Жизнь и любовь дьяволицы

19

Боббо при всем желании не мог жениться на Мэри Фишер, потому что закон отказывался санкционировать его развод с женой, которую он физически не мог предъявить, но которой, с другой стороны, возможно, уже не было в живых. Вместе с тем закон не видел достаточных оснований для признания факта ее кончины и, как следствие этого, его вдовства. Руфь исчезла, обезумев от горя, утверждал Боббо, после того как он ее бросил, а их дом, в результате несчастного случая, сгорел. И теперь Боббо не желал слышать от Мэри Фишер никаких колкостей в адрес Руфи. Порой он даже сетовал на судьбу и жалел, что она вообще свела его с Мэри Фишер. Прожил бы он как-нибудь и без так называемой большой любви. Не то, чтобы он отказывался от этой любви или хотел ее зачеркнуть; просто в какие-то моменты он начинал понимать, что без нее было бы гораздо спокойнее.

И сама Высокая Башня была уже не та, что раньше. Дети оставляли отпечатки своих грязных пальцев на белой мебели и запускали футбольным мячом в намытые до блеска стекла, и лазили по спинкам диванов и ломали их, и растягивали стеганые покрывала и устраивали «прыжки на батуте», и без конца спотыкались о семейные реликвии. Энди, попытавшийся оседлать добермана, уронил старинные напольные часы, доставшиеся Мэри Фишер от двоюродного дедушки, и они разбились. Мэри Фишер рыдала.

— Это была единственная память о прошлом!

— Подумаешь — вещи! — заявил Боббо.

— Память о прошлом! Ну, уморила! — неожиданно подала голос старая, дурно пахнущая миссис Фишер. Ей снова стали регулярно давать предписанные врачом могадон и валиум, и теперь диагноз «недержание мочи» в полной мере соответствовал действительности. — Будто я не знаю, что твой первый муженек притащил их из лавки старьевщика. А тебе это и подавно известно, нечего прикидываться! Да и то сказать — твой! Ты ж у меня его и украла!

И прислуга злорадно хихикала, а Мэри Фишер, роняя слезы, сидела возле часов с раскуроченными внутренностями — что-то там еще дрожало и покачивалось, и жалобно звенело, что-то еще продолжало жить, как живет каких-то несколько мгновений тельце курицы, когда ей отрубили голову.

Но даже после этого Боббо не хотел позволить, чтобы детей как-то сдерживали, обуздывали — в общем, говоря его языком, ущемляли в правах. Он считал, что бедняжки и без того настрадались. Сам он ни в коей мере не чувствовал себя ответственным за выпавшие на их долю мытарства, но временами держался так, будто всему виной Мэри Фишер. Он стал вдруг невероятно заботливым отцом, с тех пор как они лишились матери.

— Здесь теперь их дом, — говорил он, — значит, и чувствовать они себя должны как дома. А ты их вторая мама — если не перед законом, то перед Богом.

И Мэри Фишер, у которой голова пошла кругом оттого, что губы его прильнули к ее уху, не смогла сказать: «Но я не об этом мечтала. Совсем не об этом!»

Девочка Никола умудрилась сломать великолепный музыкальный центр фирмы «Бэнг-энд-Олуфсен»: прислонилась — и готово. Мэри Фишер уже усвоила, что в таких ситуациях лучше не плакать, однако сдержать протяжного стона не смогла.

— Ничего, купишь новый! — отрезал Боббо. — В конце концов, ты можешь себе это позволить.

А могла ли она? Пытаться искусственно продлить век Высокой Башни и обеспечить там сносные условия для проживания теперь, когда маяк утратил свою изначальную роль — предупреждать моряков об опасных прибрежных скалах, — удовольствие не из дешевых. А ведь нужно платить и литературным агентам, и слугам, и машинисткам, и бухгалтерам — одним словом, содержать не только себя, но еще целую армию самых разных людей, которые пока что мирно покачиваются на волнах ее переменчивого и даже, вполне вероятно, временного успеха. Как любила приговаривать сама Мэри Фишер: «Я стою не больше, чем мой последний роман». А Боббо знал, что ее романы по большому счету не Бог весть чего «стоят», просто имеют коммерческий спрос — существенное различие, в котором она боялась себе признаться: ведь сегодня спрос есть, а завтра его может и не быть.

К тому же, если говорить о вкусах и привычках, то губа у нее была не дура. И пусть Боббо настоял на том, что вино он будет покупать на собственные деньги, для удовлетворения гастрономических претензий Мэри Фишер требовалось долларов сто, как минимум, если это был обычный легкий ужин, и раз в десять больше, если ожидались гости.

Правда, в последнее время гости случались все реже. Те, что нравились Боббо, не нравились Мэри Фишер, и наоборот. В такой ситуации лучше никого не приглашать. А тут еще дети — кстати, у Николы вдруг выросла не по возрасту внушительная грудь. «Видно, в мать пошла», — повторял Боббо. Справедливое наблюдение, ничего не попишешь. Энди и Никола из-за чего-то постоянно ссорились, и крик стоял на весь дом. Редкие гости долго не засиживались.

Боббо в оцепенении замирал перед огромными окнами Высокой Башни, глядя вниз на бьющиеся о скалы морские волны, и предавался раздумьям о жизни и смерти, о высшей справедливости и тайнах бытия, а кто-то тем временем должен был решать практические вопросы, и, кроме Мэри Фишер, заняться этим было некому. Вот на что (с удивлением обнаружила Мэри Фишер) толкает женщину любовь. Быт бурлящим потоком вторгается в жизнь; волны мелких повседневных забот захлестывают зыбучий песок любви. Кровать скрипит по ночам.

У Энди всегда невыносимо пахло от ног. Доберманы, почуяв запах, то и дело срывались с места и с лаем мчались через все этажи Высокой Башни. Ну, и спаниель Гарнес тоже, конечно, вносил свою лепту в общий бедлам — после пожара Боббо подобрал его по соседству с их старым сгоревшим домом. Мало того, что бедный пес пережил страшный шок, он еще подцепил блох, которыми впоследствии поделился с доберманами. Уж они чесались! Шкряб, шкряб, шкряб! По счастью, у доберманов шерсть короткая; зато у спаниелей длинная — шерстью Гарнеса был усеян весь дом. С другой стороны, доберманы — собаки крупные, и от их неистовых почесываний в комнатах днем и ночью сотрясался пол; даже толстые каменные стены, которым Назначено было выдерживать любые штормы, любой напор разбушевавшейся стихии, казалось, нет-нет да и подрагивали среди ночи: собаки чесались и встряхивались, чесались и встряхивались — и так без конца!

Кошка Мерси, которая также была доставлена в башню для воссоединения с членами семьи, испытывала сильное беспокойство и неудовольствие по поводу внезапных перемен и, видимо, поэтому вскоре подружилась со старой миссис Фишер — Боббо усматривал здесь некоторую закономерность. В последнее время у нее появилась привычка вспрыгивать на колени к Мэри Фишер и, уткнувшись носом в ее шелковое платье, воображать себя котенком, сосущим мать. Наверное, в кошачьей слюне есть обесцвечивающий элемент, и на платье у Мэри Фишер оставались пятна, против которых даже химчистка была бессильна. Действуя таким образом, Мерсишка одно за другим вывела из строя несколько лучших нарядов Мэри Фишер.

— Животное травмировано, — невозмутимо пояснял Боббо. — Со временем это пройдет. Давай ей побольше молока!

— «Со временем» — это когда? Сколько еще ждать?

— Год, два, три, — пожал плечами Боббо.

Каждую неделю Боббо на два дня уезжал в город поработать в офисе. Покидать Мэри Фишер больше, чем на два дня, ему не хотелось. Он не испытывал доверия к Гарсиа. В остальные дни он работал дома, безответственно переложив изрядную долю своих полномочий на плечи сотрудников. Среди его клиентов благодаря Мэри Фишер теперь было много писателей — если и не великого дарования, то завидного достатка.

В целом Боббо был доволен жизнью. Ему удалось получить более или менее то, к чему он стремился. Он всегда хотел иметь такую семью, такой дом, такой уровень жизни. Такую любовницу — богачку, красавицу, знаменитость, которая его обожает, только что не молится на него. А если он по тем или иным причинам бывал ею недоволен, он на время отлучал ее от своего тела и принимался расхваливать других очаровательных и, как правило, более молодых женщин, с которыми его сводила судьба, и таким нехитрым образом заставлял ее, испуганную и растерянную, в очередной раз пасть к его ногам. В последнее время она стала неважно выглядеть и сама об этом знала. Теперь, если у нее ломался ноготь, она не давала себе труда аккуратно подпилить его и покрыть защитным слоем лака, а подносила нервно подрагивающий палец ко рту и, ухватив зубами надломленный кончик, обгрызала ноготь под корень.

Мэри Фишер уже не могла, как прежде, вскрикивать в момент любовного соития, потому что у старой миссис Фишер уши были как локаторы, да и у детишек тоже. Никола чутко улавливала каждый звук, издаваемый Боббо, а Энди — каждый вздох Мэри Фишер. При первой же возможности он, улучив момент, принимался перебирать сложенное в шкафу шелковое белье Мэри Фишер. Никола изощрялась в нарядах, пытаясь подражать стилю Мэри Фишер, и выглядела на редкость нелепо. Мэри Фишер предложила Боббо установить дополнительные двери и перегородки, чтобы создать хотя бы видимость какой-то изолированности, но Боббо не желал даже обсуждать это.

— У тебя тут настоящие хоромы, — сказал Боббо. — Зачем же портить такую красоту и делать как у всех? Смотри, Мэри, так недолго превратиться в пошлую домохозяйку!

Слова словами, а на деле, пусть не до конца осознанно, он об этом и мечтал — к этому ее своими руками и подталкивал. Перестать работать, перестать зарабатывать, занять место у раковины с грязной посудой — стать тем, чем никогда не была, к примеру, его собственная мать. Принадлежать ему одному.

Мэри Фишер закончила очередной роман «Там, вдали, есть мост желаний» и отвезла рукопись в издательство. Роман был ей возвращен — по мнению издателей, он требовал серьезной доработки. Она была встревожена, расстроена и удручена. Ведь если Мэри Фишер потеряла чутье — если миллионы женщин, очнувшись от тяжелого валиумного сна, протянут руку за книжкой Мэри Фишер и, разочарованно полистав ее и не найдя там того, что им нужно, вновь погрузятся в забытье, — это уже настоящая трагедия. Трагедия не только для нее, Мэри Фишер, — для них тоже. Если в Ташкенте и в Мус-Джоу, и в Дарвине, и Сент-Луисе будут говорить: мы так верили Мэри Фишер, а она нас предала, — ее личная трагедия будет в миллионы раз тяжелее.

Но отчего же так случилось? Она не могла этого понять. Уж она так старалась! Ни в одну свою книгу она не вкладывала столько труда: думала, что чем больше усилий, тем лучше будет результат. По ходу работы она показывала рукопись Боббо, как поступила бы на ее месте всякая любящая женщина, и он даже кое в чем помогал ей. Например, советовал сделать героев-мужчин чуточку менее «роковыми», чуточку менее рослыми… («То есть пускай они будут похожи на тебя, да, Боббо?» — со смехом спрашивала она, но он недовольно хмурился и призывал ее говорить серьезно)… более восприимчивыми к изящным искусствам и не столь охочими до кровавых забав. Он исправлял грамматику, улучшал синтаксис, заострял фабулу и распекал ее за то, что она любит нанизывать одно определение на другое, будто слова — это кирпичи, и она задалась целью соорудить из них небоскреб. Боббо получил образование; она же, Мэри Фишер, университетов не кончала. Ему, конечно, лучше знать. Она умела заворожить, но он-то знал!

— Но ведь то, как я это делаю, срабатывает, — пыталась она возразить. — Что же, выходит, миллионы моих читателей ничего не смыслят? Ведь этого не может быть!

— Милая моя Мэри, к сожалению, может. Тут имеет значение не столько количество, сколько, так сказать, качество этих читателей. Ты достойна большего. Обидно видеть, как ты разбазариваешь свой талант, пишешь дешевку. А ведь могла бы стать серьезным писателем.

— Я и есть серьезный писатель.

Дешевку! Она съежилась, как от удара. Он обхватил ее хрупкое тело своими мускулистыми руками и жадно поцеловал. Да, да! Жадно! Иногда у них все было в точности, как в ее романах. Так почему же он не хочет поверить ей, поверить тому, что она пишет? Вернее, тому, что она писала прежде, когда любовь занимала только ее голову, никак не трогая плоть?

Ведь есть на самом деле и подлинная любовь, и вечная жизнь, и счастливый конец. И разве они оба — не живое доказательство того, что романтическая любовь не выдумка? Боббо и Мэри, навеки вместе, счастливые в своей Высокой Башне? Но голос у Мэри Фишер почему-то слегка дрожал, когда она провозглашала это вслух.

Мэри Фишер тайком переписала роман в своей испытанной слащаво-сентиментальной манере, восстановив — по крайней мере, на некоторое время — веру издателей в себя и собственную веру в свои возможности.

— Милая, — сказал Боббо, который не спал с ней вот уже три дня (целых три дня!), прошедших со дня выхода романа в свет, — пойми, дело не в том, что ты меня разочаровала, просто если уж тебе надо было что-то изменить, лучше бы ты поменяла издателя, а книгу не трогала. Тебе дано возвыситься над ширпотребом — почему же ты добровольно от этого отказываешься?

— Потому что за это меньше платят, — сердито сказала Мэри Фишер, разглядывая счет за расход электроэнергии. Пока она не познакомилась с Ионой, богатым стареющим социалистом, она жила в бедности. Отец бросил их, когда она была совсем крохой, и ее матери, чтобы платить за жилье, приходилось оказывать определенные знаки внимания то одному, то другому джентльмену — в их числе оказался и Иона. Бедняга, недолго он наслаждался семейным счастьем с Мэри Фишер. Помер. И тут как тут объявилась его дочь и оспорила завещание. С тех пор Мэри Фишер приходилось самой о себе заботиться.

— Но ведь мы вместе, — сказал Боббо. — Разве этого мало? Мои дела идут очень неплохо. И шли бы еще лучше, если бы в твоем лице я имел надежный тыл. Тогда тебе, может, и вовсе не пришлось бы писать. — Тут Боббо раздвигает языком ее губы, а своим телом ее бедра и говорит, что он принадлежит ей — весь, без остатка, и, как знать, может, это правда.

И Мэри Фишер размышляла над тем, что есть плотское желание, что есть человеческая личность и что значит жертвовать собой. Мэри Фишер была уже не та, что раньше, и сама понимала это. Маленький крепкий орешек, скрывавшийся в сердцевине ее хрупкого естества, треснул и начал разваливаться на куски. Она физически это ощущала. Похоть разъедает человека изнутри куда сильнее, чем любовь. Похоть — как удары тяжелого молота по наковальне, готового размозжить, раздробить все, что подвернется. А любовь — нежное, мягкое покрывало, которое спрячет и защитит. Похоть — грубая реальность, а любовь — то, из чего сотканы мечты; ну, а мечты — это то, из чего сделаны все мы. Миллионы, миллионы женщин не могут ведь заблуждаться? Ведь не могут?

Синие глаза Боббо смотрели прямо в ее глаза, и если она опускала веки, он пальцами подымал их — нежно-нежно. Он хотел, чтобы она взглянула правде в лицо.

Правда жизни, как недавно поняла Мэри Фишер, отчасти состоит в том, что ее финал, к сожалению, являет собой печальное зрелище. Тело и дух старой миссис Фишер утратили былую согласованность. Дух ее оставался по-прежнему несокрушимым, своенравным и напрочь лишенным каких бы то ни было сантиментов; тело же постоянно на что-то жаловалось и не могло обходиться без посторонней помощи. Чтобы она вела себя потише, ей нужно было давать транквилизаторы, но тогда она сразу начинала ходить под себя — от этого кровать и, что еще хуже, щели в кладке Высокой Башни пропитывались влагой. Прислуга стала роптать.

— Где же выход? Что делать, — спрашивала доктора Мэри Фишер.

— Сами видите, везде свои минусы, — отвечал доктор. — Идеального решения тут не существует. Это ваша мать, и вы должны любить ее и заботиться о ней — как она заботилась о вас, когда вы были малым ребенком. Вот и все.

Нелегко любить свою мать, если она сама тебя не любила. Тем не менее, Мэри Фишер, осознав свой дочерний долг, не пыталась от него увиливать. Старалась как могла.

В трехмесячный срок Мэри Фишер завершила новый роман. Она назвала его «Лучший из ангелов». Но издатели сошлись во мнении, что роману недостает художественной убедительности. Слишком много всего наверчено — куда подевалась та берущая за душу простота, которой так выгодно отличались ее прежние книги? И главное, настырно лезет какой-то уж очень бескомпромиссный реализм. Читатели этого не одобрят. В самом деле: на одной странице — сентиментальная любовь, на следующей — глубокомысленная притча, на третьей — обличительный памфлет! Издатели в недоумении переглядывались. М-да, стареет Мэри. Годы есть годы. А, кстати, сколько ей лет? Никто не знал.

Для Боббо не имело значения, сколько лет Мэри Фишер. По его представлениям, ей было около сорока — впрочем, ему казалось, что она неподвластна возрасту: шея у нее оставалась по-молодому стройной и упругой, а кожа на миниатюрных ручках безупречно белой, и он на удивление быстро избавлялся от воспоминаний о жене-великанше, об унизительном чувстве неполноценности, которое преследовало его с того дня, как он стал мужем этой уродины; и он любил Мэри Фишер и любил демонстрировать свою любовь; и он был словно шест, вокруг которого то закручивались, то вновь раскручивались вконец перепутанные клубки ее счастья — прочный, надежный, врученный ей судьбою раз и навсегда.

— Я все слышала, все! Тьфу, мерзость! Ну, и скоты же вы! — буйствовала миссис Фишер, в самый неподходящий момент оказывавшаяся тут как тут. — Да ей же все пятьдесят! Не веришь? А вот я тебе ее свидетельство о рождении покажу. Показать?

— Мне тут надоело, здесь так тесно! — ныла Никола, потолстевшая еще на пять килограмм.

— Меня сейчас вырвет, — жалобно икал Энди, и его действительно рвало, всегда и от всего.

На сей раз поблизости не было Гарсиа, чтобы быстро навести порядок — он повез к ветеринару Гарнеса, которому один из доберманов (не сука) здорово прокусил ногу, когда Гарнес, зайдя с тыла, стал на него неприлично наскакивать. Почему-то именно в этот день, не раньше, не позже, кошка Мерси вознамерилась справить малую нужду в постель миссис Фишер. Во всяком случае, миссис Фишер обвиняла кошку. Обе горничные немедленно заявили, что уходят. И поблизости не было неотразимого Гарсиа, чтобы сбить их решимость с помощью всего лишь одного — зато исполненного таких обещаний! — взгляда влажных черных глаз. Плюс ко всему фотограф из журнала «Вог», посланный со специальным шпионским заданием, застукал-таки Мэри Фишер за мытьем посуды, а у нее не хватило духу дать ему от ворот поворот.

Боббо начал замечать, что дорога от Высокой Башни до города отнимает слишком много сил. В последнее время он нет-нет да и оставался на ночь в своем офисе или шел к друзьям. К друзьям ли?

— Побойся Бога, Мэри! — возмущался Боббо. — Уж тебе ли ревновать? Ты прекрасно знаешь, как я тебя люблю. Только тобой и живу! — Исключая ночь со среды на четверг, — подумала про себя Мэри Фишер. Где же ты проводишь ночи со среды на четверг?

Раз в среду Мэри Фишер, доведенная до отчаяния семейной жизнью и супружеской любовью, рыдала в кровати, и это услышал Гарсиа, и пришел, и стоял перед ней — строгий и печальный, вспоминая прежние времена. Она попросила его уйти, но он не послушался — что же ей оставалось делать в этой ситуации? Он слишком много знал — и слишком мало понимал, — и если бы он потребовал расчет, она бы просто-напросто погибла. Это ей было совершенно ясно: тяжелые жернова настоящего и будущего растерли бы ее в порошок, и нужна была хотя бы тоненькая спасительная прокладка из прошлого, чтобы не было так больно. Вот почему она не подняла крик, когда он лег с ней рядом. Да и то сказать: кричи не кричи, кто прибежит на помощь? Доберманы? Мэри Фишер желала все иметь, ничего не теряя. Так уж она была устроена.

Роман Мэри Фишер «Лучший из ангелов» все-таки вышел в свет, хотя и с большим скрипом.

Гарсиа потребовал надбавки к жалованью. Выбора у нее не было, и она согласилась, несмотря на протесты Боббо.

— Тебе не кажется, что сейчас не время сорить деньгами, Мэри?

— Подумаешь — деньги! — фыркнула она презрительно, но презрение было показное. Гонорарные отчисления от продажи ее книг стали стремительно падать. Что, если она уже выходит из моды? Вот уже шесть лет ни одной экранизации ее романов, вдруг сообразила она.

— Как она выглядит? — спросила однажды Руфь. Она время от времени позванивала Гарсиа — просто узнать, как там дела в Высокой Башне. И он ей рассказывал — с готовностью и без малейших угрызений совести. Мэри Фишер перестала вызывать в нем чувство любви и преданности.

— Сдает понемногу. Стареет, — ответил он.