все так же готовили рис с рыбой или фазаном и приносили мне через определенные промежутки времени. Когда рвались или догорали фитили в лампах, их заменяли. Мой учитель по письму приходил каждый день, каждый раз с кипой бумаг с образцовыми иероглифами.

Стало намного холоднее. Наступила зима. Снег лежал на небесно-голубой черепице. Один из глиняных кувшинов, стоявших на улице, разбился ночью из-за мороза. Мои служанки носили тяжелые платья и сидели у печей, подсовывая теплые камни себе под ноги.

Мне же оставалось только горевать. Я ходила по горам и звала сына. Проходили дни, я стала звать реже, но чаще стала замечать следы того, что он здесь мог проходить: клочок шелка на ветке или кучка костей. Моя надежда умерла, но я не перестала искать до тех пор, пока Джозей не поговорила со мной и не заставила меня смириться с потерей.

Я спала под ночными платьями Кая-но Йошифуджи и вдыхала его запах. Мои сны о нем были очень живыми и яркими. Когда я просыпалась после очередного такого сна и понимала, что это был лишь сон, мне становилось так больно, что я думала: лучше бы вообще не видеть мужа, чем видеть так.

Я просыпалась и смотрела в темноту комнат, вертелась от досады и злости. Я грызла ногти, пока они не превращались в кровоточащие обрубки. Они отрастали, когда я спала, но я снова и снова грызла их — боль была для меня своего рода наказанием, но за что, я не понимала. Я плакала из-за того, что потеряла семью, и кричала от злости, рвала бумажные экраны, когда натыкалась на них.

У меня все еще был круглый веер, который я так давно украла, еще до того, как все это произошло. Я снова и снова вертела его в руках. Слова дразнили меня. Это была поэзия, и я не могла понять, что значат эти слова. Йошифуджи написал их, но теперь его не было. На языке, которому учил меня мой учитель, веер означал воссоединение. Но этот веер не значил ничего. Это были лишь палки, бумага и чернила. Это была хрупкая вещь, но веер не мялся, сколько бы я ни вертела его в руках, не ломался, когда я в ярости бросала его на пол.

Я была зла и одинока, но когда я уставала (это случалось часто: мне самой приходилось кормить себя, к тому же холод изматывал), к этим чувствам примешивалось еще одно, более глубокое. Оно заставляло думать: «Я могу умереть. Зачем мне сейчас жить? Ради чего?»

Не было Дедушки, чтобы дать мне совет, не было сына, которого я могла бы защищать, не было Брата и Матери. И не было Кая-но Йошифуджи. Только ради него мы создавали этот мир. Для него и меня. Без него все держалось на привычке.

Некоторое время спустя я заметила, что вещи вокруг меня изменялись. Без семьи, без Йошифуджи было тяжело поддерживать дом и слуг. Раньше у меня был столик из кедрового дерева с тремя серо-зелеными чашами на нем. Потом их стало две, потом ни одной. А потом исчез и сам столик.

У меня было бронзовое китайское зеркальце, которое я использовала, когда рисовала брови. Постепенно мне стало казаться, что идеальное отражение стало тускнеть. Это беспокоило меня. Джозей однажды сказала, что зеркало мутнеет, если душа у его хозяина нечиста. Но дело было не в поверхности. Само зеркало исчезало, растворялось как туман в моих руках. Возможно (так я думала, когда жизнь казалась мне особо мрачной), это значило, что у меня никогда не было души.

Сад исчез под снегом и потом начал растворяться, словно утренняя дымка. Дом исчезал постепенно, комната за комнатой. Я перестала выходить из своих комнат, чтобы не видеть, как далеко все зашло. Слуг становилось меньше и меньше, они стали еще более тихими. Даже Джозей стала более молчаливой.

Я начала думать о том, чтобы оставить все, сорвать с себя человеческий облик и убежать в лес. Но я поняла, что не могу этого сделать, хотя и не знала почему. Я больше не могла быть лисицей, но не была и женщиной.

5. Дневник Шикуджо

Жар спал на двенадцатый день после того как мы его нашли. На самом деле он неоднократно спадал в эти дни, но всегда начинался снова. Йошифуджи вдруг просыпался весь в поту, но скоро сознание покидало его, его снова знобило, он ворочался и бормотал что-то бессвязное.

Никакое лечение ему не помогало (хотя потом многие лекари говорили, что помогло именно их средство), поэтому в конце концов мы прибегли к старому и простому способу — клали на него холодные тряпки, чтобы охладить его кровь. Он был худой, словно крестьянин в неурожайный год, и отворачивал голову, когда мы пытались капнуть немного воды ему в рот.

Хито ушел молиться за своего господина, поэтому я осталась с мужем одна. Возможно, мне тоже следовало помолиться. Вместо этого я сидела и плакала, тихо, как снег падает на крышу на двенадцатый месяц. Я даже не могла подумать, что во мне было столько слез. Наверное, они могли выбелить пол подо мной.

Время от времени я слышала мягкие шаги, ширма отодвигалась, я чувствовала на себе чей-то взгляд, кто-то что-то говорил. Но я не оборачивалась, чтобы посмотреть, кто это. Дрожащими руками я снова и снова смачивала тряпку в холодной воде, выжимала ее и клала на горячий лоб мужа, убирала и делала все снова. Как идеальная жена, я бодрствовала у постели больного.

У меня есть секрет. Я думала, что он умирает, я дрожала и плакала, но на самом деле я ничего не чувствовала. Я плакала не из-за страха и горя, плакала от шока. Словно поранившийся ребенок, я плакала не от боли, а от испуга.

И это даже не вся правда. Я думала, что он умирает, я дрожала и плакала, и я чувствовала. Я чувствовала гнев, горячий, обжигающий гнев. Как он посмел так поступить со мной? Как он посмел причинить нам боль — мне, нашему ребенку, даже слугам, которые заботились о нем, — только из-за того, чтобы копаться в грязи с лисами? Возможно, он должен был умереть, возможно, это было то, что он нам всем был должен: закончить эту жизнь и начать новую где-нибудь в другом месте, где он не смог бы больше обидеть меня и людей, которые его здесь окружают. Но тогда он уйдет, и я больше никогда не смогу увидеть его, чтобы рассказать, как сильно он всех нас обидел.

Как будто я смогла бы ему это сказать. Я никогда не предъявляла никаких претензий, что бы он ни сделал. А может, стоило? Возможно, тогда все было бы по-другому. Может быть, но наша судьба — это как известный танец или знакомая песня. Никакие вольности не допускаются. Высшее мастерство — строго следовать такту. Мне казалось, что я достойно шла с ним по жизни — не было ни неприятных резких движений, ни проступков.

Но, возможно, есть что-то более важное, чем достоинство и элегантность. У моего отца есть набор чашечек для саке — сокровище, которое передавалось в нашей семье из поколения в поколение вот уже тысячу лет (по крайней мере, он так говорит). Это керамика ручной работы. Они словно сбрызнуты черной, зеленой и серебряной краской. В них нет ничего элегантного, ничего изящного. Но зато в их неправильных формах и странной росписи чувствуется какая-то красота, сила, прочность. Еще ребенком я любила их больше, чем легкое совершенство фарфора. «Они честные, — говорил мой отец. — Они не разобьются, когда ты будешь пить вино».

Возможно, честность может быть сильнее, чем красота, элегантность и правильность.

Мой муж неожиданно сел на постели в мокрых от пота и воды платьях и сказал:

— Где ты, жена?

— Я здесь, — сказала я, хотя боялась, что он имел в виду не меня.

Он улыбнулся. По его глазам я поняла, что он ничего не видел. Он сказал:

— Черепица была цвета неба, но где было небо, а где черепица?

Возможно, это было стихотворение. Я не была уверена.

После этого жар спал.

6. Дневник Кая-но Йошифуджи

Я еще слаб. У меня нет сил, чтобы смешать свои чернила, поэтому я попросил Хито сделать это за меня. Мне трудно держать даже эту тонкую кисть — она кажется слишком тяжелой.

Сегодня ночью меня разбудил скребущий звук. Полмесяца (так мне сказали) я спал под звуки гроз и звон ритуального гонга, под крики людей и топот их ног. Я просыпался только для того, чтобы поесть, попить и облегчиться. Но даже для этого мне требовалась помощь. Сегодня неполная луна, ее неяркий свет проникает в комнату через отверстия под потолком, но даже такой тусклый свет кажется слепящим для моего измененного болезнью зрения. Огромная паутина в углу зашевелилась: должно быть, мой паук все еще здесь.

Где маленькие паучки? Выросли и разбежались, умерли или находятся в зимней спячке. Я не вижу там пауков, но угол большой и темный, а пауки маленькие.

Снова раздаются скребущие звуки, и паутина дрожит. Кажется, что дрожь исходит из угла, от кого-то слишком большого и злобного, чтобы быть просто насекомым. Маленькая тень, не толще моего мизинца, скользит по перекладине. Мышь спустилась с крыши и задела паутину, когда пробегала мимо.

Паук не появляется. Не любую жертву можно удержать, кому-то лучше просто дать уйти.

Я скучаю по ней, по моей милой жене, пусть она и лиса.

7. Дневник Кицунэ

Был рассвет. Я проголодалась.

Я охотилась в лесу, но это становилось все более опасным: добычи все меньше из-за холодов, а хищники — волки и тануки-барсуки — спускались с гор в поисках пищи. Чаще всего я охотилась в саду моего мужа и Шикуджо.

Я не могу сказать точно, кем я была — женщиной или лисой, когда охотилась.

Есть было почти нечего. Молодые глупые животные, которые попадались мне и моему Брату летом, теперь были мертвы или выросли — так или иначе, я не могла до них добраться. Год выдался хорошим, и мыши были толстыми, но почти все они спали в норах и мечтали о том, что закончится зима.

Итак, был рассвет, и я была голодна. Я шла по лужайке, с которой ветер сдул почти весь снег. Мертвая трава хрустела у меня под ногами. Было холодно и спокойно. Я чувствовала себя так, будто находилась внутри стеклянного шара или драгоценного камня. Было так тихо, что я слышала, как дышу. Вдруг раздался взмах крыльев и всплеск воды — двое гусей, припозднившихся с отлетом, опустились на пруд. Казалось, у всех была пара. Кроме меня… Было слишком холодно, чтобы сильно принюхиваться, но я чувствовала в морозном воздухе тонкий аромат кедра и сосны, которые пахли всегда, как бы холодно ни было.

Был и другой звук — знакомое мне влажное жевание. Я почувствовала запах сразу же, как поняла, что это за звук: кролик, жующий траву на рассвете.

Я припала к земле и осторожно поползла к нему, стараясь унять биение сердца, которое, как мне казалось, стучало слишком громко.

Когда охотятся кошки, они подбираются к жертве достаточно близко и только потом прыгают. Собаки рассчитывают на неожиданность: они гавкают на жертву, надеясь на мгновение оглушить ее, чтобы подобраться поближе. У лис все по-другому: мы стоим прямо, потом прыгаем, пытаясь зажать жертву между лап.

Женщина может сделать все это, хотя не способна прыгнуть так далеко, как лиса, или гавкнуть так громко, как собака. Или красться так тихо, как кошка. Я шагнула вперед. Кролик не обернулся — он по-прежнему сидел ко мне спиной. Возможно, он не слышал моих шагов из-за хруста травы. Еще шаг. Я была так голодна!

Кролик услышал меня и поднял голову. Я замерла. Влажный черный глаз посмотрел в мою сторону, но не заметил меня. Кролик продолжил жевать. Я сделала еще один шаг. И еще. Он снова поднял голову. Мы уставились друг на друга: убийственный взгляд.

Я не моргала.

Вдруг позади меня раздался какой-то звук, очень похожий на крик. Я тоже вскрикнула и обернулась, кролик убежал — все произошло одновременно. Шикуджо стояла на дорожке, ведущей к комнатам моего мужа, одетая в ночные платья, с фарфоровым тазиком в руках. Она была так близко, что я могла разглядеть пряди волос, падающих ей на лицо, ее глаза, плоские от гнева или страха.

— Ты не ушла, — сказала она. Ее голос был спокойным, как будто она говорила о живописи, но ее руки дрожали.

Люди часто говорят, когда это не нужно. По крайней мере я свободна от этого. Я запахнула платья и молча посмотрела на нее.

— Слуги сказали мне, что ты все еще здесь, — сказала она тем же будничным тоном. — Некоторые уезжают отсюда, из этой долины. Они говорят, что наш дом проклят. Это так?

Я ничего не ответила. Я знала, что не проклинала их. Да и на самом деле она не спрашивала меня.

— Уходи, — сказала она. Ее голос начал дрожать. — Неужели тебе мало того, что ты уже сделала?

— Я не сделала ничего плохого. Я лишь любила его, — сказала я. — А теперь он твой. Ты победила.

— Победила? — она горько рассмеялась. — Он стал старым и больным. Он ничего не может, кроме как спать и плакать.

— Мне он не казался старым, — прошептала я. — Я любила его.

— Любила? — прошипела она. — Что ты можешь знать о любви? У тебя нет души. Любовь — это боль, терпение, страдание.

— Я думала, что любовь — это веселье и радость, — сказала я. — Но иногда, я согласна, это еще и боль. Теперь я знаю.

— Это и то и другое, — признала она. Слезы потекли по ее лицу. — Оставь нас в покое. Неужели ты не достаточно причинила нам зла? Все вы…

— Не только я одна, ведь так? — медленно проговорила я. — Ты стала причиной того, что много лет назад мой Дедушка стал человеком.

— Нет! — Шикуджо бросила в меня таз. Он упал на землю и разлетелся на тысячи осколков: цветы и листья раскололись на голубые и зеленые кусочки.

— Ты любила моего Дедушку? — спросила я.

— Нет, — прошептала она. Ее гнев (или это все же был страх?) исчез. — Его не было на самом деле. Это был всего лишь сон! Как сейчас.

— Это было реально, — прорычала я. — Так же реально, как и сейчас. Я настоящая. Или ты предпочитаешь лгать самой себе?

Но она меня не слушала. Она внимательно осматривала свои ногти и медленно и глубоко дышала, будто боясь упасть в обморок.

— Моего мужа так часто не было рядом. А тот мужчина, который читал мне стихи, он не был лисом. Он был вежливый, обаятельный и весьма уважаемый. Он не мог быть лисом! Я не знаю, кем он был или чем, я знаю только то, что он очень сильно меня хотел.

— Как я хотела твоего мужа. Я любила его. Я родила ему ребенка. А теперь Йошифуджи нет, мой сын умер, а у тебя есть и муж и сын. — Я замолчала, задумавшись. — Жена Кая-но Йошифуджи, какого цвета глаза у твоего ребенка?

— Он нормальный, — чуть слышно сказала она. — Он сын моего мужа.

Это была ложь, я знала это. Глаза ее ребенка были с золотыми искорками.

Через мгновение она снова заговорила:

— У него не было сердца. — Она говорила не о своем сыне и не о муже, я знала и это.

— Откуда ты знаешь, какое у него было сердце? — спросила я мягко. — Я его внучка, и я знаю, что он любил тебя.

— У него не было души! Ни у кого из вас ее нет.

— Моя госпожа? — Хито появился из темных комнат позади Шикуджо. — Вы с кем-то разговариваете? — Он посмотрел в мою сторону, но не увидел меня.

— Ни с кем, — сказала Шикуджо. — Со своими страхами. Ты видишь лису в саду?

Он прищурился:

— Она за глиняным горшком?

Я закрыла глаза и ждала своего приговора. Я хотела жить, но в тот момент у меня не было сил сражаться за свою жизнь. Если бы она приказала убить меня, я бы даже не смогла убежать.

— Пожалуйста, скажи слугам, чтобы они прогнали ее, — сказала Шикуджо.

8. Дневник Шикуджо

Даже сейчас, после всего, что случилось, нас преследуют лисы.

Сегодня утром, пока я смотрела за мужем, я вдруг уснула, и мне приснился сон. Конечно же, там были лисы. Точнее, одна лиса. Во сне мы разговаривали с ней, но когда я пытаюсь вспомнить слова, они ускользают от меня и словно улетают ввысь, где я не могу дотянуться до них — как стрекозы от кошки. Я помню только чувства, которые у меня остались после этого сна: страх и злость, грусть и ужас.

Конечно же, это был всего лишь сон. Когда я проснулась, я была на веранде дома моего мужа. Я уронила таз.

Мне кажется, я никогда не смогу освободиться от них. Они всегда будут мне сниться. Я всегда буду бояться их. Потому что даже если мы никогда больше не увидим лис, если наш сын будет расти в мире, в котором не будет существовать лис, лисы пометили нас, они запятнали меня, нашу семью. Мы никогда больше не сможем стать такими, какими когда-то были. Это очень плохо.

Я хотела ворваться в комнату мужа, разбудить его и сказать, что он разрушил нашу жизнь своими сумасбродными мечтами. Мне хотелось кричать и плакать. Но он все еще нездоров: он слишком слаб для таких откровений. Чтобы оградить его от этого, я выплескиваю свой гнев и страх здесь, чернилами на бумаге.

Чашечки для саке у моего отца сильные, красивые и честные. Мой муж был честным, но слабым. Я была красивой, но нечестной. Какой была эта женщина-лиса?

9. Дневник Кицунэ

Я не стала ждать слуг, убежала сразу. Это было не то безумное бегство, как в тот раз, когда рушилась моя жизнь. Теперь я бежала осознанно, через сад, мимо тысячелетнего дуба, мимо озер. Холодный воздух царапал горло, когда я бежала, вырываясь изо рта облачками пара. Я подобрала платья и перелезла через заваленные снегом сломанные ворота.

На другой стороне я ненадолго остановилась, чтобы перевести дыхание. За мной никто не шел. Рисовые поля были почти пустыми — остались лишь стебли, покрытые снегом. Я увидела нескольких крестьян. Они подняли головы и посмотрели на меня. Но они подумали, что ничего необыкновенного в женщине в разорванных шелковых платьях, перелезающей через ворота, нет, и вернулись к своему занятию. Если, конечно, именно это они увидели.

Она не приказала убить меня. Это мог быть акт милосердия или жест победителя: у нее был мой муж, она могла позволить себе быть щедрой. Или же это была слабость женщины, слишком уставшей, чтобы убивать, даже несмотря на то, что ей хотелось это сделать. Я не знаю.

«Я снова украду его», — подумала я. Я найду Каннон. В нашем волшебном мире были храмы Каннон. Я даже посещала один из них, с посыпанным белым гравием двориком и широкой лестницей, которая вела в здание. По обеим сторонам лестницы стояли деревья в больших квадратных керамических горшках. На ветвях деревьев — кизиле или вишне — были повязаны ленточки с молитвами, но я никогда не читала, что там было написано, потому что не хотела знать, как пуста (или глубока) наша магия. Но теперь я жалею о том, что не сделала этого. Возможно, наш волшебный мир (который казался таким изолированным), оказался бы шире, чем я думала. А теперь мой мир ускользал от меня. Я даже не знала, существовали ли еще комнаты моего мужа. Так что надежды на то, что существовал волшебный храм Каннон, который был в нескольких часах ходьбы от дома, у меня не было.

Снежинка упала на лицо и тут же растаяла. Другая упала и тоже растаяла. Скоро мои плечи были усыпаны снежинками, маленькими, как блохи. Крестьяне тоже заметили снег: с грубыми ругательствами они побежали в свои хижины. Они даже не смотрели на меня. Возможно, они просто не видели богато одетую в шелка женщину. Я старалась не думать об этом.

Что было в этом мире, который не сотворен нашей магией?

Я никогда раньше не видела бога, кроме того, которого призывали люди. Священники призывали Будду, и он (или то, что ответило священникам, когда они звали его) пришел. Я обманула его тогда. Но священники призвали Каннон, и она пришла в образе старика, чтобы забрать у меня Кая-но Йошифуджи и разрушить мою семью. Возможно, боги всегда так поступали — являлись людям, как собаки к ноге или слуги, когда их звали. Навряд ли, но мне было холодно, я промокла, я была одна, и я понятия не имела, где можно ее найти.

— Богиня? — громко сказала я. Мой голос, приглушенный падающим снегом, казался мертвым. Я подождала немного, и крикнула громче: — Каннон! Поговори со мной!

Наверное, пятнистая собака была поблизости и услышала мой голос. Заливаясь радостным лаем, она подбежала и прыгнула на меня, оставив на платье грязные следы. Я улыбнулась, хотя была расстроена, что это всего лишь собака, а не Каннон. Возможно, только собаки приходят всегда, когда их зовут.

«Что ж, очень хорошо, — подумала я. — Я пойду в храм в горах. В реальный мир».

10. Дневник Кая-но Йошифуджи

Сегодня приходил мой сын Кая-но Тамадаро. Когда Хито разрешил ему войти в комнаты, мальчик подбежал ко мне и стал прыгать вокруг, как радостный щенок. Его няня шикнула, и он успокоился, поклонился мне и встал на колени перед моей кроватью.

— Я рад снова видеть тебя здоровым, отец!

Я слабо улыбнулся. Очевидно, эти слова велела сказать няня — по лицу мальчика заметно, что он вовсе не думает, будто я хорошо выгляжу. Но все же это приятно: мальчик превращается в вежливого мужчину.

— Я рад видеть тебя, дитя. Чем ты занимался?

— Вчера я смотрел за тем, как крестьяне пилами распиливали лед на реке на большие глыбы. Они сказали няне, что весною пустят эти глыбы по реке, чтобы узнать свою судьбу. Я выследил пару кроликов, и еще я…

— У тебя получилось вставить в твое плотное расписание какие-нибудь занятия?

Он скривился.

— Да, господин. Я учил «Аналекты».

— М-м-м. — Я не мог ничего сказать по этому поводу. Я помню, как в детстве меня тоже заставляли учить «Аналекты», и, кажется, мне нравилось это так же, как и ему.

Его няня прочищает горло (я могу понять это ее покашливание. Оно значит: «Ты ничего не забыл сказать?»), Тамадаро вздрагивает.

— Я написал для тебя стихотворение, отец.

Он достает что-то из рукава и подает мне. Это лист плотной белой бумаги, перевязанный ярко-красной лентой. Пучок кедровых иголок торчит из узелка. Я развязываю узелок и читаю аккуратные иероглифы:

Я надеюсь, что вы поправитесь и снова будете счастливы, уважаемый господин.

Я осторожно свертываю бумагу и завязываю ее ленточкой. Мои пальцы дрожат, я чувствую, как у меня на глазах выступают слезы.

— Спасибо тебе, Тамадаро. Я позже напишу ответ и отошлю тебе.

— Письмо! — Он вскакивает на ноги и обнимает няню. — Настоящее письмо!

Его няня снова покашливает, как бы говоря: «Сядь на место, молодой человек, сию же минуту», но я говорю:

— Нет, позволь ему немного побегать здесь. Мальчишки не могут долго усидеть на одном месте.

Она фыркает («Что ж, хорошо, но не вините меня, если он вас побеспокоит»), потом подходит к нему, чтобы быть рядом, потому что он взял длинные щипцы и начал ковырять ими в печке. Он пытается выложить угли пирамидой, но она рассыпается, обдавая его жаром.

Странное стихотворение для ребенка. Глупо думать, чтобы ребенок поделился рукавом с замерзающим взрослым. Дело детей состоит в том, чтобы вырасти и только потом делать это, когда их родители станут старыми и слабыми, но Тамадаро еще слишком мал, чтобы брать на себя такую ответственность. Хотя еще до того, как я ушел жить в дом к своей жене-лисе, я ожидал от него подобных вещей, странных, как желание согреть отрезком материи. Я хотел, чтобы он был сильным, счастливым и мудрым, не для его блага, а для того, чтобы когда-нибудь я смог найти успокоение в том, что не был таким, как он. Жизнь казалась мне бессмысленной: человек живет, пишет стихи, жизнь преподает ему томительные, а подчас и болезненные уроки, и, наконец, он умирает, после чего начинает все снова: попадает в не очень интересный рай, ждет внимания от своих потомков (которые в это время заняты собственными бессмысленными жизнями), или исчезает — в зависимости от того, какая религия не ошибается насчет смерти.

«Тамадаро может избежать этих уроков, — думаю я. — Тамадаро может преуспеть там, где потерпел поражение я». Но единственное, о чем я забываю, — это то, что жизнь Тамадаро, хорошая или плохая, полная разочарований или радостей, — его собственная жизнь. Маленький мальчик не должен нести на себе груз моих ошибок.

Тамадаро перестал играть с огнем, теперь он ходит вдоль стены, опустив голову — он смотрит в пол. Кажется, он забыл о моем присутствии, хотя, может быть, он просто не считает нужным вести себя здесь так, как его учат.

Моя вторая жена родила мне сына. Мы с ним делали то же, что и с Тамадаро. Я смотрел на Шонена и улыбался, восхищенный тем, как он открывает для себя мир. Но я никогда не размышлял о его судьбе так, как размышляю о судьбе Тамадаро. Тогда моя радость шла от самого сердца.

— Отец, посмотри. — Тамадаро осторожно идет к моей кровати, в руках он держит что-то, что хочет показать мне. Он становится на колени. Я смотрю на тени между его пальцами, но мне ничего не удается разглядеть, пока он не раскрывает ладони.

Холод наконец убил паука. Он лежит у него на ладони, пучок лапок и бледная оболочка тела, такая легкая, что малейшее дуновение ветерка качает ее на ладонях сына. Мы с сыном смотрим на нее.

Я никому не позволял трогать паучиху, и она соткала паутину, такую легкую и яркую, как шелк, с тонкими узорами. Она жила, наплодила паучков и умерла. Мне кажется, что это была хорошая, достойная жизнь.

Позже ночью я пишу стихотворение в ответ на стих моего сына:

Я снова стану сильным.

11. Дневник Кицунэ

Когда я вернулась в наш волшебный дом, Джозей сидела у низкого письменного столика и что-то писала. Ее кисть быстро двигалась по молочно-белой бумаге, переплетенной в блокнот. Когда она увидела меня, она уронила кисть, встала из-за столика и подбежала ко мне.

— Моя госпожа, вы выглядите обеспокоенной. Вы хорошо себя чувствуете?

— Да… Нет, — рассеянно ответила я. — Что ты пишешь, Джозей?

Она покраснела:

— Так, ничего особенного. Всего лишь стихотворение, и то не очень хорошее.

— Ты пишешь стихи?

— Это не важно, моя госпожа. Вы чем-то расстроены?

Я взяла ее руки в свои:

— Я ухожу, Джозей.

Она открыла рот, но долго не могла ничего сказать.

— Но вы только что вернулись! Вы не должны уходить так скоро: это слишком опасно. Вы не знаете, что вы можете найти, или…

— Джозей. — Я встала на колени и потянула ее за руки. Мы сели на голый пол. В комнате уже почти ничего не осталось: низкий столик, железный сундук и печка. — Я знаю. Но ты же пришла за мной, когда я была в лесу, даже несмотря на то, что это было опасно. Ведь так?

Она отвернулась.

— Это совсем другое, моя госпожа. Вы заблудились, и я знала, что должна вас найти.

— Нет, это то же самое. Нам нужен Кая-но Йошифуджи. — Не желая разрушать ее представления о том мире, в котором она жила, какими бы они ни были, я ничего больше не стала говорить. Я не сказала ей, что без него мы перестанем существовать. — Он мой муж. Я найду Каннон и объясню ей, почему она должна вернуть мне его.

— Я не думаю, что храм до сих пор… — Она не договорила.

— Я иду в храм в горах, — сказала я. — Снаружи.

Я отпустила ее руки и встала, отряхивая пыль с платьев. Когда магия была сильна, в моем доме не было пыли.

— Я не знаю, когда вернусь, Джозей.

— Вам понадобится еда и одежда. И башмаки, — сказала она автоматически. — Но моя госпожа… — Ее глаза наполнились слезами. — Пожалуйста, не делайте этого. Снаружи слишком много вещей, которые могут вам навредить. Там животные, вы можете поскользнуться и упасть, вас может настичь снежная буря, и вы замерзнете или…

— Я должна.

Она молча сняла с меня мои шелковые одежды и надела теплые стеганые платья и плащ. Собрала мои волосы в хвост, заткнула его за воротник, надела широкополую соломенную шляпу мне на голову и завязала ее лентами на подбородке. Это были простые одежды, не те, к которым я привыкла.

— Что будет со мной без вас? — прошептала Джозей. — Со всем этим? — Она обвела рукой комнату.

Я дотронулась до ее лица. Ее слезы были холодными, как капли дождя.

— Кто-то должен присматривать за всем этим, пока меня не будет. Пожалуйста, дождись меня. — Я боялась, что дом исчезнет, если в нем никого не будет. Но больше всего я боялась, что исчезнет Джозей. Я не могла смотреть на нее.

— Я не думаю, что смогу… — Ее губы дрожали.

— Ты должна. — Шар, который мне когда-то подарил Дедушка, был у меня в рукаве. Я вытащила его и вложила ей в руки. Он сиял, как маленькая луна.

— Но…

Я накрыла шарик ее второй рукой.

— Сохрани его для меня, пока я не вернусь, Джозей. Дождись меня. Пожалуйста.

Она помолчала.

— Я постараюсь, — наконец сказала она.

Мои щеки были мокрыми и холодными от слез, когда я надела башмаки и вышла на улицу. Джозей держалась за столб на веранде. Дом и столб были словно в тумане. По крайней мере, я надеялась, что это туман.

Было утро, когда я начала свое путешествие. Снег падал с тех пор, как я оставила Шикуджо. Маленькие снежинки жалили меня, когда попадали на кожу. Я шла по дорожке, которая вела через разрушенные ворота в горы. Она была довольно узкой, потому что по ней редко кто ходил зимой. Пятнистая собака бежала впереди, насторожив уши.

Я встретила только одного человека — крестьянина в соломенной шляпе и накидке. Он шел навстречу и вел быка на веревке, привязанной к кольцу в его носу. Я стояла и смотрела, как они приближаются. Моя собака гавкнула на них два раза, потом легла на землю. Мои ноги замерзли, поэтому я шагнула к собаке, надеясь хоть немного согреться о ее мех. Мужчина остановился в нескольких шагах от меня. Тропинка была слишком узкой: одному из нас нужно было уступить.

— Ну? — сказал крестьянин не грубо. Спина быка была покрыта снежинками, словно маленькими звездами. Пар вырывался из его ноздрей. Казалось, даже собака была напугана размерами животного, но быку не было до нас никакого дела. Он был словно Будда, возвысившийся над тщетой происходящего.

— Мне сказали, что эта тропинка ведет к храму Каннон. Вы не знаете, где он? — спросила я мужчину.

Мужчина сплюнул на снег:

— Вы выбрали неподходящее время для паломничества. Маленькие снежинки означают, что будет холодная ночь. Настолько холодная, что заморозит слезы у вас на глазах. А вы не доберетесь до храма к ночи.

— Вы знаете, как туда добраться? — спросила я.

— Да, хотя сам я там никогда не был. Скоро будет развилка. Оставьте приношение у камня, идите вверх по тропинке и слушайте звук журчащей воды. Там водопад, который никогда не замерзает.

— Это далеко? — спросила я.

— Дальше, чем вы сможете сегодня пройти. — Он пристально посмотрел на меня. — Может, вы захотите остаться сегодня ночью со мной и с моей женой? У нас по крайней мере тепло. А завтра погода, возможно, станет лучше. Хотя я сомневаюсь.

— Вы очень добры, но мне нужно идти.

— Ах, эти ваши паломничества! — Он махнул рукой. — Желаю вам удачи. Если вы не найдете, где остановиться на ночь, то выройте яму в снегу и выложите ее еловыми ветками. Они не дадут вам замерзнуть.

Он шагнул в сторону и потянул за собой быка, пока тот не оказался по живот в снегу.

— Удачи, — снова сказал он, когда мы с собакой прошли мимо. Только потом я поняла, что не знала, кого именно видел крестьянин, когда говорил со мной.

Некоторое время идти было легко — бык примял снег. Я шла к двум горам, иногда натыкаясь на случайные следы, которые вели к крестьянским домам. Чем ближе я подходила к лесу, который покрывал горы, тем труднее мне было различить тропинку. Наконец она стала совсем узкой, с едва заметными, припорошенными свежим снегом следами. Псу не очень нравилось идти первым — ему приходилось протаптывать для меня тропинку, поэтому скоро он отстал и пошел позади меня. Какое-то время платья и плащ согревали меня, но потом поднялся холодный ветер, который пронизывал до костей. Колючие снежинки хлестали по лицу и рукам. У меня все время текло из носу. Когда я дотрагивалась до своего лица, оно было холодным и гладким, как будто вырезанным из нефрита. Мои ноги онемели в деревянных башмаках и уже не болели.

Но я продолжала идти вперед. Я спрятала руки в рукава, прижав их к себе. Ветер сорвал с головы шляпу, и я не смогла быстро вытащить онемевшие руки из рукавов, чтобы поймать ее. После этого ветер трепал мои волосы, они падали мне на лицо, лезли в глаза.

Вперед и вперед. Я дошла до леса, где тропинка резко заворачивала в сторону и шла между соснами. Ветер вдруг стих, хотя, казалось, будто воздух еще был заряжен его энергией. Верхушки деревьев тихонько поскрипывали. В лесу снег едва доходил мне до колен. Кое-где земля была совсем голой, покрытой лишь иголками и листьями. Мне стало трудно различать следы на тропинке, поэтому я просто стала высматривать углубления в снегу. В просвете между ветвями деревьев я видела небо. Там, где землю не прикрывали ветви, возвышались сугробы снега, доходившие мне до груди.

В одной руке я несла плетеную корзинку. Необрезанные концы соломы были похожи на бахрому. В корзинке было все, что у меня осталось: потрепанный летний веер Шикуджо, кусок сушеной рыбы и два шарика риса. Наверное, мой дом уже исчез. Но надежда у меня еще оставалась. Я подумала о Джозей, и глаза наполнились слезами, которые тут же замерзли на ресницах.

Мне еще никогда не было так холодно. Я не могла больше быть лисой, но не являлась и женщиной. Я не знала, кто я. И если бы я обернулась лисой, это не помогло бы мне понять…

Когда я перебиралась через упавшее дерево, то зацепилась и упала на колени. Я так устала, что мне было тяжело поднять даже волосы, усыпанные снегом и веточками.

Кая-но Йошифуджи нравились мои волосы. Он запускал в них руку, и они скользили между его пальцами, словно шелк. Он зарывался в них лицом и щекотал меня ими после того, как у нас был секс. Но теперь они были мне не нужны. Я вытащила маленький ножик и отрезала их по плечи. Волосы посыпались на снег. Пятнистая собака обнюхала их и жалобно заскулила.

Я встала и пошла дальше. Под деревьями становилось темно. Я не видела ни одной хижины с тех пор, как вышла из долины. Здесь была земля капканов и охотников на медведей, безумцев и провидцев: здесь почти никто не жил, кроме животных. Что ж, очень хорошо, я животное или когда-то была им. Я выживу.

Пока я шла, все менялось: мои шелковые стеганые платья превратились в хлопковые, а я даже не заметила этого. Платья стали темнее и короче: такие носили крестьянки. Почему это происходило?

Я сразу увидела камень: черный, плоский, высотой с человека, он стоял прямо передо мною. Кто-то древний вырезал на камне лицо. Теперь он смотрело перед собой пустыми глазами. У его подножья рос папоротник, который запорошило снегом. Свежих приношений богу не было, лежали лишь полинявшие свертки ткани, в которых когда-то были подарки. Я поклонилась.

— Дух!

Мне никто не ответил, но я оставила у камня свою рыбу и рисовые шарики. Когда я свернула на тропинку, которая уходила в гору, пятнистая собака куда-то исчезла, но скоро вернулась, облизывая морду. Что ж, камень сам должен был присматривать за своими подарками: если он позволил собаке съесть его приношения, я была в этом не виновата.

Кто-то пометил тропинку, написав ярко-красной краской на камнях, лежащих вдоль нее. Иероглифы были жирными, размашистыми, но краска понемногу стиралась. Внизу иероглифы скрывали опавшие листья и снег. Для меня надписи на камнях не имели смысла, это были случайные слова, никак не связанные друг с другом. Гребень волны. Память. Сердце. Перекресток. Серебро. Было ли это стихотворение? Или каждый камень был стихотворением, и все вместе — камень, краска, слово — что-то значили? И что бы они значили, если бы были написаны на другом камне? Черной краской? Более толстой кистью?

Поэзия.

Собака не обратила на камни внимания, только приподняла ногу у одного из них. Я думаю, это изменило стихотворение (если это было стихотворение) на другое: камень, краска, слово, моча.

Петрушка. Нож. Слезы. Луна.

Становилось темнее.

Правильность.

12. Дневник Шикуджо

Если бы мы были в столице, мы бы сейчас все говорили о танцорах Госечи. Наверное, там тоже выпал снег, хотя все равно немного пыльно, но мы к этому привыкли, воздух восхитительно прохладный. Не как здесь: из-за мороза я словно заперта в своих комнатах, я даже не хочу выходить, чтобы навестить моего мужа. Во дворце сейчас была бы толпа народа — все бы готовились к ритуалам благодарения. Проводились бы церемонии по успокоению духов. Мы бы устраивали банкеты, играли, пели и пили. Я вспоминаю те годы, когда прислуживала старой принцессе, и не могу припомнить, чтобы мы спали с конца десятого месяца до самого последнего банкета.

Мне всегда нравилось смотреть на танцоров Госечи, когда они входили во дворец. Девушки были такими торжественными в белом, а их партнеры всегда очаровательны, одеты в одинаковые одежды с зеленой, голубой или коричневой вышивкой. И я просто влюблялась в них, когда они начинали танцевать.

Много лет прошло с тех пор, когда я в последний раз посещала банкет, на котором они танцевали, но только теперь я что-то поняла. Я всегда думала, что цель танцоров Госечи — быть правильными во всех отношениях. Необходимо правильно двигаться, демонстрировать строгость и сдержанность своих движений, важен каждый взмах веера; важно надеть правильные платья и ленты, сделать правильную прическу для каждого из танцев.

Но на самом деле нужно гораздо больше. Нужна страсть, которая проявлялась бы в каждом движении, даже самом осторожном. Я не могу сказать, в чем разница между одной девушкой и другой: они обе усердно тренировались, они элегантные и грациозные. Но на одну мне просто приятно смотреть, а от другой я не могу отвести глаз, она зажигает огонь в моем сердце. И я знаю, когда смотрю на такую девушку, что ее молитвы будут лучше услышаны богами, чем молитвы остальных танцоров.

Правильность и страсть. Я должна запомнить это. Кая-но Йошифуджи — сплошная страсть и никакой правильности. И у него ничего не получается. Но разве у меня получилось? Если бы я была одной из танцоров Госечи, я бы не опозорилась перед двором своим плохим исполнением, но, боюсь, что боги не стали бы меня слушать.

13. Дневник Кая-но Йошифуджи

Мой мозг пытается справиться с противоречиями последнего времени. Иногда он сдается от усталости. Прошло три месяца — прошло десять лет. Я молод — я стар. Я живу здесь — я живу в доме с голубой черепицей, который на самом деле оказался норой под моей сторожкой. Я женат на Шикуджо — я женат на моей золотоглазой жене, которая, может быть, женщина, а может, лиса. У меня есть сын — у меня два сына.

Наверное, Урушима был так же удивлен, когда вернулся из замка морской принцессы и обнаружил, что прошло много лет, хотя для него они показались одной ночью. Мой мозг борется, но отказывается принять то, чего он не может понять. Я понял, что очень многое забыл.

Я оглядываюсь назад и вспоминаю ее, в платье с нарисованными на нем маленькими обезьянками, как морщился ее гладкий лоб, когда она спрашивала меня, что такое душа. Я вижу шарик в ее руках, чернила, разбрызганные по стене и полу, каменный фонарь в саду, который светил по ночам, хотя его даже не зажигали. И то, что никогда не замечал, когда жил там, и она была моей женой: я словно вижу темноту под сторожкой, чувствую запах грязи и отбросов, помню, как пахло от моих засаленных платьев. Помню, как целовал лису.

Лиса или женщина, ее глаза словно светились. Я всегда думал (если я вообще об этом думал), что глаза лисы такие же, как и у собак — водянисто-коричневые. Но они другие. Они золотые, можно смотреть в эти глаза, на тонкие линии, образующие рисунок радужной оболочки. У лис нет души? Это неправда: я видел ее.

Я слушаю, как священник читает сутры. Он остался здесь, вероятно, предпочитая наш дом своему холодному монастырю. Я болен и слаб, поэтому мне ничего не остается, кроме как лежать и слушать его. Но он говорит так быстро и таким монотонным голосом, что его чтение превращается в простой шум, как шум ветра в листьях деревьев или стрекот сверчков летним вечером.

Почему я был с ней, с моей лисой? Я знаю все причины: она казалась такой свободной, как может быть свободна лиса; ее милый домик и сад, ее идеальные слуги делали каждый мой день, проведенный там, незабываемым, словно сбылись волшебные сказки, которыми зачитываются женщины. (Так и было: этот мир казался мне идеальным, потому что, я думаю, он был создан специально для меня.)

Но окружение было не самой интересной частью моей жизни с ней. Я снова хотел почувствовать себя живым. И я почувствовал, но не из-за идеального мира, созданного для меня, а из-за тех приключений, которые я пережил с ней. Лучше, чтобы жизнь была приключением, чем произведением искусства. Я так думаю.

Я чувствовал себя лучше, когда был с ней, потому что хотя бы на время я забыл о той безнадежности, которая овладела мною. Она ничего не ждала от меня (кроме того, чтобы я был с ней). И я никогда не расстраивал ее, потому что любой мой поступок приводил ее в восторг или удивлял. Я никогда не расстраивался сам, потому что я хотел быть тем, кем я был. Несмотря на то, что это был идеальный мир, в нем все же нашлось место для моих ошибок.

Было ли бы все по-другому между мной и Шикуджо, если бы она была менее идеальной, если бы жизнь с ней оставалась таким же приключением, какой она была сначала. Я думаю, она никогда не считала себя идеальной женой, это я считал ее идеальной и сердился на нее за это. Она была такой, какой ее ожидали увидеть. Возможно, это раздражало ее так же, как и меня — мои собственные ожидания. Я никогда даже не подумал спросить ее об этом.

Я думаю, я не увидел бы иллюзию моей жены, если бы не захотел ее увидеть. В этом мире никто не старел. Моя жена всегда была красивой. Даже сейчас, думая о ней, даже видя ее такой, какой она на самом деле была — покусанная блохами лиса с настороженными золотыми глазами, — я все еще хочу ее нежное женское тело. Я хочу быть с ней, хочу ощутить ее прикосновение, хочу услышать ее ужасные стихи.

Это был вечный мир. Я гулял по ее саду десять лет. Осень никогда не кончалась. Вспоминая сейчас об этом, я понимаю, как это было странно. Откуда брались все эти листья, которые падали с деревьев на протяжении десяти лет? Должно быть, за это время деревья уронили тысячи, сотни тысяч листьев — больше, чем на них могло вырасти.

Я бежал от смерти, от разлагающегося трупа, от черепа, обтянутого кожей. От маленьких морщинок, которые появлялись, когда Шикуджо смеялась. Учение Будды говорит, что это не то, чего стоит бояться, что не стоит цепляться за преходящее — в том числе молодость, сильное здоровое тело, счастье, — потому что оно причиняет горе. Проще: амидисты говорят мне, что все, что я должен сделать, это произнести имя Будды, и я достигну перерождения в Чистой земле.

Перерождение. Вот в чем проблема. Я не хочу уходить в темноту, даже если будет возможность перерождения. Когда умер мой отец, я зажег погребальный костер. Когда пламя занялось и дым повалил сквозь бревна, ткань над гробом приподнялась от вырывающегося густого дыма. Я увидел, как горят бревна и понял, что я следующий. И даже мой сын ничего не сможет с этим поделать. Когда-нибудь ему придется зажечь мой погребальный костер, возможно, со слезами на глазах, возможно, без. Этот дом, этот сад — все будет принадлежать ему, а я стану дымом в небе, который разгонит даже слабое дуновение ветерка. Я не был готов к этому.

А теперь я почти старик. Каждое утро я нахожу на своей расческе волосы. Мне все время холодно: я грею ноги у печки, как какой-то крестьянин, но хуже, что меня не волнует, видит ли меня кто-нибудь. Сейчас смерть ближе, чем когда-либо.

Теперь мне остается только гадать, чего я боюсь больше: смерти или жизни.

14. Дневник Кицунэ

Страсть. Белка. Песок. Тропинка поднималась все выше и выше. Уже темнело, я почти не видела надписи на камнях. Мне негде было остановиться на ночь, и даже тропинка, казалось, исчезла, оставив только камни со словами. Длинная цепочка камней-стихов уходила в темноту. Я думала, что уже перестала дрожать, как вдруг меня пронзила судорога, такая сильная, что я даже прикусила язык. Собака тоже замерзла и остановилась, чтобы облизать подушечки лап, выгрызть из них шарики снега, которые там образовались.

По этой дорожке я дошла до ворот. По крайней мере я думаю, что это были ворота: столбы и перекладина — покрытые мхом кедровые бревна — и в три раза выше меня. Перекладина была так высоко, что ее скрывали возвышающиеся над воротами деревья. На деревьях тоже были вырезаны иероглифы. Дом. Любопытство. Пять. Дождь.

Подпорки местами прогнили, как будто они долго лежали на земле, прежде чем их подняли. Я дотронулась до пористой поверхности одной из них. Поддела древесину своим маленьким ножичком, отлетела щепка, и я увидела под ней жука. Я подумала о том, чтобы съесть насекомое (я была очень голодна), но в последний момент опустила руку и позволила собаке съесть его.

Крестьянин ничего не сказал об этих воротах, но ведь он никогда не был здесь. Возможно, их недавно построили. Снег немного утих, и я увидела, что дорога за воротами была намного шире, чем та, по которой я пришла. Она была достаточно широкой, чтобы по ней могла пройтись упряжка волов. Но это было бессмысленно: повозка бы не проехала по горам. Сюда было трудно забраться даже на паланкине. Люди, которые сюда приходили, должны быть сильными (и молодыми).

Ворота были довольно примитивными, но даже так они походили на те, что вели в наше имение, хотя не было ни забора, ни сада за ними. Был только лес, снег, деревья и мертвый папоротник. И выступ горы за ними. Я увидела тусклый свет, хотя не видела никакого дома. Это был словно свет от бумажного фонарика, висящего далеко отсюда.

Нет. Я лучше буду спать в лесу, мокрая, замерзшая и голодная, чем пойду по этой странной дороге под гниющими воротами. Нет.

Пока я думала, собака приняла решение. Пес внимательно обнюхал столбы, хотя они были слишком холодными, чтобы пахнуть. Но он не помочился на них, что удивило меня: столбы всегда были словно приглашением помочиться на них для всех животных, находящихся поблизости. Он пробежал под воротами, громко гавкая.

— Собака! — Я побежала за ней. Было совсем темно, но я видела ее белый хвост впереди. Я шла по кучам иголок и листьев, припорошенных снегом, перелезала через сломанные ветки деревьев.

Свет шел не из большого дома. Неудивительно, что я его не заметила. Это была свечка у единственного крошечного окошка полуразвалившейся хижины. Ожидая увидеть что-то другое, я почти врезалась в нее, прежде чем заметила. Собака прыгнула на дверь, продолжая лаять. Я отошла в сторону, сжимая в руке маленький нож.

Дверь распахнулась, из хижины вырвался тусклый золотой свет и тепло. Худой человек выглянул из двери:

— Что?..

— Брат! — Я подбежала и бросилась ему на шею.

— Сестра? — Он отодвинул меня, чтобы лучше рассмотреть, потом с силой прижал меня к себе. — Сестра, что ты здесь…

— Я думала, ты умер! Ты здоров? Ты ушел и…

— Как ты?..

Мы снова обнялись, потом он сказал:

— Я здоров, Сестра. Но как ты здесь оказалась? Почему?

— Его нет, — сказала я. У меня на глазах выступили слезы. Я моргнула, и холодные слезы покатились по щекам. — Каннон пришла и забрала его.

— Я знаю. Дедушка был здесь.

— Он жив? — Я снова вспомнила удар дубинкой о его бок и тот ужасный звук, который при этом раздался.

— Он был жив. Жив ли он сейчас — не знаю. Сестра, ты замерзла. Давай пройдем внутрь.

Я позволила ему провести меня в хижину. В ней было немного теплее, чем на улице. Ее освещали две лампы. Единственная комната была крошечной, наверное, три шага в каждую сторону, и заваленной человеческими вещами. Но то, что собрал здесь Брат, не представляло из себя никакой ценности: сломанное колесо от телеги, поставленное в углу комнаты так, будто это святыня. Моток гнилой веревки, свешивающейся с потолка, завязанный в странный узел. Глиняные черепки аккуратно разложены рядом с тыквой, наполненной кусочками сломанных серебряных украшений для волос. Листья и тряпки свалены в кучу у стены. Дырявая шкура какого-то зверя лежала в углу.

Брат низко поклонился мне и сказал:

— Ты замерзла, Сестра? — Он накинул мне на плечи рваную волчью шкуру, слишком старую даже для того, чтобы ею пользовался бедняк. — Вот, надень это платье и сядь ближе к печке. Где твои служанки? Мне приказать, чтобы между нами поставили ширму?

Конечно, это была ирония. То, что он говорил, не имело никакого смысла: здесь не было ни печки, ни платьев, ни ширмы, ни слуги, чтобы эту ширму поставить, даже если бы она и существовала.

— Расскажи мне про Дедушку. Где он?

— Ушел, — ответил Брат. — Ему было больно, когда Кая-но Йошифуджи забрали, он убежал. Я нашел его и привел к себе домой. Он рассказал мне про Каннон. Он не остался со мной надолго.

— Но я помню палку…

Брат встал на колени на грязный пол около меня.

— Его ударили достаточно сильно, чтобы повредить что-то внутри. Когда он кашлял, у него изо рта шла кровь. Он говорил, что ему не было больно. Но потом он ушел, чтобы найти себе тихое место и спокойно умереть. — Брат достал из грязного рукава свернутую кору. Когда он ее разворачивал, она треснула. Я увидела иероглифы на ее внутренней стороне, нацарапанные острием ножа или когтем.

Он отпустил кору, и письмо Дедушки рассыпалось на кусочки. Я думала, что он уже умер, я оплакивала его. Тогда почему мне было так больно услышать, что он еще жил какое-то время перед тем, как умереть? Я снова заплакала. Мои слезы текли, обжигая онемевшее лицо. Брат сидел молча и смотрел, как я плачу.

— Сестра, что ты здесь делаешь? Ты тоже убежала?

— Нет, у меня все еще есть дом. («Или что-то похожее на него», — подумала я.) Здесь в горах есть храм Каннон. Я иду к ней, хочу попросить, чтобы она вернула мне его.

— Зачем ты хочешь его вернуть? — спросил Брат. — Он ушел.

— Я должна его вернуть. Он центр магии. — «Мы потеряем все», — подумала я, но не сказала. Он вел себя странно, я не ожидала от него такого.

— Он тебе больше не нужен, — сказал Брат небрежно. — Он никому из нас больше не нужен.

— Мой дом исчезает! Я не могу одна поддерживать магию. Йошифуджи должен быть там.

Брат фыркнул:

— Ерунда. Посмотри на это. — Он обвел комнату рукой. Я обернулась, чтобы посмотреть, но ничего не увидела кроме хижины, забитой всяким хламом. — Все это сделал я, — сказал он гордо. — Без тебя. Без Йошифуджи. Мне удалось то, о чем ты мечтала. Я стал человеком.

— Что ты сделал?

— Это, — сказал он, теряя терпение. — Этот дом. Эти комнаты. Сад. Ворота. Я все это построил, — он заметил выражение моего лица. — Что-то не так?

— Брат, — как можно мягче сказала я. — Я вижу только хижину и лес. Я вижу тебя, себя и собаку. И больше ничего.

Он снова фыркнул:

— Неужели ты не видишь? Посмотри! — Он подвел меня к шкуре, висящей у двери. — Видишь эту великолепную парчу? Эти роскошные платья? Все такое же, как было у нас там, в долине, Сестра, Только это все настоящее.

— Нет, — прошептала я.

— Дом намного больше, чем тот. — Он улыбнулся. — Я восхищен им. Чтобы его построить, ушло столько месяцев. Пока я нашел плотника, который смог сделать такие экраны и ширмы. И это в такой глуши. Мне даже пришлось заказать образцы из столицы. Они выглядят просто потрясающе. Тебе так не кажется?

— Брат…

— Пойдем посмотрим западное крыло дома! Ты останешься у меня? — Он схватил меня за руку и потащил на улицу, в темноту ночи.

— Нет! — я вырвала руку. — Здесь ничего нет! Что ты мне показываешь?

— Ты и правда ничего не видишь? — Он с сомнением покачал головой.

— Но здесь не на что смотреть!

— Панели, черепица, матрасы — как ты можешь этого не видеть?

Мои глаза жгли слезы. Я снова посмотрела, куда он указывал. На чистом холодном небе блестела луна. Под снегом я заметила очертания веток деревьев. Я поняла, что они были разложены так, что составляли линии и квадраты.

Иногда дети тоже так делают: играют в дом, выкладывая на песке его очертания ветками или листьями. Здесь будут комнаты моей матери, здесь — комнаты второй жены, здесь — отца. Это палочка — отодвигающаяся панель. Кучка листьев там, где будет спать отец. Это было похоже на детскую игру. Брат играл в дом, но на самом деле ничего не было. Или, может, я просто не видела… Магия — странная штука.

Я не возражала, когда он повел меня через нагромождение веток, показывая свои комнаты, ширмы, мебель и все то, что видел он. Кто из нас двоих был сумасшедшим? Кая-но Йошифуджи пил из опавших листьев и целовал лисенка в слипшиеся глазки. Какая была разница между ними? Но я знала, что разница была. Она должна была быть, потому что происходящее здесь было сумасшествием.

Борясь с подступающей паникой, я старалась видеть то, что он мне показывал. Но ничего не получалось: не было магии, были лишь кучи барахла и обносков.

— У меня есть для тебя подарок, Сестра, — сказал он и наклонился, чтобы поднять что-то с пола. — Кое-что, что ты сможешь носить у себя в волосах, когда придет весна.

Я молча протянула руку, и он положил на мою ладонь что-то холодное. Это была замерзшая мышь, твердая, как камень. Я закричала и отбросила ее в сторону.

— Прекрати это!

— Тебе не понравилось? — Брат обиженно посмотрел на меня.

— Перестань! Ты все это выдумываешь! — Я хотела закрыть глаза и уши руками, хотела кричать, пока не закончится весь этот кошмар.

— Выдумываю, — медленно проговорил Брат. — А разве мы всегда не выдумываем что-то? Мы все?

— Нет! Это неправильно!

— Потому что это не твоя реальность, Сестра? — Брат рассмеялся. — Моя хотя бы не исчезнет.

— Это все нереально, разве ты не понимаешь? Здесь ничего нет.

— Нереально? Я видел, как ты училась писать стихи для него, как ты меняла свое тело ради него. Это было реально?

— Мне пришлось сделать это. Я любила! Это было частью магии. Это было условием для того, чтобы быть человеком.

— Любовь, магия и человечность. Это не одно и то же. Я могу сказать, в чем разница. А ты?

— Прекрати! — закричала я. — Оставь меня в покое! Ты сумасшедший!

— Мне очень жаль, что ты не видишь всего этого, — мягко сказал он.

Я повернулась и убежала.

15. Дневник Шикуджо

Женщина сидит и слушает, как священник монотонно читает сутры. Она старается быть внимательной. Потому что это путь к спокойствию и спасению, но тем не менее она никак не может сосредоточиться.

Люди все время начинают новую жизнь, прощаясь со старой. Я помню, как леди Цукиномоно оставила дворец, чтобы стать монахиней. И это несмотря на то, что принц умолял ее не делать этого. Многие женщины дали бы себя уговорить, но леди Цукиномоно была не из их числа.

Я увидела ее несколько месяцев спустя. Я ехала в храм в Нара, чтобы посвятить сутру матери моего мужа (она недавно умерла, став под конец жизни злой и раздражительной). Мне немного наскучили пения, поэтому, сославшись на головную боль, я вместе со своими служанками оставила помещение. Когда мы возвращались, мы остановились у домика, в котором жили монахини. Несколько женщин шли по дворику. Многие были лысыми, но у некоторых были волосы длиною по плечи — женщины знатного происхождения не могут сбривать волосы — даже для посвящения. Наши волосы — это наша гордость. Я не сразу узнала ее, но это была она — Цукиномоно. Раньше у нее были густые волосы, ниспадающие до пола. Сейчас они были по плечи, как у какой-то крестьянки.

Остальные женщины, ушедшие в монастырь, которых я знала, обычно сохраняли что-то из своей прошлой жизни: они продолжали заниматься карьерой своих сыновей при дворе, или оставляли при себе нескольких слуг, или носили парчовые платья под серо-зеленым монашеским одеянием.

Но Цукиномоно! Она стояла на коленях вместе с другими монахинями, склонив голову так, что ее стриженые волосы падали ей на лицо. Если бы она раньше не обладала такой изысканной красотой (эти продолговатые глаза и то, что она, несмотря на все обычаи, никогда не брила свои брови и не рисовала другие, повыше), я бы легко могла представить ее обычной монахиней. Она шептала и перебирала нефритовые четки между пальцами.

Когда она освободилась, я отправила Онагу спросить у нее, не согласится ли она уделить мне несколько минут своего времени. Она пришла довольно охотно, но немного нахмуренная, как будто ее заставили сделать что-то неприятное. Мы немного поговорили.

Она на самом деле все оставила. Она пришла сюда не для того, чтобы просто уйти (как говорили там, при дворе). Она пришла к Будде в надежде на просветление. Она пожертвовала всем ради мечты. И теперь мечта моей принцессы уже исполнилась, если, конечно, она еще не превратилась в дым.

Мой муж тоже оставил все ради своей мечты. Хотя я не думаю, что его мечта сбылась.

Даже если он поправится, даже если больше не окунется с головой в свое сумасшествие, что я имею? Мужчину, который спал с лисами, мужчину, который бросил свою семью ради удобной мечты?

Это происходило и раньше. Они всегда уходили. Не в норы к лисам, конечно, — это слишком необычно. Думаю, что могу утешать себя хотя бы этим. Мужчины оставляли свои семьи, чтобы завести новую семью, или уходили в монастыри. Или просто не могли усидеть на одном месте. Некоторые просто идут по жизни, словно во сне. Это одержимость, только наоборот: никто не овладевал их телами, никто не управлял ими — даже дух, которому принадлежало это тело. Просто его мысли далеки от жены, от наложниц и друзей, далеки от чего-либо реального и прочного.

До того как убежать жить к лисам (а именно это сделал мой муж), он был беспокойным и несчастным. Пусть я не осознавала этого, но его уже не было рядом со мной. Его невозможно было сделать счастливым и спокойным — настолько он сросся с этими чувствами. Кая-но Йошифуджи оставался со мной какое-то время. Но думала ли я, что он будет и дальше рядом со мной? Да, наверное.

Итак, что же это было? Он преследовал свою мечту или просто убегал от реальности? Я думаю, что даже он не знает ответа на этот вопрос.

Однажды я набралась смелости достаточно, чтобы посмотреть жизни в лицо без колебаний. Когда мой отец сказал мне, что я должна выйти замуж за Кая-но Йошифуджи, я отвернулась. «Может быть», — сказала я тогда, зная, какое это было возмутительное заявление. Но я увидела его и полюбила. Или думала, что полюбила, — так было до того момента, как он научил меня смеяться. Но даже тогда я совсем не знала его.

Я делала то, что мне позволено было делать: я выглядывала из-за ширмы и приглашала его к себе. Он видел мои платья, чувствовал запах моих духов, видел мои волосы, струящиеся черной рекой до пола. Осмелюсь ли я признаться: когда я узнала, что муж пропал, я думала о том, чтобы обрезать их? Монахиня обрезает волосы, чтобы показать — она уходит из мира. Могу ли я сделать то же самое, сказав, что я принадлежу не этому миру, но самой себе? Если бы я сделала это, заметил бы ты тогда меня, а не мои волосы и платья?

Нет, муж бы никогда не понял этого. Когда я капризничала, он не замечал этого, он был слишком поглощен своим собственным несчастьем, чтобы заметить хоть что-то дальше своего носа.

Мне было бы не жаль обрезать свои волосы. Я расчесываюсь и не чувствую боли, когда они выпадают.

Оставить этот мир и стать монахиней была мечта моей принцессы. Я же должна найти свою собственную мечту.

16. Дневник Кая-но Йошифуджи

Я перечитываю свои записи. В столице это список бесконечных визитов, лошадиных бегов, петушиных боев и россыпь напыщенных фраз. После того как мы приехали в деревню, то, что я писал, кажется мне искусственным, написанным словно напоказ. Я вспоминаю те десять лет (или три месяца?), что провел с моей второй женой. Что я тогда на самом деле чувствовал?

Единственное, что я нашел, это старое стихотворение:

Я знаю, что мне нравился мой ухоженный сад, но я тосковал по беспорядку. И поэтому я ушел — променял одно на другое, даже не задумываясь, почему одно мне казалось более привлекательным, чем другое. Может, оно мне казалось привлекательным только потому, что не принадлежало мне?

Мне было легко думать о своей жене как об ухоженном саде, где все предсказуемо вплоть до узора камней на дорожках.

Но это обесценивает все то, что было между нами. Мы пили саке из одной чашечки и заканчивали стихотворения друг за другом между глотками. Мы писали друг другу письма, бесконечные письма! У меня до сих пор есть коробочка в форме цветка лотоса, в которой я храню их.

Она смешивала для меня духи. Мы сидели на веранде осенним вечером — это было годы назад — и смотрели на дождь, который тихо стучал по кроваво-красным листьям. Она сидела на коленях, окруженная бутылочками с маслами. К каждой бутылочке была прикреплена маленькая бумажка с указанием содержимого. Эссенция «Темная зима». Духи «Камергера». Духи «Сотни шагов». Ее руки аккуратно смешивали масла, опускали бамбуковую палочку в открытые бутылочки и по капле переносили в маленький серебряный пузырек. Я взял ее за руку и прижал ее к своей щеке: пахло сладко и немного резковато.

Ее друзья принесли последние моногатари-истории и тетради, и я иногда слушал, как она читает эту женскую литературу, когда уставал от изысканных (иногда просто невыносимых!) трудов для мужчин. Потом мы разговаривали об этих историях и поэзии.

Я сидел с ней за ширмами и играл ее гребнями, браслетами и веерами. Когда она отворачивала лицо, я отодвигал ее волосы, чтобы видеть маленькое прелестное ушко.

Однажды зимой на рассвете, когда мы еще были в столице, укутавшись одеялом, сквозь щель в ширмах мы наблюдали за белкой: она тащила по глубокому снегу кусок орехового пирога размером почти с себя. Когда белка затащила пирог в дупло и проворно юркнула за ним, моя жена засмеялась. Я помню этот чистый искренний звук.

Она поддразнивала своего брата, когда была моложе, и он приходил навестить нас — еще до того, как его назначили губернатором и отправили в провинцию Харима.

У моей жены было чувство юмора. Сейчас его нет… Или, может, я просто перестал слышать, как она смеется?

Это обесценивало наш секс, наши поцелуи, ленивые игры летними днями, такими жаркими, что она лежала в одном тонком платье натурального цвета, которое намокало от пота и прилипало к ее груди и бедрам, когда она не могла больше ничего, кроме как стонать, будто котенок, от моих рук. Или наши ночи, когда было так холодно, что, когда она целовала меня, моя кожа покрывалась мурашками.

Неужели этого было недостаточно? Наверное, нет. Потому что я был беспокойным. Но я не искал чего-то. Я бежал от всего, что меня окружало.

Я бежал, но ничего не менялось. Я вернулся на то место, с которого начал. Я все еще должен смотреть в лицо жене. Должен посмотреть в лицо самому себе наконец.

17. Дневник Кицунэ

Я бежала и бежала. Собака бежала за мной. Я не знаю, почему я так быстро бежала, никто меня не преследовал, разве только тень сумасшествия моего Брата. Она не оставила меня даже когда я остановилась, задыхаясь, на поляне.

Мои легкие болели от морозного воздуха. Я слышала, как дыхание вырывается изо рта, пульс отдавался в барабанные перепонки. От меня шел пар, как будто я была трупом, лежащим на погребальном костре. Я потеряла свою корзинку. У меня был только круглый веер, который я когда-то украла.

Еды не было, и я не знала, как ее добыть. Холодно. Я сбилась с тропинки. Поляна была очень маленькой, словно дорожка между двумя склонами, поросшими соснами. Но было достаточно места, чтобы увидеть в просвете между деревьями небо. Я не знаю, может ли обычная женщина почувствовать снег в воздухе, но я могла: острый холодный сухой запах. Единственное, на что мне оставалось надеяться, это то, что мне удастся найти тропинку, пока совсем не стемнеет и не пойдет снег.

Я пыталась вернуться назад по своим следам, но их уже замело снегом.

Я шла вперед, выставив перед собой руки. Я не заметила одно дерево и наткнулась на него, ушибив свои закоченевшие пальцы на ногах так сильно, что даже упала. Ветер сухо просвистел между деревьями.

Я вышла к ущелью. Его стены были крутыми и отвесными. Я не знала, как далеко другая сторона ущелья. Я не могла перейти, поэтому пошла вдоль обрыва. Было скользко.

Я споткнулась обо что-то на тропинке. Это были два бревна, связанные веревкой, — деревянный мост тянулся через ущелье.

Я ступила на мост. Собака заскулила и отступила назад. Она не хотела идти за мной до тех пор, пока я не взяла ее на руки и не поставила на мост. Единственным способом перейти это ущелье был путь по бревнам, стертым от шагов людей и скользким от снега. Я осторожно наступила на первое бревно. Передо мной была пустота. По царапающим звукам позади меня я поняла, что собака тоже идет, впиваясь когтями в бревна. Внизу был ручей или река: она могла быть в двух метрах или намного больше. Я не видела ее из-за ветра, темноты и снега. Я шла вперед.

Неожиданно я поскользнулась и упала. Мое тело напряглось, пальцы судорожно вцепились в перила. Из последних сил я подтянулась и вползла между двумя бревнами. Остаток пути я ползла, стараясь держаться как можно ближе к перилам. Только когда я оказалась на другой стороне, поняла, что потеряла свои башмаки.

Что бы подумали лисицы Инари, увидев меня простоволосой и без обуви ночью в лесу? Я почти слышала их звонкий, точно колокольчики, смех. «Глупый способ умереть», — сказали бы они. Если им, конечно, вообще было до меня дело. «Ни женщина, ни лиса не стала бы выходить в такую погоду. Если ты не женщина и не лиса, так кто же ты?»

«Умирающая», — подумала я. Я не была ни женщиной, ни лисой, но я умирала. Собака заскулила и уткнулась в меня холодным мокрым носом, но я не могла сдвинуться с места. Я лежала в снегу, свернувшись клубком. «Как лиса», — с горькой усмешкой подумала я. Ветер свистел в ущелье, этот холодный стальной звук отдавался у меня в ушах, пронзая барабанные перепонки, словно острые стрелы. Я не ела с самого утра — с тех пор, как проглотила маленький рисовый шарик. Снег падал на мое лицо и больше не таял.

Я не могла умереть. Я должна была вернуть своего мужа. Я хотела найти Каннон и накричать на нее. И тогда это было для меня важнее всего. Вспомнив лисьи привычки, я поползла по рыхлому снегу к дереву. Онемевшими руками разгребала снег, пока у меня не получилась ямка, достаточно глубокая для меня и собаки. Я рыла дольше, пока не появились сухие сосновые иголки. Я легла в яму и свернулась клубком. Здесь, в снегу, было теплее. Я прижала руки и ступни к собаке. Ей было неудобно, она извивалась, пытаясь устроиться, но позволила моим рукам остаться. Я завидовала теплой шерсти собаки и мечтала о своей шкуре. Но в ней не было смысла: даже лисы умирали в такие ночи.

Так я заснула.

Я бы, наверное, никогда больше не проснулась, если бы вдруг собака не напряглась и не разбудила меня. Она хотела вскочить на ноги, но нас присыпало снегом, мы были в снежной яме, будто жучки в янтаре. Она гавкнула: оглушительный звук в полной тишине, потом подняла голову и разбила нашу снежную скорлупу. Она оцарапала меня, пытаясь вырваться из моих объятий. Через мгновение я услышала мужские голоса.

Они вытащили меня из моего убежища. Я моргала от слепящего солнечного света. Собака прыгала вокруг нас.

— С вами все в порядке? — Один мужчина держал меня на руках, я чувствовала тепло его меховой одежды. Их было двое. Это были охотники в снегоступах, со стрелами и луком за спинами.

— Что вы здесь делали?

Сонная, как котенок, я посмотрела на ущелье позади нас. Оно было намного шире, чем я думала. Три бревна, из которых состоял мост, были уже, чем мне вчера показалось. Я не видела дно ущелья с того места, где мы стояли, но видела его другую сторону, ровную и отвесную, словно стена.

— Посмотри на ее ноги, — сказал один мужчина другому.

— М-м, да! — сказал мужчина, который держал меня на руках.

Я слишком устала, у меня даже не было сил, чтобы поднять голову и посмотреть, что стало с моими ногами. Но боли я не чувствовала.

— Мы отнесем вас в храм. Они знают, что делать. Ты сможешь проехаться на моей спине, красавица? Пообещаешь не царапать меня, а?

Так меня донесли до храма. Я не очень помню, как меня несли. Я приходила в себя только когда солнце светило в глаза. Потом была залитая солнечным светом просторная поляна, еще голоса, высокие здания, шум падающей воды, запах серы.

— Прощай, красавица! — сказал мужской голос. — Удачи!

Потом мне стало удивительно тепло.

18. Дневник Шикуджо

Снег перестал, и выглянуло солнце. К этому времени мне уже опротивели мои комнаты с сундуками и сокровищами. Голоса моих служанок действовали на нервы. Они снова и снова говорили об одном и том же. Наконец их слова потеряли для меня смысл. Я устала от бесконечных сутр и монотонного голоса священника, устала от мыслей моего мужа (а он думал много, могу я сказать). Я устала от всего.

Кто-то снаружи поскребся о ширму. Мы с Онагой вопросительно посмотрели друг на друга. Дорожки все еще были занесены снегом. Кто бы это мог быть?

— Мама! — сказал голос.

Я улыбнулась. Наконец-то увижу новое лицо.

— Тамадаро, входи. — Ширмы с шумом отодвинулись, Тамадаро прошел в комнаты, оставляя за собой снежные следы. Его няня отряхнула свои платья и прошла следом.

— Моя госпожа, извините меня за то, что не предупредила вас о нашем приходе, но он настоял.

— Все в порядке, — сказала я ей. — Итак, дитя, ты наблюдал за вчерашним снегопадом?

— Да, — ответил он. — И позавчера тоже. Моя няня простудилась, поэтому она не хотела идти сюда, — няня отвернулась, не знаю, от смущения ли или еще по какой-то причине. Мой сын поклонился мне — в первый раз, как он вошел в комнату. — Надеюсь, вы хорошо себя чувствуете, мама?

— Да, я в порядке, — сказала я. — А ты?

Он подошел ко мне:

— Я хотел посмотреть на кроликов у лунного камня. Не оставили ли они еще следов на снегу.

Я повернулась к Онаге и сказала:

— Я иду на прогулку с Тамадаро.

— Мама! — воскликнул он. Его лицо светилось счастьем. — Вы пойдете со мной?

Онага отложила свое шитье.

— Моя госпожа, я уверена, что вам не стоит никуда идти. Господин, ваш муж, без сомнения, еще отдыхает и…

Я посмотрела на своего сына:

— Я думаю, мы прогуляемся по саду. Возможно, даже выйдем за его пределы.

— Что? — воскликнула Онага. — Наружу?

Я выдохнула:

— Да, Онага, наружу.

— А как же снег? Там везде сугробы, моя госпожа. Вы промокнете! Вас даже могут увидеть крестьяне!

— Возможно, — сказала я, — но на этот раз я собираюсь сделать то, что я хочу. Кому какое дело? — Вдруг я подумала, что сейчас говорю, как мой муж до того, как он ушел жить к лисам: небрежно, почти бесцеремонно и неуважительно к традициям. Но мне было удивительно хорошо. — Пожалуйста, принеси мои красные, подбитые ватой шелковые платья.

— Но они испортятся!

— Нет, не испортятся, — возразила я. — Они лишь намокнут, потом высохнут — и на них не останется разводов. Ты уберешь их в сундук, и я надену их в следующий раз.

— Да, но…

— Онага, — сказала я. Резкость в моем голосе удивила даже меня. — Подбитые ватой шелка!

Она достала платье из железного сундука, бормоча себе под нос:

— И зачем ей понадобилось надевать это, если ее все равно никто не увидит? Мне этого не понять!

Я хотела надеть красные шелка, потому что снег белый, и красные платья на его фоне будут яркими и горячими, словно огонь. И потому что я впервые пойду в сад со своим сыном. Потому что мне будет приятно. Я ждала, пока Онага надевала на меня платья. Когда она закончила, я протянула руку Тамадаро:

— Идем, дитя. — Его няня чихнула и поднялась. — Нет, ты останься, — сказала я ей. — Я сама присмотрю за ним.

Она села с плохо скрываемым вздохом облегчения.

Тамадаро взял меня за руку, и мы вместе вышли в сад.

Снег был глубоким, мне даже приходилось подбирать полы платья, как крестьянке, чтобы можно было идти. На мои бежевые хакама-штаны налипли снежинки. Тамадаро шел впереди, оставляя после себя тонкую дорожку.

Я никогда не видела, как он вел себя на улице. Сейчас он был как обыкновенный ребенок, увидевший новый снег. Он кидал снежки, прыгал вокруг меня, оставляя на снегу глубокие следы. Потом нашел палку и написал иероглифы на снегу, обводя каждый иероглиф по нескольку раз. Снег, день, кролик, мама, я. Он подпрыгнул и побежал по дорожке, которая вела к лунному камню.

На мгновение я осталась одна. Я не могу передать словами, как сладко пах морозный воздух, как красив был зимний сад. Наши дома были покрыты снегом, сквозь который из-под крыш пробивался дым и словно тучами повисал над зданиями.

— Вы идете? — позвал меня сын.

Я улыбнулась и пошла за ним.

Вся поляна была усеяна следами кроличьих лап, как неровные стежки швеи на белой материи. Тамадаро сел на корточки у лунного камня, увлеченно разгребая палкой снег у норы.

— Госпожа…

Почему я была не удивлена, услышав его голос? Я обернулась.

Человек-лис прислонился к столу дерева. Он был одет в красно-коричневые одежды с белой опушкой, все еще высокий и стройный, но теперь с седыми волосами. Его лицо кривилось от боли. Но он держался с достоинством. Я не знаю, почему, но мое сердце дрогнуло.

Тамадаро ничего не сказал, будто и не заметил присутствия этого человека. На мгновение мне показалось, что мне это снится. Но был день, светило яркое солнце, воздух пах сосной. Я знала, что все это реально, как и все его предыдущие визиты (неожиданно поняла я). Все время, которое я проводила с ним, было реальным.

— Господин. — Я слегка поклонилась и замолчала.

Он кивнул головой в сторону моего сына:

— Он хороший мальчик. Ты рада?

— Да, — ответила я. И на самом деле так было: я была счастлива. Тамадаро был хорошим ребенком.

— Я не ожидал, что увижу тебя еще раз, — сказал он. — Я пришел сюда, чтобы попрощаться с кроликами. Они были достаточно умны, чтобы пережить меня. Теперь все, что я могу сделать, это поздравить их.

Я шагнула к нему:

— Вы нездоровы?

— Да. — Он засмеялся. Смех перешел в кашель. — Я нездоров. Итак, маленькая обезьянка, что ты поняла в своей жизни?

— Я не обезьянка! — с возмущением сказала я. — Вы умираете?

— Смерть — это увлекательная привычка, которую мы можем себе позволить, как вылавливать блох или чесать за ушами. Скоро я уйду, чтобы сделать это в одиночестве. Но сначала я хочу рассказать тебе, что понял за свою жизнь. Я думаю, теперь мы можем быть друг с другом более откровенными, чем тогда, в первый раз, когда мы встретились.

— Честность — это не то, что объединяет мужчину и женщину, — сказала я.

— Не будь глупой! — огрызнулся он.

Я моргнула: он никогда не говорил со мной так резко.

— Вы читали мне стихотворения. Вы были добры ко мне. И мы сделали это. Что добавило бы честность в наши отношения?

— Кто знает? Но это не помешало бы, — сказал он. — Я думаю, что должен был рассказать своей внучке, как это было, когда я впервые увидел жену Кая-но Йошифуджи и полюбил ее. Возможно, тогда ей не пришлось бы пройти через то же, что и мне.

Он любил меня!..

— Возможно, каждый должен в своей жизни через что-то пройти, — медленно проговорила я. — Я… не знала…

Он улыбнулся.

— Ты не знала, что мы можем уберечь людей, которых любим, от того, через что прошли сами? Или ты не знала, что я любил тебя?

— Я полагаю, и то и другое, — сказала я.

— Я полагаю, что ты не хотела об этом думать. — Он снова закашлялся, вытащил мягкую плотную бумагу из рукава и приложил ее к губам. — Мы всегда хотим уберечь от боли тех, кого любим. Иногда это мы сами…

Я посмотрела на Тамадаро, который что-то напевал и рисовал кроликов на снегу.

— Я старалась уберечь своего сына от дикой природы. Но ведь это было не совсем так? Я просто не хотела, чтобы ему было больно — от дикости им от крови. От всего. Но мы не можем, ведь так? Лиса или человек — все должны учиться на своих собственных ошибках.

— Да, — сказал он с грустью в голосе. — Мне очень жаль покидать тебя в тот момент, когда твоя жизнь, наконец, стала интересной. Но я рад, что увидел, как ты очнулась от своего сна.

— Я не понимаю!

— Разве? Ты стоишь на солнце, ты, которая всю жизнь прожила в тени. Возможно, ты обо всем мне расскажешь, когда тоже умрешь. Прощай. — Воздух между нами задрожал, и он исчез. Вместо него у дерева стоял лис ростом едва выше моего колена со свалившейся шерстью и потрепанным хвостом. Зверь поджимал лапы, будто ему было больно. Он повернулся, чтобы уйти.

— Подожди! — крикнула я и шагнула к нему. Полы платья выпали у меня из рук и накрыли снег красным куполом.

Лис повернул ко мне голову, навострив уши. Его глаза были золотыми и дикими. Его узкая морда была серой, с пятнами крови.

— Тамадаро! — позвала я сына.

— Мама! — Он быстро подбежал и посмотрел на меня любопытными глазами с золотыми искорками.

Я взяла его за руку и показала:

— Смотри, дитя. Там, за деревом…

— О! Это лиса! — с трепетом выдохнул он. — Да.

Лис посмотрел на нас, и я прочитала ему стихотворение. И мы низко поклонились ему, я и мой сын.

Лис в ответ кивнул головой, повернулся и убежал, Там, где он стоял, снег был алым от крови.

19. Дневник Кицунэ

Было лето, я лежала на солнце и отмахивалась хвостом от зеленой стрекозы, которая то и дело садилась на мою заднюю лапу. Наконец, я привстала и лязгнула зубами.

— Осторожно, дитя, — предупредила стрекоза, — ты собьешь повязки.

Ее слова меня озадачили. Я проснулась. Мужчина в тускло-зеленом платье стоял передо мною на коленях. Он поправлял теплую повязку на моих ступнях. Он увидел, как я пошевелилась, и встал на ноги.

— А, ты проснулась! — сказал он.

Я была в маленькой комнатке, не больше, чем хижина Брата, с двумя оштукатуренными стенами и с двумя решетчатыми. Панель была отодвинута, и в комнату проникал свет, ослепительно яркий из-за снега на улице. Моя одежда лежала рядом с моей головой. Под ней был круглый веер. Со стены свисала святыня — очень просто сделанная, но позолоченная маленькая фигурка.

— Храм Каннон, — сказала я, поняв вдруг, где я.

Он хлопнул в ладоши и защебетал надо мною, словно диковинная певчая птица:

— Хорошо! Значит, тебе стало лучше. Да, ты в храме. Точнее, не совсем — это домик для гостей. Мы не часто им пользуемся. Только летом, когда приходят люди. Обычно зимой никого нет. Тебе повезло, что охотники на медведей нашли тебя. Мы думали, что ты потеряешь один или два пальца, но теперь они выглядят гораздо лучше. Похоже, солевые компрессы и молитвы помогли. Наверное, Каннон позаботилась о тебе. Я думаю…

— Где она? — перебила его я.

Он наклонил голову набок:

— С тобой был кто-то еще? Твоя собака здесь и она прекрасно себя чувствует. Но это кобель, поэтому, я думаю, что ты не его имела в виду. Нам стоит…

— Богиня, — сказала я и села, стряхивая компрессы с ног. На мне было небеленое хлопковое платье, чистое и теплое. Я подумала о том, кто переодевал меня. Возможно, это была магия. — Где Каннон?

Он кивнул в сторону маленького храма:

— Она везде, мое дитя. Она смотрит…

— Нет. Она здесь? Я должна поговорить с ней.

— Ты можешь помолиться ей здесь, — с сомнением сказал он. — И она ответит в свое время. Ты узнаешь об этом. Но она не приходит, когда зовешь ее.

У меня кружилась голова, я старалась усидеть прямо.

— Она приходит тогда, когда хочет. Я должна поговорить с ней.

— Все не так просто. — Он встал у двери, у него от волнения дрожали руки. — Существуют специальные церемонии очищения. К тому же сначала ты должна поговорить с главным священником. И, конечно же, должна оставить подарок.

— Подарок? — горько рассмеялась я. — Она не оставила мне ничего. Почему я должна оставлять ей что-либо в подарок?

— Разумеется, у тебя должен быть подарок.

Я подняла веер.

— Она примет его. Это все, что у меня есть. Отведите меня к ней.

Он нахмурился:

— Все не так просто. Ты должна поговорить со священником. И церемонии очищения…

— Я чиста, — сказала я.

— Возможно… Но я уверен, что ты не хочешь выказывать неуважения богине Каннон, не правда ли?

Я встала и прошла на крошечную веранду домика для гостей, оставив его одного. Снег был такой яркий, что на мгновение ослепил меня. Я подождала, пока исчезнут темные пятна перед глазами. Собака спала на веранде, свернувшись клубком и не обращая внимания на слепящее солнце.

На другом конце двора шумела вода, которую я слышала, когда меня сюда принесли. Ручей тек через маленькие пруды, каждый размером не больше таза для мытья. От ручья шел пар. В одном из прудов сидели два старика, погрузившись в теплую воду по грудь. Закрыв глаза, они лениво переговаривались. Дворик окружали густые деревья и горы. Снег был удивительно белого цвета с фиолетово-синими тенями, как изысканное сочетание цветов на платье.

Пара деревянных башмаков стояла на низком плоском камне около веранды. Возможно, это были башмаки монаха, но когда я надела их, они мне оказались как раз. Не обращая внимания на его крики, я сошла с веранды и направилась к воротам храма.

За воротами монастыря монахи и прислужники подметали внутренний дворик метлами из рисовых стеблей, сваливали снег в корзины и уносили его. Мальчик, не старше моего сына, сделал снежок и кинул его в дерево. На стволе осталась белая отметина. Мой сын никогда не видел зиму. У меня вдруг сжалось горло.

Храм был самым большим зданием во внутреннем дворике. Меня никто не заметил. Я сняла башмаки и вошла внутрь.

— Каннон! — позвала я. — Где ты?

Тишина.

— Ответь мне! — крикнула я.

Снаружи зазвонил колокол.

— Добро пожаловать, — сказал голос (или голоса), отозвавшись эхом в пустом храме.

Лунные лисицы Инари появились из темноты. То, что я приняла за пламя свечей, на самом деле были огоньки на кончиках их носов, переливающиеся золотом на фоне их серебряных шкур.

— Итак, маленькая женщина-лиса, чего ты хочешь? — спросил один голос (или, возможно, оба).

— Почему вы здесь? — слезы жгли глаза, разочарование стояло комком в горле.

— Может, мы просто пришли сюда. Так же, как и ты.

— Где Каннон?

Они удивились:

— Мы лисицы Инари. Откуда нам знать?

— Я должна поговорить с ней! — кричала я. — Я хочу, чтобы она поняла, как нехорошо она со мною поступила.

— Как может богиня милосердия сделать что-то плохое?

— Она украла его у меня! Мой дедушка мертв, мой брат сошел с ума, мой сын потерялся, а может, тоже умер!.. И все это из-за нее!

— Странно, — насмешливо сказали лисицы. — Мужчины уходили и раньше, дети терялись или умирали. Есть даже женщины, которые воруют чужих мужей. И никакая богиня в этом не виновата! Или ты думаешь, ты настолько важная, что можешь вызвать гнев богини?

— Не смейтесь надо мной! Она должна быть здесь!

— Почему?

Слезы текли по моему потрескавшемуся от холода лицу, обжигая его.

— Потому что он ушел и магия исчезает. Я так много потеряла из-за ее жестокости! Я потеряла все, что у меня было. Я заставлю ее помочь мне!

— Как? Ты помочишься на ее статую? Укусишь ее? Или будешь плакать, пока она не сжалится над тобой? Трудно угрожать богине.

— Я знаю, — жалко сказала я. — Но я должна попытаться. Я умру, если вернусь!

— Даже самые хорошие люди рано или поздно умирают, — сказали лисицы. — Вернешься к чему?

— К своему лисьему облику, — сказала я. — Нет, это не то…

— Быть человеком лучше?

— И да и нет. Быть человеком так приятно, но так больно. («Тени и ожидание», — вдруг подумала я.) Я должна спросить у нее, кто я такая.

— Почему ты думаешь, что она знает? — спросили лисицы. — Почему кто-то, кроме тебя, должен это знать?

— Она богиня. У нее есть силы и знания, которых у меня никогда не будет.

— Это слишком простой вопрос. Ни одна богиня не станет тратить на него свое время. Кто ты? Женщина или лиса?

— И то и другое. Или ни то, ни другое. Я — это я.

Комнату заполнили звуки гонга. Одна лисица вспыхнула ярко, как полная луна. Ее облик дрожал и менялся. Она превратилась в женщину.

Это была Каннон.

20. Дневник Шикуджо

Сегодня я ходила на прогулку и зашла помолиться в храм Инари. Этот храм был недалеко от нашего дома. Не понимаю, почему я никогда раньше не видела его.

Ветер врывался в мои легкие сладким и диким ароматом. На снегу лежали ржавого цвета хвойные иголки и опавшие листья — словно алые и золотые пятна на безупречно белом снегу узор, достойный платья императора или самой хорошей бумаги, на которой когда-либо было написано стихотворение. Когда я шла через солнечные лучи, я чувствовала их тепло, такое приятное, как жар печки в холодный зимний вечер.

Наверное, нас могли (и должны были) отнести в храм в паланкине. Но, несмотря на все предчувствия Онаги, мы так никого и не встретили по дороге. И я даже не устала, пока шла до храма.

Храм был маленьким: единственная арка, едва выше человеческого роста. За ней было небольшое открытое пространство и сооружение, доходившее мне до пояса. Стая воробьев взлетела с арки, когда мы подошли. Я заметила, что они клевали рис, разбросанный перед храмом. На больших листьях лежал вареный рис, стояли маленькие голубые чашечки с саке. Я махнула рукой: одна из женщин вышла вперед и положила наши подношения рядом с остальными. Другая принесла маленький соломенный коврик и постелила для меня перед входом. Я осторожно встала на колени и расправила свои платья.

Я хотела поблагодарить бога (или богиню) за хороший урожай и за ту, пусть и небольшую роль, которую он (или она) мог сыграть в возвращении моего мужа. Так много богов! Было бы ошибкой полагать, что они никогда не вмешиваются в дела друг друга. Я поклонилась и заглянула в храм.

Две бледные деревянные лисицы глянули на меня маленькими нарисованными глазками. Я долго смотрела на них, прежде чем вспомнила, что это были статуи лисиц Инари, которые есть в каждом ее храме. Они ненастоящие.

Я засмеялась. Конечно же, они настоящие — настоящие статуи лисиц. Все реально — пока мы честны.

Не лисы на самом деле были проблемой для меня и моего мужа. Если бы не оказалось волшебных лисиц, мой муж нашел бы другой выход из своего одиночества и неудовлетворенности. А я бы волновалась из-за чего-то другого — из-за азартных игр, других женщин, интриг при дворе. Я не хочу оправдывать ту женщину-лису, которая преследовала моего мужа, но я и не могу обвинять ее в этом. Мой муж сам выбрал свою жизнь.

А я выбираю свою.

21. Дневник Кицунэ

— Как ты могла? — Я кинула веер в богиню Каннон. Он был легким и упал к ее ногам, кружась, словно мотылек.

Она была меньше, чем я ожидала, хорошо сложена, с красивой кожей. Ее волосы были убраны в китайском стиле. На голове — высокая корона с множеством рук и глаз. В ее ладонях горел огонь и двигался вместе с ней, вырисовывая в воздухе между нами иероглифы. Вокруг ее ног, словно ласковая кошка, обвилась лунная лисица. Когда я пришла, в комнате было темно и пусто, теперь же она была наполнена светом от бесчисленных свечей и статуями с золотыми узорами, шелками и подарками.

Богиня подняла веер длинными тонкими пальцами:

— Ты принесла мне подарок?

— Подарок? Это не подарок! Ты так сильно обидела меня.

— Разве?

— Ты разрушила все, о чем я так долго мечтала, за что боролась! В том, что ты со мной сделала, не было ни доброты, ни милосердия!

— Доброта и милосердие не одно и то же. Доброта — это дар. Милосердие — это правда.

— Тогда я хотела бы, чтобы ты была добра со мной, — прошептала я.

Она повертела веер в руках. Одна бровь медленно поползла вверх:

— Добра? — сказала она удивленно. — Добр муж, который лжет жене, потому что он не хочет причинить ей боль. Добра женщина, которая обращается с мужем ласково и учтиво, скрывая от него свое одиночество и злость. Женщина, которая защищает своего ребенка, боясь того, кем он может стать. Она думает, что делает это ради его блага. Это доброта.

Она взглянула на меня и увидела, что я смотрю на нее. Ее глаза загорелись, когда встретились с моими. Меня пленил убийственный стальной взгляд богини.

— Кто-то создает мир, в котором все красиво и идеально, в котором никому не бывает больно, в котором никому не приходится сталкиваться с жестокой правдой о себе самом. Кто-то кричит на сумасшедшего, чтобы разрушить его иллюзии и вернуть его к печальной реальности. И это тоже доброта. Я же в любом случае не добра!

— Извини меня, — прошептала я. — Я просто хотела, чтобы он был со мной! И все…

— Я знаю, — мягко сказала она. К моему удивлению, ее глаза наполнились слезами. — Бедная маленькая женщина-лиса! Тебе было так тяжело. Мне так жаль тебя…

— Тогда почему ты это сделала? — спросила я.

— Думаешь, у меня был выбор? Я не как ты, я должна делать то, чего от меня ждут.

— Но ты же богиня! Как ты можешь говорить, что у тебя нет выбора?

Она вздернула подбородок, будто приготовилась защищаться:

— Я Каннон. Я обладаю мудростью и силой, возможностью понять боль других. Это великая и чудесная способность. Но я не могу позволить себе такой роскоши, как выбор. Мне молятся — я должна слушать. Меня призывают — я прихожу.

— Ты не слушала меня, когда я тебе молилась, и не приходила, когда я тебя звала!

Она улыбнулась:

— Разве нет? Правда такая маленькая, ее легко не заметить.

— Тогда скажи мне правду. Мой сын… — Я прикусила губу от боли, которая пронзила мое сердце, стоило мне заговорить о нем. — Он жив? Пожалуйста, скажи мне!

— Возможно. — Она снова посмотрела на веер. — Возможно, он жив. Возможно, его увела няня и спрятала в каком-нибудь безопасном месте. А может быть, он умер. В любом случае, это уже не твоя забота.

— Но…

Каннон дотронулась до слез на моем лице.

— Я понимаю твое горе, но не могу сказать тебе, как заканчивается история чужой жизни.

— У тебя нет выбора, — заявила я.

— Да.

Что-то в голосе богини заставило меня поднять голову и посмотреть на нее. На этот раз в ее глазах была лишь бесконечная печаль…

— Тогда мне жаль тебя, — прошептала я. — Хорошо, когда есть возможность выбирать.

— Да, — прошептала она в ответ. — Так выбирай!

— Но что случится?

— Поживи и увидишь. Жизнь не может ничего обещать, даже саму себя.

Каннон поднесла мой веер к лицу и слегка поклонилась мне: поклон богини.

— Прощай, женщина-лиса.

Когда пришли священники, они нашли меня стоящей на коленях в пустом храме. Веера нигде не было — наверное, она приняла мой подарок.

22. Дневник Кая-но Йошифуджи

Сегодня очень спокойно. Ветра нет, поэтому я хорошо слышу, как возвращается Шикуджо, куда бы она ни ходила. Я слышу ее шаги по дорожке, женские голоса и смех, высокий и чистый, как звон колокольчика. Я не слышал ничего подобного с тех пор, как вернулся в этот мир. Служанки моей жены (и остальные слуги — на самом деле все, кроме Хито) избегали моего присутствия и разговаривали шепотом, словно желая подчеркнуть всю тяжесть и неловкость моего положения.

До этого момента я даже не понимал, что это раздражает меня. Моя жена обращается со мной с вежливостью сиделки, ухаживающей за больным. Как она смеет так легко ко всему этому относиться? Я дурно себя вел, я знаю. Но как она смеет не обращать внимания на мою глупость? Почему не сделает хоть что-нибудь? Почему не плачет, не злится?

Распаленный этими мыслями, я встаю с кровати и иду в ее комнаты. Наверное, они услышали мои тяжелые шаги (я уже не могу передвигаться так легко, как раньше, особенно в холодную погоду), потому что отодвинули передо мной ширму. Онага впустила меня еще до того, как я успел постучаться. Моя жена стоит в лучах солнца, которые проникают в комнату через отверстия в стенах. Все ее шторы, ширмы и жалюзи исчезли. Между нами нет ничего, кроме пыли, тени и полосок солнечного света. И Онаги: она принесла поднос с двумя чашками и чайником, и тоже исчезла, оставив меня и наедине с женой.

— Жена.

— Муж. — Ее голос удивительно спокоен. У меня вдруг появляется чувство нереальности происходящего. Слишком много разговоров между нами начиналось так же. Этот разговор мог быть продолжением того, который был шесть месяцев назад. Все, начиная с того времени и заканчивая теперешним моментом, кажется мне сном. Нет, моя жизнь и моя вторая жена были реальны. И сейчас я и моя жена реальны. Все было реально, кроме этих слов и ширм, поставленных между нами.

— Нам нужно поговорить.

— Да, — говорит она. — Пришло время сказать правду.

23. Дневник Шикуджо

Итак, я рассказала ему правду. О лисе, который приходил ко мне во сне, о стихах, которые он мне читал, о моей грусти и одиночестве, о скуке ожидания. Он слушал и ничего не говорил. Он промолчал даже тогда, когда я, разозлившись, разбила чашку об пол. Я плакала, мои волосы и платья намокли от слез. Я не знаю, плакала ли я в его объятиях из-за любви к нему или из-за пережитого вместе горя. Правда обладает множеством смыслов…

Сказки, которые я читала, никогда так не заканчивались. Брошенная жена горевала и умирала от неизвестной болезни или бросалась в реку и плавала на поверхности воды, пока ее шелковые платья не намокали и не тянули ее на дно, в холодные зимние воды. Или же она уходила более воспитанно: остригала волосы, принимала святое имя и посвящала себя религии. И она была такой же холодной и недоступной, как если бы утонула.

Но я больше не хочу думать об этом.

Мой муж молчал. Я тоже молчала.

Онага раскрыла бы рот от удивления, если бы я рассказала ей это, но я хочу быть честной и поэтому нашептываю великую правду дневнику. Возможно, когда-нибудь я прошепчу ее на ухо моему мужу (Йошифуджи или другому). Возможно, все же есть Чистая Земля, в которую мы попадаем, когда умираем. А может, и нет. В любом случае, надо жить мудро здесь и сейчас. Я больше не буду бежать от жизни. Я просто буду жить.

Женщина-лиса, мой муж и я. Из нас всех только она поняла это раньше и лучше.

24. Дневник Кицунэ

Я вернулась домой со стертыми ногами, голодная, с пятнистой собакой, бегущей рядом со мной. Я не останавливалась по пути назад — даже возле хижины Брата. Я знала, что мне нужно с ним поговорить, извиниться и объяснить все, но позже. Слишком многое нужно было сделать сначала.

В доме было тихо. Возможно, потому что был рассвет. Тумана, скрывающего исчезающие стены моего дома, не было. Впервые после того, как моего мужа забрали от меня, я увидела дом целиком: два маленьких крыла, соединенных переходами, и много маленьких зданий. Сад стал меньше, чем был, и более простым. Не было света повсюду. Дом казался заброшенным, безжизненным, как на рисунке.

Я вошла в главное крыло — в свои комнаты. Они тоже стали меньше и проще. В тусклом свете я увидела одинокую женщину, которая складывала шелковые платья в сундуки, как будто готовясь к долгому путешествию. Она обернулась, когда я вошла.

— Госпожа! — Ее лицо засветилось, но тут же погасло, когда она разглядела меня. — Ваши волосы! О, моя госпожа, ваши прекрасные волосы!

Я нетерпеливо помотала головой:

— Они отрастут. Но Джозей… — Я отстранила ее от себя на расстояние вытянутой руки. — Ты здесь. Ты дождалась меня.

Она закусила губу:

— Это было сложно. Остальные… Мне очень жаль, госпожа, но большинство из них не смогли остаться. Но несколько человек все же остались. — Она повысила голос. — Госпожа вернулась!

Послышались сонные голоса, потом несколько человек прибежали к веранде моего дома, на ходу протирая глаза. Собака гавкала, прыгая среди них. Учитель каллиграфии, повар, сокольничий, горничная, садовник — опустив глаза, но с радостью на лице, они мне поклонились.

Я поклонилась им в ответ:

— Не прячьте от меня глаза. Я так рада, что вы остались!

— Мы остались, — сказала Джозей. — Мы продолжали надеяться, что вы вернетесь. Что вы приведете с собой нашего господина, и все будет так, как было раньше.

— Я не привела его назад…

— Но он нужен нам, разве нет? — Она посмотрела на меня, и я поняла, что она имеет в виду: чтобы выжить, чтобы остаться в волшебном мире.

— Я так не думаю, — улыбнулась я ей.

— Но кто мы без него? — Кто вы без него? Женщина или лиса?

— Те, кем мы захотим быть.

25. Дневник Кая-но Йошифуджи

Дом ожил. Все, начиная с Шикуджо и заканчивая последним крестьянином, от Хито и до моего сына, готовятся к завтрашнему празднованию Нового года. Я брожу по украшенным разноцветными висящими ленточками комнатам — на эти ленточки завтра повесят шары из травы. Я нахожусь далеко от Шикуджо, но через бумажные стены слышу ее смех, красивый, низкий, как будто она читает смешные истории или забавные стихотворения.

Этот смех не предназначен для меня. Нам с ней неуютно вдвоем. Мы разговариваем неловко, с подчеркнутой вежливостью детей, которые поссорились друг с другом. Но по крайней мере, мы разговариваем. Хотя в нашей беседе нет ничего приятного. Мы часто замолкаем, не зная, что сказать, с трудом подбирая слова. Теперь мы чаще вслушиваемся в значения слов, чем в их звучание.

Иногда я скучаю по той идеальной и безупречной Шикуджо. У этой, настоящей, Шикуджо есть характер. Она обижена на меня из-за того, что я жил с моей прелестной женой-лисой. Легче хотеть женщину, которая кажется идеальной, как те обреченные любовницы главных героев женских сказок. Тусклое освещение и элегантная речь могут скрыть многое. Я не удивлюсь, что они скрывали не только мои пороки.

Хотя тот новый язык, на котором мы с ней разговариваем, даже лучше. Мы еще не решили, будем ли разводиться. Даже мысль об этом причиняет мне боль! Я люблю ее. Но иногда любви бывает недостаточно… Гораздо важнее, чтобы у нас в жизни все было хорошо. И не важно, расстанемся ли мы или будем вместе.

Я даже не знаю, вернется ли Шикуджо после Нового года в столицу с нашим сыном или нет. С ее сыном — напоминаю я себе и чувствую боль и злобу. Он не мой сын. В столице это обычное дело, когда женщина рожает ребенка не от своего мужа, но мне больно и обидно. Я вырастил этого ребенка. Я любил его, а он даже не был моим сыном. Но потом я думаю, что все-таки несмотря ни на что, он был моим сыном: я учил его охотиться, я подарил ему его первый меч, я держал его на руках, когда у него резались зубы и ни няня, ни мать не могли успокоить его. Он все равно мой. И всегда будет моим.

Моя жизнь с Шикуджо, жизнь с женой-лисой — все это было иллюзией. Но это почему-то меня не удивляет. Все в нашей жизни иллюзия. Даже человечность. Я все еще люблю мою жену-лису, нашего сына, нашу совместную жизнь, но, как я уже говорил, иногда любви бывает недостаточно.

Священники говорят, что я исцелился от сумасшествия, которое загнало меня в нору к лисам. Я не уверен, что был болен. Я не чувствовал себя больным. Хотя это неправда: я был болен, но эта болезнь была еще раньше — слепая, всепоглощающая жалость к самому себе. Я уже дважды убегал: сначала от Шикуджо в мир моей второй жены, а потом от нее обратно к Шикуджо. И этим я сделал им обеим больно. Но, по крайней мере, я могу перестать бегать от себя.

Я уже отдал приказ Хито починить ворота. Они мои.

Я вижу одну снежинку, потом другую. И вдруг все небо заполняется снегом. Я снова сажусь писать стихотворение. Мне это нравится. На этот раз в нем нет ясной аккуратной картинки, но зато оно яркое и правдивое, как солнечный свет.

26. Дневник Шикуджо

Я должна убедиться, что доставили рисовые пирожки из Оми, чтобы Тамадаро мог загадать свои новогодние желания. Завтра мы положим девять пирожков ему на голову, и его отец произнесет благоприятные слова на следующий год.

Завтра мы заменим календари. Я не могу дождаться того момента, когда смогу открыть новые дни.

Онага заканчивает мои платья. Они красно-фиолетового цвета с воздушной белой накидкой. Мне нравится белый цвет — он будто наполнен светом. Он заставляет меня улыбаться, и мне приятно его носить.

В столице все было бы намного сложнее. Нужно было бы делать официальные визиты, посещать церемонии в честь императора — слишком много всего. Но даже здесь мы очень заняты.

Церемония почтения четырех направлений. Церемония буддийских имен.

Отпугивание демонов. Это особенно понравилось Тамадаро: ему нравится шум, когда люди бегают и кидаются рисом и бобами.

Повар заверил меня, что та еда, которую я заказала, будет готова — острые вина и настои из трав, пирожки и редис, дыни и соленая форель.

Снег сделает завтрашний день особенно приятным. Онага и остальные женщины говорят о том, чтобы слепить снеговика. И не только: целые снежные горы. Я рассмеялась, когда они сказали мне об этом, но на самом деле жду этого даже с большим нетерпением, чем они. Я еще никогда не лепила снежную гору.

Дневник Кицунэ

Я жду в саду Кая-но Йошифуджи, как ждала много раз до этого. Но это последний раз, когда я жду. Даже сейчас я жду лишь одного.

Мы провели вместе осень, Кая-но Йошифуджи и я. Сейчас зима. Выпал снег выше моих деревянных башмаков. Пятнистая собака ждет вместе со мной, лежа на животе в снегу. Завтра первый день первого месяца: Новый год. Завтра здесь будет шумно: люди будут бегать, смеяться и играть в игры. На дверях будут висеть шары из травы. Сейчас, в этот момент, время словно замерло. Вечное сейчас, без прошлого или будущего, словно нанизанное, как бусы на нить с другими сейчас, которые я уже знаю или узнаю позже.

У меня есть план. Очень простой. Я хорошо знаю Йошифуджи. Он болел долгие месяцы, но теперь ему, кажется, лучше. И он готов вернуться к своим обычным занятиям. Сегодня ночью он выйдет в сад, чтобы написать стихотворение о снеге, Новом годе и своей жизни. Я оставлю свой белый шарик — подарок Дедушки — на дорожке, по которой он пойдет. Если он увидит его таким, как он есть, он найдет меня и мы будем счастливы или по крайней мере поговорим о том, что потеряли. Если же он счастлив здесь — с Шикуджо и своим сыном, — шарик покажется ему всего лишь комочком снега.

Я кое-что придумала:

Я думаю, это стихотворение.

Я думала и о другом: я знаю его, но себя я знаю еще лучше. Я люблю его, моего господина Кая-но Йошифуджи. Я говорю это, и слова получаются короткими и острыми, словно лай. Но я не нуждаюсь в нем — не больше, чем Джозей во мне, чтобы жить, и писать свои стихи, и мечтать. Вне зависимости от того, увидит он шар или нет, завтра в Новый год в моем доме будет шум и смех, рисовые пирожки и поминание призраков.

Мы сами создаем свой собственный мир. Брат создал свой мир: мне он кажется безумием, но кто я такая, чтобы судить об этом? Я сама создала и воссоздала свою реальность. Это был лисий мир, магический, с элементами человеческого мира — платьями и поэзией. Йошифуджи был центром этого мира. Если он увидит мой шар на снегу, я буду счастлива. Но это не главное: я и без него продолжу строить свой мир.

Людские легенды полны упоминаний о лисах в облике мужчин и женщин. Многие из них не справляются и возвращаются к своему лисьему облику. Или становятся людьми и теряют себя в океане боли. Но некоторые люди умеют радоваться, а некоторые лисы приобретают душу. Воры, принцы, танцоры, угольщики — всех их объединяет то, что они нашли свой путь.

Это человеческий дар: то, что человек сам может выбирать свой путь. Никто из нас — ни Шикуджо, ни Йошифуджи, ни я, ни Дедушка, ни Брат, ни мои служанки — по-настоящему не были людьми до тех пор, пока не нашли свой путь. И ничто не может помешать человеку сделать это: ни восемь миллионов богов, ни духи, ни призраки. Никто — только мы сами.

И тогда наши жизни становятся стихотворениями.

И мы рождены для того, чтобы их рассказать.

Я слышу шаги.