Жизель до и после смерти

1. Военные письма

Лидия возвращалась домой и писала Андрею письма. Сначала они были полны только страданием от разлуки и уверением, что любит и будет любить. Но постепенно Лидия стала писать обо всем, что происходит с ней, свои мысли и наблюдения и Андрей получал от нее полный отчет, как если бы жил в Петербурге, который стали называть теперь Петроградом, и наблюдал все это воочию. Сам же он сначала старался писать ей бодрые письма, не упоминая того, что видели его глаза и что он ни за что не хотел бы описать ей — это было не для женских глаз.

«Моя родная, милая девочка, я вспоминаю поминутно каждый день, проведенный с тобой, и это придает мне силы. Я не знаю, смогу ли я тебе потом рассказать все, чему стал свидетель, но если это когда-нибудь кончится и мы увидимся, то уж точно не об этом буду я говорить. Только воспоминания о прежних днях, а значит, воспоминания о днях, проведенных с тобой, соединяют меня с той жизнью, где поэзия и философия, полная уважения к человеку, были основой всему.»

«Мой дорогой, помнишь, как я писала тебе — дорогой друг? — теперь же хочется написать: дорогой муж! Андрей, родной, каждый день я убеждаю себя, что мы с тобой в разлуке, как и планировали, до весны, а там ты приедешь и будет день нашей свадьбы. Но приходит ночь и реальность становится для меня очевидной, когда я лежу без сна в темноте и думаю, что ты там, где ты есть. То есть там, где ты рискуешь поминутно своей жизнью. Одни воспоминания являются мне слабым утешением. Я вспоминаю, как мы сидели на лавочке под каштанами на набережной напротив острова Ситэ, и серая громада собора Нотр Дам просвечивала сквозь первую нежную зелень деревьев. Я была так счастлива, что ты поехал со мной в Париж, что почти не замечала окружающего, но это все запечатлелось в памяти, как на фотографической карточке. Это было накануне нашего объяснения, я чувствовала в себе дрожь предчувствия, я еще не знала, что произойдет, и наслаждалась только твоим присутствием рядом. Твоя рука на моей, твой взгляд, вызывали тайное и непонятное тогда волнение. Я никогда не забуду, как ты, показывая какое-то здание за рекой, взял меня за плечи и задержал руку на несколько секунд дольше. Понял ли ты то, что я сама тогда еще не знала — что мне хочется, чтобы твоя рука осталась обнимать меня? Мне кажется, что я всегда подозревала, что я люблю тебя — с того самого момента, как увидела в вагоне «Норд-Экспресса», я это чувствовала всей кожей, не давая себе в этом отчета. Все, что мы видели с тобой вдвоем, приобретало такое значение, так запоминалось — и все из-за того, что ты был рядом. Ты обратил ли внимание на то, что мы всегда встречались весной? А сейчас зима и я утешаюсь тем, что у нас все впереди и мы побродим с тобой еще по заснеженным аллеям Летнего сада. Я хочу сидеть с тобой в экипаже и, закутавшись в мех, что ты накинешь на меня, чувствовать твою руку на талии, а вторую ты просунешь в мою муфту, но мы будем делать вид, что смотрим на мелькающие дома и никто не поймет, что румянец на наших лицах не только от мороза… Я люблю тебя и хочу того, что было летом на даче в Дудергофе и у тебя дома на Караванной… Андрей, я хочу этого, помни об этом и знай, что поэтому ты должен ко мне вернуться. Каждый день я молю об этом Бога.»

«Милый мой, не дождавшись твоего письма, пишу тебе еще. Вчера я начала работать с Фокиным над «Жизелью». Я много думаю над этой ролью и все больше и больше она мне нравится. Сегодня я подумала: что, если бы я узнала, что ты изменил мне? Сошла бы я с ума, как эта девочка? И я стала думать об изменах вообще. Мне кажется, страшно узнать не то, что любимый тобою человек изменил, то есть, полюбил другую, а то, что он обманывает тебя, то есть, продолжает уверять, что любит, а сам уже увлекся другой. Но ведь в истории с Жизелью может быть и по-другому: он должен жениться на другой, потому что это его долг перед семьей, а сам продолжает любить ее. В самом деле, не мог же граф жениться на крестьянке. Но почему же она сошла с ума? Неужели она не понимала этого с самого начала и надеялась на брак? Все это непонятно, и сцена сумасшествия не дается мне. Пока же я танцую безоблачную любовь и гадаю на ромашках «любит — не любит», и это мне очень нравится. Я представляю себя совсем молоденькой девочкой (как я, когда вышла из балетного училища), и счастлива первой любовью, которая мне пока совсем неизвестна, поэтому я веду себя так, как привыкла: играю и танцую с любимым. Фокин доволен. Но хватит обо мне. Я волнуюсь, как ты переносишь зиму, не мерзнешь ли? На днях я зашла в Гостиный двор и, преодолев смущение, попросила приказчика выбрать теплые вещи для посылки на фронт, по его усмотрению. Оказалось, что к нему теперь часто обращаются с такими просьбами женщины, и у него все уже предусмотрено. Он попросил только описать, если возможно, размеры фигуры, тут я вспомнила тебя так живо, что стала пунцовой, но все-таки смогла указать ему, какого ты роста и что не толст, стараясь не удивлять осведомленностью, какой не должно быть у девицы. Выйдя из магазина со свертком, я смеялась, представляя, что тебе все это может быть велико, хотя я точно помню твою фигуру, которую держала в объятьях. Напиши же мне, когда получишь посылку, то ли я тебе прислала и что еще тебе хотелось бы. Одно я точно знаю и уже выполнила. Ты конечно скучаешь без сладкого, ведь ты такой сластена! Я послала тебе шоколад и конфеты, какие ты мне чаще всего дарил, значит, твои любимые. Угодила я тебе?»

«Лидочка, родная моя, сегодня получив твои письма, сразу четыре, и посылку, которые путешествовали за мной в Польшу, а потом назад, пока не встретили по дороге. Я сразу открыл посылку и сел с шоколадной конфеткой во рту читать твои письма. Мне хотелось плакать и смеяться, но с шоколадом во рту это делать затруднительно, поэтому я просто наслаждался и конфетой и ощущением, что ты рядом. Так живо я представил все, о чем ты пишешь! Особенно «то, что было в Дудергофе и потом на Караванной», то, что ты так хочешь, что мне стало уже не до шоколада. Лишь потом, придя в себя от грез, в которые повергли меня твои письма, я перечитал их внимательно еще раз и рассмотрел все, что так любезно выбрал мне приказчик из Гостиного двора. Спасибо, дорогая моя, теперь, надевая эти вещи, которые мне действительно чуть велики, я буду думать о том, что ты так хорошо помнишь мои размеры! По поводу твоих волнений за мою жизнь могу только сообщить, что они напрасны, так как я не бываю даже в районе боевых действий, моя задача — оценить разрушения, которые принесли эти действия и по возможности восстановить разрушенное. Поэтому будь спокойна за меня, тем более, что я не менее сильно, чем ты, хочу вернуться, чтобы наконец сделать тебя своей женой. В этом наши желания совпадают. Я люблю тебя, люблю, люблю! Что же касается твоих рассуждений относительно измены, я полностью согласен с тобой, что страшна не измена, страшен обман. Если бы я тогда в Париже узнал, что ты любишь все-таки Гурского, то смирился бы с этим и радовался твоему счастью, радовался с кровоточащим от страдания сердцем. Но я всегда был уверен, что ты никогда не будешь обманывать меня и его, сохраняя обоих у своих ног. Что же касается истории о твоей простушке Жизели, то она не так проста, как кажется, но я расскажу тебе об этом в следующем письме, так как в мечтах о тебе и наслаждении шоколадом пролетело время отдыха и пора отправляться к следующему разрушенному мосту, чтобы посмотреть, нельзя ли его как-нибудь восстановить. Нежно целую тебя (так, как в Дудергофе), моя Фея Шоколадных Конфет!»

Андрей умалчивал в своих письмах о том, что мосты теперь, как правило, приходилось не ремонтировать, а наводить новые, самые простые, деревянные, и чаще — под обстрелом, Андрей же не привык посылать солдат под пули, отсиживаясь сам в укрытии, и принимал в этом деятельное участие. Но пока любовь берегла его и был он без единой царапины. Письма он получал сразу по несколько штук, когда они находили его, тут же садился писать сам и, пока была возможность, писал каждый день. Так переписка шла весь пятнадцатый год.

«Дорогой Андрей, я только что вернулась из поездки в Ревель, ездили мы туда небольшой труппой на один спектакль, ехали с большим комфортом, им умеет себя окружать Матильда Феликсовна Кшесинская, которая солировала в спектакле. Возвращались в тот же вечер после спектакля, ужинали в вагоне-ресторане очень весело (мне стыдно об этом писать, но жизнь идет как всегда, и часто веселье, как бы оно ни было неуместно, вспыхивает в компании, особенно, если она молода). Кшесинская мне очень интересна, особенно после одного эпизода, который потряс меня. Не знаю, слышал ли ты все разговоры, что шли о ней с самой ее молодости, но надеюсь, что они для тебя не тайна, ибо не имею желания пересказывать их сейчас. Но в театре знают всегда больше других, и ее первая любовь не была ни для кого секретом. Не по ее вине расстались они, но осталась она в положении Жизели, отлично сознавая, что честь семьи для ее возлюбленного превыше всего, и никогда не будет она счастлива. Я сочувствую ей всем сердцем. Прошло несколько лет, прямо скажем, немало, и она встретила другого человека, который, может и не заменил полностью (это тайна ее сердца), но окружил ее любовью, она родила сына и, я надеюсь, счастлива, несмотря на то, что те же причины не могут позволить осуществиться ее браку. Не знаю, понимаешь ли ты, о ком я говорю[2], но могу лишь сказать, что ее новый избранник — родственник первого и твой тезка. И вот в августе прошлого года, на последнем спектакле перед войной, когда тревога уже охватила всех, и зал в присутствии Государя пел с воодушевлением гимн, меня поразили два лица, которые стоят у меня до сих пор перед глазами. Одно лицо — озабоченное лицо Государя, растерянное и страдающее от обрушившегося на весь народ несчастья, и второе лицо — это лицо женщины, смотревшей на него с такой нежной сострадательностью, с такой любовью, что мне стало больно в сердце. Она шептала молитву, и я знала, за кого она просит у Бога. Больше пятнадцати лет прошло, но если не любовь, то память любви жива была в ее сердце. Я не любопытна и тем более не люблю копаться в чужих тайнах, поэтому не стану задаваться вопросом, а помнит ли он так же об их любви, но мне хочется думать, что помнит! Я вспомнила об этих наблюдениях в связи с нашей поездкой в Ревель и с моим замечанием, что она (поездка) была веселой. Я поняла, что женщины умеют скрывать истинные чувства за веселостью, глядя на Матильду Феликсовну, которая проводила на фронт отца своего ребенка и все-таки задавала тон всей поездке и оживленному ужину. Хочу еще тебе сообщить, что мы время от времени видимся с твоей тетей Екатериной Федоровной, она наверняка пишет тебе сама и ты знаешь, что Аня хотела уйти на фронт милосердной сестрой, но ее отговорили, так как ее труппа должна была ехать со спектаклями в прифронтовой район, где их очень ждали. Если бы мне явилась такая возможность, с какой радостью я поехала бы, в надежде увидеться с тобой! До свидания, мой дорогой, я целую тебя через все расстояния, что нас разъединяют!»

«Лидочка, дорогая, твои письма — единственное, что связывает меня с нормальной жизнью, той, старой, где я сам был еще молод, полон надежд и любви к маленькой и нежной девушке, любившей примерять шляпы, и чьи глаза, как золотистый бархат, так же нежны и теплы. Сейчас от того молодого человека осталась только любовь к тебе. Эта война еще покажет, что можно сделать с людьми, бросив их в бурлящий котел. Что произойдет тогда с их душами? Одному Господу известно это. Но поэтому мы не будем об этом говорить. Я обещал рассказать тебе о том, что мне известно о Жизели, вернее, о вилисах. Ты помнишь, в пансионе в Берлине (я написал про пансион и рука задрожала при воспоминаниях о самом счастливом дне моей жизни), так вот, в пансионе жил старичок, не пропускавший ни одного спектакля в Опере. Однажды мы разговорились с ним, речь зашла о «Травиате» Верди, и он сказал мне любопытную вещь. Как странно, сказал он мне, что композитор, который купался в новых мелодиях и мог сочинять их, не повторяясь, сколь угодно много, самую знаменитую арию «Травиаты» почерпнул из чужого балета. Он напел мне арию и потом — музыкальный отрывок, который оказался мелодией из второго акта «Жизели» Адана. Я удивился, как они, действительно, похожи, если по-другому расставить акценты, и спросил, почему это может быть. Тут он мне рассказал свою версию, которую выдвинул после долгого изучения всех обстоятельств. Балет был написан Аданом в сорок первом году прошлого века. Либретто же было создано Теофилем Готье, который вместе с братьями Гонкур увлекался в то время исследованиями в области человеческих чувств, то есть любви. Гонкуры развили это в своих статьях и книгах, а Готье написал маленький балетный сценарий, но вместил в него в виде легенды их размышления о любви. Легенду о вилисах рассказал им Генрих Гейне. Эти девушки, оказывается, не были все обмануты и брошены мужчинами, они сами выбирали свою дорогу в жизни, предпочитая смерть подчинению мужчине. Это были натуры, чья душа жаждала не домашних и материнских утех, а творчества, красоты, танца и поэзии. Пока они были свободны, они могли этим наслаждаться, но если они вдруг испытывали любовь к мужчине, тем самым они отдавали себя в подчинение возлюбленному и, чаще всего горько потом раскаивались, теряя свободу в оковах быта и эгоистических требований мужской быстротечной любви. Им словно подрезали крылья, крылья их души. Сильные духом могли сопротивляться, особенно, если будущее супружество не обещало любви, смерть могла быть последним выходом, бегством от смерти духовной. Ты понимаешь, конечно, что легенда эта возникла более ста лет назад. Теперь представь девушку, которая, имея нежную и поэтическую душу, полюбила по-настоящему, принесла свою душу в дар возлюбленному и вдруг обнаружила, что она ему не нужна. Может ли ненужность величайшей жертвы свести с ума? Но и Готье и всех его единомышленников интересовало еще и то, что ее любовь не умерла вместе с телом, а осталась жить в бесплотном духе, составляя его сущность. Бессмертная любовь в бессмертной душе. Когда я спросил моего собеседника, какое отношение это может иметь к истории дамы с камелиями, он предположил, что Верди, возможно, знакомый с теориями Готье, через пятнадцать лет развил простенькую историю о любви и смерти куртизанки. Она жила, пока сердце ее было свободно, но вот она полюбила, и любовь приносит ей гибель в жертвенном самоуничтожении во имя благополучия возлюбленного. Реалистическая история не позволяет увидеть, как она становится после смерти его ангелом-хранителем, но это, должно быть, так. Моим самым большим желанием было бы умереть с тобой в один день, не принеся друг другу страданий от вечной разлуки, но если Господь решит по другому, я верю, что и разделенные смертью, наши души будут вместе. Это размышление о смерти — совершенно отвлеченное, с твоей любовью я буду жить еще долго-долго, может быть — вечно!»

«Ах, Андрей, милый, твой рассказ о «Жизели» поразил меня в самое сердце. Я сама давала клятву в самый тяжелый для себя день, что никогда сердечная привязанность не отвлечет меня от служения балету. Избегну ли я кары за то, что нарушила ее и полюбила? Сцена сумасшествия, над которой я стала работать, получив твое письмо, привела Фокина в восторг, он сказал, что никогда такого не видел. Фокин предложил попробовать пробраться в Европу к Дягилеву, который шлет отчаянные письма, прося приехать хоть как-нибудь, ведь прямой дороги теперь нет. Насколько ясно из его писем, которые давал мне читать Фокин, юг Франции живет такой же жизнью, как и наш Петроград, то есть, несмотря на разговоры о войне, не изменил своим привычкам: Монте-Карло есть Монте-Карло! Фокин не знает, что делать, жена его рвется уехать, Суворов едет определенно, я ехать категорически не хочу, хотя знаю, что в России долго еще не смогу танцевать свою «Жизель». Но вдруг я уеду, а ты сможешь приехать в Петроград хоть на денек!»

«Опять от тебя почти месяц нет писем и хотя я должна бы уже привыкнуть, но каждый раз сжимается сердце. Этот месяц я провела в Дудергофе на той же даче, «нашей даче», но без тебя так страдала, каждую ночь предаваясь ставшим мучительными воспоминаниям, что вскоре не выдержала и пригласила пожить со мной твою Аню. Жизнь с ней оказалась очень приятна, мы разговаривали о поэзии и о ее несчастной любви, что всегда интереснее, чем говорить о своих несчастьях. Об Аниной несчастной любви я распространяться не буду, напишу тебе только одно стихотворение, которое она мне прочитала, а потом расплакалась от бессильного отчаянья:

Стихи эти мне очень понравились сами по себе. Оказалось, что написала их московская поэтесса Цветаева, ее сборник стихов «Вечерний альбом», совсем еще детский, но очень милый и «настоящий», я читала еще два года назад. Те же стихи, что читала мне Аня, были выразительны и эмоциональны. Понравились мне больше всего стихи, посвященные мужу: «Я с вызовом ношу его кольцо — Да, в Вечности — жена, не на бумаге.» И так далее, я тебе напишу продолжение в следующем письме, потому что не могу же писать одни чужие стихи, даже если они идут из моей души! Но все-таки не удержусь и напишу еще одно, последнее, оно как мой крик:

Все, родной мой, с моим благословением живи надеждой на лучшее. Даст Бог — война скоро закончится.»

«Приехав в город, я полюбила гулять в Летнем саду с Анютой, мы бродим по аллеям среди деревьев, позолоченных осенью, я собираю охапки кленовых желтых листьев, но когда приношу домой — они засыхают и скручиваются, теряя прелесть. Это очень грустно и наводит на размышления об осенней жизни, о конце жизни. Будим ли мы любить друг друга, став стариками? Какова она, эта любовь стариков? Ощущают ли они себя внутри старыми, или по-прежнему душа их остается молодой и чувства — такими же, как в молодости? Как это, должно быть, печально: чувствовать бессилие перед временем, любить и не иметь возможности проявить свою любовь. Я также печальна оттого, что не могу выказать свою молодую и страстную любовь, разделенная войной с моим любимым. Будут ли переданные мной в письме поцелуи так же сладостны для тебя, как если бы мы были рядом? Если да, то я целую тебя тысячу раз!»

«С Рождеством Христовым тебя, милый мой! Вот уже второй год мы в разлуке, а сердце мое так и не научилось жить одно. Помнишь ли ты первую ночь, что я провела на гастролях в Берлине в некоем пансионе? К утру я почувствовала, что мое сердце не одиноко теперь и обрело вечного спутника. Как же сейчас страдает оно вдали от тебя! Ах, хотя бы на день отпустили тебя, тебе нужен отдых. Как хватает тебе сил жить этой противоестественной жизнью, которую придумали сами мужчины, лишив себя всех простых радостей и любви! Без вас вырастают дети, старятся девушки без женихов, женщины томятся без любовных объятий, потому что отцы, женихи и мужья заняты ужасным и непонятным делом. И, что страшнее всего, остальные живут, как жили, словно война идет на Луне, и мы все не имеем никакого касательства к ней. Ты видишь, дорогой мой, какой я становлюсь раздражительной и сварливой. Причин этому несколько. Главная — моя тоска по тебе. Вторая — в том, что я узнала, что моя мечта станцевать «Жизель» хотя бы в благотворительном спектакле не осуществится, потому что г. Кшесинская изъявила готовность репетировать роль для апрельского благотворительного спектакля в пользу санитарных организаций Великой Княгини Марии Павловны. Конечно же роль отдали ей. Третья же причина вытекает из второй и заключается в том, что Фокин начал серьезно уговаривать меня ехать на гастроли, ссылаясь на то, что это будет единственной возможностью станцевать и Жизель и Франческу да Римини в балете «Франческа», поставленном Фокиным два месяца назад и не имеющем успеха в нашем театре в исполнении госпожи Егоровой. Во мне теперь борются желание исполнить все это, продемонстрировав результат многомесячного труда, и страх отлучаться надолго из России, чтобы не пропустить встречу с тобой. Страха ехать по военной Европе у меня нет, предложили два пути: из Одессы морем в Констанцу и через Бухарест спуститься к Адриатическому морю, затем в Италию и оттуда — в Монте-Карло, другая дорога — через Стокгольм в Осло и оттуда морем во Францию. Второй путь мне нравится больше, тем более что английский военный флот гарантирует полную безопасность морского пути. Но, Боже мой, как я могу решиться на поездку, потеряв надежду увидеть тебя! Ах, если бы от меня все зависело, я отказалась бы от поездки, чтобы ты мог приехать в Петроград и немного отдохнуть от войны. Только ты можешь это решить, зная обстоятельства. Реши все за меня!»

«Андрей, я послала тебе вчера письмо, взвалив на тебя свои проблемы, вызванные расшатавшимися нервами, а сегодня уже жалею. Не надо думать об этом. Хочешь, я развлеку тебя рассказом о прекрасно проведенном вечере, который мне подарила Екатерина Федоровна? Зная от Ани о моем увлечении, она пригласила меня на поэтический вечер, устроенный в честь поэтессы Цветаевой, которая приехала на Рождество в Петроград. Вечер был в доме инженера-кораблестроителя, который строил знаменитый броненосец. Были еще Городецкий, Есенин, Мандельштам и — Михаил Кузмин, остальных я плохо знала. Сначала были общие разговоры, Марина Ивановна (которая оказалась всего на два года старше меня) беседовала со старшим сыном хозяина Сергеем, вернувшимся недавно из путешествия по Востоку. Мне очень хотелось к ней подойти, но я не решалась прервать их разговор. В результате я сидела в уголке, наблюдая за происходящим. Там меня нашел коллега Сергея, Александр Петрович Горин, который начал жаловаться мне, что из-за войны пришлось прекратить экспедицию, изучающую финикийский город Тир, находящийся теперь на территории Турции, а в древности знаменитый не менее Трои. Завоеван он был только один раз — Александром Македонским. Я в свою очередь пожаловалась, что из-за войны потеряла связь с Европой и не могу гастролировать. Мы беседовали о путешествиях, о Месопотамии и Древней Элладе, и тут он сказал мне, что проездом через Париж видел один маленький балет, который был совершенно эллинский. «Послеполуденный отдых фавна»! — сказали мы хором друг другу и засмеялись радостно. Беседа с Александром Петровичем доставила мне много удовольствия (не ревнуй, милый!), потому что я люблю узнавать что-нибудь новое, и еще, у нас оказались одинаковые вкусы. Тут хозяин дома привел Марину Ивановну Цветаеву и мы все стали слушать ее стихи. Первое же ошеломило меня. Я тут же стала думать о тебе. Называется оно «Германия» и сразу начинается так:

И дальше еще в шести куплетах она описывает все, что дорого ей в Германии: Канта и Гете, Фрейбург и Рейн, и скалу, где расчесывает кудри Лорелея. Все это заслоняет ей Кайзера и не дает развиться злобе. Я подумала, какую смелость нужно иметь, чтобы открыто признаться в любви к стране, которую все ненавидят, забыв, сколько она принесла миру хорошего. Тебе это известно лучше многих. Реакция слушателей была такой же, как у меня, единственное возражение было словам «благоуханный край», что скорее подходит Аравии или Италии. «А липы, а ели Шварцвальда? А Харц? Это же пахнет смолой на солнце!» — возразила она и все вынуждены были согласиться. Все, что она читала в этот вечер — было замечательно. Потом Есенин (я знала только его стихи о деревне, похожие на песни, а сам он чудо как хорош, золотоволосый и кудрявый херувим) прочитал свою «Марфу Посадницу» и удивил несказанно мощью природного, можно даже сказать — народного темперамента. Помню только такие строчки: «Как московский царь — на кровавой гульбе — продал душу свою — Антихристу». Эти стихи запретила цензура. Потом Осип Мандельштам, полузакрыв глаза, почти пропел:

Я читала в журнале не «пьяны» а «рьяны» и поняла теперь, что кому-то показалось, что в Царском Селе пьяных быть не должно, а ведь как хорошо, совсем по довоенному получилось! Потом читали все остальные, я уже не помню всего, но в конце Кузмин опять запомнился:

а кончается:

Я пишу тебе это, запомнив на слух, и знаки препинания расставила сама, по его интонации, а читает он необыкновенно выразительно. Весь вечер был удивительно поэтичен, не потому, что читали стихи, а потому, что все было проникнуто поэзией: и громадный зал, и звуки рояля, и пламя камина, у которого лежала шкура белого медведя, и сказочная, какая-то стихийная метель за окнами, напоминающая о Снежной Королеве и Рождестве. Не было сказано ни слова о войне, хотя она стояла за спиной почти у каждого. Когда я приехала домой, сразу села записать услышанное, чтобы не забыть. Вспомнила еще одно из двух стихов Цветаевой «Ars Amandi»:

До твоих губ сейчас далеко, как до неба, но ночью ты мне снишься иногда в такой волнующей близости, что я просыпаюсь с сердцебиением. Ах, неужели мы не увидимся скоро?»

«Лидочка, дорогая моя, поезжай в Монте-Карло, танцуй все, что ты можешь станцевать. Ничто не может испортить тебе жизнь, а жизнь твою, кроме любви ко мне, счастливцу, составляет балет. Это потребность твоей души, а душу нельзя лишать того, что она любит, иначе она завянет, как цветок без влаги. Если мне и удастся выхлопотать отпуск, я постараюсь приехать не раньше, чем ты вернешься. Вечерами я вспоминаю день за днем, минуту за минутой наши встречи и думаю, когда же я узнал твою душу во всем ее очаровании и силе: когда читал твои письма, или когда смотрел из зала и из-за кулис твои выступления. Мне кажется, больше меня поразили твои танцы. И сейчас у меня перед глазами стоит твоя фигурка, плывущая в облаке белой юбочки. Я знаю цену этой легкости, я видел, как она тебе достается, и гордость за тебя заливает меня волной. Ты должна танцевать и тогда наша любовь не будет для тебя трагичной, как для Жизели. Танцуй, мое сокровище, я тебя обожаю!»

2. Военные встречи

Андрей писал эти письма и с жадностью прочитывал письма Лидии всю осень и конец пятнадцатого года в безнадежных боях отступления. Начало шестнадцатого года обещало перемены к лучшему. Армия словно очнулась и собралась в кулак, чтобы начать наступление. Как он прожил этот год, Лидия даже не представляла, а если бы узнала — ужаснулась. В начале февраля она отправилась в Стокгольм и дальше в Осло, чтобы там сесть на английский пароход до Ла-Рошели. Стокгольм жил совершенно мирной жизнью, словно и не слышал о войне, в Осло было еще спокойнее. Лидия с любопытством осматривала город, в котором еще не бывала, и думала о том, что всего три года назад она жаловалась Андрею при первом знакомстве, что дальше Сиверской не выезжала, а теперь, побывав в Вене, Берлине, во Франции, едет по Скандинавии и впервые поплывет морем, но это ее уже не радует так, как тогда. Пообедав, Лидия поехала в порт и разыскала свой пароход. Был он не велик, как те комфортабельные гиганты, что до войны делали путешествие по воде ничем не отличимым от жизни на берегу, да это и к лучшему. Небольшому и маневренному кораблю было легче уйти от немецких подводных лодок, опасность которых все же существовала в Балтике. Пассажиров было мало, в основном — русские, которым нужно было попасть в Европу, и несколько англичан. Лидии все же было любопытно, и она вышла на палубу, закутавшись в мех на пронзительном ветру. Она смотрела на исчезающий вдали город и ей казалось, что он просто погружается в свинцово-серую тяжелую воду, так что видны уже только самые высокие шпили, потом и они уходят вглубь, и уже только бесконечная вода со всех сторон окружает их ставший крошечным кораблик. Лидия непроизвольно сжимает сильнее поручни и судорожно вздыхает. Стоящий недалеко от нее мужчина смотрит на нее вопросительно и что-то спрашивает по-английски. Лидия пожимает плечами.

— Простите, я могу говорить только по-французски и немного по-немецки.

— О, мадемуазель — или мадам? — не могли бы вы дать мне несколько уроков французского языка? — на ломанном французском спрашивает он, — Мне предстоит летать над Францией и без знания языка это будет несколько затруднительно! Разрешите представиться: Эндрю Хэллсборн. Я авиатор.

Лидию поражает, что ее спутника зовут почти так же, как Андрея. Она делает над собой усилие, чтобы произнести это имя, чужое и в то же время так похожее на родное «Андрей». Он замечает ее заминку.

— Дурацкое имя, правда? Все зовут меня Энди. А ваше имя, мадемуазель? Не могу же я обращаться к вам все время: «прелестная незнакомка»!

Лидия смеется и называет себя, а потом начинает расспрашивать, плавал ли он когда-нибудь и не страшно ли это сейчас.

— Лидия! Какое у вас красивое имя. Оно так же необычно, как вы. Да, мне страшновато, но только потому, что я не доверяю воде, для меня самое безопасное — это воздух.

Лидия просит рассказать о его полетах, он интересуется, зачем она едет во Францию, и они начинают оживленно беседовать, перескакивая с авиации на балет, и с войны на игру в рулетку. Наконец, Энди замечает, что Лидия совсем замерзла, и ведет ее в салон пить чай, заказав к чаю еще и шерри. Во время плавания до Брайтона Лидия была почти все время с Энди Хэллсборном. Она поправляла его ошибки во французском, он развлекал ее историями о самолетах. В Брайтоне, расставаясь, Энди пообещал, если будет возможность, приехать в Монте-Карло посмотреть ее выступление. Когда корабль медленно отошел от причала, Лидия подумала, что Хэллсборн смог отвлечь ее от страха перед морем и опасностью немецких подводных лодок и без него ей будет труднее перенести оставшийся небольшой отрезок пути. Энди ей очень понравился, он был ненамного старше ее, с живым выразительным лицом, несколько длинным и смешным из-за торчащих ушей, но очень милым. Не верилось, что он занят таким серьезным делом. Его ироничное отношение к миру, себе и войне было мальчишеским, а ведь он уже совершал разведывательные полеты над западным фронтом и сейчас ехал получить новое назначение.

В Ла-Рошель пароход прибыл поздно вечером, а рано утром Лидия уже ехала в сторону Ниццы. Сезон в Монте-Карло прошел с таким успехом, какого не ожидал Дягилев, и «Жизель» принесла Лидии известность. Посмотреть на ее выступление приезжали из Канн, Ниццы и даже Тулона. Дягилев просил Лидию остаться во Франции, пока не кончится война, Мишель Суворов уговаривал ее с утра до вечера, но она не могла дождаться отъезда. Лидия заметила, что не может, как раньше, полностью отдаваться танцу, не думая ни о чем больше. Андрей неизменно стоял у нее перед глазами и танцевала она только для него. Глядя невидящим взглядом на партнера, она во время танца вся светилась любовью, так что у Мишеля все переворачивалось внутри. Мишель, по-прежнему влюбленный в Лидию, давно уж не надеялся, что она ответит ему если не любовью, то хотя бы снисхождением на его немые просьбы. То, что он имел ее и не смог удержать, приводило его в бешенство, иногда прорывавшееся наружу. Забыть ее в момент страсти, соединившей их на короткий, но ослепительный миг, он не мог. Лидия терпеливо сносила его выпады и придирки на репетициях и спектаклях, по-прежнему не принимая всерьез его чувства, о которых он уже перестал ей говорить. Он пробовал отвлечься на других женщин, но все они казались ему глупыми и похотливыми гусынями по сравнению с ней. Держа ее тело в руках на сцене и на репетиции, Мишель всегда чувствовал легкое головокружение от ее недоступной близости и злился на себя за то, что не мог совладать с собой. Когда Лидия уезжала, он сказал, что остается по крайней мере на полгода и впился глазами в ее лицо, но кроме рассеянного сожаления ничего не заметил. Не первый год Мишель ревновал Лидию ко всем мужчинам, оказывающим ей внимание — сначала к Гурскому, потом к Андрею, особенно после того, как узнал, что она собирается за него замуж. Теперь вот появился этот англичанин, этот мальчишка, который смотрел на нее восторженными глазами и три дня не расставался с ней ни на минуту, отвлекая от репетиций то поездкой на мыс Антиб, то игрой в рулетку в Казино, хотя Лидия всегда отказывалась пойти туда с ним, Мишелем. Наконец он уехал, и слава Богу. Лидия же была рада появлению Энди Хэллсборна, как старого знакомого. Когда она узнала, что его переводят на Ближний Восток, в разведку армии, пытающейся потеснить турок в Месопотамии, она вспомнила разговор об археологии с Александром Петровичем Гориным и выложила Энди все, что узнала о древнем Тире. Хэллсборн пообещал обязательно побывать там и посмотреть на Тир хотя бы с воздуха.

— Мисс Лидия, я восхищен вами. Вы не только непревзойденная балерина, в чем я убедился, но и одна из самых умных женщин. По крайней мере, такие мне раньше не встречались. Можно, я буду писать вам письма?

— Вряд ли они дойдут до России. У вас разве нет девушки в Англии, которой вы могли бы писать?

— Нет, девушки у меня нет. У меня никого нет кроме старика отца и старшего брата, которому на меня наплевать, потому что он считает меня молокососом, свихнувшимся на авиации.

— Ну, так пишите мне, может письма и дойдут. Посылайте их через Стокгольм. Я вам отвечу. Я желаю вам удачи, храни вас Бог. Путешествие до Осло будет для меня на этот раз труднее!

— Милая! — он засмеялся и взял ее за руку, — я бы с радостью поехал сейчас не на юг, а на север, с вами. Жаль, что турки не живут в Норвегии.

— Тогда бы я ехала домой через Турцию.

— Я этого не сообразил!

На этот раз дорога показалась Лидии длиннее в несколько раз, так ей хотелось скорее попасть домой и узнать что-нибудь об Андрее. В Петрограде, едва раздевшись, Лидия села читать пачку писем, что ожидала ее дома. Уже в третьем письме она узнала, что Андрей лежит в госпитале в Киеве с воспаленьем легких. Набросив шубку Лидия бросилась к директору Императорских театров Теляковскому. Уже стоя перед ним, Лидия вдруг подумала, а не знает ли Владимир Аркадьевич об истории, происшедшей с ней четыре года назад. Ее сразу бросило в жар и щеки залил багровый румянец, но она призналась себе, что если бы ее сейчас отпустили в Киев той же ценой, что тогда, она решилась бы. Ей хотелось немедленно оказаться рядом с Андреем, который, по ее представлению, был при смерти.

— Владимир Аркадьевич, — сложила она умоляюще руки, — я все равно не смогу танцевать, я умираю от беспокойства.

Теляковский некоторое время сидел молча, задумчиво барабаня рукой по столу.

— Первый спектакль будет через пять дней. Это ведь ваш жених? И с четырнадцатого года на фронте? — он еще помедлил, — Хорошо, Лидия Викторовна, я отпускаю вас на десять дней.

Лидия вдруг уронила голову на руки и зарыдала. Теляковский засопел и несколько раз кашлянул. Она подняла глаза и увидела в них сочувствие.

Собиралась Лидия, как во сне. Надо было съездить к Екатерине Федоровне и Ане, собрать теплые вещи и подарки, которые она хотела взять с собой для Андрея, заехать на вокзал и купить билет и еще сделать тысячу дел до отъезда. Помогла Аня, взявшая на себя хлопоты с билетом и закупку разных мелочей для Андрея. У нее оказалась подруга в Киеве, к которой Аня написала письмо с просьбой помочь, чем можно, и устроить жить у себя. В курьерском поезде Лидия забилась в уголок купе и сидела, кутаясь в пуховую шаль. Ее знобило от возбуждения, она приготовилась к самому худшему, представляла, как он лежит в бреду, как она будет за ним ухаживать и вылечит своей любовью…

Приехала Лидия к вечеру и сразу же взяла извозчика ехать в госпиталь, дождаться утра она не могла, кроме того, думала, что нужно будет дежурить у его постели ночь. Дежурная сестра была занята, привезли раненых и все хлопотали возле них, устраивая, перевязывая, давая лекарство. Лидия стояла в коридоре, глядя расширившимися глазами на страдания людей, бывших еще год назад крепкими мужчинами, живущими будничными заботами, семьей, детьми, и вот теперь лежащих здесь в окровавленных бинтах и с мукой во взгляде.

— Барышня, вы кого-нибудь ищете? — услышала Лидия рядом и подняла глаза на крепкого мужика, у которого, однако, на перевязи был обрубок руки.

— Да, — почти шепотом произнесла она, — Андрея Петровича Туровского. Вы знаете, где он лежит?

— Пожалуйте за мной, барышня.

Он повел ее по коридору и отворил дверь в большую палату, где она, сначала шаря взглядом по лицам лежащих, не сразу увидела двоих, играющих в шахматы у окна. В том, что сидел на стуле у постели другого, склонившись над доской с фигурами, Лидия наконец с трудом узнала Андрея и, внезапно ослабнув от волнения, прислонилась к косяку двери. Приведший ее мужик хотел было окликнуть Андрея, но Лидия сделала ему знак молчать и он отошел, наблюдая за ней. Она же не спускала глаз с Андрея, разглядывая его почти незнакомое и родное лицо, худое и бледное, и такое странное без бородки и с очень короткими, только что отросшими, волосами. Она несколько раз пыталась позвать его, но голос пропадал и она только шевелила губами. Наконец, ее заметили и кто-то громко спросил, к кому барышня пришла. Андрей оторвался от доски и посмотрел на нее. Между ними словно протянулась невидимая нить, они пошли навстречу друг другу, не отрывая глаз от лица и уже не видели никого вокруг, на ощупь огибая кровати, и наконец встретились. Лидия забросила руки ему за голову и прижалась всем телом, закрыв глаза. Она опять, как всегда, почувствовала себя рядом с ним маленькой девочкой, и в то же время ей хотелось, как ребенка, обнять и защитить его слабое и больное тело. В палате все смотрели на них, потом стали отводить глаза и занялись разговорами, показывая, что они могут не стесняться, так как все заняты своим и не обращают на них внимания. Андрей обнимал ее и она чувствовала, как вздрагивает его тело.

— Андрюша, ложись, я посижу рядом.

— Ты надолго? Когда ты приехала?

— Третьего дня я вернулась из Монте-Карло и сразу к тебе. Твоя болезнь серьезна? Что говорят врачи? Я испугалась. Меня отпустили на десять дней, значит, еще неделя. Андрей! Я не верю!

— Я тоже не верю! Это не сон? Со мной все в порядке. Это даже не воспаление легких, это бронхит. Лидочка, какая ты стала красавица! Завтра я поговорю с врачом, может, меня отпустят погулять с тобой. Где ты будешь жить, в гостинице?

— Нет, Аня дала мне письмо к своей подруге. Я у нее еще не была. Андрей, я люблю тебя.

Говорили они несколько бессвязно, держали друг друга за руки и боялись отвести глаза. У Лидии набегали слезы при виде Андрея, ей хотелось провести ласково по его впалой щеке, по его стриженому затылку, прижаться губами… Кровь бросилась ей в лицо и она часто задышала, Андрей дотронулся до ее горячей щеки.

— Пойдем, я провожу тебя, тебе надо устраиваться. Ты ведь завтра придешь?

Лидия кивнула. Они вышли из палаты и в пустом коридоре она на миг прижалась губами к его щеке. Андрей глубоко вздохнул и закашлялся.

Из госпиталя Лидия поехала к Ольге Михайловне Садовниковой, которая приняла ее с радостью, оказалась очень милой дамой, актрисой драматического театра. Муж ее был тоже на фронте, а сама она собиралась ехать со спектаклями в Ростов и Екатеринодар. Она предоставила в распоряжение Лидии всю квартиру, в которой оставалась только ее свекровь, маленькая болезненного вида старушка. Вечером они все сели пить чай, к хозяйке пришли ее друзья актеры, начались расспросы про Петроградскую жизнь и Европу, в которой два года уж никто не был. Лидия отвечала рассеянно, думая только об Андрее, и вскоре ушла к себе. Утром она рано встала и, быстро выпив кофе, отправилась в лазарет. Разыскав врача, Лидия, удивляясь сама себе, стала дотошно выспрашивать его об состоянии Андрея и получила очень обнадеживающий ответ, что он почти здоров и теперь ему нужно только тепло, усиленное питание, прогулки на свежем воздухе и отдых.

— Так я могу его забрать?

— Если он еще несколько раз явится на осмотр. Я думаю, через десять дней он сможет ехать обратно.

— Обратно! — упавшим голосом воскликнула Лидия, — о, Господи!

— У меня есть предписание не задерживать лечение дольше необходимого, поговаривают о весенней компании, так что каждый офицер на счету.

— Благодарю, господин доктор, — рассеянно сказала Лидия, думая о том, что не оправдалась ее надежда забрать Андрея с собой в Петроград. Но все-таки, неделю они будут вместе и не в этом ужасном госпитале. Она поспешила в палату обрадовать Андрея. Он встретил ее сияющей улыбкой и поцеловал обе руки. Сидя на извозчике Лидия озабоченно поглядывала на то, как Андрей легко одет, наконец, сняла с себя пуховой платок и закутала ему горло. Андрей засмеялся и обнял ее за плечи. В доме Садовниковых Лидия тут же распорядилась согреть ванну, старая хозяйка велела заварить сушеной калины и принесла меховой жилет сына, а кухарка пообещала сделать редьку с медом, что для больной груди — первое лекарство. Лидия решительно вошла в ванную комнату вслед за Андреем.

— Не возражай, я помогу тебе мыться! — и она отвернулась достать белье и одежду, что привезла с собой, внезапно застеснявшись смотреть, как он раздевается. Намылив мочалку, Лидия начала старательно мыть его плечи, руки, спину, придерживая другой рукой, пока Андрей не взмолился:

— Лидочка, уйди, умоляю тебя. Это выше моих сил! Ты же видишь, я еще слишком слаб для этого. Я сам справлюсь, — и засмеялся, увидев, как она покраснела, — Милая! — сказал он ей вслед.

Когда он вошел в комнату, Лидия просияла, увидев, что в штатской одежде он почти прежний Андрей. Кухарка, у которой сын тоже был на фронте, начала прямо сразу приводить в исполнение план Лидии об усиленном питании и, не дожидаясь обеда, принесла блюдо пирожков с печенкой и повидлом и чай с малиной. Андрей был усажен в кресло и Лидия, устроившись рядом на стуле, смотрела, как он пьет чай.

— На этот раз вся одежда пришлась мне впору! — он вопросительно посмотрел на нее.

— Это Аня покупала. Мне было бы не успеть, Я прямо с поезда на поезд. Только прочитала в письме, что ты болен. Андрей, если бы ты не заболел, мы бы не увиделись?

— Да, моя дорогая, готовится наступление, так что вряд ли мы бы увиделись до осени. Расскажи мне о своей поездке. Удачно ли съездила?

Лидия начинает рассказывать обо всем, что видела за границей, о своем первом плавании, о знакомстве с английским авиатором, о своем успехе. Она говорит, время от времени надолго замолкая, и просто глядя на него с блуждающей улыбкой на лице, не замечая входящих время от времени в комнату старушки Садовниковой и Ольги Михайловны. После обеда, который Лидия заставила его съесть весь, несмотря на протесты, они немного покатались на извозчике, потом Лидия заметила, что Андрей утомлен, и заставила его лечь. Когда он заснул и она вышла в столовую, где Ольга Михайловна пила чай перед отъездом, они заговорили об Андрее.

— Я знала его лет десять назад, он был очаровательным юношей, таким наивным и романтичным, помню, был влюблен в Любочку Менделееву и все ходил за ней и вздыхал! Мы с Аней не раз подшучивали над ним.

— Я знаю, он мне рассказывал об этом, — Лидия улыбнулась, вспоминая, как жадно она читала его письма тогда и как раскрывали они для нее мир.

— Я завидую вам, Лидочка. У вас все будет хорошо и никакая война не сможет вас разлучить. Андрей ведь очень верный, он тебя не забудет.

— А разве можно во время войны забыть? Что же тогда помнить?

— Деточка, — засмеялась Ольга Михайловна, — ты так же наивна и романтична, как и Андрей. Мой муж, я уверена, сейчас не пропускает на фронте ни одной юбки, на ком бы она ни была надета — на сестре милосердия или на бабе из ближайшей деревни. Да и я особо не мучаюсь угрызениями совести… — она вздохнула, — Потому-то на вас так приятно смотреть, вы как герои пьесы: знаешь, что такого в жизни не бывает, но смотреть интересно! Я желаю вам счастья! Храни вас Господь!

Еще два дня Лидия с наслаждением окружала Андрея заботливым уходом, но интуитивно держалась на расстоянии, помня его отчаянное: «я слишком слаб для этого!». Но она всей кожей чувствовала его присутствие, ощущала его взгляд, как прикосновение, и все время казалось, что она теряет сознание от напряжения, с которым сдерживала желание прижаться к нему и целовать, целовать… Лидия обнаружила, что и его взгляд выражает такую же борьбу с желанием. Андрей не выдержал первым. Каждый вечер Лидия делала ему по совету кухарки компресс с медом на грудь. И вот, когда она пришла к нему в спальню с очередной тряпицей, намазанной густо медом, и положив на грудь, потянулась за компрессом, чтобы прикрыть сверху и завязать шерстяным шарфом, Андрей придержал ее за талию и уже не имея сил оторваться, прижал к себе, проводя полуоткрытыми губами по лицу, пока они не встретились в поцелуе. Про мед они забыли. Не отрываясь от ее губ, он раздевал ее, наконец, Лидия стала помогать ему, забравшись под одеяло, обнаружила, что осталась в одних туфлях, смеясь, скинула их, прижалась к нему всем телом и воскликнула вдруг:

— Я прилипла к тебе! Мы все в меду!

— Действительно, — облизнув ее плечо, подтвердил Андрей, — какой замечательный компресс, я завтра же буду здоров при таком лечении, — и он начал слизывать мед с ее тела, доводя до сумасшествия этой лаской.

Наконец, откинувшись в полном изнеможении и хрипло дыша, Андрей говорит:

— Даже если бы я знал, что потом обязательно умру, я не смог бы от этого отказаться. Я полтора года думал об этой минуте, Лидочка. Но и предположить не мог, что это будет так сладостно! Ты слаще меда!

— Ты не умрешь! Мы с тобой будем жить вечно. Теперь лежи спокойно, я все-таки принесу еще меда и сделаю новый компресс.

— Какое счастье быть с тобой. Лида, ты даже не представляешь! — Андрей поймал ее руку и прижал ее к лицу. Лидия почувствовала что по щекам его текут слезы. Она наклонилась и стала нежно целовать его.

Оставшиеся дни они ездили на прогулки по городу и к Днепру. Наступил конец марта, воздух наполнили совершенно весенние запахи, верба на берегу вся была в нежных желтых соцветиях, похожих на пушистых цыплят, сидевших на ветках. Андрей подставлял лицо солнцу, Лидия поправляла у него на шее шарф и они сидели в пролетке, держась за руки, а потом ехали обедать. Кухарка, невзирая на просьбы готовить для Андрея куриный бульон и другие легкие и питательные блюда, закармливала его наваристым украинским борщом с пампушками, кашей со шкварками, варениками, жареной уткой. Откинувшись на стуле после обеда, Андрей смеялся, когда она предлагала добавку, и хвалил ее стряпню. Вечером с медовым компрессом Лидия шла к нему в спальню. Она вся светилась от счастья, замечая, как окреп Андрей за эти дни, как все неистовей сжимает ее в объятьях, все ненасытней становится.

— Милый мой, — шептала она, — побереги силы. К осени тебе дадут, может быть, отпуск, а там уж и война кончится. Ведь она когда-нибудь кончиться?

— Непременно, моя радость. Ведь должны мы, наконец, пожениться! Сколько можно жить в таком сладком грехе, пора начинать жить в сладком супружестве. Может, во время отпуска мы поженимся?

— Я поговорю с мамой и напишу тебе.

Уезжала Лидия в Петроград в среду, Андрей должен был ехать на фронт в понедельник. Прощались они дома, целуясь без конца, на вокзале он посадил ее в поезд, они улыбались друг другу и обещали встретиться через несколько месяцев. Они не знали еще, что виделись последний раз в жизни.

К лету началось долгожданное наступление войск под командованием генерала Брусилова. Страна воспрянула духом, ожидая скорой победы и конца войны, но к осени, не дойдя до Кракова и так и не взяв Львов, боевые действия затихли и опять началась затяжная позиционная зимняя кампания. В начале осени, не дождавшись обещанного отпуска, Андрей попал в плен. Лидия этого не знала и, услышав «без вести пропавший», приготовилась к самому худшему. Она видела его лежащим с простреленной грудью в чистом поле, и его заносит осенняя листва, а потом присыпает снегом, и вот уже не найти места, где она могла бы упасть и зарыдать в своей дикой тоске. Или — еще хуже — представляла, как он с пулей в сердце падает в воду с недостроенного моста и река уносит его далеко. Ей всегда представлялось, что пуля попала не в голову, и хоть и не найдут его никогда, но лицо его остается чистым и таким, словно он заснул рядом с ней, усталый после любовных объятий, с таким же выражением нежности в уголках чуть улыбающегося рта. Лидия поняла, что начинает сходить с ума. Эти яркие видения по ночам вызывали утром такое опустошающее чувство утраты, что ей хотелось колотить руками по столу и кричать что-нибудь дикое. Когда через год, уже притупив первое отчаяние, она прочитала стихи своей любимой Цветаевой, стихи совсем не про это, а о любви и ревности, — она вздрогнула от точности слов, передающих все ее состояние в конце шестнадцатого года:

Вот эта почти звериная печаль не давала ей жить как прежде. Получив сообщение, она бросилась к Ане и, рыдая в ее объятьях, повторяла только одно: «Ну почему, почему у меня нет от него ребенка! Без него я не хочу жить!» Аня пыталась утешить ее надеждой, что Андрей, может быть, жив еще, скорей всего в плену и скоро вернется. Вот кончится война, и вернется! Но Лидия уже не воспринимала такие предположения. Вот оно, то, чем пригрозил ей Гурский. Напрасно она просила Заступницу покарать ее и защитить Андрея. Как же еще ее можно было покарать, как не оставив жить с этим. Боль притуплялась только на сцене и Лидия, как одержимая, танцевала, танцевала. Когда она была на сцене, ей верилось, что Андрей видит ее, незримо присутствуя в зале, он ведь так любил смотреть на ее выступления. Она танцевала теперь только для него.

Аня была в ужасе от всего этого. Она стала бояться за душевное состояние Лидии. Тайком от нее Аня написала в часть, где воевал Андрей. Выяснилось, что ее больше не существует, но среди выживших оказался один офицер, который лично знал Андрея. Он прислал Ане письмо, где описывал ту попытку наступления, которая кончилась трагически. Перейдя реку, стали готовиться к бою. В сером предрассветном сумраке несколько бесшумно появившихся цеппелинов забросали берег бомбами, превратив всполошившихся, ничего не понимающих людей в месиво трупов среди обломков обозов и погибших лошадей. Лишь небольшая часть солдат, готовившихся к переправе, осталась в живых на этом берегу перед обломками моста. Наступление не состоялось. «Поверьте, Анна Павловна, никто не выжил на том берегу, мертвая пустыня расстилалась перед нашими глазами до самого дальнего леса. Если бы Андрей Петрович остался жив, он бы подал знак или переправился вплавь обратно.» Аня не сказала Лидии об этом письме, но сама тоже перестала верить, что Андрей остался жив.

Не дожидаясь Великого поста, Лидия сразу же после Рождества подала прошение директору Императорских театров Теляковскому об исключении ее из труппы. На все уговоры она твердила, что должна уехать, иначе здесь кончится тем, что она наложит на себя руки. В конце января Лидия отправилась в Осло и села на пароход, плывущий во Францию, решив на год перейти в труппу Дягилева. Вскоре в Париже она узнала, что в России революция и Государь отрекся от престола. Но это ее уже не взволновало.

3. Андрей

Осенью восемнадцатого года в Петрограде изможденный небритый мужчина в рваном обмундировании, прохудившихся сапогах, с лихорадочным блеском в глазах не вызывал удивления, а лишь желание обойти его стороной из боязни заразиться тифом или испанкой. Этот мужчина стоял на Знаменской площади, раздираемый противоречивыми чувствами. Самым сильным было желание идти к Фонарному переулку, чувство реальности же вело к Троицкой улице, что было значительно ближе и сулило отдых и возможность хоть каких-то гигиенических удобств, после чего уже можно было и отправиться к Фонарному. Этим мужчиной был Андрей Туровский, проехавший в переполненных теплушках всю Россию, возвращаясь из австрийского плена. Наконец чувство реальности возобладало, но совершенно не по той простой причине, что сил дойти до Фонарного не было, а потому, что не хотелось являться в дом невесты в подобном виде. Андрей пошел по Невскому, мало похожему на прежний Невский, и, свернув на Троицкую, буквально из последних сил доплелся до дома своей тети Екатерины Федоровны. Лифт не работал, и пришлось медленно, останавливаясь на каждой площадке, тащиться на пятый этаж. На стук и звонки долго не открывали, и Андрей уже решил, что придется лечь прямо здесь, под дверью, потому что сил больше не оставалось. Наконец загремели засовы, дверь чуть приоткрылась и голос с характерным вологодским говором начал допрашивать, кто пришел и к кому. Наконец дверь распахнулась, и он вошел в полутемную прихожую.

— Андрей Петрович! Голубчик! Живой! — всплеснула руками Анфиса, дочь старой няньки, которую он помнил с детства, когда она каждый год наезжала из Вологды навестить свою мать, — Да ведь мы вас уже похоронили! Екатерина Федоровна с Анной Павловной оплакали, мамаша моя сильно убивалась по вас, как письмо получили, что убило вас с этих, как их… с неба, в общем. Мамаша моя здесь, а тетенька ваша и сестрица в отъезде!

Анфиса быстро все это говорила, а сама подхватила Андрея под руку, заметив, что он еле стоит, и повела в кухню, где было тепло, хоть и не пахло, как прежде, кофе и ванилью от сдобы. На кухне Андрей попал в объятия старой няни. Она плакала и вытирала слезы концом платка. Так же нетвердо стоя на распухших ногах, как и Андрей, она все не могла успокоиться, причитая, поминая Господа, крестясь, потом села на свой стул с ситцевым стеганым чехлом, который Андрей помнил с детства, и усадила Андрея подле, приказав Анфисе согреть чаю.

— Как же так, Андрюшенька, голубчик, хоть весточку прислал бы. Матушка Екатерина Федоровна и Анечка так переживали, так убивались, как получили то письмо с фронта, где описали, как тебя убило с ероплана с этого…

— С цеппелина, — машинально поправил Андрей, — а Лидия? Лидия Викторовна Левина, моя невеста, что с ней, ты не знаешь, Петровна? И где тетя с Аней?

— Про Лидию ничего не знаю, она заходила последний раз еще в семнадцатом году, сразу после Рождества, Анечка еще сказала — уж не умом ли тронулась, как бы грех на душу не взяла, жить, говорит, не хочу! Больше я не знаю ничего. Анечка же уехала весной на Кавказ и написала, чтобы Екатерина Федоровна приезжала к ней, там спокойней. Вот она собралась и уехала с месяц назад, а я осталась Анфису ждать. Теперь поеду к ней в Вологду век доживать. Вот так-то, Андрюшенька, про Лидию твою больше ничего не знаю.

Андрей отпивал мелкими глотками горячий морковный чай, держа чашку обеими руками, пытаясь согреться. Мысли его слегка путались, голова кружилась. Ему хотелось бежать к Лидии, чтобы удостовериться, что с ней все в порядке. Ему очень хотелось, чтобы она была с ним. Она вылечит его, она положит ему на грудь медовый компресс и он сразу согреется. А потом ее прохладная рука ляжет на лоб и это так приятно, потому что голова горит огнем и очень жарко. «Не убирай руку!» — шептал он, мечась в жару, который начался у него к вечеру. Петровна с помощью Анфисы немного обмыла его истощенное тело и уложила в старой Аниной комнате, потому что была она маленькая, и ее легче было согреть. Больше помочь ему они ничем не могли, только давали пить клюквенный морс без сахара. Андрей морщился от кислого, но пил кружку за кружкой. В минуту просветления он сказал адрес Лидии и попросил Анфису сходить за ней.

Анфиса вернулась, но на ее счастье Андрей лежал в бреду, и она долго не говорила, как пришла в дом, где жили Левины, и с полчаса колотила в дверь, но ей так и не открыли. А потом из квартиры ниже этажом толстая рябая баба заорала, чтоб не безобразничали и перестали стучать, а в той квартире все померли от испанки. «Левины?» — спросила Анфиса сверху, перегнувшись через перила, и баба подтвердила — «Левины, Левины. В августе еще свезли хоронить». Дура-баба не пояснила, что хоронили Марию Семеновну, которая оставалась к тому времени одна в Петрограде, а расстроенная Анфиса не догадалась расспросить подробней. До вечера Анфиса время от времени шмыгала носом, жалостливо глядя на лежащего в забытьи Андрея и думая, что вот уж скоро он помрет и свидится на том свете со своей Лидией.

Андрей же выкарабкался из болезни на удивление скоро и к концу второй недели уже сидел на диване очень слабый, но воодушевленный, мечтая о встрече с Лидочкой.

— Анфиса, — спросил он как-то, — я ведь просил тебя сходить к Левиным? У меня что-то все путается, но кажется, что просил. Точно — просил. Ты ходила?

— Ходила, — сказала Анфиса растеряно, не зная, как сообщить ему новость.

— Ну, и что? Анфиса, не томи душу! Клещами из тебя тянуть? Дома ли они?

— Нет, — сказала Анфиса и снова шмыгнула носом.

Прихрамывая, вошла няня Петровна и села рядом, притянув его голову на колени, как в детстве. Поглаживая его по волосам, она долго молчала, вздыхая, потом сказала:

— Все в руках божьих, Андрюшенька. Она, бедненькая, мечтала на том свете с тобой встретиться, а теперь смотрит на тебя с небес и радуется, что жив остался. Свидитесь еще.

— Что? — не понял Андрей, но сердце уже сжалось и заколотилось вдруг, выпрыгивая из груди, — Что с Лидочкой? Где она?

— В августе схоронили, Андрюшенька, от испанки померла.

Петровна еще говорила что-то утешительное, но на своем веку она столько пережила утрат и вечных расставаний, что воспринимала теперь все со стариковским отрешенным спокойствием. Для Андрея же, пережившего на войне и в плену трудно вообразимые лишения и видевшего смерть на каждом шагу, именно эта смерть была единственно непоправимой и мучительной. Он впал в странное состояние полусна, послушно глотая ложку-другую каши, выпивая чай или морс, что принесут и дадут в руки. Но сознание в этом не участвовало, живя в это время в воспоминаниях, проживая с ней день за днем все краткие мгновения свиданий, как уже не раз делал за эти годы разлуки, что и давало ему силы выжить. День и ночь он жил среди галлюцинаций, разговаривая, слушая, ощущая, вспоминая такие подробности, которые раньше не замечал. Но, оказывается, они врезались в память, и теперь запах ее кожи, когда он целовал ее после спектакля, горячий запах усталого тела и крема, которым она снимала грим, преследовал его, сменяясь запахом страсти и меда, который запомнился ему в Киеве. Потом он вспоминал ее кожу, особенно нежную с внутренней стороны рук и под грудью — такую шелковистую и чуть влажную, как прохладный лепесток цветка. Он думал о ее золотисто-бархатных глазах и сразу вспоминал, как расширялись зрачки, делая их бездонно черными, перед тем, как закрыться в истоме наслаждения. Так, сжавшись в комок под одеялом и старой Аниной шубой, вспоминал он каждый миг и каждую ее черточку. И если бы сила мысли в состоянии была материализовать свою мечту, Лидия сидела бы сейчас рядом с ним, нежно поглаживая пальчиком его верхнюю губу, с которой сбриты были усы, и смешком скрывая участившееся от желания неровное дыхание, а он обнимал бы ее одной рукой, другую потихоньку продвигая под юбкой вверх от коленки…

— Я схожу с ума! — прошептал он и громко сказал, — Я хочу умереть! Господи, дай мне такую милость!

Анфиса стояла за дверью, слушала отчаянные и страшные мужские рыдания и качала головой.

Андрей поправлялся. Они с Петровной решили взять его с собой в Вологду до окончательного выздоровления, оставлять одного они боялись. Письмо, отправленное вслед Екатерине Федоровне и Ане на Кавказ, осталось без ответа. Ехать на поезде не хотели, и Анфиса ходила на Сенную площадь, надеясь найти попутчиков среди мужиков, по привычке привозивших обозом на продажу по первому раннему снегу мясо и масло. Наконец такие были найдены, и в конце недели выехали. Андрей безучастно дал себя одеть и закутать в тулуп и два пуховых платка, усталое сердце лишь чуть сжалось, когда он вспомнил, как в Киеве Лидия кутала его в свою шаль. Мужики, узнав, что Андрей вернулся после почти двухлетнего плена домой и только отошел от болезни, отнеслись к нему очень сочувственно. Всю дорогу он молчал, Анфиса следила, чтобы он поел, когда все садились обедать в придорожных трактирах или у добрых людей. Лошади бежали резво, без задержек приехали в Вологду и уже устраивались в доме Анфисы.

Никакие перемены и новые впечатления не могли отвлечь Андрея от мыслей о Лидии и ее смерти. Он представлял, как она, пережив известие о его гибели, умирала в одиночестве с единой мыслью, что скоро встретится с ним, но и этого утешения она не получила. Он полюбил выходить в сумерках во двор и смотреть на заснеженные кусты в голубоватом лунном свете. В нем начинала звучать музыка, и казалось уже, что из-за сугробов скользят бесплотные тени в легких белых юбочках, и начинают свой призрачный танец, и она среди них и тянется к нему. Андрей сжимал зубы до привкуса крови во рту и спешил обратно в избу. Он понимал, что еще немного, и он сойдет с ума. Нужно было найти себе занятие, отвлекающее от постоянного страдания.

Через несколько дней Андрей отправился в реальное училище и предложил свои услуги в качестве учителя математики и черчения. Там проработал он три года. Постепенно он научился не вспоминать в течение дня о своей утрате. Лишь поздно вечером, подготовившись к следующему рабочему дню и проверив контрольные работы, Андрей садился к столу у керосиновой лампы и писал Лидии письма. Он верил, что все так и есть, как описал ей в своем давнишнем письме об истории Жизели: что ее бессмертная и любящая душа стала его ангелом-хранителем и незримо присутствует рядом. Он отдавал себе отчет в том, что если услышат, как он разговаривает в совершенно пустой комнате, его сочтут сумасшедшим, и поэтому молча писал ей длинные письма о своей жизни и о любви. Время от времени Андрей посылал весточку в Петроград Екатерине Федоровне и Анне, в надежде, что они все-таки вернутся с Кавказа, но надежда постепенно оставляла его. Он остался совершенно один. Ни Петровна, ни Анфиса, ни ее муж не могли понять, что он живет все это время неестественной жизнью, не вникая в изменения, потрясающие основы бытия в огромной стране. Да и сама страна пока еще не все понимала в происходящем и не предвидела последствий того, во что так необдуманно дала себя втянуть.

4. Одиночество

Все ждали окончания войны. Монте-Карло к восемнадцатому году начал терять свой апломб и блеск легкой жизни. Разоренная Европа забросила свои старые игрушки, оплакивая гибель прежнего беззаботного бытия. И все-таки балетные спектакли труппы Монте-Карло собирали, как и раньше, свою публику. По-прежнему аплодировали экзотическому зрелищу, в котором костюмы, декорации и искусные танцовщики создавали пестрый и волшебный мир, напоминающий о том, что уже утеряно, и что ждет впереди по скорому окончанию войны. Русские балерины теперь, после гибели государства, вызывающего раньше почтительное удивление своим бесконечным изобилием и богатством, в том числе и талантами, принимались особенно тепло и радушно. Солистки императорской сцены после загадочной гибели императора и всей его семьи, о чем ходила масса слухов, воспринимались как чудом уцелевшие осколки былого величия. Лидия Левина вызывала особый интерес непревзойденным мастерством танца и загадочностью замкнутой жизни. Только однажды ее видели несколько дней в обществе молодого англичанина не веселящейся, нет, — такой ее не видели никогда, — а просто оживленной.

В середине восемнадцатого года на репетиции, на которую обычно не пускали посторонних, вдруг раздались с задних рядов аплодисменты. Театральный служитель тщетно пытался навести порядок и вывести из зала молодого человека, который, улыбаясь, махал рукой кому-то на сцене. Порядок был восстановлен и репетиция продолжалась. Когда балетмейстер закончил давать наставления, молодой человек опять появился в проходе, размахивая рукой и крича:

— Мисс Лидия! Вы помните меня?

Лидия дала знак, чтобы он подождал ее и вскоре вернулась, одетая в элегантный черный костюм и крохотную шляпку с вуалеткой.

— Эндрю Хэллсборн! Я рада, что вы живы и вы здесь! — она улыбнулась ему и взяла под руку, — Вы не пригласите меня пообедать? После репетиции я всегда хочу есть. Вы мне расскажете о своих приключениях?

— Я для этого и приехал. После того, как вы спасли мне жизнь…

— Я спасла вам жизнь? — удивленно переспросила она.

— Я расскажу еще об этом. Знаете ли вы, что я побывал в Тире и видел раскопки древнего города? Я вспоминал вас все эти годы, Лидия.

Лидия слушает рассказы о полетах над пустыней, о впечатлениях от загадочных древних развалин, вдруг выступающих из песков, и сверху кажущихся игрушкой великанов, бросивших громадные строительные блоки и колонны среди пустыни, как дети, уходя домой, бросают в песочнице свои ведерки и совки, о том восторге, когда после полета над пустыней в мареве палящего зноя впереди появляется пронзительно-синяя сверкающая полоса моря.

Лидия слушала, затаив дыхание. Впервые за это время она отвлекается от боли и тупого безразличия к окружающей жизни. Но Хэллсборн все-таки замечает разительную перемену в ее лице.

— Лидия, что с вами произошло? Вы совсем не та девушка, которая плыла со мной из Осло и боялась немецких мин!

— Я ее старшая сестра, Энди. Война нанесла мне самый непоправимый удар, незаживающую рану.

— У вас кто-то умер?

— Да, погиб человек, который был мне мужем.

Лидия сказала это таким тоном, что у Хэллсборна перехватило горло и он откашлялся, прежде чем смог говорить, но кроме банальных слов сочувствия он не мог ничего придумать и поэтому просто взял ее ладонь, прижался к ней лбом и щекой и долго сидел так, не шевелясь и молча, за что она была ему благодарна еще больше. Наконец он заговорил, казалось, без связи с предыдущим.

— Я возвращался из разведывательного полета накануне нашего наступления. Уже на ничейной земле, среди бесплодных рыжих холмов, меня обстрелял турецкий разъезд, просто несколько выстрелов в воздух наугад, но один из них перебил топливный шланг. Пока я выбирал, куда бы мне рухнуть с наименьшими повреждениями для моей машины, горючее по капле развеялось по ветру, не оставив надежды на возвращение. Воды у меня была небольшая фляжка, пустая наполовину, потому что я перед возвращением не берег ее. Сел я довольно удачно, но это была последняя удача, принимая во внимание, что наступление планировалось через неделю, а воды у меня было только на день — два. Чтобы отвлечься от этого, я обследовал мотор и шланги, нашел пробоину и исправил повреждение, насколько это было возможно. Если бы у меня была канистра горючего, я считал бы, что родился в рубашке, но даже полфляги воды были при этих обстоятельствах роскошью. Остаток дня я просидел в крошечном пятнышке тени под крылом, ночью пришлось забраться в кабину, подальше от змей. Утром я сделал глоток воды и решил, что буду пить по одному глотку через каждые три часа. К концу первого срока я уже сходил с ума от жажды и выпил сразу два глотка. Я боролся с собой до полудня, понимая, что мое малодушие сокращает надежду на спасение, хотя я знал, что воды все равно не хватит на неделю, а значит наступающие войска найдут только мою машину и высохшую мумию летчика Хэллсборна, уже готовую для музея. А потом пришло спасение. На камне перед собой я увидел зверька, что-то вроде песчаной мыши, сидящего на задних лапках и поблескивающего бусинками глаз. Его коричневая шкурка отливала на солнце золотистым бархатом и тут я понял, что она мне напоминает: ваши глаза. Я стал вспоминать, как мы стояли у поручней, глядя на исчезающий за горизонтом Осло, дрожа на пронзительном ветру. Было так холодно и сыро, что только ваши глаза, согревая, не давали мне превратиться в ледышку. Я начал вспоминать в подробностях вас и ваше лицо, вашу улыбку, ваше любопытство ко всему, что вы видели. Я вспомнил о воде только через четыре часа, глотнул и продолжил думать о том, как вы писали тот единственный ответ на все письма, что я послал вам, искал объяснения вашему молчанию, мечтал о новой встрече и думал, как она пройдет. Я разговаривал с вами по-французски, терпеливо вспоминая все известные мне слова… О воде я почти не думал и растянул остатки на целый день. Ночью вы мне снились — я не буду рассказывать об этом. Утром я лег в тени и решил, что буду держаться до конца. Мне не трудно было отвлечься от мыслей о воде, часа три я вспоминал, как мы встретились с вами в Монте-Карло, а потом стал мечтать о новой встрече и о том, как после войны я покажу вам Лондон, жалуясь, что если бы не дождь… К вечеру меня разыскал арьергард начавших наступление войск. Я не удивился спасению. Выпив пару стаканов воды, я остался ждать, когда подвезут горючее, предаваясь прерванным грезам. Если бы не вы, я умер бы от жажды. Вспоминайте иногда об этом, и может, вам будет хоть чуть-чуть легче?

— Спасибо вам! Это… действительно утешает. Я рада, что хоть вы остались живы!

Он передернулся на это «хоть вы», но ничего не сказал. Кто он такой, оставшийся в живых Энди Хэллсборн? Счастливчик, которому именно его везение не позволит занять место в ее сердце, полном воспоминаний о погибшем. А у него всего два дня. Что он успеет сделать, чтобы завоевать ее сердце? Ее раненое сердце, которое все еще болит после утраты? Он знал всегда, что ему, с его длинным лицом и смешными торчащими ушами, никогда не привлечь ее внимание. Единственный выход — стать ее другом, бесконечно и терпеливо выслушивать рассказы о своем счастливом сопернике, который, умерев, стал вне конкуренции. Вперед, Энди Хэллсборн! По-моему, ты выбрал верный путь!

Два дня, пока Хэллсборн был в Ницце, они виделись ежедневно и он пытался убедить Лидию, что он хочет быть ее другом. Перед отъездом он взял ее руку и проникновенно сказал, заглядывая в глаза:

— Лидия, я вас умоляю, разрешите мне писать и отвечайте хоть изредка! Если бы вы представляли, как одиноко и тоскливо бывает мужчине на войне!

— Да, я знаю, — тихо сказала Лидия, печально глядя на него, — Помните все время, что вы должны жить. Я хочу, чтобы вы жили! Но мои желания никогда не сбываются, — с горечью добавила она, — Все, кому я этого желаю — мертвы.

Лидия схватила вдруг его за руку и слезы покатились по ее щекам.

— Останьтесь жить! Я умоляю вас! Я буду просить за вас у Господа, на этот раз он не сможет отказать!

Хэллсборн не выдержал и, наклонившись, прикоснулся к ее губам. У него осталось впечатление, что он целует мертвую.

Лидия действительно была как мертвая. Сознание ее в стремлении самосохранения не позволяло предаваться воспоминаниям о прежнем счастье. Она жила, как околдованная, сбрасывая оцепенение лишь на сцене. Там вся любовь и боль утраты вспыхивали в ней, озаряя ее танец неземным светом. Коронной ее партией стала «Жизель». Все от мельчайших подробностей девичьей влюбленности до всепоглощающей страсти, кончающейся сумасшествием и смертью было преддверием жизни после смерти, в которой она жила сейчас. Там, на сцене, танцуя Жизель, она забывала на время, что Андрея больше нет и танцевала как бесплотный дух с ним, живым. Это производило на зрителей ошеломляющее впечатление.

Мишель Суворов, знавший Лидию лучше других, был с ней очень бережен. Он один понял, что Лидия на грани душевной болезни. Он даже обрадовался, когда появился опять англичанин, он мог встряхнуть ее, вывести хоть на миг из состояния летаргии чувств. Это было то, что ужасало его больше всего: не было пугливой девушки, не было загадочной чувственной женщины, отдававшейся ему на берегу с непостижимой страстью, не было больше нежной любящей женщины, заполненной одним только чувством и светящейся изнутри (эту он больше всего ревновал, зная, что никогда не сможет внушить ей такую же сильную любовь). Теперь же она была похожа на красивую заводную куклу, в которую лишь на спектаклях вдыхали жизнь. Мишель надеялся, что это со временем пройдет: нельзя ведь страдать и помнить всю жизнь. Сейчас же он выбрал самую верную тактику. Он не говорил ей больше о любви, но был всегда рядом и помогал всем, чем мог.

Перемирие и последовавшее за ним окончание войны принесло облегчение и надежду на то, что телесные и душевные раны, нанесенные войной, когда-нибудь зарубцуются. Европа стала похожа на громадного пса, потрепанного в драке, теперь зализывающего покусанный бок.

Лидия, регулярно получавшая письма от Энди Хэллсборна и так же аккуратно на них отвечавшая, знала, что он в самом конце опять был переведен на западный фронт и летал над Бельгией, а потом над Германией. Это уже мало напоминало приключения в пустыне, поэтому он скупо описывал увиденное разорение Европы, заметив только, что видение мертвой искалеченной земли, оплетенной колючей проволокой, будет преследовать его всю жизнь. Больше он писал Лидии о своих планах на будущее, которое обязательно будет связано с авиацией. О том, что все планы на будущее у него связаны с ней, Лидией, Хэллсборн не упоминал.

Жизнь Лидии, как и обычно, была очень размеренна и вся подчинялась театральному расписанию. В дни спектаклей она никуда не выходила, занималась утром обязательными упражнениями, разогревая тело, потом лежала в постели, стараясь не думать о себе, а исключительно о роли. Потом приходила массажистка и Лидия расслабленно лежала, стараясь уже ни о чем не думать. Ее горничная Любочка, которая напросилась уехать с ней из Петрограда и выполняла теперь все функции костюмерши, домоправительницы и распоряжалась всем, так как Лидия была очень непрактичной, приходила собирать ее перед спектаклем, следила, чтобы костюмы, грим, украшения были упакованы и отправлены в театр. Любочка помнила Андрея и очень жалела Лидию. Они жили вдвоем скорее как подруги. Только Любочка могла себе позволить ворчать по поводу того, что Лидия хоронит себя заживо и сколько же можно предаваться скорби, ведь четвертый год пошел, как Андрея Петровича нет в живых.

— Лидия Викторовна, поедем в конце сезона в Париж, вы должны встряхнуться. Я бы на вашем месте вообще переехала в Париж жить, помните, как было весело до войны, когда приезжали на сезоны? Ну, зачем вы отказали антрепренеру из Гранд Опера? Негоже вам здесь носиться полуголой на сцене! Михал-Михалыч Фокин такой срам не допустил бы! — Любочка ворчала так каждый раз, когда Лидия танцевала в балете «Весна священная», поставленном Нижинским, балет этот ей не нравился.

— Может и правда поехать? — рассеянно говорит Лидия, думая, что вдруг там, где она когда-то получила Андрея, она сможет наконец осознать свою утрату и примириться с ней, — С Фокиным хочется увидеться. А танцевать, Любочка, какая разница — где. Я хотела бы танцевать в нашем Мариинском! Помнишь, как там славно было? А ведь знаешь, в марте на будущий год десять лет будет, как я вышла из училища. Верочка Серова, Танюша Михайлова, Мишель Суворов… Господи, какими мы были молодыми и глупыми! И правда, поедем в Париж, говорят, там теперь много приехало наших. Может, что про маму узнаю. Решено!

4. Длительная осада

В Париж уехать удалось в октябре. Ангажемент устроился сразу и очень просто. Сняли скромную квартирку в центре, недалеко от Авеню де л`Опера. Любочка начала устраиваться, а Лидия первые дни все выходила побродить. Печально было проходить теми бульварами, где когда-то рядом шел Андрей. За эти годы боль притупилась, спряталась в дальний уголок там, где когда-то билось молодое и горячее сердце, а теперь ощущались пустота и мрак. Но ее все тянуло туда, где не осталось даже призраков той молодой и влюбленной пары, шагающей по бульварам и набережным Сены, улыбаясь и глядя друг другу в глаза. Как нелепо они выглядели бы сейчас в своей старомодной одежде, со своими старомодными чувствами, каких уж нет. Все изменилось. Не танцуют уже канкан в кабаре на Монмартре, давно не поет куплеты старый шансонье… Из распахнутых дверей варьете несутся бешеные синкопы джаза и чарльстон. Лидия бродит по бульварам и сердце ее возвращается к тем дням, почти восемь лет назад, и наполняется чувством, — нет, предчувствием счастья, что бурлило в ней тогда рядом с Андреем, накануне их объяснения. Ей становится значительно спокойнее после этого, словно она почерпнула сил у тех счастливых молодых влюбленных. Лидия поняла, что не зря приехала в Париж, здесь ее рана зарастет, оставив только память, любовь и нежность.

Через несколько дней случились две встречи, возобновившие старые петербургские-петроградские связи. Любочка, возвращаясь с рынка, куда ходила по старой русской привычке, игнорируя лавочки поблизости, таинственно позвала Лидию в маленькую переднюю и там, смеясь и плача, бросилась Лидии на шею Екатерина Федоровна. С такою же, как у Любочки, плетеной сумкой, полной овощей, она на рынке закупала продукты к обеду и узнала горничную Лидии. По дороге Любочка рассказала Екатерине Федоровне обо всех событиях их французского бытия, которых было на удивление мало при их скромном образе жизни. Екатерина Федоровна сообщила, что живут они с Анной совсем недалеко, и обязательно нужно встретиться и поговорить обо всем. Лидия не решилась сразу спросить про мать и пообещала прийти вечером, когда Анна вернется со службы.

Лидия сидела с Екатериной Федоровной в их скромной гостиной, которая была еще и столовой, и рабочим кабинетом, и слушала рассказ об эпидемии испанки, которая гуляла по Петрограду в восемнадцатом году, поражая самых слабых. Она представляла себе очень живо, как мама умирала совершенно одна, в бреду звала ее и просила воды, и спазм сжимал горло. Три года почти Лидия думала о матери, скучала и писала письма, а та уже была мертва! Екатерина Федоровна словно читала ее мысли о том, что теперь, после смерти Андрея и матери, она стала совсем одинокой, и пыталась утешить Лидию.

— Девочка моя, дорогая, не думай только, что ты осталась совсем одна, мы с Аней всегда считали тебя Андрюшиной женой, мы тебя любим. Считай, что у тебя есть сестра и старая тетя. Если бы ты видела, что там творится, если бы ты пережила то, что мы с Анечкой, ты яснее поняла бы, что все происходящее в нашей стране послано, как Божье испытание, и кто знает, может самых невинных Он заранее освободил от мук. Думай об этом так.

— Я должна была взять ее с собой! — горестно восклицала Лидия, и Екатерина Федоровна подумала, что теперь она будет так же изводить себя, как и после смерти Андрея.

Вошедшая Анна вскрикнула от неожиданности и изумления, увидев Лидию, и бросилась ее обнимать. Лидия не сразу заметила, что Анна пришла не одна. Они стояли, обнявшись, и торопливо забрасывали друг друга вопросами о прожитых врозь годах, не дожидаясь ответов, потом засмеялись, отстранились, оглядели друг друга и Анна вспомнила о своем спутнике.

— Лидочка, дорогая, познакомься, пожалуйста, с нашим лучшим другом, бывшим опорой в скитаниях все эти годы, Федором Михайловичем Давыдовым. Лидия Викторовна Левина — невеста моего погибшего на фронте брата.

Лидия подняла глаза на мужчину, стоявшего у двери, и чуть вздрогнула от неожиданности. Перед ней был тот самый «благодетель», принявший участие в ее балетной карьере и фатально изменивший ее жизнь. Лидия не видела его с тех пор, с последнего свидания в Стрельне, и теперь, почти через десять лет, быстро пришла в себя и поздоровалась совершенно равнодушно. Федор Михайлович поцеловал ей руку и Лидия подумала, что он несколько постарел, но зато похудел, утратив второй подбородок. Екатерина Федоровна пригласила всех пить чай и за столом обращалась с Федором Михайловичем, как с родственником. Интересно, думала Лидия, вспомнил ли он меня, или таких как я у него было столько, что и не упомнишь? Она внимательно посмотрела на него и заметила, что он тоже украдкой разглядывает ее. Лидии стало неприятно. Между тем Аня рассказывала об их жизни на Кавказе и бегстве из революционной России.

— Ах, Лидочка, ты и представить не можешь, что мы пережили там. Голод, холод, тиф… Большевики два раза брали власть на Кавказе, потом их оттесняли. Расстрелы, виселицы… Когда мы бежали из Минеральных Вод, попали под артиллерийский обстрел. Большевики стреляли прямо по подводам с беженцами. Потом мы зимовали в Анапе. Жили в такой комнатке, почти в сарае. Потом перебрались в Новороссийск и тут нам повезло, судьба свела с Федором Михайловичем и Софьей Леопольдовной, царствие ей небесное! Если бы ты видела, как мы жили два месяца в вагоне! А чем питались!

— Ну, не преувеличивай, Анечка, бывали моменты! — добродушно вставила Екатерина Федоровна, — Помнишь, как в Анапе мы ходили завтракать в греческую кофейню? Купим по дороге чуреков, вкусных, почти горячих, и в кофейне берем по стакану «греческого кофе». Ты, Лидочка, такой и не пила, тебе, может быть, показался бы невкусным, а мы наслаждались! Варят они его прямо в молоке с сахаром. Кстати, там часто встречали Кшесинскую с сыном и сестрой. Она превосходно держалась. В одной блузке и старой потертой бархатной юбке так и проходила всю зиму.

— В Новороссийске начался настоящий тиф. Все вагоны на вокзале были переполнены беженцами, — продолжила рассказ Аня, — Тут мы и оказались соседями с Давыдовыми. Когда Софья Леопольдовна заболела, я ухаживала за ней, Федор Михайлович мне помогал. В санитарном поезде мест не было, да и умирали там скорее. Никогда не забуду, как хоронила мужа молодая графиня Ирина Воронцова-Дашкова: на подводе, в грубом сосновом гробу, а графине собрали черную траурную одежду, у кого что было. Софья Леопольдовна умерла в конце января двадцатого года. Мы ждали очереди плыть в Константинополь. Все ехали туда и ожидали выдачи визы. Все мечтали о Париже.

— Если бы мы отправились в Константинополь, до сих пор сидели бы там, — вставляет Екатерина Федоровна, — Спасибо Федору Михайловичу, это он устроил нас на итальянский пароход до Венеции. Мы плыли с Великой Княгиней Марией Павловной и ее сыновьями. Так что визу мы ждали довольно цивилизованно в Венеции. Пока добрались до Парижа, пока устроились, пока Аня нашла работу, опять-таки благодаря Федору Михайловичу… Лидочка, о тебе мы слышали, но разыскать пока возможности не было. Это счастье, что ты сама приехала в Париж! Надолго?

— У меня ангажемент в Гранд Опера. Через неделю первый спектакль. Я, пожалуй, пойду, Екатерина Федоровна. Теперь мы часто будем видеться.

Лидии хочется уйти, она неловко чувствует себя в присутствии Давыдова. И ей хочется поплакать о маме. Но он встает и тоже прощается, спросив ее разрешения проводить домой. Лидии приходится согласиться. Они идут, пересекая шумную Авеню де л`Опера, Лидия молчит и Давыдов какое-то время собирается с духом, прежде чем заговорить.

— Лидия Викторовна, мне трудно описать чувства, которые я испытываю, увидев вас снова через столько лет. Я предполагаю, что вы не можете питать ко мне особо дружеских чувств, но прошу вас… — Лидия сделала неопределенный жест и он повторил еще раз настойчиво, — Я прошу вас, позвольте мне изредка видеть вас. Не отталкивайте меня сразу. Возможно со временем я смогу оправдаться перед вами и завоевать снисхождение.

— Если мы увидимся у Екатерины Федоровны, я не смогу избегать вас. Но… Мне трудно быть благосклонной. Простите.

Давыдов молча взял ее руку и поцеловал.

Когда Лидия снова встретилась с Аней и они разговаривали откровенно о пережитом за эти годы, о Давыдове не было сказано ни слова. Но словно специально, он все время попадался на глаза Лидии. У Екатерины Федоровны он бывал очень часто. Анна рассказала между прочим, что Давыдов очень удачно распорядился весной семнадцатого года своим капиталом, переведя все во Францию, и теперь не испытывал, как большинство беженцев, нужды. Старые связи в министерствах Европы помогли ему устроиться неплохо при министерстве иностранных дел, Аню он взял секретарем. Если бы не его помощь, они с Екатериной Федоровной остались бедствовать в Константинополе, как сотни других русских эмигрантов. Ане Федор Михайлович очень нравился. К счастью Лидия не могла так часто бывать у них вечерами, занятая в театре, а приходила к Екатерине Федоровне днем, когда та в одиночестве сидела над переводами своих книг, которые решила попытаться издать здесь. Они пили чай и вспоминали петербургскую жизнь, Лидия расспрашивала о детстве Андрея и убеждала Екатерину Федоровну, что теперь получает от разговоров о нем большое удовольствие.

— Но Лидочка, дорогая, неужели ты так и будешь жить, перебирая старые воспоминания? Ты ведь так молода еще, как ты живешь одна? Юной женщине вредно жить без любви, поверь мне, старухе. То, что ты не забываешь Андрюшу, хорошо, но ты должна, наконец, понять, что пора подумать о будущем. Неужели нет мужчины, который привлек бы твое внимание?

— У меня есть друг, но я не смотрю на него, как на мужчину, Екатерина Федоровна. Мы переписываемся с войны, сейчас он дома в Англии, но собирается приехать во Францию изучать авиастроение в фирме «Блерио». Зовут его Эндрю Хэллсборн, он очень мил и мне нравится его романтический взгляд на жизнь, что сейчас кажется совершенно несовременным. Но я сама такая и Андрей… Андрей меня всегда удивлял смесью романтических чувств и трезвого рационализма, когда касалось его работы. Энди, со своей страстью к моторам и самолетам, имеет поэтическую душу. Я рада буду увидеться с ним и обязательно познакомлю вас.

— Лидочка, я ведь говорила о том, что тебе пора задуматься о будущей жизни. Тебе нужно подумать о муже.

— Екатерина Федоровна, я никогда не выйду замуж, Андрей был единственным, кого я могла считать мужем. Нужна очень веская причина, по которой я могла бы заставить себя увидеть в другом мужчине мужа. Мне даже произнести это слово нелегко… Мой партнер Мишель Суворов, которого я знаю с детства, неоднократно сватался ко мне, но я даже думать об этом не могу.

Лидия действительно до сих пор переписывалась с Энди Хэллсборном и, когда бывала в Лондоне на гастролях с Русским балетом Дягилева, они обязательно встречались. Энди продолжал ухаживать за Лидией, окружая дружеским участием, создавая иллюзию своей необходимости. Скоро Лидия начала чувствовать рядом с ним тот душевный комфорт, который помогал ей расслабиться и отвлечься от постоянного чувства сосущей пустоты внутри. Теперь в Париже, где все вокруг напоминало об утраченной любви, Лидия стала бессознательно ждать его приезда, как избавления.

Хэллсборн появился как всегда без предупреждения и тут же стал уговаривать поехать с ним на аэродром.

— Мисс Лидия, я прошу вас! Должен же и я изредка хоть чем-то похвастать перед вами. Я всегда чувствую ваше недоступное превосходство и хватаюсь за соломинку в надежде удивить вас чем-нибудь, что умею делать лучше вас.

— Ах, Энди, — улыбнулась Лидия, — Эта грубая лесть убеждает меня, что вы смеетесь над бедной женщиной, умеющей в жизни только танцевать!

— Но как танцевать! И позвольте заметить, что ваше «только» несправедливо далеко отодвигает все остальные достоинства и оскорбляет мое чувство справедливости. И еще, Лидия, поскольку мы теперь будем видеться гораздо чаще, в моих мечтах — почти каждый день, ведь я приехал во Францию не менее чем на два года, мне хотелось бы слышать из ваших уст сладостное «ты» одновременно с позволением так же обращаться к вам. Мне всегда хотелось говорить с вами по-английски именно потому, что там всегда можно представить себе, что слышишь «ты» даже тогда, когда говорят «вы».

— Я хочу поехать с тобой на аэродром только с тем условием, что ты будешь говорить мне «ты»! — засмеялась Лидия, увидев, как просияло его лицо.

На аэродроме Ле Бурже Лидия с вниманием рассмотрела самолет, на котором Энди прилетел из Лондона, и ей захотелось тоже подняться в воздух и испытать неведомое ощущение птицы над землей.

— Завтра, — сказал Энди, обрадованный ее интересом, — Сегодня самолет осмотрят механики, и завтра мы взлетим с вами, — он поспешно поправился, — с тобой навстречу солнцу. А сейчас поедем обедать и я расскажу о своих планах, о которых могу говорить часами, а ты расскажешь мне, как ты оказалась в Париже и что теперь танцуешь. И когда я могу увидеть тебя на сцене.

На другой день Лидия, надев большие летные очки и повязав голову шарфом, уселась на заднее сидение самолета, помахала в ответ на ободряющую улыбку Энди и приготовилась лететь. Пока мотор чихал, тарахтел, самолет разворачивался, выруливая на взлетную полосу и разгонялся, Лидия сидела, скептически думая о том, что мужчины обожают окружать себя этой сомнительной техникой, считая, что она придает им значительности и исключительности в сравнении с женщинами. Это были чисто мужские игрушки. Она не сразу поняла, что колеса самолета оторвались от земли, и он поднимается плавно в воздух все выше и выше, закладывая круг над аэродромом. Мгновенный страх сжал ее внутри, но ощущение движения и ветра уже захватили восторгом, и дальше Лидия только наслаждалась скоростью, бескрайностью земли внизу и счастьем представлять себя летящей птицей. Когда самолет приземлился, Лидия с горящими от ветра щеками и сияющими глазами бросилась от полноты чувств на шею Энди. Он обнял ее одной рукой и сказал чуть задыхающимся голосом, что если она всегда будет так его благодарить, он готов летать с ней каждый день.

— Да, если можно — хоть раз еще, это так восхитительно!

— Договорились. Мы будем летать. А потом ты будешь благодарить вот так же!

— Энди, тебе действительно этого хочется, или ты просто хочешь меня в этом уверить?

— Лидия, ты разве не знаешь, что я давно мечтаю о тебе и любая, даже невольная ласка приводит меня на грань счастливого помешательства?

— Спасибо! — Лидия провела рукой по его щеке и непонятно было, за что она его благодарит: за чудесный полет или за признание, доставившее ей внезапное удовольствие.

Когда они вернулись с аэродрома и Лидия лежала в теплой ванне, отдыхая перед спектаклем, она вдруг подумала, что впервые за много лет ей доставило удовольствие сознание, что она нравится мужчине, и вспомнила свой разговор с Екатериной Федоровной больше года назад. Лидия знала, что по воспитанию и по характеру относится к однолюбам и никто не сможет заменить ей Андрея, вытеснив из памяти все то, что так остро переживала даже сейчас, через много лет, как его не стало. Для нее не было этих лет, что бы она себе не обещала, как не решала в очередной раз забыть. Она забывала неуловимые детали, крохотные подробности их недолгих свиданий, но любовь, которая связала их навеки, она забыть не могла. Но очевидно было, что есть еще и другая Лидия, которую она старалась не выпускать наружу, и которая проявлялась только на грани сна и яви: страстная женщина, которую умный, тонкий и любящий мужчина научил относиться к своему телу и его желаниям с должным уважением. Эта Лидия вспоминала не любовь к Андрею, а страстные ночи с мужчиной, который знал, как довести ее до потрясающих высот наслаждения. Вот по этим ночам она тосковала в одинокой постели больше всего, когда память о любви, как память об уходящей молодости, стала подергиваться дымкой времени. Теперь же Лидия почувствовала, что это ее второе «я» начинает оживать, напоминая о себе, и в смятении задумалась, как далеко ее может завести желание снова ощутить волнение крови.

Лидия познакомила с Хэллсборном Екатерину Федоровну и Аню, и он им очень понравился. Вечерами, когда у Лидии не было спектакля, они с Энди приходили к ним пить чай. Однажды, весело пересмеиваясь над шутками Энди по поводу экспансивности французов и их страстных потуг пустить пыль в глаза хорошеньким женщинам, они разделись в прихожей, вошли в гостиную, и Лидия вдруг резко остановилась в смущении, увидев в кресле рядом с Екатериной Федоровной Давыдова. Ничего не подозревающий Хэллсборн налетел на нее сзади, чуть не выронив при этом из рук бережно охраняемую всю дорогу от кондитерской коробку с венскими пирожными. Жалобно вскрикнув, он с ловкостью эквилибриста вскинул руки с коробкой вверх и ощутимо впечатался в застывшую Лидию, краснея, извиняясь и жалко гримасничая. Аня с Екатериной Федоровной засмеялись, Лидия попыталась улыбнуться, но не смогла. Ей бросилось в глаза, что Федор Михайлович смотрит на них во все глаза и тоже не смеется. Энди, заметив выражение ее лица и быстро оценив ситуацию, громко чмокнул Лидию в губы и жизнерадостно объявил всем:

— По-моему, она рассердилась, а ведь я спас ее любимые пирожные со сбитыми сливками! Смотри же, дорогая, они все целы и мы их сейчас съедим.

Лидия наконец улыбнулась, взяла из рук Энди коробку, мимолетом пожав ему благодарно руку, и понесла в кухню, чтобы выложить на блюдо. Хэллсборн отправился вслед за ней — помогать.

— Что-то не так, милая? — спросил он напрямик, но Лидия от прямого ответа уклонилась. Она и сама не могла бы четко сформулировать, отчего так остро реагирует на присутствие этого человека, виновного лишь в том, что много лет назад она сделала неверный шаг, избрав его орудием судьбы. Теперь, приобретя женский опыт и узнав жизнь, Лидия понимала, что сама приняла тогда решение.

Вечером, провожая Лидию домой, Энди первый раз сделал ей предложение. Он не обиделся, когда она шутливо потрепала его по волосам и сказала, что никогда не выйдет замуж. Легкомысленно пожав плечами, он дал клятвенное обещание повторять предложение каждую неделю, пока она не устанет отказывать. И действительно, каждую неделю Любочка, хихикая, выходила в переднюю на его звонок и объявляла потом: «Лидия Викторовна, к вам месье Хэллсборн с субботним предложением и пармскими фиалками! Я приготовила вазочку.» Энди передавал ей букетик и становился перед Лидией на одно колено. В одну из суббот он не пришел, и Лидия весь день чувствовала, что чего-то не хватает. Если так продлиться еще хотя бы полгода, я, пожалуй, соглашусь серьезно обдумать наш брак, — подумала она вечером, рассеяно помешивая ложечкой чай.

Но не прошло и двух месяцев, как Лидия получила еще одно предложение. Серьезно обдумывать его она, правда, не собиралась: руки Лидии попросил Федор Михайлович Давыдов. О, он был очень деликатен, уговаривая ее согласиться. Упомянуты наравне с давними чувствами восхищения и симпатии были также его материальное благополучие и солидное положение на государственной службе. Ни слова о том злополучном инциденте, ни намека на свою вину или ее безнравственность, А ведь мог бы свалить всю вину на нее! Именно это Лидию всегда и приводило в ужас: она тогда сама была виновата во всем. Может, потому она и не могла спокойно смотреть на Давыдова. Он был вечным напоминанием. Ни отеческая забота, ни обещания безмятежного благополучия не могли ее соблазнить. О сватовстве Давыдова Лидия никому не сказала. Анна была бы расстроена. Лидия даже подозревала, что та питает к Давыдову далеко не дружеские чувства. Лидия желала Ане счастья, и вполне возможно, что счастье это мог бы принести ей Давыдов. Но — не судьба. Через год после категорического отказа Лидии он женился на молодой барышне из машинописного бюро.

Жизнь же Лидии продолжала длиться, иногда ощущаясь движением курьерского поезда, иногда замедляясь и пробуксовывая, вводя в отчаяние и рождая желание разом покончить со всеми нелепостями и страданиями. Но чувства эти были временными и несерьезными и не нарушали с детства заведенного распорядка.