Живу тобой одной

Часть первая НЕВОЗДЕРЖАННОСТЬ

Кладбище скрывалось позади большого белого дома усадьбы Найтов, на крутом скалистом склоне, поросшем деревьями; мраморные надгробные плиты располагались наклонно.

И скорбящие, стоявшие у открытой могилы, тоже подались вперед, наклонились, как колосья пшеницы. Ветер раздувал их черные накидки и плащи.

Священник в своем одеянии напоминал огромную черную птицу с белой атласной грудью. Слова последней молитвы послужили сигналом для могильщиков, которые ослабили веревки, и гроб из тикового дерева начал медленно опускаться в яму.

Волею Господа наши дни на земле коротки и быстротечны… Наши силы слабеют и увядают, как трава зимой… Он поднимает нас над временем, над нашими неоконченными делами. К вечному и всепрощающему свету…

Натаниэль Найт и его сын Хэм стояли у самой могилы, в стороне от прочих. Муж и сын женщины, лежавшей в гробу. Найт, с массивной широкой грудью, в свои семьдесят с лишним лет держался на удивление прямо. Белая борода и волосы, развевавшиеся на ветру, придавали ему сходство с богом, изображенным Микеланджело на потолке Сикстинской капеллы. Шестнадцатилетний Хэм, такой же крупный и широкоплечий, как и его отец, выглядел взрослым мужчиной. Однако в этом мощном теле скрывался несчастный ребенок, измученный и стыдившийся показать свое горе.

«Мама, мама, не покидай меня! Господи, пожалуйста, не забирай мою мать!»

Горсть земли и мелких камешков из костлявой руки священника упала на закрытую крышку гроба. С губ Хэма сорвалось короткое рыдание.

Смертью ты учишь нас, как жить достойнее.

Ие отказывайся же от плодов своего труда.

О Боже, мы верим в тебя.

Не разбивай же наши надежды.

Именем Иисуса…

Аминь.

Хэм тряхнул головой, отметая ужасающую окончательность смерти. Могильщики склонились над лопатами, врезавшимися глубоко в землю, смешанную с гравием. Они работали ритмично, как качели, – сначала один, потом другой. Земля с лопат с пустым барабанным звуком падала на толстую плиту, закрывавшую подземный склеп.

Хэм почувствовал, как из глаз покатилась слезы. Он в панике отвернулся. Он не должен плакать! Только не в его присутствии!

Он сморгнул слезы и внезапно обнаружил, что какая-то незнакомая молодая женщина, стоящая между двумя могилами на соседнем участке, пристально наблюдает за ним. Ее прямые светлые волосы рассыпались по плечам, зеленые кошачьи глаза смотрели с любопытством. Изящной формы головка, лицо с мелкими тонкими чертами и очень белой кожей с молочным отливом придавали ей вид неземной хрупкости. Однако все, что располагалось ниже стройной прямой шеи, было явно и безошибочно земным – полная грудь, пышные, округлые бедра под тонкой тканью юбки.

Хэм не мог определить, хорошенькая она или нет. Несомненно одно, решил он: она необычная. И она волнует. Незнакомка показалась ему совсем молодой, чуть старше его самого. И в то же время в выражении ее лица проглядывало нечто, говорившее о богатом жизненном опыте. Его внимательный взгляд она встретила с беспристрастием, необычным для застенчивых и стеснительных местных девушек.

Суровый голос отца вернул его к действительности:

– Сейчас не время и не место строить глазки, Хэм.

Щеки парня вспыхнули.

– Я и не строил глазки, па. Просто подумал, что она не похожа на здешнюю.

Нат кинул взгляд на девушку. Склонив голову, она медленно, размеренными шагами прохаживалась по краю соседнего участка по колено в густой траве.

– Это участок Тома Хилла. Лет десять назад он бросил каменоломню. Поехал работать на печи для обжига кирпича, там, внизу по реке. Вскорости после этого его тело перевезли сюда и похоронили рядом с женой. У Тома был один ребенок – дочь, как я помню. Ее звали Келли. Сейчас ей, должно быть, восемнадцать или девятнадцать лет.

Огромная черная птица слетела с верхушки дерева и опустилась на могильную плиту. Могильщик кинул в нее ком земли со своей лопаты, птица взмыла вверх, сделала несколько кругов над могилой и скрылась в вышине.

Кладбище Найтсвилл располагалось по соседству с домом основателя поселка. И это казалось вполне логичным. Два акра земли были получены в свое время по наследству Сайрусом Уолтоном Найтом вместе с исключительным и нерушимым правом доступа к каменоломне по неровной, петляющей тропинке, проложенной по склону лесистой горы. Кладбищенский участок располагался внутри обширных владений Найтов, простиравшихся с запада на восток, в том же направлении, что и Дорога Найта, – до самого края поселка и дальше, за его пределы. К югу владения тянулись до самого Гудзона, к северу – до вершины горы, четко выделявшейся на фоне пушистого облака, похожего на комок ваты, словно зацепившийся за вершину.

«Мое кладбище», – любил повторять Сайрус Найт. И он говорил сущую правду. Каменоломня на вершине горы принадлежала ему, так же как и все земли, на которых ютились самодельные лачуги рабочих, привезенных им же для добычи сланца. Так же как и земля, на которой жители деревни построили пресвитерианскую церковь из материалов, предоставленных Сайрусом. Фактически он владел и жителями Найтсвилла, включая женщин и детей. С момента появления на свет они знали, что, когда дух отлетит на небо, их земная оболочка вернется к земле на этом участке в два акра, принадлежащем хозяину и расположенном перед окнами его спальни. «Мое кладбище»…

Через сто лет после того, как Сайрус Найт основал Найтсвилл, население поселка составляло триста двадцать человек, на сто пятьдесят больше, чем в то время, когда добыча сланцев находилась на пике.

К концу Первой мировой войны количество фермеров в Найтс-вилле превысило число горнорабочих. Ими оказались наиболее предусмотрительные, те, которым удалось скопить достаточно денег, чтобы купить зерно и скот и оставить каменоломни прежде, чем их легкие окостенели от мельчайшей каменной пыли. Позже, когда спрос на сланец стал снижаться, уволившиеся раньше сумели убедить и других, что гораздо лучше зарабатывать на жизнь, используя хорошую суглинистую землю вдоль берегов реки.

Изобретение асбестовых строительных материалов, губительное для рынка сланцев, не стало катастрофой для владельцев каменоломен. Небольшие партии рабочих продолжали добычу первосортных сланцев, которые продавались по высоким, ценам для строительства роскошного жилья. Существовали люди, которые и помыслить не могли о том, чтобы покрывать асбестом крыши своих городских особняков и загородных поместий. Все равно, что покупать одежду в дешевых магазинах готового платья, говорили они.

Тем не менее, работы у владельцев каменоломен стало значительно меньше. Недостаток деловой активности отнюдь не устраивал Натаниэля Найта, наследника сланцевой империи Сайруса Найта.

– Не создан я для того, чтобы быть помещиком и бухгалтером, – жаловался он сестре Джин.

Следуя примеру многих из своих прежних рабочих, Натаниэль стал возделывать большой участок земли вдоль берега реки, построил амбар, силосную башню, купил скот.

Еще до начала войны кладбище Найтов стало местной достопримечательностью, привлекавшей многих туристов, интересовавшихся историей. Сюда приезжали с курортов озера Джордж, Тикондероги и Саратоги, чтобы полюбоваться причудливым кладбищем, расположенным в живописном беспорядке среди густой травы и сорняков, его старинными надгробными плитами. Однако посещать это место имело смысл лишь при ярком свете дня. Как только начинали спускаться сумерки и появлялись длинные синие тени от деревьев, очарование пропадало. Приятная прохлада сменялась промозглой сыростью, пробиравшей до костей и вызывавшей мысли о конечности человеческого существования, о смертности всего живого. Воображение разыгрывалось, непроизвольно хотелось ускорить шаг и поскорее покинуть кладбище.

Единственным местом, выделявшимся из всей кладбищенской территории, как нечто чужеродное, являлся участок, принадлежавший семье Найт, – большой прямоугольник в самом центре, засеянный густой, аккуратно подстриженной травой и отделенный от остальной части кладбища низкой решетчатой медной оградой с массивными мраморными подпорками по углам.

Мысль о том, чтобы построить кладбище для селения Найтсвилл, пришла в голову Сайрусу летом 1863 года, когда он получил извещение от военного ведомства Соединенных Штатов о том, что его старший сын Уилл погиб в битве за Геттисберг. В сопровождении младшего сына, тринадцатилетнего Ната, Сайрус отправился на военное кладбище, где похоронили Уилла. С разрешения властей он выкопал тело и, обложив его льдом, перевез в Найтсвилл.

Кладбище Найтсвилл разрослось в буквальном смысле слова вокруг могилы Уилла Найта, на тенистом участке земли позади большого белого дома. За неделю, прошедшую после похорон Уилла, Сайрус разровнял, очистил и огородил свой участок и поставил надгробные плиты для всех, еще здравствовавших членов семьи, выгравировав на каждой плите дату рождения, за которой следовала черточка и пробел, наводивший на грустные мысли и вызывавший чувство обреченности.

– Я никогда никуда не езжу, не забронировав места заранее, – объяснил Сайрус жене, сыну и дочери, которые не заметили горьковатого юмора, прозвучавшего в его словах. – Мы с мамой будем лежать в начале участка, во главе, так сказать. Уилл – у меня в ногах. – Он взглянул на дочь. – Ты, Джин, будешь покоиться рядом с Уиллом… а ты, Нат… будешь лежать с другой стороны, в ногах у матери. – Он улыбнулся с нескрываемым удовлетворением. – По моим расчетам, места достаточно еще для семи-восьми человек. Так что можете спокойно обзаводиться семьями, ребятки.

Сайрус разработал план семейного кладбища в соответствии с установленными местами за обеденным столом. Во главе участка, на подъеме горы, покоился огромный надгробный камень из великолепного мрамора – с каждым годом его блестящая поверхность все больше тускнела и разрушалась – с толстой пластиной из высококачественного сланца Найтов. Две медные таблички внутри пластины гласили: «Сайрус Уолтон Найт, 1798–1880» и «Эмма Уилли Найт, 1810–1866». Могила Уилла – первая на кладбище, строгая, аскетичная, располагалась в восточной части участка, под прямым углом к могилам самого Сайруса и его жены. Надпись на простой мраморной плите гласила: «Уильям Уолтер Найт, 1847–1863». Эмма Найт почила через три года после смерти старшего сына.

Сайрус, ставший в восемьдесят два года полным инвалидом из-за пыли каменоломен, умер в кресле-качалке, у окна, выходящего на кладбище, в канун Дня всех святых в 1880 году.

Джин стала четвертой из рода Найтов, занявшей предназначенное ей место на семейном кладбище. Она вышла замуж за управляющего деревенским магазином Берта Ламберта, родила ему сына и умерла от потери крови при следующих родах. Второй ребенок – тоже мальчик – родился мертвым.

«Джинайи Рут Найт, 1840–1885» – гласила надпись на табличке.

Берт Ламберт протестовал против того, что па памятнике начертана девичья фамилия Джин.

– Она моя жена, так ведь? Надо было написать «Джинайн Рут Найт Ламберт».

Тридцатипятилетний неженатый Натаниэль Мортон Найт, единственный оставшийся в живых представитель клана Найтов и единственный наследник имени и всех богатств, смотрел на зятя осуждающе.

– Надпись сделана двадцать лет назад. Отец решил, что должно быть так.

Ламберт, мягкий, слабовольный человек, избежавший каменоломен и сменивший их на легкую работу управляющего магазином благодаря знакомству с единственной дочерью Сайруса, нерешительно промямлил:

– Но сейчас-то она носит мое имя. Она моя жена.

Нат равнодушно взирал на него.

– Тогда купи себе собственный участок и собственную надгробную плиту.

Джин похоронили на предназначенном для нее месте. Берт Ламберт оставался управляющим магазином до 1898 года, когда он поехал ловить угрей и свалился из лодки в воду Гудзона. В конце концов все решили, что он утонул, хотя тело так и не нашли.

В том же году Нат женился на Аманде Уайт, новой школьной учительнице, только что окончившей педагогический колледж в Олбани.

– Мне очень жаль Берта, – искренне и без всякой злобы говорил он невесте. – И все же к лучшему, что вышло именно так. Даже не представляю, как бы на кладбище Найтов появилась надгробная плита с именем Ламберта.

Позже Аманда Уайт Найт пришла к выводу – хотя твердой уверенности у нее не было, – что ее разочарование в замужестве и в жизни вообще началось с исчезновения Ламберта, с его предполагаемой смерти. Не то чтобы она горевала об управляющем – он так и остался для нее совершенно посторонним человеком. Нет, она переживала за Натаниэля, и всех предшествовавших ему Найтов, и за тех Найтов, что появятся после него, за их трагическую непробиваемость. Но больше всего она скорбела о себе самой.

Не примирило ее с Натом и то обстоятельство, что после смерти Берта он передал управление магазином своему племяннику Алве, единственному ребенку Берта и Джин, – старообразному молодому человеку двадцати лет, сутулому и лысеющему.

– Положение обязывает, – с улыбкой заметила Амаида, когда муж сообщил ей о новом назначении.

Нат нахмурился.

– Что ты хочешь сказать?

На тонком бледном лице Аманды, обрамленном густыми угольно-черными волосами, проступил румянец, что случалось крайне редко. Бледно-голубые глаза, поглощавшие тусклый свет свечи, как идеально обработанные драгоценные камни, вспыхнули, ошеломляя его своим блеском.

– Подачки вассалам. Ведь эти люди для тебя только вассалы, не правда ли, Натаниэль? Ты ими владеешь.

Нат, с густой гривой волос и не менее густой бородой, возвышался, как башня, над хрупкой фигуркой жены. Нельзя сказать, чтобы высказывание Аманды его потрясло или разозлило, – нет, он сохранял спокойствие и терпимость. Он обнял ее за плечи руками, без труда поднимавшими стопудовые сланцевые глыбы. Однако сейчас его прикосновение было таким осторожным, что она его почти не почувствовала.

– Нет, – мягко произнес он. – Я ими не владею. Они принадлежат Найтам, всем Найтам – моему отцу, мне, моим сыновьям, их будущим сыновьям и всем нашим потомкам. Навечно. Так же как и все остальное в селении Найтсвилл. Одно название уже говорит само за себя.

Аманда выглянула из кухонного окна. За двором виднелось кладбище. В лунном свете его надгробные плиты казались причудливыми фантомами.

Она едва заметно содрогнулась.

– Найтсвилл… Как это ужасно – принадлежать названию. – Глаза се стали бездонными. – Мы ведь с тобой тоже ему принадлежим, Натаниэль. Наверное, даже больше, чем все остальные.

Невзирая на сопротивление мужа, Аманда еще шесть лет после свадьбы проработала учительницей в начальной школе Найтсвилла. Школа состояла из одной классной комнаты, в которой одновременно обучались шестьдесят с лишним мальчиков и девочек в возрасте от пяти до шестнадцати лет. Поддерживать порядок на уроках, не говоря уже о том, чтобы проводить одновременное обучение в классах с первого по шестой, оказалось непосильной задачей для обычного учителя.

Осенью 1904 года терпению Натаниэля пришел конец.

– Попробуй только начать этот учебный год – и я вытащу тебя из этой проклятой школы за волосы! Клянусь, если понадобится, запру тебя в комнате!

Аманда пыталась его урезонить:

– Натаниэль, но я же не могу уйти, не предупредив заранее, за один семестр. За это время они, по крайней мере, смогут подыскать замену. Не так-то легко найти кого-нибудь, кто бы согласился работать здесь.

– А в чем дело? Что такого плохого в Найтсвилле? – обиделся Натаниэль.

Аманда вздохнула.

– Помимо всего прочего, он затерян в лесах. А сама работа… В городе работать намного легче, а платят там вдвое больше.

– Не хочу ничего слушать! – взорвался Натаниэль. – Ты уходишь, и точка! И пусть эта чертова школа закроется, пока не найдут другого учителя.

Глаза Аманды вспыхнули, как всегда, когда ее обуревали сильные чувства.

– Это несправедливо, Натаниэль. Школу и так слишком часто закрывали. Многие дети отстают на два-три года по своему возрасту. Если они еще больше отстанут, они вообще забросят учебу.

– И пусть, невелика беда. В жизни им надо знать, как добывать сланец, как обращаться с плугом и как делать детей.

Голубые глаза засияли коварным удовлетворением.

– Вот этому-то в школе не учат, правда, Натаниэль? Ни в школе, ни в каком другом месте не научишься делать детей.

Лицо его осталось непроницаемым. Лишь костяшки пальцев, крепко сжатых в кулаки, побелели. В голосе зазвучал лед.

– У нас в роду всегда так. Отцу исполнился сорок один год, когда моя мать в первый раз забеременела.

– Но тебе-то уже пятьдесят четыре.

Он поднял руки, долго смотрел на них. Руки с толстыми венами, ссадинами и мозолями, похожие по цвету и по фактуре на кору дуба. И весь он казался таким же крепким и несгибаемым, как дуб.

– Если бы ты сидела дома, как другие жены, и занималась домашними делами, может быть, это произошло бы скорее. – Казалось, весь его гнев и решимость куда-то улетучились. – Подавай заявление об уходе и можешь остаться еще па один семестр. Только на один!

– Спасибо, Натани…

Прежде чем она успела договорить, он повернулся и вышел из комнаты.

Школа представляла собой белое четырехугольное здание, похожее на коробку, с небольшой башенкой над парадным входом. Каждое утро, точно без пятнадцати минут девять, Аманда звонила в звонок, созывавший детей Найтсвилла в класс. Она дергала за веревку звонка, пока не начинали болеть руки.

Ученикам, закончившим шестилетнее обучение в Найтсвилле, приходилось ходить пять миль пешком вниз по реке до Клинтона, где находилась средняя школа.

В школе Найтсвилла не хватало учебников и грифельных досок, однако само здание отличалось надежностью и удобством. Зимой, когда морозы достигали тридцати градусов, а ветры и бураны завывали, как демоны в аду, в школе было теплее и уютнее, чем во многих домах поселка. Огромная пузатая печь на карликовых ножках, стоявшая посредине классной комнаты и топившаяся углем, в соединении с теплом, исходившим от тел учеников, надежно защищала от промозглых сквозняков, несмотря на то что окна и стены казались ледяными.

В то время все дома в поселке имели уборные во дворе, и школа не составляла исключения. Ее отхожее место располагалось на расстоянии примерно в сто футов, в глубине леса, и в холодное время это, конечно, являлось существенным недостатком. Зимой ученики предпочитали терпеть до последнего, чем отправляться в путешествие к «ледяному домику», как они его называли. Однако к концу учебного года, в мае– июне, когда наступала жара, учителя и ученики сходились во мнении, что отхожее место следовало бы отодвинуть еще дальше в лес.

Школьный «туалет» – на этом названии настаивала Аманда – представлял собой грубо сколоченную хибару с деревянной перегородкой посредине. Одна половина «для мальчиков», другая – «для девочек». В задней стене каждого отделения имелось небольшое окно. Несколько лет назад, после бесчисленных жалоб девочек на то, что ребята «подглядывают», окно в девичьем отделении замазали черной краской. Однако это нисколько не повлияло на решимость мальчишек все видеть собственными глазами. Стены девичьего отделения пестрели дырочками и отверстиями, которые девочки с таким же упорством залепляли глиной и смолой.

Прошло две недели первого семестра 1904 года. Бабье лето обмануло все ожидания: стояла свежая, прохладная погода; душный, влажный воздух, казалось, совсем не двигался. Он висел над рекой, над долинами, как застоявшаяся болотная вода.

В пятницу, во время дневного перерыва, Аманда сидела за своим столом, лениво откусывая маленькие кусочки от сандвича с цыпленком и радуясь, что рабочая неделя позади. Почти все ученики уходили на ленч по домам, давая учительнице восхитительную возможность провести час в полном одиночестве. Аманда использовала это время еще и для того, чтобы проверить тетрадки. Ела она всегда одно и то же – сандвич, иногда с какими-нибудь фруктами.

Какая-то девочка, громко топая, вбежала в классную комнату. С легким раздражением Аманда подняла глаза от бездарного сочинения, посмотрела на стенные часы. Прошло меньше получаса от обеденного перерыва.

– Ты рано пришла, Лиззи, – сказала она резче, чем ей бы хотелось.

Десятилетняя Лиззи Уильяме, толстая, неловкая, с круглым поросячьим лицом и прямыми светлыми волосами, плюхнулась на сиденье прямо перед Амандой с такой силой, что едва не опрокинула чернильницу.

– Миссис Найт! Там в уборной мальчишка проделал дырку в перегородке, чтобы подглядывать в наш туалет.

Аманда откинулась на спинку стула, тяжело вздохнула.

– Кто он, этот мальчишка?

– Не знаю. – Лиззи с трудом перевела дыхание. – Я только заметила его глаз в дырочке. Хорошо, что я его заметила прежде, чем… – Она произнесла это так чопорно, что Аманда не смогла сдержать улыбку. – Сейчас там Бетти Лу Эдварде. Я ей сказала, что кто-то из мальчишек подглядывает, а она только рассмеялась и все равно спустила трусики.

Аманда почувствовала сильнейшее раздражение и вскочила со стула.

– Оставайся здесь, Лиззи. Я сама этим займусь.

Решительной походкой она направилась к двери.

Четырнадцатилетняя Бетти Лу Эдварде, одна из самых сильных учениц шестого класса, должна была бы учиться в восьмом. На уроках она скучала и дулась. Черноволосая, очень хорошенькая, с развитой женской фигурой, она словно выставляла напоказ свои пышные формы, одеваясь в коротенькие облегающие платья. А в шестом классе есть мальчики, которым уже по шестнадцать лет.

Если то, что рассказала Лиззи, – правда, значит, Бетти Лу еще более зрелая девушка, чем Аманда предполагала. Быстрыми шагами она шла по тропинке к уборной. Звуки шагов терялись в густом ковре из листьев и хвои. Тропинка змеилась, петляла между деревьями. Подойдя к уборным, Аманда с облегчением увидела, что дверь в отделение мальчиков распахнута настежь. Значит, там никого нет. Мальчишка, о котором говорила Лиззи, уже ушел. Да и был ли он на самом деле? У девочек-подростков чересчур богатое воображение.

Аманде захотелось самой взглянуть на ту дырочку, о которой говорила Лиззи. Она вошла в мальчишеское отделение, напрягла глаза в тусклом свете и с удивлением обнаружила, что дырочка есть, и довольно большая, на высоте примерно десяти футов от пола. Проделана чем-то острым, скорее всего ножом.

Не подумав о том, что делает, движимая рефлексом, влекущим человеческий глаз к любому отверстию, она прильнула к дырочке в перегородке. Вначале она ничего не разглядела в полумраке и уже собиралась отойти от перегородки, когда обнаружила, что в девичьем отделении кто-то есть. Глаза постепенно привыкли, и Аманда различила смутные очертания, движения. Да там вовсе и не так темно, как показалось вначале. Тонкие лучи солнечного света проникали снизу, сквозь дверную щель. Постепенно Аманда все яснее различала то, что происходило в девичьем отделении. И то, что она увидела, буквально повергло ее в шок.

В круглом отверстии вырисовывались две фигуры, видимые от талии до колен. Обнаженные от талии до колен. Платье на девочке поднято до бедер, брюки мальчика сброшены на пол. Оттуда не доносилось ни звука. Казалось, двигались только руки, словно отделившиеся от тел, трогали, исследовали, ласкали. Аманда наблюдала в беспомощной растерянности, не в силах оторвать глаз от отверстия. Когда-то пятилетним ребенком она так же заворожено наблюдала в первый раз за игрой волшебного фонаря.

Пальцы девочки сомкнулись на поднятом фаллосе мальчика. Мальчика? Да нет, мужчины. Аманде он показался огромным. Она впервые в жизни наблюдала подобную сцену. За шесть лет замужества она ни разу не видела Натаниэля без брюк и рубашки. Их совокупления всегда происходили в темноте, под простынями и одеялами.

Прислонившись спиной к закрытой двери, девочка притянула мальчика к себе и осторожно, нежно повлекла его к своим расставленным бедрам.

Аманда откинула голову, поднялась и вышла. Солнечный свет ослепил ее так, что закружилась голова, и она слегка покачнулась. Постояла несколько минут, потом пошла обратно по тропинке к зданию школы. Ноги и руки ее будто онемели.

В эту ночь, как всегда по пятницам, Натаниэль потянулся к ней, как только они оказались вместе на большой двуспальной кровати и погасили свет. Неожиданно для Аманды в ее воображении снова возникла сцена, увиденная в туалете. Разгоряченные тела, движущиеся словно сами по себе руки… Аманда внезапно ощутила удивительную легкость, почти невесомость. Тело ее поднималось все выше, выше, словно детский шарик в потоках воздуха к огромному горячему шару солнца. Оно обдавало ее своим пламенем, пока она не почувствовала, что тает, растворяется.

– Натаниэль!

Она изогнулась, принимая его в себя со страстью не уступавшей его собственной.

Ровно через девять месяцев Аманда Найт родила Натаниэлю первого и единственного ребенка. Его назвали Хэм Сайрус Найт, в честь деда и прадеда.

Через два дня после того, как Хэму исполнилось шестнадцать лет, Аманду похоронили. Она стала одной из многих, погибших после Первой мировой войны от испанки.

Весь июнь стояла сырая, холодная, ветреная погода с частыми туманами. Они висели над рекой от заката до рассвета даже в ясные дни. В воскресенье после похорон Аманды ветер дул с такой силой, что кроны столетних дубов гнулись в разные стороны.

После полудня Хэм растопил камин в огромной гостиной, и они с Натом засели за бухгалтерские книги, подсчитывая убытки и доходы от различных предприятий. Во время болезни Аманды они порядком запустили дела.

Покончив с расчетами, Нат раскурил трубку и стал ходить по комнате, глядя на красно-оранжевые языки пламени в камине.

– Каменоломня практически работает самостоятельно, на этот счет можно не беспокоиться. Но вот ферма… – Он покачал седой головой. – Сено следовало скосить несколько недель назад. На восточном лугу уже пошли семена. А раннюю кукурузу можно убирать меньше чем через неделю.

– Не беспокойся, па. Через неделю полностью рассчитывай на меня. У нас начинаются каникулы.

Нат остановился перед старинным деревянным стулом, на котором сидел Хэм, широко расставив ноги и уперев локти в колени.

– Учебе конец.

В школе Найтсвилла прибавилось шесть комнат, и теперь в каждом классе, с первого по шестой, имелся свой учитель. Однако канализации по-прежнему не было. Только построили большую уборную на склоне холма. Хэм Найт числился лучшим учеником в школе Клинтона. От матери, вместе с непокорными черными волосами и бледно-голубыми глазами, он унаследовал любовь к книгам и страсть к учебе.

Хэм посмотрел на отца.

– Да, именно это я и сказал. Занятия заканчиваются через неделю. – Нат запустил толстые пальцы в бороду. – Я имею в виду другое. После этого семестра ты простишься со школой навсегда.

Хэм вскочил со стула.

– Ну, нет! Почему я должен бросать школу, па? До окончания остался всего один год.

– И вы с матерью что-то говорили про колледж?

– Это было мамино желание. И что в этом плохого?

– Ну вот, я же говорю! – Нат развел огромными руками. – Все зависит от того, как посмотреть, сын. Твоя мать никогда не видела вещи в их настоящем свете. Для кого-то, может, колледж и хорош, но не для тебя, Хэм.

– Но почему?

В глазах парня сверкали искры, как лучи солнца на воде.

– Потому что твоя судьба, твое предназначение здесь, в этом поселке, который носит твое имя. Найтсвилл принадлежит тебе, Хэм, со всем, что в нем есть. Во всяком случае, будет принадлежать тебе после моей смерти. Каменоломня, ферма, земля – это все твое.

– Ошибаешься, – с горечью произнес Хэм, – мне ничего здесь не принадлежит. Я. принадлежу всему этому. Так же как и ты, и мама, и… – Он запнулся под гневным взглядом отца.

– Интересно ты понимаешь ответственность, сын… На тебе, так же как и на мне, лежит ответственность перед этим поселком, который Найты воздвигли в лесной глуши.

В этом доме не понимают никаких доводов, кроме одного, подумал Хэм. Семейной традиции. Он сделал попытку добиться от отца хотя бы одной-единственной уступки.

– Позволь мне только закончить школу, па. Пожалуйста! Остался всего один год. Я же тебе здесь не так уж и нужен. Ты можешь нанять кого угодно и на ферму, и в каменоломню.

Нат опустил руки на плечи сына, глядя ему прямо в глаза.

– Хэм, ты мне здесь нужен не для того, чтобы экономить деньги на рабочих. Деньги тут вообще ни при чем. Взгляни на меня, сын. Мне семьдесят один год. Сколько я еще буду в состоянии управлять имением? Десять лет или десять дней? Кто может его знать? Ты нужен мне здесь, чтобы научиться управлять. Дел у нас по горло, поэтому сейчас не время для школьных занятий. Они годятся для тех, кто собирается стать юристом, банкиром или врачом. Если ты любишь читать книги – пожалуйста, можешь заниматься этим на досуге. В воскресенье, например. Но то, что носит наше имя, должно быть у тебя на первом месте. Ты меня понимаешь, сын?

Рослый и сильный, Хэм ощущал отцовские руки как каменные глыбы на своих плечах. Ему показалось, что, если он сейчас же не скинет эти руки, они его раздавят. Останется лишь мокрое пятно на дубовом полу.

– Я сделаю, как ты скажешь, па.

– Вот и молодец!

Старый Найт снял руки с плеч сына, радостно потер ладони. Послышался звук, напоминавший скрежет наждачной бумаги.

– Ну что ж, ты сделал один шаг на пути взрослого мужчины. За ним должен последовать второй. Выпей со мной, Хэм.

Ратификация Восемнадцатой поправки к Конституции, запрещавшей производство и продажу спиртных напитков на территории Соединенных Штатов,[3] в Найтсвилле произвела гораздо меньше шума, чем за пределами страны. Местные жители практически никогда не покупали крепкие напитки в магазинах, довольствуясь самодельным яблочным сидром и кукурузным виски, составлявшими гордость многих поколений.

Хэм нехотя последовал за отцом на кухню. Железные поверхности старинной кухонной плиты, всегда блестевшие, как хорошо начищенный оружейный металл, сейчас были тусклыми от пыли и грязи. Много дней здесь никто не убирал.

– Нам придется завести экономку, – сказал Нат.

Он принес из буфетной бутыль с сидром и два стакана. Наполнил их наполовину.

Хэм поднял свой стакан без всякого энтузиазма. Вкус яблочного сидра, зеленого, как скипидар, вызвал в его памяти горький вкус рвоты: несколько раз они с ребятами пробовали сидр за амбаром, тайком от отца.

Нат произнес напыщенный тост:

– За упокой души моей дорогой жены и за будущее моего единственного, горячо любимого сына.

Хэм в смущении отвел глаза, посмотрел в окно, туда, где виднелось кладбище. Резко поставил стакан на стол, даже не пригубив его, и с удивлением воскликнул:

– Па, она опять там, эта девушка!

Найт обернулся к окну.

– Черт меня побери!

Ругательство, неожиданно прозвучавшее из уст отца, немало удивило Хэма. Обычно Найт неукоснительно следовал всем предписаниям Библии и никогда не нарушал ни одной из ее заповедей. Одно лишь упоминание Господа всуе он считал едва ли не тяжким преступлением. Он никогда не богохульствовал. По-видимому, потрясение оказалось слишком велико. Непонятно почему, Хэм тоже нервничал.

Светловолосая незнакомка, которую он впервые увидел в день похорон матери у могилы Тома Хилла, сидела на мраморном памятнике Сайрусу Найту и его жене. Сидела, свесив длинные стройные ноги, перелистывая страницы какой-то толстой книжки.

Нат одним глотком допил сидр, швырнул стакан в угол кухни. Сверкающие осколки хрусталя заблестели на полу, как кусочки льда. Он поднялся на ноги, тяжелыми шагами направился к задней двери.

– Давай-ка разберемся с этой паршивкой, сын.

Хэм, спотыкаясь, последовал за отцом через двор, к кладбищу. Перешагнул через невысокую живую изгородь, отделявшую кладбище от остальных владений Найтов.

Девушка их заметила. Хэм отчаянно надеялся, что она убежит, но она не двинулась с места. Лишь захлопнула свою книгу и смотрела на них с улыбкой, открывавшей маленькие, белые, не очень ровные зубы. Пряди ее длинных светлых волос трепетали на ветру, временами закрывая лицо.

Когда Нат перешагнул через низкую металлическую ограду, девушка грациозно поднялась с места. На секунду ее короткая юбка поднялась еще выше на бедрах.

– Добрый день, – произнесла она низким, несвойственным женщинам здешних мест голосом.

Она стояла очень прямо, прижимая к себе большую книгу. От этого грудь ее еще резче выделялась под вязаным шерстяным платьем, вселяя в Хэма почти благоговейный ужас. В последнее время он часто видел нечто подобное в своих постыдных снах, однако никак не ожидал увидеть наяву. Сейчас он боялся, что собственное тело его выдаст. С пылающим лицом он перевел взгляд на свежую могилу матери, вернулся к мучительным мыслям о том, что это дорогое существо лежит сейчас под землей, заключенное в клетку гроба, обреченное на гниение. Эти мысли оказались мощным противоядием против порывов живой плоти, которые в последнее время мучили его все чаще и сильнее.

Резкий голос отца вернул Хэма к действительности. Резкий, но не настолько суровый, насколько следовало ожидать в ответ на странный поступок девушки.

– Что вы здесь делаете, мисс?

Ее зеленые глаза едва достигали уровня груди Ната, однако страха в них не было.

– Я пришла навестить могилу отца.

Нат уперся мощными кулаками в бедра и хмыкнул.

– В таком случае вы перепутали участок. Вы оскверняете могилу моих предков.

Девушка в изумлении приподняла брови.

– Вы сердитесь из-за того, что я сидела здесь и читала?! Вы в самом деле считаете, что мертвым не все равно?

– Мне не все равно.

Однако на этот раз осуждение прозвучало не слишком убедительно. Казалось, Нат уже не так уверен в себе. Почти в нерешительности стоял он на ветру, развевавшем его волосы и бороду.

Девушка неожиданно рассмеялась звонким, беззаботным смехом:

– Знаете, а вы похожи на короля Лира.

Нат нахмурил брови:

– На короля Лира? А кто это такой? Вы дерзите, мисс!

– Нет-нет, что вы! Король Лир – это персонаж из пьесы. – Она протянула ему свою толстую книгу. – Благородный человек, настоящий король.

Нат с сыном прочли название: «Полное собрание сочинений Уильяма Шекспира».

– Неужели вы никогда не слышали об Уильяме Шекспире? – поразилась девушка.

– Я слышал, в школе, – быстро ответил Хэм. – Я читал «Короля Лира».

Девушка обернулась к Нату:

– Ну вот, видите? Спросите его, и он вам скажет, что это комплимент.

– Я не очень-то большой книгочей, – неловко произнес Нат. – Читаю только Хорошую книгу, Библию.

Она снова рассмеялась, на этот раз высоким, сухим смехом, растаявшим в воздухе, как пар. Такой смех совсем не вяжется с ее голосом, подумал Хэм.

– Хорошую книгу… – Она снова прижала Шекспира к груди. – А я читаю самую лучшую книгу.

– Вы дерзкая девчонка.

Она потупилась.

– Прошу прощения. Я не хотела никого обидеть. Просто… это единственная книга, которая у меня есть. Вообще единственное, что у меня есть. – Она оглядела участок с могилой Тома Хилла. – Да еще вот этот клочок земли.

Нет, эта девушка положительно приводила Ната в смущение.

– Вы имеете в виду кладбищенский участок?

Глаза ее стали тусклыми.

– Перед смертью отец оставил мне эту книгу и документы на участок. Все это мне вручили месяц назад в сиротском приюте, перед тем как выпустить на волю.

Хэм ощутил настоящую физическую боль, как будто сам пережил то, что довелось испытать незнакомке. Он понял, что влюбился.

Даже Нат не остался равнодушным.

– Вы совсем одна?

Хэм никогда в жизни не слышал, чтобы отец говорил таким мягким голосом.

– Одна.

– Но вы же, наверное, с кем-то живете. Такая молоденькая девушка…

– Я снимаю комнату в Клинтоне. Больше мне некуда было идти, поэтому после приюта я вернулась сюда. Мои корни здесь… лежат в этой земле.

Нат в недоумении покачал головой:

– В наши дни не часто встретишь такую верность памяти умерших предков. Вы достойны восхищения, мисс.

– О нет, это совсем не то, что вы думаете. Я вернулась из-за этого клочка земли. Он мой! Пусть маленький, но мой, собственный. Единственное, что привязывает меня к этой планете. «Ничто не принадлежит нам, кроме смерти и земли, покрывающей наши кости». Можете представить – это сказал король!

– И, наверняка это из вашей книги.

На изборожденном морщинами лице Ната появилось подобие улыбки, чего Хэм не видел со дня болезни матери, а может быть, и дольше. И еще он заметил то, чего вообще никогда не замечал за отцом: его пристальное внимание к девичьему телу под раздуваемой ветром юбкой.

– Я не хочу сказать ничего плохого об отце, который покоится здесь. Он сделал все, что мог. А это немало для человека, не обладавшего теми качествами, которые делают мужчину мужчиной. По крайней мере, он оставил мне вот это. – Девушка погладила обложку книги. – Она уже давно стала для меня отцом, матерью, учителем, защитником и другом.

Нат кивнул в сторону запущенного кладбищенского участка Тома Хилла:

– Но этот клочок земли значит для вас больше?

– О да! Чтобы оправдать свое существование на земле, надо владеть хотя бы крошечной ее частью. – Она снова рассмеялась. – Если бы не этот клочок земли, я бы давно уже взлетела в воздух и испарилась.

– Вы очень странная девушка, Келли Хилл.

– Вы знаете мое имя? Странное имя… Мне его дал отец. Калибан.

– Калибан? – с отвращением повторил Нат. – Совсем неподходящее имя для девушки.

Она не обиделась.

– Это и не имя вовсе. Фантом, пугало, порожденное воображением. Друзья зовут меня Келли.

Нат откашлялся.

– Мисс Келли, мое имя Натаниэль Найт, а это мой сын Хэм. Нам очень приятно познакомиться с вами, – произнес он с подчеркнутой сердечностью и официальностью, не вязавшимися с окружающей обстановкой.

Закусив губу, девушка изучала Хэма – не то чтобы с насмешкой, но с каким-то озорным выражением.

– Хэм – это сокращенно от Гамлет? – серьезно спросила она.

– Гамлет! – воскликнул Нат. – Наверное, опять из вашей книжки?

Хэм почувствовал сильнейшее унижение. Щеки его вспыхнули, и он ничего не мог с этим поделать. Любовь к девушке сменилась ненавистью.

– Просто Хэм! – с яростью произнес он.

– Это из моей Хорошей книги, – вмешался Нат, довольный своей маленькой шуткой. – Мисс Келли, – продолжил он, к величайшему удивлению Хэма, – мы с Хэмом почтем за честь, если вы согласитесь погостить у нас. Может быть, сварите нам приличного кофе. – Глаза его обратились к свежей могиле. – С тех пор как моя жена скончалась, мы с парнем остались без всякой помощи на кухне.

Девушка серьезно смотрела на могилу, поглаживая рукой пульсирующую жилку на шее. Хэм отвел глаза.

– Смерть – это ужасно. Уйти неизвестно куда… – Она импульсивно схватила Ната за руку. – Я умею варить кофе. По крайней мере, так мне говорят в кафе, в Клинтоне, где я работаю официанткой.

– Вы работаете официанткой?!

Трудно сказать, что больше потрясло Ната – ее слова или прикосновение мягких молодых рук к его железным мышцам.

Хэм плелся за ними, чувствуя себя отринутым, не в состоянии понять, что собой представляет новая знакомая. Она женщина, по всей видимости зрелая женщина, и отец выказывает ей знаки внимания как равной… Где-то на задворках сознания появилась мысль, что отец в данном случае не мудрее его, Хэма, и что эта девушка мудрее их обоих. Возможно, мудрее любого мужчины на этой земле.

Нат указал рукой на жирные сковороды, на раковину, полную грязной посуды.

– Из нас с Хэмом получились не очень-то хорошие хозяйки. В буфете еще остались чистые чашки для кофе.

– Оставим их там, – рассмеялась она. – Сначала вымоем все это и уберем на место. Тогда и кофе покажется вкуснее.

– Я собираюсь подыскать экономку в ближайшее время. В поселке полно женщин, которые не откажутся от лишних денег. А работы тут от силы на полдня.

Девушка закатала рукава до локтей и подошла к раковине.

– В доме таких размеров понадобится работница на полный день, никак не меньше. – Она дотронулась до кранов. – О, да у вас есть и горячая, и холодная вода! Готова поспорить, это единственный дом в Найтсвилле с такими удобствами.

– Верно! – с гордостью ответил Нат. – И канализация у нас есть, и отопление. Угольная печь в подвале. – Он постучал костяшками пальцев по отверстию в стене. – Тут находятся трубы. Они разносят теплый воздух по всем комнатам. Похоже на чудо, правда?

Хэм почувствовал раздражение.

– Ничего особенного. В городе во всех домах есть центральное отопление.

Нат не сдавался:

– Ну нет, для Найтсвилла это вещь необычная.

Он закрыл пробкой бутыль с сидром, все еще стоявшую на столе, и унес в кладовую.

Ожидая, пока раковина наполнится горячей водой, Келли смотрела на пол, где блестели осколки хрустального стакана.

– Займусь этим после того, как покончу с посудой.

– Ну нет, – запротестовал Хэм, – это не ваша работа.

На пороге кухни появился Нат.

– Пусть делает, как хочет, не трогай ее. Люблю смотреть, как женщина возится на кухне. Мне это кажется правильным.

Келли взяла нож, отрезала несколько тонких полосок от желтого бруска мыла, похожего на сыр, и опустила их в раковину с горячей водой.

– Вам здесь нужна женщина на полный рабочий день, – повторила она.

Нат отодвинул плетеный стул от стола, уселся на него верхом, положил массивные руки на высокую спинку. Глаза его, пристально смотревшие на девушку, ярко блестели под тяжелыми исками.

– Вам нужна эта работа?

Келли продолжала строгать мыло. Хэм почувствовал, что сейчас задохнется. Это, наверное, шутка! Но отец в жизни никогда не шутил.

– Сколько вам платят в ресторане?

– Десять долларов в неделю плюс кормежка.

Девушка отложила нож и брусок мыла, обернулась к Нату, посмотрела ему прямо в глаза, закусив губу своими острыми зубками. Эта привычка ей не идет, подумал Хэм. Она становится похожа на зверька.

– Пятьдесят долларов в месяц плюс жилье и еда, – быстро произнес Нат. – Да или нет? Берете работу?

– Я согласна.

– Но почему? – воскликнул ошарашенный Хэм. – Плата не намного выше, а работы гораздо больше, чем у официантки в ресторане.

Девушка улыбнулась.

– Это верно. Но для меня будет удовольствием содержать в порядке этот дом.

Нат запустил пальцы в бороду.

– Как так?

– Очень просто. Мои самые ранние детские воспоминания о Найтсвилле связаны с этим домом. Такой большой, такой белый, на вершине холма, с высокими колоннами по обеим сторонам парадного входа, с окнами, блестевшими золотом в солнечных лучах на закате… Каждый день, по дороге в школу и обратно, я думала: а что, если подойти и постучать в дверь?

Нат, очень довольный, громко рассмеялся, хлопнул себя по бедрам.

– И вы, наверное, думали, что отсюда выскочит людоед, затащит вас внутрь и съест.

– Но это оказалось правдой. Не успела я войти в дом, как стала вашей пленницей. Вашей горничной, вашей служанкой.

Она грациозно взмахнула рукой, опустила голову и сделала изящный глубокий реверанс. Волосы закрыли ее лицо, словно занавес.

– Ваши желания для меня закон, сир.

Ее высокий, пронзительный смех в сочетании с хриплым хохотом Ната звучал странной какофонией в ушах Хэма. Человеку, не знающему отца, его поведение показалось бы фривольным.

Девушка резко выпрямилась, откинула волосы с лица, словно занавески на окне, бросила озорной взгляд на Хэма.

– Молодой человек, принесите мне передник. Надо приниматься за работу.

Ответные слова вырвались у Хэма сами собой:

– Слушаю, мэм.

Они сидели за большим круглым кухонным столом, и пили кофе со сливками, которые Келли добыла из кувшинов с молоком.

– Жирные, как масло.

Она провела по краю кувшина указательным пальцем и облизала его маленьким розовым язычком.

– Вы похожи на кошку, – заметил Нат.

Она сощурила глаза так, что остались лишь узкие щелочки.

– Я бы хотела быть кошкой.

Нат взглянул на темнеющие окна.

– Пора зажигать лампы.

Она наблюдала за тем, как он подносит спичку к фитилю керосиновой лампы, висевшей на стене над столом.

– В Клинтоне почти во всех домах есть электричество.

Нат пожал плечами.

– Электрокомпания решила, что нет смысла проводить линию электропередач в Найтсвилл. Мы находимся в стороне от дороги. Но по мне так даже лучше. Мне нравится свет от керосиновой лампы.

Он повернулся вместе со своим стулом, осмотрел чисто прибранную кухню. Никелевые поверхности печи блестят и сверкают, раковина и доска для сушки посуды чистые и сухие, пол подметен.

– Хорошо, что в доме снова порядок. Приятно опять почувствовать женскую руку.

Держа в ладонях большую чашку с кофе, девушка смотрела поверх нее на Хэма.

– Надеюсь, что смогу угодить вам обоим.

Хэм рывком поднялся с места.

– Пора доить коров.

Когда он вышел, Келли наклонилась к столу и заглянула в его чашку. Там еще оставалось больше половины кофе.

– Кажется, Хэму не понравился мой кофе, – вздохнула она.

– Он еще мальчишка. Не успел войти во вкус мужских удовольствий.

На губах Келли заиграла загадочная улыбка.

– Понятно…

Некоторое время они молча прислушивались к погребальному звону дедовских часов в гостиной.

– Восемь часов, – произнесла Келли. – Мне пора идти. Машины с молоком – последние из тех, что здесь останавливаются.

Нат обернулся к ней, опустив руки на широко расставленные колени.

– Зачем тебе уходить? Ты теперь будешь жить здесь.

– Надо там кое-что закончить. Забрать те немногие вещи, сдать комнату, уволиться с работы.

Она положила тонкую руку на стол. Некоторое время Нат смотрел на нее, потом накрыл своей огромной волосатой ладонью.

– Останься. Приготовишь мне ужин. Завтра утром у тебя будет сколько угодно времени для всех этих мелочей.

Она сжимала и разжимала руку под его ладонью. Как ни странно, движения совпадали с биением его сердца.

Неожиданно она хихикнула. Нат уже пятьдесят лет, если не больше, не слышал девичьего хихиканья.

– У меня с собой ничего нет. Даже спать не в чем. Придется лечь в постель голой.

Он почувствовал, как вспыхнуло жаром лицо, как застучала в висках кровь. Во рту пересохло, язык, словно разбух.

– Наверху полно одежды, ночные рубашки тоже есть. Это одежда моей жены. Она была такая же худенькая, как и ты. И очень гордилась своей внешностью. Там есть все, что тебе понадобится.

Она смотрела на него широко раскрытыми невинными глазами.

– Но это же ее вещи! Вы считаете, что это нормально? Вы не возражаете?

– Не возражаю.

Он крепче сжал ее руку.

– Но что сказала бы она?

– Ее больше нет. Она умерла.

Нат сжал ее руку с такой силой, что Келли поморщилась.

– Мне больно!

Он выпустил ее руку. Поднял свою к глазам, долго смотрел на нее.

– Прости… Просто… прикосновение женщины… Так давно этого не было… Прости старика…

– Нет! – прошептала она. – Вы совсем не старик.

– Мне за семьдесят! И я давно не чувствовал ничего подобного.

– Возраст ничего не значит. Все зависит от того, насколько крепко сделана вещь. Мраморная плита на кладбище… ваш дом… эти стены, полы, стол. – Она положила руки на дубовый стол.

Он все смотрел и смотрел на свою заскорузлую ладонь со ссадинами, мозолями, вздувшимися венами, с черной сланцевой грязью под ногтями.

– Я старый человек.

Она наклонилась вперед, взяла его руку в свои, приложила к груди.

– Вы говорили о женском прикосновении. Прикоснитесь же ко мне.

Она расстегнула перламутровые пуговицы на платье и спустила его с плеч. Спустила бретельки. Притянула его руку к груди, наклонившись еще больше вперед, чтобы он мог почувствовать ее тяжесть.

Глаза Ната затуманились. Дрожащими пальцами он осторожно сжал ее кожу.

– Старый человек не должен даже думать о таком, – хрипло проговорил он.

– Вы старый, Натаниэль?!

Она улыбалась нежной улыбкой, приободряла, звала его. Хрупкая рука скользнула к ширинке на его брюках, расстегнула пуговицы. Как зачарованный, он наблюдал за движениями ее ладони, потом за тем чудом, которое она совершила.

– Видишь, Натаниэль! Ты не старик, ты мужчина.

Не отнимая руки – так же как и он не отнимал ладонь от ее груди, – она подошла к нему, подняла юбку до талии, раздвинула ему бедра своими ногами, прижалась губами к его уху.

– Я тоже кое-что знаю из твоей Хорошей книги… Я твоя жизнь, твое воскрешение.

Хэм вернулся в дом уже после десяти. Поднялся вверх по крутой лестнице с черного хода. Холл тускло освещала керосиновая лампа, стоявшая на столе у стены. С минуту Хэм помедлил, прислушиваясь, глядя на закрытую дверь комнаты отца. Потом с болью взглянул на приоткрытую дверь напротив – бывшую спальню матери. Снизу из щели виднелась полоска света, слышался женский голос, тихо напевавший что-то. Хэма охватила тоска. Сколько раз вечерами он входил в эту комнату, ища у матери утешения и находя его в одном ее присутствии.

«Мама!» – едва слышно прошептал он. В полутьме, ослепший от отчаяния, он наугад прошел к себе в комнату, закрыл дверь и прислонился к стене. По лицу его текли слезы.

Он зажег лампу на столике у кровати, налил воды из фарфорового кувшина в эмалированный тазик, стоявший возле умывальника в углу комнаты. Три года назад Нат построил на первом этаже ванную комнату, с ванной, водопроводом и туалетом. Она находилась рядом с кухней, у лестницы черного хода. И, тем не менее ежевечерний ритуал умывания в спальнях никогда не нарушался. Под каждой кроватью имелся также и ночной горшок с крышкой, однако ими практически не пользовались, разве что в очень холодные зимние ночи, чтобы не спускаться в ночной рубашке по длинной, продуваемой сквозняками лестнице.

Хэм по своей всегдашней привычке разделся догола. Прежде чем лечь в постель, остановился перед зеркалом, отстраненно глядя на свое отражение. Длинные мускулистые руки, мощная грудь, широкие плечи, плоский живот, узкие бедра…

В дверь кто-то тихонько постучал. Хэм вздрогнул от неожиданности.

– Кто там?

– Это я, Келли. Можно войти? – Голос ее звучал как нежная, горячая ласка.

– Нельзя! – крикнул Хэм. – Я уже в постели.

– Я услышала какие-то звуки… Мне показалось, что вам плохо. С вами все в порядке?

– Да-да! Я… – Он не мог придумать, что ей ответить.

– Я вхожу, – решительно произнесла она.

Хэм задул лампу, прыгнул в кровать, натянул тонкую простыню до подбородка.

Дверь распахнулась. Девушка стояла на пороге. В руке она держала лампу, горевшую ярким светом. Глядя на нее, Хэм ощутил странное чувство, от которого волосы у него на шее встали дыбом, как шерсть у испуганного котенка. На какую-то секунду ему показалось, что он видит в дверном проеме свою мать, с длинными волосами, рассыпавшимися по плечам, в тонкой шелковой ночной рубашке до полу с наглухо застегнутым воротом.

Она словно плыла по комнате. Ступни ног были скрыты под пышными складками. Медленно подошла к его кровати.

– Ты плакал, Хэм. Я слышала. Может, ты заболел?

Хэм лежал, весь напрягшись, крепко сжимая простыню у шеи обеими руками.

– Я… я… Нет, ничего. Мне просто приснился плохой сон. Со мной это часто бывает.

Она наклонилась, заглянула в его глаза и улыбнулась. Пламя от лампы, с его причудливой игрой света и тени, меняло черты ее лица. Теперь оно казалось недобрым, распутным, каким-то нереальным.

– Могу ли я чем-нибудь помочь тебе, Хэм?

Она положила свою маленькую белую руку на его напрягшееся бедро. Хэм ощутил прикосновение сквозь простыню, будто Келли коснулась его обнаженной кожи. Пламя отражалось в ее глазах, как два огненных язычка.

– Нет! – Весь дрожа, он рывком поднял колени. – Я просто устал. Оставь меня в покое.

Он отвернулся на бок и закрыл глаза. Больше он не услышал ни единого слова, ни единого движения, однако, открыв глаза через некоторое время, увидел, что комната пуста.

На следующий день Нат повел Келли к каменоломне. Они шли по туннелю, проложенному в лесу и круто поднимавшемуся к горной вершине. Остановились на последнем, самом высоком, уступе, глядя на гигантский кратер. Человеку понадобилась сотня лет, чтобы пробить его киркой и резцом в твердой горной породе. В трещине, у нижнего края карьера, из поды подземных источников образовалось озеро. Его кристально-чистая водная поверхность сияла в лучах солнца, как отполированное серебро.

Нат обнял девушку за талию, по-хозяйски сжал ее локоть.

– Вчера ты говорила о корнях, о том клочке земли, которым так дорожишь. Взгляни-ка на это! – Он провел свободной рукой по воздуху с запада на восток. – Все, что ты можешь охватить глазами, – это все мое. И внизу, до самой реки, тоже моя земля. Ну как, впечатляет?

Она подняла на него глаза. На лице ее появилась хитроватая усмешка.

– А вон там, за рекой, я вижу землю, которая тебе не принадлежит. И река тоже.

Он рассмеялся.

– Ни один человек не может владеть рекой, девочка.

– Не важно, как это называется – владеть или держать под контролем. Есть люди, которые держат реки под контролем.

– Что это значит?

– Можно контролировать то, что связано твоими землями. Если бы долина за рекой принадлежала тебе, значит, ты владел бы и рекой, протекающей по твоей земле.

Нат запустил пальцы в бороду.

– Ну и что я буду делать с рекой?

– Например, ты можешь построить мост.

– Мост?! – Его раскатистый хохот эхом разнесся по лесу от стен каменоломни. – Для чего мне строить мост? – Он указал рукой на дом, больше его собственного, стоявший на склоне дальнего холма за рекой. – Для того чтобы Мейджорсам удобнее было пересекать реку, когда они ездят в Кейп-Код на своем шикарном автомобиле?

– Вот именно, – очень серьезно ответила Келли. – В этом-то все дело. Мотоциклы, автомобили, грузовики, в каком бы направлении они ни ехали, должны пересекать реку.

Нату, по-видимому, надоело играть в глупые игры с молоденькой девчонкой.

– Ну и пусть пересекают ее в Клинтоне или по мосту, что в сорока милях вниз по течению. Кого это волнует?

Но девушка не сдавалась:

– Мост в Клинтоне предназначен для повозок с лошадьми. И, кроме того, улицы, прилегающие к нему, узкие, как бутылочное горло. Даже летом перед мостом скапливаются пробки длиной на два квартала.

– Ну и пусть их. У нас в Найтсвилле нет ни одной машины. Пойдем, тебе надо успеть на двенадцатичасовой поезд.

Держась за его руку, она осторожно спускалась по крутому склону. Из-за раскиданной повсюду сланцевой глины спуск представлял немалую опасность.

– За переезд по мосту они в Клинтоне берут с каждой машины серебряный четвертак.

Нат хмыкнул.

– Для того чтобы построить хотя бы маленький мостик, понадобятся горы серебра, Келли.

– А что, Мейджорсы богаче тебя? У них больше земли?

– Громы небесные! – взорвался Нат. – Да мой отец уже был богатым человеком, когда отец Карла Мейджорса сошел на берег с палкой и красным носовым платком, в котором содержалось все его имущество.

Девушка искоса наблюдала за ним.

– Он тоже добывал сланец?

– Нет. Он делал пироги из грязи. Кирпичи из речной глины. Им принадлежат печи для обжига кирпичей внизу по реке. Я не выношу кирпичные дома и асбестовые крыши.

– А также автомобили и мосты. – Последнее слово все-таки осталось за ней.

У подножия горы он обнял ее за талию, легко поднял и посадил на сиденье телеги. Потом уселся рядом и взял вожжи.

– Ты такой сильный, Натаниэль, – улыбнулась она. – С тобой я чувствую себя в полной безопасности.

Он положил руку на ее колено.

– Быстро сделай все, что тебе нужно в Клинтоне, и поскорее возвращайся домой. Ты меня поняла, Келли?

– Домой… Как чудесно это звучит.

В том же году, десятого декабря, в день своего девятнадцатилетия, Келли Хилл стала женой Натаниэля Найта. Худощавый пятидесятипятилетний пастор Сол Уильямс совершил скромный обряд венчания в пресвитерианской церкви. Натаниэль надел по такому случаю праздничный синий костюм, белую рубашку с высоким крахмальным воротником и синий галстук.

– Я чувствую себя во всем этом словно бык под седлом, – пожаловался он Хэму перед свадьбой.

Он и в самом деле выглядел оседланным быком.

Невеста была в простом черном костюме с накрахмаленной белой манишкой. На левый лацкан она приколола букетик из омелы и ягод, собранный и сделанный собственными руками. Свои длинные волосы Келли заколола в тугой пучок. На фоне строгого черного костюма они казались еще светлее. Шляпу она не надела – лишь изящную белую вуаль в испанском стиле. Последняя деталь вызвала тихое неодобрение местных женщин, Келли выглядела намного старше своего возраста.

Свидетелей в церкви собралось совсем немного, всего пять человек, не считая Хэма. Кроме специально приглашенных, не появился ни один человек, даже на улице перед церковью. Именно так, как и хотел Натаниэль. Он получил еще одно доказательство того, что это действительно его город.

После окончания церемонии бракосочетания гостей пригласили в большой дом на холме на свадебный ужин, роскошь которого всех поразила. Жареный гусь, ветчина, сладкий батат, кабачки, хлеб домашней выпечки; три вида пирогов – и все это было приготовлено заблаговременно самой новобрачной.

Нат пытался протестовать:

– День свадьбы – особенный день для женщины. Она не должна в этот день хлопотать на кухне. Пусть Рена Ламберт займется ужином, она уже предложила свои услуги.

– Только не сегодня. Ты же знаешь, они все думают, что ты женился на ребенке. Вот я и хочу, чтобы они поняли раз и навсегда, что Келли Хилл Найт – взрослая женщина и хозяйка дома. Во всех отношениях.

Нат, восседавший во главе стола, разрезал мясо и подавал его гостям. Келли сидела напротив, на другом конце, Хэм – по правую руку от отца, за ним Алва Ламберт – пожилой племянник Ната, владелец магазина и почты, худой, сутулый, близорукий, с хрипловатым, словно шуршащим, голосом. Он то и дело обращался к Нату, неизменно называя его «дядя Нат», словно напоминая присутствующим о существующих между ними кровных узах. Его жена, вялая, худосочная Рена, говорила мало, глядя на новобрачную с завистью и едва скрываемой враждебностью.

По левую руку от Ната сидел Уолтер Кэмпбелл, работавший главным мастером в каменоломне, тучный жизнерадостный пятидесятилетний мужчина с угольно-черными волосами и красным носом – сказывалось влияние многолетнего и обильного употребления домашнего яблочного сидра. Его жена Сыозан, сидевшая рядом, выглядела еще более тучной и вела себя еще более шумно и жизнерадостно, чем муж. Старый Сайрус Найт любил Уолта Кэмпбелла как сына. Что касается Ната, то Уолт, пожалуй, единственный из всех, пользовался его полным доверием. Шестнадцатилетняя дочь Кэмпбеллов Люси на празднике не присутствовала.

Последним за столом сидел Карл Мейджорс, богатый вдовец, хозяин большого серого дома за рекой. Его присутствие на свадебном ужине явилось уступкой Ната молодой жене. Он пошел на это очень неохотно и лишь потому, что это был ее день.

– Ты с ума сошла! – воскликнул Нат, когда она впервые заговорила о том, чтобы пригласить Мейджорса. – Мы с ними не друзья и никогда не ходим друг к другу в гости.

Келли по-кошачьи прищурила глаза.

– Значит, пришло время это изменить. Двое самых богатых людей в округе должны лучше узнать друг друга.

– Не понимаю, для чего.

Она положила свою маленькую руку на его массивную ляжку и стала медленно поглаживать. Так опытный дрессировщик усмиряет дикого зверя.

– А я не понимаю, почему бы этого не сделать. На прошлой неделе я прочла статью в «Клинтон геральд» о том, что Карл Мейджорс подписал большой контракт с правительством штата в Олбани на свой кирпич. Я считаю, что на крышах всех домов, построенных из его кирпича, должен использоваться сланец Найтов.

Нат вскочил на ноги.

– Громы небесные! Сланец Найтов на чудовищных коробках из красного кирпича?! Да мой отец перевернется в гробу!

Келли не стала продолжать эту тему.

– Ну, если ты боишься, что Мейджорс не примет приглашение, тогда, пожалуй, не стоит звать его.

Нат расхаживал по комнате, как старый разъяренный лев в клетке. Седые волосы и борода, казалось, встали дыбом.

– Не примет приглашения?! Ха! Мейджорсы пятьдесят лет ждут такого случая. Во всем штате лишь немногие могут похвастаться тем, что сидели за столом у Найтов. Не примет! Ха-ха! Прибежит, можешь не сомневаться!

Келли закусила губу.

– Ну что ж, если ты считаешь, что это удобно…

Приглашение Карлу Мейджорсу послали, и он его принял.

Для Келли его появление явилось самым ярким событием дня.

Мейджорс прибыл на своем большом прогулочном «мерсере» с открытым верхом. Начищенные по такому случаю фары и черные лакированные дверцы сверкали, красные спицы колес мелькали, как праздничные карусели на День независимости. Хотя уже выпал первый снег, а сплошная облачность грозила новым снегопадом, Мейджорс приехал с непокрытой головой. На заднем сиденье стоял ящик с французским шампанским. Келли по достоинству оценила подарок, да и у остальных женщин он вызвал приятное возбуждение. Сьюзан Кэмпбелл пила шампанское так, будто это слабый яблочный сидр. После третьего бокала она начала кокетливо хихикать, отчего заколыхалось все ее грузное тело. Карл Мейджорс, сидевший слева, стойко и даже с юмором сносил ее толчки локтем и нескончаемые рассказы об ухаживании ее мужа, их медовом месяце и брачной жизни.

Рена Ламберт, с опаской, маленькими глотками выпившая первый бокал пенистого напитка, тут же согласилась на второй. На ее бледных щеках появились яркие пятна румянца. Хэм отпил лишь половину из своего бокала, в то время как его отец, Уолтер Кэмпбелл и Алва Ламберт мгновенно осушили бокалы. Им не терпелось покончить с этим и открыть бутыль с крепким сидром, охлаждавшуюся в кладовке.

Из всех присутствовавших лишь Карл Мейджорс и новобрачная пили шампанское с истинным наслаждением и знанием дела, оживленно болтая, как двое вновь обретенных друзей.

Карл Мейджорс, среднего роста и крепкого сложения, с мощными руками и плечами, в юности работал на отцовских печах для обжига кирпича. Сейчас, в сорок восемь лет, в его темно-русых волосах виднелась лишь небольшая седая прядь. Его тусклые водянисто-голубые глаза создавали впечатление слабости духа. Обманчивое впечатление, ибо он был настоящим мужчиной, который в пятнадцать лет ни с кем не боялся помериться силами, работал в глиняных карьерах наравне со взрослыми и лучше их, в двадцать пять лет унаследовал от отца и дяди руководящее положение в семье и фирме, возглавил пехотный полк в Первой мировой войне и получил в награду серебряную звезду. Любимец женщин, он с достоинством носил смешную щеточку усов на верхней губе, кричащие клетчатые костюмы и булавку с бриллиантом в четыре карата в галстуке. Мейджорс с одинаковым юмором относился к собственным чудачествам и к слабостям других. Он взял со стола бутылку шампанского, наполнил бокал Келли до краев, потом налил себе. – Мне, наверное, уже хватит.

И сама Келли, и Карл Мейджорс понимали, что эти слова ничего не значат.

– Совсем не хватит. Вы обязательно должны выпить еще. Как загипнотизированная, она следила за пузырьками пены, поднимавшимися в бокале.

– Я еще никогда в жизни не пила шампанское.

– Оно создано специально для вас, дорогая.

Келли, казалось, не слышала его.

– «Дайте мне вина. Налейте дополна. Я пью…

– …за радость всех сидящих за столом», – подхватил Мейджорс.

Она взглянула на него с изумлением и восхищением.

– Вы читали «Макбета»!

– И не один раз. Вас это удивляет?

– Не больше, чем вас удивляет то, что я его читала.

Он рассмеялся, отчего стали видны крупные желтые зубы.

– Миссис Найт, почему вы меня пригласили?

Не глядя на него, Келли сделала глоток шампанского.

– Так захотел Натаниэль.

– Не сомневаюсь.

Она коснулась вина в бокале кончиком языка, как ребенок, пробующий что-то новое.

– А почему вы приехали, мистер Мейджорс?

Он откинулся на спинку стула.

– Захотелось взглянуть на женщину, заставившую семидесятилетнего человека отказаться от благословенной холостяцкой жизни. Захотелось узнать, что это за женщина.

Она улыбнулась, все так же не глядя на него.

– Ну и как, узнали?

– Да.

Толстушка миссис Кэмпбелл схватила его за руку, теряя равновесие от выпитого вина.

– Я много слышала о ваших похождениях, Карл Мейджорс. Стыдитесь, стыдитесь и еще раз стыдитесь! Соблазнять девушку, которая всего лишь несколько часов назад стала новобрачной! – Она подмигнула Келли. Глаза ее совсем скрылись в складках жира на мясистом лице. – Дело в том, милочка, что я хочу приберечь его для себя.

Келли весело улыбалась.

– Как не стыдно, мэм! У вас уже есть свой собственный мужчина, и такой хороший.

Миссис Кэмпбелл истерически захохотала и, обернувшись к мужу, хлопнула его по плечу с такой силой, что тот чуть не свалился со стула.

– Ни один мужчина не бывает достаточно хорош, и одного мужчины никогда не может быть достаточно, дитя мое. Со временем вы это узнаете. – Она взглянула через стол на Рену Ламберт. – Что скажешь, Рена? Алва для тебя достаточно хорош как мужчина?

Щеки Рены Ламберт вспыхнули еще ярче. Она окинула миссис Кэмпбелл высокомерным взглядом.

– Кажется, кое-кто выпил слишком много вина.

Миссис Кэмпбелл зашлась от смеха, отчего все ее три подбородка затряслись.

– Ладно-ладно, мисс Пуританка!

– Рена права! – выкрикнул Нат с дальнего конца стола.

Он уже давно чувствовал беспокойство и раздражение, слушая скучные разговоры своего племянника с главным мастером об акциях, векселях и бесконечных взлетах и падениях на рынке ценных бумаг, – при том, что ни один из споривших не владел ни одной акцией.

– Может, хватит пить и болтать? Как там насчет наших пирогов и кофе, миссис Найт? У нас остался всего час до поезда.

Келли улыбнулась.

– Слушаю, мистер Найт.

Рена поспешно поднялась с места.

– Позвольте мне. Новобрачная сегодня и так много хлопотала на кухне.

Келли тоже встала.

– Я с удовольствием воспользуюсь вашей помощью, Рена.

– Но в этом нет никакой необходимости. Я прекрасно справлюсь и одна.

Келли, не обращая внимания на ее слова, одарила присутствующих улыбкой.

– Прошу меня извинить. Это не займет много времени.

Карл Мейджорс обернулся к Нату.

– Натаниэль, я могу довезти вас до вокзала в своей машине.

Ната предложение нисколько не обрадовало.

– Не стоит беспокоиться, сэр. Хэм уже запряг лошадей.

– Никакого беспокойства. Я все равно проезжаю мимо. А у Хэма будет достаточно дел с уборкой. Да и невесте наверняка доставит удовольствие прокатиться в машине.

Нат кинул на него яростный взгляд из-под кустистых бровей, откашлялся с каким-то звериным рыком.

– Конечно, мне это доставит удовольствие. – Келли появилась в дверях, держа в каждой руке по тарелке с пирогом. – Прекрасное начало для медового месяца.

Алва Ламберт громко обратился к Мейджорсу через стол:

– Сдается, мистер Мейджорс, что вам куда проще было бы переправиться через реку на лодке, чем делать такой крюк на машине.

– Вероятно, вы правы, Алва, – доброжелательно взглянул на него Мейджорс. – Но я бы не получил того удовольствия.

Келли поставила на стол тарелки с пирогами, от которых поднимался пар.

– Сколько от вас до Найсвилла на машине, мистер Мейджорс? – намеренно громко спросила она.

– Сейчас скажу… Четыре мили по разбитой дороге до шоссе, еще пять миль по шоссе до Клинтона, потом по мосту, потом еще четыре мили обратно, уже по этой стороне, потом еще пять миль к югу до вашей дороги. Дорога Найтов… – Он с усмешкой обернулся к Найту. – И как только у вас, ребята, язык поворачивается называть эту разбитую коровью тропу дорогой! Ну вот, еще три мили по выбоинам и ухабам до Найтсвилла. Всего, значит, примерно двадцать одна миля.

– Я же говорю, – вставил Алва Ламберт. – А по реке это заняло бы не больше пяти минут.

– А по мосту, если бы он здесь был, не больше одной минуты на машине, – со значением произнесла Келли.

Нат громко хмыкнул:

– Эта девчонка помешана на мостах. Знаешь, что она мне тут предложила, Карл? Купить часть твоей земли за рекой и все, что лежит до шоссе, и построить мост!

– Платный, – добавила Келли.

Мейджорс внимательно оглядел ее.

– Мысль интересная.

– Ты так считаешь? – расхохотался Нат. – Тогда знаешь что, Карл Мейджорс? Давай лучше я продам тебе часть моих земель по эту сторону реки и еще коровью тропу до шоссе, а ты построишь мост.

Алва Ламберт и чета Кэмпбелл дружно присоединились к его хохоту.

– Здорово! – едва выговорил сквозь смех Алва. – Ты попадешь во все газеты, Карл. Ну как же, человек построил свой собственный мост, для того чтобы удобнее было ездить через реку на машине!

Когда они отсмеялись, снова заговорила Келли:

– Найдется немало других, которые захотят пользоваться мостом.

Мейджорс снова обернулся к Нату:

– Она права. Нам отсюда не видно, но сейчас вся страна движется в будущее на резиновых шинах. Все ездят на машинах, Нат. Лошади отжили свой век. А это означает новые дороги. Сотни, тысячи миль асфальтированных дорог. У нас здесь удачное местоположение. Мы на перекрестке путей. Мост через реку мог бы связать проезжие пути с запада на восток, которые разделяют восемь миль.

– Мосты, дороги и тому подобное – дело правительства. Захотят купить мою землю и построить здесь мост – пожалуйста. Если, конечно, дадут подходящую цену. – Нат хлопнул руками по белой скатерти, на которой уже появились пятна от вина и соусов. – Ну, где мой пирог, жена? Хочу пирога с мясом.

В Найтсвилле имелось всего одно двухэтажное здание. На первом этаже располагался магазин, в котором продавались всевозможные продукты, от консервов до мяса и молока, и почта, отделенная от магазина перегородкой. Руководил всем этим Алва Ламберт. Бездетные Ламберты жили на втором этаже. С одной стороны магазин выходил к реке. Перед ним, по всей длине здания, тянулась деревянная скамья, где жаркими летними днями собирались старики поболтать и выкурить трубочку в ожидании почтового поезда.

Пути Нью-Йоркской железнодорожной компании проходили чуть в стороне, на расстоянии двадцати ярдов. А через Дорогу Найтов, к востоку от нее, находился железнодорожный вокзал Найтсвилла, приземистое мрачное здание, почерневшее от сажи и копоти. Стены его пестрели рекламными листками, призывавшими пассажиров курить сигареты «Кэмел» и жевать резинку «Ригли спирминт».

В шесть часов четыре минуты Карл Мейджорс посадил своих гостеприимных соседей на нью-йоркский поезд. Начальник станции Гектор Джонс совершил пышную церемонию отправления. Мейджорс, надевший кепку на время поездки в автомобиле, теперь снял ее с церемонным поклоном в сторону Келли.

– Даже Нью-Йоркская железнодорожная компания воздает почести вашей красоте, прекрасная леди. Не уверен, что это сказал великий бард.

Келли улыбнулась.

– Нет, он сказал другое. Это грубая лесть, сэр.

Раздался свисток паровоза. Нат помахал Мейджорсу с подножки, глядя на него с едва заметной враждебностью.

– Мы будем в Нью-Йорке раньше, чем ты доедешь до дома в своем шикарном автомобиле.

Карл Мейджорс стоял на платформе с непокрытой головой, глядя вслед поезду, пока тот не скрылся в зимних сумерках.

Уолт Кэмпбелл и Алва Ламберт сидели перед камином, сжимая в руках кружки с крепким сидром. Их жены убирали со стола и мыли посуду. Хэм, сидя на полу со скрещенными ногами, смотрел на огонь.

– Ну, Хэм, как тебе мачеха? – спросил Алва.

Подчеркнутая ирония, прозвучавшая в вопросе, не укрылась ни от Хэма, ни от Кэмпбелла.

– Она хорошо ведет хозяйство, – ровным голосом ответил Хэм.

– И отлично готовит, – подхватил Кэмпбелл, перекатывая в зубах остывшую трубку. – Этот гусь! – Он облизнул губы при одном воспоминании.

У Алвы, обычно робкого и неразговорчивого, сейчас – видно, под влиянием выпитого – развязался язык. Он заговорил с неожиданной горячностью, испугавшей Хэма и Кзмпбелла. Они не сводили с него глаз.

– Дядя Нат – старый дурак.

Никто не произнес ни слова в ответ.

Алва одним глотком осушил кружку и едва не захлебнулся.

– Ну-ну, – с мягким упреком произнес Кэмпбелл, – нехорошо так говорить о дяде, Алва.

– Но если это правда! – фальцетом выкрикнул Алва, подавшись вперед от возбуждения. – Что нужно человеку его возраста от девятнадцатилетней девушки? А что нужно ей от такого старика, как Нат? Конечно, его деньги.

– Хватит, Алва! У тебя нет никаких оснований так утверждать.

– Как это нет? – Алва указал костлявой рукой на Хэма. – Я думаю вот об этом парне. Он мой родственник. Я не могу стоять в стороне и смотреть, как хитрая девка уводит у него из-под носа наследство. Старый Найт одной ногой в могиле, а с ней он очень скоро обеими ногами будет там.

– Попридержи язык, Алва! Я не желаю этого слышать.

Хэм, внимательно наблюдавший за кузеном, наконец вмешался, выказав проницательность, неожиданную для его возраста:

– Не бойся, Алва. Отец не изменил завещание. Она ему не позволила. После его смерти магазин останется за тобой.

Алва заморгал выпученными глазами.

– Хэм… я… я не о себе думал… Но… он, правда, не изменил завещание в ее пользу?

– Нет. – Хэм с усталым видом отвернулся к огню. – Он собирался это сделать, но она его высмеяла. Сказала, что он самый крепкий человек, какого она знает, и что он еще всех нас переживет.

От неожиданности Алва фыркнул.

– Ну, она и шутница, эта девчонка! Вообще-то ты прав, Уолт. Жареного гуся она готовить умеет. А яблочный пирог ты пробовал? Готов признать, в ней есть кое-что такое, чего не увидишь с первого взгляда. – Он наклонился вперед, коснулся руки Кэмпбелла. – Не стоит винить меня за то, что я немного беспокоюсь. Хэм – мой младший братишка, и я хочу защитить его интересы.

Не желая притворяться, Кэмпбелл стряхнул его руку и заговорил о другом:

– Хэм, ты тут будешь один целых семь дней. Приходи к нам ужинать.

– Спасибо, дядя Уолт, я как-нибудь сам справлюсь.

– Но ты нас нисколько не затруднишь. И тетя Сью тебе скажет то же самое.

– У Хэма есть родственники, которые могут о нем позаботиться, – заметил Алва. – Милости просим к нам с Реной, Хэм.

– Спасибо вам обоим, – поспешно произнес Хэм. – Но у меня тут работы по горло, боюсь, не будет времени. И вообще не беспокойтесь за меня. Э… э… Келли… – казалось, он с трудом произносит это имя, – Келли перед отъездом наготовила для меня полно всякой еды и оставила в кладовке.

Уолт-Кэмпбелл не мог скрыть разочарование.

– А мы-то надеялись, что ты будешь к нам приходить, Хэм. В дверях появилась тучная фигура Сьюзан Кэмпбелл с блюдом и полотенцем в руках.

– И наша Люси очень расстроится, – присоединилась она к мужу. – Последний раз она видела тебя весной, еще в школе. Я сказала ей, что ты просто изображаешь из себя неприступного, как все мужчины. – Она разразилась громким хохотом.

– Я обязательно зайду как-нибудь вечером, тетя Сью.

Хэму хотелось поскорее закончить эти никому не нужные разговоры. Он встал с пола, потянулся.

– Прошу прощения, мне нужно в амбар.

Он вышел из комнаты. Кэмпбелл обернулся к Алве.

– Хороший парень. Отец должен быть им доволен.

– Да, сэр. И мачеха, я думаю, тоже, – хитро прищурив глаза, проронил Алва.

Хэм сидел на трехногом табурете для дойки, наклонившись к коровьему животу. Взял в руки теплое, полное вымя, почувствовал между пальцами твердые соски, и… поймал себя на мыслях о Келли, жене отца.

Однажды августовским утром он брился в ванной комнате, за черной лестницей. Дверь была приоткрыта. Он смотрел в зеркало на свое лицо, покрытое мыльной пеной. Слышалось лишь поскрипывание бритвы по щеке. Неожиданно он увидел в зеркале ее отражение. Она стояла в двери позади него, в одном пеньюаре без пояса. Полы пеньюара разошлись, и Хэм увидел узкую полоску тела, от шеи до колен. Он притворился, что не замечает ее. Сжимая бритву дрожащими пальцами, провел острым лезвием по щеке и даже не ощутил боли от пореза, пока не увидел кровь на мыльной пене.

Она стояла не двигаясь. Уголки губ изогнулись в непостижимой улыбке. Потом очень медленно она стянула полы пеньюара.

– Извини, Хэм, не знала, что ты здесь. Я собиралась принять ванну.

Слова застряли у Хэма в горле. Когда он неловко обернулся, она уже исчезла.

Он мял пальцами коровьи соски. Под мышками и между ног стало влажно от пота.

«Наша Люси очень расстроится…» Он снова услышал смех Сьюзен Кэмпбелл.

Люси Кэмпбелл… Похоть, запрятанная глубоко внутри, развернулась в нем, как свернувшаяся в клубок змея. С непривычной силой он сжал коровий сосок, отчего животное нервно переступило с ноги на ногу.

Он вспоминал о Люси почти с яростью. Худощавая, курносая, с коротко остриженными вьющимися волосами, с длинными ногами и ямочкой на подбородке, она походила на хорошенького мальчика. Могла переплыть реку, лазать по деревьям и бегать наперегонки не хуже любого мальчишки. Платье она надевала только по воскресеньям и еще в праздники. Тогда она становилась совсем другой, и их легкие товарищеские отношения куда-то улетучивались.

Это произошло знойным августовским воскресеньем в яблоневом саду позади дома Кэмпбеллов. В душном воздухе жужжали насекомые. Хэм и Люси сидели в тени, скрестив ноги, поигрывая большим зеленым яблоком. Обоих снедало необъяснимое беспокойство, как всегда в этот день. День отдыха…

Люси тогда только исполнилось двенадцать лет, на полтора месяца позже, чем Хэму. Однако временами ему казалось, что он намного моложе ее. Крупная, высокая, такого же роста, как и он. Грудь выпирает под платьем, как два спелых яблока. Пышная юбка с туго накрахмаленной нижней юбкой еще больше подчеркивает волнующую пышность бедер и ягодиц, которые еще совсем недавно казались такими же плоскими, как и его собственные.

Она неожиданно подбросила яблоко высоко вверх, откинулась назад, опершись о ствол дерева, надула пухлые губы.

– Фу-у! Дурацкая игра.

Хэм пожал плечами.

– Можем пойти к нам. Покатаемся на новой лошади, что купил мой отец.

– В платье?!

Люси хохотнула, прикрыв рот рукой. Хэм этого терпеть не мог. Он часто видел, как это делают девчонки постарше. Во время школьных перемен они обычно стояли группками, шептались и хихикали – конечно же, над ним, Хэм не сомневался.

– Хороша я буду на лошади во всем этом. – Она приподняла подол. – Думай что говоришь, Хэм.

– Многие дамы катаются на лошади в юбках. Я видел на картинках. Они просто садятся боком.

– У них боковое седло, глупый! И потом платья у них не такие.

Она еще выше приподняла юбку, отчего стали видны голые коленки. Она сидела с высоко поднятыми раздвинутыми ногами, как обычно, когда носила джинсы.

До этого Хэм сто раз видел обнаженные ноги Люси. Они часто ходили вместе купаться на реку. В детстве они с Люси нередко раздевались до трусиков друг у друга на глазах и купались в карьере, наверху, в горах. Отцы их стояли тут же и весело смеялись. Но сейчас Хэм чувствовал – что-то изменилось. Изменилась она, Люси. Эти выпуклости на груди… Она как-то пожаловалась ему, что они ее пугают. И ноги стали мягкими, округлыми. Тогда, в карьере, он ни разу не задумался о том, что скрывается у нее под трусиками. Сейчас он понял, что и он сам тоже изменился. Он смотрел на нее не отрываясь, чувствуя, как растет внутри горячее блаженное ощущение. Оно стало появляться ночами, на грани сна и бодрствования. Непривычное, неизведанное ощущение, ощущение, которое он ни за что не смог бы описать при дневном свете. И вот теперь оно неожиданно настигло его днем, полностью подчинив себе все его существо. Хэм сидел потрясенный, зачарованный и немного напуганный новым и необъяснимым поведением собственной плоти.

В их взаимоотношениях – почти двенадцатилетней дружбе между мальчиком и девочкой – наступила непоправимая перемена. Хэм сразу это почувствовал и понял, что Люси – тоже. Лицо ее вспыхнуло ярким румянцем, на гладком лбу выступили капельки пота. Тем не менее, она не двинулась с места. Большая яркая желто-зеленая бабочка уселась на ее обнаженную ногу и поползла вверх. Люси не обратила на нее внимания. Они сидели в тяжелом, напряженном молчании, не произнося ни слова, не пытаясь разрушить это напряжение.

Хэм обхватил колени руками, боясь пошевелиться, чтобы не обнаружить перед ней потрясающее доказательство просыпающегося в нем мужского желания. Он был не в силах выносить ее пристальный взгляд. Ее карие глаза смотрели серьезно и в то же время вызывающе. Внезапно Хэм ощутил ненависть к подруге детства и еще больше – к самому себе. «Она хочет, чтобы я смотрел на ее трусики, на ее голые ноги, – словно шептал какой-то голос у него внутри. – И она знает, что мне тоже этого хочется, потому что от этого так приятно там, внизу».

Он рывком вскочил на ноги, и быстро отошел, не глядя на девочку.

– Иди играй в свои куклы, Люси. А я пошел кататься на лошади.

– Хэм Найт! – Голос ее звучал так пронзительно, что Хэм поморщился. – Ты прекрасно знаешь, что я никогда не играла в куклы. Сейчас же возьми свои слова обратно!

– Тогда иди прыгни в реку. – Хэм подтянул штаны, чтобы хоть немного унять напряжение в паху. – Ты же ни во что не можешь играть. Разоделась, как маменькина дочка.

– Сейчас я тебе покажу, кто маменькина дочка! – Прежде чем он успел опомниться, она вскочила ему на спину. – Я могу тебя побороть даже в платье, Хэм Найт!

Хэм покачнулся под тяжестью ее тела. Она цепко обвила его руками и ногами.

– Эй, Люси! Прекрати, слышишь? – Он рванулся вперед с такой силой, что упал на четвереньки. – Люси Кэмпбелл, я тебя убью! Слезай сейчас же!

Она лишь рассмеялась и заскользила по его спине, словно он был игрушечный.

– Сдавайся, Хэм! Сдавайся! Скажи «хватит» – или я защекочу тебя до смерти.

Она знала его слабость. Почувствовав ее пальцы между ребрами, Хэм без сил плашмя упал на землю.

– Прекрати, Люси!

Он беспомощно извивался под ее пальцами. Неожиданно – он сам не заметил как – ее руки оказались в карманах его брюк, сжимая нежную кожу вокруг бедер. Теперь они оба смеялись – пронзительным, истерическим смехом, разносившимся далеко по саду. От этих звуков птицы в испуге разлетелись с деревьев.

– Сдаюсь! – выдохнул Хэм.

Однако ее пальцы не остановились, а спустились ниже, к паху. Хэм в панике сделал последнее отчаянное усилие вырваться.

– Люси! – простонал он, ритмично двигаясь под ее ладонями.

Судороги сотрясли все его тело. Потом он обмяк, мокрый, слабый и беспомощный. Люси взяла его руку в свои, настойчиво повлекла к шелковым воскресным трусикам, крепко зажала между мягкими бедрами.

– А теперь ты поиграй со мной, Хэм.

– Нет!

Он рванулся от нее с ужасом и отвращением, словно наткнувшись в полной темноте на незнакомый предмет.

– Ну пожалуйста, Хэм! – Она вся дрожала, часто и неровно дыша.

Хэм с усилием поднялся на ноги и побежал через лужайку, все быстрее и быстрее, ни разу не оглянувшись назад.

С того воскресенья прошло четыре года, и за все это время он ни разу не появился в доме Кэмпбеллов.

Пальцы Хэма с привычной ритмичностью сжимали и разжимали твердые соски коровы. Струйки жирного желтоватого молока с металлическим звуком ударяли по дну ведра.

На следующий вечер после дойки Хэм побрился, надел новый темно-синий костюм, купленный к похоронам матери, и направился к дому Кэмпбеллов. Дом их находился на расстоянии полутора миль и считался вторым по величине в Найтсвилле, как и подобает главному мастеру отца. Уолт Кэмпбелл владел еще лошадью, которую держал в небольшом амбаре, двумя коровами и огромной жирной свиноматкой, в которой нередко, к собственному стыду, находил сходство со своей любимой женой Сью.

Сейчас Сью суетилась вокруг Хэма, предлагая ему разнообразную еду и напитки еще до того, как все сели за стол. Хэм из вежливости выпил стакан вишневой настойки и съел маленькую сосиску, из которой торчала зубочистка.

– Это последний крик моды, – с гордостью объявила Сыо. – Их называют hors doeuvre.[4]

Сьюзан Кэмпбелл считала себя представительницей высшего света и законодательницей мод в Найтсвилле. Она ни с кем не делила свои обязанности и выполняла их с завидным усердием. Беспрестанно рассылала измотанным домашней работой женам горнорабочих и фермеров приглашения на чаепития и вечеринки бинго.[5] Некоторые принимали приглашения только из любопытства, а большинство даже не знали, что означают буквы RSVP,[6] аккуратно напечатанные в левом нижнем углу на листке фирменной бумаги с фиалками по краям.

В доме Кэмпбеллов каталог «Сире Роубак» ценился едва ли не наравне с Библией. Для Сью он был все равно что волшебная лампа Аладдина, с помощью которой можно творить чудеса. Последним чудом стала виктрола.

– Наша Люси прямо с ума сходит по этой машине. Включает ее, как только приходит из школы, и до самого сна. У нас в доме теперь все время музыка.

– Они это называют музыкой, – проворчал Уолт, набивая трубку.

– Ну, папа! Это играют на каждом углу в Нью-Йорке. Джаз!

– Поставь что-нибудь для Хэма, – сказала мать. – Знаешь, Хэм, она подхватывает все новомодные танцы, как только они появляются.

– Лучше бы поучилась готовить старомодные блюда, – заявил отец.

– Ну, папа! – снова закричала Люси.

В следующий момент на Хэма обрушился поток высоких, пронзительных звуков: труба, кларнет, тромбон, барабаны, цимбалы.

– Это шимми.

Люси пыталась перекричать шум. Странно, что Хэм, хотя и слышал музыку впервые, сразу понял, почему она называется шимми.[7] Люси подошла к нему, отчаянно трясясь и извиваясь всем телом. Протянула Хэму тонкую руку с ярко накрашенными ногтями.

– Пошли, я тебя научу.

Хэм вжался в спинку стула.

– Нет. Я в жизни никогда не танцевал.

– Так я и думала. В твоем воспитании вообще много пробелов.

– Люси! – прикрикнула мать. – Придержи язык! Хэм не виноват в том, что ему пришлось оставить школу.

Люси, хохоча, сделала крутой поворот и завертела задом у самого лица Хэма.

– А я не о школе говорю, мам.

Сью Кэмпбелл вздохнула.

– Просто следи за ней, Хэм. А потом она тебя научит.

– Да, мэм.

Обрадованный разрешением, Хэм не сводил глаз с Люси. До этого он лишь искоса украдкой посматривал на нее. Мальчишка-сорванец, равноправный участник всех детских игр безвозвратно исчез. Люси Кэмпбелл превратилась в женщину, странную и загадочную, с накрашенными губами и наманикюренными ногтями, с челочкой на лбу. Пышная грудь, зажатая по последней моде тугим бюстгальтером, не поддавалась новомодным ухищрениям и выпирала из-под платья с дурацкой оборкой, которое совсем не понравилось Хэму. Волновало лишь то, что оно такое короткое. В какой-то момент Люси высоко подняла ногу в танце, чуть ли не в лицо Хэму, и он успел заметить тугое округлое бедро там, где кончались чулки. Сердце бешено забилось, нахлынули воспоминания о том, какая она была в тот давний день в яблоневом саду. Теперь-то он бы не убежал, как тогда!

Сью Кэмпбелл с трудом извлекла свои тучные телеса из кресла-качалки и направилась на кухню.

– Пора ужинать. У нас сегодня ростбиф и йоркширский пудинг, Хэм. Как ты к этому относишься?

Хэм рассмеялся.

– Тетя Сью, вы же знаете, что это моя любимая еда.

После ужина, пока мать с дочерью убирали со стола и мыли посуду, Хэм с Уолтом сидели в гостиной и разговаривали.

– Карл Мейджорс просил меня заехать к нему на этой неделе, поговорить насчет заказа на сланец, на крыши для новых домов, которые они строят в Олбани. Не хочешь поехать вместе со мной как представитель отца?

– Ну нет. Я в этом ничего не понимаю.

Уолт нахмурился.

– Пора учиться, парень. И твой отец этого хочет.

– Иногда мне кажется, что мой отец хочет слишком много.

Уолт внимательно взглянул на него сквозь клубы голубого трубочного дыма.

– И всегда получает то, что он хочет.

Хэм обрадовался появлению женщин, положивших конец трудному разговору.

В девять часов мать с отцом пожелали молодежи спокойной ночи и отправились наверх спать.

– Ровно через час отправь его домой, – наказал Уолт дочери. – Он рабочий человек, ему завтра рано вставать.

– Ну, рабочий человек, – произнесла Люси, когда родители ушли, – хочешь поучиться танцевать шимми?

Она медленно, чувственным движением повела пышными бедрами. Хэм ощутил дрожь внизу живота. Ему не терпелось закончить игру, начатую четыре года назад.

– Или, может, чарльстон тебе больше подходит?

– Я попробую.

Во рту и в горле у него внезапно пересохло, так что слова прозвучали каким-то хриплым лаем:

– У-у-ух ты!

Люси высоко взмахнула ногой, показав ему краешек трусов. Со скрежетом поставила иглу на крутящийся диск, подошла к Хэму вплотную.

– Ты, в самом деле, хочешь научиться танцевать?

Карие глаза, не отрываясь смотрели на него. Те же глаза, что и тогда, в яблоневом саду, – настороженные и в то же время вызывающие, всезнающие.

– Ну… в общем, да.

Она засмеялась, и он почувствовал себя слишком молодым, неловким и неумелым. Казалось, она во всем превосходит его.

– Долго же ты ждал, Хэм. Целых четыре года…

Неуверенный в том, что правильно понял ее, Хэм уклонился от ответа.

– Твоя мать пригласила меня на ужин.

– Не понимаю, с чего бы это. Меня же не пригласили на свадьбу твоего отца.

У Хэма загорелось лицо.

– Там, кроме меня, молодых никого не было.

– Тебе удалось поцеловать невесту?

Ему стало еще жарче.

– Говорю тебе, это была не обычная свадьба.

– Могу себе представить. Твоя мачеха – еще совсем молодая девушка. Наверное, не намного старше нас с тобой.

– Ей девятнадцать, – кивнул Хэм.

– И хорошенькая.

– Наверное. Я как-то не заметил.

– Нет, вы только послушайте! Он не заметил! – Люси засмеялась, словно услышав остроумную шутку. – Она уже пять месяцев живет в вашем доме. Готова поспорить, ты много чего успел заметить. А уж твой отец тем более. Натаниэль Найт, похоже, мужчина хоть куда, если ему удалось заполучить такую молоденькую девушку в жены.

Хэм чувствовал все большую неловкость от разговора. Ему почему-то стало стыдно за отца, Келли и за себя самого.

– Мы вроде собирались танцевать…

Девушку его смущение явно забавляло.

– Давай, если хочешь.

Через пять минут обоим стало ясно, что у Хэма нет склонности ни к шимми, ни к каким другим быстрым танцам, вошедшим в моду в начале двадцатых годов.

– Давай попробуем что-нибудь помедленнее, например тустеп, – предложила Люси. – В детстве мне казалось, что у тебя самые большие ноги в мире. – Она поморщилась. – Похоже, я не ошиблась.

Она подняла ногу и потерла ступню.

– Извини. Я такой неловкий. Если тебе еще не надоело, я бы попробовал тустеп или вальс.

– Вальс?! – Люси смотрела на него как на сумасшедшего. – Да кто сейчас танцует вальс! Старики вроде наших отцов. – Глаза ее внезапно вспыхнули хитрым блеском. – Хотя к твоему отцу это, пожалуй, не относится. Он ведет себя как молодой.

Повернувшись к нему спиной, она меняла пластинку.

– Хэм, ее надо завести. Ручка вон там, с той стороны.

Хэм обошел ее сзади и остановился. Ручка находилась в углу между виктролой и стеной. Люси, наклонившаяся к виктроле, загородила ему дорогу.

– Ну что же ты, Хэм? Мне надо сменить иглу, а ты можешь пока заводить, чтобы сэкономить время.

Хэм перегнулся через девушку, дотянулся до ручки, начал ее поворачивать. При каждом движении тело его соприкасалось с телом Люси, и каждое такое прикосновение дразнило дремавшего в нем зверя. Возбуждение становилось все сильнее. Его уже невозможно было ни скрыть, ни подавить. Сердце бешено колотилось.

Господи! Сейчас она обернется и все увидит! Он же не может танцевать в таком состоянии!

В мозгу его возник образ потрясенного мальчишки, со всех ног бегущего по яблоневой аллее. А дальше все свершилось будто помимо него. Люси внезапно прислонилась к нему – он не мог сказать, намеренно или нет. Ее пышные, мягкие ягодицы, тепло которых чувствовалось даже сквозь платье, крепко прижались к его напряженному телу. Все запреты внезапно растворились в жарком лихорадочном пламени.

– Люси! – прошептал он ей в самое ухо.

Нащупал руками ее грудь, крепко прижал девушку к себе.

Она выпрямилась и взглянула на него через плечо. Выражение ее лица поразило его. Он надеялся увидеть совсем другое. Лицо ее выражало потрясение, гнев, отвращение! Во всяком случае, она, по-видимому, очень старалась, чтобы оно выражало именно эти чувства.

– Хэм Найт! Прекрати сейчас же! Что это с тобой?

Упершись руками ему в грудь, она резко рванулась и оттолкнула его.

Хэм почувствовал еще больший испуг и смущение, чем тогда, в яблоневом саду.

– Но… я… я подумал… Люси, помнишь, четыре года назад… когда мы еще были детьми… Ты не помнишь?

Люси с силой ударила его по лицу – так, что из глаз брызнули слезы.

– Люси!..

– Ты грязный мальчишка! – прошипела она, как дикая кошка, угрожающе подняв к самому его лицу пальцы с длинными ногтями.

Руки Хэма безвольно опустились. Он закрыл глаза, не в силах смотреть на нее.

– Прости меня, Люси…

В голосе ее зазвучали торжествующие нотки.

– Может, новобрачная вдохновляет тебя на такие игры?

Не говоря ни слова, Хэм прошел в прихожую, надел пальто, вышел на крыльцо. Люси следовала за ним. На улице шел легкий снежок.

– Думаешь о ней и трешься в это время об меня. Ты просто грязный мальчишка, Хэм Найт. Ты не мужчина и никогда не станешь мужчиной.

Когда он скрылся в темноте, Люси вошла в дом, закрыла дверь, прислонилась к ней спиной. На губах ее заиграла довольная усмешка.

Помнит ли она тот день в саду! Он еще смеет спрашивать! Прошло четыре года, прежде чем он соизволил снова взглянуть на нее. Могущественные, высокомерные Найты! Считают себя выше всех остальных. Конечно, дочка мастера для них – удобная подстилка. Четыре года она ждала возможности отомстить. И что же?.. Внезапно наступило прозрение. Она же ничего не получила! Люси прижала кулаки к глазам и заплакала.

Зима повергла Хэма в отчаяние. С самого Нового года и до середины марта почти каждый день шел снег. Все дороги завалило. Вокруг дома и амбара стояли сугробы в несколько футов высотой. Дороги к каменоломне оказались заблокированы, все работы остановились. Путешествие до магазина и обратно превратилось в настоящее приключение. Много дней подряд ртутный столбик в термометре за окном кухни показывал намного ниже нуля. Река покрылась таким толстым слоем льда, что в начале весны Карл Мейджорс приехал в Найтсвилл на своем «мерсере» по льду, через Гудзон.

Случались дни полного безделья, оставлявшие слишком много времени для размышлений. Хэм смотрел в окно, на надоевшую белизну, или в камин, на гипнотические отблески огня. Слишком много свободного времени для горестных раздумий о смерти матери. Снова вернулась былая боль, показавшаяся ему сейчас намного острее, чем в первые дни. Слишком много времени, чтобы в полной мере ощутить обиду на отца, который так скоро предал ее память. Даже полгода не захотел подождать! Ее дом, ее постель, даже одежда, которая еще помнила прикосновения ее тела, теперь осквернены распутной плотью, которую так желает отец.

И, увы, слишком много времени для размышлений об этой самой плоти. Отвратительные образы старика и молоденькой девушки, предающихся плотским утехам в постели его матери, постоянно мучили Хэма.

Он ненавидел их обоих и даже не мог бы сказать, кого из них больше. И уж конечно, не мог бы объяснить, за что их ненавидит.

С тех пор как в доме появилась Келли, отец разговаривал с ним чаще, чем когда бы то ни было раньше, и гораздо более доброжелательно. Летом он трудился рядом с ним в поле, собирал ли Хэм зерно или укладывал сено в стога. Зимой чуть ли не по пояс в снегу прокладывал вместе с ним дорожки к сараю и амбару. Он постоянно нахваливал Хэма, что бы тот ни делал. Мало того, отец теперь обращался с ним как с равным, так, как никогда не обращался ни с одним человеком. Хэм ненавидел его за это.

Что касается новоявленной мачехи, то в ней Хэм не мог обнаружить ни одного недостатка. Как хозяйка дома и повариха она оказалась ничуть не хуже его матери. Вообще за все время она ни разу не оступилась. Хэм ненавидел ее за это.

Ну а какой она оказалась женой, и спрашивать не приходилось. Кто еще смог бы так угодить седовласому человеку, до этого постоянно изрекавшему ядовитые пророчества? Эта женщина стерла желчную маску с его лица и заставила забыть о сдержанности и самоотречении. Теперь он целыми днями насвистывал какой-нибудь жизнерадостный мотив, а в тишине ночей вскрикивал в забытье страсти. Ну что можно поставить в вину такой женщине? Хэм ненавидел ее за это.

Она чинила его одежду, пришивала пуговицы, пекла его любимые пироги и булочки с изюмом. Пыталась утешить, когда замечала, что он в подавленном состоянии. Однажды она застала Хэма в угрюмых раздумьях над заброшенным школьным учебником.

– Ты хотел бы продолжить образование? Я считаю, это настоящая трагедия, когда человека лишают того, чего он страстно желает. Не теряй надежду, Хэм. «Море имеет границы, но человеческие желания не знают предела».

– У тебя на все есть ответ, – язвительно хмыкнул Хэм. – Ведь это не твои слова.

Она не обиделась.

– Не имеет значения. Зато мысли и чувства принадлежат мне. И сам он не раз использовал чужие слова.

– Кто, Шекспир?

– Конечно. Кое-кто даже утверждает, что ни одно из его произведений ему не принадлежит. Но разве это так важно, кто сказал эти слова, кто их написал? Главное, что они существуют. Они прекрасны и верны – вот главное. Они говорят о том, что чувствуют все люди на земле, помогают нам лучше понять этот мир. А понимая других, мы начинаем лучше разбираться в самих себе, освобождаемся от ненужных сомнений, от чувства вины. Иначе мы неизбежно сошли бы с ума. – Мягким жестом она положила свою белую ладонь на мощную руку Хэма. – Тебе многое хотелось бы понять в себе самом, Хэм.

– Мне?!

Хэм хотел рассмеяться, однако во рту внезапно пересохло; хотел отстраниться, но теплая мягкая ладонь на его рукаве притягивала как магнит. Он разглядел на радужках глаз Келли золотистые точки, которые беспрестанно двигались, придавая глазам какое-то особое очарование. Загадочные глаза, способные проникать сквозь покровы его тела и души, раскрывая все его греховные поступки и мысли.

– Отец может запретить тебе ходить в школу, Хэм, но он не может запретить тебе учиться. Книги – вот что тебе нужно. Мы заполним этот дом книгами, любыми, какими ты только пожелаешь. А для начала я дам тебе свою книгу.

Хэма ее предложение потрясло. Вечерами он часто видел, как она сидела, свернувшись клубочком у камина, любовно держа на коленях толстый том Шекспира. Магия слов, напечатанных на бумаге, казалось, уносила Келли далеко за пределы комнаты, за пределы дома, за пределы ее собственного тела. Как он завидовал ей в такие моменты! Как мечтал ощутить эту книгу в своих руках, перелистать страницы, самому открыть для себя их магию! Но он ни разу не осмелился это сделать. Она охраняла своего драгоценного Шекспира, как молодая мать охраняет первенца. Каждый раз после чтения уносила книгу в укрытие своей спальни.

И вот теперь она сама, добровольно предлагает ему свое сокровище. На какое-то мгновение, такое же краткое, какое требуется звезде, чтобы блеснуть на вечернем горизонте и тотчас же исчезнуть, Хэм снова почувствовал к Келли ту же любовь, какую ощутил тогда, в день их первого знакомства, на кладбище.

– Спасибо! Спасибо тебе, Келли. Я с удовольствием…

Однако при следующих ее словах горизонт снова потемнел.

Ненависть вытеснила любовь.

– Хочешь, я уложу тебя в постельку, как полагается хорошей мачехе, и почитаю тебе на ночь сонеты Шекспира?

Хорошо бы изо всей силы ударить кулаком по ее нежному рту, так, чтобы кровь брызнула! Ударить по улыбающемуся рту…

– Я прекрасно умею читать сам! – буркнул он и вышел.

Она все-таки дала ему книгу, и он прочел ее всю, дважды, потом в третий раз. Пьесы, сонеты – все прочел в сумеречном гнете коротких зимних дней и бесконечными зимними вечерами, которые тянулись с января до конца марта. Он полюбил Шекспира, наверное не меньше, чем любила его Келли Хилл – про себя он никогда ее иначе не называл, – и тем не менее обещанное ею понимание так и не пришло. Каждый раз, окончив читать «Гамлета», он понимал трагического и загадочного принца еще меньше, чем до этого. И каждый раз еще меньше понимал Хэма Найта, чем принц Гамлет понимал себя самого. Он скорее умер бы, чем признался в своих затруднениях Келли, всезнающей и презирающей простых смертных. Чем больше он старался, чем больше напрягал мозг, тем меньше мог разобраться в чем бы то ни было. Это превратилось в настоящую пытку.

Он ненавидел Келли за то, что она дала ему свою книгу. Однако больше всего он возненавидел ее после того, как она спасла ему жизнь.

Это случилось в один из душных и влажных дней в начале июня, после полудня, прежде чем солнце пробилось сквозь марево, стоявшее над рекой. Полосы скошенной травы лежали на южном лугу, ожидая бригады рабочих, которые уберут ее в стога. Старый Найт в каменоломне шумно беспокоился о том, что работы сильно задерживаются. Хэм, которому осталась всего неделя до семнадцатилетия, работал в поле, помогая убирать сено в стога. В час дня на поле появилась Келли, в легкой коляске с открытым верхом, которой обычно пользовались для поездок в церковь. Работавшие на поле выпрямились и подняли головы, наблюдая за тем, как умело правит она медово-рыжей кобылой.

При виде ее лицо Хэма, и так уже раскрасневшееся от работы, вспыхнуло еще жарче. На ней были выцветшие джинсы, в которых он узнал свои. Он из них вырос несколько лет назад. Сейчас они вызывающе туго обтягивали бедра Келли. Волосы она связала красной лентой, и они висели сзади хвостиком, в точности как у кобылы.

Потаскушка! Хэма охватили ярость и унижение при мысли о том, что это жена его отца. Ни одна порядочная женщина старше двенадцати лет не наденет мужскую одежду.

Однако другие работники, похоже, не разделяли его раздражения. Они смотрели на Келли с нескрываемым восхищением. Она улыбнулась всем сразу.

– Я привезла вам поесть, ребята. Сегодня у нас особенный обед. Жареные цыплята, горячий хлеб и охлажденный кофе.

Громко выражая свое одобрение, все, за исключением Хэма, устремились к повозке, принимая из рук Келли корзинку с едой и кувшины с питьем. Она взглянула поверх голов на Хэма, стоявшего по щиколотки в сене.

– Не копайся слишком долго, иначе тебе останутся одни крошки.

– Я не голоден.

С угрюмым видом он повернулся и пошел от нее к ближнему краю луга, туда, где нагромождения сланцевых глыб указывали границу между их полем и соседским. Опустился, чтобы присесть па камень, как вдруг резкий, пронзительный крик прорезал сонный летний воздух. Рабочие, столпившиеся вокруг повозки, что-то громко кричали, в страхе толкая друг друга. Кофе пролился на землю, сандвичи выпали из рук. Медовая кобыла громко заржала и встала на дыбы.

Для тех, кто знал, в чем дело, звук, последовавший за этим, не мог бы сравниться ни с каким другим. Хэм не раз слышал его описания: «потревоженное осиное гнездо», «пила, вонзающаяся и сучковатый ствол дуба». А может быть, грохот падающего ножа гильотины? Или грохот множества пороховых ружей?

– Гремучка! – завопил кто-то из рабочих.

Хэм опустил глаза и увидел между ног плоскую извивающуюся голову, черные, как бусины, глаза, пятнистый торс толщиной с мужскую руку, неприметной окраски, сливающейся с землей и камнями. Древесная гремучая змея, североамериканская родственница ядовитой пятнистой гадюки.

С каким-то отстраненным чувством, не ощущая ни страха, ни боли, Хэм наблюдал за едва заметными движениями плоской головы. Увидел, как блеснули два ядовитых зуба, невероятно большие, как они сомкнулись на его бедре, прорвав джинсы. «Гремучая змея сначала обязательно сворачивается в кольцо и только потом нападает…» Вот и конец этим бабушкиным сказкам, все с той же странной отстраненностью подумал Хэм. Он ощущал ритмические судороги мускулистого змеиного тела, ощущал, как переливается в него яд. Чувственность и змея – библейские аллегории.

Страх и боль пришли позже. Вскрикивая от ужаса и отвращения, Хэм соскочил с камня и побежал, высоко вскидывая ноги, колотя змею голыми руками. Она цепко обвилась вокруг его ноги всем своим длинным телом. В отчаянии он схватил ее обеими руками за тонкую шею чуть пониже головы и оторвал от своей ноги. Змея не собиралась сдаваться, била хвостом, издавая гремящие звуки; из открытой пасти капала ядовитая слюна. Держа змею па вытянутых руках, Хэм на одно короткое мгновение взглянул ей прямо в глаза – злобные, горящие яростью и ненавистью.

С диким криком Хэм одним резким движением оторвал змее голову и отбросил прочь, обезглавленное тело отшвырнул в другую сторону. Он поднял глаза и увидел белое как мел лицо Келли. Спотыкаясь, подошел к коляске.

– Она меня укусила, – произнес он как нечто само собой разумеющееся. – Отвезешь меня домой?

Легкую коляску швыряло по грязной дороге из стороны в сторону. Келли что было сил гнала лошадь, без устали щелкая кнутом, пока насмерть перепуганная кобыла не понеслась галопом.

Хэм вжался в сиденье.

– Потише. Хочешь, чтобы мы перевернулись?

– А ты хочешь умереть от змеиного укуса?

Келли взглянула через плечо на его ногу, где виднелись следы зубов. Сквозь джинсы проступила кровь, бедро распухло, туго натянув ткань джинсов.

– У тебя есть нож? – спросила Келли.

– С собой нет.

Она кивнула, думая о своем.

– Каждая секунда сейчас дорога. Мы уложим тебя в постель и позвоним доктору Мэрфи. Он ближе всех. Но мы все равно не можем сидеть и ждать, пока он приедет. Начнем лечение сами.

– Ты знаешь, как лечить от змеиных укусов?

Хэм впал в какое-то полузабытье. Каждый удар сердца болью отдавался в голове и в распухшем бедре. Горло все больше пересыхало, появилось ужасающее ощущение удушья.

Келли с силой хлестнула вожжами по лошадиной спине.

– Надо, чтобы весь яд вышел из тебя вместе с кровью.

Хэм замолчал. Прикрыл глаза. Голова кружилась, началась тошнота.

Больше они не произнесли ни слова до самого дома. Келли легко спрыгнула на землю. Подошла к Хэму.

– Сможешь выбраться сам?

– Думаю, да.

Ухватившись за край коляски, Хэм перенес вес тела па локти, попробовал встать на ноги и поморщился от боли.

– Ногу колет, как иголками.

Келли обняла его одной рукой за талию.

– Обопрись на меня.

– Не надо, все нормально, – отшатнулся он. 60 Они вошли в дом.

– Иди прямо наверх, – сказала Келли, – раздевайся и ложись в постель. Я позвоню врачу и тоже поднимусь.

Держась за перила, Хэм с трудом поднялся по лестнице. Келли подошла к телефону, висевшему на стене, сняла трубку и начала нетерпеливо крутить диск.

Хэм медленно разделся. Вид собственного тела потряс его. Распухшее бедро выглядело едва ли не вдвое толще обычного. Вокруг следов укуса образовался огромный багровый синяк. Дрожа всем телом, Хэм лег в постель и накрылся простыней. Он лежал неподвижно, страшась биений собственного сердца. Ведь каждое сокращение сердечной мышцы разносило яд все глубже по лабиринтам его кровеносных сосудов. Воображение рисовало рентгеновский снимок, подобный тому, какой он видел на обложке школьного учебника биологии: кровеносные сосуды на правой стороне человеческого тела окрашены в красный цвет, а сосуды на левой стороне – в синий. Интересно, сколько понадобится времени, чтобы яд дошел вместе с кровью до сердца, или до мозга, или до легких… куда он должен попасть, чтобы наступила смерть?

В своей жизни Хэм видел немало гремучих змей, в основном в каменоломне, где горнорабочие взрывали динамитом скалы, в пещерах которых дремали змеи, сплетясь, как макароны в суповой миске. Те, что оставались живы после взрыва, еще долго пребывали в шоке, так что рабочие успевали добить их палками или камнями. Обычно же жители поселка избегали встреч со змеями, так же как и змеи избегали людей.

Однако порой случалось, что какая-нибудь большая гремучая шея заползала в низину в поисках воды, особенно в засушливые периоды, и тогда встреча с человеком оказывалась неизбежной. Чаще всего такие встречи заканчивались гибелью змеи, но бывали и другие исходы, и Хэм о них хорошо знал. Вот почему при одном воспоминании об этом он содрогнулся. На лбу выступил холодный пот.

В мозгу у него все смешалось. Услышав за дверью в холле быстрые легкие шаги, он на какой-то короткий момент вообразил, что это мать пришла ему па помощь, как всегда, когда он заболевал или просто нуждался в се поддержке. Он едва не вскрикнул: «Мама!»

В дверях появилась Келли. Когда она подошла к его кровати, Xэм увидел у нес в руке раскрытую бритву.

– А это зачем?

– Я вскрою рану и выпущу кровь. Откинь простыни, я хочу взглянуть на твою ногу.

– Не надо меня резать! Я лучше подожду врача.

– Тогда может оказаться слишком поздно. Надо начинать лечение как можно скорее. Посмотри на себя. У тебя с каждой минутой повышается температура.

– Но я совсем разделся, на мне ничего нет! – Хэм прижал к себе простыню. – Я голый!

Лицо ее оставалось серьезным, только в глубине зеленых глаз что-то вспыхнуло.

– Я видела голых мужчин. Не будь ребенком, Хэм.

Не слушая его возражений, она снизу откинула простыню, обнажив его ноги до самых бедер.

– Господи, какой ужас!

На внутренней стороне левой ноги, немного выше колена, зияли две кровоточащие ранки на расстоянии примерно в дюйм друг от друга. Келли присела на кровать, нежно дотронулась до лица Хэма тыльной стороной ладони.

– Тебе очень больно?

Прикосновение мягкой прохладной руки к разгоряченному лицу оказалось необыкновенно приятным.

– Нет, не очень. Только я какой-то сонный. Не могу держать глаза открытыми.

– Ну так закрой их. – Она ласково погладила его по щеке. – Тебе в любом случае не стоит на это смотреть.

Тем не менее, Хэм все-таки лежал с открытыми глазами, глядя на мелкие трещинки в потолке и думая о матери. «Может быть, мы скоро будем вместе, мама». Мысль о смерти больше его не пугала. Он смутно ощущал, что Келли что-то делает с его ногой, но это были отрывочные, беспорядочные ощущения. Вот вонзилось в кожу острое лезвие бритвы – не очень больно, скорее, похоже на мгновенный ожог. Вот из раны выступила влага. А потом появилось странное, неведомое до сих пор ощущение чего-то влажного, теплого и мягкого, прижавшегося к ране. Он посмотрел вниз. Келли склонилась над ним. Держа обеими руками его ногу, она прижалась раскрытым ртом к ране и ритмично высасывала яд из отверстия в распухшем бедре.

Вначале Хэм наблюдал за ней с той же равнодушной отстраненностью, с какой раньше смотрел на змею, обвившую его ногу. Но вскоре пришел страх, боль, отвращение. Надо вырваться, ударить ее, оторвать от себя, так же как змею! Он лежал неподвижно, ослабевший от борьбы самых противоречивых чувств. Потом наступило что-то вроде летаргии, довольно приятной, охватившей все его существо. Словно какая-то неуловимая анестезия обволокла его, расслабила тело и парализовала волю.

Как зачарованный, смотрел он на девушку, прижавшуюся губами к его бедру. Она будто целовала его. Ее руки на его обнаженном теле… Ее губы на его обнаженном теле… Ее грудь, теплая и тяжелая под тонкой рубашкой из хлопка, прижавшаяся к его обнаженному телу. Внезапно столбняк прошел. Боль исчезла. Хэм ощущал небывалое возбуждение, которое не мог ни унять, ни остановить, даже если бы захотел. Он дрожал, он обезумел от желания.

Келли выпрямилась.

– Нет-нет, – простонал Хэм. – Пожалуйста, не останавливайся.

Теперь она могла видеть его обнаженное тело, а значит, и его желание. Но Хэм не стыдился этого. Он видел, словно сквозь зеленоватую туманную дымку, улыбающиеся развратные губы и развратные ярко-зеленые глаза.

Зеленоватая дымка потемнела, словно туча накрыла солнце над морем. Хэм почувствовал, что слепнет, тонет, задыхается. Потянулся к ней в поисках спасения.

– Спаси меня, Келли! Спаси!

– Я вернусь, Хэм. Я тебя спасу, – услышал он ее приглушенный смех.

«Я ненавижу тебя, Келли! Ненавижу…»

Дальше темнота. Тишина. Сладкая смерть.

Хэм очнулся, укрытый простыней, мокрой от пота. У кровати стоял доктор Уиллис Мэрфи. Его розовое лицо херувима выглядело непривычно суровым. Два кустика белого пуха торчали по обеим сторонам головы чуть повыше ушей. За исключением этого, ни на его лице, ни на голове не было ни единого волоска. Доктор никому не открывал свой возраст, однако Нат говорил, что доктор Мэрфи практиковал уже тогда, когда он, Нат Найт, ходил в коротких штанишках. В течение последних двадцати лет док Мэрфи грозился уйти на покой, но только после того, как найдет себе достойную замену – какого-нибудь бескорыстного и человеколюбивого выпускника мединститута. Сейчас, в 1922 году, он все еще оставался единственным терапевтом на пространстве к двадцать миль от Найтсвилла.

– Как ты себя чувствуешь, парень? – спросил он своим высоким, почти женским голосом.

– Вроде ничего…

Только сейчас он их увидел. Отец и Келли стояли по обе стороны кровати.

Старый Найт положил руку на плечо сына.

– Все в порядке. Ты выкарабкаешься. Сам доктор это сказал. В голосе его прозвучало почтение, какого Хэм не слышал со смерти матери.

– Тебе повезло, парень. Вот эта молодая леди спасла тебе жизнь. Выдавила всю кровь из раны, дочиста. – Доктор обернулся к Келли. – Вы смелая девушка.

– Она моя жена, Уиллис, – произнес Нат так, словно хотел разделить похвалу, предназначавшуюся Келли.

Хэм услышал голос Келли, и ему захотелось умереть. Сейчас она все им расскажет!

– Я сделала надрезы бритвой, по два крест-накрест на каждой ранке, подождала, пока вытечет кровь и рана совсем очистится, потом крепко перевязала ногу повыше раны, чтобы остановить кровь.

Хэм не верил своим ушам. Она не сказала им ни о том, что высасывала кровь из раны, ни о его безумном поведении! Он, похоже, и впрямь обезумел. Такого наговорил! И кому? Жене своего отца! Господи, как же он ее ненавидит!

Со страхом он поднял на нее глаза. Лицо ее выглядело ясным и безмятежным. Непостижимая женщина! Такая чистая и безгрешная в белом платье с гладко причесанными, распущенными по плечам волосами. Хэм впервые видел ее с такой прической за все время ее замужества. В зеленых глазах крылась загадка.

– Бедный Хэм, – продолжала она, глядя на него. – Он потерял сознание, когда я сделала надрез на ране. Метался как безумный, стонал, говорил что-то непонятное. – Она улыбнулась Хэму сладчайшей улыбкой.

– Он устал, – произнес доктор Мэрфи. – Оставим его, пусть отдыхает.

Оставшись один в комнате, Хэм думал только о Келли и ничего не мог понять. Почему она солгала? И солгала ли? Может быть, тот эпизод – только плод его воспаленного воображения? Хэм знал, что мечты по своей силе и живости восприятия нередко превосходят реальность. Ему очень хотелось уверить себя в этом. Такое объяснение его устраивало. Постепенно уверенность крепла все больше и больше. Конечно, это был бред, из тех, что так часто мучили его в последнее время. Ослабевший, но благодарный судьбе, он откинулся на подушку и закрыл глаза, вознося молитву: «Прости меня, Господи, и дай мне силы противостоять искушению…»

Он повторял и повторял эти слова, пока, наконец, не заснул беспокойным сном. Его мучили кошмары.

Вот он лежит обнаженный на пушистом облаке, согретый кроваво-красным сиянием. Она, в шелковой ночной рубашке его матери, склонилась над ним. От рассыпавшихся по плечам волос исходит сияние. Губы раскрыты, зеленые кошачьи глаза вспыхивают ярким блеском при виде его восставшей плоти.

Пальцы ее расстегивают перламутровую пуговицу ночной рубашки. Одним быстрым движением она обнажает грудь и плечи, спускает рубашку на пол. Она стоит перед ним обнаженная, улыбаясь своей лисьей улыбкой. Хэм до этого никогда не видел обнаженной женщины. Он потрясен безупречной симметрией ее тела, гармонией его форм, плавно переливающихся одна б другую. Какой разительный контраст с угловатым мужским телом! Здесь все мягкое, округлое, пышное, теплое, плодородное. Мать-земля, воплощение вечности для мужчины.

Хэм кричит от нестерпимого желания.

– Пожалуйста! Ну, пожалуйста, прошу тебя!

С грацией пантеры она прыгает на кровать, между его ног.

И здесь иллюзия кончается.

Хэм вскинул голову, приподнялся на локтях. Это не сон! Он лежит в своей комнате, на собственной кровати. На ночном столике светит керосиновая лампа под розовым абажуром. Бедро туго перевязано бинтом. Вид этого бинта окончательно возвращает его к реальности.

– Келли! Почему ты здесь?

– Потому что ты этого хочешь.

– Нет! Ты жена моего отца!

– Ш-ш-ш! А то мы его разбудим, твоего отца.

– Уходи, уходи скорее. Я тебя не хочу.

– Неправда, Хэм. Ты взрослый мужчина, а мужчине нужна женщина. Ты хочешь меня. – Она тихонько рассмеялась. – Не стоит больше это скрывать. Сегодня днем я сама видела, как сильно ты меня хочешь.

Хэм крепко сомкнул веки, не в силах смотреть на нее, не в силах видеть доказательство своего мучительного желания.

– Это был сон… Я был не в себе.

– Бедный Хэм!

Широко раздвинув колени, она опускается прямо на него. Он задыхается от наслаждения, тянется к ней, притягивает ее вниз, на себя, зарывается лицом в благоухающую ямку у нее на шее. Длинные волосы веером колышутся на подушке, покрывают его теплой завесой.

Потом он лежит лицом вниз, мучимый раскаянием и сознанием собственного греха, столь же сильным, как испытанное перед этим наслаждение.

Она гладит его мускулистую спину, шепчет ему в самое ухо:

– Ну как, теперь тебе лучше, Хэм?

– Прекрати, Келли!

Ее прикосновения показались ему вдруг невыносимыми, как прикосновение змеи. Он откатился от нее, сел на постели, глядя прямо перед собой, чтобы не видеть ее наготы.

– Посмотри на меня, Хэм.

– Нет! – хрипло пробормотал он. – Поскорее убирайся из моей комнаты. Если отец узнает, чем мы тут занимались, он убьет нас обоих. И поделом.

– Но как он об этом узнает, Хэм? Кто, кроме нас, ему расскажет?

У него задрожали руки.

– Ты нехорошая. Зачем ты явилась сюда? Зачем искушала меня?

Казалось, его гнев лишь забавляет Келли.

– Кто больше грешен – тот, кто искушает, или тот, кто поддается искушению?

– Ведь ты жена моего отца!

– А ты его плоть и кровь.

– Убирайся! И не разговаривай со мной в отсутствие отца! Чтобы ноги твоей больше не было в моей комнате!

Она молча обошла вокруг кровати, подняла брошенную на пол рубашку. В тусклом свете лампы в последний раз мелькнуло ее нежное обнаженное тело. Хэм лежал с закрытыми глазами, пока не услышал звук закрывшейся двери. А потом остался в темноте, один на один с сознанием собственного греха.

На следующее утро Нат на подносе принес ему завтрак. Хэм лежал, глядя в потолок, боясь встретиться с отцом глазами.

– Я не голоден.

– Все равно съешь. Так велел доктор Мэрфи. Ты должен есть, чтобы набраться сил.

– Со мной уже все в полном порядке.

– Знаю я твои штучки, молодой человек. Приятно, наверное, изображать из себя инвалида, когда за тобой ухаживает такая хорошенькая нянька, как Келли.

Сжавшись от ужаса, Хэм осторожно покосился на него. Нат нахмурился.

– В чем дело, парень? Ты весь побелел как полотно.

– Ничего, па. Просто голова закружилась.

– Это от голода, как я и говорил. Давай, садись и поешь яиц с беконом.

Хэм приподнялся, опершись на подушку. Нат поставил поднос ему на колени.

– Док заедет попозже, посмотреть на твою ногу. Я думаю, опухоль спала.

– Да. – Внезапно взгляд Хэма упал на книгу, лежавшую сбоку на подносе. – А это как сюда попало?

Нат пожал массивными плечами.

– Келли прислала. Говорит, ты просил ее вчера вечером.

Когда отец вышел, Хэм раскрыл Шекспира на странице, заложенной узкой полоской бумаги. Заметил, что одно четверостишие выделено карандашом.

Хэм, не притронувшись к еде, отставил тарелку. Медленно закрыл книгу.

После полудня Келли появилась на пороге его комнаты в длинной прямой юбке и просторной блузе, скрывавшей фигуру. Ее бледное лицо казалось вымытым до блеска, оно так и светилось чистотой. Широко раскрытые зеленые глаза смотрели невинным взглядом. Волосы она уложила вокруг головы короной из двух блестящих толстых кос, как у девушки с фермы.

– Я принесла тебе ленч, – произнесла она бесцветным голосом. – Можно войти на минуту?

Лицо Хзма мгновенно вспыхнуло от воспоминаний о прошлой ночи. Помимо собственной воли он представил себе тело, скрытое под просторной бесформенной одеждой.

– Входи.

Не сказав ни слова, даже не взглянув в его сторону, она поставила поднос, повернулась и пошла к двери.

– Спасибо! – крикнул Хэм ей вслед. Она не ответила.

– Келли! Я…

Она обернулась, уже от двери. Стояла и ждала, что он скажет.

– Келли… а где отец? – Он с трудом перевел дыхание.

– В каменоломне. Вернется к ужину.

– К ужину…

Она молча смотрела на него, не двигаясь с места.

– Келли… – Лицо его горело, он судорожно сжимал руки под простыней, стараясь не выдать их дрожь. – Келли… моя нога… мне что-то нехорошо… я подумал, может, ты…

– Что?

Он выпалил одним духом, сгорая от унижения:

– Не переменишь мне повязку? Пожалуйста, Келли, прошу тебя!

Он беспомощно откинулся на подушку. Келли медленно подошла к его кровати, улыбаясь своей мудрой, всезнающей зеленоглазой улыбкой.

Стояла осень. Высокие стога сена на полях, сбегавших по холмам, золотом сверкали в утренних лучах солнца. Работники на ферме Найтов начали разбивать стога и свозить душистое сено в амбары на зимнее хранение.

В октябре Келли сообщила Нату, что он станет отцом. Не говоря ни слова, он схватил ее в объятия, прижался щекой к ее надушенным волосам. Когда он, наконец, заговорил, голос его звучал почтительно и смиренно:

– Моя радость… Как я тебе благодарен за все, что ты для меня сделала… за все, чем ты стала для меня. А теперь еще вот это… чудо. Благодарю тебя, Боже, за твое великодушие! Все приметы указывали на то, что урожай будет хороший. Но такое! Да это самый богатый урожай за всю мою жизнь!

Его громогласный смех разнесся по всему дому. Он поцеловал Келли, потом, громко топая, вышел из дома, широко раскинул руки, поднял лицо к небу. Теплые лучи солнца согревали его, седые волосы и борода развевались на ветру. Он глубоко дышал, не зная, как выразить свою благодарность судьбе.

– Натаниэль! – позвала Келли. – Куда ты идешь?

Он обернулся к ней и снова звучно рассмеялся от счастья.

– На поле. Рассказать Хэму. И всем остальным. У Натаниэля Найта будет сын!

Хэм привез отца домой уже затемно. Нат крепко спал в телеге с сеном. Хэм завел лошадь в стойло и, оставив храпящего отца в телеге, пошел в дом. Келли ждала на кухне.

– Поздно вы. Я уже начала беспокоиться.

– Ты? Беспокоилась? – переспросил Хэм с горькой иронией.

– Где твой отец?

– Я оставил его в амбаре, пьяного в стельку.

– Твой отец напился?! – В уголках ее губ заиграла насмешливая улыбка.

– Ты, сука!

Хэм поднял руку, словно собираясь ударить ее. Она не съежилась, не отшатнулась. Даже глазом не моргнула.

– Что это значит, Хэм?

Рука его безвольно опустилась, плечи обмякли.

– Нет-нет. Та ненависть, которую я чувствую к тебе, – ничто по сравнению с отвращением, которое я испытываю к самому себе. Господи, лучше бы мне умереть!

– Но почему?

Он сел на край стола, опустив голову на руки. Бессмысленным взглядом смотрел на чистую тарелку, приготовленную для ужина.

– Весь день он носился со своей великой новостью. Нат Найт сделал ребенка своей молодой жене! Ездил вверх и вниз по реке, заезжал на все фермы, пил со всеми. – Хэм рассмеялся сухим коротким смешком. – Раньше он всегда говорил, что гордыня – это грех.

– Ему есть чем гордиться. Не каждый мужчина в семьдесят два года может похвастаться таким.

Хэм схватил ее за запястье, рывком притянул к себе. Келли спокойно выдержала его яростный взгляд.

– Ты лицемерка! Обманщица! Мы оба знаем, что это не его ребенок.

Отблески света от лампы плясали в ее глазах.

– Я знаю только, что ребенок существует. Понятия не имею, чей он. Может быть, ты его отец, а может, и брат, Хэм.

Он с брезгливостью отбросил ее руки.

– Будь ты проклята! Как ты можешь так говорить! Тебе, как видно, это доставляет удовольствие. Ты не женщина, ты ведьма! – Он стукнул кулаком по столу с такой силой, что посуда со звоном полетела на пол. Однако ярость так же моментально улетучилась, как и возникла. Он снова сгорбился, закрыл лицо ладонями.

Келли подошла к нему, обняла за плечи.

– Да, я ведьма, Хэм. Я тебя околдовала.

Он попытался высвободиться.

– He дотрагивайся до меня!

Келли улыбнулась всепрощающей улыбкой матери, терпеливо сносящей все проделки невоспитанного ребенка.

– Пойдем наверх, Хэм. Я тебя снова околдую.

Он поднял голову, посмотрел на нее, не веря своим ушам.

– Твой отец спит мертвецким сном. Не проснется до самого утра. Пошли, Хэм.

Она привернула керосиновую лампу на стене и пошла к двери. У выхода обернулась к нему. Белое пятно в полумраке…

– Я жду тебя, Хэм.

Хэм не мог сказать, сколько времени он просидел на кухне, словно в столбняке. В конце концов, встал и пошел к лестнице, чувствуя, как внутри, во всем теле, поднимается, растет возбуждение.

К середине октября лес, начиная с самой вершины горы, у каменоломни, покрылся теплым золотисто-желтым и красно-коричневым одеянием. Чувствовалось приближение зимы: даже в ясные солнечные дни время от времени над долиной проносился холодный северный ветер. Ночи становились все холоднее.

После того как Келли объявила великую новость, Нат большую часть времени проводил дома. Однажды Келли даже заметила, что он совсем забросил дела.

– Мужчина должен быть поближе к дому, когда его жена беременна, – ответил он ей. – Все остальное я могу оставить на сына.

Он теперь смотрел на Хэма с гордостью.

– За этот год наш Хэм превратился в мужчину-. Еще прошлой осенью он выглядел ребенком и вел себя как ребенок. Теперь это настоящий мужчина. И выглядит по-другому, и действует как мужчина. Я и не заметил, как это произошло. Скоро он будет знать достаточно для того, чтобы самому управляться со всеми делами. А я буду сидеть на крыльце, греться на солнышке и наблюдать, как растет мой младший сын.

– А если это будет девочка?

Он обхватил ее изящную головку своими огромными коричневыми руками, долго смотрел на нее странным взглядом. Как на чужую.

– Мне здесь достаточно и одной приблудной девчонки. У нас родится мальчик. Сказал – словно точку поставил.

До этого Келли всегда спала в своей комнате. Если у Ната появлялось желание, он приходил к ней. Теперь, к ее крайнему неудовольствию, он решил, что до рождения ребенка она должна спать вместе с ним.

Она пыталась возражать:

– Не стоит, Натаниэль. Я очень беспокойно сплю. И тебе не дам заснуть. Мы будем только мешать друг другу.

– Тогда давай перенесем твою кровать в мою комнату. Я хочу быть как можно ближе к тебе, Келли.

В течение двух недель Келли и Хэму ни разу не представилось случая побыть вместе. Вначале Хэм даже почувствовал облегчение: ему показалось, что искушение прошло, наваждение рассеялось. Однако с течением времени желание начало расти и, в конце концов, превратилось в настоящую пытку. Целыми ночами он лежал без сна, мучимый неутолимым голодом, ненавидя Келли, ненавидя себя за то, что так страстно ее желает. Но больше всего он ненавидел отца – лютой, смертельной ненавистью.

Однажды воскресным утром они остались с Келли одни на кухне. Нат, как всегда по воскресеньям, пошел на семейное кладбище.

– Мы должны увидеться, – взмолился Хэм. – Я больше не могу. Сегодня днем. Я буду ждать тебя на сеновале.

Она улыбнулась.

– Я приду. В три часа. Твой отец любит по воскресеньям поспать днем.

Хэм кивнул и вышел на воздух. Несколько минут наблюдал за отцом. Тот стоял на коленях у могилы Аманды, по-видимому, произнося слова молитвы. Седая грива развевалась по ветру. Хэм сердито отвернулся и пошел обратно к дому.

На сеновале стояла теплая тишина, нарушаемая лишь жужжанием мух внизу, в стойле. Хэм быстро поднялся по лесенке наверх, огляделся, ожидая, пока глаза привыкнут к темноте. Окон здесь не было, только большая дверь, сейчас закрытая. Однако свет проникал сквозь широкие щели в досках. Хэм лег на сено у задней стены. Когда с полей уберут все сено, помещение сеновала заполнится до самого верха, до крыши.

Она не заставила себя долго ждать. Очень скоро Хэм увидел ее у лестницы. Желание его оказалось таким нестерпимым, что он начал расстегивать брюки еще до того, как она поднялась.

Келли поняла, что он чувствует – да и трудно было этого не заметить, – и кинулась к нему.

– Давай я тебе помогу, любовь моя.

У Хэма перехватило дыхание.

– Келли, любимая!

Она целовала его с открытым ртом, возбуждающими поцелуями. Они упали на сено.

– Под платьем у меня ничего нет, – прошептала Келли.

Хэм дрожащими руками расстегнул на ней платье и вскрикнул от восторга, увидев ее обнаженный живот. Его ребенок! Конечно, это его ребенок! Он прижался лицом к ее мягкому, теплому животу, нежно поцеловал его. Поцеловал своего ребенка!

Все уже совершилось, однако они никак не могли разомкнуть объятия. Так он их и застал.

Пат стоял над ними, сжав свои громадные кулаки. Хэму показалось, что он видит лицо самого Господа Бога в Судный день. За все семнадцать лет своей жизни он ни разу не испытывал такого ужаса, как в эту минуту.

Нат, схватил Келли за волосы, поставил на ноги и затряс, как тряпичную куклу.

– Шлюха! Сейчас же собирай вещи и убирайся отсюда! Нам с сыном надо кое-что обсудить наедине. Поднимайся! – крикнул он Хэму.

Хэм, стоя на четвереньках, потянулся за брюками, отброшенными далеко на сено. Отец размахнулся и с силой ударил его тяжелым ботинком по голым ягодицам. От боли Хэм задохнулся, отлетел в угол.

Отец угрожающе надвигался на него.

– Какой же ты сын! Прелюбодействуешь с женой своего отца! Какое же чудовище я взрастил! Ты распутный, развратный!

– Она мне не мать, ты, грязный подонок!

Хэм ужаснулся, услышав свои слова. Еще ни один человек не оскорблял Натаниэля Найта, да к тому же в лицо. Такое же захватывающее чувство Хэм ощутил однажды, еще ребенком, когда стоял в церкви у алтаря и мысленно произносил богохульства.

Нат бросился на него, ударил тяжелым кулаком по голове. Хэм упал на сено.

– Совратитель!

Хэм едва увернулся от отцовского ботинка. С трудом встал на ноги. Страх его постепенно сменялся яростью.

– Не подходи ко мне, па!

– Никогда больше меня так не называй! Я не желаю быть отцом грязного развратника!

– Грязный развратник – это ты! Мать еще и полгода в могиле не пролежала, а ты уже вьешься вокруг девушки, которая тебе в дочери годится. А мне в сестры.

Теперь Хэм крепко стоял на ногах и отразил отцовский удар локтем, отчего рука онемела до самого плеча. Он ответил сильным ударом в правую челюсть. Нат отшатнулся назад, но лишь на мгновение. Очередной удар кулака снова свалил Хэма с ног. Он едва сумел приподняться на четвереньки.

– Все, отец, хватит…

– Око за око, – словно в тумане донеслись до него слова отца. – Ты лишил меня моего мужского достоинства. Теперь я сделаю с тобой то же самое. Это будет справедливо.

Мужское достоинство… Слова молотом застучали в воспаленном мозгу Хэма.

Натаниэль не заставил его долго ждать. Тяжелый ботинок изо всех сил ударил между ног. Хэм скрючился на грязных досках, не в силах закричать от нестерпимой боли, не в силах продохнуть. Лишь страх удерживал его на грани сознания. Как в тумане, он увидел, что отец прошел в угол, схватил стоявшие там вилы и снова направился к нему. Хэм хотел заговорить, просить, умолять о пощаде, но не смог произнести ни слова.

«Господи, Боже правый, помоги! Господи, убей его! Сделай так, чтобы он умер!»

С вилами в руке Нат наклонился над скрюченным телом сына, пытаясь свободной рукой раздвинуть ему колени. Хэм понял, что бессилен перед лютой яростью отца и его железной хваткой. В немом ужасе смотрел он на перекошенное ненавистью лицо, склонившееся над ним. Собрал все силы, чтобы вынести последний удар, как вдруг рука отца ослабла и огонь ярости в его глазах погас. На лице появилось удивленное выражение. Он смотрел не на сына, а куда-то вдаль, на нечто, скрывавшееся вдалеке. Дальше земного времени и пространства.

Он выпрямился, выпустил Хэма. Рука с вилами опустилась, хотя ослабевшие пальцы все еще продолжали держаться за рукоятку. Другая рука поднялась к горлу, скользнула чуть вниз. Нат пошатнулся, качнулся из стороны в сторону, как пьяный, упал на колени, все еще держась за рукоятку вил. Он сжимал ее обеими руками, пытаясь подняться на ноги.

Хэм все понял по глазам отца, прежде чем тот упал вниз лицом в сено. Натаниэль Найт готов занять свое место в центре маленького семейного кладбища, основанного Сайрусом Найтом.

Тишина нарушалась лишь жужжанием мух в стойле внизу и его собственным хриплым дыханием.

Келли материализовалась из темного угла сеновала внезапно, как привидение, неслышно ступая босыми ногами. Остановилась над мертвым мужем в торжественном молчании.

Хэм осторожно поднялся на ноги, превозмогая жгучую боль внизу живота. Он бы, наверное, не удивился, если бы его внутренности вывалились на пол. Неужели он стоит над телом мертвого отца? Это действительно Божье провидение, что он остался жив.

– Он умер, – проронила Келли без всякого выражения, констатируя свершившийся факт.

Хэм прошел мимо нее, не говоря ни слова. «Господи, Боже правый, помоги! Господи, убей его! Сделай так, чтобы он умер…»

Келли нагнала его уже у лестницы, схватила за руку.

– Хэм! Ответь мне. Что ты собираешься делать?

Он заговорил безжизненным голосом:

– Позвонить доктору.

– В этом нет никакого смысла. Твой отец мертв. Я это знаю точно.

– Тогда в полицию. Я его убил.

– Ты с ума сошел! Это сердце. У него и раньше бывали приступы. Когда тебя укусила змея, ему стало плохо с сердцем. Он просто не хотел тебе говорить.

– Я молил Бога, чтобы он умер.

– Это не означает, что ты его убил. Он погиб из-за своего дикого темперамента.

– Преступление может совершаться не только на деле, но в мыслях и в сердце. Я убил его в своих мыслях.

– Какая чепуха! И вообще эти разговоры ни к чему не приведут. Послушай, нам ведь придется рассказать о том, как все это произошло. В таких случаях – я имею в виду в случае внезапной смерти – обычно проводится дознание.

– Как это произошло? – Хэм пожал плечами. – Мы знаем, как это произошло. Тут и выдумывать нечего.

Он начал спускаться по лесенке, Келли за ним. Один раз он обернулся, поднял глаза, увидел ее ноги под юбкой – и ничего не почувствовал.

Сойдя с сеновала, он быстрыми шагами пошел по траве к дому. Келли держалась за его руку, не отставала. По пути придумывала истории для следователей и соседей.

– Можно так: вы с ним работали на сеновале после обеда. Это вполне правдоподобно: я сама слышала, как он говорил, что вы сильно запаздываете с уборкой сена. Вон, смотри, в телеге у амбара осталось сено со вчерашнего дня. Ну вот. Там наверху очень жарко, а он перед этим плотно пообедал. С мужчинами его возраста это случается сплошь и рядом. Он упал замертво, прямо с вилами в руке. Ты меня понимаешь, Хэм?

Он смотрел на нее новыми глазами. Что-то внезапно пришло ему в голову.

– А зачем он вдруг пошел в амбар? Я слышал, как он храпел у себя в комнате, как раз когда я выходил из дома. С какой стати он пошел в амбар?

Глаза ее, превратившиеся в узкие щелочки, смотрели настороженно.

– Трудно предугадать поступки других людей. А твой отец вообще был непостоянным в своих привычках.

– Сколько я себя помню, он всегда спал по воскресеньям, часа по два, не меньше. – Хэм в задумчивости рассматривал ее.

– Уж не думаешь ли ты, что я сказала ему о том, что собираюсь переспать с тобой на сеновале?

– Знаешь, мачеха, я теперь, кажется, и не такому смог бы поверить. – Он не сводил с нее пристального, холодного взгляда.

– Мачеха? – испуганно повторила Келли. – Что еще за шутки?

Хэм начал размеренно декламировать:

– Призрак отца Гамлета… – прищурилась Келли.

– Призрак моего отца.