Жизнь Марианны, или Приключения графини де ***

К ЧИТАТЕЛЮ

Поскольку могут возникнуть подозрения, что эта история сочинена нарочно для развлечения читателей, я считаю долгом своим уведомить, что я сам узнал ее от своего приятеля, который поистине нашел рукопись, как будет сказано ниже, я же, со своей стороны, лишь подправил в ней кое-какие места, слишком уж туманные и небрежно написанные. С очевидностью явствует, что, будь это выдуманное сочинение, оно, несомненно, имело бы иную форму. Марианна не предавалась бы столь долгим и столь частым размышлениям; в повествовании было бы больше событий и меньше морали,— словом, автор приноравливался бы к обычному ныне вкусу публики, которая в книгах такого рода не любит раздумий и рассуждений. Раз речь идет о приключениях, так и подавай приключения[5], а Марианна, описывая свои приключения, нисколько не приняла это в расчет. Она не отказалась ни от каких размышлении, приходивших ей в голову по поводу событий ее жизни, причем рассуждения ее иной раз краткие, а иной раз весьма пространные,— как ей вздумается. Она предназначала рассказ о своей жизни какой-то подруге, которая, как видно, любила поразмыслить; к тому же Марианна ко времени своего повествования удалилась от света, а такое обстоятельство порождает в уме мысли серьезные и философские. Словом, вот произведение Марианны в чистом его виде, за исключением сделанных нами поправок в некоторых словах. Выпускаем в свет первую его часть, желая узнать, что скажут о ней. Если она понравится, вслед за ней появятся остальные части одна за другой, ибо они все готовы.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Прежде чем обнародовать это повествование, надо сообщить публике, как а нашел его.

Полгода тому назад я купил в нескольких лье от Ренна загородный дом, который в течение тридцати лет переходил из рук в руки и побывал во владении пяти или шести хозяев. Я приказал кое-что изменить в расположении комнат нижнего этажа и при переделках обнаружил в шкафу, устроенном в углублении стены, рукопись, состоявшую из нескольких тетрадей, в которой рассказана история, предлагаемая нами читателю,— вся она была написана женским почерком. Мне принесли эти тетради; я прочел рукопись вместе с двумя гостившими у меня друзьями, и с тех пор они непрестанно твердили мне, что надо эту историю напечатать; и я с этим согласен, тем более что она никого лично не затрагивает. По дате, обнаруженной нами в конце рукописи, видно, что история сия составлена сорок лет тому назад[6]; мы изменили имена двух особ, о коих в ней упоминается, ныне уже умерших. Хоть и не сказано о них было ничего обидного, но все же лучше убрать их имена.

Вот и все, что я хотел сказать; краткое предисловие показалось мне необходимым, и я постарался написать его, как умел, ведь я совсем не сочинитель, и эти два десятка строк, вышедших из-под моего пера, будут единственным напечатанным моим произведением.

Перейдем теперь к самому повествованию. Излагает в нем события своей жизни какая-то женщина; мы не знаем, кто она такая. Перед нами «Жизнь Марианны» — так эта дама называет себя в начале повествования; затем она титулует себя графиней; рассказ обращен к одной из ее подруг, имя коей не указано,— вот и все.

Когда я вам рассказала кое-какие случаи из своей жизни, я не ожидала, дорогой друг мой, что вы станете просить меня рассказать ее вам всю целиком, сделать из этого книгу и напечатать ее. Правда, жизнь моя довольно необычна, но я все испорчу, если стану ее описывать,— ведь где мне, скажите на милость, взять хороший слог?

Правда, в свете находили, что я неглупа, но мне думается, дорогая, что ум мой из тех, которые хороши только в разговоре и совсем не пригодны для сочинительства.

С нами, хорошенькими женщинами — а я была недурна собой,— дело обстоит так, что ежели у нас есть немножко ума, то мы становимся в глазах собеседников первостатейными умницами; мужчины превозносят каждое наше слово; слушая наши речи, они любуются нами, а что красиво, то мило.

Я знала одну красивую женщину, всех очаровывавшую, никто на свете не умел так изъясняться, как она; такая собеседница казалась олицетворением живости и остроумия: знатоки были вне себя от восторга. Но вот она заболела оспой и, хотя выздоровела, стала рябой; и когда бедняжка вновь появилась в свете, ее уже сочли там несносной болтуньей. Вот видите, как ей прежде придавало ума хорошенькое личико! Быть может, и мне красота придавала его в те времена, когда меня называли умнейшею особой. Помню, какие в ту пору были у меня глаза. Думается, они больше блистали умом, нежели я сама.

Сколько раз я ловила себя в разговоре на таких нелепостях, которые дурнушке не простились бы! Не сопровождай их игра лукавого личика, меня не стали бы осыпать комплиментами, как это бывало; и если бы оспа, обезобразив меня, открыла бы истинную ценность моих речей, они, сказать по правде, потеряли бы очень много.

Не больше месяца тому назад, например, вы мне напомнили некий день (с тех пор прошло двенадцать лет), когда в застольной беседе все так восхищались моей живостью,— и что ж! — скажу по совести, я была просто легкомысленна. Поверите ли, иной раз я нарочно болтала всякий вздор, желая посмотреть, до какого предела доходит простодушие мужчин в отношении нас, женщин. Все мне удавалось превосходно, я уверяю вас, что в устах некрасивой особы мои сумасбродные речи показались бы достойными обитателей сумасшедшего дома: и, может быть, только моя привлекательность придавала особую прелесть самым удачным моим шуткам. Ныне, когда моя красота увяла, во мне, как я вижу, не находят особого ума, а между тем я теперь более довольна собою, чем прежде. Но раз вы желаете, чтобы я написала историю моей жизни, раз вы просите меня сделать это во имя нашей дружбы, я должна исполнить ваше желание; лучше уж мне наскучить вам, чем отказать в вашей просьбе.

Кстати, я только что говорила о хорошем слоге, а ведь я не знаю, что это такое. Как его добиваются? Все ли книги написаны хорошим слогом ? Почему мне они чаще всего не нравятся? Вы считаете сносным слог моих писем к вам? Так я буду писать точно так же.

Не забудьте своего обещания не говорить никому, кто я такая; я хочу, чтобы это было известно только вам одной.

Пятнадцать лет тому назад я еще не знала, благородного ли я происхождения или нет и являюсь ли я незаконнорожденной или законным отпрыском. Такое начало, пожалуй, пристало роману, однако ж я рассказываю совсем не роман, я говорю правду, которую узнала от тех, кто меня воспитал.

Однажды на почтовую карету, следовавшую в Бордо, напали дорогою грабители; двое мужчин, ехавших в ней, решили сопротивляться и ранили одного их нападавших, но были затем убиты вместе с тремя остальными седоками. Поплатились жизнью также кучер и форейтор, и в карете остались только каноник из Санса и я, которой было тогда самое большее два-три года. Каноник убежал, а я, лежа на откинутой дверце, издавала неистовые вопли, задыхаясь под телом женщины, которая, будучи раненой, все же пыталась бежать и, упав на дверцу, умерла, придавив меня собою. Лошади стояли, не шелохнувшись, и я добрых четверть часа оставалась в таком положении, не переставая кричать и не в силах высвободиться.

Заметьте, что среди убитых было две женщины: одна, красивая, лет двадцати, а другая — лет сорока; первая великолепно одетая, а вторая — в такой одежде, какую носят горничные.

Если одна из этих женщин была моей матерью, то, по всей видимости, ею являлась молодая и лучше одетая, поскольку, говорят, я на нее немного походила,— по крайней мере, так уверяли те, кто видел ее мертвой и видел также и меня, а они заметили к тому же, что я была одета слишком изящно для дочери служанки.

Я забыла вам сказать, что лакей одного из кавалеров, ехавших в карете, раненный, бросился бежать через поле и, ослабев, упал у околицы ближайшей деревни, где он и умер, не сказав, у кого он служил; все, чего могли добиться от него перед тем, как он испустил дыхание,— что его хозяин и хозяйка убиты, но это ничего не раскрыло.

Пока я кричала, придавленная трупом более молодой из двух женщин, мимо проехали в дилижансе пять или шесть офицеров; увидев, что возле неподвижно стоявшей кареты распростерты на земле несколько мертвых тел, услышав раздававшийся в карете плач ребенка, они остановились, ошеломленные столь ужасным зрелищем, а может быть, прикованные любопытством, которое нередко вызывает у нас что-либо страшное, или желанием узнать, отчего плачет ребенок, и оказать ему помощь. Они заглянули в карету, увидели там еще одного убитого мужчину и мертвую женщину, упавшую на откинутую дверцу, где, судя по моим крикам, была и я.

Один из проезжих, как говорили впоследствии, настаивал на том, чтобы ехать дальше, но другой, взволнованный чувством сострадания ко мне, остановил спутников и, первым выйдя из дилижанса, отворил дверцу кареты; другие последовали за ним. Новое и ужасное зрелище поразило их: одной стороной лица мертвая придавила мое детское личико и залила его своей кровью. Оттолкнув убитую, они извлекли меня, всю окровавленную, из-под трупа.

После этого нужно было решить, что ж делать со мной, куда девать меня; завидев вдали маленькую деревушку, путники решили доставить туда ребенка, и лакей понес меня на руках, закутав в плащ.

Мои спасители намеревались препоручить меня приходскому священнику, для того чтобы он нашел кого-нибудь, кто согласится взять на себя заботу обо мне; но священник, к которому их проводили гурьбой все обитатели деревни, отсутствовал — он поехал навестить одного из своих собратьев; дома была только его сестра, девица весьма благочестивая, которая почувствовала ко мне такую жалость, что согласилась оставить меня у себя, пока ее брат не примет какого-либо решения; тут же был составлен протокол, излагавший все обстоятельства, о коих я вам рассказала, и написан он был каким-то представителем судебного надзора.

Затем каждый из моих провожатых великодушно оставил для меня кое-какие деньги, их сложили в кошелек и передали сестре священника, после чего все уехали.

Все, что рассказано здесь, я узнала от сестры священника.

Я уверена, что вы трепетали, читая про эти события; действительно, нельзя, вступая в жизнь, испытать более страшные и более удивительные бедствия. По счастью, когда они постигли меня, я их не сознавала; ведь в двухлетнем возрасте дитя не имеет сознания.

Не могу вам сказать, что сталось с каретой и что сделали с убитыми путешественниками; это меня не заботит.

Нескольких грабителей через три-четыре дня схватили, но, в довершение всех бед, в карманах тех лиц, коих они убили, не обнаружили ничего, что могло бы установить мое происхождение. Тщетно просматривали реестр на почтовой станции, исписанный именами путешественников,— это ничему не помогло: из реестра получили сведения обо всех проезжих, за исключением двух лиц — дамы и кавалера, их фамилия, похожая на иностранную, ничего не открыла, да, может быть, они и не назвались настоящим своим именем. Установлено было лишь то, что они взяли пять мест: три для себя и для маленькой девочки и два для лакея и для горничной, которые тоже были убиты.

Итак, мое происхождение стало непроницаемой тайной, и отныне я принадлежала лишь милосердию людскому.

Чрезмерное мое несчастье привлекло довольно много сострадательных особ в дом священника, где находилась, ибо он, так же как и сестра его, согласился оставить меня у себя.

Из всех соседних кантонов приезжали посмотреть на меня: людям хотелось знать, какова я собою, я стала предметом всеобщего любопытства; повинуясь своему воображению, посетители усматривали в моих чертах нечто, говорившее о пережитом мною приключении, у всех появлялся романический интерес ко мне. Я была изящна и миловидна; вы и представить себе не можете, как мне это служило на пользу, какой благородный и тонкий характер это придавало умилению, которое испытывали гости при виде меня. Какую-нибудь маленькую принцессу, оказавшуюся в несчастье, не могли бы ласкать более деликатно; я внушала людям почти что чувство почтения, а не жалости.

Не могу и передать, какой пылкий интерес проявляли ко мне дамы; они соперничали меж собой: кто сделает мне подарок красивее, кто преподнесет мне платьице наряднее?

Священник, который, хоть и был сельским священником, обладал большим умом и происходил из очень хорошей семьи, нередко говорил впоследствии, что при всем внимании, которое оказывали мне эти дамы, он никогда не слышал, чтобы они произносили слово «жалость» — слишком грубое, неприятное для их жеманной чувствительности.

И если они толковали обо мне, то отнюдь не называли меня «эта девочка», а всегда говорили «это милое дитя».

Заходила ли речь о моих родителях, неизменно предполагалось, что они иностранцы, бесспорно занимавшие у себя на родине самое видное положение; иначе и быть не могло — все считали это несомненным, словно они являлись очевидцами моего прошлого; насчет этого были некие соображения, которые каждая посетительница раздувала своими домыслами и верила в них, словно не сама же это и выдумала.

Но все на свете стирается, даже и добрые чувства. Когда впечатления от моих несчастий уже не были так свежи, они меньше поражали воображение. От привычки видеть меня рассеялись фантазии, чрезвычайно лестные Для меня; у дам иссякло удовольствие выражать любовь ко мне, это было всего лишь развлечением, и через полгода «милое дитя» уже превратилось в «бедную сиротку», к которой охотно прилагали слово «милосердие»; говорили, что я заслуживаю сострадания. Все сельские священники пытались пристроить меня к кому-нибудь в своих приходах, потому что кюре, у которого я находилась, был человек небогатый. Но благочестие жалостливых дам было для меня менее благоприятно, чем их прихоть; мне их набожность приносила меньше пользы, и участь моя действительно была бы достойна жалости, если б кюре и его сестра не питали ко мне нежной привязанности.

Моя воспитательница растила меня как родную свою. дочь. Я уже говорила, что они с братом были из очень хорошей семьи; говорили, что они потеряли свое состояние в судебной тяжбе и после этого брат укрылся в глухом сельском приходе, куда последовала за ним и сестра, так как они горячо любили друг друга.

Обычно, когда говорят: племянница или сестра сельского священника, представляют себе женщину грубую, похожую на крестьянку. Но эта девица к числу таких особ не принадлежала: она была рассудительна, учтива и вдобавок исполнена добродетели.

Помню, что у нее нередко катились из глаз слезы, когда она смотрела на меня, вспоминая все случившееся со мной, да и я, надо заметить, любила ее как родную мать. Признаюсь, что я была грациозна и пленяла милыми манерами, не свойственными обыкновенным детям; я отличалась кротким и веселым характером, изяществом движений, сообразительностью, хорошеньким личиком, сулившим, что я буду красивой, и это обещание исполнилось.

Я обойду молчанием пору моего воспитания в нежном возрасте; когда я подросла, то научилась шить кое-какие женские наряды — искусство, весьма пригодившееся мне впоследствии.

Мне уже было пятнадцать лет — приблизительно, ибо с точностью сказать это было нельзя,— как вдруг священник, пригревший меня, получил из Парижа от своего родственника, не имевшего иных наследников, кроме моих воспитателей, письмо, в котором, по его поручению, сообщалось, что он опасно болен, и этот родственник, часто подававший им вести о себе, просил, чтобы кто-нибудь — брат или сестра — поспешил приехать, если хотят застать его еще в живых. Наш кюре так высоко ставил свой долг пастыря, что не решился бросить приход и уговорил поехать сестру.

Она сперва не собиралась брать меня с собою; но за два дня до своего отъезда, видя, что я печалюсь и горько вздыхаю, сказала мне:

— Марианна, раз вас так огорчает разлука со мной, утешьтесь — я не хочу расставаться с вами и надеюсь, что брат будет со мною согласен. Мне даже пришли сейчас некоторые мысли о вашем устройстве: я намерена отдать вас в ученье в какую-нибудь мастерскую, ибо уже пора подумать о вашем будущем; пока мы с братом живы, вы всегда можете рассчитывать на нашу помощь, да и после смерти мы кое-что вам оставим, но этого недостаточно, много ли мы можем вам оставить? Родственник, к коему я еду и наследниками коего мы с братом являемся, думается мне, не очень богат, и вам нужно выбрать себе ремесло, дабы иметь средства к существованию. Я говорю с вами откровенно, потому что вы становитесь рассудительной девушкой, дорогая моя Марианна, и я очень хотела бы перед смертью иметь утешение, видя вас замужем за каким-нибудь честным человеком, или, по крайней мере, знать, что вы достигли положения, благоприятного для замужества: ведь будет справедливо, чтобы мне выпала эта радость.

После таких слов как мне было не броситься в ее объятия! Я плакала, и она плакала, ведь лучше ее не было на свете человека, да и я, со своей стороны, отличалась добрым сердцем, каким оно осталось и до сей поры.

Тут вошел в комнату кюре.

— Это что такое? — сказал он сестре.— Кажется, Марианна плачет?

Тогда она передала ему наш с нею разговор и сказала о своем намерении повезти меня с собою в Париж.

— Что ж, я это вполне одобряю,— ответил он.— Но если она там останется, мы больше не увидим ее. Это очень больно, потому что я люблю это бедное дитя. Мы ее воспитали, я очень стар, и, быть может, мне придется проститься с нею навеки.

Как видите, беседа была самой трогательной. Я ничего не ответила старику — лишь громко зарыдала. Это еще больше растрогало его, и, подойдя ко мне, он сказал:

— Марианна, вы поедете с моей сестрой, так нужно для вашего блага, которое я должен всему предпочесть. Мы заменили вам родителей, коих господь не дозволил вам узнать, не знаете вы также и никого из своих родных; и от, пока мы живы, не делайте ничего, не посоветовавшись нами; если сестра моя устроит вас на хорошее место, она оставит вас в Париже, а в противном случае вам надо вернуться домой. Пишите нам при всех обстоятельствах, когда вам понадобятся советы, мы же вас никогда не бросим.

Не стану передавать все то, что он говорил мне еще перед нашим отъездом, сокращу свой рассказ — боюсь, что все эти мелкие события моей юности будут докучны вам; они и впрямь не очень-то занимательны, и мне не терпится перейти к другому; ведь я так много должна вам рассказать и лишь из великой любви к вам принялась за свое повествование, которое окажется весьма долгим: придется мне извести много бумаги, но я не об этом тревожусь, а все думаю, как мне справиться со своей ленью. Ну что ж, двинемся дальше.

Итак, мы с сестрою священника тронулись в путь. Вот мы и в Париже; надо было проехать почти через весь город, чтобы добраться до того родственника, о коем шла речь.

Не могу вам передать, что я почувствовала, увидев большой шумный город, его народ и его улицы. Мне это показалось просто лунным царством[7]; я была сама не своя, прямо себя не помнила; я смотрела вокруг, широко раскрыв глаза от удивления, вот и все.

Дорогой я несколько опамятовалась и тогда уж насладилась неожиданным зрелищем: чувства мои пришли в волнение, я была в восторге, что очутилась тут, я вдыхала воздух, веселивший мою душу. Все окружавшее меня так возбуждало мое воображение, так было мне приятно, и я полагала, что это множество разнообразных предметов сулит еще неведомые мне развлечения, что среди этого скопища домов меня ждут всякие удовольствия. Ну смотрите, разве не говорило во мне истинно женское чутье и даже предчувствия грядущих моих приключений?

Судьба не замедлила возвестить мне о них; ведь о жизни такой женщины, как я, поистине надо говорить — судьба. Родственника, к которому мы ехали, уже не было в живых; нам сказали, что он скончался за сутки до нашего приезда.

И это еще не все — его имущество опечатали, он запутался в делах, коими занимался; утверждали, что долгов у него больше, чем наличных денег.

Не могу объяснить, как это доказывали,— такие подробности мне не известны, знаю лишь, что мы не могли остановиться в его доме — там все было описано, и после долгих споров, длившихся три или четыре месяца, нам заявили, что наследникам нечего надеяться получить хоть единый грош и надо пожалеть, что оставленная сумма не оказалась более значительной: тогда бы можно было расплатиться с долгами.

Вот какое прекрасное путешествие мы совершили, не правда ли? Сестра священника пришла в такое огорчение, что даже заболела и слегла в той гостинице, где мы поселились. Увы! Горевала она так из-за меня: рухнули ее надежды, что это наследство даст ей возможность обеспечить меня; к тому же бесполезное путешествие исчерпало ее средства — деньги, привезенные ею с собой, растаяли; у брата ее, кроме прихода, ничего не было, и ему оказалось бы очень трудно прислать ей денег. И в довершение бед она заболела. Вот несчастье!

Я слышала, как она горестно вздыхала; никогда еще моя дорогая воспитательница так не любила меня, ибо она видела, что меня надо еще больше жалеть, чем прежде; а я старалась ее утешить, осыпала ее ласками, очень искренними, так как была полна любви к ней: душа у меня была тоньше и более глубока, чем ум, хотя и ум был развит достаточно.

Вы, конечно, понимаете, что больная поведала брату о нашей беде, а так как в жизни человека бывает полоса, когда несчастья с яростью обрушиваются на него (иначе и не скажешь), то вот через полтора месяца после нашего отъезда, в тот день, как этот почтенный кюре отправился навестить своих собратьев, с ним произошел несчастный случай: он упал, что нередко бывает опасно в пожилом возрасте, и с тех пор не мог оправиться, лежал прикованный к постели; тут еще пришли горестные вести от его сестры, и он совсем занемог, даже вынужден был просить, чтобы ему назначили преемника, а недуг этот отразился на его душевном и телесном состоянии. Однако он еще успел послать нам несколько денег, а после того нельзя уже было и числить его среди живых.

Я до сих пор содрогаюсь, вспоминая об этих событиях; право же, судьба несправедлива к добродетельным людям, ибо в земной нашей жизни они знают только страдания.

На выздоровление сестры почти уже не было надежды, а тут мы узнали о плачевном состоянии брата. При чтении письма, содержавшего это известие, она вскрикнула и лишилась чувств.

Вся в слезах, я звала на помощь, она же, очнувшись, не проронила ни единой слезинки. С тех пор я видела в ней лишь мужественное смирение; сердце моей воспитательницы стало тверже, в нем была теперь не прежняя ее вечно беспокойная нежность ко мне, а глубокая любовь добродетельной души, с доверием вручавшей участь мою вседержителю.

Когда обморок ее прошел и мы остались одни, она велела мне подойти к ней ближе, потому что ей надо поговорить со мной. Позвольте мне, дорогой друг, передать часть ее речей; воспоминание о них мне дорого доныне, и ведь то были последние ее слова.

— Марианна,— сказала она мне,— у меня больше нет брата; хотя он еще не скончался, но и для вас и для меня его как бы уже нет в живых. Чувствую также, что скоро вы потеряете и меня; на то божья воля, и, как бы ни было печально ваше положение, меня утешает вера, что вы останетесь под покровом господа, и это ценнее моих забот. Может быть, я протяну еще какое-то время, может быть, умру при первом приступе слабости. (Как верно она угадала!) Я не решусь передать вам деньги, оставшиеся у меня: вы слишком молоды и вас могут обмануть; я хочу вручить их тому монаху, который навещает меня; я попрошу его благоразумно распорядиться ими для ваших нужд; он наш сосед; если он не придет сегодня, вы сходите за ним завтра, и я поговорю с ним. Вот единственная предосторожность, которую мне остается принять ради вас. А теперь я хочу сказать вам одно: будьте всегда целомудренны. Я воспитала вас в любви к добродетели; если вы сохраните эту основу вашего воспитания, помните, Марианна, вам достанется в наследство величайшее сокровище; ведь с ним будет богата ваша душа. Правда, дитя мое, это не помешает вам остаться бедной в смысле материальном, и, быть может, вам придется трудно в жизни; но возможно также, что господь еще и на этом свете вознаградит вас за ваше благоразумие. Добродетельные люди встречаются редко, но не редкость встретить людей, почитающих добродетель; тем более что в жизни найдется множество обстоятельств, когда она бывает совершенно необходима. Например, жениться мужчины хотят только на честной девушке. Она бедна? Что ж, человек нисколько не опозорит себя, взяв ее замуж. А если у нее есть богатство, но нет добродетели, женитьба на ней — бесчестье; и мужчины всегда будут держаться такого мнения, это сильнее их, дочь моя, а потому вы когда-нибудь займете подобающее вам место; к тому же добродетель так сладостна, так утешительна для сердца тех, кто служит ей. И если даже они навсегда останутся неимущими, бедность их длится недолгий срок,— ведь жизнь коротка! Мужчины, больше всех насмехающиеся над тем, что они называют благоразумием, однако ж весьма дерзко обходятся с соблазненной ими женщиной, они приобретают право нагло держать себя с нею и наказывают ее таким образом за распутство, чувствуя, как она беспомощна, безоружна перед ними, как унижена утратой добродетели, над которой они насмехались; а право же, призови женщина на помощь рассудок, она не знала бы подобных мучений. Ведь подумать только, кто согласился бы избавиться от нужды ценою подлости?

Тут вошел кто-то из живущих в доме и прервал больную. Быть может, вам любопытно знать, что я отвечала ей. Ничего. У меня не было на это сил. Ее речи и мысли мои о грозящей ей смерти потрясли меня, я прильнула к ее руке и без конца осыпала ее поцелуями. Вот и весь мой ответ. Но я ничего не упускала из ее наставлений, и они так запомнились мне, что я передаю их вам почти дословно, ибо они глубоко запали мне в душу; и то сказать, ведь мне было по меньшей мере пятнадцать с половиной лет, и у меня уже доставало ума, чтобы понимать эти назидания.

Перейдем теперь к тому, как я применила их в жизни. О скольких безумствах мне придется вскоре рассказать вам! Ужели всегда мы становимся благоразумны лишь в ту пору жизни, когда благоразумие перестает быть заслугой! Что означает выражение: «Он уже вошел в разум», которое мы употребляем, говоря о ком-нибудь? Неверное выражение. В юности мы относимся к разуму, словно к прекрасной драгоценности, на которую мы часто смотрим, которую ценим, но никогда ею не пользуемся. Простите мне мои маленькие рассуждения, я и впредь мимоходом буду делиться ими — ведь своими слабостями я заслужила право порассуждать о них. Двинемся, однако, дальше. До сих пор я жила на чужом попечении, а теперь мне надлежало самой содержать себя.

Сестра священника сказала мне, что она боится умереть при первом приступе сердечной слабости,—и это были пророческие слова. Я не легла спать в эту ночь, я бодрствовала у постели больной. Она довольно спокойно спала до двух часов ночи, а тогда я услышала, что она стонет, я подбежала, заговорила с ней, она уже не в состоянии была ответить. Она лишь сжимала мне легонько руку, и на ее лицо уже легла тень смерти.

Ужас овладел мною. Как страшна была уверенность, что я потеряю ее; у меня помутился разум: никогда в жизни я не переживала столь страшной минуты; мне казалось, что весь мир обратился в пустыню и я осталась в ней одна. Я поняла, как я люблю ее и как она меня любила; все это столь живо обрисовалось в моем сердце, что образ этот привел меня в отчаяние.

Боже мой! Сколько горя может вместить человеческая душа, до какой степени доходит наша чувствительность! И когда я думаю о своей жизни, меня, признаться, больше всего удручают воспоминания о пережитых утратах — из-за них-то и развилась во мне склонность к уединению, в котором я живу теперь.

Я совсем не умею философствовать и нисколько этим не огорчаюсь, так как полагаю, что разглагольствования ни к чему не приводят; люди, чьи рассуждения о высоких предметах я слышала, конечно, очень умны; но мне кажется, что в иных вопросах они похожи на разносчиков новостей, которые сами сочиняют новости, когда таковых не имеют, или подправляют услышанные вести, если те им не нравятся. Я, со своей стороны, полагаю, что лишь чувство может подать нам сколько-нибудь верные вести о том, что творится в нас,— право, не следует слишком доверяться уму, который обо всем судит по-своему, ибо он великий выдумщик.

Но поспешим вернуться к нашему повествованию; мне очень стыдно за свое рассуждение, записанное здесь, а вместе с тем я горжусь, что оно пришло мне на ум; вот увидите, я еще войду во вкус,— ведь во всем, как говорится, труден только первый шаг. Да и почему бы мне, право, не заняться размышлениями? Только потому, что я женщина и ничего не знаю? Здравым смыслом могут обладать оба пола; я не собираюсь никого поучать; мне уже за пятьдесят; а один почтенный и весьма ученый человек недавно говорил мне, что хоть я ничего не знаю, а все же я не более невежественна, чем те, кто знает больше моего. Да, да, так сказал первостепенный ученый[8]; люди весьма гордятся своими познаниями в науках, но все же бывают минуты, когда истина вырывается у них из сердца и когда они так устают от своего высокомерия, что охотно расстаются с ним, желая подышать свободно, как дышат самые обыкновенные невежды: у них становится легче на душе; а мне ужасно хотелось сказать хоть немного, что я думаю о них.

Итак, мне было мучительно больно, когда я увидела, что добродетельная женщина, которой я обязана столь многим, умирает; хоть она и говорила мне о грозящей ей смерти, я никак не могла вообразить, что ее болезнь смертельна.

Мои стенания разнеслись по дому и всех разбудили; хозяин с хозяйкой, угадывая истину, встали и постучались к нам; я безотчетно отворила дверь; со мной говорили, а я только рыдала вместо ответа; скоро, однако, они поняли, что привело меня в такое отчаяние, и попытались помочь умирающей, а может быть, уже и умершей, ибо она не шевелилась; через полчаса стало ясно, что она мертва. Пришли слуги, поднялся шум, и тут я потеряла сознание; меня перенесли в соседнюю комнату, но я этого не почувствовала. Не стану говорить, в каком я была затем состоянии,— вы и сами догадаетесь, а мне и до сих пор грустно рассказывать об этом.

И вот я осталась одна; единственным руководителем моим был опыт девушки, которой пошел, вероятно, шестнадцатый год. Так как покойная выдавала меня за свою племянницу и с виду я была рассудительной девушкой, мне представили отчет якобы во всем имуществе, оставшемся после нее,— оно было так невелико, что не требовалось особых церемоний для его передачи, даже если бы мне действительно отдали все, что было. Однако ж часть белья и кое-какие мелочи оказались украденными; а из денег, которых, как я знала, оставалось около четырехсот ливров, похитили, думается, добрую половину; я пожаловалась на это, но очень робко, не решаясь настаивать. Да и в эти горестные дни сердце у меня ни к чему не лежало. Раз не было возле меня никого, кто принял бы участие во мне и в моей жизни, я и сама о себе не думала; такое состояние духа походило на спокойствие, правда весьма плачевное. При подобном спокойствии человек более достоин жалости, нежели при самом бурном отчаянии.

Все в доме, по-видимому, весьма сочувствовали мне, в особенности хозяин и хозяйка, приходившие ласково утешать меня и, однако ж, сумевшие нажиться на моем несчастье; в жизни полным-полно подобных людей: в общем, никто не выказывает столько ревностного желания смягчить ваши страданья, сколько мошенники, причинившие их вам и получающие от них выгоду.

Я позволила продать платья покойной, за которые мне дали, сколько хотели, и вот прошло уже две недели с того дня, как умерла моя дорогая тетушка, как ее называли люди, дорогая моя матушка, как я охотно называла бы ее, или, вернее, мой единственный друг, ибо нет наименования выше этого, нет сердца более нежного, более верного, нежели сердце друга, воодушевленное искренней любовью; да, прошло уже две недели после смерти моего друга, а я все еще проживала в гостинице, не зная, что станется со мною, и не заботясь о будущем, как вдруг монах, о котором я уже упоминала, часто навещавший покойную, а за последнее время тоже хворавший, зашел узнать, как она себя чувствует. Его опечалила весть о ее смерти, а так как он был единственный человек, знавший тайну моего происхождения, которую покойная сочла уместным открыть ему, и так как мне было это известно, я обрадовалась его приходу. Его чрезвычайно огорчило мое несчастье и обеспокоило то, что, подавленная горем, я так мало думаю о себе; он очень трогательно поговорил со мной об этом и указал, каким опасностям я подвергаю себя, живя в одиночестве в этой гостинице, не имея ни в ком на свете поддержки; действительно, положение тем более становилось опасным для меня, что я отличалась большой миловидностью и была в том юном возрасте, когда едва расцветшая девичья красота чарует своей невинностью и свежестью.

Речи его произвели на меня должное впечатление: у меня раскрылись глаза, я поняла свое положение и встревожилась, думая о будущем; множество странных мыслей приходило мне в голову.

— Куда же мне деваться? — сказала я своему гостю, заливаясь слезами.— У меня нет ни одного близкого человека, я не знаю, чья я дочь и есть ли у меня родственники! У кого мне просить помощи? И кто обязан оказать ее мне? Что я буду делать, уйдя отсюда? Денег моих хватит ненадолго, меня могут обворовать, ведь у меня впервые деньги в руках, и я первый раз самостоятельно трачу их.

Доброжелательный монах не знал, что и ответить; под конец мне даже показалось, что я становлюсь ему в тягость, поскольку я заклинала его стать моим руководителем; ведь эти благожелатели, наговорив несчастному всяких наставительных слов, считают, что сделали для него все, что могли.

Возвратиться в деревню было бы сущим безумием, У меня уже не было в ней пристанища; я нашла бы там лишь впавшего в детство старца, бедняка, продавшего все, чтобы послать нам те деньги, какие мы недавно получили, и доживавшего теперь последние дни под опекой своего преемника которого я не знала, который меня не знал и, уж во всяком случае, был равнодушен к моей участи. Мне нечего было рассчитывать на поддержку с его стороны, и, право у меня голова закружилась от страха.

Наконец, монах, прикидывая и обдумывая всяческие возможности, вспомнил об одном почтенном, сострадательном и благочестивом человеке, посвятившем себя, как он говорил, добрым делам, и обещал завтра же поговорить обо мне с этим благодетелем. Но я ничего и слышать не хотела, подобное обещание не успокаивало меня, я не могла ждать до завтра; я плакала, молила; монах хотел уйти, я уцепилась за него, упала перед ним на колени.

— Не откладывайте до завтра,— твердила я,— уведите меня отсюда сейчас же, или я дойду до отчаяния. Зачем мне быть здесь, скажите? У меня уже украли часть моих вещей, может быть, ночью украдут все остальное; может быть, похитят меня самое, я боюсь за свою жизнь, я боюсь всего и ни за что здесь не останусь, скорее умру, убегу отсюда, и вам же будет неприятно.

Тогда монах, оказавшись в крайне затруднительном положении, видя, что ему не избавиться от меня, остановился, подумал недолго, а затем взял перо, бумагу и написал письмо тому человеку, о котором говорил мне. Он прочел мне свое послание. Оно звучало весьма убедительно: всеми святыми он заклинал этого человека прийти в нашу гостиницу. «Господь приуготовил для вас доброе дело, самое ценное в его глазах и самое достойное из всех благодеяний, когда-либо совершенных вами». И чтобы сильнее возбудить сострадание ко мне, монах указал, какого я пола, сколько мне лет, какая у меня наружность и какие опасности могут проистекать либо из моей собственной слабости, либо вследствие подстерегающих меня обольщений.

Когда письмо было написано, я послала его по указанному адресу и в ожидании ответа караулила монаха в своей комнате, так как твердо решила, что не проведу больше ни одной ночи в этом доме. Не могу сказать вам в точности, что именно страшило меня и почему обуял меня неодолимый страх; знаю только, что передо мной все вставала физиономия хозяина гостиницы, в которую до сих пор я не очень вглядывалась, а теперь находила в ней ужасные приметы; физиономия его жены казалась мне мрачной, угрюмой, слуги с виду были отчаянные негодяи. Словом, все эти лица вызывали у меня трепет, я не могла справиться с собой; в мыслях мне рисовались шпаги, кинжалы, убийства, грабежи, оскорбления; кровь леденела у меня в жилах, так ужасны были опасности, которые я представляла себе: ведь когда заговорит воображение, горе уму, коим оно управляет.

Я поделилась с монахом своими черными мыслями, но тут явился наш посланный и сообщил, что карета почтенного человека, о котором шла речь, ждет нас у дверей, а сам он не мог ни написать, ни прийти сюда, так как был занят важным делом, когда получил наше письмо. Тотчас же я сложила свои вещи; право, мне словно спасли жизнь; я велела позвать хозяина и хозяйку, приводивших меня в такой ужас; по правде сказать, оба они не отличались благообразной наружностью, и воображению моему нетрудно было превратить ее в отталкивающую. Во всяком случае, она навсегда врезалась мне в память: эти лица все еще у меня перед глазами, и в жизни мне встретилось несколько честных людей, которых я терпеть не могла только потому, что их лица чем-то напоминали мне физиономии тех трактирщиков.

Мы с монахом сели в карету и скоро приехали к вышеупомянутой особе. Это был пожилой человек лет пятидесяти — шестидесяти, довольно еще хорошо сохранившийся, очень богатый, с мягким и серьезным лицом, скорбное выражение коего мешало заметить чрезмерное дородство сей важной персоны.

Он принял нас любезно и запросто, без лишних приветственных речей обнял монаха; затем бросил взгляд на меня и предложил нам сесть.

Сердце у меня колотилось; сама не своя от стыда и смущения, я не осмеливалась поднять глаза; юное мое самолюбие было уязвлено, я не понимала, что со мной.

— Ну, в чем же дело? — спросил хозяин дома, чтобы начать разговор, и, взяв монаха за руку, пожал ее с сокрушенным видом. Тогда монах рассказал ему мою историю.— В самом деле, приключения поистине необычайные и положение этой девицы плачевное! — воскликнул хозяин дома.— Вы правильно написали мне, отец мой, что оказать ей услугу будет самым добрым делом. Я тоже так думаю: по множеству причин она больше нуждается в поддержке, чем кто-либо другой, и я очень благодарен, что вы за помощью обратились именно ко мне; благословляю то мгновение, когда вас осенила эта мысль, ибо я растроган тем, что услышал сейчас. Давайте посмотрим, как нам взяться за дело. Сколько лет вам, дорогое дитя? — добавил он обращаясь ко мне тоном сердечным и жалостливым.

В ответ я лишь тяжко вздохнула, так как не в силах была говорить.

— Не горюйте,— сказал он мне,— будьте мужественны, я очень рад быть вам полезным. Да ведь на все воля божья, не надо роптать на провидение. Скажите же мне, сколько вам лет — хотя бы приблизительно.

— Пятнадцать с половиной,— ответила я — а может быть, и больше.

— В самом деле,— сказал он, обернувшись к монаху — с первого взгляда ей можно дать и больше; по лицу видно, что она благонравна и умна; даже хочется верить, что она знатного рода. Право, как велики ее несчастья! Неисповедимы пути твои, господи! Но обратимся к самому неотложному,— продолжил он после некоторого молчания, преклонившись в мыслях перед начертаниями создателя.— Поскольку у вас нет никакого состояния, вам надо решить, каким делом вы хотите заняться. Покойная ваша воспитательница не выражала касательно этого своей воли?

— Она имела намерение,— ответила я,— отдать меня в ученье в какую-нибудь мастерскую.

— Отлично,— заметил он,— я одобряю ее намерение. Отвечает ли оно вашим вкусам? Скажите откровенно. Вам может подойти и что-нибудь другое; вот, например, моя невестка, особа весьма рассудительная, живущая в полном достатке, лишилась девушки, состоявшей у нее в услужении; невестка очень ее любила и, конечно, благодетельствовала бы ей впоследствии; если бы вы согласились занять ее место, я уверен, что невестка с удовольствием взяла бы вас.

Такое предложение вогнало меня в краску.

— Увы, сударь! — сказала я.— Хотя у меня ничего нет и я даже не знаю, кто я такая, все же, мне кажется, я предпочту умереть, чем стать чьей-нибудь служанкой; будь у меня отец и мать, я, думается, не только никому не прислуживала бы, но сама бы имела слуг.

Я сказала это очень грустным тоном, со слезами на глазах и, зарыдав, добавила.

— Раз я обязана зарабатывать себе на жизнь, я готова взяться за самое скромное и самое трудное ремесло, лишь бы чувствовать себя свободной, чем пойти в горничные, хотя бы это и сулило мне богатство.

— Успокойтесь, дитя мое,— ответил мне он. — Хвалю вас за ваш образ мыслей, ибо он свидетельствует о вашем мужестве и вполне позволительной гордости. Но не надо заходить в этом чувстве за пределы благоразумия: какие бы лестные догадки о вашем происхождении ни возникали у людей, это не дает вам никакого положения в обществе, и вы должны посчитаться с таким обстоятельством; однако ж мы последуем намерениям вашей воспитательницы, которую вы потеряли; это обойдется дороже, так как вам надо будет платить за свое содержание; но это не важно, нынче же вы будете устроены: я сведу вас в мастерскую белошвейки, снабжающей меня бельем, и она радушно примет вас. Ну как? Вы довольны?

— Да, сударь,— ответила я. — Никогда я не забуду ваших благодеяний.

— Воспользуйтесь ими,— промолвил монах, до сих пор предоставлявший нам одним вести разговор,— и своим поведением вознаградите благодетеля за его благочестивые заботы о вас.

— Боюсь,— заговорил опять хозяин дома, судя по всему человек набожный и совестливый,— очень боюсь, что помощь этой девице совсем не будет заслугой с моей стороны, так как меня очень трогают ее несчастья.— И, поднявшись, он сказал: — Не станем терять времени, а то опоздаем, поедемте к той белошвейке, о коей я говорил вам, барышня, вы же, отец мой, можете теперь удалиться, я вам отдам точный отчет в судьбе сокровища, которое вы мне доверили.

Тут монах простился с нами, запинаясь от волнения. Я поблагодарила его за понесенные им труды, и вот мы с моим благодетелем уже едем в карете.

Мне очень хотелось бы рассказать, что творилось во мне и как подействовала на меня эта беседа, из коей я передала вам лишь малую часть, ибо в ней говорилось и многое другое, очень обидное для меня. Надо вам сказать, что, при всей моей юности, душа у меня была гордая, воспитатели мои обращались со мной ласково и даже уважительно, и меня просто ошеломил подобный разговор. Люди совершают свои благодеяния весьма неуклюже и унизительно для тех, кому они оказывают их! Вообразите себе, как целый час толковали о моей нищете, о состраданий, которые я внушала, да о том, что было бы великой заслугой перед небом сделать доброе дело и помочь мне; говорилось, как христианская вера требует, чтобы обо мне позаботились а потом шли высокопарные рассуждения о милосердии напыщенно выражались ханжеские чувства. Никогда сострадание так хвастливо не выставляло напоказ свои печальные обязанности; сердце у меня разрывалось на части от стыда; и раз уж я заговорила об этом, то замечу, что зависеть от помощи иных людей весьма мучительная пытка,— как назвать иначе милосердие, которое не соблюдает душевной деликатности с неимущим и, прежде чем облегчить его нужду, уязвляет его самолюбие? Хороша добродетель, которая доводит до отчаяния своего подопечного! Можно ли считать милосердными всех, кто занимается благотворительностью? Никак нельзя! «Когда вы сначала покопаетесь в подробностях моих бедствий,— сказала бы я этим людям,— когда вы покажете мне всю мою нищету да истерзаете меня церемониалом ваших расспросов, вернее допросов, и лишь тогда окажете мне помощь, разве это, по-вашему, доброе дело? Нет, это ненавистная, грубая благотворительность, которой люди занимаются напоказ, а не по велению чувства».

Я кончила; пусть те, кто нуждается в наставлении по этой части, воспользуются моим уроком,— я даю его от чистого сердца, ибо говорю по своему горькому опыту.

Я остановилась на том, что села со своим благодетелем в карету, чтобы ехать к белошвейке; помню, что дорогой он все расспрашивал меня, а я отвечала ему тихим и грустным голосом; я не осмеливалась пошевелиться, съежилась так, что почти не занимала места, и на сердце у меня была тоска.

Однако ж, несмотря на удрученное мое состояние, я заметила, что мой спутник говорит со мною о странных предметах, я дивилась его речам; как мне казалось, он сразу смягчился, стал более любезным, нежели наставительным, более щедрым, чем милосердным,— право, он совсем изменился.

— Я вижу, вы очень стесняетесь меня,— говорил он,— мне совсем не хочется, чтобы вы так смущались, дорогая моя девочка; иначе вы вскоре возненавидите меня, хотя я желаю вам только добра. Наша беседа с этим монахом повергла вас в уныние — в ревностной заботе этих людей о ближнем нет ничего утешительного, она сурова, как и они сами, приходится приноравливаться к ним. Но у меня от природы доброе сердце; поэтому вы можете смотреть на меня как на своего друга, как на человека, сочувствующего вам от всей души и стремящегося заслужить ваше доверие, вы слышите? Я оставляю за собой право давать вам кое-какие советы, но совсем не хочу, чтобы они пугали вас Я вам скажу, например, что вы очень молоды и хороши собой и два этих прекрасных качества навлекут на вас преследование первого попавшегося ветрогона, который вас увидит. Но, право, вы поступите опрометчиво если станете его слушать ибо это ни к чему хорошему не приведет и не заслуживает вашего внимания, вам надлежит думать о своей будущности о том, что может послужить вам на пользу. Я знаю девушкам вашего возраста очень приятно, когда они нравятся молодым людям и вы, я уверен в том, будете нравиться без всяких ухищрений с вашей стороны, но не старайтесь, по крайней мере, нравиться всем на свете, особенно сонму молодых воздыхателей, на коих вам в вашем положении и смотреть-то не годится. Надеюсь, в словах моих нет чрезмерной суровости? — продолжал он с непринужденным видом и взял меня за руку, а руки у меня были красивые.

— Нет, нет сударь,— ответила я.

Увидев, что я без перчаток он добавил:

— Я хочу купить вам перчатки, это сохраняет руки, а такие хорошенькие ручки надо беречь.

И тут он велел кучеру остановиться у лавки и купил несколько пар перчаток, которые мне пришлось примерять при его содействии, так как он непременно хотел помочь мне в этом деле Я покорно принимала его помощь, но краснела за свое послушание — краснела, сама не зная почему, чутьем угадывая, что за этой любезностью таится что-то нехорошее.

Приведенные мною обстоятельства как будто и мелочи, но я говорю о них, потому что это не такие уж пустяки, как может показаться.

Наконец мы приехали к белошвейке, которая показалась мне довольно миловидной; она согласилась принять меня в ученье, договорившись с моим благодетелем об условиях оплаты за мое содержание. Помнится, он долго беседовал с нею в сторонке, но я и знать не знала, о чем они толковали, а потом он простился, сказав, что скоро навестит нас, и поручив меня заботам хозяйки; после того как он ушел, она показала мне маленькую комнату, где я и сложила свои пожитки, там я должна была спать вместе со своей товаркой по мастерской.

Чтобы мое повествование было всем понятнее, нужно назвать имя хозяйки мастерской. Ее звали госпожа Дютур; она была вдова и, думается, не старше тридцати лет; эта веселая толстушка казалась с виду приятнейшей особой, да такой она и была. Домочадцы госпожи Дютур состояли из ее сынишки лет шести-семи, служанки и девицы по имени Туанон, продавщицы в ее лавке.

Упади я на землю с облаков, и то я не была бы так потрясена; при некоторых печальных обстоятельствах люди чувствительные больше бывают удручены, чем другие, ибо все, что с ними случается, проникает им в душу; их охватывает унылое оцепенение как то было и со мной; госпожа Дютур изо всех сил старалась подбодрить меня:

— Да ну же, мадемуазель Марианна (она уже спросила, как мое имя, кругом вас добрые люди, не горюйте, я люблю, когда все веселы. Что вас так огорчает? Вам здесь не нравится? Я же как только вас увидала, почувствовала к вам дружескую приязнь; а вот смотрите — Туанон, славная девушка, познакомьтесь с ней.

Так она говорила со мной за ужином, но в ответ я лишь тихонько склоняла голову и вместо благодарности ласково улыбалась. Иногда я даже принуждала себя сказать: «Вы очень добры», но в действительности чувствовала себя не на своем месте, я совсем не создана была для такой компании.

В откровенности этой женщины я чувствовала что-то грубое, отталкивающее.

До сих пор я жила лишь в обществе сельского священника и его сестры, их-то никак нельзя было назвать светскими людьми; манеры у них были простые, но отнюдь не вульгарные, речи — степенные и полные здравого смысла; эти честные люди, жившие совсем небогато, говорили, как умели, и поскольку я не видела ничего иного, более изысканного, то считала их повадки наилучшими в мире; теперешние же мои сотрапезники совсем мне не нравились, они говорили на каком-то грубом жаргоне, резким тоном, оскорблявшим мой слух. Я уже полагала, что на свете, наверно, есть воспитанные люди, получше этой братии, и вздыхала, думая о таком обществе, хотя его и не знала. Скажите, откуда взялись у меня подобные притязания? Как появилась эта тонкость чувств? Быть может, она была у меня в крови? Вполне возможно; а может быть, она развилась оттого, что я пожила в Париже? Это тоже возможно: ведь есть восприимчивые души, коим не надо много показывать, чтобы научить их чему-либо: увидев немногое, они сразу догадываются обо всем, что могли бы увидеть.

По натуре я отличалась деликатностью чувств — уверяю вас, особенно в том, к чему у меня было призвание, как, например, к светской жизни. Я никого не знала в Париже, я видела в нем лишь улицы, но по этим улицам проходили люди всякого рода, проезжали кареты, а в них я замечала особ, принадлежавших к незнакомому, но как будто не чуждому мне кругу. В самом деле, во мне таилась некая природная склонность к этому новому миру, и стоило мне столкнуться с ним, как я почувствовала к нему влечение — я словно встретила то, что искала.

Вам, разумеется, понятно, что при таких наклонностях мне совсем не подходило общество госпожи Дютур, так же как и ее подручной мадемуазель Туанон, долговязой девицы, которая то и дело вытягивалась в лавке во весь рост, отмеряя аршином полотно со всею возможной точностью и аккуратностью; она вся была поглощена своим занятием, у нее мысли не заходили дальше аршина.

А я оказалась бестолковой в швейном деле и поминутно выводила ее из себя. Право, стоило посмотреть, с каким важным видом она выговаривала мне, с какой гордостью знатока поправляла меня, но беда в том, что от ее наставлений я становилась еще более неловкой, потому что само ремесло делалось мне еще противнее.

Как я уже говорила, мы с нею помещались в одной комнате, и она охотно поучала меня, как можно преуспеть в жизни; рассказывала, как живут ее родители, какой у них достаток, каковы оба они нравом, какие подарки они сделали ей к Новому году. Затем она заводила разговор о своем поклоннике, красивом малом, и, случалось, предлагала мне прогуляться; и, хотя мне совсем не хотелось идти с ней, я отвечала, что буду очень рада. В ее разговорах не бывали забыты и сердечные дела госпожи Дютур; оказалось, что ее возлюбленный охотно бы на ней женился, но средств у него недостаточно, и, дожидаясь, пока к нему придет богатство, он частенько навещает нашу хозяйку, охотно обедает у нее, и она закармливает его всякими вкусными яствами. Рассказываю об этом для вашего развлечения, а если такие пассажи вам скучны, пропускайте их.

Господин де Клималь (так звали человека, поместившего меня к госпоже Дютур) появился через три-четыре дня. Мы с мадемуазель Туанон были тогда в нашей комнате, она мне показывала свои наряды, но из приличия тотчас же удалилась, как только вошел мой гость.

— Ну что, мадемуазель, как вы здесь поживаете? — спросил он.

— Ничего, сударь,— ответила я,— надеюсь, я привыкну. Мне очень хочется, чтобы вы были довольны, так как я полюбил вас всем сердцем, вы мне сразу понравились и я готов дать этому всяческие доказательства. Бедная девочка! Я с удовольствием окажу вам любую услугу! Но мне желательно, чтобы вы чувствовали дружескую приязнь ко мне.

— Я была бы очень неблагодарной, если б не питала к вам приязни,— заметила я.

— Нет, нет,— возразил он,— причиной тому может оказаться не ваша неблагодарность, а то, что вы не чувствуете себя со мной так свободно, как бы я хотел.

— Я хорошо знаю, с каким почтением должна относиться к вам,— заметила я.

— Еще не известно, должны ли вы так уж почитать меня, ведь мы не знаем, какого вы происхождения. Но, Марианна,— добавил он, взяв меня за руку и чуть-чуть пожимая ее,— разве не держали бы вы себя запросто с каким-нибудь другом, который желал бы вам столько же добра, сколько я вам желаю? Позвольте спросить вас: ведь вы говорили бы ему о ваших чувствах, ваших вкусах, вам приятно было бы видеть его? Почему же вам не вести себя так же и со мною? О, тут необходимо навести порядок, или мы с вами поссоримся. Да, кстати, я забыл дать вам денег.

И, сказав это, он вложил мне в руку несколько луидоров. Я сначала отказывалась, заявив, что у меня еще осталось немного денег после покойной моей воспитательницы, но он все же заставил меня взять. Я приняла эти деньги со стыдом, ибо они унижали меня, но мне не приходилось слушаться чувства гордости, раз передо мной был человек, взявший на себя заботу обо мне, бедной сиротке, и, казалось, желавший заменить мне отца.

И, сделав глубокий реверанс, я приняла его дар.

— Ах, дорогая Марианна, оставим эти реверансы, покажите мне иначе, что вы довольны. Сколько реверансов вы мне сделаете за новое платье, которое я собираюсь купить вам, а?

Помнится, я не очень обрадовалась его обещанию купить мне новое платье, но он сказал это так благодушно и шутливо, что, признаюсь, завоевал мое сердце. У меня исчезло чувство отвращения, его место заняла горячая признательность; я бросилась к нему по доброй воле и, чуть не плача от умиления, поцеловала его в плечо.

Мой порыв привел его в восторг, и, взяв меня за руку, он с превеликой нежностью поцеловал ее мне это показалось опять-таки странным, однако, будучи в ту минуту взволнованной, я сочла его поцелуй своеобразным выражением добросердечия — он удивил, но ни в чем не просветил меня.

Как бы то ни было, я теперь разговаривала более непринужденно, и эта непринужденность придавала мне новую прелесть, еще незнакомую господину де Клималю; время от времени он останавливался и смотрел на меня с нежностью, по-прежнему казавшейся мне чрезмерной, хотя я и не понимала ее затаенного смысла.

Я еще и не могла тогда ничего разгадать, мое воображение уже нарисовало образ этого человека, и хотя я видела что он восхищен мною, почему бы моя юность, несчастное мое положение, мой ум и моя миловидность не могли внушить ему вполне невинную приязнь ко мне? Разве нельзя проникнуться нежной дружбой к молодой особе моего возраста, чьим попечителем человек хочет стать? Покровителю любо видеть ее достоинства: ведь в таком случае благодеяния приносят ему больше чести; словом, нам обычно нравится, когда на предмет нашего великодушия приятно смотреть; у благодетеля может возникнуть тогда вполне естественная нежность к своей подопечной, и девушка, которой уже идет шестнадцатый год, хотя бы она ничего еще в жизни не видела, чувствует, смутно угадывает это чувство: оно вызывает в ней не больше удивления, чем любовь к ней отца и матери; так было и со мной: манеры господина де Клималя я скорее приняла бы за повадки чудака, нежели за то, чем они были в действительности. Несколько раз он брал мою руку, с шутливыми словами подносил ее к своим губам, но я видела в этом лишь быстро развившуюся привязанность ко мне, и она трогала меня больше, нежели все его благодеяния: в мои годы, когда девушка еще не изведала страданий, ей неизвестно, как привлекает обольстителя крайняя ее бедность.

Может быть, мне следовало бы пропустить все это, но уж я пишу как умею, мне и в голову не приходит сочинять для вас книгу, моему уму никогда бы и не справиться с такой работой; я просто воображаю, что веду с вами разговор, а в беседе все можно сказать Итак, продолжим.

В те времена бросали носить парики, делали прическу из волос а у меня были великолепные косы; ныне, когда мне уже пятьдесят лет, они несколько поредели, но сохранился их прекрасный светло-русый цвет.

Господин де Клималь любовался моими волосами, трогал их с восхищением, однако я смотрела на его игру, как на чистейшую шутку.

— Марианна,— говорил мне он,— вам нечего жаловаться: при таких чудесных волосах и таком личике у вас ни в чем не будет недостатка.

— Они мне не вернут ни отца моего, ни матери,— отвечала я.

— Но за них все будут любить вас,— продолжал он,— и, что касается меня, я вам никогда ни в чем не откажу.

— О, сударь,— сказала я ему,— я крепко рассчитываю на вас и на ваше доброе сердце.

— На мое доброе сердце? — переспросил он, смеясь.— Ну, раз вы заговорили о сердце, дорогое дитя, то загляните-ка в свое собственное сердце: если бы я попросил вас, скажите, вы бы отдали мне его?

— Ну, конечно, вы вполне этого заслуживаете,— простодушно ответила я.

И едва я сказала это, глаза его загорелись таким огнем, что мне все стало ясно; тотчас же я сказала себе: «Вполне возможно, что этот человек любит меня, как любовник любит свою возлюбленную». Ведь я в конце концов видела влюбленных в нашей деревне, слышала разговоры о любви, даже прочла украдкой несколько романов; все это в соединении с уроками, которые мы получаем от самой природы, по крайней мере, дало мне почувствовать, что возлюбленный весьма отличается от друга; а раз я по-своему чувствовала эту разницу, не удивительно, что взоры господина де Клималя вдруг показались мне какого-то подозрительного свойства.

Я еще не была вполне убеждена в правильности той мысли, которая внезапно пришла мне в голову (вскоре мне пришлось в ней убедиться), но стала чувствовать себя с ним более уверенно и непринужденно. Мои подозрения почти совсем избавили меня от робости за которую он меня упрекал; я подумала, что если он и впрямь влюблен в в меня, то мне нечего с ним чиниться; не я, а он должен чувствовать себя в затруднительном положении. Рассуждение вполне естественное и казавшееся мне весьма тонким, а на деле вовсе таким не являвшееся — ничего нет проще, как прийти к подобному выводу, его делаешь незаметно для себя.

Правда, тем, о которых мы можем так рассуждать нечего и возлагать надежд на взаимность с нашей стороны о любви к ним и речи не может быть,— в этом отношении я была совершенно равнодушна к господину де Клималю, и мое равнодушие даже могло обратиться в ненависть, если б он стал преследовать меня. Пожалуй, он мог бы стать моей первой привязанностью, если б знакомство наше началось иначе; но я узнала его как человека благочестивого, решившего лишь из милосердия принять на себя заботы обо мне; а такое обстоятельство более всего удаляет нас от чувства, именуемого влюбленностью; мужчине нечего и ждать нежных чувств от женщины, с коей он познакомился, желая ее облагодетельствовать. Унижение, перенесенное ею, закрывает ему путь к ее сердцу. В сердце ее таится обида, которую она и сама не сознает, пока от нее требуют лишь чувств, справедливо заслуженных благодетелем, но пусть он попросит хоть крупицу нежности,— о! это другое дело! Оскорбленное самолюбие все вспомнит, она поссорится с обидчиком безвозвратно и не простит его никогда. Так было и у меня с господином де Клималем.

Правда, если бы люди умели деликатно оказывать благодеяния, я уверена, что они могли бы делать с облагодетельствованными все, что угодно: существует ли чувство более сладостное, нежели признательность, когда ей не препятствует уязвленное самолюбие? Благодарность порождала бы сокровища нежности, но вместо них от облагодетельствованного требуются лишь две добродетели: не возмущаться грубостью, с которой ему делают добро, и питать к благодетелю признательность.

Господин де Клималь заговорил о платье, которое он хотел мне подарить, и мы поехали, чтобы купить его по моему вкусу. Думаю, что я отказалась бы от этого подарка, будь я уверена, что господин де Клималь влюблен в меня: тогда мне противно было бы воспользоваться его слабостью, тем более что его чувств я не разделяла; ведь когда они взаимны, все скрашивается, воображаешь, что высшая щепетильность состоит в том, чтобы совсем ее не выказывать в таких делах; но я еще сомневалась, не зная хорошенько, что у него на душе, и воображала, будто он питает ко мне только дружбу; по-видимому, очень большую дружбу, несомненно заслуживающую, чтобы я ради нее пожертвовала своей гордостью. Итак, я приняла предложенный подарок.

Платье было куплено: я сама выбрала этот изящный и скромный наряд, который вполне мог подойти девице небогатой но знатного рода. Затем господин де Клималь заговорил о белье, и действительно, мне оно было нужно. Еще одна покупка. Мы за ней отправились. Белье господин де Клималь мог бы купить и у госпожи Дютур, но у него были свои причины не обращаться к ней: он хотел приобрести для меня белье отменного качества. Госпожа Дютур нашла бы подобное милосердие чрезмерным, и хотя она была славная женщина и не стала бы вмешиваться, считая, что это не ее дело, лучше было не пользоваться ее покладистостью и пойти в другую лавку.

О! Как раз это превосходное белье, которое господин де Клималь уговорил меня выбрать, и открыло мне истинные его чувства; я даже удивляюсь, что купленное платье, весьма миленькое, еще оставило во мне некоторые сомнения,— ведь милосердие не стремится к изысканности, делая подарки; даже дружба, всегда готовая помочь, дарит хорошие вещи, но и думать не станет о великолепном; при всех своих добродетелях, люди, делая добро, ограничиваются строгим выполнением долга и скорее бывают скуповаты, чем расточительны; только пороки не жалеют денег. Я тихонько промолвила, и притом вполне серьезным тоном, что совсем не хочу столь изысканного белья и красивых чепчиков, но господин де Клималь засмеялся и сказал:

— Вы настоящий ребенок, помолчите-ка! Пойдите посмотритесь в зеркало и тогда скажите, слишком ли красив для вас этот чепчик при вашем личике.

И он принялся выбирать, не слушая меня.

Признаюсь, я была в большом смущении, так как убедилась, что он влюбился в меня и делает мне подарки, надеясь завоевать мое сердце; принимая его дары, я тем самым доказываю обоснованность его надежд.

Я принялась обдумывать, что мне делать; и когда я теперь вспоминаю об этом, мне кажется, что я нарочно убивала на это время, тревожила себя всякими соображениями и зря задавала себе работу — лишь для того, чтобы в смятении ума мне труднее было найти выход и моя нерешительность была бы более извинительна. Ведь таким образом я оттягивала свой разрыв с господином де Клималем и могла оставить у себя его подарки

Однако ж мне было очень стыдно за его намерения; мне вспомнилась сестра священника, мой дорогой друг. Какая ужасная разница, говорила я себе, между той помощью, которую мне оказывала она, и той, которую я получаю от господина де Клималя. Будь моя воспитательница жива, как скорбела бы она сейчас о том, что я очутилась в таком положении! Я считала, что мое приключение жестоко оскорбляет память о нежной ее дружбе; мне казалось, что в сердце моем отдаются ее горькие вздохи; все, что я вам говорю, я не могла бы в ту пору выразить словами, но живо это чувствовала.

С другой стороны, у меня не было пристанища, а господин де Клималь предоставил его мне; я так плохо одета, а он купил мне прекрасные наряды я в воображении уже примерила их на себя и находила, что они очень мне к лицу. Но я не останавливалась на подобных картинах, которые примешивались к моим рассуждениям, ибо мне стало стыдно, что они доставляют мне удовольствие, и я была очень рада, что эти приятные образы оказывали на меня свое действие помимо моего сознания; благодаря замечательной гибкости ума, человек зачастую чувствует себя неповинным в той глупости, которую ему хочется совершить. Да ведь в конце концов, убеждала я себя, господин де Клималь еще ничего мне не говорил о своей любви, быть может, он еще долго не решится о ней заговорить, так зачем же мне разгадывать причины его забот? Меня привели к нему как к человеку милосердному и благочестивому, он делает мне добро; тем хуже для него, если он делает это с дурными целями, я не обязана читать в его душе и, уж во всяком случае, ни в чем не буду его сообщницей. Пусть-ка он объяснится, подожду, пока он заговорит без обиняков.

Как только я разрешила этот каверзный вопрос, у меня рассеялись угрызения совести, и я со спокойной душой приняла и белье и платья

Я увезла подарки к госпоже Дютур; правда, на обратном пути господин де Клималь то тем, то этим еще более, чем прежде, выказывал свою страсть: он постепенно снимал маску, за ней показывался влюбленный мужчина, я видела уже половину лица, но решила, что надо увидеть все целиком и лишь тогда узнать его, а пока лучше считать, что я ничего не замечаю. Покупки еще не были в надежном месте, и если бы я выразила негодование слишком рано, возможно, что я бы все потеряла.

Страсти такого рода как та, что обуяла господина де Клималя, не отличаются благородством когда таких поклонников отвергают они вовсе не стремятся ретироваться с честью, и мужчина в котором более говорит желание, чем любовь — плохой возлюбленный, правда, и самый деликатный воздыхатель не свободен от желания, но, по крайней мере, у него к чувственности примешиваются сердечные чувства, все это сливается вместе и создает нежную, а не порочную любовь, хотя даже такая любовь способна служить пороку ведь повседневно в делах любви очень деликатно совершают весьма грубые вещи. Но здесь речь пойдет не об этом.

Итак, я притворилась, что ничего не понимаю в намеках, которые делал мне господин де Клималь, когда мы возвращались из лавки.

— Боюсь чересчур сильно полюбить вас, Марианна,— говорил он мне.— А если бы это случилось, что бы вы тогда сделали?

— Чувствовала бы к вам еще больше признательности, если это возможно,— отвечала я.

— Однако же, Марианна, я опасаюсь приговора вашего сердца! Что будет когда оно узнает всю нежность, разгоревшуюся в моем сердце,— добавил он,— ведь вы ее не знаете.

— Как! — сказала я.— Вы полагаете что я не вижу вашей дружбы ко мне?

— Ах, не изменяйте, пожалуйста, моих выражений! — подхватил он.— Я не употребил слова «дружба», я сказал: «нежность».

— Что вы! — заметила я.— Разве это не одно и то же?

— Нет, Марианна,— ответил он, устремив на меня взгляд, показывавший, какая тут существует разница.— Нет, дорогая девочка, это не одно и то же, и я очень хотел бы, чтобы моя нежность показалась вам слаще дружбы.

Тут я, как ни старалась, не могла справиться с собою и потупила от смущения глаза.

— Что ж вы ни слова не промолвите? Вы слышали меня? — сказал он, сжимая мне руку.

Право, мне стыдно но я не знаю что и ответить на такую доброту.

К счастью для меня, разговор окончился так как мы приехали, он успел сделать только одно — шепнул мне на ухо:

— Ступайте, плутовка! Постарайтесь, чтобы сердце ваше стало посговорчивее и не было глухим. Оставляю вам свое сердце на помощь.

Речь была достаточно ясна, трудно было говорить более понятным языком; я приняла рассеянный вид, чтобы избавить себя от ответа, но поцелуй, которым он под конец коснулся моего уха, привлек мое внимание — не могла же я притвориться глухой до такой степени, и я поступила иначе.

— Сударь, не ушибла ли я вас? — воскликнула я с самым невинным видом, как будто приняла его поцелуй за случайное столкновение наших голов при тряске. Я сказала это, уже выходя из кареты, и должно быть, моя маленькая хитрость обманула его, так как он вполне естественным тоном ответил: «Нет».

Я внесла сверток с покупками и спрятала их наверху, в нашей комнате, а господин де Клималь заглянул в лавку госпожи Дютур. Я тотчас сошла вниз.

— Марианна,— сказал он мне холодным тоном,— отдайте шить ваше платье сегодня же; я навещу вас дня через три, через четыре и хочу, чтобы к тому времени оно было готово.— А затем, обращаясь к госпоже Дютур, он добавил:— Я постарался, чтобы платье соответствовало очень хорошему белью, которое она мне показала,— белье это оставила ей покойная воспитательница.

Тут вы, конечно, заметите, дорогой друг, что таким образом господин де Клималь предупредил меня, как он будет говорить с госпожой Дютур. Полагаю, вам понятна причина такого поведения; хоть он мне и ничего не сказал, я сама о ней догадалась.

— Кстати сказать,— добавил он,— я буду весьма доволен, если мадемуазель Марианна окажется прилично одетой, у меня есть некоторые виды на нее, и возможно, они увенчаются успехом.

Все это было сказано тоном человека правдивого и почтенного; ведь господин де Клималь наедине со мной совсем не походил на того господина де Клималя, который говорил с другими: право же, это были два совершенно разных человека, а, видя его монашеское лицо, я не понимала, как это лицо могло становиться таким мирским, когда он бывал со мною с глазу на глаз. Бог мой, сколько У негодяев таланта к лицемерию!

Поговорив четверть часика с госпожой Дютур, он удалился. И лишь только он ушел, как эта женщина, которой он рассказал мою историю, принялась расхваливать благочестие и доброту сердца господина де Клималя.

— Марианна,— сказала мне она,— вам повезло, что вы с ним встретились! Посмотрите, как он заботится о вас! Будто вы его родная дочь. Во всем мире не встретишь такого доброго и милосердного человека.

Слово «милосердие» совсем мне не понравилось: оно было слишком обидным для такого щекотливого самолюбия, как мое; но госпоже Дютур это и в голову не приходило, она говорила то, что думала, не ведая ни лукавства, ни душевных тонкостей. Я все-таки сделала гримасу, но ничего не сказала, так как единственным свидетелем разговора была хмурая девица Туанон, куда более способная позавидовать подаренным мне вещам, нежели подумать, что для меня унизительно принимать эти подарки.

— Да уж насчет этого вы, мадемуазель Марианна,— процедила она с завистливым видом,— можно сказать, в сорочке родились, под счастливой звездой.

— Напротив,— ответила я.— Под самой несчастливой, ибо я, бесспорно, должна была бы жить лучше, чем сейчас.

— Да, кстати,— добавила она,— это правда, что у вас нет ни отца, ни матери и неизвестно, кто вы такая? Вот забавно!

— Действительно, это очень забавно,— ответила я обиженным тоном,— и вам, пожалуй, даже следует поздравить меня с такой удачей.

— Замолчите, Туанон! Вы идиотка! — сказала госпожа Дютур, видя, что я рассердилась.— Марианна права, что смеется над вами. Поблагодарите бога, что он сохранил вам родителей. Да кто ж это говорит человеку, что он подкидыш? Про меня пусть бы уж лучше толковали, что я ублюдок.

Вот каким утешительным способом она заступилась за меня. Ревностная защита этой благожелательницы покоробила меня не меньше, чем обида, нанесенная мне мадемуазель Туанон, и на глазах у меня выступили слезы. Госпожа Дютур была этим тронута, не подозревая, что сама вызвала их своей неловкостью; я затрепетала от ее умиления опасаясь какого-нибудь нового назидания со стороны госпожи Дютур поспешила попросить ее ничего больше не говорить. Туанон со своей стороны, видя, что я плачу, искренне расстроилась; сердце у нее не было злым, и она никого не хотела обижать; она была лишь тщеславна, у нее имелись свои понятия о приличии. Раз ей не подарили такую красивую обновку, как мне, она, возможно, сочла нужным в утешение себе сказать что-нибудь острое, чтобы похвастаться своим умом, как она хвасталась своей талией.

Вот из чего проистекали ее глупые насмешки надо мной, за которые она очень искренне попросила у меня прощения; я видела, что этим добрым женщинам не понятны ни моя гордость, ни моя щепетильность, что обе они и не подозревают, какую боль они мне причинили, и я сдалась на их ласки; разговор уже пошел только о моем новом платье, им не терпелось посмотреть на купленную ткань, и их простодушное любопытство пробудило и мое любопытство — мне захотелось послушать, что они скажут.

Без всякой обиды в сердце я пошла за материей, с удовольствием думая о новом платье, которое скоро буду носить. Я взяла сверток, лежавший нетронутым в спальне, и принесла его. Когда же его развязали, первым бросилось в глаза прекрасное белье, покупку которого так трудно было скрыть, что господину де Клималю пришлось ради этого прибегнуть ко лжи, а мне — согласиться на обман,— вот оно,— легкомыслие молодости! Я и забыла, что эта проклятое белье лежало в свертке вместе с материей на платье.

— Ого-го! — воскликнула госпожа Дютур.— Вот так штука! Господин де Клималь сказал, что ваша покойная воспитательница оставила вам это белье, но оказывается, он сам его купил для вас, Марианна. Очень дурно с вашей стороны, что вы купили его не у меня. Неужто вы более избалованы, чем герцогини, мои покупательницы? А ваш-то Клималь, вот хорош! Вижу, вижу, в чем тут дело,— добавила она и вытащила из-под низу купленную материю, желая получше рассмотреть ее, так как гнев не угасил в ней любопытства — чувства, которое у женщин сочетается с любыми душевными волнениями.— Да, вижу, в чем тут дело! Понимаю, почему мне наврали насчет этого белья, но я не такая дура, чтобы поверить всякой выдумке. Больше и говорить не стоит. Унесите, унесите ваши покупки! Нечего сказать, хорошую штуку выкинули! По доброте своей поместили ко мне девицу в ученье, а вещи, какие ей нужны, покупают в других лавках. Мне — хлопоты, а чужим — прибыль. Покорнейше благодарю!

Тем временем Туанон осторожно, кончиками пальцев приподнимала купленную ткань, словно боялась запачкаться, и приговаривала:

— Черт возьми! Выгодно быть сиротой!

Бедняга говорила это не от души, просто ей хотелось тоже быть участницей нежданного происшествия,— ведь при всей ее добродетели, она себя бы не помнила от радости, если бы кто-нибудь сделал ей такой подарок.

— Оставьте это, Туанон,— сказала госпожа Дютур,— а то можно подумать, что вы завидуете!

До этой минуты я молчала: я испытывала такое волнение, такое смятение чувств, такую обиду, что не могла говорить, не знала, с чего начать, тем более что положение оказалось совершенно новым для меня — я никогда не бывала в подобных стычках. Но в конце концов, когда мысли мои несколько прояснились, гнев взял верх надо всем, столь искренний и безудержный гнев, какому предаваться могла лишь юная и чистая душа, неповинная в том, в чем ее обвиняли.

Правда, господин де Клималь был влюблен в меня, но ведь я не собиралась извлекать выгоду из его влюбленности; и если я, даже зная о его любви, приняла от него подарки, нарочно прибегнув для этого к ловкому рассуждению, которое мне продиктовали моя нужда и мое тщеславие, это все же не затрагивало чистоты моих намерений. Рассуждение было ошибкой с моей стороны, но не преступлением; следовательно, я не заслуживала оскорблений, которыми осыпала меня госпожа Дютур, и в ответ на них я подняла адский шум. Прежде всего я швырнула на пол и купленную материю, и белье — сама не знаю почему, просто от ярости: затем я разразилась потоком слов, я говорила, говорила, вернее, кричала, и уж не помню хорошенько, что за речи я вела, помню только, как я, плача, признавала, что господин де Клималь, купил для меня белье и запретил мне говорить об этом, не сообщив, какие у него есть на то причины; и вот я так несчастна, что оказалась среди людей, готовых с легкостью опорочить меня; я хочу немедленно уехать отсюда, я сейчас же пошлю за каретой, чтобы перевезти свои пожитки, и поеду туда, где можно будет остановиться; по мне, лучше умереть в нищете, чем жить там, где я совсем не на своем месте; я оставлю им подарки господина де Клималя, не нужны мне ни его подарки, ни его любовь, если это правда, он влюблен в меня. Словом, я рассвирепела, как львица, кровь бросилась мне в голову, да тут еще мне вспомнились все несчастья: смерть доброй моей воспитательницы, утрата нежного ее покровительства, ужасная гибель моих родителей, унижения, перенесенные мною мучительное сознание, что я чужая всем на свете и никогда не увижу кровных своих родных и что нынешняя моя беда, возможно, кончится другой, еще горшей: ведь у меня ничего не было, кроме красоты, привлекавшей ко мне друзей. И посмотрите, что за опора распутство мужчины! Право, есть отчего голове пойти кругом, да еще у такой молоденькой девушки, как я.

Госпожу Дютур напугало мое бурное негодование, она никак этого не ожидала и рассчитывала только пристыдить меня.

— Боже мой, Марианна,— заговорила она, когда ей удалось вставить слово,— ведь можно же ошибиться. Успокойтесь, я жалею, что так сказала. (Ведь мой порыв оправдывал меня, мое возмущение свидетельствовало, что я невиновна.) — Ну, успокойтесь, детка.

Но я все не могла угомониться и во что бы то ни стало хотела уехать.

Наконец она втолкнула меня в маленькую комнатку и заперлась там со мною; а там я наговорила еще столько гневных слов, что силы мои иссякли, я уже не могла говорить и лишь плакала; никогда я не проливала столько слез, и добрая женщина, глядя на меня, тоже заплакала от всего сердца.

Тут пришла Туанон и позвала нас обедать, и так как эта девица всегда была согласна в чувствах со всеми, то видя, что мы плачем, и она заплакала; а я после обильно пролитых слез, растроганная ласковыми словами, которые мне говорили обе утешительницы, успокоилась и все позабыла.

Хорошие деньги, которые господин де Клималь платил за мое содержание, пожалуй, несколько поспособствовали умиленному раскаянию госпожи Дютур в том, что она обидела меня; больше всего ее, несомненно, огорчило и восстановило против меня то, что белье было куплено не у нее. За обедом, заговорив совсем другим тоном, она сама мне сказала, что если господин де Клималь влюбился в меня, как это явствует из его поведения, следует этим воспользоваться.

— Послушайте, Марианна,— говорила мне она,— на вашем месте я бы знала, как поступить, ведь у вас ничего нет, вы так бедны и даже лишены утешения иметь родителей,— на вашем месте я бы принимала все подарки господина де Клималя, вытянула бы из него все, что можно.

Любви я бы ему не подарила, боже сохрани! Честь должна быть на первом месте, и я не такая женщина, чтобы говорить иначе,— вы же сами видите. Одним словом, вертитесь, как хотите, но добродетель важнее всего, и я до самой смерти буду так думать. Но это не значит, что мы должны выбрасывать то, что нашли; в жизни можно ко всему приноровиться. Вот взять, к примеру, вас и господина де Клималя. Да неужели же сказать ему: «Убирайтесь вон!»? Нет, конечно. Он в вас влюбился, вы в этом не виноваты — все эти ханжи выкидывают такие фортели. Не мешайте ему, пусть любит вас, а вы свое дело делайте. Пусть он покупает вам тряпки — берите, раз за них заплачено. Станет вам денег давать, не будьте дурочкой, преспокойно подставляйте руку. Куда уж вам важничать! А вот если он потребует любви, тут смотри в оба, веди ловкую игру, говори ему, что все придет в свое время. Посулами да проволочками далеко можно завести. Во-первых, скажите, что нужно, мол, время, чтобы вам его полюбить, а потом сделайте вид, будто уже начинаете его любить, но, дескать, дайте срок, чтобы любовь разгорелась; а потом, когда он вообразит, что завоевал ваше сердце, разве вы не можете укрыться за стеной добродетели? Разве девушка не должна защищаться? У нее найдется множество оправданий и отговорок. И как она умеет клеймить все зло греховных страстей! А время идет и идет, подарки она получает и получает, и если воздыхатель в конце концов возмутится, пусть помалкивает, девица сумеет разгневаться похуже, чем он, и еще возьмет и даст ему отставку. А что подарено, то подарено. Что ни говори, милей подарков нет ничего! Если бы люди ничего не Дарили, они бы в целости все сохранили. Эх, кабы за мной стал ухаживать ханжа, уж я бы так устроила, что он веки вечные носил бы мне подарочки, и я бы ни разу так и не сказала бы ему: «Довольно! Остановитесь!»

Простодушие и благожелательность, с которыми госпожа Дютур излагала все это, были еще более любопытны, чем ее поучения, довольно кроткие, конечно, но способные внушить девицам, попавшим в ее школу, весьма странные понятия о чести. Такие наставления просто опасны: полагаю, что они ведут к распутству и что девушке нелегко сохранить свою добродетель на этом пути. При всей своей юности, я в душе не одобряла того, что проповедовала госпожа Дютур; в самом деле, даже если бы девушка в подобных обстоятельствах и была уверена в своем неизменном благоразумии, для нее было бы позором применять в жизни такие подлые правила В сущности, ведь только утратив порядочность, можно внушать людям надежду, что ради них ты готова лишиться порядочности Искусство поддерживать в мужчине такую надежду я почитаю еще более постыдным, нежели само падение когда девушка погрязает в пороке, ведь при сделках, даже гнусных, самой гнусной надо считать ту сделку, в которой плут мошенничает из алчности. Разве вы со мной не согласны?

Что до меня, то я от природы правдива и не могла бы так вести себя, я не хотела ни поступать дурно, ни притворяться будто готова уступить я ненавидела мошенничество, какого бы рода оно ни было, в особенности противно было мне то плутовство, о котором шла речь, ибо оно диктовалось низкими побуждениями, внушавшими мне ужас.

Поэтому я только качала головой в ответ на речи госпожи Дютур, уговаривавшей меня вступить на этот путь — к моей выгоде и к ее собственной. Она была рада подольше получать плату за мое содержание и вдобавок устраивать со мной пирушки на деньги господина де Клималя; весело смеясь, она в этом откровенно признавалась, она была лакомка и особа корыстолюбивая, а меня не прельщали ни угощенья, ни деньги.

После обеда материя на платье и раскроенное белье были отданы швеям в мастерскую, и госпожа Дютур велела им поторопиться. Она, несомненно, надеялась, что, увидев себя в авантаже (это было ее собственное выражение), я соблазнюсь мыслью подольше протянуть интрижку с господином де Клималем; надо правду сказать, по части кокетства я угрожала стать опаснейшей женщиной. Увидев на ком-нибудь со вкусом завязанный бант, изящное платье, я круто останавливалась, я теряла спокойствие, я помнила о них целый час в мыслях примеряла их на себя (то же было и с новым моим платьем, как я уже говорила), словом, мне хотелось наряжаться,— тут я всегда предавалась мечтам и строила воздушные замки.

Но несмотря на такие мои склонности, я получив уверенность в любви господина де Клималя, твердо решила лишить его всякой надежды, если он заговорит со мной о своих чувствах. После этого я без зазрения совести взяла бы все, что он пожелал бы мне дать, таков был мой хитрый замысел.

Через четыре дня мне доставили платье и белье; это было в праздничный день, я только что встала, когда заказ принесли из мастерской. Взглянув на принесенное, мы обе с Туанон сперва онемели: я от радостного волнения, она от зависти, представляя себе, какой я стану и какой будет она; она охотно променяла бы отца с матерью на удовольствие оказаться сиротой и получать такие же прекрасные подарки, как я; широко раскрыв глаза, она смотрела на мои наряды с изумлением и завистью — завистью такой смиренной, что мне стало жалко Туанон; но ведь я ничем не могла утешить ее и только постаралась не проявлять хвастовства, примеряя платье перед маленьким скверным зеркальцем, в котором видела себя лишь до пояса; но и так я находила свое отражение чрезвычайно привлекательным.

Я быстро причесалась и принялась одеваться, чтобы поскорее насладиться обновкой. Как билось мое сердце при мысли о том, что она очень украсит меня; я вкалывала каждую булавку дрожащей рукой; я спешила закончить свой туалет, но не испортить торопливостью его совершенства. Однако я скоро кончила, ведь мои тогдашние представления о совершенстве наряда можно назвать весьма ограниченными: я была начинающая щеголиха с большими задатками, только и всего.

Правда, когда я увидела свет, то научилась там многому. Мужчины ведут разговоры о науках и о философии; как прекрасны их беседы по сравнению с болтовней об искусстве завязать ленту или подобрать ее к цвету платья!

Если бы люди знали, что происходит иногда в голове кокетки, как душа ее раскрыта и впечатлительна; если б они постигли тонкость ее суждений относительно нарядов, которые она примеряет, отвергает, а потом колеблется, не зная, какой фасон выбрать, и берет, наконец, наобум, просто от усталости: ведь зачастую она недовольна, ее замыслы идут гораздо дальше их осуществления; если бы стало известно все, что я говорю об этом, я бы всех испугала, самые сильные умы почувствовали бы себя униженными, даже Аристотель показался бы просто маленьким мальчиком. Уж поверьте, я это знаю великолепно; когда дело касается каких-нибудь уборов, тут мало найти что-нибудь хорошее,— надо отыскать нечто иное, еще лучше и так переходить от лучшего к лучшему; а чтобы убедиться, что достигнуто самое, самое лучшее, надо прочитать это в глазах мужчины и суметь предпочесть в уборах то, что его особенно пленяет,— это дело огромной важности!

Я подшучиваю над нашей женской наукой и совсем не церемонюсь с вами,— ведь мы обе теперь не прибегаем к ней; но если бы кто-нибудь заявил, смеясь, что видел меня некогда кокеткой, пусть-ка он пожалует ко мне, я ему скажу кое-что другое — посмотрим тогда, кто из нас посмеется больше.

У меня была хорошенькая мордашка, из-за которой мужчины совершали немало безумств, хотя, судя по теперешнему ее виду, она совсем этого не заслуживала; право, мне грустно смотреться в зеркало, и я лишь случайно бросаю туда взгляд, а нарочно почти никогда не делаю себе этой чести. Зато в прежние дни я охотно рассматривала свое лицо: я искала различные способы нравиться и училась соединять в себе нескольких женщин. Когда мне хотелось иметь задорный вид, я знала, как мне тогда надо держать себя и какой выбрать убор; на следующий день я становилась воплощением томной грации, а затем — образцом скромной и строгой, безыскусственной красоты. Я умела приковать внимание самого ветреного мужчины; я побеждала его непостоянство, ибо каждый день он видел во мне новую возлюбленную, словно менял их.

Но я все отклоняюсь в сторону, прошу за это извинить меня; в своих отступлениях я нахожу удовольствие и отдых, и в них я ведь тоже беседую с вами.

Вскоре я уже была одета; и действительно, в новом своем наряде я совсем затмила Туанон, мне даже стало совестно. Дютур нашла, что я очаровательна; Туанон критиковала мое платье, я из жалости к ней соглашалась с ее словами: ведь если бы откровенно показать, как я довольна, она еще больше чувствовала бы себя униженной; поэтому я скрывала свою радость. Всю жизнь мое сердце исполнено было желания щадить чувства ближнего.

Мне не терпелось показаться на люди и пойти в церковь, чтобы посмотреть, как меня станут разглядывать. Туанон, которую в праздничные дни всегда сопровождал ее воздыхатель, ушла раньше меня, боясь, что я пойду вместе с нею и тогда этот поклонник из-за моего нового платья будет смотреть на меня больше, чем на нее; ведь для иных людей красивое новое платье почти что равносильно красивому лицу.

Я отправилась одна и была несколько смущена, не зная, как себя вести, ибо вообразила, что, будучи хорошенькой и нарядной, я должна иметь какую-то особую осанку и больше обычного следить за своими манерами.

Я гордо выпрямилась — ведь с этого и начинается тщеславие у новичков; и думается мне, во мне сразу видна была свеженькая девочка, которая воспитывалась в деревне, не умеет держать себя, но в которой уже проглядывает пока еще скованная грация.

Я не прибегала ни к каким ужимкам, чтобы подчеркнуть свою миловидность; я добросовестно положилась на естественную свою прелесть, как вы однажды сказали шутя о какой-то даме. Несмотря на это, многие прохожие смотрели на меня, и я больше радовалась, чем удивлялась этому, так как хорошо чувствовала, что заслуживаю внимания; и, право же, мало встречалось женщин, похожих на меня: я нравилась и сердцу и взорам, и красота была наименьшим моим очарованием.

Теперь я приближаюсь к событию, из-за которого произошли все мои приключения,— с него я начну вторую часть повествования о моей жизни; читать все подряд, без перерыва вам бы наскучило, а так мы с вами немного отдохнем.

ПРЕДИСЛОВИЕ

Первая часть «Жизни Марианны», по-видимому, доставила многим удовольствие, особенно понравились им рассуждения, разбросанные в тексте. Другие же читатели говорили, что рассуждений слишком много; к недовольным я и обращаю свое краткое предисловие.

Ежели дать им книгу «Размышления о человеке», разве они не стали бы охотно читать ее, будь эти «размышления» хороши? У нас пишут немало таких книг, и некоторые из них встречают высокую оценку, зачем же здесь-то размышления оказались неудобны, только потому, что они — размышления? Да затем, скажут недовольные, что в приключениях, подобных этим, размышления неуместны: в таких повествованиях целью надо ставить занимательность, а вовсе на заставлять читателя задумываться.

На это вот что можно ответить. Если вы смотрите на «Жизнь Марианны» как на роман,— вы правы и ваша критика справедлива: размышлений тут слишком много, эта форма не свойственна романам или историям, предназначенным лишь для развлечения публики. Но ведь Марианна и не собиралась писать роман. Подруга попросила ее, чтобы она рассказала о своей жизни, и Марианна делает это, как умеет. Она не думает подражать какому-нибудь сочинению. Она не писательница, а просто женщина, о многом думавшая, многое видевшая, много испытавшая, жизнь ее соткана из различных событий, благодаря коим она узнала сердце и характер мужчин, и, описывая свои приключения, она воображает, что говорит со своей подругой, беседует с ней, отвечает на ее вопросы, ведя свое повествование в таком духе, она излагает в нем всякие происшествия и размышляет по их поводу — вот в каком тоне пишет Марианна. Это, если угодно, не роман и не повествование — это ее собственная история; иного с нее не требуйте. Вообразите, что она совсем и не пишет, а разговаривает, и ежели вы встанете на такую точку зрения, ее манера повествования не покажется вам столь уж неприятной.

Правда, следует заметить, что в дальнейшем Марианна размышляет меньше, а больше рассказывает: и так как ее положение вскоре изменится, то и рассказы ее станут более любопытны и более применимы к тому, что делается на белом свете.

Кстати сказать, многим читателям не понравится ссора кучера с госпожою Дютур. Есть люди, почитающие ниже своего достоинства бросить взгляд на то, что общественное мнение признает грубым; но другие, мыслящие более философски и не столь послушные различиям, кои гордость установила в житейских делах, не подосадуют, если им покажут, что за человек кучер фиакра и что за женщина — мелкая торговка.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Скажите мне, дорогой друг, не из любезности ли выражаете вы столь горячее любопытство, желая поскорее узнать продолжение моей истории? Я могла бы заподозрить это, ибо до сих пор мой рассказ состоял из весьма простых, весьма заурядных происшествий, и если бы я напечатала свое повествование, оно показалось бы многим читателям низким и тривиальным. Ведь я тут все еще простая белошвейка, и это им было бы неприятно.

У иных людей тщеславие примешивается ко всему, что они делают, даже к чтению книг. Дайте им историю сердца человеческого в пышной обстановке, и сия история будет для них предметом значительным; но не вздумайте говорить им о мелкой сошке, они хотят, чтобы в повествовании действовали лишь вельможи, принцы, короли или, по крайней мере, особы, занимающие высокое положение. Для благородного вкуса только видные персоны и существуют в мире. Забудьте о простых смертных: пусть они себе живут, но не заводите о них речи. Строгие ценители охотно сказали бы, что природа прекрасно могла бы обойтись и без их появления на свет божий и что мещане позорят ее одним уже своим существованием.

Сами посудите, сударыня, с каким презрением подобные читатели отнеслись бы ко мне.

Впрочем, не будем смешивать — моя характеристика таких людей вас не касается, вас не испугало низкое мое положение. Но, может быть, я плохо пишу? В начале моей жизни было мало событий, и рассказ мой вполне мог вам наскучить. Вы говорите, что нет, не наскучил, вы торопите меня продолжать. Приношу вам благодарность и продолжаю; дайте срок, я не всегда буду находиться у госпожи Дютур.

Вам уже известно, что я пошла в церковь, у входа теснились прихожане, но я не осталась в их толпе, слишком много я потеряла бы (мне надо было показать и свое новое платье, и свое личико). Проталкиваясь потихоньку, я постаралась пробраться в ту часть церкви, где заметила благородных особ, расположившихся там со всеми удобствами.

В этом обществе женщины были чрезвычайно нарядны; одни, довольно уродливые, вероятно, подозревали, что они некрасивы, и пытались роскошными уборами скрасить свою наружность; другие нисколько не догадывались о своем безобразии,— искренне воображая, что они миловидны, эти дурнушки кокетничали напропалую.

Одна дама была очень хороша собой, но как раз она-то не давала себе труда кокетничать, она была выше кокетливых ужимок, ибо нравилась и без них; веря в свое очарование, она держалась с небрежным изяществом, чем резко отличалась от других; она как будто говорила: «Меня сама природа наделила всеми прелестями, которые этим женщинам так хотелось бы иметь».

Было тут также и много статных молодых людей, принадлежащих к судейскому или военному дворянству, по виду весьма самодовольных кавалеров, опиравшихся на спинки стульев с тем изяществом и непринужденностью манер, которые свойственны лишь людям хорошего общества.

Они то клали поклон, то выпрямлялись и поднимали голову, потом слали улыбки направо и налево — не столько из учтивости или по обязанности, сколько для того, чтобы показать себя в разных видах: и с важной осанкой, и с благодушной миной.

Я без труда угадывала мысли всех этих особ, так как чутьем узнавала то, что было мне уже знакомо; ум мой не становился от этого более развитым, не надо ошибаться и преувеличивать мою проницательность.

Мы, женщины, обладаем двумя видами ума. Один — наш, собственный, прирожденный, который служит нам для размышлений, в зависимости от степени его развития и постепенно, со временем, доходит до доступного нам предела.

А кроме того, у нас есть еще другой ум, отличный от первого, и он может оказаться у самых глупых женщин. Этот ум проистекает из желания нравиться и носит также название кокетства.

Ну, уж этот ум для своего развития не нуждается в прожитых годах: он может быть тонким с самого начала; в тех делах, коими он занят он всегда может обосновать то, что другие на его глазах применяют на деле. Это детище гордости, воспитанное уже от рождения, сначала еще несмелое, но очень смышленое. Я думаю, что можно научить его грации и непринужденности, но обучать его приходится только форме, а не самой сути дела. Таково мое мнение.

Вот с помощью этого второго ума я и объясняла себе повадки этих женщин, он же помогал мне разгадывать и мужчин; ведь при крайнем желании прийтись им по вкусу мы подбираем ключ ко всему, что они делают, желая понравиться нам, и в этой догадливости нет особой заслуги с нашей стороны — просто надо быть тщеславной и кокетливой; конечно, я могла бы обойтись без пояснения и не стараться доказывать вам такое правило, но я только сейчас спохватилась, что вы и сами знаете его не хуже меня. Я вижу свои ошибки лишь после того, как их совершила, и это вернейший способ видеть их ясно; но от этого нет пользы ни вам, ни мне, не правда ли?

Вернемся в церковь. Заняв там местечко, я оказалась среди избранной публики, о которой рассказываю вам. Сущий праздник! Впервые я могла насладиться приятным впечатлением, какое производила моя наружность. Меня страстно волновала мысль о том что сейчас произойдет, яедва не задыхалась от радости; ведь я была уверена вуспехе, и мое тщеславие заранее торжествовало — я представляла себе, какие взгляды будут бросать на меня.

Долго ждать не пришлось. Едва я заняла место, как всемужчины устремили на меня взоры. Я завладела их вниманием; но это было еще не все — не меньше чести мне оказали женщины. Они заметили что ими уже не интересуются, что никто больше на них не смотрит, из-за меня ни один мужчина не обращает на них внимания, все до одного дезертировали.

Даже и вообразить невозможно, что значит для женщин подобное происшествие и как тогда бывает задето из самолюбие ведь тут обмануться невозможно нечего и спорить с очевидностью подобного оскорбления в таких случаях обида доходит до крайнего предела и противится веем уговорам тщеславия.

Короче говоря, до моего появления эти женщины что- то представляли собою они хотели нравиться, и старания их не пропадали даром У каждой из них были свои поклонники, шансы у всех дам были более или менее равны, а при таких обстоятельствах тщеславие еще не раздавлено Но вот пришла я, меня увидели, и все эти женские лица уже ничто, позабыты все до единого

Откуда же нагрянула беда? Все дело в том, что явилась какая-то девочка, которую дамы сперва едва заметили, хотя и видели, как она заняла место среди них, девочка, которую они, пожалуй, даже признали бы хорошенькой, если б не запретили себе так думать. Ах, лучше бы эта девочка не приходила сюда, потому что в глубине души ее немножко боялись — но чуть-чуть, едва замечая эту боязнь.

Право же, я угадывала эти мысли и уверена, что передаю их правильно — именно таковы они и были. Недаром же дамы опасливо посматривали на меня, когда я пробиралась на свое место я прекрасно поняла, что говорят их глаза: каждая старалась, чтоб взгляд ее казался рассеянным, но — увы! — он все-таки выражал тревогу и притворное презрение, то есть откровенное признание, что я опасная соперница.

Ну, как не сравнить это с нечаянно вырвавшейся правдой, которую хотят поправить ложью!

Что бы там ни было но перед маленькой особой, которую сперва никто и не замечал, все остальные женщины вдруг померкли и вот они поневоле поворачивались, когда она проходила, разглядывали, что же она собою представляет, раз все мужчины, по прихоти своей, отличили ее. Словом, из ничтожества она внезапно стала некоей величиной.

И вот кокетки, в свою очередь, рассматривали меня, но миловидность не могла успокоить их напрасны оказались их надежды высмеять мою наружность — к услугам их злых языков была лишь моя юная прелесть. Согласитесь, что мне было от чего возгордиться!

Вы скажете мне, что рассерженным кокеткам не хотелось признать меня хорошенькой. Пусть так, но я убеждена, что в глубине души они это признавали, а к тому же досада придавала зоркости их глазам.

Доверьте завистникам заботу узнать, что вы собой представляете, они вам прекрасно послужат: с их жалкой страстью связана необходимость хорошо видеть, и они обнаружат все ваши достоинства, отыскивая отсутствующие у вас недостатки,— вот что их постигнет.

Мои соперницы недолго меня разглядывали: даже быстрый обзор, которому они подвергли меня, был для них не очень приятен, а люди всегда стремятся поскорее покончить с тем, что их унижает.

Зато мужчины непрестанно дарили меня своим вниманием, и, чувствуя к ним за это признательность, я не оставалась праздной.

Время от времени, чтобы поощрить их, я угощала зрителей маленьким показом своей прелести; они узнавали о ней что-либо новое, причем мне это не стоило больших хлопот. Например, в церкви была стенная роспись, находившаяся на некоторой высоте; что ж, весьма кстати — я устремляла на нее взгляд, якобы желая ее рассмотреть, и благодаря такой уловке глаза мои были в самом выигрышном положении.

Затем я играла чепчиком; он шел мне чудесно, но я делала вид, что он сидит криво, и, поправляя пальцами оборочку, заодно показывала обнаженную округлую ручку, открывавшуюся тогда по меньшей мере до локтя.

Все эти мелочи кажутся пустяками только на словах, передать их ничего не стоит, но спросите мнение мужчин, и вы узнаете, насколько они важны. Право же, очень часто при самом хорошеньком личике вас считают только приятной и вы только нравитесь, но покажите еще при этом ручку, как я сейчас описала, и вы станете неотразимы, обворожительны.

Сколько видела я непокорных сердец, все не сдававшихся в плен прекрасным глазам и так бы и оставшихся на полпути, если бы не пришли на помощь уловки, о коих я говорила!

Пусть женщина будет не так уж хороша лицом, тут нет большой беды, если только у нее красивые руки: множество мужчин более чувствительны к такой красоте, чем к миловидности лица. А какая тому причина? Мне кажется, я ее угадала.

Самое миловидное личико — это ведь отнюдь не нагота, наши глаза не воспринимают его таким; но красивая рука уже начало наготы, и чтобы привлечь иных мужчин, лучше дразнить их, чем пленять красотою черт. Как видите, вкусы у этих господ не очень благородны, однако ж именно этим вкусам женщины больше всего стараются угождать, кокетничая с поклонниками.

Но неужели я всегда буду делать отступления? Думаю, что да, не могу от них удержаться, ведь столько мыслей меня одолевает! Я женщина и рассказываю историю своей жизни; взвесьте эти обстоятельства, и вы увидите, что, в сущности, я почти не пользуюсь преимуществами, которые они дают мне.

Так на чем же я остановилась? На том, что я не раз поправляла свой чепчик, а зачем — об этом уже много сказано.

Среди молодых людей, устремлявших на меня взгляд, был один, которого я и сама отличила и охотнее, чем на других, останавливала на нем свой взор.

Мне приятно было глядеть на него, хотя я этого и не сознавала; с другими я кокетничала, с ним забывала о кокетстве; я не старалась понравиться ему, мне только хотелось смотреть на него.

По-видимому, первая любовь начинается с такой вот простодушной искренности, и, может быть, сладость любовного чувства отводит нас от стремления пленять.

Этот молодой человек, в свою очередь, рассматривал меня не так, как другие,— более скромно и вместе с тем более внимательно: что-то серьезное происходило между ним и мною. Другие открыто любовались мной, а он, казалось, чувствовал мое очарование,— по крайней мере, у меня иногда мелькала такая догадка, но очень смутная, и я не могла бы сказать, что я думаю о нем, так же не могла бы я сказать, что творится со мной.

Знаю лишь то, что его взоры смущали меня, я боялась отвечать на них и все же отвечала; мне не хотелось, чтобы он замечал мои ответные взгляды, и все же я не досадовала, что он их замечает.

Наконец народ стал выходить из церкви, и помнится, я вовсе не спешила выйти, нарочно замедляла шаг; мне жаль было расстаться со своим местом, и, уходя, я чувствовала, что сердцу моему уже чего-то не хватает, но чего, я и сама не знала. Я говорю «не знала», но, может быть, я ошибаюсь, ведь я то и дело оборачивалась желая еще разок посмотреть на молодого человека, шедшего позади меня но мне не приходило в голову, что я оборачиваюсь ради него.

Он же то и дело перекидывался словом со знакомыми, останавливавшими его, но глаза мои всегда встречали его взгляд.

Наконец толпа окружила меня и повлекла с собою; я очутилась на паперти и с грустью направилась домой.

Я шла, не думая больше о своем наряде, не думая о своей внешности, не стараясь, чтобы мою миловидность заметили.

Я так задумалась, что не услышала стука колес позади себя, и меня едва не опрокинула карета, кучер которой до хрипоты кричал мне: «Берегись!»

Его окрики наконец вывели меня из задумчивости, но, растерявшись от опасности, грозившей мне, я бросилась бежать, упала, споткнувшись, и вывихнула себе ногу.

Стоило лошадям сделать еще один шаг, и я оказалась бы под их копытами; все встревожились, закричали, и больше всех кричал хозяин кареты, который сразу выскочил из нее и бросился ко мне; я еще лежала на земле и, несмотря на все свои усилия, не могла встать на ноги.

Мне все же помогли подняться,— вернее, подняли меня и понесли на руках, так как хорошо видели, что я не в силах встать. Судите о моем удивлении, когда среди людей, хлопотавших вокруг меня, я увидела того молодого человека, которого встретила в церкви. Карета принадлежала ему, до дома его было рукой подать, и он пожелал чтобы меня перенесли туда.

Не могу и передать, как он встревожился, как его взволновало несчастье, случившееся со мною. Но, несмотря на сожаления, которые он высказывал, я заметила, что он не так уж сетует на судьбу, преградившую мне путь. «Осторожно держите барышню,— говорил он тем, кто нес меня.— Несите тихонько, не спешите!» Но со мной он в эту минуту не перемолвился ни словом. Я подумала, что он воздерживается от этого из-за моего состояния и обстоятельств и только в заботах позволяет себе проявить нежность ко мне.

Я, со своей стороны, тоже говорила только с другими, а не с ним; я не осмеливалась даже смотреть на него, хотя и умирала от желания сделать это; наконец я все же стала поглядывать на него, и уж не знаю, что сказали ему мои глаза, но в его глазах я прочла ответ столь нежный, что, должно быть, чем-то заслужила его. И тут я вся вспыхнула, сердце у меня заколотилось, я стала сама не своя.

Ни разу в жизни не была я так взволнована. Не могу и сказать, что именно я чувствовала. Тут были и смятение, и удовольствие, и страх,— да, страх, ибо девушка, еще не ведавшая любви, не знает, куда это чувство ее ведет; неведомое волнение охватывает ее и повелевает ею, она не в силах ему противиться, и столь новое для нее душевное состояние тревожит ее. Правда, она находит в нем удовольствие, но в удовольствии этом таится что-то опасное, страшное для ее целомудрия, что-то грозное, ошеломляющее и властное.

В такие мгновения девушка готова спросить: что со мной станется? Ведь по правде говоря, любовь отнюдь не обманывает нас: лишь только она возникнет, как сразу же говорит нам, что она — любовь, и сразу же показывает свою суть: душа, захваченная любовью, чувствует приближение своего господина, который окружает ее лестным вниманием, проникнутым, однако, властной решимостью преодолеть ее сопротивление, и он смело внушает ей предчувствие будущего ее рабства.

Вот, кажется мне, в каком душевном состоянии я была, и думаю, что такова история всех молодых девушек в подобных случаях.

Наконец меня принесли в дом Вальвиля — так звали молодого человека, о котором идет речь; он приказал открыть залу, и меня положили там на софу.

Мне нужна была помощь лекаря, нога у меня очень болела. Вальвиль тотчас послал за хирургом, и тот не замедлил явиться. Я пропускаю краткие фразы, в которых я до приезда лекаря принесла хозяину дома извинения за причиненное ему беспокойство, пропускаю и обычные в таких случаях ответы.

И, однако ж, была странная особенность в нашем разговоре: я говорила так, словно чувствовала, что речь должна идти не об извинениях, но о чем-то другом, а он отвечал таким тоном, будто вот-вот приступит к этому предмету Да наши глаза уже и заговорили о нем: ведь каждый взгляд Вальвиля, брошенный на меня, означал: «Я люблю вас», а я не знала, как справиться мне с моими глазами, ибо они готовы были сказать то же самое.

Мы заняты были немым разговором наших сердец, но тут явился хирург и, выслушав рассказ Вальвиля о несчастном случае со мной, заявил, что прежде всего нужно осмотреть мою ногу.

Услышав его требование, я покраснела — сначала из стыдливости, а затем, краснея, подумала, что у меня прехорошенькая маленькая ножка, что Вальвиль ее сейчас увидит и я тут ни при чем, раз по необходимости должна буду при нем показать ее лекарю. Словом, это была удача, нежданная, негаданная удача, да такая, что лучше и желать было нечего,— ведь все полагали, что требование лекаря мне неприятно, старались меня уговорить, а мне предстояло нескромно воспользоваться выгодным положением, сохраняя всю видимость скромности. В этом приключении я была не виновата, всему виною был несчастный случай.

А сколько в мире есть порядочных людей, похожих на меня: желая завладеть какой-нибудь вещью, они не лучше, чем я в данном случае, обосновывали свое право пользоваться ею.

Нередко человек мнит себя щепетильным, но не из-за того, что он постоянно приносит жертвы, подчиняясь голосу совести, а лишь потому, что ему с некоторым трудом удается избавить себя от этих жертв.

Слова мои относятся главным образом к ханжам, которые хотели бы заработать для себя местечко на небе, ничего, однако, не теряя на земле, и почитают себя благочестивыми за то, что благочестиво нянчатся с собою и убаюкивают свою совесть. Как вам нравится мораль, к которой привела меня вывихнутая нога?

Я отказывалась показать ногу и соглашалась лишь снять башмачок; но этого оказалось недостаточно.

— Мне же необходимо ощупать больное место,— без лишних церемоний заявил мне лекарь,— без этого я ничего не могу сказать.

Тотчас Вальвиль позвал экономку, служившую у него, и она разула меня, а тем временем ее хозяин и лекарь отошли в сторонку.

Когда нога была готова для осмотра, лекарь принялся ее осматривать и ощупывать. Чтобы лучше определить повреждение, он наклонялся очень низко, потому что был стар, а Вальвиль, подражая его движениям, безотчетно принимал такую же позу, потому что был молод. Конечно, он не мог разобраться, что именно я себе повредила, зато прекрасно разобрался, какая у меня ножка, и, как я и надеялась, по-видимому, остался ею весьма доволен.

Что касается меня, я не промолвила ни слова и ничем не выдавала своих потаенных наблюдений над ним; с моей стороны было бы нескромно показать, что я подозреваю, какая приманка влечет его; да я бы все испортила, если бы дала ему заметить, что я понимаю его уловки: мне пришлось бы тогда самой хитрить еще больше, чем он, а ему, быть может, стало бы стыдно за свои проделки, ведь сердце у нас странно устроено: бывают минуты, когда оно смущается и стыдится, если его поймают на провинности, которую оно хочет утаить. Это унижает его. Но все, что я говорю тут, я угадывала лишь инстинктивно.

Я вела себя соответственно обстоятельствам, и можно было подумать, что близкое соседство Вальвиля меня немного смущает, но просто потому, что он смотрит на меня, а не потому, что ему приятно на меня смотреть.

— В каком месте вам больно? — спрашивал лекарь, ощупывая мою ногу.— Вот тут?

— Да,— отвечала я,— как раз в этом месте.

— Тут и припухло немного,— добавил Вальвиль, с самым простодушным видом дотрагиваясь пальцем до больного места.

— Ну, это ничего,— заключил хирург,— все пройдет. Только не надо ходить сегодня. Покой и тряпица, намоченная в водке, живо вас вылечат.

Тотчас были принесены и тряпица, и все остальное, поставили компресс и обули меня; лекарь ушел, и я осталась одна с Вальвилем, не считая слуг, сновавших взад и вперед.

Я догадывалась, что мне придется пробыть в доме Вальвиля некоторое время и, вероятно, он пригласит меня откушать у него; но я не должна была показывать и виду, что догадываюсь об этом.

— Я столь многим обязана вам, сударь,— сказала я, — и не знаю, как мне осмелиться просить вас послать кого-нибудь из ваших слуг за портшезом или фиакром, чтобы меня доставили домой.

— Нет, мадемуазель,— ответил он мне,— так скоро вы не можете отправиться домой, вас отвезут лишь через несколько часов; ведь вы упали совсем недавно, вам предписан покой и вы пообедаете здесь. Надо только послать к вам домой, сказать, где вы находитесь, чтобы о вас не беспокоились.

Это действительно следовало сделать, так как мое долгое отсутствие встревожило бы госпожу Дютур; да и что Вальвиль подумал бы обо мне, если б я оказалась до такой степени сама себе хозяйка, что не считала бы нужным никому давать отчета в своих отлучках? Такая независимость вряд ли понравилась бы: не иметь никакой опеки неприлично в моем возрасте, особенно при таком хорошеньком личике, как у меня; ведь от большой привлекательности девице недалеко и до того, чтобы оказаться уже и недостойной любви. Вот неудобство приятной наружности: благодаря ей женщина, на которую чуть-чуть падает подозрение, кажется виновной, и во множестве случаев наша красота свидетельствует против нас.

Ну, пусть она свидетельствует, как хочет, а мы не откажемся иметь хорошенькое личико: ведь, обладая красотой, мы внушаем любовь или желание. Что, если это любовь? Да будь она хоть самого сурового свойства, мы ей рады; удовольствию быть любимой всегда найдется место в нашем сердце или в нашем тщеславии. А если это только желание? И тут еще не все потеряно; правда, добродетель тогда негодует, но самая добродетельная женщина не боится ее негодования.

Обратимся к делу. Вы уже привыкли к моим отступлениям.

Итак, я говорила, что чрезмерная независимость была бы невыгодна для меня; и Вальвиль, несомненно, не видел меня в таком свете: об этом свидетельствовало его уважительное и даже почтительное обращение со мной.

Есть внимание нежное и даже робкое, исполненное того особого почтения, которое у мужчин вызывают лишь невинность и целомудрие женщины; и Вальвиль, щедро расточавший мне знаки такого преклонения, мог бы подумать, что он ошибся и был обманут моей внешностью; во всяком случае, я отняла бы у него сладостное чувство уважения и полного доверия ко мне. Я сразу упала бы в его мнении.

И, однако ж, представьте себе, несмотря на все, чем я рисковала, если б никому не дала о себе знать, я колебалась, не зная, какое принять решение. А знаете почему? Ведь я могла дать только адрес белошвейки. Я могла послать только к госпоже Дютур, а это было несносно для моего самолюбия, я стыдилась и госпожи Дютур, и ее лавки.

Я находила, что эта лавка совсем не вяжется с моим нежданным знакомством, что обстоятельства моей жизни должны оттолкнуть знатного человека, а Вальвиль, окруженный целой толпой слуг, несомненно знатный человек, у него такие утонченные манеры, да и я сама такая миленькая, такая изящная, моя наружность нисколько не соответствует моему жалкому положению,— как же мне набраться храбрости и сказать: «Пошлите сообщить обо мне в лавку с такой-то вывеской, к госпоже Дютур, у которой я живу!» Ах, какое унизительное признание!

Ну, пусть бы родители мои были люди небогатые, пусть я происходила бы из бедного, но благородного семейства, все-таки это спасло бы мою гордость; бедность лишала бы меня роскоши, приятных условий жизни, однако не отнимала бы у меня права на уважение света; но выказывать столько учтивости и почтительности к какой-то девчонке, продавщице из бельевой лавки! Да как она смела принимать такое деликатное ухаживание и не пресекла его своим откровенным смущением!

Я боялась, что мысли Вальвиля примут именно такой оборот. «Как! Только-то и всего?» — скажет он себе, и подобная ирония вызывала у меня такое возмущение, что, взвесив все, я предпочла бы показаться ему особой подозрительной, нежели смешной, и скорее уж предоставить ему сомневаться в моей нравственности, чем смеяться над своей почтительностью ко мне. И я решила никого ни к кому не посылать, заявив, что в этом нет надобности.

Решение, должна сознаться, плохое, и я это чувствовала; но разве вы не знаете, что в душе нашей больше гордости, нежели добродетели, больше спеси, нежели скромности, и, следовательно, мы больше угождаем своему тщеславию, нежели думаем о подлинной своей чести.

Погодите, однако, не тревожьтесь. Я вовсе не последовала своему решению, потому что в минуту смятения, которое оно причинило мне, я вдруг пришла к другой мысли.

Я придумала хитрость, вполне удовлетворявшую мое самолюбие, поскольку она не задевала его, а лишь ранила мое сердце. Но что за важность! Пусть страдает сердце, только бы не уязвлять самолюбия. Разве нельзя обойтись без всего, лишиться душевного покоя, всех удовольствий. Даже самой чести, а порою и жизни, лишь бы потешить свое тщеславие?

А хитрость я придумала вот какую: выразить твердое намерение немедленно вернуться домой.

«Что? Расстаться так скоро с Вальвилем?» — скажете вы. Да, у меня хватило мужества решиться на это, вырваться из обстановки, сулившей мне множество блаженных мгновений, если я замешкаюсь в ней.

Вальвиль влюбился в меня, он мне еще не сказал этого, признание было впереди, он успел бы его сделать. Я влюбилась в него, он этого не знал,— по крайней мере, так я полагала, но, несомненно, я дала бы ему это понять.

Итак, ему предстояло удовольствие увидеть мою склонность к нему, а мне удовольствие — выказать ее, и нам обоим удовольствие побыть вместе.

Сколько сладостного очарования заключено в том, о чем говорю я вам, сударыня. Любовь бывает порою исполнена самого пламенного блаженства, но, быть может, нет в ней более трогательных и светлых волнений, захватывающих сердце, которое наслаждается ими сосредоточенно, проникновенно, без примеси чувственного влечения; сердце видит их, считает каждое их мгновение, постигает всю их прелесть,— и вот этими радостями я решилась пожертвовать.

Сколько мыслей возникло тогда у меня! Долго о них рассказывать, а они пронеслись в один миг.

— Не беспокойтесь, мадемуазель,— сказал мне Вальвиль,— дайте ваш адрес, я сейчас пошлю к вам.

Говоря это, он взял меня за руку и смотрел на меня с видом нежным и настойчивым.

Право, не понимаю, как у меня хватило духу отказаться.

— Будьте осторожнее, останьтесь,— уговаривал он меня.— Вам нельзя так скоро уехать. Уже поздно, пообедайте здесь, а потом поедете. Почему вы колеблетесь? Если вы останетесь, вам не в чем будет себя упрекнуть: кто мог бы сказать что-нибудь дурное, раз несчастный случай принуждает вас остаться? Ну, соглашайтесь. Сейчас подадут на стол.

— Нет, сударь,— ответила я.— Позвольте мне вернуться домой. Не могу и выразить, как я признательна вам за вашу любезность, но я не хочу злоупотреблять ею. Я живу недалеко отсюда, мне уже гораздо лучше, сделайте милость, разрешите мне удалиться.

— Но что за причина вашего отвращения к этому дому? — спросил Вальвиль.— Было бы столь естественно, столь невинно принять мое предложение при таких обстоятельствах.

— Никакого отвращения, уверяю вас, у меня нет,— ответила я,— иначе я была бы жестоко виновата перед вами; но мне гораздо приличнее вернуться домой, раз я могу воспользоваться экипажем.

— Как! Вы все же хотите уехать? Так скоро? — промолвил он, бросив на меня нежнейший взгляд.

— Придется,— ответила я, печально опустив глаза (уж лучше было бы посмотреть ему в лицо). А так как сердце сердцу весть подает, он, очевидно, почувствовал мое волнение и, снова взяв меня за руку, поцеловал ее с такой простодушной горячей страстью, что мне все сделалось понятно,— еще больше, чем если бы он тысячу раз подряд промолвил: «Я люблю вас».

Ошибиться было невозможно: все стало ясно. Передо мною был влюбленный. Он предстал с открытым лицом, и я не могла какими-то жалкими уловками спорить против очевидности его любви. Ему оставалось только узнать, что я думаю об этом, и, кажется, он остался доволен мною: я была потрясена, я онемела — явный признак восторженного смятения чувств. Ведь если мужчина нам безразличен или не нравится нам, мы легче выходим из затруднительного положения, он не приведет нас в такое смущение; с ним лучше видишь, как себя держать: причиною великого нашего волнения в подобных случаях обычно является любовь.

Я же была так взволнована, что рука моя дрожала в руке Вальвиля, но я не делала ни малейшего усилия, чтобы отдернуть свою руку, словно мне была приятна нежная и робкая моя покорность. Наконец я все же пролепетала несколько слов, которые, однако, ничего не привели в порядок, ибо такие слова лишь уменьшают неловкость, вызванную молчанием, и предваряют то, что еще не сказано, но о чем влюбленные мечтают.

— Ну что вы, сударь, что вы! Что это значит?

Только эти возгласы и вырвались у меня, да еще к ним прибавился глубокий вздох, лишивший эти восклицания и той крупицы недовольства, которое я, быть может, вложила в них.

Но все же я опомнилась: ко мне вернулось самообладание, рассеялся туман волшебства, заворожившего меня.

Я почувствовала, что непристойно выказывать в подобном положении слабость, растерянность, бесхарактерность, и старалась все исправить решительностью.

— Да что это вам вздумалось, сударь? Перестаньте! — воскликнула я, резко отдернув свою руку, но по самому тону моему можно было заметить, что я лишь тут очнулась от забытья,— если только Вальвиль оказался в состоянии угадать это, ибо и сам он был глубоко взволнован. Но полагаю, что Вальвиль все понял, ведь он не был так неискушен в любви, как я, и в подобные минуты у тех, кто уже обрел любовный опыт, голова никогда не кружится, они могут прийти в волнение, но не чувствуют себя ошеломленными и всегда сохраняют рассудок,— только новички теряют его. А какие опасности подстерегают девушку, когда она попадает в руки недостойного человека и во всем вверяется возлюбленному, чувства которого так дурны, что ни к чему хорошему не могут ее привести!

Однако в любви Вальвиля мне ничто не угрожало; признаюсь, я была взволнована и потрясена, но это не лишило меня разума, да и длилось мое смятение столь краткое время, что злоупотребить им было бы невозможно,— так мне кажется, по крайней мере. Конечно, подобные переживания тоже к добру не ведут, при них нельзя чувствовать себя в безопасности, но тут всегда наступает минута, когда в девушке говорит потребность в душевном спокойствии, и ей так сладостно бывает, если возлюбленный почтительно обращается с ней.

Вальвиля я ни в чем не могла упрекнуть, ведь я внушила ему благородные чувства. Он полон был не любовного пыла, а нежности, а когда страсть начинается с такой влюбленности, сердце бывает честным, чуждым безнравственных стремлений, ибо ему доставляет тонкое удовольствие любить свою избранницу робкой и почтительной любовью.

И вот чем сперва занято бывает нежное сердце: оно украшает предмет своей любви всеми мыслимыми достоинствами, и влюбленный поступает так не по простоте душевной, ибо в этом больше прелести, чем можно думать: он много потерял бы, если бы не поступал так. А вы, дорогая, немало выиграли бы, если б я не была такой болтливой.

«Да перестаньте же»,— охотно сказали бы вы мне, как говорила я Вальвилю строгим тоном, но голосом, еще срывающимся от волнения.

— Право, сударь, мы меня поражаете! — добавила я.— Сами видите, что мне следует удалиться. Да, да, мне пора ехать домой.

— Хорошо, мадемуазель, вы сейчас уедете,— печально сказал он.— Я дам распоряжения, раз вам несносно быть здесь. Да и сам я как видно, не угоден вам, поскольку не мог сдержать порыва чувств. Но ведь это правда, что я люблю вас, и я говорил бы вам об этом каждое мгновение, которое мы провели бы вместе, и до конца своей жизни, пока не расстался бы с вами навеки.

Если б такие его речи длились всю мою жизнь, думается, мне они тоже не наскучили бы,— такою радостью они наполняли мою душу, радостью и сладостной гордостью, все же смущавшей меня: я чувствовала, что она всю меня захватывает. А я совсем не хотела, чтобы Вальвиль это видел, но не знала, какой мне вид принять, чтобы скрыть свои чувства от его глаз.

То, что он сказал, требовало ответа. Да где же мне было в такую минуту дать его, и не удивительно, что я потупила глаза и молчала.

— Вы ничего не отвечаете,— промолвил Вальвиль.— Неужели вы уедете, не сказав мне словечка на прощание? Неужели я стал вам так неприятен? Я оскорбил вас? И это бесповоротно?

Заметьте, говоря это, он тихонько пододвинул руку, вновь завладев моей рукой (чему я не воспротивилась), и вновь принялся целовать ее, прося у меня прощения за свои поцелуи; забавно то, что я находила такие извинения вполне достаточными, самым искренним образом принимала их, не замечая, что они представляют собою повторение прежней вины; мне даже кажется, что мы оба, и он и я, не замечали этого; между двумя влюбленными вполне естественна подобная наивность чувств, которую рассудок, быть может, и доглядел бы, если б пожелал, но которую он благодушно пропускает, потакая сердцу.

— Ужели вы так ничего мне и не скажете? — допытывался Вальвиль.— Ужели мне придется с горестью думать, что вы меня возненавидели?

Из груди моей вырвался тихий вздох, предшествуя ответу или, вернее, сливаясь с ним.

— Нет, сударь, я вас не возненавидела,— сказала я,— У меня нет оснований ненавидеть вас, далеко нет.

— Так что же вы думаете обо мне? — заговорил он с жаром.— Я вам признался, что полюбил вас. Как же вы смотрите на мою любовь? Вы досадуете, что я говорю вам о ней?

— Разве я могу ответить на этот вопрос? — сказала я, — Ведь я не знаю, сударь, что такое любовь. Я только думаю, что вы очень порядочный человек, что я очень многим вам обязана, и я никогда не забуду, что вы сделали для меня сегодня.

— Никогда не забудете? — воскликнул он.— А как же я узнаю, что вы благоволите помнить обо мне, если мне предстоит несчастье больше не видеть вас, мадемуазель? Не подвергайте меня опасности навсегда потерять вас; и если правда, что вы не питаете ко мне отвращения, не лишайте меня возможности порой побеседовать с вами, попытаться узнать, не тронет ли вас когда-нибудь моя нежность. Я ведь сегодня встретил вас случайно, где же мне увидеть вас еще раз, если вы оставите меня в неведении — не скажете, кто вы такая? Тогда я тщетно стал бы искать вас.

— Вы правы,— ответила я, не подумав, и видно было по этому откровенному ответу, что мне жаль и его и себя.

— Ну, так что же, мадемуазель? — добавил он, снова касаясь поцелуем моей руки. (Теперь мы уже не обращали внимания на подобные пустяки, они уже стали для нас привычными. Вот как все происходит в любви.) — Так что же, назовите мне, ради бога, к какой семье вы принадлежите; скажите, как мне завести знакомство с вашими родителями; дайте мне такое утешение, перед тем как уехать.

Едва он закончил свою речь, вошел лакей.

— Пусть заложат в карету лошадей и отвезут барышню,— оборачиваясь к нему, сказал Вальвиль.

Услышав этот приказ, совсем не предвиденный мною, я затрепетала: он разрушил все мои планы, он вновь подверг мучениям мое тщеславие.

Мне совсем не нужна была карета Вальвиля. Из-за нее маленькая белошвейка не избегла бы стыда, что он все узнает о ней. А я-то думала, что для меня пошлют за портшезом, я рассчитывала сесть в портшез одна, сказать только: «Мне на такую-то улицу» — и без всякого смущения добраться до злополучной лавки, которая стоила мне стольких душевных терзаний. А теперь мне уже не удастся скрыть, где я живу, раз я вернусь домой в экипаже Вальвиля,— ведь он не позабудет спросить у своих людей: «Куда вы ее отвезли?» И они непременно ответят ему: «В какую-то лавку».

Да еще это было бы с полбеды, поскольку я при их сообщении не присутствовала бы и краснела бы лишь вдали от Вальвиля. Но сейчас вы увидите, что его учтивость обрекала меня на более глубокий позор.

— А я-то воображал совсем другое, мадемуазель,— сказал он тотчас же, как лакей вышел из комнаты.— Я хотел проводить вас вместе с той женщиной, которую вы видели здесь. Что вы скажете на это? Мне кажется, это просто необходимо сделать после того, что с вами случилось. Право, было бы неучтиво с моей стороны не оказать вам такого внимания. Вот какая мысль пришла мне, я полагаю, весьма своевременно.

А я эту мысль сочла убийственной.

— Ах, сударь! — воскликнула я.— Что вы предлагаете! Мне вернуться домой в вашей карете? Приехать вместе с вами? С человеком вашего возраста? Нет, сударь, я не совершу такой неосторожности, упаси боже! Вы, верно, не думаете, что говорите! Кругом столько злых языков! И если вы не пошлете за фиакром для меня, я лучше уж пойду пешком, как-нибудь дотащусь, но ни за что на свете не приму вашего предложения.

Слова мои не допускали возражения, и мне показалось, что Вальвиль обиделся.

— Ну что ж, мадемуазель! — с горечью воскликнул он и, отодвинувшись от меня, встал с дивана.— Я понял вас. Вы не хотите, чтобы я еще раз встретился с вами и чтобы я знал, где можно вас найти,— ведь совершенно очевидно, что причиной вашего отказа вовсе не является страх перед злословием, как вы говорите. Вы упали и ушиблись при падении, случилось это у моих дверей, я при этом был, вам понадобилась помощь, множество людей оказались свидетелями этого происшествия; вы не могли стоять на ногах, я велел отнести вас ко мне; отсюда я хотел отвезти вас к вам домой — что может быть проще? Вы это прекрасно чувствуете; но ведь вполне естественно, что, отвезя вас, я познакомился бы с вашими родственниками, а я хорошо вижу, что вы такого знакомства не желаете. У вас, несомненно, есть на это свои основания: или я вам не нравлюсь, или вы предубеждены.

И тут же, не дожидаясь моего ответа, обиженный моим мрачным молчанием, исполнившись горького отчаяния, но с таким видом, будто он очень доволен, что лишается предмета своих желаний, Вальвиль подходит к двери и гневно зовет лакея. Тот прибегает.

— Пусть сходят за портшезом,— приказывает ему Вальвиль,— а если не найдут, пусть приведут фиакр. Барышне не угодно ехать в моем экипаже.

И, подойдя ко мне, он добавил:

— Не беспокойтесь, все будет, как вы желаете, мадемуазель, больше вам нечего бояться: и вы, и ваши родители навсегда останетесь для меня незнакомцами, если только вы не скажете мне ваше имя, а я не думаю, что вы пожелаете сделать это.

Никакого ответа с моей стороны: я не в состоянии была говорить. Но угадайте-ка, дорогая, что я сделала? Истомившись от страданий, от тяжких вздохов, горестных размышлений, я поникла головой и заплакала. Заплакала? Да, из глаз моих потекли слезы. Вы удивлены? Но представьте себя в моем положении, и вы поймете, как я должна была пасть духом.

Сколько я перестрадала за полчаса! Сочтем мои горести: неумолимое тщеславие, напрочь отвергавшее знакомство с госпожой Дютур, не желавшее признаться, что я белошвейка; мука целомудренной стыдливости при мысли о том, что меня сочтут авантюристкой, если я отрекусь от своего честного ремесла; безнадежная любовь, на которую я обрекала себя: ведь к девушке моего звания, говорила я себе, Вальвиль не может сохранить нежность, а подозрительная девица не заслуживает любви.

На что решиться? Сейчас же уехать? Новое мучение для сердца, ведь мне было так сладко беседовать с Вальвилем.

Видите, сколько различных огорчений пришлось перечувствовать, взвесить, испробовать моей душе, чтобы сравнить их меж собою и решить, какому же из них отдать предпочтение!

Добавьте к этому, что в подобных горестях нет ничего утешительного, так как их причиняет нам тщеславие, и что сами по себе мы не способны принять какое-либо решение. В самом деле, чему послужило бы мое решение набраться храбрости и покинуть Вальвиля? Разве мне легче было бы остаться для него незнакомкой, как я намеревалась? Конечно, нет — ведь он предлагал мне свою карету и хотел проводить меня; затем он ограничился тем, что попробовал узнать мое имя, которое скрывать от него было бы неестественным, а меж тем сказать свое имя я не могла, так как и сама его не знала. Назваться Марианной? Но ведь назвать себя так было почти равносильно признанию, пришлось бы рассказать о госпоже Дютур и о ее лавке или же вызвать подозрения в чем-либо подобном.

Что же мне оставалось делать? Внезапно расстаться с Вальвилем, нисколько не заботясь об учтивости и признательности, расстаться с ним, словно с человеком, с которым хочешь порвать. Но как же это? Порвать с тем, кто полюбил меня, с тем, о ком я так жалела бы, с тем, кто открыл мне, что у меня есть сердце,— ведь это чувствуют лишь с той минуты, как в него закралась любовь (вспомните, как его волнует первый урок любви, который ему дают!), порвать с тем, наконец, кого я принесла в жертву проклятому тщеславию, хотя внутренне я сама осуждала себя, ибо это тщеславие казалось мне нелепым, раз оно причиняло мне столько мучений и даже не оставляло мне утешительной мысли, что я достойна жалости. Право, дорогая, разве можно винить девочку пятнадцати — шестнадцати лет в том, что она не выдержала нежданных испытаний, пала духом и в отчаянии проливает слезы!

Итак, я расплакалась, но, может быть, это и было для меня наилучшим способом выйти из затруднительного положения, оставив в стороне всякие объяснения. Душа наша знает, что нам надо делать, или, по крайней мере, это знает за нее наш инстинкт.

Вы полагаете, что мое горе было плохо понято, что мои слезы могли лишь ухудшить дело? Нет, как раз наоборот. Они все исправили. Во-первых, слезы принесли мне облегчение и я стала свободнее себя чувствовать, они ослабили мое тщеславие и вместе с тем избавили меня от невыносимого для моей гордости страха, что Вальвиль узнает, кто я такая. Все это очень помогло мне успокоиться. А вот и другие преимущества.

Прежде всего, мое уныние и слезы придали мне в глазах этого молодого человека некий романический ореол, внушавший ему уважение, и теперь он способен был узнать, не поморщившись, о моем низком звании и простить мне его; ведь вы понимаете, что положение требовало некоторого разъяснения. Не огорчайтесь тем, что я проливала слезы,— они облагородили Марианну в воображении ее возлюбленного, а уверенность, что у нее гордое сердце, не позволила ему презирать ее.

А по сути дела вот что надо заметить. Быть молодой и красивой, не знать своего роду-племени — не знать только потому, что на тебя обрушился удар судьбы, краснеть и вздыхать, подобно знаменитым жертвам несчастья, от унижения, в которое тебя это повергает, но видеть перед собою нежного и деликатного возлюбленного, готового чтить свою избранницу,— вот при каком стечении обстоятельств хотела я предстать перед Вальвилем и остаться для него пленительной и достойной уважения.

Бывают несчастья, которые украшают самое красоту придают ей величественность. Тогда женщина обладает помимо своей прелести еще и особым очарованием, каким ее наделяет история ее жизни, похожая на роман. Пусть она тогда не смущается, что не знает своих родителей,— дайте волю химерам любви, и они наделят вас знатностью, волшебным светом проникнут во мрак, скрывающий ваше происхождение. Если возлюбленный способен счесть женщину божеством, то вот случай, когда он может обожествить ее. Правда, не ждите, чтобы волшебство длилось долго: от чар выдуманной прелести переходят к безумству любви, для которого они служат приуготовлением.

Вот видите, я, как всегда, обращаюсь к рассуждениям, но предупреждаю вас, что больше не буду упрекать себя за них. Сами видите, упреки тут совсем не помогают: я неисправима; так постараемся обе с вами не обращать внимания на мою привычку.

Я остановилась на том, что Вальвиль пришел в отчаяние, поняв, что я хочу уехать, не назвав своего имени; но мои слезы сразу его успокоили. На лице его я увидела тогда выражение самое ласковое и нежное, какого еще никогда ни у кого не встречала; да ведь и то сказать, в моих слезах не было ничего обидного для него: они не свидетельствовали ни о ненависти, ни о равнодушии, а говорили только о моем смущении.

— Ах, что это! Мадемуазель, вы плачете? — воскликнул он, бросившись передо мной на колени в порыве любви, в котором уже можно было различить искру надежды.— Вы плачете? Ах, что за причина ваших слез? Уж не сказал ли я что-либо обидное для вас? Ответьте, заклинаю. Что привело вас в такое уныние? — добавил он, взяв мою руку и осыпая ее поцелуями.

Я не отняла своей руки, в эту минуту горестной рассеянности мне казалось вполне пристойным принимать его ласки как от человека доброго сердца, а не как от возлюбленного.

— Ответьте же,— воскликнул он,— есть ли у вас какие-нибудь иные причины грусти? И как вы можете колебаться, почему не хотите открыть свое сердце тому, кто отдал вам все свое сердце, клянусь вам, отдал его навеки, кто любит вас больше жизни, любит так сильно, как вы того заслуживаете? Разве можно видеть ваши слезы и не испытывать при этом желания помочь вам? Слезы ваши проникают мне в душу, а вы и не замечаете, как они трогают меня. Говорите. Какую услугу я могу оказать вам? Я надеюсь, что вы не уедете так рано.

— В таком случае пришлось бы послать к госпоже Дютур.— простодушно сказала я, словно и меня увлек бурный поток нашей взаимной нежности.

Ну вот, я объявила наконец об этой ужасной госпоже Дютур, о ее лавке и ее вывеске (все это заключалось в ее имени); объявила о ней без всякого замешательства, даже не заметив, что говорю именно о ней.

— К госпоже Дютур, в бельевую лавку? Э, да я ее знаю,— сказал Вальвиль.— Так это она должна пойти к вам домой и предупредить, где вы находитесь? Но ведь ее спросят, от чьего имени она пришла.

При этом вопросе вся моя наивность улетучилась, я вновь стала самолюбивой, гордой, и вновь охватило меня жестокое смущение.

Да и в самом деле, в каком щекотливом положении я оказалась? Я назвала госпожу Дютур — и тем самым, думалось мне, все сказала, и теперь Вальвиль более или менее в курсе дела. Отнюдь не так! Оказывается, все надо начинать сначала, я ничего еще не распутала, ничего нового не сообщила Вальвилю, и он все понял неверно. Я хотела послать к госпоже Дютур потому, что живу у нее, а он подумал, что я собираюсь поручить ей сходить к моим родителям и сказать, где я сейчас обретаюсь,— то есть он полагает, что мне случается давать ей поручения, что у меня с нею именно такого рода знакомство.

Отчего это произошло? Дело в том, что я очень мало была похожа на белошвейку Марианну, мое изящество и миловидность располагали Вальвиля в мою пользу, ему и в голову не приходило, что я могу быть близкой или далекой родней госпожи Дютур, а тому, что я живу у нее и состою у нее в ученье, он способен был поверить только в том случае, если бы я раза три повторила ему это самыми простыми, самыми обыденными и ясными словами.

О, представьте себе, как бы он был изумлен и как я, предвидя его изумление, трепетала бы, готовя ему такой сюрприз! Итак, я ничего не ответила; но молчала я с таким смущенным видом, что у Вальвиля в конце концов мелькнула смутная догадка о том, чего я не смела ему сказать.

— Как мадемуазель! Уж не живете ли вы у госпожи Дютур?

— Да, сударь,— ответила я с искренним чувством унижения.— Я не создана для того, чтобы служить ей, но величайшие в мире несчастия вынуждают меня к этому,

— Так вот что значили ваши слезы! — ответил он сжимая мою руку с умилением, в котором было что-то благородное и столь почтительное ко мне, что это было как бы наградой за все обиды, которые причинила мне судьба. Как видите, слезы сослужили мне хорошую службу.

Нежданная для Вальвиля новость, несомненно, стала бы предметом долгой беседы меж нами, как вдруг с громким стуком отворилась дверь и в залу вошла дама, которую вел под руку — кто бы вы думали? Господин де Клималь. Прежде всего он заметил полулежавшую на софе Марианну с глазами, влажными от слез, наедине с молодым человеком, выразительная поза которого, нежная и покорная, позволяла предполагать, что разговор у нас шел о любви и что Вальвиль заверял меня: «Обожаю вас!» — ведь он был у ног моих и, больше того, склонился в эту минуту к моей руке, из чего следовало заключить, что он целовал ее. Приятная картина для господина де Клималя, не правда ли?

Хотела бы я описать вам, что с ним сделалось. Сказать, что он покраснел, пришел в полное замешательство? Это лишь в самых грубых чертах передаст, в каком состоянии я увидела его.

Вообразите себе человека, чьи глаза смотрят каким-то невидящим взглядом, чьи руки все время дергаются, но не могут сделать ни единого жеста, человека, который не знает, какую позу придать своему тучному телу, какое выражение придать своим чертам, чтобы окружающие не могли угадать душевного смятения, которое вот-вот проглянет на его лице.

Господин де Клималь был влюблен в меня, и вы, конечно, понимаете, как его одолевала ревность. Любовь и ревность! Есть отчего человеку взволноваться; а ведь господин де Клималь, при его мнимом благонравии, не мог без урона для своей чести выдать ни терзавшей его ревности, ни любви. Но как он ни старался их подавить, их было видно; он хорошо это чувствовал, стыдился и боялся, что стыд его распознают, и все это придавало какую-то глупую, суетную неуверенность его движениям — заметить ее окружающим было легче, чем объяснить. Но это еще не все, для его смятения имелась и другая неведомая мне причина, и вот она. Вальвиль, поднявшись, негромко воскликнул:

— О, мой дядюшка пожаловал!

Итак, странный случай еще больше осложнился. Я промолчала, но залилась краской, увидев этого дядюшку Вальвиля, их нежданно открывшееся родство смутило меня еще больше; а выражение глаз моих, устремившихся на господина де Клималя, если он обратил на это внимание, ясно говорило, с каким удовольствием я слушала речи Вальвиля. Я, несомненно, казалась его сообщницей,— об этом свидетельствовало все мое поведение.

Мы все трое явно были в большом замешательстве. Что касается дамы, которую привел господин де Клималь, она, по-видимому, не замечала этого, и, думается, ее заинтересовала лишь моя миловидность, молодость и нежная поза Вальвиля.

Она первая начала разговор.

— Я не жалею вас, сударь,— сказала она Вальвилю, отдав общий поклон.— Вы в приятном обществе, правда несколько опасном — нельзя поручиться, что ваше сердце не попадет в плен.

На это Вальвиль ответил лишь улыбкой, не зная, что сказать. Господин де Клималь тоже улыбался, но с весьма натянутым и беспокойным выражением, по-видимому еще не решив, как себя повести, ибо не мог предвидеть, как поведу себя я: ведь следовало показать, знаком он со мной или нет, а еще неизвестно было, признаю ли я свое знакомство с ним.

Не зная, какой прием ему оказать, я, со своей стороны, наблюдала за ним, чтобы сообразоваться с его поведением, и поскольку его улыбка ничего не говорила, я поздоровалась с ним весьма нерешительно, желая дать ему почувствовать, в какое двусмысленное положение он меня поставил.

Словом, я сделала слишком много и в то же время недостаточно. Поначалу могло показаться,что я здороваюсь со знакомым человеком, но мой отчужденный взгляд как будто указывал, что я его больше не знаю; словом, не то да, не то нет, и оба ответа уклончивые.

Вальвиль заметил столь загадочное поведение и впоследствии сказал мне об этом. Он был поражен.

Кстати сказать, с некоторого времени он подозревал, что его дядя не совсем таков, каким хочет казаться; узнав о нем кое-что, племянник уже не верил в благочестие и высокую нравственность своего дядюшки. Вальвиль убедился, что я привлекательна, знал, что я живу у госпожи Дютур, видел, как я горько плакала прежде, чем в этом признаться. Что же после этого мог означать двусмысленный прием, оказанный мною господину де Клималю, чье поведение было, в свою очередь, ни более естественным, ни более ясным? Тут имелись основания для весьма досадных предположений.

Забыла сказать вам, что я притворилась, будто собираюсь встать, чтобы более приличным образом поклониться посетителям.

— Нет, нет, мадемуазель,— сказал Вальвиль,— пожалуйста, не вставайте; моя гостья сама не позволит вам подняться, когда узнает, что вы повредили себе ногу. А что касается моего дядюшки,— добавил он, обращаясь к господину де Клималю,— мне думается, он избавит вас от церемонии реверансов, тем более что, как мне кажется, вы друг с другом знакомы.

— Не думаю, чтобы я имел эту честь,— тотчас ответил господин де Клималь, но предательская краска стыда выдавала правду, и видно было, что он нагло лжет.— Быть может, вы, мадемуазель, видели меня где-нибудь? — добавил он, взглядом умоляя меня сохранить тайну.

— Не помню,— ответила я, и тон мой был менее решительным, чем мои слова.— Но мне кажется, сударь, что ваше лицо мне знакомо.

— Это вполне возможно,— подхватил господин де Клималь.— А что случилось с мадемуазель? Она упала и ушиблась? — спросил он, обращаясь к племяннику, но тот ничего не ответил. Он даже не слышал вопроса, его беспокоило совсем другое.

— Да, сударь,— сказала я тогда, смущенная, что вынуждена поддерживать ложь господина де Клималя, из которой Вальвиль усматривал, что я заодно с его дядюшкой.— Да, сударь, я упала возле этого дома, едва только вышла из церкви после обедни, и меня принесли сюда, потому что я не могла ходить.

— Но вам нужна помощь лекаря,— разахалась дама.— Если у вас вывих, то ведь это серьезное дело. Вы тут одна? Вас никто не сопровождает? Ни лакей? Ни горничная?

— Нет, сударыня,— ответила я, раздосадованная честью, которую мне оказывали и за которую я упрекала свою наружность, являвшуюся причиной такого заблуждения.— Я живу неподалеку отсюда.

Прекрасно,— сказала дама,— мы с господином де Клималем едем на обед и можем вас отвезти.

«Опять! — думала я про себя.— Прямо какое-то преследование! У всех яростное желание отвезти меня!» А ведь я никак не могла собраться с мыслями, и прежде всего мне, как в разговоре с Вальвилем, было страшно, что меня привезут в злополучную лавку.

И тогда эта дама, говорившая о горничной, о лакее, которые, по ее мнению, должны были сопровождать меня, составившая себе самое лестное понятие о моем звании,— кого она во мне обнаружит? Марианну! Хороша развязка! Да еще какую Марианну! Молоденькую мошенницу, состоящую в связи с господином де Клималем, то есть с заядлым лицемером.

Каким же иным именем назвать сего благочестивого старца, позвольте вас спросить? Что станется со святостью его жизни, раз он так нагло отрицает, что знаком со мною, а что скажут обо мне, раз я поддерживаю его ложь? Хороша будет душечка Марианна, при всех ее прелестях, если госпожа Дютур и Туанон выйдут, по своему обыкновению, постоять у дверей лавки и скажут во всеуслышание: «Ах, это вы, господин де Клималь! Ах, и Марианна с вами? Откуда это вы едете?» Ведь они наверняка спросили бы это.

О, вот чего мне следовало страшиться, а вовсе не того, что меня подвезут к лавке; вот в чем был истинный позор, вот о чем следовало подумать! А я заметила это в последнюю очередь, и это было в порядке вещей. Прежде всего мы думаем о самом важном, а самое важное для нас — это мы сами, то есть наша гордость, ибо наша гордость и мы — единое целое, тогда как мы и добродетель — далеко не одно и то же. Не правда ли, дорогая?

Добродетель нам должны прививать, она отчасти является качеством благоприобретенным. А гордость нам не нужно внушать, мы несем ее в себе от рождения; у нас ее так много, что трудно избавить нас от нее, и так как она появилась первой, то в иных случаях ей первой и угрожают. Тут натура человеческая берет верх над воспитанием. Поскольку я уже давно не рассуждала, будьте так любезны и позвольте мне привести одно наблюдение, которого вам самой, быть может, не приходилось делать: а именно то, что в жизни мы больше стремимся к почету, чем к уважению ближних (и, следовательно, к чистоте душевной), так как почетом отличают нас самих, а уважение обращают лишь к нашей нравственности.

А ведь мы любим себя куда больше, чем свою нравственность. Уважайте мои душевные качества, сколько вам угодно, скажет вам любой человек, вы мне доставите этим большое удовольствие, лишь бы вы оказывали почет мне лично, обладателю этих высоких качеств, и независимо от них; но если вы ограничитесь ими, пренебрегая моей личностью, вы вызовете мое недовольство, вы допустите ошибку; это все равно что вы давали бы мне излишнее, но отказывали в необходимом; нет, вы сначала дайте человеку возможность жить, а потом уже развлекайте его, иначе он сам о себе позаботится. А что это значит? Это значит, что, желая добиться почета, он готов лишиться права на уважение,— и в самом деле, это обычный путь к почету: тот, кто его заслуживает, никогда его не достигает. Я кончила.

Мое рассуждение нельзя назвать неуместным, только оно получилось у меня более пространным, чем я хотела. Зато уж когда-нибудь я преподнесу вам другое, совсем коротенькое.

Не знаю, как бы мы с господином де Клималем избегли опасности, которой подвергала нас эта дама, предлагая отвезти меня домой.

Разве он мог отказаться дать для этого свою карету? А могла ли я отказаться поехать в ней? Все это было трудно. Он побледнел, а я ничего не ответила; его глаза говорили мне: «Спасите меня!» — а мои отвечали: «Спасайтесь сами!» — и наше молчание уже становилось тягостным, как вдруг вошел лакей и доложил Вальвилю, что фиакр, за которым посылали для меня, ждет у подъезда.

Это спасло нас, и мой тартюф до того успокоился, что решился даже рискнуть безопасностью, которую принесло ему это сообщение, и поспешил сказать:

— Не надо, отпустите фиакр, он совсем не нужен, мы отвезем мадемуазель в моем экипаже.

Он сказал это таким тоном, будто с самого начала рассчитывал отвезти меня и не ответил на предложение своей спутницы лишь потому, что считал ответ само собой разумеющимся.

Я, однако ж, думаю, что мне следовало бы вычеркнуть прозвище «тартюф», которое я сейчас дала господину де Клималю,— ведь я многим обязана этому тартюфу. Память его должна быть мне дорога, он стал моим благодетелем.

Говорю это для очистки совести и во искупление вреда, который может ему принести мое правдивое свидетельство. Но у правды свои права, и надо, чтобы господин де Клималь испытал это на себе.

Как видно, полагаясь на меня, он считал, что дерзость его останется безнаказанной, и не боялся, что у меня хватит хитрости или простодушия заставить его раскаяться в такой уверенности.

— Нет, сударь,— ответила я ему.— Зачем вам беспокоиться, когда для меня уже привели экипаж, в котором я и вернусь домой? И если вы, сударь,— обратилась я к Вальвилю,— позовете кого-нибудь из своих слуг, чтобы помочь мне встать с дивана, я тотчас отправлюсь.

— Я полагаю, что наши кавалеры сами помогут вам,— любезно заметила приезжая дама,— и юный хозяин дома (она указала на Вальвиля), думаю, с удовольствием возьмет на себя подобную обязанность, не правда ли? (Она, конечно, намекала на то обстоятельство, что видела Вальвиля у ног моих.) А кстати,— добавила она,— так как мы и сами сейчас уедем, то следует сообщить вам, что нас привело сюда. Получили ли вы какие-нибудь вести от госпожи де Вальвиль[9]? (Она имела в виду матушку этого молодого человека.) Приедет ли она из деревни? Скоро ли мы ее увидим?..

— Я жду ее на этой неделе,— ответил Вальвиль с рассеянным и небрежным видом, отнюдь не доказывавшим его увлечение мною, которое предполагала у него гостья; и, вероятно, это обидело бы меня, не будь моя голова занята другими мыслями; да и то сказать, я была перед ним виновата и не имела права сердиться на него. К тому же в его небрежности сквозила какая-то печаль, и мне было стыдно, потому что я угадывала ее причину.

Я чувствовала, что сердце мое сокрушается, не зная, заслуживаю ли я нежности Вальвиля, и боясь, что он вынужден будет отречься от нее. А что могло быть для меня милее, нежели этот страх, дорогая моя, что могло быть более лестного, более приятного и более способного повергнуть мое сердце в смиренное и нежное смятение? вот приблизительно что я испытывала. Смесь удовольствия и смущения — таково было мое душевное состояние.

О! О таких вещах не скажешь и половины того, что переживаешь.

Несмотря на свой холодный вид, о коем я рассказала, Вальвиль, ответив на вопрос дамы, подошел ко мне и, чтобы помочь мне подняться, подхватил меня под мышки; но, увидев, что господин де Клималь тоже хочет подойти, сказал:

— Нет, сударь, не беспокойтесь: у вас не хватит силы поддержать мадемуазель, а я сомневаюсь, чтобы она могла ступить на пол сама; лучше позвать кого-нибудь.

Господин де Клималь отступил (когда у человека совесть не чиста, у него очень мало уверенности в себе). И тогда Вальвиль дернул сонетку. Явились двое из его слуг.

— Подойдите,— сказал он им.— Постарайтесь донести барышню до кареты.

Думаю, что эта церемония была излишней, ибо при поддержке двух провожатых, опираясь на руку того и другого, я без особого труда дошла бы и сама, но я была так потрясена, так расстроена, что против своего желания подчинялась чужой воле.

Господин де Клималь и дама, приехавшие вместе, шли вслед за мной, а Вальвиль замыкал это шествие.

Когда мы проходили через двор, я уголком глаза приметила, как он что-то сказал на ухо своему лакею.

Но вот наконец я добралась до нанятого фиакра, и дама, перед тем как сесть в свою карету, любезно пожелала сама поудобнее усадить меня. Я поблагодарила ее, довольно сбивчиво выразив свою признательность. Еще более сбивчиво я поблагодарила Вальвиля; кажется, он ответил мне только реверансом, сопроводив его многозначительным взглядом: я поняла все, что выражали его глаза, только не могу это передать словами: самое главное, они говорили: «Что же я должен думать о вас?»

И я уехала в полном смятении, не в силах собраться с мыслями, не испытывая ни радости, ни печали, ни горести, ни удовольствия. Меня везли, и я ехала. «Чем все это кончится? Что произошло?» — только это я и твердила про себя в глубокой растерянности, ибо ничего не могла сообразить и лишь тяжело вздыхала, скорее безотчетно, нежели от грустных дум.

В таком состоянии я прибыла к госпоже Дютур. Она сидела у входа в лавку и с нетерпением ждала меня, так как обед уже был готов.

Я еще издали заметила, как она глядит на подъезжающий фиакр и, видя, что я сижу в нем, несомненно, принимает меня не за Марианну, а за чужую женщину, поразительно похожую на меня; и даже когда фиакр остановился у дверей, она еще глазам своим не верила, что в нем приехала я (по ее мнению, я могла прийти только пешком). Но в конце концов пришлось ей узнать меня.

Ах! Ах! Марианна, это вы? — воскликнула она.— А почему вы приехали в фиакре? Вы, значит, были где-то далеко?

— Нет, сударыня,— ответила я,— но я упала и ушиблась, так что не могла идти; я вас расскажу про этот несчастный случай, когда мы войдем в комнаты. А сейчас, будьте добры, помогите мне, вместе с кучером, вылезти из фиакра.

Пока я говорила, кучер отворил дверцу.

— Ну, идите, идите,— убеждал он меня,— идите. Не бойтесь, барышня! Чего там, я и один вынесу вас. Сколько весу-то в такой хорошенькой пичужке? Одно удовольствие нести вас. Выбирайтесь, выбирайтесь. Теперь прыгайте ко мне на руки! Смелее! Я вас могу унести так далеко, что вам и здоровыми ногами туда не дойти.

В самом деле, он взял меня в охапку и, как пушинку, перенес в лавку, а там я тотчас же села.

Надо вам сказать, что пока он нес меня, я бросила взгляд на тот конец улицы, откуда мы приехали, и в тридцати — сорока шагах от лавки увидела на углу одного из лакеев Вальвиля, казалось запыхавшегося после долгого бега: он, вероятно, бежал за фиакром по приказу хозяина, который, как я заметила, что-то шепнул ему на ухо во дворе.

При виде этого соглядатая во мне пробудились все чувства, вызванные моим приключением, и я вновь покраснела от стыда — ведь подосланный слуга был еще одним свидетелем жалкого моего положения; и хотя он лишь мельком видел меня у Вальвиля, он не мог, разумеется, вообразить, что ход в мой дом идет через лавку; мне сразу пришло это в голову, и разве такой мысли было не достаточно, чтобы разгневаться на непрошеного следопыта? Правда, подглядывал за мной только лакей; но гордой Душе неприятно упасть во мнении кого бы то ни было; для гордости нет мелких обид, ее задевает каждый пустяк, она не может отнестись к нему равнодушно; словом, появление этого лакея оскорбляло меня; к тому же он, несомненно, выследил меня по приказу Вальвиля. «Ну и ну! Стоило моему хозяину разводить такие церемонии с этой девчонкой!» — мог он теперь хихикать про себя, увидев всю эту картину. Ведь лакеи превеликие насмешники, в награду за низкое свое положение они с наслаждением высмеивают и презирают тех, кого по ошибке почитали; я боялась, как бы этот человек в своем докладе Вальвилю не ввернул какую- нибудь оскорбительную шуточку на мой счет, не стал бы потешаться над моим жилищем и окончательно не отвратил бы от меня хозяина с его тонкими вкусами. Я и так сильно упала в его глазах. Он теперь не считает чересчур большой честью понравиться мне; а когда нашему тщеславию уже не льстит любовь, которую мы внушили, исчезает, и все удовольствие от нее; наверно, так будет и с Вальвилем. Представьте же себе, какой вред могло мне причинить малейшее насмешливое слово, брошенное по моему адресу; ведь и поверить трудно, какую силу имеют над нами некоторые пустяки, когда они ловко сказаны; и надо правду сказать, охлаждение Вальвиля, вызванное таким образом, меня огорчило бы больше, чем уверенность, что я больше никогда его не увижу.

Лишь только я села, то сразу достала из кошелька деньги, чтобы расплатиться с кучером; но госпожа Дютур, как женщина опытная, сочла своим долгом взять на себя руководство в этом деле, полагая, что по молодости лет я с ним не справлюсь.

— Дайте-ка, я сама с ним расплачусь. Где вы его наняли?

— Около нашей приходской церкви,— отвечала я.

— Так это совсем близко,— заметила она, отсчитывая деньги.— Получайте, любезный, сколько вам причитается.

— Это мне столько причитается? Да вы что! — возмутился кучер, с грубым презрением оттолкнув от себя деньги.— Ну уж нет! На свой аршин не мерьте!

— Что это значит? При чем здесь аршин? — строго сказала госпожа Дютур.— Вы должны быть довольны. Я знаю, сколько полагается вам заплатить! Что я, в первый раз, что ли, фиакр вижу?

— Да хоть бы вы их сто раз видели, мне-то какое дело! Отдайте, сколько полагается, и перестаньте кричать. Да и чего, спрашивается, вы лезете? Ведь я не вас привез. И ничего с вас не требую. Тоже мне! Суется, чертова баба: получай, дескать, двенадцать солей[10]! Торгуется, как на рынке за пучок редиски.

Госпожа Дютур, особа самолюбивая, разнаряженная, была к тому же и довольно миловидна, что еще больше давало ей оснований гордиться собой. Женщины определенного круга воображают, что смазливое лицо придает им особое достоинство, и считают это преимущество равносильным высокому званию. Тщеславие за все хватается, всем кичится, и то, чего недостает ему, заменяет, чем может. Госпожа Дютур почувствовала себя оскорбленной дерзкой отповедью кучера (я вам рассказываю о ней для вашего развлечения); упоминание о пучке редиски покоробило ее. Да и вообще как могут грубые слова срываться с языка того, кто видит ее? Разве в ее облике есть хоть какая-нибудь черточка, вызывающая мысли о подобных вещах?

— Право, любезный, вы совсем обнаглели! Мне не пристало слушать ваши глупости! — сказала она.— Уходите! Уходите отсюда! Вот вам деньги, хотите — берите, хотите — нет. Что это такое, в самом деле! Позову сейчас соседа, он вас научит поприличнее разговаривать с почтенными дамами.

— Нате-ка! Что она плетет, эта тряпичница? — оборвал ее кучер, грубый, как и все извозчики.— Скажите пожалуйста, какая грозная! Берегитесь, не зря же она надела воскресную косынку. Кланяйтесь сударыне низко, говорите тихонько. А ведь она не маркиза, а простая торговка! Эй, черт вас побери, платите деньги! Будь вы хоть самая важная дама, мне-то что? Как, по-вашему, мне лошадей-то своих надо кормить, а? Чем бы вы кормились, если б вам не платили за ваш товар? Вы бы тогда такой широкой рожи не наели себе! Как вам не совестно сквалыжничать!

Дурной пример заразителен. Госпожа Дютур, до тех пор державшаяся в пределах гордого достоинства, не могла выдержать грубостей извозчика: она отбросила взятую на себя роль почтенной особы, ибо эта роль нисколько ей не помогла, и, распоясавшись, повела перебранку в привычном для нее духе, то есть уподобилась самой беззастенчивой кумушке-торговке. И уж тут-то она дала себе волю.

Когда у таких людей, как она, самолюбие не очень задето, они еще могут думать о своем достоинстве, не теряют самообладания и сохраняют некоторые приличия; но когда их довели до крайности, они о подобных пустяках не заботятся, и гордости у них уже недостает на то, чтобы поберечь свое достоинство. Разъярившись, они спешат излить свою злобу в грубости и с удовольствием бесчестят себя таким образом.

Госпожа Дютур доставила себе это удовольствие в полной мере.

— Погоди! Погоди, пьяница,— кричала она,— я тебе задам за «воскресные косынки», я тебе покажу, какая вашему брату нужна торговка, я тебя проучу, ты у меня прикусишь язык! — завопила она и, бросившись к прилавку, схватила лежавший там аршин.

Вооружившись таким образом, она приказала:

— Вон отсюда, а не то я живо вымеряю тебя аршином, не хуже чем штуку полотна — гляди, у меня их полна лавка!

— Эй, осторожней! Не вздумайте драться,— ответил извозчик, схватив ее за руку.— Экая озорница! Провалитесь вы в тартарары! Полно шутки шутить! Я такой человек, что бить себя не позволю, чума вас забери. Вы мне отдайте, сколько полагается, вот и вся недолга. Слышите? Я свое требую. Что тут дурного?

На шум сбежался народ, люди столпились перед лавкой.

— Отпусти мою руку! — требовала госпожа Дютур, стараясь вырвать свой аршин и ударить им извозчика.— Поднимитесь, Марианна, позовите господина Рикара. Господин Рикар! — тотчас же закричала она сама — это был наш хозяин, который жил на третьем этаже, и его как раз не было дома. Она догадалась об этом.— Господа! — воззвала она к толпе, теснившейся у дверей.— Будьте все свидетелями, вы же видите, что тут творится. Он меня бил (это была сущая неправда), оскорблял меня. Такую почтенную женщину, как я! Скорее! Скорее! Сходите к полицейскому комиссару; он меня хорошо знает, я поставляю ему белье; надо только сказать, что обижают госпожу Дютур. Бегите к нему, госпожа Като, бегите, душенька! — кричала она служанке из соседнего дома, а тем временем чепчик ее сбился набок от резких толчков, ибо извозчик старался вырвать у нее из рук аршин.

Но, сколько она ни вопила, никто не тронулся с места — ни «господа», которых она призывала в свидетели, ни Като.

Такого народа, как в Париже, больше нигде не найдешь; в других местах вы можете увидеть, как народ сначала злобствует, а под конец — полон человечности. Если у него на глазах ссорятся, он поддерживает, натравливает, а если начнется драка, он разнимает. В некоторых краях он нарочно вмешивается, потому что зол по природе своей.

А в Париже дело обстоит не так, в народе тут меньше черствости и больше простоты, чем у простолюдинов других стран.

Когда тут люди сбегаются на место какого-нибудь происшествия, то не затем, чтобы потешиться, позабавиться, не для того, чтобы порадоваться, как сказал кто-то. Нет, у толпы здесь нет такого озорного злорадства — она стекается не для того, чтобы посмеяться,— быть может, она и поплачет (к чести ее надо сказать). Прежде всего люди бегут посмотреть, они смотрят с жадным любопытством, широко раскрыв глаза, и вполне серьезно упиваются зрелищем. Словом, они не издеваются, не злопыхательствуют (вот почему я и говорю, что у парижских простолюдинов меньше черствости), они только любопытствуют, и любопытство у них глупое и грубое; они никому не желают зла и бесхитростно спешат к месту происшествия, чтобы дать пищу своему любопытству. Народу нужны душевные волнения, и самые сильные волнения ему нравятся больше всего; он хочет и пожалеть вас, если вас оскорбляют, растрогаться, если вас ранят, трепетать за вашу жизнь, если ей угрожает опасность,— вот его наслаждения; и если вашему противнику негде как следует отколотить вас, зрители сами расступятся, и, право, они без всякого злого умысла охотно сказали бы ему: «Пожалуйста, сражайтесь на просторе, не лишайте нас удовольствия трепетать за этого несчастного». Однако в Париже народ не любит жестоких драк — наоборот, он их боится; но ему сладок трепет ужаса, который они вызывают у него, трепет, волнующий его душу, которая никогда ничего не знает, никогда ничего не видела и наивно жаждет впечатлений.

Таков народ в Париже, и я это заметила в описываемой сцене. Может быть, вы не очень стремились его узнать, по одним наблюдением больше, одним меньше — это не имеет значения, а когда оно приведено к месту, то ничего не портит в рассказываемой истории. Итак, оставим тут это Рассуждение, раз уж оно вылилось из-под пера.

По картине, написанной мною с натуры, вы поймете, что госпоже Дютур нечего было надеяться на помощь собравшейся толпы.

Да разве кто-нибудь из зрителей отказался бы от удовольствия последить, как развивается многообещающая ссора! Ведь каждое мгновение могла разразиться катастрофа. Стоило госпоже Дютур вырваться и ударить противника аршином, который они отнимали друг у друга,— посмотрели бы вы, на что способен разгневанный извозчик. Я, со своей стороны, была в отчаянии, я умоляла госпожу Дютур: «Перестаньте!» Извозчик кричал до хрипоты, доказывая, что его обманули, хотели на даровщинку прокатиться в его фиакре,— свидетельство тому двенадцать солей, которые ему сунули, и каждый раз он сопровождал слова «двенадцать солей» каким-нибудь живописным эпитетом, и вы можете себе представить, как выразительны невежливые извозчичьи эпитеты.

Из одной уж заботы о добрых нравах госпоже Дютур следовало договориться с этим мужланом; нехорошо было с ее стороны подогревать энергию его грубых выражений; но она в пылу ярости готова была пойти на любой скандал, лишь бы дать ему отпор, и, по-видимому, слух ее не оскорбляли крепкие словечки.

— Да, невежа, да, двенадцать солей, и больше ты не получишь! — твердила она.

— А я не возьму двенадцать солей, двенадцать ваших чертовых солей! — возражал извозчик.

— Да тебе и этого много, — продолжала госпожа Дютур.— Как тебе не совестно, мошенник? Столько содрал, а ведь от церкви досюда два шага! Да будь у тебя даже не фиакр, а посольская карета, да ты бы мне еще денег дал в придачу, я бы с тобой, с дьяволом этаким, сроду не поехала. Хоть бы ты сдох, потеря невелика! Не забудь еще — нынче день Святого Матфея[11], а праздничный день — вору пожива. Да вот погоди, завтрашний день придет, увидишь, как он тебе обернется. Попомни мое слово, а я тебе не кто- нибудь, не тряпичница, как ты меня обозвал, а госпожа Дютур. Да, для тебя я госпожа Дютур и для других — госпожа Дютур,— была, есть и буду госпожа Дютур, покуда живу на свете, все буду госпожа Дютур слышишь?

Говоря эти слова, она пыталась вырвать аршин из рук извозчика, и по его гримасам, по одному его нетерпеливому движению, которое я заметила, мне показалось, что он вот-вот расправится с госпожой Дютур как с мужчиной.

Я уж думала, что бедной женщине сейчас придется плохо: большой кулак, злобно замахнувшийся на нее, научит ее поспокойнее говорить с извозчиками,— и я поспешила вытащить из кошелька двадцать солей и отдала их вознице.

Он тотчас взял их, грубо выдернул из рук госпожи Дютур деревянный аршин, швырнул его в комнату за лавкой, нахлобучил на лоб свою шляпу и, сказав мне: «Большое спасибо, милочка», вышел на улицу; толпа расступилась, чтобы дать ему дорогу и пропустить госпожу Дютур, которая вздумала побежать за ним вдогонку; я удержала ее, а она клялась и божилась, что я просто глупая девчонка.

— Запомните, Марианна, я вам этих двадцати солей ни в жизнь не прощу, до самой смерти. Не удерживайте меня, не то я побью вас. Подумайте, какая транжирка! Двадцать солей из кармана вылетели! Да ведь я ваши же деньги берегла. А мои двенадцать солей? Скажите на милость, кто мне их вернет? (У госпожи Дютур никакие волнения не могли заглушить корысти.) Эти двенадцать солей он тоже утащил с собой, сударыня? Отчего бы не отдать ему и всю лавку?

— Ах, сударыня, да деньги ваши — вот, на полу валяются, а если мы их не соберем, я отдам вам свои,— сказала я, затворяя дверь одной рукой, а другой удерживая госпожу Дютур.

— Нечего сказать, подняли трезвон! — сказала она, увидев, что дверь заперта.— Наделали хлопот! Ах да, вот они, деньги мои! — добавила госпожа Дютур, подбирая с полу мелочь так хладнокровно, как будто ничего и не произошло.— Негодяю повезло, что Туанон дома не было, она бы вам не дала зря выбрасывать деньги; но этой ханже как раз сегодня, по случаю праздника, понадобилось пойти на обед к своей мамаше. Зато уж нечего сказать, она бережливее вас. Правда, она что заработает, то у нее и есть, а другим кое-кто подарки преподносит; вот вам, слава богу, богатство привалило, казначей у вас уж больно хорош! Только бы подольше вам удача была.

— Полноте, сударыня,— сказала я с некоторым нетерпением,— не шутите над этим, прошу вас; я хорошо помню о своей бедности; совсем не нужно смеяться над ней и над тем, что добрые люди пожелали помочь мне. Но я лучше соглашусь от всего отказаться, ничего не иметь и уйти от вас, чем жить тут и выслушивать такие неприятные речи.

— Смотри-ка! Откуда она взяла, что я смеюсь над ней? Я только сказала, что ей подарки дарят. Ну и что ж,— да, вам дарят, а вы, как полагается, принимаете подарки. Дают — бери. Для того и дают. Подумаешь, беда! Я бы возблагодарила бога, если бы со мной такое несчастье приключилось. Мне ничего не дарят, значит, я не могу брать подарков. Тем хуже для меня. А она, глядите-ка, рассердилась! Пойдемте обедать, надо отвести черед. Пора к вечерне собираться.

И тотчас же она села за стол. Я встала и последовала за ней, опираясь на деревянный аршин, который госпожа Дютур опять положила на прилавок,— я уже меньше нуждалась в чужой помощи.

Мне понадобилась бы особая глава, если б я захотела пересказать тот разговор, какой был у нас за столом.

Я больше молчала и дулась; госпожа Дютур, как я, кажется, уже говорила, была, в сущности, добрая женщина, зачастую сердившаяся больше, чем она была сердита в действительности,— то есть доброй половины гнева, который она выказывала в том или ином случае, у нее вовсе и не было, а выражала она его лишь для важности. Ведь госпоже Дютур казалось, что чем больше гневлив человек, тем больше он внушает к себе почтение, и к тому же она сама себя взвинчивала громкими своими выкриками; сердитый тон, который она иногда принимала, вызывал у нее сердитые мысли. Все это и порождало те резкие нападки, которые мне приходилось терпеть от нее; но то, что я рассказываю о ней, вовсе не говорит об упорных и весьма серьезных проявлениях злобной натуры: все это глупости, ребячества, на которые способны только добрые люди; добрые, но, по правде говоря, неумные и очень слабые, бесхарактерные; обычно они добродушны, обладают мелкими недостатками и маленькими добродетелями, представляющими собою лишь копии того, что они наблюдали у других.

Такова была госпожа Дютур, которую я обрисовала случайно, мимоходом. Как только к ней вернулось обычное ее добродушие, она встревожилась моим молчанием.

А может быть, встревожилась она еще и потому, что я пригрозила уйти от нее, если она будет допекать меня: ей не хотелось лишаться платы за мое содержание.

— На кого же вы сердитесь? — спросила она меня.— Какая вы молчаливая и задумчивая! У вас какое-нибудь огорчение?

— Да, сударыня, вы меня обидели,— ответила я, не глядя на нее.

— Как? Вы еще помните об этом? — заговорила она. — Эх, Марианна, какое вы еще дитя! Ну что я вам такого сказала? Я уже и не помню. Неужели вы требуете, чтобы в гневе человек взвешивал каждое свое слово? Нет, право, как же это! Не для того люди живут вместе, чтобы непрестанно попрекать друг друга. Ну, я поговорила немножко о господине де Климале. А вам это неприятно из-за того, что он вам угождает и тратится на вас. И все тут. Но ручаюсь, что поскольку у вас нет ни отца, ни матери, вы еще заподозрили, что я и об этом подумала. Ведь вы по натуре очень подозрительны, Марианна, вы всегда настороже,— правильно мне Туанон сказала. И из-за того, что вы не знаете, кто ваши родители, вы всегда воображаете, будто люди только об этом и думают. Например, вчера мы с соседкой случайно заговорили о ребенке-найденыше, которого подобрали в сенях одного дома; вы были в зале, вы нас слышали. Разве не подумали вы, что мы говорим о вас? Я это прекрасно поняла по вашему лицу, когда вы подошли к нам, а вот нынче вы опять за свое. А я вам как перед богом говорю, вот провалиться мне на этом месте, если я думала сейчас о чьем-нибудь отце или матери, как будто никогда ни у кого их и не было! Кроме того, дети- найденыши и дети, потерявшие родителей, ведь это одно и то же, и если бы собрать таких, как вы, но так, чтоб никто об этом не знал, и попросить комиссара унести их, так куда же ему, черт побери, девать их! Человек живет не так, как хочется, а так, как можется. Хоть и нет у вас родителей, а вон вы какая выросли, высокая и стройная. У кого нет родителей, тому господь бог их заменяет. Милосердие еще не исчезло в мире. Вот, например, разве господин де Клималь не послан вам провидением? Господь все приведет ко благу. Если сам-то благодетель ничего не стоит, зато деньги дает хорошие, да еще щедрее, чем добрый христианин, который и половины того не даст. Живите спокойно, милое дитя, я вам советую только одно: будьте бережливы. Конечно, я не требую, чтобы вы скаредничали. Скоро придет день моих именин, а потом ваши будут именины и у Туанон тоже — тогда уж можете потратиться. Устройте пирушку, угостите людей. В добрый час, пусть полакомятся: но в другое время, даже на масленицу, когда все веселятся, берегите свои денежки.

И она, как обычно, принялась читать мне наставления, в коих была неистощима, да такие, что иные из них оскорбляли меня хуже, чем ее резкость, но тут вдруг постучались в дверь. Кто пришел, мы узнаем впоследствии; как раз с этой минуты мои приключения умножатся и станут интересными: мне остается провести у госпожи Дютур только два дня. Я обещаю также, что буду меньше пускаться в рассуждения, если они вам докучают. Вы скажете мне свое мнение.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Да, сударыня, вы правы, давно уже вы ждете продолжения моей истории; прошу у вас за это прощения; извинений никаких приводить не стану, признаю свою вину и начинаю рассказ.

Я сказала, что постучали в дверь, как раз когда госпожа Дютур призывала меня соблюдать правила бережливости, соглашаясь, однако, чтобы я нарушала их в ее пользу, то есть на ее именины, на именины Туанон и мои собственные и в некоторые праздничные дни, ибо тогда с моей стороны будет очень хорошо потратиться на угощение ее самой и всех ее домочадцев.

Приблизительно так она мне говорила, но тут стук в дверь прервал ее наставления.

— Кто там? — тотчас крикнула она, не вставая с места.— Кто это стучится?

Я слышала, что перед лавкой остановилась карета, а когда на вопрос госпожи Дютур: «Кто там?» — ответили, я как будто узнала голос.

— Мне думается, это господин де Клималь,— сказала я.

— Да неужели! — воскликнула госпожа Дютур и побежала отворять.

Я не ошиблась, это действительно был он.

— Ах, боже мой, сударь, уж вы, пожалуйста, извините, я бы еще скорее отворила, если б могла предположить, что это вы,— затараторила госпожа Дютур.— Мы-то с Марианной еще сидели за столом, а кроме нас, никого в доме нет. Жанно (это ее сын) в гостях у своей тетки — ведь этот мальчишка вечно торчит у нее, особенно по праздникам, и сегодня она поведет его на ярмарку. Мадлон (это ее служанка) гуляет на свадьбе у родственника. Я ей сказала: «Иди, повеселись, не каждый день свадьбы», и уж она не скоро вернется. Туанон пошла мамашу навестить, старушка не часто ее видит. А они далеко живут, в предместье Сен-Марсо! Воображаете, сколько нашей Туанон придется пошагать? Ну, да это ничего, я очень довольна, а то девчонка совсем из дому не выходит. И вот я осталась одна, жду Марианну, а она, представьте себе, ухитрилась упасть, возвращаясь из церкви, и повредила себе ногу и по причине этого не могла идти, и пришлось ее перенести в чужой дом, что поблизости был, и там полечить ее ногу, позвать для этого лекаря, а его ведь под рукой то никогда не бывает; и вот он приходит, разувает девушку, смотрит, что стряслось, а потом опять обувает, а потом велит ей полежать, отдохнуть, а потом понадобилось позвать для нее фиакр, и ее привезли ко мне совсем охромевшую — верно, в награду за мои труды, за то, что я целых полтора часа ждала ее с обедом. Думаете — все? Сели за стол и пообедали? Не тут-то было! Еще навязался мне на шею этот проклятый извозчик. Я хотела сама с ним расплатиться, чтобы поберечь деньги Марианны, ведь она в таких делах ничего не понимает; а она, не спросясь меня, отдала ему деньги, да куда больше, чем надо! Я рассердилась. Уж до того рассердилась, так бы и отколотила ее, будь у меня силы.

— Так, значит, был большой шум? — сказал господин де Клималь.

— Ну, шум, конечно, был,— подхватила госпожа Дютур. — Я немножко погорячилась, покричала на него. Да ведь кто и слыхал-то? Соседи помаленьку собрались у нашей двери, да кое-кто из прохожих остановился.

— Очень жаль! — холодно заметил он.— Подобных сцен следует избегать всеми силами, и Марианна хорошо сделала, что заплатила ему. Как ваша нога? — добавил он, обращаясь ко мне.

— Ничего,— ответила я,— мне уже почти не больно, только слабость; надеюсь, что завтра все пройдет.

— Вы уже закончили обед? — спросил он нас.

— Да, да, конечно,— ответила госпожа Дютур,— просто задержались за столом, толковали о разных разностях. Не присядете ли, сударь? Вы что-то хотите сказать Марианне?

— Да,— ответил он,— мне надо с ней поговорить.

— Ну что ж,— подхватила госпожа Дютур,— будьте добры, пройдите в залу, здесь вам будет неудобно, здесь у нас и столовая и кухня. Пойдемте, Марианна, обопритесь на меня, я вас доведу. Погодите, погодите, я сейчас принесу аршин, вы воспользуйтесь им как тростью.

— Нет, нет,— сказал господин де Клималь,— я помогу ей. Возьмите меня под руку, мадемуазель.

Тут я встала, мы вернулись в лавку, через нее прошли в маленькую залу, куда, мне думается, я прекрасно добралась бы и сама, опираясь на палку.

— Ах, так! — говорила госпожа Дютур, пока я усаживалась в кресло.— Раз вам нужно побеседовать с Марианной, я сейчас надену чепчик и пойду в церковь; служба уж давно идет, но все-таки я хоть на кончике застану вечерню. До свидания, сударь. Уж не обессудьте, что я ухожу! Оставляю вас дом сторожить. Марианна, если кто- нибудь спросит меня, скажите, что я скоро вернусь. Слышите, милочка? До свидания, сударь, всегда к вашим услугам.

Она простилась с нами и через минуту вышла из дому; входную дверь она только прикрыла, а не заперла, зная, что из залы, где мы сидели, мы увидели бы всякого, кто войдет в лавку.

До этой минуты господин де Клималь, хранивший вид мрачный и задумчивый, не сказал мне и двух слов; казалось, он ждал, когда госпожа Дютур уйдет, и только тогда намеревался начать разговор; я, со своей стороны, по его смущению и замешательству догадывалась, о чем он будет говорить, и мне уже заранее было противно. «Наверняка станет объясняться в любви»,— думала я про себя.

Вспомните, что еще до моего приключения с участием Вальвиля я уже пришла к выводу, что господин де Клималь влюблен в меня, и я еще больше убедилась в этом после нашей встречи у его племянника. Святоша, покрасневший тогда до ушей и притворявшийся, будто он не знаком со мной, только потому был так смущен и так скрытничал, что совесть у него была нечиста. Он боялся, как бы не узнали про его грехи, и вы представить себе не можете, каким безобразным казался мне теперь этот старый греховодник, как тягостно мне было его присутствие.

Тремя днями раньше, открыв, что он влюблен в меня, я считала его только лицемером и думала: пусть себе будет кем угодно, все равно ничего он от меня не добьется; но теперь я этим не ограничивалась, у меня уже исчезло спокойное равнодушие к нему. Его чувства меня коробили, возмущали, мне тошно было думать о них. Словом, он стал теперь совсем другим человеком в моих глазах; после нежных речей племянника, молодого, привлекательного и любезного кавалера, дядя предстал передо мной таким, каким он и был в действительности и каким следовало его видеть; он сразу поблек, я не могла не замечать его старости, его морщин и всего уродства его души.

Какую глупую и смешную личину пришлось ему надеть на себя у Вальвиля! «Ну что мне он скажет теперь, этот старик, одержимый гнусной своей любовью, оскорбляющей господа бога? И уж не будет ли он молить меня, чтобы я стала такой же гадкой, как он,— в благодарность за те услуги, какие он мне еще окажет? — думала я.— Ах, как он мне противен! И как он сам-то в преклонные свои годы не считает себя мерзким? Быть таким старым, хранить благочестивый вид, слыть добрым христианином, а тайком нашептывать молоденькой девушке: «Не обращайте на это внимания, я всех обманываю, я люблю вас позорной любовью развратника и хотел бы и вас сделать распутницей!» Какой привлекательный любовник, не правда ли?

Вот что за мысли проносились в моей голове, пока он молча выжидал, чтобы госпожа Дютур ушла из дому.

Наконец мы остались одни.

— Какая болтливая женщина! — проговорил он, пожимая плечами.— Я уж думал, что нам не удастся от нее отделаться.

— Да, она любит поговорить. А впрочем, она не может себе представить, чтоб у вас были какие-то секреты со мной.

— Что вы думаете о нашей встрече у моего племянника? — бросил он, улыбаясь.

— Ничего не думаю,— ответила я.— Только то, что это просто случайность.

— Вы очень умно поступили, что не пожелали узнать меня,— продолжал он.

— Мне показалось, что вы сами этого не желаете,— ответила я.— Позвольте вас спросить, почему вы так довольны, что я не назвала вас по имени, и почему вы сделали вид, будто никогда меня прежде не видели?

— Дело в том,— ответил он вкрадчивым и ласковым тоном,— что и для вас и для меня лучше будет, чтобы никто не ведал о нашем близком знакомстве, которое будет длиться не один день. Нет никакой необходимости возбуждать толки, дорогая моя девочка. Вы так милы, и люди непременно решат, что я влюблен в вас.

— О, вам совершенно нечего бояться,— ответила я с простодушным видом.— Всем известно, что вы порядочный человек!

— Конечно, конечно,— ответил он как будто шутливо,— всем это известно, и все с полным основанием верят этому. Но, Марианна, можно быть порядочным человеком и полюбить молодую девицу.

— Когда я говорю «порядочный человек»,— ответила я,— то разумею под этими словами человека хорошего, благочестивого и действительно верующего. И мне кажется, такой человек не будет любить других женщин, кроме своей собственной жены.

— Но, дорогое дитя мое,— сказал он,— вы, значит, принимаете меня за святого? Не смотрите на меня с такой стороны, я совсем не святой, да и самому большому святому было бы весьма трудно сохранить возле вас свою святость,— судите сами, каково же другим? К тому же я вдовец, у меня больше нет жены, которой я должен хранить верность, мне не запрещено любить, я свободен. Но мы еще поговорим об этом, а сейчас возвратимся к несчастному случаю с вами. Вы упали, вас пришлось отнести к моему племяннику, к ветрогону, который начал с того, что наговорил вам всяких любезностей, верно? Во всяком случае, он говорил их вам, когда мы вошли — та дама и я. И в этом нет ничего удивительного, он увидел, что вы хороши собой, милы, очаровательны,— словом, обладаете великими прелестями, которые решительно всех пленяют; но так как я, разумеется, лучший ваш друг в целом свете (и надеюсь доказать вам это), признайтесь мне, милое дитя, не доставляло ли вам некоторую приятность слушать его речи? Мне показалось, что близ него вид у вас был довольный. Я не ошибся?

— Право, сударь, я слушала его, потому что оказалась у него в доме,— ответила я.— Иначе я и не могла поступить; но все его речи были весьма учтивы и благородны.

— Благородны? — повторил он.— Берегитесь, Марианна, может быть, вы уже несколько пристрастны к нему? Увы! Как мне жаль будет, если вы в вашем-то положении прельститесь подобными коварными любезностями! Ах, боже мой! Какая беда! И что станется с вами? Но скажите мне, он спрашивал у вас, где вы живете?

— Кажется, спрашивал, сударь,— ответила я, краснея.

— А вы, не зная, какие последствия это может повлечь за собою, разумеется, сообщили свой адрес? — добавил он.

— Я не стала чиниться,— сказала я,— он все равно бы это узнал — ведь, садясь в фиакр, надо сказать извозчику, куда ехать.

— Ах, я трепещу за вас! — воскликнул он с видом серьезным и сочувственным.— Да, трепещу! Ведь это весьма досадное происшествие, и оно будет иметь несчастные последствия, если вы не примете надлежащих предосторожностей. Он вас погубит, дитя мое! Я нисколько не преувеличиваю и буду твердить это неустанно. Увы! Как жаль, что при вашей прелести и красоте, которыми наделило вас небо, вы станете добычей молодого распутника, ведь он любить вас не будет, разве эти молодые сумасброды умеют любить? Разве есть у них сердце, нежные чувства, порядочность, характер? Они полны пороков и дают им волю, особенно с девушками вашего положения, а это положение мой племянник сочтет неизмеримо ниже своего — он будет смотреть на вас, как на хорошенькую простолюдинку, с которой недурно завести интрижку, и постарается вскружить вам голову. Ничего иного от него не ждите. Галантные любезности, приятные подарочки, нежнейшие заверения в любви, коим вы поверите, показные проявления мнимой страсти, кои вас соблазнят; вечное восхваление ваших чар; наконец, любовные свидания, от коих вы сперва будете отказываться, а затем согласитесь на них и кои вдруг прекратятся из-за непостоянства молодого возлюбленного и его охлаждения к вам,— вот что неизбежно воспоследует. Смотрите сами, подходит ли это вам. Да, да, я спрашиваю вас — разве это вам надо? У вас есть тонкость души и рассудок, и не может быть, чтобы вы иной раз не думали о своей судьбе, думали с тревогой и страхом. Пусть девушка молода, беспечна, неосторожна — все, что угодно, но не может же она забыть свое положение, когда оно так печально, так плачевно, как ваше; и вы же знаете, Марианна, я не преувеличиваю; вы сирота сирота, никому не нужная, сирота, у которой нет никого на свете, кто бы о ней тревожился и заботился, навсегда ей предстоит остаться неведомой своим родным, коих она и сама не знает, жить без близких, без всякого состояния, без друзей, за исключением меня одного, меня, коего вы узнали лишь случайно, кто один-единственный сочувствует вам и кто поистине питает к вам нежную привязанность,— в чем вам нетрудно убедиться, хотя бы по тому, как я говорю с вами и в чем вы при желании еще больше, бесконечно больше можете убедиться в дальнейшем; ведь я богат, скажу между прочим, и могу быть для вас крепкой опорой, если вы поймете собственные свои интересы и если я буду доволен вашим поведением. Говоря о вашем поведении, я имею в виду благоразумие, а не какую-то чрезмерную строгость нравов; тут и речи не может быть о жизни, скованной суровыми правилами, которую вам было бы трудно, а может быть, и невозможно вести,— вы даже и представить себе не можете некоторые обстоятельства. В сущности, я говорю сейчас с вами как светский человек, вы понимаете? То есть, как человек, убежденный, что ведь в конце концов людям надо жить и что необходимость — ужасная вещь. И вот, каким бы я вам ни казался врагом любви,— того, что называют любовью, я вовсе не являюсь противником каких бы то ни было сердечных симпатий; я не говорю вам: «Бегите всякой близости», есть связи полезные и разумные, а есть губительные и бессмысленные, какой оказалась бы и ваша близость с моим племянником, чья любовь привела бы только к тому, что он похитил бы у вас единственное сокровище, коим вы обладаете, и лишил бы вас привлекательности. Неужели вы пожелаете стать любовницей молодого вертопраха, которого вы любили бы искренне и нежно, что, конечно, доставило бы вам удовольствие, но и погубило бы вас, поскольку молодой развратник не отвечал бы вам такой же любовью и очень скоро бросил бы вас в нужде, в нищете, из которой вам было бы куда труднее выбраться, чем прежде; я говорю «в нищете», так как хочу открыть вам глаза и поэтому не стану смягчать истину. Вот о чем я думал с той минуты, как расстался с вами сегодня. Вот что заставило меня рано уйти из того дома, где я был на званом обеде. Мне много надо сказать вам, Марианна; я полон самых добрых чувств к вам; вы это, вероятно, заметили?

— Да, сударь,— ответила я со слезами на глазах, смущенная и даже рассерженная печальной картиной моего положения, которую он нарисовал, и возмущенная его корыстным желанием запугать меня.— Да, сударь, говорите, я слушаю вас, я считаю своим долгом во всем следовать советам такого благочестивого человека, как вы.

— Ах, оставим мое благочестие, прошу вас! — заметил он и с шутливым видом, пододвинувшись ко мне, взял меня за руку.— Ведь я уже вам сказал, в каком смысле я все это говорю вам. Повторяю, религию оставим в стороне: я совсем не собираюсь читать вам проповедь, дорогая моя, я обращаюсь к вашему рассудку; смотрите на меня как на человека здравомыслящего, который видит, что у вас нет ничего, а между тем вам надо добывать себе средства на всякие житейские нужды, вот разве только вы решитесь пойти в услужение; но мне кажется, вы очень далеки от такого решения; да и действительно, подобное ремесло совсем вам не подходит.

— Нет, сударь,— подтвердила я, раскрасневшись от гнева,— надеюсь, мне не придется дойти до этого.

— Конечно, это был бы печальный выход,— заметил он.— Я и сам думаю об этом с болью душевной,— ведь я люблю вас, мое дорогое дитя, очень люблю.

— Я в том уверена,— сказала я.— И я рассчитываю на вашу дружбу, сударь, так же как и на вашу добродетель, которой вы справедливо гордитесь,— добавила я, чтобы отбить у него дерзкое желание говорить яснее.

Но я ничего не выиграла.

— Э-э, Марианна,— ответил он,— ничем я не горжусь, я существо слабое, еще слабее других; а вы прекрасно знаете, что я подразумеваю под словом «дружба»; но вы, лукавая насмешница, хотите позабавиться и делаете вид, будто не понимаете меня. Да, я вас люблю, и вы это знаете; это для вас не новость, недаром вы держитесь начеку. Я люблю вас, и как не любить столь прелестное, столь очаровательное создание. Любовь, а не дружбу питаю я к вам, мадемуазель. Сперва я думал, что это только дружба; но я ошибался — это любовь, и притом нежнейшая. Поймите же, что я говорю именно о любви, вы ничего от перемены слов не потеряете, ваша судьба устроится не хуже: ни один друг не сравняется с таким возлюбленным, как я.

— Вы? Мой возлюбленный? — воскликнула я, опустив глаза.— Вы, сударь? Вот уж не ожидала!

— Увы, я и сам не ожидал,— проговорил он.— Это неожиданно и для меня, моя дорогая. Вы в таких несчастных обстоятельствах; я никогда не встречал девушку более достойную жалости и помощи, чем вы; я рожден с сердцем чувствительным к страданиям ближних и, оказывая вам поддержку, хотел быть лишь великодушным, лишь сострадательным, лишь благочестивым, раз вы меня таким считали; и правда, я обычно щедро делаю добро, стараюсь помочь как можно больше. Сначала я думал, что так же будет у меня и с вами; я поступил неосторожно, доверившись такой мысли, и был наказан по заслугам — уверенность моя рухнула. Но я не собираюсь оправдываться — я виноват; конечно, было бы куда лучше, куда более похвально не влюбляться в вас; мне следовало страшиться вас, бежать от вас, не протягивать вам руку помощи; но, с другой стороны, если бы я вел себя так осторожно, что сталось бы с вами, Марианна? В какой ужасной крайности вы оказались бы? Видите, как маленькая моя слабость или моя любовь (называйте, как хотите) пришлась для вас кстати. Как не сказать, что само провидение дозволило мне полюбить вас и потратиться на вас, чтобы вывести вас из затруднительного положения? Если б я думал только о своем спокойствии, у вас не было бы убежища, и эта мысль иной раз утешает меня, когда я раскаиваюсь в своих чувствах к вам; я меньше корю себя за них, ибо они были необходимы для меня, и к тому же они учат меня смирению. Это зло, но оно ведет к великому благу, к бесконечно великому благу; вы и представить себе не можете, сколь оно велико. Я вам говорил лишь о нужде, с которой вы очень скоро познакомитесь, если будете слушать моего племянника или какого-нибудь другого шалопая,— а за нуждой последует позор; ведь большинство мужчин, и особенно молодые кавалеры, не щадят таких девушек, как вы, когда бросают их; уж как они хвастаются своим успехом у этих бедняжек, до чего ж они нескромны, бесстыдники, как насмехаются над своими покинутыми любовницами,— пальцем на них указывают, говорят приятелям: «Вот она». О, судите сами, как обернется для вас это приключение: вы такая прекрасная, такая милая, а потому на вас-то и обрушится бесчестье. Ведь в подобных случаях самых прекрасных больше всего и позорят, как будто мстят за то, что они оказались достойны презрения. Но от девушки-красотки вовсе не требуют, чтоб у нее совсем не было любовников; не будь у нее возлюбленных, ей все равно их припишут, и ей даже лучше завести себе покровителя, лишь бы все оставалось шито-крыто и чтобы мужчины, видя ее, по- прежнему думали, что пользоваться ее милостями — великое удовольствие. А какое же это удовольствие, когда она окажется опозоренной. Но со мною вы можете быть спокойны за себя. Вы же должны чувствовать по моему характеру, что вашему доброму имени не грозит никакая опасность: мне совсем не интересно, чтобы все знали, что я вас люблю, а вы отвечаете мне взаимностью. Втайне, втайне хочу я исправить несправедливость судьбы, потихоньку обеспечить вам состояньице, которое навсегда даст вам возможность обойтись без помощи покровителей, совсем на меня не похожих, людей более или менее богатых, но скуповатых, которые влюблялись бы в вас без нежности, дарили бы вам достаток посредственный и временный, но требовали бы за это любви, которую вам приходилось бы терпеть, даже оставаясь в мастерской госпожи Дютур.

От его речей я почувствовала мучительную душевную боль, и мне так стало жаль себя за то, что я вынуждена выслушивать подобное наглое описание будущей своей участи, что я разразилась слезами и воскликнула:

— Боже мой! До чего же я дошла!

Думая, что мой возглас свидетельствует об испуге, вызванном его словами, господин де Клималь постарался меня утешить и, сжимая мне руку, сказал:

— Тише, тише, прелестная и дорогая детка, успокойтесь. Раз мы с вами встретились, вам не грозят те опасности, о которых я говорил. Конечно, без меня вы бы их не избежали, ибо нечего себя обманывать — вы совсем не рождены для того, чтобы гнуть спину над иголкой, ремесло белошвейки совсем не для вас, вы в нем не сделали бы никаких успехов, вы и сами это прекрасно чувствуете, я уверен. И даже если бы вы понаторели в нем, где вам взять денег для получения патента и звания мастерицы? Значит, вы всегда оставались бы подручной. И вот подумайте, разве могли бы вы заработать на все свои нужды?! Ведь нет? И что же остается делать такой красоточке, как вы, раз ей необходимо множество всяких вещей, а их у нее нет? Бедненькой остается лишь одно — соглашаться, чтобы мужчины, о коих мы говорили, помогали ей. А если вы на это пойдете, какое ужасное положение ждет вас!

— Ах, сударь,— плача, сказала я,— перестаньте! Имейте уважение ко мне и моей молодости. Вы знаете, что меня воспитала добродетельная женщина, и не для того же она меня растила, чтобы я слушала подобные речи. Я просто ушам своим не верю. Такой человек, как вы, оказывается, способен говорить ужасные вещи, пользуясь тем, что я бедна!

— Нет, дитя мое, нет,— ответил он, сжимая мне руки выше локтя.— Нет, вы вовсе не бедны, у вас будет некоторое состояние, так как я богат; я заменю вам родителей, коих вы потеряли. Успокойтесь, я хотел лишь внушить вам спасительный страх и показать, к каким благодетельным последствиям для вас привело то, что мы познакомились, и то, что я, сам того не замечая, почувствовал нежную склонность к вам; хоть она и несколько унизительна для меня, но я смиренно переношу сие маленькое унижение, ибо в нем есть нечто восхитительное; да, да, ведь от него зависел конец вашим несчастьям, ведь, несомненно, без этой нежданной склонности я не стал бы помогать вам с особой щедростью: я показал бы себя просто благодетелем, человеком добросердечным, какие обычно помогают бедным, а для вас это было бы недостаточно. Вам требовалось нечто большее. Вам надо было, чтобы я вас полюбил, воспылал любовью, именно воспылал; надо было, чтобы я не мог ее подавить, и, вынужденный уступить ей, я, по крайней мере, почел своим долгом искупить свою слабость, а для сего спасти вас от всех превратностей вашего положения; вот как я решил, дочь моя, и, надеюсь, вы сему противиться не станете; я рассчитывал даже, что вы не останетесь неблагодарной. Конечно, я признаю, между нами большая разница в годах, но имейте в виду, ведь я стар только по сравнению с вами, ибо вы очень молоды, а для всякой другой женщины я еще могу считаться мужчиной вполне приличного возраста,— добавил он хвастливым тоном, по-видимому уверенный в своей представительной наружности.— Ну-с, пока Дютур не вернулась, условимся, как нам действовать. Я уверен, что вы уже больше не собираетесь стать белошвейкой. С другой стороны, появился сумасброд Вальвиль, вы ему сказали, где вы живете, и уж он непременно постарается увидеться с вами; стало быть, надо избежать его преследований и скрыть от него нашу связь; а если вы останетесь здесь, он недолго будет в неведении; так что для вас выход только один: завтра же исчезнуть из этого квартала и поселиться в другом месте, что сделать нетрудно. Я знаю одного честного человека, которому иногда даю кое-какие поручения,— он, что называется, ходатай по делам при суде; жена у него весьма разумная особа, у нее есть хорошенький домик, где имеется отдельное помещение, которое снимал один провинциал, но сейчас он съехал: нынче же вечером я пойду и сниму для вас это помещение; вам будет там как нельзя лучше, в особенности оттого, что я за вас поручусь. Хозяева ваши — люди добрые и будут рады вам, сочтут за честь держать вас на квартире, тем более что и ваше появление у них я обставлю таким образом, чтобы вызвать к вам уважение: я представлю вас как свою родственницу, потерявшую и отца и мать, скажу, что я выписал вас из деревни и взял теперь на свое попечение; добавим к этому кругленькую сумму за содержание, которую вы станете им платить (ведь вы будете столоваться у них), наряды, которые они увидят на вас, обстановку, которую вы получите через два дня, учителей, которых я для вас найму (учитель танцев, учитель музыки — вы будете учиться играть на клавесине, если вам угодно), и, наконец, мое обращение с вами, когда я буду навещать вас,— и вы сделаетесь полной хозяйкой в их доме. Верно я говорю? Ну, чего ж колебаться? Не будем терять времени, Марианна. А чтобы подготовить Дютур к вашему уходу, скажите ей нынче вечером, что вы не чувствуете себя пригодной для ремесла белошвейки и решили поступить в монастырь, куда вас завтра утром отвезут в десять часов утра; а соответственно с этими словами я пришлю за вами жену того человека, о котором говорил; она приедет за вами в карете и отвезет вас к себе в дом, где мы с вами встретимся. Ведь вы согласны, не правда ли? А не хотите ли вы, чтобы я для вашего поощрения, для доказательства моей добросовестности (ведь я вовсе не хочу беспокоить ваше сердечко требованием: «Верьте мне на слово»), не хотите ли вы, чтобы я в ожидании лучшего принес вам завтра небольшой договор на пятьсот ливров ренты? Ну, говорите же, прелестное мое дитя, говорите! Будете вы завтра готовы? Приехать за вами? Не правда ли?

Я сперва ничего не ответила; от столь явной гнусности я просто онемела и сидела неподвижно, опустив полные слез глаза.

— О чем задумались, дорогая моя Марианна? — спросил он.— Время не терпит. Сейчас вернется Дютур. Согласны вы? Поговорить мне сегодня с моим поверенным?

При этих словах я пришла в себя.

— Ах, сударь,— воскликнула я,— так вот вы какой, оказывается! Вы, значит, всех обманывали? Ведь тот монах, который привел меня к вам, сказал мне, что вы порядочный человек!

Слезы и вздохи не дали мне говорить дальше.

— Э-э, дорогое дитя,— ответил де Клималь.— Какие у вас неправильные понятия! Право же, сам этот монах, если бы он знал о моей любви вовсе не был бы так удивлен, как вы воображаете, и не меньше, чем прежде, уважал бы меня, он вам сказал бы, что такие невольные чувства могут возникнуть у людей самых порядочных, самых рассудительных, самых благочестивых, он вам сказал бы, что даже монах, при всем своем ангельском чине, не посмел бы поручиться за себя и заверить, что уж он-то никогда не будет ведать таких волнений. Не обращайте же их в чудовищную вину, Марианна,— добавил он, незаметно склоняя колено передо мной,— не думайте что сердце мое менее искренне, менее достойно великого доверия оттого что оно полно нежности. Это ведь совсем не касается честности; я уже говорил вам, слабость не преступление и такой слабости подвержены прекраснейшие сердца вы узнаете это по собственному опыту. Вы говорите что монах привел вас ко мне как к человеку добродетельному но я и был добродетельным и до сих пор остаюсь им а если б оказался менее добродетельным то может быть, и не полюбил бы вас. Ведь именно ваши несчастья и моя природная добродетель способствовали моей склонности к вам; именно потому, что я исполнен великодушия и слишком большого сострадания к вам я и полюбил вас. Вы меня упрекаете за это, а ведь вас будут любить другие которые меня не стоят, и вы примете их любовь, хотя она не улучшит вашей судьбы! Меня же вы отталкиваете, тогда как благодаря мне вы избавитесь от всех огорчений, от всякого бесчестья, грозящего вам в вашей жизни, вы отвергаете меня, чья нежность (говорю это без всякой гордости) для вас истинный дар судьбы, ибо небо, по воле коего все совершается, ныне хочет через мое посредство изменить вашу участь!

И когда он дошел до этих слов в своей речи небо, которое он дерзнул сделать, так сказать, своим сообщником, покарало его внезапным появлением Вальвиля хорошо знавшего, как я уже указывала, госпожу Дютур. Войдя в ее лавку, он прошел в залу где мы находились, и застал моего воздыхателя как раз а той самой позе в какой два-три часа тому назад его самого увидел господин де Клималь,— я хочу сказать, что дядюшка тоже стоял передо мною на коленях, держал меня за руку, которую я пыталась отдернуть, и покрывал ее поцелуями словом, реванш племянника был полный.

Я первая заметила Вальвиля, в ответ на удивленный жест, вырвавшийся у меня, господин Клималь повернул голову и тоже увидел его.

Сами посудите, что сталось тогда с ним, он оцепенел с открытым ртом, застыл в своей злополучной позе. Как стоял на коленях, так и остался. Куда девалась его бойкость, самоуверенность, его говорливость! Никогда уличенный лицемер так плохо не скрывал свой стыд и так легко не выставлял его на посмешище, так не терялся под бременем своих подлостей и не признавался так откровенно, что он негодяй. Сколько бы я ни старалась, мне не обрисовать, каким он был в эту минуту.

Что касается меня, то, поскольку мне не в чем было себя упрекнуть, я больше была раздосадована, чем растеряна из-за этого события. Я хотела что-то сказать, как вдруг Вальвиль, бросив довольно презрительный взгляд на меня, а затем холодно посмотрев на своего сконфуженного дядюшку, спокойно и пренебрежительно сказал:

— Ну и хороши же вы, мадемуазель! До свидания, сударь, прошу прощения за свою нескромность! — И он исчез, еще раз метнув в меня дерзкий взгляд, исчез как раз в то мгновение, когда господин де Клималь поднялся с колен.

— Что это значит: «Ну и хороши же вы, мадемуазель!» — вскочив, крикнула я.— Остановитесь, сударь, остановитесь! Вы ошибаетесь, вы напрасно обвиняете меня. Вы несправедливы.

Но, сколько я ни кричала, он не вернулся.

— Бегите же за ним, сударь,— сказала я тогда дядюшке, который, весь еще трепеща, дрожащими руками натягивал себе на плечи плащ (на нем был плащ).— Бегите же за ним, сударь. Ужели вы хотите, чтобы я стала жертвой ошибки? Что он теперь подумает обо мне! За кого он меня примет! Боже мой, как я несчастна!

У меня слезы лились из глаз, я была так оскорблена, что готова была сама броситься за племянником, хотя он уже вышел на улицу.

Но дядюшка преградил мне путь.

— Что вы хотите делать? — сказал он.— Не ходите никуда, мадемуазель, не беспокойтесь. Я знаю, какой оборот придать этому происшествию. Да, впрочем, какое вам дело до того, что подумает какой-то юный глупец, которого вы больше и не увидите никогда, если пожелаете?

— Что? Какое мне дело? — с горячностью воскликнула я — Да ведь он знаком с госпожой Дютур и поделится с ней своим мнением об этой картине. А ведь я больше часа беседовала с ним и, следовательно, он везде узнает меня! Сударь, ведь он каждый день может встретить меня где- нибудь. Может быть, завтра встретит! Разве он теперь не станет презирать меня? Не будет глядеть на меня, как на падшую женщину? И все из-за вас, тогда как я благонравная девушка и готова лучше умереть, чем лишиться чистоты. Нет у меня ничего, кроме моей чистоты, и вдруг станут думать, что я лишилась ее! Нет, сударь, я в отчаянии! Какое горе, что я познакомилась с вами, это самое большое несчастье, какое могло случиться со мной! Пустите, дайте же мне пройти, я непременно хочу поговорить с вашим племянником и во что бы то ни стало сказать ему, что я невинна. Ведь это же несправедливо, что вы хотите обелить себя за мой счет. Зачем вы притворяетесь благочестивым, раз вы совсем не такой? Противно мне ваше лицемерие!

— Ах вы, неблагодарная девчонка! — побледнев, ответил де Клималь.— Так-то вы платите за мои благодеяния? Кстати сказать, что это вам вздумалось говорить о своей невинности? Кто это хотел посягнуть на нее, на вашу невинность? Разве я говорил о чем-либо ином, кроме того, что питаю некоторую склонность к вам, но вместе с тем я себя упрекал за нее, сердился на себя, сознавал, что она несколько унижает меня, смотрел на нее, как на греховное чувство, в коем винил себя и хотел, чтобы оно обернулось в вашу пользу, ничего не требуя от вас за это, кроме крупицы признательности. Разве я не говорил вам все это и в таких же самых словах? Есть ли в моих намерениях и действиях что-либо предосудительное?

— Хорошо, сударь,— сказала я ему,— раз таковы были ваши намерения и раз вы так благочестивы, не допускайте же, чтобы это происшествие причинило мне вред; поведите меня к вашему племяннику, пойдемте к нему сейчас же и объясните ему все, как оно есть, чтобы он не судил дурно ни о вас, ни обо мне. Когда он вошел, вы держали меня за руку, и, кажется даже, вы целовали ее против моей воли; вы стояли на коленях; как же вы хотите, чтобы он все это принял за благочестие и не подумал бы, что вы мой возлюбленный, а я ваша любовница, если только вы не постараетесь разуверить его в этом? Необходимо, совершенно необходимо поговорить с ним, хотя бы ради меня,— вы обязаны позаботиться о доброй моей славе и избежать скандала, иначе вы прогневите бога; а когда вы исполните мою просьбу, то увидите, что у меня самое чувствительное в мире сердце, что никто не будет вас так любить, почитать, как я, и питать к вам такую признательность. И вы можете тогда благодетельствовать мне, сколько угодно и как угодно. Я поеду в то место, в какое вы укажете, и буду во всем повиноваться вам; я буду счастлива, что вы заботитесь обо мне, что вы, по милосердию своему, не покидаете меня,— лишь бы теперь вы не делали тайны из этого милосердия, которое я готова принять, и лишь бы вы без промедления пошли сейчас и сказали господину де Вальвилю: «Племянник, вы не должны дурно думать об этой девушке; она бедная сирота, которой я помогаю по доброте своей и по долгу христианина; и если я сегодня у вас в доме сделал вид, будто не знаю ее, то поступил так потому, что не хотел предавать гласности свое благодеяние». Вот и все, чего я требую от вас, сударь. Прошу у вас прощения за обидные для вас слова, которые вырвались у меня сгоряча. Я искуплю их глубокой покорностью. Так вот, лишь только госпожа Дютур возвратится, мы с вам тотчас отправимся. Предупреждаю, если вы не пойдете, я пойду одна.

— Идите, девчонка, идите! — ответил он, и видно было, что этот бессовестный человек уже совсем не заботился о моем уважении и не страшился, что я буду его презирать.— Я нисколько вас не боюсь, вы не можете мне навредить. А вот вам, хоть вы и угрожаете мне, надо поостеречься, как бы я не рассердился, не то худо вам будет, слышите? Больше я ничего не скажу. Только не пришлось бы вам раскаяться, что слишком много вы наговорили. Прощайте, больше на меня не рассчитывайте, я прекращаю свои даяния; найдутся и другие нуждающиеся, с душой более отзывчивой, нежели у вас, и будет справедливо оказать им предпочтение. У вас кое-что останется от моих щедрот, будет чем меня вспомнить: платья, белье и деньги. Я их оставляю вам.

— Нет! — сказала или, вернее, крикнула я.— У меня ничего не останется, я все вам верну начиная с денег,— к счастью, они при мне! Вот они! — добавила я, бросив на стол кошелек с деньгами быстрым и гневным движением, передавшим негодование чистого и гордого юного сердца.— А платья и белье я сейчас уложу, и вы увезете сверток с собой в карете, сударь. И так как некоторые ваши тряпки сейчас надеты на мне, а мне они так же противны, как и вы, я прошу вас обождать немного: я переоденусь в своей спальне и сейчас же вернусь. Подождите меня, иначе я, даю слово, выброшу все это в окно.

Выкрикивая гневные слова, я, заметьте это, вытаскивала шпильки, которыми приколот был чепчик, подаренный мне им, и, когда сняла его, осталась с непокрытой головой, с распустившимися волосами, а они были у меня прекрасные, ниже пояса, как я уже упоминала.

При этом зрелище он совсем потерялся, я себя не помнила от возмущения, не щадила ничего, я кричала во весь голос, волосы мои растрепались, и вся эта сцена вышла такая шумная, скандальная, что господин де Клималь встревожился, как бы она не принесла ему сраму.

Я побежала было в свою комнату собрать вещи, но господин де Клималь так испугался моего неистовства, что у него побелели губы, и, удерживая меня, он бормотал невнятные слова, которых я и не слушала:

— Да что с вами? Вы бредите?.. Зачем такой шум подняли? Безумие какое-то!.. Да подождите же... Будьте осторожнее...

И тут вернулась госпожа Дютур.

— Ой! Ой! Что это такое! — воскликнула она, увидев меня в растерзанном виде.— Что это значит? Это почему так? Пресвятая дева! На кого вы похожи! Что, она дралась, что ли, с кем, сударь? А где ее чепчик? На полу валяется! Подумайте только! Господи прости! Да что же это, боже ты мой! Кто-нибудь побил ее? — И, производя этот допрос, она подняла шуму еще больше, чем мы с господином де Клималем.

— Нет, нет! — проговорил он, торопясь ответить из страха, что я сама пущусь в объяснения.— Я сейчас скажу, в чем тут дело. Это просто недоразумение, досадная ошибка с ее стороны, и теперь я больше не могу оказывать ей никакой помощи. Я заплачу вам за те дни, что она прожила здесь, но за тот срок, какой она еще пробудет у вас, я уже не отвечаю.

— Как! — с встревоженным видом воскликнула госпожа Дютур.— Вы больше не будете платить за хлеба этой бедной девочки? Так как же вы хотите, чтобы я оставила ее у себя?

— Не бойтесь, сударыня, я совсем не хочу быть вам в тягость, и сохрани меня бог брать что-нибудь от этого человека,— вставила и я свое слово, не глядя ни на нее, ни на господина де Клималя, ибо я проливала горькие слезы, безотчетно забившись в кресло.

Тем временем господин де Клималь улизнул, и я осталась наедине с госпожой Дютур, которая в полном расстройстве чувств разводила руками от удивления и твердила.

— Какой кавардак! — Потом усевшись, сказала: — Ну и натворили вы дел, Марианна! Денег нет, платить за стол и квартиру никто не будет, содержать тебя никто не будет — устраивайся как знаешь. Ступай на улицу! Верно? Вот так передряга! Хорошенькое дело, нечего сказать! Да, плачьте теперь, плачьте! Попали вы в переделку. Экая дурья голова!

— Ах, оставьте меня, сударыня, оставьте меня! — ответила я.— Вы же знаете, в чем тут дело.

— А что тут знать? Разве я не знаю, что у вас нет ничего? А больше мне и знать нечего. Подумаешь, мудрость какая! А вот куда вам теперь деваться, сударыня? Вот что меня заботит, вот о чем я печалюсь. Из чистой дружбы, и только. Да если бы я могла прокормить вас, наплевать нам было бы на господина де Клималя. Ну его, скатертью дорожка! А вам бы я сказала: «Дочь моя, у тебя нет ничего, а у меня больше, чем надо, пусть он убирается на все четыре стороны, ты не тревожься, где есть на четверых, хватит и на пятерых». Но вот беда, хорошо иметь доброе сердце, да только далеко с этим не уедешь, верно? Времена тяжелые, ничего не продается, за квартиру и за помещение для лавки дерут втридорога, в кармане — так мало, что едва-едва хватит на прожитье до Нового года, да и то еще еле дотянешь.

— Будьте спокойны,— ответила я с горьким вздохом.— Завтра я съеду от вас во что бы то ни стало, уверяю вас. Я не вовсе без денег и отдам, сколько ва потребуете, за все то, что вы еще израсходуете на меня, пока я у вас живу.

— Экая жалость! — сказала госпожа Дютур.— Да как же это случилось, Марианна? Из-за чего у вас вышла эта досадная ссора? Ведь я же вас наставляла, советовала беречь такого человека!

— Не говорите мне о нем,— ответила я,— он негодяй. Он хотел, чтобы я съехала от вас и поселилась бы далеко отсюда, у какого-то его знакомого, вероятно, такого же хорошего человека, как он; жена этого знакомого должна была завтра утром приехать за мной. Так что, если б я не порвала с ним, если бы я сделала вид, что отвечаю на его чувства, как вы говорите, я все равно не осталась бы у вас, госпожа Дютур.

— Ах, так! — воскликнула она.— Вот он что затевал! Взять вас от меня и поселить на квартире у какой-нибудь мерзавки. Ах, вот оно что! Ловко придумал! Поглядите-ка на этого старого безумца, на старого хрыча с постной рожей! С виду ни дать ни взять святой апостол, хоть молись на него, а он сущий плут, хотел надуть меня. Да зачем же он собирался поселить вас в другом месте? Разве он не мог приходить к вам сюда? Кто бы ему помешал? Он сам себе хозяин; он же мне говорил, что решил сделать доброе дело и потому берет на себя заботу о вас. Ну, что ж, прекрасно. Я ему поверила. Мне-то что? Разве можно мешать человеку творить добро? Наоборот, приятно и самому тут принять участие. Не станешь ведь докапываться: а нет ли в этом добром деле чего-нибудь плохого? Один бог знает, чиста ли совесть у человека, и велит нам не судить ближнего своего. Чего ж он испугался? Пусть бы хаживал сюда, и все бы шло своим чередом. Раз он назвался добрым человеком, неужели я стала бы с ним спорить: «Нет, ты солгал!» Ведь у вас была своя комната? Была. Неужели я стала бы подглядывать да подслушивать, что он в ней наговаривает вам? Чего еще ему надо было? Экая фантазия ему пришла! Зачем вздумал перевезти вас в другое место, скажите на милость?

— Да он не хотел,— пренебрежительно заметила я,— чтобы господин де Вальвиль, к которому меня утром отнесли, приходил сюда меня навещать, ведь я сказала ему свой адрес.

— Ах, вот в чем дело! — заметила она.— Понимаю. Тогда не удивительно! Ведь господин де Вальвиль ему племянник, и уж он-то наверняка не принял бы «доброе дело» своего дядюшки за чистую монету, а сказал бы господину де Клималю: «Что вы делаете с этой девушкой?» Да разве он приходил, племянник-то?

— Только что вышел отсюда,— ответила я, не вдаваясь в подробности.— А когда он ушел, господин де Клималь рассердился, что я отказываюсь переехать завтра в ту квартиру, о которой он мне говорил, и стал упрекать меня за те подарки, какие я получила от него; и тут я решила все вернуть ему, вплоть до чепчика, и сняла его с головы.

— Ведь надо же, какая история вышла! Ну что за незадача,— упали вы как раз возле дома этого господина де Вальвиля! Боже мой! Да отчего ж это вы поскользнулись? Поосторожнее надо ходить, Марианна, смотреть, куда ногу ставишь. Видите, к чему ведет опрометчивость. А во-вторых, зачем было говорить этому племяннику, где вы живете? Разве девушке пристало давать мужчине свой адрес? И если нога подвернулась, так неужели девушка обязана докладывать, где она проживает? Ведь только из- за этого у вас сегодня и случилась беда!

Я не очень-то обращала внимание на ее слова и отвечала ей только из вежливости.

— Ну что ж, милая моя,— продолжала она.— Теперь уж тут помочь ничем нельзя. Подумайте и решайте, как вам быть. Ведь после того, что случилось, вам надо принять решение, и чем скорее, тем лучше. Я не потерплю скандалов в своем доме, нам с Туанон скандалы ни к чему. Я хорошо понимаю, что вы тут не виноваты, а все равно люди по-своему перевернут, каждый судит и сам не знает, что говорит, сплетен не оберешься: «А он кто? А она кто? Что между ними было да чего не было?» Это, знаете ли, неприятно; не считая того, что мы вам никто и вы нам никто; для какой ни на есть родственницы, будь она хоть седьмая вода на киселе,— еще туда-сюда, но ведь вы нам не родня — ни близкая, ни далекая, и никому не родня.

— Вы меня огорчаете, сударыня,— с живостью возразила я.— Ведь я же сказала, что съеду от вас завтра. Может быть, вы хотите, чтобы я сегодня уехала? Если угодно, я так и сделаю.

— Да нет, милочка, нет,— ответила она.— Есть же у меня рассудок, не такая уж я дикая! Если бы вы знали, как мне жаль вас, право, не стали бы сердиться на меня. Нет, вы переночуете здесь, поужинаете у меня чем бог послал. Денег ваших мне не надо; если мне представится случай оказать вам какую-нибудь услугу через моих знакомых, не стесняйтесь. А кроме того, я хочу вам кое-что посоветовать: отделайтесь вы от этого платья, которое вам подарил господин де Клималь. Теперь вам уже не пристало носить его, раз вы станете бедненькой девушкой, без всяких средств; платье окажется слишком красивым для вас; да и белье у вас такое тонкое, что всякий спросит, где вы его взяли. Поверьте мне, против такой миловидности, да еще в юных летах бедность и щегольство вместе не живут: бог весть что о вас люди наплетут. Значит, никаких нарядов — вот мое мнение; оставьте только те вещи, какие были у вас когда вы приехали сюда, а все остальные продайте.

Я сама у вас их куплю, если хотите; я не так уж за ними гонюсь, но вот решила приодеться,— и, чтобы доставить вам удовольствие, куплю для себя ваше платье. Я потолще вас, но вы ростом выше, а так как платье широкое, я его переделаю и постараюсь, чтобы оно мне послужило. Что касается белья, то я заплачу вам за него деньгами или дам взамен другое.

— Нет, сударыня,— холодно сказала я.— Ничего я не стану продавать — я решила и даже обещала все вернуть господину де Клималю.

— Ему?! — воскликнула госпожа Дютур,— Да вы с ума сошли. Уж я бы ему вернула, дожидайся! Как бы не так! Черта лысого он бы получил! Ни единой ниточки и в глаза бы не увидел. Вы что, смеетесь, что ли? Ведь это подаяние, он вам подарил это, верно? А что подарено, назад не отдают, вы же это хорошо знаете, милочка.

Она, вероятно, на этом бы не остановилась и все старалась бы, хотя и тщетно, обратить меня в свою веру, но тут пришла к ней по делу какая-то старушка, и, лишь только госпожа Дютур оставила меня в покое, я поднялась в нашу спальню, я говорю «нашу», потому что я разделяла ее с Туанон.

О своих чувствах к господину де Клималю больше говорить не стану; меня могла привязывать к нему лишь признательность, он больше не заслуживал ее: он стал мне противен, я смотрела на него, как на урода, и этот урод был мне глубоко безразличен, я даже не жалела, что он оказался таким мерзким. Я твердо решила вернуть ему его подарки и никогда больше не встречаться с ним. Этого оказалось достаточно — я уже почти и не думала о нем. Посмотрим теперь, что я делала в спальне.

Вы, наверное, предполагаете, что предметом моих размышлений было бедственное положение, в котором я осталась. Нет, это положение касалось лишь внешних обстоятельств жизни моей, а занимало мои мысли лишь то, что касалось меня самой.

Вы скажете, что я неверно провожу тут различие. Нисколько. Наша жизнь, можно сказать, нам менее дорога, чем мы сами,— то есть чем наши страсти. Стоит только посмотреть, какие бури бушуют порою в нашей душе, и можно подумать, что существование — это одно, а жизнь — совсем другое; жизнь наша складывается по воле случая, а существование присуще нам от природы. И если человек кончает жизнь самоубийством, он расстается с жизнью лишь для того, чтобы спастись, избавиться от чего-то невыносимого; невыносим же несчастному не он сам, но бремя, которое он несет.

Я вставила в свой рассказ это рассуждение, желая подтвердить то, что собираюсь сказать — а именно, что, уйдя к себе в спальню, я думала о предмете, занимавшем меня гораздо больше, чем мое положение,— предметом же моих размышлений был Вальвиль, иначе говоря, мои сердечные дела.

Помните, как этот племянник господина де Клималя, застав меня с ним, сказал: «Хороши же вы, мадемуазель!» А вы ведь знаете, что я полюбила Вальвиля; сами посудите, каково мне было услышать эти слова.

Во-первых, я была целомудренна; Вальвиль больше не верил этому, а Вальвиль был моим возлюбленным. Возлюбленный! Ах, дорогая, как женщина ненавидит возлюбленного в подобных случаях! Но как ей горько его ненавидеть! Потом, ведь Вальвиль теперь, наверно, разлюбит меня. Ах, недостойный! Да, разлюбит, но разве уж он так виноват? Этот де Клималь — человек пожилой, человек богатый; Вальвиль видит, что он стоит на коленях передо мной; я скрыла от него, что знаю де Клималя, а я бедна. На что это похоже? Какое мнение обо мне может быть у Вальвиля после всего этого? В чем я имею право его упрекать? Если он меня любит, естественно, что он считает меня преступной, и Вальвиль должен был сказать именно то, что сказал мне, ведь как ему было обидно, он питал уважение и склонность к девушке, которую теперь ему приходится презирать. Да, он и в самом деле теперь презирает меня, возводит на меня самое ужасное обвинение; не поколебавшись ни одного мгновения, он осудил меня, даже не захотел поговорить со мной. Ужели я могла бы простить этого человека? Ужели у меня хватило бы духу увидеться с ним! Нет, для этого надо быть бесхарактерной, не иметь никакой гордости. Пусть он питал подозрения, пусть он гневался, чувствовал себя обиженным — пожалуйста, это его дело. Но как он мог оскорбить меня пренебрежением, презрением, как мог уйти, слышать, что я зову его, и не вернуться? Он любил меня, а теперь, очевидно, не любит. Ах, да зачем мне думать о человеке, который так недостойно обманывается, так плохо меня знает! Да пусть он делает, что ему угодно; дядюшка ушел, пусть убирается и племянник. Один — сущий негодяй, а другой думает что я негодяйка. Стоит ли жалеть о таких людях?

«А что же сверток? Почему я его до сих пор не упаковала? — упрекнула я себя, вставая с кресла, на котором сидела, ведя с собою тот разговор, что вам сейчас передала.— Занимаюсь какими-то пустяками,— думала я,— а ведь завтра я уезжаю. Надо сегодня же отослать эти тряпки, а также деньги, которые дал мне на днях де Клималь?» (Деньги остались на столе, куда я их бросила, и госпожа Дютур чуть не силой положила кошелек мне в карман.)

И вот я отперла сундучок, чтобы достать оттуда новое белье, купленное мне де Клималем. «Да, господин де Вальвиль, да,— бормотала я, вынимая белье,— вы еще меня узнаете и будете судить обо мне правильно, как должно». Эти мысли преследовали меня, и, сама того не замечая, я скорее Вальвилю, чем его дядюшке, возвращала подарки, тем более что, отсылая белье, платья и деньги, я собиралась присоединить к посылке письмо, которое решила написать,— я полагала, что все это рассеет заблуждения Вальвиля и заставит его пожалеть о разлуке со мной.

Мне казалось, что у него благородная душа, и я уже заранее радовалась, представляя себе, как он будет горевать, зачем оскорбил девушку, столь достойную уважения, а мне смутно представлялись многие и многие причины, требовавшие почтительного отношения ко мне.

Прежде всего, за меня говорит беспримерное несчастье, постигшее меня, и то, что, несмотря на него, я осталась чиста и невинна, а ведь добродетель и несчастье так украшают друг друга! А кроме того, я молода и хороша собой, чего же еще? Все как по заказу для того, чтобы растрогать великодушного влюбленного, исторгнуть у него вздохи раскаяния в том, что он так оскорбил меня. Лишь бы мне повергнуть Вальвиля в уныние, и я буду довольна; а после этого я не хочу и слышать о нем. У меня возник хороший замысел: больше никогда не видеться с ним; я находила, что это будет с моей стороны красивым и очень гордым поступком; ведь я полюбила его, мне так радостно было видеть, что он заметил мою любовь, и вот, когда я, несмотря на это, порываю с ним, пусть хорошенько поймет, какое сердце он разбил.

А тем временем работа моя подвигалась, и, к вашему удовольствию, замечу, что, предаваясь столь возвышенным и мужественным мыслям, я, складывая белье, любовалась им и говорила себе (но так тихо, что и сама своего шепота не слышала): «А какое красивое белье!» Что означало: «Жаль с ним расставаться».

Мелочные сожаления, не делавшие чести моей гордой досаде, но что поделаешь! Я представляла себе, как бы приятно было надевать это нарядное белье, которое я перебирала сейчас, а великие жертвы даются нелегко; как бы они ни тешили наше сердце, мы бы с удовольствием обошлись без них. «Так что ж вы? Зачем лишили себя удовольствия?» — можно было бы в шутку сказать мне, но ведь если хочешь выглядеть высоким, надо выпрямиться во весь рост, а будешь ежиться да горбиться, покажешься маленьким. Ну, возвратимся к нашему повествованию.

Мне оставалось только сложить чепчик, так как, войдя в комнату, я положила его на стул у двери и позабыла о нем: в мои годы на девушку, расстающуюся со своими уборами, могла напасть рассеянность.

Так, я думала лишь о платье, которое тоже нужно было уложить,— я говорю о том платье, которое мне подарил господин де Клималь,— оно как раз было на мне, и, понятно, я не спешила снять его с себя. «Не надо ли еще чего-нибудь положить? — говорила я.— Все ли я собрала? Нет, еще деньги не положила». Деньги эти я вынула из кармана без всякого сожаления: я совсем не была скупой, а только тщеславной, поэтому у меня и не хватало мужества расстаться с красивым платьем.

Однако ж в конце концов только это платье и осталось уложить. Что ж мне делать? «Ну, прежде чем снять с себя новое платье, достанем-ка сначала старое»,— добавила я, все еще стараясь выиграть время. А старое платье, о котором я говорила, висело у меня перед глазами на вешалке.

И вот я встала, чтоб пойти за ним, но за краткий путь, потребовавший всего лишь двух шагов, гордое мое сердце смягчилось, слезы увлажнили глаза, и, не знаю уж хорошенько почему, я тяжело вздохнула,— может быть, горюя о себе, может быть, о Вальвиле, а может быть, о красивом своем платье. К какому из трех предметов грусти относился мой вздох, в точности не могу сказать.

Как бы то ни было, я сняла с крючка старое платье, все еще вздыхая, печально опустилась на стул. «Какая я несчастная! Ах, господи, зачем ты отнял у меня отца и мать!»

Быть может, я вовсе не то хотела сказать и упомянула о родителях для того, чтобы причина моего огорчения стала благороднее; ведь мы иной раз играем в прятки с самими собой, скрываем мелкие чувства, в которых не хотим признаться, называя их другими именами, и, быть может, я плакала лишь из-за своих нарядов. Как бы то ни было, после этого короткого монолога, который, несмотря на все мои горести, кончился бы переодеванием, я случайно бросила взгляд на чепчик, лежавший возле меня.

— Ну вот! — сказала я тогда.— Думала, что все уже сложила в узел, а тут еще чепчик.— Я даже и не подумала достать другой чепчик из своего сундучка и, причесавшись, надеть его. Хожу простоволосая. Так не хочется возиться!

А затем, переходя незаметно от одной мысли к другой, я вспомнила о старике монахе, своем покровителе. «Увы, бедняга! — сказала я себе.— Как он удивится, когда узнает обо всем этом!»

И тотчас же я решила, что мне надо увидеться с ним; времени нельзя терять; в моем положении это свидание — самое срочное дело; сверток с вещами можно послать и завтра. Право, какая я глупая, что столько хлопочу сегодня об этих противных тряпках (я назвала их «противными», желая уверить себя, что они совсем мне не нравятся). Даже лучше будет послать их завтра утром: Вальвиля застанут тогда дома, а сейчас он наверняка куда- нибудь ушел; оставим тут этот сверток, я его запакую, когда вернусь от монаха; нога у меня почти уже не болит; я потихоньку дойду до монастыря (а надо вам сказать, что в прошлый раз, когда монах приходил навестить меня, он объяснил мне дорогу).

Надо идти. Но какой же чепчик надеть? Какой? Да тот самый, который я сняла и который лежит теперь около меня. Не стоит рыться в сундучке и доставать другой, раз этот готов к моим услугам!

И к тому же, поскольку он гораздо наряднее и дороже моего чепчика, даже лучше будет надеть именно его и показать монаху — пусть он посмотрит и скажет, что у господина де Клималя, подарившего мне его, тонкий вкус и что из милосердия такие красивые чепчики бедным девушкам не покупают; ведь я собиралась рассказать все свое приключение этому доброму монаху,— он мне показался поистине хорошим человеком, а чепчик стал бы осязательным доказательством того, что я говорю правду.

А то платье, что было на мне? Право же, его тоже не следовало снимать: просто необходимо, чтобы монах увидел его — платье будет еще более веским доказательством.

И вот я без зазрения совести осталась в подаренном мне платье; так мне советовал рассудок; меня привела к этому решению неуловимая нить моих мыслей, и я снова воспрянула духом.

Ну, теперь причешемся и наденем чепчик! С этим делом я быстро управилась и сошла вниз, собираясь выйти из дому.

Госпожа Дютур разговаривала внизу с соседкой.

— Вы куда, Марианна? — спросила она.

— В церковь,— ответила я, и это почти не было ложью: церковь и монастырь приблизительно одно и то же.

— Очень хорошо, милочка,— сказала госпожа Дютур,— очень хорошо! Положитесь на святую волю господа бога. Мы вот с соседкой о вас беседовали: я говорила ей, что завтра закажу в церкви отслужить мессу за ваше благополучие.

И пока она сообщала мне это, соседка, видевшая меня два-три раза и до сих пор не очень-то меня замечавшая, смотрела на меня во все глаза, разглядывала с простонародным любопытством и в результате своего осмотра время от времени пожимала плечами и приговаривала:

— Бедняжечка! Прямо жалости достойно! Посмотреть на нее, так всякий скажет, что она из благородной семьи.

Но это было умиление дурного тона и лишенное искреннего сочувствия; поэтому я не стала благодарить эту женщину и поспешила проститься с обеими кумушками.

Со времени бегства господина де Клималя и до той минуты, как я вышла из дому, мне, по правде сказать, не приходили на ум разумные мысли. Я занималась тем, что презирала Клималя, сетовала на Вальвиля, любила его, замышляла планы против него, полные нежности и гордости, сожалела о своих нарядах, но о своем положении и не подумала, о нем у меня и вопроса не возникало, я нисколько о нем не тревожилась.

Но уличный шум развеял все пустые мысли и заставил меня подумать о самой себе.

Чем больше народу и движения я видела в этом чудном городе Париже, тем больше я как будто погружалась в пропасть безмолвия и одиночества; даже темный лес показался бы мне менее пустынным, я там чувствовала бы себя менее одинокой, менее затерянной. Из леса я бы как- нибудь могла выбраться, но как выйти из пустыни, в которой я оказалась? Да и весь мир был для меня пустыней, так как меня ничто и ни с кем не связывало.

Толпа людей, сновавших вокруг, их голоса и разговоры, шум, грохот проезжавших экипажей, зрелище множества жилых домов еще больше повергли меня в уныние.

«Все, что я вижу здесь, никакого отношения ко мне не имеет,— думала я, и через минуту уже говорила себе: Какие счастливцы эти люди,— у каждого есть пристанище! Настанет ночь, их уже здесь не найдешь, они разойдутся по домам, а я не знаю, куда мне идти, меня нигде не ждут, никто не станет обо мне беспокоиться, у меня есть убежище только на сегодня, а завтра его уже не будет».

Это было преувеличение, ведь у меня еще оставались кое-какие деньги, и в ожидании того часа, когда небо пошлет мне помощь, я могла снять комнату, но кто имеет пристанище лишь на несколько дней, может с полным правом говорить, что у него нет приюта.

Я передала вам почти все, что мелькало у меня в голове, пока я шла по улицам.

Однако я тогда не плакала; но от этого мне легче не было. В душе моей накапливались причины для слез, она впитывала все, что могло ее омрачить, она подводила итог своим несчастьям — минута для слез неподходящая: ведь слезы мы проливаем, лишь когда печаль всецело завладеет нами, и редко, очень редко мы плачем, когда она закрадывается в сердце, вот и мне в скором времени предстояло плакать. Последуйте за мной к монаху; я иду, на сердце у меня тяжело, одета я нарядно, так же как утром, но совсем уж и не думаю о своих уборах, а если и думаю, то без всякого удовольствия. Многие прохожие смотрят на меня, я замечаю это, но не радуюсь восхищенным взглядам; иногда я слышу, как кто-нибудь говорит своим спутникам: «Какая красивая девушка!» — но эти лестные слова меня не трогают: у меня нет сил проникнуться приятным чувством, которое они вызывают.

Иногда мелькает мысль о Вальвиле, но тут же я говорю себе, что теперь нечего и думать о нем: положение совсем неблагоприятное для сердечной склонности. Где же мне помышлять о любви? Хорошая любовь, завладевшая таким несчастным созданьем, как я, безвестным существом, которое бродит по земле, где ему тошно жить, потому что оно не хочет служить предметом отвращения или сострадания людей.

Наконец я прихожу в монастырь в таком упадке духа, что и выразить не могу; спрашиваю монаха, меня проводят в приемную, а там, оказывается, он занят с каким-то посетителем; и этот посетитель — подивитесь игре случая, сударыня! — не кто иной, как господин де Клималь. Он то краснеет, то бледнеет, завидев меня, а я не смотрю на него, словно никогда не была с ним знакома.

— Ах, это вы, мадемуазель,— сказал мне монах,— подойдите, я очень рад, что вы пришли, мы как раз беседовали о вас. Садитесь, пожалуйста.

— Нет, отец мой,— тотчас заговорил господин де Клималь, прощаясь с монахом.— Разрешите мне покинуть вас. После того что случилось, мне было бы просто неприлично остаться: разумеется, не потому, что я рассердился на мадемуазель Марианну, боже меня упаси, я ее прощаю от всего сердца и нисколько не питаю к ней зла за то, что она дурно думала обо мне, клянусь, отец мой! Напротив, я еще больше, чем прежде, желаю ей добра и благодарю господа за то, что при исполнении долга милосердия я подвергся с ее стороны тяжкой обиде; но я полагаю, что и благоразумие, и правила религии больше не позволяют мне видеть ее.

Проговорив все это, мой «благодетель» поклонился монаху и, что еще хуже, поклонился и мне, скромно потупив взор, а я лишь слегка склонила голову. Он уже собрался уйти, но монах взял его за руку и остановил.

— Нет, сударь, нет, дорогой мой,— сказал он,— не уходите, заклинаю вас. Выслушайте меня. Конечно, ваши чувства похвальны, весьма поучительны; вы ее прощаете, вы желаете ей добра — превосходно! Но позволю себе заметить, что вы больше не намереваетесь оказывать ей поддержку, что вы покидаете ее на произвол судьбы, хотя она нуждается в вашей помощи и хотя ее оскорбления придали бы еще больше заслуги вашему милосердию; ведь вы, как вам кажется, все еще питаете к ней сострадание и, однако, собираетесь прекратить свои благодеяния. Берегитесь, как бы чувство жалости не угасло в вашей душе. Вы, по вашим словам, благодарите господа за небольшое испытание, ниспосланное вам,— так вот, не хотите ли вы Действительно заслужить хвалу за смирение, проявленное вами в этом испытании, каковое вы правильно назвали милостью неба. Хотите вы быть поистине ее достойным? удвойте заботы ваши об этой бедной девочке, о несчастной сироте, которая, конечно, признает свою ошибку. К тому же она так молода и неопытна; быть может, ей вскружили голову комплиментами, и она из тщеславия, из робости и по самому своему целомудрию могла ошибиться относительно вас. Не правда ли, дочь моя? Разве вы не чувствуете себя виноватой перед господином де Клималем которому вы стольким обязаны? Ведь он отнюдь не смотрел на вас иначе, как по заветам господним, а своей святой привязанностью к вам, своими ласковыми и благочестивыми увещеваниями побуждал вас бежать от того, кто мог вовлечь вас во грех? Да будет благословен господь за то, что он ныне привел вас сюда! Ведь это к нам он привел ее, дорогой господин де Клималь,— вы же хорошо это видите. Ну, дочь моя, признайте же свою ошибку, с полной искренностью раскайтесь в ней и обещайте исправить ее доверием и признательностью. Ну что же вы? Подойдите,— добавил он, так как я по-прежнему держалась в стороне от господина де Клималя.

— Ах, сударь,— воскликнула я, обращаясь к святоше,— так это я виновата перед вами? Как вы можете слушать, когда про меня так говорят? Бог все видит, он вас рассудит. Я не могла ошибаться, вы это прекрасно знаете.

И в заключение я разразилась слезами.

Господин де Клималь, хоть он и был наглый лицемер не мог этого выдержать. Я видела, что на лице его отобразилось смущение, которое он даже не мог скрыть, и, опасаясь, как бы монах не заметил этого и не возымел подозрений против него, он прибегнул к хитрой уловке: решил показать наивное замешательство и признаться в нем.

— Я очень расстроен! — сказал он с целомудренно смущенным видом.— Я не знаю, что ответить. Ах, какое унижение! Отец мой, помогите мне перенести это испытание! Ведь повсюду распространятся слухи, эта бедная девочка везде начнет болтать, она меня не пощадит. Однако, дочь моя, вы окажетесь тогда весьма несправедливы. Но да будет воля господня! Прощайте, отец мой. Поговорите с ней, постарайтесь, по возможности, разубедить ее. Правда, я выказывал нежность к ней, а она поняла это по-другому; меж тем я любил ее душу, я люблю ее душу еще и сейчас, и душа ее заслуживает любви. Да, отец мой, сия девица добродетельна, я открыл в ней множество добрых качеств, и я прошу вас оказать ей покровительство, так как мне теперь невозможно вмешиваться в то, что ее касается.

После этих слов он удалился, поклонившись на сей раз только монаху, который с растерянным видом, ответив на его поклон, смотрел ему вслед, пока господин де Клималь не вышел из приемной, потом, повернувшись ко мне, сказал, чуть не плача:

— Дочь моя, вы меня огорчаете, я очень недоволен вами: в вас нет ни покорности, ни признательности, вы верите всему, что взбредет вам в головку,— и вот что случилось! Ах, вы оттолкнули такого почтенного человека! Великая потеря для вас! Ну, что вы от меня хотите? Нечего вам теперь и обращаться ко мне, право, нечего. Какую услугу я могу вам теперь оказать? Я сделал все, что мог; если помощь не пошла вам на пользу, это уж не моя вина и не вина того благодетеля, которого я нашел для вас и который обращался с вами, как с родной своей дочерью; ведь он мне все сказал — он, оказывается, вас снабдил и платьями, и бельем, и деньгами, платил за ваше содержание, собирался платить и дальше, даже имел намерение устроить вас самостоятельно, как он меня заверил; но так как он не желал, чтобы вы виделись с его племянником, легкомысленным и распутным повесой, и желал отвести от вас страшную опасность такого знакомства, которое вы, однако, хотели поддерживать, вы с досады измыслили, что этот благочестивый и добродетельный человек ревнует вас. Какая дичь! Он — и вдруг ревнует вас! Он — и вдруг влюблен в вас! Бог накажет вас за такие мысли, дочь моя; лукавое ваше сердце подсказало их вам, и бог накажет вас, попомните мое слово.

Пока он говорил, я все плакала.

— Выслушайте меня, отец мой,— рыдая, ответила я.— Выслушайте меня.

— Ну что? Что вы мне скажете? — сказал он.— Какие такие дела были у вас с этим молодым человеком? Почему вы упорно желали видеться с ним? Что за поведение! Ну, допустим, можно простить вам это сумасбродство, но довести оскорбление и мстительность до того, чтобы оклеветать такого почтенного человека, которому вы всем обязаны, оказаться такой к нему неблагодарной, так озлобиться против него — да что же с вами станется при подобных недостатках? Что за несчастье иметь такой характер! Право же, ваше поведение меня возмущает. Посмотрите, какая вы нарядная, просто прелесть! Ну кто скажет, что у вас нет родителей и никаких родных? Да если б у вас таковые и были, да притом богатые, разве они лучше нарядили бы вас? Боже, как мне вас жаль! Добрый человек ни в чем вам не отказывал...

— Ах, отец мой,— воскликнула я,— вы правы, но не осуждайте меня, пока не выслушаете! Я совсем не знаю его племянника, я видела его только раз, да и то случайно, и вовсе не стремилась еще раз увидеть его, даже и не думала об этом: что у меня общего с ним? Я вовсе не сумасбродка, господин де Клималь вас обманывает; совсем не из-за этого я порвала с ним, не думайте. Вы вот говорите о моем платье, оно даже слишком нарядное, я была этим удивлена, и вы сами тоже удивляетесь. Постойте, отец мой, подойдите поближе, посмотрите, какой тонкий у меня чепчик, я совсем не хотела такого белья, мне неприятно было брать его, особенно из-за того, как он перед этим держал себя со мною. Но сколько я ни твердила: «Не хочу такого белья»,— он смеялся над мною и отвечал мне: «Слушайте, посмотритесь в зеркало и тогда уж решайте, слишком ли красив для вас чепчик». Да будь вы на моем месте, что бы вы подумали, слыша такие речи, отец мой? Скажите правду. Если господин де Клималь такой благочестивый, такой добродетельный, как вы говорите, что ему за дело до моего лица? Хорошенькая я или безобразная, не все ли ему равно? А когда мы ехали с ним в его карете, он в шутку называл меня плутовкой и шептал мне на ухо пожелания, чтобы у меня сердце было посговорчивее, а для сего предложил оставить мне в залог свое собственное сердце. Почему он все это говорил? Что это значит? Разве набожные люди ведут с девушками разговоры об их сердце и предлагают в залог собственное сердце? И разве позволяют они себе целовать девушку, как это попытался сделать в карете господин де Клималь?

— Целовать? Да как же это, дочь моя? Целовать? Вы не думаете, что говорите! Как же это? Запомните, таких вещей никогда нельзя говорить. Ведь этого же не было! Кто вам поверит? Перестаньте, дочь моя, вы ошибаетесь. Ничего этого не было! Это невозможно. Целовать? Вам привиделось! Бедный! Бедный человек! Карету трясло, и при каком-нибудь толчке его голова столкнулась с вашей головой — вот и все, что могло быть, а вы при вашей досаде на него приняли это за поцелуи. Когда ненавидишь человека, все понимаешь шиворот- навыворот.

— Ах, отец мой, за что же мне было ненавидеть его? — ответила я.— Я тогда еще и не видела его племянника, из- за которого, как уверяет господин де Клималь, я рассердилась на него, ни разу его не видела. Если я ошиблась на счет поцелуя — вы ведь мне не верите,— то разве господин де Клималь потом не подтвердил мою мысль? Ведь у госпожи Дютур он опять принялся за свое, и у меня в комнате все трогал, гладил и хвалил мои волосы, брал меня за руку и поминутно подносил ее к губам, наговаривая комплименты, от которых мне становилось стыдно.

— Полноте... полноте... Что вы там рассказываете, мадемуазель? Осторожнее, пожалуйста, осторожнее,— говорил мне монах скорее удивленно, чем недоверчиво.— Трогал ваши волосы? Хвалил их? Господин де Клималь? Он? Ничего не понимаю. Да что ж это ему взбрело? Конечно, он мог бы обойтись без таких повадок. Признаюсь, рассеянность просто неприличная, не подобает трогать девичьи косы, он, видно, сам не замечал, что делает. Но все равно, так вести себя не годится.

— А почему ж он то и дело брал меня за руку? Это что? Тоже рассеянность?

— О, за руку брал? — заговорил опять монах.— За руку брал ? Уж я и не знаю, что это значит. Очень многие люди берут человека за руку, когда ведут с ним разговор. Может быть, и у господина де Клималя такая же привычка. Я уверен, что мне и самому случалось брать собеседника за руку.

— Ну, хорошо, пусть так, отец мой,— заметила я.— Но когда вы брали руку девушки, вы не целовали ее несчетное количество раз, вы не говорили девушке, что у нее прехорошенькие ручки, вы не становились перед ней на колени, не объяснялись ей в любви.

— Ах, боже мой! — воскликнул монах.— Ах, боже мой! Замолчите! У вас не язычок, а просто змеиное жало. Вы говорите ужасные вещи, вам их дьявол внушает, да, именно дьявол. Ступайте, уходите отсюда, я больше не желаю вас слушать. Ничему я не верю — ни про волосы, ни про руку, ни про недостойные речи. Все это выдумки! Оставьте меня. Ах вы, маленькое опасное созданье! Вы меня страшите! Что это такое, подумайте! Сказать про господина де Клималя, про человека праведной жизни, посвятившего себя господу богу, сказать про него, что он встал перед ней на колени и объяснялся ей в любви. О, боже, до чего же мы дошли!

Он говорил это, молитвенно сложив руки, и видно было, что мои слова перепугали его, что он изо всей мочи отбрасывает подобные домыслы, борясь с искушением рассмотреть их.

Я же, выйдя из себя из-за его пристрастного отношения ко мне, вся в слезах, отвечала ему:

— Право, отец мой, вы очень дурно думаете обо мне. Как мне горько встретить оскорбления там, где я думала найти утешение и помощь! Вы знали ту особу, которая привезла меня в Париж, ту, которая воспитала меня; вы сами говорили мне, как вы ее уважаете, ибо ее добродетель была назидательной даже для вас. И ведь это с вами она беседовала незадолго до своей смерти; она не могла что- нибудь сказать вам против совести, и вы же должны помнить, что она говорила вам обо мне; постарайтесь вспомнить, ведь не так-то давно господь призвал ее к себе, и я не думаю, чтобы после ее смерти я совершила что-либо нехорошее, что оправдывало бы ваше дурное мнение обо мне; напротив, моя невинность и неопытность, моя растерянность внушили вам сострадание и тем не менее вы вдруг хотите видеть во мне гнусную, вероломную, недостойную обманщицу, ужаснее которой и на свете нет! Вы хотите, чтобы я в дни скорби и крайней нужды, проведя из-за несчастного случая один час в обществе молодого кавалера, коего я никогда больше не увижу, влюбилась в него так страстно, что потеряла и здравый смысл, и совесть и что у меня хватило смелости и даже хитрости придумать такие вещи, что оторопь берет, и очернить ужасной клеветой человека, который был бы мне поддержкой в жизни и мог бы сделать мне много добра, человека, чью помощь мне было бы очень важно сохранить, не будь он распутником, притворщиком, святошей, осыпавшим меня подарками с намерением сделать меня втайне нечестной девушкой.

— Ах, праведное небо, как она горячится! Что она такое говорит? Слыханное ли это дело? — восклицал монах, опустив голову, но он не прервал меня. И я продолжала:

— Да, отец мой, он только к этому и стремился; вот почему он одевал меня так хорошо. Пусть он сочиняет вам что угодно, но наша с ним ссора только на этом и основана. Если б я согласилась уехать оттуда, где нахожусь, и позволила перевезти меня в дом, который он собирался роскошно обставить и поселить там меня на квартире у его хорошего знакомого, какого-то ходатая по делам, коего он уверит, что я прихожусь родственницей господину де Клималю и приехала к нему из деревни... Видите, чего он добивался... Хороша его набожность!..

— Постойте! Как вы говорите? — прервал меня монах.— Ходатай по делам? Он женат?

— Да, отец мой, женат,— ответила я.— Ходатай по делам, небогатый сутяга. Живя у него на квартире, я бы училась танцевать, петь, играть на клавесине; я была бы там полной хозяйкой — такое почтение мне бы оказывали; жена этого ходатая должна была завтра же приехать за мной туда, где я живу; и если бы я согласилась на это и не отказалась бы также принять не позднее чем завтра ренту, не знаю в точности сколько — пятьсот или шестьсот франков (только для начала); если б я не высказала ему, что все его предложения омерзительны, он не стал бы меня упрекать за луидоры, которые дал мне и которые я верну ему, так же как и эти дорогие тряпки, подаренные им, ибо мне стыдно носить их и я не хочу ими пользоваться, боже меня упаси! Он ведь вам не сказал также, что я грозила пойти к вам и все рассказать про его гнусную любовь и его намерения; на это он имел наглость ответить мне, что если бы вы даже все узнали, то сочли бы такие дела сущими пустяками, какие случаются со всеми, да и с вами могут когда- нибудь случиться; и вы, говорил он, не осмелились бы поручиться, что это невозможно, так как и самый добродетельный человек способен влюбиться, и никто ему в том воспрепятствовать не может. Подумайте, неужели слова мои похожи на ложь и выдумку?

— Ах, боже мой! — взволнованно воскликнул монах.— Ах, господи! Страшные вещи вы говорите! Не знаю, право, что и думать! Боже милосердный, до чего же слаб человек! Вы меня поколебали, дочь моя: этот ходатай по делам смущает, удивляет меня, я не могу отрицать, что он существует; ведь я его знаю, я видел его с господином де Клималем (сказал он как бы в сторону), и это девочка не могла бы угадать, что господин де Клималь пользовался его услугами и что ходатай женат. У этого человека неприятная физиономия, правда? — добавил он.

— Ах, отец мой, я ничего об этом не знаю,— ответила я. — Господин де Клималь только говорил мне о нем, я не видела ни его самого, ни его жену.

— Тем лучше, тем лучше. Да, понимаю, вы только еще должны были переехать к ним. Муж — человек сомнительный, он никогда мне не нравился. Но, дочь моя, как все это странно! Если вы говорите правду, кому же тогда можно верить?

— «Если я говорю правду»? Ах, отец мой, да зачем же мне лгать? Неужели из-за этого злосчастного племянника? Ах, поместите меня в монастырь, чтобы я никогда его не видела, никогда не встречалась бы с ним!

— Очень хорошо! — сказал он тогда.— Очень хорошо! Прекрасно сказано, лучше и не придумаешь.

— А кроме того, отец мой,— добавила я,— спросите у торговки, у которой господин де Клималь устроил меня, какого она мнения обо мне, считает ли она меня мошенницей и лицемеркой, спросите у племянника господина де Клималя, не застал ли он своего дядюшку, когда тот стоял на коленях передо мной и осыпал поцелуями мою руку, не давая мне отдернуть ее; и это зрелище так возмутило молодого человека, что он теперь смотрит на меня, как на падшую девушку: и, наконец, отец мой, вспомните, как смутился господин де Клималь, когда я вошла сюда. Вы разве не обратили внимания, какое у него стало тогда лицо?

— Да,— ответил монах,— да, он покраснел, вы правы, я ничего понять не могу. Неужели это возможно? А тут еще этот ходатай по делам, это ужасное доказательство! И смущение господина де Клималя тоже мне не нравится. А рента? Что это еще за рента? Ишь как торопится человек! Да еще дорогая мебель и учителя для всяких пустяков! С кем же вы, по его мнению, должны были танцевать? Любопытное милосердие — учить людей плясать и вывозить их на балы! Странно видеть это от такого человека, как господин де Клималь! Да поможет нам бог! Право, поневоле скажешь: увы, несчастное человечество, какие только грехи не одолевают его! Жалкое существо — человек! Жалкое существо! Не думайте больше обо всем этом, дочь моя! Я верю, что вы меня не обманываете,— нет, вы не способны на такую низость, но больше не стоит говорить об этом. Будьте скромны, долг милосердия вам это предписывает, понимаете? Не разглашайте никогда и никому это странное приключение; не надо доставлять этим скандалом удовольствие мирянам, они будут торжествовать и получат право высмеивать служителей божиих. Постарайтесь даже уверить себя, что ваши глаза и слух обманули вас; такое расположение духа, такая невинность мыслей будут приятны господу, и небо благословит вас. Ступайте, дорогое мое дитя, возвратитесь домой и не горюйте так сильно,— добавил он, видя, что я плачу (а я готова была плакать в три ручья, потому что он пожалел меня).— Будьте по-прежнему чисты, и провидение позаботится о вас. Сейчас я должен с вами проститься — у меня дела. Но скажите мне адрес той торговки, у которой вы живете.

— Увы, отец мой! — сказала я после того, как сообщила адрес.— Мне остается прожить у нее только этот день. За стол и квартиру заплачено за меня только до завтра, и я обязана буду съехать от нее, она этого ждет; а завтра я лишусь пристанища, если вы меня покинете, отец мой. Вы — единственное мое прибежище.

— Я? Дорогое дитя! Увы! Господи, какая жалость! Такой человек, как я, бедный монах, беспомощен, но бог все может. Посмотрим, дочь моя, посмотрим; я подумаю. Богу известно, что я всей душой готов помочь вам; быть может, он вдохновит меня, все от него зависит; я буду молиться ему, молитесь и вы. Говорите: «Господи, на тебя вся моя надежда». Обязательно молитесь. Завтра в девять часов утра я буду у вас. До этого времени не выходите из дому. Ох, уж поздно, у меня дела, до свидания, не падайте духом; отсюда до вас далеко, ступайте. Да хранит вас бог. До завтра.

Я молча поклонилась, ибо не в силах была вымолвить ни слова, и ушла по меньшей мере столь же печальная, как и пришла: от святых и благих утешений, коими монах старался приободрить меня, мое положение показалось мне еще более ужасным; я была недостаточно благочестива, да и в восемнадцать лет человек считает, что все потеряно, все погибло, когда ему говорят, что остается только надеяться на бога: эта страшная, серьезная мысль пугает душу. В юном возрасте можно представить себе только то, что видишь, и юность помышляет лишь о земном.

Итак, я глубоко сокрушалась, возвращаясь домой, никогда еще я не была так удручена.

Из-за какого-то затора на улице мне пришлось остановиться у ворот женского монастыря; двери в монастырскую церковь были открыты, и вот, отчасти из религиозного чувства, вдруг охватившего меня, отчасти из желания предаться свободно вздохам и скрыть свои слезы, обращавшие на меня внимание прохожих, я вошла в эту церковь, где никого не было, и опустилась на колени в исповедальне.

Там я погрузилась в свою скорбь и не сдерживала ни своих стенаний, ни плача; я говорю «стенаний», потому что я громко жаловалась и произносила вслух целые фразы: «Да зачем же я, несчастная, появилась на свет? Что делать мне на земле? Боже великий, ты вдохнул в меня жизнь, помоги же мне!» И во многих других, подобных же возгласах изливала я свое горе.

В самый разгар моих вздохов и причитаний (так, по крайней мере, мне кажется) в церкви появилась какая-то дама — я не видела, как она вошла, и заметила ее, лишь когда она направилась к выходу.

Позже я узнала, что она приехала из деревни, что она приказала кучеру остановить карету у монастыря; там ее очень хорошо знали, и некоторые ее знакомые просили ее мимоездом передать их письма настоятельнице; и, пока ходили предупредить настоятельницу и вызвать ее в приемную, дама зашла в церковь, увидев, как и я, что двери в нее открыты.

Едва она очутилась там, как ее поразили мои громкие сетования, она услышала все, что я говорила, и по моей скорбной позе могла судить о великом моем отчаянии.

Я сидела, низко опустив голову и бессильно свесив руки, до того погруженная в свои мысли, что даже позабыла, где я нахожусь.

Вы знаете, что я была хорошо одета, и хотя дама не видела моего лица, но что-то легкое и гибкое, всегда разлитое по юному и стройному стану, позволило ей без труда угадать мой возраст. Моя скорбь, показавшаяся ей безмерной, тронула ее: моя молодость, изящество, а может быть, также и мой наряд привлекли ко мне ее симпатии; я не зря упомянула о наряде — благообразие ведь никогда не вредит.

В таких случаях хорошо бывает понравиться чужому взору, а уж он привлечет к нам и сердце созерцающего. Если вы несчастны, но дурно одеты, то вы оставите равнодушными самые лучшие в мире сердца, или же они почувствуют к вам весьма прохладное сострадание; у вас не будет той привлекательности, которая льстит их тщеславию; а ведь ничто так не помогает нам проявлять великодушие к несчастным, ничто так не доставляет нам чести и удовольствия выказывать страдальцам сочувствие, как их изящный облик.

Дама, о которой я говорила, внимательно рассмотрела меня, и чтобы увидеть мое лицо, вероятно, выждала бы, когда я подниму голову, но тут пришли сказать, что настоятельница ждет ее в своей приемной.

От стука отодвигаемого стула я очнулась, а когда услышала шаги, захотела посмотреть, кто идет; она ждала этого, и наши глаза встретились.

Увидев ее, я покраснела, поняв, что она слышала мои сетования, но, несмотря на свое смущение, я заметила, что ей понравилось мое лицо, что мое горе ее трогает. Все это я прочла в ее взгляде, а в моем взгляде (если он выразил то, что я чувствовала) она должна была прочесть благодарность и робость, ведь человеческие души понимают друг друга.

Она смотрела на меня, проходя по церкви, я неприметно опустила глаза, и она вышла.

Минут десять я еще оставалась в церкви, утирая слезы и думая о том, что делать мне завтра если хлопоты монаха не увенчаются успехом «Как я завидую участи святых дев спасающихся в этом монастыре,— говорила я себе.— Вот то счастливицы!»

Эта мысль занимала меня как вдруг сестра привратница подошла ко мне и учтиво сказала.

— Барышня, скоро закроют церковь.

— Я сейчас уйду, сударыня,— ответила я, глядя в сторону, ибо боялась, как бы она не заметила, что я плакала но я забыла, что надо остерегаться интонаций голоса, и они-то и выдали меня. Сестра привратница почувствовала, сколько в нем жалостного уныния, как я молода — совсем еще девочка, увидела к тому же, как я мило одета и миловидна сама по себе, и, как она потом мне рассказывала, не могла удержаться и сказала мне:

— Увы, дорогая моя, что с вами? Боже ты мой, жалко смотреть на вас! У вас какое-нибудь горе? Право, жалко мне вас. Может быть, вы пришли поговорить с одной из наших монахинь? С которой же вы хотите побеседовать?

Я ничего не ответила ей, но глаза мои опять увлажнились слезами. Ведь все девушки, все женщины готовы вновь залиться слезами, как только им скажут: «Вы сейчас плакали». Это ребячество и как будто кокетство с нашей стороны, от которых мы почти никогда не можем избавиться.

— Ну вот, барышня, скажите же мне, что с вами, скажите,— настойчиво повторила сестра привратница.— Пойти мне позвать кого-нибудь из монахинь?

А я размышляла над тем, что она сказала мне. Может быть, через ее посредство бог призывает меня подумать над этим? Умиленная ее ласковой настойчивостью, я вдруг ответила.

— Да, сестра, я бы очень хотела поговорить с матушкой настоятельницей, если у нее есть время

— Хорошо, красавица моя, пойдемте,— сказала привратница,— идите вслед за мной, я проведу вас в приемную, она через минутку придет туда. Пойдемте.

Я пошла вслед за нею; мы поднялись по узкой лестнице, она отворила дверь, и мне сразу бросилась в глаза та дама, о которой я говорила,— я видела ее лишь в ту минуту, когда она выходила из церкви и, выходя, очень приветливо посмотрела на меня.

Мне показалось, что дама эта обрадовалась, увидев меня, она любезно встала, чтобы дать мне место.

Она вела беседу с настоятельницей монастыря, и я сейчас сообщу вам, что было причиной ее посещения.

— Сударыня,— сказала привратница,— я пришла доложить вам, что вот эта барышня спрашивает вас.

Настоятельница оказалась кругленькой и белотелой коротышкой с двойным подбородком и свежим, гладким лицом. У мирян не бывает таких физиономий, да и вообще монашеское дородство отличается особыми свойствами: оно создается на приволье и более методически, более искусно, более умело, с большей любовью к самому себе, чем у нас.

Обычно наша полнота достигается очень просто — благодаря темпераменту, количеству поглощаемой пищи или же отсутствию деятельности и вялости натуры; но чувствуется, что для приобретения той полноты, о которой я говорю, нужно сделать ее своей задачей; она может быть лишь следствием деликатной и ревностной заботы о своем благоденствии и удобствах, она свидетельствует не только о любви к жизни — и к жизни здоровой, но к жизни сладостной, праздной, о пристрастии ко всяким лакомствам; свидетельствует и о том, что, наслаждаясь удовольствием чувствовать себя хорошо, человек так нежно холит себя, как будто он всегда находится на положении выздоравливающего больного.

И ко всему этому монашеское дородство не похоже на наше мирское; оно не столько огрубляет лицо, сколько делает его важным и степенным и придает всему облику не столько веселый, сколько спокойный и довольный вид.

Приглядитесь к этим благодушным сестрицам монахиням, и вы найдете, что внешне они очень любезны, но внутренне глубоко равнодушны к людям. На лицах монахинь написано сострадание к вам, но душу их оно не затрагивает; они подобны красивым картинкам, изображающим чувствительность и доброту, а на деле их не имеют.

Но оставим это, я пока говорю здесь только о кажущейся стороне, а остальное отбрасываю. Возвратимся к настоятельнице, возможно, я где-нибудь нарисую ее портрет.

— Мадемуазель, я к вашим услугам,— сказала она, отвешивая мне низкий поклон.— Могу я узнать, с кем имею честь говорить?

— Нет, это честь для меня,— ответила я скромно и даже униженно.— Даже если б я сказала, кто я такая, та все равно осталась бы для вас незнакомкой, сударыня.

— Если не ошибаюсь, я видела вас, мадемуазель, в церкви, когда зашла туда на минутку,— с ласковой улыбкой сказала вышеупомянутая дама,— кажется, я видела даже, что вы плакали, и мне было так жаль вас.

— Тысячу раз благодарю вас за доброту вашу, сударыня,— ответила я голосом слабым и робким и тут же умолкла. Я не знала, как приступить к разговору: прием, оказанный мне настоятельницей, при всей ее приветливости, обескуражил меня. Я больше не возлагала на нее никаких надежд, а почему — не могу сказать: ее обхождение поразило меня, хотя я еще не различала тогда, насколько поверхностно подобное участие. «Она меня пожалеет, а помощи не окажет. Ничего не поделаешь»,— думала я.

Тем временем приезжая дама и настоятельница поднялись со стульев и стояли, глядя на меня; я краснела — ведь мой наряд обманывал их, я не заслуживала таких церемоний.

— Может быть, вы желаете побеседовать со мною наедине?— спросила настоятельница.

— Как вам угодно, матушка,— ответила я.— Но мне будет очень неприятно, что из-за меня ваша посетительница должна будет уйти, что я помешала вам. Если позволите, я приду в другой раз.

Я сказала это, ища выхода из затруднительного положения, в которое поставила себя; я решила уйти и больше не возвращаться к настоятельнице.

— Нет, мадемуазель, нет! — сказала посетительница и, взяв меня за руку, заставила подойти ближе.— Нет, останьтесь, пожалуйста. Наш разговор окончен, и я собираюсь проститься с матушкой настоятельницей. Итак, вы можете говорить свободно; у вас какое-то горе, как я заметила; вы заслуживаете сочувствия, и если вы сейчас уйдете, я никогда себе не прощу этого.

— Да, сударыня,— сказала я ей, глубоко взволнованная ее словами, и снова залилась слезами.— Правду вы говорите, у меня горе, у меня большое горе; пожалуй, нет на свете человека более несчастного, чем я, более достойного жалости и сострадания; а у вас, сударыня, как видно, сердце столь доброе, что мне не стыдно будет говорить при вас. Не уходите, не надо, вы нисколько не приведете меня в смущение, наоборот, для меня счастье, чтобы вы были здесь: вы поможете мне получить от матушки настоятельницы ту милость, о которой я на коленях молю ее (и я действительно бросилась на колени). Да, я молю ее принять меня к ней в монастырь.

— Ах, прелестное дитя, как вы меня растрогали! — ответила настоятельница, простирая ко мне руки, тогда как дама ласково подняла меня.— Как я рада, что выбор ваш пал на мой монастырь! Право, лишь только я вас увидела, у меня возникло некое предчувствие, догадка, что какие-то обстоятельства привели вас сюда. Ваша скромность поразила меня. «Не пришла ли ко мне та, которой сие предназначено было?» — подумала я тогда. Ведь ваше призвание написано на вашем лице — не правда ли, сударыня? Я полагаю, вы тоже это находите? Как она хороша! Какой у нее разумный вид! Ах, дочь моя! Я просто в восторге! До чего ж вы меня обрадовали! Пожалуйте к нам, ангел мой, пожалуйте! Ручаюсь, что она единственная дочь, и бедняжку хотят выдать замуж против ее воли. Но скажите, сердечко мое, вы сейчас же хотите вступить к нам? Надо все-таки уведомить ваших родных, не правда ли? К кому мне послать?

— Увы, матушка! — ответила я.— Никого не могу указать,— и в смятении я остановилась, задыхаясь от рыданий.

— Ну, что с вами? — сказала настоятельница.— В чем тут дело?

— Нет, никого не могу указать,— продолжала я.— И нет тут ничего такого, что вы предполагаете, матушка. Я лишена утешения иметь родителей, то есть родителей своих я никогда не знала.

— Господи Иисусе! Что вы говорите, мадемуазель! — произнесла настоятельница с важностью и с едва заметным холодком.— Как это неприятно совсем не иметь родителей! Да как же это может быть? Кто же о вас заботится? Ведь, очевидно, у вас нет и никакого состояния? Куда же девались ваш отец и ваша мать?

— Мне было всего лишь два года,— ответила я,— когда их убили грабители, остановившие почтовую карету, в которой отец и мать ехали со мной; их слуги тоже погибли; только мне пощадили жизнь. Проезжие отнесли меня к приходскому священнику, которого теперь уже нет в живых; его сестра, святая женщина, воспитала меня с бесконечной добротой; но, к несчастью, она недавно умерла в Париже, куда приехала ради наследства после умершего родственника, которое она, однако, не получила из-за долгов, оказавшихся у покойного; она взяла меня с собой, намереваясь пристроить на какое-нибудь подходящее для меня место. С ее смертью я все потеряла; только она одна в целом мире и любила меня, и мне больше ни от кого нельзя ждать ласки; мне остается только надеяться на милосердие ближних; но я жалею о ней самой, о добром ее сердце, а не о помощи, какую она мне оказывала; я отдала бы свою жизнь, лишь бы ее спасти. Она умерла в той гостинице, где мы с ней остановились; я осталась одна; она мне оставила небольшие деньги, но часть их у меня украли. Отец Сен-Венсан, монах, навещавший ее перед смертью, помог мне выбраться из этой гостиницы и несколько дней тому назад поручил меня попечению одного человека, имени коего я не хочу называть; отец Сен-Венсан считал этого человека добродетельным и сострадательным, а он обманул нас обоих, ибо вовсе не был таким. Правда, он начал с того, что поместил меня в ученье к госпоже Дютур, хозяйке бельевой лавки; но едва он устроил меня там, как тотчас открыл свои дурные намерения: насильно заставил меня принять от него деньги, стал делать мне подарки, и я сразу почувствовала в них что-то бесчестное; а потом он стал держать себя так, что его поведение ничего хорошего мне не сулило, и действительно, он не постыдился, в его-то годы, заявить, взяв меня за руки, что он влюблен в меня и хочет, чтобы я стала его любовницей; а посему он решил поселить меня в доме, расположенном в отдаленном квартале, где ему будет свободнее содержать меня тайком от всех; он обещал мне и ренту, и всяких учителей, и роскошную обстановку; а я ему ответила, что меня приводит в ужас его лицемерие и плутовство. «Ах, сударь,— сказала я ему,— или вы в бога не верите? Какие у вас мерзкие мысли!» Но тщетно я стыдила его, этот подлый человек, вместо того чтобы опомниться и раскаяться, разозлился на меня, назвал меня неблагодарной маленькой тварью, пригрозил наказать меня, если я все разболтаю, стал упрекать за свои подарки, деньги, белье, купленное им для меня, и вот за это платье, что на мне; а я решила нынче же вечером положить это платье в узел, в который уже собрала остальные вещи, и все отослать ему, как только вернусь к госпоже Дютур. Она, со своей стороны, отказывает мне в квартире с завтрашнего утра, так как ей заплачено за мое содержание только до этого срока, и теперь я уж и не знаю, куда мне деваться, если не поможет мне отец Сен-Венсан; я сейчас ходила к нему, чтобы рассказать, как нас обманул этот ужасный человек, к коему он так простодушно привел меня. Да, я не знаю, куда мне деваться, если отцу Сен-Венсану не удастся завтра пристроить меня куда-нибудь, как он обещал.

Возвращаясь от него, я проходила мимо вашего монастыря и зашла в вашу церковь, потому что я всю дорогу плакала и люди смотрели на меня; и вот бог внушил мне мысль броситься к вашим ногам, матушка, и молить вас о помощи.

На этом я закончила свою краткую речь или, вернее, свою безыскусную исповедь, которая проникнута была искренней скорбью и произвела впечатление на вышеуказанную даму. Я видела, что она утирает глаза; но она не сказала ни слова, предоставив отвечать самой настоятельнице, почтившей мой рассказ легкими мановениями руки и выражением сочувствия в чертах лица, в этом я не могла ей отказать, и все же мне казалось, что черствое сердце ее не подает никаких признаков жизни.

— Конечно, ваше положение очень печально, мадемуазель. (Она уже не говорила мне «прелестное дитя» и «ангел мой» — все эти нежности были отброшены.) Но не надо отчаиваться. Подождите еще, что сделает для вас этот монах, которого вы называете отец Сен-Венсан,— продолжала она с видом сдержанного сочувствия.— Ведь вы говорили, что он обещался найти вам место. Ему гораздо легче, чем мне, оказать вам услугу, ибо я никуда не выхожу и не умею хлопотать. Мы никого не видим, почти никого не знаем; за исключением вот этой дамы и некоторых других дам, по доброте своей немного привязавшихся к нам, нас по целым неделям никто не посещает. К тому же наша община небогата, мы существуем только на средства, получаемые за наших пансионерок, а число их значительно уменьшилось с некоторого времени. Поэтому мы в долгах, у нас так мало достатка, что недавно я, к огорчению своему, должна была отказать одной молодой и весьма достойной девице, просившейся к нам в послушницы; хоть нам и очень нужны послушницы, мы их больше не принимаем, так как они приносят в общину совсем малый вклад и становятся для нас бременем. Итак, мы во всех отношениях бессильны вам помочь, что меня поистине сокрушает, так как мне очень жаль вас, бедняжка. («Бедняжка!» Какая разница в стиле! Только что она называла меня «красавица моя».) Мне очень жаль вас, но почему вы не обратились к священнику вашего прихода? А наша община может помочь вам лишь своими молитвами, принять же вас к себе она не в состоянии. Все, что я могу сделать, это обратиться к милосердию наших пансионерок; я устрою сбор подаяний в вашу пользу и завтра вручу вам собранные деньги. (Собрать милостыню для «ангела»,— нечего сказать, лестное для него предложение!)

— Нет, нет, матушка,— ответила я сухим и твердым тоном.— Я еще ничего не брала из той маленькой суммы, что оставила мне мой друг и воспитательница. И я пришла не милостыню просить. Я полагаю, что если есть у человека мужество, то лишь страх умереть от голода может заставить его просить подаяния,— и я уж подожду такой крайности. Благодарю вас.

— А я не допущу, чтобы такое благородное сердце когда-нибудь дошло до этого,— сказала дама, хранившая до тех пор молчание.— Не падайте духом, мадемуазель. Вы можете рассчитывать, что у вас будет на свете еще один друг: я хочу утешить вас в утрате покровительницы, которую вы оплакиваете, и приложу все старания, чтобы стать столь же дорогой вашему сердцу, какой она была для вас. Матушка,— добавила она, обращаясь к настоятельнице,— я заплачу за содержание этой милой девушки, вы можете принять ее в ваш пансион. Однако ж, поскольку она вам совершенно неизвестна и справедливо, чтобы вы знали, каких девиц вы принимаете, нам для очистки совести и даже для того, чтобы предотвратить злоречие по поводу моих добрых чувств к мадемуазель, остается одно: послать сейчас же сестру привратницу к этой госпоже Дютур, которая торгует бельем, и ее свидетельство, несомненно благосклонное, оправдает как мое поведение, так и ваше.

Из слов этой дамы я поняла, что прежде всего ей самой хочется побольше узнать обо мне и уяснить себе, с кем она имеет дело; но заметьте, пожалуйста сколько деликатности она при этом выказывала, как старалась не обидеть меня и как искусно скрывала еще не рассеявшуюся и вполне понятную неуверенность в том что я говорю правду.

Бесценные черты доброй натуры! Из всего, чем мы обязаны бываем чьей-нибудь прекрасной душе самым трогательным я считаю — нежное внимание и тайную деликатность чувств. Я называю ее тайной, потому что сердце, проявляющее эту деликатность, не выставляет ее напоказ, не требует от вас признательности за нее, она полагает, что только ему известно об этом, а от вас хочет все скрыть, прячет свою заслугу. Как не назвать эту черту восхитительной?

Но я все разгадала, люди с благородным сердцем понимают друг друга в таких вещах и прекрасно замечают все хорошее, что делают для них.

В порыве восторга я бросилась к этой даме и прильнула к ее руке долгим, почтительным поцелуем, орошая ее самыми нежными и сладостными слезами, какие я когда либо проливала в своей жизни. Ведь душа человека исполнена гордости, и все, в чем сказывается уважение к его достоинству, волнует и восхищает нас, и уж тут мы никогда не бываем неблагодарными.

— Сударыня,— сказала я,— не разрешите ли вы мне написать несколько слов госпоже Дютур и переслать ей эту записку через сестру привратницу? Вы прочтете мое послание; я думаю, что при теперешних моих обстоятельствах, которые ей известны, она может опасаться какой либо неожиданности и поэтому не решится говорить свободно с незнакомым человеком.

— Да, да, мадемуазель,— услышала я в ответ, — вы совершенно правы, пишите. Матушка, не будете ли вы так любезны дать нам перо и чернила?

— С удовольствием,— сказала настоятельница, сразу смягчившись, и дала мне все необходимое для письма. Оно вышло кратким, и гласило приблизительно следующее:

«Особа, которая передаст вам это письмо, сударыня, направлена к вам лишь для того, чтобы навести справки обо мне, будьте добры говорить бесхитростно и по чистой правде все, что вы знаете касательно моего поведения и характера, а также касательно моей истории и того, как меня поместили к вам. Я совсем не хочу, чтобы вы обманывали людей и отзывались обо мне лестно, а поэтому прошу вас говорить по совести, не заботясь о том, выгодны для меня или нет ваши слова. Ваша нижайшая слуга...»

А внизу весьма краткая подпись — «Марианна».

Я подала эту записку будущей моей благодетельнице, та прочитала ее, улыбаясь с таким видом, словно хотела сказать: «Мне это совсем не нужно», затем протянула ее через решетку настоятельнице и сказала:

— Прочтите, матушка, я думаю, вы будете согласны со мной, что так может писать только тот, кому нечего бояться разоблачений.

— Отлично! — сказала настоятельница, прочитав письмо.— Отлично. Лучше и не напишешь! — И тотчас же, пока я надписывала на обороте письма адрес, она позвонила, чтобы вызвать сестру привратницу.

Привратница явилась и весьма почтительно поклонилась даме, а та сказала ей:

— Кстати, в деревне я видела вашу сестру, ею очень довольны в том доме, куда я ее рекомендовала. Мне хочется передать вам от нее весточку.— Отведя привратницу в сторону, она заговорила о чем-то с ней. Предполагаю, что я и была той самой «сестрой», о которой она беседовала, и что она отдавала какие-то распоряжения, касавшиеся меня; два-три слова, такие, как: «Хорошо, сударыня», «Положитесь на меня», громко произнесенные привратницей, с любопытством поглядывавшей на меня, подтвердили мою догадку.

Как бы то ни было, привратница взяла записку, отправилась и через полчасика возвратилась. То, о чем в ее отсутствие шел разговор между дамой, настоятельницей и мною, я пропускаю. Но вот возвратилась сестра привратница; я позабыла упомянуть о следующем обстоятельстве: прежде чем она вошла в приемную, явилась другая монахиня и сообщила даме, что ее просят в соседнюю приемную, где кто-то хочет с ней поговорить. Дама пошла туда и пробыла там минут пять-шесть, не больше. Лишь только она оттуда вернулась, пришла сестра привратница по-видимому только что расставшаяся с ней, и с веселостью, казавшейся добрым знаком, заговорила прежде всего со мной, начав с восторженного изъявления дружеских чувств ко мне:

— Ах, пресвятая богоматерь! Сколько же я хорошего услышала про вас, мадемуазель! Вот видите, правильно я угадала. Наружность ваша не обманывает, вы именно такая, какой кажетесь. Сударыня, вы и представить себе не можете, чего только мне не наговорили! Уж и разумна то она, и добродетельна, и такая душевная, сердечная, да и учтивая, порядочная,— словом, другой такой девицы в целом свете не найдешь — сущее сокровище! Одна беда — такая уродилась несчастливая, что мы с доброй госпожой Дютур наплакались над ней. Ведь у нее, бедняжки, ни отца, ни матери, неизвестно, кто она такая,— вот единственный ее недостаток; и не будь у нее страха божия, плохо бы она кончила. Тому свидетель богач, которого она по заслугам прогнала, негодяя этакого! Я вам про это расскажу в другой раз, а сейчас только самое главное. Кстати сказать, сударыня, как вы мне велели, я так и сделала: не сказала белошвейке вашего имени, она и не знает, кто наводит справки.

Дама покраснела при этой нескромности болтливой привратницы, и я окончательно утвердилась в мысли, что именно обо мне они толковали тогда в сторонке, а краска смущения, прихлынувшая к лицу дамы, была для меня новым доказательством ее деликатности, и я запомнила его.

— Ну хорошо, хорошо, моя милая, довольно,— сказала она сестре привратнице.— А как вы, мадемуазель, решаете? Сегодня же вы вступаете сюда? Может быть, вам нужно взять у этой белошвейки свои вещи и вы должны еще сходить к ней?

— Да, сударыня,— ответила я.— Но через полчаса я вернусь, если вы позволите мне отлучиться.

— Пожалуйста, мадемуазель. Ступайте,— сказала дама.— Я жду вас.

Итак, я отправилась; монастырь находился недалеко от лавки госпожи Дютур, и я скоро добралась до нее, хотя нога у меня не совсем прошла и еще болела немного.

Госпожа Дютур болтала у дверей лавки с соседкой; я вошла, поблагодарила ее, расцеловала от всего сердца — она этого заслуживала.

— Ну как, Марианна? Слава богу, вам счастье привалило? И прежде удача, и опять удача! Кто эта дама, которая присылала ко мне?

Коротко ответив, я сказала ей:

— Я очень тороплюсь. Сейчас я пойду переоденусь, а это платье положу в сверток, в который уже сложила кое-какие вещи. Будьте так добры отослать его сегодня же к племяннику господина де Клималя.

— Хорошо, хорошо,— подхватила она — Значит, к господину де Вальвилю? Я его знаю, он у меня покупает белье.

— Да, да, именно к нему, вы напомнили мне его имя, — ответила я, уже поднимаясь по лестнице в свою комнату.

Лишь только я вошла туда, как живо, живо сбросила с себя нарядное платье, надела свое старое, а новое положила в сверток,— вот и вся недолга! На столе стояла маленькая чернильница и лежало несколько листков бумаги; я взяла один и вот что написала на нем Вальвилю:

«Милостивый государь, всего лишь пять-шесть дней я знакома с господином де Клималем, вашим дядюшкой, и не знаю, где он проживает и куда направить принадлежащие ему вещи, а посему прошу вас передать их господину де Клималю. Он мне сказал, что дарит их мне из чувства сострадания, так как я бедна, и я только поэтому и приняла их. Но поскольку он сказал мне неправду и обманул меня, я не хочу пользоваться его подарками и возвращаю их, так же как и деньги, насильно навязанные им мне. Я не стала бы затруднять вас в этом случае, будь у меня время послать за монахом ордена реколлетов[12], отцом Сен-Венсаном,— он думал, что оказал мне услугу, познакомив меня с вашим дядюшкой, а теперь, если пожелаете, объяснит вам, что вам следует упрекнуть себя за оскорбление, нанесенное вами удрученной и добродетельной девушке, быть может равной вам по происхождению своему».

Что вы скажете о моем письме? Я им осталась довольна и находила, что оно написано лучше, чем я это ожидала от себя, имея в виду свою юность и незнакомство с обычаями света; но надо быть уж очень глупым, чтобы чувство чести, любовь и гордость не придали больше живости нашему слогу, чем это свойственно ему при обыденных обстоятельствах.

Написав письмо, я тотчас взяла сверток и сошла вниз.

Опускаю здесь одну подробность, о коей вы легко догадаетесь: я имею в виду сундучок с моей одеждой, который мне самой снести было не под силу; я позвала на помощь человека, оказывавшего такого рода услуги всему кварталу и обычно стоявшего в двух шагах от лавки госпожи Дютур; опускаю и прощание со своей бывшей хозяйкой, клятвенно обещавшей, что сверток и записка Вальвилю меньше чем через час будут доставлены по адресу; мы обменялись с этой доброй женщиной множеством заверений во взаимной симпатии, причем она почти что плакала (слезы хоть и не лились из ее глаз, но, казалось, вот-вот польются), а я немного всплакнула — так мне было грустно: мне казалось, что, расставаясь с Дютур и покидая ее дом, я разлучаюсь с какой-то родственницей и даже прощаюсь с родным краем и под покровом божьим ухожу в чужую страну, не успев в ней оглядеться. Меня как будто похитили, слишком крутыми переменами были для меня эти быстро свершившиеся события, которые толкали, гнали меня куда-то, причем я не знала, куда и в чьи руки я попаду.

А разве вы ни во что не ставите квартал, от коего я теперь удалялась? Ведь я жила там по соседству с Вальвилем; правда, я говорила, что больше никогда не увижусь с ним, но это уж чересчур строго — ловить человека на слове; я дала себе слово больше не видеться с ним, а не лишать себя возможности видеть его,— а ведь это большая, серьезная разница; да и нельзя так сурово обращаться со своим сердцем. В таких случаях, как у меня, свобода проявить слабость помогает человеку сохранять твердость, а с переменой жизни я лишалась этой свободы и вот совсем пала духом.

Однако ж пора отправляться, и вот я уже в пути. Я сказала Дютур, что иду в монастырь. Как он называется, я не знаю, так же как не знаю и названия улицы, на которой он находится; но дорогу я знаю, носильщик с моими вещами пойдет за мною следом. Возвратившись, он, вероятно, все расскажет госпоже Дютур, и если она случайно увидит Вальвиля, то осведомит и его; я совсем этого не хотела,— так просто, пришла мысль и отвлекла меня от моих горестей. «Ну хорошо, он узнает место моего уединения, не все ли равно? Что из этого воспоследует? Ничего,— думалось мне.— Разве он попытается увидеть меня или написать мне! О, конечно, нет! — говорила я себе.— О, конечно, да»,— следовало бы мне сказать, если б я ответила искренне, сообразно утешительной надежде, возникшей у меня.

Но мы уже приближаемся к монастырю, вот мы уже в приемной. Я возвратилась далеко не такая нарядная, как ушла; моя благодетельница спросила меня, какая тому причина.

— Дело в том,— ответила я,— что я переоделась в свое старое платье, а то, что вы на мне видели, сударыня, я оставила у госпожи Дютур для того, чтобы она отдала все эти дорогие тряпки человеку, о котором я говорила,— ведь это он подарил их мне.

— Дорогая девочка, вы ничего от этого не потеряете,— ответила дама, целуя меня.

После этого я прошла во внутреннее помещение. Я появилась в приемной еще раз, но уже по другую сторону решетки, и поблагодарила даму. Она уехала, и вот я пансионерка монастыря.

Мне много надо сказать вам о моем монастыре; я узнала там многих его обитательниц, одни из них меня полюбили, другие пренебрегали мною; я обещаю вам поведать историю моей монастырской жизни — вы прочтете ее в четвертой части. А эту, третью часть, закончим событием, послужившим причиной моего возвращения в мир.

После двух-трех дней моего пребывания у монахинь моя благодетельница одела меня так изящно, словно я была ее родная дочь, и соответственно снабдила всеми необходимыми вещами. Судите сами, какие чувства питала я к ней: при встречах с нею мое сердце всегда переполняли радость и восторженная нежность.

В монастыре заметили, что у меня есть голос, она пожелала, чтобы я училась музыке. У настоятельницы была племянница, которая училась играть на клавесине, ее учитель стал обучать и меня.

— Есть таланты,— говорила мне моя любезная благодетельница,— которые всегда пригодятся, какой бы путь вы ни избрали себе. Если вы станете монахиней, они выделят вас в вашей общине, если будете жить в миру, они окажутся лишним вашим очарованием, и очарованием невинным.

Она навещала меня через два-три дня, и я прожила в монастыре уже три недели в таком расположении духа, которое трудно передать словами: я больше старалась быть спокойной, чем была спокойна на самом деле, и совсем не хотела обращать внимания на то, что мешало моему спокойствию и что было безумной тайной надеждой, преследовавшей меня повсюду.

Вальвиль, несомненно, знал, где я нахожусь, однако ж я ничего не слышала о нем, и сердце мое не находило тому причин. Если бы Вальвиль нашел способ подать о себе весть, он ничего бы не выиграл: я ведь отказалась от него, но я совсем не хотела, чтобы он отказался от меня. Какая странность чувств!

Однажды, когда я думала об этом против своей воли (а было это после полудня), пришли мне сказать, что чей-то лакей хочет со мной поговорить. Я подумала: «Наверно, прислан от моей благодетельницы», и спустилась в приемную. Я едва взглянула на этого мнимого слугу, все старавшегося повернуться боком и протягивавшего мне письмо дрожащей рукой.

— От кого? — спросила я.

— Посмотрите, мадемуазель,— ответил он так взволнованно, что сердце мое, прежде разума, узнало его и тоже исполнилось волнения.

Я посмотрела на него, принимая письмо, и встретила его глаза. Ах, какие глаза, дорогая! Я вперила в него взгляд; некоторое время мы молча смотрели друг на друга, говорили только наши сердца, и тут вдруг вошла сестра привратница и сказала, что сейчас придет моя благодетельница: ее карета уже въехала во двор. Заметьте, что привратница не назвала ее имени. «Ваша добрая маменька приехала»,— сказала она мне и удалилась.

— Ах, сударь, уходите скорее! — крикнула я в смятении Вальвилю (вы, конечно, поняли, что это был он), и, ответив мне только горестным вздохом, он вышел.

Я спрятала письмо и стала ждать свою благодетельницу; через минуту она вошла и привела с собой другую даму; эта вторая дама мне очень понравилась, да и вам понравится по ее портрету, который я нарисую в четвертой части, присоединив его к описанию дорогой мне особы, именовавшейся у нас «моей маменькой».

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Я смеюсь, отсылая вам этот пакет, сударыня. Различные части повествования о жизни Марианны обычно следовали друг за другом с весьма большими промежутками. И я уж привыкла заставлять вас подолгу ждать их; а ведь только два месяца тому назад вы получили третью часть, и, мне кажется, я слышу ваш голос: «Опять третья часть! Верно, Марианна позабыла, что она уже прислала мне ее».

Нет, сударыня, нет! Это четвертая часть, действительно четвертая. Вы удивлены, не правда ли? Видите, как выгодно быль ленивой. Быть может, вы в эту минуту благодарны мне за мое проворство, а если бы я всегда им отличалась, вы бы и не заметили его.

Иной раз и недостатки наши бывают кстати. Людям хочется, чтобы у нас их не было, но все-таки терпят их и даже находят, что приятнее исправлять нас, чем видеть нас с самого начала безупречными.

Помните вы господина де ***? Он был невозможный ворчун, брюзга и обладал физиономией, соответствующей его сварливости. Но если ему случалось четверть часа пробыть в добром расположении духа, на его долю за эти четверть часа выпадало любви больше, чем ему выпало бы ее за целый год, будь у него всегда приятное для всех расположение духа; право, на памяти людей как будто ни у кого и не бывало такой привлекательности.

Но давайте начнем эту четвертую часть; быть может вам понадобится хорошенько ее прочесть, для того чтобы поверить тому, что мною написано; но прежде, чем продолжить мое повествование, нарисуем обещанный мною портрет моей благодетельницы и той дамы, которую она с собою привела,— впоследствии она сделала мне столько добра, что заслуживает вечной моей признательности.

Обещая написать портреты этих двух дам, я имела в виду изобразить некоторые их черты. Полностью невозможно передать, что представляет собою человек; по крайней мере, для меня это непосильно. Я гораздо лучше знаю людей, с которыми живу, чем умею определить их характер: в них есть нечто неуловимое — трудно передать это, я замечаю их особенности для себя, а другим не в состоянии их описать, и если бы попробовала это сделать, то вышло бы неудачно. В области чувств все так сложно и тонко, что предметы изображения затуманиваются, лишь только в дело вмешивается рассудок; я не знаю, с чего начать, с какой стороны подступиться, чтобы их обрисовать, так что они живут во мне, но я не могу изобразить их.

Разве с вами не бывает так? Мне кажется, что во множестве случаев душа моя знает больше, чем может выразить, что у нее есть свой особый ум, куда более высокий, чем мой обыденный рассудок. Я думаю также, что люди гораздо выше всех книг, которые они сочиняют. Но эта мысль может завести меня слишком далеко,— возвратимся же к нашим дамам и их портретам. Сейчас представлю вам один, пожалуй, слишком подробный, по крайней мере, я этого боюсь; предупреждаю вас заранее, а уж вы выбирайте — прочесть вам это описание или пропустить.

Моя благодетельница, которую я еще не представила вам, называлась госпожа де Миран[13], ей было лет пятьдесят. Она вполне могла бы считаться красивой женщиной, но весь ее облик проникнут был добротой и рассудительностью, и это, вероятно, умаляло ее чары, ослабляло их остроту. Когда у женщины очень уж благодушный вид, она кажется менее красивой; открытое и доброе выражение лица, бросающееся в глаза, противоречит кокетству; оно заставляет думать о прекрасном характере женщины, а не о прелестях ее, оно вызывает уважение к красавице, но оставляет равнодушным к ее красивому лицу,— мужчине приятнее быть с нею, чем смотреть на нее.

Вот, думается, так было и с госпожой де Миран, люди не замечали, что она красива, а думали только, что она прекраснейшая женщина. Поэтому у нее, как мне говорили, никогда не было возлюбленных, но очень много друзей и даже подруг; и мне нетрудно было этому поверить из-за той невинности мыслей, которая чувствовалась в ней, из-за ее простодушия, благожелательности, миролюбивого нрава, которые должны были успокаивать тщеславие ее приятельниц и делали ее скорее похожей на наперсницу, чем на соперницу. У женщин на этот счет верное чутье. Их собственное желание нравиться подсказывает им оценку женского лица, красивого или безобразного все равно; будь в нем хоть какая-нибудь привлекательность, они это сразу замечают и держатся настороже. Но бывают между ними красивые особы, коих остальные нисколько не боятся, ибо хорошо чувствуют, что эта красота им не опасна. Очевидно такое мнение женщины составили себе и о госпоже де Миран.

Однако помимо правильных черт лица, более заслуживающих похвал, чем пленительных, и глаз, больше искавших дружбы, нежели любви, у этой дамы была статная фигура, которая могла бы привлекать мужские взоры, если бы госпожа де Миран того пожелала, но поскольку она к тому ничуть не стремилась, все ее движения отличались естественностью и были свободны от кокетливого жеманства, как оно и подобало этой искреннейшей женщине.

Что касается ума, то думается, никто не расхваливал ее ум, но никто и не говорил также, что она неумна. У нее был тот ум, который все замечает и ни в чем не старается выставлять себя напоказ; не сильный и не слабый ум, а мягкий и здравомыслящий; ум такого склада не критикуют и не восхваляют, но к его суждениям прислушиваются.

В каждой мысли, в каждом слове госпожи де Миран, хотя бы речь шла о предметах самых безразличных, чувствовалась глубокая доброта, составлявшая основную черту ее характера.

И не подумайте, что то была глупая, слепая доброта свойственная душам слабым и робким, доброта, над которой смеются даже те, кто ею пользуется.

Нет, ее доброта была добродетелью, она исходила из прекрасного сердца, была настоящей добротой — такой что она могла бы даже заменить просвещенность людям, не обладающим большим развитием, и, поскольку она является подлинной добротой, ей всегда свойственно стремление быть справедливой и разумной и прекращать свои благодеяния, если они ведут ко злу.

Я даже не могу сказать, что госпожа де Миран обладала так называемым благородством души, это было бы смешением понятий: достоинства, которые я признаю за ней, были чем-то более простым, милым и менее блистательным. Зачастую людей с благородной душой не назовешь лучшими в мире, они ищут славы и удовольствия в своих великодушных поступках и пренебрегают мелкими обязанностями. Они любят, чтобы их хвалили, а госпожа де Миран совсем не жаждала похвал; никогда она не проявляла великодушия из-за того, что это красиво, а лишь из-за того, что человек нуждался в ее великодушии; целью ее благодеяний было успокоить вас для того, чтобы и самой быть спокойной за вас.

Если вы горячо изъявляли ей свою признательность, слова ваши льстили ей больше всего тем, что доказывали ваше удовлетворение. Когда так страстно благодарят за услугу, то, очевидно, она была весьма кстати,— вот что она думала о вас: во всех ваших благодарностях она видела только вашу радость, служившую ей вознаграждением.

Я забыла сказать об одной довольно своеобразной ее черте: хоть сама она никогда не хвасталась своими добрыми делами, вы могли при ней невозбранно хвалиться своими хорошими поступками; ради удовольствия услышать, что недавно или уже давненько вы совершили доброе дело, она закрывала глаза на ваше тщеславие или убеждала себя, что оно вполне законно, и даже старалась, сколько могла, усилить ваше самодовольство; да, вы были вправе уважать себя, это совершенно справедливо, и едва вам удавалось найти какие-нибудь свои заслуги, она тот час с вами соглашалась.

На тех, кто гордился собою из-за каких-нибудь пустяков, хвастал своим званием или богатством,— словом, на людей, вызывавших у всех досаду, она совсем не досадовала: она просто не любила их, вот и все, или же питала ним холодную, спокойную и учтивую неприязнь.

Язвительные шутники, то есть любители поострить на счет ближних, против которых они, однако ж, не питали зла, надоедали ей больше, потому что их недостаток оскорблял ее природную доброту, тогда как гордецы раздражали ее рассудительность и простоту души.

Она прощала надоедливых говорунов и втайне подсмеивалась над их болтливостью, о чем они не подозревали.

Сталкивалась ли она со странными упрямыми людьми, с которыми невозможно сговориться, она набиралась терпения и, несмотря ни на что, оставалась их другом. «Ну что ж! Это честные люди, у них есть маленькие недостатки, но ведь у каждого найдутся недостатки»,— вот и весь разговор. Какое-нибудь ошибочное мнение, узость ума — все это ей казалось пустяком, ее доброе сердце снисходило ко всем; и к лгунишкам, вызывавшим у нее жалость, и к плутам, за которых ей было стыдно (и все же она не отталкивала их), даже к неблагодарным, хотя она и не могла понять неблагодарности. Холодно относилась она лишь к злобным душам; она способна была оказать услугу даже такого рода людям, но скрепя сердце и без удовольствия; только с вероломными и подлинно злыми натурами она не хотела знаться и питала к ним тайное отвращение, безвозвратно отдалявшее ее от них.

Кокетка, желавшая нравиться всем мужчинам, была, на ее взгляд, хуже, чем женщина, отличившая нескольких из них более, чем бы следовало по ее мнению, меньше греха было в увлечениях, чем в стремлении завлекать, и она предпочитала, чтобы у женщины не хватало добродетели, чем силы характера, и находила, что легче простить человеку сердечные слабости, чем наглость и развращенность.

У госпожи де Миран было больше нравственных, чем христианских, добродетелей, она больше почитала различные обряды, чем соблюдала их, весьма уважала истинно благочестивых людей, отнюдь не собираясь стать святошей; больше любила, чем боялась, бога и несколько на свой лад представляла себе его справедливость и милосердие, в ее понятиях было больше простоты, чем философичности. Философствовало тут ее сердце, а не ум. Такова была госпожа де Миран, о которой я еще многое могла бы сказать; но это, пожалуй, покажется вам слишком пространным, однако ж, если вы найдете, что я и так чересчур много о ней написала, вспомните, что она моя благодетельница, и простите мне, что я рада поговорить о ней.

Должна нарисовать для вас еще один портрет — той дамы, которую она привезла с собою, но не бойтесь, я пощажу вас, да, по правде сказать, хочу и себя избавить от труда, так как подозреваю, что и это описание не будет кратким, да к тому же не будет и легким, и лучше передохнуть нам обеим. Однако ж портрет я обязана вам представить, и вы будете его иметь в доказательство моей точности. Я уже и теперь воображаю себе, в каком месте четвертой части помещу его, но заверяю вас, что сделаю это лишь на последних страницах, и быть может, вы не подосадуете, найдя его там. Во всяком случае, вы можете ждать чего-то оригинального. Сейчас вы видели женщину превосходной души, та, которую мне еще предстоит обрисовать, не уступит ей в достоинствах и все же будет совсем иной. Окажется, что ум ее обладает всей силой мужского ума в сочетании с чисто женской тонкостью.

Продолжу свое повествование.

— Здравствуйте, дочь моя,— сказала мне госпожа де Миран, войдя в приемную.— Вот эта дама очень хотела взглянуть на вас: ведь я наговорила ей о вас много хорошего. Я буду очень рада вашему знакомству, так как она несомненно полюбит вас. Ну как, сударыня,— добавила госпожа де Миран, обращаясь к своей приятельнице,— как вы ее находите? Дочка моя мила, не правда ли?

— Нет, нет, сударыня,— ласково заметила приятельница,— она не только мила. Не так надо сказать, право! Вы хвалите ее с подобающей для матери скромностью. А мне, как посторонней, дозволительно откровенно выразить свое мнение и сказать то, что есть на самом деле: дочка ваша очаровательна, право же, я не встречала более прелестного личика и более благородной осанки.

При столь лестных словах я опустила глаза и покраснела — вот был единственный мой ответ. Все сели, завязался разговор.

— Да разве есть хоть какая-нибудь черточка в облике мадемуазель Марианны, по которой можно было бы предсказать, что ее ждут такие несчастья? — промолвила госпожа Дорсен[14] (так звали новую мою знакомую).— Но ведь рано или поздно каждому в этом мире приходится переносить несчастья. А теперь все ее горести позади, я в этом уверена.

— Я тоже так думаю,— скромно ответила я.— На моем пути встретилась такая добрая душа, принявшая во мне участие. Как же мне не считать это знаком, что для меня настала счастливая пора!

Вы конечно, понимаете, что я говорила о госпоже де Миран; она в ответ попыталась взять меня за руку, но я могла просунуть сквозь решетку лишь три пальца, и тут она сказала:

— Марианна, я полюбила вас, и вы этого вполне заслуживаете. Не беспокойтесь о своем будущем. А то, что я сделала для вас,— сущие пустяки, не стоит говорить об этом. Я называю вас своей дочерью, так вот, думайте, что вы и в самом деле моя дочь, а я буду любить вас, как родное свое дитя.

Ответ ее растрогал меня, и глаза мои наполнились слезами; я пыталась поцеловать ей руку, но она, в свою очередь, могла просунуть сквозь решетку лишь два-три пальца.

— Милая, милая девочка! — воскликнула госпожа Дорсен.— Знаете что, сударыня, я немного завидую вам! Приятно смотреть, как Марианна любит вас. Право, мне хочется, чтоб она и меня полюбила. Вы делайте, что вам угодно,— ведь вы ее мать, а я хотела бы стать хотя бы ее другом. Вы согласны на это, мадемуазель?

— Я, сударыня? — промолвила я.— Из почтения к вам я не смею сказать: «Да». Как позволить себе такую вольность! Но если бы случилось то, что вы говорите, то нынешний день стал бы одним из счастливейших в моей жизни.

— Вы правы, дочь моя,— сказала мне госпожа де Миран,— и величайшей услугой, какую только можно вам оказать, будет просьба к госпоже Дорсен, чтобы она сдержала слово и одарила бы вас своей дружбой. Вы обещаете быть ее другом, сударыня? — добавила она, обращаясь к госпоже Дорсен, а та с самым приветливым видом тотчас ответила:

— Обещаю, но при условии, что после вас не окажется ни одного человека, кого бы она любила так же сильно, как меня.

— Нет, нет,— сказала госпожа де Миран,— как это возможно! Вы мало цените себя! Да я ей и запрещаю делать хоть малейшее различие меж нами; впрочем, смею поручиться, что она охотно меня послушается. Я еще раз потупилась и вполне искренне ответила, что они привели меня в смущение и в восторг. Тут госпожа де Миран посмотрела на свои часы. — Оказывается, позднее, чем я думала,— заметила она. — Мне скоро надо уходить. Сегодня я заглянула к вам, Марианна, мимоходом, у меня много визитов, а я плохо себя чувствую и хочу вернуться домой пораньше. Прошлой ночью я глаз не сомкнула. Тысячи дум в голове, вот и не могла заснуть.

— В самом деле, сударыня,— сказала я,— за последнее время мне по вашему виду казалось, что вы чем-то опечалены (это была правда), и я тревожилась. У вас какие- нибудь неприятности?

— Да,— ответила она.— Мой сын меня огорчает. Он очень порядочный юноша, и всегда я имела основания быть им довольной, а вот теперь все изменилось. Мы хотели его женить — представилась прекрасная партия для него. Невеста — богатая и приятная девица из знатной семьи; родители как будто хотели этого брака, да и мой сын давно, уже больше месяца тому назад, согласился, чтобы наши общие с тем семейством друзья взяли на себя переговоры. Его привезли в дом этой девицы, он ее видел несколько раз, но вот уже недели три он небрежничает, все повисло в воздухе. Он словно и не думает больше о женитьбе, и его поведение крайне меня огорчает, тем более что я, так сказать, взяла на себя обязательство перед этим семейством, а они люди видные; я не знаю, чем перед ними оправдать обидное охлаждение, которое мой сын выказывает теперь.

— Оно недолго продлится, я уверена в этом,— заметила госпожа Дорсен.— Я вам говорила и еще раз повторяю, что ваш сын совсем не ветрогон, он умный, рассудительный и очень порядочный юноша. Вы же знаете, с какой нежностью он к вам относится, как он вас уважает и чтит, и я убеждена, что вам нечего опасаться. Завтра ваш сын приедет ко мне обедать; он прислушивается к моим словам, предоставьте это дело мне, я с ним поговорю. Как хотите, а никогда мне в голову не войдет мысль, что от этого брака его отвратила та молоденькая девчонка, о которой вам говорили,— ну та, которую он встретил недавно, возвращаясь в воскресенье из церкви. Я ведь вам уже рассказывала об этом.

— Возвращаясь в воскресенье из церкви? — переспросила я, несколько удивленная совпадением обстоятельств этого приключения с моим (вы, конечно, помните, что я встретила Вальвиля, возвращаясь из церкви), не считая того, что слова «молоденькая девчонка» подходили ко мне довольно верно.

— Да, возвращаясь из церкви,— ответила госпожа Дорсен,— и он, и эта девица — оба возвращались после мессы, и нет оснований опасаться, что они виделись после этого.

— Ах, как знать! — вздохнула госпожа де Миран.— По рассказам она такая хорошенькая, что я поневоле тревожусь. И потом, знаете ли, когда она уехала, он принял меры, чтобы узнать, где она живет.

Меры? Я насторожилась еще больше.

— Ах, боже мой, сударыня! Ну, зачем вы думаете об этом? — воскликнула госпожа Дорсен.— Она хорошенькая? Пожалуйста. Но как вы можете думать, что какая-то гризетка вскружила голову вашему сыну? Ведь то была, несомненно, гризетка или, самое большее, дочь какого- нибудь незначительного мещанина, нарядившаяся в лучшее свое платье по случаю праздника.

«По случаю праздника? Ах, господи! Какого же числа это было? А вдруг это говорится обо мне?» — подумала я, вся трепеща от волнения, не осмеливаясь больше задавать вопросов.

— Да, да. Позвольте вас спросить,— добавила госпожа Дорсен,— разве девушка из сколько-нибудь порядочного дома расхаживает одна по улицам, без лакея или какого-нибудь провожатого, как доложили вам про эту особу? Более того, хорошо зная себе цену, девица сразу разглядела, что ваш сын ей не пара, не только не допустила, чтобы ее отвезли домой в его карете, но и не пожелала сказать, где она живет. Итак, если даже предположить, что он влюбился в нее, как ему найти ее? Вы говорите, он принял меры; ваши люди сообщили, что он послал лакея вдогонку за фиакром, в коем она уехала. (Ах, как тут забилось у меня сердце!) Но разве можно догнать фиакр? А к тому же вы ведь допросили этого самого лакея, и тот вам сказал, что хоть он и побежал вслед за фиакром, но скоро потерял его из виду.

«Ну что ж, тем лучше,— подумала я,— значит, это не про меня; лакей, бежавший вслед за мной, видел, как я вышла из фиакра у своей двери».

— По вашему мнению,— продолжала госпожа Дорсен,— этот малый обманывает вас, играет на руку хозяину?

«Ай! Ай! Это вполне возможно»,— подумала я.

— Допустим. Пусть будет так. Я согласна, что он видел, где остановился фиакр,— сказала госпожа Дорсен,— и ваш сын узнал, где обитает красотка. Какой же вывод вы делаете? Неужели вы полагаете, что ваш сын воспылал к ней такой страстью, что готов пожертвовать ради нее и своим состоянием, и своим происхождением, позабыть, кто он такой, позабыть свой долг перед матерью и перед самим собой, что он не взглянет ни на какую другую и женится только на этой девице? Подумайте, разве это похоже на вашего сына? Разве он способен на подобные чудачества? Да едва ли их можно ожидать даже от какого-нибудь дурака или заядлого вертопраха. Я допускаю, что девица понравилась вашему сыну, но именно в том духе, как могут нравиться такого рода особы,— ведь к ним отнюдь не испытывают привязанности, и молодой человек в годах вашего сына и при его положении ищет знакомства с ними просто из прихоти и желания увидеть, куда это приведет. Итак, будьте покойны, ручаюсь, что мы его женим, если нам придется бороться лишь с чарами молоденькой авантюристки. Подумаешь, какая страшная опасность!

«Молоденькая авантюристка!» Слова эти не сулили ничего хорошего. Но так я никогда не пойму, о ком идет речь, думала я. Если мои дамы ничего не добавят, я не узнаю окончательно, на что мне надеяться, чего страшиться. Однако госпожа де Миран тотчас разъяснила загадку.

— Я была бы согласна с вами,— сказала она с тревожным видом,— если бы мне не сообщили, что сын мой загрустил и пребывает в дурном расположении духа именно с того дня, как случилось это злополучное происшествие. И правда, вернувшись из деревни, я нашла, что он совершенно переменился. Как вам известно, сын мой по природе жизнерадостный юноша, а теперь он всегда угрюм, рассеян, задумчив, даже его приятели это замечают. Лучший его друг, с которым они были неразлучны, теперь, видите ли, надоедает, докучает ему, вчера сын даже приказал слугам сказать, что его нет дома. А тут еще эта беготня лакея, о котором я вам говорила: сын по четыре раза на день куда-то посылает его, а когда посланец возвращается, всегда ведет с ним долгие разговоры. И это еще не все: нынче утром я беседовала с лекарем, которого привозили, чтобы он осмотрел ногу этой юной особы.

Лишь только упомянули о ноге, мне все стало ясно! Но подумайте, как уничтожена была бедная сиротка! Право, не знаю, как я могла дышать, уж очень у меня колотилось сердце.

«Так, значит, это обо мне!» — думала я. И мне чудилось: вот я выхожу из церкви, вот улица, где я упала в этом проклятом платье, что подарил мне Клималь, в этих уборах, из-за коих я заслужила название гризетки, нарядившейся ради праздника.

В каком я оказалась положении, дорогая! И самым унизительным, самым обидным была мысль, что, как только узнают, кто я, сочтут обманом изящный и благородный вид, который признала за мной госпожа Дорсен, когда вошла сюда, и который находила у меня и госпожа де Миран. Да мне ли, мне ли оказаться виновницей того, что расстроится выгодный брак ее сына!

Да, у Марианны был вид порядочной девушки, за которой нет иных грехов, кроме ее несчастий, и прелесть которой не породила никаких бед: но Марианна, любимая Вальвилем, Марианна, виновная в огорчениях, причиняемых им своей матери, вполне могла стать в ее глазах гризеткой, авантюристкой и подозрительной девчонкой; уж об этой-то Марианне госпожа де Миран не станет заботиться, ибо о ней можно думать только с негодованием, раз она, дерзкая, осмелилась потревожить сердце знатного человека.

Но выслушаем до конца госпожу де Миран, ибо в ее речи промелькнут некоторые слова, способные ободрить меня, а сейчас она рассказывает о своей беседе с лекарем.

— И он совершенно искренне сказал мне,— продолжала она,— что эта юная особа была очень мила, что она казалась девушкой из очень хорошей семьи, что мой сын в обращении с нею выказывал истинное почтение к ней. Вот это почтение и тревожит меня: что бы вы ни говорили, а мне трудно сочетать его со своим представлением о гризетках. Если он ее любит и питает к ней уважение, стало быть, он любит ее сильно, а такая любовь может завести его очень далеко. К тому же, как вы сами понимаете, это свидетельствует, что она получила кое-какое воспитание и не лишена достоинств, и если у моего сына есть известные чувства к ней, то, поскольку я знаю его, мне уж надеяться нечего. Именно потому, что у него есть нравственные понятия, и рассудок, и характер, подобающий порядочному человеку, не найдется никакого средства против его внезапной и плачевной склонности к этой особе, раз он считает ее достойной любви и уважения.

И вот встаньте на место несчастной сиротки и представьте себе, прошу вас, сколько печальных мыслей осаждало ее, не причиняя ей, однако, терзаний,— ведь к ним присоединялась еще одна мысль, весьма приятная.

Обратили ли вы внимание на то, что Вальвиль, как говорили о нем, впал в меланхолию как раз со дня нашего знакомства? Заметили ли вы, что лекарь рассказывал, как почтительно обращался со мною Вальвиль? Право же, мое сердце, сначала потрясенное, жестоко испуганное, уловило эти черточки; не ускользнул от него и тот вывод, который госпожа де Миран сделала из уважения, которое выказывал мне Вальвиль.

«Если он ее уважает, стало быть, сильно любит»,— сказала она, и я была вполне с ней согласна; такое заключение казалось мне разумным и очень меня удовлетворяло; так что в эту минуту мне было и стыдно, и тревожно, и радостно; радость же эта была так сладка, мысль, что Вальвиль действительно любит меня, внушала мне такой восторг и такие бескорыстные, разумные чувства, такие благородные мысли; словом, сердце наше в подобных случаях хороший советчик, когда оно довольно, и вы будете приятно удивлены, узнав, какое решение я приняла; сейчас я расскажу о своем поступке, который докажет, что у Вальвиля были основания уважать меня.

Кем я была? Никем. У меня не было ничего, что заставляло бы относиться ко мне с почтением. Но тем, у кого нет ни знатности, ни богатства, внушающих почтение, остается одно сокровище — душа, а оно много значит; иной раз оно значит больше, чем знатность и богатство, оно может преодолеть все испытания. И вот как моя душа помогла мне найти выход.

Госпожа Дорсен что-то ответила госпоже Миран на последние ее слова. Потом госпожа Миран, уже собираясь уходить, сказала:

— Раз он завтра обедает у вас, постарайтесь склонить его к этому браку. А я, поскольку я не могу спокойно думать о его любовном приключении, хочу на всякий случай приставить кого-нибудь к моему сыну или к его лакею — пусть мой человек последит за тем или за другим и выведает, куда они ходят; может быть, я узнаю таким образом, что представляет собою та девчонка,— ведь если тут дело в ней, не лишним будет познакомиться с нею. До свидания, Марианна, я навещу вас дня через два, через три.

— Нет! — сказала я, роняя слезы.— Нет, сударыня, все кончено! Больше не надо меня навещать, предоставьте меня моей несчастной участи. Беда повсюду следует за мною, бог не хочет, чтобы я когда-нибудь изведала покой.

— Как? Что вы хотите сказать? — ответила госпожа де Миран.— Что с вами, дочь моя? С чего вы взяли, что я покину вас?

Тут уж я заплакала навзрыд и некоторое время не могла произнести ни слова.

— Ты меня тревожишь, дорогое дитя! О чем ты плачешь? — промолвила госпожа де Миран, вновь просовывая сквозь решетку руку. Но я уже не посмела коснуться ее пальцев. Я со стыдом отшатнулась и наконец заговорила, хотя голос мой прерывался от рыданий.

— Увы, сударыня, остановитесь,— промолвила я,— вы не знаете, с кем говорите, кому оказываете столько благодеяний. Мне думается, что именно я ваш враг, что именно я причина вашего горя.

— Как, Марианна! Вы та самая девушка, которую встретил Вальвиль и которую перенесли в его покои?

— Да, сударыня, та самая девушка,— ответила я.— И с моей стороны было бы неблагодарностью таиться от вас,— это даже было бы ужасным вероломством, после всех ваших забот обо мне. Как вы сами видите, я совсем их не стою,— ведь для вас несчастье, что я существую на свете; и вот почему я сказала вам, что вам надо меня бросить. Ведь это же неестественно, чтобы вы заменили мать девушке-сиротке, которую вы совсем и не знаете, а она меж тем причиняет вам огорчения, ибо из-за того, что ваш сын ее встретил, он отказывается повиноваться вам. Мне стыдно, что вы меня так любили, тогда как вы должны желать мне всяческого зла. Увы! Как горько вы ошибались, и я прошу вас простить меня за это.

И я снова зарыдала; моя благодетельница ничего не ответила, только смотрела на меня, но взгляд ее смягчился, и казалось, она сама готова была заплакать.

— Сударыня,— сказала ее подруга, утирая глаза,— право, эта девочка растрогала меня. То, что она сказала, просто замечательно. Какая прекрасная душа, какой благородный характер!

Госпожа де Миран все еще молча глядела на меня.

— Сказать вам, что я думаю? — заговорила опять госпожа Дорсен.— У вас добрейшее в мире сердце, и вы самый великодушный человек; но вот я хочу поставить себя на ваше место,— ведь вполне может случиться, что после таких событий вам будет не очень приятно видеть Марианну, и, может быть, вы лишь скрепя сердце станете заботиться о ней. Предоставьте это дело мне. Я беру на себя заботы о ней — до тех пор, пока все это пройдет. Я не собираюсь отнимать ее у вас, она от этого слишком много потеряет; я возвращу ее вам, как только брак вашего сына состоится и вы потребуете Марианну обратно.

В ответ на эти слова я подняла на нее глаза с выражением смиренной признательности, а к этому присоединила легкий и столь же смиренный поклон; я говорю «легкий поклон», ибо сердце мое угадало, что мне следует очень скромно поблагодарить госпожу Дорсен, выразить благодарность за ее добрые намерения, но отнюдь не внушать мысль, что ее заботы меня утешат, ибо они и в самом деле не могли бы послужить мне утешением. Вдобавок ко всему я горестно вздохнула, а госпожа Дорсен тотчас обратилась к моей благодетельнице:

— Посмотрите, подумайте.

— Ради бога, подождите минутку,— ответила госпожа де Миран.— Я сейчас дам ответ. Позвольте мне сначала кое о чем справиться. Марианна,— сказала мне она,— вы не получали вестей от моего сына с тех пор, как находитесь здесь?

— Увы, сударыня! — ответила я.— Не спрашивайте меня об этом. Я такая несчастная, что мне и тут придется доставить вам огорчение и еще больше прогневить вас. Вполне справедливо, что вы лишите меня своей дружбы и откажетесь от дочери, которая так вредит вам; но что вам за польза еще больше возненавидеть ее? Я так хотела бы избавить вас от лишнего огорчения. Это не значит, что я отказываюсь сказать вам правду, я знаю, что обязана открыть ее вам,— это самое меньшее, что я должна сделать, ведь я опять доставлю вам неприятность, вы будете в обиде на меня, да и сама я буду удручена.

— Нет, дочь моя, нет! — возразила госпожа де Миран.— Говорите смело и ничего не бойтесь с моей стороны. Вальвиль знает, где вы находитесь? Приходил он сюда?

От этих вопросов слезы у меня потекли в два ручья; я достала из кармана письмо Вальвиля, которое не успела еще распечатать, и дрожащей рукой протянула его госпоже де Миран.

— Не знаю,— сказала я сквозь слезы,— как он открыл, что я нахожусь здесь. Вот письмо, которое он сам принес мне.

Госпожа де Миран со вздохом взяла письмо, распечатала и, пробежав его, вскинула глаза на свою подругу; та тоже устремила на нее взгляд; довольно долго они молча смотрели друг на друга, и мне даже кажется, что они немного всплакнули, а потом госпожа Дорсен сказала, покачав головой:

— Ах, дорогая, я просила у вас Марианну, но, несомненно, не получу ее — я хорошо вижу, что вы оставите ее для себя самой.

— Да, она мне дочь еще больше, чем прежде,— ответила моя благодетельница, до того взволнованная, что больше она ничего не в силах была сказать; тотчас же она в третий раз протянула мне руку, я, как могла, взяла ее и упав на колени, едва не задыхаясь от волнения, сто раз поцеловала ее. Настало молчание, и минута эта была столь трогательна, что я до сих пор вспоминаю о ней с глубоким душевным умилением.

Госпожа Дорсен первой нарушила безмолвие.

— Как бы мне обнять ее? — воскликнула она.— В жизни своей не бывала я так взволнована. И уж не знаю право, кого из двух я больше люблю: матушку или дочку.

— Так вот, Марианна! — сказала мне госпожа де Миран, когда наше смятение чувств улеглось.— Смотрите, чтобы вам, пока я жива, никогда не случалось сказать, что вы сирота. Слышите? А теперь поговорим о моем сыне. Наверно, это госпожа Дютур, торговка, у которой вы жили, сказала ему, где вы находитесь.

— По-видимому, она,— ответила я,— хотя я не сообщала ей этого, и даже не потому что не доверяла ей, а просто сама еще не знала название монастыря, когда направилась сюда. Но для переноски моих вещей мне пришлось нанять носильщика, который живет в ее квартале; должно быть, он и сказал ей адрес; а потом ведь господин де Вальвиль послал вслед за мной лакея, когда я уехала от него в фиакре, и, узнав, что я вышла у лавки госпожи Дютур, он, вероятно, расспросил эту добрую женщину, а она, конечно, не преминула рассказать то, что знала обо мне. Вот и все, что я могу предположить; сама же я тут не виновата, я нисколько не способствовала тому, что произошло; и вот доказательство: с тех пор как я тут, я лишь сегодня услышала о господине де Вальвиле; письмо он мне сам вручил нынче, да и то прибегнув к хитрости.

И лишь только у меня вырвалось это слово, как я почувствовала всю его важность,— ведь я им побуждала госпожу де Миран потребовать от меня объяснений; я, пожалуй, могла бы и не рассказывать ей о переодевании Вальвиля, не подвергая сомнению свою искренность, которой хвасталась перед ней, но вот, по своему простодушию, я выдала чужую тайну.

Сказанного не воротишь; однако мне ничего не пришлось объяснять госпоже де Миран, она уже все поняла.

— Прибегнул к хитрости? — переспросила она.— Мне она известна, и вот каким образом я про нее узнала. Выходя из кареты во дворе монастыря, я случайно увидела молодого человека в лакейской ливрее, спускавшегося по лестнице из этой приёмной, и меня поразило его сходство с моим сыном, я даже хотела об этом сказать госпоже Дорсен. Но в конце концов сочла это любопытной случайностью и перестала о ней думать. Зато теперь, Марианна, я знаю, что мой сын любит вас, и убеждена, что встретила-то я сегодня не лакея, похожего на моего сына, а его самого, верно?

— Верно, сударыня,— ответила я, замявшись на мгновение.— Едва он вошел сюда, приехали вы. Я не посмотрела на него, принимая из его рук письмо, и узнала его лишь по взгляду, который он бросил на меня, уходя; я вскрикнула от удивления, а тут доложили о вас, и он удалился.

— И это при его характере! — воскликнула госпожа де Миран, обращаясь к своей подруге.— Значит, Марианна произвела огромное впечатление на его сердце; видите, на какой шаг он решился: надел лакейскую ливрею.

— Да,— подхватила госпожа Дорсен,— из такого поступка можно заключить, что он очень любит ее, а взглянув на личико Марианны, можно сделать такой вывод еще более уверенно.

— Но ведь его женитьба почти решена, сударыня,— сказала моя благодетельница.— Я приняла на себя обязательство с его собственного согласия; как же теперь выйти из положения? Никогда Вальвиль не согласится на этот брак; да я даже больше скажу: я буду недовольна, если он женится на той девице, раз им владеет страсть столь сильная, какой она мне кажется. Ох, как исцелить его от этой страсти?

— Исцелить его нам будет трудно,— ответила госпожа Дорсен,— но, думаю, достаточно будет подчинить эту страсть голосу рассудка, и мы можем этого добиться с помощью Марианны. Счастье, что мы имеем дело с такой девушкой: ведь сейчас мы видели ее высокие душевные качества, показывающие, на что способна ее нежность и признательность к названой матери; и вот, чтобы побудить вашего сына выполнить ваше, да и его собственное, обязательство, нужна поддержка со стороны вашей дочери — поступок, вполне ее достойный; надо, чтобы она поговорила с ним, ибо лишь сама Марианна может образумить его. Конечно, если вы потребуете, он вам подчинится, я в этом уверена, он так вас почитает, что не решится пойти против вашей воли; но вы совершенно ясно сказали, что не хотите принуждать его, и это правильное решение, иначе вы сделаете его несчастным; он пойдет на это в угоду вам, но всю жизнь не простит вам, что стал несчастным, и всегда будет говорить: «Я мог бы быть счастливым». Меж тем Марианна приведет ему множество неопровержимых доводов, выскажет их с мягкостью и даже покажет, что высказывает их с сожалением, но сумеет убедить Вальвиля, что любовь его безнадежна, ибо сама она, Марианна, не может ответить ему взаимностью; так она успокоит его сердце и утешит его в необходимости вступить в брак с той молодой особой, которую предназначили ему; и тогда получится так, что он женится по своей воле, а не вы жените его. Вот как должно быть, по-моему.

— Прекрасно,— согласилась госпожа де Миран,— мысль ваша очень хороша. Я добавлю только одно. Для того чтобы окончательно лишить его всякой надежды, не кстати ли будет, чтобы моя дочь притворилась, будто она хочет постричься в монахини, и даже добавила, что при ее положении ей ничего другого не остается? Не беспокойтесь, Марианна,— сказала она, прервав свой разговор с госпожой Дорсен.— Не думайте, что я решила внушить вам желание отречься от мира: я так далека от этой мысли, что могла бы согласиться на это, лишь увидев у вас совершенно явное и непобедимое призвание к монашеской жизни, а иначе я боялась бы, что вы готовы дать обет только из-за своей бедности, или тревожась за свое будущее, или же из страха быть мне в тягость. Слышите, дочь моя? Итак, не ошибитесь: я имею в виду только моего сына, я лишь указываю вам средство привести его к желанной мне цели и помочь ему преодолеть его любовь к вам, хотя вы вполне ее заслуживаете, и она была бы счастьем для него, и мне следовало бы только порадоваться ей, если б не обычаи и правила света, которые из-за бедственного вашего положения не позволяют мне дать сыну дозволение жениться на вас. Подумать только, ну чего вам недостает. Все у вас есть — и красота, и добродетель и ум, и прекрасное сердце. А ведь это самые редкостные, драгоценные сокровища; вот истинное богатство женщины, вступающей в брак, и вам оно дано в изобилии; но у вас нет двадцати тысяч ливров годового дохода; женившись на вас, мужчина не приобретет полезных связей: никому не известно, кто были ваши родители, хотя, быть может, для нас стало бы большой честью породниться с ними; но люди, с которыми я, при всей их глупости и ложных их суждениях, должна считаться, не прощают немилостей судьбы, из-за которых вы страдаете, и называют их недостатками. Разум выбрал бы вас, безумие обычаев отвергает вас. Все эти подробности я привожу по дружбе к вам, для того, чтобы вы не считали помощь, которую я прошу у вас против любви Вальвиля, чем-то унизительным для вас.

— Ах, боже мой, сударыня,— нет, дорогая матушка (раз вы милостиво позволяете мне называть вас так), до чего ж вы добры и великодушны! — воскликнула я, бросившись на колени перед ней.— Сколько вы проявляете внимания, как бережно относитесь к бедной девушке, у которой нет ничего за душой и которую другая на вашем месте и видеть бы больше не захотела! Ах, боже мой, где бы я была, если б вы не пожалели меня? Подумайте только, если б не вы, матушка, мне теперь пришлось бы, к великому стыду своему, протягивать руку за подаянием, а вы боитесь меня унизить! Есть ли еще на земле такое сердце, как ваше!

— Дочь моя,— воскликнула она в ответ,— да у кого бы не было в сердце доброты к тебе, дорогое дитя? Ты меня совсем обворожила!

— Ах, так! Она вас обворожила? Прекрасно,— сказала госпожа Дорсен.— Но кончайте же эти излияния, а то я не выдержу и заплачу, вы уж слишком меня растрогали.

— Хорошо, вернемся к тому, о чем начали говорить,— согласилась моя благодетельница.— Раз мы решили, что ей надо поговорить с Вальвилем, как же быть? Подождать, когда он придет еще раз? А не лучше ли для ускорения дела, чтобы она написала ему и попросила прийти?

— Бесспорно, это лучше. Пусть напишет,— сказала госпожа Дорсен.— Но я полагаю, что сначала нам нужно узнать, что он говорит ей в том письме, которое вы держите в руках, после того как прочли его про себя. Содержание письма укажет нам, как поступить.

— Да,— подтвердила я с простодушным, наивным видом,— Надо узнать, что он думает, тем более что я позабыла вам сказать: я ведь написала ему в тот день, когда поступила сюда, за час до прихода.

— Написала? Зачем, Марианна? — спросила госпожа де Миран.

— Увы, по необходимости, сударыня,— ответила я.— Дело в том, что я послала ему сверток, положив в него платье, надеванное только раз, белье и некоторую сумму денег. Я ни за что не хотела оставить у себя эти мерзкие подарки, а не знала, где живет тот богач, который сделал их мне. Я имею в виду того самого видного господина, о коем вам говорила; он притворялся, будто из сострадания поместил меня к госпоже Дютур, а на самом деле имел самые бесчестные намерения. И вот я написала господину де Вальвилю, который знал, где живет этот человек, и попросила переслать ему сверток от моего имени.

— А какими это судьбами,— сказала госпожа де Миран,— мой сын знает, где живет этот человек?

— Ах, сударыня, вы сейчас еще больше удивитесь,— ответила я.— Господин де Вальвиль знает, где он живет, потому что это его дядя.

— Как! — воскликнула госпожа де Миран.— Господин де Клималь?

— Он самый,— подтвердила я.— Именно к нему и привел меня добрый монах, о котором я говорила. А в вашем доме я узнала, что господин де Клималь приходится дядей господину де Вальвилю,— он пришел туда через полчаса после того, как я упала и меня перенесли в ваши покои; его-то и застал господин де Вальвиль, когда он стоял на коленях передо мной в квартире госпожи Дютур; господин де Вальвиль пришел как раз в ту минуту, когда господин де Клималь впервые вздумал объясниться мне в любви и заговорил о том, что намерен завтра же увезти меня и поселить в далеком квартале, чтобы видеться со мною втайне и избавить меня от соседства с господином де Вальвилем.

— Праведное небо! Что я слышу! — воскликнула госпожа де Миран.— Какая слабость у моего брата! Сударыня, обратилась она к своей подруге,— ради бога, никому ни слова! Если о таком приключении станет известно, сами понимаете, как это повредит господину де Клималю,— ведь он слывет человеком, исполненным добродетелей, и действительно у него их было много, но он как видно растерял их. Несчастный человек, о чем он только думал! Ну, оставим это, речь не о нем. Прочтем письмо моего сына.

Она развернула сложенный листок, но тут же спохватилась:

— Подождите, мне пришло сомнение. Хорошо ли мы сделаем, что прочтем его при Марианне? Быть может, она любит Вальвиля. Это письмо проникнуто нежностью, которая растрогает ее, и тогда ей будет трудно оказать нам ту услугу, какую мы просим у нее. Скажи, дорогое дитя, нет ли тут опасности? Что мы должны думать? Ты любишь моего сына?

— Это не имеет значения, сударыня,— ответила я.— Ничто не помешает мне говорить с ним, как должно.

— Это не имеет значения? Так, стало быть, ты его любишь, девочка? — сказала она, улыбаясь.

— Да, сударыня,— ответила я,— это правда. Я с первого взгляда почувствовала склонность к нему — с первого взгляда, не зная, что это любовь, я о ней и не думала. Просто мне было приятно смотреть на него, я находила его привлекательным молодым человеком, и вы же знаете, что я права; ведь он в самом деле привлекательный молодой человек, такой деликатный и такой стройный, и очень похож на вас; я ведь вас тоже полюбила с первого взгляда, это ведь то же самое.

Тут госпожа Дорсен и мать Вальвиля тихонько засмеялись.

— Нет, я, право, не могу ее наслушаться,— сказала госпожа Дорсен,— и насмотреться не могу. Другой такой не найдешь.

— Я с вами согласна,— отозвалась моя благодетельница.— Но я должна ее пожурить — зачем она сказала моему сыну, что любит его? Ведь это было нескромно с ее стороны.

— Ах, боже мой! Сударыня, никогда я этого не говорила. Он ничего не знает, я об этом и слова не промолвила. Да разве девушка осмелится сказать мужчине, что она любит его? Даме сказать — другое дело, тут нет ничего дурного. Но господин де Вальвиль и не подозревает, разве только что сам догадался. Однако, если он и догадался, ему это не поможет, вот увидите, сударыня. Я вам это обещаю, можете не беспокоиться. Конечно, он очень привлекательный кавалер, надо быть слепой, чтобы этого не видеть. Но от его привлекательности ничего не изменится, уверяю вас, я на нее не посмотрю, было бы черной неблагодарностью с моей стороны поступить иначе.

— Дорогая моя девочка,— сказала мне госпожа де Миран, — тебе будет очень трудно убедить его сердце отказаться от тебя: чем больше я на тебя гляжу, тем меньше надежд у меня, что тебе это удастся. Попробуем все-таки, а сейчас давайте посмотрим, что он пишет тебе.

Письмо было короткое, и насколько мне помнится, вот каково было его содержание:

«Я ищу вас уже три недели, мадемуазель, и умираю от тоски. У меня нет намерения объясняться вам в любви, я не заслуживаю того, чтобы вы выслушали меня. Я хочу лишь броситься к вашим ногам, сказать, как я раскаиваюсь, что оскорбил вас; я хочу просить у вас прощения, но не надеюсь его получить. Что ж, отомстите мне, отказав в сей милости. Вы еще не знаете, каким это будет для меня тяжким наказанием, так узнайте. Я ищу только одного утешения — сказать вам об этом».

Да, содержание письма было приблизительно таким; оно взволновало меня, и, признаюсь, сердце мое втайне ловило каждое его слово; кажется, госпожа де Миран это заметила, так как сказала, пристально глядя на меня:

— Дочь моя, это письмо вас растрогало, не правда ли?

— Не стану отрицать, матушка, я не умею лгать,— ответила я.— Однако вы не бойтесь, из-за этого мое мужество не уменьшится,— наоборот, я выполню свой долг.

— Но о каком оскорблении он говорит?

— Он дурно отозвался обо мне, когда застал господина де Клималя на коленях передо мной,— ответила я.— Но, получив мое письмо, в котором я просила его передать его дяде сверток с нарядами, он увидел, что мнение его обо мне ошибочное и что я невинна. Оттого господин де Вальвиль и написал, что он оскорбил меня.

— Раз он так пишет,— сказала госпожа Дорсен,— можно не сомневаться в его порядочности и его любви. Приятно, что он отдает должное добродетели Марианны,— это говорит о его благородстве. А чем больше он уважает вашу дочь, дорогая, тем легче ей будет уговорить его согласиться на то, чего требуют от него и рассудок и обстоятельства. Смело рассчитывайте на это.

— Вы убедили меня,— ответила моя благодетельница,— Но нам пора уходить, докончим наш разговор. Решим, что Марианна напишет Вальвилю.

— Я напишу очень коротко и могу это сделать при вас, сударыня. Тут, в приемной, есть чернила и бумага.

— Хорошо, напиши, дочь моя. Ты права, достаточно одной строчки.

И я тотчас же написала такую записку:

«Сегодня я не могла поговорить с вами, сударь, а между тем мне нужно кое-что сказать вам».

— Матушка, когда просить его прийти? — спросила я госпожу де Миран, прервав свое послание.

— Завтра, в одиннадцать часов утра.

«И я буду вам очень обязана,— добавила я в письме,— если вы навестите меня завтра, в одиннадцать часов утра. Остаюсь...» и так далее, а внизу, как всегда: «Марианна».

Я написала адрес, который продиктовала мне моя благодетельница, и отдала ей письмо; она обещала запечатать его и послать с монастырским слугой — с ним она договорится, когда будет уходить.

— Предупреждаю тебя, дочь моя, что я буду присутствовать при этом свидании,— сказала она, прощаясь со мной.— Я приеду через несколько минут после него, и ты успеешь сказать ему, что я встретилась с тобою в этом монастыре, что я поместила тебя сюда в пансион и, беседуя со мной, ты случайно узнала, что я его мать; я тебе рассказала, как он меня огорчает, ибо с тех пор, как он увидел некую юную особу, ту самую, которая повредила себе ногу на улице и была перенесена в мой дом (тут добавишь, что мне ее история известна), он отказывается вступить в брак, о котором все было решено. И тут появлюсь я, как будто пришла навестить тебя, а уж твоей задачей будет довести дело до конца. До свидания, Марианна,— до завтра.

— До свидания, дитя мое,— сказала мне и госпожа Дорсен.— Я ваш добрый друг, не забывайте этого. До скорого свидания. Дорогая госпожа Миран, я хочу, чтобы она на днях приехала вместе с вами ко мне, пообедать. Если вы не привезете ее с собой, предупреждаю, я сама за ней приеду.

— В первый раз она приедет со мною,— сказала госпожа де Миран,— а потом я предоставлю ее в полное ваше распоряжение.

На все эти любезности я ответила лишь улыбкой и глубоким реверансом; я осталась одна и была в довольно спокойном расположении духа.

Кто увидел бы меня тогда, подумал бы, что я грустна, но в душе у меня не было уныния, я только по виду казалась печальной, и, если разобраться хорошенько, меня переполняло умиление.

Однако ж я вздыхала, словно меня томило горе; быть может, я и считала себя несчастной из-за горестного стечения обстоятельств, ведь я полюбила человека, о котором больше не могла и думать,— вполне достаточная причина для скорби; но, с другой стороны, этот человек отвечает мне нежной любовью, а какая это великая радость! Да и самолюбие мое было польщено: оказалось, что я чего-то стою. Какая большая честь выпала на мою долю! Относительно же всего остального надо набраться терпения.

К тому же я сегодня великодушно приняла на себя такое серьезное обязательство, так ясно доказала, сколь благородно мое сердце, что обе мои посетительницы растрогались до слез и восхищались мною. Видите, как я гордилась своей прекрасной душой и как внутреннее мелкое тщеславие отвлекало меня от забот, которые могли бы терзать меня!

Но перейдем к описанию события, которое произошло на следующий день.

Записка моя, несомненно, была передана Вальвилю. Я назначила ему прийти в монастырь к одиннадцати часам, и он явился ровно в одиннадцать.

Когда Вальвиль пришел ко мне в первый раз, то, как он мне сказал впоследствии, ему казалось необходимым прибегнуть к переодеванию, и он сделал это по двум причинам: во-первых, после оскорбления, которое он мне нанес, я, пожалуй, отказалась бы говорить с ним, если бы он вызвал меня от своего имени; во-вторых, прежде чем разрешить мне свидание, настоятельница, быть может, пожелала бы узнать, зачем он пришел и кто он такой, все эти помехи отпадут, если он предстанет в облике слуги и скажет, что он прислан от госпожи де Миран,— из осторожности он так и сказал.

Но на этот раз он понял по простоте и ясности моего письма, что я освобождаю его от какого бы то ни было маскарада и в нем нет надобности.

Позднее он признался мне, что самая простота моего письма встревожила его; и действительно, она не была добрым знаком для него — назначенное свидание не походило на любовную интригу: оно было слишком невинно и не сулило ничего благоприятного для ухаживания.

Как бы то ни было, когда пробило одиннадцать часов, сама настоятельница пожаловала ко мне сообщить, что пришел Вальвиль.

— Ступайте, Марианна,— сказала мне она.— Вас спрашивает сын госпожи де Миран. Она мне сказала вчера, после того, как побывала у вас, что он придет навестить вас. Он вас ждет.

У меня забилось сердце, лишь только я услышала, что он уже пришел.

— Очень вам благодарна, сударыня,— ответила я.— Сейчас иду.

И я направилась в приемную, но шла медленно, желая немного успокоиться.

Мне предстояло выдержать страшную сцену, я боялась, что у меня не достанет на это мужества; я боялась самой себя, опасаясь, как бы мое сердце не оказало вероломную услугу моей благодетельнице.

Забыла вам сказать еще об одном обстоятельстве, которое делало мне честь.

Дело в том, что я нарочно осталась в небрежном одеянии — в том самом, в которое облачилась, когда встала с постели; чепчик на мне был тот самый, в котором я спала, чепчик чистенький, но все же помятый, такой чепчик не прибавит очарования своей хозяйке, если она миловидна, а некрасивую сделает еще некрасивее.

Чепчику соответствовало и платье — домашнее платье, которое я носила по утрам в своей комнате. Словом, у меня оставалась лишь та прелесть, какой я не могла себя лишить, та, какую придавали мне моя юность и мое лицо. «Благодаря им ты еще можешь не падать духом»,— втайне говорил мне голос самолюбия, но так тихонько, что я не обращала на него внимания, хотя это помогло мне отказаться от уборов, которые я не надела, принеся их в жертву госпоже де Миран.

Она вовсе не сказала мне: «Не вздумайте нарядиться», но я уверена, что если б я принарядилась, она сразу же подумала бы, что мне не следовало это делать.

Наконец я вошла в приемную. Вальвиль уже ждал меня.

Как он был красиво одет и как сам был хорош! Увы! А какой нежный и почтительный вид был у него! Сколько чувствовалось в нем желания понравиться мне — лестное желание для безвестной девушки, когда она видит, что такой кавалер, как Вальвиль, почитает счастьем для себя снискать ее благосклонность! И это было написано в его глазах; весь его облик дышал любовью.

Он держал в руке письмо — мое письмо, в коем я просила его прийти.

— Не знаю,— сказал он, показав мне письмо и поцеловав его,— не знаю, радоваться мне или огорчаться тем приказом, который вы дали мне в этом письме. Во всяком случае, я со страхом повиновался ему.

Ах, если бы вы видели, какая робость и опасение за свою участь звучали в его словах!

— Присядьте, пожалуйста, сударь,— сказала я и умолкла, взволнованная его нежным и очаровательным вступлением. Мне надо было перевести дыхание. Он сел.

— Да, сударь,— продолжала я, и голос мой еще дрожал от волнения.— Мне надо поговорить с вами.

— Хорошо, мадемуазель,— ответил он, весь трепеща от наплыва чувств.— О чем будет речь? Что означает такое начало? Ваша настоятельница, очевидно, знает о моем посещении?

— Да, сударь,— подтвердила я.— Она сама сообщила мне, что меня спрашивают, и назвала ваше имя.

— Назвала мое имя? — воскликнул Вальвиль.— Как же это может быть? Я с нею не знаком, никогда ее не видел. Вы, значит, сказали ей, кто я такой? Вы, значит, с нею сговорились, что пошлете за мной?

— Нет, сударь, я ничего ей не рассказывала о вас. Она знает только, что вы должны были прийти сегодня, и сказала ей об этом не я, а кто-то другой. Но ради бога, выслушайте меня. Вы хотите уверить меня, что ваше сердце полно любовью ко мне, и я верю, что вы говорите правду. Вы любите меня, какие же у вас намерения?

— Всегда принадлежать только вам,— холодно, но твердым, решительным тоном ответил он.— Соединиться с вами всеми узами, которые предписывает честь и религия. Если бы существовали иные, более крепкие узы, я бы связал себя ими, они были бы для меня еще милее. Да и по правде говоря, зачем вам было спрашивать о моих намерениях, какие же другие намерения могут быть на уме у человека, который любит вас, мадемуазель? Мои намерения несомненны, остается лишь узнать, угодны ли они вам и согласитесь ли вы составить счастье моей жизни.

Какие слова! Не правда ли, сударыня! У меня слезы выступили на глазах; кажется, даже вздох вырвался у меня, я не могла его сдержать, но постаралась, чтобы он был тихим, едва слышным, и не смела поднять взор на Вальвиля.

— Сударь,— промолвила я,— я вам не рассказывала, какие несчастья привелось мне изведать с самого раннего детства? Я не знаю, кто мои отец и мать, я потеряла родителей, не зная их, у меня нет ни семьи, ни состояния — мы с вами не созданы друг для друга. Кроме того, существуют еще другие непреодолимые препятствия.

— Понимаю! — сказал он мне с удрученным видом.— Понимаю! Стало быть, ваше сердце отказывает мне во взаимности?

— Нет, вовсе не это! — воскликнула я и дальше не могла говорить.

— Вовсе не это, мадемуазель? — ответил он.— А вы говорите о препятствиях!

И как раз в эту минуту наш разговор прервался: вошла госпожа де Миран. Судите сами, как изумлен был Вальвиль.

— Как, матушка! Это вы? — воскликнул он, вставая с места.— Ах, мадемуазель, у вас во всем сговор!..

— Да, сын мой,— ответила госпожа де Миран голосом, исполненным ласки и нежности.— Мы хотели скрыть это от вас, но уж лучше признаться вам откровенно: я знала, что вы должны прийти сюда, и мы условились, что и я приду. Дорогая дочка, Вальвиль все знает? Ты сказала ему?

— Нет, матушка,— ответила я, осмелев от ее присутствия и радуясь, что она так ласково говорит со мною при Вальвиле.— Я не успела сказать: господин де Вальвиль только что вошел, наш разговор едва начался. Но я сейчас все скажу ему при вас, матушка.

И тут же я обратилась к Вальвилю, который не знал, что и думать, слыша, как мы с госпожой де Миран именуем друг друга.

— Вот видите, сударь, как обращается со мной ваша матушка! Это ясно доказывает, как она добра ко мне и как я должна быть благодарна ей. Я обязана ей так много, что и выразить это нельзя; и вы первый сказали бы, что я недостойна жить на белом свете, если бы не стала умолять вас забыть обо мне.

При этих словах Вальвиль опустил голову и тяжело вздохнул.

— Подождите, сударь, подождите,— продолжала я.— Вы сами будете тут судьей. Стоит только посмотреть, кто я и кто вы. Я уже вам говорила, что у меня нет ни отца, ни матери. Они были убиты во время путешествия, в которое взяли с собой и меня, двухлетнего ребенка. И вот я осталась с тех пор сиротой. Меня воспитала из милосердия сестра сельского священника. Она приехала со мной в Париж для получения наследства, коего, однако, не получила. Тут она умерла, и я осталась одна, без помощи, в той гостинице, где мы с ней жили. Ее духовник, сострадательный монах, вырвал меня оттуда и привел к вашему дядюшке; господин де Клималь поместил меня к хозяйке бельевой лавки и через несколько дней бросил без помощи — я вам говорила, по какой причине. Я просила вас возвратить ему его подарки. Хозяйка лавки сказала, что я должна съехать от нее; я отправилась к монаху рассказать ему о моем положении и на обратном пути зашла в церковь этого монастыря, чтобы скрыть слезы, душившие меня; господь оказал мне великую милость: тотчас после меня в церковь зашла и моя дорогая матушка, присутствующая здесь. Она видела, как я плакала в исповедальне; ей стало жалко меня, и вот с того самого дня я живу здесь, в монастырском пансионе. Она платит за мое содержание, она одела меня, дает мне все необходимое, не только щедро дарит великолепные вещи, но она со мною так деликатна, так нежна и ласкова, что я не могу об этом думать без слез; она навещает меня, говорит со мною, лелеет меня и обращается со мною так, словно я ваша сестра; она мне даже запретила думать, что я сирота,— и она права, мне уже нельзя вспомнить о своем сиротстве, ведь его уже нет. Быть может, даже не найдется девушки, которая, живучи у родной и добрейшей матери, была бы так счастлива, как я.

Моя благодетельница и ее сын были, как мне показалось, растроганы до слез.

— Вот каково мое положение,— продолжала я,— вот какова моя близость с госпожой де Миран. О вас говорят, что вы молодой человек разумный и честный,— да мне и самой так думается, и вот скажите мне по совести, что мне делать. Вы меня любите — как мне ответить на вашу любовь, как поступить после того что я вам сейчас рассказала? Вспомните, что несчастные, коим подают милостыню, не так бедны, как я: у них, по крайней мере, есть братья, сестры или какие-нибудь другие родственники, у них есть родина, их знакомым известно, какое имя они носят, а у меня ничего этого нет. Стало быть, я еще несчастнее, еще беднее, чем они, не правда ли?

— Довольно, дочь моя,— сказала госпожа де Миран,— остановись и больше не возвращайся к этому.

— Нет, матушка,— возразила я,— дайте мне все сказать. Я говорю чистую правду, сударь. Вы домогаетесь моей любви, намереваясь жениться на мне. Хороший же подарок я вам сделала бы, верно? Разве не было бы жестокостью с моей стороны преподнести его вам? Ах, боже мой, какое же сердце я отдам вам? Сердце легкомысленной, ветреной, опрометчивой девушки, не питающей к вам почтения? Правда, я вам нравлюсь, но ведь вас привлекает ко мне не только моя миловидность — она не такое уж большое значение имеет; очевидно, вы находите, что у меня благородный характер, и как же вы в этом случае можете надеяться, что я приму вашу любовь, за которую вас все будут осуждать, которая поссорит вас с вашими родными, со всеми приятелями, со всеми, кто вас уважал, да и со мною также? Ведь как вы стали бы раскаиваться, когда разлюбили бы меня, увидев, что ваша жена — всеобщее посмешище, что никто с ней не хочет знаться, что она принесла вам только несчастье и стыд. Разве все это пустяки? — с глубоким волнением добавила я и заплакала.— И теперь, когда я так обязана госпоже де Миран, разве не оказалась бы я злым созданьем, если бы вышла за вас замуж. Если б я была на это способна, как вы могли бы испытывать ко мне иное чувство, кроме ужаса?.. Разве нашлось тогда бы на земле более гнусное существо, чем я, особенно при тех обстоятельствах, в которых вы оказались. Ведь мне все известно. Вчера матушка, как обычно, приехала навестить меня; она была печальна; я спросила, что с ней; она ответила, что сын огорчает ее; я слышала, не подозревая, что тут как-то замешана я. Она сказала, мне также, что всегда была очень довольна своим сыном, но просто не узнает его с тех пор, как он увидел некую юную девицу; и тут она рассказала нашу с вами историю; ведь эта юная девица, которая портит вас и из-за которой вы не желаете сдержать свое слово, девица, так огорчившая вашу матушку, отнявшая у нее сердце и нежность сына,— это ведь я, сударь, хотя я живу здесь ее милостями и осыпана ее благодеяниями. И после этого, сударь, скажите, как человек честный и порядочный, достойный уважения, ибо вам свойственны и мягкость и великодушие,— скажите, хотите ли вы еще, чтобы я любила вас и хватит ли у вас у самого мужества любить такое чудовище, каким я оказалась бы, приняв вашу любовь? Нет, сударь, вы, я вижу, растроганы моими словами, вы плачете, но эти слезы порождены нежностью к матери и жалостью ко мне. Нет, дорогая матушка, вам больше не надо ни грустить, ни тревожиться: господин де Вальвиль не захочет, чтобы я была виновницей ваших страданий, этого горя он не причинит мне. Я уверена, что больше он не смутит той радости, которую вы испытываете, помогая мне; наоборот, он и сам будет ее чувствовать, захочет, чтобы она досталась и на его долю, он еще будет меня любить, но такою же любовью, как и вы. Он женится на той барышне, о коей шла речь,— женится ради самого себя, ибо он обязан сдержать слово, а также ради вас, ибо именно вы подыскали для его блага эту партию, женится ради меня, ибо я умоляю его об этом, как о единственном с его стороны доказательстве, что я действительно была ему дорога. Он не откажет в этом утешении девушке, которая не может ему принадлежать, но никогда не отдаст другому своей руки; несчастная не скроет от него, что она высоко его ставит, и будь она богата, будь она ровня ему, то предпочла бы его всем мужчинам на свете, я хочу дать вам это утешение и не сожалею, что призналась в этом, лишь бы мои правдивые слова принесли вам душевное удовлетворение.

Я остановилась, чтобы утереть слезы, лившиеся из глаз моих. Вальвиль по-прежнему сидел, опустив голову; погрузившись в глубокую задумчивость, он медлил с ответом. Госпожа де Миран смотрела на него со слезами на глазах, выжидая, когда он заговорит. Наконец он прервал молчание и, обратившись к моей благодетельнице, сказал:

— Матушка, видите, какова Марианна? Поставьте себя на мое место и по своему собственному сердцу судите, что чувствую я. Разве не прав я был, что полюбил ее? И возможно ли мне разлюбить ее? Может ли то, что она сейчас говорила, отвратить меня от нее? Сколько у нее добродетелей, матушка, и я должен расстаться с ней! Вы этого хотите, она меня просит об этом, и я расстанусь с ней, женюсь на другой и буду несчастным. Я на это согласен, но недолго мне придется томиться на свете.

И после этих немногих слов у него потекли слезы, он не сдерживал их; слезы эти растрогали госпожу де Миран, она тоже заплакала и не знала, что сказать; мы молчали все трое, слышались только вздохи наши.

— О, боже! — воскликнула я, потрясенная чувством любви, скорбью и множеством других смутных, неизъяснимых движений души.— Ах, боже мой, сударыня! И зачем только вы встретили меня! Зачем я живу на свете! Хоть бы скорее господь прибрал меня!

— Увы! — печально сказал Вальвиль.— На что вы сетуете? Ведь я же сказал, что готов расстаться с вами.

— Да, вы готовы расстаться со мной,— ответила я,— но говорите вы это так, что удручаете матушку, мучаете ее смертельной мукой, угрожая, что будете несчастным, и хотите при этом, чтобы она утешилась, спрашиваете, на что мы сетуем! Чего вы еще потребуете, помимо того, что я вам сказала? Разве великодушный и рассудительный человек не должен понять, что иным обстоятельствам приходится уступать? Да, вам нельзя на мне жениться, на то божья воля; но я ни за кого замуж не пойду, и вы всегда будете мне дороги, сударь. Вы не потеряете меня, и я тоже вас не потеряю: я постригусь в монахини; но я буду жить в Париже, и мы будем иногда видеться; у нас с вами будет одна и та же мать, вы будете мне братом, благодетелем моим, единственным моим другом на земле, единственным человеком, которого я уважаю и которого не забуду никогда.

— Ах, матушка! — воскликнул Вальвиль, бросившись вдруг к ногам госпожи де Миран.— Вы плачете, простите же мне эти слезы. Делайте со мной, что хотите, я в вашей воле, но вы меня погубили: ведь вы сами привели меня сюда, и теперь мое восхищение ею стало беспредельным, я уж не знаю, что со мной. Сжальтесь над моими страданиями, сердце у меня разрывается. Уведите меня отсюда, уйдемте. Я лучше согласен умереть, чем огорчить вас, но вы, такая нежная мать, что же вы хотите сделать со мной!

— Увы, сын мой! Что мне тебе ответить! — сказала госпожа де Миран.— Надо посмотреть. Мне жаль тебя, я тебя извиняю, вы оба растрогали меня, и признаюсь тебе, что я люблю Марианну не меньше, чем ты ее любишь. Встань, сын мой. План мой не удался так, как я надеялась,— это не ее вина; я прощаю ей, что ты любишь ее, и если бы все думали так же, как я ничто бы меня не смущало.

При этих словах Вальвиль, поняв весь их благоприятный смысл, вновь бросился к ее ногам, взял ее за руку и не произнес ни слова, только без конца целовал ее.

— Ну как же, дорогая госпожа де Миран,— сказала я,— будете ли вы теперь хоть немного любить меня? Нет ли для этого иного средства, как расстаться со мной?

— Боже упаси, дорогое мое дитя, что ты такое говоришь? Перестань! Скажу еще раз: будь спокойна, я довольна тобой. Сын мой,—добавила она, с выражением глубокой доброты, обрадовавшим меня,— Я больше не настаиваю, чтобы ты вступал в тот брак, о котором шла речь: это рассорит меня с почтенными людьми, но ты мне дороже, чем они.

— Вы возвращаете мне жизнь,— ответил Вальвиль.— Ваш сын счастливейший из людей. Но, матушка, как же вы поступите с Марианной? Разрешите вы мне навещать ее иногда?

— Сын мой,— сказала она,— пока ничего не могу тебе ответить, дай мне подумать, посмотрим.

— Так дозвольте мне, по крайней мере, любить ее,— добавил Вальвиль.

— Ах, праведное небо! Если бы я и запретила тебе, разве это помогло бы? Люби ее, дитя мое, люби. И пусть будь что будет,— заключила она.

Но ведь я сказала, что пойду в монахини, и сейчас от избытка рвения думала было подтвердить свое намерение; однако ж госпожа де Миран, по-видимому, забыла о нем, и я вдруг рассудила, что не стоит напоминать ей об этом.

Я исчерпала весь свой запас великодушия: чего я только не говорила, желая отвратить Вальвиля от любви ко мне; но если госпоже де Миран угодно было согласиться, чтобы он любил меня, если ее сердце до такой степени смягчилось из сострадания к сыну или ко мне,— мне оставалось только молчать; неужели мне следовало предупредить ее: «Сударыня, берегитесь! Что вы делаете?» Такое чрезмерное бескорыстие было бы с моей стороны неестественным и безрассудным.

Поэтому я не промолвила о монашестве ни слова. Госпожа де Миран посмотрела на меня.

— Какая же ты опасная девушка, Марианна! — сказала она, поднимаясь со стула.— До свидания. Пойдем, сын мой.

Вальвиль, не переставая, целовал ей руку, держа ее в своей, и мать угадала, что означают эти поцелуи.

— Да, да,— добавила она.— Я прекрасно понимаю, что ты хочешь сказать. Но я еще ничего не решила. Не знаю, право, как быть! Вот положение! Прощай, Марианна. Уже поздно. Ступай обедать, я скоро навещу тебя.

Я ничего не ответила, только поклонилась и утерла глаза платком. Она подумала, что я плачу, и сказала мне:

— О чем ты плачешь? Я нисколько тебя не упрекаю. Разве я могу сердиться на тебя за то, что ты всем любезна? Ну, успокойся. Дай мне руку, Вальвиль.

И тотчас она спустилась по лестнице, опираясь на руку сына, а он из деликатности ничего не сказал мне: говорили только его глаза; простился он со мной лишь реверансом; в ответ я тоже присела, весьма церемонно и с неуверенным видом, словно боялась позволить себе какую-нибудь вольность и злоупотребить снисходительностью его матери, дружески поклонившись ему.

И вот я осталась одна, еще более взволнованная, чем накануне, когда ушла от меня госпожа де Миран.

Были ли у меня основания так волноваться? «Люби ее, дитя мое, и будь что будет,— сказала сыну моя благодетельница. И она добавила: — Посмотрим. Не знаю, право, как быть». Разве это, по сути дела, не значило, что она сказал мне: «Надейся»? И я надеялась, я вся трепетала, называла свою надежду, безумной и совсем неуместной. А ведь в подобных случаях человек жестоко страдает. Лучше уж не иметь никакого проблеска надежды, чем увидеть слабую ее искру, которая загорится в душе лишь для того, чтобы внести в нее смятение.

«Выйду ли я замуж за Вальвиля?» — думала я. Я считала это невозможным и вместе с тем чувствовала, что буду несчастна, если не стану его женой. Вот и все, что вынесло мое сердце из неуверенных слов госпожи де Миран. Как же мне было не мучиться еще больше, чем раньше? Всю ночь я не смыкала глаз, плохо спала я и следующие две-три ночи, ибо три дня ничего ни о ком не слышала и, помнится, даже роптала немного на свою благодетельницу.

«Почему же она не принимает решения? — говорила я себе иногда.— Зачем эти проволочки?» Кажется, я даже сердилась на нее.

Ее не было и на четвертый день; но в три часа дня меня вызвал в приемную Вальвиль.

Мне сказали об этом — а это значило, что мне дозволяется побеседовать с ним; однако ж я не воспользовалась этим дозволением. Я любила его теперь в тысячу раз больше, чем прежде; мне страшно хотелось увидеть его, хотелось услышать от него, нет ли новых вестей, касающихся нашей любви, и все же я не дала себе воли, я отказалась выйти к нему: пусть госпожа де Миран, если она узнает об этом, почувствует ко мне еще больше уважения.

Итак, мой отказ был просто хитростью. Я попросила Вальвиля извинить меня, что я не увижусь с ним, если только он не пришел по поручению матери, чего я совсем не предполагала,— ведь она не предупредила меня, очевидно ничего не зная о его намерении посетить меня.

Вальвиль не решился обмануть меня и оказался настолько рассудительным, что беспрекословно удалился. Моя благоразумная хитрость стоила мне больших усилий, и я уже корила себя за нее, но тут привратница передала от его имени, что он придет завтра с госпожой де Миран. И вот почему он мог заверить меня в этом: на следующий день в нашем монастыре должен был состояться торжественный обряд пострижения молодой послушницы в монахини, и ее родители пригласили на эту церемонию семейство Вальвилей — мать, сына, дядю и всю родню; позднее я узнала об этом, но догадалась и сама, когда увидела их в церкви...

Как вам известно, на подобных торжественных церемониях монахини показываются с открытым лицом, и от решетки отдергивают занавес, заметьте, что я обычно занимала место у самой решетки. Госпожа де Миран явилась так поздно со всей своей компанией, что едва успела войти в церковь до начала службы. Повторяю, я не знала, что она приглашена, и для меня было приятной неожиданностью увидеть ее, когда она пересекала главный придел, направляясь к решетке; ее вел под руку довольно представительный, хотя и пожилой, кавалер. За ними вереницей проследовали другие особы, тоже сопровождавшие ее, как мне показалось; я не сводила с нее глаз, она меня еще не замечала.

Наконец, она пробралась к назначенному для нее месту и села рядом со своим спутником. И тогда я среди ее свиты увидела господина де Клималя и Вальвиля.

«Как! Господин де Клималь тут?» — подумала я с удивлением и, пожалуй, даже несколько взволновалась. Во всяком случае, я предпочла бы, чтобы его тут не было; я сама не знала, следует ли мне отнестись равнодушно к его присутствию или рассердиться на это; во всяком случае, видеть его мне было неприятно, я имела право считать его дурным человеком и полагать, что одно уж мое появление должно привести его в расстройство.

Да еще его замешательство при виде меня окажется пустяком в сравнении с теми тягостными чувствами, которые к нему прибавятся, когда он обнаружит новые для него обстоятельства, новые причины для тревоги и смятения.

Я все ждала той минуты, когда мне можно будет сделать реверанс госпоже де Миран, его сестре; она, конечно, ответит мне легким поклоном, со свойственной ей приветливой, ласковой улыбкой, говорящей о близком нашем знакомстве. О! Что подумает господин де Клималь об этой близости? Каких только злополучных для себя последствий не станет он ждать от нее! Подумайте, дорогая, какою опасной для его репутации я покажусь ему! А ведь как надо бояться злого человека, который сам тебя боится!

Из-за всего этого я находилась в смутном волнении.

Первым увидел меня Вальвиль и поклонился с каким-то веселым и уверенным видом, предвещавшим хороший исход наших дел. Господин де Клималь не заметил поклона, которым его племянник обменялся со мной: он в эту минуту говорил о чем-то с кавалером, сидевшим рядом с госпожой де Миран.

Она слушала их разговор и еще ни разу не посмотрела в сторону монахинь. Наконец она бросила на нас взгляд и заметила меня.

Тотчас же я сделала глубокий реверанс, а она дружески помахала мне рукой, что означало: «А-а, здравствуй, дорогое дитя, вот и ты!» Ее брат, достававший тогда из кармана что-то вроде требника, заметил эти знаки, повернул голову и тогда увидел свою юную белошвейку, казалось не много потерявшую от того, что она прогнала его, и одетую так изящно, что она, должно быть, не жалела бесчестных подарков, которые возвратила ему.

Этот бедняга (уже приближается час, когда он заслужит право на то, чтобы я мягче говорила о нем), этот бедняга, для которого я по какому-то роковому стечению обстоятельств всегда должна была быть причиной замешательства и тревог, утратил всю свою самоуверенность и не смел взглянуть мне в лицо.

Я покраснела, в свою очередь, но сознавала себя смелым и возмущенным его врагом, ибо совесть моя была чиста, нравственно я была выше его и имела право привести в смятение его преступную душу.

Я гадала — поклонится мне он или нет, он не поклонился, и я последовала его примеру, из гордости, из осторожности и, пожалуй даже, из своеобразной жалости к нему,— все эти чувства смешались в моей душе.

Я заметила что госпожа де Миран наблюдает за ним и, несомненно, догадывается, в какое смятение его привела встреча со мной при Вальвиле, которого он, к счастью для себя, еще считал единственным, кто знает о его подлости. Началась служба; священник произнес весьма красивую проповедь: я не говорю «хорошую»: блистая суетным красноречием, он проповедовал о суетности дел мирских; но ведь пороком тщеславия страдают многие проповедники: они проповедуют не столько ради нашего поучения, сколько стремясь потешить свое самолюбие; таким образом, почти всегда у нас с церковной кафедры о добродетели проповедует порок.

Лишь только обряд пострижения кончился, госпожа де Миран попросила, чтобы меня вызвали в приемную, и пришла туда перед отъездом; с нею был только ее сын. Господин де Клималь отправился восвояси.

— Здравствуй, Марианна,— сказала мне госпожа де Миран,— Остальная компания ждет меня внизу, за исключением моего брата — он уже ушел. Я поднялась к тебе только на минутку, чтобы сказать несколько слов. Вот этот молодой кавалер по-прежнему влюблен в тебя, не дает мне покоя, все стоит передо мной на коленях и умоляет, чтобы я дала согласие на его намерения; уверяет, что если я буду противиться, то сделаю его несчастным, что это непреодолимая сердечная склонность, что ему судьбой предназначено любить тебя и принадлежать тебе. Я сдаюсь, в глубине души я не могу порицать его выбор; ты достойна уважения, а этого вполне достаточно для человека, который любит тебя и имеет состояние. Итак, дети мои, любите друг друга, я вам это позволяю. Не всякая мать так поступила бы. Согласно правилам света, сын мой совершает безумство, а я безрассудная женщина, раз допускаю это, но ведь он говорит, что тут дело идет о спокойствии всей его жизни, и сердце мое не в силах устоять перед таким доводом. Я полагаю, что Вальвиль не нарушает истинных законов чести, а только идет против установленных обычаев, что он причиняет ущерб лишь своему состоянию, но ведь он может обойтись и без погони за приданым. Он уверяет, что не может жить без тебя; я признаю все достоинства, которые он находит в тебе; итак, обиженными окажутся только люди и их обычаи, а бог и разум не будут в обиде. Так пусть же Вальвиль идет своим путем, и пусть никто не вмешивается в его дела. Ты, сын мой, принадлежишь к знатной семье, семьи Марианны никто не знает; гордость и корысть не желают, чтобы ты женился на ней; ты их не слушаешь, ты веришь только своей любви. А я не так уж горда, не так уж корыстна, чтоб остаться неумолимой; я полагаюсь на свою доброту. Я вынуждена согласиться, ибо боюсь сделать тебя несчастным: тогда мне пришлось бы стать твоим тираном, а я думаю, что лучше мне быть твоей матерью. Я прошу небо благословить побуждения, по которым я уступаю тебе; но, что бы ни случилось, я предпочитаю укорять себя за снисходительность, чем за непреклонность, которая не принесет тебе пользы и, возможно, привела бы к печальным последствиям.

В ответ на эти речи Вальвиль, плача от радости и благодарности, кинулся к ногам матери и обнял ее колена. А я была так растрогана, так взволнована, так потрясена, что не могла произнести ни слова; руки у меня дрожали, и все свои чувства я выражала лишь короткими и частыми вздохами.

— Ты ничего не отвечаешь, Марианна,— сказала моя благодетельница,— я понимаю твое молчание, я и сама взволнована и разделяю ту радость, какую вы оба испытываете. Небо могло послать мне сноху, более угодную свету, но не более любезную моему сердцу.

И вдруг я воскликнула в порыве восторга:

— Ах, матушка! Я умираю, я себя не помню от нежной признательности к вам!

И тут я умолкла, ибо слезы не давали мне говорить: я упала на колени и, просунув, сколько можно было, руку сквозь решетку, схватила руку госпожи де Миран, которую она протянула мне, а Вальвиль, вне себя от радости, бросился к нам и принялся поочередно целовать то руку матери, то мою.

— Послушайте, дети мои,— сказала госпожа де Миран, полюбовавшись некоторое время радостью своего сына,— в нашем положении нам надо проявить хоть сколько-нибудь осторожности; вы, дочь моя, должны находиться пока в монастыре, я запрещаю Вальвилю навещать вас без меня: ведь вы рассказали свою историю настоятельнице, она может догадаться, что мой сын любит вас и что я, может быть, согласна с его выбором; она станет рассуждать об этом со своими монахинями, а они все разнесут другим. Я хочу избегнуть этого. И даже неудобно, чтобы ты долго прожила тут, Марианна; я оставлю тебя в этой общине недели на три, самое большее — на месяц, а тем временем подыщу для тебя другой монастырь, где ничего не будут знать о печальных обстоятельствах твоей жизни; я сама помещу тебя туда, но не под своим именем, и ты побудешь там, пока я не приму некоторые меры и решу, как мне себя вести: ведь надо подготовить умы к вашему браку с Вальвилем и добиться, чтобы этот союз не вызывал удивления. Терпением и ловкостью можно всего добиться, особенно когда доверишься такой матери, как я.

Вальвиль опять принялся было благодарить, а я изъявлять свою почтительную нежность, но госпожа Миран уже поднялась со стула.

— Ты же знаешь, что меня ждут,— сказала она сыну.— Постарайся скрыть свою радость, можешь мне ее не показывать, я и так ее вижу. Пойдем.

— Матушка,— промолвил Вальвиль,— Марианна останется здесь еще месяц. Вы запрещаете мне видеться с нею без вас; но когда вы будете навещать ее, можно мне иной раз сопровождать вас?

— Да, да,— ответила госпожа де Миран,— но только раза два, не больше. А теперь пойдем, ради бога! Предоставь мне руководить тобою. Тут возникнет затруднение, о котором я не подумала: ведь мой брат знает Марианну, знает, кто она такая, и, может быть, нам придется поженить вас тайком. Ты, Вальвиль, наследник своего дяди, и это надо, друг мой, принять во внимание. Правда, после приключения Клималя с Марианной нам можно надеяться привлечь его на свою сторону, образумить его; и мы посоветуемся, как нам действовать; он меня любит, питает ко мне некоторое доверие, я этим воспользуюсь, и все может уладиться. До свидания, дочь моя.

И госпожа де Миран поспешила к двери, оставив меня в столь блаженном состоянии, что мне не под силу передать его словами.

Я уже писала вам, что от сильного волнения мне до этого не спалось три или четыре ночи, а теперь считайте, что я провела по меньшей мере еще столько же бессонных ночей. Ничто так не отгоняет сон, как чрезмерная радость или ожидание великого счастья, а раз это так, то где уж мне было спать?

Вообразите себе, что делалось со мной, когда я думала о том, что выйду замуж за Вальвиля, и как трепетала моя душа и могло ли при этих восторгах стихнуть волнение в моей крови.

Два первых дня я ходила как зачарованная, а затем к чувству счастья прибавилось нетерпение. Да, я выйду за Вальвиля, госпожа де Миран обещала соединить нас; но когда совершится это событие? Я пробуду здесь еще месяц; а потом меня должны поместить в другой монастырь, чтобы принять меры к браку Вальвиля со мной. А много ли времени потребуют эти меры, или все пойдет быстро? Ничего не известно. Никакой срок не назначен; чувства могут измениться! Подобные мысли подтачивали наполнявшее меня чувство удовлетворенности, из-за них я страдала почти так же, как от настоящего горя; мне хотелось сразу же перенестись в тот день, когда состоится свадьба.

Наконец эти волнения, столь же приятные, как и тягостные, стихли: душа ко всему привыкает, чувствительность ее притупляется, и я свыклась со своими надеждами и со своими тревогами.

Итак, я успокоилась; пять или шесть дней я не видела ни матери, ни сына, и вдруг в одно прекрасное утро мне принесли записку от госпожи де Миран, в которой она Сообщала, что в час дня заедет за мной вместе с сыном и повезет на обед к госпоже Дорсен; записка кончалась следующими словами:

«Главное, никакой небрежности в туалете, слышишь? Я хочу, чтобы ты была нарядная».

«Охотно исполню ваше желание»,— подумала я про себя, читая записку; я и так, когда еще не получала распоряжения, намеревалась принарядиться, а после этой записки я дала волю своему тщеславию — ведь мое кокетство оправдывалось послушанием.

Когда я говорю «кокетство» — то ведь, одеваясь более тщательно, чем обычно, женщина всегда вкладывает в это некоторое кокетство,— вот что я имею в виду, ибо в своих нарядах я никогда не выходила из рамок приличия; я всегда так поступала из чувства порядочности, природного благоразумия и из самолюбия. Да, из самолюбия.

Я утверждаю, что женщина, которая своим нарядом оскорбляет стыдливость, теряет все свое очарование: на нее смотрят только сквозь призму грубых приемов, к которым она прибегает, желая пленять мужчин; ей закрыт путь к их сердцам, она уже не может льстить себя надеждой понравиться, она просто развращает; она привлекает поклонников не как прелестная женщина, а как распутница, и тем самым может почти сравняться с какой-нибудь дурнушкой, готовой пойти на все ради успеха у мужчин. Если девушка держит себя разумно и скромно, меньше кавалеров станет увиваться около нее: «Ах, я люблю вас!» Зато, быть может, найдутся многие, которые сказали бы ей эти слова, если бы осмелились; стало быть, она меньше слышит объяснений в любви, но не меньше имеет поклонников; так что она выигрывает в смысле уважения и ничего не теряет в смысле любви.

Я и не заметила, как сорвалось с моего пера это рассуждение; к счастью, оно краткое и, надеюсь, не будет для вас докучным. Продолжим повествование.

Пробило одиннадцать часов; пора одеваться, и я постараюсь одеться как можно лучше, раз это угодно госпоже де Миран, а раз ей так угодно — это хороший знак, это показывает, что она не изменила своего решения отдать мне сердце Вальвиля. Будь у нее колебания, она бы не стала подвергать сына опасностям моих приманок, не правда ли?

Вот какие мысли приходили мне, пока я одевалась; они доставляли мне удовольствие, а от этого увеличилась и моя миловидность: цвет лица стал свежее, а глаза более живыми.

Наконец я готова, скоро пробьет час; я жду госпожу де Миран и, чтобы рассеять скуку ожидания, время от времени подхожу к зеркалу, смотрюсь в него, поправляю прическу, хотя она и без того мне очень к лицу,— но раз уж поднимаешь руку к волосам, надо же их пригладить.

Открывается дверь, мне сообщают, что госпожа де Миран приехала, и я отправляюсь. Ее сын ждет меня у монастырских ворот и, подав мне руку, ведет меня к карете, в которой сидит моя благодетельница.

Я еще не сказала, что, когда я спускалась по лестнице, встречавшиеся мне послушницы очень удивлялись, видя меня такой хорошенькой. «Господи Иисусе! Душенька, да какая же вы красавица!» — восклицали они с наивной простотой, которой можно было поверить.

Я видела, что и Вальвилю хотелось провозгласить то же самое. Однако он сдержался: рядом была сестра привратница, и он выразил свое восхищение лишь пожатием руки, а я ответила быстрым взглядом, который стал еще нежнее, оттого что был робким.

— Господин де Клималь не совсем здоров,— сказал мне Вальвиль дорогой,— у него уже третий день лихорадка.

— Очень жаль,— ответила я,— я совсем не хочу ему зла. Будем надеяться, что ничего серьезного у него нет.

Тут мы подошли к карете.

— Ну, скорее садитесь, Марианна. Надо спешить, а то опоздаем,— сказала моя благодетельница, и, когда я заняла свое место, она добавила: — Ты очень мила сегодня. Очень мила!

— Да,— с улыбкой согласился Вальвиль.— При ее красоте и стройности она всех затмит.

— Послушай, Марианна,— промолвила госпожа де Миран.— Как ты уже знаешь, мы едем на обед к госпоже Дорсен. Там будут гости, и мы с ней условились, что я тебя представлю как дочь одной из самых близких моих подруг, которая жила в провинции и там умерла, а перед смертью поручила тебя моим заботам. Запомни мои слова. Да ведь то, что я скажу посторонним, будет почти что правдой: я любила бы твою мать, если бы знала ее; я смотрю на нее, как на подругу, которую потеряла; стало быть, я никого не обману.

— Увы, сударыня,— ответила я, крайне растроганная,— ваша доброта ко мне все возрастает с того дня, как я имела счастье узнать вас; я так благодарна вам за те слова, которые вы сейчас сказали,— ведь каждое из них полно доброты.

— Вы правы,— сказал Вальвиль,— в целом свете не найдешь матери, похожей на нашу. Нельзя и выразить, как я люблю ее.

— Да,— промолвила она шутливо.— Я верю, что ты меня очень любишь. Но ты и льстишь мне немножко. Послушай, дочь моя, сейчас я введу тебя в самое избранное общество, лучше которого я не знаю. Ты увидишь там людей чрезвычайно здравомыслящих, очень умных. Я не стану тебе ничего предписывать; у тебя нет никакой привычки к свету, но это нисколько не повредит тебе в их глазах,— от этого они не менее здраво будут судить о тебе, и я не могла бы ввести тебя ни в одно общество, где твое неведение этикета было бы столь же защищено от критики, как здесь. Эти люди находят смешным лишь то, что действительно является смешным. Поэтому ничего не бойся, я надеюсь, ты им понравишься.

Тут мы приехали и вошли в гостиную госпожи Дорсен; у нее было трое-четверо гостей.

— Ах! Наконец-то вы привезли ее ко мне! — сказала она госпоже де Миран, увидев меня.— Идите сюда, мадемуазель, идите сюда! Я хочу вас поцеловать. А после этого мы сейчас же сядем за стол — мы ждали только вас.

Подали обед. При всей моей неопытности и незнании правил света, о котором говорила госпожа де Миран, я обладала врожденным вкусом и, право, хорошо почувствовала, что за люди мои сотрапезники. Однако ж я поняла, что от других они отличаются не только своим остроумием Конечно, остроумия у них было больше, чем у обычных людей, и притом самого блестящего, но все их остроты стоили им так мало усилий, так мало тешили их самолюбие, вся их беседа шла так легко и ровно, что я могла бы вообразить, будто они говорят самые обыденные вещи. Казалось, они совсем не стараются придать тонкости своим словам, сама тонкость их ума порождает такие реплики, а они и не замечают, что их разговор не похож на обычную болтовню; у них ум был устроен лучше, чем у других, потому и речи этих собеседников были интереснее, чем слышишь обычно в гостиных, притом без всякого их старания, я бы охотно сказала — без всякой вины; ведь иной раз остроумных людей обвиняют в желании порисоваться. О, здесь об этом никто и не думал, и не будь у меня от природы немного вкуса, немного чутья, я могла бы ошибиться и ничего бы не заметила.

Наконец, самый тон их беседы, удивительный тон, такой изысканный и вместе с тем простой, поразил меня.

Все, что они говорили, было верно, прилично и не выходило за рамки мягкого, легкого и веселого общения. Я рисовала себе в воображении светское общество совсем иным (и не так уж в этом заблуждалась); мне представлялось, что в нем полным-полно мелких, поверхностных правил и мелких вежливых уловок, важных и внушительных пустяков, которым трудно научиться, но которые надо усвоить под страхом прослыть смешной, хотя смешны-то сами эти пустяки. Тут все оказалось не так — ничего похожего на то, что я воображала, ничего такого, что должно было сковать мой ум и выражение моего лица, что внушало бы мне страх говорить,— наоборот, все побуждало меня быть смелее, освоиться с моими сотрапезниками и держаться с ними запросто; я даже заметила у них одну очень удобную для меня черту: своим благожелательным умом они восполняли туманные и неловкие обороты в моих репликах. То, что я выражала весьма неискусно, они довершали, высказывали эту мысль за меня, сами того не замечая, а всю честь находки приписывали мне.

Словом, я чувствовала себя с ними непринужденно; и я, воображавшая, что в учтивости светских людей кроется много тайн, и смотревшая на нее, как на трудную науку, совершенно мне неизвестную и по самой сути своей для меня непостижимую, я, к великому своему удивлению, увидела, что в обращении моих новых знакомых нет ничего особенного, ничего чуждого мне, а только нечто сближающее, любезное и приятное.

Мне казалось, что подобная учтивость должна быть свойственна каждому порядочному человеку и каждый понятливый ум может научиться ей, лишь только увидит ее образец.

Но вот мы с вами в доме госпожи Дорсен и дошли уже до последних страниц четвертой части истории моей жизни; я говорила, что как раз тут набросаю портрет этой дамы. Кажется, я говорила также, что описание ее будет длинным, однако теперь не поручусь за это. Возможно, оно будет коротким, так как я устала. Все эти портреты нелегко мне даются. Посмотрим, что тут получится.

Госпожа Дорсен была гораздо моложе моей благодетельницы. Такого облика, как у нее, больше не встретишь, и никогда наружность женщины так не заслуживала обозначения ее словом «облик», чтобы выразить все то хорошее, что думаешь о ней.

Я имею тут в виду выгодное сочетание множества штрихов и не буду пытаться описывать подробно ее внешность.

Но вот что я могу сказать в общих чертах. Госпожа Дорсен была красива, но сказать это — еще не значит охарактеризовать ее. Мысль о ее красоте не первой приходила на ум при взгляде на нее: прежде всего чувствовалось нечто более важное, и вот каким способом я хочу это пояснить. Олицетворим Красоту и предположим, что ей наскучил чересчур строгий характер ее идеально прекрасных черт, что она хочет изведать удовольствие просто нравиться, что она умеряет величавость своей красоты, не теряя ее, однако, что она намерена уподобиться Грации; тогда ей, несомненно, захочется походить на госпожу Дорсен. Вот какой портрет этой дамы вы должны вообразить себе.

И это еще не все — я говорила только о лице госпожи Дорсен, которое вы могли бы увидеть, будь оно запечатлено на полотне живописцем.

Но прибавьте к этому облику еще и живую душу, которая ежеминутно на нем отражается, рисует все, что она чувствует, передает ему все, что в ней теснится, и делает его таким умным, таким тонким, таким живым, таким гордым, таким серьезным, таким лукавым, какою в действительности и бывает поочередно сама эта душа; судите же, какую быструю смену выражений можно увидеть на лице госпожи Дорсен, бесконечно пленительных то силой, то изяществом, то лукавством.

Поговорим теперь об этой душе, раз уж мы дошли до нее. Когда у кого-нибудь мало ума и чувствительности, обычно говорят, что у него грубые органы тела; и один из моих друзей, у которого я спросила, что это значит, с важностью ответил мне следующими учеными словами: «Дело в том, что наша душа более или менее ограничена, более или менее стеснена органами тела, с которым она тесно связана».

Если он сказал мне правду, то, значит, природа наделила госпожу Дорсен весьма благодарным строением тела, ибо никогда еще душа не была столь подвижна, как у нее, и так мало стеснена в способности мыслить. Большинство женщин, обладающих умом, проявляют его ненатурально, со всякими ужимками. Одна, например, изъясняется небрежно, с рассеянным видом, чтобы слушатели подумали, будто ей почти и не надо утруждать себя размышлениями и все, что она говорит, само собой вырывается у нее. Другая стремится высказывать только тонкие мысли, изрекая их с необычайно тонким видом, разгадать который еще труднее, чем все ее тонкости; третья изображает из себя жизнерадостную и блещущую остроумием резвушку. Госпожа Дорсен не прибегала ни к одной из этих мелких и чисто женских уловок; тон, которым она говорила, явно зависел от того, что она думала. Она вовсе не старалась щегольнуть каким-то особым складом ума, у нее был широкий образ мыслей, при котором можно обсуждать любой предмет, какой выдвинет в разговоре случай; и я полагаю, вы меня поймете, если я скажу, что обычно ум ее не имел черт, присущих женскому уму, но мог быть и наиприятнейшим женским умом, когда госпожа Дорсен того желала.

Каждой хорошенькой женщине ужасно хочется нравиться; это и порождает у нее жеманные, более или менее ловкие приемы, которыми кокетки как будто говорят: «Посмотрите на меня».

Все это кривлянье совсем было не в обычае у госпожи Дорсен; самолюбие и гордость не позволяли ей унизиться до этого и отвращали ее от побед, которые можно одерживать таким образом; а уж если за целый день она на мгновение ослабляла свои строгие правила, об этом знала только она одна. Но вообще она предпочитала, чтобы больше хвалили ее разум, чем ее очарование: она не смешивала себя со своими прелестями; находя ее разумной, вы тем самым воздавали ей честь; находя ее красивой, вы воздавали честь только ее наружности.

Вот какой был ее образ мышления: поэтому она стыдилась бы, что понравилась вам, если бы вы, порассудив, могли сказать себе: «Она старалась мне понравиться»; госпожа Дорсен предоставляла человеку самому почувствовать ее достоинства и считала бы оскорблением для себя малейшую свою попытку добиться высокой оценки.

По правде говоря, она бывала довольна, когда люди замечали ее отвращение ко всяким мелким уловкам кокетства,— вот единственный упрек, который можно дерзнуть сделать ей, единственное кокетство, в коем можно ее заподозрить, если придираться к ней.

Во всяком случае, если это и слабость, то, по крайней мере, из всех человеческих слабостей — самая благородная, даже наиболее достойная разумной души, единственная, в которой она может спокойно признаться.

Но я так устала, что не в силах продолжать,— совсем засыпаю. Мне еще остается рассказать о лучшем в мире сердце, но в то же время и самом своеобразном, как я вам уже говорила; но за эту работу я не в состоянии сейчас приняться; я откладываю ее до другого раза, то есть до пятой части, где она придется очень кстати, и эту пятую часть вы получите очень скоро. В третьей части я вам обещала рассказать что-нибудь о моем монастыре: здесь я не могла это сделать — это тоже пока откладывается. Зато я заранее скажу, что речь пойдет об одной монахине и что ее история составит почти весь сюжет моей пятой части.

ЧАСТЬ ПЯТАЯ

Вот, сударыня, пятая часть истории моей жизни. Недавно вы получили четвертую часть, и мне кажется, я могла бы похвалиться такой быстротой; но кто же его знает, не рано ли мне гордиться, лучше уж самым скромным образом сразу приступить к делу. Вы считаете меня лентяйкой, и вы правы; думайте так и впредь,— так будет надежнее и для вас и для меня. Скорости от меня не ждите; быть может, я иной раз и окажусь проворной, но это будет лишь случайно и без всяких последствий: если вам угодно будет похвалить меня за быстроту, ваши похвалы не побудят меня заслужить их и в дальнейшем.

Итак, вам известно, что мы, то есть госпожа де Миран, Вальвиль и я, обедали у госпожи Дорсен, портрет которой я вам нарисовала, оставив его наполовину незаконченным, оттого что мне смертельно хотелось спать. Докончим его.

Я уже говорила вам, как умна была госпожа Дорсен, а теперь надо сказать о высоких качествах ее сердца. У госпожи де Миран, как вы знаете, сердце было чрезвычайно доброе; я вам обещала, что и госпожа Дорсен ей в этом не уступит.

Вместе с тем я вас предупредила, что характером доброты они отличались друг от друга; и, опасаясь, как бы это различие не повредило правильному вашему представлению о госпоже Дорсен, я позволю себе начать с маленького рассуждения.

Вы, полагаю, помните, что госпожу де Миран я изобразила как женщину самого обыкновенного ума, такой ум не восхваляют и не презирают, его свойства — благоразумная посредственность, здравый смысл и просвещенность; а теперь я буду говорить о женщине, отличавшейся величайшей тонкостью ума. Не теряйте этого из виду. Перейдем к моему рассуждению.

Представим себе самого великодушного, самого доброго на свете человека и вместе с тем умнейшего, весьма развитого. Я утверждаю, что этот добрый человек никогда не покажется столь же добрым (приходится повторять слова), как тот, который при той же степени доброты ум имеет посредственный.

Итак, я говорю, что очень умный человек покажется менее добрым, и хорошо еще, если за ним вообще признают доброту и не припишут лукавству то, что исходит от сердца, не скажут, что у него доброта — уловка хитрого ума. А хотите знать, откуда такая несправедливость, почему умного считают менее добрым? Вот что отчасти является тут причиной, если только я не ошибаюсь.

Большинству людей, когда им оказывают услугу, хотелось бы, чтобы со стороны почти и не чувствовалось, как для них важна эта услуга и как должны они быть за нее признательны; они хотели бы встретить нерассуждающую доброту: это больше подходило бы для их неблагодарной щепетильности, и этого они не находят в умном человеке. Чем больше ума у благодетеля, тем больше это их унижает: умный слишком ясно разбирается в том, что он сделал для них. Его ум слишком зоркий и, быть может, надменный судья; к тому же из-за него им стыдно проявить неблагодарность; это так им досадно, что они заранее ее проявляют, именно потому, что тот, кто оказывает им услугу, слишком хорошо знает ее ценность. Имей они дело с кем-нибудь, кто меньше бы это понимал они были бы более признательны.

«С такой умной особой надо,— говорят они,— остерегаться обвинения в неблагодарности». А с той, у которой ума поменьше, их признательность сделает им честь, почти такую же, как если б они сами были великодушны.

Вот почему им так нравится нерассуждающая доброта, тогда как о доброте умных людей они судят злобно.

В первом случае человек в общих чертах знает, что оказывает другому услугу, но не вникает во все ее тонкости; половина ее ценности ускользает от него по недомыслию; стало быть, от облагодетельствованного меньше будут ждать признательности, ему меньше придется смущаться. Полученная услуга обойдется ему дешевле, и за это он так благодарен, что она ему во сто раз милее, чем услуга умного человека, хотя единственное ее преимущество в том, что она исходит от недалекой особы.

И вот, госпожа де Миран принадлежала к числу тех добрых женщин, которым облагодетельствованные ими люди очень благодарны за то, что ум у них посредственный; а госпожа Дорсен относилась к числу тех добрых умников, чью невольную дальновидность подопечные считают оскорбительной для себя,— притом совершенно искренне, не сознавая своей несправедливости, так плохо они разбираются в людях.

Ну вот, я и закончила свое рассуждение. Мне очень хотелось бы добавить несколько слов, чтобы дополнить его. Вы разрешаете? Пожалуйста, прошу вас. Слава богу, мой недостаток по этой части для вас не новость. Вы хорошо знаете, как я несносна со всеми моими рассуждениями. Стерпите еще и это рассуждение, оно будет лишь маленьким продолжением предыдущего; а после этого, заверяю вас, я больше рассуждать не стану, и если случайно у меня вырвется какое-нибудь замечание, в нем будет не больше трех строк,— я обязываюсь считать их. Но вот что я хотела сказать вам.

Откуда у людей эта ложная щепетильность, о которой мы сейчас говорили? Не является ли источником ее подлинная возвышенность нашей души? Быть может, душа, если можно так сказать, стоит столь высоко, что для нее унизительно быть чем-нибудь обязанной другой душе? Быть может, именовать благодетелем пристало одного лишь бога? А во всех остальных случаях это слово неуместно?

Очевидно, так оно и есть. Но что поделаешь! Мы все нуждаемся друг в друге; с такой зависимостью мы рождаемся и ничего не можем тут изменить.

Будем же сообразовываться с положением, и если правда, что мы так возвышенны, извлечем из этого свойства решение, самое достойное вас.

Вы полагаете, что тот, кто оказывает нам услугу, возвышается над нами. Хорошо. Если вы хотите, чтобы он сохранил свое превосходство, а вы оказались бы ничтожеством перед ним,— вам для этого нужно только проявить себя неблагодарным. Хотите вы стать равным ему? Будьте признательны — только на этом вы можете отыграться. А если он вздумает гордиться услугой, которую оказал вам,— унизьте его в свою очередь, станьте самым скромным образом выше его — именно благодаря своей признательности. Я говорю, «самым скромным образом», а если вы будете выражать свою признательность велеречиво, высокомерно, если тут замешается гордыня и желание отомстить, ваш замысел не удастся; вы нисколько не отомстите, и оба вы, с вашим благодетелем вкупе, покажете себя мелкими людьми, и еще неизвестно, кто из вас двоих окажется мельче.

Ах, вот я и кончила! Простите за многоречивость; теперь уж прекращу свои рассуждения надолго,— может быть, навсегда. Вернемся к госпоже Дорсен и ее уму.

Не знаю, был ли когда-нибудь ее ум причиной того, что ее сердце ценили меньше, чем следовало; но так как вас поразил нарисованный мною портрет добрейшей особы, обладающей, однако, посредственным умом, мне было бы приятно, чтобы вы без предубеждения взглянули на портрет другой добрейшей особы, обладающей высоким умом; это свойство вначале слегка восстанавливает против нее, да еще заставляет ее по-иному делать добро и накладывает свой отпечаток на весь ее характер.

Госпожа де Миран, например, при всем своем добросердечии, делала для вас только то, о чем вы просили, или оказывала вам в точности ту услугу, за какой вы дерзнули к ней обратиться; я говорю «дерзнули», потому что у человека редко хватает смелости сказать полностью, в чем он нуждается, не правда ли? Обычно тут из деликатности кое- что недоговаривают.

Имея дело с госпожой де Миран, вы таким образом бывали в проигрыше; она не заглядывала дальше того, что вы ей сказали, и оказывала вам услугу в пределах просимого. Вот что происходило: посредственность ограничивала доброту ее сердца.

С госпожой Дорсен дело обстояло иначе; ее проницательный ум угадывал все, что вы не осмеливались ей сказать; чуткость зажигала в ее сердце желание помочь вам, и по доброте свой она делала все, что вам было необходимо.

Порой это «необходимое» заходило даже дальше, чем вы сами его представляли себе. Вы и не подумали бы попросить у госпожи Дорсен все то, что она делала. У вас могло и не быть предусмотрительности, ума, ловкости — все это было у нее самой.

Ей не надоедали заботы, которыми она вас окружала, скорее уж они могли бы надоесть вам; ведь это она вас торопила, предупреждала, напоминала о том-то и том-то, бранила, когда вы забывали об этом: словом, ваши дела поистине становились ее собственными. До такой степени, что участие, которое она в них проявляла, теряло характер великодушия, вы даже могли бы счесть его неудобным для себя.

Вместо одной любезности, на которую вы рассчитывали, госпожа Дорсен, к вашему удивлению, оказывала вам их несколько,— таких, которых вы и не предвидели, услуги ее были полезны вам не только в настоящем, но и на будущее. Госпожа Дорсен все видела, обо всем успевала подумать, становилась все услужливее и считала себя обязанной быть такой по мере того, как вы пользовались ее заботами.

Есть люди, которые, при всем своем добросердечии, взвешивают то, что они сделали или делают для вас, высоко ценят свою помощь, гордятся ею и говорят себе: «Я хорошо помогла ему, он должен быть мне очень признателен».

Госпожа Дорсен говорила: «Я много раз помогала ему и приучила его к мысли, что я всегда должна оказывать ему услуги. Нельзя же обманывать такое его мнение обо мне, оно мне очень дорого, надо уж и впредь стараться заслужить его».

Словом, она смотрела на свою помощь таким образом, будто не вы должны чувствовать к ней признательность, а она должна благодарить вас за то, что вы рассчитывали на ее услуги. Она из этого заключала, что обязана вам помогать, и помогала с удовольствием, которое было ей наградой за все, что она делала для вас. Вы смело просили у нее новых услуг с уверенностью, что она окажет их, и в этом она видела награду для себя, которую ее благородное самолюбие почитало самой трогательной; и чем меньше вы чинились с ней, тем больше радовали ее, тем больше это было ей по душе, а ведь это просто восхитительно.

Человек, ничего не требующий от вас за свои услуги, кроме того, чтобы вы считали себя вправе требовать от него новых услуг, и которому доставляет удовольствие, чтобы вы обращали себе на пользу его привычку помогать вам,— право, человек такого душевного склада достоин восхищения. Быть может, подобная возвышенность чувств слишком прекрасна; быть может, бог запрещает, чтобы ею злоупотребляли, но в моральном плане она весьма почтенна в глазах людей. Перейдем к остальному.

Умные люди в большинстве своем не могут приноровиться к тем, у кого ума очень мало или совсем его нет, и в беседе не знают, о чем с ними говорить; а госпоже Дорсен, у которой ума было больше, чем у многих умников, взятых вместе, вовсе не доставляло удовольствия, чтобы вы терялись в ее присутствии, и она вовсе не желала поразить вас своим умом; у нее у самой как будто становилось тогда столько ума, сколько его надо было для общения с вами.

Не то чтобы она милостиво настраивала свой ум в лад с вашим умом — у нее он был заранее так настроен, и тут ее заслуга состояла лишь в том, что она от природы наделена была умом рассудительным и философским, ее нисколько не радовало бы нелепое презрение к уму какого бы то ни было человека, и, быстро почувствовав, что у вас за ум, она, сама того не ведая, сообразовывалась с ним.

Госпожа Дорсен вовсе не рассуждала так, что она снисходит до вас, да и вы сами этого не замечали; однако ж вы находили, что она очень умна,— ведь ее ум, который сказывался даже в разговоре с вами, побуждал вас быть умнее обычного, а мы всегда находим умными тех, кто поднимает наш ум.

С другой стороны, те, кто наделен был умом, изо всех сил старались показать его при ней — не потому, что считали необходимым его иметь или полагали, что ей интересно будет посмотреть, умны ли они, но для того, чтобы она оказала им честь, признав их умными. Именно в силу уважения к ее уму они и принимали такой тон.

Особенно старались блеснуть перед ней своим умом женщины, не требуя от нее таких же стараний,— ведь ее ум давно уже получил призвание. И женщины приходили к ней не затем, чтобы поглядеть, умна ли она, а затем, чтоб показать, как они умны.

И вот она предоставляла им полную свободу щеголять своим умом и прерывала их болтовню только для того, чтобы одобрить их, похвалить и дать им возможность перевести дыхание. Мне казалось, что мысленно она говорит: «Ну, сударыня, смелее, больше блеску!» И они действительно старались блистать, а ведь для этого требуется много ума; госпожа Дорсен довольствовалась тем, что помогала им; для такого рода бездействия или бескорыстия требуется еще больше ума, да вдобавок и мужества.

Право, эти дамы напоминали хорошеньких детишек, которые, желая похвастаться своей ловкостью, пришли поиграть перед взрослым человеком.

А вот еще одна своеобразная черта в характере госпожи Дорсен.

Загляните в любой светский салон; вы увидите там гостей различного положения в обществе, различного звания; предположим, что есть среди них военный и финансист, судейский и духовное лицо, искусный художник, у которого не найдется иных прав на внимание к нему, кроме его таланта, и ученый, которого прославила наука: и вот пусть все они собрались вместе, в одном доме, а все же они не смешиваются, не соединяются и остаются чужими друг другу, словно принадлежат к различным нациям; ведь они всегда чувствуют, что находятся на разных берегах, и взирают друг на друга, как на любопытное зрелище.

Вы увидите там глупую и стесняющую людей иерархию, которую поддерживает между ними наглая спесь, увидите важные манеры одних и боязнь других освободиться от подчинения.

Один смело задает вопросы, другой делает это степенно, как и подобает человеку с весом, третий первым не заговаривает, ждет, когда к нему обратятся.

Один судит и рядит весьма решительно и несет при том околесицу; другой мыслит здраво, но не решается высказаться; никто из них не теряет из виду свое положение в обществе и приноравливает к нему свои речи. Какое убожество!

Так вот, уверяю вас, в доме госпожи Дорсен все были гораздо выше этого ребячества, она владела секретом излечивать от него своих завсегдатаев.

В ее доме не могло быть и речи о рангах и званиях, никто и не вспоминал о своем положении, было ли оно значительным или незначительным: тут просто люди беседовали между собой, и в спорах веские доводы одерживали верх над более слабыми — вот и все.

Или, если угодно, я прибегну к громким словам: тут на Равных правах общались между собой умы равного достоинства, если и не равной силы; умы, у которых и вопроса не вставало о титулах, принадлежащих им по воле случая, и которые не считали, что нечаянно доставшийся им высокий сан должен их возвеличивать, а других унижать. Вот как судили в доме госпожи Дорсен, вот какими делались в ее обществе люди под влиянием ее образа мышления — разумного и философского, которого она, как я уже говорила, придерживалась и благодаря которому все вокруг нее тоже становились философами.

С другой стороны, она кое в чем сообразовывалась с обычными предрассудками, ради того чтобы поддержать достодолжное уважение к ней, на какое ей давало право ее знатное происхождение, она принимала правила, установленные человеческим тщеславием: поддерживала, например, дружеские связи с могущественными вельможами, имевшими влияние и занимавшими высокие посты,— словом, с людьми, которые составляют так называемый «высший свет»; такого рода связями неблагоразумно пренебрегать, они придают вам веса во мнении людей.

Ради этого госпожа Дорсен и заводила такие знакомства. Многие добиваются их из тщеславия, она же держалась их из-за тщеславия своих ближних.

Я вас предупреждала, что буду пространно говорить о ней, и, как видите, сдержала свое обещание.

Впрочем, я скоро кончу, пожертвовав даже интересными вещами, ибо это заняло бы слишком много места.

Можно набросать литературный портрет в немногих словах, но если вырисовывать подробности, как я вам обещала,— этой работе не будет конца. Перейдем к последней части описания.

У госпожи Дорсен превосходное сердце, о котором я говорила, и утонченный ум сочетались с сильной, мужественной и решительной душой; люди с такой душой выше любого несчастья: их благородство и достоинство не сгибаются ни перед каким испытанием, они обретают веру в свои силы и твердость там, где другие их теряют, они могут быть потрясены: но не знают ни подавленности, ни смятения; скорее можно восхищаться тем, как стойко они переносят свои муки, чем жалеть их; в дни великого горя печаль их тиха и безмолвна; а в дни самых больших радостей их веселость всегда благопристойна.

Я видела госпожу Дорсен и в горе и в радости и никогда не замечала, чтобы эти обстоятельства сказывались на ее самообладании, на ее внимательности к окружающим, на мягкости ее манер и на спокойствии, с которым она вела беседу с друзьями. Она всецело принадлежала вам, хотя имела основания всецело отдаться своим чувствам. Иной раз это меня так удивляло, что, при всей моей нежной любви к ней, я больше смотрела на нее, чем разделяла то, что ее тревожило или печалило.

Я видела госпожу Дорсен во время ее долгой болезни, когда она изнемогала от мучений, когда никакие лекарства не облегчали их. Зачастую она жестоко страдала. Но если б не ее осунувшееся лицо, вы бы и не догадались об этом. Если вы ее спрашивали, как она себя чувствует, она отвечала: «Мне больно», а если не задавали ей такого вопроса, она говорила с вами о вас самих и ваших делах или спокойно прислушивалась к разговору других.

Я уверена, что все женщины чувствовали значительность госпожи Дорсен; но лишь у женщин самых достойных, думается мне, хватало мужества признать все ее достоинства, и не было среди них ни одной, кто не гордился бы ее уважением.

Она была самым верным другом, она могла бы быть самой прелестной возлюбленной.

Для любого человека, кто видел госпожу Дорсен хотя бы один-два раза, она не могла быть просто знакомой; и если кто-нибудь говорил: «Я знаю ее», чувствовалось, что для него весьма приятно сообщить другим об этом.

Словом, ее благородные качества и ее характер внушали к ней такое уважение, придавали ей такую значительность, что дружба с нею была предметом гордости, знакомство — предметом тщеславия; говорить о ней — справедливо или несправедливо — считалось хорошим тоном. В одном лагере были те, кто ее любил и воздавал ей должное, в другом — те, кто ее критиковал.

Слуги обожали ее; если б ее имуществу был нанесен ущерб, они считали бы, что им тоже нанесли урон; из-за своей привязанности к ней они почитали себя обладателями всех богатств, принадлежащих их хозяйке; их досадовало все то, что досадовало ее, и радовало все, что ее радовало... Вела ли она тяжбу в суде, они говорили: «У нас тяжба». Покупала ли она что-нибудь, они говорили: «Мы купили». Судите же по всему этому сами, сколько было привлекательных черт в этой хозяйке и во всем, что она делала, раз ей удалось так очаровать и до такой степени приручить и, как бы это сказать, внушить подобные иллюзии такого рода существам, из которых лучшие с большим трудом прощают нам свое порабощение, нашу состоятельность и наши недостатки и которые, хорошо прислуживая нам, остаются к нам равнодушны, не питают к нам ни любви, ни ненависти — ведь самое большее, что мы можем сделать, это примирить их с нами, хорошо с ними обращаясь. Госпожа Дорсен была чрезвычайно щедра, но ее слуги весьма бережливы, и таким образом одно исправляло другое.

Ее друзья... О, ее друзья не позволят мне обойти их молчанием, и, пожалуй, я никогда не кончу. Так что же делать? А вот — поставим точку.

На чем мы остановились в повествовании о моей жизни? Мы все еще в доме госпожи Дорсен? Сейчас мы, однако, простимся с ней.

Я не стану рассказывать, как она меня обласкала, и сколько любезного, лестного для меня говорили господа, обедавшие со мной.

Пришел новый гость. Госпожа де Миран воспользовалась этой минутой, чтобы удалиться; мы с Вальвилем последовали за ней. Госпожа Дорсен побежала за нами, расцеловала нас, и вот мы отправились, меня повезли обратно в монастырь.

До сих пор я не упоминала, как вел себя Вальвиль. Но что я могла бы о нем сказать? За столом он не сводил с меня глаз, да и я порой посматривала на него, но незаметно, словно украдкой, а когда со мной заговаривали, он настороженно прислушивался, как будто опасался, что я отвечу невпопад, а затем оглядывал сидевших за столом, желая удостовериться, довольны ли они моим ответом; и, сказать по правде, это с ними случалось весьма нередко. Думаю, что это отчасти объяснялось их доброжелательностью, но отчасти было, насколько я помню, и справедливо. Признаться, сначала я смущалась, и это сказывалось в моих речах; но затем дело пошло на лад, и я неплохо вышла из положения даже по мнению госпожи де Миран, которая шутя сказала мне в карете:

— Ну как, девочка, компания, в которой мы сегодня были, понравилась тебе? Ты-то, как мне показалось, пришлась им по вкусу. Право, мы что-нибудь сделаем из тебя.

— Да, да,— заметил Вальвиль таким же шутливым тоном,— можно надеяться, что мадемуазель Марианна и в дальнейшем всем понравится.

Я рассмеялась.

— Увы,— ответила я,— не знаю, что будет впереди, но уж я постараюсь, чтобы матушка не раскаялась, зачем она взяла меня в дочки.

Эту шутливую болтовню мы продолжали до самого монастыря.

— А долго мы еще ее не увидим? — спросил Вальвиль у госпожи де Миран, протягивая руку, чтобы помочь мне вылезти из кареты.

— Думаю, что недолго,— ответила она,— быть может, у госпожи Дорсен будут еще званые обеды. И поскольку мы у нее пришлись ко двору, может быть, нас опять пригласят. Наберитесь терпения. Ступай, проводи Марианну.

Тут мы позвонили. Мне отперли калитку, и Вальвиль успел лишь вздохом выразить свою грусть, прощаясь со мной.

— Теперь вы опять запретесь,— сказал он,— и через минуту у меня никого не будет в целом мире. Я говорю совершенно искренне.

— А кто же будет у меня? — заметила я.— Я никого не знаю, кроме вас и матушки, да и знать никого не желаю.

Я говорила, не глядя на него, но от этого он ничего не потерял: мое краткое признание вполне стоило многозначительного взгляда. Вальвиль, по-видимому, был взволнован; пока отпирали калитку, он как-то ухитрился поднести к губам мою руку, так что госпожа де Миран, ожидавшая его в карете, не заметила этого; по крайней мере, он думал, что она этого не видит,— ведь ей не следовало это видеть; я рассуждала приблизительно так же. Однако я отдернула руку, но когда уже было поздно,— в подобных случаях всегда спохватываются поздно.

Ну вот, наконец я вернулась домой, отчасти в раздумье, отчасти веселая. Вальвиль ушел, а я осталась. Мне думается, что положение тех, кто остается, печальнее, нежели тех, кто уходит. Ведь последнего захватывает движение и рассеивает грустные мысли, а того, кто остается, ничто от них не отвлекает: вот вы простились с остающимся, он видит, как вы уходите, и смотрит на себя как на покинутого; особливо это чувствуешь в монастыре, ибо все, что там происходит, бесконечно чуждо вашим сердечным делам, любовь там неуместна, и монастырская ограда, замыкающая вас, придает такого рода расставаньям характер более строгий, более волнующий наши чувства, чем где-нибудь в другом месте.

Однако ж у меня были большие основания радоваться и утешаться. Вальвиль любит меня, думала я, ему дозволено меня любить, и я могу его любить, не подвергаясь никакой опасности,— мы теперь предназначены друг для друга. Вот о чем было так приятно мечтать, и ведь, судя по некоторым поступкам госпожи де Миран, да и по всему ее поведению, мне действительно оставалось только набраться терпения и не падать духом.

Простившись с Вальвилем, я поднялась к себе в комнату, где хотела снять с себя парадное платье и надеть домашнее, но тут позвали ужинать, я не стала переодеваться и направилась в трапезную во всех своих уборах.

Среди пансионерок была одна, приблизительно моих лет, довольно хорошенькая девица, воображавшая себя, однако, красавицей и до такой степени уверенная в этом (то есть в своей красоте), что она совсем поглупела. Чувствовалось, что она занята только своей наружностью, сосредоточенно думает лишь о ней, никак не может оторваться от этих мыслей, а если смотрит на вас, то лишь для того, чтобы вы полюбовались ее личиком, ее большими глазами, которые взирали на окружающих то надменным, то мягким взглядом, смотря по тому, какая фантазия ей приходила — уничтожить или очаровать вас.

Но она редко смягчала выражение своих глаз, ей приятнее было смотреть властным, а не ласковым и приветливым взглядом,— ведь она была девица знатного происхождения и очень гордилась своей родовитостью.

Вы, надеюсь, помните мой откровенный разговор с настоятельницей в присутствии госпожи де Миран; я доверчиво рассказала всю правду о своем положении и о всех своих несчастьях; моя благодетельница была тогда весьма растрогана, но, поместив меня в монастырь пансионеркой, она забыла попросить настоятельницу сохранить мою исповедь в тайне. Всего не упомнишь.

Я-то, однако, об этом подумала в тот же самый вечер, через два часа после того, как поступила в общину, и смиренно просила настоятельницу не разглашать того, что я ей сообщила.

— Увы, дорогое дитя! Я не остереглась,— ответила она мне.— Господи Иисусе! Да вы не бойтесь! Это не будет иметь никаких последствий, со временем все позабудется.

Но то ли я поздно попросила ее,— хотя прошло всего два часа после моего признания, то ли от моих просьб ничего не передавать другим тайна стала для настоятельницы слишком тяжела и хранить ее сделалось трудно, возросло искушение посвятить в нее других, но уже на следующий день, в девять часов утра, я, как говорится, стала притчей во языцех; моя история обежала весь монастырь; как только я появлялась, монахини, с одной стороны, и пансионерки, с другой, перешептывались и самым бесцеремонным образом смотрели на меня во все глаза.

Я прекрасно понимала, какая тому причина, но что я могла поделать? Я опускала глаза и шла своей дорогой.

Впрочем, тут каждая заверяла меня в своей дружбе и старалась приласкать меня. Полагаю, что вначале к этому их побуждало любопытство, желание послушать, как я разговариваю: такая девушка, как я, поступившая в монастырь,— да ведь это любопытнейшее развлечение. Какая она? Велика ли ростом или маленькая? Какая у нее походка? Что она говорит? Как одета? Как держит себя? Все в ней интересует.

Встреча кончается обычно тем, что, если девушка сколько-нибудь мила, ее находят еще милее, чем она есть, а если она не очень понравилась, ее объявляют препротивной; из любопытства нам всегда хочется посмотреть на людей, о которых рассказывают необыкновенные вещи.

Проверка оказалась выигрышной для меня; все обитательницы общины почувствовали ко мне симпатию, особенно монахини, которые никогда не говорили, знают ли они что-нибудь обо мне (правда, между собой они «не остерегались», как выразилась настоятельница); но, беседуя со мной и восторгаясь моим кротким видом, скромностью и моей миловидностью, они принимали такой жалостливый и умильный тон, словно оплакивали меня; а все по поводу того, что им было известно обо мне и о чем они из деликатности умалчивали, словно ничего не знали. Видите, как искусно они себя вели! Право если бы они говорили мне: «Бедная сиротка, как жалко вас, ведь вы существуете милостями благодетелей!» — и то они не могли бы более ясно выразить свои мысли.

Перейдем к обстоятельствам, из-за которых я заговорила обо всем этом. Гордячка-пансионерка, возомнившая себя красавицей, была единственной, кто пренебрегал мною; она ни разу, ни единым словом не перемолвилась со мной и едва решалась чуть приметным кивком отвечать на реверансы, которые я неизменно делала ей, когда мы встречались. Сразу видно было, каких усилий стоил ей даже кивок головой. Однажды, когда она прогуливалась в саду с некоторыми нашими товарками, а я прошла мимо нее с монахиней, она бросила на меня пренебрежительный взгляд, и я услышала, как она сказала тоном принцессы:

— Да, она довольно хорошенькая, довольно миленькая. А кто же платит за ее пансион? Та дама, что навещает ее? Вы не находите, что эта девица похожа на мою Жавотту?

Жавоттой звали ее служанку, которая и в самом деле походила на меня, но была, однако, некрасива.

Я заметила, что ни одна из ее спутниц ничего не ответила. Что касается меня, то я густо покраснела, у меня слезы выступили на глазах; монахиня, с которой я прогуливалась, особа очень умная, дружелюбно относившаяся ко мне и пользовавшаяся моей любовью, ничего не сказала, только пожала плечами.

— Боже мой! Какие есть жестокие люди! — невольно воскликнула я со вздохом.

Ведь теперь уже было бесполезно сдерживаться и обходить это молчанием; все было кончено, моя история стала всем известна.

— Утешьтесь, дочь моя,— промолвила монахиня, взяв меня за руку,— у вас много преимуществ перед этой дурочкой; и вы могли бы гордиться больше, чем она, не будь вы более рассудительны, чем эта особа. Не завидуйте тому, чего у нее больше, чем у вас, завидовать-то надо ей самой, а не вам.

— Как вы добры, матушка! — ответила я, глядя на нее с признательностью.— Увы! Вы вот говорите, что я должна быть рассудительной, и мне, право, было бы легко не стыдиться своих несчастий, будь все так же разумны, как вы.

Вот что мне пришлось выдержать от надменной девицы, которая не могла мне простить, что я, пожалуй, так же хороша собой, как она. Если я говорю «пожалуй», то повторяю ее собственные слова, ибо, как ни гордилась она своей красотой, ей все-таки было трудно, думается мне, смело утверждать, что она красивее меня; вероятно, это обстоятельство так и раздражало ее и вызывало у нее злобу против меня.

Как бы то ни было, я направилась в трапезную в полном параде, как я уже говорила, и более того — весьма довольная, что моя завистница увидит меня такой нарядной; дорогой я как раз подумала, что ей, должно быть, придется пережить неприятные минуты, выдерживая обидное для нее сравнение моей внешности с ее собственной. Ни она, да и никто во всей общине еще не видели меня одетой так пышно, и надо правду сказать,— я тогда была блистательна.

Я вхожу. Как я уже вам говорила, ко мне не питали вражды: наоборот, мои мягкие и приветливые манеры вызывали у всех благожелательное отношение ко мне, меня обычно хвалили и воздавали мне должное; при моем появлении все глаза устремились на меня, присутствующие обменивались легкими кивками в знак приятного удивления и удовольствия от неожиданного зрелища,— словом, я оказалась предметом минутного, но весьма лестного для меня внимания; и время от времени окружающие смотрели на мою соперницу, наблюдая, какую мину она строит, словно хотели проверить, не признает ли она себя побежденной,— все знали, как она завистлива.

Что касается ее, то лишь только она увидела меня, как сразу же опустила глаза и насмешливо заулыбалась, словно увидела что-то нелепое; очевидно, лучше этого она ничего не могла придумать в свою защиту: и сейчас вы узнаете, чем объяснялся насмешливый вид, который она сочла уместным принять.

После ужина мы все вместе пошли в монастырский сад. За нами последовало несколько монахинь, и среди них та, о которой я вам говорила,— та, что была моим другом.

В саду товарки тотчас окружили меня. Одна спрашивала: «Где же это вы пропадали? Мы вас целый день не видели». Вторая оглядывала мое платье и, щупая материю, говорила: «Прелестная, прелестная ткань! А как вам к лицу это платье! А как вы мило причесаны!» — и другие, подобные же пустяки, какие всегда услышишь в разговорах молоденьких девушек, разглядывающих красивый наряд.

Монахиня, расположенная ко мне, вмешалась в беседу и, с нарочитым лукавством, обращаясь к моему недругу, подошедшему к нам, сказала:

— Не правда ли, мадемуазель, это была бы красивая жертва господу богу? Право, красивая! Ведь может случиться, что мадемуазель откажется от мира и пойдет в монахини. (Вы, конечно, понимаете, что это говорилось обо мне.)

— Ну да, матушка, кажется, она и намеревается постричься, и очень хорошо сделает,— заметила гордячка.— По крайней мере, ее будущее окажется обеспечено.— И вдруг, обратившись ко мне, она добавила: — У вас красивое платье, Марианна, и весь ваш убор соответствует ему; все это недешево стоит, должно быть, та дама, что заботится о вас, очень щедрая особа. Сколько ей лет? Старая она? Думает она как-то обеспечить вас? Ведь она не вечно будет жить, а для вас очень печально, если она не предоставит вам возможности всегда быть такой нарядной, ведь вы привыкнете хорошо одеваться. Советую вам поговорить с ней об этом.

Молчание окружающих, отчасти вызванное изумлением, в которое она повергла всех этих девушек, совсем расстроило меня; я не могла промолвить ни слова; я стояла, глубоко сконфуженная смущением остальных, и плакала, не смея открыть рта.

Пока я молчала, заговорила монахиня, любившая меня:

— Это что еще за рассуждения, мадемуазель? Зачем вы вмешиваетесь в чужие дела? Запомните, что ваше дурное расположение духа унижает только вас одну, ведь всем понятна причина вашей дерзкой выходки. Ах, эта надменность! Она большой ваш недостаток! Ваша матушка предупреждала нас об этом, когда отдавала вас сюда, и просила, чтобы мы постарались исправить вас. Я делаю, что могу, воспользуйтесь уроком, который я вам даю. Говоря с мадемуазель Марианной, не называйте ее просто Марианна, как вы это сделали сейчас,— ведь она-то всегда называет вас «мадемуазель», только вы одна из всех ее подруг позволяете себе такую вольность, что забываете об этом обращении. Вы не имеете права самовольно нарушать правила деликатности и учтивости, которые вы все должны соблюдать по отношению друг к другу. А вы, мадемуазель? Что вас так огорчило? Почему вы плачете? (Это уже относилось ко мне.) Разве есть что-нибудь постыдное в несчастьях, постигших вас, и в том, что вы лишились родителей? Нужно быть очень злой по природе своей, чтобы обратить все это против вас, против девушки такой благородной, как вы, и, несомненно, происходящей из знатной семьи. Если судить о происхождении людей по их манерам и поведению, то девица, которая, как мы видим, ставит себя выше вас, вполне может, не рискуя унизиться, считать себя равной вам по рождению и должна быть счастлива, если она окажется равной вам по характеру.

— Нет, матушка,— ответила я мягким, но сокрушенным тоном.— У меня ничего нет. Бог всего меня лишил, и я должна считать, что я ниже всех на свете; но я предпочитаю быть такой, какова я есть, чем иметь все то, чего у мадемуазель больше, чем у меня, но при этом быть способной оскорблять несчастных.

Мои слова и слезы, примешавшиеся к ним, взволновали сердца моих товарок и привлекли их на мою сторону.

— Ах, подумаешь! Кто это хотел ее оскорблять? — воскликнула завистница, краснея от стыда и досады.— Что я дурного ей сделала, скажите пожалуйста! Только посоветовала, чтобы она подумала о своем будущем. Не угодно ли, как нужно церемониться с какой-то девочкой.

Ей никто ничего не ответил; моя монахиня уже отошла от нее и увела меня с собой, а за нами последовала большая часть пансионерок; с моим недругом остались только две, да и то одна была ее родственница, а вторая — подруга.

Это маленькое происшествие, по-моему довольно поучительное для юных особ, которым вы могли бы дать прочесть о нем, привело к тому, что я стала еще учтивее и скромнее со своими товарками, а они в ответ выказывали мне еще больше приязни.

Вернемся теперь к моей истории.

Я обещала вам рассказать о монахине, дружившей со мной, но пока этому отступлению здесь не место,— к нему приведет в дальнейшем то, что я сейчас расскажу. Что касается характера этой монахини, то вы, вероятно, угадали, какова она: вы видели, как она отомстила за мою обиду, и уж по одному тому, как она говорила, вы должны были почувствовать, что в ней не было мелочности, обычной для монастырских нравов. Скоро вы узнаете, кто она была. Продолжим. Госпожа де Миран приехала меня навестить на третий день после обеда у госпожи Дорсен; а через несколько дней я получила от нее в девять часов утра вторую записку, где она просила меня быть готовой к часу дня, мы опять поедем к госпоже Дорсен, причем мне опять был дан приказ приодеться, каковой я и выполнила с великим старанием.

Госпожа де Миран приехала наконец. Я уже целую неделю не видела Вальвиля, и, признаюсь, время для меня тянулось долго; я надеялась, что, как и в первый раз, увижу его у ворот монастыря; я так этого ждала, я нисколько не сомневалась, что он стоит там, но я ошиблась.

Госпожа де Миран благоразумно решила не брать его с собой; меня встретил только лакей, который и довел меня до кареты. Я была озадачена, моя веселость сразу сникла: однако ж я решила взять себя в руки, и хотя шла с тоской в душе, старалась скрыть это от госпожи де Миран; но я совсем не умела управлять своим лицом, оно выдавало меня: на нем написано было глубокое смятение, и как я ни старалась подавить его, я подошла к моей благодетельнице с печальным и тревожным видом; она же заулыбалась, как только меня заметила. От этой улыбки я немного приободрилась, она мне показалась добрым знаком.

— Садитесь, дочь моя,— сказала госпожа де Миран.

Я села, и мы поехали.

— Здесь кого-то недостает, не правда ли? — сказала госпожа де Миран, по-прежнему улыбаясь.

— А кого же, матушка? — спросила я как будто не понимая ее.

— Вот оно как, дочка! — воскликнула она.— Ты это знаешь еще лучше меня, хоть я и мать ему.

— Ах! Господина Вальвиля? — сказала я.— Но я думаю, мы встретимся с ним у госпожи Дорсен.

— Вовсе нет,— возразила она.— Встреча будет еще лучше: он ждет нас у одного из своих приятелей, и мы по дороге захватим его с собой. Это я сама не захотела привозить его в монастырь. Сейчас ты его увидишь.

И в самом деле, вскоре мы остановились; лакей, которого я издали увидела у двери дома, сразу исчез,— вероятно, побежал предупредить хозяина, очевидно приказавшего ему караулить нас, и Вальвиль тотчас вышел, как только мы подъехали. Как сладостно то мгновение, когда увидишь любимого после разлуки, даже недолгой! Приятно вновь узреть предмет сердечной своей склонности!

Заметив Вальвиля в дверях дома, я прекрасно поняла, что он принял меры к тому, чтобы увидеть меня на минуту, на две раньше. А как дорога минута на счетах любви и как было благодарно мое сердце за то, что любимый на одну минуту ускорил радость нашей встречи!

— Как, сын мой, вы уже тут? — шутливо воскликнула госпожа де Миран.— Вот что называется дорожить каждым мгновением!

— А вот что называется быть доброй матерью, чье сердце угадывает чувства сына,— ответил Вальвиль таким же тоном.

— Замолчите,— сказала госпожа де Миран,— мне не пристало слушать подобные речи. Пусть уж ваши нежные чувства подождут, когда меня около вас не будет. Ты что опускаешь глаза? — добавила она, обращаясь ко мне.— Я и на тебя сержусь. Ведь только что ты сидела вся бледная из-за того, что его не было в карете. Так вам, стало быть, мало общества вашей матери, мадемуазель?

— Ах, матушка, не гневайтесь на нас,— ответил Вальвиль, бросив на меня взгляд, горевший нежной любовью.— Разве это было бы хорошо, если бы она не заметила отсутствия человека, которому мать предназначает ее? Вы лучше отвернитесь, мне очень хочется поцеловать ей руку, чтобы поблагодарить ее.

Говоря это, он взял меня за руку. Но я быстро отдернула ее, даже легонько ударила Вальвиля по пальцам и, тотчас схватив руку госпожи де Миран, поцеловала ее от всего сердца, исполнившись самых сладостных чувств.

Она в ответ крепко пожала мне руку

— Ах ты, маленькая лицемерка! — сказала мне она.— Вы оба злоупотребляете моей снисходительностью, ведь вы должны держать себя со мной почтительно. Ну довольно, поговорим о другом. Заходил ли ты нынче утром к моему брату, Вальвиль? Как он себя чувствует?

— Немного лучше. Но все время дремлет, как вчера,— ответил Вальвиль.

— Меня тревожит эта дремота,— сказала госпожа де Миран.— Мы сегодня не останемся у госпожи Дорсен так долго, как в прошлый раз, я хочу пораньше заехать к брату.

Тут как раз кучер остановил лошадей у подъезда. В доме госпожи Дорсен собралось приятное общество: были те же самые лица, которых я уже видела там, и еще двое, отнюдь не показавшиеся мне докучными: по тому любезному и вместе с тем любопытному виду, с которым они на меня смотрели, мне казалось, что они ждали встречи со мной; вероятно, обо мне шел разговор, лестный для меня,— такие вещи всегда чувствуются.

Мы пообедали; я разговорилась больше, чем в первый день. Госпожа Дорсен, по обыкновению своему, приласкала меня. Разрешите мне не описывать подробностей и не передавать разговоров. Давайте лучше двинемся дальше.

Прошло не больше часа, как мы вышли из-за стола, и вдруг госпоже де Миран доложили, что пришел слуга из ее дома и хочет ей что-то сообщить. Оказалось, он пришел сказать, что господин де Клималь в тяжелом состоянии; два часа тому назад с ним случился апоплексический удар, и теперь пытаются привести его в чувство.

Госпожа де Миран со слезами на глазах вернулась в ту комнату, где мы сидели, и, сообщив нам эту весть, простилась со всей компанией; меня она завезла в монастырь, а сама поехала к больному с Вальвилем, который, как мне показалось, был огорчен болезнью дяди и огорчен также, думается, нежданной помехой, вдруг лишившей нас удовольствия побыть вместе. Я была этим еще более недовольна, чем Вальвиль, и очень хотела, чтобы он прочел это в моем прощальном взгляде. С грустью заперлась я в своей комнате и задумалась над печальными для меня обстоятельствами.

Если господин де Клималь умрет, говорила я себе, Вальвиль получит после него наследство; он и так богат, а теперь станет еще богаче. И как знать, не будет ли мне во вред то, что он станет таким богатым. Разве можно, чтобы наследник такого большого состояния женился на мне? Да и сама госпожа де Миран может раскаяться в невероятной своей доброте, с которой она согласилась, чтобы мы любили друг друга. Разве она отдаст мне своего сына, когда он может выбрать одну из самых блестящих партий, которые станут ему теперь предлагать? Быть может, они и прельстят его. У меня действительно были основания тревожиться.

Сейчас, когда у меня возникли такие мысли, Вальвиль полон нежности ко мне, я в том уверена, и если бы зашла речь о браке с кем-нибудь из девиц, равных ему по положению, он из любви ко мне остался бы равнодушен к выгодам, которые сулило бы ему такое супружество. Но устоит ли он перед соблазном породниться с семейством, занимающим в свете еще более высокое положение, чем он сам, более знатным и могущественным? Не прельстят ли его почести и высокие посты, которые мог бы доставить ему брачный союз? Достанет ли у него любви, чтобы отказаться от столь соблазнительных приманок? Есть степень благородства, недоступная даже для весьма порядочных людей. Редко встречаются сердца, способные выдержать любые испытания, ожидающие их в подобных случаях! Редки и такие сердца, которые сдаются лишь пред лицом самых тяжелых испытаний.

Однако с этой стороны мне нечего было опасаться, честолюбие не могло отнять у меня сердце Вальвиля. Но все же на душе у меня было тревожно, и я не спала всю ночь.

А утром, лишь только я встала, в мою комнату вошла монахиня и велела мне от имени настоятельницы как можно скорее одеться, потому что госпожа де Миран прислала записку, в которой просит меня приехать.

— Во дворе уже вас ждет карета,— добавила монахиня.

Новая причина тревожиться! Сердце у меня заколотилось. «Почему в такой ранний час прислали за мной? — говорила я себе.— Ах, боже мой, что случилось? Что сулит мне это? Вся моя опора — покровительство госпожи де Миран (в эту минуту я не смела назвать ее матушкой); неужели его хотят отнять у меня; неужели я лишусь его? В моем положении ни в чем нельзя быть уверенной. Оно так непрочно, никто не станет помогать мне, я обязана помощью только доброму сердцу госпожи де Миран, которая в любую минуту может прекратить свои благодеяния, покинуть меня, и мне нельзя будет жаловаться; а ведь достаточно ложного навета, клеветы, и эта добросердечная женщина отвернется от меня». Вот какие мысли проносились в моей голове, пока я одевалась. У несчастных людей всегда дурные предчувствия о их судьбе! Они мало доверяют счастью, посетившему их!

Вот наконец я готова, но оделась очень небрежно; я вышла и поспешила к карете. Дорогой я думала, что меня везут к госпоже де Миран. Оказалось — не к ней. Карета остановилась у дома господина де Клималя. Я узнала этот дом — вы, наверно, помните, что не так давно я была там.

Судите сами, как я поразилась! «Ну, все кончено! — думала я.— Теперь я погибла. Вижу, что произошло. Этот негодяй, этот ханжа и лицемер оправился и теперь решил отомстить мне. Жди, Марианна, всяческой клеветы и обвинений против тебя. Он все по-своему перевернет и выдумает; он слывет таким добродетельным, и что бы я ни делала, госпожа де Миран поверит лживым словам, которые он наговорит. Ах, боже мой, какой мерзкий человек!»

И в самом деле, разве не было у меня оснований бояться господина де Клималя? Угрозы, которыми он осыпал меня на прощание в доме госпожи Дютур; та сцена, что произошла между ним и мною у монаха, к которому я ходила жаловаться, когда господин де Клималь, защищаясь от моих обвинений, прибегнул к самому вероломному и наглому лицемерию; наша встреча в монастырской церкви; знаки дружеской приязни, коими у него на глазах почтила меня госпожа де Миран в ответ на мой поклон; страх, что я могу открыть (а возможно, уже и открыла) его недостойное поведение этой даме, с которой я, как он убедился, оказалась знакомой, все это да еще сегодняшняя поездка к нему в дом, куда меня привезли без всяких предупреждений, разве все это не предвещало какую-то опасность? Да и кто бы на моем месте не подумал, что мне грозит новое оскорбление с его стороны?

«Быть может, придется услышать от него, что я сама хотела его соблазнить, для того чтобы побудить его покровительствовать мне,— думала я.— Но он не говорил отцу Сен-Венсану,— он лишь обвинял меня в том, что я вообразила, будто он влюбился в меня, и этот добрый монах, перед которым мы оба предстали, не откажется выступить свидетелем в защиту бедной сироты, которой хотят причинить такую большую обиду». Вот как я рассуждала, когда очутилась во дворе господина де Клималя, и, выйдя из кареты, я вся дрожала, предвидя ужасную сцену, ожидавшую меня.

В дом вели две лестницы, и я спросила у какого-то лакея: «Куда идти?» — «Сюда, мадемуазель»,— ответил он, указывая на лестницу с правой стороны, а по ней в эту самую минуту быстро спускался Вальвиль.

Увидев его, я от изумления безотчетно остановилась, вглядываясь в его лицо, стараясь определить, с каким выражением он смотрит на меня.

Я нашла, что он печален, но, как мне казалось, в этой печали не было ничего дурного для меня, и подошел он ко мне с очень ласковым видом.

— Пойдемте, мадемуазель,— сказал он, подавая мне руку,— времени нельзя терять, дядя при смерти. Он ждет вас.

— Меня, сударь? — спросила я, вздохнув с облегчением.

Тон, которым говорил Вальвиль, приободрил меня, да и этот умирающий старик не казался мне таким уж опасным; неужели человек, прощаясь с жизнью, захочет обременить свою совесть преступлением? Это невероятно.

— Меня, сударь? — воскликнула я.— А почему он ждет меня? Что ему от меня надо?

— Мы об этом ничего не знаем,— ответил он.— Но нынче утром он спросил у матушки, знает ли она лично ту молодую особу, с которой на днях поздоровалась в монастырской церкви; матушка ответила, что знает, и даже вкратце рассказала, как вы с ней познакомились в этом монастыре, и не скрыла от него, что она сама поместила вас туда. На это он сказал: «Значит, вы можете вызвать ее? Прошу вас послать за ней. Я должен увидеться с ней, мне надо кое-что открыть ей перед смертью».

Матушка тотчас написала настоятельнице, чтобы она разрешила вам отлучиться. Вот и все, что мы можем вам сказать.

— Увы! Желание господина де Клималя увидеться со мной сперва испугало меня,— ответила я.— Дорогой я думала, что тут кроется злой умысел с его стороны.

— Вы ошиблись,— возразил Вальвиль,— так, по крайней мере, мне кажется. По-видимому, у него нет никаких дурных намерений.

За этим коротким разговором мы поднялись по лестнице.

— Матушка пожелала, чтобы я вас обо всем предупредил, прежде чем вы увидите господина де Клималя,— добавил он.

И тут мы подошли к дверям спальни. Я вам уже говорила, что я несколько оправилась, но у порога этой спальни, в которую мне должно было войти, меня вновь охватило волнение.

Мне тяжело было показаться человеку, который, по моему мнению, не мог не чувствовать себя униженным при виде меня. Я думала также, что я молода и здорова, а он — умирающий старик.

Я говорю «старик» и прекрасно знаю, что в этом нет ничего нового; но человеку, умирающему в возрасте де Клималя, можно дать сто лет; а ведь этот столетний старик еще так недавно объяснялся мне в любви, пытался убедить меня, что он стар только в сравнении со мною, ибо я уж очень молода; и сейчас, когда он так одряхлел и так безобразен, просто страшно, что, увидев меня, он все это вспомнит. Да разве это все? Нет. Я была добродетельна с ним, а он вел себя со мною подло. Видите, сколько у меня было преимуществ перед ним? Вот о чем я думала в душевном смятении, и мне становилось стыдно, что моя юность, моя невинность и цветущее здоровье могут показаться оскорбительными этому пристыженному и умирающему грешнику. Судьба слишком сильно отомстила ему за меня, и мне даже стало совестно.

Первым я заметила, однако, не его, а отца Сен-Венсана, склонившегося к изголовью постели; ниже его, спиною ко мне, сидела госпожа де Миран.

При этом зрелище, особенно при виде отца Сен-Венсана, которого я сразу заметила, так же как и он меня, я уже не смела считать себя в безопасности от всяких обид и снова встревожилась: ведь если даже господин де Клималь умирает, зачем тут находится этот монах? Зачем понадобилось, чтобы и я пришла при нем?

Кстати, надо мимоходом сказать несколько слов об этом монахе, о коем я ничего не говорила с тех пор, как описывала свое посещение его в монастыре; как вы знаете, он обещал приискать мне какое-нибудь место и прийти завтра утром к госпоже Дютур сообщить, что ему удалось сделать; через два-три дня после моей встречи с госпожой де Миран я написала ему, известила о моем приключении и о том, где я нахожусь, и просила его оказать мне милость навестить меня; на это он ответил, что зайдет непременно.

Я была, повторяю, просто ошеломлена, увидев его, и не предполагала ничего доброго в тех причинах, по которым его призвали сюда.

Отец же Сен-Венсан, поскольку я не сообщила ему в письме имя моей благодетельницы, а господин де Клималь еще ничего не сказал ему о своем намерении, не знал, что и думать, узрев меня в кругу этого семейства, в этой комнате, куда, как он видел, привел меня Вальвиль, теперь державшийся в стороне, как будто он желал из почтения к дяде скрыть от него, что мы явились вместе.

— Кто там? — спросил больной, услышав наши шаги.

— Та молодая особа, которую вы пожелали увидеть, брат,— ответила госпожа де Миран.— Подойдите, Марианна,— тотчас добавила она.

При этих словах я задрожала всем телом, однако подошла, опустив глаза; я не осмеливалась поднять их и посмотреть на умирающего: я не знала бы, казалось мне, как держаться, если взгляну на него, и вот я старалась оттянуть это мгновение.

— Ах, это вы, мадемуазель,— сказал он слабым, прерывающимся голосом.— Я очень вам благодарен, что вы пришли. Прошу вас, присядьте.

Я села и, опустив глаза, по-прежнему молчала. Пока что я видела только его кровать, но через секунду попробовала посмотреть повыше, а потом еще немного выше, и так постепенно, постепенно взгляд мой дошел до середины его лица, а затем я увидела и все лицо. Но я тотчас потупила взор, мне стало страшно, как бы больной не заметил, что я его разглядываю, и не был этим уязвлен. Но, во всяком случае, верно, что в выражении его лица я не уловила дурного умысла против меня.

— А где мой племянник? — сказал еще господин де Клималь.

— Я тут, дядюшка,— ответил Вальвиль и скромно выступил вперед.

— Не уходи,— промолвил умирающий.— И вы тоже, отец мой,— добавил он, обращаясь к монаху,— побудьте со мной, пожалуйста.

Однако он ничего не сказал госпоже де Миран, а она, заметив, что он избегает обращаться к ней, промолвила:

— Брат, мне надо отдать некоторые распоряжения, я выйду на минутку в другую комнату.

— Как хотите, сестра,— ответил он.

Госпожа де Миран вышла, и ее уход, которого, как мне показалось, желал господин де Клималь, окончательно убедил меня, что мне не надо опасаться чего-либо неприятного. Если бы он хотел мне зла, то удержал бы при себе мою благодетельницу, сцена не могла бы обойтись без нее. Поэтому меня одолевало лишь крайнее любопытство: хотелось узнать, к чему приведут эти приготовления. Лишь только госпожа де Миран вышла, настало молчание: мы услышали тяжелый вздох господина де Клималя.

— Я попросил вас, отец мой, прийти ко мне нынче утром,— проговорил он, слегка повернувшись к нам,— но еще не объяснил, зачем я позвал вас. Я хотел, чтобы и племянник мой при сем присутствовал. Так надо из-за мадемуазель Марианны, которой это касается.

Тут он перевел дыхание, я покраснела, у меня задрожали руки; и вот как он продолжил свою речь.

— Ведь это вы, отец мой, привели ее ко мне,— сказал он, поглядев на меня.— Она оказалась в обстоятельствах, чреватых для нее многими опасностями; вы пришли ко мне просить помощи для нее, вы избрали меня ее покровителем, ибо видели во мне человека порядочного. И как же вы ошибались, отец мой: я не был достоин вашего доверия.

Монах попытался движением руки остановить его, но господин де Клималь промолвил:

— Ах, отец мой, ради господа бога, справедливого суда коего я трепещу, не противьтесь моему суду над собою. Ведь мне известно, как искренне вы уважали, даже чтили меня, вы знаете, какой доброй славой я пользуюсь, ибо люди считали меня человеком глубоко добродетельным и благочестивым; но этой доброй славы, этой награды за добродетели я не заслужил — я украл ее. Позвольте же мне искупить, сколь возможно, свое воровство признанием в мошенничестве, которое ввело в заблуждение и вас, и всех других, и рассказать вам, что я, наоборот, заслуживал презрения и ко мне питали бы ужас, если б заглянули в мою преступную совесть.

— Ах, боже мой! Будь милостив к нам, спаситель душ наших! — воскликнул отец Сен-Венсан.

— Да, отец мой,— промолвил господин де Клималь, со слезами на глазах и столь сокрушенным тоном, что покаяние его хватало за сердце.— Вот каков был человек, коему вы доверили юную девушку. Перед вами был негодяй. И все добрые поступки, которые я на ваших глазах совершал для нее, были (не устану это повторять), по сути дела, преступлениями перед богом, наглым обманом, дававшим мне возможность творить зло. И за эту свою вину я заслуживаю всяческого поношения и бесчестья, коим только могут подвергнуть на земле человека, да и то не сравнялись бы они с мерзостью моей жизни.

— Ах, сударь, довольно! Довольно! — воскликнул отец Сен-Венсан. — Восхвалим господа за то, что он вложил вам в душу такие чувства. Как должны вы благодарить его! Сколько милостей он вам ниспосылает! О, милосердие господне, милосердие непостижимое, поклонимся тебе! Вот они, чудеса благодати! Я взволнован признанием, услышанным мною, взволнован до глубины сердца. Да, сударь, вы правы, вы совершили преступление; ныне вы отказываетесь от нашего уважения, вы хотели бы умереть презираемым и возглашаете: «Я достоин презрения». Ну что ж, еще раз восхвалим господа! Я ничего не могу добавить к тому, что вы сказали; но мы не на Страшном суде, и я здесь такой же грешник, как вы. Но вот что хорошо: будьте спокойны, все мы чувствуем и ваше и наше ничтожество. Да, сударь, уважаем мы в вас уже не прежнего человека, грешного и убогого, а того человека, на коего воззрел господь и сжалился над ним и на которого, как видим мы, он простер всю полноту своего милосердия. Дай же и нам, спаситель, нам, свидетелям чуда, совершившегося по твоей милости в просветленной душе, дай же и нам скончаться в подобном состоянии чувства! Увы, кому из нас не в чем раскаиваться и сокрушаться пред лицом божественного правосудия? У кого из нас нет проступков, быть может, иных, чем ваши, но не менее важных. Не будем больше говорить о ваших прегрешениях, довольно, сударь, довольно! Раз вы оплакиваете их, господь вас помилует и не покинет — ведь это он вдохнул в вас мужество, с коим вы признаетесь нам в своей вине; Это излияние сердца залог его милости к вам; он не только терпел ваше нечестие, но еще и, по милосердию своему, послал вам эту скорбь и эти слезы, ради коих господь простит вас и коим радуются ангелы на небесах. Стенайте же, сын мой, стенайте, но говорите: «Господи, владыко, не отринь сердце сокрушенное и смирившееся». Плачьте, но не теряйте веры в спасение, утешайтесь надеждой, что ваши слезы смягчат небесного судию, ибо он послал их вам по благости своей. И, говоря это, добрый монах сам проливал слезы; плакали вместе с ним и мы с Вальвилем.

— Я не все еще открыл, отец мой,— сказал тогда господин де Клималь.

— Нет, сударь, нет! Прошу вас! — ответил монах.— Не нужно продолжать признаний, удовольствуйтесь тем, что уже сказано, остальное было бы излишним и, пожалуй, послужило бы лишь вашему самолюбованию. Иной раз человек находит сладостное утешение в чувствах, которые вы сейчас испытываете. Так вот, сударь, лишите себя этого сладостного утешения; подавите в себе желание расширить свою исповедь. Господь примет во внимание и то, в чем вы признались, и то, в чем воздержались признаться.

— Ах, отец мой! Не останавливайте меня! — воскликнул больной.— Молчать о содеянном было бы мне облегчением. Я очень далек от тех сладких чувств, кои вы предполагаете у меня. Господь не даровал мне столь великой милости, ибо я не заслуживаю никакого снисхождения; достаточно и того, что он дает мне силы выдерживать позор, коим я покрыл себя и из-за коего я ежеминутно готов был бы прервать свою исповедь, если б он не поддерживал меня. Да, отец мой, признание в недостойных моих поступках удручает меня; я страдаю при каждом сказанном мною слове, но благодарю бога за то, что я в состоянии пожертвовать ради него своей жалкой гордостью. Так позвольте же мне обратить себе на пользу стыд, наказующий меня; я хотел бы усилить его, дабы унизился я ныне столь же, сколько возносили меня за ложные мои добродетели. Я хотел бы, чтобы свидетелем срама моего был весь мир; я даже досадую, что вынужден был выслать из комнаты свою сестру; будь она здесь, мне пришлось бы еще краснеть от стыда и перед нею, меж тем как она, быть может, еще не разочаровалась во мне. Но я должен был удалить ее; я знаю ее — она бы остановила меня, ее дружба ко мне, слишком нежная, слишком чувствительная, не позволила бы ей выслушать то, что я должен был сказать; но вы все передадите ей, отец мой, я надеюсь на это зная ваше благочестие. Позвольте мне возложить на вас эту заботу. Закончим же нашу беседу.

Мадемуазель Марианна сказала вам правду — ведь она, конечно, описывала вам, как я повел себя с нею. Я действительно оказал ей помощь лишь для того, чтобы попытаться обольстить ее; я думал, что несчастья, постигшие ее, лишат ее мужества оставаться добродетельной, и я предложил обеспечить ей средства к существованию при условии, что она покроет себя позором. Этих слов достаточно, отец мой; я сокращу ужасный свой рассказ из уважения к ее целомудрию, ибо прежние мои речи и так уж слишком оскорбляли его. Я прошу у вас прощения, мадемуазель, и заклинаю вас все забыть; пусть никогда воспоминание о моем бесстыдстве не осквернит такое чистое сердце, как ваше. Позвольте мне искупить свою вину признанием, что с вами я повел себя не только как гнусный грешник, каким я являюсь перед богом, но еще и как бесчестный человек в глазах света, так как, расставаясь с вами, я имел подлость упрекнуть вас за мелкие свои подарки, которые вы мне и вернули потом; я издевался над вашим печальным положением, да еще и грозился отомстить вам, если вы посмеете пожаловаться на меня.

Я плакала горючими слезами, слушая это великодушное и христианское покаяние, оно растрогало меня, оно исторгало у меня горестные вздохи. Вальвиль и отец Сен-Венсан утирали глаза, оба молчали.

— Помните, мадемуазель,— добавил де Клималь,— что я тогда предлагал вам? Кажется, я сулил вам контракт на пятьсот или шестьсот ливров ренты. Теперь я оставляю вам по завещанию тысячу двести ливров ренты[15]. Вы с ужасом отвергли шестьсот ливров, когда я предложил их как награду за преступление; примите же теперь тысячу двести ливров, ибо они будут наградой за вашу чистоту; к тому же вполне справедливо, чтобы я больше оказал вам помощи в час раскаяния чем сулил ее в час плотского вожделения. Здесь присутствует мой племянник, он главный мой наследник, как я назначил в завещании; он от природы великодушен, и я уверен, что ему нисколько не будет жаль тех денег, что я оставляю вам.

— Ах, дядюшка,— воскликнул Вальвиль со слезами на глазах,— это поступок весьма похвальный и вполне достойный вас! Меня огорчает лишь то, что вы совершаете его не в полном здравии. А жалеть я буду только о вас и о той нежности, которую вы мне выказывали. Живите долго, за это я отдал бы все мыслимые блага, и если бог услышит мою молитву, я попрошу у него только одной радости: чтобы вы жили столько же, сколько и я сам буду жить.

— А я, сударь,— рыдая, воскликнула я,— не знаю, что и ответить, так взволновало меня все, что я сейчас услышала! Хоть я и бедна, но если вы умрете, ваш дар не утешит меня; уверю вас, что буду смотреть на эту утрату как на новое несчастье. Вижу, сударь, что вы стали бы мне настоящим другом, и это было бы для меня несравненно дороже того, что вы столь щедро оставляете мне.

Слезы не дали мне говорить; я заметила, что мои слова растрогали больного. Довольно долго длилось молчание, потом он промолвил:

— Иного ответа я и не ждал от вас,— ведь я убежден в вашей сердечности. Это верно, что я оправдал бы ваши добрые слова обо мне, если бы господь продлил мне жизнь. Постойте, я чувствую, что слабею. Не мне читать вам наставления, мои уста недостаточно чисты для этого. Но раз вы верите, что теряете во мне друга, да будет мне позволено кое-что сказать вам на прощание. Я искушал вашу добродетель, но вы не поддались соблазнам. Помогите мне искупить мои посягательства. Будьте всегда целомудренны, чтобы господь ради чистоты вашей помиловал меня; быть может, от вашей непорочности зависит спасение моей души. Прощайте, Марианна. Прощайте, отец мой,— добавил он, обращаясь к отцу Сен-Венсану,— поручаю вам сию девицу. А вы, племянник, наверно поняли, почему я удержал вас здесь; не так давно вы видели меня на коленях перед ней и могли заподозрить, что она была на это согласна; она была невинна, и я счел своим долгом сказать вам об этом.

Он умолк, и мы уже хотели было удалиться, как вдруг он сказал еще:

— Племянник, ступайте, скажите, что я прошу сестру вернуться. Мадемуазель,— обратился он затем ко мне,— госпожа де Миран рассказала мне, как вы с ней познакомились. Вы тогда поведали ей о своем несчастном положении, вполне естественно было рассказать и о том оскорблении, которое незадолго перед тем я нанес вам. Верно? Скажите откровенно, говорили вы ей об этом, назвали вы мое имя?

— Я не стану скрывать от вас правду, сударь,— ответила я, несколько смущенная его вопросом.— Уйдя от отца Сен-Венсана, я зашла в приемную монастыря попросить помощи у настоятельницы; там я встретила госпожу де Миран; я была в отчаянии, она видела, что я горько плачу, это ее тронуло. Меня стали спрашивать, о чем я плачу. Я вовсе не хотела вам вредить, но мне оставался только один выход — воззвать к состраданию, и я все рассказала о первоначальных и о недавних своих несчастьях. Я тогда не назвала вашего имени не столько из деликатности, сколько потому, что считала это бесполезным; и госпожа де Миран так бы ничего и не узнала, если б несколько дней спустя, говоря о платьях, которые я отослала вам, я не назвала случайно имя господина де Вальвиля, к которому я велела отнести сверток, как к племяннику человека, подарившего мне эти вещи. Вот как, к сожалению, она узнала про вас, сударь, и я глубоко огорчена моей опрометчивостью. А злого умысла тут у меня не было, говорю по совести; я могла бы вас обмануть, но я слишком взволнована и слишком признательна вам, чтобы скрыть от вас что-нибудь.

— Слава богу! — воскликнул тогда больной, обращаясь к отцу Сен-Венсану.— Теперь сестра не обманывается на мой счет. Я этого не знал; значит, мне перед смертью надо пережить еще и этот стыд; чувствую, отец мой, что велико будет это бремя. Благодарю вас, Марианна, не упрекайте себя ни в чем — вы оказали мне услугу; сестре все известно, и я должен буду краснеть перед нею.

Я едва не закричала от душевной боли, услышав такие речи. Вошла госпожа де Миран в сопровождении Вальвиля; мои слезы и рыдания удивили ее; господин де Клималь это заметил.

— Подойдите, сестра,— сказал он.— Я бы не просил вас удалиться, если б не боялся вашей нежной любви ко мне. Мне нужно было сказать кое-какие вещи, для вас нестерпимые; но ничего не останется скрытым — отец Сен- Венсан будет так добр, что все перескажет вам; да вы, слава богу, основное уже и знаете; мадемуазель Марианна сообщила вам достаточно, чтобы вы могли судить обо мне. Я бессовестно поступил с нею; отец Сен-Венсан доверил ее мне, но уж в более дурные руки она не могла бы попасть. Ныне я передаю ее в ваши руки. Пусть к той сердечной приязни, которую, как мне показалось, вы питаете к ней, прибавится и та привязанность, которую вы чувствовали ко мне,— Марианна более достойна ее, чем я. Ваше сердце, любившее меня,— вот сокровище, которое я оставляю ей в возмещение за то, что в моем сердце она нашла так мало чести и добродетели.

— Ах, брат, дорогой брат! Что вы собираетесь мне сказать? — ответила ему госпожа де Миран, заливаясь слезами почти так же, как я.— Покончим, прошу вас, покончим с этим. Мне так горько, что больше я не могу об этом слышать. Да, я беру на себя заботы о Марианне, она всегда будет мне дорога, можете в этом не сомневаться,— сейчас вы дали ей права над моим сердцем — вечные права. И вот все уже сказано, не надо больше говорить об этом, вы же видите, как нам всем тяжело; довольно, дорогой брат, разве вам можно говорить так долго? Вы уже устали. Как вы себя чувствуете?

— Чувствую, что скоро предстану перед господом,— ответил он.— Я умираю, сестра. Прощайте, отец мой! Поминайте меня в своих святых молитвах — вы ведь знаете, как я нуждаюсь в них.

С трудом выговорив эти слова, он сразу же впал в беспамятство и был так слаб, что казалось, вот-вот испустит дух.

Тут явились двое врачей. Монах ушел. Вальвилю и мне велели выйти, пока будут пытаться помочь больному. Госпожа де Миран пожелала остаться, а мы перешли в залу, где нашли близкого друга господина де Клималя и двух его родственниц, только что прибывших.

Вальвиль не пустил их в спальню, сказав, что больной без сознания и надо подождать, как будет дальше; допущен был только приехавший при нас аббат, духовник умирающего.

Сев рядом со мною, Вальвиль тихонько объяснил мне, кто такие те трое посетителей, которых мы застали в зале.

Я имею в виду друга господина де Клималя и двух его родственниц — пожилую даму и молодую девицу, ее дочь.

Друг показался мне человеком холодным и учтивым, это был судейский сановник, по виду лет шестидесяти.

Матери молодой девицы можно было дать лет пятьдесят, пятьдесят пять: маленькая и довольно полная брюнетка, очень некрасивая, с широким, плоским лицом; черные ее глаза сначала казались живыми, а потом только любопытными и беспокойными — такие бегающие глазки, высматривающие, чем бы потешить пустую, праздную душу их обладательницы, которой в самой себе нечего видеть. Ведь у иных людей любопытство разыгрывается от полного отсутствия у них мыслей; оттого-то они так жадно и устремляют взоры на посторонние предметы, тем более что никаких впечатлений у них не остается — что вошло, то и вышло; такие люди всегда смотрят, всегда слушают, никогда не думают. Мне хочется уподобить эти натуры зевакам, которые всю свою жизнь проводят у окна и глазеют, любопытствуя, что делается на улице,— вот какое представление составилось у меня о них самих и о складе их ума.

Такова была и та женщина, о которой я вам говорю; впрочем, тогда я не судила о ней так, как теперь, когда вспоминаю о ней; мои наблюдения, как бы ни были они в ту пору остры, еще не приводили меня к такого рода размышлениям, но я нашла, что у этой дамы очень неприятный характер.

Прежде всего ее глаза ринулись на меня и пробежали по мне; я говорю «ринулись» и «пробежали», зная, что это неупотребительные выражения, но мне хочется обрисовать, с каким жадным любопытством она принялась меня разглядывать,— от таких взглядов просто жуть берет!

От смущения я не знала, куда деваться, мне оставалось только рассматривать ее в свою очередь, чтобы она перестала глазеть — иной раз это помогает, и я не стану описывать, как мне докучала ее назойливость.

Действительно, дама оставила меня в покое, но ненадолго — вскоре она уже опять стала преследовать меня своим любопытством.

То она разглядывала мое лицо, то мой чепчик, потом принялась изучать мой наряд, мой стан.

Я случайно кашлянула, она с удвоенным вниманием стала наблюдать, как я кашляю. Я вынула из кармана носовой платок. Как я буду с ним обращаться? Новое и весьма интересное для нее зрелище, новый предмет любопытства.

Вальвиль сидел возле нее, и вот она вдруг поворачивается и заводит с ним разговор:

— Кто эта барышня?

Я услышала ее вопрос: такие люди, как она, никогда не задают вопросов тихо, как им кажется; они идут напролом, очертя голову, им некогда деликатничать.

— Она приехала из провинции,— небрежно ответил Вальвиль.— Это дочь одной из лучших подруг моей матушки.

— Ах, из провинции! — опять затараторила дама.— А матушка ее тоже приехала?

— Нет,— ответил Вальвиль,— эту девицу поместили в Париже в монастырь.

— Ах, в монастырь?! Она хочет постричься в монахини? А в каком она монастыре?

— Право, не знаю его названия.

— Может быть, у нее там есть родственница? — продолжала любопытная дама.— Она очень недурна, право, очень недурна...

Все это она говорила, обрывая каждый вопрос взглядом, изучающим мою наружность. В конце концов ей надоело смотреть на меня, и, бросив меня, она стала разглядывать судейского сановника, она была с ним знакома, но его молчание и грустный вид показались ей в тот день достойными особого интереса.

— Ведь вот что ужасно, — сказала она ему,— жил, жил человек, чувствовал себя хорошо и вдруг умирает! Ну кто бы этому поверил? Ведь только десять дней тому назад мы вместе с ним были на званом обеде.

Так говорила она о господине де Климале.

— Но скажите мне, господин де Вальвиль, разве уж он так плох? Он человек очень крепкий, я надеюсь, он оправится. Как вы думаете? Давно ли он заболел? Я ведь была в деревне и только вчера узнала о его болезни. Правда ли, что он лишился языка и потерял сознание?

— Да, сударыня. К сожалению, это правда,— ответил Вальвиль.

— А госпожа де Миран возле него? — опять стала допрашивать дама.— Кто там еще находится? Бедняжка госпожа де Миран! Ей, вероятно, ужасно тяжело, правда? Они с братом так любили друг друга; он такой достойный человек, его смерть большая утрата для всей родни. Вот моя дочь вчера проплакала весь день, да и я вместе с ней плакала.

У дочери действительно был удрученный вид, и она не говорила ни слова. Наши глаза иногда встречались как будто украдкой, и мне казалось, что я вижу в ее взгляде благожелательность ко мне, не меньшую, чем она должна была прочесть в моих глазах по отношению к ней. По-видимому, я понравилась ей, я же с полным правом восхищалась ею.

Ах, дорогая, что за милая особа она была! Я еще не встречала ни одной девицы, подобной ей; мне думается, никого юность не украшала так щедро, не придавала девушкам такой привлекательности, радующей взгляд.

Правда, этой барышне было еще только восемнадцать лет но даже в ее возрасте не всякий так блещет молодой прелестью. Добавьте к этому черты, как будто нарочно созданные для того, чтобы их украшали быстрые, тонкие, легкие и переменчивые оттенки в выражении лица, чарующая, несказанная миловидность, какою наделяет его юность; а ведь можно иметь очень красивые, правильные черты, которым, однако, совсем будет несвойственно, недоступно все то, о чем я говорю. Я веду речь об особом очаровании, о той прелести, которая разлита во всех движениях, в каждом жесте, в каждой черточке лица и больше исполнена души и жизни, чем это обычно бывает у красивых женщин.

Недавно я слышала, как об одной барышне сказали, что она вступила в весеннюю пору жизни; слова «весенняя пора жизни» напомнили мне ту девицу, о которой я рассказываю, и могу побиться о заклад, что именно такие лица, как у нее, и породили в нашем языке это выражение.

Наталкиваясь при чтении книг на имена богини Флоры или Гебы, я всегда думаю о мадемуазель де Фар (так ее звали).

Вообразите себе высокую, быструю и стройную девушку. Стоило посмотреть, как мадемуазель де Фар снует туда-сюда, переходит с одного места на другое, и вы думали: «Право, она просто невесома».

И наконец, красота ее привлекала многогранностью: в ней были и аристократизм, и какая-то необычайная прелесть; аристократизм очень непринужденный и естественный, присущий ее личности, не показной, не зависящий от заученной манеры держать себя, не сменяющийся сумасбродным или небрежным видом и, можно сказать, являющийся характерной чертою всего ее облика; а привлекательность этой девушки была так велика, что любой ее жест был вам по сердцу. Личико, живое, с мелкими, изящными чертами, иной раз казалось лукавым, но не хитрым.

«Вы шалунья»,— говорила я ей иногда, и действительно, что-то шаловливое бывало иной раз в выражении ее лица, но это становилось новой прелестью, это приятно было видеть, как признак веселого расположения духа.

Мадемуазель де Фар не отличалась крепким здоровьем, но ее недомогания придавали ей скорее томный, чем болезненный вид. Ей все хотелось быть немного полнее, но, право, не знаю, много ли она выиграла бы от этого; во всяком случае, если чье-нибудь лицо могло обойтись без прибавки дородства, то именно ее личико,— будь оно пухленьким, это, пожалуй, и придало бы ему новую миловидность, но зато лишило бы иной, более изысканной и более тонкой прелести.

Мадемуазель де Фар, обладавшая и умом, и жаром душевным, умела слушать в большом обществе, думала тогда много, говорила мало и нисколько не мешала тем, это — хорошо ли, плохо ли — разглагольствует в салонах.

Я никогда не слышала, чтобы она сказала что-нибудь неуместное или не отличавшееся хорошим вкусом.

Если она находилась в кругу друзей, то и образ ее мыслей, и манера высказывать их были исполнены прямоты и откровенности, но свободны от резкости.

В ней видно было быстрое и наивное чутье, большое благородство мыслей, высокая и щедрая душа. Впрочем, все, что касается ее характера, вы лучше узнаете из того, что я расскажу о ней в дальнейшем.

Мы ждали довольно долго, но вот из спальни больного вышла госпожа де Миран и сказала, что он совсем пришел в себя и доктора находят, что ему стало лучше.

— Он даже спросил меня,— добавила она, обращаясь ко мне,— тут ли вы еще, мадемуазель, и попросил, чтобы вас отвезли в ваш монастырь лишь после того, как вы отобедаете с нами.

— Слишком много чести для меня,— ответила я.— Пусть все будет так, как вам угодно.

— Я очень хотел бы, чтобы мой друг узнал, что я здесь,— сказал тогда судейский.— У меня горячее желание повидать его, если это возможно.

— И у меня тоже,— подхватила госпожа де Фар.— Нельзя ли как-нибудь сообщить ему о нас? Если ему уже лучше, он, может быть, позволит нам войти. Что вы об этом скажете, сударыня? Ведь доктора теперь надеются на его выздоровление, не правда ли?

— Увы! Пока они еще этого не говорят. Они только находят, что ему немного лучше, вот и все,— ответила госпожа де Миран.— Сейчас я схожу туда, узнаю, можно ли вам к нему.

Едва она отошла от нас, в дверях спальни показались два доктора.

— Господа,— сказала госпожа де Миран,— можно ли вот этим двум дамам и этому господину навестить моего брата? В состоянии он принять их?

— Он еще очень слаб,— ответил один из докторов — ему нужен покой. Лучше подождать несколько часов.

— Ах, так! Настаивать не приходится. Надо подождать,— сказал судейский.— Я заеду еще раз в середине дня.

— Может быть, хотите тут подождать? Пожалуйста,— сказала госпожа де Миран.

— Нет,— ответил он,— очень вам благодарен, но не могу остаться, у меня дела.

— А у меня нет никаких дел,— сказала госпожа де Фар,— и мне, думаю, лучше подождать тут, не правда ли, сударыня? Ну что ж, господа,— тотчас заговорила она с докторами,— скажите, что вы думаете о больном? Мне кажется, он выкарабкается! Верно? У него, должно быть, грудная болезнь. Верно? Полгода тому назад он простудился и долго хворал. Я ему говорила, чтобы берег себя, а он не обратил внимания на мои советы. Сильная у него лихорадка?

— Мы не лихорадки боимся, сударыня, а кое-чего другого,— сказал второй доктор,— и нельзя еще поручиться, что никаких осложнений не произойдет. Опасность еще не миновала.

После этого разговора доктора уехали, судейский последовал их примеру, в зале остались только мы — госпожа де Фар, ее дочь, госпожа де Миран, Вальвиль и я.

Время шло. Лакей доложил, что сейчас подадут на стол. Госпожа де Миран зашла на минутку к больному; ей сказали, что он заснул; она вышла из спальни вместе с его духовником, который там оставался; он сообщил, что придет еще раз после обеда. И мы перешли в столовую, сели за стол, менее встревоженные, чем утром.

Все это скучные подробности, но без них нельзя обойтись, — от них мы перейдем к главным событиям. За столом меня посадили рядом с мадемуазель де Фар. Любезное ее обращение со мной, казалось, говорило, что она очень довольна нашим соседством, позволявшим нам познакомиться поближе. Мы оказывали друг другу маленькие знаки внимания, к которым побуждает сотрапезников взаимная склонность.

Мы благожелательно посматривали друг на друга, но так как любовь имеет свои права, то иногда я смотрела также и на Вальвиля, а он, по своему обыкновению, почти не сводил с меня глаз.

Вероятно, мадемуазель де Фар заметила наше переглядывание.

Мадемуазель, — сказала она мне тихонько, пока ее мать разговаривала с госпожой де Миран,— я очень хотела не обмануться в своей догадке, и если она верна, вы не уедете из Парижа.

— Не знаю, что вы под этим подразумеваете — ответила я таким же шутливым тоном (и я действительно не знала этого), но на всякий случай скажу, что вы, как мне кажется, всегда думаете правильно. Откройте мне теперь, пожалуйста, вашу догадку, мадемуазель.

— Дело в том,— все так же тихо ответила она,— что ваша матушка лучшая подруга госпожи де Миран, и вы вполне могли бы выйти замуж за моего кузена Вальвиля. А теперь вы мне скажите, хотите ли вы этого.

Ответить было нелегко — вопрос смутил и даже встревожил меня; я вспыхнула и испугалась, как бы мадемуазель де Фар не заметила, что я покраснела, и как бы я этим не выдала тайны, делавшей мне слишком много чести. Словом, не знаю, что я ответила бы, если бы госпожа де Фар не вывела меня из затруднительного положения. К счастью, она, как я уже сказала, была из тех женщин, которые все видят и все хотят знать.

Она заметила, что мы с ее дочерью о чем-то говорим.

— Что там у вас, дочь моя? — спросила она.— О чем у вас речь? Вы улыбаетесь, мадемуазель Марианна краснеет (от нее ничего не ускользнуло). Можно узнать, о чем вы говорили?

— Я не хочу делать из этого тайну,— ответила ее дочь.— Я была бы в восторге, если бы моя милая соседка осталась навсегда в Париже, и вот я выразила пожелание, чтобы она вышла замуж за господина де Вальвиля.

— Ах! Ах! Вот кстати! Ведь и мне тоже пришла такая мысль! — воскликнула госпожа де Фар.— И мне кажется, судя по некоторым моим наблюдениям, что ни он, ни она не возражали бы против этого. И как знать, быть может, и есть такое намерение,— все признаки налицо.

— А почему бы и нет? — сказала госпожа де Миран.

Очевидно, она нисколько не боялась объявить при подобных обстоятельствах свое решение и хотела по доброте сердечной, о которой я до сих пор думаю с восторгом и плачу от нежной любви и признательности, вспоминая о ней,— по чудесной доброте сердца она желала дать нам неопровержимый залог верности своему слову и решила воспользоваться случаем, чтобы подготовить умы к нашему браку.

— А почему бы и нет? — повторила она.— Если это случится, моего сына не придется жалеть.

— Ах, все скажут то же самое,— подхватила госпожа де Фар.— Конечно, господина де Вальвиля можно будет поздравить с таким выбором, и я уже заранее приношу ему свои поздравления. Право, всякий может позавидовать его участи.

— А я, смею вас заверить, сударыня, ничьей участи завидовать не буду,— ответил Вальвиль с видом открытым и довольным, меж тем как я лишь легким безмолвным поклоном поблагодарила госпожу де Миран за ее добрые слова, ибо считала, что я обязана предоставить слово моей благодетельнице, а самой хранить скромное и почтительное молчание. Однако ж я невольно бросила на нее взгляд исполненный любви и благодарности; и по тому обороту, который принял этот, казалось бы, шутливый разговор, госпожа де Фар уже не сомневалась, что я непременно выйду замуж за Вальвиля.

— Я еще к этому вернусь, когда повидаюсь с господином де Клималем, а потом мы отвезем вашу будущую сноху в ее монастырь,— сказала она госпоже де Миран.— Или, знаете, сделаем еще лучше: нынче я не ночую в Париже, возвращаюсь в свой загородный дом, как вам известно, до него всего лишь четверть лье. Я думаю, что вы можете располагать временем мадемуазель Марианны. Напишите или пошлите сказать в монастырь, чтобы ее сегодня не ждали, что вы дня на два оставляете ее у себя, и тогда мы увезем ее с собой. Пусть наши барышни поближе познакомятся друг с другом. Вы им обеим доставите удовольствие, я в этом уверена.

Вмешалась мадемуазель де Фар и с такой милой настойчивостью стала упрашивать отпустить меня, что госпожа де Миран, которой меня якобы доверили мои родители, ответила наконец, что она согласна и я могу ехать.

— Правда,— добавила она,— у вас, Марианна, нет при себе никаких слуг, но я полагаю, в доме госпожи де Фар найдется для вас горничная. Поезжайте, я сейчас сама загляну в ваш монастырь, а завтра, в зависимости от того, в каком состоянии будет мой брат, я часов около пяти за вами отправлюсь или пришлю кого-нибудь.

— Раз вы даете мне позволение, я не стану колебаться,— ответила я.

Все встали из-за стола. Вальвиль, как мне показалось, был в восторге от предполагавшейся поездки, и я угадывала, почему он так обрадовался: ведь госпожа де Миран тем самым подтвердила искренность своих обещаний, она не только позволяла другим думать, что я невеста ее сына, но и вводила меня в общество в качестве таковой. Могла ли она более ясно сказать о своих намерениях и не было ли это обязательством уже никогда не отрекаться от них?

Уйдем теперь из дома господина де Клималя. Госпоже де Фар не удалось увидеться с ним — ей сказали, что он заснул. А когда мы собрались ехать, Вальвиль какими-то тонкими уловками добился, чтобы госпожа Фар пригласила его последовать за нами и поужинать у нее в доме.

— Погода превосходная,— сказала она ему.— Вы можете вернуться сегодня же вечером или завтра утром, если захотите.

— А мне вы позволите ехать? — смеясь, спросил Вальвиль у госпожи де Миран и был очень доволен, получив ее позволение.

— Конечно, сын мой,— ответила она,— вы вполне можете поехать, тем более что я пробуду здесь до очень позднего часа.

Тогда мы простились с нею и отправились.

И вот мы прибыли; я увидела весьма красивый загородный дом; мы всюду ходили по усадьбе, и все мне радовало душу. Я была тут с возлюбленным человеком, который обожал меня и имел полную свободу ежеминутно говорить мне об этом; ведь теперь считалось вполне приличным, чтобы я принимала его признания и скромным образом отвечала на них. И я, конечно, не преминула воспользоваться такими вольностями; Вальвиль говорил мне о своих чувствах, а я смотрела на него, и мои взгляды были не менее ласковы, чем его речи. Он это чувствовал: слова его становились все более страстными, а язык моих глаз все более нежным.

Как мне было хорошо! С одной стороны — Вальвиль, поклонявшийся мне, своему кумиру, с другой — мадемуазель де Фар, не знавшая уж, как и обласкать меня; чувство счастья переполняло мое сердце. Мы прогуливались втроем в рощицах, окружавших дом, предоставив госпоже де Фар занимать двоих гостей, приехавших к ней на ужин; а так как нежности Вальвиля то и дело прерывали наши разговоры, то мы с моей милой спутницей, весело смеясь, убегали от него и, опередив его, бросали в него листьями, которые срывали с кустов.

Он догонял нас, мы бежали, он поймал меня, подруга пришла мне на помощь; у меня душа трепетала от радости, которая, однако, не долго длилась.

Мы дурачились до тех пор, пока не пришли сказать, что ждут только нас, чтобы сесть за стол, и нам пришлось идти в столовую.

Подали ужин; сначала шел разговор о том, какие вести приходят от господина де Фар, находившегося в армии; затем стали говорить обо мне; все общество обращалось со мной весьма уважительно. Госпожа де Фар уже уведомила гостей о предстоящем моем браке, и все поздравляли Вальвиля.

После ужина гости уехали; госпожа де Фар предложила Вальвилю остаться до завтра, его не пришлось упрашивать. Я подхожу к катастрофе, угрожавшей мне: на следующий день мне довелось пролить много слез.

Я встала в одиннадцатом часу утра; через четверть часа в мою спальню явилась горничная — одеть меня.

Как ни были для меня необычны услуги, для которых она пришла ко мне, я, думается, принимала их непринужденно, словно привыкла к ним. Надо же было поддерживать свое положение в свете, а такие вещи я схватывала на лету; у меня был прирожденный вкус к ним, или же, если хотите, меня сразу обучало им какое-то тонкое тщеславие, и горничная не распознала во мне неискушенного новичка.

Едва я кончила одеваться, как услышала голос мадемуазель де Фар, приближавшейся к моей двери,— она с кем-то разговаривала. Я подумала, что с нею, вероятно, Вальвиль, и хотела выйти ей навстречу, но не успела — она уже вошла.

Ах, дорогая, угадайте, с кем она пришла, с кем? Угадайте. Вот уж можно сказать: гром среди ясного неба.

Я увидела перед собою ту самую хозяйку бельевой лавки, у которой я жила в качестве ее подручной, ту самую госпожу Дютур, о которой я опрометчиво или просто по рассеянности написала вам, что больше мне не придется о ней говорить,— в дальнейшем я действительно больше и не выведу ее на сцену.

Мадемуазель де Фар подбежала с шаловливым смехом и поцеловала меня; но внезапное зловещее появление госпожи Дютур, этого жалкого существа, так потрясло меня, что я окаменела и, не ответив на поцелуй мадемуазель де Фар, стояла недвижимо, словно статуя, бледная как смерть, не понимая, откуда такая напасть.

— Ах, дорогая, что с вами? Вы ни слова не промолвили! — воскликнула мадемуазель де Фар, удивленная моим молчанием и неподвижностью.

— Ох, господи, помилуй! Что это, мерещится мне, что ли? Неужто это вы, Марианна? — воскликнула госпожа Дютур.— Ей-богу, она! Она самая! Подумайте-ка, вот встреча! Я была тут по соседству, показывала полотно дамам, которые за мной прислали, а на обратном пути дай, думаю, заеду к госпоже маркизе узнать, не надо ли ей чего. Дочка ее увидала меня и привела сюда с собой. Верно, добрый ангел внушил мне мысль заглянуть в этот дом.— И она бросилась мне на шею.— Видно, вам удача привалила, Марианна! — тотчас добавила она.— Какая вы красавица стали и одета, будто куколка! Очень приятно видеть вас в таком авантаже. До чего ж это платье вам к лицу! Да, кажется, вы, прости меня, господи, и горничной обзавелись? Вы все-таки скажите мне по секрету, что все это значит. Уж я так рада за вас, бедная моя деточка! Расскажите, откуда все это взялось?

В ответ я ни слова, я была просто уничтожена. И тут вдруг явился Вальвиль, довольный, улыбающийся; но при виде госпожи Дютур покраснел, растерялся и тоже застыл как статуя. Вы же понимаете, ему сразу стали ясны плачевные последствия такой встречи; все произошло быстрее, чем можно об этом рассказать.

— Что вы, что вы, госпожа Дютур! — сказала мадемуазель де Фар.— Вы, несомненно, ошиблись, вы не знаете, с кем говорите. Наша гостья вовсе не та Марианна, за которую вы ее принимаете.

— То есть как это «не та»? Как это «не та»? — закричала госпожа Дютур.— Еще что выдумали? Не та!.. Вот так штука! Вы, чего доброго, скажете, что и я «не та» госпожа Дютур. Эко дело! Спасибо вам! А вы вот спросите-ка у нее, ошиблась я или нет. Отвечайте, дочь моя, ведь это вы, правда? Ну скажите, разве вы не жили у меня на хлебах четыре или пять дней, когда учились у меня моему ремеслу? Поместил ее ко мне господин де Клималь. И вдруг в праздничный день устроил ей праздник. (Мошенники и в праздники орудуют.) Прощай, голубушка, ступай на все четыре стороны. Уж как она тогда плакала, бедная сиротка! Поглядела я на нее — сама-то она простоволосая, Растрепанная, как святая Мария Магдалина, вещи все вокруг разбросаны,— одна юбка тут другая здесь. Сущая жалость!

— Будьте же осторожнее, сударыня, осторожнее! Ведь этого не может быть! — удивленно сказала мадемуазель де Фар.

— А мне все равно — может или не может. Я говорю то, что было,— возразила госпожа Дютур.— Да, кстати сказать, я велела отнести к господину де Вальвилю узел с платьями, которые ей подарил господин де Клималь; да еще она позабыла у меня свой платок носовой — неважненький платок, дешевый. Но все равно, это ее собственный платок, а мне чужого не надо, я его велела выстирать, и все тут,— будь он хоть во сто раз лучше, я на него не позарилась бы; а помянула я про платок только для того, чтобы доказать, что я хозяйку-то его хорошо знаю. Словом, молчи она или не молчи, а все равно это Марианна. А кто же еще? Конечно, Марианна. Так ее звали, когда я взяла ее к себе, а если теперь она по-другому зовется, так, значит, переменила имя, но тогда я за ней другого имени не знала, да и она тоже не знала, и то еще назвала ее так сестра одного священника,— Марианна сама мне говорила, что никто ведь не знает, кто она такая. Это опять-таки она мне сама рассказала. Что за черт, понять не могу, в чем тут загвоздка! Разве я хочу повредить этой девочке, бывшей моей подручной? Разве у меня зуб против нее? Вот уж нет! Просто я так считаю: встретил знакомого человека, поздоровайся с ним. Все так делают. А глядите-ка, оказывается, это не каждому по нраву! Конечно, раз барышня загордилась, тут уж ничего не поделаешь. Но, к слову сказать, я про нее плохого и знать не знаю. Когда жила у меня, была честная девушка, ничего худого за ней не водилось. Хорошо, если б она и теперь такою осталась, хотя бы и сделалась герцогиней. На что ж она разгневалась?

При последних словах горничная захихикала, прикрываясь ладонью, и вышла; я же почувствовала страшную слабость, ноги у меня подкашивались; рухнув в соседнее кресло, я молча плакала и вздыхала.

Мадемуазель де Фар потупилась и не произносила ни слова. Вальвиль, до той минуты не открывавший рта, подошел наконец к госпоже Дютур и, взяв ее под руку, сказал:

— Сударыня, удалитесь. Выйдите отсюда, умоляю вас, сделайте мне такое одолжение. Вы ничего не потеряете, дорогая госпожа Дютур, ступайте — и чтоб вас больше никто здесь не видел. Будьте скромны и можете тогда рассчитывать на любые услуги с моей стороны.

— Ах, боже мой, да с превеликим удовольствием! — затараторила госпожа Дютур.— Вот уж досада, что все так вышло, дорогой господин Вальвиль. Но что ж делать! Разве угадаешь? Поставьте себя на мое место.

— Да, да, сударыня,— ответил Вальвиль.— Вы правы, только уходите, пожалуйста, уходите поскорее.

— Прощайте, прощайте,— ответила она.— Извините за беспокойство. Мадемуазель, я к вашим услугам,— обратилась она к мадемуазель де Фар.— Марианна, голубка, ей-же-ей, я вам зла не желаю, честное мое слово. Наоборот, да пошлет вам небо и счастья, и всяческих благ! А может быть, вы хотите посмотреть, что я принесла в своей коробке? — болтала она, опять обращаясь к мадемуазель де Фар.— Может, вы что-нибудь взяли бы...

— Э, нет! — оборвал ее Вальвиль.— Нет. Сказано вам — уходите. Я куплю весь ваш товар, я оставляю его за собой и завтра уплачу за него у себя на дому.

Говоря так, он подталкивал ее к двери, и она наконец вышла.

А я все плакала и вздыхала, я не смела поднять глаз. Я была совсем убита.

— Господин де Вальвиль,— сказала мадемуазель де Фар, до той минуты молча слушавшая все, что говорилось вокруг,— объясните мне, что все это значит.

— Ах, дорогая кузина! — ответил Вальвиль, бросаясь к ее ногам.— Во имя всего, что дорого вам, спасите мне жизнь — речь идет по меньшей мере о жизни моей; молю вас, я взываю к вашей доброте и великодушию. Это правда, Марианна была несколько дней в ученье у этой женщины. В двухлетнем возрасте она лишилась отца и матери, полагают, что они чужестранцы; обоих убили в почтовой карете, вместе с их слугами,— это факт установленный; но так до сих пор и не удалось узнать, кто же они были; судя по их свите, они были знатные люди — вот и все, что можно о них сказать. Мадемуазель Марианну извлекли из кареты живой, она лежала на откинутой дверце, прикрытая телом матери; ее взяла к себе на воспитание сестра одного сельского священника, которая недавно умерла в Париже, оставив Марианну без всякой помощи. Какой-то добросердечный монах привел ее к моему дяде; я познакомился с ней совершенно случайно, но я обожаю ее; если я лишусь ее, я лишусь жизни. Я уже сказал, что ее родители путешествовали с несколькими слугами обоего пола, она, несомненно, высокого происхождения — так всегда предполагали. Весь ее облик, ее изящество и ее характер служат лишним тому доказательством; быть может даже, она принадлежит к более знатному роду, нежели я; быть может,— если б это стало известно,— ее любовь оказалась бы слишком большой честью для меня. Матушка знает все, мы ей все открыли, и она в восторге от Марианны; она поместила ее в монастырь, она дозволила мне любить Марианну, дозволяет мне жениться на ней, и я полагаю, что вы вполне способны разделить ее образ мыслей: вы не поставите Марианне в вину роковой случай, отнявший у нее родителей, вы не будете презирать ее сиротство. Несчастье, когда оно сопровождается такими обстоятельствами, о коих я говорил, не должно лишать такую миловидную девушку, и, как это ясно видно, девушку знатного рода, почтительного обращения со стороны всех порядочных людей. Сохраните же к ней уважение и дружбу; сберегите мне невесту, сберегите для себя подругу, достойную вас, подругу, наделенную благородным сердцем, какого вы не найдете больше ни у кого; оно всецело будет принадлежать вам, так же как и мое сердце, переполненное вечной и беспредельной признательностью. Не разглашайте нашу тайну, но этого еще мало,— здесь была сейчас горничная, и она все слышала: надо подкупить ее, и как можно скорее, надо торопиться.

— Я уже подумала об этом,— сказала мадемуазель де Фар, прервав его, и дернула за шнурок звонка.— Постараюсь сейчас помочь вам в беде. Успокойтесь, сударь, и доверьтесь мне. Рассказ ваш тронул меня до слез; я всегда питала к вам уважение, а теперь уважаю в тысячу раз больше. Я считаю также, что госпожа де Миран поступила, как самая достойная женщина; я и сказать не могу, как я люблю ее, как меня трогает ее отношение к Марианне; я не хочу уступать ей в сердечности. Утрите ваши слезы, дорогая моя подруга, и будем думать лишь о нашей дружбе, пусть она крепко свяжет нас и длится всю жизнь,— добавила она, протягивая мне руку. Я бросилась к ней и, заплакав, поцеловала ее руку с мольбой, с нежной признательностью, но отнюдь не с чувством унижения.

— Дружба между нами будет для меня не только честью, она станет для меня дороже жизни, ибо жить я буду лишь ради любви к вам и к Вальвилю,— проговорила я сквозь слезы, исторгнутые у меня умилением.

И больше я не в силах была говорить; мадемуазель де Фар тоже плакала, обнимая меня, и тут как раз вошла горничная, о которой я уже говорила,— она пришла узнать, зачем барышня вызвала ее звонком.

— Подойдите, Фавье,— сказала мадемуазель де Фар властным тоном.— Вы ко мне привязаны,— по крайней мере, мне так кажется. Как бы то ни было, вы видели, что тут произошло с появлением этой торговки; если у вас вырвется хоть слово о том, что здесь было, я рано или поздно выгоню вас, да, я вас выгоню. Но если вы будете хранить молчание, я обещаю вам богатую награду — целое состояние.

— И я, со своей стороны, обещаю увеличить эту награду,— подхватил Вальвиль.

Фавье, краснея, заверила нас, что она будет молчать: но зло уже было сделано, она уже все рассказала, и в шестой части вы узнаете, какие события вызвала ее нескромность,— в них даже вмешались могущественные лица. Кстати сказать, я не забыла, что собиралась поведать вам историю одной монахини, и вот нашлось наконец место для этого рассказа — с него начнется шестая часть.

ЧАСТЬ ШЕСТАЯ

Посылаю вам, сударыня, шестую часть моей «Жизни» — вы, конечно, этому очень удивитесь. Быть может, вы еще не кончили читать пятую часть? Вот какая вы лентяйка! Ну уж, сударыня, постарайтесь не отставать от меня, читайте по меньшей мере так же быстро, как я пишу.

«Но откуда у вас такая прыть,— спросите вы,— ведь до сих пор у вас ее никогда не было, вы только обещали, что она у вас появится».

Дело в том, что как раз это обещание и портило все дело. Быстрота была как бы обязательством с моей стороны, это был мой долг, а ведь платить долги очень трудно. Теперь же, когда на мне не висит этот долг, ибо я уверила вас, что нечего рассчитывать на скорую уплату, мне приятно поскорее погасить его. Я воображаю, что это с моей стороны щедрость, тогда как на деле это только аккуратность,— это большая разница.

Не будем, однако, упускать нить повествования. Я обещала рассказать вам историю одной монахини; однако ж я предполагала говорить только о себе, и этот эпизод совсем не входил в мои планы; но поскольку сюжет его, по-видимому, затронул вас за живое, а я пишу лишь для вашего развлечения, то я могу попутно коснуться этой истории, было бы несправедливо лишить вас ее. Подождите минутку, я скоро дам слово монахине, о которой идет речь, и она сама удовлетворит ваше любопытство.

Вы, кстати сказать, признались мне, что давали читать мои приключения многим вашим друзьям. Вы говорили, что кое-кому понравились рассуждения, которые часто у меня попадаются, а другие, наоборот, полагают, что без рассуждений прекрасно можно было бы обойтись. Я думаю теперь так же, как они, и намерена вовсе отказаться от рассуждений, да и моя монахиня к ним не склонна. Она не покажется вам болтуньей, какою была я, ее рассказ будет быстро продвигаться вперед; а когда настанет моя очередь говорить, я последую ее примеру.

Однако я полагаю, что, назвав себя болтуньей, я, пожалуй, вызову недовольство добрых людей, которым нравились мои рассуждения. Если это была просто болтовня, то, стало быть, напрасно она им понравилась, значит, у них дурной вкус. Нет, господа, нет, я совсем с этим не согласна; наоборот, я не могу и выразить, как я ценю ваше мнение и как для меня лестна ваша похвала. Если я и называю себя болтуньей, то только в шутку и из любезности к тем, кто, может быть, и в самом деле считает меня болтливой, и, по правде говоря, я бы и дальше такой оставалась, но ведь гораздо легче прекратить всяческие отступления. Вы оказываете мне много чести, одобряя мои рассуждения; но и те, кому хочется, чтобы я придерживалась простого пересказа фактов, доставляют мне большое удовольствие: мое самолюбие на стороне первых, а леность — на стороне их противников; да я уже немного и отошла от суеты мира сего; в моем возрасте предпочитают то, что удобно, а не то, что лестно. К тому же я подозреваю (скажу вам по секрету), что любители рассуждений не в большинстве. Учтите также, что сообразоваться с их вкусом трудно, и я надеюсь, вы извините меня за принятое мною решение.

Мы остановились на том разговоре, который был у мадемуазель де Фар и Вальвиля с Фавье; я уже говорила, что предосторожность эта оказалась бесполезной.

Вы, вероятно, помните, что Фавье исчезла из комнаты раньше, чем ушла госпожа Дютур, она вернулась, когда ее позвали; отсутствовала она только четверть часа, но эти четверть часа она употребила во вред мне. Из моей спальни она побежала к госпоже де Фар и рассказала ей все, что видела и слышала.

Она не посмела нам в этом признаться. Мадемуазель де Фар заговорила с ней таким тоном, что она испугалась и не дерзнула сказать нам правду. Я лишь заметила, что лицо у нее вспыхнуло, как я уже говорила, и, при всей моей подавленности, мне бросился в глаза этот ее внезапный румянец, я почувствовала что-то недоброе.

Она ушла расстроенная, а мадемуазель де Фар стала меня утешать. Я держала ее за руку и горько плакала, а она успокаивала меня самыми нежными ласками.

— Дорогая подруга, перестаньте же плакать,— говорила она мне.— Ну, чего вы боитесь? Эта девушка не скажет ни слова, будьте уверены (она говорила о Фавье); мы привлекли ее на свою стороны, воспользовавшись разными способами заткнуть ей рот. Я ей сказала, что болтливостью она погубит себя, а молчанием составит себе состояние; неужели вы думаете, что после того как я запугала ее всякими угрозами да пообещала ей щедрую награду, она не будет молчать? Да разве есть хоть малейшая вероятность, что она изменит нам? Успокойтесь же, успокойтесь. Докажите мне этим свою дружбу и доверие, иначе я буду думать, что это вы из-за меня плачете так горько; да, да, я стану думать, будто вам стыдно, что я была свидетельницей скандала, и вы подозреваете, что у меня возникло к вам чувство, унизительное для вас. Но вы ошибаетесь, я люблю вас теперь еще сильнее, чувствую себя теснее связанной с вами, еще больше сострадаю вам и всю жизнь буду питать к вам больше уважения. Да, именно так я буду думать о ваших слезах, видите, сколько я имею оснований сетовать на вас, ведь ваша скорбь могла бы обидеть меня и доставить огорчение моему сердцу!

Такие речи совсем растрогали меня, и слезы мои полились сильнее. Говорить я не могла, не хватало сил, я лишь покрывала бесчисленными благодарными поцелуями руку мадемуазель де Фар.

— Успокойтесь,— уговаривал меня Вальвиль.— Кто- нибудь может прийти, может заглянуть сама госпожа де Фар. Ну что она подумает, застав вас в таком состоянии? Как мы его объясним ей? Да и почему вы так огорчаетесь? Ведь случай этот не будет иметь никаких последствий, ручаюсь вам,— добавил он, бросившись к моим ногам; казалось, еще никогда он не был полон такой страстной любви ко мне; я же переводила взгляд с возлюбленного на подругу, глаза мои выражали, как глубоко я чувствую те нежные утешения, которыми оба они старались меня успокоить,— и вдруг мы услышали шаги у моей двери.

Это была госпожа де Фар. Через секунду она вошла. Ее дочь и Вальвиль сели возле меня, я успела утереть глаза, прежде чем она появилась; но лицо мое еще хранило следы пережитых волнений, я не могла согнать с него сокрушенного и горестного выражения.

— Притворитесь, что вам не здоровится,— быстро шепнула мне мадемуазель де Фар,— а мы скажем, что вам стало дурно.

Едва успела она вымолвить эти слова, как мы увидели ее матушку. Я, вместо реверанса, просто склонила голову, чтобы подчеркнуть свою слабость, которая близка была к подлинной.

Госпожа де Фар поглядела на меня, но не поздоровалась.

— Она что, занемогла? — спросила эта дама у Вальвиля равнодушным и не очень вежливым тоном.

— Да, сударыня,— ответил он.— Мадемуазель стало дурно, и мы с большим трудом привели ее в чувство.

— Она еще крайне слаба,— добавила мадемуазель де Фар, по-видимому весьма удивленная, что мать ее так неучтиво говорит обо мне.

— Ну если так,— таким же тоном продолжала госпожа де Фар, ни разу не сказав «мадемуазель»,— можно отвезти ее в Париж, если она хочет. Я дам ей свою карету.

— Сударыня, ваша карета не понадобится,— сухо сказал Вальвиль.— Мадемуазель вернется в моем экипаже, за мной уже приехали.

— Вы правы, можно и так,— ответила она.

— Как, матушка! Ехать уже сейчас? — воскликнула ее дочь.— Я полагаю, что надо подождать.

— Нет, мадемуазель,— сказала я в свою очередь и поднялась с кресел, опираясь на руку Вальвиля.— Нет разрешите мне уехать. Приношу вам тысячу благодарностей за ваше внимание ко мне, но мне и в самом деле лучше уехать, и я хорошо чувствую, что мне не следует долее здесь оставаться. Выйдемте, сударь. Мне полезно побыть на воздухе, пока не подадут вашу карету.

— Но, матушка,— вторично вмешалась мадемуазель де Фар,— будьте осторожны. Неужели вы допустите, чтобы мадемуазель Марианна поехала в карете совсем одна? И раз она твердо решила вернуться сейчас, не считаете ли вы нужным, чтобы мы ее отвезли или, по крайней мере, чтобы я взяла с собой одну из ваших служанок и отвезла бы мадемуазель в монастырь или к госпоже де Миран, которая ее доверила нам? А иначе только господин де Вальвиль мог бы ее проводить, но разве это прилично, чтобы он один ехал с нею?

— Нет,— улыбаясь, ответила ей мать.— Но послушайте, господин де Вальвиль, я жду гостей. Ни моя дочь, ни я не можем отлучиться. Не достаточно ли будет одной из моих служанок? Я пошлю с вами ту, которая ее одевала. Отсюда до Парижа рукой подать. Не правда ли, прелестное дитя? Этого будет достаточно?

Вальвиль, возмущенный столь дерзкой уловкой, ничего не ответил.

— Мне никого не надо, сударыня,— ответила я, глубоко убежденная, что горничная, которую мне предлагали в провожатые, все разболтала.— Мне никого не надо.

Я сказала это, уже выходя из комнаты под руку с Вальвилем. Мадемуазель де Фар потупилась с удивленным видом, отнюдь не делавшим чести ее матери.

— Сударыня,— сказал Вальвиль госпоже де Фар резким и решительным тоном.— Мадемуазель поедет в моем экипаже, вы предлагали свой, разрешите мне воспользоваться им и поехать за нею следом. Ее состояние меня тревожит; если с нею что-нибудь случится, я смогу оказать ей помощь.

— Но зачем же вам расставаться? — сказала она, по-прежнему улыбаясь.— Что это значит? Я не вижу в этом никакой необходимости, раз я посылаю с ней одну из своих горничных. Быть может, вашей знакомой приятнее остаться? Вы знаете, что в четыре или в пять часов вечера должен приехать экипаж, который госпожа де Миран хотела за ней прислать; а до тех пор, поскольку она больна, а у меня гости, она будет кушать в своей комнате.

— Да,— сказал Вальвиль.— Прием довольно удобный, но не думаю, чтобы она согласилась.

— Ваша серьезность забавляет меня, кузен,— ответила госпожа де Фар.— А впрочем, если невозможно удержать вас, моя карета к вашим услугам. Бургиньон,— добавила она тотчас же, обращаясь к попавшемуся ей на глаза лакею,— вели заложить лошадей в мою карету. Ах, кажется, гости едут. До свидания, сударь, мы еще увидимся, но, право, так нелюбезно с вашей стороны покидать нас. Прощайте, прелестное дитя, я к вашим услугам. Не беспокойтесь, все обойдется. Накормите ее завтраком перед отъездом.

Так она распростилась с нами, но, обернувшись, сказала мадемуазель де Фар:

— Пойдемте, дочь моя, пойдемте, мне надо поговорить с вами.

— Сейчас я приду к вам, матушка,— ответила дочь, печально глядя на нас с Вальвилем.— Я ничего не понимаю. Такая перемена в обращении! — сказала она нам.— Совсем не то было вчера вечером. Что тут за причина? Неужели эта гадкая женщина уже донесла ей? Просто не верится.

— Так оно и есть, не сомневайтесь,— сказал Вальвиль, отдав распоряжение своему кучеру.— Но все равно, она ведь знает, какое участие в мадемуазель Марианне принимает моя мать, и, что бы госпоже де Фар ни наговорили, это не избавляет ее от обязанности держаться со своей гостьей учтиво и уважительно. Почему она так дурно поступает с молодой девушкой, когда видела, что и моя мать, и я выказываем ей величайшее внимание? Ей передали речи какой-то торговки. Да разве эта женщина не могла ошибиться? Разве не могла она принять мадемуазель Марианну за кого-то другого? Ответила ли ей мадемуазель хоть слово? Подтвердила она то, что Дютур ей говорила? Правда, она плакала, но, быть может, плакала из-за того, что увидела в словах этой особы желание оскорбить ее; слезы были вызваны изумлением и робостью, вполне возможными у девушки ее лет, на которую вдруг накинулись с такой дерзостью. Слова мои, конечно, не к вам относятся, дорогая кузина,— вы же знаете, с каким доверием я вам открылся. Я хочу только сказать, что госпожа де Фар должна была, по крайней мере, не спешить со своим суждением и не полагаться на горничную, которая могла чего- нибудь и недослышать, могла прибавить своего к тому, что услышала, и пересказать то, что узнала из слов Дютур, а та, как я уже говорил, могла ошибиться, обманутая некоторым сходством. Ну даже допустите, что она не ошиблась, но тогда мы сталкиваемся с фактами, в которых нужно разобраться или выяснить их; тут может иметь место множество обстоятельств, весьма меняющих положение, как те необычайные события, о коих я вам говорил,— из них явствует, что мадемуазель Марианна достойна сожаления, но никто не имеет права третировать ее так, как это произошло на наших глазах.

Если бы видели, с каким жаром, с какой скорбью высказал все это Вальвиль и какою нежностью ко мне проникнуты были его слова!

— Будь у госпожи де Фар ваше сердце и ваш образ мыслей, мадемуазель,— добавил он,— я во всем бы ей открылся, но мне пришлось воздержаться от признания. Подобные вещи — позвольте мне это сказать — не понятны для таких умов, как у нее. Как бы то ни было, мадемуазель, ваша матушка любит вас, вы имеете власть над нею, постарайтесь добиться, чтобы она молчала; скажите ей, что моя матушка покорнейше просит ее о такой услуге, и если госпожа де Фар не пожелает оказать ее нам, она покажет себя нашим врагом и смертельно оскорбит меня. И наконец, дорогая кузина, скажите ей, с каким сочувствием вы к нам относитесь и какое горе она причинит вам самой, если не сохранит нашу тайну.

— Не тревожьтесь, кузен,— ответила ему мадемуазель де Фар,— она будет молчать. Я сейчас же пойду и брошусь к ее ногам, стану умолять ее и добьюсь своего.

Но по тону, которым она дала обещание, ясно чувствовалось, что, при всем своем желании помочь нам, она не так уж надеется на успех, и она оказалась права.

Пока шел этот разговор, я молчала, и только горестные вздохи вырывались у меня.

— Все кончено! — воскликнула я наконец.— Ничего уж теперь не поправить.

Да и кто бы, в самом деле, не подумал, что это событие разрушит наш брак, породив непреодолимые препятствия к нему!

«А если даже госпожа де Миран преодолеет их,— думала я,— если у нее достанет на это мужества, разве я посмею злоупотребить ее добротой, подвергнуть ее порицанию и упрекам, с коими набросится на нее вся родня? Разве я могу быть счастлива, если мое счастье впоследствии станет для нее причиной стыда и раскаяния?»

Вот какие мысли проносились в моей голове, даже когда я предполагала, что госпожа де Миран не пойдет на попятный и стойко выдержит позорные обвинения против меня, которые распространятся, если этот скандал станет всем известен, как того и следовало ожидать.

Во двор въехали две кареты — госпожи де Фар и Вальвиля. Мадемуазель де Фар обняла меня и долго не размыкала объятий; я с трудом вырвалась и со слезами на глазах села в карету Вальвиля, можно сказать с насмешками изгнанная из того дома, где накануне мне был оказан такой радушный прием.

Вот я тронулась в путь; Вальвиль следовал за мной в другом экипаже; иногда наши кареты ехали рядом, и мы тогда разговаривали друг с другом.

Вальвиль выказывал веселость, которой, конечно, у него не было, и как-то раз, когда его карета оказалась совсем близко от моей, он сказал вполголоса, высунув голову из окошечка:

— Неужели вы все еще думаете о том, что произошло? А меня,— добавил он,— огорчает только то, что вы придаете этому так много значения.

— Нет, нет, сударь,— ответила я.— Это не такие пустяки, как вам кажется. И чем спокойнее вы к ним относитесь, тем больше заслуживаете, чтобы я над ними задумалась.

— Мы не можем сейчас продолжить этот разговор,— ответил Вальвиль.— Вы собираетесь вернуться сейчас в свой монастырь, а не думаете ли вы, что вам нужно сначала повидаться с матушкой?

— Это невозможно,— возразила я,— вы же знаете, в каком состоянии мы оставили господина де Клималя. Быть может, госпожа де Миран сейчас очень занята — лучше мне возвратиться в монастырь.

— Мне кажется,— сказал Вальвиль,— что вон там, вдали, я вижу матушкину карету.

Он не ошибся, госпожа де Миран прислала ее раньше, чем обещала, желая уведомить сына, что господин де Клималь скончался. Вальвиль с глубокой грустью выслушал эту весть, она огорчила и меня самое; поведение покойного перед смертью вернуло мне уважение к нему, и я от всего сердца оплакивала его.

Я вышла из кареты, предоставив ее Вальвилю, он отослал обратно экипаж госпожи де Фар, а я пересела в экипаж госпожи де Миран, которая приказала кучеру отвезти меня в монастырь; я приехала туда в жестокой тоске, поглощенная самыми печальными мыслями.

Три дня никто не был у меня от госпожи де Миран.

На четвертый день утром она прислала лакея сообщить, что ей нездоровится, но завтра она приедет, и когда я уже простилась с этим слугой, он с таинственным видом вытащил из кармана записку, которую Вальвиль поручил передать мне, и я ушла в свою комнату прочесть ее.

«Я не рассказал матушке, какая неприятная встреча произошла у вас в доме госпожи де Фар,— говорилось в записке.— Может быть, эта дама придержит язык ради своей дочери, которая будет усиленно просить ее об этом; надеясь на такой исход, я счел своим долгом скрыть от матушки приключение, о котором ей лучше не знать, ибо это встревожит ее. Она мне сказала, что увидится с вами завтра. Я потолковал с Дютур и склонил ее на нашу сторону; никакие слухи еще не просочились. Очень прошу ничего не говорить матушке».

Вот какова была сущность его письма, но то место, где он просил меня хранить молчание, я прочла, покачивая головой.

Что бы вы ни говорили, мысленно отвечала я ему, нехорошо будет с моей стороны молчать; в этом есть что-то предательское и мошенническое, и уж этого госпожа де Миран никак от меня не может ждать, ведь я таким образом показала бы, что не питаю к ней признательности, и проявила бы черную неблагодарность. Нет, я не могу скрывать. Мне думается, я должна все рассказать ей, чего бы это мне ни стоило.

Но хоть я и думала так, а, однако ж, еще не решила, как мне поступить; во всяком случае, некрасивая уловка, к которой мне советовали прибегнуть, была мне противна; я очень волновалась до следующего дня и все не могла принять решение. В три часа дня мне сказали, что приехала госпожа де Миран, и я вышла в приемную, охваченная волнением, и для него было много причин. Вот они.

«Как быть? Молчать? Это, разумеется, самое надежное средство,— думала я,— но это нечестно и, по-моему, даже подло. Сказать? Это будет самое благородное решение, но и самое опасное». Надо было выбрать наконец. Я уже вошла в приемную, увидела госпожу де Миран, но все еще ни на чем не остановилась.

Как иной раз трудно выбрать между удачей и долгом! Я имею в виду удачу в сердечных своих делах, которую мне грозила опасность потерять, счастье соединиться с человеком, дорогим моему сердцу; о богатстве же Вальвиля я совсем и не думала, не думала и о том высоком положении, которое сулило мне замужество с ним. Когда любишь по-настоящему, думаешь только о своей любви, она поглощает все иные соображения; и уж тут, какие бы последствия ни ждали меня, я не колебалась бы ни минуты. Но дело шло о том, чтобы скрыть от госпожи де Миран то, что ей важно было знать, ибо за сим могли последовать большие неприятности.

— Дочь моя,— сказала она,— вот я принесла вам дарственную на тысячу двести ливров ренты, которая вам принадлежит; бумага составлена по всей форме, можете в этом положиться на меня. Ренту вам оставил по завещанию мой брат, а мой сын, являющийся его наследником, ничего от этого не потеряет, поскольку вы выходите за него замуж и деньги ему же и достанутся. Но это не имеет значения, берите; это маленькое состояние — ваша собственность, и ввиду некоторых обстоятельств мне приятнее, чтоб Вальвиль получил его от вас, а не от своего дяди. Смотрите, пожалуйста, какое начало!

— Ах, матушка,— ответила я,— больше всего меня трогает, что вы так обращаетесь со мной. Боже мой, как же я вам обязана! Что мне может быть дороже нежности, которой вы меня почтили? Вы знаете, матушка, что я люблю господина де Вальвиля, но мое сердце еще больше, чем ему, принадлежит вам; благодарность владеет мною сильнее, чем любовь.

И тут я расплакалась.

— Что с тобой, Марианна? — сказала мне госпожа де Миран.— Твоя признательность очень радует меня, но я не хочу, чтоб она была больше той, которую дочь должна питать к любящей матери, только ее я и требую от тебя. Помни, ты уже не чужая мне, ты моя любимая дочка; скоро ты окончательно станешь ею, и, признаюсь, теперь я этого хочу не меньше, чем ты. Я старею. Только что я потеряла единственного оставшегося у меня брата; я чувствую, что отхожу от жизни, и уже не жду от нее иного утешения, кроме близости с моей Марианной, которую хочу видеть возле себя,— я уже больше не могу обойтись без своей дочки.

Услышав это, я опять заплакала.

— Я возьму тебя отсюда через несколько дней,— добавила госпожа де Миран,— и помещу тебя в другой монастырь, я уже договорилась там. Понравилась тебе госпожа де Фар? Я не видела ее с тех пор, как ты вернулась от нее. Вчера она приезжала навестить меня, но я была нездорова и никого не принимала. Говорила она у себя дома о твоем замужестве с Вальвилем, о котором шел разговор у моего брата?

— Нет, матушка. Больше об этом не говорили,— ответила я, смущенная и взволнованная столь явными доказательствами нежной ее любви ко мне.— И я уже не смею надеяться, чтоб об этом когда-нибудь зашла речь.

— Что? Что ты хочешь сказать? — воскликнула она.— Что это тебе вздумалось? Неужели ты не уверена в моем сердце?

— Значит, господин де Вальвиль ничего не рассказывал вам, матушка? — ответила я.

— Нет,— сказала она.— А что случилось, Марианна?

— Случилось то, что я погибла, матушка, ибо госпожа де Фар все знает обо мне,— ответила я.

— Да? А кто ей сообщил? — быстро промолвила госпожа де Миран.— Каким образом она узнала?

— Благодаря несчастнейшему стечению обстоятельств,— ответила я.— Хозяйка бельевой лавки, у которой я жила пять дней, случайно приехала в ту окрестность, чтобы продать что-то, и столкнулась со мною в доме госпожи де Фар.

— Ах, боже мой! Какая досада! Она узнала тебя? — спросила госпожа де Миран.

— О, сразу! — ответила я.

— Ну и что же? Рассказывайте дальше, дочь моя. Что произошло?

— Произошло вот что,— проговорила я.— Она бросилась обнимать меня, полагая, что ей позволительно обращаться со мною запросто, удивлялась, что я так нарядно одета, все время называла меня Марианной; когда же ей стали говорить, что она ошибается и принимает меня за какую-то другую девушку, она стала утверждать обратное и в доказательство наговорила множество вещей, которые должны отвратить вас от ваших добрых намерений, помешать моему браку с господином де Вальвилем и лишить меня счастья действительно стать вашей дочерью. Все это случилось в моей комнате. При этом была мадемуазель де Фар, но она особа великодушная, господин де Вальвиль все рассказал ей про меня, и после этого она выказывала мне не меньше уважения и дружбы, чем прежде, даже наоборот; она обещала нам навсегда сохранить все в тайне и всячески старалась утешить меня. Но уж, видно, я родилась такая несчастная: мне не поможет ее великодушие, матушка.

— И это все? Не огорчайся, пожалуйста,— сказала госпожа де Миран. — Если наша тайна известна только мадемуазель де Фар, я спокойна, ничего не разрушится. Мы можем с полным доверием положиться на нее, и ты напрасно говоришь, что госпожа де Фар «все знает про тебя»: несомненно, ее дочь ничего не сказала, и мне нечего бояться этой дамы.

— Ах, матушка, госпоже де Фар все известно,— ответила я.— Там была ее горничная, она слышала всю болтовню этой белошвейки и обо всем донесла своей госпоже. Нам пришлось в этом убедиться, потому что госпожа де Фар, явившаяся вскоре, обращалась со мною уже далеко не так любезно, как накануне. Должна признаться, вся ее приветливость исчезла, матушка. Мне казалось, что, скрыв это, я поступила бы вероломно. Вы, по доброте своей, сказали, что я дочь одной из ваших подруг, жившей в провинции; но теперь уже нельзя прикрываться этим — госпожа де Фар знает, что я бедная сирота или, по крайней мере, не знаю, кто мои родители, и что господин де Клималь из жалости поместил меня к госпоже Дютур. Вот что вам следует принять во внимание, и я считала своим долгом сообщить вам об этом. Господин де Вальвиль не предупредил вас, но ведь он любит меня и боится, что вы теперь не согласитесь на наш брак; его надо простить, он ваш сын и мог позволить себе такую вольность в отношении вас; да еще учтите и то, что это происшествие касается его больше всех, и он мог бы больше всех пострадать от него, если б женился на мне; но я, на чьей стороне оказалась бы вся выгода в этом браке, не хочу достигнуть ее, утаив от вас неожиданную встречу, которая может причинить вам вред; ведь вы осыпали меня благодеяниями и считаете меня своей дочерью лишь по доброте своего сердца, ибо я не имею преимуществ кровного родства, какими обладает господин де Вальвиль,— и я полагаю, что с моей стороны было бы непростительно, если б я вздумала хитрить с вами и скрыла бы от вас обстоятельство, которое может отвратить вас от намерения соединить нас с господином де Вальвилем узами брака.

Пока я говорила, госпожа де Миран смотрела на меня с пристальным вниманием, причин которого я не могла угадать; в глазах ее было какое-то странное выражение, словно она больше разглядывала, чем слушала меня. А я, продолжая свое признание, сказала:

— Вы хотите принять какие-то меры, чтобы не допустить разглашения моей тайны. Это бесполезно. Госпожа де Фар все расскажет, вопреки своей дочери, хотя та, несомненно, будет умолять ее хранить тайну. Итак, видите, матушка, какая у вас была бы сноха, если б я вышла замуж за господина де Вальвиля. Больше не на что надеяться. Я не утешусь в утрате счастья, которого вы с полным основанием меня лишите; но еще больше была бы я безутешна, если б обманула вас.

Госпожа де Миран не сразу ответила мне, но, казалось, она скорее о чем-то задумалась, чем опечалилась, и вдруг, вздохнув тихонько, сказала:

— Ты и огорчила меня, дочка, и все-таки я восхищаюсь тобой. Надо согласиться, несчастье упорно преследует тебя. А нельзя ли как-нибудь устроить без моего вмешательства, чтобы эта белошвейка заявила, будто она и в самом деле ошиблась? Скажи-ка, что ты ей отвечала тогда?

— Ничего, матушка, только плакала, а мадемуазель де Фар все убеждала ее, что она ошиблась и совсем меня не знает.

— Бедная ты девочка! — сказала госпожа де Миран.— А я ведь и в самом деле впервые слышу об этом происшествии: сын не решился мне сказать, но, как ты говоришь, это с его стороны простительно, он, пожалуй, и тебе советовал ничего мне не говорить.

— Увы, матушка,— промолвила я,— ведь он меня любит, это его извиняет. Не далее как сегодня он просил меня молчать.

— Как! Сегодня? — воскликнула она.— Разве он приходил к тебе?

— Нет, сударыня,— возразила я,— он написал мне, но я умоляю вас не говорить ему, что я в этом призналась. Лакей, которого вы вчера послали ко мне, принес мне и от него коротенькое письмо.

И я тут же ей передала письмо. Она его прочла.

— Я не могу осуждать сына,— сказала она.— Но ты удивительная девушка, и Вальвиль прав, что любит тебя. Да,— добавила она, возвращая мне письмо,— если бы люди были рассудительны, не нашлось бы ни одного мужчины, кто бы он ни был, который не позавидовал бы победе Вальвиля над твоим сердцем. Как ничтожна наша гордость по сравнению с твоим поступком! Никогда еще ты не была так достойна согласия, которое я дала сыну на его брак с тобою, и я не отрекаюсь от своего слова, дитя мое, нисколько не отрекаюсь. Чего бы мне это ни стоило, я сдержу обещание; я хочу, чтобы ты жила подле меня; ты будешь моим утешением; ты отвратила меня от всех невест, каких могли бы предложить моему сыну,— нет среди них ни одной, кто окажется для меня терпимой после тебя. Предоставь действовать мне. Если госпожа де Фар,— а она, по правде сказать, мелкая душа и самая легкомысленная особа,— еще ничего не разгласила (хотя этому трудно поверить, зная ее характер), я напишу ей нынче вечером такое письмо, что оно, быть может, удержит ее. В сущности, она, как я уже тебе говорила, не злая, а только вздорная женщина. Потом я поговорю с ней, расскажу всю твою историю; кузина моя очень любопытна, любит, чтобы ей доверяли секреты, я посвящу ее в нашу тайну, и она будет мне за это так благодарна, что первая станет расхваливать меня за все, что я делаю для тебя. А что касается твоего происхождения, она будет превозносить его еще больше, чем я, и уверять всех, что ты, несомненно, принадлежишь к знатному роду. Но допустим даже, что она проболталась,— это не страшно, дочка, против всего найдутся средства; утешься. Одну уловку я уже придумала: нужно лишь укрыть меня от толков. Достаточно того, чтобы я стояла в стороне. А Вальвилю оправданием послужит молодость; какого бы ни были о нем хорошего мнения, он способен всецело предаться власти любви, а твое прелестное личико может далеко завести сердце самого благоразумного мужчины; и если мой сын женится на тебе, и притом станет известно, что я не давала на это согласия, виноватым окажется он, я же буду тут ни при чем. Кроме того, я добрая, это все знают; я, конечно, очень, очень рассержусь, но в конце концов все прощу. Ты понимаешь, что я хочу сказать, Марианна? — добавила она, улыбаясь.

Вместо ответа я как безумная бросилась к ее руке, которой она случайно обхватила один из прутьев решетки. Я плакала от радости, я вскрикивала от счастья, я предавалась восторгам нежности и признательности, словом, я себя не помнила, не соображала, что говорю:

— Матушка, дорогая моя, обожаемая матушка! Ах, боже мой! Зачем у меня только одно сердце! Да возможно ли, чтобы у кого-нибудь еще было такое сердце, как у вас! Ах, господи, какая душа! — и множество других бессвязных слов.

— Как же ты могла думать, что твоя похвальная искренность обернется против тебя при такой матери, как я, Марианна? — ласково корила меня госпожа де Миран, а я все не могла справиться со своим волнением.

— Ах, сударыня, да разве можно представить себе что-либо подобное вашим чувствам? — ответила я, когда немного успокоилась.— Если б я уже не привыкла к ним, не поверила бы, что это возможно.

— Спрячь-ка хорошенько ту бумагу, что я тебе дала (она говорила о дарственной, которую передала мне). Знаешь, по этой дарственной ты уже можешь получить ренту за первую четверть года, и я тебе принесла эти деньги. Вот они,— добавила она, доставая из кармана сверточек луидоров. Госпожа де Миран заставила меня взять его, хотя я отказывалась и просила, чтобы она держала деньги у себя.

— В ваших руках они будут сохраннее, чем в моих,— говорила я ей.— Да и на что мне деньги? Разве я нуждаюсь в чем-нибудь, будучи при вас? Разве вы допустите, чтобы я в чем-либо испытывала недостаток? Все у меня есть, и даже в изобилии. Да и деньги у меня есть — те, которые вы мне дали не так давно (это было верно), и еще те, что мне достались в наследство от покойной моей воспитательницы, не все вышли.

— Нет, все-таки возьми,— сказала госпожа де Миран,— возьми. Надо тебе приучаться иметь деньги в руках, и это ведь твои собственные деньги.

Тут мы услышали, что отворилась дверь приемной; я спрятала сверточек с луидорами. В приемную вошла настоятельница монастыря.

— Я узнала, что вы здесь,— сказала она госпоже де Миран, вернее, моей дорогой матушке, ибо иным именем я больше не должна ее называть. Разве не относилась она ко мне как мать и, быть может, лучше, чем иная мать относится к родной дочери? — Я узнала, что вы здесь, сударыня,— сказала настоятельница сочувственным тоном (я ей сообщила о смерти господина де Клималя),— и вот пришла, чтобы иметь честь повидаться с вами; нынче я хотела днем послать к вам — я говорила об этом мадемуазель Марианне.

И они повели меж собой серьезный разговор; госпожа де Миран встала.

— Некоторое время я не буду вас навещать, Марианна,— сказала мне она.— Прощайте.

Затем она поклонилась настоятельнице и ушла. Судите сами, какое чудесное спокойствие испытывала я. Чего мне было теперь бояться? Каким образом счастье могло ускользнуть из моих рук? Могли ли быть более ужасные превратности судьбы, нежели те, какие я изведала? И вот я выхожу из них победительницей. Нет, ничто не может с ними сравниться. И раз доброта госпожи де Миран победила такие сильные причины для охлаждения ко мне, я могла теперь бросить вызов судьбе: пусть-ка она попробует повредить мне; с бедами покончено, все они исчерпаны; чего мне, рассуждая здраво, опасаться, кроме смерти милой моей матушки, Вальвиля или моей собственной?

Даже кончина моей матушки, которая, думается (да простится мне это во имя любви), была бы для меня еще более чувствительна, чем смерть Вальвиля, по всей видимости, теперь уже не помешала бы нашему браку. И вот я утопала в волнах блаженства, я говорила себе: «Кончены все мои несчастья! И если первоначальные мои бедствия были чрезмерными, кажется, началось для меня такое же чрезмерное благоденствие. Много я потеряла, но нахожу еще больше; мать, которой я обязана жизнью, быть может, не любила бы меня так нежно, как моя приемная мать, и не оставила бы мне имени лучше того, которое я скоро буду носить».

Госпожа де Миран сдержала слово: десять или двенадцать дней я не видела ее; но почти ежедневно она посылала в монастырь слугу, и я получила также два-три письма от Вальвиля с ее ведома; я не стану передавать их содержание, они были слишком длинными. Сообщу только то, что мне запомнилось из первой записки:

«Вы меня выдали матушке, мадемуазель (я ведь показала его письмо госпоже де Миран), но вы от этого ничего не выиграете: напротив, вместо одной, самое большее двух записок, которые я дерзнул бы вам написать, вы получите три, четыре и даже больше; словом, я буду писать вам, сколько душе угодно,— матушка мне разрешает, уж, пожалуйста, разрешите и вы. Я вас просил не говорить ей ни о наглости этой Дютур, ни о глупом поведении госпожи де Фар, а вы не посчитались с моей просьбой; у вас своевольное сердечко, которому вздумалось показать себя более откровенным и великодушным, чем мое сердце. Причинило ли это мне какой-нибудь вред? Слава богу, никакого, и я вас не боюсь! Если у меня в сердце меньше благородства, чем у вас, зато матушкино сердце не уступит вашему, слышите, мадемуазель? Итак, мы сравняемся. А когда мы с вами поженимся, еще посмотрим, правда ли это, что у вас в сердце больше благородства, чем у меня. А пока что я могу похвастаться, по крайней мере, что у меня больше нежности. Знаете, к чему привели те признания, какие вы сделали матушке? «Вальвиль,— сказала мне она,— моя дочь бесподобная девушка! Ты ей посоветовал держать в секрете то, что произошло у госпожи де Фар, и я не сержусь на тебя за это; но она все мне рассказала, и я, право, опомниться не могу! Я теперь люблю ее еще больше, чем прежде, и, если хочешь знать, она гораздо лучше тебя».

Остальное содержание записки состояло из нежностей, но то, что я привела, было существенным и одно только и запомнилось мне. Будем продолжать. Итак, десять или двенадцать дней ни госпожа де Миран, ни Вальвиль не навещали меня. И вдруг как-то утром, в десятом часу, пришли мне сказать, что меня спрашивает родственница госпожи де Миран,— она ожидает меня в приемной.

Так как мне не сказали, молода или стара посетительница, я вообразила, что приехала мадемуазель де Фар — единственная знакомая мне родственница госпожи де Миран, и я спустилась в приемную, уверенная, что сейчас увижу ее.

Я ошиблась. Вместо мадемуазель де Фар передо мной оказалась долговязая, тощая и плоская, как доска, женщина, у которой на узком длинном лице застыло холодное и сухое выражение; плечи у нее были острые, кисти рук бескровные, костлявые, с бесконечно длинными пальцами. Увидев этот зловещий призрак, я остановилась в недоумении, полагая, что меня вызвали по ошибке и что этому бесплотному, скелетообразному существу хотелось навестить какую-то другую Марианну (она попросила прислать ей в приемную Марианну).

— Сударыня,— сказала я ей,— я не имею чести знать вас. Вы, очевидно, не меня вызывали?

— Прошу извинить,— ответила та,— но для большей уверенности я вам скажу, что Марианна, которую я ищу, молодая девушка, круглая сирота, ибо она не знает ни своих родителей и ни кого-либо из своих родных, ту девушку, которая несколько дней состояла в ученье у хозяйки белошвейной мастерской госпожи Дютур и которую маркиза де Фар на днях возила к себе в загородный дом. За содержание этой девушки в монастырском пансионе платит госпожа де Миран. Так вот, на основании всего того, что сказано мною, мадемуазель, ответьте мне: вы и есть та самая Марианна?

— Да, сударыня,— ответила я.— Я та самая Марианна. С какими бы намерениями вы ни расспрашивали меня, я отпираться не стану,— для этого у меня достаточно искренности и мужества.

— Прекрасный ответ,— сказала посетительница.— Вы очень милы. Жаль только, что вы слишком высоко метите. Прощайте, красавица. Больше мне ничего не надо знать о вас.

И тотчас, без лишних любезностей, она направилась к двери и отворила ее.

Изумленная столь странным поведением, я сперва словно остолбенела, а затем, спохватившись, позвала ее.

— Сударыня,— крикнула я,— сударыня! По какому поводу вы пришли ко мне? Вы действительно родственница госпожи де Миран, как вы заявили здесь?

— Да, прелестное дитя, очень близкая родственница,— ответила эта женщина,— и притом родственница, у которой больше рассудка, чем у нее.

— Я не знаю ваших намерений, сударыня,— заметила я в свою очередь,— но если вы пришли сюда для того, чтобы застигнуть меня врасплох, это нехорошо с вашей стороны.

Она ничего не ответила и стала спускаться по лестнице.

«Что же это значит? — воскликнула я, оставшись одна.— К чему клонила столь странная посетительница? Неужели какая-то новая опасность угрожает мне? Ну будь что будет. А только я ничего не понимаю».

Тут я вернулась в свою комнату, решив уведомить госпожу де Миран об этом новом происшествии; не то чтобы я считала дурным делом скрыть его,— к каким неприятным последствиям могло привести мое молчание? Ни к каким, по моему разумению. Но ничего о нем не сказать — значит обратить его в некую тайну, и сколь бы ни казалась мне эта тайна незначительной, я бы корила себя за нее, она бы камнем лежала у меня на сердце.

Словом, я была бы недовольна собой. «Так что же,— заметите вы,— почему бы вам и не рассказать все откровенно? Вы ведь ничем не рисковали при этом; у вас уже, вероятно, выработалась привычка ничего не скрывать от госпожи де Миран — ведь от этого у вас все складывалось лучше, и она всегда вознаграждала вас за вашу откровенность».

Как бы то ни было, я написала госпоже де Миран. Во вторник, в таком-то часу, говорила я ей, меня навестила какая-то дама, совершенно мне незнакомая, назвавшаяся вашей родственницей и имеющая такую-то и такую-то наружность; хорошо удостоверившись, что я именно та Марианна, которую она желала увидеть, она сказала мне то-то и то-то (и я привела собственные слова посетительницы о том, что я весьма мила, но жаль, что мечу слишком высоко); а затем, добавляла я, она без всяких объяснений ушла.

«По тому портрету, который ты мне нарисовала, я догадываюсь, кто такая эта дама,— ответила мне в коротенькой записке госпожа де Миран.— Завтра днем я буду у тебя и назову ее имя. Будь спокойна».

И я действительно успокоилась. Но ненадолго.

На следующее утро, между десятью и одиннадцатью часами, в мою комнату пришла послушница и передала мне от имени настоятельницы, что за мной приехала в карете горничная госпожи де Миран и я должна поскорее одеться.

Я поверила (ведь это было так правдоподобно!) и стала одеваться. С туалетом своим я покончила быстро, через четверть часа уже была готова и вышла во двор.

Горничная, о которой шла речь, прогуливалась там и, когда мне отперли, подошла к двери. Передо мной оказалась довольно статная женщина, одетая так, как и полагается одеваться служанкам, и державшая себя сообразно своему положению; словом, настоящая горничная, весьма к тому же почтительная.

Как я могла бы усомниться, что она прислана госпожой де Миран? Вот и карета, в которой она приехала,— карета, принадлежащая моей матушке; она немножко отличается от хорошо мне знакомой кареты, в которой я всегда ездила, но ведь у матушки может быть несколько карет.

— Мадемуазель,— сказала мне горничная,— я приехала за вами. Госпожа де Миран ждет вас.

— Может быть, она собирается куда-нибудь на званый обед и хочет взять меня с собой? Но ведь еще очень рано.

— Нет, она как будто никуда не собиралась ехать. Кажется, она только желает провести с вами день,— сказала горничная, замявшись, словно не знала, что ответить. Но ее замешательство было столь кратким, что я обратила на него внимание, когда уже было поздно.

— Ну что же, мадемуазель, поедемте,— сказала я, и мы тотчас сели в карету. Я заметила, однако, что кучер мне не знаком и нет ни одного лакея.

Горничная сперва села напротив меня, но едва мы выехали с монастырского двора, она сказала: «Мне тут очень неудобно, разрешите, я сяду рядом с вами».

Я ничего не ответила, но нашла, что это с ее стороны большая фамильярность. Я слышала, что так не принято делать. «Почему,— думала я про себя,— эта женщина так бесцеремонно держит себя со мной, хотя считается, что я по положению гораздо выше ее, она должна смотреть на меня как на приятельницу ее хозяйки. Я уверена, что госпоже де Миран это не понравилось бы».

А после такого размышления мне пришло на ум другое — я заметила, что ливрея на кучере иная, чем у слуг моей матушки, и тотчас мне вспомнилось вчерашнее странное посещение, которым меня почтила родственница госпожи де Миран: все эти обстоятельства немного встревожили меня.

— Откуда взялся этот кучер? — спросила я.— Я никогда не видела его у вашей госпожи, мадемуазель.

— Да это и не ее кучер,— ответила мне горничная,— дама, приехавшая навестить госпожу де Миран, любезно ей предоставила своего кучера, чтобы он отвез меня в монастырь.

Тем временем мы ехали и ехали. Я все не видела знакомой улицы, где жили госпожа де Миран, а также и Дютур.

Вспомните, что я хорошо знала дорогу от бельевой лавки до моего монастыря, ведь этим путем я отправилась в монастырь со своими пожитками, наняв для них носильщика, но теперь я не видела ни одной из тех улиц, которые пересекала тогда.

Беспокойство мое усилилось, даже сердце у меня забилось. Однако ж я и виду не показывала, тем более что обвиняла себя в смешном недоверии.

— Скоро мы приедем? — спросила я у своей спутницы.— Какой дорогой везет нас кучер?

— Самой короткой. Мы сейчас доедем,— ответила она.

Я озиралась, всматривалась, но напрасно — знакомой улицы, где жили Дютур и матушка, все не было. И вдруг, к ужасу моему, карета въехала в широкие ворота какого-то монастыря.

— Ах, боже мой! — воскликнула я.— Куда вы меня везете? Госпожа де Миран вовсе не здесь живет! Вы, как видно, обманываете меня.

И тотчас же я услышала, как захлопнулись ворота и карета остановилась посреди двора.

Моя провожатая не промолвила ни слова; я вся похолодела и уже не сомневалась, что меня заманили в ловушку.

— Негодная! — сказала я этой женщине.— Где я? Что вы задумали?

— Не поднимайте шуму,— ответила она.— Ничего страшного не случилось. Как видите, я привезла вас в хорошее место. Кстати сказать, мадемуазель Марианна, вы здесь очутились по распоряжению высоких властей; вас могли бы взять более скандальным способом, но сочли уместным действовать мягче; меня нарочно послали, чтобы вас обмануть, что я и сделала.

Пока она говорила это, отворилась калитка во внутренней монастырской ограде, и появились две-три монахини, которые с приветливой улыбкой ждали, чтобы я вылезла из кареты и вошла в монастырь.

— Пожалуйте, прелестное дитя, пожалуйте! — восклицали они.— Не тревожьтесь, вам не будет плохо у нас.

Сестра привратница подошла к карете, где я сидела, понурив голову и проливая потоки слез.

— Ну что ж, мадемуазель, выходите, пожалуйста,— сказала привратница, подавая мне руку.— Помогите ей,— добавила она, обращаясь к женщине, которая привезла меня. И я наконец сошла с подножки еле живая.

Пришлось почти нести меня на руках; бледная, ошеломленная, совсем без сил, я была передана монахиням, а те в свою очередь принесли меня в довольно хорошо обставленную комнату и усадили в кресло, стоявшее у стола.

Я сидела молча, вся в слезах и слабость моя граничила с обморочным состоянием. Глаза мои сомкнулись, монахини заволновались, умоляли меня не падать духом, я им отвечала только рыданиями и вздохами.

Наконец я подняла голову и бросила на них испуганный взгляд. Тогда одна из монахинь взяла меня за руку и, ласково сжимая ее, сказала:

— Полноте, мадемуазель, успокойтесь, придите в себя. Не надо тревожиться. Не такое уж большое несчастье, что вас привезли сюда. Мы не знаем, что у вас за горе, но зачем так печалиться? Ведь не на смерть вас осудили. Если вы останетесь в нашей общине, вы, быть может, найдете здесь больше приятности и утешения, чем думаете. Бог всему владыка. Вы еще, может быть, скоро вознесете ему благодарность за все то, что ныне кажется вам столь горестным. Потерпите, дочь моя, может, бог милость вам посылает. Просим вас, успокойтесь. Или вы не христианка? Каковы бы ни были ваши несчастья, нельзя впадать в отчаяние — ведь это великий грех! Ох, господи боже, да разве случается с нами в земной нашей юдоли что-либо такое, за что мы имели бы право роптать на бога? К чему ваши стенания и слезы? Будьте уверены, что вам нечего бояться каких-либо злых умыслов против вас. Перед вашим приездом нам говорили о вас столько хорошего! Вас очень хвалили, называли разумной девушкой, так покажите же, что нам сказали правду. Судя по вашему личику, вы должны быть очень сообразительны; вы нам всем до единой сразу полюбились, уверяю вас; все мы, как увидели вас, тотчас почувствовали к вам расположение, и если бы мать настоятельница по нездоровью своему не была еще в постели, то она сама бы вышла вам навстречу, так ей не терпится взглянуть на вас. Не опровергайте же доброго мнения, какое о вас сложилось, какое вы и сами нам внушили. Мы неповинны в том огорчении, которое вам причинили; нам велели принять вас, и мы вас приняли с любовью, мы очарованы вами.

— Увы, матушка! — ответила я со вздохом.— Я вас ни в чем не виню. Тысячу раз благодарю вас и других сестер за доброе ваше мнение обо мне.

Немногие эти слова я произнесла с жалостным и умилительным видом; иной раз в минуту скорби человек говорит с глубоко трогательным выражением; а к тому же я была так молода и вызывала поэтому такое глубокое сочувствие, что, мне кажется, добросердечные монахини даже плакали, глядя на меня.

— А ведь она, наверное, еще не обедала,— сказала одна из них.— Надо ей чего-нибудь принести.

— Право, не нужно,— возразила я.— Благодарю вас, мне совсем не хочется есть.

Но на общем совете было решено, что я должна поесть хотя бы супу; пошли за супом, принесли весь монашеский обед, на десерт подали мне довольно аппетитные фрукты.

Сперва я от всего отказывалась; но монахини так настойчиво угощали, а в ласковом обращении инокинь всегда кроется такая убедительность, что я волей-неволей попробовала супу, отведала и всего остального и выпила вина, разбавленного водой, хотя все время отказывалась и говорила: «Я не в силах».

Ну вот, наконец я и разделалась с обедом; вот я хоть и не утешилась, но все же немного успокоилась. Я столько плакала, что слезы у меня иссякли; я подкрепилась пищей, меня обласкали, и постепенно то отчаяние, которому я предавалась, смягчилось; бурное горе сменилось печалью; я больше не плакала. Я задумалась.

«Откуда исходит удар, поразивший меня? — говорила я себе.— Что подумает об этом госпожа де Миран? Что она предпримет? Уж не та ли ее зловещая родственница, что приходила ко мне в монастырь, виновница случившегося? Но как же она все это подстроила? Не входила ли в заговор и госпожа де Фар? Что тут замыслили? Неужели матушка ничем не поможет мне? Откроет ли она, где я нахожусь? Может ли Вальвиль смириться с нашей разлукой? Уж не завербуют ли и его самого? Не уговорят ли его отказаться от меня? Как поведет себя госпожа де Миран? Не согласится ни на какие уступки или же не устоит перед всяческими наговорами против меня? Оба они больше меня не увидят. Говорят, в это дело вмешались власти; моя история станет всем известна. Ах, боже мой! Не будет у меня больше Вальвиля, а может быть, и дорогой моей матушки».

Так разговаривала я сама с собой; монахини, встретившие меня, ушли: колокол призвал их в церковь. Со мною осталась только послушница, которая читала про себя молитвы, перебирая четки, пока я занята была печальными размышлениями, смягчая их иногда более утешительными мыслями.

«Матушка так любит меня, у нее такое доброе сердце, до сих пор она была такой стойкой, я получила столько доказательств ее твердости,— возможно ли, чтоб она вдруг изменилась? Ведь она что сказала при последнем нашем свидании? «Я хочу кончить свою жизнь подле тебя, дочь моя». А у Вальвиля столько порядочности, у него такая нежная, такая благородная душа!.. Ах, господи, какое горе! К чему все это приведет?» Так кончались все мои рассуждения, да и что иное могло мне прийти на ум.

В ответ на мои тяжкие вздохи доброжелательная послушница, продолжая перебирать свои четки, иногда молча покачивала головой с грустным видом, какой бывает у людей, когда они жалеют нас и хотят выразить нам сочувствие.

Порой она прерывала свои молитвы и говорила: «Господи Иисусе, смилуйся над нами! Да поможет вам бог, да ниспошлет он вам утешение!»

Вернулись мои монахини.

— Ну как? — заговорили они.— Успокоились немножко? Кстати, вы еще не видели наш сад, он очень красив. Мать настоятельница велела нам повести вас туда. Пойдемте прогуляемся по саду — прогулка отвлекает от печальных мыслей, радует сердце. У нас прекраснейшие аллеи. Мы погуляем, а потом пойдем к настоятельнице, она уже встала.

— Как вам будет угодно,— ответила я и отправилась с монахинями.

Около часу мы прогуливались, а затем пошли в покои настоятельницы, но монахини побыли там всего одну минутку — одна за другой они незаметно исчезли.

Настоятельницей монастыря была пожилая женщина знатного рода, и, наверное, в молодости она славилась красотой. Мне еще никогда не приходилось видеть, чтобы в человеческом лице отражалось столько безмятежного спокойствия и важности, как в ее чертах. О таких лицах, как у нее, хочется скорее сказать «старинные», чем «старые»; время как будто щадит их, не откладывает на них тяжелого отпечатка, а лишь скользнет по ним, оставив за собою легкие и такие милые морщинки. Ко всему этому добавьте выражение, исполненное достоинства и монашеской сдержанности, и тогда вы сможете представить себе настоятельницу, о которой идет речь, женщину высокого роста и одетую чрезвычайно опрятно. Ведь даже ее облачение, весьма простое, отличалось изяществом, ложилось четкими, аккуратными складками и производило приятное впечатление, как символ внутренней чистоты, мира, душевной удовлетворенности и разумных мыслей этой женщины.

Лишь только мы остались одни, настоятельница сказала мне:

— Присядьте, пожалуйста, мадемуазель.

Я села на стул.

— Мне говорили,— добавила она,— что с первого же взгляда все чувствуют к вам расположение. Да и невозможно, чтоб при такой кротости вашего облика вы не были рассудительной девицей. Все мои монахини в восторге от вас. Скажите, как вы здесь чувствуете себя?

— Увы, сударыня,— ответила я,— я бы чувствовала себя очень хорошо, будь я здесь по своей воле. Но пока еще я только глубоко удивлена, что очутилась здесь, и никак не могу понять, почему меня сюда привезли.

— Да неужели вы не догадываетесь, каковы были на это основания? — возразила настоятельница.— Вы не подозреваете, что тут за причина?

— Нет, сударыня,— ответила я.— Я никому не сделала зла, никого не оскорбила.

— Ну, хорошо, я вам сейчас скажу, в чем тут дело,— сказала настоятельница,— по крайней мере, то, что мне сообщили, возложив на меня обязанность лично передать вам это. В большом свете есть молодой человек, весьма видного положения, весьма богатый и весьма знатный, и этот человек хочет на вас жениться; вся его родня встревожилась и, чтобы помешать такому браку, сочла своим долгом убрать вас с глаз этого юноши. Никто не сомневается, что вы девица весьма благоразумная и весьма добродетельная, в этом отношении вам воздают должное, и нападение идет не с этой стороны; вся беда в том, что никому не известно ваше происхождение, а какое это несчастье, вы знаете. Дочь моя, против вас восстали могущественные родственники вашего нареченного, и они не допустят столь неравного брака. Если бы дело шло только о достоинствах невесты, вы могли бы надеяться, что подойдете больше, чем какая-либо другая девица; но ведь в свете не довольствуются добродетелями. Как бы ни заслуживали вы уважения, все равно светские люди постыдились бы войти с вами в родство; ваши добрые качества не послужили бы оправданием и для вашего мужа; ему никогда не простили бы женитьбу на безродной, он погубил бы себя во мнении общества. Очень досадно, что люди придерживаются таких мыслей, но, в сущности, они тут не так уж виноваты; различие в общественном положении необходимо в жизни, а оно перестало бы существовать, исчез бы всякий порядок, если бы дозволялись такие неравные, можно сказать, такие чудовищные брачные союзы, каким было бы ваше замужество, дочь моя. Подумайте, в каком положении вы, по воле божьей, очутились со дней вашего детства, вспомните все его обстоятельства; подумайте, кто вы такая и кто тот человек, который хочет на вас жениться; поставьте себя на место его родни. Прошу вас, поразмыслите обо всем этом.

— Ах, сударыня, сударыня, а я прошу вас пощадить меня,— сказала я с той наивной смелостью, которая нисходит иногда на человека в минуты великой скорби.— Уверяю вас, что мне уже нечего и задумываться над такими вещами, я все понимаю. Больше не нужно унижать меня. Я слишком хорошо знаю, кто я такая, я этого ни от кого не скрывала,— можно справиться, правду ли я говорю. Я открыла это всем, с кем меня сталкивал случай; говорила об этом господину де Вальвилю,— ведь он тот самый человек, о котором вы ведете речь; я говорила об этом его матери, госпоже де Миран: я им рассказала о всех бедствиях моей жизни с глубочайшей откровенностью, которая могла их оттолкнуть от меня, описала все без малейших прикрас; им все известно, сударыня: и несчастья, постигшие меня с колыбели, несчастья, из-за которых я стала безродной, и сострадание незнакомцев, нашедших меня на дороге, где были простерты мертвые тела моих убитых родителей; сострадание чужих людей, взявших меня к себе и воспитавших меня в деревне; а затем бедность моя после их смерти; моя заброшенность и одиночество; я рассказала о помощи, оказанной мне знатным человеком, который тоже вскоре умер; о помощи или, вернее, милостыне, которую он мне подал,— так я говорила, чтобы еще больше унизить себя, лучше обрисовать свою нищету, чтобы господин де Вальвиль устыдился своей любви ко мне. Чего еще от меня хотят? Я ведь нисколько себя не щадила, и, может быть, даже сказала больше, чем было, боясь, как бы они не обманулись; пожалуй, никто на свете не был бы так жесток ко мне, как я сама, и я не понимаю, как это после всех моих признаний госпожа де Миран и господин де Вальвиль не покинули меня. Я хотела отпугнуть их, и пусть кто-нибудь представит в своем воображении особу более жалкую, чем я себя рисовала; так что в этом отношении никто не может меня упрекнуть. Кто сможет ставить мое положение так низко, как я это делаю? Говорить лишний раз о моем ничтожестве,— значит, обижать и без того уже обиженную девушку, столь достойную жалости столь несчастную, что вам, сударыня, монахине, даже настоятельнице монастыря, остается лишь одно: почувствовать сострадание ко мне. Не будьте на стороне людей, преследующих меня, вменяющих мне в преступление любовь, которую питает ко мне господин де Вальвиль и от которой я не могу его исцелить, ибо она возникла у него по воле божьей, а не благодаря моему желанию и кокетству. Если люди столь тщеславны, то уж не такой особе, как вы, благочестивой и милосердной, одобрять их суетную гордость, и если правда, что у меня есть много хороших качеств,— нему я не смею верить,— вы должны считать, что больше ничего от меня и не надо требовать. Господин де Вальвиль, человек светский, иных достоинств от меня не требовал и вполне ими удовлетворялся. Госпожа де Миран, всеми любимая и уважаемая дама, которая должна заботиться о своем звании не меньше, чем мои гонители, и которая не меньше их не хотела бы навлечь на себя позор, осталась довольна такой снохой, хотя я всячески старалась разочаровать ее во мне. Она все знает, однако ж и мать и сын думают одинаково. Что ж, моим недругам угодно, чтобы я противилась своим любимым и отвергла то, что они мне предлагают, тогда как я и сама отдала им все свое сердце и дорожу не богатством их, не высоким положением, а только их нежностью ко мне? Да разве они не господа своих поступков? Разве они не понимают, что делают? Разве я обманула их? Разве не знаю я, что они оказывают мне слишком много чести? Ничего нового вы не можете сказать мне, так, ради бога, не будем больше об этом говорить. Я ниже всех по своему происхождению, мне это известно,— и достаточно. Будьте добры сказать мне теперь, что за люди насильно поместили меня сюда и что они собираются со мною делать.

— Дорогое дитя мое,— ответила настоятельница, дружелюбно глядя на меня.— На месте госпожи де Миран, мне кажется, я думала бы так же, как и она. Я полностью разделяю ваши соображения; но никому не говорите об этом.

При этих словах я взяла ее руку и поцеловала; это, по-видимому, растрогало ее.

— Я далека от желания огорчить вас, дочь моя,— продолжала она,— я передала вам то, что меня просили передать, и, пока не увидела вас, представляла вас себе совсем иной, не похожей на ту, какая вы есть. Я ожидала, что увижу хорошенькую и, может быть, умненькую девицу, но у вас не тот ум, не та грация и совсем не тот характер, какие я представляла себе. Вы достойны нежной привязанности госпожи де Миран и ее снисхождения к любви сына, право же, вполне достойны. Я не знакома с этой дамой, но то, что она делает для вас, внушает мне лестное мнение о ней; и, несомненно, она должна быть женщиной весьма почтенной. Пусть все, что я вам сказала сейчас, останется между нами, помните это,— добавила она, видя, что я плачу слезами признательности.— Перейдемте к остальному. Вы здесь по распоряжению свыше, и вот что мне велено вам передать. Вам предоставляется на выбор: или остаться в нашей общине, то есть постричься здесь в монахини, или же согласиться выйти замуж за другого человека. Скажу вам откровенно — мне бы очень хотелось, чтобы вы приняли первое предложение,— приобретение такой монахини, как вы, доставило бы мне большую радость. И почему бы это было плохо для вас? Вы хороши собой, а при такой красоте, как бы ни была женщина добродетельна, в миру она всегда рискует поддаться греху, будучи соблазном для грешников; тут же вы были бы в полной безопасности: и сами бы не грешили, и других во грех не вводили. Да и в чем же больше славы для красоты, как не в том, чтобы посвятить ее господу богу, наделившему вас женской прелестью,— уж от него-то вам нечего ждать ни измены, ни презрения, коих надо вам опасаться от людей и даже от собственного своего мужа. Зачастую красота — несчастье как для земной нашей жизни, так и для вечности. Вы, наверное, думаете, что я говорю как монахиня. Вовсе нет, я говорю языком рассудка, говорю правдиво о том, что в жизни происходит повседневно; таким же языком с вами говорили бы самые здравомыслящие люди нашего века. Но я это говорю между прочим, не подчеркивая преимущества такого выхода.

Итак, вот два решения на выбор, которые я обещала вам предложить сегодня; и нынче же вечером вы должны дать ответ. Подумайте хорошенько, дорогое мое дитя; решите, что я должна сообщить, какое обещание дать от вашего имени; от вас требуют, чтобы вы приняли одно из двух этих решений, а если вы не дадите ответа, вас завтра увезут в другое место, и, может быть, очень далеко от Парижа. Итак, скажите мне: хотите вы постричься в монахини или предпочитаете выйти замуж?

— Увы, матушка, не хочу ни того, ни другого,— возразила я.— Я не могу посвятить себя богу таким способом, как мне предлагают, да вы и сами не посоветовали бы мне отдать ему сердце, исполненное нежности, вернее, страсти, которая ныне, думается мне, вполне законна и невинна, но перестанет быть чистой, лишь только я приму монашеский обет; поэтому не принуждайте меня постричься. Упаси меня боже! К несчастью, я не могу этого сделать. Что же касается замужества, на которое мне предлагают согласиться, пусть они дадут время поразмыслить.

— Никаких отсрочек вам не дадут, дочь моя,— ответила настоятельница.— Через несколько дней вы должны быть замужем или же решиться покинуть Париж,— а уж куда вас увезут, мне не сказали; если вы доверяете мне, последуйте моему совету: обещайте, что вы выйдете за того жениха, которого вам предлагают при условии что вы сперва его увидите, что вы будете знать, какой он человек, из какого он рода, каково его состояние, и что вам даже позволят поговорить с теми, кто хочет выдать вас за него. В таких требованиях, думается мне, не могут вам отказать, как бы ни стремились все поскорее покончить; вы таким образом выиграете время, и кто знает, что за эти дни может случиться?

— Вы правы, сударыня,— сказала я со вздохом.— Правда, на это очень слабая надежда, но все равно,— остается только один выход: сказать, что я согласна на замужество, если только мне будет дозволено все то, что вы сейчас посоветовали мне; быть может, какое-нибудь благоприятное событие избавит меня от преследования, которому меня подвергли.

Тут нашу беседу прервала монахиня, явившаяся доложить, что настоятельницу ждут в ее приемной.

— Вполне возможно, дочь моя,— сказала настоятельница,— что речь пойдет о вас; полагаю, что пришли узнать ваш ответ. Так или иначе, мы с вами скоро увидимся. У меня добрые намерения относительно вас, дорогое дитя, будьте в этом уверены.

На этом она рассталась со мной, а меня проводили в ту комнату, где я недавно обедала; я вошла туда, томясь смертельной тоской, и уверена, что я была неузнаваема. У меня ум за разум заходил, я была так подавлена, что ничего не соображала.

Не меньше часа была я в таком состоянии; наконец услышала, что отворилась дверь, кто-то вошел; я посмотрела, кто это,— вернее, устремила на вошедших тупой взгляд и не промолвила ни слова. Со мной говорили, я ничего не понимала. «А? Что? Что вам надо?» — вот и все, чего могли добиться от меня. Раз десять мне повторили, что меня спрашивает настоятельница, и когда, наконец, это дошло до меня, я встала и направилась к ней.

— Я не ошиблась,— сказала она, лишь только завидела меня.— Речь шла о вас, и мне кажется, все пойдет хорошо. Я сказала, что вы согласны на замужество, и завтра утром, в двенадцатом часу, за вами пришлют карету и отвезут вас в тот дом, где вы увидите и предназначенного вам супруга, и людей, предлагающих этот брак. Я всяческими доводами старалась убедить, что вы заслуживаете уважительного обращения, и надеюсь, слова мои не пропали даром. Положитесь на бога, дочь моя: все зависит от воли провидения, и если вы прибегнете к господу, он не оставит вас. Я охотно предложила бы вам послать к госпоже де Миран, известить ее, что вы здесь; но как ни было бы мне приятно оказать вам эту услугу, как раз она-то и не дозволена мне. От меня потребовали, чтобы я ни во что не вмешивалась; к великому моему огорчению, мне пришлось дать в этом слово.

Беседу нашу сократило появление монахини, пришедшей по какому-то делу, и я вернулась в сад, уже не такая подавленная, как пришла. Мысли мои немного прояснились, я принялась обсуждать, как мне вести себя в том доме, куда меня должны были завтра повезти, я обдумывала, что мне следует сказать, и находила свои доводы чрезвычайно вескими,— мне казалось просто невозможным, чтобы они не убедили моих гонителей, если только меня пожелают выслушать. Правда, эти маленькие репетиции, которые устраивают заранее, зачастую оказываются бесполезными, и лишь от самого хода событий зависит то, что говорят и делают в подобных случаях, но такого рода подготовка занимает ум и приносит облегчение. Человек мысленно произносит речи в свою защиту, льстит себя надеждой выиграть тяжбу — это вполне естественно, и за таким занятием убиваешь время.

Мне приходили на ум и другие утешительные мысли. От монастыря до того дома, куда меня повезут, надо ведь сколько-то проехать, говорила я себе. Господи, сделай так, чтобы Вальвилю или госпоже де Миран встретилась та карета, в которой я буду ехать, и тогда они непременно прикажут, чтобы остановили лошадей; а если те, кто повезет меня, не подчинятся, я, со своей стороны, стану кричать, биться, подниму шум; на худой конец, мой возлюбленный и дорогая матушка могли бы ехать за нами следом и увидеть, куда меня повезли.

Смотрите, пожалуйста, что только не выдумывают при некоторых обстоятельствах! Каких только случаев в свою пользу или против нее не вообразишь себе, каких только приятных или злополучных вымыслов не создашь!

«Ведь если даже предположить, что я встречу матушку или Вальвиля, можно ли с уверенностью сказать, что они закричат и потребуют остановить лошадей? — думала я про себя.— А что, если они закроют глаза? Что, если они сделают вид, будто и не заметили меня? Ах, боже мой, уж не содействовали ли они сами моему похищению? Может быть, вся родня так их убеждала, уговаривала, умоляла, корила, что они в конце концов сдались и отступили от своего решения! Правила и обычаи света — все против меня, высокие чувства сохранять нелегко, а мерзкая гордыня людская предписывает нисколько не считаться со мной! Мою нищету она считает позором!» Тут я опять принималась плакать, а через минуту снова тешила себя надеждой. Но кое-что я чуть не упустила в своем рассказе.

Вечером, вернувшись из сада, где я прогуливалась, я нашла у себя в комнате свой сундучок (других укладок у меня еще не было); этот поставленный на стул сундучок привезли из прежнего моего монастыря.

Вы не можете себе представить, какой страх охватил меня. Думается, даже мое похищение не так меня потрясло; у меня руки опустились.

— Как! — воскликнула я.— Значит, все это дело не шуточное! Ведь до сих пор я даже и не замечала, что со мною нет моих платьев, а если б я и подумала об этом, то не стала бы их требовать, скорее терпела бы их отсутствие до последней крайности.

Как бы то ни было, когда я увидела свои вещи, беда показалась мне непоправимой. Даже сундучок мой привезли! Больше не на что надеяться! Право, все остальное как будто ничего не значило в сравнении с этим событием: присылка несчастного сундучка все перевешивала, она была последним ударом, сокрушившим меня; против такой жестокости я была бессильна.

«Ну вот,— говорила я себе,— все кончено. Все в сговоре против меня. Со мною навеки простились. Несомненно, и мать и сын отреклись от меня».

А спросите-ка меня, откуда я делала столь решительный вывод. Пришлось бы исписать двадцать страниц, чтобы это объяснить,— ведь не разум, а скорбь моя пришла к такому заключению.

При тех обстоятельствах, в коих я оказалась, случаются мелочи, сами по себе незначительные, но внезапно заметить их бывает так грустно, так ужасно! Ибо душу, и без того уже исполненную опасений, сразу охватывает страх.

Мне прислали мои вещи, со мною больше не хотят знаться: со мной порывают всякое общение; стало быть, решили больше никогда не видеть меня — вот какое это имело значение для существа, совсем упавшего духом, как это случилось со мной. А ведь этого бы не было, призови я на помощь рассудок.

Меня похитили из одного монастыря и поместили в другой; надо было, чтобы и мои пожитки отправили за мной; пересылка их была естественным следствием того, что произошло со мной. Вот что я подумала бы, если б не утратила хладнокровия.

Как бы то ни было, я провела мучительную ночь, и на следующий день у меня все утро колотилось сердце.

Карета, о которой говорила мне настоятельница, въехала во двор в двенадцатом часу, как и было сказано. Пришли сообщить мне: я вышла, дрожа от волнения, и, как только отперли дверь, мне прежде всего бросилась в глаза та женщина, которая увезла меня из моего монастыря и доставила сюда.

Я довольно небрежно кивнула ей головой.

— Здравствуйте, мадемуазель Марианна. Вероятно, вам не так-то приятно меня видеть,— сказала она,— но что поделаешь, не меня надо тут винить! А кроме того, я полагаю, что вы в конце концов не останетесь внакладе. Я хотела бы быть на вашем месте, уверяю вас, правда, я не так молода и не так хороша собою, как вы, а это большая разница.

Все это она доложила мне, когда мы уже ехали в карете.

— Вам что-нибудь известно относительно меня? — спросила я ее.

— Еще бы! — ответила она.— Кое-что подхватила — тут, там. Все дело в том, что некий высокопоставленный человек вздумал жениться на вас, а родные не хотят этого допустить. Так?

— Приблизительно,— сказала я.

— Ну что ж,— заметила она.— Если не считать того, что вы, может быть, врезались в этого молодого человека, с которым вас теперь разлучают, то, ей-богу, вам нечего жаловаться. Я слышала, что у вас нет ни отца, ни матери, и никто не знает, откуда вы явились и кто вы такая. Говорю это вам не в упрек,— это ведь не ваша вина, но, между нами будь сказано, куда с этим денешься? Ступай на улицу. Можно там показать целую тысячу таких, как вы. А ведь с вами не собираются так поступить. У вас отнимают возлюбленного, потому что большой вельможа вам в мужья не годится, но зато дают вам другого, и вам никогда бы не заполучить такого жениха,— любая красивая и здоровая дочка зажиточного горожанина с превеликим удовольствием ухватилась бы за него. Мне вот такого не найти, хоть у меня есть и отец, и мать, и дядя, и тетка, и всякие родственники и свойственники. Нет, вы, можно сказать, в сорочке родились. И я ведь говорю не попусту — я видела того жениха, за которого вас прочат. Это молодой человек лет двадцати семи — двадцати восьми, очень приятной наружности, очень статный малый. Не знаю, каково его состояние, но у него сильная протекция — стоит ему воспользоваться ею, и он далеко пойдет. Может быть, и он тоже окажется весьма доволен такой женой, как вы, но, уж во всяком случае, для вас большая удача устроить с ним свою жизнь.

— Что ж, посмотрим,— ответила я, не желая вступать в спор с этой женщиной.— А можете вы мне сказать, кто эти люди, к которым вы меня везете и с которыми мне придется говорить?

— О! Это очень большие люди! Ваша судьба в хороших руках. Мы едем к госпоже М*** , она в родстве с вашим первым возлюбленным.

Дама, которую она назвала мне, была — подумайте- ка! — не кто иная, как жена министра, и я должна была предстать перед министром — вернее сказать, я ехала к нему. Судите сами, с какими сильными противниками я имела дело и оставался ли у меня, несчастной, хоть проблеск надежды.

Выше я говорила, как я представляла в воображении, что госпожа де Миран и Вальвиль встретятся мне дорогой; но если бы даже и произошел такой случай, он был бы для меня совершенно бесполезен, ибо моя провожатая, очевидно получившая на то распоряжение, задернула занавеску на окне кареты так, что я не могла никого увидеть и меня не могли видеть.

Мы прибыли, и нас остановили у задней двери дома, выходившей в обширный сад, через который мы прошли; в одной из его аллей моя провожатая велела мне сесть на скамью и подождать, а она тем временем пойдет узнает, не пора ли мне представиться.

Не успела я пробыть там в одиночестве минут десять, как увидела, что по аллее направляется ко мне женщина лет сорока пяти, а то и пятидесяти, по-видимому жившая в этом доме; она подошла ко мне и с угодливой учтивостью, обычной для челядинцев, сказала мне:

— Потерпите немножко, мадемуазель. Господин де ... (и она назвала имя министра) с кем-то заперся в своем кабинете; как только он освободится, за вами придут.

И тогда из аллеи, соединявшейся с нашей, вышел молодой человек лет двадцати восьми — тридцати, недурной наружности, одетый весьма скромно, но опрятно; он поклонился нам и сделал вид, что хочет повернуть обратно.

— Сударь! Сударь! — окликнула его женщина, подошедшая ко мне.— Вот тут барышня ждет, чтобы за ней пришли; мне некогда, и я не могу побыть с нею, прошу вас, составьте ей компанию. Как видите, поручение даю вам весьма приятное.

— Весьма вам обязан за него,— ответил он, подходя к нам с видом более почтительным, нежели галантным.

— Ну и прекрасно! — сказала женщина.— Оставляю вас. Мадемуазель, это один из наших друзей,— добавила она,— а иначе я бы, конечно, не ушла. Побеседовать с ним будет вам приятнее, нежели со мной.

И она удалилась.

«Что все это значит,— думала я,— и почему эта женщина оставила меня с ним?»

Молодой человек, как мне показалось, сперва немного растерялся. Начал он с того, что сел рядом со мной, отвесив мне предварительно поклон, на который я ответила довольно холодно.

— Какая погода прекрасная! И аллея просто восхитительная! Ну, право, мы как будто в деревне.

— Да,— ответила я. И разговор прервался. Я вовсе не стремилась продолжать его.

Очевидно, мой сосед старался придумать, как его возобновить, и в качестве единственного средства для этого прибегнул к табакерке: вытащил ее из кармана и, открыв, подал ее мне.

— Употребляете, мадемуазель? — спросил он.

— Нет, сударь,— ответила я.

И вот он опять не знает, что сказать. Мои односложные ответы на краткие его вопросы никак ему не помогали. Как же быть?

Я кашлянула.

— Вы простудились, мадемуазель? В такую погоду многие простужаются: вчера было холодно, сегодня жарко, такие перемены вредны для здоровья.

— Это верно,— подтвердила я.

— А я,— заявил он,— какая бы погода ни была, никогда не простужаюсь. Я и не знаю, что такое боль в груди. Никаких недомоганий не ведаю.

— Тем лучше,— ответила я.

— Что касается вас, мадемуазель,— сказал он,— простужены вы или нет, личико у вас пресвеженькое, и притом наипрелестнейшее!

— Вы очень любезны,— ответила я.

— О! Я сказал сущую правду,— подхватил он.— Париж велик, но уж наверняка немного найдется в нем особ женского пола, кои могли бы похвалиться таким телосложением, как у вас, мадемуазель, и такой привлекательностью.

— Сударь,— заметила я,— право, я совсем не заслуживаю подобных комплиментов. Я отнюдь не притязаю на красоту, не будем говорить обо мне, прошу вас.

— Мадемуазель, я говорю то, что вижу, и любой другой на моем месте наговорил бы вам столько же и еще пол-столько комплиментов,— ответил он.— Вы не должны гневаться, ибо для вас невозможно избежать их,— разве только что вы спрячетесь, а это будет крайне досадно, так как нет на свете барышни, более достойной уважения. Право же, я считаю для себя счастьем, что увидел вас, и еще большим для меня счастьем будет видеть вас постоянно и оказывать вам услуги.

— Мне, сударь? Мы же встретились случайно, и, по всей вероятности, я ни разу в жизни больше не увижу вас.

— Ну, почему же ни разу в жизни, мадемуазель? — возразил он.— Это как вам будет угодно, все зависит от вас. И если моя особа не очень для вас противна, наша встреча могла бы иметь многие последствия; только от вас зависит, чтобы наше знакомство привело к нерасторжимому, вечному союзу. Что касается меня, то я весьма этого желаю. Больше всего на свете я стремлюсь к этому, и моя искренняя склонность к вам побуждает меня признаться в ней. Правда, я лишь несколько минут — и притом впервые — имею честь видеть вас, мадемуазель, вы, пожалуй, скажете, что я слишком скоро отдал вам свое сердце, но ведь это зависело от ваших достоинств и красоты вашей. Право же, я не ожидал встретить столь очаровательную особу; и поскольку мы говорим о таком предмете, осмелюсь заверить вас, мадемуазель, что я жажду счастья понравиться вам и получить право обладать столь прелестной особой.

— Как, сударь? — воскликнула я, не желая отвечать на столь неуклюжие и грубые изъяснения в нежных чувствах.— Вы не ожидали встретить «столь очаровательную особу»? Так вы, стало быть, знали, что увидите меня здесь? А кто вас предупредил?

— Да, я знал, мадемуазель,— ответил он.— Не стоит больше скрывать это от вас; как раз обо мне говорила вам мадемуазель Като, когда везла вас сюда, она мне это передала.

— Как! — воскликнула я опять.— Стало быть, вы, сударь, и есть тот самый человек, которого прочат мне в мужья?

— Совершенно верно, я ваш покорнейший слуга,— сказал он.— Как видите, я имел полное основание сказать, что наше знакомство продлится долго, если вы на это будете согласны; я нарочно прогуливался в саду, и мне позволили встретиться здесь с вами, для того чтобы мы могли побеседовать. Мне посулили, что я увижу весьма приятную девицу, но то, что я увидел, превосходит все мои ожидания; и таким образом я нынче пойду под венец по нежной любви, а не по рассудку и не из корысти, как я думал. Да, мадемуазель, я действительно полюбил вас, я восхищаюсь совершенствами, какие нашел в вас, подобных я еще никогда не встречал, поэтому-то я сначала и смущался в разговоре с вами; хотя у меня много знакомых барышень, я еще ни в одну не был влюблен. Вы самая прелестная из всех, и в вашей воле решить, каковы должны быть последствия нашего знакомства. Вы вполне в моем вкусе, остается только узнать, подхожу ли я вам. Кроме того, мадемуазель, вы можете справиться, каков мой нрав и характер, и я уверен, что вы получите хорошие отзывы обо мне; я не игрок и не распутник, могу похвастаться, что я человек степенный и думаю лишь о своем жизненном поприще — даже теперь, когда я еще холост, а когда обзаведусь семьей, то уж, конечно, хуже не стану. Наоборот — жена и дети делают человека еще более домовитым. Что касается моего состояния, то в настоящее время оно не так уж велико. Отец мой любил попировать и повеселиться, а от этого семейство не разбогатеет; у меня к тому же есть еще брат и сестра; я, правда, старший сын, но все-таки наследство-то родительское не одному мне достанется, делить придется на три части. Мне, однако ж, кое-что дадут вперед, по случаю моей женитьбы; но я за этим не гонюсь; тут главное другое: как только наш брачный контракт будет подписан, мне сейчас же пожалуют хорошее место и приставят к выгодным делам; не считая того, что уже три года я коплю помаленьку, откладывая из своего жалованья; сейчас у меня маленькая должность и оклад не велик, а теперь буду получать хорошие деньги; так что мы с вами, как видите, скоро заживем в достатке — при той протекции, которая у меня есть. Вы это узнаете из собственных уст господина де ... (он назвал имя министра); я сказал вам чистую правду, дорогая моя,— добавил он и, взяв мою руку, хотел ее поцеловать. Мне стало противно.

— Потише! — сказала я с отвращением, которое не могла скрыть.— Не давайте волю рукам. Мы с вами еще не договорились. Кто вы такой, сударь?

— Кто я такой? — переспросил он смущенным и вместе с тем обиженным тоном.— Я имею честь быть сыном кормилицы госпожи де ... (он назвал жену министра),— таким образом, она мне молочная сестра, вот и все. Моя мать получает от нее пенсию; сестра моя состоит у нее старшей горничной; эта дама любит всю нашу семью и хочет позаботиться о моей судьбе. Вот кто я такой, мадемуазель. Может быть, тут что-либо коробит вас? Вы полагаете, что я неподходящая для вас партия?

— Сударь, я не собираюсь выходить замуж,— сказала я.

— Может, я вам не нравлюсь? — спросил он.

— Нет,— сказала я.— Но если я когда-нибудь выйду замуж, то хочу, по крайней мере, любить своего мужа, а я еще не люблю вас. Потом посмотрим.

— Вот досада! Как мне не везет! — ответил он.— Мне не так уж трудно найти невесту — всего лишь неделю тому назад мне сватали тут одну девицу, ей достанется хорошее наследство от тетки, а к тому же у нее есть отец и мать.

— А я, сударь, сирота, и вы делаете мне слишком много чести.

— Я этого не говорю, мадемуазель, и совсем не то у меня на уме, но, право, никогда бы я не подумал, что у вас столько презрения ко мне,— заявил он.— Я полагал, что вы имеете меня в виду, по случаю обстоятельств, в коих находитесь, обстоятельств, весьма огорчительных и не очень благоприятствующих замужеству. Извините за откровенность, но я говорю это по дружбе и желая вам добра. Бывают случаи, кои не следует упускать, особливо когда имеешь дело с людьми, которые, как я, например, не только не придирчивы, но и не очень требовательны. Вступая в брак, каждый жених всегда рад иметь хорошую родню со стороны невесты, а я готов обойтись без этого, примите во внимание.

— Ах, сударь! Странные речи вы ведете! — сказала я, взглянув на него с негодованием.— Ваша любовь, отнюдь не отличается учтивостью. Оставим все это, прошу вас.

— Ну, как угодно, мадемуазель,— ответил он, вставая.— Мне от этого ни тепло, ни холодно, но позвольте сказать, вам нечем так уж гордиться. Не вышло с вами, — к глубокому моему сожалению, конечно, — найдется другая. Вам думали сделать удовольствие, а вовсе не обидеть вас. Вы, разумеется, хороши собой, об этом спору нет, и очень приглянулись мне, но, вообще-то говоря, еще неизвестно, кто из нас больше потеряет. Я ведь ни к чему не придирался, и, хотя у вас ничего нет, я бы вас все равно уважал, почитал и лелеял, но раз это вас не устраивает, я ухожу, мадемуазель. Прощайте, остаюсь вашим покорнейшим слугой.

— Прощайте, сударь, — сказала я, — я тоже ваша покорнейшая слуга.

Он сделал несколько шагов, как будто собираясь уйти, но тут же вернулся.

— Однако ж, мадемуазель, я подумал о том, что вы тут остаетесь одна. Пока за вами не пришли, может быть, мое общество на что-нибудь вам пригодится. Честь имею предложить его вам.

— Очень вам благодарна, сударь,— ответила я со слезами на глазах, не потому, что он собирался уйти, как вы можете подумать, но от обиды, что меня втянули в такое оскорбительное для моей гордости приключение.

— Надеюсь, не я виновник ваших слез, мадемуазель,— добавил он.— Я же не сказал ничего обидного для вас.

— Нет, сударь,— промолвила я.— Я на вас не сетую, но вам не стоит оставаться — вот идет та особа, которая привезла меня сюда.

В самом деле, я заметила вдалеке мадемуазель Като (так он назвал эту женщину), и, быть может, потому, что Он не хотел сделать ее свидетельницей холодного приема, который я оказала его ухаживанию, он удалился прежде, чем она подошла ко мне, и даже свернул в другую аллею, чтобы не встретиться с ней.

— Почему же господин Вийо ушел от вас? — сказала эта женщина, подойдя ко мне.— Неужели вы прогнали его?

— Нет,— ответила я.— Но вы как раз пришли, а нам больше нечего было сказать друг другу.

— Ну как, мадемуазель Марианна? — спросила она.— Правда, он славный малый? Как видите, я вас не обманула. Даже не будь у вас напастей, хорошо вам известных, разве могли вы мечтать о таком муже? Право, господь очень милостив к вам. Идемте скорей,— добавила она,— нас ждут.

Ничего не ответив, я печально встала и последовала за ней. Одному богу известно, как тяжко мне было тогда!

Мы прошли через длинную анфиладу покоев и оказались в большой зале, где теснилась целая толпа челядинцев. Я, однако ж, увидела там и двух человек барского вида — молодого человека, лет двадцати четырех — двадцати пяти, весьма благородной наружности, и другого, зрелых лет, похожего на офицера; они беседовали друг с другом у окна.

— Подождите здесь минутку,— сказала та женщина, которая привела меня.— Я сейчас доложу, что вы приехали.— Она вошла в какую-то комнату и через минуту вышла оттуда.

Но в этот короткий промежуток времени, когда она оставила меня одну, вышеупомянутый молодой человек прервал свою беседу и, устремив на меня глаза, стал весьма пристально разглядывать меня. И, при всей своей тоске душевной, я заметила это.

Такие вещи не ускользают от внимания женщин. Как бы ни были мы глубоко огорчены, наше тщеславие делает свое дело, оно не дремлет, и гордость своим очарованием — совсем особое чувство, от которого нас ничто не отвлекает. Я даже расслышала, как этот молодой человек с восхищением сказал своему собеседнику:

— Что за милочка! Видали вы когда-нибудь этакую прелесть?

Я опустила глаза и отвернулась; но все же мне было приятно, я почувствовала мимолетное удовольствие, не оторвавшее меня, однако, от моих грустных мыслей. Нечто подобное испытываем мы, вдохнув мимоходом благоухание красивого цветка.

— Пожалуйте,— сказала мне моя проводница, выйдя из дверей. Я последовала за нею, и те два человека, о которых я говорила, вошли вместе с нами. В комнате я увидела пять или шесть дам и троих мужчин: двое из них, как мне показалось, были судейскими, а третий — военный. Господин Вийо (вы знаете, кто это) тоже тут оказался — он сидел со смущенным видом в сторонке, у двери.

Я сказала «трое мужчин», но не упомянула о четвертом, хотя он-то и являлся главным лицом, будучи хозяином дома; последнее я заключила из того, что он был без шляпы. Я подумала, что передо мной сам министр, и моя провожатая подтвердила это.

— Мадемуазель, это господин де...,— сказала мне она и назвала фамилию министра[16].

Это был человек в годах, высокого роста, благообразный и представительный; весь его облик ободрял вас, успокаивал, внушал доверие и был как бы залогом доброты, с коей этот вельможа отнесется к вам, и справедливости, которую он вам окажет.

Время не столько наложило печать старости на его черты, сколько сделало их почтенными. Представьте себе лицо, на которое приятно смотреть, не думая о возрасте его обладателя; приятно было чувствовать, какое глубокое уважение он вызывает в людях; даже в признаках здоровья, коим оно было отмечено, чувствовалось что-то почтенное, казавшееся не столько следствием темперамента, сколько плодом мудрости, благородства и душевного спокойствия.

Добрая душа и мягкость нрава ясно отражались в его наружности, она оставалась любезным и утешительным образом прежнего его обаяния, была украшена прелестью его характера, а эта прелесть не имеет возраста.

Таков был министр, перед которым я предстала. Я не стану говорить о его правлении — этот предмет превосходит мое понимание.

Я только передам то, что сама слышала от других.

В его манере управлять была совсем особая похвальная черта, до него не встречавшаяся ни у одного министра.

У нас были министры, чьи имена навсегда вошли в нашу историю; их можно назвать великими людьми, но в Управлении государственными делами они уж очень заботились о том, чтобы приковать внимание умов к своей деятельности и всегда казаться занятыми глубокой политикой. В представлении простых смертных их постоянно окружала тайна; они были очень довольны, когда от них ждали высоких подвигов прежде, чем они их совершали, когда считалось, что они искусно разрешат трудности в каком- нибудь щекотливом деле прежде, чем им удавалось это сделать. Им льстило такое мнение о них, и они всячески добивались этой чести,— уловки тщеславия, по правде говоря, можно и простить этим гордецам ради достигнутых ими успехов.

Словом, никто не знал, куда они идут, но все видели, что они шагают; никто не знал, какая цель их движений, но все видели, что они шевелятся, а им нравилось, что на них смотрят, и они говорили: «Поглядите на меня».

А этот министр, наоборот, правил, как говорили, в духе мудрецов, чье поведение исполнено мягкости, простоты, далеко от всякой пышности и стремления к личной выгоде; такие люди хотят приносить пользу и не ищут похвал, совершают великие деяния единственно ради того, что это нужно другим, а не ради того, чтобы прославиться. Они отнюдь не предупреждали, что будут действовать искусно, а довольствовались тем, что так и действовали, и даже не замечали своей ловкости. Они вели себя так скромно, что их начинания, чрезвычайно достойные уважения, смешивались с самыми обычными действиями,— с виду ничто их не отличало, никто не трубил о том, какого труда стоили мероприятия, которые они проводили благодаря своим дарованиям и без всякого хвастовства; они вкладывали в эти дела всю свою гениальность и ничего не добивались для себя; поэтому и случается, что люди, которые пользуются плодами их трудов, принимают их беззаботно и больше бывают довольны, чем изумлены. И только мыслящих людей отнюдь не обманывает простота в поведении тех, кто руководит ими.

Таким правителем был и министр, о котором идет речь. Нужно ли было преодолеть почти непреодолимые препятствия, исправить почти непоправимую беду, добиться славы, выгоды, земельных владений, необходимых государству, сделать сговорчивым врага, который напал на страну, введенный в заблуждение ее миролюбием, временными ее затруднениями или скромным характером правителя,— он всего добивался, но без всякого фанфаронства, столь же просто и без всякой суматохи, как делал и все остальное. Он принимал такие мирные, такие незаметные меры, так мало стремился стяжать почет, что вполне можно было обойти его похвалами, несмотря на всю его достойную уважения деятельность.

Он был как бы отцом семейства, который печется о благополучии, о покое и разумном поведении своих детей, делает их счастливыми, не хвастаясь своими заботами о них, — зачем ему их похвалы? Дети, со своей стороны, не очень-то дивятся отцовским заботам, но любят отца.

И такого рода правление, которое впервые показал этот министр,— явление совершенно новое и почтенное; оно дает весьма мало пищи праздному любопытству, но внушает доверие и спокойствие подданным.

Что касается чужестранцев, они считали этого министра человеком справедливым, с которым им и самим волей-неволей приходится соблюдать справедливость; он научил их умерять свои притязания и не опасаться никаких злых посягательств с его стороны — вот что говорили о нем.

Вернемся к делу. Мы находимся в его кабинете.

Из всех особ, окружавших нас, а было их человек семь или восемь, мужчин и женщин, одни, казалось, смотрели на меня с любопытством, а другие насмешливо и презрительно. К числу последних относились родственники Вальвиля; я это заметила позднее.

Я уже сказала вам, что молочный брат хозяйки дома — тот молодой человек, которого предназначили мне в мужья,— тоже находился здесь; добавьте еще двоих мужчин, коих я видела в зале и которые вошли в кабинет вслед за нами.

Сначала меня ошеломило такое судилище, но смущение мое прошло очень быстро. Дойдя до крайнего отчаяния, человек уже ничего не боится. К тому же меня обидели, а я никого не обижала; меня преследовали; я любила Вальвиля, у меня его отнимали; я полагала, что мне теперь страшиться нечего, даже самая грозная власть в конце концов теряет возможность пугать угнетаемую ею невинность.

— Она и в самом деле хорошенькая. Вальвиля, пожалуй, можно извинить,— с улыбкой сказал министр, обращаясь к одной из дам (то была его жена).— Да, очень хорошенькая.

— Ну, для любовницы сойдет,— сердитым тоном отозвалась другая дама.

В ответ на эти слова я только бросила на нее холодный и равнодушный взгляд.

— Тише, тише! — сказал министр этой особе.— Подойдите ближе, мадемуазель,— добавил он, повернувшись ко мне.— Говорят, господин де Вальвиль вас любит. Верно ли, что он думает жениться на вас?

— По крайней мере, так он мне сказал, монсеньор,— ответила я.

И тут две или три дамы разразились громким и презрительным смехом. Я опять только посмотрела на них, а министр мановением руки заставил их замолчать.

— У вас нет ни отца, ни матери и вы не знаете, кто вы такая? — сказал он мне затем.

— Это правда, монсеньор,— ответила я.

— Так вот,— добавил он,— посмотрите на себя трезво и больше не думайте об этом браке. Я его не допущу, но постараюсь вознаградить вас; я позабочусь о вас. Вот этот молодой человек — подходящий для вас жених, он очень славный малый, и я продвину его; вам следует выйти за него. Вы согласны?

— Я не хочу выходить замуж, монсеньор,— ответила я,— и умоляю вас не настаивать. Решение мое бесповоротно.

— Даю вам еще двадцать четыре часа на размышление,— сказал министр.— Сейчас вас отвезут обратно в монастырь, а завтра я за вами опять пришлю. Прошу не бунтовать, все равно вы больше не увидите Вальвиля. Я тут наведу порядок.

— Мои чувства не изменятся, монсеньор,— возразила я.— Я ни за что не выйду замуж, тем более за человека, попрекнувшего меня моими несчастьями. Поэтому вы уже и сейчас можете решить, что делать со мною,— бесполезно второй раз привозить меня сюда.

Едва я промолвила эти слова, как доложили о Вальвиле и его матери, и оба они тотчас вошли.

Судите сами, как мы изумились все трое. Они проведали, что министр принимал участие в моем похищении, и примчались, чтобы вызволить меня.

— Как! Дочь моя, ты здесь? — воскликнула госпожа де Миран.

— Ах, матушка, это она! — воскликнул Вальвиль.

Все остальное я расскажу вам в седьмой части, которая со второй, вероятно, страницы начнется с обещанной мною истории монахини; приступая к шестой части, я не думала, что эта история отодвинется так далеко.

ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ

Вспомните, дорогая, вторая часть моего повествования весьма долго не приходила к вам, вы даже были убеждены, что она никогда не придет. Третью тоже долго привелось ждать,— вы даже сомневались, послала ли я ее вам. Четвертая пришла с немалым запозданием, но вы все-таки ее ждали, хотя и называли меня лентяйкой. Что касается пятой, вы не рассчитывали, что она придет так скоро. Шестая, к вашему удивлению, пришла еще скорее, когда вы, вероятно, не прочли и половину рукописи, а вот вам седьмая часть. Ну, скажите, пожалуйста, как вы, исходя из всего этого, определите мой характер? Назовете меня ленивицей? Нынешнее мое проворство докажет обратное. Назовете торопыгой? Прошлая моя леность не сулила проворства.

Ну, какова же я в этом отношении? О, я такова, какой вы всякий раз меня видите,— быть может, такая же, как и вы, да и вообще как все люди, и поведение мое зависит от моего нрава и моей фантазии: иной раз я достойна похвал, а иной раз вполне заслуживаю порицания. А разве не со всеми так бывает? У бесчисленного множества людей я наблюдала недостатки и хорошие качества, в устойчивость которых верила и ошибалась при этом; я имела право считать человека великодушным, а он оказывался мелочным; я считала другого мелочным, а он вдруг оказывался великодушным. Раньше вы терпеть не могли книг, а теперь читаете запоем; может быть, скоро вам надоест чтение; быть может, я опять стану лентяйкой.

На всякий случай продолжим нашу историю. Мы остановились на нежданном-негаданном появлении госпожи де Миран и Вальвиля.

Никому и на ум не приходило, что они могут явиться, а потому не было дано никаких распоряжений на этот случай.

Все внимание обращено было на то, чтобы покончить дело в один день и выбрать для разбора его такое время, когда меньше всего можно ожидать гостей.

К тому же все воображали, что госпожа де Миран не догадается, к кому надо обратиться, чтобы разузнать о моей участи, и ей останется неизвестным, что сам министр принимал участие в моем похищении; но вспомните ту посетительницу, которая навестила меня в монастыре за два-три дня до того,— некую долговязую, худую, иссохшую даму; как вам уже известно, я тотчас сообщила госпоже де Миран об этом посещении и описала наружность зловещей посетительницы, а госпожа де Миран ответила в записке, что по этому портрету она узнает привидение, о коем идет речь.

Именно ее посещение и навело матушку на мысль о том, кто был виновником моего похищения, этой догадкой она и руководствовалась в своих поисках исчезнувшей дочери.

Моя история должна была выплыть наружу: госпожа де Фар, несомненно, все разболтала; долговязая худая дама оказалась достаточно осведомленной, она была злая и чванливая женщина; в ее речах при нашем свидании в монастыре сквозили дурные намерения,— очевидно, она-то и всполошила всех родственников, заставила их выступить в поход, чтобы не допустить оскорбления, которое собиралась нанести им госпожа де Миран, введя меня в свою семью; мое исчезновение могло быть лишь следствием их заговора.

Но как они похитили меня? Самочинно? Пустили в ход только свою ловкость? А может быть, получили разрешение на свой заговор? Может быть, даже они действуют при поддержке властей?

За мной приехали в карете. Какая ливрея была на кучере? Какова была наружность той женщины, которую якобы прислала моя матушка, чтобы привезти меня к ней из монастыря? Госпожа де Миран и ее сын провели настоящее расследование и все разузнали.

Сестра привратница видела кучера, она вспомнила, какая на нем была ливрея; она видела ту женщину, о которой шла речь, и запомнила ее черты, довольно приметные: лицо у нее было широкое и очень смуглое, рот большой, нос длинный; узнать такую нетрудно. Моя матушка и Вальвиль по описанию узнали в ней одну из горничных в доме госпожи де... жены министра, их родственницы.

На кучере была ливрея коричневого сукна с желтым галуном — такую ливрею носили слуги высокого должностного лица, двоюродного брата моей матушки, с которым они виделись чуть ли не ежедневно.

Какой вывод из всего этого можно было сделать? Не только тот, что тут орудовала родня госпожи де Миран и Вальвиля, но и тот, что сам министр ее поддерживал, поскольку его супруга поручила одной из своих горничных увезти меня; прийти к такому заключению было вполне естественно.

Все эти сведения они, впрочем, получили лишь на следующий день после моего похищения. В самый день похищения госпожа де Миран приехала после обеда, как и обещала мне в записке, о которой я говорила; но когда она явилась, сестра привратница, от которой только и можно было разузнать хоть что-нибудь, отсутствовала — ее послали с какими-то поручениями, так что пришлось приехать на следующее утро, чтобы поговорить с ней, и они прибыли уже довольно поздно, около полудня. Матушка чувствовала себя плохо и не могла выехать из дому в ранний час.

Мое похищение терзало ее сердце скорбью и тревогой. Право, она была словно мать, потерявшая дочь,— так мне рассказывали монахини моего монастыря и сестра привратница.

Ей стало дурно, когда она узнала, что со мной случилось, пришлось приводить ее в чувство; она не переставая плакала.

— Должна признаться, что я люблю ее,— говорила она настоятельнице, которая и передала мне ее слова.— Я так привязалась к ней, сударыня, да ее и нельзя не полюбить. Какое это сердце, какая душа, какой удивительный ум! Вы знаете, что у нее ничего нет, но вы и представить себе не можете, до чего ж я считаю ее благородной, великодушной, бескорыстной. Бедная моя девочка! Я не только люблю, я очень уважаю ее. Она обнаружила такие черты характера, которые умиляют меня до глубины души. Она любит меня самое, мое чувство к ней дороже для нее, чем помощь, которую я ей оказываю. Разве это не восхитительно при ее положении? Мне думается, она скорее умрет, чем решится чем-нибудь огорчить меня. И она так щепетильна, что если бы я разлюбила ее, она не стала бы ничего брать от меня. Я говорю вам сущую правду. И вот я потеряла свою дочку. Как же мне теперь ее найти? Что сделали с ней эти негодяи, мои родственники? Куда они девали ее?

— Но, сударыня, зачем им понадобилось похищать ее? — отвечала ей настоятельница.— Почему им было сердиться на то, что вы из милосердия делаете ей добро? Что им за интерес препятствовать этому?

— Увы, сударыня! — сетовала госпожа де Миран.— Все дело в том, что мой сын не чванлив и не тщеславен: у него достаточно здравого смысла, чтобы отдать ей справедливость, и достаточно сердечности, чтобы почувствовать, чего она стоит; они боятся, как бы он не слишком горячо полюбил ее и как бы я тоже не слишком нежно ее полюбила и не позволила бы сыну жениться на этой девушке. Рассказывать, как и где он ее видел, сейчас некогда, но вот в чем источник преследований, коим они ее подвергли. Из-за несчастной случайности они все узнали, по вине одной моей родственницы, глупейшей женщины и ярой сплетницы, которая не смогла придержать свой болтливый язык. Кстати сказать, они не ошибаются, опасаясь моей нежной любви к Марианне. Я считаю эту девочку сокровищем и полагаю, что осчастливила бы любого разумного мужчину, если бы женила его на ней.

Видите, как госпожа де Миран любила меня! Об этом свидетельствует откровенность ее признаний: она говорила все, она уже ничего не скрывала; она, которая требовала от нас с Вальвилем осмотрительности, сдержанности и благоразумия, вдруг под наплывом нежности ко мне, переполнявшей ее чувствительную душу, позабыла, что ей самой нужно молчать, и первая выдала нашу тайну; все вырвалось у нее в минуту смятения сердца. О, чудесное смятение, за которое я перед матушкой в неоплатном долгу, как ни была велика моя любовь к ней! Воспоминание об этом мгновении до сих пор исторгает у меня слезы. Да, дорогая моя, я все еще оплакиваю ее. Ах, боже мой, сколь моя душа обязана ей!

Увы! Больше нет у меня дорогой моей матушки, светлой, чистой души, и наша нежная любовь теперь живет лишь в моем сердце.

Пойдемте дальше, я слишком пространно об этом говорила, даже забыла о пришедшем в отчаяние Вальвиле, коего госпоже де Миран еще предстояло утешать; мать запретила ему показываться, и, когда она расспрашивала привратницу, он сидел в карете; и вот, собрав все сведения, она с тоской в душе, совсем больная, помчалась к министру в уверенности, что именно к нему надо ехать, чтобы услышать вести обо мне и найти меня.

Из всех своих родственников она больше всех была близка с госпожой де... супругой министра, и та тоже была очень к ней расположена; и хотя стало ясно, что эта дама потворствовала семейному заговору, матушка не сомневалась, что она с трудом на это решилась и теперь примет ее сторону, если им удастся поговорить.

И она правильно думала о госпоже де... Та и в самом деле сразу же отказалась поддерживать замысел родственников и, как вы увидите, выразила желание, чтобы меня оставили в покое.

Итак, госпожа де Миран и Вальвиль вдруг появились в той комнате, где мы находились. Матушка сперва спросила не министра, а его супругу, и слуги, которых ни о чем не предупредили, не зная, что делается в этой комнате, пропустили туда матушку с Вальвилем, немедленно отворив перед ними дверь.

Лишь только оба они увидели меня (я, кажется, об этом уже говорила), они вскрикнули. «Как! Дочь моя, ты здесь?» — закричала госпожа де Миран. «Ах, матушка, это она!» — воскликнул Вальвиль.

Увидев госпожу де Миран, министр встретил ее любезной улыбкой, но, как мне кажется, не мог побороть в душе некоторого смущения (ведь он был добрый человек, и ему говорили, что моя покровительница очень любит «эту девчонку»). Что касается родственников, они поклонились ей с крайне строгим видом, бросив на нее холодный, осуждающий взгляд, и отвели от нее глаза.

Вальвиль смотрел на них в упор, но ему велено было молчать: только с этим условием матушка и взяла его с собой. Все остальные, по-видимому, были исполнены внимания и любопытства: положение обещало нечто занимательное.

Супруга министра первой нарушила молчание.

— Здравствуйте, сударыня,— сказала она матушке.— Признаться, мы не ждали вас, и очень боюсь, что вы будете досадовать на меня.

— Ну вот еще, сударыня, с чего бы ей досадовать? — тотчас вмешалась долговязая и худая родственница (я позабыла ее имя и помню только ее странную наружность).— С чего бы ей досадовать, скажите на милость? — добавила она злобным и желчным тоном, вполне соответствующим ее физиономии.— Разве госпожа де Миран может огорчаться, что ей оказывают услугу и избавляют ее от укоров всей родни?

— Вы вольны думать о моих поступках все, что вам угодно, сударыня,— равнодушным тоном ответила госпожа де Миран,— но уж я не стану сообразовываться с вашим суждением. Мы с вами слишком непохожи друг на друга по характеру и потому никогда не будем сходиться во мнениях; я не одобряю ваши чувства, а вы не одобряете моих, но я ничего не говорю вам об этом. Последуйте моему примеру.

Вальвиль весь побагровел, у него засверкали глаза, я видела по его частому дыханию, что он с трудом сдерживает гнев, что у него колотится сердце.

— Сударь,— продолжала госпожа де Миран, обращаясь к министру,— я приехала повидать вашу супругу, и вот причина моего раннего визита,— добавила она, указывая на меня.— Я узнала, что одна из служанок госпожи де... якобы от моего имени явилась в монастырь, куда я поместила эту девушку, и увезла ее оттуда; надеюсь, что ваша супруга скажет мне, зачем это было сделано, так как я ничего тут не могу понять. Неужели хотели для забавы встревожить меня? Что за намерения были у тех, кому вздумалось похитить юную девушку, в которой я принимаю участие? Замысел исходит не от вашей супруги, я в этом уверена, я отнюдь не смешиваю ее с истинными виновниками похищения, которые, самое большее, добились, чтобы она согласилась на него. Я не корю и вас, сударь, вас тоже уговорили, вот и все. Но каким предлогом воспользовались? На чем мог основываться столь странный поступок? Какое преступление совершила мадемуазель Марианна?

— «Мадемуазель»? — с насмешливым видом воскликнула безыменная родственница.— «Мадемуазель»? Кажется, я слышала, что ее зовут просто Марианна, а впрочем, пусть она зовется любым именем, так как неизвестно, откуда она взялась, с ней ни в чем нельзя быть уверенным, можно только строить догадки; но зачем еще именовать ее «мадемуазель»? Эту маленькую любезность вы, вероятно, оказываете ей по причине некоторой ее миловидности.

При этих словах Вальвиль больше не мог сдерживать свои чувства и посмотрел на нее с горькой и презрительной усмешкой, которую она заметила.

— Юный мой кузен,— сказала она ему,— вам мои речи не нравятся, мы это знаем, но вы могли бы и не смеяться над ними.

— А если я нахожу ваши речи забавными, почтенная кузина, почему же мне и не посмеяться? — ответил он.

— Замолчите, сын мой,— тотчас остановила его госпожа де Миран.— А вас, сударыня, прошу предоставить мне говорить так, как я хочу и как считаю приличным. Если бы мадемуазель Марианна имела дело с вами, вы были бы вольны называть ее, как вам угодно, а мне приятно называть ее мадемуазель; однако ж, когда мне захочется, я называю ее и просто Марианной, это не имеет значения, ибо не умаляет уважения, которое я считаю своим долгом выказывать ей; я взяла на себя заботы о ней, и это дает мне особые права, каких у вас нет; но никогда я не позволю себе обращаться с ней бесцеремонно, как вы это делаете, воображая, что вам позволительно третировать ее. У каждого свой образ мышления, и я думаю не по-вашему; я никогда не стану оскорблять человека, пользуясь его бедой. Господь скрыл от нас, кто родители Марианны, и я не могу этого узнать; я хорошо вижу, что она достойна жалости, но не понимаю, почему ее надо унижать из-за этого, одно не влечет за собой другое; наоборот, разум и человечность, не считая религии, побуждают нас щадить людей, оказавшихся в таких обстоятельствах, как у нее. Стыдно обращать против несчастных низкое положение, в которое их низвергла судьба; совсем не пристало выказывать им презрение, их несчастья заменяют во мнении благородных сердец высокое звание, особенно когда дело идет о такой девушке, как мадемуазель Марианна, и о горькой доле, подобной ее участи. И поскольку вы, сударыня, знаете, что с ней случилось, вам, значит, известно, что есть почти верные признаки, что ее отец и мать, убитые во время их путешествия, когда ей было лишь два или три года, являлись весьма знатными чужестранцами; такого мнения люди держались о них в свое время. Вы знаете, что они взяли с собой в дорогу двух лакеев и горничную, которые тоже были убиты, как и все остальные пассажиры почтовой кареты; что малютка, одетая изящно, как и подобает ребенку высокопоставленных родителей, личиком походила на убитую даму; никто не сомневался, что это ее дочь; все эти сведения удостоверены были добродетельной особой, взявшей девочку на воспитание; все эти обстоятельства она перед смертью доверила святому человеку — доброму монаху, отцу Сен-Венсану, которого я знаю, и он, со своей стороны, подтвердит это перед всеми.

И тут посторонние слушатели, то есть не принадлежавшие к числу родственников госпожи де Миран, почувствовали жалость ко мне; даже кое-кто из родственников, наименее упорных моих гонителей, особенно госпожа де..., были растроганы; послышался легкий гул благоприятных для меня восклицаний.

— Итак, сударыня,— добавила госпожа де Миран, не прерывая своей речи,— вы хорошо видите, что все предположения говорят в ее пользу, и этого, кстати сказать, достаточно, чтобы оправдать наименование — мадемуазель, которое я прилагаю к ней; ведь я не могла бы отказать ей в этом из опасения обидеть ее. Тут и речи нет о галантности, это просто справедливость, ибо все требует, чтоб я воздала ей должное, если не хочу прибавить новых обид к тем, которые она уже изведала по воле случая; и вы сами, конечно, не посоветовали бы мне поступить так, ибо это, согласитесь, действительно было бы непростительным варварством, плачевным тщеславием, в особенности, повторяю, в отношении юной девушки с таким характером, как у мадемуазель Марианны. Я не очень довольна, что она все это слышит, но вы сами вынуждаете меня сказать, что ее наружность, которую вы находите привлекательной, в сущности, наименьшее ее достоинство; могу вас заверить, что по своей разумности, по высоким душевным качествам и по своим поступкам она больше может считаться девицей благородной, чем любая другая барышня, из какой бы знатной фамилии она ни была. А это, признайтесь, внушает уважение,— по крайней мере, я так полагаю. И всеми своими достоинствами, о которых я говорила, она обязана не своему знакомству с обычаями света, не полученному ею воспитанию, которое было очень простым, а, должно быть, все они были у нее в крови, а это, по-моему, самое важное.

— О, разумеется! — добавил Вальвиль, решившись вставить и свое слово.— Разумеется, так оно и есть. И если бы в свете именовали женщин — мадам или мадемуазель только в зависимости от их ума и сердца,— ах, сколько высокородных дам и девиц стали бы просто называться Манон или Като! Но, по счастью, у них не убили ни отца, ни матери и всем известно их происхождение.

Слушатели невольно засмеялись.

— Сын мой, я же вам запретила говорить,— довольно резко сказала госпожа де Миран.— Как бы то ни было,— продолжала она вслед за тем,— я покровительствую этой девушке, я делала ей добро и впредь намерена так поступать; она нуждается в моей помощи, и, право, любой порядочный человек может только позавидовать удовольствию, которое мне доставляют заботы о ней, каждый захотел бы быть на моем месте. Из всех моих добрых дел это самое похвальное; как не стыдно корить меня за него? Может быть, существуют законы, запрещающие иметь человечное, щедрое сердце? Может быть, богатый человек наносит оскорбление государству, если он принимает участие в судьбе особы, достойной помощи, и старается вознаградить ее за пережитые несчастья? Вот и все мое преступление, и пока мне не доказали, что это действительно преступление, я приехала, сударь, спросить: по какой причине так дерзко поступили со мной, почему подготовили вам и вашей супруге такой сюрприз? Я приехала за девушкой, которую я люблю и которую вы и сами полюбили бы так же, как я, если бы знали ее, сударь.

Она остановилась. Все молчали; я плакала, бросая на нее взгляды, свидетельствовавшие о моей привязанности к ней и умилявшие всех присутствующих; одна лишь неумолимая родственница, имя которой я запамятовала, нисколько не смягчилась и сидела с таким же сухим и негодующим видом, как и вначале.

— Любите ее, сударыня, любите на здоровье! Кто вам мешает? — сказала она, покачивая головой.— Но не забывайте, что у вас есть родственники и свойственники, которые не должны от этого страдать, и что с ними следует считаться. Только этого и требуют от вас.

— Ну, уж это оставьте, сударыня, оставьте! — ответила матушка.— Ни вам и ни кому другому я не позволю управлять моими чувствами; я не состою под вашей опекой. Всем вам я предоставляю право давать мне советы, но не делать мне выговоров; кстати сказать, именно вы, сударыня, подбивали остальных действовать и говорить определенным образом, я убеждена, что никто из них в глубине души не согласен с теми обвинениями, которые вы всем вложили в уста.

— Извините, сударыня, извините! — воскликнула гарпия.— Нам известны ваши намерения, и они всех нас оскорбляют. Короче говоря, ваш сын чересчур горячо любит эту ничтожную девчонку, и — что еще хуже — вы ему это позволяете.

— А если я действительно ему это позволяю, то кто же может ему это запретить? Кому из вас он обязан давать отчет в своих чувствах? — холодно сказала госпожа де Миран.— Более того, скажу вам, что я была бы весьма дурного мнения о моем сыне, не уважала бы его характера, если бы он сам не питал высокого уважения к этой «ничтожной девчонке», как вы выражаетесь, которую я не считаю такой уж «девчонкой» и такой уж «ничтожной», ибо одни лишь спесивые гордецы ставят себя выше ее.

При последних словах министр, слушавший этот диалог, опустив глаза и по-прежнему улыбаясь, вдруг взял себе слово, чтобы предотвратить ядовитые реплики.

— Да, сударыня, вы правы,— сказал он госпоже де Миран.— Можно лишь порадоваться вашему доброму отношению к этой прелестной девочке. Вы великодушны — черта почтенная, и несчастья, выпавшие на долю мадемуазель Марианны, заслуживают вашего сочувствия; ее наружность нисколько не противоречит тем добродетелям и достоинствам, какие вы находите в ней, вполне возможно, что они и есть у нее; и нас тревожат отнюдь не ваши заботы об этой девушке, не ваше благоволение к ней. Я сам готов принять участие в столь добром деле. Нас беспокоит лишь то, что, по слухам, господин де Вальвиль не только глубоко ее уважает, что вполне справедливо, но и питает к ней нежные чувства, и такие слухи весьма правдоподобны, ибо ваша питомица очаровательна. Словом, идут разговоры о том, что вы дали согласие на их брак в силу своей привязанности к мадемуазель Марианне,— вот что волнует всех ваших родственников.

— И я полагаю, что они имеют основание волноваться,— подхватила все та же злобная особа.

— Сударыня, я еще не все сказал, позвольте мне докончить, прошу вас,— сказал министр, не повышая голоса, но весьма решительно.— Госпожа де Миран заслуживает того, чтобы с ней говорили рассудительно. Весьма возможно,— добавил он,— что ваша юная питомица благородного происхождения, судя по всему тому, что вы нам рассказали, но по причине бедствия, которое постигло ее, вопрос этот, к сожалению, остается темным, и это может навлечь на вас упреки, ибо наши обычаи не допускают, чтобы в брачных союзах так мало считались с родословной. Я, однако, вполне разделяю ваше уважение к этой милой девушке и, конечно, не откажу ей в праве именоваться мадемуазель; так же, как и вы, я полагаю, что это должно делать даже в теперешнем ее положении; впрочем, заметьте, что мы с вами верим в ее благородное происхождение, но наше великодушное чувство, быть может, никто не будет разделять; по крайней мере, мы не можем ожидать его от любого и каждого, немногие способны на такое доверие. Наше с вами доверие — это как бы подарок, который мы ей делаем, а другие, пожалуй, и не захотят тратиться. Я охотно скажу вместе с вами, что они не правы, но они-то не почувствуют себя неправыми; они вам ответят, что в данном случае истина не установлена, и вам нечего будет возразить им, вы не сможете оправдаться в их глазах, если проявите чрезмерное великодушие и разрешите брачный союз, о котором ходят слухи. Я этим слухам нисколько не верю и не сомневаюсь, что вы рады будете снять с себя всякое подозрение в попустительстве, я даже нашел для этого легкий способ. Я придумал, как устроить судьбу мадемуазель Марианны, выдав ее за молодого человека, сына честных людей; у жениха есть кое-какие средства, а я еще увеличу их, и, выйдя за него, она займет весьма приличное положение. Я для того и послал за мадемуазель Марианной, чтобы предложить ей эту партию, но она ответила отказом, хотя это вполне приличная и даже выгодная партия; и вот, чтобы склонить ее к разумному решению, я счел своим долгом прибегнуть к некоторой строгости, тем более что делаю это ради собственного ее блага. Я даже пригрозил выслать ее из Парижа, но она продолжает упорствовать; как, по-вашему, разве это разумно? Присоединитесь ко мне, сударыня; своими заботами вы приобрели влияние на нее, постарайтесь, пожалуйста, убедить ее. А вот и жених, о котором идет речь.

И он указал на господина Вийо. Тот, хоть и обладал довольно приятной наружностью, имел в эту минуту донельзя жалкий вид бедного и ничтожного человечка, привыкшего и раболепствовать и повиноваться, даже и не помышлявшего о своем достоинстве,— человека, которому преспокойно можно сказать: «Подите вон», зная, что он не посмеет обидеться.

Вот каким он был в эту минуту, и лицо его выражало вовсе не стыд, а смирение.

— Господин Вийо человек очень мягкий и весьма благонравный,— продолжал свою речь министр.— Живя в супружестве с мадемуазель Марианной, он будет обращаться с нею хорошо, памятуя, что он обязан ей состоянием, которое я обещал ему ради нее,— я очень советую ему никогда этого не забывать.

Молочный брат его супруги ответил лишь низким поклоном, чуть не простерся ниц перед благодетелем.

— Надеюсь, вы одобряете то, что я предпринял, сударыня? — сказал министр, обращаясь к моей матушке.— Довольны вы? Мадемуазель Марианна останется в Париже. Вы ее любите и не потеряете возможности видеть ее — обещаю вам это, иначе я и не мыслю, как можно разрешить данный вопрос.

Тут госпожа де Миран посмотрела на господина Вийо, и тот поблагодарил ее еще одним нижайшим поклоном, хотя взгляд, которым она пронзила его, отнюдь не требовал признательности. А затем матушка промолвила, покачивая головой:

— Они друг другу не пара, трудно поверить, чтобы он пришелся Марианне по душе. Сударь, я действительно льщу себя уверенностью, что имею некоторое влияние на нее, как вы говорите, но в данном случае я не прибегну к нему — зачем заставлять ее так дорого заплатить за мои заботы о ней? Пусть Марианна решает, как хочет, она сама себе хозяйка. Ну как, мадемуазель? Согласны вы на то, что вам предлагают?

— Я уже все сказала, сударыня,— ответила я печально и почтительно, но с твердостью.— Я сказала, что предпочитаю остаться в девушках, и решения своего я не изменила. Несчастья мои очень велики, но страшнее всего то, что я родилась с таким сердцем, какого мне не следовало бы иметь, и, однако ж, я не могу совладать с ним. А при таком сердце я никогда не смогу полюбить того жениха, за которого меня прочат. Никогда! Я чувствую, что не привыкну к нему, я буду смотреть на него как на человека, не созданного для меня. От этой мысли я не избавлюсь. Как бы я ни осуждала себя за нее, как бы ни считала нелепым, что я так думаю, она всегда у меня будет, из-за этого я не смогла бы дать ему счастья, да и самой мне не удалось бы обрести покой душевный: разве я простила бы себе ту печальную жизнь, которую вел бы близ меня мой муж,— быть может, он любил бы меня, а мне был бы невыносим, меж тем как его могла бы одарить горячей любовью другая женщина; зачем же мне без всякой необходимости выходить за него и заставлять бедного нести бремя моей неприязни к нему? Итак, не стоит и говорить об этом браке. Благодарю вас, монсеньор, за ваше доброе намерение позаботиться обо мне; но, право же, это невозможно.

— Ну, так скажите нам, какое решение вы принимаете,— ответил министр.— Как вы хотите распорядиться своей судьбой? Может быть, вы предпочитаете постричься в монахини? Вам это уже предлагали. Монастырь можете выбрать по своему усмотрению. Ну подумайте хорошенько, ищите такой выход, который принесет вам успокоение. Вы же не допустите, чтобы из-за вас и дальше огорчали госпожу де Миран. Примите решение.

— Нет, сударь,— вмешалась моя гонительница,— нет, ей ничто не подходит. Ведь в нее влюблены, на ней готовы жениться, все уже согласовано; эта юная особа не уступит ни на йоту, если только тут не наведут порядок; она уверена в своей победе,— говорят, госпожа де Миран уже называет ее своей дочерью.

В ответ на эти слова министр сделал нетерпеливый жест, заставивший ее умолкнуть, и я смогла продолжить свою речь.

— Вы ошибаетесь, сударыня,— сказала я.— Напрасно вы опасаетесь, что господин де Вальвиль слишком сильно любит меня и даже хочет на мне жениться и что госпожа де Миран, снисходя к его просьбам, соглашается на это. Можете быть совершенно спокойны. Правда, госпожа де Миран, по доброте своей, заменила мне мать (говоря это, я заплакала), и, если я не хочу быть самым неблагодарным созданием в мире, я должна питать к ней любовь и уважение, как к родной матери, давшей мне жизнь, должна быть столь же покорна ее воле и так же чтить ее и даже гораздо больше, как иногда думается мне. Ведь я же не дочь ей, а между тем она, как вы верно сказали, обращалась со мною, будто со своей дочерью. Я ей никто, она спокойно могла бы оставить меня в том бедственном положении, в каком я оказалась, или же выразить мне мимоходом поверхностное сочувствие и сказать: «Мне очень жаль вас». А ведь она поступила совсем иначе, в ее доброте ко мне, в ее заботах, в ее материнском внимании есть что-то непостижимое. Я не могу думать о них, не могу смотреть на нее без слез любви и благодарности, не говоря ей в душе, что жизнь моя принадлежит ей и что я хотела бы иметь тысячу жизней, чтобы все их отдать за нее, если бы это понадобилось для ее спасения. Благодарю господа за то, что мне выпал случай сказать об этом всенародно; для меня бесконечная радость, больше которой никогда у меня не будет, излить перед всеми восторженную нежность, преданность и восхищение, которые я чувствую к ней. Да, сударыня, я вам чужая, я несчастная сирота, на которую, по неисповедимой воле господа, владыки нашего, обрушились всевозможные бедствия; но если бы пришли и сказали мне, что я дочь королевы, что, как наследная принцесса, я взойду на престол и буду править королевством,— я от всего бы отказалась, когда бы получить все это могла лишь ценой разлуки с вами; я и жить бы не могла, если бы потеряла вас; я привязалась к вам всей душой, во всем мире мне дороги только вы за то, что я нашла у вас истинное сострадание, за то, что вы дали мне приют, и за то, что вы, великодушная, так любите меня, хотя люди стараются, чтоб вы стыдились своей привязанности, и хотя все меня презирают.

И тут сквозь слезы я увидела, что многие из собравшихся отворачиваются, чтобы утереть глаза.

Желая скрыть свое волнение, министр слушал, потупившись. Вальвиль словно оцепенел и не сводил с меня страстного взгляда, забыв обо всем и обо всех окружающих, а матушка откровенно проливала слезы, не стесняясь того, что на нее смотрят.

— Ты еще не все сказала, Марианна? Заканчивай, но больше не говори обо мне, потому что тебя это слишком волнует,— сказала она, без лишних церемоний протягивая мне руку, которую и я так же просто поцеловала.— Заканчивай...

— Хорошо, сударыня,— ответила я.— Вы сказали, монсеньор, что вышлете меня из Парижа и даже куда-то далеко, если я откажусь выйти замуж за этого молодого человека,— промолвила я, обращаясь к министру.— В вашей власти это сделать, но я хочу сказать вам кое-что, для того чтобы не тревожились родственники господина де Вальвиля, опасающиеся, как бы мы с ним не поженились, этого никогда не будет, ручаюсь за это, даю в этом слово, а моему слову можно верить. Если я не постаралась успокоить их еще до прихода госпожи де Миран, извините меня, пожалуйста, монсеньор, я не решилась это сделать, так как считала невозможным, непорядочным отказаться от господина де Вальвиля, когда меня угрозами принуждали к этому; я подумала, что будет подлостью и неблагодарностью с моей стороны проявить так мало мужества в данном случае, тогда как у самого господина де Вальвиля достало мужества любить меня, любить так нежно, всем сердцем, любовью почтительной, несмотря на низкое мое положение, которое могло оттолкнуть его, меж тем как он если и обращал на это внимание, то лишь для того, чтобы еще больше любить и уважать меня. Вот мои соображения, монсеньор. Если бы я обещала вам больше не видеться с ним, он мог бы вообразить, что мне не горько расстаться с ним, раз я не захотела претерпеть гонения за мою любовь к нему; а я хотела, чтобы он узнал обратное и не сомневался бы, что я действительно отдала ему свое сердце; мне было бы очень стыдно, если бы этого не было. Быть может, я вижу его в последний раз, и, пользуясь этой нашей встречей, я хочу исполнить свой долг перед ним и вместе с тем сказать госпоже де Миран и ему самому, что то решение, которое ни страх, ни угрозы не могли заставить меня принять, я принимаю сейчас из чистой признательности к ней и к ее сыну. Нет, сударыня, нет, великодушная моя матушка, нет, господин де Вальвиль, вы оба мне слишком дороги, никогда я не стану причиной упреков, какие вам пришлось бы переносить, если бы я осталась, ни позора, какой, как тут говорят, я бы навлекла на вас. Свет презирает и гонит меня; мы не можем его изменить, надо сообразовываться с его требованиями. Вы говорите, что он несправедлив, а мне нельзя так говорить — ведь это было бы к моей выгоде, к слишком большой моей выгоде; я только скажу, что вы очень великодушны и что я никогда не злоупотреблю вашей готовностью пренебречь ради меня обычаями света. Право, я умерла бы от горя, услышав, как за это порицают вас; и я была бы недостойна вашей доброты ко мне, если б не избавила вас от суда людского, ведь я тогда обманула бы вас, обнаружилось бы, что я совсем не та, какою вы меня считали; и лишь то решение, какое я принимаю, покажет, что вы не ошиблись, поверив в меня. Господин де Клималь, по своему благочестию, оставил мне кое-какие средства, на них можно прожить; их вполне достаточно для девушки, у которой нет ничего и которая, прощаясь с вами, прощается со всем, что ее привязывало к жизни, и со всем, что могло бы ее привязать; несчастной девушки, которой после этого уже не о чем беспокоиться и не о чем жалеть, ибо в скором времени она замкнется в стенах монастыря. Стоит дать распоряжение, и ко мне там никого не допустят, кроме госпожи де Миран, дорогой моей матушки, ибо я умоляю не лишать меня всего разом и дозволить ей иногда навещать меня. Вот и все мои намерения. Но возможно, что монсеньор посмотрит иначе и для большей безопасности вышлет меня далеко отсюда, как он сказал вначале.

Я закончила свою речь потоком слез. Вальвиль, весь бледный, подавленный, казалось, был близок к обмороку; а госпожа де Миран, по-видимому, хотела что-то сказать, но министр опередил ее и, повернувшись к родственникам, спросил:

— Милостивые государыни, можете вы дать какой-нибудь ответ на то, что мы сейчас услышали? Я не могу ничего сказать и заявляю вам, что больше не стану вмешиваться в это дело. Что, по вашему мнению, мы должны пресечь? Уважение, которое госпожа де Миран питает к добродетели и которое, несомненно, питаем к ней и все мы? Разве можем мы помешать тому, чтобы добродетель была любезна сердцу человеческому? Вы, разумеется, не думаете этого, и я так не думаю, а посему властям тут нечего делать.

Взглянув на молочного брата своей супруги, он добавил:

— Оставьте нас, Вийо! — И повернулся к госпоже де Миран.— Сударыня, возвращаю вам вашу дочь со всеми полномочиями вашей власти над нею. Вы заменили ей мать, лучшей матери она не могла бы найти, да она и заслуживает ваших материнских чувств. Прощайте, мадемуазель, забудьте все, что здесь произошло, как будто ничего этого и не было, и утешьтесь в том, что вы не знаете, кто вы такая. Благородное ваше происхождение не доказано, но благородство вашего сердца бесспорно, и если бы пришлось выбирать, я бы его предпочел знатности.

Сказав это, он хотел удалиться, но его остановил мой восторженный, справедливый порыв.

Я бросилась к его ногам, и внезапное это движение было более красноречиво и выразительно, чем все слова, которые я могла бы, но не в силах была сказать, чтобы поблагодарить министра за приговор, исполненный доброты и добродетели, вынесенный им в мою пользу по собственному его почину.

Он тотчас поднял меня, и весь вид его свидетельствовал, что мой поступок приятно удивил и растрогал его; я заметила, что и все собравшиеся были растроганы.

— Встаньте, прелестное дитя,— сказал министр,— вы ничем мне не обязаны, я лишь воздал вам должное.— И, обратившись к остальным, он добавил: — Она добьется того, что мы все влюбимся в нее, ничего с ней не поделаешь. Увезите ее, сударыня (так он сказал матушке). Увезите ее и хорошенько следите за сыном, если он ее любит,— при таких достоинствах, какими обладает эта девочка, я за него не ручаюсь, да и ни за кого не поручусь. Поступайте как хотите, это ваше дело.

— Ну, разумеется,— тотчас добавила его супруга.— Хоть сегодня здесь и причинили неприятности госпоже де Миран, но это не по моей вине. Не от меня зависело избавить ее от них.

— Ну уж, если дело так повернулось,— поднявшись с кресла, заговорила злобная родственница,— то думаю, что нам всем остается только приветствовать нашу будущую кузину. Заранее обнимайте ее, не ошибетесь! Но уж мне-то позвольте уклониться от этого, несмотря на бесподобное благородство ее сердца. Я не отличаюсь чрезмерной чувствительностью к романтическим добродетелям. Прощайте, юная авантюристка. Пока еще вы просто девица из знатного рода, как вас уверяют, но вы на этом, конечно, не остановитесь, хорошо, если в ближайшие же дни вы не окажетесь принцессой.

Я ничего не стала отвечать ей, а подошла к матушке и тоже хотела обнять ее колени, но она не дозволила мне броситься к ее ногам; тогда я взяла ее за руку и поцеловала эту добрую руку, проливая на нее слезы радости.

Свирепая родственница в гневе вышла из комнаты, сказав по дороге двум дамам:

— А вы разве не едете?

Тогда и они встали, но скорее в угоду ей, чем по вражде ко мне; видно было, что они не одобряют ее злопыхательства и идут за ней из опасения ее рассердить. Одна из двух дам даже сказала вполголоса госпоже де Миран:

— Она нас привезла и не простит нам, если мы останемся.

Вальвиль, у которого отлегло от сердца, уже смотрел на нее с насмешливой улыбкой, мстя таким образом за ее неудавшийся заговор.

— Карета ждет вас, сударыня? — спросил он ее.— А то, если угодно, мы можем подвезти вас.

— Оставьте меня в покое,— прошипела она.— Смотреть противно, как вы довольны.

Затем она сделала реверанс госпоже де... и, даже не взглянув на матушку, хотя та поклонилась ей, ушла, захватив с собою двух дам, о коих я говорила.

Тотчас все оставшиеся собрались вокруг меня, и не было среди них никого, кто не сказал бы мне что-либо приятное.

— Боже мой, как я себя корю за то, что была замешана в этой интриге! — сказала матушке госпожа де ... — И как я сержусь на этих особ, что они втянули меня в заговор. Мы очень, очень виноваты, не правда ли, сударыня?

— Ах, господи! Лучше и не говорите, нам так стыдно! — отвечали они.— Мадемуазель очень мила! У нас в Париже и не найдешь таких очаровательных девиц!

— А может быть, и столь достойных уважения? — добавила госпожа де ... — Не могу вам передать, как я волновалась, слушая весь этот разговор. Я очень довольна мужем! Да, очень довольна, право, меня еще никогда так не радовали его решения. То, что он сейчас сказал, чудо как справедливо!

— Будь на его месте какой-нибудь другой судья, признаюсь, у меня сердце колотилось бы,— сказал, в свою очередь, тот молодой кавалер, которого я видела в передней, он все еще был тут,— но поскольку дело взял в свои руки господин де ... я ни минуты не сомневался в благополучном исходе.

— А мне бы следовало просить у него прощения — я ведь испугался за мадемуазель Марианну,— сказал тогда Вальвиль, который до этой минуты выслушивал всех с видом скромным и говорившим о внутренней удовлетворенности.

Все посмеялись над его ответом, но добродушно и ничего ему не сказали. Было уже поздно, матушка простилась с госпожой де ... и та дружески расцеловала ее, как будто хотела попросить прощения за содействие, которое оказала нашим недругам; она поцеловала и меня тоже, и я приняла эту честь с должной почтительностью. Затем мы удалились.

Едва мы вышли в переднюю, как та женщина, которую посылали увезти меня из моего первого монастыря, якобы по поручению моей матушки, и которая нынче утром приезжала за мной в тот монастырь, куда она привезла меня накануне,— эта женщина, говорю я, подскочила к нам и сказала, что министр приказал ей проводить нас, если мы того пожелаем, в монастырь, для того чтобы мне отдали мои вещи,— ведь их, возможно, не решились бы отдать, если бы мы явились без нее. Но, может быть, госпожа де Миран желает отложить эту поездку и отправиться в монастырь после обеда?

— Нет, нет! — сказала матушка.— Надо это кончить, не стоит откладывать. Поедемте, мадемуазель. Вы нам нужны еще и потому, что я забыла спросить, где этот монастырь находится. Поедемте, я распоряжусь, чтобы вас доставили потом домой.

Женщина последовала за нами и села в нашу карету; вы, конечно, понимаете, что она уже не позволяла себе фамильярничать со мной, как делала это раньше; я видела, что ей немного стыдно за то, что теперь приходится держать себя совсем иначе. У каждого есть самолюбие, хотя бы и мелкое, она уже не могла быть со мной на короткой ноге, и это ее смущало.

Я не стала злоупотреблять положением: мне было так радостно, я одержала такую большую победу, могла ли я злобно потешаться над нею и чваниться? Мне никогда не свойственно было ни то, ни другое.

Из-за нашей провожатой мы дорогой разговаривали очень сдержанно; по какому-то поводу она сообщила нам, что все слухи пошли от госпожи де Фар, но вместе с тем эта дама отказалась присоединиться к другим родственникам в их хлопотах и интригах; разболтала она все не из желания навредить мне, а только ради удовольствия посплетничать и разгласить поразительную тайну.

Нам было сообщено также, что, лишившись надежды стать моим мужем, господин Вийо пришел в отчаяние.

— Я оставила его плачущим. Право, право! Льет слезы, как ребенок,— сказала эта женщина.

Я посмотрела на Вальвиля, и мне показалось, что рассказ о страданиях господина Вийо не очень забавляет его, поэтому ни матушка, ни я ничего не ответили рассказчице, как будто пропустили ее сообщение мимо ушей; это было нам легко сделать, тем более что мы уже въезжали тогда в монастырский двор, где я и вышла из кареты вместе с этой женщиной.

— Мне вовсе и не нужно показываться,— сказала матушка.— Я даже полагаю, что вполне достаточно будет, если наша провожатая пойдет одна и спросит ваши пожитки, ничего не говоря о нас и не сообщая, что мы ждем в карете.

— Позвольте и мне пойти с нею,— сказала я.— Настоятельница была очень добра ко мне, и мне следует поблагодарить ее, иначе я окажусь неучтивой.

— Да, да, ты права, дочь моя. Я не знала об этом,— ответила матушка.— Ступай, только не задерживайся, а ей скажи, что я очень устала и не могу выйти из кареты. Пожалуйста, поскорее возвращайся, лучше ты в другой раз приедешь к ней.

Сократим рассказ. Я показалась, мне отдали мой сундучок или шкатулку — называйте как хотите. Все монахини, коих я увидела, порадовались вместе со мной благополучному исходу моего приключения; настоятельница выразила мне самую искреннюю приязнь. Ей очень хотелось, чтобы я провела с нею весь вечер, но это было невозможно.

— Матушка ждет меня в карете у ворот вашего монастыря,— отговаривалась я.— Она бы с удовольствием увиделась с вами, но ей очень нездоровится; она просит вас извинить ее. Я должна с вами проститься.

— Как! — воскликнула настоятельница.— Эта нежная мать, эта женщина, которую я так уважаю,— здесь, у нашего монастыря. Ах, боже мой! С каким бы удовольствием я увиделась с ней и сказала ей, какого я хорошего мнения о вас! Ступайте, мадемуазель, возвратитесь к ней, но постарайтесь убедить ее заглянуть ко мне на минутку; если бы я могла выходить из дому, я сама побежала бы к ней. Но если сегодня уже поздно, то передайте, что я умоляю ее заехать к нам еще раз вместе с вами. Ступайте, дорогое дитя.

И она тотчас отпустила меня. Монастырский слуга понес мой сундучок; все заняло не больше десяти минут. Я забыла еще сказать, что настоятельница велела сестре привратнице передать привет госпоже де Миран, а та, в свою очередь, заверила, что на днях мы с нею обязательно заедем. Затем мы отправились дальше. Куда? Как бы вы думали?

— Ко мне домой,— сказала матушка.— Ведь в твоем монастыре уже пообедали. Мы тебя доставим туда под вечер. У меня нет особого желания долго держать тебя там, но тебе не мешает побыть в этом монастыре еще некоторое время, хотя бы из-за того, что проделали с тобою, а также по той причине, что я откровенно выражала там свою тревогу о тебе.

За разговорами мы и не заметили, как доехали до особняка матушки, во дворе она отпустила нашу провожатую, горничную госпожи де ... и мы вошли в подъезд.

В доме уже не было той экономки, которую я видела, когда меня принесли туда после того, как я упала на улице, выйдя из церкви; тогда Вальвиль, как вы, вероятно, помните, позвал ее, чтобы она разула меня; из всех слуг оставался там только лакей Вальвиля, знавший меня; этот самый лакей бежал вслед за моим фиакром до лавки госпожи Дютур, да и после того видел меня, потому что два-три раза приносил мне в монастырь записки от Вальвиля. Но этот лакей был болен, так что никому в доме не было известно, кто я такая.

Должна вам сказать, что хоть я и была преисполнена радости, но, поднимаясь по лестнице в матушкином доме, я все думала: сейчас я увижу и экономку (о которой говорила вам) и лакеев, и уж они непременно меня узнают.

«А-а, это она! Та девчонка, которую принесли сюда, когда на повредила себе ногу,— скажут они.— Маленькая белошвейка, которую мы приняли было за барышню, и вдруг слышим, что она велит отвезти ее в лавку Дютур!»

И мне это было неприятно. К тому же я боялась, что Вальвилю станет немного стыдно, но может быть, он и не обратит на это внимания, ведь он так любит меня. К счастью, ни ему, ни мне не пришлось испытать неприятности, которые рисовались моему воображению, и ничто не мешало мне наслаждаться сознанием, что я в гостях у матушки, и чувствовать себя там, как дома.

— Ну вот, дочка,— сказала она мне.— Дай-ка я тебя поцелую, кругом нет злопыхателей. Все обернулось как нельзя лучше. О намерениях наших догадываются, предвидят их, но, кажется, нисколько их не порицают; министр вернул тебе свободу, отдав тебя в мои руки, и — благодарение небу! — в свете ничему уж больше не будут удивляться. Сколько ты мне наговорила нежных слов, дорогое мое дитя! Но, откровенно говоря, я вполне их заслуживаю за все те огорчения, какие ты мне причинила. Да ведь и тебе довелось их изведать, не правда ли? А подумала ты о том, как я буду страдать? Приходила ли тебе мысль о твоей матушке?

Она говорила со мной, сидя в глубоком кресле, я стояла перед ней и вдруг, в порыве благодарности, бросилась к ее коленям. Поцеловав ей руку, я вскинула глаза и, пристально глядя на госпожу де Миран, сказала:

— Матушка, вот господин де Вальвиль. Он мне очень дорог, и это уже не тайна, я разгласила ее перед всеми, но любовь к нему не помешает мне сказать, что я во сто раз больше думала о вас, нежели о нем. Мысли о моей доброй, нежной моей матушке не оставляли меня! «Что она будет делать? Чего она не сделает?» — говорила я себе. Да, все матушка была у меня на уме. Все о вас я думала. Я не знала, удастся ли вам вызволить меня из беды, но больше всего хотела, чтобы матушка тосковала о своей дочке; во сто раз больше я мечтала о нежной ее ласке, чем о своем освобождении, и я бы все претерпела, кроме мысли, что вы покинули меня. Чувства эти переполняли мое сердце, глубоко волновали меня, и, должна повиниться, маленькое беспокойство закралось в мою душу, хотя оно и длилось совсем недолго. Однако ж я думала и о господине де Вальвиле; если б он позабыл меня, мне бы стало так горько, что и сказать нельзя, но главное для меня — чтобы вы, матушка, меня любили; материнская любовь — вот что мне нужнее всего, вы на первом месте в моем сердце, ведь вы сделали мне столько добра, я стольким вам обязана, и мне так сладко чувствовать, что я вам дорога! Разве я не права, господин де Вальвиль?

Госпожа де Миран слушала меня с улыбкой.

— Поднимись, девочка,— сказала она мне.— Я тебя заслушалась и забыла побранить тебя за то, что ты была так неосторожна вчера утром. Хотела бы я знать, почему ты позволила какой-то незнакомой женщине увезти тебя, хотя она явилась без всякой записки от меня, да еще и приехала не в моей карете? О чем ты думала? Почему не обратила на все это внимания, особенно после того, как тебя навестила весьма подозрительная гостья, похожая на скелет,— ты так хорошо обрисовала мне ее. Разве ее угрозы не говорили о каких-то злых намерениях? Разве не должны они были породить у тебя некоторое недоверие? Ты ветреница! И на все время, пока ты еще пробудешь в монастыре, я запрещаю тебе выходить оттуда иначе, как в сопровождении той женщины, которую ты сейчас видела (она говорила о своей горничной, только что заходившей в комнату), или же по моему письму, которое я пришлю с кучером, если только сама не приеду за тобой. Ты поняла?

Тут как раз подали обед, мы сели за стол. Вальвиль ел очень мало, я тоже; матушка заметила это и посмеялась над нами.

— Как видно, радость отбивает аппетит,— шутливо сказала она.

— Да, матушка,— таким же тоном подтвердил Вальвиль.— Всего сразу не сделаешь.

После обеда госпожа де Миран направилась в свою спальню, мы последовали за ней. Из спальни она прошла в маленький кабинетик и позвала меня туда. Я прибежала.

— Дай-ка твою руку,— сказала она.— Посмотрим, впору ли тебе будет это кольцо.

Кольцо было с ценным брильянтом, и, когда она примерила его на мой палец, я ответила:

— А вон там висит портрет (это был ее портрет), и мне в тысячу раз больше хотелось бы получить его, нежели это прекрасное брильянтовое кольцо, да и любые самые красивые драгоценности. Давайте обменяемся, матушка: отдайте мне портрет, а я вам верну кольцо.

— Потерпи немного,— сказала она.— Я велю повесить его в вашей спальне, когда вы поселитесь у меня, а ведь этого недолго ждать. Где вы держите свои деньги, Марианна? — продолжала она.— Мне думается, у вас нет кошелька.— И она тотчас открыла ящик стола.— Вот возьмите кошелек. Очень изящная работа, не правда ли? Пользуйтесь им.

— Спасибо, матушка,— ответила я.— А где же я буду хранить всю свою любовь, все свое уважение и всю признательность к моей дорогой матушке? Право, у меня их столько, что они не вмещаются в моем сердце.

Матушка улыбнулась на мои слова. Вальвиль, стоя в дверях, восторженно слушал то, что мы говорили друг другу с такой непринужденной и ласковой шутливостью. Он сказала нам:

— Поместим же вашу дочку как можно скорее в ту спальню, где вы хотите повесить портрет, тогда ей будет не так трудно нести бремя своей любви к вам и удобнее прибегать сюда, чтобы излить ее в беседе с вами и тем облегчить свое сердце.

— Вот об этом мы сейчас и поговорим,— ответила госпожа де Миран.— Пойдемте, я хочу показать Марианне покои, которые я занимала при жизни твоего отца.

Тотчас же мы вышли в большую переднюю, которую я уже видела, в ней была дверь на другую половину дома. Там и находились покои, которые мать и сын хотели мне показать. Они были просторнее и убраны наряднее, чем теперешние комнаты госпожи де Миран, окна их тоже выходили в прекрасный сад.

— Ну как, дочка? — смеясь, спросила она.— Как тебе здесь нравится? Надеюсь, ты не будешь тут скучать? Может быть, станешь с сожалением вспоминать о своем монастыре?

Я заплакала от восторга и бросилась в ее объятия.

— Ах, матушка! — воскликнула я в глубоком волнении.— Какая радость для меня! Подумать только, из этих покоев я смогу проходить в вашу половину!

Едва я промолвила это, как раздался свисток, возвещавший, что кто-то приехал с визитом.

— Ах, боже мой! — воскликнула госпожа де Миран.— Какая досада! Я только что хотела позвонить и распорядиться, чтобы никого не принимали, как будто меня нет дома. Вернемся на мою половину.

Мы направились туда.

Вошел лакей и доложил о каких-то двух дамах, которых я совсем не знала; да и они ничего не слышали обо мне; они усердно меня рассматривали, но, должно быть, приняли меня за родственницу хозяйки дома; сами же они пожаловали с визитом скуки ради, как это водится у дам, когда они, приехав к знакомым на полчаса и поболтав о ничтожнейших пустяках, равнодушно расстаются с хозяевами, больше и не думая о них.

Чтобы позабавить вас (а я лишь для того и пишу), скажу только, что из двух приехавших дам одна говорила очень мало, почти не принимала участия в разговоре, и все вертела головой, изменяя ее положение, стараясь принять наиболее выигрышную позу, и думала только о себе и о своих прелестях; правда, она была недурна собою и могла бы нравиться, не будь у нее тщеславного стремления пленять, но ее тщеславие все портило, ибо совершенно лишало ее естественности. На свете много таких женщин, как она, и, право, эти особы были бы привлекательны, если бы могли забыть, что они миловидны. Та, что приехала к госпоже де Миран, лишь для того и бывала в свете, чтобы показать свою персону и как будто сказать людям: «Посмотрите на меня». Она только для этого и жила.

Должно быть, я показалась ей хорошенькой, так как она лишь мельком поглядывала на меня и всегда искоса. Она явно давала понять, что считает меня ничтожеством и даже не замечает меня, ибо трудно обратить внимание на девицу столь заурядной наружности.

Но одно обстоятельство выдавало ее: она не сводила глаз с Вальвиля, наблюдая, на кого он больше смотрит — на меня или на нее, так что косвенно она удостаивала меня внимания и боялась, как бы он не отдал мне предпочтение. Другая гостья, постарше, была дама весьма серьезная и вместе с тем весьма легкомысленная, то есть она очень важно и с большим достоинством говорила об экипаже, который заказала себе, о званом обеде, который недавно дала, об ответном визите, который ей вчера пришлось сделать своим знакомым, о происшествии, о коем ей рассказала маркиза такая-то. А потом пошли разговоры о герцогине де ... : герцогиня чувствует себя лучше, но, представьте, слишком рано вышла на воздух, за это она, ее подруга, журила, журила герцогиню, просто ужас как! Затем последовал рассказ о том, как она, гостья, благородно и прилично срезала вчера госпожу такую-то, которая иногда забывается, так как очень много возомнила о себе из-за своего богатства и не чувствует разницы между нею и женщинами, умеющими держать себя. Предметами беседы были и другие столь же пошлые пустяки, а тут приехали другие особы, с такими же скучными визитами, и было уже поздно, когда мы избавились от посетителей, так что пришлось, не теряя времени, отвезти меня в монастырь.

— Мы увидимся завтра или послезавтра,— сказала мне матушка.— Я пришлю за тобой. Поедемте скорее, я очень устала и, как только вернусь, тотчас лягу в постель. А вы, сын мой, останьтесь дома, вы нам сейчас совсем не нужны.

Вальвиль посетовал на такое решение, но послушался, и мы с матушкой сели в карету.

Вот наконец мы прибыли в монастырь, одну минутку поговорили с настоятельницей в ее приемной. Матушка сообщила ей, чем кончилось мое приключение, а затем я вернулась к себе в комнату.

Через два дня госпожа де Миран приехала за мною в полдень — она ведь обещала взять меня к себе. Я обедала у нее вместе с Вальвилем; зашла речь о нашей свадьбе. Как раз в это время выхлопатывали для Вальвиля важную должность, она была ему твердо обещана — до назначения оставалось ждать недели три, не больше, и матушка объявила, что мы поженимся, лишь только это дело будет закончено.

Решение вполне определенное. Вальвиль себя не помнил от радости, а я не знала, как и выразить свое счастье, растеряла все слова и только смотрела на матушку.

— Это еще не все,— сказала мне она.— Нынче вечером я на неделю, дней на десять уеду в свое имение, хочу отдохнуть от всего тяжелого, что случилось после смерти брата, и я думаю взять тебя с собою, а мой сын тем временем побудет в Версале — ему необходимо туда поехать. Ты ничего не захватила с собою для этого маленького путешествия, но я дам тебе все, что понадобится.

— Ах, боже мой! Провести с вами десять, а то и двенадцать дней, не разлучаясь! Какое удовольствие! Матушка, пожалуйста, не передумайте.

Госпожа де Миран тотчас прошла в свой кабинет, написала настоятельнице, что увозит меня с собою в деревню, немедленно отослала записку, и через два часа мы уехали.

Путешествие оказалось недолгим — до имения было не больше трех лье, и Вальвилю удалось раза три удрать из Версаля, чтобы навестить нас. Назначение на должность, о котором я говорила, несколько затянулось, ибо возникли какие-то препятствия, однако каждый день ждали разрешения. Мы с матушкой приехали из деревни, и я опять возвратилась в монастырь, где должна была, как думала матушка, провести не больше недели; однако я прожила там больше месяца и, как обычно, ездила иногда на обед — то к ней, то к госпоже Дорсен.

Все это время Вальвиль был ко мне таким же внимательным, таким же нежным, как и раньше, но под конец более веселым, чем обычно; словом, он любил меня по-прежнему, но терпеливее переносил препятствия, из-за коих оттягивалось разрешение его дела. Эти подробности вспомнились мне гораздо позднее, когда я мысленно перебирала все, что предшествовало несчастью, случившемуся со мною в дальнейшем. В последний раз, когда я приехала на обед к матушке, его даже не оказалось дома — он вернулся лишь за минуту до того, как подали на стол. Его задержал какой-то назойливый знакомый, как он нам сказал, и я поверила этому, тем более что, кроме этой неаккуратности, не видала каких-нибудь перемен в поведении Вальвиля. В самом деле, он был все тот же, только немного больше искал развлечений, как сказала мне госпожа де Миран, перед тем как он вернулся. «Ведь он скучает,— добавила она,— из-за того, что ваша свадьба все откладывается».

А когда она в последний раз отвозила меня в монастырь, Вальвиль вдруг сказал:

— Матушка, разрешите и мне поехать с вами, прошу вас.

В этот день он был просто обворожителен, и мне казалось, что еще никогда он так не любил меня и никогда еще не говорил о своей любви ко мне так очаровательно, так галантно и так остроумно. (А ведь эта чрезмерная галантность и остроумие были дурным признаком: очевидно, его любовь уже не была столь серьезной и сильной, как прежде, и говорил он красивые слова лишь потому, что начинал меньше чувствовать ко мне нежности.)

Как бы то ни было, ему захотелось проводить меня; госпожа де Миран сперва поспорила, но потом согласилась: верно, такова была воля провидения.

— Ну, хорошо, поедемте,— сказала она,— но при условии, что ты будешь спокойно сидеть в карете, не высовываясь из нее, когда я забегу на минутку к настоятельнице.

И вот из-за этой материнской снисходительности произошли самые большие горести, какие я испытала в своей жизни.

Накануне в мой монастырь приехала знатная дама с дочерью, которую она хотела устроить там в пансион на время своего путешествия в Англию, куда она должна была поехать, чтобы получить наследство после матери.

Муж ее незадолго до этого умер во Франции. Он был английский вельможа, и, как многих других, ревностное и верное служение королю заставило его покинуть родину; его вдова, для которой единственным источником средств к жизни было ее имение, ехала в Англию, чтобы получить наследство и, продав землю, возвратиться во Францию, где она намеревалась жить.

И вот накануне она договорилась с настоятельницей, что свою дочь она оставит в монастыре, и когда мы приехали, она как раз привезла ее, так что их экипаж еще стоял во дворе.

Едва мы вылезли из кареты, как увидели этих дам — они спускались по лестнице из приемной после краткого разговора с настоятельницей.

Уже отворили двери монастыря, чтобы принять молодую англичанку, но она, бросив взгляд на эти распахнувшиеся двери и на монахинь, ожидавших ее у порога, взглянула затем на плачущую мать и лишилась чувств в ее объятиях.

Мать, ослабев почти так же, как дочь, тоже едва не потеряла сознание на последней ступени лестницы, по которой они спустились, и упала бы, если б не подскочил лакей этих дам и не поддержал их обеих.

Госпожа де Миран и я вскрикнули, оказавшись свидетельницами такого происшествия, и поспешили на помощь этим дамам, да и самому лакею, которому трудно было удерживать на весу двух сомлевших женщин.

— Скорее! Помогите! Умоляю! Помогите! — вся в слезах, кричала мать, лишаясь последних сил.— Моя дочь умирает!

Перепуганные монахини, стоявшие у входа в монастырь, позвали на помощь сестру привратницу, она прибежала и отперла каморку, служившую ей спальней,— по счастью, эта комнатка была рядом с лестницей в приемную.

В спаленку привратницы и перенесли барышню, упавшую в обморок, туда же вошли и мы с ее матерью, которую поддерживала госпожа де Миран,— все боялись, что и мать лишится чувств.

Вальвиль, взволнованный этой картиной, которую он видел из окошка кареты так же хорошо, как и мы, выпрыгнул, позабыв, что ему не разрешено показываться, и без всяких рассуждений вошел в каморку привратницы.

Барышню положили на постель, и мы с привратницей расшнуровали бедняжку, чтобы ей легче было дышать.

Голова ее склонилась к плечу, одна рука свесилась с кровати, другая протянулась вдоль тела, а руки у нее (надо это признать) были чудесной формы.

А как хороши, необычайно хороши были ее опущенные ресницы!

Никогда я не видела ничего более трогательного, чем ее лицо, на которое, казалось, смерть наложила свою печать,— оно вызывало чувство глубокой жалости, а не страха.

Увидев эту юную девушку, каждый скорее сказал бы: «Жизнь отлетела от нее», чем произнес бы: «Она мертва». Разница между двумя этими выражениями лучше всего передает то впечатление, которое она производила; они как будто имеют одинаковый смысл, но обозначают не одинаковое чувство. Выражение «Жизнь отлетела от нее» говорит лишь о том, что она лишилась жизни, и не вызывает в уме уродливый образ смерти.

И вот она лежала в расшнурованном корсаже, с красивой, склоненной к плечу головкой, пленявшей прелестью еще не исчезнувшей, но как будто уже не живой, с закрытыми прекрасными глазами,— право, трудно представить себе зрелище более привлекательное и положение, более волнующее сердце, чем то, в коем она находилась тогда.

Вальвиль стоял позади нас и пристально смотрел на нее; я несколько раз оглядывалась на него, он не замечал моих взглядов. Меня это немного удивляло, но я не заходила далеко в своих догадках и не делала никаких выводов.

Госпожа де Миран порылась у себя в кармане, отыскивая там флакон с лекарством, превосходно действующим при обмороках, но она забыла его дома.

У Вальвиля была в кармане подобная же склянка, он вдруг стремительно шагнул к постели, так сказать отстранив всех нас, и, опустившись перед ней на колени, постарался, чтобы девушка вдохнула из флакона этого снадобья, налил ей в рот немножко этой жидкости, а мы стали делать ей растирания; она наконец приоткрыла глаза, устремила томный взгляд на Вальвиля, и он с каким-то нежным и ласковым выражением, показавшимся мне странным, сказал ей:

— Ну как, мадемуазель? Примите лекарство. Вдохните еще немножко.

Должно быть, совсем безотчетно он взял ее руку и сжал в своих. Я тотчас же отняла у него эту ручку, сама не зная почему.

— Осторожнее, сударь,— сказала я.— Не надо так беспокоить ее.

Он словно и не слышал моих слов, но все, что мы оба делали, казалось, было проникнуто только жалостью и желанием помочь больной. Вальвиль уже собирался снова поднести к ее лицу целебный эликсир, как вдруг она, вздохнув, широко открыла глаза, подняла руку, которую я держала, и уронила ее на плечо Вальвиля, все еще стоявшего перед ней на коленях; он взял эту руку.

— Ах, боже мой! — шепнула она.— Где я?

Вальвиль не поднимался и держал ее руку, казалось, даже сжимал ее.

Наконец барышня совсем очнулась и внимательно взглянула на Вальвиля, потом, не сводя с него глаз, тихонько приняла свою руку; по флакону, который держал Вальвиль, она догадалась, что он хотел помочь ей, и сказала ему:

— Я вам очень обязана, сударь. Где моя матушка? Она еще тут?

Мать ее, совсем обессилев, сидела у изголовья постели на стуле, поставленном для нее, и до этой минуты могла только вздыхать и плакать.

— Я тут, дорогая дочка,— ответила она с легким иностранным выговором.— Ах, боже мой, как ты меня напугала, моя дорогая Вартон! Скажи спасибо вот этим дамам и этому любезному господину.

Заметьте, что «любезный господин» все еще стоял на коленях — повторяю это, так как меня уже раздосадовала такая поза. Барышня же, придя в себя, сначала окинула беглым взглядом нас, а затем устремила глаза на Вальвиля; потом, заметив, что туалет ее в некотором беспорядке, ибо у нее расшнуровали корсаж, по-видимому, немного смутилась и поднесла руку к груди.

— Встаньте же, сударь,— сказала я Вальвилю.— Все уже кончилось, и мадемуазель больше не нужна ваша помощь.

— Это правда,— отвечал он как бы в рассеянности и все не сводил с нее глаз.

— Я хотела бы подняться,— сказала тогда мадемуазель Вартон, опираясь на мать, которая, как могла, старалась ее поддержать.

Я тоже намеревалась подать ей руку, как вдруг Вальвиль, опередив меня, быстро протянул руку, чтобы приподнять больную.

Такая услужливость с его стороны пришлась мне не по вкусу; но я не могла бы сказать, почему она мне неприятна, и я даже не была уверена, что это не нравится мне; полагаю, что легкая досада, уколовшая меня, была бессознательной — как могла я знать ее причины? Пожалуй, и Вальвиль действовал так же безотчетно, как и я.

Но, должно быть, что-то необычайное творилось с ним; ведь вы, вероятно, обратили внимание, как резко я два или три раза говорила с ним, а он словно и не замечал этой резкости,— вернее, она нисколько его не удивила, как это, несомненно, случилось бы в другое время; можно сказать, что он стерпел ее, как человек, заслуживающий такого обращения, невольно осуждающий себя, чувствующий в глубине души свою вину; так оно и было, хотя он этого еще не сознавал. Будем продолжать.

Монахини по-прежнему стояли у входа в монастырь, ожидая мадемуазель Вартон. Она очень мило, с весьма скромным видом поблагодарила госпожу де Миран и меня за помощь, оказанную ей. Потом обратилась со словами благодарности к Вальвилю; мне показалось, что тут она проявила больше смущения; она говорила с ним, потупив глаза.

— Пойдемте, матушка,— сказала она затем.— Завтра вы уезжаете, вам нельзя терять времени, а меня уже ждут в монастыре.

Тут они обнялись, проливая обильные слезы.

Я пропускаю любезные речи, которыми обменялись госпожа де Миран и уезжавшая иностранка. Эта последняя даже рассказала вкратце, по каким причинам она вынуждена оставить свою дочь в монастыре.

Видя, как они обнимаются в последний раз, матушка сказала мне:

— Дочь моя, раз нам выпала честь быть товаркой мадемуазель Вартон, постарайтесь завоевать ее дружбу и никогда не забывайте, что надо утешать ее.

— Как вы добры, сударыня! — тотчас отозвалась иностранка.— Я возьму на себя смелость рекомендовать свою дочь и вашему попечению.

Госпожа де Миран ответила, что она просит позволения брать к себе домой мадемуазель Вартон, когда будет присылать за мною; и мать и дочь приняли это предложение со всевозможными изъявлениями признательности.

Наши дамы знали друг друга по имени, и им было известно, что обе они имеют право на почтительное к себе отношение.

Что касается Вальвиля, то он не произнес ни слова, только смотрел на мадемуазель Вартон, и, против обыкновения, я замечала, что взгляд его чаще устремлен на нее; чем на меня; я не очень была довольна таким вниманием к ней, но приписывала его чистейшему любопытству со стороны Вальвиля.

Могла ли я подозревать тут что-то иное — ведь он так любил меня, и в этот самый день дал мне столь явное доказательство свой любви; я сама так любила его, с такой нежностью говорила ему о своей любви, и он был так счастлив своей уверенностью в ней!

Увы! Уверенностью! Быть может, слишком много было этой уверенности. Удивительное дело, души нежные и тонко чувствующие нередко страдают тем недостатком, что нежность их ослабевает, как только они одержали полную победу над вашим сердцем; желание пленить вас сообщает им бесконечное очарование, заставляет прибегать к усилиям, чрезвычайно приятным и для них самих, а едва они вас покорили,— им скучно, им нечего делать.

Как бы то ни было, юная девица, в благодарность за приязнь, какую госпожа де Миран предписала мне питать к ней, грациозно бросилась мне на шею и попросила меня быть ее подругой. Этот порыв, которому она поддалась на глазах у всех так изящно и так простодушно, умилил меня; пожалуй, я не поступила бы так, как она; не потому, что мадемуазель Вартон не казалась мне достойной дружбы, но пока еще мое сердце ничего не говорило в ее пользу, вернее, в глубине души у меня был некоторый холодок по отношению к ней, и мне трудно было его преодолеть, но он не устоял против ее ласк. Я ответила ей такими же ласками со всей чувствительностью, на какую была способна; я искренне сочувствовала этой девушке, когда она, вырвавшись из объятий матери, вошла наконец в двери монастыря; я крикнула ей вдогонку, что приду к ней, как только вернусь от настоятельницы, которой госпожа де Миран хотела сказать несколько слов.

Заливаясь слезами, мать мадемуазель Вартон села в карету и на следующее утро действительно уехала в Англию.

Госпожа де Миран зашла на минутку к настоятельнице, поговорив с ней, дождалась, когда я вошла в монастырь, а затем присоединилась к Вальвилю, который уже сидел в карете и ждал ее там. Он расстался с нами в ту минуту, когда мы направились в приемную настоятельницы, и я не заметила, чтобы он был менее нежен, чем обычно; правда, Вальвиль забыл спросить у госпожи де Миран, когда он со мной увидится, и, вернувшись в монастырь, я через четверть часа вспомнила о его забывчивости; но ведь нас потревожили, несчастный случай с мадемуазель Вартон отвлек нас от наших мыслей, и все внимание мы обратили на него. Да и разве матушка не сказала еще дома, что я приеду к ней завтра или послезавтра? Разве этого было не достаточно?

Итак, я простила Вальвиля и сочла придиркой свою обиду на его забывчивость.

И настоятельница, и монахини, и пансионерки, коих я знала, оказали мне самый любезный прием. Я вам уже говорила, что меня любили; это правда, особенно же привязана была ко мне та монахиня, о которой я упоминала,— та, что так хорошо отомстила молодой и смазливенькой пансионерке, о которой я тоже рассказывала, за ее надменность и ехидные насмешки надо мной. Поблагодарив всех за то, что они так обрадовались моему возвращению, я побежала к своей новой подруге; накануне привезли все ее вещи, и теперь сестра послушница разбирала их, тогда как мадемуазель Вартон уныло сидела у стола, подпирая голову рукой.

Увидев меня, она тотчас встала, бросилась обнимать меня и выразила крайнее удовольствие, что я пришла к ней.

Трудно было бы не полюбить ее; у нее были такие простые манеры, без всякого жеманства, такой ласковый взгляд,— словом сказать, и сердце у нее было под стать ее манерам. Не могу отказать ей в этой похвале, несмотря на все горести, какие она мне причинила.

Я почувствовала к ней нежнейшую симпатию. А ее симпатия ко мне, как она говорила, зародилась с первого же взгляда; оказывается, в разлуке с матерью ее утешала лишь мысль, что я живу в том же монастыре.

— Обещайте мне, что вы будете меня любить, что мы будем неразлучны,— добавила она ласковым голосом, с ласковым пожатием руки, с умильным взглядом, проникавшим в душу и чрезвычайно убедительным. И вот мы с ней заключили самый тесный сердечный союз.

Она была чужестранка, хотя и родилась во Франции. Отец ее умер; мать уехала в Англию, она могла там умереть; быть может, она навеки простилась с дочерью, быть может, скоро дочери скажут, что она стала круглой сиротой, а ведь я то сама была сиротой; несчастья, выпавшие мне на долю, далеко превосходили то, чего она могла страшиться, но все же ей грозила опасность испытать хотя бы часть тех бед, какие изведала я. Ее участь вскоре могла иметь некоторое сходство с моей судьбой, и при этой мысли я еще больше чувствовала привязанность к ней; мне казалось, что она действительно моя подруга, больше чем кто-либо другой.

Она поведала мне свое горе, и в порыве умиления, охватившем нас обеих, мы предались душевным излияниям, выражая в них высокие и нежные чувства, переполнявшие наши сердца; она рассказала мне о бедствиях, постигших ее семью, а я — о своих несчастьях, изображая их в романическом виде, отнюдь не из тщеславия — не думайте,— но, как я уже указывала, просто потому, что таково было у меня расположение духа. Мой рассказ был занимателен, я вела его в благородном и трагическом духе, выступая в нем как печальная жертва судьбы, как героиня романа; я говорила только правду, но украшала эту правду всем, что могло сделать ее трогательной и обрисовать меня как создание обездоленное, но достойное уважения.

Словом, я ни в чем не солгала — на это я была неспособна,— но я все рисовала в возвышенном стиле, делая это бессознательно, руководясь своим чувством.

Прелестная Вартон слушала меня с жалостью, вздыхала вместе со мной, мешала свои слезы с моими — ведь мы обе плакали: она над моей, а я над ее участью.

Я рассказала ей о том, как приехала в Париж с сестрой священника и как она тут умерла; в моем повествовании характер этой женщины был столь же величественным, как и мои приключения.

Чувства ее, говорила я, исполнены были благородства, ее добродетель была любезна сердцу; она воспитывала меня бережно и с глубокой нежностью; она, несомненно, стояла выше того положения, в котором жили она и ее брат, сельский священник (и это тоже была правда).

Затем я описала, в каком положении я осталась после смерти моей воспитательницы, и то, что я говорила, терзало сердце.

Отец Сен-Венсан, господин де Клималь, имени коего я не назвала (если б даже мне захотелось его назвать, то и благодарность и уважение к его памяти не дали бы мне это сделать); оскорбление, которое он мне нанес, его раскаяние, искупление вины, даже Дютур, к коей он поместил меня со столь низкими целями,— все нашло свое место в моем повествовании, так же как и благодеяния госпожи де Миран, которую я пока назвала лишь «дамой, встретившейся мне», решив открыть ее имя позднее, иначе мой рассказ лишился бы своего романического характера. Я не упустила и того, что приключилось со мною, когда я упала на улице, выйдя из церкви, не забыла сказать также о любезном и знатном молодом человеке, в дом которого меня тогда отнесли. Быть может, продолжая свое повествование, я сообщила бы мадемуазель Вартон, что это был тот самый молодой человек, который помогал приводить ее в чувство, что дама, которую она видела с ним, — его родная мать и что я вскоре выйду за него замуж, но тут явилась послушница и позвала нас ужинать; это помешало мне продолжить рассказ и ознакомить мадемуазель Вартон с важными обстоятельствами — ведь я остановилась на моей первой встрече с госпожой де Миран, и ничего из сказанного мною моя новая подруга не могла применить к тем лицам, коих она видела вместе со мной.

Мы пошли в трапезную. За ужином мадемуазель Вартон все жаловалась на головную боль, ей даже пришлось выйти из-за стола и вернуться в свою комнату; я последовала за нею, но так как она нуждалась в отдыхе, я ушла, поцеловав ее на прощание, совсем и не думая о том, что произошло во время ее обморока.

На следующее утро я встала раньше обычного и отправилась навестить больную: ей собирались пустить кровь. Полагая, что кровь отворяют только при серьезных болезнях, я расплакалась, она сжала мою руку и постаралась успокоить меня.

— Это пустяки, дорогой друг,— сказала мне она.— Просто я вчера очень волновалась, что вызвало легкое недомогание; меня немного лихорадит, вот и все.

Она оказалась права. От кровопускания лихорадка спала, на следующий день мадемуазель Вартон стало лучше, а то, что я так близко приняла к сердцу ее краткий недуг, доказало ей мое нежное расположение к ней и усилило ее собственную приязнь ко мне, которую подвергла более серьезному испытанию болезнь, вскоре постигшая меня.

Во второй половине дня она уже встала с постели; я хотела подойти к столу и взять свое рукоделие, лежавшее там, но вдруг у меня так сильно закружилась голова, что мне пришлось позвать на помощь.

В комнате, кроме мадемуазель Вартон, была лишь та монахиня, которая меня любила и которую я тоже любила. Мадемуазель Вартон оказалась проворнее и первая подбежала ко мне.

Головокружение прошло, и я села; но время от времени опять начинала кружиться голова, мне трудно было двигаться, трудно дышать. Я чувствовала глубокую слабость.

Монахиня пощупала мне пульс и как будто встревожилась; она не поделилась со мной своими опасениями, но посоветовала мне лечь в постель, и тотчас же они с мадемуазель Вартон отвели меня в мою комнату. Я старалась не поддаваться недомоганию, уверяла себя, что все это пустяки, но ничего не могла поделать с одолевшей меня слабостью. Меня уложили в постель, и я попросила оставить меня одну.

Едва они вышли из комнаты, как мне принесли записку от госпожи де Миран — всего две строчки:

«За эти два дня не могла тебя навестить; не беспокойся, дочка. Завтра в полдень приеду за тобой».

— А больше мне ничего нет? — спросила я у послушницы, принесшей записку. Ведь я думала, что и Вальвиль мог мне написать,— это, разумеется, было в полной его воле. Но от него я ничего не получила.

— Нет,— ответила на мой вопрос послушница.— Это все, что посланный принес сестре привратнице. Он ждет. Желаете вы что-нибудь передать через него?

— Принесите мне, пожалуйста, перо и бумагу,— сказала я.

И вот я ответила, едва владея собой от слабости:

«Тысячу раз благодарю добрую мою матушку за то, что она подала весточку о себе,— мне так было это нужно, я немного нездорова и поэтому лежу в постели; однако, надеюсь, все обойдется, и завтра я буду готова к назначенному часу. Обнимаю колени дорогой моей матушки».

Больше я ничего не могла бы написать, даже если б и хотела: через два часа я вся горела в лихорадке и в голове у меня мешалось. За одним приступом лихорадки последовал второй, за ним осложнение, и уже не надеялись спасти мою жизнь.

У меня была горячка, я никого не узнавала — ни мадемуазель Вартон, ни моего друга — монахиню, ни даже матушку, которую допустили ко мне; но ее я как будто отличала от других, потому что молча, с напряженным вниманием смотрела на нее.

В таком состоянии я оставалась четыре дня, не сознавала, где я, кто со мной говорит; мне пустили кровь, я этого не почувствовала. На пятый день жар спал, приступы лихорадки уменьшились, сознание вернулось ко мне, и первым признаком этого было то, что я узнала госпожу де Миран, сидевшую у моего изголовья, и воскликнула: «Ах, матушка!»

Она протянула руку, хотела погладить меня по голове, а я схватила эту ласковую руку, поднесла ее к губам и прильнула к ней долгим поцелуем.

Постель мою окружали несколько монахинь и мадемуазель де Вартон, она казалась очень грустной.

— Так я очень была больна? — спросила я слабым, едва слышным голосом.— Должно быть, много я вам доставила хлопот.

— Да, милая дочка,— ответила мне госпожа де Миран.— Каждая из тех, кого ты видишь около себя, доказала, что у нее доброе сердце. Но, слава богу, ты выжила!

Мадемуазель Вартон подошла, пожала мне руку, которую я выпростала из-под одеяла, и сказала что-то ласковое, я ответила ей лишь улыбкой и благодарным взглядом. Два дня спустя я уже была вне опасности; лихорадка совсем отпустила меня, и только крайняя слабость длилась еще долгое время. Госпоже де Миран дали разрешение приходить ко мне в комнату из-за крайне тяжелого моего состояния, но когда опасность миновала, матушка уже не позволяла себе нарушать правила. Однако я упустила одно обстоятельство.

На другой день после того, как я пришла в себя и узнала матушку, мне пришла мысль, что я еще раз могу заболеть, заболеть так же тяжело, и, может быть, во второй раз уже не выживу.

И тут я вспомнила о ренте, оставленной мне господином де Клималем. «Кому же она достанется, если я умру? — говорила я себе.— Для родственников покойного она, конечно, будет потеряна, а ведь во имя справедливости, а также из признательности я должна ее вернуть им».

Пока я занята была этими размышлениями, в комнате находилась только послушница. Мадемуазель Вартон, почти не отходившая от меня, еще не пришла, а может быть, еще и не вставала. Монахини были в церкви. Словом, я оказалась свободна.

— Сестра,— сказала я послушнице,— за последние Дни совсем уж и не чаяли спасти мою жизнь. Сейчас лихорадка у меня уменьшилась, но нельзя поручиться, что она не примется за меня с прежней силой. Сделайте мне одолжение, приподнимите меня немного и принесите все, что надо для письма. На всякий случай мне надо обязательно написать две строчки.

— Господи Иисусе! Да что это вам вздумалось, барышня? — ответила мне послушница.— Совсем вы меня напугали: вы как будто завещание собрались написать? Ведь вам стало гораздо лучше, надо возблагодарить бога за такую милость, а вы хотите прогневить его, думаете о таких вещах.

— Ах, сестра, не отказывайте мне, дорогая! — возразила я.— Мне всего две строчки написать. На одну минутку приподнимите.

— Боже ты мой! — воскликнула она, вставая.— Будут у меня на совести две эти ваши строчки, я прямо вся дрожу! Ну уж, хорошо. Как вам, удобно так? — добавила она, усаживая меня на постели.

— Да, спасибо,— ответила я.— Пододвиньте мне письменный прибор.

У меня там было все, что требовалось, и я поспешила кончить дело, пока кто-нибудь не пришел.

«Завещаю госпоже де Миран, которой я всем обязана, ту ренту, что оставил мне по своему милосердию ее брат, господин де Клималь. Завещаю ей также все свои вещи, дабы она распорядилась ими по своему усмотрению».

Затем я подписалась «Марианна» и, оставив записку у себя, спрятала ее под подушкой, решив передать ее госпоже де Миран, когда она навестит меня. Долго ждать не понадобилось — не прошло и четверти часа после составления моей маленькой духовной, как она пришла.

— Ну как, дочка, ты себя чувствуешь нынче утром? — спросила она, щупая мне пульс.— Еще лучше, чем вчера, как мне кажется. По-моему, ты выздоровела. Теперь тебе только надо набраться сил.

Тогда я взяла свою бумажку и всунула ее матушке в руку.

— Что это ты мне даешь? — воскликнула она.— Посмотрим.

Она развернула записку, прочла ее и рассмеялась.

— Ах ты, глупышка! — сказала она.— Ты, бедная моя детка, пишешь мне дарственные, а сама здоровее меня. (Она имела некоторые основания так сказать, ибо очень изменилась.) Брось это, дочка! Взглянуть на тебя, так сразу видно, что тебе еще не скоро придется писать завещание, и меня уже не будет на свете, когда ты его напишешь,— добавила она и, разорвав записку на клочки, бросила их в камин.— Сохрани свое состояние для моих внуков,— надеюсь, у тебя не окажется других наследников.

— А почему вы говорите, что вас уже не будет на свете, матушка? Тогда лучше мне сегодня же умереть,— сказала я со слезами на глазах.

— Успокойся,— ответила она.— Ведь это естественно, что жизнь моя кончится раньше твоей. Что тут такого? Я напомнила тебе об этом только из-за твоего необыкновенного документа. Давай-ка лучше будем жить! Поскорее поправляйся, а то и Вальвиль заболеет. Помни, ему совсем не нравится разлука с тобой. (Заметьте, что я постоянно справлялась о нем у матушки.)

Разговор наш прервался, так как пришли мадемуазель Вартон и доктор. Он нашел, что горячка уже совсем прошла и что я уже вне опасности — осталась только слабость; поэтому в последующие дни матушка не приходила ко мне, а лишь посылала узнать, как я себя чувствую, или приезжала и справлялась сама; однажды по ее поручению заехал Вальвиль.

Я еще не сказала, что, когда госпожа де Миран навещала меня, она всегда старалась обласкать мадемуазель Вартон, и было решено, что, как только здоровье позволит мне выходить на воздух, я приеду вместе с этой прелестной иностранкой обедать к матушке.

И вот Вальвиль попросил разрешения поговорить с мадемуазель Вартон, желая справиться о моем состоянии да передать и ей самой привет от своей матери, а также выполнить долг вежливости по отношению к этой молодой особе: по правилам учтивости ему следовало после услуги, оказанной им этой барышне, выразить ей внимание. Мадемуазель Вартон была в моей комнате, когда ей доложили, что к ней пришли от госпожи де Миран и хотят поговорить с ней, но не сказали, кто ее вызывает.

— Очевидно, это касается вас,— сказала она мне и отправилась в приемную.

И я нисколько не сомневалась, что именно я была предметом этого посещения или письма.

Однако матушка лишь поручила Вальвилю узнать о моем здоровье, а он сам придумал вызвать мадемуазель Вартон, хотя госпожа де Миран только просила передать привет от нее, вот и все.

Прошло добрых полчаса, пока мадемуазель Вартон вернулась. Заметьте, что с того дня, когда я ей рассказала часть своих приключений, у нас не заходила речь об их продолжении, и она совсем не знала, что я люблю Вальвиля и должна выйти за него замуж. В день ее приезда в монастырь она занемогла, через два дня я сама заболела, и у нас не было возможности вернуться к рассказу о моей жизни.

— Как же это так! — воскликнула она, вернувшись с довольным видом.— Как же вы мне не сказали, что тот приятный молодой человек, который оказал мне помощь, когда я упала в обморок,— сын госпожи де Миран, а ведь я с тех пор так часто видела ее здесь и убедилась, что она очень любит вас! Знаете, ведь это он ждал меня в приемной.

— Кто? Господин де Вальвиль? — спросила я с некоторым удивлением.— А что ему нужно было от вас? Вы очень долго беседовали.

— С четверть часа, не больше,— сказала она.— Он приходил, как мне передали, по поручению матери, справиться о вашем здоровье; она просила его также передать мне привет, и он счел своим долгом навестить меня из вежливости.

— Он правильно поступил,— заметила я сдержанно.— А он не передал вам письма для меня? Госпожа де Миран ничего мне не написала?

— Нет,— ответила мадемуазель де Вартон.— Никаких писем нет.

Тут пришло несколько пансионерок, моих приятельниц, и мы переменили разговор.

Я все-таки была удивлена, почему для меня нет письма, и не потому, что молчание госпожи де Миран меня беспокоило: я видела ее накануне, ей сообщили, что я чувствую себя все лучше и лучше, и было вполне достаточно, чтобы она только посылала справляться, нет ли каких изменений. Чего еще больше?

Но удивляло меня то, что Вальвиль, который при обстоятельствах, пожалуй, менее важных так часто посылал мне письма, присоединяя их к письмам своей матери, или же делал в ее письмах приписки от себя,— как он не воспользовался возможностью оказать мне подобный же знак внимания.

Конечно, в разгар болезни его письма были бы не ко времени, думала я, но тогда полагали, что я при смерти, а ведь теперь я выздоравливаю, ему дозволено писать мне, однако он не пишет — совсем не пишет, ничем не выражает свою радость. Быть может, зная, что я еще слаба, он боится волновать меня и потому не пишет мне отдельного письма; но, думается, мог бы он попросить матушку написать мне и тогда прибавил бы к ее письму несколько строк, написанных им собственноручно. Но нет, он ни о чем таком и не думает. Подобная небрежность раздосадовала меня. Право, я не узнавала Вальвиля. Что с ним сталось? Где же его сердечность? Все это очень меня огорчало. Я просто не могла опомниться.

Пока наши подружки беседовали между собой, мадемуазель Вартон сказала мне:

— До сего времени я все отказывалась поехать на обед к одной знакомой даме, близкой подруге моей матери, которой она поручила меня. Вы еще были очень больны, и я не хотела оставлять вас; однако нынче утром, перед тем как направиться к вам, я ей сообщила через лакея, которого она послала ко мне, что завтра я приеду к ней. Но если хотите, я могу и отказаться,— добавила она.— Ну, решайте. Остаться мне? Мне, право, приятно было бы посидеть с вами.

— Нет,— ответила я, ласково взяв ее за руку.— Прошу вас, поезжайте. Надо посчитаться с желанием вашей знакомой увидеть вас. Только будьте так милы, вернитесь на полчаса раньше, чем вы вернулись бы, не будь я больна, и с меня довольно.

— Нет, это не годится,— ответила она.— Позвольте мне уехать домой как можно скорее — я вовсе не собираюсь скучать там так долго, как вы назначаете.

Что же было на следующий день? Мадемуазель де Вартон действительно отправилась к приятельнице своей матери, которая прислала за ней карету — да так рано, что гостья ворчала на это и пришла в дурное расположение духа,— ей не хотелось расставаться со мной. Однако ж вернулась она гораздо позднее, чем я ожидала.

— Я никак не могла уехать,— сказала мне она.— Меня ни за что не хотели отпускать.

Как же тут было не поверить?

Несколько дней спустя она опять поехала туда, а потом ездила еще раз; приходилось волей-неволей бывать у этой Дамы или уж порвать с ней дружеские отношения, как объясняла мадемуазель Вартон, и я не подвергала сомнению ее слова; но мне казалось, что она возвращается из гостей какая-то рассеянная, задумчивая, что ей было совсем не свойственно. Я ей сказала об этом. Она ответила, что я ошибаюсь, и больше я об этом и не думала.

Я тогда уже начала вставать с постели, хотя и была еще довольно слаба. Матушка каждый день посылала в монастырь узнать, как я себя чувствую; раза два она даже написала мне; от Вальвиля ничего не было.

«Моему сыну не терпится поскорее увидеть тебя», «Мой сын сердится на тебя, что ты так долго не выздоравливаешь», «Мой сын хотел приписать собственноручно несколько строк к моей записке,— я все ждала его и не запечатывала письма, но так как время идет, а его все нет, отложим это до другого раза».

Вот и все вести, какие я получала о нем; я была так обижена, так возмущена, что в своих ответах матушке ни словом не упоминала о Вальвиле. В последнем письме я сообщила, что уже достаточно окрепла и могу спуститься в приемную; может быть, матушка будет так добра и приедет завтра навестить меня?

«Я теперь больна лишь оттого, что скучаю о вас, дорогая матушка,— добавила я.— Умоляю, приезжайте — я сразу выздоровлю». Я не сомневалась, что она приедет, и она действительно исполнила мою просьбу; но мы с ней не предвидели, в какой тоске и смятении матушка застанет меня на следующий день.

Накануне я прохаживалась по своей комнате с мадемуазель Вартон; мы были с ней одни.

— На днях вам показалось, что я грущу,— сказала мне она.— А я вот сегодня ясно вижу, что вы сами очень грустите. Какие-то горькие мысли у вас на уме, и вчера утром, когда я пришла к вам, вы плакали, не могла же я так ошибиться, дорогая моя подруга. Я не хочу допытываться, какое у вас горе, в теперешнем своем положении я ничем не могу вам помочь; но ваша печаль меня тревожит, я боюсь ее последствий. Помните, ведь вы только что перенесли опасную болезнь, и разве можно вернуть себе цветущее здоровье, предаваясь тяжелым мыслям? Ради нашей дружбы я обязана вам это сказать, а расспрашивать я вас не стану.

— Увы! Уверяю вас, что вы предупредили мое желание,— ответила я.— У меня не было намерения скрывать от вас причину своего горя; у моего сердца нет никаких тайн от вас, но я еще так недавно убедилась, что у меня есть основания печалиться! Однако сегодня я обязательно открылась бы вам, я не могла бы отказать себе в этом утешении. Да, дорогая,— продолжала я, прервав свои признания тяжким вздохом,— да, у меня большое горе. Я вам рассказала большую часть своей истории; болезнь помешала мне закончить ее, и сейчас я сделаю это в двух словах. Госпожа де Миран — та самая дама, которую, как вы, наверно, помните, я встретила на своем пути; вы видели, как она относится ко мне,— ее можно принять за родную мою матушку, и с первого же мгновения нашей встречи она всегда так обращалась со мной. Это еще не все. Господин де Вальвиль, который приходил к вам на днях...

— А что, господин де Вальвиль идет против вас? — спросила она, не дав мне времени договорить.— Он недоволен, что его мать так расположена к вам?

— Нет, совсем не то,— ответила я.— Выслушайте меня. Господин де Вальвиль — тот самый молодой человек, о котором я вам тоже говорила, тот самый, к которому отнесли меня, когда я упала на улице; с того дня он воспылал ко мне самой нежной страстью, и в искренности ее я не могла сомневаться. Больше того, госпожа де Миран знает, что он любит меня, знает, что он хочет на мне жениться, и, несмотря на постигшие меня несчастья, она дала согласие на наш брак; свадьба должна была состояться в ближайшие дни, но по воле случая она отсрочена, а может быть, уже никогда и не состоится; по крайней мере, я вполне могу это думать, судя по тому, как поступает сейчас со мною господин де Вальвиль.

Мадемуазель Вартон больше не прерывала меня; она слушала с мрачным видом, опустив голову и даже не глядя на меня; я видела ее только в профиль, и необычные ее повадки приписывала удивлению, какое вызвал у нее мой рассказ.

— Вы знаете, как тяжело была я больна,— продолжала я,— ведь я едва избегла смерти; до моей болезни Вальвиль к каждой, самой коротенькой записочке, какую его матушка посылала мне, всегда приписывал что-нибудь от себя. И этот самый человек, которого я привыкла видеть таким нежным, таким внимательным ко мне, который мог думать, что потеряет меня, и, казалось бы, должен был тревожиться, зная о моем состоянии, человек, у коего, как я опасалась, не хватило бы сил вынести страх за мою жизнь, этот человек теперь должен бы ликовать, радуясь, что я вне опасности,— но, поверите ли, дорогая, он больше не подает мне вестей о себе, не написал мне ни единого слова. Разве это естественно? Что я, по его мнению, должна думать об этом? И что думали бы вы на моем месте?

Я остановилась на минутку, мадемуазель Вартон последовала моему примеру, но она держалась чуть-чуть впереди меня и стояла молча, не поворачивая головы.

— Ни одного письма! — повторила я.— Меж тем он забрасывал меня письмами в случаях менее важных. Позвольте еще раз спросить: как это возможно? Неужели ослабела его нежность? Неужели у него непостоянное сердце? Неужели я потеряла его любовь, хотя предпочла бы лишиться жизни? Боже мой, как я волнуюсь! Послушайте, какая мысль мне пришла,— уж не болен ли он? Госпожа де Миран знает, как я его люблю, и, может быть, скрывает от меня его болезнь. Ведь она тоже очень любит меня и, возможно, боится меня огорчить. Может быть, и вы, по доброте своей, поступаете так же, как она? Вы говорили, что господин де Вальвиль навестил вас; уж не упросили ли вас прибегнуть к притворству, чтобы я не заподозрила истину? Право, я не могу допустить мысли, что он способен пренебрегать мной, и уверяю вас, мне легче было бы услышать от вас, что он болен. Он молод, он поправится, мадемуазель, но если он страдает непостоянством, от этого нет лекарства, и такая причина беспокойства для меня страшнее всего. Признайтесь же, что он заболел, заклинаю вас,— вы меня этим успокоите; признайтесь, ради бога; я вас не выдам.

Мадемуазель Вартон ничего не ответила.

Встревоженная ее молчанием, я остановила ее за руку и повернула лицом к себе, чтобы заставить ее заговорить. Но каково же было мое удивление, когда вместо всякого ответа я услышала лишь горестные вздохи и увидела, что лицо ее залито слезами.

— Боже милостивый! — побледнев, воскликнула я.— Вы плачете, мадемуазель, что это значит?

Но сердце мое уже угадало то, о чем я спрашивала, предчувствие вдруг охватило меня. Глаза мои открылись, мне вспомнилось то, что было во время ее обморока, и мне все стало ясно.

Она бросилась в кресло, около которого мы остановились, я села подле нее и тоже заплакала.

— Договаривайте же,— сказала я,— ничего от меня не таите, да и не стоит труда скрывать, мне кажется, я поняла вас. Где вы встречались с господином де Вальвилем? Недостойный! Возможно ли, чтобы он разлюбил меня?

— Увы, дорогая моя Марианна! — ответила она.— Зачем не знала я раньше того, что вы мне сейчас сказали?

— Ну же,— настаивала я.— Что дальше? Говорите откровенно. Так это вы похитили у меня его сердце?

— Скажите лучше, что отдала ему свое! — ответила она.

— Что? — воскликнула я.— Так не только он любит вас, но и вы его любите! О, как я несчастна!

— Мы с вами обе достойны сожаления,— ответила она.— Он ни слова не сказал мне о вас. Я его люблю, но больше никогда в жизни не увижусь с ним.

— Это не вернет мне его любви,— промолвила я, проливая в свою очередь потоки слез.— Нет, не вернет! Ах, боже мой, как же это случилось? Что мне теперь делать! Увы, матушка, значит, я уже не буду теперь вашей дочерью! И напрасно вы были так великодушны! Как, господин де Вальвиль, вы изменили Марианне после такой любви? Вы покинули ее! И это вы, мадемуазель, отняли его у меня, вы, у которой хватило жестокости помочь мне выздороветь! Да почему же вы не дали мне умереть? Как же, по-вашему, могу я жить теперь? Я вам обоим отдала свое сердце, и вы оба убиваете меня. Да, мне не пережить такую муку, и я надеюсь на это. Бог смилуется надо мной и пошлет мне смерть, я чувствую ее близость.

— Не упрекайте меня ни в чем,— сказала мадемуазель Вартон с кротостью.— Я не способна на вероломство. Я все вам сейчас расскажу. Он обманул меня.

— Он вас обманул? — переспросила я.— А зачем вы его слушали, мадемуазель? Зачем полюбили его, зачем допустили, что он полюбил вас? Ваша матушка уехала, вы были в горе, но у вас хватило смелости влюбиться? К тому же ведь мы с Вальвилем не брат и сестра, вы это знали, вы с первого же раза видели нас вместе; он такой привлекательный, а я молода,— разве трудно было предположить, что мы любим друг друга? Ну, какие же у вас оправдания? Да и скажите же, наконец, где вы его видели? Вы, значит, были с ним знакомы? Каким образом вам удалось отторгнуть у меня его любовь? Никогда еще не было на свете такой нежной любви, как у него ко мне, и никогда не встретит он такой нежности, какую я питала к нему. Он пожалеет обо мне, но меня уже не будет на свете; он вспомнит, как я любила его, и будет оплакивать мою смерть. Тяжелая будет для вас картина!Совесть станет Упрекать вас за то, что вы предали меня, и никогда вам не знать счастья!

— Я предала вас? — воскликнула мадемуазель Вартон.— Марианна, дорогая Марианна, да как же мне было признаться, что я люблю его, если это для меня самой оказалось неожиданностью, если я стала жертвой обстоятельств? Постарайтесь успокоиться хоть на минутку и выслушайте меня. У вас такое доброе сердце, вы не можете быть несправедливой, а сейчас вы говорите несправедливо. Я все расскажу чистосердечно, и тогда вы это поймете. Я ни разу в жизни не видела Вальвиля до того дня, когда упала в обморок,— то есть до отъезда матушки; вы знаете, с какой готовностью он оказал мне помощь. Лишь только я очнулась, мне он сразу бросился в глаза — он стоял передо мной на коленях, он держал меня за руку. А обратили вы внимание, какие взгляды он бросал на меня? Я была тогда очень слаба, но заметила их, эти взгляды. Он очень привлекательный юноша, вы сами это сказали, я тоже нашла его таким; он почти не сводил с меня глаз до той минуты, как я вошла в монастырские двери и они замкнулись. Да, к сожалению, ничего не ускользнуло от меня. Я не знала, кто он такой. Из вашего рассказа о своей жизни я тоже этого не узнала, иной раз я думала о нем, но вскользь, уверенная, что никогда больше не увижу его. Через несколько дней после моего обморока пришли сказать мне, что от госпожи де Миран пришел какой-то человек (имени его не назвали) и хочет поговорить со мной. Я тогда была у вас в комнате, я спустилась в приемную, там ждал меня он. Увидев его, я покраснела; он смутился, и мне стало неловко, что я привела его в смущение. Улыбаясь, он спросил меня, узнаю ли я его, не забыла ли я, что не так давно его видела. Он сказал, что мой обморок очень его встревожил, что еще ни разу в жизни не был он так растроган, как в те минуты, когда я лишилась сознания; что эта картина всегда у него перед глазами; что она поразила его сердце; и тут же он стал умолять меня простить его за это простодушное излияние чувств.

И, говоря все это, она совсем не замечала, что ее рассказ убивает меня; она не слышала моих вздохов, моих рыданий — она сама плакала так горько, что не обращала на меня внимания; и, как ни был жесток ее рассказ, я всем сердцем впивала его, я не могла прекратить терзания, которые он причинял мне.

— А я была так взволнована его речами,— продолжала она,— у меня не было сил прервать их! Правда, он не сказал, что любит меня, но я хорошо чувствовала, что именно это он и хотел сказать, да он и говорил мне это, но так, что было бы неразумно сердиться на него. «Я все вспоминаю, как я держу в своих руках вашу прелестную руку,— добавил он еще.— А едва ваши глаза открылись, вы увидели меня, я стоял перед вами на коленях. И как же мне было трудно оторваться от вас: всякий раз, как я вспоминаю эти минуты, я вновь бросаюсь к вашим ногам».

«О, боже! Он бросается к ее ногам! — воскликнула я в душе.— Он припадал к ее ногам, когда я была при смерти! Увы! Меня уже вытеснили из его сердца. Он никогда не говорил мне таких нежных слов!»

— Не помню, как я отвечала ему,— продолжала мадемуазель Вартон.— Но в конце концов я все же сказала, что ухожу, ибо подобный разговор слишком затянулся; тогда он принес мне извинения с видом почтительным и покорным, успокоившим меня. Я уже поднялась со стула; он заговорил о моей матери и о том, что госпожа де Миран хотела бы видеть меня у себя, потом упомянул о маркизе де Кильнар, в уверенности, что я знаю эту даму, с которой он, по его словам, тоже был хорошо знаком; как раз у этой дамы я и была три-четыре раза после вашего выздоровления. Он добавил, что довольно часто видится с одним из ее родственников и даже, помнится, собирается поужинать вместе с ним. И, наконец, когда я уже собралась уходить, сказал: «Я забыл, мадемуазель, передать вам письмо от моей матушки». И, краснея, он протянул мне письмо, я взяла, простодушно поверив, что оно действительно прислано мне госпожой де Миран. Не тут-то было! Лишь только господин де Вальвиль вышел, я обнаружила, что письмо написал он сам. Я распечатала письмо, когда возвращалась в вашу комнату, решив отнести его вам; однако ж я не сделала этого, и вы сейчас увидите, почему я так поступила.

Тут она достала из кармана письмо и, развернув его, подала мне:

— Прочтите.

Дрожащей рукой я взяла письмо, но не смела взглянуть хотя бы на единое слово. Наконец я все же решилась и, роняя на бумагу слезы, воскликнула:

— Он пишет! Но уже не мне, увы! Не мне!

От этой мысли мне стало так больно, так защемило сердце, так тяжело стало дышать, что я все не могла приступить к чтению этого короткого письма, где говорилось следующее:

«Со дня вашего обморока, мадемуазель, я сам не свой. Собираясь идти сюда, я предвидел, что мое почтение к вам помешает мне сказать вам об этом; но я предвидел также и то, что мое смятение и робкие взгляды все вам откроют, и, увидев, как я трепещу перед вами, вы тотчас уйдете.

Боюсь, что и письмо мое тоже разгневает вас, и, однако ж, мое сердце будет в нем менее смелым; оно все еще трепещет, и речь пойдет сейчас о более простых вещах. Вы, несомненно, уже подарили мадемуазель Марианне свою дружбу, и можно ожидать, что, выйдя из приемной, вы поделитесь с нею своим удивлением и, увы! может быть, даже негодованием, которые я вызову у вас; тем самым вы повредите мне в глазах моей матери,— я все ей сам скажу в другой раз, но сегодня не стоит ей говорить, а между тем мадемуазель Марианна наверняка ей все скажет. Я считаю своей обязанностью предупредить вас. Моя тайна вырвалась у меня: я обожаю вас, я не дерзнул сказать вам это, но вы все поняли. Сейчас не время открыть это другим,— и надеюсь, вы будете великодушны».

Дорогая, отложим до восьмой части рассказ об этом событии: если я его продолжу сейчас, но не закончу, вам будет неинтересно читать. «А как же история монахини? Сколько раз вы обещали рассказать ее! Когда же это будет?» — возмущаетесь вы. О, теперь как раз пора рассказать эту историю, на сей раз я не ошибусь. Как раз в восьмой части Марианна поведает монахине свое горе, а та, в свою очередь, надеясь хоть немного утешить ее, расскажет ей свои злоключения.

ЧАСТЬ ВОСЬМАЯ

Меня ужасно насмешил, дорогая, ваш гнев на моего неверного жениха. Вы спрашиваете, скоро ли я пришлю продолжение своей истории, и просите меня поторопиться. «Не ленитесь,— пишете вы,— я жду с нетерпением. Но ради бога, ни слова более о Вальвиле, не упоминайте о нем, я не желаю слышать об этом человеке».

И все же, маркиза, не говорить о нем нельзя; впрочем, не тревожьтесь: я знаю, чем укротить ваше негодование; достаточно одного слова — и поступок моего жениха уже не будет казаться вам столь возмутительным.

Вальвиль вовсе не чудовище, каким он вам представляется. Нет, дорогая, это обыкновенный человек; мир полон таких людей, и рассердились вы на него по недоразумению; уверяю вас, это просто недоразумение.

Дело в том, что перед вами не роман, а правдивая история жизни. Вы забыли, что я вам рассказываю только свою жизнь, и ничего более; вот почему так прогневил вас Вальвиль; и вы по-своему правы, не желая больше слышать о нем. Герой романа, изменивший своей возлюбленной, говорите вы, на что это похоже? Герою полагается быть верным, иначе куда он годится? И совсем нетрудно наделить его постоянством в любви. Природа об этом не позаботилась, пусть же сочинители романов исправят ее упущение.

Все это так. Но еще раз прошу вас, не сердитесь; вернемся к моей подлинной истории; вы просто стали жертвой заблуждения. Я излагаю события так, как они происходили, повинуясь изменчивому ходу человеческого бытия, а не воле или прихоти автора. Я описываю не придуманного, но подлинного человека: француза, мужчину, живущего в наши дни.

Француза, мужчину, любовника, каких породило наше время. Именно таков и был мой жених. Чтобы стать верным в любви, ему не хватало сущего пустяка: избавиться от этих трех маленьких изъянов. Теперь вы понимаете меня, дорогая? Это не следует упускать из виду. Вам представляется случай наблюдать живое, естественное человеческое сердце; оно обрисовано мною без прикрас, со всеми его достоинствами и недостатками. Вначале вы нашли, что господин де Вальвиль очарователен, теперь он вам ненавистен, а через несколько страниц вы не будете знать, что и думать; ведь мы еще не дошли до конца.

Я внушила Вальвилю с первого же взгляда внезапную и нежную любовь (обычно такая любовь недолговечна; она напоминает плод, который быстро портится, потому что слишком рано созрел); но если не считать его природной ветрености, он был вполне благородным и порядочным человеком; просто он слишком непосредственно отдавался всякому новому впечатлению: стоило ему увидеть умирающую красавицу — и вот она уже пленяет его сердце и похищает его у меня; однако Вальвиль не покинул меня навсегда, это еще не последнее его слово. Сердце этого человека не отвергло меня; оно лишь немного пресытилось удовольствием меня любить, ибо на первых порах чересчур пылко предалось ему.

Любовь его ко мне вернется; она лишь на время отошла в сторонку, чтобы отдохнуть, перевести дух, развлечься новизной, но вскоре он опять найдет во мне еще не изведанную прелесть; я предстану перед ним, если можно так выразиться, в ином обличье; мое горе и новый строй мыслей изменят меня в его глазах, покажутся ему полными неизъяснимого очарования. Он увидит совсем другую Марианну.

Теперь я способна шутить; но тогда — не знаю, как я все это вынесла. Однако вернемся к прерванной повести; мне предстоит заново пережить эту ужасную минуту моей жизни.

Мы остановились на том, что я дочитала письмо Вальвиля до конца, с трудом подавляя душившие меня рыдания. Мадемуазель Вартон плакала, не поднимая глаз, и, казалось, о чем-то напряженно размышляла.

Я почти лишилась чувств и долго сидела неподвижно, запрокинув голову на спинку кресла. Наконец, собрав все силы, я выпрямилась и стала молча смотреть на это письмо. «Ах, Вальвиль,— воскликнула я,— значит, лучше было бы, если бы я умерла!» Потом, обратив взор на мадемуазель Вартон, я сказала:

— Не горюйте, мадемуазель: скоро вы сможете любить друг друга без помех: я долго не проживу. По крайней мере, это несчастье будет для меня последним.

При этих моих словах барышня вдруг вышла из задумчивости и сказала весьма уверенным тоном:

— Зачем вам умирать? Стоит ли убиваться из-за Вальвиля? Разве такой человек достоин ваших слез? Тот ли он, кого вам следовало бы любить? Таков ли он, каким вы его вообразили? Разве вы могли бы полюбить его, если бы лучше его знали? Разве вы привязались бы к нему? Разве вы пожелали бы завоевать его сердце? Да, правда, сначала вы сочли его достойным любви, так же как я; но вы ошиблись, я тоже. Полно, Марианна, это человек малодушный и даже не очень благородный; люди благородные так не поступают. Ваш Вальвиль достоин презрения. Подумать только: человек вас любит, готовится вступить с вами в брак; но вот вы заболеваете, ему говорят, что жизнь ваша в опасности,— и что же? Он забывает вас! И более того: считает возможным выбрать именно эту минуту, чтобы объясниться в любви мне — мне, которую он видел лишь мельком, с которой не сказал и двух слов! Можно ли назвать любовью его чувство к вам? И как прикажете назвать его склонность ко мне? И с какой стати ему пришла фантазия влюбиться в меня, да еще при таких обстоятельствах? Увы, могу вам раскрыть эту загадку; просто он увидел меня, когда я едва не умирала. Это взволновало его слабую душу, которая не имеет собственной опоры и тянется за всем, что необычно. Если бы я не заболела, он не обратил бы на меня никакого внимания; мой обморок — вот и вся причина его неверности. И даже вы, такая прелестная, вы, созданная, чтобы кружить головы,— даже вы овладели на несколько месяцев его сердцем только потому, быть может, что были в опасности и упали перед его дверью, чуть ли не под копыта лошадей. Правда, вы говорили, он не мог отвести от вас глаз в церкви; но ведь это потому, что вы красивы. И может статься, он вовсе не полюбил бы вас, если бы не ваша беззащитность и это неудачное падение.

— Ах, не все ли равно? Он любил меня! — прервала я ее.— Он любил меня, а вы его отняли. Из всех людей на свете мне следовало бояться вас одной.

— Дайте мне закончить,— ответила она,— я еще не все сказала. Я призналась вам, что он мне нравится, но не подумайте, что ему это известно; он даже не подозревает о моей склонности. От вас одной он мог бы узнать о ней, но он того не стоит. И хотя вы сейчас, наверно, питаете ко мне вражду, я прошу вас, мадемуазель, хранить от него мою тайну, если не из дружбы ко мне, то хотя бы из великодушия. Вы очень добры, и вам не нужно любить людей, чтобы поступать с ними благородно, тем более когда у вас нет оснований считать себя обиженной. Прощайте, Марианна,— продолжала она, поднимаясь,— оставляю вам письмо Вальвиля, делайте с ним, что хотите; можете показать его госпоже де Миран или ее сыну, я не возражаю. То, что он осмелился мне написать, не бросает на меня тени; и если вам понадобится мое свидетельство, если вы захотите, чтобы мое появление смутило его, то знайте: я не стану его щадить, я презираю и его, и эту смешную любовь и охотно помогу вам отомстить. К тому же решение мое твердо: я более не увижу его, разве только если вы сами того пожелаете; я даже позабуду, что видела его; а если мы случайно встретимся, то я его не узнаю; избегать же его — слишком много чести. Думаю, в вас нет тщеславия и корысти, а раз так, если вы благоразумны и нежны душой, то вам не о чем жалеть. Сердце Вальвиля — не то, что вам нужно; он не может понять вас, он не тот, кому вы можете подарить свою нежность; считайте, что его и не было. Можно ли считать своим возлюбленным того, кто принадлежит всем? Вчера Вальвиль был весь ваш, сегодня он мой (если верить его словам), завтра еще чей-нибудь; значит, он никогда не будет верен никому. Оставьте же его кому угодно, он принадлежит первой встречной, а свое сердце, по моему примеру, храните для того единственного, кто взамен отдаст свое вам, и только вам.

Сказав это, она поцеловала меня; я по-прежнему сидела без движения. Я смотрела на нее — вот и все. В ответ на мой беспомощный взгляд она взяла мою руку в свои и пожала ее. Я не отнимала руки, у меня не было сил ни говорить, ни ответить ей на пожатие; я не знала, должна ли я ее любить или ненавидеть, считать ее соперницей или другом.

Но кажется, в глубине души я была ей благодарна за прямоту и дружеские чувства и за ее решимость больше не видеть Вальвиля. Уходя, она тяжело вздохнула.

— До свиданья,— сказала она,— надеюсь, завтра вы будете спокойней и ответите на мою дружбу.

Я не в силах была говорить и только молча провожала ее глазами, пока она не вышла.

Прошло добрых полчаса, а я все сидела одна, откинувшись на спинку кресла, в полном смятении чувств и мыслей и как бы остолбенев.

Наконец в комнату мою вошла та монахиня, о которой я уже упоминала раньше. Она меня любила, я платила ей тем же. Она сразу заметила, как я убита; я же, хоть и видела, что она вошла, не двинулась с места. Явись сюда вся община, я бы все равно не пошевельнулась.

Когда страдания безмерны, душа наша не в силах таить их. Мы уже не стыдимся посторонних и любопытных взглядов, мы совершенно не помним себя; именно это происходило со мною.

Монахиню удивило мое молчание и неподвижный взгляд; она в испуге поспешила ко мне.

— О, боже, дочь моя, что с вами? — спросила она.— Вам дурно?

— Нет,— ответила я и умолкла.

— Но что случилось? Вы бледны, подавлены и, кажется, плачете? Вы получили какое-нибудь печальное известие?

— Да,— проговорила я. И опять замолчала.

Она не знала, как понять эти односложные ответы и мое оцепенение.

Тут она заметила письмо, которое я держала в ослабевшей руке; на нем были следы слез.

— Вероятно, это и есть причина вашего горя, дорогое дитя? — спросила она, вынув письмо из моей руки.— Можно ли мне взглянуть, что здесь написано?

— Да! (Таков был мой ответ).

— От кого оно?

— От кого? Увы! — И больше я не могла сказать ни слова, слезы мешали мне говорить.

Она была растрогана; я видела, как она вытирала платком глаза; затем она прочла письмо и без труда поняла, от кого оно: она знала все мои дела. Ей было ясно, что письмо это заключает объяснение в любви и что особу, к которой оно обращено, просят ничего не говорить мне, так же как и госпоже де Миран. Прибавьте к этому ужасное состояние, в каком я находилась; все указывало на то, что письмо написал Вальвиль и что в эту минуту я узнала о его неверности.

— Что ж, мадемуазель, я все поняла,— сказала она.— Вы плачете, вы в отчаянии; этот удар вас ошеломил; я всей душой сочувствую вашему горю. Вы молоды и неопытны; у вас нежная, добрая, бесхитростная душа. Как же вам не плакать? Да, дитя мое, плачьте, вздыхайте, лейте слезы; первый порыв горя требует своего; я понимаю ваши чувства, они мне знакомы, я пережила то же самое, и первое время была в таком же отчаянии; но у меня был добрый друг — женщина приблизительно тех же лет, каких я достигла теперь; застав меня в таком же горе, в каком я вижу вас, она решила вмешаться, она воззвала к моему разуму, говорила горячо и убедительно. Я прислушалась к ее доводам, и она меня утешила.

— Она вас утешила! — вскричала я, возведя глаза к небу.— Она утешила вас, сударыня?

— Да,— ответила она.— Вы думаете, что это невозможно? Я тоже так думала.

«Давайте рассудим здраво,— говорила моя благожелательница.— Что приводит вас в такое отчаяние? Самая обычная история, которая не может иметь никаких дурных последствий для вас. Вы любили некоего молодого человека и пользовались его взаимностью. Теперь он вас покидает ради другой; и это-то вы считаете непоправимым горем? Но горе ли это? Может быть, напротив — удача? Откуда вы знаете, что его любовь принесла бы вам счастье? Может быть, вы бы всю жизнь каялись, что вышли за него замуж? Может быть, его ревность, безрассудство, распущенность, да мало ли какие еще неведомые вам пороки отравили бы всю вашу жизнь? Вы видите только настоящее, попробуйте заглянуть в будущее. Его неверность, быть может, ниспослана всевышним вам же на благо. Провидение, руководящее нами, мудрее нас, оно лучше знает, что нам нужно, оно любит нас больше, чем мы сами себя, а вы плачете над тем, что вскоре обратится, возможно, в источник радости. Твердо решите в своей душе, что вам не следовало вступать в брак с этим человеком, что он совсем не тот, кого судило вам небо; очень возможно, что вы убереглись от большой беды, как убереглась в свое время я,— добавила она,— не выйдя замуж за человека богатого, любившего меня, любимого мною, но который покинул меня ради другой женщины, ставшей впоследствии его женой. Теперь, заняв мое место, она очень несчастлива с ним; но если бы он покинул ее, прежде чем соединить с ней свою судьбу, она тоже, в слепом неведении будущего, изнемогала бы от горя и печали. Вы скажете мне, что любите этого молодого человека, что вы бедны, и он сделал бы вас богатой. Допустим; но разве его неверность — единственное зло, которого следует бояться? Ведь он мог бы захворать, он мог бы умереть; что же, разве с его смертью все погибло бы для вас? Разве у вас не осталось бы других надежд и радостей? Так почему же его неверность отнимает у вас эти надежды и радости? Неужели сегодня они перестали для вас существовать? Вы его любите, это так; но уверены ли вы, что никогда не сможете полюбить другого, что все для вас кончено? Боже мой, мадемуазель, разве на свете нет других мужчин, кроме него, еще более достойных любви, таких же богатых или даже еще богаче, еще более знатных и которые могут полюбить вас сильнее, чем он? И среди них, несомненно, вам встретится тот, кого и вы полюбите всей душой, даже сильнее, чем любили неверного. К чему же отчаиваться, мадемуазель, в вашем возрасте! Вы еще так молоды, вы только начинаете жить. Все вам улыбается; господь наградил вас умом, душой, красотой, вас ждут тысячи счастливых случайностей, а вы горюете из-за того, что ваш возлюбленный нарушил свое слово! Да ведь он, быть может, еще вернется к вам, но вы сами его отвергнете!»

Вот что сказала мне моя благожелательница, узнав о моем горе,— добавила монахиня,— и я вам скажу то же, когда вы будете в состоянии меня выслушать.

Тут я вздохнула: так мы вздыхаем, когда слышим слова утешения, успокаивающие вашу боль.

Она это заметила.

— Доводы моей приятельницы повлияли на меня, — продолжала монахиня.— Они и на вас повлияют; слова ее будто о вас сказаны. Ведь эта дама ссылалась на мои преимущества, а вы обладаете ими в гораздо большей степени, чем я, говорю это не из желания польстить. Я была недурна, но мне было далеко до вас у меня не было ни такого стана, ни такого личика, ни вашей грации. Что касается ума и душевных качеств — вы сами знаете, что все поддаются их очарованию; вас нежно любит и уважает госпожа де Миран, в нашем монастыре нет ни одной мало- мальски разумной сестры, которая не была бы расположена к вам всей душой. Госпожа Дорсен, о которой вы мне рассказывали,— та дама, что так тонко разбирается в людях, стала бы для вас второй госпожой де Миран, если бы вы того пожелали. Вы понравились всем, кто встречал вас у нее,— и то же происходит всюду, где бы вы ни появились; нам об этом известно. Я трудно схожусь с людьми — не из гордыни, просто я разборчива, но вы и меня сразу покорили. Да и кто мог бы устоять? Что для вас значит один утраченный поклонник? Этой изменой он уронил лишь самого себя. Он причинил больше вреда себе, чем вам! Не нахожу, что это уж такая блестящая партия, в сравнении с теми, которые вам еще представятся.

Поэтому будьте покойны, Марианна, совершенно покойны: вам не нужно даже слишком напрягать свой разум, чтобы согласиться со мной; а если ко всему, что я вам сказала, присоединить немного гордости, то этого вполне достаточно, чтобы утешиться.

Я посмотрела на нее, уже отчасти уступая ее доводам, полная нежной благодарности за старания, которые она прилагала, чтобы убедить меня; я даже ласково положила ей руку на колени, как бы говоря: «Спасибо вам; как хорошо, когда можно довериться доброму другу».

Я в самом деле испытывала чувство успокоения; значит, горе мое уже понемногу смягчалось. Мы скорее утешаемся, когда любим тех, кто нас утешает.

Добрая женщина просидела со мной еще целый час, продолжая меня уговаривать, умело взывая к моему рассудку. Слова ее были разумны, но, чтобы убедить меня, она прибавляла к своим доводам дружеское участие и сердечную доброту.

Колокол известил, что ей пора идти в трапезную: звонили к ужину. Мне же, как больной, все еще приносили еду в комнату.

— Ну вот,— сказала монахиня с улыбкой,— я ухожу. Но вы уже не та безрассудная девочка, какой были час назад; я покидаю разумную взрослую девушку, которая здраво судит о жизни и знает себе цену. Боже, сколько вздора было у вас в голове, когда вы тут вздыхали и плакали! Нет, я вам так скоро этого не прощу и еще долго буду называть вас за это глупенькой девочкой.

Несмотря на свое горе, я не могла не улыбнуться в ответ на эту шутку, в ней была доля истины; невольно думалось, что и в самом деле я преувеличиваю свое несчастье. Разве стали бы мои друзья говорить со мной в таком тоне, если бы несчастье мое и вправду было столь велико? Так рассуждаем мы, когда видим, что друзья, утешая нас, не особенно церемонятся с нашими страданиями.

Она ушла. Сестра послушница, добродушная веселая девушка, принесла мне ужин, потом немного прибрала в комнате.

— Ну вот,— сказала она,— вы снова разрумянились, настоящий розан; наша болезнь миновала, мы с вами здоровехоньки; хотите прогуляться в саду после ужина?

— Нет,— ответила я,— я немного устала, лучше мне после ужина лечь в постель.

— Что ж, отлично,— ответила она,— главное, чтобы вы уснули. Крепкий сон стоит прогулки.

С этими словами она вышла.

Вы легко поймете, что я едва притронулась к еде. Хотя доброй монахине удалось немного привести в порядок мои смятенные мысли и научить, как справиться с душевной тревогой, печаль не оставляла меня.

Я перебирала в памяти ее слова. «Вы только начинаете жить!» — сказала она. И это правда, рассуждала я; то, что произошло, не имеет большого значения, все впереди. Он увидит, другие будут любить меня, и они научат его ценить мою любовь. Кстати сказать, так нередко и бывает.

Ветреник полагает, что, покинув свою возлюбленную, он обрек ее на одиночество, а когда он видит, что она нашла ему замену, он неприятно удивлен; он на это не рассчитывал, такого исхода не ожидал, он даже не верит своим глазам: она ли это? Он никак не думал, что она настолько привлекательна.

За этой мыслью последовали другие. Возможно ли, что самый милый, самый нежный из всех мужчин — к чему лукавить, другого такого нет,— возможно ли, что он покинул меня безвозвратно? Ах, господин де Вальвиль, прелести мадемуазель де Вартон не оправдывают вас: в этом соперничестве многие стали бы на мою сторону. Я опять заплакала и легла в постель.

Среди множества мыслей, кружившихся у меня в голове, одна целиком овладела мною: чего я убиваюсь? Я добродетельна, умна, молода, не лишена очарования (все это признают), меня уважают — и я позволю себе погрязнуть в печали, которая иным может показаться корыстной и лишь укрепит недостойного тщеславного человека в его пренебрежении мною!

Это рассуждение придало мне мужества; в нем было что-то благородное, оно подсказывало множество решений и успокоило меня. Теперь я знала, как мне держать себя с Вальвилем и как говорить с госпожой де Миран.

Словом, я обдумала свое дальнейшее поведение: я буду горда, скромна, безупречна, достойна высокого мнения, которое сложилось о Марианне; я буду вести себя так, чтобы Вальвиль пожалел о своем поступке, если в нем осталась хоть толика души; и это послужит мне куда лучше, чем слезы, которые часто отталкивают того, кто заставил их проливать, и отнимают блеск у нашей красоты.

Восхищенная этим гордым решением, я не заметила, как заснула, и проснулась довольно поздно. Но пробуждение мое было все же печально.

В таком положении, каким было мое, сколько ни лукавь с собой, а уныние все же одолевает душу, и душевное равновесие, обретенное с такими усилиями, весьма неустойчиво. Душа вкушает успокоение лишь урывками, как бы зная, что она обязана минутами отдыха только собственной фантазии; надо поддерживать в себе этот самообман, но силы нас покидают, и Душа снова возвращается к естественному для нее состоянию, то есть к мучительной тревоге.

Так было и со мной. Мне пришло в голову, что измена Вальвиля повлечет за собой другое несчастье: госпожа де Миран уже не будет моей матушкой. Силы небесные, я больше ей не дочь, я не буду жить в комнатах, которые она для меня предназначала в своем доме!

Вы помните, дорогая, о чем идет речь; из своих комнат я могла бы входить прямо в ее покои; как я была бы счастлива! Она с такой нежностью смотрела на меня, сообщая о своем желании. Я так была спокойна, я так гордилась, но вот и от этой радости надо отказаться. Вальвиль теперь не хочет, чтобы наш план осуществился; принимая вчерашнее решение, я совсем забыла о столь ужасной утрате.

А что будет с портретом моей матушки? Я просила подарить его мне, она обещала повесить его в моей комнате, может быть, он уже висит там, но я не смогу им любоваться! Какое горе! А сколько еще новых бед впереди!

В этот день меня должна была навестить госпожа де Миран; я ждала ее после обеда, но она приехала утром.

Моя приятельница, монахиня, зашла ко мне, как только я оделась; она опять сказала несколько слов, подбодривших меня; не успела она выйти, как в дверях появилась мадемуазель Вартон.

Было всего одиннадцать часов утра; она мне показалась немного унылой, но не такой грустной, как накануне. Я приняла ее не то чтобы холодно, но и не любезно; какая- то вялость овладела мной, говоря по совести, мне было неприятно ее видеть, несмотря на вчерашние ее излияния. Не знаю, заметила ли она это; во всяком случае, она не подала виду.

— Я считаю своим долгом признаться вам кое в чем,— сказала она, взглянув мне прямо в глаза; и все же я прочла в ее взоре какое-то смущение.— Я только что говорила с господином де Вальвилем.

Она умолкла, словно стыдясь собственных слов.

Сообщение ее после того, что она обещала вчера, конечно, изумило меня; совсем растерявшись, я с трудом перевела дух, затем сказала:

— Это не так уж неожиданно для меня.

— Прежде чем осуждать, выслушайте мои оправдания,— продолжала она.— Я обещала, что больше не буду с ним знаться; таково было мое намерение; но я не могла угадать, что он ждет меня внизу (впоследствии я узнала, что она говорила правду, так оно и было). Мне доложили, что меня спрашивает посланный от госпожи де Миран,— продолжала она,— и, как вы сами понимаете, я не могла пренебречь этим приглашением, было бы с моей стороны невежливо, даже непозволительно, если бы я без достаточного основания отказалась выйти в приемную. Мне пришлось сойти, хотя и против воли; я колебалась, прежде чем решиться на это; я словно предчувствовала, что меня ждет. Представьте же себе мое удивление, когда я увидела в приемной господина де Вальвиля.

— Вероятно, вы сразу удалились? — спросила я слабым, дрожащим голосом.

— Конечно, я непременно ушла бы,— ответила она, краснея,— но при виде его меня охватил вполне понятный гнев; то же испытали бы и вы.

— Нет,— возразила я,— если вы хотели показать ему свой гнев, то правильнее было бы уйти.

— Возможно,— согласилась она,— но поставьте себя на мое место; ведь вы помните, как я была возмущена его поступком.

Это слово «была» в прошедшем времени испугало меня, оно прозвучало дурным предзнаменованием.

— Однако какая дерзость, сударь,— сказала я ему (так описывала мадемуазель Вартон свой разговор с Вальвилем),— явиться ко мне после ужасного письма, которое вы вручили мне обманом. Вы пришли за ответом? Вот мой ответ: письмо ваше, а также и визит оскорбительны для меня, а оказанная вами услуга, за которую я вам признательна, не дает вам права пренебрегать уважением ко мне, тем более что вы связаны словом с некоей особой и нарушить его было бы бесчестно. Именно с ней надлежит вам встречаться здесь, милостивый государь, а не со мной; я не желаю быть предметом ваших недостойных домогательств. Вот что я с величайшим удовольствием высказала ему, прежде чем удалиться,— добавила она,— после этого я отвернулась, не желая слушать его; я была уже в дверях, когда он произнес: «Ах, мадемуазель, вы убиваете меня». В его возгласе было столько волнения и боли, что я принуждена была остановиться, боясь, что он крикнет вторично и произойдет тяжелая сцена.

— О нет,— заметила я,— он не любит сцен, напрасно вы были так осторожны.

— Простите,— сказала она, слегка смутившись,— простите, пожалуйста. На шум могла войти привратница или еще кто-нибудь со двора, и я не нашлась бы, что сказать. Поэтому правильнее было остаться на минутку; я не предвидела, что встреча наша затянется.

— Что вам угодно, сударь? — спросила я по-прежнему сурово.— Меня не интересует то, что вы можете сказать.

— О, мадемуазель, клянусь вам, я хочу сказать одно лишь слово. Одно! Не уходите, прошу вас.— И в голосе его было столько испуга и тревоги, что я не в силах была сделать ни шагу; я не могла рисковать. Я подошла к нему и спросила:

— Что вы хотели сказать мне, сударь?

— Я пришел уведомить вас,— сказал он,— что моя матушка будет здесь между двенадцатью и часом и пригласит вас на обед вместе с Марианной; она не поручала мне говорить с вами, но я подумал, что лучше предупредить вас заранее.

— Вы напрасно беспокоились, сударь,— сказала я,— я польщена вниманием госпожи де Миран и подумаю, как мне поступить. Это все?

— Ах, зачем было еще спрашивать, все ли? Значит, вы не хотели кончать этот разговор? — сказала я мадемуазель Вартон.

— О нет, напротив,— возразила она.— Это значило только, что мне надоело его слушать. Я искала повода поскорее уйти: меня очень беспокоил его взволнованный вид; никогда не знаешь, как держаться с людьми, так плохо владеющими собой. И тогда, дав мне слово, что он будет очень краток, господин де Вальвиль начал длинную речь, которую мне пришлось выслушать до конца. Он оправдывался, объясняя свое отношение к вам, так как его задел мой упрек в бесчестии; как вы сами понимаете, эти доводы не убедили меня в том, что поведение его извинительно. Но должна признаться, что он и не столь виновен, как мне показалось сначала.

— О, боже! — воскликнула я, не поднимая головы. (Я все время смотрела в пол, не желая смущать ее взглядом, ибо она могла прочесть в моих глазах: «Вы просто лицемерка».) — О, боже, так он не столь уж и виновен? А ведь только вчера вы клеймили его презрением!

— Это верно, я его презирала,— согласилась она,— он казался мне самым недостойным человеком на свете, да я и теперь не говорю, что он совсем не виноват; но вина его уж не так велика, как нам кажется; я хочу об этом сказать именно для того, чтобы смягчить ваше горе, чтобы обращение с вами господина де Вальвиля не казалось вам таким ужасным; поверьте, я полна дружеских чувств. Выслушайте до конца: вы считаете его ветреным, вероломным человеком, способным на внезапную измену; но это не так; все началось гораздо раньше: уже давно он стал проверять свое чувство к вам. И вот что он сказал мне, едва не плача: еще до вашей болезни он пытался побороть свою любовь к вам, ибо многие считали ее недопустимой; он искал развлечений, пытался полюбить другую; не хватало только предмета этой новой любви, подвернулась я, понравилась ему, показалась чем-то интереснее других, и он остановил свой выбор на мне; вот и все.

— Бог ты мой, мадемуазель,— прервала я ее,— и это я Должна выслушивать? И это вы говорите мне в утешение?

— Разумеется,— сказала она,— на мой взгляд, это должно вас утешить. Ведь гораздо приятнее думать, что ты покинута не потому, что тебя разлюбили, не потому, что ты стала жертвой непостоянства; ведь лучше, если жених ваш сделал это против своей воли, что он покидает вас по причинам веским, которые и вам, надо полагать, покажутся таковыми; если хотите, я назову эти причины, чтобы вы могли вернуть свое уважение господину де Вальвилю; никаких других намерений у меня нет. Милая Марианна! Вы рассказывали мне свою историю, но о многих подробностям упомянули лишь мимоходом, а между тем они имеют первостепенное значение, именно в них все дело. Вальвиль, влюбившись в вас, не придавал им значения, не хотел из замечать — и был прав. Но о приключениях ваших ходит много слухов; некоторые подробности вашей жизни стали известны всему свету, а весь свет — это не Вальвиль и не госпожа де Миран: доброжелательных людей очень мало. Заговорили о хозяйке бельевой лавки, к которой вы поступили в ученье; о добром монахе, который просил о вспомоществовании для вас у некоего родственника Вальвиля; о монастыре, куда вы просили взять вас из милости; я уж не говорю об истории с вашей бывшей хозяйкой, которая узнала вас, увидев у госпожи де Фар. А это похищение из монастыря! А ваше объяснение в доме министра в присутствии многочисленного общества; наконец, этот мелкий чиновник, коего вам прочили в женихи, и другие подробности; правда, все они говорят в вашу пользу и делают честь вашему характеру; но сами по себе эти толки унизительны, хотя, может быть, и несправедливы; они роняют вас в глазах суетного света. О сплетнях этих, как говорит Вальвиль, было ему доложено. Вы даже не знаете, что ему приходится выслушивать, как глумятся над ним в свете за намерение жениться на вас, какие упреки бросают его матери. Друзья отворачиваются от него, родные не желают его знать, все требуют, чтобы он отказался от этого брака; даже посторонние и те над ним смеются; словом, он терпит всевозможные унижения; шпилькам и намекам нет конца, а ведь я вам и половины всего не рассказала. «Как! — говорят ему.— У этой барышни ни гроша за душой... Как! Она даже не знает имени своих родителей... Как же вы введете ее в общество? Вы говорите, у нее много достоинств? Но достоинства встречаются не только у такого рода молодых девиц. Разве нет на свете других барышень, столь же привлекательных, как ваша сиротка? Ах, она вас любит? Еще бы ей не любить! Неужели ее любовь так льстит вашему самолюбию? А вы уверены, что она так же сильно любила бы вас, если бы была вам ровней? Ее ли дело выбирать? Кто знает, не нищета ли пробудила в ней эту пресловутую любовь к вам? Рано или поздно вам придется задуматься над этим (коварно предсказывают глупцы). Вы поймете, какой вред вы себе сейчас наносите, вы это почувствуете. Или хоть уезжайте куда-нибудь подальше, покиньте нашу страну, спрячьтесь где-нибудь со своей супругой, чтобы уйти от позора, каким вы здесь себя покроете; но не надейтесь, что вам удастся избежать худшего из несчастий: вы возненавидите свою жену и будете проклинать день, когда с ней встретились».

О, я не могла больше терпеть; я молча слушала, как она обливает меня грязью, я вынесла все унижения. К чему было защищаться или жаловаться? Ясно одно: эта особа твердо решила следовать своему влечению; я поняла, что Вальвилю удалось оправдать перед нею свой поступок, что он завоевал ее любовь и теперь она старается обелить его передо мной, чтобы избавить себя от обещания презирать его. Я все это понимала; упрекать ее было бесполезно.

Но ненависть ко мне, которую предрекали Вальвилю! Но проклятия, которыми он когда-нибудь помянет день нашей встречи! У нее хватило жестокости сказать мне это, и речи ее пронзили болью мое сердце и переполнили чашу моего терпения.

— Право, мадемуазель, с меня довольно! — воскликнула я.— Это слишком! Он меня возненавидит! Он проклянет день, когда встретил меня! И вы смеете говорить мне об этом, пересказывать злобные выдумки, да еще под видом дружбы, из желания меня утешить, смягчить мою боль. Вы полагаете, что я не поняла вас, что я не читаю в вашем сердце? О, боже, зачем вам понадобилось так терзать меня? Неужели вы не можете его любить, не убивая меня? Вам хочется доказать, что он невиновен, и вы требуете, чтобы я согласилась с этим. Хорошо, мадемуазель, он невиновен. Можете вернуть ему свое уважение; он прав, он должен стыдиться своей любви ко мне; пусть так; я прощаю вам этот перечень напастей, которые свалятся на Вальвиля, если он свяжет со мной свою судьбу. Да, я ничтожнейшая из ничтожных; самая мелкая букашка значительнее меня; я жила всю жизнь милостыней, это известно, мне это ставится в упрек; и вы повторяете эти упреки и хотите уничтожить меня этим — довольно! Я уже достаточно унижена! Я убедилась в том, что Вальвиль обязан меня бросить, и это нисколько не уронит его ни в чьих глазах; но мало того: вы еще грозите мне его ненавистью и проклятиями, хотя я молчу, хотя я молча умираю. Это уже слишком, поймите! Господь накажет вас, мадемуазель, увидите! Можете оправдывать Вальвиля, можете доказывать, что его страсть к вам достойна похвалы, но зачем убивать меня этими жестокими предсказаниями? А ведь, может статься, ненавидеть он будет вас, мадемуазель, именно вас, а не меня. Будьте осторожней!

Моя отповедь ошеломила ее; она не ожидала, что я так хорошо ее разгадаю; она то краснела, то бледнела.

— Вы неверно поняли мои намерения,— сказала она слабым голосом.— Господи, какой взрыв ярости! Я вас убиваю, я вас терзаю, и бог меня накажет — вот странная мысль! За что, спрошу я вас, мадемуазель, станет он меня наказывать? Чем я виновата в ваших несчастьях? Разве я несу ответственность за всякие нелепости, которые приятели нашептывают Вальвилю? Разве я виновата, что он их слушает? И в сущности, что удивительного, если он считается с мнением своих друзей? А я вам повторяю: это меняет все дело; я не вижу измены, я вижу только слабый характер; всякий со мной согласится. Виноват не Вальвиль, а те, кто сплетничает. Ясно, что он не предатель, а у него дурные советчики. Я думала, вам приятно будет узнать это — вот и все мои хитрости. Я кончила, мадемуазель. Было бы лучше, если бы он не принимал так легко на веру все, что ему говорят; это было бы благороднее: но все же ни вы, ни я не имеем права презирать его; нет, всякий простит его вину; таково мое убеждение, и если вы справедливы, вы скажете то же самое и успокоитесь.

— Я бы совсем успокоилась, если бы мы кончили этот разговор,— сказала я, заплакав.

— Ну, это как угодно; мы можем прекратить всякие разговоры — и навсегда. Прощайте, мадемуазель,— добавила она и вышла.

Я низко опустила голову и ничего не ответила. Вы, вероятно, думаете, что после этого я погрузилась в бездну отчаяния. Ведь у меня появилась новая немаловажная причина горевать.

Несмотря на неверность Вальвиля, до этого разговора я не могла считать, что у меня есть соперница. Правда, он любил мадемуазель Вартон, но все же она оставалась моим другом, она была к нему равнодушна, даже презирала его и советовала мне разделить ее презрение — так что, повторяю, она не была мне настоящей соперницей, но теперь она сбросила маску. Мадемуазель Вартон любит Вальвиля и будет его любить; так она решила, и я поняла это из ее слов. Казалось бы, муки мои должны были стать еще нестерпимее, слезы снова должны были хлынуть у меня из глаз. Не правда ли? Но нет, ничуть не бывало.

Не успела она выйти из комнаты, как слезы мои сами высохли; чрезмерность горя остановила их, я не могла больше плакать.

Когда горе, которое и без того кажется нам беспредельным, еще возрастает, душа наша как бы отказывается долее терпеть; избыток мучений отрезвляет ее, она не в силах больше страдать; она смиряется и умолкает. Другого выхода у нее нет; так и я, незаметно для себя самой, пришла к тому же.

Это состояние странного покоя помогло мне разобраться в случившемся. Мне стало ясно, что я бессильна и что надо терпеливо переносить свое несчастье.

Из этой пучины страданий я вышла глубоко опечаленная, но спокойная и покорная; все же это лучше, чем муки отчаяния.

Я осталась одна в своей комнате, через некоторое время ко мне вошла сестра послушница, та самая, что приносила мне накануне ужин.

— Госпожа де Миран здесь,— сказала она; затем прибавила: — Вас ждут в приемной.

Я должна была догадаться, что ждет меня вовсе не госпожа де Миран; но я подумала, что именно о ней идет речь, тем более что мадемуазель Вартон говорила о намерении госпожи де Миран увезти нас обеих к себе.

Итак, я сошла вниз; хотя в душе моей царил печальный покой, я взволновалась, спускаясь по лестнице, и слезы снова выступили у меня на глазах.

«Нежная мать ждет появления своей дочки,— думала я про себя,— и не догадывается, что к ней идет просто Марианна, которая ничем иным, кроме Марианны, никогда для нее не будет».

Однако я решила пока обо всем этом молчать; у меня были свои соображения; время говорить еще не наступило.

И вот я стою перед дверью приемной. Я вытерла слезы, постаралась придать своему лицу спокойное выражение и, вздохнув несколько раз подряд, чтобы успокоить трепетавшее сердце, отворила дверь.

Занавеска, закрывавшая с моей стороны решетку в приемной, мешала мне видеть находившегося там человека. Полагая, что это госпожа де Миран, я звонко крикнула, приблизившись к решетке:

— Милая матушка, это вы? — и при этом отодвинула занавеску; за нею оказался не кто иной, как Вальвиль.— Боже мой! — воскликнула я, вне себя от неожиданности. Я стояла, низко опустив голову, не в силах вымолвить ни слова.

— Что с вами, прелестная Марианна? — спросил он.— Да, это я; разве вам не доложили? Как я рад вас видеть! Но вы еще так слабы; матушка здесь, они с госпожой Дорсен имеют поручение к одной из монахинь от ее родственницы: матушка просила передать вам, что сейчас освободится, она хочет увезти с собой и вас, и мадемуазель Вартон. Но я боюсь, что вы еще не в силах ехать к нам; впрочем, решайте сами. Вы пойдете переодеваться?

— Нет, сударь,— ответила я, с трудом переводя дух, но стараясь сохранять спокойствие,— нет, переодеваться я не буду, я еще на положении выздоравливающей, и госпожа де Миран разрешит мне остаться в этом платье.

— Как вам угодно,— согласился он.— Вы всех нас до смерти напугали,— продолжал он тоном человека, который изо всех сил старается быть любезным, хочет говорить непринужденно, но не знает, что сказать.— А как вы себя теперь чувствуете? Может быть, я ошибаюсь, но мне кажется, вы грустны; возможно, это следствие болезни; надеюсь, у вас нет причин для огорчений?

Я сразу почувствовала, что мой прием и весь мой печальный вид насторожили его.

Он, вероятно, не думал, что мадемуазель Вартон открыла мне свою тайну; она утаила от него свой разговор со мною и дала ему понять, что знает о нашем с ним обручении только из моих слов, сказанных в порыве дружеского чувства; но это не имело значения: виновному все кажется подозрительным. Ведь мадемуазель Вартон каким- нибудь неосторожным словом могла выдать себя, и он этого опасался.

До сих пор я не решалась взглянуть на него: я не хотела, чтобы по глазам моим он угадал, что мне все известно; я боялась, что у меня не хватит силы скрыть свои чувства.

.... Но тут мне показалось, что самообладание вернулось ко мне, и, подняв глаза, я ответила:

— После серьезной болезни человек слабеет и кажется грустным.

И при этом я окинула его испытующим взглядом.

Ах, дорогая, нелегко сохранить уверенность, совершая предательство! Видимо, душа изменника сознает свой позор. Как же сильна ее тяга к добру и правде, если она с таким трудом преодолевает свое отвращение ко лжи!

Поверите ли? Вальвиль не мог выдержать моего взгляда и не в силах был прямо посмотреть мне в глаза, несмотря на напускную самоуверенность.

Словом, я не узнавала Вальвиля, это был другой человек; куда девалась его искренняя улыбка, открытый взгляд, простодушие, веселье, освещавшее его лицо, стоило ему меня увидеть! Все признаки любви исчезли; я видела в его чертах только смущение и фальшь; передо мной было холодное, напряженное лицо, которое напрасно силилось выразить оживление, чтобы скрыть скуку, равнодушие и черствость. Увы, я не в силах была это вынести, дорогая, и опустила глаза, чтобы не видеть его больше.

При этом я вздохнула; я не могла сдержать этот вздох! Он опять встревожился.

— Вам трудно дышать, Марианна? — спросил он. — Нет,— ответила я,— это от слабости.

После чего мы оба замолчали; и такие паузы повторялись несколько раз.

В них было что-то странное; раньше с нами не случалось ничего подобного; но теперь, чем больше эти паузы тяготили Вальвиля, тем чаще они наступали.

Я же только старалась скрыть истинную причину моей печали; на прочее у меня не хватало сил, и беседа наша не клеилась.

— Меня очень огорчает, что вы все еще жалуетесь на слабость,— сказал он,— а говорили, будто вы уже почти совсем здоровы. (Заметьте, прошу вас, этот ледяной тон.) Вы развлекаетесь чем-нибудь в монастыре? Есть у вас подруги?

— Одна монахиня расположена ко мне — ответила я — и потом я часто встречаюсь с мадемуазель Вартон; она очень мила.

— Кажется, так,— заметил он,— впрочем, вам легче судить об этом, чем мне.

— Ее уведомили, что госпожа де Миран заедет за ней? — спросила я.

— Да. Если не ошибаюсь, матушка просила предупредить ее,— ответил он.

— Вам приятно будет познакомиться с мадемуазель Вартон поближе,— заметила я.

— Ведь я уже видел ее тут раза два — у меня были поручения от матушки; потом я справлялся у нее о вас, когда вы были больны,— сказал он.— Разве вы не знали? Надо полагать, она сообщала вам об этом?

— Да, она мне говорила,— ответила я.

Мы опять замолчали; он не знал, что сказать, а мне было слишком грустно и не хотелось касаться их отношений.

— Так постарайтесь же совсем выздороветь, мадемуазель,— сказал он,— но кажется, я слышу во дворе голос моей матушки. Посмотрим, она ли это? — добавил он и отошел к окну.

Этим он избавился от необходимости придумывать слова, чтобы не дать угаснуть нашей беседе, и мог теперь стоять поодаль, у окна, и рассказывать, что он видит во дворе и чего там не видит.

— Это она,— сообщил он,— и с нею госпожа Дорсен. Они уже поднимаются по лестнице, надо пойти открыть им.

Так он и сделал, а я не проронила ни слова и только постаралась подавить вздох, видя, как он ищет повода сбежать от меня. Он даже спустился на несколько ступенек, чтобы подать руку госпоже Дорсен, которая шла впереди.

— Наконец-то я вижу наше милое дитя,— сказала эта дама и протянула мне руку.— Небо сохранило ее для нас. Мы предполагали приехать только после обеда, мадемуазель; но я сказала вашей матушке, что вы непременно должны обедать с нами, чтобы подольше побыть вместе. Сударыня,— продолжала она, обращаясь к госпоже де Миран,— Марианна выглядит гораздо лучше, чем я ожидала; она поправляется быстро и почти не похудела.

Не помню, что я ответила. Вальвиль стоял рядом с госпожой Дорсен и смотрел на меня с улыбкой, будто тоже с удовольствием мною любовался.

— Почему ты не переоделась, дочка? — обратилась ко мне госпожа де Миран.— Я нарочно послала Вальвиля предупредить, что мы увозим тебя к нам.

Когда я услышала ее ласковые речи, слово «дочка», которое она произнесла так простодушно, я не могла удержаться от слез; Вальвиль же покраснел: почему бы? Быть может, ему стало стыдно: он видел, как глубоко — и как напрасно — меня растрогала нежность его матушки, и понимал, сколь неуместно звание дочери, которым она меня дарила.

— Право же, дочь ваша слишком вас любит, она еще не вполне здорова и слишком слаба для душевных волнений,— сказала госпожа Дорсен.— Боюсь, это может повредить ей. Сперва ей нужно как следует поправиться, и тогда пусть себе плачет от радости, что видит вас; а пока никаких нежных излияний, прошу вас. Ну-ка, мадемуазель, постарайтесь развеселиться! И едемте, уже поздно.

— Я жду мадемуазель Вартон,— возразила госпожа де Миран,— а ты (эти слова относились ко мне) поедешь в чем есть. Тебе незачем подниматься в свою комнату, не так ли?

— Ах, при всем желании видеть Марианну у нас, боюсь, она слишком слаба для такого путешествия,— вдруг заметил Вальвиль; видимо, под предлогом заботы о моем здоровье он хотел дать мне повод отказаться от обеда; но он напрасно трудился.

— Простите, сударь,— ответила я,— я чувствую себя довольно сносно, и если госпожа де Миран не требует, чтобы я переоделась, я с радостью поеду с вами. (Заметьте, что слова «госпожа де Миран» относились к матушке.)

— Что это за «госпожа де Миран»? — со смехом спросила матушка.— Кого ты так называешь? Право, болезнь сделала тебя чопорной!

— Вернее, почтительной, дорогая матушка. Мне надо быть с вами очень почтительной,— сказала я и невольно вздохнула; это не укрылось от внимания госпожи Дорсен и смутило и без того встревоженного Вальвиля, совесть которого была неспокойна; он совсем потерялся — и было от чего. Этот вздох и моя сугубая почтительность были неспроста. Госпожа Дорсен заметила и это, и смущение Вальвиля: она внимательно присматривалась к нам обоим.

Госпожа де Миран собиралась что-то сказать, но тут вошла мадемуазель Вартон в домашнем туалете, очень скромном, но тщательно обдуманном.

Она предвидела, что, несмотря на мои огорчения, я, возможно, буду присутствовать на обеде, и по этой причине сочла благоразумным отказаться от нарядного туалета и ограничиться самым простым платьем: оно как бы исключило желание нравиться или, во всяком случае, отнимало у меня всякое право обвинять ее в подобном намерении.

Я сразу разгадала эту лицемерную игру в великодушие и не поддалась обману.

В подобных положениях женщина покинутая и оскорбленная чувствует тоньше, чем ее счастливая соперница. Показная простота в наряде мадемуазель Вартон не обманула меня. Я с первого взгляда поняла, что она лукавит, что она постаралась внести в свой скромный туалет все ухищрения кокетства.

Мадемуазель Вартон решила, что пожертвует пышностью наряда, но отнюдь не его изяществом и элегантностью.

Я же была одета совсем небрежно: встав с постели, я накинула свое будничное платье; к тому же я так исхудала, так побледнела за это время! В глазах моих не было огня, лицо осунулось от болезни и горя (сколько бед обрушилось на меня разом), и при виде мадемуазель Вартон я совсем пала духом; сравнение было не в мою пользу; можно сказать, своим обликом я оправдывала выбор Вальвиля.

Возлюбленный изменил нам и предпочел другую — пусть так; но, по крайней мере, он должен быть неправ в своем выборе; мы предпочтем, чтобы виной всему было его непостоянство, а не наши изъяны; нам приятнее, если он несправедлив,— это не так обидно; а мне казалось, что Вальвиль не был уж так несправедлив.

Я раскаивалась, что приняла приглашение госпожи де Миран, но отступать было поздно.

Кроме того, по здравому размышлению, можно было бы многое сказать и в мою пользу; по сути дела, у моей соперницы не было особенных оснований торжествовать. Если она затмевала меня свежестью и грацией, это не значило, что она была милее меня; просто она чувствовала себя прекрасно, а я только что оправилась после болезни. Мне было простительно выглядеть хуже, чем обычно, она же обязана была блистать всеми своими чарами. Она и блистала ими, выступая во всеоружии своей красоты; о моих же чарах можно было только догадываться: никто не знал, как хороша я буду, когда окончательно справлюсь с болезнью.

Не стану передавать здесь похвалы, которыми обе дамы ее осыпали. Наступило время ехать, все мы вышли и уселись в карету.

По приезде нас тотчас пригласили к столу.

— Боюсь, что наша девочка еще не совсем оправилась от болезни,— сказала госпожа де Миран после обеда, глядя на меня.— Мне не нравится ее грустный вид, скажите, мадемуазель, в монастыре она тоже такая унылая? (Этот вопрос был обращен к мадемуазель Вартон; та покраснела.)

— Да, сударыня, почти всегда,— ответила моя соперница,— она медленно поправляется, иногда как будто выглядит лучше, иногда хуже; болезнь была длительная и очень серьезная.

Госпожа Дорсен ничего не сказала, но по-прежнему бросала пытливые взгляды то на Вальвиля, то на меня. Обед кончился, погода стояла чудесная, мы вышли в сад. Сперва затеялся общий разговор, потом обе дамы стали расспрашивать мадемуазель Вартон, как поживает ее мать, довольна ли она поездкой и когда намерена вернуться.

Я сделала вид, будто хочу осмотреть беседку, видневшуюся в конце аллеи.

— Ах, какая красивая беседка,— обратилась я к Вальвилю, как бы приглашая его проводить меня туда.

— О нет, она не стоит внимания,— ответил он.

Но я поднялась со скамьи, и он вынужден был последовать за мной; таким образом я увела его от обеих дам и мадемуазель Вартон.

— Прошу извинить меня,— сказала я, когда мы направлялись к беседке,— я оторвала вас от разговора, который вам, быть может, интересен; но это на одну лишь минутку.

— Вы шутите,— сказал он с натянутой улыбкой,— вы же знаете, как мне приятно быть с вами.

Я ничего не ответила, мы уже входили в беседку; сердце мое сильно билось; я не знала, как начать разговор.

— Между прочим,— начал он сам (как вы увидите, он завел свою речь совсем не «между прочим»),— если помните, я хлопотал о должности?

— Помню ли я? Еще бы мне не помнить! — ответила я.— Ведь из-за этого отложена наша свадьба. Что же, устроилось это дело? Вы скоро получите должность?

— Увы, нет! Ничего не устроилось,— отвечал он,— можно даже сказать, что мы дальше от цели, чем были вначале; матушка объяснит вам все это подробно; кое-кто недоволен, возникли препятствия, которые задерживают решение и, боюсь, задержат еще на долгое время.

Следует заметить, что эти препятствия придумывал он сам и его светские друзья, как выяснилось впоследствии; госпожа де Миран о них и не подозревала.

— Нашлись кредиторы,— продолжал он,— наследники, притязания которых надо удовлетворить, а это требует длительного времени. Я в отчаянии и расстроен до крайности,— добавил он и сделал было несколько шагов к выходу из беседки.

— Еще одну минуту, сударь,— остановила я его,— я немного устала, присядемте. Скажите, пожалуйста, почему эти препятствия так огорчают вас?

— Почему? Неужели трудно это понять? Из-за них откладывается свадьба; вы же знаете, как бы мне хотелось ускорить ее. Я даже думал просить матушку заключить наш брак, не дожидаясь этой должности. Но, может быть, лучше поступить по ее воле, не настаивая на своем? Как вы считаете?

— О, с ее стороны нам нечего опасаться,— заметила я,— если свадьба наша не состоится, то не по ее вине.

— Конечно, нет,— сказал он,— и не по моей; надеюсь, в этом вы не сомневаетесь; и все же нелегко мириться с промедлением; мне бы очень хотелось, чтобы матушка более не откладывала нашу свадьбу; она не приняла в расчет силу моей любви.

Мне показалось, что наступил подходящий момент, и я должна объясниться.

— О какой именно любви вы говорите, сударь? — спросила я, чтобы как-нибудь начать.

— О какой? О моей, мадемуазель, о моих чувствах к вам,— сказал он.— Разве это новость, что я вас люблю? Или вы подозреваете, что я сам создаю препятствия к союзу, коего желаю еще больше, чем вы?

Вместо ответа я вынула из кармана листок бумаги и протянула ему; это было его письмо к мадемуазель Вартон, которое, как вы помните, осталось у меня.

Письмо было развернуто; Вальвиль сразу узнал его. Вообразите его замешательство. Описать это невозможно: всякий сжалился бы над ним, но только не я; он все же сделал попытку овладеть собой.

— Что это, мадемуазель? Что это за письмо? И что я должен с ним делать? — сказал он, держа листок в дрожащей руке.— Ах да,— добавил он с деланным смехом и едва ли сознавая, что говорит.— В самом деле, письмо написано мною, я забыл вам рассказать; но это же пустяк. Вы были больны, речь зашла о любви, я пошутил — вот и все. Я забыл и думать об этом! Дело в том, что мы встретились с мадемуазель Вартон в одном доме, у госпожи де Кильнар; господи, это вовсе не секрет, все об этом знают; вас не было, мне вздумалось развлечься. Кстати, мне очень хочется познакомить вас с госпожой де Кильнар; я даже, кажется, говорил ей о вас; это женщина не совсем обыкновенная.

Я ждала, опустив глаза, пока он закончит свою бессвязную речь, изобличавшую полное его смятение.

Когда он умолк, я сказала без единого слова упрека и не возвращаясь к его странным оправданиям:

— Сударь, я должна заступиться за мадемуазель Вартон; не корите ее за то, что она вручила мне ваше письмо: она не думала этим выразить вам презрение; она показала мне вашу записку вчера, после дружеского разговора, не зная, поверьте, ни о моих чувствах к вам, ни о чувствах, которые я, по своему тщеславию, предполагала в вас.

— Какое же тут тщеславие? — сказал он, переменившись в лице.— Тщеславия никакого нет; я действительно питаю к вам такие чувства, мадемуазель!

— Сударь,— сказала я сдержанно,— будьте добры, выслушайте меня до конца. Мадемуазель Вартон, с которой вы виделись в приемной несколько дней тому назад, рассказала мне после вашего ухода, что она только что беседовала с сыном госпожи де Миран, который заходил в монастырь по просьбе своей матушки справиться о ее и моем здоровье; про письмо, которое вы ей вручили, она тогда ничего не сказала. Но вчера, узнав от меня о нашей предстоящей свадьбе, она была ошеломлена.

— Вот как! Ошеломлена! — воскликнул он.— А что тут ошеломляющего? Странное дело... Что ей до нашей свадьбы?

— Не знаю,— ответила я.— Как бы то ни было, я заметила ее смущение; я спросила, что это значит; я настаивала — и она призналась, что получила от вас письмо, а затем показала мне его.

— Допустим,— возразил он,— это ее право; она не показала вам ничего особенного. Что такое это письмо? Она отлично знает ему цену, да я и не просил его не показывать.

— Простите, сударь, вы запамятовали; об этом вы как раз просите ее в самом письме,— мягко сказала я,— но кончим этот разговор. Я пояснила вам свою мысль для того лишь, чтобы мадемуазель Вартон, если она вас любит — а вы имеете все основания полагать, что это так,— не могла бы сказать, что мною руководила ревность: мне совсем не пристало ревновать к такой барышне, как она.

— Но что это значит — все эти объяснения, ревность? — вскричал он.— Что вы хотите этим сказать? Право, мадемуазель Марианна, что с вами? Убей меня бог, если я что-нибудь понимаю. Нет, это выше моего разумения.

— Разрешите мне договорить,— прервала я его.— Вы унижаете себя притворством, и перед кем? Или вы забыли, с кем говорите? Перед вами всего лишь Марианна, та самая бедная девушка, которая всем обязана вашей семье и которая без вашего покровительства не знала бы, где преклонить голову. Стою ли я того, чтобы вы затрудняли себя объяснениями? Нет, сударь, не перебивайте меня, времени у нас мало, а нам надо кое о чем договориться. Вы знаете, чего хочет ваше сердце, но не забудьте, что госпожа де Миран об этом не осведомлена, она думает, что намерения ваши все те же; кроме того, она удостаивает меня истинно материнской нежности, надеется, что я буду ей дочерью, и от души желает, чтобы это свершилось поскорее; что, если она примет решение не медлить более со свадьбой, не ждать, пока вы получите должность — тем более что вы еще совсем недавно сами того хотели? Она даже будет думать, что доставляет вам большую радость. Неужели вы решитесь так вдруг объявить ей, что не желаете и слышать о браке со мной? Я знаю вашу матушку, сударь. У нее прямая и благородная душа. Я же не говорю о горе, которое вы ей причините; но столь внезапная перемена может повредить вам в ее мнении. Постарайтесь же смягчить для нее эту неожиданность, такая мать заслуживает того, чтобы чувства ее щадили, а я ни за какие блага на свете не желала бы стать причиной раздора; боже избави! Неужели я допущу, чтобы из-за меня возникла ссора между вами и госпожой де Миран! Ведь я снискала ее расположение только благодаря вам и видела от нее столько добра! О, поступи я так, вы имели бы право проклясть тот день, когда встретили несчастную сироту. Нет, не бывать этому! Прошу вас, сударь, обдумайте, что я должна делать, и какие шаги мы оба предпримем, чтобы избежать столь тяжелых последствий. Ради вашего блага я готова на все, кроме одного: сказать, что разлюбила вас, потому что это неправда; но будь это даже правдой, у меня не хватило бы духу выговорить такое слово после всего минувшего. А в остальном требуйте того, что сочтете нужным; тут уж вы полный господин; единственно желание быть вам полезной побудило меня начать этот разговор наедине. Итак сударь, я жду ваших указаний.

До этой минуты Вальвиль все еще не сдавался и уж не знаю, откуда черпал мужество, чтобы стоять на своем. Но последние мои слова совершенно его сразили — он перестал упорствовать. Он был потрясен моим великодушием Передо мной сидел человек подавленный, не делающий более тайны из своего позора, не смеющий поднять голову и покорно принимающий презрение, на которое я имела неоспоримое право. Я делала вид, что не замечаю его унижения; но он молчал, и я повторила:

— Будьте же добры ответить мне, сударь: каковы ваши предписания?

— Мадемуазель, решайте сами. Я поистине виноват, и мне нечего сказать,— таков был его ответ.

— Однако же надо подумать, что я должна говорить,— возразила я прямодушно и настойчиво.

Но он молчал, и я не вырвала у него более ни одного слова.

Мадемуазель Вартон между тем отошла от дам и направилась к нашей беседке.

— Сударь,— сказала я ему,— вы оставляете меня в неизвестности относительно ваших пожеланий; в таком случае мне остается одно: быть как можно молчаливей и осмотрительней; и если я погрешу против вашей воли, то не по своей вине.

Он все еще хранил молчание, и я собиралась уже выйти из беседки, когда на пороге появилась мадемуазель Вартон. Она сделала вид, будто не ожидала застать нас здесь и смущена тем, что помешала.

— Прошу извинить меня,— сказала она, отступая,— я не знала, что вы еще здесь; мне казалось, вы в саду.

— Войдите, мадемуазель,— отвечала я.— Разговор наш окончен; впрочем, вы вполне могли принять в нем участие. Господин Вальвиль засвидетельствует, что здесь не было сказано ни одного неблагоприятного для вас слова.

— Неблагоприятного для меня? — удивленно сказала она.— Право, мадемуазель, я в этом и не сомневалась. Какое отношение могут иметь ко мне ваши секреты?

Я ничего не ответила и вышла из беседки, чтобы присоединиться к дамам; они уже направлялись к нам: таким образом, влюбленные могли остаться наедине лишь на короткое мгновение.

Не знаю о чем именно был их разговор, но они шли следом за мной, и, напрягши слух, я расслышала, что мадемуазель Вартон что-то говорила Вальвилю вполголоса.

Что до меня, я была взволнована своим объяснением с Вальвилем, но взволнована приятно: я высказала великодушие и посеяла в душе изменника стыд и сознание вины, он был поражен моим благородным поведением; все преимущества остались на моей стороне. Я доказала своё духовное превосходство над ним — и притом превосходство трогательное, а не грубое, полное кротости, а не высокомерия. И теперь я испытывала приятное и лестное чувство душевного удовлетворения; я держалась так достойно, что он не мог не пожалеть об утрате.

Отныне для моей соперницы все кончено. Теперь Вальвиль не сможет любить мадемуазель Вартон от всей души — в этом я была уверена, я встала между ними, он уже не забудет меня и не достигнет согласия с самим собою. К тому же я решила более не встречаться с ним — вот еще одно наказание ему за измену, так что если вдуматься, я почти считала, что он более достоин жалости, чем я, с той лишь разницей, что он сам во всем виноват: зачем было изменять?

Вот какие мысли занимали меня, пока я шла навстречу госпоже де Миран, и не могу выразить, как они были приятны и успокоительны.

Для оскорбленного сердца нет ничего слаще мести! Ему нужна месть, ибо она одна может дать облегчение; одни мстят жестоко, другие казнят великодушием; как видите, я относилась к числу последних; можно ли назвать это жестокостью: наказать обидчика одними лишь сожалениями!

Я уже упомянула, что он и мадемуазель Вартон следовали за мной и вскоре присоединились к остальному обществу.

Вдруг подул довольно холодный ветерок. Госпожа де Миран предложила вернуться, и мы все пошли к дому.

Между тем госпожа Дорсен, искренне расположенная ко мне, видимо, что-то заподозрила; я заметила, что она внимательно наблюдает за нами; она то и дело бросала проницательные взоры на Вальвиля, а тот старался спрятать от нее глаза. На его лице еще не стерлись следы волнения.

Даже ни о чем не подозревавшая госпожа де Миран обратила внимание на его расстроенный вид; подойдя ко мне, она тихонько спросила:

— Вальвиль грустен и задумчив, дочка. Что между вами произошло? Ты ему что-нибудь сказала?

— Ничего такого, что было бы для него неприятно, матушка,— ответила я.

И это была чистая правда: он не мог на меня пожаловаться.

— Решено: сейчас я его развеселю,— промолвила госпожа де Миран, не вдаваясь в дальнейшие объяснения.

Мы перешли в гостиную.

Когда все расселись, госпожа де Миран сказала, обращаясь ко мне:

— Дитя мое, мадемуазель Вартон относится к числу друзей; думаю, в ее присутствии я могу говорить о вашем браке с моим сыном; надеюсь даже, что она окажет нам честь принять участие в свадебной церемонии. Поэтому я не считаю неудобным говорить при ней об этом деле.

Мадемуазель Вартон покраснела; она уже предчувствовала, что разговор может привести к объяснению, в результате которого она предстанет в далеко не выгодном свете, тем не менее она слегка наклонила голову, благодаря за оказанное ей доверие.

— Сын мой,— продолжала госпожа де Миран,— ваши мысли заняты хлопотами о должности; прежде я считала, что вам лучше жениться после того, как вы ее получите. Мне и в голову не приходило, что это сопряжено с такими проволочками; но возникают все новые препятствия, и неизвестно, когда они кончатся; все это омрачает вашу жизнь, а раз так, то не следует ли отказаться от первоначальных планов и заключить этот брак, позаботясь лишь о том, чтобы некоторое время сохранять его в тайне? Я уже сделала кое-какие приготовления, не оповестив вас об этом; через три-четыре дня все будет готово. Мы сегодня же вечером уедем и ночевать будем в загородном доме. Госпожа Дорсен не откажется быть нашей свидетельницей. Надеюсь, что мадемуазель (это относилось к моей сопернице) тоже согласится сопровождать нас, и завтра вы будете обвенчаны.

Таким образом, Вальвиль опять попал в безвыходное положение, как в недавнем разговоре со мной. Мадемуазель Вартон краснела и бледнела, не зная, на что решиться. Я же сидела с видом скорее унылым, чем довольным, и молчала без всякого умысла; просто нежность и уважение, которое я испытывала к госпоже де Миран, а может статься, и любовь к Вальвилю лишили меня дара речи, сковали мой язык.

Наступила короткая пауза; ни Вальвиль, ни я не проронили больше ни слова.

Наконец он первый собрался с духом и заговорил; но это не был вразумительный ответ, а, скорее, несколько бессвязных слов, но надо было прервать странное молчание и хоть что-нибудь сказать. Никакого готового ответа у него не было, он сам не знал, что будет говорить.

— Да, конечно, вы правы, матушка; вы рассудили очень разумно, так будет лучше; в деревне все обсудим, все обдумаем.

— Как? Что обдумаем? Что обсудим? — воскликнула госпожа де Миран; вид ее как бы говорил: «Что здесь происходит, Вальвиль? Или вы недослышали? Поняли вы, что я сказала? Что вы намерены обдумать? Разве не все обдумано?»

— Нет, сударыня,— сказала я тогда со вздохом,— нет. По доброте своей вы слишком привязаны ко мне и поэтому не видите причин, по которым брак наш не может состояться; умоляю вас, во имя всего, что вы для меня сделали, во имя вечной благодарности, которой я вам обязана, во имя положения и благополучия вашего сына не понуждайте его больше к этому браку.

— Что такое? Что все это значит, милая моя? — крикнула она в гневе; мне казалось, что еще немного — и она скажет какое-нибудь злое слово: то был гнев оскорбленной нежности.— Что это такое? И как тебя понять? — повторила она.

— Нет, дорогая матушка, откажитесь от этой мысли,— отвечала я, бросившись перед ней на колени.— Я теряю богатство и почести; но мне они ни к чему; это не для меня, я недостойна их. Разделив их со мною, господин де Вальвиль сделает меня всеобщим посмешищем, да еще и сам прослывет малодушным чудаком. Зачем подвергать такому несчастью человека молодого, с большим будущим, надежду знатного рода? Ему придется, может быть, даже покинуть родину из-за брака с безродной девушкой, которую вы извлекли из неизвестности и чье приданое составляют одни лишь ваши благодеяния! Примирится ли свет с подобным браком?

— Что она говорит? Что ей взбрело в голову? Откуда она все это взяла? — восклицала госпожа де Миран, не давая мне говорить.

— Умоляю выслушайте меня до конца, сударыня,— настаивала я.— Ведь если есть во мне что-нибудь достойное вашей доброты — это мое сиротство и бедность. Дорогая матушка, вы так заботились и по сей день заботитесь обо мне, позволяете называть вас матерью, сами оказываете мне честь, называя меня своей дочкой, и опекаете меня истинно по-матерински; разве это не удивительно? Кто и когда был так великодушен? Не достаточно ли почтены мое сиротство и бедность? Нужно ли простирать милосердие настолько, чтобы женить на мне вашего сына? И хорошо ли превращать нищету в своего рода приданое? Нет, дорогая матушка, нет. Пусть сердце ваше признает меня дочерью, я могу принять это звание, и никто нас за это не осудит; но не скрепляйте ваш дар законом — это не для меня. Правда, я поддалась обаянию вашей доброты; мне казалось, что все преодолимо, что все возможно; избыток счастья помрачил мой рассудок, заглушил все сомнения. Но так продолжаться не может: все негодуют, все шумят, и я лишь пересказываю речи, какие приходится выслушивать господину де Вальвилю; со всех сторон он слышит насмешки и терпит всевозможные обиды. Хотя он скрывает это от меня и от вас, но он озабочен, даже испуган, и он прав, а если бы даже его это не тревожило, то должно было тревожить меня ради него и ради меня самой. Ведь вы меня любите, желаете мне счастья, а я сама обманула бы ваши ожидания, вашу нежность, которые так дороги мне; я обманула бы их, согласившись выйти замуж за господина Вальвиля. Разве смогу я быть счастлива, видя, что он несчастен, что он презирает меня, ненавидит — как утверждают некоторые? О, боже, он возненавидит меня!

Тут слезы хлынули у меня из глаз, и я не могла продолжать.

Вальвиль, который несколько раз безуспешно порывался сказать что-то, вдруг встал с места в большом волнении и вышел вон из гостиной; никто не удерживал его, никто не спросил, почему он уходит.

Госпожа де Миран сидела неподвижно, словно каменная. Госпожа Дорсен не поднимала глаз, с печальным и задумчивым видом. Мадемуазель Вартон, с тревогой ожидая, что я еще скажу, изо всех сил старалась сохранять спокойствие и ничем себя не выдать; все мы, по разным причинам, не могли вымолвить ни слова.

А я, обессилев после долгой речи, горько плакала, уткнувшись лицом в колени госпожи де Миран.

Обе дамы долго молчали после ухода Вальвиля. Наконец госпожа де Миран проговорила с горестным изумлением:

— Дитя мое, так он больше не любит тебя?

Я ответила ей потоками слез. Она и сама заплакала. Госпожа Дорсен не осталась безучастной; волнение ее было чрезвычайно. Я слышала, как мадемуазель Вартон тоже слегка вздохнула: раз вокруг плачут, нельзя же не разделить общую печаль. И снова воцарилось молчание.

Госпожа де Миран заливалась слезами, крепко сжимая меня в объятиях. Это растрогало и взволновало меня, так что всхлипывания мои перешли в отчаянные рыдания, и я бросилась в кресло.

— Полно, полно, успокойся, детка,— сказала мне госпожа де Миран,— у тебя остается мать, разве она совсем не идет в счет?

— Ах, о ней я больше всего горюю! — ответила я прерывающимся от рыданий голосом.

— Зачем же о ней горевать? — продолжала она.— Теперь она твоя мать еще больше, чем до сих пор.

— А я,— подхватила госпожа Дорсен со слезами на глазах, но твердым голосом,— ваш друг, и в тысячу раз больше, чем прежде. По правде сказать, сударыня, мне жаль не ее, а господина де Вальвиля, он понес невозместимую утрату.

— Конечно,— сказала госпожа де Миран,— он навеки потерял мое уважение. Но скажи, Марианна, как ты узнала, что он полюбил другую? — продолжала она.— Кто тебе сказал об этом, если не он сам? Знает ли кто-нибудь особу, ради которой он нарушил свое слово? Кто она, что оказалась достойной его предпочтения? Может ли она выдержать сравнение с тобой? Чем она надеется его удержать? Скажи, тебе известно, кто она?

— Это вы узнаете позже, матушка; ведь придется же ему в конце концов открыть вам, кто она,— ответила я,— и не требуйте, умоляю вас, дальнейших объяснений.

— Мадемуазель,— обратилась она тогда к моей сопернице,— вы дружите с моей дочерью; не сомневаюсь, что вы осведомлены обо всем, она безусловно поделилась с вами своей тайной; не заблуждается ли она? Действительно ли у моего сына новое увлечение? Я несколько раз посылала Вальвиля в монастырь; не там ли он познакомился с этой особой?

Мадемуазель Вартон надо было быть много старше и много опытнее, чтобы встретить во всеоружии подобный вопрос. Она не выдержала испытания и так густо покраснела, что обеим дамам сразу открылась истина.

— Я все поняла, мадемуазель,— сказала ей госпожа де Миран,— вы, конечно, очень милы; но после того, что случилось с моей дочерью Марианной, не советую вам слишком полагаться на любовь моего сына.

— Я не ожидала от вас, сударыня, ни этого сравнения, ни подобного совета,— ответила мадемуазель Вартон, которой уязвленная гордость вернула самообладание.— Что касается любви вашего сына, то в данных обстоятельствах я считаю ее оскорбительной для себя; мне казалось, что и вы будете о ней такого же мнения. Однако, сударыня, уже поздно; мне пора вернуться в монастырь, будьте так добры, прикажите доставить меня туда.

— Вы можете не сомневаться, мадемуазель, что я провожу и доставлю вас сама,— ответила госпожа де Миран. Затем, обратившись к госпоже Дорсен, она добавила: — Пожалуйста, не торопитесь уезжать, сейчас я велю заложить карету и вернусь через каких-нибудь четверть часа, надеюсь, я застану вас здесь с Марианной.

— Охотно,— согласилась госпожа Дорсен. Но я была другого мнения.

— Матушка,— сказала я еще слабым голосом,— для меня нет ничего приятнее вашего общества; это самое большое мое счастье, и другого мне не нужно. Но подумайте, вечером вернется господин де Вальвиль, и я снова увижу его; если вы не хотите, чтобы я умерла, не подвергайте меня такому испытанию хотя бы сегодня. Вы сами раскаетесь, что оставили меня в своем доме, это не сулит вам ничего, кроме огорчений. Я знаю, матушка, как вы меня любите, и хочу оградить вашу нежность, оберечь ваше доброе сердце; поверьте, я правду говорю, иначе разве стала бы я отказываться от вашего общества — единственного моего прибежища в тяжелую минуту. Но когда господин де Вальвиль примет окончательное решение, когда он будет женат, для меня не останется иного счастья, как быть подле моей матушки.

— Я с ней согласна, рана еще слишком свежа,— сказала госпожа Дорсен, между тем как госпожа де Миран вытирала слезы,— она права: отвезем ее лучше в монастырь.

Госпожа де Миран сейчас же распорядилась подать карету, и несколько минут спустя мы поехали.

Думаю, никогда еще четыре человека, собравшись вместе, не составляли такую грустную и молчаливую компанию, как мы. Хотя от дома моей матушки до монастыря путь был не малый, мы за все время едва ли произнесли три слова; и в самом деле, мадемуазель Вартон и я оказались в таком положении, которое не располагало к оживленной беседе; во всю дорогу только и было живого, что взгляды, которые бросала на меня госпожа де Миран, а я отвечала ей тем же.

Наконец мы прибыли; соперница моя вышла первая, мы с госпожой де Миран последовали за ней; госпожа Дорсен. расцеловав меня со слезами на глазах и заверив в своем нежном расположении и дружбе, осталась в карете.

Мадемуазель Вартон, которой не терпелось распрощаться с нами, позвонила и холодно, с подчеркнутой вежливостью поблагодарила мою матушку; дверь отворилась, она вошла.

Тогда я бросилась в объятия госпожи де Миран, не в силах выговорить ни слова

— Не надо плакать на виду у всех,— шепнула она мне,— я сама едва сдерживаю слезы. Прощай и помни, что ты моя дочка и твое место навеки в моем сердце. Завтра я к тебе приеду.

Все это она проговорила с убитым видом, и мы расстались. Чтобы дать вам полный отчет о состоянии моей души, должна сказать, что я возвращалась в монастырь скорее растроганная, чем удрученная.

И не удивительно. Я оставила госпожу де Миран в печали; госпожа Дорсен, прощаясь со мной, уронила слезу: мой неверный жених сам был потрясен — достаточно было видеть, как он вышел из гостиной. Судьба моя тревожила три сердца, которые я любила, которыми я дорожила больше всего на свете, и их тревога была для меня драгоценна. Они страдали за меня — значит, я уж не так жалка; есть на свете кому за меня вступиться; и нельзя безнаказанно заставить меня проливать слезы; нашлись души, настолько дорожившие моей душой, что их печалила моя печаль, и они корили себя за то, что причинили мне страдание Подобные мысли так утешают нас! Мне даже кажется, что я плакала не столько от горя, сколько от умиления.

Но к делу. Вечер я провела с моей благожелательницей монахиней; пора рассказать вам наконец ее историю.

Нетрудно догадаться, что с мадемуазель Вартон мы больше не встречались и о дружбе, связывавшей нас в последнее время, уже не могло быть и речи. Но она оценила великодушие, проявленное мною у госпожи де Миран, и сочла нужным выразить свою признательность.

На другой день, часов в десять утра, одна из послушниц принесла мне записку. Я развернула ее с некоторым беспокойством, но в ней было лишь несколько слов: мадемуазель Вартон благодарила меня за проявленную накануне сдержанность, сколько помню, в следующих выражениях:

«Вы были так великодушны ко мне, что я считаю долгом поблагодарить вас. От вас одной зависело открыть, что я виновница вашего горя; но вы, несмотря на свое волнение, не сказали ничего, что могло бросить тень на меня. Вы поступили благородно, и скоро я вам докажу, как я тронута. Прощайте, мадемуазель».

Сейчас вы узнаете, какие именно доказательства своей благодарности она собиралась мне дать.

Я тотчас же написала ответ и передала его через ту же послушницу:

«Благодарю вас за любезные слова, мадемуазель; но вам благодарить меня не за что. Зачем хвалить меня за то, что я не была злой? Я поступила так, как велит моя натура, вот и все; и никакой награды за это я не прошу».

Госпожа де Миран накануне обещала приехать ко мне и сдержала слово. Не буду подробно пересказывать нашу беседу, мы говорили о мадемуазель Вартон; все мои старания выгородить Вальвиля ни к чему не привели, и мне пришлось рассказать, каким образом я узнала о его неверности. Но я старалась щадить свою соперницу и ничего не сказала об истинных ее намерениях. Во время этого разговора я всплакнула, вместе со мной плакала и госпожа де Миран. Не могу описать ее нежное отношение ко мне, а также чувство безграничной любви, переполнявшее мою душу.

Она не имела сообщить мне ничего нового о Вальвиле, так как не видела его с тех пор, как он ушел из гостиной. Правда, он вернулся поздно вечером, но утром опять уехал — не то в пригородное имение не то в Версаль.

— Видимо, он меня избегает,—добавила она,— ему стыдно показаться мне на глаза.

Она уже собиралась уходить, когда совершенно неожиданно вошла мадемуазель Вартон.

— Сударыня,— обратилась она к моей матушке,— я хотела писать вам; но мне сказали, что вы здесь, и я предпочла переговорить с вами лично, не утруждая вас чтением письма. Объяснюсь в двух словах: господин Вальвиль изменил свои намерения; вы полагаете, что причиной этому я; у меня тоже есть основания так думать; но виновата ли я? И вы и все должны это знать. Мне бы не хотелось, сударыня, чтобы на этот счет пошли кривотолки, и я расскажу в точности, что произошло. Господин де Вальвиль впервые увидел меня здесь в тот день, когда, прощаясь с моей матушкой, я упала без чувств; вы, по доброте своей, пришли мне на помощь, он тоже принял во мне участие. Меня поселили в монастыре с мадемуазель Марианной, с которой я тогда только познакомилась; мы подружились; но она ничего не рассказывала мне ни о вас, ни о вашем сыне и оставила в полном неведении о своей помолвке с ним.

— Я знаю,— прервала ее госпожа де Миран,— Марианна только что рассказала мне все это; она ни в чем вас не винит. Сын мой посетил вас в приемной, передал от меня поклон и оставил письмо, якобы написанное мною. Могли ли вы догадаться? Всякая другая на вашем месте тоже взяла бы это письмо. Наконец, вы не сделали из этого тайны и показали письмо мадемуазель Марианне, лишь только узнали, что оно близко ее касается; вам не о чем тревожиться. Если мой сын счел вас достойной любви и посмел сказать вам об этом — не ваша вина; вы виноваты лишь тем, что милы и красивы; не спрашивать же с вас за это! Сама Марианна так говорит.

— Это делает ей честь; другая на ее месте, возможно, не была бы столь справедлива,— сказала мадемуазель Вартон, едва удерживаясь от слез и досадуя за это на себя,— прошу лишь об одном: передайте, пожалуйста, господину де Вальвилю, чтобы он не искал более встречи со мною; все его попытки ни к чему не приведут и будут крайне неделикатны.

— Вы правы, мадемуазель,— согласилась госпожа де Миран,— это было бы непростительно. Я передам ему ваши слова. Не подумайте, что я не рада была бы его браку с вами; напротив, такой союз весьма лестен для нас, но сын мой не достоин подобной чести. Меня страшит его непостоянный нрав; если бы даже он имел счастье понравиться вам, я, право, боялась бы оказать вам плохую услугу, дав столь ненадежного мужа. Насчет его посещений не беспокойтесь; я объясню ему, насколько они вам неприятны, и надеюсь, вам больше не придется на него жаловаться.

Вместо ответа мадемуазель Вартон сделала реверанс и удалилась.

Она, вероятно, думала, что я высоко оценю ее решение не видеться больше с Вальвилем и почту это первым залогом обещанной ею признательности. Но я отнюдь не обольщалась: я угадала, что все это — одно притворство.

Что она теряла, отказавшись от свиданий с Вальвилем в стенах монастыря? Разве не было у нее в запасе дома госпожи де Кильнар? Разве Вальвиль не был знаком с этой дамой и не являлся завсегдатаем ее гостиной? Или мадемуазель Вартон отказывалась у нее бывать? Весь этот парад благородных чувств был только притворством и ничего не значил. В дальнейшем вы увидите, как правильно я судила. Но об этом еще рано говорить. Вернемся ко мне.

Очевидно, я рождена была для неожиданностей; судьба рассыпала их на моем пути щедрой рукой: сейчас наступила передышка, но ненадолго.

Госпожа де Миран продолжала навещать меня. Вальвиль больше не показывался. С мадемуазель Вартон мы довольно часто встречались в монастыре, но в разговор не вступали и только раскланивались.

Прошло дня четыре или пять после обеда у госпожи де Миран, как вдруг однажды утром ко мне явился довольно необыкновенный посетитель; но сначала надо рассказать вам, чему я была обязана этим визитом.

В то самое утро к моей матушке приезжала госпожа Дорсен и застала у нее старинного друга их дома — офицера, человека уже в летах[17], из самого лучшего общества. Очень скоро он сам приехал в монастырь, чтобы представиться мне.

Человек этот был много наслышан обо мне, знал, что произошло со мной у министра, и при каждой встрече с госпожой де Миран не забывал спросить, как поживает Марианна, причем не скупился на похвалы, хотя судил обо мне лишь с чужих слов.

Новость о разрыве моем с Вальвилем уже распространилась; все знали, что он меня покинул. Может быть, он сам рассказывал это кому-нибудь из своих близких друзей за то время, когда не жил дома, а те передали другим знакомым. Словом, офицер пришел к госпоже де Миран, чтобы удостовериться, насколько правильны слухи.

— Сударыня,— обратился он к моей матушке,— верно ли то, что говорят о господине де Вальвиле? Он будто бы разлюбил эту достойную девушку, покинул ее и отказался от намерения жениться на ней? Возможно ли, что он больше не любит ту самую Марианну, в которую был так влюблен и которая была так достойна любви? Я не верю своим ушам; не сплетня ли это?

— Увы, это правда, сударь,— с горечью сказала госпожа де Миран,— и я безутешна.

— Конечно! — воскликнул он (госпожа де Миран сама передала мне этот разговор).— Еще бы! Для вас было бы приятно стать свекровью этой милой девушки; она могла бы оказаться утешением вашей старости. О чем думает господин де Вальвиль? Или он боится быть чересчур счастливым?

Не буду подробно пересказывать весь их разговор. Госпожа де Миран собиралась в этот день обедать у госпожи Дорсен. Офицер тоже был приглашен и тотчас же изъявил горячее желание видеть меня на этом обеде.

Но было еще рано, дамам не хотелось садиться в карету, а между тем меня надо было предупредить.

— Я пошлю в монастырь уведомить, что мы с госпожой Дорсен заедем за ней,—сказала матушка.— Пусть она оденется к обеду.

— Стоит ли посылать нарочного,— возразил офицер,— я должен быть по делу в тех местах и, ежели угодно, могу сам выполнить ваше поручение; напишите ей записку, только и всего; надеюсь, мне не укажут на дверь.

— Конечно, нет! — сказала матушка и сейчас же написала мне записку следующего содержания: «Я приеду за тобой в час дня, дочка, мы обедаем у госпожи Дорсен».

С этой запиской вместо пропуска офицер и прибыл в наш монастырь. Он вызвал меня в приемную от лица госпожи де Миран; меня об этом уведомили, и я спустилась вниз.

Так как в этот день после обеда ко мне должны были прийти поболтать несколько воспитанниц монастыря, я немного приоделась, несмотря на свое горе.

Эти маленькие заботы о внешности продолжаются независимо от нашей воли, не требуя от нас никаких особенных усилий; мы украшаем себя бессознательно. Я была глубоко несчастна, но что из этого? Женская суетность не хочет вникать в наши сердечные огорчения: она существует сама по себе и восполняет тот ущерб, какой наносят нам горести и печали; в конце концов — нельзя же потерять все сразу!

Итак, я вхожу в приемную и вижу человека лет пятидесяти, не более, приятной и аристократической наружности, очень хорошо, но скромно одетого и с удивительно благородным и открытым выражением лица.

Мы по привычке бываем вежливы со всеми, но при встрече с людьми, располагающими к себе с первого взгляда, наша вежливость еще удваивается. С теми мы лишь учтивы, с этими приветливы, это делается само собой, незаметно для нас: именно так было со мной, едва я увидела пожилого военного. Он отвечал мне тем же, ничуть не скрывая удовольствия от знакомства со мною.

Я молчала и ждала, чтобы он заговорил первый.

— Мадемуазель,— начал он, раскланявшись и протянув мне письмецо от матушки,— госпожа де Миран просила передать вам эту записку; она хотела послать к вам кого-нибудь из слуг, но я взамен предложил себя.

— Вы оказываете мне много чести, сударь,— ответила я, пробежав глазами записку.— Хорошо, сударь,— добавила я затем,— передайте госпоже де Миран, что я буду готова к часу; а вас я тысячу раз благодарю за вашу любезность.

— Это я, наоборот, должен благодарить госпожу де Миран за то, что она разрешила мне посетить вас,— ответил он,— но время терпит, мадемуазель, дамы заедут за вами еще не скоро, могу ли я надеяться, что вы позволите мне воспользоваться счастливым случаем и просить вас уделить мне четверть часа? Я должен побеседовать с вами. Я давнишний друг госпожи де Миран и всей их семьи; сегодня мы вместе с вами будем обедать у госпожи Дорсен, так что вы можете заранее считать меня своим знакомым: через два часа мы уже не будем совсем чужими друг для друга.

— Я к вашим услугам, сударь,— сказала я, очень удивившись такому вступлению,— говорите, я вас слушаю.

— Я не намерен испытывать ваше терпение, мадемуазель — продолжал он — объясню в двух словах о чем идет речь. Меня знают за человека порядочного, прямодушного и общительного. С тех пор как я услышал о вас, я сразу почувствовал к вам уважение и восхищение,— это чистая правда. Мне многое известно: я уже знаю, что господин де Вальвиль, на свою беду, оказался человеком непостоянным. Я совершенно независим, располагаю годовым доходом в двадцать пять тысяч ливров и предлагаю вам, мадемуазель, это состояние; оно — ваше, если вы пожелаете и если согласится госпожа де Миран, с которой вы, вероятно, захотите посоветоваться.

Более всего меня поразили решительность и быстрота, с какой было сделано это предложение, а также искренний тон говорившего.

Я еще не видела человека, столь достойного доверия, как этот военный; сама душа его обращалась к моей и требовала такого же прямого и искреннего ответа, каким был вопрос. Поэтому, оставив всякие церемонии, я последовала его примеру и без лишних слов и изъявлений благодарности сказала:

— Сударь, известна ли вам история моей жизни?

— Да, мадемуазель,— ответил он,— она мне известна, и потому я здесь; ваша жизнь говорит о том, что вы стоите больше всех дам, каких я встречаю в свете, и именно ваша история так располагает меня к вам.

— Вы удивляете меня, сударь,— сказала я,— у вас совсем особый взгляд на вещи; не смею его хвалить, потому что он слишком мне на пользу. Но вы ведь, сколько я могу судить, происходите из именитого семейства?

— Да, мадемуазель,— отвечал он,— я забыл упомянуть об этом; да оно, по-моему, и не важно. Думаю, на ваше внимание может претендовать скорее человек чести, чем человек знатного рода. Льщу себя мыслью, что я человек порядочный и честный, насколько это вообще возможно; вот я и подумал, что это качество и в придачу к нему достаток, которым я располагаю, смогут склонить вас принять мое предложение.

— Вы оказываете мне великую честь, сударь,— ответила я,— великодушие ваше беспредельно; но не сочтите за обиду, если я спрошу еще раз: хорошо ли вы обдумали этот шаг? У меня ничего нет; я не знаю даже, кому обязана своим появлением на свет, и с колыбели живу за счет благодеяний добрых людей; случались минуты, когда у меня не было иного выхода, как взывать к благотворительности, это и оттолкнуло господина де Вальвиля, несмотря на то, что он питал ко мне известную склонность. Подумайте об этом, сударь.

— Право, мадемуазель, тем хуже для Вальвиля,— ответил офицер,— навряд ли он в будущем станет гордиться своим поступком. Со мной у вас не может произойти ничего подобного: господин де Вальвиль был влюблен в вас, меня же привели сюда совсем иные чувства. Я слышал, что вы очень красивы; но мы не можем подпасть под обаяние красоты, которой не видели, о которой знаем только понаслышке. Следовательно, к вам пришел не влюбленный; вам предлагают не любовь, а нечто лучшее. Ведь что такое влюбленный? Это человек, чье сердце отдано во власть любви! Но разве вы созданы для того, чтобы стать игрушкой этой безрассудной, изменчивой страсти? Нет, мадемуазель, нет! Можно влюбиться, увидя вас, можно полюбить вас всем сердцем,— это в порядке вещей; этого едва ли можно избежать; я и сам чувствую, что уже влюблен, и готов в этом сознаться. Но я уже был очарован вами задолго до того, как влюбился; мне достаточно было знать о бесценных качествах вашей души; так что красота ваша — всего лишь приятная добавка; она не мешает, напротив, я рад, что вы так хороши,— избыток счастья не может ничего испортить. Я хочу только сказать, что любовь к вам мне внушена не вашей красотой, а моим собственным здравым смыслом. Разум, а не страсть велит мне отдать вам свое сердце. Поэтому и привязанность моя не может зависеть от нечаянного взрыва чувств, а рассудок не станет прикидывать размеры вашего приданого, ибо моего состояния хватит на нас обоих; а если у вас нет родни, то я не вижу в ней никакой надобности. Что мне до того, из какой вы семьи? Пусть вы наследница королевского рода — разве это прибавило бы что-нибудь к вашим личным достоинствам? Разве души наши имеют родню? Разве все они не одного происхождения? Так вот: мне нужна только ваша душа, только ее достоинства и добродетели,— а в этом вы богаче меня. Если вы согласитесь, мадемуазель, стать моей женой, не я, а вы окажете мне великую честь. К тому же, если даже я влюблюсь в вас, сам я вашей любви просить не стану. Вам нет и двадцати, мне почти пятьдесят, и было бы глупо требовать: любите меня. Но что до вашей дружбы и уважения — на это мне хотелось бы рассчитывать; надеюсь, я заслужу и то и другое: это зависит только от меня; вы умны и великодушны, не может быть, чтобы я не добился этой цели. Вот, мадемуазель, все что я хотел вам сказать; теперь слово за вами.

— Сударь,— отвечала я,— если бы я приняла в расчет только честь, какую вы оказываете мне в эту тяжелую минуту, и высокое мнение, какое я составила о вас, я бы тотчас же приняла ваше предложение; но прошу вас дать мне неделю, чтобы как следует обдумать все последствия этого шага и для себя и для вас. Для вас, потому что вы собираетесь жениться на особе, которая бедна и безвестна; для себя — по той же причине: это очень важно для нас обоих; заклинаю вас обдумать за эту неделю еще раз ваше предложение и взвесить его серьезнейшим образом. Сейчас вы цените меня, говорите вы, и этого пока достаточно, это заменяет вам все остальное; однако не следует забывать, что я еще не жена ваша. Но едва мы обвенчаемся, найдутся люди, которые начнут порицать вас, будут смеяться над моим происхождением и бедностью. Останетесь ли вы равнодушны к этим толкам? Не пожалеете ли о том, что не породнились с каким-нибудь почтенным семейством и не приумножили свое состояние жениным приданым? Вот о чем необходимо помнить; я же, со своей стороны, должна крепко подумать о том, что станется со мною, если вы раскаетесь в своем слишком поспешном решении. Но даже если бы эти препятствия вовсе не останавливали меня, я бы могла лишь выразить вам свою благодарность, но ничего не стала бы решать без согласия госпожи де Миран. Я ее дочь, и даже больше, ибо я обязана этой честью лишь ее доброму сердцу, а не природе. Только ее доброе сердце дало мне все, что я имею, и потому мое сердце во всем следует ее воле; вы не можете не согласиться со мною. Я сообщу ей, сударь, о вашем великодушном предложении, не называя вашего имени, если вам это угодно.

— О, мадемуазель,— ответил он,— поступайте, как считаете нужным,— я совсем не собираюсь держать в тайне свои намерения и рад похвалиться, что женюсь на вас; смею утверждать, что все разумные люди одобрят мой выбор, и честь моя никоим образом не пострадает, даже если вы не дадите своего согласия; это не нанесет мне никакого ущерба, а только будет означать, что я не достоин вас. Но пора уходить; через час, не позже, за вами заедут, а вы еще не одеты к обеду; итак, я покидаю вас до встречи у госпожи Дорсен. Прощайте, мадемуазель, я подумаю над тем, что вы сказали, раз вам это угодно и только во исполнение вашего приказа; за себя я не беспокоюсь — я не передумаю, так что дело за вами; ровно через неделю, в этот же час, я буду опять в приемной, чтобы узнать ваш ответ и мнение госпожи де Миран; возможно оно будет благоприятно для меня.

В ответ я не сказала ему ничего и только поклонилась, стараясь выразить этим поклоном всю свою благодарность и расположение. Затем он удалился.

Я вернулась к себе в комнату и поспешила заняться своим туалетом. Потом за мной приехали обе дамы, я села с ними в карету, и мы отправились обедать к госпоже Дорсен; вернулась я довольно поздно, не успев рассказать госпоже де Миран о предложении, сделанном мне офицером.

— Матушка, скоро ли я вас теперь увижу? — спросила я.

— Завтра после обеда,— сказала она, целуя меня, и на этом мы расстались.

Вечером я успела перекинуться лишь несколькими словами с моей любимой монахиней и попросила ее зайти утром ко мне в комнату. Я хотела рассказать ей о визите офицера и поделиться одной мыслью, пришедшей мне в голову за несколько дней до того и очень занимавшей меня.

Она пришла, как мы условились; я начала со вчерашнего разговора с офицером и с его сватовства, достойного всяческого внимания. Но все это меркло рядом с мыслью, о которой я только что упомянула: о намерении покинуть свет и, по примеру моей собеседницы, обрести покой в стенах монастыря.

— Как, постричься в монахини? — воскликнула она.

— Да,— отвечала я,— моя жизнь слишком подвержена всяким неожиданностям; это пугает меня. Измена Вальвиля отвратила меня от мирской суеты. Провидение дает мне случай укрыться от превратностей, подстерегающих меня на каждом шагу (я имела в виду поступление в монастырь); здесь я, по крайней мере, обрету покой и никому не буду в тягость.

— Другая на моем месте,— сказала она,— сразу бы одобрила вашу мысль; но прежде чем дать вам совет, я хотела бы рассказать вам кое-что о собственной жизни; у меня есть еще час свободного времени. Вы многое поймете, а если все же не откажетесь от своего намерения, то будете хотя бы знать, на что идете.

И она приступила к рассказу, который изложен в следующей части.

ЧАСТЬ ДЕВЯТАЯ

Вы так давно ждете, дорогая, продолжения моей истории, что я сразу перехожу к делу. Никаких предуведомлений. Я избавлю вас от них. «Положим,— скажете вы,— это не совсем так: пообещав обойтись без предисловий, вы тем самым уже написали предисловие». Что ж, не скажу больше ни слова.

Итак, вы, вероятно, помните, что дальше идет рассказ моей приятельницы монахини.

— Вам кажется, дорогая Марианна, что несчастнее вас нет никого на свете; а я хотела прогнать из вашей головы эту мысль, потому что думать так — значит напрасно отравлять себе жизнь; я не отрицаю, что на вашу долю выпали тяжелые испытания; но на свете такое великое множество бед, с которыми вы не знакомы, дитя мое! Хорошо уж и то, что часть ваших несчастий приходится на младенческие годы; когда вы были особенно достойны сострадания, вы еще не сознавали этого; вам не довелось насладиться тем, что вы утратили; можно сказать, вы узнали об этих утратах от людей, но сами не испытали их. «Я не знаю, кому обязана жизнью,— говорите вы,— у других есть родители,

у меня нет». Согласна, но раз вы не вкусили радостей, какие дает нам родительская любовь, скажите так: «Другие счастливее меня», но не говорите: «Я несчастнее других». Право, Марианна, лучше думать о том, что утешает: у вас благородный характер, проницательный ум, добродетельная душа — а это важнее, нежели попечение родителей. Этими качествами не могут похвастать множество особ женского пола, судьбе которых вы завидуете, меж тем как они имеют гораздо больше оснований завидовать вам. Благородная душа — вот ваше богатство; прибавьте к этому еще миловидное личико, покоряющее все сердца и уже подарившее вам приемную мать, быть может не менее нежную, чем та, которую вы потеряли. И откуда вы знаете что были бы счастливее, имея родителей? Увы, дитя мое, ничто не может оградить нас от несчастий, и все может стать их причиной. Едва появившись на свет божий, мы уже становимся игрушкой самых ужасных случайностей; я, в отличие от вас, не была сиротой, но оказалась ли я более счастливой, чем вы? Вы увидите, что нет, если пожелаете выслушать историю моей жизни; я постараюсь изложить ее, конечно, как можно короче.

— Нет, не надо ничего сокращать, умоляю вас,— возразила я,— рассказывайте все, и как можно подробней; чем длиннее будет ваш рассказ, тем меньше у меня останется времени, чтобы перебирать свои горести; и если правда, что вы не были счастливее меня — вы, заслужившая счастья больше, чем кто-либо,— я соглашусь, что мне не на что жаловаться.

— Если рассказ мой поможет рассеять вашу печаль,— ответила она,— я приступлю к нему без колебаний и без боязни, что он будет чересчур пространным.

Сначала скажу несколько слов о том, как поженились мои родители; думаю, именно особенность их брака предопределила мою судьбу.

Отец мой был дворянин, отпрыск одного из самых знатных семейств нашей провинции, хотя оно мало известно при дворе. Дед мой, человек достаточно богатый, предпочитал жить в деревне, по примеру многих провинциальных дворян, и никогда не покидал своего родового замка.

У господина де Тервира (так звали моего деда) было два сына: своим рождением я обязана старшему из них.

Мадемуазель де Трель (так звалась в девичестве моя мать) принадлежала к не менее знатному роду; воспитывалась она в монастыре, откуда вышла девятнадцати — двадцати лет. На свадьбе у одной из своих родственниц она встретила моего отца, тогда еще совсем молодого человека, лет двадцати шести; он увидел ее и полюбил беззаветно и навсегда.

Любовь его не была отвергнута; мадемуазель де Трель тоже почувствовала к нему расположение; но госпожа де Трель, к тому времени вдова, почла нужным воспротивиться этой взаимной склонности. Госпожа де Трель не располагала большими средствами, мать моя была младшей в семье, где было двое сыновей и три дочери. Оба сына служили в войсках, и доходов всей семьи едва хватало на их снаряжение; мало было надежды, что Тервиру, довольно богатому наследнику, разрешат жениться на молодой девушке без приданого, которая не могла внести в семью ничего, кроме имени, почти не уступавшего по знатности имени будущего мужа.

Было ясно, что господин де Тервир-отец ни за что не согласится на подобный брак, и мать барышни считала, что следует положить конец этой любви, ибо она бесцельна, а следовательно, неприлична.

Госпожа де Трель не раз приводила эти доводы молодому де Тервиру, но он отвергал их с такой страстью, так уверен был, что отец, из любви к нему, снизойдет к его мольбам, да и сам молодой человек пользовался такой доброй славой, что она наконец уступила и разрешила влюбленным, жившим всего на расстоянии одного лье, встречаться друг с другом.

Прошло полтора месяца; Тервир объяснился с отцом, умоляя его благословить брак, от которого зависело все счастье его жизни.

Но старик имел на этот счет совсем другие виды; горячо любя сына и не посвящая его до поры до времени в свои замыслы, господин де Тервир-старший незадолго до того нашел для него богатую невесту; он высмеял просьбу сына, сказал, что это мимолетное увлечение, юношеская блажь и что они сию же минуту едут к той, которую он прочил в жены молодому человеку.

Однако сын считал, что подобный визит может связать его, и уклонился от поездки. Отец не подал вида, что оскорблен ослушанием. Это была одна из тех холодных и уравновешенных натур, которые знают, чего хотят.

— Я не буду принуждать вас к браку,— сказал он,— но не разрешу вам жениться и на той барышне, о коей вы говорите, мы не настолько богаты, чтобы вам взять в жены бесприданницу, у которой совсем ничего нет; но если, вопреки моей воле, вы все-таки женитесь на мадемуазель де Трель, то горько пожалеете об этом.

Так закончился их разговор; отец больше не возвращался к нему, и жизнь их потекла как прежде.

Молодой Тервир после долгих колебаний сообщил госпоже де Трель ответ своего отца; она запретила дочери встречаться с ее возлюбленным и приняла решение снова отправить ее в монастырь; но молодой человек, в отчаянии от предстоящей разлуки, предложил заключить тайный брак и скрывать его до кончины отца или хотя бы до той поры, когда удастся смягчить старика и получить его согласие. Госпожа де Трель сочла эту затею унизительной, увидя в ней лишнее основание для того, чтобы удалить свою дочь.

Как раз в это время оба сына госпожи де Трель приехали из армии в отпуск домой. Они знали молодого Тервира и отдавали ему должное, а сестру нежно любили и сочувствовали ее горю. По их мнению, брак этот был вполне возможен при условии, что его станут держать в тайне; отец в конце концов примирится с женитьбой сына; к тому же он слаб здоровьем и очень стар. Во всяком случае, молодой Тервир — человек, которому смело можно доверить судьбу сестры. Они так горячо поддерживали домогательства своего друга, с таким жаром уговаривали мать, что та наконец сдалась; влюбленные тайно обвенчались.

Через полтора года или около того у господина де Тервира по причинам, о которых не стоит долго говорить, возникло подозрение, что сын его все-таки женился на мадемуазель де Трель. Он прямо спросил об этом молодого человека; тот не посмел открыть истину, но вместе с тем и не отрицал ее с той твердостью, с какой люди говорят правду.

— Отлично,— сказал отец,— я рад, что подозрения мои напрасны; но если вы меня обманываете, пеняйте на себя, я свое слово сдержу.

На следующий день, встретив госпожу де Трель, Тервир-отец обратился к ней со следующими словами:

— До меня дошли слухи, что Тервир женился на вашей младшей дочери; я ничего не имел бы против, если бы был богаче; но я не могу оставить ему наследство, достаточное для поддержания его имени; я вынужден буду распорядиться иначе моим состоянием.

Смущение, отразившееся на лице госпожи де Трель, окончательно утвердило старика в его подозрениях; он ушел, не дожидаясь ответа.

Между тем как Тервир-старший держал такого рода речи и с неумолимой твердостью грозил моему отцу враждой, имевшей в дальнейшем столь печальные последствия, мать моя ждала со дня на день моего появления на свет. Теперь вы видите, Марианна, почему я начала свою историю издалека, с женитьбы моих родителей: я хотела показать, что несчастья мои начались задолго до того, как мои глаза увидели свет солнца; если возможно так выразиться, они родились раньше, чем я.

После этого прошло около четырех месяцев, мне минуло уже три с половиной; и вот господин де Тервир-старший, здоровье которого к тому времени сильно пошатнулось, так что он редко выходил из дому, решил немного рассеяться и принял приглашение своего друга и соседа отобедать с ним; сосед жил на расстоянии двух лье от его замка.

Старик отправился туда верхом, в сопровождении двух слуг. Не успел он проехать и одного лье, как почувствовал головокружение,— время от времени это с ним случалось, он спешился на минуту возле дома одного крестьянина, чья жена была как раз моей кормилицей.

Господин де Тервир знал этого фермера и зашел в дом, чтобы немного отдохнуть. Он увидел, как хозяин старается напоить молоком из бутылочки маленького и слабого на вид младенца, очень бледного и словно умирающего. Этим младенцем была я.

— Такая пища едва ли пойдет на пользу ребенку,— сказал господин де Тервир, следя с удивлением за попытками крестьянина.— Дитя слабенькое и нуждается в кормилице, где же она?

— Прошу прощения,— сказал крестьянин,— ребенка кормит моя жена, но она, как вы видите, больна, со вчерашнего вечера свалилась в жестокой лихорадке и не может давать младенцу грудь. Рано утром мы послали малого к родителям девочки, чтобы они достали другую кормилицу, но вот никто покамест не идет, малютке совсем худо; надо же как-нибудь поддержать ее силы. Однако, если не пришлют кормилицу, боюсь, будет поздно.

— Вы правы, малютка в опасности,— согласился господин де Тервир,— неужели не найдется в ваших местах какой-нибудь женщины, чтобы покормить ребенка? Жалко его.

— Вы бы пожалели ее еще больше, если бы знали, кто эта девочка,— отозвалась с постели моя кормилица.

— Правда? Кто же она? — спросил старик, несколько удивившись.

— Не взыщите, сударь,— сказал тогда хозяин,— я сразу не посмел сказать правду, боялся вас прогневить, Ведь мы знаем, что сынок ваш женился вопреки вашей воле; но жена все равно проговорилась, так уж нечего скрывать: это дочь господина де Тервира.

Дед, услыхав это, первую минуту хранил молчание, но потом сказал, глядя на меня нежным и задумчивым взором:

— Бедняжка! Она передо мной ни в чем не виновата.

Затем он позвал одного из слуг.

— Скачите поскорее в замок,— приказал он ему,— я вспомнил, что у жены моего садовника умер позавчера пятимесячный сын; попросите ее от моего имени сейчас же взять этого ребенка; я сам буду платить. Только поскорее; велите ей поторопиться.

Головокружение у него совсем прошло; он ласково, как потом рассказывал хозяин, погладил меня по головке, сел на коня и продолжал свой путь.

Не успел он отъехать, как его сын привез для меня кормилицу; он запоздал, так как долго не мог найти подходящую. Хозяин рассказал ему обо всем, что произошло; Тервир-сын, тронутый добротой своего отца, превозмогшего обиду, тотчас же вскочил в седло и поскакал за ним, чтобы высказать старику свою благодарность.

Увидя сына, догонявшего его на дороге, господин де Тервир-отец сразу понял его намерения и остановил коня; сын, соскочив на землю в нескольких шагах от отца, упал перед ним на колени со слезами на глазах, не в силах произнести ни слова.

— Я понимаю, что вас ко мне привело,— сказал старший де Тервир, взволнованный искренним порывом сына.— Вашей дочери нужна помощь, я уже обо всем распорядился. Если девочку удастся спасти, я не оставлю незавершенным то, что начал, и, подарив ей жизнь, постараюсь, чтобы жизнь эта была счастливой. Успокойся, Тервир, твоя дочь отныне стала и моей. Прикажи отнести ее ко мне и жену приведи; пусть вам сегодня же отведут в замке покои твоей матери, и займите их к тому времени, когда я вернусь вечером. Если госпожа де Трель пожелает отужинать со мной, она доставит мне этим удовольствие. Я поспешу вернуться, чтобы вычеркнуть из моего завещания некоторые пункты, неблагоприятные для вас. Прощай, я возвращусь пораньше; поезжай вслед за дочерью и сделай для нее все, что нужно.

Отец мой, стоя по-прежнему на коленях, не мог вымолвить ни слова от радости и волнения и только обливал слезами благодарности руку, протянутую ему господином де Тервиром. Когда тот стал удаляться, он воздел обе руки, как бы призывая небо в свидетели своего счастья.

Отец вернулся за мной; я уже была на руках у кормилицы, которую он привел; он отправил нас обеих в замок и поручил меня жене садовника, та как раз собиралась в путь. Сам же он поспешил уведомить жену и тещу о счастливом обороте дела и проводил их в родовой замок. С наступлением сумерек он вышел навстречу господину де Тервиру-старшему, но увидел на дороге только слугу, посланного к нему с известием, что господину де Тервиру стало очень худо и он лишился речи. Когда младший Тервир прибыл на место, деда уже не было в живых. Какой страшный удар для моих родителей и какая перемена в моей судьбе!

Среди бумаг господина де Тервира было найдено завещание, по которому все свое имущество он отдавал младшему сыну, оставив моему отцу лишь небольшую долю, причитающуюся каждому из детей, коей он по закону не мог его лишить. Это и был пункт, который мой дед собирался изменить и в силу которого отец мой и его семья обрекались на нищету.

От младшего брата, занявшего его место, трудно было ожидать великодушия; это была одна из тех мелких натур, которые не способны на благородный поступок; они не добры и не злы, не знают иной справедливости, кроме предписанной законом, и считают своим долгом не дать вам ничего, если имеют законное право ограбить вас. Соверши на их глазах благородный поступок — они назовут его безрассудством и страшно горды тем, что сами не способны на подобное «легкомыслие»; они как бы говорят: пусть дарят, кому охота, а я не буду.

Вот с каким человеком имел дело мой отец. Итак, пришлось ему удовольствоваться ничтожной долей наследства и приданым моей матери, которое было и того ничтожней. На помощь госпожи де Трель нельзя было рассчитывать: состояние ее было незначительно; к тому же за год до того она женила старшего сына, отдав ему львиную долю своего имущества, а между тем у нее было еще трое детей, так что ее скромных средств едва хватало, чтобы свести концы с концами.

Как видите, Марианна, до этой поры я ничего не выгадала от того, что имела и отца и мать. Отец недолго прожил. Некий молодой военный из дворян, ровесник отца, сманил его с собой в Париж, откуда должен был вернуться в полк. Отца приняли офицером в ту же роту, где служил его друг.

На этом кончается история жизни моего отца ибо он был убит в первом же сражении.

Все же у меня оставалась мать, а также несколько родственников; вы скоро узнаете, много ли они помогли мне в жизни.

Итак, матушка овдовела. Не помню, говорила ли я вам, что она была очень хороша собой и, что еще важнее, умела нравиться, она считалась одной из самых привлекательных женщин всей нашей провинции; хотя она не могла похвалиться большим состоянием и к тому же осталась с ребенком на руках (я говорю о себе), ей представилось несколько случаев вновь выйти замуж за людей с положением и деньгами, но в то время любовь ее к моему отцу еще не угасла; память о нем была ей еще слишком дорога, и она не решалась связать свою жизнь с другим.

Но вот из столицы приехал в свое поместье, по соседству с нашим, некий придворный кавалер; он увидел мою мать и полюбил ее. Это был красивый, представительный господин лет сорока, выделявшийся среди провинциальных поклонников матери изысканными манерами и светским лоском. Его внимание казалось лестным; начал он с того, что приятно взволновал ее тщеславие, сумев напомнить ей, что она красивая женщина, а кончил тем, что незаметно вытеснил из ее памяти образ мужа и завладел ее сердцем.

Он сделал ей предложение, она вышла за него замуж; мне в ту пору было всего полтора года.

Жизнь матушки сразу изменилась. Она стала одной из самых блестящих дам королевства, но я понесла невозместимую утрату. Через три недели после свадьбы мать забросила меня. Почет и роскошь, окружавшие ее, словно похитили у меня ее нежность, изгнали из ее сердца. И вот девочка, еще недавно так нежно любимая, так сильно напоминавшая своего отца и как бы замещавшая его, дитя, которое облегчало ей мысль о смерти мужа и как бы возвращало его ей в новом обличье; дочь, помогавшая ей верить, что любимый муж не ушел безвозвратно (она сама сотни раз говорила такие слова),— эта самая девочка была теперь почти так же прочно забыта, как ее покойный отец, и стала, можно сказать, круглой сиротой.

Новая беременность матери довершила мое несчастье и окончательно отвлекла ее от заботы обо мне.

Она отдала меня на попечение привратницы замка и часто по целым неделям даже не видела меня и не справлялась о моем здоровье; что касается отчима, то вы и сами понимаете, что он отнюдь не старался напомнить ей о моем существовании.

Я рассказываю вам о своем детстве, потому что вы рассказали мне о своем.

У привратницы были две дочери моих лет, которым она отдавала почти все, что получала для меня в замке; она распоряжалась мною по своему усмотрению, и никто не требовал у нее отчета; женщина ее сословия должна была обладать уж очень высокой и благородной душой, чтобы обращаться со мной не хуже, чем с собственными детьми, и не оделять их тем вниманием, что мне перепадало. Госпоже де Трель (я говорю о своей бабушке которая жила в трех лье от нас и по-настоящему любила меня) и в голову не приходило, что обожаемое дитя, вчерашний кумир ее дочери, малютка Тервир совершенно заброшена. Но вот однажды бабушка, месяца два не видевшая меня, была приглашена своим зятем, маркизом д ..., на обед.

Когда она вышла из кареты, я сидела у ворот, прямо на земле, в очень неприглядном виде, неумытая и одетая в тряпье, возможно, с чужого плеча.

По грязному белью, стоптанным башмачкам и рваному платью никто не признал бы во мне дочку маркизы.

Поэтому госпожа де Трель скользнула по мне равнодушным взглядом; заметив в нескольких шагах от меня другую девочку, одетую красиво и опрятно и сидевшую на низком детском стульчике, бабушка спросила служанку, стоявшую тут же:

— Это, вероятно, мадемуазель де Тервир?

— Нет, сударыня,— отвечала девушка,— вон она сидит; такая крепышка!

И правда, несмотря на мой убогий наряд, разорванный чепчик и растрепанные волосы, вид у меня был свежий и здоровый; но зато можно сказать, что здоровье и было моим единственным украшением.

— Как! Это моя внучка? В таком виде! — вскричала госпожа де Трель, возмущенная и опечаленная жалким зрелищем, какое я собой представляла.— Следуйте за мной в замок; возьмите на руки ребенка, и пойдемте.

Служанка повиновалась, и мы направились прямо в апартаменты маркизы, которую застали в будуаре перед туалетом; вокруг хлопотали горничные, занятые ее прической.

— Дочь моя,— обратилась к ней госпожа де Трель,— меня хотят убедить, что этот ребенок — мадемуазель де Тервир, но я не верю: девочка одета в тряпье, на какое не польстились бы и нищие. Вероятно, это какая-нибудь несчастная сиротка, подобранная из милости вашей привратницей?

Матушка покраснела. Обвинение было слишком беспощадно; оно сурово обличало ее в том, что у нее нет сердца, что она обращается со мной хуже, чем самая злая мачеха; сначала она растерялась, потом рассердилась.

— Последние три дня мне очень нездоровится, и просто нет сил углядеть за прислугой,— сказала она.— Ступайте, пришлите ко мне эту негодяйку привратницу,— добавила она, обернувшись к служанке; в голосе ее слышалось больше досады на меня, чем гнева на ту, кого она назвала негодяйкой.

Оставшись с ней наедине, госпожа де Трель, вне себя от негодования на мою заброшенность, высказала дочери без околичностей, что у нее сердце разрывается от жалости к судьбе несчастного ребенка; она не могла удержаться от слез, описывая, в каком виде меня застала, и говорила, что трепещет, предвидя участь, несомненно ожидающую меня в будущем.

Моя бабушка была женщина вспыльчивая; никто лучше ее не разбирался в подобных делах, никто не мог бы говорить о них с большим волнением и большей искренностью.

Это была одна из тех женщин, которые не знают других радостей и забот, кроме семейных; они высоко чтут звание матери семейства и считают для себя честью выполнять свои обязанности, не чураясь самых утомительных и неприятных их сторон и даже любя их, отдыхая за новыми хлопотами от старых. Судите сами, могла ли бабушка, при таком складе характера, одобрить свою дочь?

Не знаю, какие выражения она употребляла в разговоре с моей матерью; но мы редко умеем быть полезными тем, кого слишком сильно любим. Быть может, бабушка вспылила, а ведь обидные упреки редко достигают цели; чувство обиды снимает с нас чувство вины; мать сочла обвинения госпожи де Трель несправедливыми. Конечно, меня не следовало так плохо одевать; но выяснилось, что привратница, смотревшая за мной, обычно одевала меня лучше; просто в это утро не успела еще мною заняться, из-за этого не стоило поднимать такой шум.

Как бы то ни было, госпожа де Трель потом сама рассказывала об этой ссоре некоторым знакомым (от них-то я про нее узнала) и говорила, что своим заступничеством только навредила мне, матушка с тех пор невзлюбила нас обеих — и ее и меня.

Три недели спустя маркиз, решивший увезти молодую жену в Париж, раньше чем ее беременность станет слишком заметной, получил какое-то известие, заставившее его ускорить отъезд. Поскольку собрались они очень поспешно и моя мать взяла с собой только одну горничную, было решено, что меня доставят через три дня остальные служанки, в более удобном экипаже,— и против этого нельзя было ничего возразить. Госпоже де Трель обещали, что накануне отъезда меня привезут к ней попрощаться, но, видя, что меня все нет, она уже решила послать в замок узнать, что помешало горничным исполнить обещанное, когда оттуда явилась привратница и сообщила, что я все еще нахожусь в замке, так как тяжело заболела, и служанки маркизы побоялись взять меня с собой и оставили на ее, привратницы, попечение, следуя приказу маркизы, решительно запрещавшему рисковать моим здоровьем, а меня пришлось уложить в постель из-за сильного насморка и кашля.

— И ребенка оставили на ваше попечение? — только и сказала госпожа де Трель; потом повернулась к ней спиной — и в тот же вечер перевезла меня к себе, совершенно здоровую: насморк и кашель, говорят, придумала моя мать, чтобы оставить меня в замке; она не сомневалась, что госпожа де Трель не покинет меня на привратницу и обязательно возьмет к себе. Обо всем этом, и не стесняясь в выражениях, моя бабушка написала в тот же вечер своей дочери.

«Вы так любили господина де Тервира, так горько оплакивали его,— писала она,— а теперь оскорбляете его память своим отношением к его ребенку! Ведь ваша дочь — единственный залог его любви, оставшейся у вас. И вы отказываетесь быть ей матерью. Пользуясь моим нежным участием к ней, вы избавили себя от всех хлопот; а когда меня не станет, будете, видимо, рассчитывать на жалость чужих людей?»

Мать моя, добившись своего, стерпела довольно кротко это обидное письмо и только написала в ответ, что вовсе не помышляет избавиться от меня, прислала для меня ворох белья и материи на платья и уверяла госпожу де Трель, что возьмет меня в Париж, как только разрешится от бремени.

Но все эти посулы имели одну лишь цель: выиграть время; во всяком случае, после родов она даже не упоминала о том, чтобы взять меня к себе. В письмах она избегала этой темы и все время жаловалась на слабое здоровье, говорила, что почти не встает с постели и не в состоянии ни о чем заботиться. «У меня нет даже сил думать»,— писала она.

Нетрудно понять, что при столь слабой голове и речи не могло быть о том, чтобы утомлять ее моим присутствием: к счастью, по мере того как охладевало сердце моей матери, сердце бабушки наполнялось горячей любовью.

В конце концов мать совсем забыла о моем существовании; писала она очень редко, да и в этих письмах не упоминала обо мне, потом совсем замолчала, перестала посылать мне подарки, и года через два окончательно вычеркнула меня из памяти, как будто меня и вовсе не было на свете.

Таким образом, я не была нужна никому, кроме госпожи де Трель; ее любовь была единственным моим достоянием на земле. Забытая самыми близкими людьми, неизвестная родным из других мест, стеснявшая двух своих теток, с которыми я жила в одном доме, и даже ненавистная им — я разумею дочерей госпожи де Трель, которые ревновали ее ко мне и с трудом меня выносили... Не удивительно, что никому не было никакого дела до сироты, находившейся в таком положении и как бы погребенной в деревенской глуши.

Так миновали мои детские годы; не буду больше к ним возвращаться; мне шел уже тринадцатый год.

К этому времени обе мои тетки, хотя отнюдь не блистали красотой и еще менее душевной добротою и умом, вышли, однако, замуж за мелкопоместных дворян, во всех отношениях под стать своим невестам; жили эти господа ни богато, ни бедно, а женившись, получили в приданое так называемые доли, состоящие из нескольких виноградников, лугов и других угодий. И вот я осталась в доме одна с госпожой де Трель; ее старший сын, женившись, жил в пятнадцати лье от нас, а младший состоял адъютантом при герцоге де ..., своем полковом командире, почти неотлучно находился при нем и лишь изредка наезжал домой.

Но что же думала обо всем этом моя мать? Ровным счетом ничего. Мы не знали о ней, она не знала о нас. Конечно, я иногда спрашивала, где матушка, как она живет, не собирается ли приехать к нам, но вопросы эти задавала как бы мимоходом, чисто по-детски, без всякой настойчивости, и госпожа де Трель отделывалась односложными ответами; я же совсем не задумывалась над тем, какую судьбу готовила мне моя мать.

Но пришло время, и приоткрылась завеса, скрывавшая от меня истину. Госпожа де Трель, достигшая уже весьма преклонных лет, заболела, затем немного оправилась, но не совсем, а через полтора месяца снова слегла и уже больше не встала.

Ее состояние меня испугало, я как-то сразу повзрослела; пропала моя беспечность и детское легкомыслие, с коим я еще не совсем рассталась. Словом, я почувствовала беспокойство, начала задумываться, и первые же мои мысли были полны печали и заботы.

Иногда я плакала от какой-то смутной тревоги, я видела, что слуги не уделяют госпоже де Трель должного внимания, словно она уже мертва. Напрасно я их корила, умоляла быть с ней поуслужливей, они не обращали на меня никакого внимания, а я не смела настаивать, возмутиться и требовать повиновения, как раньше; сама не зная почему, я потеряла всякую уверенность в себе.

Обе мои тетки изредка навещали нас, оставались обедать, но ни разу не сказали мне ласкового слова, не обратили внимания на мои слезы, не попытались успокоить; если они и говорили со мной, то сухим и рассеянным тоном.

Госпожа де Трель, несмотря на свое состояние, замечала это; она огорчалась и выговаривала им, но так легко, так осторожно, что мне становилось больно за нее: прежде она не стеснялась выражать свои чувства. Она будто хотела их задобрить, расположить в мою пользу; и меня это страшило, как дурное предзнаменование, как угроза надвигающейся беды, неотвратимого несчастья. Тогда я еще не умела так рассуждать обо всем этом, как сейчас, рассказывая вам свое прошлое; но я испытывала смутный страх и превратилась в молчаливое, запуганное и робкое создание. Вы ведь знаете, что чувство опережает рассудок, к тому же мне отчасти открывало глаза поведение госпожи де Трель, когда дочери ее уезжали.

Она подзывала меня к себе, брала меня за руки и говорила со мной как-то особенно ласково, точно хотела меня успокоить, разогнать мои страхи, подбодрить меня, вырвать из пугливого оцепенения, в которое я погрузилась.

За несколько дней до того бабушка пригласила соседку по имению, близкую свою подругу, чтобы поговорить с глазу на глаз. Рядом с комнатой бабушки был небольшой будуар; руководимая каким-то неясным любопытством, полным нежного участия и тревоги, я спряталась в нем, чтобы подслушать их разговор.

— Судьба девочки меня беспокоит,— говорила госпожа де Трель,— ради нее я хотела бы прожить подольше, но все мы в руках господа, покровителя сирот.

Затем она добавила:

— Удалось вам переговорить с господином Вийо? (Это был богатый и почтенный житель соседнего городка, бывший фермер моего покойного деда, господина де Тервира, тридцать лет арендовавший у него землю и на этом составивший себе состояние.)

— Я заходила к нему сегодня утром,— отвечала та,— он говорил, что должен уехать в город на день или на два, но обещал сделать все, как вы желаете, а лишь только вернется из города, придет уведомить вас об этом лично. Не тревожьтесь, дорогая. Мадемуазель де Тервир все же не сирота, как вам кажется. Будем ждать лучшего от ее матери. Правда, она пренебрегла своими материнскими обязанностями; но ведь она совсем не знает своей дочери, а когда ее увидит, непременно полюбит.

Хотя они говорили очень тихо, я все слышала, и слово «сирота» сначала ужасно поразило меня: почему я сирота, если у меня есть мать и о ней только что шла речь? Но слова бабушкиной подруги пролили на многое свет; я поняла, что моя мать, которую я даже не знала, не хочет позаботиться о судьбе своей дочери; я впервые поняла, что ей нет до меня дела, и залилась горькими слезами: эта новость сразила меня, хотя я была еще совсем ребенком.

Через шесть дней после этого разговора госпоже де Трель вдруг стало совсем худо; послали слугу за ее дочерьми, но когда они прибыли, мать их уже была мертва.

Ее старший сын, живший в пятнадцати лье от нас, в имении жены, уехал вместе с нею в Париж по какому-то делу, а младший находился со своим полком не помню уж в какой провинции. Таким образом, из всей семьи у смертного одра госпожи де Трель оказались только две ее дочери, в чьих руках была теперь моя судьба. Они пробыли в доме четыре или пять дней, отчасти чтобы отдать последний долг матери, отчасти чтобы распорядиться ее имуществом в отсутствие братьев. Кажется, была сделана какая- то опись; во всяком случае, приезжали судейские. Госпожа де Трель оставила завещание; надо было исполнить некоторые мелкие завещательные распоряжения, но обе тетки заявили о своих преимущественных правах на наследство.

Постарайтесь вообразить, какая неистовая борьба закипела между обеими сестрами, которые то ссорились друг с другом, то объединялись против стряпчего, получившего из Парижа доверенность от их старшего брата, как только тот узнал о болезни матери.

Вообразите себе, наконец, вихрь скупости и жажды обогащения, скандальные перебранки и недостойную суетню, охватившую этих потерявших стыд дочерей, которые не оплакивают мать, а стремятся поскорее завладеть ее имуществом. Вот что творилось в нашем доме, когда тетки мои узнали, что госпожа де Трель оставила мне брильянт стоимостью в две тысячи франков — подарок одной из ее умерших подруг. Теткам пришлось вручить его духовнику матери, из рук которого я и должна была его получить. Этот брильянт приводил их в ярость, они не могли меня видеть.

— Как! Возможно ли, что матушка любила нас меньше, чем эту девчонку? — возмущались они.— Не странно ли, что люди, руководившие ее совестью, не потрудились вразумить ее, внушить ей чувства, более согласные с естественными движениями души и с законом?

Легко понять, что «эта девчонка» старалась не попадаться им на глаза. Никогда не забуду четырех дней, проведенных рядом с моими тетками. Глаза мои не высыхали ни на минуту.

Поверите ли, Марианна, что до сих пор я не могу без содрогания вспомнить этот унылый дом, где никто со мной не считался, где я была такой одинокой среди множества людей, где видела одни лишь враждебные или равнодушные лица, совсем чужие, будто я никогда и не знала их. Такими они мне казались. Вообразите себе дальнюю каморку, куда меня поместили, где я пряталась от грубости и озлобления моих теток, откуда я не выходила из страха попасться им на глаза и дрожала при одном звуке их голоса.

Мне казалось, что я завишу от настроения и прихоти каждого. Не было слуги в доме, к которому я бы не чувствовала благодарности, если он не презирал и не отталкивал меня. Вы лучше, чем кто-либо, поймете, Марианна как я страдала; ведь я была не подготовлена к таким испытаниям, я понятия не имела о том, что называют духовной пыткой, я только что вышла из объятий любящей бабушки, разнежившей мое сердце своею лаской.

Я не испытывала тех бурных приступов горя, которые заставляют нас безумствовать, ввергают в неистовство, при которых у нас еще есть достаточно сил, чтобы отчаиваться; нет, мне было гораздо хуже: я впала в глубокое уныние, леденящее, старящее, мертвящее душу. Меня сковал ужас от того, что я ничья; с такими родственниками, как мои, чувствуешь себя совершенно уничтоженной, несуществующей.

Но вот все это кончилось. Спорить было уже не о чем, и на четвертый день после смерти госпожи де Трель тетки решили, что пора ехать домой; за ними явились их мужья.

Старый виноградарь, бывший слуга, женившийся на одной из девушек госпожи де Трель и живший с семьей на заднем дворе, был назначен привратником дома до снятия печатей.

Он-то и вспомнил, что я сижу в одной из дальних комнат.

— Вам нельзя здесь оставаться,— сказал он мне,— дом скоро опечатают. Пойдемте в столовую, там все завтракают.

Пришлось мне скрепя сердце пойти за ним; я не знала что меня ждет. Дрожа от страха, низко опустив голову, вошла я в столовую. Лицо мое побледнело и осунулось, платье было измято — я уже две ночи не раздевалась, потому что у меня не было на это сил, никто не заходил ко мне вечером посмотреть, что я делаю.

Я не решалась поднять глаза и взглянуть на ужасных сестер; я была в их власти, совершенно беззащитная, и еще ни разу со дня смерти госпожи де Трель не чувствовала себя такой осиротевшей, как в ту минуту, когда очутилась перед ее дочерьми.

— Да, кстати,— сказала младшая, заметив меня в дверях,— мы еще не подумали об этой девочке. Как с ней быть, сестра? Говорю откровенно: я не могу взять ее к себе; у меня гостит сейчас невестка с детьми, я и так совсем захлопоталась.

— И у меня дел достаточно,— отозвалась старшая.— Мы перестраиваем дом, половину уже снесли; куда я ее дену?

— Что ж,— снова сказала младшая,— ничего не поделаешь. Оставим ее у этого доброго старичка (она имела в виду привратника), жена его позаботится о ней; он подержит девочку у себя, пока не получит ответ от ее матери; мы ей напишем. Надо полагать, она пришлет денег, хотя до сих пор от нее не получено ни гроша; пусть сама распорядится судьбой дочери, как найдет нужным. Я не вижу другого выхода, поскольку мы не можем ее взять к себе, а других родственников здесь больше нет. Я не склонна идти по стопам нашей матери, которой маркиза, при всей знатности и всем своем богатстве, не постеснялась подкинуть свою дочь на целых десять лет; и в довершение всего матушка завещала этому подкидышу тысячу экю! (Имелся в виду брильянт.)

Судите сами об этих женщинах, Марианна. Можно ли было, да еще в моем присутствии, отмахиваться от меня более оскорбительно, обсуждать мое положение более бесчеловечно и показывать его мне без всякого снисхождения к моим летам?

От этих речей у меня помутился ум; мне отказывали в приюте; меня попрекали тем, что госпожа де Трель взяла меня на свое попечение; мне предлагали жалкое пристанище на задворках того самого дома, где я была так счастлива, где меня лелеяла госпожа де Трель, моя бабушка, чей образ будет все время стоять перед моим взором, и я тщетно буду вопрошать: «Где она?». Наконец, эти вскользь брошенные слова о том, что моя мать совсем равнодушна к моей судьбе,— все это так потрясло меня, что я вскрикнула: «Боже, помоги мне!» — и залилась слезами.

Пока сестры обсуждали, куда меня девать, в столовую вошел господин Вийо, бывший фермер моего дедушки Тервира, которому госпожа де Трель написала перед смертью. Я его знала, он часто закупал у нас зерно; он сразу отыскал меня глазами и так приветливо посмотрел, что я, не успев ни о чем подумать, бросилась к нему за защитой.

— Ах, господин Вийо, вы были нашим другом! Возьмите меня к себе на несколько дней! — воскликнула я.— Вспомните госпожу де Трель! Не оставляйте меня здесь, умоляю вас!

— Господь с вами, барышня, я за этим и приехал: меня просила об этом госпожа де Трель в своем последнем письме. Вот оно, я получил его только сегодня, вернувшись из города,— сказал он.— Вот ее письмо. Сейчас же отвезу вас к нам в деревню, если дамы не возражают; я почту за честь оказать вам эту маленькую услугу, потому что многим обязан покойному господину де Тервиру, моему доброму хозяину и вашему деду, которого мы с женой горько оплакиваем и за кого и по сие время каждодневно возносим молитвы господу богу. Мы счастливы будем принять вас у себя на ферме; считайте себя в нашем доме хозяйкой, как оно и есть по справедливости.

— Прекрасно! — отозвалась одна из моих теток.— Не правда ли, сестра? Она будет жить у почтенных людей, которым вполне можно ее доверить. Да, да, господин Вийо, увезите барышню с собой, а я сегодня же напишу ее матери о вашей любезной готовности, пусть оплатит все издержки и поскорее возьмет ее, чтобы не утруждать вас излишними хлопотами.

— Что вы, сударыня,— ответил этот благородный человек,— я вовсе не думаю об оплате, не в оплате дело. Что до хлопот, то никаких хлопот не будет, жена моя домоседка, у нас пустует хорошая комнатка, мы ее держим на тот случай, если приедет зять. Но он может переночевать и в другом месте. Он мне только зять, а молодая барышня будет хозяйкой нашего дома, пока ее не затребует мамаша.

Я подошла к господину Вийо и стала горячо благодарить его за добрые слова, а он, в свою очередь, отвесил мне поклон, по которому сразу можно было признать дедушкиного арендатора.

— Значит, дело решено,— вставила свое слово младшая.— Прощайте, господин Вийо, сейчас сверху снесут сундучок молодой барышни; уже становится поздно, кареты поданы, нам надо уезжать. Тервир (это относилось ко мне), напишите завтра же вашей матушке; мы навестим вас в скором времени, слышите? Будьте же благоразумны, милая; господин Вийо, мы поручаем ее вам.

Потом они со всеми распрощались, вышли во двор, уселись каждая в свою карету и уехали, даже не поцеловав меня.

В словах, сказанных младшей сестрой, излился весь запас их добрых чувств ко мне: старшая решила, что этого хватит на них обеих, и ничего от себя не добавила.

Я вздохнула свободнее, когда они исчезли из виду, одной печалью стало меньше. Какой-то крестьянин взвалил на плечи мой сундучок, и мы с господином Вийо пошли следом за ним.

Нет, Марианна, хоть я уже испытала много горя, но ничто не могло сравниться с острой болью, какую я почувствовала в ту минуту.

Как это получается, что мы, столь ограниченные во всем, можем лишь страдать безгранично? Еще вчера я не жила, а умирала в этом доме; и что же? Теперь, когда я уходила оттуда, мое сердце разрывалось на части, мне казалось, что я оставляю в этом доме свою душу. Я чувствовала, что с каждым шагом меня покидает частица жизни; я не дышала, а вздыхала; а ведь я была так молода! Но четыре таких дня, какие пережила я, многому могут научить — они стоят годов.

— Барышня,— уговаривал меня фермер (он и сам чуть не плакал),— полно вам убиваться, не оглядывайтесь, лучше пойдемте быстрее. Ваша бабушка любила вас; вы будете все равно что у нее.

Так он говорил и старался увести меня подальше; но я все оглядывалась, пока не скрылся вдали этот несчастный дом, в котором я не могла жить и с которым не могла расстаться.

Наконец мы пришли в деревню, и вот я в доме господина Вийо и его жены, которой до сих пор совсем не знала. Она встретила меня ласково, а я так нуждалась тогда в ласке! У нее я не чувствовала себя чужой. Люди с добрым сердцем сразу становятся нам близки, кем бы они ни были; мы чувствуем, что это наши друзья, а друзей можно иметь во всяком сословии.

Таков был оказанный мне прием, и мне сразу стало легче, потому что их дружелюбие рассеяло то оцепенение и страх, ту душевную подавленность, в которой я находилась все последнее время; здесь я, по крайней мере, не боялась плакать и вздыхать.

Тетки заставляли меня таить свое горе про себя, а у добрых и заботливых людей, приютивших меня, я могла дать ему волю; оно стало легче и спокойнее, и мало-помалу совсем утихло; в душе моей осталась лишь умиленная память о госпоже де Трель, которая не стерлась и по сей день.

Я написала матери; все были уверены, что я пробуду у четы Вийо не больше десяти или двенадцати дней. Ничуть не бывало; мать приказала мне в нескольких строках оставаться у них, под тем предлогом, будто они с мужем уезжают в путешествие и лишь на обратном пути захватят меня с собой в Париж.

Но путешествие это откладывалось с месяца на месяц, потом его вообще отменили, и в конце концов маркиза заявила без обиняков, что не может сказать, когда приедет за мной, но постарается устроить так, чтобы меня кто-нибудь привез в Париж; однако и это ни к чему не привело, хотя я беспрестанно докучала ей письмами, на которые не получала ответа; наконец я сама устала писать и осталась у фермера, такая заброшенная, как будто у меня вовсе не было никакой родни. Лишь изредка мать высылала мне немного денег на одежду да плату за мое содержание,— но несмотря на ее крайнюю скудость, мои благородные друзья продолжали любить меня и оказывать мне знаки уважения.

О тетушках моих не буду говорить, я видела их не больше двух раз в году.

У меня было несколько подружек в городке и его окрестностях — девочки-соседки, с которыми я часто играла, или же дочери живших в нашей округе дворян — их матери иногда приглашали меня в свое имение к обеду, если Вийо надо было зайти в замок по делу и он мог потом увезти меня домой.

Барышни (я имею в виду дворянских дочек) обращались со мной как равные, звали просто Тервир, были со мной на «ты» и немного гордились этой фамильярностью, помня, что мать моя носит титул маркизы.

Городские же девицы на это не отваживались, хоть и было им досадно, но, чтобы не уронить себя, прибегали к разным уловкам: старались не называть меня по имени, а говорили «милочка» или «душечка». Я упоминаю об этом между прочим, чтобы вас позабавить.

Так я и жила лет до семнадцати.

Недалеко от городка, примерно в четверти лье от нас, находился замок, где я бывала довольно часто. Принадлежал он вдове одного дворянина, умершего лет десять или двенадцать тому назад. Эта дама была когда-то одной из ближайших подруг моей матери; я слышала, что они почти одновременно вышли замуж и изредка переписывались.

Это была женщина лет сорока, красивая и моложавая на вид и казавшаяся добродушной благодаря свежему цвету лица и приятной полноте. Правильный, по-видимости безупречный образ жизни, знакомства среди самых влиятельных святош нашей провинции, в соединении с красотой снискали ей почет и уважение всей округи, тем более что женщина красивая и набожная являет собой более назидательный образец благонравия, чем какая- нибудь неприметная особа или дурнушка, ибо ей куда труднее устоять перед соблазнами.

Правда, было в городке несколько человек, не питавших особого доверия к великому благочестию, какое ей приписывалось.

Так, было замечено, что среди глубоко верующих людей, посещавших ее замок,— светских или духовных лиц, священников или аббатов,— всегда можно было встретить нескольких молодых и красивых мужчин. Нужно сказать, что у вдовы были большие, полные неги глаза; одевалась она хоть и просто и как будто скромно, но весьма кокетливо, все это настораживало вышеупомянутых недоверчивых людей; но они остерегались высказывать свои сомнения вслух из боязни прослыть злыми языками, для которых нет ничего святого.

Вдовушка эта сообщила моей матери, что я часто бываю у нее, и действительно, меня подкупали ее мягкие, обходительные манеры.

Вы помните, конечно, что у меня не было никакого состояния. Именно поэтому моя мать решительно не знала, что со мной делать, и считала нежелательным мой приезд в Париж, где я не могла бы ни держать себя, как девица из лучшего общества, ни вести жизнь, подобающую дочери знатной и светской дамы; и вот она написала своей бывшей подруге, что была бы весьма ей признательна, если бы та склонила меня к мысли постричься в монахини. Вдова тотчас принялась за дело.

Она воззвала ко всей своей праведной братии, чтобы ей помогли в столь богоугодном деле; она удвоила свою любезность и всячески старалась улестить меня. Само собой понятно, что пострижение молоденькой и, по общему признанию, красивой девушки принесло бы ей немалую честь, если бы та прямо из ее рук поступила в монастырь.

Она почти ежедневно оставляла меня ужинать и даже ночевать в своем замке; она не могла и дня прожить без меня. Господин и госпожа Вийо были в восхищении от этой дружбы, они одобряли меня и еще больше за это уважали; все вокруг были того же мнения; я и сама поддавалась на бесконечные похвалы, мне льстило всеобщее одобрение; благочестие мое росло с каждым днем, а выражение лица становилось все более строгим.

Моя приятельница приобщала меня ко всем своим религиозным упражнениям, проводила со мной часы за чтением священных книг, водила с собой в церковь на все проповеди; часто я просиживала, как и она, час или два в сосредоточенном и благостном безмолвии в глубине исповедальни, полагая, что лучший способ добиться внутренней сосредоточенности — это усердно подражать позе и выражению лица моей благодетельницы.

Она сумела вовлечь меня в мир подобных забот и занятий постепенно и вкрадчиво.

— Сестра во Христе,— часто говорила эта дама, она и ее друзья только так меня и называли,— нельзя без волнения видеть благочестие такой девушки, как вы! Глядя на вас, хочется вознести хвалу господу и еще сильнее любить его.

— О да,— подхватывали ее друзья,— умилительная любовь к господу, свидетелями коей мы сподобились стать,— несомненно, знак божьей милости не только к мадемуазель Тервир, но и ко всем нам. Неспроста молодая и прелестная особа проникнута столь глубоким благочестием,— говорили они.— На этом дело не может остановиться, господь судил вам более высокое предназначение, он требует вас к себе целиком, это всякому ясно. Человечество нуждается в великих примерах, и вам, быть может, суждено явить миру сей пример торжества благодати божьей.

Эти воодушевляющие речи они подкрепляли вниманием поистине почтительным, делали вид, будто изумлены моей святостью, восторженно закатывали глаза; я была у них особой значительной и достопочтенной, с которой следует считаться. Во всяком возрасте, а особенно в столь юном, приятно чувствовать уважение окружающих. С самых ранних лет мы любим поклонение! И вдова надеялась, что таким незаметным путем она приведет меня к желанной цели.

Неподалеку от ее дома находился женский монастырь, и мы не реже чем раз или два в неделю посещали эту обитель.

Одна из инокинь состояла в родстве с вдовой; та посвятила ее в свои планы, и монахиня стала ей помогать с поистине монашеской изворотливостью и недостойным рвением. Я сказала «недостойным» — и не оговорилась: я считаю, что нет ничего более опрометчивого и даже непростительного, как прибегать ко всяким приманкам, чтобы обмануть молодую девушку и внушить ей желание стать монахиней. Такое поведение бесчестно; следовало бы, напротив, преувеличить опасности, подстерегающие ее в случае пострига, вместо того, чтобы скрывать их или делать вид, будто их вовсе не существует.

Как бы то ни было, родственница моей вдовы делала все возможное, чтобы меня очаровать, и это ей удавалось; я полюбила ее всей душой, для меня было праздником видеть ее; вы не представляете себе, как заманчива дружба монахини, как сильно ее влияние на молоденькую девушку, которая еще ничего не видела и не имеет никакого опыта. Монахиню любишь не так, как обыкновенную подругу в миру; невинная привязанность перерастает в своего рода страсть; нет сомнения, что и одежда наша, так отличающая нас от других женщин, и весь наш спокойный, умиротворенный облик немало этому способствуют; много значит и кажущийся покой, царящий в монастырях, благодаря чему они представляются нам убежищем от всех бед и треволнений; и, наконец, отрадное действие на молодую и неопытную душу производит даже наша обычная молчаливость.

Я останавливаюсь на всех этих подробностях ради вас, Марианна, я хочу, чтобы вы хорошенько разобрались в своих чувствах; очень важно знать, не вызвано ли ваше намерение уйти от мира именно этими маленькими обольщениями, которые очень скоро потеряют свою прелесть.

Они-то главным образом и пленяли меня, когда я бывала в монастыре; надо было видеть, как эта монахиня пожимала мои руки, с каким умилением она говорила и смотрела на меня. К ней присоединялись еще две или три невесты Христовы, столь же ласковые, как она. Они называли меня самыми нежными именами; меня восхищали их манеры — простые и полные благочестия; я уходила от них с миром в душе, с умилением вспоминая добрых сестер и всю их обитель.

— Боже! Как не позавидовать их счастью! — восклицала вдова, когда мы вдвоем возвращались в ее замок.— Зачем я не постриглась в монахини! Мы оставили их в тиши уединения, а сами снова должны окунуться в тревогу и суету мирской жизни.

Я полностью разделяла эти мысли; состояние моей души было таково, что еще две-три такие прогулки в монастырь — и я бы окончательно решилась; но непредвиденная случайность произвела во мне полный переворот.

Вдове нездоровилось, и мы уже целую неделю не были в монастыре; но мне захотелось провести там часа два, и я упросила вдову отпустить меня одну с горничной. Я должна была вернуть ее родственнице, монахине, книгу. Войдя в приемную, я попросила вызвать ее, но мне ответили, что у нее приступ ревматизма и она лежит в постели. Она сообщила мне об этом через другую сестру, обычно выходившую вместе с ней ко мне в приемную.

Это была девушка лет двадцати пяти — двадцати шести, рослая, с чертами выразительными и даже красивыми; правда, она выглядела менее веселой или, если угодно, более серьезной, чем остальные; на ее лице почти всегда была написана печаль, казалось присущая ее чертам, не мешавшая ей, однако, быть очень привлекательной, благодаря нежному и кроткому выражению глаз. Я так и вижу перед собой эти прекрасные глаза. Она обычно молчала и только слушала общий разговор, когда мы собирались все вместе в приемной; одна из всех она не давала мне ласковых прозвищ, а просто говорила «мадемуазель», но от этого не казалась менее любезной, чем остальные.

В этот день лицо ее было еще печальней, чем обычно; не допуская мысли, что монахини могут грустить, я подумала, что ей нездоровится.

— Не больны ли вы? — спросила я.— Вы сегодня немного бледны.

— Очень может быть,— отвечала она,— я плохо спала ночью, но ничего, это пройдет. Если желаете, я вызову к вам кого-нибудь из монахинь?

— Нет,— возразила я,— в моем распоряжении только час времени, я предпочитаю провести его с вами; скоро я смогу проводить все время с нашими милыми сестрами, и мне не придется то и дело покидать их.

— Как это не придется покидать? — спросила она.— Неужели вы хотите принять обет?

— Я уже почти решилась,— сказала я.— Завтра же напишу об этом своей матушке. Я давно завидую вашему счастью и хочу быть такой же счастливой, как вы.

Я просунула руку через решетку, чтобы пожать ее руку, которую она мне протянула молча, не дав иного ответа на мои слова; но я заметила, что на глазах ее выступили слезы, и она опустила голову, видимо желая скрыть их от меня.

Я была так поражена, что несколько мгновений не могла выговорить ни слова.

— Что с вами? — воскликнула я наконец, удивленно глядя на нее.— Мне кажется, вы плачете? Значит, я заблуждаюсь, считая вашу жизнь счастливой?

При слове «счастливой» слезы покатились по ее щекам; я тоже заплакала, хоть еще не знала причины ее горя.

Наконец, несколько раз тяжело вздохнув,— казалось, она хотела, но не могла сдержать эти вздохи,— она ответила:

— О, мадемуазель, умоляю вас, не рассказывайте никому о том, что видели, пусть никто не узнает о моих слезах; я не могла сдержать их; если хотите, я скажу вам, что со мной происходит, может быть, это принесет вам пользу, откроет вам глаза на многое.

Она остановилась, чтобы вытереть слезы.

— Говорите же,— сказала я, тоже вытирая глаза,— ничего не скрывайте от меня, дорогая,— ваше горе все равно что мое собственное, доверие ваше я считаю благодеянием и никогда его не забуду.

— Вы хотите постричься в монахини? — сказала она.— Ласки сестер, их радушие, их беседы, а также, сколько могу судить, влияние госпожи де Сент-Эрмьер (так звали вдову) — все склоняет вас к этому; и вот вы хотите принять обет, полагая, что имеете к этому призвание; вы даже не отдаете себе отчета, что не заметили бы в себе такого призвания, если бы не усилия окружающих. Но будьте осторожны! Если вы действительно призваны, вас удовлетворит спокойная и размеренная монастырская жизнь; но не доверяйте своему теперешнему увлечению: об этом трудно судить заранее, предупреждаю вас; быть может, ваша склонность исчезнет вместе с обстоятельствами, которые ее породили; все это может измениться. Я не в силах объяснить вам, какие несчастья ожидают девушку ваших лет, если она ошибется в своем призвании, и как ужасны последствия подобной ошибки. Вам кажется, что все здесь — благодать и благоволение; и действительно, в монашеской жизни есть свои приятные стороны, но это приятности особого рода, не каждый создан, чтобы довольствоваться ими. У нас есть и свои горести, неизвестные миру, и для того чтобы их переносить, также требуется призвание. Есть натуры, способные в миру противостоять величайшим несчастиям; но заточи их в монастырь — и они не в состоянии будут выполнять даже самые простые иноческие обязанности. У всякого свои силы, те, что требуются от монахини, даны не каждому, хотя на первый взгляд тут нет ничего особенного; все это я знаю по собственному опыту. Я поступила в монастырь, когда мне было столько лет, сколько вам теперь; меня ловко подготовили к этому, так же как теперь готовят вас, я, как и вы, познакомилась с одной монахиней и привязалась к ней, вернее, не к ней одной: все меня ласкали, я всех любила и не могла без боли расстаться с ними. Я была младшей в семье, и родные всячески потворствовали моему влечению; я воображала, что войти в круг этих добрых святых девушек, так сильно любивших меня,— предел человеческого счастья; выходило, что моя любовь к ним уже была высочайшей добродетелью, в их обществе бог казался таким милосердным, и так сладко было служить ему в кругу милых сестер, в мире и любви! Увы, мадемуазель, все это — одно ребячество! Совсем не бога искала я в сем убежище; нет, просто мне хотелось всегда быть любимой баловницей славных сестер-монахинь и самой любить и баловать их: вот что привлекало мою детскую душу, а вовсе не призвание к монашеству. Никто не сжалился надо мной, никто не предостерег от ошибки, а когда я поняла свое заблуждение, было уже поздно. Правда, к концу послушничества на меня часто находили приступы тоски и отвращения, но меня уверяли, что это ничего, что это дьявольское искушение, меня все еще продолжали ласкать и нежить. В юные годы у нас нет сил, чтобы противостоять всем: я дала себя уговорить — отчасти из послушания, отчасти по доверчивости натуры. Наступил день моего пострижения, я не противилась, я исполнила все, что мне приказывали; от волнения в голове моей не осталось ни одной мысли; мою судьбу решили другие; я была не более чем зрительницей на этой церемонии — и в каком-то оцепенении навеки связала себя монашеским обетом.

Монахиня снова заплакала; рыдания душили ее, я едва расслышала последние слова.

Как видите, сначала ее слезы растрогали меня; но теперь я испугалась. Обстоятельства, которые привели ее в монастырь, так походили на мое теперешнее положение! Одинаковые следствия порождались теми же причинами, и история так напоминала мою собственную, что я содрогнулась при мысли о грозящей,— вернее, грозившей мне опасности. Ибо в этот самый миг монастырь и его обитательницы разом утратили в моих глазах всякую прелесть, мои чувства сразу охладели и к ним, и к их приманкам.

Подумав немного над тем, что услышала, я сказала продолжавшей плакать монахине.

— Ах, сударыня, сколько мыслей пробудили во мне ваши речи! Как много такого, о чем я и понятия не имела!

— Увы! — отвечала она,— Я уже просила вас и еще раз повторяю свою просьбу: не рассказывайте никому о нашем разговоре; я и теперь достойна сожаления, но мне станет несравненно хуже, если вы проговоритесь.

— Ради бога, разве это мыслимо? — отвечала я.— Неужели я могу обмануть ваше доверие, ведь вам я обязана, быть может, счастьем и покоем всей жизни; к сожалению, я не могу отплатить вам такой же услугой, хотя сочувствую вам от всей души и вместе с вами проливаю слезы,—добавила я с таким нежным участием, что она без утайки открыла мне свое сердце.

— Увы, вы еще не все знаете; страданиям моим нет предела! — воскликнула она, прижавшись лицом к моей руке, протянутой к ней сквозь решетку, и орошая ее слезами.

— Дорогой друг,— воскликнула я,— расскажите мне обо всем! Облегчите свое сердце, поделитесь со мной своим горем; я вас люблю и буду плакать вместе с вами.

— Хорошо: я верю вам,— сказала она,— мне нужна помощь; помогите мне; одна я не в силах с собой бороться.

С этими словами она вынула из-за корсажа запечатанное письмо, но без адреса, и дрожащей рукой протянула его мне.

— Раз вам жаль меня, избавьте меня от этого, умоляю,— сказала она.— Возьмите эту злосчастную записку, мое мучение; спасите меня от неминуемого несчастья. Я не хочу ее больше видеть. Уже два часа она у меня, и я не могу ни жить, ни дышать.

— Но письмо не распечатано; вы не прочитали его? — спросила я.

— Нет,— ответила она,— тысячу раз меня брало искушение распечатать его, тысячу раз я готова была надорвать конверт; еще немного, и я бы не устояла, я бы распечатала его. Наверно, я прочла бы это письмо, не явись вы, на мое счастье. На мое счастье! Ах, я совсем не испытываю счастья, отдавая его вам. Я даже не верю, что это счастье. Письмо у вас, и я уже жалею об этом; еще немного, и я попрошу вернуть его. Но не слушайте меня; а если вы прочтете эту записку,— я вам разрешаю, ибо ничего не хочу от вас скрывать,— ни за что не рассказывайте мне ее содержания, слышите? Ни за что. Я догадываюсь, что там написано; а если бы знала наверняка, то говорю откровенно: я за себя не ручаюсь

— Но скажите, от кого оно? — спросила я, заразившись ее волнением.

— От моего смертельного врага; от того, кто сильнее меня, сильнее моей веры, сильней моего разума, от человека, который меня любит; он потерял рассудок, хочет и меня свести с ума — и в этом он достаточно успел. Вы должны поговорить с ним: его зовут.

И она тут же, в крайнем волнении, сказала его имя.

Вообразите, как я удивилась, когда она назвала одного молодого человека, с которым я почти ежедневно встречалась у госпожи де Сент-Эрмьер. Это был молодой аббат, лет двадцати семи; он не получил еще сана, но пользовался небольшим бенефицием, слыл чрезвычайно благочестивым человеком и держал себя так, словно в самом деле был человеком добродетельным; я и сама почитала его образцом благонравия! Услышав это имя, я невольно вскрикнула от удивления.

— Я знаю,— продолжала монахиня,— что вы с ним часто встречаетесь. Мы с ним состоим в дальнем родстве. Он посещал меня в монастыре, обманывая насчет цели своих визитов; возможно, он обманывался и сам. Теперь он говорит, что полюбил меня, сам того не зная; возможно, моя слабость началась с той минуты, когда я узнала об этой любви. С тех пор он меня преследует, а я с этим мирюсь. Покажите ему это письмо, скажите, что я его не читала, что я больше не хочу его видеть и прошу оставить меня в покое; пусть пожалеет меня и себя; скажите ему, что бог его накажет: небо пока еще хранит меня, но он может, на свое горе, оказаться сильнее неба, если будет продолжать эти преследования; скажите ему, что он бы содрогнулся, если бы узнал, в каком я состоянии. Если я снова увижу его, то не отвечаю ни за что: я убегу к нему из монастыря, я наложу на себя руки, я могу сделать все, что угодно. То, что нас ждет, ужасно, у наших ног разверзлась бездна, и мы оба погибнем безвозвратно.

Все это она говорила, обливаясь слезами, глаза ее блуждали, лицо исказилось, я смотрела на нее с ужасом Мы обе довольно долго молчали. Я первая собралась с мыслями и сказала, не пытаясь сдержать слезы.

— Успокойтесь, дорогая; вы родились с душою нежной и добродетельной, не бойтесь ничего, господь не покинет вас; вы принадлежите господу, и цель его — лишь вразумить вас. Скоро вы сможете сопоставить счастье божественной любви с жалкими радостями любви к слабому, развращенному человеку, который непременно, рано или поздно, окажется неблагодарным и, без всякого сомнения, неверным; он завладел вашим сердцем, чтобы обмануть его, и отдал вам свое только затем, чтобы вас погубить. Да вы и сами это знаете, я лишь повторяю ваши слова; все это — преходящее заблуждение, оно рассеется, как дым, вы выйдете из этого испытания более сильной и более просветленной и будете радоваться, что ушли от мира.

Тут зазвонил колокол, призывавший монахинь на молитву.

— Приходите ко мне еще,— сказала она едва слышно и ушла.

Я долго одна сидела в приемной. То, что я услышала, ошеломило меня. Я была так поражена неожиданностью, столько новых мыслей нахлынуло на меня, что я совсем забыла, где нахожусь, и не трогалась с места.

Между тем стало темнеть; я заметила это как бы сквозь туман и пошла искать горничную, которая привела меня. Она уже ждала меня, и мы отправились в путь.

Итак, я совершенно излечилась от желания стать монахиней — излечилась настолько, что меня пронимала дрожь при одной мысли, что я была к этому близка и едва не связала себя роковым обетом. К счастью, я пока никому ничего не обещала и говорила о подобной возможности только в виде предположения.

Госпожа де Сент-Эрмьер, к которой я зашла на минутку, хотела оставить меня ночевать у себя, но мне нужно было побыть наедине с обуревавшими меня новыми мыслями; к тому же мне казалось, что мое лицо должно было измениться так же, как чувства, и я боялась, что вдова заметит происшедшую во мне перемену. Мне нужно было успокоиться, принять свой обычный вид, чтобы ни в ком не возбуждать подозрений.

Поэтому я не поддалась на ее настойчивые уговоры и вернулась к господам Вийо, где могла на свободе свыкнуться со своими новыми намерениями и обдумать, как постепенно и незаметно приучить к ним других, ибо мне было совестно слишком быстро разочаровать их, мне хотелось избежать слишком бурного взрыва удивления и негодования. Но, как видно, я очень неловко взялась за дело и ничего не сумела избежать.

Я забыла упомянуть об одной подробности, которую вам надо знать: возвращаясь на ферму к господину Вийо в сопровождении горничной, отводившей меня в монастырь, я встретила молодого человека, о коем говорила монахиня,— того самого аббата, из-за которого она пролила столько слез и чье письмо, лежавшее у меня в кармане, привело ее в такое смятение.

Я отослала горничную и уже собиралась войти в дом, когда этот молодой тартюф, с обычной своей благостной миной, остановился, чтобы со мной поздороваться и сказать несколько любезных слов.

— Значит, мы не увидим вас сегодня у госпожи де Сент-Эрмьер, мадемуазель? — спросил он.— Я как раз иду к ней ужинать.

— Нет, сударь, меня там не будет,— ответила я,— зато я могу передать вам поклон от госпожи де (я назвала имя монахини), с которой только что рассталась; мы говорили о вас.

Мой холодный тон, вероятно, произвел на него впечатление: так мне, по крайней мере, показалось.

— Это очень любезно с ее стороны,— отозвался он,— я изредка посещаю ее в монастыре. Как она поживает?

— Хотя вы видели ее всего три часа назад (он покраснел при этих словах), вы не узнали бы ее, так она расстроена,— ответила я,— я ее оставила всю в слезах и доведенную до отчаяния безрассудным поведением одного господина, который несколько часов тому назад написал ей письмо. Она с отвращением вспоминает свои прежние встречи с ним, не хочет его больше видеть и просит передать, что все его попытки посетить ее будут тщетны, и поручила мне вернуть ему это письмо; вот оно,— заключила я, вынимая из кармана письмо, которое, непонятно каким образом, оказалось распечатанным. Должно быть, монахиня успела надломить печать, теперь же конверт окончательно разорвался, и аббат, вероятно, подумал, что мне известно содержание письма и что я знаю, как далеко он зашел в своем нарушении правил религии и нравственности и даже простой порядочности, ибо, судя по всему, речь шла не больше и не меньше, как о похищении из монастыря, а ведь только бесчестный человек мог сделать ей подобное предложение.

Он взял письмо дрожащей рукой. Прежде чем уйти, я сказала ему:

— Прощайте, сударь, можете меня не опасаться; обещаю сохранить все в тайне. Но бойтесь моей подруги, она решилась на самые отчаянные шаги, если ваши преследования не прекратятся.

Эту угрозу я придумала на свой страх и риск; монахиня мне таких поручений не давала, просто я считала своим долгом уберечь ее от нависшей над ней ужасной опасности, я была возмущена поведением аббата и хотела отбить у него охоту продолжать свои домогательства.

Мне это действительно удалось, он больше не появлялся в монастыре, и я спасла от него монахиню или, лучше сказать, ее добродетель, ибо она в иные минуты готова была отдать жизнь за то, чтобы увидеть его еще хоть раз; она и сама в этом призналась при наших последующих встречах.

Между тем, после многих внутренних борений, покаянных молитв и стенаний, ей удалось вернуть себе душевный покой; она постепенно вновь обрела вкус к монастырской жизни и стала примером благочестия и веры для всего монастыря.

Что касается аббата, то этот урок не пошел ему на пользу; как видно, он был слишком низок душой, чтобы исправиться. Монахиня впала в заблуждение; аббат же был развратником, лжецом в личине благочестия; бог, умеющий отличить слабость от злодейства, не даровал ему такой же милости, как ей, в чем вы убедитесь из дальнейшего, когда я дойду до одной из самых печальных страниц моей жизни.

На другой день я отправилась после обеда к госпоже де Сент-Эрмьер; она была у себя в молельне, в то время как в гостиной ее уже ждало несколько посетителей.

Спустя четверть часа она вышла к гостям, и еще издали, увидев меня, радостно крикнула, точно не в силах сдержать порыв восторга:

— Ах, наконец я вас вижу, дорогое дитя! Я как раз думала о вас, даже не могла углубиться в молитву. Скоро, скоро мы лишимся удовольствия видеть вас с нами, но вы только выиграете. Господа, нам предстоит очень скоро расстаться с ней; невеста Христова укроется от нас в стенах божьей обители!

— Как так, сударыня? — спросила я, стараясь улыбнуться и тем скрыть румянец, выступивший на моем лице при упоминании о божьей обители.

— А так, мадемуазель,— ответила она,— я только что получила письмо от маркизы (речь шла о моей матери) в ответ на мое: я писала ей, что она должна быть готова к уходу своей милой дочери в монастырь, ибо таковы ваши намерения. Она просит передать вам, что слишком нежно вас любит, чтобы противиться вашей воле; она и сама охотно променяла бы свою хлопотливую жизнь на монастырское уединение и не настолько уважает свет, чтобы удерживать вас в миру против вашего желания; она разрешает вам принять монашеский обет когда угодно. Это ее подлинные слова, и я советую вам немедля воспользоваться разрешением,— добавила она, протягивая мне письмо.

Вместо ответа я залилась слезами; то были слезы печали и отвращения, что было ясно видно по моему лицу.

— Что с вами? — спросила госпожа де Сент-Эрмьер.— Можно подумать, что вы опечалены этим письмом! Неужели я ошиблась в вас? Значит, мы все в заблуждении? Вы передумали?

— Зачем вы не посоветовались со мной, прежде чем писать моей матушке? — спросила я сквозь слезы.— Вы окончательно погубили меня в ее мнении, сударыня. Я вовсе не хочу идти в монастырь; это не угодно господу.

При моих словах госпожа де Сент-Эрмьер застыла на месте и даже побледнела от неожиданности. Друзья ее переглядывались и разводили руками.

— О, боже! Вы вовсе не хотите идти в монастырь? — воскликнула наконец вдова с горестным изумлением, как бы говорившим: «Что тут происходит? Ничего не понимаю».

И в самом деле, я расстроила затею этой дамы, назидательную для общества и весьма почетную для нее. Она направила меня на стезю благочестия, и теперь для завершения ее триумфа мне оставалось только принять постриг.

— Не тревожьтесь,— сказал с улыбкой умиления один из ее гостей,— я ждал этого; это последнее искушение лукавого. Я уверен, что завтра она на крыльях веры помчится в святое убежище; чтобы сподобиться столь блаженной участи, не жаль пройти через некоторые испытания.

— Нет, сударь, нет,— все еще плача, ответила я.— Это не искушение лукавого; мое решение твердо и окончательно.

— Если так, я искренне жалею вас, мадемуазель,— сказала госпожа де Сент-Эрмьер с холодностью, предвещавшей в будущем полный разрыв между нами; она тотчас встала и вышла в сад; остальные последовали за ней, я тоже. Но с этого момента обращение их со мной так изменилось, что я просто не узнавала их. Передо мной очутились совершенно другие люди; они были не те, и я была не та.

О моих душевных достоинствах больше не было и речи; от почтительного удивления перед моими добродетелями, от восторженных возгласов, восхвалявших столь явные милости, ниспосланные небом юной невесте Христовой, не осталось и воспоминания: я превратилась в самую заурядную провинциальную барышню, которая кое-что обещала, но не оправдала надежд, и я из всех преимуществ сохранила лишь одно, довольно сомнительное — миловидное личико, в котором ничто даже отдаленно не напоминало моей прежней красоты, утраченной мною в тот миг, как я отказалась стать монахиней; и никто об этом особенно не сожалел: на что нужна красота, если в ней нет ничего поучительного?

Словом, я потеряла всякое уважение, и в отместку за мое былое величие они довели теперь свое равнодушие и нелюбезность до такой крайности, что, казалось, не замечали моего присутствия.

Поэтому визиты мои в замок становились все реже и наконец почти совсем прекратились. В продолжение целого месяца я видела госпожу де Сент-Эрмьер не больше двух или трех раз, и она отнюдь не жаловалась на это, не стремилась к встречам со мной, но и не избегала их, принимала меня с безразличным и рассеянным видом, но всегда безупречно вежливо; по всей видимости, мое присутствие не было ей противно, но и не доставляло никакого удовольствия.

Так прошло месяцев пять, как вдруг однажды ко мне явился лакей госпожи де Сент-Эрмьер с приглашением пожаловать к ней на обед. Я приняла приглашение, хотя немного удивилась. Удивление мое еще возросло, когда эта дама, увидя меня, опять заговорила со мной тем ласковым и предупредительным тоном, о каком в последнее время мне пришлось забыть.

Я застала у нее некоего дворянина, ставшего завсегдатаем ее гостиной уже после моей опалы. Я видела его только при двух последних моих визитах в замок; это был господин лет сорока, хилый, болезненный, страдающий астмой и еле живой. Астматик этот, как говорили, не прочь был покутить и повеселиться, но из-за слабого здоровья и необходимости соблюдать строжайший режим ему не оставалось ничего иного, как стать святошей. Вследствие этого лицо его стало тощим, бледным и аскетически-суровым.

И вот этот-то изнуренный, чуть ли не умирающий человек, кстати богатый и холостой, видевший меня всего два раза, успел разглядеть, что я красива и хорошо сложена.

Он знал, что за мною нет приданого, что моя мать после моего отказа уйти в монастырь будет очень рада как-нибудь сбыть меня с рук; все говорили, что, несмотря на мое непостоянство в деле с пострижением, я не перестала быть кроткой и разумной девушкой. И он решил, что сделает доброе дело, женившись на мне, что он окажет мне благодеяние, взяв на себя заботу о моей молодости и красоте и дав им, так сказать, приют под кровом супружества. В этом смысле он и высказался перед госпожой де Сент- Эрмьер.

Она была весьма рада возместить урон, который я нанесла ее престижу, оставшись в миру.

Дом богатого дворянина, думала она, ничуть не хуже монастыря, и, выдав меня замуж, она заслужит в обществе не меньшую славу, чем добившись моего пострижения. Итак, госпожа де Сент-Эрмьер одобрила затею своего знакомого и договорилась с ним сейчас же поставить меня в известность о его предложении, для чего пригласила меня на обед, на котором присутствовал и он.

— Входите, дитя мое, входите,— сказала она, лишь только увидела меня,— дайте я вас поцелую. Я люблю вас по-прежнему, хоть и перестала говорить вам об этом. Но не будем касаться моей сдержанности и причин, вызвавших ее. Надо полагать, господь все устроил к лучшему; то, что вам предлагают сегодня, может заменить понесенную вами утрату, и это меня утешает. Вы все узнаете после обеда. Сядем за стол.

Пока она говорила, я украдкой взглянула на гостя; он сидел, опустив глаза, со смиренным и в то же время загадочным видом человека, имеющего отношение к предмету разговора.

Мы приступили к обеду, он сам передавал мне блюда, пил за мое здоровье — и всем этим давал понять, что имеет на меня какие-то особые виды; то было молчаливое и в высшей степени благопристойное предложение руки и сердца. Все это легко заметить, но трудно объяснить словами. Предчувствие не обмануло меня.

После обеда господин этот вышел в сад.

— Мадемуазель,— обратилась ко мне госпожа де Сент-Эрмьер,— у вас нет приданого; матушка ваша не может дать вам никакого состояния; барон де Серкур (так она назвала своего благочестивого гостя) очень богат. Он человек глубоко верующий и полагает, что не может сделать лучшего употребления своим деньгам, как поделившись ими с девушкой из благородной семьи, добродетельной и достойной, как вы, и обладающей качествами, которым не хватает только хорошего состояния. Он предлагает вам свою руку. Брак должен быть заключен в несколько дней; он даст вам имя и богатство. Остается только сообщить о нем вашей матушке. Решайтесь же; вам раздумывать нельзя, подумайте о своем теперешнем положении и о том, что ждет вас в будущем. Я говорю с вами, как друг, барон де Серкур еще не стар. У него хрупкое здоровье, спора нет, навряд ли он протянет долго,— добавила она, понизив голос,— все в руках божьих, мадемуазель. Если вам суждено потерять супруга, по крайней мере, у вас будет хорошее состояние, чтобы с честью поддерживать его имя и чтить его память; положение молодой и богатой, хоть и печальной вдовы, право же, лучше, чем судьба обездоленной девушки из благородной семьи. Итак, решайтесь. Принимаете вы предложение?

Я ответила не сразу. Несколько мгновений я молчала. Этот человек с лицом кающегося грешника и унылым и томным взглядом, которого мне прочили в мужья, был мне совсем не по душе. Таким он представлялся мне в то время, но рассудок мне говорил другое.

Рожденная в бедности, почти покинутая матерью, я понимала всю безысходность своего положения. Не раз я со страхом думала о том, что меня ждет,— наступила минута, которая могла решить мою судьбу. Если я выйду замуж за барона, конец всем тревогам и страхам за будущее.

Правда, муж этот мне противен, но со временем я привыкну к нему. Ко всему можно привыкнуть, живя в достатке: богатство — великий утешитель.

К тому же должна сознаться, к стыду не только своему, но к стыду сердца человеческого вообще (ведь каждый, кроме своих личных, имеет ещё и черты, общие всем людям), должна сознаться, что среди других мыслей мелькала, правда отдаленно, и мысль о том, что муж этот слаб здоровьем и, как говорила госпожа де Сент-Эрмьер, я могу скоро овдоветь. Мысль эта, повторяю, промелькнула как тень в моем сознании, даже не запечатлевшись в нем, но, безусловно, она тоже повлияла на мое решение.

— Пусть будет так, сударыня,— сказала я не без грусти,— напишите моей матушке; я поступлю, как она пожелает.

Барон де Серкур вернулся в комнату. Сердце мое забилось при виде его; я только сейчас рассмотрела как следует этого человека. Я дрожала, глядя на него, мне казалось, что я уже в полной его власти.

— Вот ваша невеста, барон,— сказала госпожа де Сент-Эрмьер,— мне не пришлось долго уговаривать ее.

Я сделала ему реверанс, дрожа всем телом.

— Премного благодарен за оказанную честь,— проговорил он, поклонившись мне в свою очередь и стараясь не выдать своего удовольствия, которое могло бы показаться недостаточно благопристойным; но все же в его обычно тусклых глазах вспыхнул огонек.

Он сказал мне несколько слов, весьма сдержанных и обдуманных, но в них чувствовалось скорее что-то игривое, а не приличная случаю учтивость; так говорят влюбленные святоши.

Было решено, что барон, не откладывая, напишет моей матери; госпожа де Сент-Эрмьер, со своей стороны, тоже отправит ей письмо, к которому я припишу несколько строк, подтверждающих мое согласие.

Мы условились также не разглашать этот секрет до самой свадьбы, потому что у барона был племянник, претендовавший на наследство, и не следовало раньше времени оповещать его об этом браке.

Хотя, по общему мнению, этот молодой человек был всецело поглощен любовью к господу, он мог втайне рассчитывать на дядюшкино наследство, тем более что был не совсем в ладах с епископом, духовная карьера его находилась под угрозой: не далее как два месяца тому назад он отказался от места приходского священника.

Кем же оказался этот благочестивый юноша, которого барон не пожелал назвать? Кто был этот племянник, коего не следовало огорчать раньше времени? Я сразу догадалась, услышав, что он отказался занять должность кюре: это был тот самый аббат, от которого я избавила мою приятельницу, монахиню.

Надо вам сказать, что после нашей памятной встречи с ним на дороге он довольно часто наведывался в дом господина Вийо, чтобы повидать меня; он говорил, что хочет поблагодарить меня за то, что я храню его тайну, и просить меня и впредь не отказывать в этой милости (так он называл мое молчание о его делах); он уверял меня также, что больше совсем не думает о монахине,— и в этом не лгал. Иногда, заметив, что я гуляю по аллее возле нашего дома с книгой в руках, он присоединялся ко мне. Несколько раз нас видели вместе, знали, что он иногда заходит в дом, где я живу, но не придавали этому значения; напротив, это еще поднимало меня в общем мнении, так как он считался чуть ли не святым.

В последнее время я не видела аббата; он появился возле фермы Вийо спустя два дня после сговора у госпожи де Сент-Эрмьер, о котором я вам рассказала выше.

Он пришел, когда я гуляла в нашем саду; зная характер аббата, его далеко не безупречную нравственность, а следовательно, и корыстолюбие, я думала о том, как он будет расстроен, узнав о женитьбе своего дядюшки. Но он уже был вполне осведомлен.

Видимо, госпожа де Сент-Эрмьер поделилась новостью с какой-нибудь приятельницей, а та еще через кого-то довела ее до сведения аббата.

— Здравствуйте, мадемуазель,— сказал он, поравнявшись со мной,— я слышал, вы выходите замуж за барона де Серкура; позвольте же выразить почтение моей тетушке.

Я покраснела, как будто была в чем-то виновата перед ним.

— Не знаю, кто вас об этом уведомил,— ответила я,— но вас не обманули. Могу лишь сказать, что, приняв предложение господина де Серкура, я еще не знала, что вы приходитесь ему племянником; мне и в голову не пришло бы скрыть от вас свою помолвку, если бы сам барон не требовал сохранить ее в тайне. Он не хотел огласки; я искренне сожалею, что вы лишаетесь наследства, я вовсе не собиралась отнимать его у вас; но войдите в мое положение. Как вам известно, у меня ничего нет, и если бы я отказала барону, моя мать, которая только и мечтает избавиться от обузы, никогда не простила бы мне этого.

— Раз мне суждено потерять наследство,— сказал он с натянутой улыбкой,— я предпочитаю, чтобы оно досталось вам, а не какой-нибудь другой.

Господин Вийо тоже был в саду; он подошел к нам и поклонился аббату, прервав таким образом нашу беседу. Аббат побыл еще с четверть часа и ушел, сохраняя спокойствие, в коем я почувствовала неискренность. Что-то коварное было в его лице, когда он прощался, так мне, по крайней мере, показалось, и вы увидите, что предчувствие меня не обмануло.

Он продолжал наведываться к нам на ферму, и даже чаще обычного; барон заметил это и спросил, чем вызваны столь усердные визиты.

— Не знаю,— отвечала я,— просто он живет по соседству и проходит мимо нашего дома каждый раз, когда направляется к госпоже де Сент-Эрмьер; с некоторых пор его визиты к ней участились.

Так оно и было в действительности.

Я забыла сказать вам, что этот племянник, поздравив меня в тот раз со скорым замужеством, больше о нем не упоминал и просил никому не говорить, что он в курсе дела; я ему обещала это и ничего не сказала о его просьбе ни барону, ни госпоже де Сент-Эрмьер.

Следует также заметить, что, в то время когда мы с госпожой де Сент-Эрмьер были как бы в ссоре, аббат, беседуя со мной, не выражал особого восхищения ее благочестием: не то чтобы он прямо высказался на этот счет, но я пришла к такому заключению, судя по некоторым его улыбкам, движению бровей, манере обходить молчанием мои горячие похвалы ее набожности, хотя я отнюдь не скрывала, что не одобряю причин ее внезапного охлаждения ко мне.

Как бы то ни было, аббат, спокойствие которого в тот день показалось мне неискренним, отправился к госпоже де Сент-Эрмьер, обедал у нее и вел себя так необычно, говорил ей такие странные вещи, что на другой день она поделилась со мной своим недоумением. «Поверите ли, сударыня,— говорил он ей,— духовное поприще было для меня особенно тяжелым из-за непреоборимого влечения к одной даме. Но теперь, когда в моем увлечении уже нет ничего предосудительного, я счастлив, что могу предложить ей мое сердце и руку».

Говоря это, он так пристально смотрел на меня, что я опустила глаза. Что все это значит? И о чем он думает? Если бы у меня возникло желание вновь вступить в брак, от чего боже меня упаси, я, конечно, выбрала бы человека постарше. Должно быть, я его не так поняла.

Не помню уж, что я ответила госпоже де Сент-Эрмьер, но господин аббат, явно чересчур молодой, чтобы стать ее мужем, был, однако, достаточно взрослым, чтобы понравиться ей.

— Не говорите ему ничего о нашем разговоре,— предупредила она меня,— может быть, мне не следовало принимать все это слишком всерьез.

К сожалению, как показали дальнейшие события, она уже успела принять это слишком всерьез.

Между тем пришел ответ от моей матери; она давала свое полное согласие на мой брак, о чем любезно извещала барона. Второе, не менее любезное письмо, в котором несколько строк предназначалось мне, получила госпожа де Сент-Эрмьер. Начались весьма поспешные приготовления к свадьбе, но тут я неожиданно захворала. Это была длительная и тяжелая болезнь, от которой я не могла оправиться более двух месяцев.

Во время моей болезни аббат выказывал непомерную тревогу за меня: дня не проходило, чтобы он не навестил меня сам или не прислал справиться о моем состоянии. Дяде своему он признался, что, освободившись от обета, был бы не прочь жениться, если бы нашлась подходящая невеста, и барон заподозрил даже, что племянник имеет виды на меня. Он прямо задал мне этот вопрос.

— Нет,— сказала я своему жениху,— ваш племянник никогда ни о чем подобном со мной не заговаривал. Если он обо мне заботится, то лишь потому, что уважает меня и питает ко мне дружеские чувства.

Я действительно так думала и ничего другого не подозревала.

Наконец я поправилась. Ожидавшее меня супружество было делом рассудка, оно не слишком радовало меня; однако мой унылый вид объясняли как следствие болезни, и был уже назначен день нашего бракосочетания. Но об этом позаботился барон де Серкур, все время торопивший со свадьбой, а не госпожа де Сент-Эрмьер.

Меня удивляло, что со времени моего выздоровления она перестала меня уговаривать и побуждать к этому браку, как раньше. Напротив мне теперь казалось, что она скорее склонна одобрять мои колебания.

— Вы задумываетесь, я вижу,— сказала она мне как- то, во время одного из утренних посещений,— признаюсь, мне жаль вас.

Накануне свадьбы она пригласила меня провести у нес целый день и остаться ночевать.

— Послушайте меня,— сказала она под вечер,— вы еще можете отступить, пока не поздно. Будьте откровенны. Если вам очень тягостен этот брак, откажитесь от него. Я берусь оправдать вас в глазах маркизы, об этом не беспокойтесь, но не приносите себя в жертву. Что касается барона, с ним поговорит его племянник.

— Разве аббат посвящен в мои колебания? — спросила я.

— Да,— ответила она,— он сам мне об этом сказал; ему все известно, не знаю откуда.

— Увы, сударыня,— сказала я.— Я последовала вашему совету: теперь поздно отступать; моя матушка не слишком горячо меня любит и не простит мне такого разочарования; да и зашли мы уже слишком далеко. Я не могу нарушить данное слово.

— Тогда не о чём больше и говорить,— сказала она скорее огорченным, чем сочувственным тоном.

Появился аббат.

— Говорят, у вас сегодня к ужину гости, сударыня? Дядя тоже приглашен? Ничего пока не изменилось?

— Нет,— ответила она,— все остается по-прежнему. Кстати, госпожа де Кларвиль (это была их общая с бароном приятельница) обещала отужинать с нами; боюсь, не запамятовала ли она, надо бы написать ей записку, чтобы напомнить о ее обещании. Мадемуазель,— добавила она, обращаясь ко мне,— у меня со вчерашнего дня болит рука, даже трудно держать перо; не откажите в любезности написать письмо под мою диктовку.

— Охотно,— ответила я,— диктуйте.

— Всего несколько слов; напишите: «Напоминаю, что жду вас сегодня вечером, не забудьте же».

Я спросила, не хочет ли она подписаться.

— Нет,— ответила она,— надобности нет, она сама поймет, от кого письмо.

Она тут же взяла бумажку у меня из рук.

— Позвоните, сударь,— сказала она аббату,— надо скорее отослать записку. Впрочем, постойте, ведь вы не ужинаете сегодня с нами, это неудобно, я даже считаю, что вам следует удалиться раньше, чем придет барон; будьте добры, по дороге завезите сами записку госпоже де Кларвиль, сделаете небольшой крюк.

— Извольте, сударыня,— ответил он с готовностью,— ваше поручение будет исполнено.

Он встал и ушел. Не успел он выйти, как явился барон с каким-то своим другом. Мы сели ужинать довольно поздно. Госпожа де Кларвиль, которой я вовсе не знала, так и не пришла. Госпожа де Сент-Эрмьер даже не вспомнила о ней. Когда мы встали из-за стола, пробило одиннадцать.

— Мадемуазель,— обратилась ко мне хозяйка дома,— вы еще не совсем здоровы; время позднее, а завтра в пять часов утра вы должны быть в церкви; вам пора лечь.

Я без возражений попрощалась со всем обществом, а также с господином де Серкуром, который взял мою руку поднес ее к губам, но не поцеловал.

Госпожа де Сент-Эрмьер, целуя меня на прощание, была бледна.

— Вам нужен отдых не меньше, чем мне,— сказала я ей и вышла.

Одна из служанок проводила меня в комнату; в замочной скважине торчал ключ; она помогла мне раздеться, затем я отослала ее и легла в постель. Ключ она унесла.

Надо вам сказать, что моя комната находилась в отдаленном крыле замка и в нее вела потайная лестница, прямо из сада.

Спать мне не хотелось, я села в кресло и так просидела в задумчивости около часа; сон все не приходил, и, заметив полку с книгами, я взяла одну из них, чтобы за чтением скоротать время.

Я почитала около получаса, пока не почувствовала усталости, и, положив книгу на стол, стала раздеваться, чтобы лечь в постель, когда раздался внезапный шум в прилегавшем коридорчике, куда выходила одна из дверей моей комнаты, оставшаяся полуоткрытой.

Шум нарастал; я испугалась и крикнула в тревоге: «Кто там?»

— Не бойтесь, мадемуазель,— услышала я голос, который я как будто узнала, несмотря на овладевшее мною смятение.

И в дверях показался весело смеющийся аббат. Некоторое время я смотрела на него, широко раскрыв глаза, и от удивления не могла выговорить ни слова. Наконец я сказала, с трудом переводя дыхание:

— Боже, что вы тут делаете? Как вы очутились здесь?

— Не бойтесь,— сказал он и дерзко сел рядом со мной.— Просто мне захотелось тут побыть.

— С какой целью? — спросила я, немного повысив голос.— Уходите сейчас же!

Я подошла к двери, чтобы открыть ее, но, как я уже сказала, горничная заперла меня. В крайнем испуге я решила отворить окно и позвать на помощь

— Нет, нет,— поспешно сказал он, схватив меня за руку,— я сейчас сойду по лестнице в сад. Поверьте мне, не надо кричать. Все спят, поднимется шум, сюда прибегут. Что о вас подумают? Всякий скажет, что, явившись к вам на свидание, да еще в такой поздний час, я слишком много позволил себе; но никто не усомнится, что пришел я с вашего ведома.

— С моего ведома? На свидание? Негодяй! — закричала я.

— Да, и вот доказательство,— проговорил он,— читайте вашу записку.

И он показал мне записку, написанную мною по просьбе госпожи де Сент-Эрмьер.

— Ах, негодный, подлый человек! Вы чудовище! — воскликнула я, снова упав в кресло.— О, боже!

Я была так поражена, что голос мой пресекся; слезы душили меня. Я билась в кресле, словно обезумев.

Он видел мое отчаяние и спокойно, с хладнокровием настоящего злодея наблюдал за мной. Я готова была кинуться на злодея и растерзать его собственными руками; но на смену злобе пришло отчаяние, я бросилась перед ним на колени.

— Ах, боже мой, сударь,— рыдала я,— зачем вы меня губите? Что я вам сделала? Вспомните, как вас уважают, вспомните об услуге, которую я вам оказала. Ведь я молчала и буду молчать всю жизнь.

Он поднял меня с колен все так же хладнокровно.

— Если бы вы и заговорили, вам все равно никто бы не поверил: это припишут вашей ревности,— сказал он,— и никакого вреда вы мне причинить не можете. Лучше успокойтесь, скоро все кончится, ведь это для вашей же пользы. Я только хочу расстроить брак, который вам самой противен, а меня разорит, вот и все.

Пока он так говорил, я услышала звуки многих голосов. Дверь распахнулась, и первый в комнату вошел барон де Серкур в сопровождении госпожи де Сент-Эрмьер, за ними следовал, с обнаженной шпагой в руке, тот господин, который с нами ужинал, а также трое или четверо слуг, тоже вооруженных.

Барон и его друг остались ночевать в замке. Госпожа де Сент-Эрмьер удержала их на ночь под тем предлогом, что отсюда ближе до церкви, куда надо было явиться очень рано. Она же велела разбудить их обоих среди ночи и сказать, что ее самое разбудили слуги и доложили, что будто бы из моей комнаты доносятся какие-то голоса, но криков моих не слышно, вероятно, мне мешают кричать или я сама не смею; она якобы боится, что это воры, и умоляет обоих гостей поспешить мне на помощь с ее людьми; весь дом подняли на ноги.

Вот почему они были вооружены.

Аббат, заранее знавший, что произойдет, усадил меня обратно в кресло и держал меня за руку, когда они вошли.

Я в полном смятении обернулась к двери, продолжая рыдать.

Когда все эти люди показались в дверях, я отчаянно вскрикнула. Испуг мой, по-видимому, приписали стыду: ведь меня застигли наедине с аббатом! Даже и слезы мои свидетельствовали против меня — ведь я не звала на помощь; значит, то было отчаяние влюбленной женщины, которой грозит разлука с любимым.

Припоминаю, что аббат тоже поднялся со сконфуженным видом.

— И это делаете вы, мадемуазель! — воскликнул господин де Серкур.— Вы! А я-то считал вас образцом добродетели! Кому же после этого верить!

Я была не в силах выговорить ни слова, рыдания душили меня.

— Простите за причиненную вам неприятность, сударь,— заговорил тут аббат,— я только совсем недавно узнал о вашем намерении жениться на мадемуазель и о том, что из-за стесненных обстоятельств она вынуждена была согласиться на этот брак. Не в силах совладать со своим горем, она пожелала перед свадьбой еще раз увидеться со мной, и я не мог отказать ей в этом утешении. Я уступил ее настойчивым просьбам, вот ее записка,— добавил он, подавая барону бумажку.— Словом, дорогой дядя, она плакала и сейчас еще плачет, она красива, а я всего лишь человек.

— Боже, так вот для чего эта записка! — только и сказала я и умолкла, не в силах продолжать.

Сидя в кресле, я потеряла сознание.

Аббат незаметно исчез. Господина де Серкура, которому, как мне потом рассказали, тоже стало дурно, вывели под руки; придя в себя, он немедленно уехал.

Я очнулась от обморока благодаря заботам сообщницы аббата (я имею в виду госпожу де Сент-Эрмьер, в вероломстве которой вы уже могли убедиться). Не успела я открыть глаза, как она удалилась; напрасно я просила позвать ее, чтобы поговорить; при мне остались только ее служанки. У меня снова открылась лихорадка, и в шесть часов утра меня отнесли к господину Вийо, не столько больную сколько истерзанную душевно.

Вы сами поймете, что эта история наделала шума на всю округу и имела самые гибельные для меня последствия: я была обесчещена, к этому нечего прибавить.

Барон де Серкур и госпожа де Сент-Эрмьер написали моей матери, вернув ей ее согласие на брак. Что касается подлеца аббата, то несколько дней спустя госпожа де Сент-Эрмьер сумела оправдать его в глазах господина де Серкура и помирила дядю с племянником.

Последний, продолжая выдавать себя за моего возлюбленного, так прочувствованно говорил о моем беспутстве, в таких коварных и благостных выражениях осуждал меня, что все выходили от него со слезами на глазах, оплакивая мои постыдные заблуждения. Всеми презираемая и отверженная, я три недели боролась со смертью, не имея иной помощи, кроме милосердного участия супругов Вийо, которые окружали меня вниманием и заботами, несмотря на то что моя мать, в великом гневе, объявила им, что отныне снимает с себя всякое попечение обо мне. Эти добрые люди одни противостояли лавине презрения, обрушенной на меня; они не то чтобы полностью верили в мою невинность, но их ни за что нельзя было убедить, что я уж так виновата, как говорили.

Между тем лихорадка моя унялась. Лишь только я оправилась, как прежде всего поспешила открыть им истину об этой интриге и рассказать о моих подозрениях насчет госпожи де Сент-Эрмьер, вступившей в заговор с аббатом; они считали его безупречным молодым человеком, а я должна была разоблачить его во что бы то ни стало и под большим секретом рассказала им о поступке этого негодяя с монахиней.

Этого было достаточно. Они окончательно убедились в моей невиновности и с этого времени везде и всюду, без всяких околичностей, заявляли, что я оклеветана и что когда-нибудь все узнают (их пророчество сбылось), что аббат вовсе не был моим возлюбленным и даже не посмел бы заикнуться со мной о любви; что им непонятно, как все это случилось, и хотя видимость против меня, но в действительности я жертва какой-то темной интриги.

Все их усилия обелить меня были напрасны, над ними смеялись; больше трех месяцев я выносила эту пытку.

Как только силы вернулись ко мне, я решила выйти и попыталась восстановить свое доброе имя; но меня избегали, моим подругам запретили знаться со мной, и я решила больше не показываться на людях.

Я сидела безвыходно в четырех стенах, плакала не переставая, совершенно неузнаваемая от горя, и молила бога, чтобы он сжалился надо мной хотя мало на это надеялась.

Однако мольбы мои были услышаны, и небо покарало госпожу де Сент-Эрмьер, чтобы тем спасти ее душу.

Она отправилась в гости к знакомой даме. Накануне сильный дождь размыл дороги, карета ее опрокинулась в глубокий овраг, откуда госпожу де Сент-Эрмьер извлекли в беспамятстве и сильно покалеченную. Ее доставили домой. К увечью прибавилась лихорадка, первые признаки которой давали о себе знать уже и несколько ранее. Состояние ее сделалось настолько плохим, что почти не было надежды на выздоровление.

А за два или три дня до того, как состояние ее признали безнадежным, одна из ее замужних горничных, терпя родовые муки и боясь смерти, решила облегчить свою совесть и сознаться в скверном поступке, совершенном ею.

В присутствии нескольких свидетелей она рассказала, что накануне моей свадьбы с господином де Серкуром получила от аббата в подарок ценное кольцо, с тем чтобы провести его в коридорчик, смежный с комнатой, где я спала.

— Вначале я согласилась,— рассказала она,— при условии, что мадемуазель де Тервир будет об этом знать и даст свое согласие. Но он настоятельно уговаривал меня не разглашать его просьбы. «Не ужасно ли,— говорил он,— что мой дядя, который уже одной ногой стоит в могиле, завтра женится на мадемуазель де Тервир? Через каких-нибудь полгода она может остаться вдовой и владелицей состояния, которое по праву принадлежит мне. Единственная моя цель — расстроить этот брак, лишающий меня средств к существованию. Я найду деньгам лучшее применение, чем эта маленькая кокетка, которая промотает его на всякие пустяки. Вы тоже не останетесь в проигрыше. Вот вам вместе с кольцом кредитный билет на тысячу экю, который вам будет оплачен, лишь только барон закроет глаза. От вас требуется одно: вечером, пока все будут за ужином, проведите меня в коридор, примыкающий к комнате мадемуазель де Тервир, а через час после того, то есть между полуночью и часом, скажите госпоже де Сент-Эрмьер, что в этой комнате слышен какой- то шум; попросите ее пройти туда вместе с бароном; тот увидит меня в комнате своей невесты, убедится воочию, что между нами существует любовная связь, и откажется от этого брака. Вот и все».

— Признаюсь, кольцо и билет меня прельстили,— добавила горничная.— Я поддалась соблазну и провела аббата в коридорчик. Свадьба расстроилась. Но это не все: я никогда себе не прощу, и пусть все об этом знают, что причинила столько зла мадемуазель де Тервир, опорочив ее имя. Скажите ей, что я умоляю меня простить.

Свидетели этой сцены оповестили о ней повсюду, и одного этого было вполне достаточно, чтобы оправдать меня в общем мнении. Но господь, по своему неисчерпаемому милосердию, привел к раскаянию еще одну грешную душу.

Я говорю о госпоже де Сент-Эрмьер. На другой же день после вышеописанной исповеди горничной, в присутствии родных, друзей и священника, она послала за господином Вийо и вручила ему надписанный и запечатанный ее рукою пакет с просьбой прочесть его и распространить содержание письма до или после ее смерти, по его усмотрению. Под конец же сказала ему: «Я охотно пригласила бы сюда мадемуазель де Тервир, но не заслуживаю от нее такой милости. Достаточно, если она по доброте души помолится за меня богу. Прощайте, сударь, возвращайтесь домой и распечатайте письмо,— оно должно утешить ее».

Господин Вийо поспешил домой и, во исполнение воли госпожи де Сент-Эрмьер, прочел нам письмо. Те, кто слышал последние слова этой дамы, ждали с великим любопытством и были крайне изумлены его содержанием. Вот что там значилось (передаю содержание бумаги приблизительно и вкратце):

«Готовясь предстать перед всевышним и ответить ему за свои прегрешения, я торжественно заявляю господину барону де Серкуру, что мадемуазель де Тервир не причастна к тому, что произошло в моем доме и вследствие чего был расстроен их брак. Я и еще одно лицо (она не назвала его по имени) ложно обвинили ее в любовных отношениях с племянником барона. Свидание, которое она якобы назначила ночью в своей комнате, было злостной выдумкой, изобретенной нами, чтобы достичь разрыва между нею и бароном де Серкуром. Умирая, я отдаю дань уважения безупречной нравственности мадемуазель де Тервир. Если я вступила в недостойный заговор, то исключительно из страха мести, которой грозило мне самой вышеупомянутое лицо, если бы я отказалась от соучастия в интриге».

Трудно описать, как утешило, успокоило и обрадовало меня это письмо; вы поймете меня, если вспомните в какую пучину отчаяния я была ввергнута.

Господин Вийо сразу же отправился читать и показывать письмо всюду, где только возможно, и в первую очередь к господину де Серкуру. Тот сразу же приехал к нам чтобы принести мне свои извинения.

Ко мне вернулась дружба и симпатия всех соседей; не было конца визитам, все наперебой зазывали меня к себе, спешили обласкать, выказать свое уважение и любовь. Все, знавшие мою мать, поторопились ей написать; аббат же, став предметом единодушного осуждения, в том числе и со стороны своего дяди, вынужден был покинуть наши края и уехал в довольно большой город, в тридцати лье от нас. Через два года, как мы узнали, он угодил в тюрьму за долги и за дурное поведение и там окончил свои дни.

Горничная вдовы де Сент-Эрмьер не умерла. Госпожа ее тоже пережила свое покаянное письмо, полностью восстановившее мою честь; она переселилась в одно из своих отдаленных поместий, где жила еще, когда я покинула эти места. Барон де Серкур, с которым я при встрече всегда старалась быть особенно учтивой, возобновил свое сватовство, но я не могла решиться на брак с ним. Он поступил со мной слишком бесчеловечно.

Мне было тогда семнадцать с половиной лет. К тому времени в наши края приехала одна весьма пожилая дама, которую я прежде не знала. Она уехала отсюда лет пятьдесят пять тому назад и теперь вернулась, чтобы повидать родных и окончить на родине свои дни.

Дама эта приходилась сестрой покойному господину де Тервиру, моему деду; в свое время она вышла замуж за молодого и богатого негоцианта, приехавшего в нашу провинцию по своим делам. Прошло уже лет тридцать пять, как она овдовела, и ее единственному сыну должно было быть около сорока лет. Я останавливаюсь на этих подробностях, потому что они связаны с главнейшими событиями моей жизни, о которых вы сейчас и услышите.

Вы знаете, что в детстве я была отвергнута своей матерью, в отрочестве, оставшись без крова по милости моих теток, нашла приют у простого крестьянина (каким, в сущности, был фермер Вийо) и тот продержал меня в своем доме пять лет, хотя получал за это очень скудную плату, если бы не его доброта и не уважение к памяти деда, мне часто нечего было бы надеть на себя.

И вот для меня наступила пора юности. Какие же новые события меня ожидали?

Дама, о которой я начала вам рассказывать, не зная, где ей устроиться и кто даст ей кров, поскольку дедушка мой умер, поселилась в соседнем городке и послала в замок Тервир доверенного человека чтобы узнать, кто там живет и не осталось ли на свете кого-нибудь из их семьи

Посланный застал в замке господина де Тервира, младшего брата моего отца: он как раз приехал на несколько дней из Бургундии, где обычно жил в имении своей жены, о которой я ни разу не упоминала. Он редко наезжал в свой родовой замок: в наших местах его не очень жаловали, у всех был жив в памяти его неблаговидный поступок со старшим братом.

Я уже упоминала, что у приезжей дамы был сын, которому, как будущему наследнику больших богатств, она с детства старалась дать самое лучшее воспитание. Совсем еще юношей он поехал по поручению своей матери в Сен-Мало, влюбился там в дочь одного мелкого ремесленника, девушку, по слухам, добропорядочную и разумную; к несчастью, у нее была беспутная старшая сестра, которая во всем, кроме красоты, была ее полной противоположностью и своим поведением позорила чересчур снисходительных родителей. Но, несмотря на дурную славу сестры, к тому же менее красивой из них двоих, девушку эту в городе любили за скромное и безупречное поведение.

Короче говоря, сын госпожи Дюрсан (так звали приезжую даму) влюбился без памяти в эту милую девушку и вернувшись из Сен-Мало, кинулся в ноги своей матери, умоляя позволить ему жениться.

Однако госпожа Дюрсан уже была уведомлена своими знакомыми из Сен-Мало о том, что я вам рассказала; возмущенная настойчивыми просьбами молодого человека она сильно разгневалась, назвала сына подлым и бесчестным и потребовала, чтобы он отказался от своих намерений, которые она считала унизительными и гнусными.

Сын ее предпринял несколько новых безуспешных попыток победить отвращение своей матери к этому браку, но они встретили еще более ожесточенный отпор. Убедившись в невозможности смягчить свою мать и окончательно потеряв разум вместе с надеждой на успех, он закрыл глаза на последствия своего поступка и без сожаления принес в жертву страсти все свое будущее.

Ему удалось каким-то образом похитить у госпожи Дюрсан двадцать тысяч франков; с этим деньгами он уехал в Сен-Мало, явился к своей возлюбленной, уверил ее, что получил согласие матери, причем показал подделанную им подпись госпожи Дюрсан, и обвенчался раньше, чем мать его хватилась денег. Лишь после этого он признался своей жене в обмане и вместе с нею уехал неизвестно куда, чтобы скрыться от преследований разгневанной матери.

Через несколько лет он два или три раза писал госпоже Дюрсан, выражая свое сожаление и раскаяние, но она дала знать через третьих лиц, что не желает о нем слышать и, кроме родительского проклятия, ему нечего от нее ждать.

Зная свою мать и считая вину свою в самом деле непростительной, Дюрсан потерял всякую надежду на примирение и перестал докучать ей своими письмами.

При желании он мог бы, разумеется, расторгнуть этот брак; его слишком юный возраст, непомерная разница в звании, недобрая слава малопочтенных людей, с коими он связал свою жизнь, имя и богатство матери — все это давало ему возможность выпутаться при условии, что он согласился бы расстаться с женой. Некоторые из ближайших его друзей, знавших, где он скрывается, предложили ему такое решение месяца через три или четыре после его побега; они были уверены, что он не откажется, ибо уже успел к тому времени понять, что губит себя. После стольких безрассудств, обличавших его малодушие и неблагородство, едва ли можно было ожидать, что он отступит перед еще одним неблаговидным поступком. Но именно на этот поступок он не пошел. Мы мало знаем о людях. Этот вертопрах, который столь безрассудно пожертвовал своей честью и достоянием, который не задумался погубить себя безвозвратно, наотрез отказался причинить ущерб своей жене, хотя любовь его к тому времени уже угасла.

Друзья от него отвернулись, и уже более семнадцати лет не было известно, где он и что с ним.

Тервир-младший знал об этом по рассказам своего отца, с которым госпожа Дюрсан состояла в переписке, и полагал, что сына госпожи Дюрсан нет в живых, раз она возвращается на родину одна; во всяком случае, если он и жив, отношения между матерью и сыном не возобновились, и следовательно, расположив старуху к себе, он может занять в ее завещании место сына, как некогда занял место старшего брата в завещании своего отца.

Преисполненный столь приятных надежд и предвкушая новое обогащение, он поехал с визитом к тетушке, по дороге ворочая в своей убогой голове (он был недалекого ума) способы завладеть наследством — способы такие же неумные, как он сам: как выяснилось впоследствии, он надеялся достичь своего, расточая старушке любезности, заверяя ее в своей почтительной преданности и прибегая к другим подобным хитростям. Ничто другое было ему невдомек.

К несчастью для него, он имел дело с женщиной умной и здравомыслящей; его ужимки оттолкнули ее с первой же минуты; она сразу поняла, что ему нужно, а все эти расшаркивания и льстивые речи внушали ей одно лишь отвращение.

Он пригласил ее поселиться в его замке, она отказалась быть его гостьей; но так как сам Тервир жил в Бургундии, а родовой их замок пустовал, она предложила купить его вместе с прилегающими землями.

Тервир был рад сбыть с рук это имение; другой на его месте не стал бы торговаться с богатой старой теткой, наследником которой он мог бы стать,— в подобных случаях широта и бескорыстие идут человеку на пользу; но мелкие души боятся продешевить. Он думал, что отделается ни к чему не обязывающими изъявлениями почтительных чувств. Кроме того, он не мог устоять перед соблазном продать подороже. И недалекий племянник из скупости поступил во вред собственному карману.

Он уступил замок после постыдного торга; госпожа Дюрсан заплатила непомерно высокую цену, но ей хотелось приобрести это поместье, и она расплатилась полностью и без отсрочек.

Единственная для нее выгода от этого родства состояла в том, что с ней были слащаво-почтительны, что ей отвешивали бесчисленные поклоны — и глупец при этом воображал, что он чрезвычайно ловко обделывает свои дела и сумел обвести старушку вокруг пальца.

На другой же день она переехала в замок и без всяких церемоний попросила племянника освободить помещение как можно скорее. Через неделю он вернулся к себе, весьма сконфуженный малым успехом своих реверансов и расшаркиваний и поняв, что уловки его разгаданы, что она над ними посмеялась; неприятно было ему и то, что я водворилась в дедушкином замке, ибо добряк Вийо, помнивший сестру своего бывшего хозяина, привел меня к госпоже Дюрсан, и я жила там уже около недели: дело в том, что тетушке понравилось мое простодушие, она приласкала меня, я к ней быстро привыкла, она была со мной добра и откровенна, с каждым днем я чувствовала себя с ней свободней и непринужденней, а ей, в свою очередь, приятно было видеть, что я незаметно все больше привязываюсь к ней. К тому же мне повезло: в замке нашелся портрет, на котором была изображена госпожа Дюрсан молоденькой девушкой, и обнаружилось разительное сходство между мною и этим портретом. Тетушка повесила картину в своей спальне и показывала всем.

Меня в округе прозвали «красавицей Тервир»; следовательно, всякий, кто хвалил мое лицо, тем самым хвалил и красоту госпожи Дюрсан в дни юности. Люди не находили во мне ни одной приятной черты, которой в свое время не находили бы у нее, она возбуждала такие же чувства, какие возбуждала я, мы были как бы одним существом в двух лицах, порукой тому являлся портрет, и это радовало ее, несмотря на ее преклонные годы. Самолюбие во всем ищет себе опоры и находит ее, в чем придется, согласно возрасту и положению каждого; я же, как вы сами понимаете, отнюдь не прогадала оттого, что она мною гордилась, видя во мне то, чем сама была когда-то.

И вот в такую-то минуту Тервир отбыл в Бургундию.

Господин Вийо, полагая, что я погощу в замке неделю-другую, приехал за мной на следующий день после отъезда моего дяди, но госпожа Дюрсан, первоначально пригласившая меня лишь на несколько дней, теперь не хотела меня отпускать.

— Скажи мне правду, дитя,— шепнула она, отозвав меня в сторонку.— Тебе здесь скучно?

— Ах, нет, нисколько, милая тетушка,— ответила я,— если мне захочется поскучать, я пойду куда-нибудь в другое место.

— Ну так оставайся,— сказала она,— думаю, у меня тебе все же больше подобает жить, чем у Вийо.

— И мне так кажется,— сказала я, смеясь.

— Так я завтра же напишу твоей матери, что беру тебя к себе. Откровенно говоря, ферма дядюшки Вийо неподходящее место для барышни, носящей твое имя. Мадемуазель де Тервир на пансионе у простого фермера! Красиво нечего сказать!

— Красивее, чем быть на хлебах у бедного виноградаря, милая тетушка, а ведь это едва со мною не случилось! — сказала я тоже шутя.

— Знаю, знаю, дитя,— ответила она,— позавчера мне рассказали твою историю Я понимаю, сколь многим ты обязана славному Вийо, которого я уважаю всем сердцем так же как его жену. Мне известно все о тебе; о твоей матери я ничего не скажу, но тетки у тебя прелюбезные! Вот так родня! На днях они приезжали ко мне; придется отдать им визит, но я обязательно возьму тебя с собой хочу себе доставить это маленькое удовольствие.

В это время появился мой добрый Вийо.

— Заходите, господин Вийо,— крикнула госпожа Дюрсан,— мы как раз говорили о вас! Вы пришли за Тервир? Но я хочу оставить девочку у себя, вы уступите мне ее, не правда ли? А я сообщу маркизе, что ее дочь живет в моем замке. Сколько я вам должна за ее содержание? Говорите я уплачу сейчас же.

— Ах, господи, это не к спеху! — отозвался Вийо.— А что до нашей молодой барышни, вы правильно рассудили, сударыня, что ей лучше остаться у вас, раз на то есть ваша воля; я спорить не стану и в душе рад за барышню что она остается у своей доброй тетушки. А все-таки я уйду отсюда с тяжёлым сердцем. Нам с госпожой Вийо будет без нее скучно. Дай ей бог счастья, а мы, не в обиду будь сказано, любили ее, как родную дочь, да и впредь не разлюбим,— добавил он, и на глазах у него заблестели слезы.

— А ваша дочь отвечает вам тем же,— ответила я, глубоко растроганная.

— Да ведь она никуда не денется. Приходите в замок, когда вам будет угодно,— сказала госпожа Дюрсан. Она тоже была, видимо, тронута.

— Охотно воспользуемся вашим позволением,— ответил господин Вийо.

Я без всяких церемоний прыгнула ему на шею, крепко расцеловала и просила передать тысячу поцелуев его жене, пообещав завтра же навестить их. После этого Вийо ушел.

ЧАСТЬ ДЕСЯТАЯ

Вчера вы получили девятую часть моего жизнеописания, а сегодня я посылаю вам десятую; уж куда быстрей! Однако я предвижу, что вы не станете хвалить меня за прилежание, да и сама я, честно говоря, не спешу хвалить себя. До сих пор я была так ленива, что вряд ли можно надеяться на внезапное исцеление от этого порока. Это больше похоже на мимолетную прихоть, чем на устойчивую добродетель, ведь так? Я уверена, что такова ваша мысль. Терпение! Вы ко мне несправедливы, сударыня, хотя пока еще не обязаны это знать. Уж это мое дело — убедить вас в противном, чтобы вы изменили свое суждение и воздали мне должное. Итак, к делу; моя приятельница, монахиня, продолжает свой рассказ; вечером она опять пришла ко мне в комнату, где я ждала ее.

— Вы, вероятно, помните,— так она начала,— что я осталась жить у госпожи Дюрсан. Относилась она ко мне так, как только можно относиться к любимой дочери. И теперь уж маркиза, моя матушка, имела все основания горячо меня полюбить, поскольку угодить ей я могла лишь одним: избавив ее от всяких забот обо мне и дав возможность забыть о моем существовании.

И она забыла о нем столь основательно, что целых четыре года мы не получали от нее никаких известий. Я жила в замке у госпожи Дюрсан всего пять или шесть лет, до дня ее кончины. Эти годы прошли спокойно и однообразно, и на них едва ли стоит долго останавливаться.

Я уже говорила, что меня прозвали «красавица Тервир»; ведь в провинции всегда бывает дама или девица которая является, так сказать, гордостью родных мест.

В наших краях такой достопримечательностью считалась именно я, и, хотя слава моя не выходила за пределы округи, я покорила немало сердец; правда, эти провинциальные поклонники не останавливали на себе моего внимания, но все же они приносили честь моей красоте, и это было мне лестно и приятно.

Однако я не чванилась перед своими подругами — спесь была несвойственна мне; может быть, они и сердились за то, что уступали мне лицом, однако же не могли пожаловаться на мой нрав и на манеру держать себя; я никогда не уязвляла их самолюбия своим торжеством; напротив, я делала все, чтобы не замечать знаков оказываемого мне предпочтения, я проходила мимо них, я их вовсе не видела, все были уверены, что я их не вижу; я даже страдала за моих подруг, которые понимали, что я нравлюсь больше, чем они, и в то же время радовалась, что они это понимают; ребяческое тщеславие, о котором я не забыла и поныне; но так как я одна знала об этих суетных чувствах, а подруги мои полагали, что я не сознаю своего превосходства, они с ним примирялись; таким путем мне удавалось смягчить их досаду, и мы жили в дружбе и согласии.

В общем, все меня любили. «Она прелестнее всех,— говорили обо мне,— и одна во всей провинции не подозревает об этом». Госпожа Дюрсан ничего, кроме похвал, обо мне не слышала, и я могла верить в искренность этих добрых слов, судя по тому, как приветливо и ласково меня повсюду принимали.

Правда, нрав у меня был от природы кроткий и ничто так не удручало бы меня, как неприязнь окружающих.

Госпожу Дюрсан я любила всем сердцем; она это знала и с радостью слышала расточаемые мне похвалы, ибо они подтверждали, что привязанность ее ко мне не напрасна. Зато она и любила меня с каждым днем сильней.

Все это время она была в добром здоровье; но преклонный возраст давал себя знать; мало-помалу силы ее иссякали. Всегда подвижная и бодрая, госпожа Дюрсан вдруг как-то отяжелела, стала жаловаться на слабеющее зрение и всякие немощи. Мы с ней почти не выходили из замка; ей все время нездоровилось, и наконец она почувствовала себя настолько плохо, что составила завещание, ничего не сказав мне об этом.

В тот вечер я уже с час как ушла к себе в комнату и в одиночестве предавалась грустным и тревожным мыслям, в которые погрузило меня состояние больной.

Я так привязалась к ней, так дорожила ее любовью, что у меня ум мутился при одной мысли, что она может умереть.

Все последнее время я была сама не своя, но, чтобы не тревожить ее, всеми силами старалась сохранять спокойствие и даже притворялась веселой.

Но в такие минуты смех звучит так неестественно, так трудно изображать радость, которой не чувствуешь! Госпожу Дюрсан не столь уж легко было обмануть. Она нежно улыбалась мне, как бы благодаря за мои усилия.

Итак, она написала завещание, пока я сидела у себя. Когда я вошла к ней, на моем лице видны были следы слез.

— Что с тобой, племянница? — спросила она при виде меня.— У тебя глаза красные!

— Не знаю,— ответила я,— может быть, оттого, что я немного вздремнула.

— Нет,— сказала она, покачав головой,— не похоже чтобы ты спала; ты просто плакала.

— Плакала? О чем мне, тетушка, плакать! — воскликнула я как можно более непринужденно.

— О том, что я стара и больна,— сказала она с улыбкой.

— Как так больны? У вас крепкий организм. Неужели легкое недомогание, которое скоро пройдет, может так напугать меня? — воскликнула я; если бы я не остановилась в ту же секунду, мой задрожавший голос выдал бы меня

— Сегодня мне лучше, дитя мое, но мы не вечны, а я уж достаточно прожила на свете,— сказала она, запечатывая какой-то пакет.

— Кому вы пишете, сударыня? — сказала я, ничего не ответив на ее слова.

— Никому,— ответила она — Тут записаны мои распоряжения; они касаются тебя. Сына у меня больше нет. Уже двадцать лет я ничего не знаю о нем; вероятно, он умер; а если и нет, все равно. Не подумай, что я все еще сержусь на него; если он жив, я прошу господа благословить его и направить на истинный путь. Но фамильная честь, вера в бога и правила нравственности, которые он нарушил, не позволяют мне сделать его моим наследником.

Я хотела прервать ее, чтобы смягчить ее сердце, так ужасно ожесточившееся против несчастного сына. Но она не слушала.

— Молчи,— сказала она,— решение мое принято, и если я неумолима, то не по злобе; простить его значило бы проявить не доброту, а преступное и глупое потворство, противное законам божеским и человеческим. Поступок Дюрсана отвратителен; это негодяй, поправший все святыни. А ты хочешь, чтобы я оставила его безнаказанным, в ущерб твоему сыну, если у тебя будет сын! Я могла бы простить моего сына, если бы он, подобно твоему отцу понесшему слишком жестокую кару, женился уже не говорю на дворянке, но просто на девушке из хорошей или только порядочной, пусть бедной семьи, я не посмотрела бы на бедность, я бы сжалилась над ним, и теперь он не нуждался бы в моем милосердии; но взять жену из самых грязных подонков, из семьи, презираемой даже простым народом! Нет! Я не могу без ужаса думать об этом! Однако вернемся к нашему разговору.

Есть у меня еще один наследник: твой дядя Тервир который уже и без того достаточно богат — кстати, за твой счет. Говорят, он воспользовался несчастьем твоего отца и даже не подумал помочь ему или хотя бы пожалеть. Он был бы рад поживиться и на несчастье моего сына, и на моих слезах, поэтому я знать его не хочу. Он пользуется богатством твоих предков и не считает нужным позаботиться о тебе. Полагаю, что и на свою мать ты тоже не можешь рассчитывать. Ты заслуживаешь лучшей участи, чем та, что ждет тебя; пусть же мое наследство пойдет на пользу моей любимой племяннице, которая тоже меня любит, боится меня потерять и будет обо мне сожалеть. И я знаю: хотя ты будешь моей законной наследницей, но сын мой, если он жив и терпит нужду, найдет у тебя сострадание. Твоя благодарность ко мне — вот его якорь спасения. Все это, дитя мое, и содержится в бумаге, вложенной в этот пакет; я понимаю, что больше нельзя медлить с изъявлением воли, согласно которой ты получишь все мое состояние.

Вместо ответа я залилась слезами. Этот разговор о ее близкой смерти так расстроил и ужаснул меня, что я не могла выговорить ни слова; мне казалось, что она умрет сию минуту, что она прощается со мной навсегда, и жизнь ее никогда еще не была так дорога мне.

Она поняла причину моего страха и слез. Я опустилась на стул. Она встала, подошла ко мне и взяла меня за руку.

— Ты любишь меня больше, чем мое наследство, не правда ли, дитя? Но не пугайся так. Я просто хочу своевременно принять необходимые меры.

— Нет, сударыня,— сказала я, собрав все свои силы,— ваш сын не умер, надеюсь, вы еще увидите его.

В этот миг в зале послышался шум: приехали две дамы из соседнего замка навестить госпожу Дюрсан; я поспешила удалиться, чтобы они не видели моих заплаканных глаз.

Но через четверть часа мне пришлось все-таки выйти к ним. Они приехали пригласить госпожу Дюрсан на рыбную ловлю, которую затевали на следующий день в своем поместье.

Так как она не могла ехать из-за своей болезни, дамы попросили ее отпустить с ними меня и изъявили желание переговорить со мной сейчас же.

Госпожа Дюрсан обещала, что отпустит меня, и послала за мной горничную.

Обе гостьи, совсем еще молодые дамы, нравились мне больше, чем другие женщины нашей округи; одна была уже замужем, другая — девица, и обе платили мне таким же расположением. Мы не виделись с ними уже дней десять или двенадцать. Я говорила вам, что волнения последних дней сильно отразились на мне; они нашли, что у меня подавленный вид, и даже спросили, не больна ли я.

— Нет, нисколько,— возразила я,— просто в последнее время я плохо сплю; но это пройдет.

Госпожа Дюрсан внимательно и нежно на меня посмотрела, и я поняла ее взгляд — она угадала причину моей бессонницы.

— Эти дамы зовут нас завтра к себе на рыбную ловлю,— сказала она,— но мне нездоровится; ты поедешь одна, Тервир.

— Как вам угодно,— ответила я, твердо решив про себя, что под каким-нибудь предлогом завтра откажусь ехать, чтобы не оставлять госпожу Дюрсан одну.

На другой день, когда госпожа Дюрсан еще спала, я послала слугу к соседкам с извещением, что сильная мигрень удерживает меня в постели и приехать к ним я не смогу.

Госпожа Дюрсан, проснувшись, увидела с удивлением, что горничная, которая должна была меня сопровождать, все еще дома; на вопрос своей госпожи та ответила, что я не поехала из-за приступа мигрени.

Между тем я встала и пошла в комнату к тетушке, но на полпути встретилась с ней самой: несмотря на крайнюю слабость, она с помощью лакея все-таки пошла проведать меня.

— Как, ты уже на ногах? — сказала она, остановившись.— А что твоя мигрень?

— Это была не мигрень, тетушка, я ошиблась,— ответила я.— Просто сильная головная боль; она уже проходит. Мне только жаль, что я не сообщила вам об этом пораньше.

— Оставь, пожалуйста,— сказала она,— ты просто обманщица и заслуживаешь, чтобы я сейчас же отправила тебя в гости; но пойдем ко мне, раз уж ты осталась дома.

— Уверяю вас,— сказала я с самым невинным видом,— я бы с удовольствием поехала, если бы не головная боль.

— А я уверяю тебя,— возразила она,— что теперь буду ездить всюду, куда меня будут приглашать, потому что ты у меня глупенькая.

— Разумеется, вы будете всюду ездить,— подхватила я,— естественно. Не вечно же вам хворать.

Разговаривая так, мы добрались до ее спальни. Множество других подобных мелочей показывали ей мою любовь и заботу и так расположили ее ко мне, что она полюбила меня, как самая нежная мать.

В скором времени старшая из двух горничных госпожи Дюрсан, старая дева, которая прослужила у нее двадцать пять лет и пользовалась полным доверием своей госпожи, заболела тяжелой лихорадкой, которая за какие-нибудь шесть дней свела ее в могилу.

Госпожа Дюрсан была потрясена; и то сказать, в столь преклонном возрасте нельзя понести более тяжелую утрату.

Ведь вы теряете единственного в своем роде друга, с которым вы неразлучны, которому не надо нравиться, с которым вы, напротив, отдыхаете от усилий быть кому-то приятной; он для вас, так сказать, ничто, а между тем нет на свете другого, кто был бы вам так нужен; с ним вы можете позволить себе быть противной, придирчивой и капризной, если того требует ваше расположение духа; в его присутствии ваши унизительные старческие немощи пусть тягостны, но не постыдны; словом, это друг, коего даже не считают другом и которого вы начинаете по-настоящему ценить лишь тогда, когда его больше нет; вы чувствуете, что не можете без него жить. Вот какой удар обрушился на госпожу Дюрсан, которой было уже почти восемьдесят лет.

Как я вам уже сказала, она впала из-за этой утраты в глубокое уныние, удвоившее мою тревогу.

Между тем нужно было найти горничную взамен умершей. Знакомые присылали к нам в замок одну за другой разных женщин, но ни одна не подошла. Я сама старалась найти кого-нибудь, приводила их к госпоже Дюрсан — все безуспешно.

Прошел целый месяц. Все это время я ежедневно давала ей тысячу случаев убедиться в моей нежности и преданности.

Но вот однажды, когда она отдыхала, я пошла прогуляться с книгой в руках по окрестности замка и вдруг услышала какой-то шум в конце длинной аллеи, ведущей к нашему дому. Я свернула туда, чтобы выяснить причину шума, и увидела, что сторож и один из его помощников бранят какого-то молодого человека, даже замахиваются на него и хотят вырвать у него из рук ружье.

Меня неприятно поразило их грубое и заносчивое обращение с незнакомцем, а также их угрожающие жесты; я ускорила шаг и закричала им издали, чтобы они остановились.

Чем ближе я подходила, тем сильнее сердилась, потому что могла лучше разглядеть этого молодого человека. Его внешность никого не могла бы оставить равнодушным; лицо, осанка и весь его облик поразили меня, несмотря на его поношенную и совсем простую одежду.

— Что вы делаете? — подбегая, крикнула я грубиянам.

Между тем молодой человек при моем приближении почтительно снял шляпу, и, пока сторож говорил, он бросал на меня умоляющие и смиренные взгляды.

— Оставьте в покое этого господина,— сказала я, с удовольствием исправляя грубость сторожа, назвавшего незнакомца «парнем»,— и уходите: он, вероятно, приезжий и не знает, где разрешено охотиться.

— Я только проходил мимо, вот этой дорогой, мадемуазель,— сказал он, поклонившись мне,— а ваши слуги подумали, что я охочусь на земле их хозяйки; они неправильно поступают, отнимая ружье у человека, которого не знают; хоть положение мое сейчас весьма плачевное, смею вас уверить, я по рождению не должен терпеть оскорбления от слуг, тем более что напали они на меня по недоразумению.

Услышав это, сторож и его помощники заспорили, стараясь убедить меня, что незнакомец не заслуживает пощады; они продолжали поносить его, но я с негодованием приказала им замолчать.

Если в первый момент наши сторожа показались мне просто грубиянами, то теперь я считала их наглецами, и все это сделали несколько слов, произнесенных молодым человеком.

— Довольно! — повелительно сказала я сторожу.— Прекратите спор! Впрочем, не отходите далеко.

Затем, обратившись к незнакомцу, я спросила:

— У вас отняли дичь?

— Нет, мадемуазель,— сказал он,— и я не знаю, как благодарить вас за заступничество в столь неприятном столкновении. Я действительно охотился, но вы меня простите, когда узнаете, что меня к этому принудило. Мне необходимо было настрелять дичи для одного почтенного человека, у которого немало именитой родни среди здешнего дворянства; он давно покинул родные края и только позавчера вернулся на родину вместе с моей матерью. Одним словом, мадемуазель, я говорю о моем отце. Он болен, вернее, ему нездоровится, и я оставил его в соседней деревне в доме крестьянина, приютившего нас; вы легко догадаетесь, что он лишен там необходимого ухода и пищу ему подают не такую, как бы следовало, а тратить большие деньги на себя он не может; я отправился в город (всего в полулье отсюда), чтобы продать одну вещицу; на всякий случай я взял с собой ружье, надеясь дорогой поохотиться и принести отцу чего-нибудь повкуснее той пищи, которую ему подают.

Как видите, Марианна, в его рассказе было много такого, что могло бы унизить его честь, а между тем тон его внушал одно лишь уважение и сочувствие и помогал мне не смешивать этого человека с его несчастной судьбой. Бедность так не шла ко всему его облику!

— Мне жаль,— сказала я,— что я пришла слишком поздно и не смогла предотвратить эту неприятную сцену. Вы можете охотиться на этих землях сколько угодно; я распоряжусь, чтобы вам не чинили никаких препятствий. Продолжайте свое дело, сударь, здесь водится много дичи, и вы без труда раздобудете все, что нужно для вашего больного. Но можно ли узнать, какую вещицу вы собираетесь продать?

— Увы, мадемуазель,— сказал он,— это сущая безделица, стоимостью не более двухсот франков, но отцу больше не нужно, чтобы пока прожить,— а там, как мы надеемся, дела его устроятся; вот она,— сказал он, протягивая мне вещицу.

— Если вы можете прийти сюда завтра утром,— сказала я, взяв кольцо и разглядывая его,— я помогу вам продать эту вещицу; я предложу ее хозяйке замка; это моя тетушка, она очень щедра и добра сердцем, а я объясню ей, для чего вам нужны деньги. Надеюсь, она избавит вас от необходимости нести кольцо в город, где не так легко будет найти покупателя.

С этими словами я протянула ему кольцо, но он попросил, чтобы я его оставила у себя.

— Зачем вы возвращаете мне кольцо, мадемуазель, раз вы хотите показать его вашей тетушке? — сказал он.— Завтра я приду узнать ее решение, пусть она сперва разглядит его. Позвольте, мадемуазель, оставить кольцо у вас.

Такая доверчивость немного удивила меня, но понравилась; я даже слегка покраснела, сама не знаю почему, однако же отказалась оставить у себя кольцо и настоятельно просила, чтобы он взял его обратно.

— Да нет, мадемуазель,— повторил он и поклонился, чтобы уйти,— лучше вам сразу взять его, чтобы сегодня же показать вашей тетушке.

И, не дожидаясь ответа, он повернулся и ушел.

Я смотрела ему вслед, и жалела его, и всей душой желала ему удачи; мне приятно было смотреть, как он идет по аллее,— и все это я приписывала состраданию.

Сторож и его подручный ждали шагах в тридцати (как я приказала), и я подошла к ним.

— Если завтра вам опять встретится этот молодой человек,— сказала я им,— помните, я от имени госпожи Дюрсан разрешаю ему охотиться; я попрошу тетушку, чтобы она не позволяла вам его обижать.

После этого я вернулась в дом, не переставая думать об этом молодом человеке, о его благовоспитанности, о приятных манерах и красоте — даже кольцо, которое он мне оставил, тоже занимало место в моих мыслях, и я не могла смотреть на него без смутного волнения.

Я сразу пошла к госпоже Дюрсан, которая уже проснулась, и рассказала ей о своей встрече с незнакомцем и об отданном от ее имени приказании.

Она одобрила мои распоряжения. Молодой и красивый охотник (я не скупилась на похвалы его внешности), к тому же благовоспитанный, скромный юноша, который с таким рвением охотится, чтобы поддержать здоровье своего отца, не мог не вызвать участия у госпожи Дюрсан, обладавшей добрым сердцем. Весь мой рассказ заключал одни похвалы и вполне его оправдывал.

— Да, дитя мое, ты права,— сказала она,— и я на твоем месте сделала бы то же. Думаю, что твой поступок заслуживает одобрения. (На деле он был вовсе не так похвален, как она думала и как мне самой казалось; «похвальный» было не совсем подходящее слово.)

Так или иначе, видя с ее стороны сочувствие, я преисполнилась надежды на успех в деле с кольцом и тут же вынула и показала его тетушке, в полной уверенности, что, узнав цену, она сейчас же даст эти деньги.

Но я ошиблась: побуждения моей тетушки были не совсем таковы, как мои. Госпожа Дюрсан была добра и участлива, но это не мешало ей судить хладнокровно, она вовсе не считала себя обязанной покупать кольцо, которое было ей совсем не нужно.

— О чем ты думала? — сказала она мне.— Зачем взялась продать это кольцо? Что мне с ним делать? Подарить тебе? Но ведь я уже дарила тебе кольца, и куда более красивые (это была правда). Нет, дорогая, возьми его обратно,— добавила она как-то грустно,— не хочу его видеть; оно напоминает одно кольцо, какое было у меня давным-давно; очень похоже. Я его подарила сыну, когда он завершил свое образование.

Я тотчас же взяла у нее кольцо, завернула в бумажку, из которой вынула его, и обещала тетушке, что больше она этой вещицы не увидит.

— Постой,— сказала она,— лучше ты предложи молодому человеку немного денег, скажи, что это взаймы и что он вернет их, когда продаст вещицу. Вот тебе десять экю; отдаст он или нет,— не важно. Я их просто дарю, но этого говорить не следует.

— Конечно, не скажу,— ответила я, взяв деньги.

Сумма эта не совсем соответствовала порыву великодушия, овладевшего мной; но если к ней прибавить еще немного денег, то она почти достигнет размера, какой я определила своим внутренним чутьем. Деньги у меня были; госпожа Дюрсан хотела, чтобы я всегда располагала некоторой суммой на случай, если мне придется принять участие в карточной игре.

Главная трудность заключалась в том, чтобы завтра предложить молодому человеку деньги так, чтобы не заставить его краснеть за бедность его близких и чтобы он не принял тетушкин дар за милостыню.

Я много думала над этим, думала перед сном, думала уже в постели, подготавливала фразы, какие скажу ему. Я ждала завтрашнего дня без нетерпения, но ни на минуту не забывая о том, что мне предстоит.

Наконец день наступил. Едва я проснулась, первой моей мыслью было, что вот он наступил.

Мы сидели с госпожой Дюрсан после обеда на террасе и беседовали, когда мне пришли доложить, что какой-то молодой человек спрашивает меня; он ждет в зале.

— Должно быть, это твой вчерашний охотник,— сказала госпожа Дюрсан,— верни ему кольцо и постарайся задержать его немного; я пройду к себе через залу и взгляну на него.

Я поднялась, полная смутного волнения; сама я думала, что волнуюсь из-за того, что должна отдать ему кольцо и предложить деньги, которые я приготовила, увеличив их сумму вдвое за счет своих сбережений.

Я вышла к посетителю с таким выражением лица, какое бывает у нас, когда не удается помочь человеку, как мы хотели бы; ему же, видимо, показалось, что он явился в неурочный час; это следовало из его слов.

— Мне очень неприятно, мадемуазель, что я причинил вам столько хлопот; боюсь, я к тому же неудачно выбрал время для посещения,— сказал он, кланяясь с присущей ему изысканной грацией (во всяком случае, мне он казался очень изящным).

— Нет, сударь,— ответила я,— вы пришли вовремя, я вас ждала; но, к сожалению, кольцо еще у меня, и я не смогла убедить тетушку купить его. У нее много всяких драгоценностей, и она не знает, как его использовать. Но тетушка хотела бы быть полезной людям, заслуживающим уважения; она с вами не знакома, но я сказала ей, что батюшка ваш остановился в соседней деревне, что он приехал по важному делу, а кольцо предназначалось для продажи, чтобы употребить вырученные деньги на насущные нужды ваших родителей. Я так хорошо отзывалась о вас и так горячо убеждала, что вы заслуживаете ее участия, что тетушка сочла уместным оказать вам внимание, каким рада была бы воспользоваться, если бы очутилась в таком же затруднении. Она хочет предложить вам деньги взаймы, а вы их вернете, когда обстоятельства ваших родителей изменятся или когда вам удастся продать кольцо. У меня приготовлены для вас двадцать экю, вот они.

— Боже мой, мадемуазель,— сказал он, мягко улыбаясь и глядя на меня с благодарностью,— вы отдаете мне кольцо и предлагаете деньги, хотя не знаете, кто мы, не спрашиваете моего имени и не берете расписки!

— Совершенно верно, сударь,— ответила я.— С первого взгляда это может показаться неосторожным, я согласна; но вы, без сомнения, человек чести, по лицу вашему видно, что вы происходите из хорошей семьи, и я убеждена, что мы ничем не рискуем. Да и к чему послужили бы имя и расписка, если бы вы оказались не тем, чем кажетесь? А брильянт я возвращаю вам, сударь, чтобы вы могли его продать и из вырученных денег отдать долг. Но не торопитесь с этим; кольцо стоит, по-видимому, больше двухсот франков. Надо выждать время и продать его без убытка.

С этими словами я вернула ему кольцо.

— Не знаю, мадемуазель, за что вас больше благодарить,— сказал он, принимая кольцо.— За желание ли оказать нам услугу или за усилия скрыть это, чтобы не обидеть нас. Кто же дает в долг незнакомым людям? Прибавить к этому нечего; и отец мой, и мать будут не менее, чем я, признательны вам за доброту. Но я пришел, чтобы сказать вам, мадемуазель, что наши затруднения кончились; вчера мы нашли одну добрую знакомую, которая ссудила нам потребную сумму денег.

В это время в залу вошла госпожа Дюрсан, и я не успела ответить. Мой гость, очевидно, понял, что это моя тетушка, и отвесил ей глубокий поклон.

Она внимательно посмотрела на него и ответила на его поклон с учтивостью, какой я даже не ожидала; очевидно, госпоже Дюрсан тоже понравилось его благородное и открытое лицо, невольно требовавшее к себе уважения.

Больше того, она остановилась и сказал мне:

— Это тот господин, что доверил вам кольцо, которое вы мне показывали, племянница?

— Да, сударыня,— ответила я.— Но об этом уже нет речи: больше нет надобности продавать его.

— Тем лучше,— сказала тетушка,— здесь было бы нелегко найти покупателя. Но если я не смогла вам помочь в этом деле,— добавила она, обращаясь к посетителю,— то не могу ли быть полезной в чем-нибудь другом? По словам племянницы, родители ваши совсем недавно прибыли в наши места, прибыли по делу, и я была бы рада оказать им услугу.

Я чуть не расцеловала мою тетушку, так я была ей благодарна за эти слова. Но молодой человек слегка покраснел и, как мне показалось, смутился. И не удивительно: он понял, что я рассказала тетушке о его бедности и она полюбопытствовала взглянуть, каков он из себя; а людям неприятно, когда их жалеют.

Тем не менее он ответил по-прежнему вежливо и почтительно:

— Я передам моим родителям ваше любезное предложение помощи. И ради них я прошу вас, сударыня, и впредь не менять своих добрых намерений на сей счет!

Едва он заговорил, как госпожа Дюрсан вдруг замерла, как бы чем-то пораженная. После минутного молчания она спросила:

— Ваш батюшка все еще хворает?

— Сегодня ему немного лучше, сударыня,— ответил он.

— А какого рода у него здесь дела? — спросила она еще.

— Сугубо семейные,— ответил он немного робко,— отец сам расскажет о них, когда будет иметь честь увидеть вас, но по некоторым причинам он не может посетить вас в ближайшие дни.

— Так его знают здесь? — спросила она.

— Нет, сударыня, но у нас тут есть родственники,— ответил он.

— Как бы то ни было,— сказала госпожа Дюрсан, беря меня под руку, чтобы опереться,— у меня здесь много друзей, и повторяю, я могу быть вам полезной.

Она направилась к выходу, увлекая меня за собой против моей воли: мне казалось, что я еще не все сказала молодому человеку, и он, со своей стороны, тоже не ожидал, что я так скоро уйду. Я видела по его глазам, что ему было жаль расставаться со мной, и я хотела дать ему понять, что он может в случае надобности прийти еще раз.

— Я с тобой согласна,— сказала госпожа Дюрсан, когда мы вышли,— этот молодой человек очень недурен собой, и, как видно, он не из простолюдинов. А голос его меня даже взволновал: мне показалось, я слышу голос моего сына. Что он тебе говорил перед тем, как я вошла?

— Что его отец нашел тут свою старую знакомую,— ответила я,— и та выручила их из денежных затруднений, а он от души благодарит вас за предложенную помощь.

— Молодой человек что-то говорил о своих семейных делах,— заметила она,— сказать по правде, сильно опасаюсь, что отец его когда-то дрался на дуэли или что-то в этом роде, и поэтому он прячется; о, если так, ему будет нелегко уладить свои дела.

Кто-то вошел, и наш разговор прервался; я оставила госпожу Дюрсан и ушла в свою комнату, чтобы побыть одной. Я долго сидела в задумчивости, сама того не замечая. Десять экю, приготовленные для незнакомца, я хотела было отдать тетушке, но она оставила их мне. «Он вернется, непременно вернется, я сохраню эти деньги; быть может, они ему все-таки понадобятся». Я думала так и в простоте душевной хвалила себя самое за столь благородные побуждения. Ведь приятно чувствовать, что у тебя доброе сердце.

Наутро я была уверена, что увижу его еще до конца дня, и после обеда все время ждала, что вот сейчас войдет слуга и доложит, что меня спрашивают. Но наступил вечер, он не пришел, и мое доброе сердце, по какой-то непонятной причине, стало менее добрым и несколько остыло.

На другой день опять ничего. Несмотря на холодок в сердце, я все время носила при себе деньги, предназначенные для него. «Ну что ж! Ничего не поделаешь! — думала я про себя.— Придется положить их обратно в шкатулку». Видимо, мое доброе сердце хотело отомстить, а я об этом и сама не подозревала.

Наконец, на третий день одна пожилая дама, близкая подруга госпожи Дюрсан, приехала с визитом к ней после обеда. Я из любезности пошла проводить ее до кареты, оставленной в аллее... Когда мы вышли из замка, она сказала мне:

— Давайте пройдемся немного.

И она повернула к небольшой рощице, обрамлявшей с обеих сторон замок. Сквозь нее и была прорублена аллея ведущая к дому.

— Нас тут ждут,— продолжала она,— эти люди не решились следовать за мной в замок, а теперь вы их увидите.

Я засмеялась.

— А могу ли я довериться вам, сударыня,— сказала я,— может быть, меня собираются похитить?

— О, не бойтесь этого,— ответила она так же шутливо,— я вас далеко не уведу.

И действительно, не успели мы войти в рощу, как я увидела, что к нам с глубокими поклонами приближаются трое. Один был мне знаком: я узнала давешнего молодого человека. Рядом с ним стояла стройная женщина, лет тридцати восьми или сорока, когда-то, должно быть, очень красивая и еще сохранившая следы былой красоты, но ее бледное, усталое лицо говорило о постоянной, с годами укоренившейся печали; а была она в стареньком скромном платье, которое, видимо, берегла много лет, надевая его лишь в торжественных случаях.

Третьим был человек сорока трех или сорока четырех лет, болезненного вида, плохо одетый, и о достоинстве его говорила лишь шпага, висевшая у него на боку.

Он первый подошел ко мне с приветствием; я ответила на его поклон, еще не понимая, что все это значит.

— Сударь,— сказала я молодому человеку,— объясните мне, пожалуйста, кого я имею честь видеть.

— Вы видите перед собой, мадемуазель,— ответил он,— моих отца и мать; или, чтобы вы лучше поняли, господина и госпожу Дюрсан.

— Вот что, дитя мое,— сказала мне дама, приведшая меня в рощу.— Перед вами ваш кузен, сын вашей тетушки, отказавшей вам все свое состояние, как она сама мне сказала. Прошу извинить меня; я знаю вашу добрую душу и понимаю, что оказала вам плохую услугу, устроив эту встречу.

Не успела она договорить, как дама, именовавшая себя госпожой Дюрсан, вдруг упала передо мной на колени.

— Я, я виновна в несчастьях моего мужа; умоляю вас на коленях, сжальтесь над ним и над его сыном! — воскликнула она, схватив мою руку и орошая ее слезами.

Пока она говорила, отец и сын, с умоляющим видом и полными слез глазами, ожидали моего решения.

— Что вы делаете, сударыня! — вскричала я, обнимая ее; я была глубоко потрясена зрелищем этой скорби целой семьи, которая ждала моего приговора и, трепеща, молила меня сжалиться над ее участью.— Что вы делаете? Встаньте! Я ваш друг; зачем вы унижаетесь? Неужели вы думаете, что я способна присвоить себе чужое имущество? Раз вы живы, оно мне уже не принадлежит. Я с трудом приняла этот дар, и мне в тысячу раз приятнее отказаться от него, чем пользоваться им.

Я протянула руку одновременно отцу и сыну; Дюрсан-старший порывисто схватил ее и прильнул к ней губами; сын сделал то же, но застенчиво и нежно, и я невольно покраснела при этом, несмотря на то что была взволнована столь трогательной сценой.

Наконец, его мать, которую я все еще держала в своих объятиях, поднялась с колен. Я обняла господина Дюрсана-старшего, который что-то бессвязно говорил, принимался благодарить меня и, не закончив одной фразы, начинал другую.

Я взглянула на сына. Стало быть, он приходится мне родственником, и я могла бы совершенно естественно выразить ему свою дружбу так же, как его отцу; но я не решалась. Этот родственник был не совсем обыкновенный, и родственная нежность была бы с ним неуместна. Между нами протянулись такие нити, которые мешали мне чувствовать себя совсем свободно; он, видимо, испытывал такое же чувство.

Но почему все-таки я должна быть с ним сдержаннее, чем с другими? Что могут подумать? Я взяла себя в руки и обняла его с волнением, которое он разделял.

— Прежде всего я хотела бы знать, что я должна делать? — обратилась я к господину и госпоже Дюрсан.— Тетушка очень любит меня, и вы можете смело полагаться на эти ее добрые чувства ко мне, а я сделаю все, чтобы повлиять на нее в вашу пользу. Повторяю еще раз, завещание не в счет. И я объявлю об этом тетушке по первому вашему знаку. Прежде чем вам представиться ей, надо принять кое-какие меры,— сказала я, обращаясь к Дюрсану-отцу.

— Как вы считаете,— спросила дама, приятельница тетушки,— не нужно ли мне сперва поговорить с ней? Следовало бы подготовить ее к тому, что ее сын здесь?

— Нет,— сказала я, подумав,— в этом вопросе она непреклонна. Боюсь, так мы не добьемся успеха.

— Увы, мадемуазель,— сказал Дюрсан-старший,— неужели матушка не простит умирающего? Я уже давно потерял здоровье, не для себя я прошу ее о милосердии, а для жены и сына, коих я оставляю в крайней нужде.

— Не говорите о нужде,— ответила я,— изгоните из головы даже мысль об этом, вы меня обижаете. Я вам сказала и повторяю еще раз: мне не нужно то, что принадлежит вам, я заявлю о своем отказе, с этой минуты ваша судьба уже не зависит от примирения с матерью; конечно, мы будем всеми силами стремиться к этому, если только после моего отказа она не составит новое завещание в пользу кого-нибудь другого, что маловероятно. Но мне пришла в голову одна мысль. Вашей матери нужна горничная; без хорошей, преданной горничной ей не обойтись. Она потеряла недавно свою камеристку, вы, вероятно, ее помните: ее звали Лефевр. Воспользуемся этим обстоятельством и постараемся устроить к ней госпожу Дюрсан, вашу супругу. Вы, сударыня,— обратилась я к приятельнице тетушки,— дадите вашу рекомендацию, поручитесь за ее порядочность и смело расскажете о всех ее достоинствах, как принято в подобных случаях. Ваша протеже располагает к себе, мягкое и приятное выражение лица говорит в ее пользу, а ее поведение подтвердит справедливость ваших похвал. Это лучший способ для достижения нашей цели. Я уверена, что госпожа Дюрсан-младшая завоюет сердце моей тетушки. Да, я уверена, что тетушка ее полюбит и будет благодарна вам. Может быть, в первый же день, довольная тем, что она нашла нечто лучшее, чем потеряла, она сама облегчит нам следующий шаг, и мы сможем признаться в своей маленькой и, в сущности, невинной хитрости; это смягчит ее сердце и сломит сопротивление. Ничего нет постыдного в том, чтобы прислуживать разгневанной свекрови, которая не знает вас, если это делается только для того, чтобы успокоить ее гнев.

Мои доводы всех убедили, не было конца изъявлениям радости и благодарности; в моем предложении, по их словам, столько смелости, благожелательности и желания помочь, что им не хватает слов, чтобы выразить мне свои чувства.

— Завтра же утром,— заявила тетушкина приятельница,— я поведу госпожу Дюрсан-младшую к ее свекрови: кстати, она только что опять спрашивала, не знаю ли я какую-нибудь разумную и порядочную особу, которая могла бы заменить покойную Лефевр. Я даже обещала ей поискать, и я вас нанимаю,— сказала она, со смехом обращаясь к госпоже Дюрсан.

Та была в восторге от моей выдумки и тут же заявила, что уже считает себя горничной госпожи Дюрсан-старшей.

В это время далеко, в аллее, мы услышали голоса слуг; мы подумали, что тетушка встревожилась за меня и послала людей узнать, где я пропадаю; опасаясь, что они заметят незнакомых посетителей, мы решили расстаться. План действий был принят, оставалось привести его в исполнение, смотря по обстоятельствам. Главное, начать и в дальнейшем совещаться каждый день.

Мы с госпожой Дорфренвиль (так звали даму, приведшую меня в рощу) пошли в одну сторону, а Дюрсан с женой и сыном направились через лесок в дальний конец аллеи, чтобы дождаться там кареты этой дамы и вместе с ней поехать в ее замок; она приютила их, как своих давних друзей, разоренных неудачной тяжбой, которых якобы пригласила провести у нее несколько месяцев.

— Как долго ты провожала госпожу Дорфренвиль! — сказала мне тетушка, когда я вернулась.

— Да, было еще не поздно,— ответила я,— и ей захотелось погулять в роще.

Тетушка этим удовлетворилась.

В десять часов утра на следующий день госпожа Дорфренвиль была уже в нашем замке. Я вошла вместе с ней к госпоже Дюрсан.

— Ну, наконец у вас будет горничная,— начала она без лишних слов,— и горничная первоклассная. Я сама охотно взяла бы ее вместо своей, и надо вас любить так, как люблю вас я, чтобы уступить такую слугу вам. Это очень расторопная, умелая, преданная и честная женщина — все эти качества можно прочесть на ее лице. Лучшей горничной, пожалуй, не найти. Вчера, вернувшись домой, я застала ее у себя; она живет в двадцати лье отсюда.

— А у кого она раньше служила? — спросила тетушка. — Почему хозяйка отпустила такую замечательную служанку? Или эта дама умерла?

— Вы угадали,— сказала госпожа Дорфренвиль, предвидевшая вопрос и не считавшая для себя предосудительным дать правдоподобное объяснение.— Она уволилась из этого дома после смерти своей госпожи. Госпожа была очень ею довольна, часто ее хвалила; камеристка прожила у нее пятнадцать или шестнадцать лет. Кроме того, я знаю, кто она, знаю ее семью; очень порядочные люди; словом, я за нее ручаюсь. Она пришла ко мне с намерением остаться, говорит, не хотела наниматься к другим, пока не переговорит со мною; но я, в общем, довольна своей горничной, а вы нуждаетесь в верном человеке — и я решила уступить ее вам, а вернее, подарить, потому что это действительно хороший подарок.

Эта чувствительная история возымела свое действие на госпожу Дюрсан: иначе невозможно было излечить ее от отвращения ко всяким услугам, кроме тех, которых — увы! — ее лишила судьба.

— Когда же вы ее пришлете, сударыня? — спросила она.

— А сию минуту,— ответила госпожа Дорфренвиль,— идти недалеко: я оставила ее на террасе у вас в саду. Как она ни хороша, а не следует хвалить прислугу в лицо. Я знаю ей цену лучше, чем она сама, и пусть так оно и будет, а то она зазнается; от этого она лучше не станет,— добавила дама, смеясь,— напротив, может стать только хуже. Итак, вы предупреждены, теперь прикажите кому-нибудь из ваших людей позвать ее.

— Нет, нет,— вмешалась я,— я пойду за ней сама.

И я вышла, чтобы привести госпожу Дюрсан-младшую.

Я понимала, что она волнуется и что для начала необходимо ее подбодрить.

— Пойдемте, сударыня,— сказала я ей,— вас ждет моя тетушка; она принимает вас в ваш дом, думая, что принимает в свой.

— Ах, мадемуазель, я вся дрожу и боюсь показаться ей в таком волнении,— ответила она, и действительно, голос ее дрожал и мог бы произвести на тетушку странное впечатление, если бы я ввела ее сразу.

— Отчего же вы волнуетесь? — старалась я ее успокоить.— Сначала вы увидите добрейшую женщину, которая скоро привяжется к вам и через какие-нибудь две недели будет плакать от нежности, прижимая вас к груди, когда узнает, кем вы ей приходитесь. Не бойтесь ничего, войдите смело, ничего плохого не случится. Госпожа Дорфренвиль вас не выдаст, и мне тоже вы вполне можете довериться.

— О, боже мой, вам, мадемуазель? — воскликнула она.— Право, вы меня даже в краску вогнали! Кому еще в целом мире я могла бы так довериться, как вам? Пойдемте мадемуазель, я следую за вами; весь мой страх рассеялся.

Мы вместе вошли в комнату, которая приводила ее в такой трепет. Однако, несмотря на обретенную уверенность, она поклонилась так застенчиво, что робость ее могла бы показаться чрезмерной; но при ее приветливой и скромной внешности и приятном лице эта застенчивость только красила ее.

Я, со своей стороны, одобрительно улыбнулась, чтобы усилить хорошее впечатление, произведенное ею на тетушку, ибо та взглядом спрашивала мое мнение.

— Мадемуазель Брюнон,— сказала госпожа Дорфренвиль нашей новой горничной,— вы остаетесь здесь; госпожа Дюрсан берет вас, и я не могла бы лучше доказать свое дружеское к вам отношение, как порекомендовав в этот дом: я пообещала госпоже Дюрсан, что она будет довольна вами, надеюсь, вы не обманете ее и моих ожиданий.

— Могу поручиться только, что буду служить усердно и всячески стараться угодить вам, сударыня,— отвечала мнимая Брюнон.

И надо признаться, слова эти были произнесены самым приятным тоном. Я больше не удивлялась тому, что Дюрсан-сын так полюбил ее, еще и сейчас она вполне могла бы внушить нежные чувства.

Госпожа Дюрсан-старшая сразу же почувствовала к ней расположение.

— Мне кажется,— сказала она госпоже Дорфренвиль,— что я не ошибусь, если заранее поблагодарю вас: Брюнон мне очень понравилась; она производит самое благоприятное впечатление и я была бы обманута в своих надеждах, если бы мне пришлось расстаться с ней раньше, чем я умру Я не говорю о плате за ваши услуги, Брюнон, можете в этом положиться на меня; говорят, я буду довольна вами, но, надеюсь, и вы будете довольны мной. Ваши вещи с вами? Вы будете спать в комнате рядом с моей, сейчас какая-нибудь из служанок проводит вас туда.

— Нет, нет, тетушка,— вмешалась я, когда она уже собиралась позвонить,— я сама провожу Брюнон, не надо никого звать. Мне нужно на минутку зайти к себе и по дороге я покажу ей ее комнату

— Она оставила у меня два сундучка,— сказала госпожа Дорфренвиль,— я сейчас же пришлю их сюда.

— Будьте так добры,— сказала моя тетушка.— Ну так идите, Брюнон, дело решено, вы остаетесь у меня; надеюсь, вам будет здесь неплохо.

— Я за себя не беспокоюсь,— сказала Брюнон, как всегда, тихим голосом.

Она последовала за мной, а когда мы выходили, то слышали, как тетушка говорила госпоже Дорфренвиль: «Эта женщина в молодости была, наверно, ангельски хороша».

Я посмотрела на Брюнон и рассмеялась:

— Многообещающие слова, не правда ли? Ее сын наполовину оправдан!

— Да, мадемуазель,— сказала она, крепко пожимая мне руку,— начало хорошее; видно, господь благословил путь, который вы мне указали.

Мы пробыли вдвоем в ее комнате несколько минут; действительно, я вышла вслед за ней только для того, чтобы дать ей указания насчет множества мелких услуг, которыми можно было угодить тетушке. Благодарности ее не было предела, она поминутно восклицала, что отныне она в вечном долгу передо мной. Нельзя было чувствовать долг благодарности глубже и выражать его красноречивей.

Домочадцы между тем поминутно то входили, то выходили; нам не следовало у них на глазах вести слишком длительный разговор наедине; поэтому я ушла, дав ей на прощание еще множество наставлений и посоветовав не мешкая приступить к делу. Она была понятлива, все схватывала на лету; я продолжала во всем ей помогать, чтобы ей легче было исполнять многочисленные хоть и мелкие, но ответственные обязанности. Она обладала даром быть предупредительной без раболепства, и тетушка через неделю была от нее без ума.

— Если так пойдет и дальше,— говорила госпожа Дюрсан, когда мы оставались с ней наедине,— я хорошо вознагражу ее; надеюсь, ты, племянница, не будешь против этого возражать?

— Ах, напротив, тетушка, я даже прошу вас об этом,— отвечала я.— У вас слишком доброе и великодушное сердце, чтобы не оценить такую преданность. Видно, что она полюбила вас и от всей души старается вам услужить.

— Ты права,— говорила тетушка,— я замечаю то же самое. Одно меня удивляет: почему эта девушка не вышла замуж? При такой наружности она вполне могла пленить какого-нибудь богатого молодого человека, и даже высокого ранга; такой девушке нетрудно вскружить голову кому угодно и, может быть, причинить тьму огорчений его семье.

— Да, вы правы,— согласилась я,— но для этого молоденькой Брюнон надо было жить в городе. Вероятно, подобную девушку встретил и мой кузен Дюрсан, на свою беду,— добавила я с самым невинным видом,— а в деревне любая красотка, как бы она ни была хороша, живет точно замурованная и ни для кого не опасна.

На это моя тетушка только пожала плечами и ничего не сказала.

Дюрсан-сын время от времени появлялся вместе с отцом. Их привозила госпожа Дорфренвиль и высаживала в начале аллеи; оттуда они заходили в рощицу, и я проводила с ними несколько минут; в последний раз отец показался мне таким больным, у него было такое бледное, отекшее лицо и глаза такие безжизненные, что я невольно подумала, хватит ли у него сил вернуться к себе, и действительно, я не ошиблась.

— Теперь дело не во мне, милая кузина,— сказал он,— я знаю, что дни мои сочтены; уже год, как я болею, а в последние три месяца у меня началась водянка; ее вовремя не заметили, а теперь уже поздно. Госпожа Дорфренвиль пригласила ко мне врача; в ее доме я окружен самыми нежными заботами, но кажется, остановить болезнь невозможно. Сегодня я заставил себя прийти сюда, чтобы в последний раз просить вас не оставлять мою несчастную семью.

— Если мои заверения не могут вас успокоить,— сказала я,— не моя вина. Не будем говорить о смерти; хотя вы больны и ослабли, но ваше здоровье поправится, когда вы окрепнете духом. Раскройте свое сердце навстречу радости. Моя тетушка так благоволит к госпоже Дюрсан, что не откажет вам в прощении, когда мы во всем признаемся. Этот день уже недалек, может быть, завтра, а может быть, и сегодня вечером мы объяснимся, подходящий случай может представиться в любую минуту. Поэтому не тревожьтесь, самое тяжелое позади. Я пойду, мне нельзя отлучаться надолго, но я пришлю к вам госпожу Дюрсан, она подтвердит справедливость моих слов и скажет, как вы дороги мне, все трое.

«Все трое». Слова эти вырвались у меня непроизвольно, и я покраснела — покраснела потому, что юный Дюрсан был тут же. Пожалуй, я не выразилась бы так о двух первых, если бы он не был третьим.

Молодой Дюрсан, стоявший подле своего отца в глубокой печали, при этих слова склонился к моей руке и поцеловал ее; в его порыве чувствовалось нечто большее, чем простая благодарность, которая была всего лишь предлогом, но мне не следовало это замечать.

Все же я встала в смущении и отняла свою руку. Отец тоже хотел из учтивости встать, чтобы проститься со мной но то ли он был слишком взволнован нашим разговором, то ли устал от прогулки, но с ним вдруг случился сильный приступ удушья, и ему пришлось сесть на прежнее место Вид у него был такой, будто он умирает.

Жена его, вышедшая к нам из замка, бросилась на крики сына, которых, к счастью, никто, кроме нее, не слышал. Я вся дрожала и, едва стоя на ногах от страха, поднесла к лицу больного флакон с нюхательной солью; наконец удушье немного отпустило его, и когда госпожа Дюрсан подбежала, ему уже стало лучше, но нечего было и думать, что он сможет пройти пешком до кареты госпожи Дорфренвиль и перенести дорожную тряску, рассчитывать на это не приходилось, и он сам сказал, что у него не хватит сил.

Его жена и сын, оба бледные как смерть, растерянно смотрели на меня и спрашивали: «Что делать?» Тогда я решилась.

— Раздумывать не о чем,— ответила я,— остается одно: поместить господина Дюрсана в замке, пока тетушка занята с госпожой Дорфренвиль; я позову людей, чтобы его перенесли на руках.

— В замок! — воскликнула его жена.— О мадемуазель, тогда мы пропали.

— Нет, нет, не беспокойтесь ни о чем,— сказала я,— я беру это на себя.

Мне было ясно, что в любом случае мое решение сулит нам благоприятный исход.

Больной, вернее — умирающий Дюрсан, которого нужда и болезни изменили до неузнаваемости, не будет отвергнут матерью, когда она увидит его в таком состоянии — это уже не тот сын, которого она решила никогда не прощать.

Словом, я побежала в дом, позвала двоих слуг, и те, поддерживая больного с двух сторон, отвели его в небольшое помещение в нижнем этаже, которое я приказала отпереть. Мой кузен был так слаб, что по дороге пришлось несколько раз останавливаться, чтобы дать ему передохнуть. Я велела уложить его в постель, не сомневаясь, что долго он не протянет.

В тот день почти вся тетушкина челядь куда-то разбрелась. При нас было всего трое или четверо слуг, и в их присутствии госпожа Дюрсан-младшая, по моему совету, сдерживала свою печаль; ведь они могли догадаться лишь о том, что молодой человек — сын больного, но это не выдавало им нашей тайны, и мне вдруг пришла в голову новая мысль.

Состояние господина Дюрсана было безнадежно; он с трудом выговаривал слова. Необходимо было причастить его и соборовать, не теряя времени,— он сам об этом просил. Но как призвать в дом священника без ведома тетушки? К тому же я боялась, что он умрет, так и не простившись со своей матерью; взяв все это в соображение, я решила прежде всего уведомить тетушку о том, что в ее доме приютили умирающего больного.

— Брюнон,— сказала я госпоже Дюрсан,— вы останетесь подле больного. Вы все (это относилось к слугам) можете быть свободны; а вы, сударь (так я обратилась к молодому Дюрсану), будьте добры последовать за мною. Мы идем к моей тетушке.

Он пошел за мной со слезами на глазах, а я по дороге предупредила его, о чем будет разговор. Когда мы вошли, госпожа Дорфренвиль откланивалась.

Обе дамы немного удивились, увидев что я вхожу к ним с молодым человеком.

— Отец этого господина,— сказала я тетушке,— болен; он сейчас в одной из комнат нижнего этажа, я велела уложить его в постель; он хотел благодарить вас за предложенную вами помощь в его деле и для этого пришел сюда со своим сыном. Но серьезная болезнь, которой он страдает уже несколько месяцев, и далекая прогулка истомили его силы настолько, что мы давеча испугались, как бы он не скончался прямо во дворе вашего замка. Я гуляла в саду, когда мне об этом доложили. Я велела открыть нижние комнаты и уложить больного. С ним осталась Брюнон, она дежурит у постели. По-моему, больной так слаб, что навряд ли переживет эту ночь.

— О, боже,— тотчас же воскликнула госпожа Дорфренвиль, обращаясь к Дюрсану-младшему,— неужели вашему батюшке так худо? (Она поняла, что, по моему примеру, не следует называть больного по имени.) Ах, дорогая, как это ужасно!

— Вы знаете этого господина?—спросила госпожа Дюрсан.

— Конечно, знаю и его, и всю его семью: он по материнской линии в родстве с лучшими семьями нашей округи. Он прибыл ко мне несколько дней тому назад, с ним жена и сын; сейчас я вам объясню, кто они; я предложила им поселиться у меня и стараюсь помочь им довести до конца это несчастное дело, из-за которого они приехали. Скажу вам правду, молодой человек, лицо вашего батюшки в первую минуту даже испугало меня. У него водянка, сударыня; к тому же он в горе; прошу вас, сударыня, будьте к нему сострадательны, он нуждается в вашем милосердии; с вашей стороны оно было бы как нельзя более уместно и законно. А теперь я, с вашего позволения, покину вас; надо же посмотреть, что с ним.

— И отлично,— ответила моя тетушка,— пойдемте к нему вместе, сударыня. Племянница, дай мне руку.

Но мне казалось, что еще не пришло время для их свидания; судьба могла доставить нам более подходящий случай, еще более трогательную минуту. Словом, я считала, что не следует торопиться, когда имеешь дело с такой здравомыслящей и твердой в своих решениях женщиной, как моя тетушка; излишняя поспешность могла навести ее на подозрение, что все это подстроено; в нашей затее она увидела бы одну лишь интригу, а болезнь сына показалась бы ей недостойной комедией, чтобы разжалобить ее. Если же отложить свидание на сутки или хотя бы на несколько часов, то все может измениться, и никакие подозрения у нее не возникнут.

Я послала за врачом и священником, так как не сомневалась, что господина Дюрсана не откажутся причастить. По моему замыслу, мать и сын должны были вновь обрести друг друга во время этой торжественной и леденящей душу церемонии. Словом, для большей уверенности лучше было подождать. Поэтому я остановила тетушку.

— Нет,— сказала я,— теперь вам нет надобности спускаться; я позабочусь о том, чтобы для друга госпожи Дорфренвиль было сделано все возможное; ведь вам трудно двигаться, подождите немного, тетушка, я узнаю и расскажу вам о его состоянии. Если врач найдет, что больного надо исповедовать и причастить, тогда вы к нему сойдете.

Госпожа Дорфренвиль, которая во всем поддерживала меня, согласилась со мной. Дюрсан-сын присоединился к нам и тоже просил ее подождать. Таким образом, она отпустила нас, сказав несколько слов утешения молодому человеку; тот поцеловал ей руку почтительно и нежно, что ее, видимо, растрогало.

Мы застали нашу мнимую Брюнон всю в слезах; я не ошиблась в своих предчувствиях: больной с таким трудом дышал, что все лицо его было в поту. Врач, явившийся вместе со священником, сказал, что ему осталось жить несколько часов.

Мы вышли в другую комнату и вернулись обратно после исповеди. Священник, который принес все, что надобно для соборования, во исполнение воли умирающего, попросил госпожу Дюрсан прийти навестить его раньше, чем он причастится святых тайн.

— А сказал он вам свое имя? — спросила я.— Он не просил вас сообщить тетушке его имя, прежде чем она его увидит?

— Нет, мадемуазель,— ответил кюре,— мне поручено только умолять ее спуститься.

Тут я услышала слабый голос больного; он звал меня; мы подошли.

— Дорогая моя кузина,— несколько раз повторил он,— пойдите, пожалуйста, наверх вместе со священником и с госпожой Дорфренвиль. Заклинаю вас, поддержите просьбу, с коей он обратится от моего имени к вашей тетушке.

— Хорошо, дорогой кузен,— сказала я,— мы непременно так и сделаем; пусть и жена ваша, которая завоевала расположение тетушки, пойдет с нами, а сын останется подле вас.

Мне действительно пришло на ум, что жене надо обязательно сопровождать нас.

Тетушка, как я предвидела, будет очень удивлена, когда мы придем к ней все вместе. Я помнила, что, поговорив в первый раз с молодым человеком, она была поражена его голосом, столь похожим на голос ее сына, а его кольцо напомнило ей колечко, когда-то подаренное ею Дюрсану.

И кто знает, думала я, не вспомнит ли она эти две подробности, и не придет ли сама к мысли, что больной, который так умоляет ее прийти, и есть ее сын?

В таком случае, не откажется ли она от свидания с ним? С другой стороны, если даже и так, она не сможет думать о несчастном без жалости и сострадания, и тогда милая ее сердцу Брюнон, бросившись в слезах перед ней на колени, окончательно сломит твердость этого неуступчивого сердца.

Мои опасения не оправдались, тетушка ни о чем подобном и не подумала, но все же присутствие Брюнон принесло некоторую пользу.

Когда мы вошли, госпожа Дюрсан читала книгу. Она была хорошо знакома со священником, коего мы привели, и часто давала ему деньги на бедных.

— Ах, это вы, сударь,— сказала она.— У вас ко мне какая-нибудь новая просьба? Или вас вызвали к больному что лежит в нижнем этаже?

— Я пришел к вам, сударыня, по его просьбе,— ответил он, бросив на нее значительный взгляд,— он желал бы видеть вас перед смертью, поблагодарить за гостеприимство, а также сообщить о некоем деле, для вас небезынтересном.

— Небезынтересном для меня? — переспросила она.— Что он может знать о моих делах?

— Он говорит, что у вас есть сын, с которым он долго жил бок о бок; вот об этом сыне он и хочет с вами говорить.

— О моем сыне! — воскликнула она.— Ах, сударь, лучше пусть мне о нем не напоминают; скажите этому господину, что я очень сочувствую ему, и если господь призовет его к себе, я обещаю его жене и сыну всякую помощь, какую смогу оказать им. Супруги его я еще не видела, и если она не знает, в каком состоянии ее муж, скажите только, где ее найти: я пошлю за ней карету; но если больной хочет благодарить меня, то самое лучшее — избавить меня от всяких сведений о несчастном, называющем меня матерью, а если мне уже так обязательно это знать, пусть передаст через вас, сударь.

Мы решили, что нам рано вмешиваться, и предоставили священнику отвечать.

— Может быть, это тайна, предназначенная только для вас, сударыня, и вы сами будете недовольны, если она станет достоянием посторонних,— сказал священник.— Примите во внимание, сударыня, что человек, пославший меня за вами, при смерти, что хочет он говорить только с вами — и это отнюдь не прихоть,— и было бы жестоко отказаться выслушать его.

— Нет, сударь,— ответила она,— если он обещал моему сыну говорить со мной, меня это ни к чему не обязывает. Я сохраняю за собой право отказать в его просьбе В чем бы ни заключалась тайна, о которой вы говорите, сударь, я согласна доверить ее вам. Я готова поделиться с вами этой тайной. Пусть это неосторожно я никого не буду винить, кроме самой себя.

— Ах, тетушка,— вмешалась я,— постарайтесь победить свое отвращение! Незнакомец предвидел ваш отказ и умолял госпожу Дорфренвиль и меня присоединиться к просьбе господина кюре.

— Да, сударыня,— подхватила госпожа Дорфренвиль,— я тоже обещала ему привести вас; он уверял, что вы никогда не простите себе если не согласитесь прийти к нему.

— Боже, в какие тиски я попала! — воскликнула госпожа Дюрсан.— Целых пятнадцать минут я выдерживаю ваши атаки. Что же такое он хочет сообщить мне? А вы, Брюнон,— заметила она, бросив взгляд на свою невестку, по лицу которой текли слезы,— вы-то о чем плачете?

— Она узнала больного,— ответила я за нее,— и ей тяжело смотреть, как он умирает.

— Как, и ты его знаешь? — изумилась тетушка

— Да, сударыня,— сказала Брюнон,— у него есть родные, к которым я всю жизнь буду питать самые нежные и почтительные чувства; я назвала бы их, если бы этот человек сам не пожелал остаться неизвестным.

— Я вовсе не стремлюсь узнать то, что он хочет скрыть,— заметила моя тетушка,— но раз ты знаешь его и говоришь, что он долго жил бок о бок с Дюрсаном, может быть, тебе привелось видеть их вместе?

— Да, сударыня, так оно и есть,— сказала она,— я знала не только господина Дюрсана, но и его сына, когда он был еще совсем малюткой.

— Его сына! — воскликнула та и стиснула руки.— Так у него есть дети?

— Кажется, только один сын,— ответила Брюнон.

— Боже, и зачем он только родился? — воскликнула тетушка.— Как он будет жить? И что из него получится? Господи, и для чего мне все это знать? Брюнон, ты растерзала мне сердце; но продолжай, продолжай, не скрывай ничего; может быть, ты знаешь больше, чем говоришь! Где теперь его отец? Как он жил, когда ты встречалась с ним? Что он делал?

— Он был несчастен, сударыня,— отвечала Брюнон, печально опустив голову.

— Несчастен, говоришь ты? Он сам того хотел. Но продолжай, Брюнон. Он вдовец?

— Нет, сударыня,— ответила она со смущением,— я видела их всех троих; ваш гнев смягчился бы, если бы вы тоже их видели.

— Ну довольно, не говори мне больше ничего,— сказала тетушка, вздохнув.— Какая участь, боже мой! Какая женитьба! Так она была с ним, эта женщина, которая завладела моим несчастным сыном и опозорила его!

Брюнон вдруг покраснела, у всех у нас сжалось сердце; но она быстро овладела собой и снова обрела кроткий и спокойный вид, не лишенный даже известной гордости.

— Я уверена, что вы признали бы ее достойной уважения, если бы могли простить ей бедность и низкое происхождение,— ответила она,— это женщина достойная, сударыня. Все, кто ее знает, подтвердят мои слова. Правда, этого недостаточно, чтобы стать госпожой Дюрсан, но мне было бы слишком горько за себя, если бы за это одно можно было презирать человека.

— Ах, что ты говоришь, Брюнон? — удивилась тетушка.— Я была бы рада, если бы она походила на тебя!

Тут я заметила, что Брюнон вся задрожала и посмотрела на меня, как бы спрашивая моего совета, но, пока я раздумывала, тетушка встала, чтобы вместе с нами спуститься к больному, и все это случилось так быстро, что благоприятный миг был упущен,— когда Брюнон взглянула на меня, было уже поздно, и я решила, что лучше пока молчать.

Бывают положения, когда надо уловить какое-то единственное мгновение, но мы его пропустили, и я это ясно почувствовала.

Итак, мы все сошли вниз, не смея произнести ни слова. Сердце мое сильно билось. То, что мы задумали, вдруг предстало передо мной в новом свете; я стала беспокоиться за тетушку: не окажется ли слишком жестоким это испытание? Но отступать было уже поздно, я сама сделала все, чтобы достичь той развязки, которой теперь испугалась; на нее должен обрушиться удар, и подготовлен этот удар мною. Впрочем, иначе было нельзя; не собрав, так сказать, воедино многих сильных потрясений, я не могла рассчитывать на успех.

Наконец мы подошли к комнате больного. Тетушка вздыхала, переступая ее порог. Она опиралась на мою руку; с другой стороны ее поддерживала Брюнон, на которую страшно было смотреть — так она побледнела. У меня самой подгибались колени. Госпожа Дорфренвиль молча следовала за нами, встревоженная и подавленная. Священник вошел первый. Полог кровати был задернут только наполовину.

Священник подошел к умирающему; тот полулежал на подушках; ему помогли приподняться, чтобы легче было дышать. Сын его плакал, стоя у изголовья, и немного посторонился, когда мы вошли. Наступал вечер, уже темнело, к тому же кровать стояла в самом темном углу комнаты.

— Сударь,— сказал священник, приблизившись к умирающему,— я привел госпожу Дюрсан, которую вы желали видеть, прежде чем предстать перед господом. Вот она.

Сын с трудом поднял свою худую дрожащую руку, чтобы обнажить перед матерью голову, но она поспешила остановить его.

— Нет, сударь, не беспокойтесь, прошу вас; вы сейчас в таком состоянии, что от вас нельзя требовать соблюдения всех правил учтивости,— сказала она, не успев еще разглядеть его.

Мы усадили ее в кресло, стоявшее у изголовья, и встали возле нее.

— Вы желаете поговорить со мной, сударь? Может быть, нам лучше остаться наедине? То, что вы сообщите, тайна? — спрашивала она, все еще стараясь не столько разглядеть его, сколько расслышать.

Больной в ответ только вздохнул; она положила руку на кровать, он накрыл ее своей рукой, потом, к великому удивлению тетушки, поднес ее руку к губам; его поцелуи смешались со сдавленными, едва слышными рыданиями; он был очень слаб, и дыхание его то и дело прерывалось.

Госпожа Дюрсан взволновалась; материнское сердце предчувствовало истину: она всмотрелась в него внимательно и испуганно.

— Что вы делаете? — вскрикнула она более громким, чем обычно, голосом.— Кто вы такой, сударь?

— Ваша жертва, матушка,— сказал он едва слышно; жизнь покидала его.

— Вы мой сын! Ах, несчастный Дюрсан! Я узнала тебя и, кажется, сейчас умру от горя,— сказала она, откинувшись в кресле. Она была очень бледна и как бы в беспамятстве.

Тетушка не потеряла сознания. Ей стало худо, но это не был обморок. Наши крики и помощь, оказанная ей, вскоре привели ее в чувство.

— Ах, боже мой, Тервир! Какому ужасному испытанию ты меня подвергла! — сказала она, несколько раз вздохнув.

— Увы, тетушка,— воскликнула я,— могла ли я лишить вас радости простить умирающего сына! А разве этот молодой человек не имеет права занять место в вашем сердце? Разве он не достоин вашей любви? Вправе ли мы лишить его вашей нежности? — добавила я, указывая на Дюрсана-младшего, который тут же упал к ногам своей бабушки; та, уже сдаваясь, безвольно протянула ему руку, а он целовал ее, плача от радости, и все мы плакали вместе с ним; госпожа Дюрсан, все еще под личиной Брюнон, священник, госпожа Дорфренвиль и я — все мы разделяли волнение и нежность старой матери и этими слезами благодарили ее за то, что она позволила своему сердцу смягчиться.

Но это было не все. Нам предстояло примирить ее с Брюнон; та все еще стояла на коленях позади сына и, несмотря на мои знаки, не решалась подойти к тетушке, боясь повредить мужу и сыну и снова стать препятствием для их благополучия.

И в самом деле, до этой минуты наша задача была пробудить нежность в душе разгневанной матери; но теперь предстояло победить ненависть и презрение к чужой женщине; правда, старушка уже любила эту женщину, но не зная ни кто она, ни каково ее настоящее имя.

Между тем тетушка все смотрела с умилением на молодого Дюрсана, не отнимая у него руки.

— Встань, дитя мое,— наконец сказала она ему,— тебя-то мне не за что упрекать. Увы, как я могу противиться тебе, если простила твоего отца.

Внук нежно успокаивал свою бабушку, а из наших глаз текли слезы умиления.

— Сын мой,— сказала наконец моя тетушка, обращаясь к больному,— неужели нет возможности вылечить вас? Нельзя терять ни минуты; в городе есть врачи, надо скорее послать за помощью.

— Дорогая тетушка,— сказала я тогда,— вы забыли еще одну особу, которая дорога вашим детям, небезразлична всем нам и просит разрешения предстать перед вами.

— Я поняла,— ответила госпожа Дюрсан,— что же, я прощаю ее! Но я уже стара, мне недолго осталось жить, избавьте меня от этой встречи.

— Поздно, тетушка,— сказала я тогда,— вы видели ее вы ее знаете, спросите у Брюнон.

— Я ее знаю? — воскликнула тетушка.— Брюнон говорит, что я ее видела? Где же она?

— У ваших ног,— сказал Дюрсан-младший.

Его мать бросилась к ногам своей свекрови.

Моя тетушка, потрясенная новой неожиданностью, несколько мгновений молчала, но потом протянула руку к своей невестке.

— Идите ко мне, Брюнон,— сказала она и поцеловала ее,— я вознагражу вас за службу. Мне сказали, что я знаю ее, а я добавлю — и люблю.

Брюнон, которую я буду теперь называть госпожой Дюрсан, так была тронута добротой моей тетушки, что совсем растерялась. Она целовала сына, без конца говорила ласковые слова госпоже Дорфренвиль и мне, обнимала мужа, подвела к нему сына, просила больного собраться с силами и не умирать. Он, уже почти бездыханный, тоже целовал ее, звал к себе мать, которая в свою очередь целовала своего сына и вздыхала, глядя на него.

Но с каждой минутой ему делалось все хуже и хуже; он сознавал это и просил священника поторопиться. Однако после всех пережитых волнений больному нужно было душою подготовиться к таинству, и все мы сочли уместным выйти, пока священник исполняет свои обязанности.

Тетушка, со своей стороны, была не в силах вынести столько волнений; она совсем ослабела и просила отвести ее в спальню.

— Я совершенно подавлена и едва жива,— сказала она госпоже Дюрсан,— у меня нет сил оставаться здесь; помогите мне подняться к себе, Брюнон (иначе она не называла свою невестку).

Мы проводили ее наверх. Она была так измучена, что я посоветовала ей сразу лечь в постель. Она согласилась.

Я думала позвонить и вызвать кого-нибудь из служанок, но госпожа Дюрсан-младшая остановила меня.

— Вы забыли, что Брюнон здесь,— сказала она и стала сама раздевать мою тетушку.

— Поступайте, как хотите, дочь моя,— сказала ей тетушка, боясь, что отказ ее может быть истолкован как остаток прежней неприязни. Затем она отослала нас всех к больному, а с ней осталась одна служанка.

Тетушка думала, что будет отдыхать не больше двух или трех часов, а затем вернется к сыну, но ей не суждено было снова его увидеть.

Как только она легла, ее обычное недомогание так усилилось, что она не в состоянии была встать с постели, а в десять часов вечера сын ее скончался.

Тетушка догадалась о его смерти по шуму на лестнице — мы с госпожой Дорфренвиль то поднимались, то спускались,— а также по тому, что госпожа Дюрсан-младшая и ее сын больше не появились наверху.

— Ко мне не заходят ни молодой Дюрсан, ни его мать,— сказала она мне, когда прошло уже не меньше четверти часа после смерти ее сына.— Не скрывай от меня ничего. У меня больше нет сына?

Я ничего не ответила, только заплакала.

— Все в руках господа,— продолжала она, не пролив ни единой слезы; ее спокойствие испугало меня, оно показалось мне зловещим; и действительно, то был признак оцепенения, охватившего ее от избытка горя.

Я не ошиблась. Тетушке с каждым днем становилось хуже и хуже; не было никакой возможности вывести ее из меланхолии. У нее началась лихорадка, не оставлявшая ее до конца.

Не буду вам описывать горе госпожи Дюрсан и ее сына. Вдова вызывала во мне жалость, так она была убита. Завещание, по которому ее муж был лишен права наследования, все еще оставалось в силе; вероятно, она боялась, что свекровь умрет, так и не исправив его; если бы это случилось, то не по моей вине, я несколько раз напоминала об этом тетушке, но она откладывала со дня на день.

Госпожа Дорфренвиль, прожившая у нас несколько дней, тоже говорила с больной о завещании; утром в день ее отъезда мы в последний раз начали этот разговор.

— Принеси мне, племянница, ключик,— велела тетушка,— который спрятан там-то; отопри этот шкаф и принеси запечатанный пакет, он лежит сверху.

Я сделала все, как она сказала, и принесла ей пакет.

— А теперь оставьте меня на полчаса,— сказала она нам; мы удалились.

Все это произошло между нами тремя; госпожи Дюрсан и ее сына при этом не было; но тетушка послала за ними когда мы с госпожой Дорфренвиль вернулись.

Она, видно, только что кончила писать, на постели была еще чернильница и бумага. В руке она держала пакет, который я ей принесла.

— Вот,— сказала она госпоже Дюрсан,— завещание в пользу моей племянницы; это распоряжение я думала уничтожить, когда появился мой сын; племянница уже четыре дня торопит меня переделать его, и я нарочно вручаю вам прежнее, чтобы вы видели, что я ей оставляла все свое состояние.

Сказав это, она протянула завещание госпоже Дюрсан. Второй, запечатанный пакет она отдала госпоже Дорфренвиль.

— Вот второе завещание — его я вручаю госпоже Дорфренвиль, хотя не сомневаюсь, что вы по доброй воле исполните все упомянутые в нем пункты,— продолжала она, обращаясь к госпоже Дюрсан,— я все же считаю нужным подтвердить их еще раз устно, чтобы вы знали, что пожелания эти исходят из моего сердца и продиктованы моим нежным расположением, и вы ничем так не выкажете мне своей благодарности и так не почтите моей памяти, как точным исполнением выраженной здесь воли. Этот пакет я отдаю в руки госпожи Дорфренвиль; помните, что я люблю вас, что мне приятно даровать вам благополучие и что добрым моим отношением к вам вы обязаны моей племяннице.

Она смолкла, потом сказала, что хочет отдохнуть; госпожа Дорфренвиль поцеловала ее и уехала в одиннадцать часов. Шесть дней спустя моей тетушки не стало.

Вы легко поймете, как велико было мое горе. Госпожа Дюрсан старалась, как могла, утешить меня, но я плохо понимала успокоительные слова; хотя госпожа Дюрсан и сама была огорчена, но не в такой степени, казалось мне, как бы следовало. Ее слезы не были горькими; слишком легко они лились, и поэтому она не могла меня успокоить, несмотря на все старания.

Ее сыну это удавалось лучше, его печаль была более искренна. Отца он жалел всем сердцем, а о бабушке говорил с нежной благодарностью, не радуясь, подобно своей матери, их будущему благосостоянию.

И потом, я видела что он от души сочувствует моему горю. В этом я не сомневалась, и поэтому, может быть, он и в остальном был мне ближе.

Как бы то ни было, через два дня после похорон в замок приехала госпожа Дорфренвиль с запечатанным пакетом, переданным ей моей тетушкой; пакет был вскрыт в присутствии свидетелей, с соблюдением всех положенных формальностей.

Моя тетушка восстанавливала внука во всех правах наследования, утраченных его отцом после женитьбы; но она признавала его полностью своим наследником только при одном условии: что он на мне женится; в случае же, если он женится на другой или же я откажусь от брака с ним, он обязан выделить мне третью часть завещанного ею имущества, в чем бы оно ни состояло.

Кроме того, вопрос о нашем браке должен быть решен в течение года после вскрытия завещания, а до этого времени мне должны выплачивать пенсию в размере тысячи экю вплоть до нашего бракосочетания или до моего вступления в права наследования одной трети имущества.

— Все эти оговорки ни к чему,— с живостью заметил Дюрсан-сын, когда читали этот пункт,— мы будем во всем заодно с моей кузиной.

Я опустила глаза и покраснела от смущения и удовольствия, но ничего не сказала; признаюсь, отказаться от брака с ним и получить треть имущества — такая перспектива совсем меня не радовала.

— Не торопитесь, сын мой; пусть сначала закончат чтение,— довольно резко оборвала его госпожа Дюрсан, что было отмечено и мною, и госпожой Дорфренвиль.

— Мне было бы стыдно промолчать,— сказал он мягко.

Чтение продолжалось.

Резкий тон госпожи Дюрсан объяснялся, вероятно, тем, что у меня не было никакого состояния, и хотя наследство ее сына уменьшалось на целую треть, если он отказывался от брака со мной, она считала, что он может сделать более выгодную партию и даже найти жену среди высшей знати.

Во всяком случае, встретившись через несколько дней с госпожой Дорфренвиль, она не утерпела и сказала ей, что я имею все основания оплакивать тетушку, которая была так щедра ко мне.

— Что вы хотите сказать словом «щедра»? — спросила, возмутившись, госпожа Дорфренвиль.— Вам бы следовало знать, что, будь на то воля мадемуазель Тервир, она могла бы получить от своей тетушки гораздо больше! Не забудьте, что вы бы вообще ничего не получили, если бы не бескорыстие и находчивость этой барышни. Не считайте ее бесприданницей, сударыня; женившись на ней, ваш сын женится на наследнице всего состояния, какое он имеет. Он и сам так думает, а если бы вы думали иначе, это было бы неблагодарностью, на которую вы, надеюсь, не способны.

— Что до их брака,— сказала госпожа Дюрсан с улыбкой,— мой сын еще так молод, что может несколько лет повременить с женитьбой.

— Как вам будет угодно,— ответила госпожа Дорфренвиль, не удостоив ее дальнейшего разговора; рассталась она с госпожой Дюрсан довольно холодно, что послужило для госпожи Дюрсан предлогом, чтобы больше с ней не встречаться и избавить себя от ее упреков.

Все мы плохо знали эту женщину. Она не только старалась отложить наш брак на неопределенное будущее, но и советовалась с разными сутягами о том, как бы признать недействительным последний пункт завещания моей тетушки; об этом рассказали госпоже Дорфренвиль, а она уведомила меня о столь недостойных происках.

Сам Дюрсан знал, что задумала его мать, но не смел открыть мне глаза; он был в отчаянии; я в то время не могла жаловаться на него: он любил меня всем сердцем, и я тоже не скрывала, что люблю его; и чем неблагосклонней ко мне делалась госпожа Дюрсан, тем дороже становился мне ее сын, сердце мое словно хотело наградить его за то, что он непохож на свою мать.

Но эта неблагодарная женщина имела огромное влияние на своего сына. Он не решался дать ей должный отпор на это у него не хватало духа. Чтобы положить конец его возражениям, ей достаточно было сказать: «Ты меня огорчаешь», и он сразу умолкал.

Происки госпожи Дюрсан не ограничились попытками оспаривать у меня треть тетушкиного наследства: она приняла решение удалить меня из замка, в надежде, что ее сын, отвыкнув от меня, постепенно забудет свою любовь и не станет мешать ее планам. И вот что она придумала.

Я уже говорила, что между нею и госпожой Дорфренвиль произошел разрыв, вернее, охлаждение и она решила обвинить в этом меня.

— Мадемуазель,— сказала она мне,— госпожа Дорфренвиль все еще дружит с вами, но перестала дружить со мной, как это случилось?

— Я спрашиваю об этом у вас, сударыня,— отвечала я,— вы лучше меня знаете, что между вами произошло.

— Лучше вас? — спросила она с иронией.— Вы шутите. Если бы не вы, она бы легко поняла, что брак моего сына с вами дело не такое уж срочное.

— Для меня, во всяком случае, не срочное,— заметила я,— но, по ее мнению, вам бы не следовало с ним медлить, если я согласна.

— Что это, мадемуазель, вы уже говорите дерзости? Вы попрекаете меня услугой, которую оказали? Это не предвещает ничего доброго для моего сына,— сказала она и вышла.

— Брюнон была со мною много любезней! — крикнула я ей вдогонку; и с этой минуты мы почти перестали с нею разговаривать; мне приходилось терпеть каждый день столько обид и колкостей, что через три месяца после смерти тетушки я приняла решение покинуть замок, несмотря на отчаяние сына, который заболел от огорчения и поссорился с матерью; а я не могла ни увидеть его, ни уведомить о дне своего отбытия, ибо госпожа Дюрсан ссылалась на то, что не понимает причины моего отъезда и что сын ее по болезни не в состоянии выйти проститься со мной, тем более что этот отъезд — какая-то странная причуда.

Ее коварные приемы так возмутили меня, что мне было противно спорить, но, чтобы показать ей, сколь мало я ее уважаю, я перед отъездом сказала:

— Я прожила у вас три месяца и считаю уместным заплатить за свое содержание.

— Напротив: это я должна вам выплатить пенсию за три месяца, как следует по завещанию, я сию же минуту расквитаюсь с этим долгом,— сказала она, улыбаясь моим словам и утешаясь тем, что я уезжаю.

— Нет,— сказала я гордо,— оставьте себе ваши деньги; мне они сейчас не нужны.

С этими словами я села в портшез, который прислала за мной госпожа Дорфренвиль.

Не буду описывать вам гнев госпожи Дорфренвиль, когда она узнала, какие обиды я терпела в замке. Уже два раза после смерти тетушки я писала в Париж своей матери, но не получала ответа; я несколько лет не имела о ней никаких известий, и это меня огорчало.

Чего могла я ждать от будущего? Впереди все было неясно; что станется со мной, если госпоже Дюрсан удастся изменить завещание тетушки в свою пользу? Поселиться совсем у госпожи Дорфренвиль? Об этом не могло быть и речи; оставалось только одно: ждать помощи от матери. Одна пожилая дама, приятельница госпожи Дорфренвиль, собиралась ехать в Париж; и я решила воспользоваться этим случаем и отправиться вместе с ней; так я и сделала. Через две или три недели после того, как я рассталась с госпожой Дюрсан, она прислала причитавшуюся мне пенсию, и я могла уехать. Сын ее все еще хворал; я оставила для него письмо у госпожи Дорфренвиль, которая обещала передать его по назначению.

ЧАСТЬ ОДИННАДЦАТАЯ

Мне кажется, сударыня, я отсюда слышу, как вы восклицаете: «Еще одна часть! Три части подряд! Откуда это прилежание и почему чужую историю вы рассказываете так охотно и так медлите со своей собственной? Не описала ли свою жизнь сама монахиня, а вы только переписываете ее рукопись?»

Нет, дорогая, нет; я ничего не переписываю; я просто вспоминаю то, что рассказывала мне монахиня, и то, что пережила я сама; описание ее жизни требует такого же труда, как мои собственные воспоминания, а прилежней я стала просто потому, что исправляюсь от порока лености. Вот и весь секрет; вы мне не верите, дорогая, но скоро убедитесь, что я говорю правду. Итак, продолжаю.

Вечером мы с монахиней опять сошлись у меня в комнате.

— Если желаете,— сказала она мне,— я сокращу свою историю. Не то чтобы мне было некогда, а просто неудобно так много рассказывать о себе; не лучше ли бегло коснуться менее важных событий моей жизни и скорее перейти к самому главному, о котором вам следует знать?

— Нет, сударыня,— сказала я,— не пропускайте ничего, прошу вас; с тех пор как я стала слушать ваш рассказ, собственные злоключения уже не кажутся мне столь невероятными, а судьба — столь печальной! Грустно, конечно, как случилось со мной, остаться с малых лет без матери, но не легче быть покинутой своей матерью, как случилось с вами; обе мы, каждая по-своему, достойны жалости; вы справлялись со своей бедой, как умели, я тоже стараюсь с ней справиться. По правде говоря, я все-таки пока считаю себя несчастнее вас; но, когда вы кончите свое повествование, я, возможно, буду думать иначе.

— Не сомневаюсь в этом,— сказала она,— так продолжим эти воспоминания.

Я уже говорила вам, что отъезд мой был решен, и несколько дней спустя я выехала в Париж вместе со знакомой дамой.

Мне выплатили половину пенсии, которую госпожа Дорфренвиль получила за меня под мою расписку. При этом госпожа Дюрсан была очень любезна и предложила даже увеличить размер суммы.

— Мы едем вслед за вами,— сказала она накануне моего отъезда,— но если бы вам, паче чаяния, понадобились деньги раньше, чем мы попадем в Париж, напишите, мадемуазель, я вам сразу же вышлю.

Это предложение сопровождалось множеством заверений в дружбе, которые показались мне чересчур приторными; я бы им больше поверила, если бы они звучали сдержанней: доброе сердце не прибегает к многословию.

В общем, я уехала, совершенно неуверенная в ее искренности и не зная, каковы ее намерения, но зато нисколько не сомневаясь в истинных чувствах ее сына.

Не буду больше говорить об этом, мне слишком больно вспоминать, что он говорил мне тогда, да и впоследствии не один раз; пришлось забыть его нежные признания, трогательное выражение его глаз, его лицо, когда он смотрел на меня; они до сего дня стоят у меня перед глазами; пришлось забыть все это, но, хотя я и приняла монашеский обет, я целых пятнадцать лет не могла вычеркнуть этого человека из своей памяти.

Мы ехали в почтовой карете; однажды утром, в каких-нибудь двадцати лье от Парижа, на одной из остановок какая-то дама подошла и спросила, нет ли в карете свободного места. Ее сопровождала крестьянка, которая несла коробку и держала под мышкой постельный мешок. Кучер ответил, что есть еще одно боковое место у дверцы.

— Хорошо, я займу его,— сказала дама.

Она сразу уплатила за проезд и села на свое место, поздоровавшись с нами очень вежливо и с большим достоинством; в ее поклоне не было провинциальной чопорности. Все обратили на это внимание, а я больше всех.

Она сидела рядом с пожилым священником, направлявшимся в Париж по судебному делу. Мы с приятельницей занимали передние места; на задних сидели пожилой господин, страдавший какой-то болезнью, и его жена. Второе боковое сиденье занимали офицер и горничная моей спутницы; ее лакей следовал за каретой верхом.

Новая пассажирка была высокого роста и очень стройна; я дала бы ей лет пятьдесят, на самом деле она была моложе; судя по виду, она только что оправилась после болезни, да так оно и было на самом деле. Несмотря на бледность и худобу, видно было, что у нее очень красивый овал лица и прекрасные черты; весь ее утонченный облик говорил о том, что она относится к самому аристократическому кругу; осанка ее была величава, что проистекает не от гордости, а от привычки к вниманию и уважению высшего общества.

Не отъехали мы и одного лье от трактира, как наша новая попутчица почувствовала себя плохо из-за дорожной тряски.

Я заметила, что она побледнела, начались приступы тошноты.

Мы предложили сделать остановку, но она сказала, что не стоит беспокоиться и это скоро пройдет. Я была самая молодая из сидевших на удобных местах и потому настойчиво и с искренним участием стала предлагать ей пересесть на мое место.

Судя по всему, она была чрезвычайно тронута, дала мне почувствовать, как глубоко ценит мое участие, примешала к своим словам столько лестного для меня, что я удвоила свою настойчивость, но убедить ее мне не удалось, да и недомогание ее действительно в скором времени прошло.

Мы сидели почти рядом и изредка перекидывались несколькими словами.

Дама, с которой я ехала, женщина далеко не молодая, по большей части называла меня «дитя мое», и незнакомка решила, что она моя мать.

— Нет,— сказала я,— эта дама — друг нашей семьи. Она взяла меня на свое попечение до Парижа, куда мы едем вместе,— она — чтобы вступить в права наследства, а я — чтобы встретиться с матерью, которой очень давно не видела.

— Как бы я хотела быть этой матерью,— сказала она мягким и ласковым голосом, не спрашивая, откуда я еду, и ничего не рассказывая о себе.

Мы прибыли на станцию, где думали обедать. Был прекрасный, теплый день; к постоялому двору примыкал сад, который показался мне очень красивым. Я вошла туда, чтобы погулять и размяться после долгой езды.

Госпожа Дарсир (так звали мою спутницу) и священник, о котором я упоминала, остались у входа в сад, офицер заказывал для всех нас обед, а недомогавший пассажир с женой ждали в помещении, где уже накрывали обеденный стол.

Офицер вышел и сказал госпоже Дарсир, что все в сборе, за исключением дамы, подсевшей к нам в пути; она уединилась и, видимо, собирается обедать отдельно от нас.

Я прогуливалась среди деревьев; госпожа Дарсир, священник и офицер присоединились ко мне. Прошло с полчаса, когда лакей этой дамы доложил нам, что обед готов; мы отправились в комнату, где нас ждала пожилая чета, о которой я говорила.

Я не знала, что наша новая спутница отделилась от нас, меня не было при этом разговоре; проходя по двору, я увидела ее в окне комнаты нижнего этажа как раз в ту минуту, когда ей подавали какое-то блюдо.

— Как,— обратилась я к офицеру,— мы будем обедать в этой маленькой комнате? Здесь для нас слишком тесно.

— Разумеется, мы идем не в эту комнату, а наверх,— ответил он,— а дама пожелала обедать одна.

— Мне кажется, она бы не стала обедать одна, если бы мы ее попросили присоединиться к нам,— заметила я,— может быть, она ждала, что мы ее пригласим, но никто из нас не проявил должного внимания к ней. По-моему, надо сейчас же исправить эту оплошность.

Я пропустила всех вперед и, не теряя времени, вошла в комнатку. Дама как раз развертывала салфетку, она еще не притронулась к еде; перед ней стояла тарелка с супом, а рядом, на другой тарелке, лежал кусочек отварного мяса.

Признаюсь, столь скудный обед удивил меня; она покраснела, поняв, что я обратила на это внимание. Но я постаралась не подавать вида и спросила:

— Почему вы покинули нас, сударыня? Неужели вы хотите лишить нас чести отобедать с вами? Нет, нет, мы этого не потерпим, так и знайте; хорошо, что я вовремя пришла; вы еще не приступили к еде, и я вас похищаю по просьбе всего общества. Никто не сядет за стол, пока вы не придете.

Она вдруг поднялась со стула, как бы желая отстранить меня и заслонить свой обед. Я поняла, что побудило ее к этому и не подходила ближе к ее столу.

— О мадемуазель,— сказала она и обняла меня,— не обращайте на меня внимания. Я долго хворала и еще не совсем оправилась; мне надо соблюдать диету, а в обществе это неудобно. Вот и вся причина; вы меня поймете и не захотите повредить моему здоровью, я уверена, что не захотите и сами первая не позволите мне нарушить диету.

Я приняла ее слова на веру, однако продолжала настаивать на своем.

— Я не уступлю вам,— сказала я,— и не оставлю вас здесь одну; пойдемте со мной, сударыня, и доверьтесь мне, я буду строго следить, чтобы вы не скушали ничего вредного. Мы еще не садились за стол, я скажу, чтобы ваш обед подали одновременно с нашим.

И с этими словами я взяла ее под руку, чтобы увести из комнаты. Короче говоря, не желая ничего слушать, я просто увлекла ее за собой, несмотря на ее видимое сопротивление.

— Боже мой, мадемуазель,— сказала она, остановившись и устремив на меня взгляд, полный грусти и даже боли,— ваша забота очень мне приятна и в то же время огорчает меня! Буду с вами откровенна. Я возвращаюсь из своего маленького пригородного дома, недалеко отсюда; денег у меня с собой было приблизительно на месяц. Но я приехала туда после болезни, через некоторое время снова расхворалась, пришлось продлить мое пребывание за городом, и теперь у меня осталось ровно столько денег, чтобы добраться до Парижа; завтра я буду дома и ни о чем другом теперь не хочу думать; все это, впрочем, должно остаться между нами, мадемуазель, надеюсь вы и сами это понимаете, попросите господ извинить меня и сошлитесь на то, что я нездорова.

Хотя она всячески старалась показать, что это безденежье нисколько ее не беспокоит, и, видимо, желала, чтобы и я сочла его ничего не значащей случайностью, но признания эти взволновали меня, и мне показалось, что в лице ее не было того спокойствия, которое она вкладывала в свои слова. Бывают минуты, когда мы не можем принять тот вид, который хотим.

— Ах, сударыня,— воскликнула я, не задумываясь, с шутливой прямотой, и протянула ей свой кошелек,— я рада услужить вам, чем могу, этот кошелек в вашем распоряжении до самого Парижа; вы не успели получить вовремя деньги, но это не причина, чтобы лишать нас вашего общества.

Я развязала шнурки своего кошелька и продолжала

— Возьмите, сколько вам надо; если вам ничего не понадобится, вы вернете мне деньги по приезде, а если понадобится — отошлете на следующий день.

Она вздохнула, и, как мне показалось, на глаза у нее даже навернулись слезы.

— Вы слишком любезны,— сказала она стараясь победить свое смущение,— вы меня восхищаете, не могу выразить, как я тронута вашей добротой; но я прекрасно обойдусь без этих денег, благодарю вас от всей души; здесь кругом у меня множество знакомых, и я могла бы при желании обратиться за подобной услугой к любому из окрестных дворян, но не стоит труда, завтра я буду уже дома.

— Если вам безразлично, быть ли вместе с нами или сидеть в одиночестве,— сказала я с притворной обидой,— то мне совсем не безразлично, проведу я с вами еще несколько часов или нет; я просила вас доставить мне это удовольствие, но как видно, не заслуживаю его.

— Не заслуживаете! — повторила она, умоляюще сложив руки.— Боже! Кто может устоять и не полюбить вас? Будь по-вашему, мадемуазель; но сколько я должна взять? Раз вы усомнились в моих добрых чувствах к вам, я сделаю все, что вы потребуете, и пойду с вами. Теперь вы довольны?

Говоря это, она взяла мой кошелек. Я даже поцеловала ее от радости; мне нравилась ее манера держать себя, благородная и добросердечная, а эта короткая беседа с глазу на глаз еще больше привязала меня к ней. Со своей стороны, и она ласково обняла меня.

— Не будем больше спорить,— сказала она,— беру у вас луидор, этого хватит, ведь важно только, чтобы я что- нибудь взяла.

— Нет,— ответила я, смеясь,— пусть даже нам осталось всего четверть лье езды, я требую, чтобы вы взяли больше.

— Хорошо, возьмем два, чтобы положить конец спорам,— отвечала она,— и пойдемте!

Я повела ее в столовую. Только что подали на стол, и нас ждали. Все приветливо встретили нас, особенно много внимания к незнакомке проявляла госпожа Дарсир.

Я обещала строго наблюдать за ней во время еды и сдержала свое слово, по крайней мере, делала вид, что наблюдаю. Остальные меня за это упрекали, спорили со мной, но я не сдавалась.

— Я взяла на себя обязанности быть непреклонной,— сказала я,— только при этом условии наша спутница согласилась прийти сюда, и я исполняю свой долг.

Моя строгость, однако, была лишь предлогом для того, чтобы выбирать для нее все самое легкое и питательное; она шутя жаловалась, что я ее притесняю, но и на самом деле ела очень мало.

Все чувствовали, как много бы они потеряли, если бы ее не было с нами за столом; мне показалось даже, что с ее приходом все стали любезнее и остроумнее.

После обеда мы снова сели в дилижанс, а вечером опять все вместе ужинали на постоялом дворе.

На другой день, уже в одном лье от Парижа, к нашему дилижансу подъехала карета, и чей-то голос спросил, нет ли тут госпожи Дарсир. Это был стряпчий, которого моя приятельница просила выехать ей навстречу и приготовить комнаты для нее в гостинице. Она тотчас же выглянула из окна дилижанса.

Но вещи пассажиров были сложены в ящике на запятках экипажа; их трудно было достать в пути, и мы решили доехать до маленькой деревушки под самым Парижем, где кучеру все равно надо было остановиться по своим делам.

Пока вытаскивали наши сундуки и корзины, незнакомка отвела меня в сторону и здесь, в небольшом крестьянском дворике, обняла меня и попросила взять обратно неизрасходованные два луидора.

— Зачем же! — запротестовала я.— Ведь вы еще не доехали, оставьте их пока у себя, мне все равно, когда я их получу, сегодня или завтра. Или вы не хотите больше видеть меня, вы намерены расстаться со мной навсегда?

— Нет, мне было бы очень жаль расстаться с вами,— ответила она.— Но ведь мы уже все равно что в Париже; можно сказать, я дома.

— Как хотите,— сказала я, отступив на шаг,— а я оставлю вам эти деньги нарочно, чтобы вам пришлось дать знать о себе и сообщить, где я могу вас видеть.

Она засмеялась и шагнула ко мне, но я опять отступила.

— Нет, все напрасно,— крикнула я ей, смеясь.— Мне нужна гарантия. Итак, где вы живете?

— Я все равно собиралась указать вам адрес, по которому вы меня найдете,— ответила она,— имя мое Дарнейль (это было название одного ее маленького имения; настоящее же свое имя она скрыла), а узнать обо мне вы сможете у господина маркиза де Вири (одного из ее друзей), живущего в Марэ, на улице Людовика Святого, а теперь скажите вы, в свою очередь, где мне вас искать?

— Я не знаю названия квартала, где мы остановимся,— отвечала я,— но завтра я кого-нибудь к вам пришлю или же приеду сама.

В это время меня позвала госпожа Дарсир, и я вышла из дворика, чтобы присоединиться к ней; незнакомка последовала за мной; она попрощалась с госпожой Дарсир, я нежно поцеловала ее, и мы уехали.

Через час мы уже были в гостинице, где стряпчий снял для нас комнаты.

Мы прибыли довольно рано, и я охотно поехала бы к моей матери, но госпожа Дарсир так устала, что не в силах была меня сопровождать. Конечно, она могла бы отпустить со мной свою горничную, но предпочитала, чтобы я подождала до завтра.

Я решила отложить поездку, тем более что, как мне сказали, от нашего дома было очень далеко до квартала, где жила моя мать; само собой понятно, что мне не терпелось ее увидеть и с нею наконец познакомиться.

На следующее утро госпожа Дарсир, понимая мое нетерпение, пожертвовала своими делами ради моих, и в одиннадцать часов мы уже сидели с ней в карете и ехали на улицу Сент-Оноре, против монастыря Капуцинов, согласно адресу, по которому я в последнее время писала моей матери, не получая, впрочем, ответа.

Наша карета остановилась в указанном месте, и мы спросили, где дом госпожи маркизы де ...

— Она здесь давно не живет,— ответил нам швейцар или привратник (не знаю, как его назвать).— Она жила здесь приблизительно два года тому назад; но, с тех пор как господин маркиз умер, его сын продал дом моему барину.

— Маркиз умер! — воскликнула я в смятении и даже с испугом, в сущности необъяснимым: какое мне было дело до этого незнакомого мне отчима, от которого я никогда не видела ни малейшего внимания; напротив, если бы не он, моя мать, вероятно, не вычеркнула бы меня окончательно из своей памяти.

Но, узнав, что его больше нет в живых, а сын его женился, я испугалась за мою мать, не оповестившую меня о столь важных событиях; она хранила молчание о них, и это не предвещало ничего доброго; я смутно предчувствовала печальные последствия и для нее и для меня. Одним словом, новость эта поразила меня, она грозила множеством горестных перемен, которых я страшилась, сама не знаю почему.

— А когда он умер? — спросила я задрожавшим голосом.

— Да уже года полтора тому,— ответил привратник,— через шесть или семь недель после женитьбы его сына; молодой маркиз изредка бывает здесь, а живет он на Королевской площади.

— А маркиза, его мать, живет с ним? — опять спросила я.

— Не думаю,— ответил он,— говорили, будто не живет; если зайдете в его особняк, то вам наверняка скажут, где она и что с ней.

— Ну что ж,— сказала тогда госпожа Дарсир,— вернемтесь домой, а на Королевскую площадь поедем после обеда, тем более что у меня есть дела в этом квартале.

— Как вам будет угодно,— отвечала я с беспокойством и волнением в голосе.

И мы вернулись в гостиницу.

— Что вас так тревожит? — спросила меня по дороге госпожа Дарсир.— О чем вы все время думаете? Или вы принимаете так близко к сердцу смерть отчима?

— Нет, но я беспокоюсь за матушку, для нее это событие чрезвычайной важности,— ответила я.— Более же всего меня теперь тревожит, что я не могу увидеть ее, и вообще я не уверена, что найду ее у сына; ведь говорят будто она теперь живет отдельно.

— Что ж за беда,— возразила госпожа Дарсир,— если она живет отдельно, мы поедем прямо к ней.

Госпожа Дарсир останавливала карету у разных лавок и делала покупки; затем мы вернулись домой, а через три четверти часа после обеда снова сели в карету с приехавшим стряпчим и отправились на Королевскую площадь; понимая мое нетерпение, госпожа Дарсир решила первым делом отвезти меня и оставить у матери, если мы застанем ее там, а уж потом отправиться по своим делам; вечером же, если нужно, снова заехать за мной.

Но все эти планы строились на песке, и тревогам моим не суждено было на этом окончиться. Ни моего брата, ни невестки, то есть молодого маркиза и его жены, не оказалось дома. Мы узнали от швейцара, что они уже неделю как уехали в свое имение в пятнадцати или двадцати лье от Парижа. Что касается моей матери, то она не живет вместе с ними, и местопребывание ее неизвестно; нам могли только сообщить, что в этот же день, в одиннадцать утра, она заходила, чтобы повидать сына, так как не знала об его отъезде; что отсутствие его, видимо, поразило и опечалило маркизу; она сама только что вернулась из деревни и сегодня, уходя, не оставила своего адреса.

При этих словах меня снова охватил страх, и я невольно вздохнула.

— Так вы говорите, что она была огорчена отсутствием маркиза? — спросила я швейцара.

— Да, мадемуазель,— ответил он,— так мне показалось.

— А как она приехала? — спросила я, движимая каким-то внутренним беспокойством за судьбу моей матери и ожидая, что ответ швейцара прольет свет на мои догадки.— Она была в своем экипаже или прибыла в карете кого-нибудь из своих знакомых?

— О нет, мадемуазель,— ответил он,— у нее нет своего экипажа; пришла она одна и, видно, очень устала, потому что отдыхала тут с четверть часа.

— Одна и без экипажа! — воскликнула я.— И это мать господина маркиза! Какой ужас!

— Я тут ни при чем,— ответил он,— я говорю то, что есть. Да и не мое это дело, я просто отвечаю на вопрос.

— Но может быть,— настаивала я,— вы укажете, у кого по соседству она бывает, кто может знать, где она живет?

— Нет, она очень редко бывает здесь и обычно приходит в такое время, когда у нас мало народу,— ответил швейцар,— сидит же недолго и ни с кем не разговаривает, кроме как со своим сыном, господином маркизом, и всегда по утрам — иной раз он еще лежит в постели.

Все это показалось мне весьма зловещим.

— Что же мне делать, куда кинуться? — воскликнула я, обратившись к госпоже Дарсир, которая тоже почуяла во всем этом что-то неладное.

— Если мы будем старательно наводить справки, то, несомненно, узнаем, где она живет, иначе не может быть,— сказала она мне,— не надо беспокоиться, это совпадение случайностей.

Я ответила только вздохом, и мы уехали.

Я могла бы без труда справиться в том же квартале о нашей спутнице, которой я дорогой одолжила деньги, ведь она велела обратиться к маркизу де Вири, на улице Людовика Святого. Но в этот час я и думать о ней позабыла: все мои мысли были заняты матушкой, меня мучили недобрые предчувствия, я так горевала, что не могу свидеться с ней и обнять ее.

Госпожа Дарсир сделала все, чтобы успокоить меня и рассеять мои страхи. Но мысль о матери, которая пришла пешком к своему сыну и так устала в пути, что ей пришлось отдыхать, о матери, которая так мало значила, что слуги сына не знали даже, где она живет,— мысль эта не оставляла меня ни на минуту.

С Королевской площади мы отправились к поверенному госпожи Дарсир, от него поехали в дом завещателя, где потребовалось наложить печати; это заняло часа полтора; затем мы вернулись в гостиницу вместе с поверенным, который должен был получить некоторые бумаги, нужные для ведения дела.

По дороге поверенный сказал, что завтра ему надо повидать кого-то в Марэ, по поводу наследства госпожи Дарсир. Так как в этом квартале жил и маркиз, я надеялась встретить там свою матушку и стала расспрашивать, не знает ли он маркизу де..., не говоря при этом, что я ее дочь.

— Да,— сказал он,— я встречал эту даму раза два-три, еще при жизни маркиза, который иногда поручал мне вести его дела; но со времени его смерти я ничего о ней не знаю; слышал только, что ей плохо живется.

— А что с ней такое? — спросила я, с трудом скрывая волнение,— Ведь ее сын так богат и принадлежит к самой высшей знати!

— Это верно,— ответил адвокат,— он женат на дочери герцога де ... Но, по-моему, маркиза в ссоре с ним и с его женой. Говорят, когда покойный маркиз с нею познакомился, она была вдовой совсем заурядного и очень бедного провинциального дворянина; маркиз влюбился в нее, случайно заехав в те края, и, при своем богатстве и знатности, довольно легкомысленно поступил, женившись на ней. Сейчас он умер, а сын их женился на дочери герцога де ... и очень может быть, что герцогская дочь — я хочу сказать, молодая маркиза — не в восторге от старшей маркизы, своей свекрови, и совсем не жаждет свести знакомство с кучей мелкопоместных дворянчиков, составляющих родню ее свекрови и первого ее мужа, от которого у той есть дочь; но барышни этой никто не видел, да никто, надо полагать, и не стремится увидеть. Вот все, что мне довелось об этом слышать.

Так он говорил, и из глаз моих покатились слезы; я не могла удержаться, слыша столь странные речи; у меня не было слов для ответа.

А госпожа Дарсир, добрейшая женщина, питавшая ко мне дружбу, то и дело краснела, слушая адвоката; к тому же она заметила мои слезы.

— Кого вы называете мелкопоместными дворянчиками, сударь? — спросила она, когда он кончил.— Видимо, молодая маркиза, дочь герцога, плохо осведомлена о родословной своих свойственников, если краснеет за их происхождение; я объясню ей, кто они такие: я родом из тех же мест, что и ее свекровь; презираемая ею маркиза, урожденная де Трель, принадлежит к одному из самых старинных и знатных семейств нашей провинции, а род ее первого мужа, Тервир, ни в чем не уступает самым знатным из известных мне домов. В старину Тервиры владели весьма пространными землями, и хотя род их теперь оскудел, тем не менее господин де Тервир оставил бы своей вдове более восемнадцати или двадцати тысяч ливров ренты, если бы его отец в минуту раздражения не лишил его наследства в пользу младшего сына; наконец, нет такого дворянина, маркиза или герцога во Франции, который не почел бы за честь жениться на мадемуазель де Тервир, той самой дочери маркизы, которой никогда не видели в Париже; ее действительно оставили на попечение родных, когда мать ее покинула нашу провинцию; барышня эта никому не уступит ни красотой, ни умом, ни душевным благородством.

Тогда адвокат, видя мои заплаканные глаза и сообразив, что недаром я наводила справки о старой маркизе, заподозрил, что я именно и есть дочь маркизы, о коей шла речь.

— Сударыня,— сказал он смущенно, обращаясь к госпоже Дарсир,— хотя я пересказал вам лишь чужие толки, боюсь, что проявил неосторожность: может быть, передо мной сама мадемуазель де Тервир?

Отрицать это было бесполезно, мое поведение достаточно красноречиво говорило, что он угадал; поэтому госпожа Дарсир ответила без колебаний:

— Да, сударь, вы не ошиблись, это она; перед вами та самая бедная провинциалочка, которую никому не интересно видеть; вероятно, кое-кто вообразил, что это какая- нибудь деревенская девушка, а между тем очень многие рады бы иметь с нею сходство.

— Думаю, что это никому не было бы зазорно,— согласился он и попросил у меня извинения за свои речи.

Тут как раз наша карета остановилась, мы приехали, и вместо ответа я только кивнула головой.

Как только он вышел, я стала благодарить госпожу Дарсир за добрые слова и за горячность, с какой она защищала мою семью от неоправданного презрения младшей маркизы. Но рассказ адвоката только подтверждал печальные предчувствия насчет положения моей матушки. Чем несчастнее она мне казалась, тем больше я страдала оттого, что неизвестно было, где ее искать.

Правда, я, в сущности, совсем не знала своей матери, но от этого мое желание встретиться с ней становилось еще более настойчивым. Какое интересное и удивительное приключение — найти мать, которой ты не знаешь! В одном слове «мать» заключено столько прелести!

Любовь моя к ней становилась еще сильней при мысли, что ее обижают, что она унижена, опечалена, быть может, даже страдает; я допускала и это и делила с ней ее унижение и горе. Мое самолюбие страдало от обид, которые она терпела; мне кажется, я была бы счастлива доказать ей, что они и меня уязвляют.

Может статься, мое чувство к матери не было бы таким сильным, если бы она была счастлива и благополучна и я не могла бы ждать от нее хорошего приема; но я приехала в тяжелую для нее минуту и верила, что она смягчится и станет мне доброй матерью, я рассчитывала, что огорчения пробудят в ней нежность ко мне.

Несмотря на все наши усилия, мы с госпожой Дарсир уже десять — двенадцать дней напрасно пытались напасть на ее след; я места себе не находила от нетерпения и горя. Везде и всюду мы расспрашивали о ней. Многие были с ней знакомы, все слышали о том, что с ней случилось, одни знали больше, другие меньше, но я не скрывала, что я ее дочь, наоборот, всюду говорила об этом — и, наконец, заметила, что меня щадят, рассказывают мне не все, что знают, но из этого немногого я заключала, что матери моей приходится нелегко.

Через двенадцать дней, видя тщету всех наших поисков, мы с госпожой Дарсир снова отправились на Королевскую площадь в надежде, что маркиза еще раз там побывала и, узнав, что ее спрашивали две дамы, оставила свой адрес на случай, если они явятся еще раз.

Но и эта попытка оказалась бесплодной: маркиза больше не приходила. В первый раз ей сказали, что маркиз и ее невестка вернутся только через три недели или месяц, и, вероятно, она решила ждать. Так думала госпожа Дарсир, и я с ней согласилась.

Огорченная этой неудачей и не видя конца своим тревогам, я вспомнила, что мы живем в том же квартале, что госпожа Дарнейль, наша попутчица, адрес которой я могла узнать у маркиза де Вири; вы помните, что я завязала с нею дружеские отношения и обещала ей непременно дать знать о себе.

Я предложила госпоже Дарсир навестить эту даму, поскольку мы находились совсем близко от улицы Людовика Святого; та согласилась, и в первом же доме, где мы спросили о маркизе де Вири, нам объяснили, что он живет рядом. Один из слуг госпожи Дарсир постучался в дверь особняка.

Никто не открывал; на повторный стук, довольно много времени спустя, вышел очень старый слуга с длинными седыми волосами и, не дожидаясь вопроса, сообщил, что господин де Вири с женой уехали в Версаль.

— Мы спрашиваем не его,— ответила я,— а госпожу Дарнейль.

— Ах, госпожу Дарнейль! Она здесь не живет,— сказал он.— Но, может быть, вы те дамы, что недавно приехали из провинции?

— Да, и здесь уже живем десять или двенадцать дней,— ответили мы.

— Так будьте добры подождать минутку,— сказал он,— я сейчас позову горничную барыни; она просила дать знать, как только вы появитесь.

Он покинул нас и очень медленно отправился звать женщину, которая сразу же спустилась и подошла к дверце кареты.

— Можете ли вы,— спросила я ее,— сказать нам, где живет госпожа Дарнейль? Мы надеялись увидеть ее здесь.

— Нет, сударыня, она не живет тут,— сказала женщина,— но не вы ли, мадемуазель, та барышня, что приехали с ней вместе в Париж и одолжили ей денег? — добавила она, обратившись ко мне.

— Да, не одолжила, а просто заставила ее взять,— сказала я,— и мне бы очень хотелось увидеть эту даму. Где же она живет?

— В предместье Сен-Жермен,— сказала она (это был как раз квартал, где мы жили).— Я даже была у нее позавчера, только не помню названия улицы; она просила меня, пока нет моих господ, разузнать, где вы остановились, не приходил ли кто от вас и при случае передать для вас эти два луидора, которые она мне оставила.

Я взяла деньги.

— Постарайтесь,— сказала я ей,— повидать ее завтра; только хорошенько запомните, где она живет, а я пришлю кого-нибудь за ответом через два-три дня.

Она обещала, и мы уехали.

Возвращаясь домой, мы заметили через два дома от нас большую толпу людей. Из всех окон высовывались головы, обыватели громко обсуждали какое-то происшествие или несчастный случай; мы стали спрашивать, в чем дело.

В это время к дому подошла, выбравшись из толпы, наша хозяйка — полная, довольно красивая мещанка; видимо, она имела какое-то отношение к происшедшему. Она сильно жестикулировала и все пожимала плечами. За ней следовало несколько человек, в том числе кое-как одетый мужчина в фартуке, что-то говоривший нашей хозяйке, держа шапку в руке.

— Что тут произошло, сударыня? — спросили мы, когда она подошла.

— Через минуту я вам все расскажу, сударыни,— отвечала она,— мне надо прежде всего закончить вот с ним.

Они зашли в дом.

Через несколько минут хозяйка постучалась к нам.

— Я только что стала свидетельницей необыкновенного происшествия, перевернувшего всю мою душу,— сказала она.— Человек, которого вы видели со мной,— хозяин харчевни недалеко отсюда. Дней десять тому назад у него поселилась довольно прилично одетая особа; судя по разговору и манерам, эта дама не из простых. Я только что разговаривала с ней и не могу прийти в себя от удивления. Вообразите себе, сударыни, что на третий день после приезда она захворала горячкой; хозяин ее не знает, до сего дня не получает никаких денег, несмотря на то что она обещала расплатиться на другой же день. Вы понимаете, что ее болезнь потребовала больших расходов, издержки опять-таки легли на плечи хозяина, он за все платил. Но ведь он человек небогатый. Сегодня дама чувствует себя немного лучше; между тем лекарь, который отворил ей кровь, и аптекарь, поставлявший лекарства, желают получить деньги за свои услуги. Пришли к ней — ей уплатить нечем; они к хозяину харчевни — мол, звал к больной, так плати. А он еще за прежнее не получил и не хочет нести новые расходы.

Тут приезжает его постоянный клиент, торговец из провинции. Все комнаты заняты, только комнату этой дамы хозяин считает свободной, поскольку она ему не платит. Он является к ней и просит ее куда-нибудь переехать и освободить помещение, коль скоро имеется возможность сдать его хорошему постояльцу: тот должен занять комнату, как только закончит свои деда в городе. И еще хозяин сказал: «Вы мне много задолжали, но я не требую с вас денег, оставьте в залог что-нибудь из платья, но не лишайте меня заработка». В ответ эта дама, которая немного поправилась, но все еще слишком слаба для переездов, стала просить, чтобы он не беспокоился: она все уплатит сполна и даже намерена отблагодарить его за все заботы через неделю, не больше; она отправит его с письмом к лицу, от которого он получит хорошее вознаграждение, надо только немножко потерпеть. А в залог она ничего не может ему оставить, кроме белья и платья, которые ему все равно не пригодятся, а ей, безусловно, необходимы, и наконец, если бы он знал, кто она, он понял бы, что она его не обманет.

Я передаю вам то, что она при мне говорила хозяину, но он все же заставил ее выйти из комнаты и запереть сундук, который оставлял себе в залог, так что спор происходил уже в общей зале, и хозяин с дочкой кричали на нее, но она отказывалась уйти. Они подняли такой шум, что сбежался народ, многие даже вошли в эту комнату. Я возвращалась от одной приятельницы, поблизости отсюда дом, где устроен, трактир, принадлежит мне, я сдаю трактирщику это помещение, ну и остановилась узнать, из-за чего шум. Хозяин увидел меня, попросил войти и все рассказал. А женщина только плакала и твердила то, что вы уже знаете; вид у нее был сконфуженный и совсем убитый; она все время утирала слезы и вздыхала, а лицо у нее такое бледное, даже сказать вам не могу. Она отвела меня в сторону и стала умолять, чтобы я повлияла на трактирщика, если имею какую-нибудь власть над ним; она просила отсрочки всего на несколько дней и дала мне слово, что уплатит ему все; ее голос и весь вид внушили мне жалость и даже уважение. Разговор шел всего-то о десяти экю; да пусть они пропадут, я от этого не обеднею, а господь мне воздаст, с ним в убытке не останешься. Я и сказала, что уплачу за нее. Она поднялась обратно в свою комнату, ей вернули сундучок, а я привела трактирщика к себе, чтобы расплатиться с ним. Вот, сударыни, слово в слово все, что я там слышала; разжалобила меня дамочка, будь что будет, но я бы вовек не знала покоя если бы я не отдала эти десять экю.

Нас с госпожой Дарсир эта история взволновала. Мы жалели бедную женщину, которая в такую тяжелую минуту больше плакала, чем спорила; мы очень хвалили хозяйку за ее поступок, и обе хотели внести и нашу лепту в доброе дело.

— Трактирщик получил плату за постой,— сказали мы ей,— он теперь подождет; но это еще не все: у бедной женщины, по-видимому, нет денег, она только что перенесла тяжелую болезнь, ей еще целую неделю надо жить у этого человека, и навряд ли он будет считаться с ее состоянием и заботиться, чтобы она скорее поправилась. Будьте же так добры, сударыня, передайте ей от нас эту небольшую сумму (мы вручили ей девять или десять экю).

— С величайшей радостью, я немедленно отнесу ей деньги,— сказала наша хозяйка и вышла.

Возвратясь, она рассказала, что застала больную в постели, та очень утомилась от всех треволнений, у нее снова поднялся жар, а что касается десяти экю, она покраснела, принимая их, и заклинала нас считать, что берет их в долг; благодарность ее только возрастет, если мы на это согласимся, она скоро получит деньги и обязательно покроет свой долг.

Ее любезный ответ очень нам понравился и укрепил наше уважение к ней. Эта благородная гордость говорила о душе незаурядной, и нам приятно было сознавать, что мы не напрасно пришли ей на помощь. Не помню, почему мы сами не пошли ее навестить, хотя были очень расположены к ней. Я даже подумала, не предложить ли госпоже Дарсир сделать этот визит, а она потом призналась, что и у нее было такое же точно желание.

Я особенно жалела эту незнакомку, потому что все вспоминала свою матушку; конечно, выпавшие на ее долю неприятности не шли ни в какое сравнение с бедой, в какую попала эта несчастная дама, но маркизе трудно мириться с теми обстоятельствами, которые для простых людей вполне приемлемы и переносимы. Дальше этого моя фантазия не шла, но и в подобном положении нельзя не пожалеть немолодую женщину и не посочувствовать ее горю.

Однако я никак не могла разыскать маркизу и пришла к решению подождать еще с неделю и опять заехать к маркизу-сыну: к тому времени он уже должен был вернуться из деревни; у него я непременно узнаю о местопребывании моей матери, да и она не преминет зайти к нему по его возвращении.

Через два-три дня после того, как мы послали деньги незнакомке, мы с госпожой Дарсир отправились часов в одиннадцать к обедне (был праздничный день); на обратном пути домой я увидела неподалеку от нашей кареты какую-то женщину и тотчас признала в ней горничную маркиза де Вири, с которой мы разговаривали на улице Людовика Святого. Как вы помните, я обещала ей прислать кого-нибудь, чтобы узнать адрес госпожи Дарнейль, она не могла вспомнить его при первой встрече с нами; я точно исполнила свое обещание, но посланному ответили, что горничной нет дома. По своей оплошности я забыла послать к ней вторично, хотя вовсе не отказалась от этой мысли. Поэтому я очень обрадовалась, увидя ее, и поделилась своей радостью с госпожой Дарсир, которая также узнала горничную.

Женщина эта увидев нас издали, тоже как будто узнала нас и задержалась на пороге трактира, куда видимо, собиралась войти.

Поравнявшись с нею, мы остановили карету, и женщина тотчас же поклонилась нам.

— Я очень рада, что встретила вас! — сказала я.— Вероятно, вы идете к госпоже Дарнейль или были у нее? Теперь вы нам скажете, где она живет.

— Если вы будете так добры и подождете немного,— ответила она,— я забегу только шепнуть словечко одной даме, которая остановилась в этом трактире, а затем смогу ответить на ваш вопрос, мадемуазель; извольте подождать одну минуточку.

— Даме! — повторила с удивлением госпожа Дарсир: она знала от трактирщика, что у него живет сейчас только одна женщина.— Кто же эта дама? — продолжала она и, обернувшись ко мне, сказала: — Не та ли это особа, которую мы ищем, с которой случилась давешняя неприятная история?

— Она самая,— сразу подхватила горничная, не дав мне времени ответить.— Вы говорите, конечно, о ее споре с трактирщиком, который гнал ее из своей харчевни?

— Совершенно верно,— сказала госпожа Дарсир,— и раз вы знаете, кто эта дама, не объясните ли вы нам, каким образом она дошла до такой крайности? Судя по всему, это дама из общества.

— Вы не ошиблись, сударыня,— отвечала горничная.— Даме этой совсем негоже терпеть подобное обхождение; она даже заболела от этого.

— Мне кажется,— сказала госпожа Дарсир,— нам следует навестить ее, если она не возражает. Поднимитесь к ней, дочь моя (так она называла меня).

— Конечно, вы можете подняться, сударыни,— сказала горничная,— но разрешите прежде мне одной войти наверх, чтобы предупредить даму о вашем посещении и узнать, не слишком ли взволнует ее этот визит; возможно, она попросит вас не подвергать ее сейчас непосильной тревоге.

— Нет, нет,— воскликнула госпожа Дарсир, которая была, возможно, немного любопытна, но еще в большей степени добра,— нет, этого можно не опасаться; одна особа на днях посетила ее по нашему поручению, и я уверена, что она охотно примет нас. Но все же предупредите ее, если считаете нужным, а мы поднимемся вслед за вами; вы войдете первая и скажете, что ее желают видеть две дамы, живущие в большой гостинице рядом с трактиром, и что на днях наша хозяйка приходила к ней по нашей просьбе. Она догадается, о ком идет речь.

Мы сразу вышли из кареты, и все получилось так, как мы ожидали. Пришлось подняться всего на несколько ступенек: дама жила во втором этаже, со двора. Горничная не напрасно спешила опередить нас: действительно, она была права, желая предупредить незнакомку, у нее были на то основания, хотя нам она ничего не сказала; мы приостановились на минуту в дверях комнаты, напротив которых стояла кровать; таким образом, когда горничная отворила дверь, мы увидели больную, полулежавшую на подушках; она тоже увидела нас, несмотря на то что мы стояли в темном коридоре; мы узнали ее, и удивление, выразившееся на ее лице, подтвердило, что мы не ошиблись.

Дверь осталась полуоткрытой; больная смотрела на нас, мы на нее.

— Боже, дитя мое,— шепнула мне госпожа Дарсир,— ведь это госпожа Дарнейль?

В это время больная умоляюще сложила руки и со вздохом протянула их ко мне, устремив на меня потухший, страдальческий и все же нежный взгляд.

Не ожидая объяснений, я подбежала и так ласково обняла ее, что она заплакала, не в силах произнести ни слова. Слезы душили ее.

Потом, когда у нее прошло волнение первых минут, в котором было, пожалуй, столько же смущения, сколько желания довериться, она сказала:

— А я уже вынесла себе жестокий приговор: не видеть вас более, и никогда еще мне не доводилось приносить такую тяжелую жертву — это самая горькая печаль из всех, что гнетут меня в теперешнем моем положении.

Вместо ответа я только удвоила свои ласки и поцелуи.

— Ах, полно, сударыня, полно,— сказала я, сжимая ее руку, тогда как другую она протянула госпоже Дарсир,— неужели вы считали, что у нас нет ни чувства, ни разума? Ах, кто может быть уверен, что его никогда не постигнет несчастье! Или вы думали, что мы способны забыть о том уважении, каким обязан вам каждый? Что б ни случилось с такой женщиной, как вы, она не может потерять право на почитание окружающих.

Госпожа Дарсир повторяла те же слова, и, действительно, никакие другие не могли бы и в голову прийти; достаточно было на нее взглянуть, чтобы понять: в этом грязном трактире ей не место.

У горничной глаза наполнились слезами, она стояла поодаль от нас и молчала.

— Напрасно вы не открыли нам истину при первой же встрече,— сказала я горничной.

— Да я и сама хотела вам сказать,— возразила она,— но не смела нарушить приказание моей госпожи; я прослужила ей целых семнадцать лет, потом она устроила меня к маркизе де Вири; но все равно, я считаю мою прежнюю хозяйку своей настоящей госпожой, а она не позволяла сказать вам всю правду, когда вы наведывались.

— Не сердитесь на нее,— попросила больная,— я никогда не забуду ее сердечной привязанности ко мне. Вы не поверите, но в эти дни она приносила мне последние свои деньги, в то время как пять или шесть очень близких моих друзей — людей богатых, когда я обратилась к ним за помощью, не решились одолжить мне небольшую сумму, которая избавила бы меня от крайней нужды; они ограничились только несколькими словами сочувствия. Правда, я отказалась взять у нее деньги, как раз в это время подоспела помощь от вас. А ваша хозяйка выручила меня из самой ужасной беды. Я смогу оплатить все свои долги через несколько дней, но благодарность моя будет вечной.

Не успела она закончить, как явился лакей госпожи Дарсир и сообщил, что стряпчий ждет ее в карете у дверей трактира и должен срочно сообщить нечто важное.

— Я знаю, о чем речь,— сказала она,— мы переговорим прямо в карете, и я сейчас же вернусь. А вы, сударыня,— обратилась она к больной,— забудьте о том, что с вами случилось; успокойтесь и подумайте, чем мы можем вам помочь. Ваше положение не оставит равнодушным ни одного порядочного человека, всякому лестно быть полезным женщине, подобной вам.

Незнакомка ответила на ее слова только слезами умиления и сжала ее руку в своих руках.

— По правде говоря,— сказала она, когда госпожа Дарсир вышла,— в моем горе я познала и счастье; подумайте только, кто пришел мне на помощь! Не друзья, не свойственники, с кем я провела большую часть своей жизни, даже не дети; у меня они есть, мадемуазель, вся Франция об этом знает,— но они от меня бегут, они меня покинули. Я могла бы погибнуть самым жалким образом, имея такие огромные связи, если бы не вы мадемуазель, а ведь вы меня не знаете, ничем мне не обязаны, и все же именно вы, с сердечной отзывчивостью, со всем мыслимым очарованием заменили мне разом и друзей, и родственником, и детей; что было бы со мной без вашей приятельницы, с которой я тоже познакомилась в этой почтовой карете; что было бы со мной без этой славной девушки, которая прислуживала мне (позвольте упомянуть и ее, ибо усердие и преданность делают ее достойной чести стоять рядом с вами), и, наконец, что бы я делала без вашей квартирной хозяйки, которая никогда меня не знала, которая шла своей дорогой и вдруг сжалилась надо мной: вот те, что не дали мне умереть в нищете и безвестности, столь удивительной для человека моего звания. Что такое наша жизнь и как ничтожен свет!

— Бог мой,— сказала я, тронутая до глубины души ее словами — постарайтесь, сударыня, забыть, как вам и советовала госпожа Дарсир, все эти несчастья, я присоединяюсь к ее совету; доставьте нам удовольствие видеть вас спокойной; утешьте нас, ведь нам тяжело видеть ваше горе.

— Вы правы, довольно плакать,— сказала она,— нет бедствий и печалей, которые не отступили бы перед сердечной добротой. Давайте поговорим о вас, мадемуазель: где же ваша матушка, к которой вы приехали после столь долгой разлуки? Расскажите о ней. Вы еще не встретились? Или она в отъезде? Ах, мадемуазель, как она должна любить вас, как счастлива она, что имеет такую дочь! По воле небес у меня тоже есть дочь, но не мне на нее жаловаться, совсем напротив.

Последние слова она произнесла упавшим голосом.

— Ах, сударыня,— ответила я, тоже вздохнув,— вот вы говорите, что моя матушка должна меня любить. Увы, я не могу этим похвалиться. Хорошо еще, если она захочет увидеться со мной, хотя потеряла меня из виду уже почти двадцать лет. Но тут не обо мне речь, обо мне в другой раз. Теперь важнее всего вы. За вами плохо ходят, вам нужна сиделка, отправляясь домой, я скажу трактирщице чтобы она сегодня же приставила к вам сиделку.

Я ожидала, что она что-нибудь ответит на мое предложение, но она вдруг залилась слезами, а потом, вернувшись к моему рассказу, спросила задумчиво и с глубоким чувством:

— Так вы говорите, что на целых двадцать лет потеряли из виду свою мать? Невозможно слышать это без боли в сердце. Праведное небо, как должна казнить себя ваша мать! Не меньше, чем я! Ах, скажите, мадемуазель,— спросила она, не дав мне времени собраться с мыслями,— почему она покинула вас? Какая тому причина? Откройтесь мне, прошу вас.

— Причина та,— ответила я,— что мне не было еще и двух лет, когда она вторично вышла замуж, а спустя три месяца после свадьбы новый муж увез ее в Париж; там у нее родился сын, вытеснивший меня из ее сердца или, по крайней мере, из ее памяти, и с тех пор рядом с ней не было никого, кто напомнил бы ей обо мне; я за всю жизнь получила от нее всего три или четыре письма и до последнего времени жила у тетушки, которая меня приютила. Но вот уже четыре месяца, как тетушка моя умерла; я прожила у нее шесть или семь лет, не имея никаких сведений о матушке, хотя писала ей много раз, но без всякого результата; теперь я приехала в Париж, но узнала, что она уже два года как овдовела и не живет там, где я надеялась ее найти. Не живет она и у сына, который сейчас со своей женой-маркизой уехал в деревню; слуги тоже не знают, где находится его мать, хотя она приходила в его особняк несколько дней тому назад; так что я ума не приложу, как мне ее разыскать, все мои попытки бесплодны; вдобавок ко всему меня очень тревожит и удручает предчувствие, что с ней случилось что-то плохое; я слышала, что этот любимый сын, которому она целиком отдала свое сердце, недостоин ее нежности и относится к ней не так, как бы следовало. Ясно одно: она скрывается, прячется от людей; никто не знает, где она нашла убежище, но моей матери не пристало находиться в безвестности. Ведь так может поступить лишь человек бедный, не имеющий средств к жизни и потому не желающий, чтобы его видели в беде и унижении.

Я не могла удержаться от слез, рассказывая об этом; а у незнакомки, раньше все ревмя плакавшей, теперь вдруг высохли слезы. Она не сводила с меня глаз; в ее пристальном взгляде можно было прочесть тревогу и смятение; она с трудом, как мне показалось, переводила дух.

Я замолчала, а она продолжала пристально смотреть на меня. Выражение ее лица поразило меня. Я была смущена, мне передалось волнение, какое я читала в ее чертах; мы долго молча смотрели друг на друга, не понимая еще причины этого молчания, но уже смутно догадываясь о ней. Вдруг она срывающимся голосом задала мне еще один вопрос

— Мадемуазель,— сказала она,— мне кажется, я знаю вашу матушку. Где, скажите, пожалуйста, живет ее сын, куда вы ходили справляться о ней?

— На Королевской площади,— ответила я; голос у меня дрожал еще сильнее, чем у нее.

— Как его зовут? — спросила она едва слышно, жадно впившись в меня глазами.

— Его зовут маркиз де ...— ответила я, вся дрожа.

— О моя дорогая Тервир! — воскликнула она, кидаясь в мои объятия.

При этом имени я сразу поняла, что передо мной моя мать. Я так громко вскрикнула, что напугала госпожу Дарсир, как раз поднимавшуюся по лестнице после разговора с поверенным.

Не сообразив сразу, что может означать этот крик, тем более в таком подозрительном трактире, населенном бог знает какими людьми, она тоже отчаянно вскрикнула и стала звать на помощь.

На шум сбежались перепуганный трактирщик, его дочь и лакей госпожи Дарсир; все спрашивали, что случилось.

— Я ничего не знаю,— сказала она,— но следуйте за мной; только что послышался крик из комнаты больной дамы, где я оставила молодую особу, с которой приехала. На всякий случай пойдемте со мной.

Все вместе они вошли в комнату, где застали меня, безмолвную, ослабевшую, бледную, в каком-то оцепенении, плачущую от радости, удивления и горя.

Моя мать была в обмороке; она лежала как мертвая, не подавая признаков жизни, в моих объятиях, а горничная хлопотала вокруг нее, стараясь привести ее в чувство.

— Что здесь происходит? — спросила госпожа Дарсир.— Что с вами, мадемуазель?

Я могла ей ответить только вздохами и слезами; потом указала ей на мою мать, как будто этот жест мог ей что- нибудь объяснить.

— Что случилось? — снова спросила она.— Неужели она умирает?

— Нет, сударыня,— вмешалась горничная,— но она узнала свою дочь, и ей стало худо.

— Да,— сказала я тогда, с трудом выговаривая слова,— это моя матушка.

— Ваша матушка! — воскликнула госпожа Дарсир подбегая, чтобы помочь нам.— Боже мой! Маркиза де ...! Как это могло случиться!

— Маркиза! — в свою очередь ахнул трактирщик, всплеснув руками.— Господи, такая благородная дама! Если бы я знал, кто она, я бы поостерегся наносить ей обиду.

Между тем моя матушка, окруженная заботами, открыла глаза и начала постепенно приходить в себя. Обойду молчанием нежности и ласковые слова, какие мы говорили друг другу. Трогательные обстоятельства, при которых мы встретились, новизна нашего знакомства и радость видеть ее и называть своей матерью, длительная разлука, на которую она меня обрекла, даже ее вина передо мной и победа моей любви над ее равнодушием — все это делало ее для меня дороже, чем если бы я постоянно жила в ее доме.

— О Тервир, о милая дочь,— говорила она,— твои ласки так жестоко обличают мою вину!

Но мы дорого заплатили за восторги и радость встречи.

То ли душевные потрясения надломили ее организм, то ли горе и лихорадка подорвали ее силы, но через несколько дней у нее обнаружился паралич всей правой стороны тела; вскоре паралич поразил и левую сторону и уже до самой своей смерти матушка не смогла от него оправиться.

Я предложила в тот же день перевезти ее в нашу гостиницу, но сильная горячка, сопровождавшаяся слабостью, нам помешала; вызванный нами лекарь не разрешил трогать ее с места.

Тогда, не видя другого выхода, я решила сама переехать к ней, чтобы не оставлять ее одну; я послала бывшую горничную матушки, все еще не оставлявшую нас, позвать трактирщика, чтобы снять для меня помещение рядом с матушкиным, но она стала уверять меня, что все комнаты в трактире заняты

— Тогда я попрошу поставить мне кровать рядом с вашей,— сказала я.

— Нет, это невозможно,— возразила она,— об этом и думать нечего. Здесь слишком тесно. Нет, дитя мое, берегите ради меня свое здоровье, здесь вы не сможете отдохнуть, а я буду беспокоиться, и мне это только повредит. Вы живете совсем близко; навещайте меня как можно чаще, а с меня хватит и сиделки.

Я продолжала настаивать на своем, ибо не могла согласиться оставить ее одну в этой унылой трущобе, но она и слышать об этом не хотела. Госпожа Дарсир встала на ее сторону; решено было, против моего желания, что я буду только навещать ее, в ожидании, пока можно будет перевезти ее в другое место. Поэтому утром, едва встав с постели, я тотчас отправлялась к ней и уходила только вечером. Обедала я тут же в трактире, по большей части весьма плохо, но зато я видела матушку и была очень довольна.

Ее паралич огорчал меня безмерно, но врачи говорили, что он пройдет; в этом они обманулись.

На другой день после нашей встречи она рассказала мне свою историю.

Прошло действительно не больше полутора лет с тех пор, как маркиз, ее муж, скончался в жестоких страданиях. Она была очень счастлива с ним; их союз за все двадцать лет совместной жизни ни разу не был ничем омрачен.

Сын их, предмет безграничной любви своих родителей, был очень хорош собой; но матушка пренебрегла воспитанием его ума и сердца; по слабости и снисхождению она не сумела уберечь его от самых глупых и пошлых предрассудков гордости и чванства. Сыну этому, одному из самых завидных женихов Франции, было восемнадцать лет, когда отец, человек баснословно богатый, предчувствуя близкую смерть, решил женить его. Посоветовавшись с супругой, без которой он ничего не предпринимал, маркиз просил для сына у герцога де ... руки его дочери.

Маркиза, обожавшая, как я уже говорила, своего сына и жившая исключительно для него, не только одобрила намерения мужа, но и торопила с их осуществлением.

Герцог де ... не мог мечтать о лучшей партии для своей дочери и с радостью принял предложение; через две недели молодые люди были обвенчаны.

Не прошло и нескольких дней после свадьбы, как маркиз (я говорю об отце) серьезно занемог и прожил всего лишь шесть или семь недель. Все богатство семьи принадлежало ему одному; вы уже знаете, что моя мать была бесприданница и, когда маркиз женился на ней, не имела ничего, кроме «вдовьей доли» после моего отца; я уже говорила, что средства эти были совсем незначительны, а кроме этих денег, матушка владела лишь несколькими клочками земли, которые числились за ней, но не имели, в сущности, никакой цены. Правда, маркиз признал за ней в брачном контракте значительную сумму в качестве якобы ее приданого, с правом распоряжаться ею по своему усмотрению, но маркиза была слишком ослеплена любовью к сыну (а может быть, провидению угодно было наказать ее за преступное небрежение к родной дочери).

Так или иначе, но она имела неосторожность отказаться от своих прав в пользу сына и удовольствоваться скромной пенсией, которую он обязался ей выплачивать; она согласилась на это тем более охотно, что по договоренности между ними сын брал ее в свой дом на полное содержание.

Через два дня после смерти маркиза она переехала к сыну. На первых порах ее приняли весьма учтиво. Прошел месяц, она не могла пожаловаться на дурное обращение, но и похвалиться любовью и вниманием молодой четы тоже не могла; с ней обращались вежливо, но холодно; от такого обхождения сжимается сердце, но объяснить посторонним подобные огорчения бывает очень трудно.

По истечении месяца в отношении к ней сына стало проскальзывать пренебрежение, чего раньше не было. Невестка маркизы, женщина гордая и надменная, случайно увидев среди гостей маркизы нескольких недостаточно щегольски одетых провинциальных дворян, исполнилась презрения к ним и к своей свекрови, считая, что покойный маркиз оказал ей слишком много чести, женившись на ней. Она стала еще холоднее относиться к маркизе, с каждым днем оказывала ей все меньше внимания и порой даже переступала границы благовоспитанности.

Моя мать, тоже не лишенная высокомерия, была жестоко оскорблена и высказала однажды свое неудовольствие.

— Я освобождаю вас,— сказала она,— от обязанности уважать свекровь; можете меня не уважать, это дело ваше, а не мое, пусть общество осудит вас за это, но я не потерплю, чтобы вы пренебрегали правилами вежливости, в коей вы не посмели бы отказать даже своей ровне.

— Как, сударыня, я нарушила правила вежливости? — отвечала ее невестка, удаляясь в свой будуар.— Упрек, право же, нешуточный, я была бы очень огорчена, если бы заслуживала его; что же касается уважения к вам, то надеюсь, что общество, чьим судом вы мне угрожаете, менее требовательно на этот счет, чем вы.

Мать вышла, возмущенная этим ироническим ответом, и пожаловалась спустя некоторое время сыну, но получила не большее удовлетворение, чем от разговора с невесткой. Он только посмеялся над их ссорой, сказав, что это женские дрязги, что через день они помирятся и он не хочет вмешиваться в их споры.

Пренебрежительное отношение молодой маркизы к свекрови не было для него новостью; он знал, что она усматривала большую разницу между захудалым дворянским родом свекрови и знатной фамилией покойного маркиза - свекра; сын не раз слышал, как она подтрунивала над этим, и не возражал ей. Он был доволен, что молодая женщина отдавала дань голубой крови его отца, и предоставлял ей глумиться над скромным происхождением его матери: быть может, он и сам презирал свою мать и не считал ее достойной себя. Кто знает, какие пустые и нелепые мысли могут закрасться в голову молодого повесы, который носит громкое имя и обо всем судит вкривь и вкось! Есть ли на свете вздор, какой не нашел бы у него полного признания?

В конце концов моя матушка оказалась без всякой защиты — у нее не было ни родных, чье вмешательство могло бы пресечь это глумление, ни друзей, на чью помощь она могла бы опереться; да и бывают ли верные и самоотверженные друзья у того, кто потерял свое состояние и место в обществе, у того, чья честь зависит от доброты или злобы людей, коим он все отдал, а судьба — от их способности чувствовать благодарность?

Покинутая сыном, презираемая невесткой, служившая мишенью для насмешек всего дома и поминутно страдая от холодной дерзости челяди, не желавшей ей прислуживать, как положено, матушка однажды утром ушла из дома своего сына. Она перебралась в маленькую квартиру, которую для нее сняла преданная горничная, не пожелавшая ее покинуть, та самая, о которой я упоминала выше. По соглашению маркизы с сыном он должен был и этой женщине выплачивать небольшую пенсию в сто экю, из которой она уже восемь лет не получала ни единого су.

Покидая дом сына, маркиза оставила ему письмо, в котором объясняла причины своего ухода; она описывала в нем все безобразия, которые ей приходилось терпеть, и просила выплатить причитающуюся ей пенсию хотя бы за полгода; она еще ничего не получила от сына, а между тем половина этих денег была ей совершенно необходима для покупки множества вещей, без которых ей невозможно было жить, вернее, прозябать в своем новом жилье. Кроме того, она просила прислать ей кое-что из ее личной мебели, которую она перевезла к нему, поселившись в его доме, но не могла сразу вывезти, перебираясь на новую квартиру.

Сын получил ее письмо вечером, вернувшись с охоты; по крайней мере, так он сказал матери на следующий день; навестив ее в новом доме, он сообщил, что молодая маркиза пришла бы тоже, но чувствует себя не совсем здоровой.

Он пытался уговорить матушку вернуться домой; по его словам, она уехала без всякой основательной причины в минуту раздражения, в оставленном ею письме содержатся одни лишь пустяки, не заслуживающие внимания; неужели она хочет прослыть сварливой, вспыльчивой и несносной особой? Он приводил ей еще множество подобных доводов, но они не возымели действия.

Маркиза их и слушать не хотела и противилась его уговорам столь решительно, что сыну ничего иного не оставалось, как объявить все ее обиды игрой воображения и притвориться, будто он не понимает, что ей нужно.

Визит его кончился тем, что, пожав несколько раз плечами и сто раз всплеснув руками «от удивления», он обещал прислать ей деньги вместе с принадлежащей ей мебелью; но когда мебель прибыла, оказалось, что часть ее заменена другой, менее ценной и не столь красивой, так что маркиза очень мало выручила за нее, когда решилась ее продать, чтобы свести концы с концами в дни крайней нужды, наступившей очень скоро. Из полугодовой пенсии она получила только треть, и в дальнейшем суммы эти ей выплачивали так неаккуратно, что она вынуждена была выехать из своей квартиры; после этого маркизе пришлось скитаться по меблированным комнатам, переезжая на новое место по требованию очередной хозяйки каждый раз, как она не могла вовремя уплатить.

Во время этих частых и печальных переездов с места на место ей пришлось уволить горничную, которая всюду следовала за ней и очень неохотно рассталась со своей госпожой, когда та рекомендовала ее маркизе де Вири.

В это же время вдова одного офицера, которой моя мать когда-то оказала большую услугу, пригласила ее на несколько месяцев погостить в ее маленькой усадьбе недалеко от Парижа.

Матушка там заболела, и, несмотря на помощь скорее щедрой, нежели богатой вдовы, эта болезнь поглотила все деньги, какие у нее были с собой. Поэтому, когда через два с половиной месяца деревенской жизни здоровье ее немного окрепло, она решила ехать в Париж, чтобы увидеться с сыном и получить пенсию, которую он задолжал за десять с лишним месяцев, или же обратиться в суд, если упорство неблагодарного сына принудит ее к этому.

Усадьба вдовы находилась в четверти лье от того места, где остановился наш дилижанс; тут моя мать села к нам в почтовую карету, и мы с госпожой Дарсир с нею познакомились. Почти не имея денег на дорожные расходы, она решила для экономии обедать отдельно от нас, а чтобы не оскорблять наших взоров видом знатной дамы, впавшей в нищету, она скрыла свое настоящее имя, и мы не могли узнать ее. Но продолжим мою историю.

Через неделю после нашей встречи в трактире мы решили, что пришло время поговорить с сыном маркизы, который должен был уже вернуться из деревни. Госпожа Дарсир снова вызвалась сопровождать меня.

Мы отправились с письмом от моей матери, в котором она сообщала молодому маркизу, что я его сестра. Полагая, что он будет обедать дома, мы постарались прибыть в половине второго, чтобы застать его наверняка. Но наши надежды не оправдались — дома была только маркиза, а сам он должен был приехать лишь через два дня.

— Не беда,— сказала госпожа Дарсир,— попросите проводить вас к маркизе.

Таково было и мое намерение. Мы поднялись; ей доложили, что ее спрашивают мадемуазель Тервир и еще одна дама. Мы слышали, как она ответила, что не знает таких, но мы все же вошли.

У маркизы собралось довольно большое общество приглашенных, видимо, к обеду. Она приблизилась ко мне и посмотрела так, будто спрашивала: «Что ей нужно от меня?»

Но я невзирая ни на ее ранг, ни на положение, какое она занимала в Париже и при дворе, ни на титулы, ни на окружающую роскошь помнила только, что это моя невестка; обо мне доложили как о мадемуазель де Тервир, ей бы следовало знать это имя; ведь это было имя ее свекрови; я подошла очень спокойно и вежливо, собираясь поцеловать ее.

На мгновение она заколебалась, не зная, следует ли допустить такую фамильярность (я так представляла себе ход ее мыслей, судя по выражению ее лица). Все же, подумав, она решила не отклонять мою любезность и даже слегка наклонила голову, небрежно и с принужденным видом принимая мой поцелуй.

При всей моей неопытности, я поняла по ее лениво-высокомерной мине, сколько в ней мелкого тщеславия. Наша собственная гордость помогает нам распознать ее в других; вообще же повадки гордецов выдают их с головой. К тому же я знала об этой черте ее характера, я была заранее предубеждена против нее.

Надо еще добавить — и это много значит в подобных случаях,— что у меня была достаточно аристократическая внешность, я держалась с достоинством и так, что никому не было бы зазорно признаться в родстве со мной.

— Сударыня,— обратилась я к ней,— судя по вашему удивленному виду, вы плохо расслышали мое имя; оно не может быть незнакомо вам: меня зовут Тервир.

Она продолжала молча смотреть на меня; я не сомневалась, что это был способ выразить мне свое пренебрежение.

— Я сестра господина маркиза,— добавила я невозмутимо.

— Мне очень жаль, мадемуазель, что его еще нет,— сказала она, попросив нас сесть.— Он вернется не раньше, чем через два дня.

— Да, мне уже говорили об этом,— ответила я,— но я пришла также, чтобы иметь честь видеть вас.

(Мне стоило немалых усилий произнести эти слова; но надо быть учтивой ради себя самой, хотя нередко те, к кому мы обращаемся, не заслуживают вежливости.)

— Дело мое очень серьезное,— продолжала я,— оно близко касается моего брата и меня, а также, по всей вероятности, и вас, сударыня, ибо речь идет о матери вашего мужа.

— Да,— ответила она с улыбкой,— но она обычно обращается со своими нуждами не ко мне, и я считаю, мадемуазель, что лучше подождать с этим делом, пока не приедет маркиз; с ним вы объяснитесь гораздо лучше.

Ее равнодушие возмутило меня. Я заметила по лицам окружающих, что к нашему разговору прислушиваются с интересом. Свое имя я уже назвала; все видели, что холодный тон маркизы не произвел на меня никакого впечатления; я говорила с ней твердо и спокойно, что придавало вес моим словам. Собравшиеся в гостиной господа с любопытством следили за нашей беседой (так уж устроены люди), и, чтобы наказать маркизу за невнимание к моей матери, я решила непременно продолжать разговор, который она хотела отклонить, считая его неудобным, утомительным, а быть может, и постыдным.

Правда, все свидетели этой сцены были ее, а не мои друзья, но я полагала, что их пристальное и коварное любопытство было опасно для нее; оно как бы заменяло им чувство справедливости.

Я была, кроме того, уверена, что они не осведомлены о бедственном положении моей матери и что, независимо от их ума и характера, все они будут неприятно поражены, когда узнают о таком скандальном происшествии.

— Сударыня,— отвечала я ей,— дела моей матери очень просты и понятны; они сводятся к тому лишь, что она просит следуемые ей деньги, без которых, как вы знаете, ей никак невозможно обойтись.

— Я же вам сказала,— возразила она,— что об этом надо говорить с маркизом; он скоро вернется, а я, право, не могу вмешиваться в их дела и не знаю, как и о чем они договорились.

— Но, сударыня, договорились они о том — возразила я таким же, как она, непринужденным тоном,— что ей будет выплачиваться пенсия, а матушка моя не получает этой пенсии уже около года; и вы, безусловно, имеете полное право вмешаться в дела вашей свекрови, которая настолько хорошо относилась к вам, что отдала вам все, что имела.

— А мне говорили, будто все то, что она отдала нам, сама она получила от покойного маркиза,— сказала она почти насмешливо,— я не считаю себя обязанной благодарить вашу матушку за то, что ее сын является наследником своего отца.

— Не забывайте, сударыня, что мать вашего супруга тем самым и ваша мать, так же как моя,— ответила я,— а вы говорите о ней, как о постороннем лице, и как будто недовольны своим родством с нею.

— Кто вам сказал, что я недовольна? И какая мне теперь польза от подобного неудовольствия? Ведь она от этого не перестанет быть моей свекровью, раз уже так пришлось, потому что покойному маркизу угодно было сделать ее матерью своего сына.

— Подумали ли вы хорошенько, сударыня, о том, что говорите? — сказала я, посмотрев на нее с чувством, близким к сожалению.— Как понять этот упрек покойному маркизу касательно его женитьбы? В конце концов если бы он не пожелал жениться на моей матери, то не появился бы на свет и его сын, который стал вашим супругом. Неужели вы желали бы, чтобы он вообще не родился? Можно подумать, что так, но вы, конечно, разумели что-то другое; я не сомневаюсь, что брат мой вам дорог и вы рады, что он живет на свете. Видимо, вы хотели сказать, что желали бы ему другую мать, более знатного рода, не правда ли? Ежели вы имели в виду именно это, то тревога ваша напрасна. Маркиз, конечно, был много богаче моей матери, и в этом смысле вы можете сетовать на нее сколько угодно, я не стану ее защищать. Но в остальном уверяю вас, что ее семья ничуть не уступает в родовитости покойному маркизу; он нисколько не унизил себя, женившись на моей матери. Спросите кого угодно в нашей провинции. Я удивляюсь, что брат сам не разъяснил вам этого; присутствующая здесь госпожа Дарсир, с которой я прибыла в Париж и чье имя всем известно, подтвердит справедливость моих слов. Поэтому, сударыня,— продолжала я, не давая ей времени ответить,— смело можете признать ее своей свекровью, вы ничем себя не уроните. Не стыдитесь держать себя с ней, как подобает невестке, в чем доныне вы ей отказывали. Исправьте допущенную вами несправедливость — ее наверняка порицают все, кто мог оказаться свидетелем, и она, конечно, неприятна вам самой; эта несправедливость вообще неоправданна, будь даже моя мать в тысячу раз хуже, чем вам кажется; обращайтесь с ней, как того требует ваше достоинство, ваше воспитание, ваше доброе сердце, ее нежность и доверие, с каким она отдала в ваши руки и в руки своего сына свою дальнейшую судьбу.

— Из вас получился бы отличный проповедник, мадемуазель! — сказала она, вставая и стараясь говорить безразличным и рассеянным тоном.— Я бы охотно дослушала вашу проповедь, но вынуждена отложить это удовольствие до другого раза; уже идут докладывать, что кушать подано. Вы обедаете с нами, сударыни?

Я тоже встала и ответила с негодованием:

— Нет, благодарю вас, сударыня; добавлю только два слова к моей, как вы сказали, проповеди. Моя мать, которая ничего себе не оставила, покинута своим сыном и вами и осуждена на крайнюю нищету; ей пришлось продать негодную мебель, которую вы ей отослали взамен ее собственной, оставшейся у вас. Вообразив, что ни вы, сударыня, ни ее сын не способны на черную неблагодарность, она уступила вам все права на свою долю наследства, выговорив себе лишь небольшую пенсию, в надежде на добросовестность своего сына и вашу; вы пригласили ее к себе, чтобы жить вместе, и обещали, что ее будут обслуживать, любить, уважать, как полагается. Вместо этого ее третируют, ее оскорбляют холодным пренебрежением, и даже слуги грубят ей. Вы принудили ее выехать из вашего дома и жить отдельно на ничтожную пенсию, которую вы к тому же вовремя не выплачиваете, не говоря уже о том, что на такую сумму прожить нельзя; сама по себе скудость этой пенсии говорит о доверии, которое моя мать к вам питала. Не ранее как вчера мы нашли в крайней нужде эту несчастную женщину, которая наказана за свою нежность к сыну и чьи интересы значат для вас так мало; я пришла сказать вам, сударыня, что она лишена самого необходимого, она не знает ни как жить, ни куда идти; теперь она больна, живет в жалком трактире, где занимает темную каморку, но и за это помещение она не может заплатить, и ее, почти умирающую, трактирщик собрался выбросить на улицу, если бы одна простая женщина, живущая по соседству, проходившая мимо и совершенно не знавшая, кто эта несчастная дама, не сжалилась над ней.

Я говорю «сжалилась» в самом прямом смысле слова, иначе не скажешь, надо называть вещи их именами. (Вы не можете представить себе, какое впечатление произвело на окружающих слово «сжалилась»; еще немного, и оно оскорбило бы их деликатный слух, показалось бы им чудовищным и безвкусным; но я постигла по какому-то наитию, что наилучший способ освободить это слово от низменного смысла и сделать его трогательным — это подчеркнуть его, поставить на нем ударение, не скрывая при этом, как мне самой тяжело и неловко его произнести)

И в самом деле, гости задвигались, зашептались, выражая всем своим видом недоуменное любопытство.

— Да, сударыня,— продолжала я,— вот в каком положении мы застали вашу свекроввь, когда пришли к ней вчера. Трактирщик уже собирался наложить арест на ее белье и платье, когда совершенно посторонняя женщина заплатила за нее из чистого человеколюбия, не имея никакого понятия, кто эта больная, и не рассчитывая, что деньги эти будут ей когда-либо возмещены.

Маркиза все еще в этом трактире, откуда мы не могли ее увезти, так как она очень слаба. Трактир находится в таком-то квартале, на такой-то улице, под такой-то вывеской. Сообразите все это, сударыня, посоветуйтесь с вашими друзьями; других судей между вами и вашей свекровью я бы не желала; подумайте, хватит ли у вас теперь мужества сказать, что вы не вмешиваетесь в ее дела. Моего брата нет, вот письмо, которое она ему написала, я взялась его передать и оставляю его здесь. Прощайте, сударыня.

В это время зазвонил колокол, призывавший мою подругу, монахиню, к молитве; она ушла, не закончив свою историю, отвлекшую меня от печальных мыслей; правда, история оказалась более длинной, чем предполагала сама рассказчица; конец ее я не премину вам доставить вместе с продолжением моего собственного рассказа.

ПРОДОЛЖЕНИЕ «МАРИАННЫ», КОТОРОЕ НАЧИНАЕТСЯ С ТОГО МЕСТА, ГДЕ БЫЛА ПРЕРВАНА ЕЕ ИСТОРИЯ, ЗАПИСАННАЯ ГОСПОДИНОМ ДЕ МАРИВО.

ПРОДОЛЖЕНИЕ «МАРИАННЫ»

Дорогой друг, вы поражены, вы не можете прийти в себя от изумления, я так и вижу ваше недоумевающее лицо. Но я это предвидела, вы смущены, вам не верится. Мне кажется, я слышу, как вы говорите: «Да, почерк действительно ее, но тут что-то странное. Это вещь совершенно невозможная!» Простите, дорогая, это она, Марианна, да, сама Марианна. Как, знаменитая, прославленная, обожаемая Марианна, которую весь Париж оплакивал, как умершую и погребенную? Ах, дитя мое, откуда вы явились? Ведь вы забыты всеми, о вас больше не думают; публика, устав ожидать, отнесла вас к числу безвозвратных потерь».

На все это я отвечу: какое мне дело до публики? Я пишу для вас; я обещала вам продолжить рассказ о моих приключениях и хочу сдержать слово: если это не нравится кому-нибудь, пусть не читает. Ведь я же пишу для собственного удовольствия; я люблю разговаривать, рассказывать, просто болтать; мыслю я иногда здраво, иногда нет; я не лишена остроумия, проницательности, мне свойственно простодушие и даже своего рода наивность. Может быть, это многим не по вкусу; тем не менее я этим дорожу, это — мое лучшее украшение; милый мой друг, я остаюсь сама собою; время, возраст и опыт не изменили меня; я даже и не хочу исправлять свои недостатки. А теперь вернемся к мой истории.

Я остановилась на том, что колокол, слава богу, зазвонил, и моя монахиня ушла. Я говорю «слава богу», потому что, откровенно говоря, ее рассказ показался мне слишком длинным; и, наверное, потому, что рассказ о ее бедах мешал мне печалиться лишь о моих собственных. Многие считают, что надо самому быть несчастным, чтобы сочувствовать страданиям других людей. Но мне кажется, что это неверно. Когда мы счастливы, мы готовы сострадать тем, кто достоин жалости; мы с искренним участием слушаем их печальную повесть, она трогает наше сердце; постигшие других беды кажутся нам немаловажными, сравнение с собственным благополучием делает их еще значительнее в наших глазах. Но когда мы сами страдаем, сердце наше так полно горя, что в нем уже не остается места для чужих несчастий; чужие страдания кажутся нам много легче наших,— все это я знаю по собственному опыту.

Какие невзгоды ни пришлось испытать этой монахине, у нее все же было имя, были родные, друзья, возлюбленный; мало того, она была им любима в то самое время, когда могла оказать ему услугу, а есть ли на свете большее счастье, чем быть полезной тому, кого любишь? Этот молодой человек благодаря ей получил состояние! Какое же тут может быть сравнение с несчастной Марианной? С безвестной Марианной, которая всем обязана состраданию и милости чужих людей? С Марианной, покинутой и, возможно, презираемой Вальвилем? Какое унижение для меня знать, что он говорил об этом моей сопернице! Я так и слышала его рассказ о моем прошлом и тон, каким он поверял свое неудовольствие мадемуазель Вартон: «Да, не буду отрицать, Марианна нравилась мне, но это было лишь мимолетное увлечение, которое всецело объясняется моим мягкосердечием. Поставьте себя на мое место: миловидная, но простенькая девочка чуть ли не свернула себе шею у моего порога — мог ли я не прийти ей на помощь? Она одета кое-как, на руках у нее нет перчаток; она одна, при ней нет ни лакея, ни гувернантки; я счел нашу встречу ни к чему не обязывающим приключением, и вот доказательство: я пригласил ее отобедать у меня; как видите, держал я себя довольно бесцеремонно. Однако оказалось, что она горда и даже высокомерна; она покраснела, когда говорила о том, что живет у хозяйки бельевой лавки,— собственно, непонятно почему: мадам Дютур вовсе не такое низкое знакомство для деревенской барышни. Ко мне зашел мой дядя, и мне показалось, что они уже знакомы; любопытство мое было задето, и захотел узнать правду; и вот я застаю их за разговором наедине; мысль, возникшая у меня при этом, показалась барышне оскорбительной; она объясняет мне мое заблуждение, чистота ее души трогает меня; я узнал, в сколь беспомощном положении оказалась бедняжка, и принял в ней участие, считая свое сострадание к ней вполне естественным и бескорыстным; я всецело предался заботам о бедной девушке, потом вдруг почувствовал, что неравнодушен к ней и даже страстно влюблен. Но вот я увидел вас, мадемуазель, и понял, что то была ошибка; к Марианне я питал не любовь, а всего лишь сострадание. Теперь я знаю, что такое настоящая любовь, и вижу различие между двумя этими чувствами. Но я связан словом — и горю моему нет предела».

Вот какие речи вкладывала я в уста моего неверного жениха и мысленно на них отвечала. Вы связаны словом? О нет, сударь, вовсе нет, вы ничем не связаны; никто не обязывает вас жениться на Марианне: она не станет препятствовать вашему счастью; она слишком горда, слишком благородна душой, чтобы в доброте вашей матушки искать опоры против вас; не ждите от нее упреков, вы их не услышите; она не станет докучать вам слезами, вас не потревожат ее жалобы, она сумеет подавить вздохи и скрыть свое горе; когда-нибудь вы поймете, что эта «простенькая девочка» не так уж проста.

Но несмотря на решение быть твердой, сердце мое не могло примириться с мыслью, что нужно забыть изменника: он все еще был слишком мне дорог. Я вспоминала то время — счастливое время! — когда я так много для него значила; я воскрешала в памяти его восторг, его почтительность, нежную заботу, тысячи мелких знаков внимания, которые так приятно замечать: сами по себе они ничто, зато говорят о многом; я вновь отчаивалась, из глаз моих ручьями текли слезы, гнев опять уступал место любви, и мне уже казалось, что Вальвиль виноват передо мной гораздо меньше, чем мадемуазель Вартон, так жестоко похитившая у меня его сердце.

В самом разгаре этих горьких дум я вдруг вспомнила о том офицере, знакомом госпожи Дорсен,— графе де Сент-Ань. Его любовь и сделанное им предложение служили противовесом нанесенной мне обиде; не только Вальвиль мог бы изменить мою судьбу; другие тоже предлагали мне имя, положение, богатство; я и без него могу войти в общество, стать ровней ему и тем отомстить за его пренебрежение. Но такого рода месть была не по душе мне самой; в моей гордой головке зрели иные, более возвышенные замыслы: выйдя замуж за другого, я дам Вальвилю основание думать, что богатство его прельщало меня не менее, нежели его любовь, а я не хотела допустить, чтобы он усомнился в благородстве моих чувств; я буду удовлетворена лишь в том случае, если он сам скажет: «Марианна любила меня; она любила меня искренне». Я тешила себя надеждой, что мое самопожертвование навеки отравит горечью душу неблагодарного, что он всю жизнь будет сожалеть о своей нежной, своей несчастной, своей гордой Марианне.

«Да, Вальвиль,— мысленно говорила я ему,— цепи, которые я готова наложить на себя, снимут с вас те, что связывали меня с вами, и освободят вас для новых уз. Откройте глаза, взгляните на девушку-сироту, которая некогда была вам так дорога; ее молодость, ее красота, ее очарование, ее ум, ее чувства все те же; вглядитесь в нее хорошенько и поймите, какая жертва отдает себя на заклание во имя вашего счастья; пролейте хотя бы слезу над ее самоотречением, и пусть ваше уважение будет ей наградой за добродетель; любите ее; пусть нежная память о ней не изгладится из вашего сердца; пусть этот благородный, достойный ее шаг запечатлеет ее образ в вашем сердце. А вы, моя дорогая, моя обожаемая матушка, теряя дочь, узнайте ей цену; порадуйтесь ее решению, ибо оно оправдывает вас в глазах ваших спесивых родственников, которым казалось так унизительно породниться с Марианной: господь наш Иисус Христос не отнимает у сироты надежды стать его невестой. По его неизреченной воле я избегла ужасной и безвременной смерти, у меня не было иного отца, кроме бога; нашлись люди, пожелавшие дать мне счастье, но это оказалось выше их возможностей, а тщета их усилий говорит мне, что я не должна искать опоры ни в ком, кроме всевышнего».

Судите сами, какими горькими слезами я обливалась, принимая такое решение, но то были слезы сладкие, те слезы, которые утешают и облегчают израненное сердце, я заранее упивалась похвалами, ожидавшими меня, восхищением друзей, раскаянием Вальвиля — и с этим легла спать и уснула глубоким сном.

На другой день, как я упоминала выше, мне предстояло встретиться с госпожою де Миран. Около четырех часов меня известили, что она ждет в приемной. Я отправилась туда. Грустный, подавленный вид моей покровительницы поразил меня.

— О, боже, что с вами, милая матушка? — спросила я.

— Вальвиль не показывается, он избегает меня,— отвечала госпожа де Миран,— я в отчаянии; его поведение меня убивает.

— Дорогая, милая мой матушка! — вскричала я.— Как! Вы расстроены, и я — причина вашему горю и смятению? О, господи! Возможно ли, что я опечалила вас! Я готова навеки пожертвовать и покоем и радостью, лишь бы сделать покойными и радостными ваши дни; вы хотели одарить меня счастьем, и я была бы счастлива, несмотря ни на что, лишь бы вы не огорчались из-за меня.

— Счастлива!.. Ах, дитя мое, о чем ты говоришь!.. Ты создана для счастья и была бы счастлива, если бы тебе не повстречался на пути мой сын; бедная девочка,— продолжала она, глядя на меня с невыразимой нежностью,— неужели это правда, и он неверен! Нет, Вальвиль потерял рассудок, все это противоестественно. Мадемуазель Вартон очень мила, но до тебя ей далеко. Дитя мое, он в ослеплении,— но эта слепота пройдет, не будем отчаиваться. Я не верю, не могу поверить, что это непоправимо,— возможно, он еще вернется к тебе.

— Ах, сударыня,— отвечала я,— я не настолько самоуверенна, чтобы на это надеяться; нет, этого я не жду. А если бы он и вернулся, смогу ли я забыть, что он покинул меня, и в какую минуту! Когда смерть готова была разлучить вас навеки! Господин де Вальвиль был мне очень дорог, не скрою, я не стыжусь своего признания. Но первое движение любви, хотя и сильное, еще можно было подавить в себе; я могла бы перебороть это чувство и восторжествовать над ним; однако вы дали ему свое благословение, сударыня, и я без сопротивления предалась надеждам, столь для меня сладостным. В господине де Вальвиле я нашла человека, достойного любви, человека, который готов был снизойти до меня и перед которым я была бы в неоплатном долгу: уважение, благодарность, любовь слились воедино, стали единым, нераздельным чувством. В лице господина де Вальвиля я видела друга, возлюбленного, благодетеля, супруга; но и это не все: я видела в нем сына госпожи де Миран, и от этого он казался мне еще более достойным любви и уважения. Нет, сударыня, нет: не богатство привлекало меня, не завидная будущность; смею сказать, не о том я скорблю. Другой человек предлагает мне руку и сердце. Партия, правда, не столь блестящая, но бедная одинокая девушка не могла бы и мечтать о таком замужестве. Я не намерена принять это предложение, но, прежде чем наотрез отказать, мне хотелось поговорить с вами, сударыня: я слишком многим вам обязана, чтобы не предоставить вам право решить мою судьбу; ведь вы были настолько добры, что считали меня как бы своей дочерью, а моя привязанность, благодарность и уважение к вам столь глубоки, что, может быть, я стала достойной этого имени.

— Я была так добра, что считала тебя своей дочерью? — вскричала госпожа де Миран.— Скажи лучше, что я считаю и всегда буду считать тебя дочерью, с каждым днем ты делаешься для меня все дороже. Я сумею загладить причуды моего сына. По правде говоря, я сама отчасти виновата в том, что Вальвиль оказался таким непостоянным, ветреным, капризным. Признаюсь тебе откровенно, Марианна, я слишком баловала своего сына. Он мое единственное дитя, ребенком он был очень мил, я нежно любила его, у меня мягкое сердце, даже слишком мягкое, многие упрекали меня за это, но что поделаешь? Такой я уродилась. Нас можно обучить манерам, светская жизнь вырабатывает в нас умение держать себя дает своего рода лоск; кое-чему учит и опыт. И все-таки в основе мы остаемся теми же, кем были с самого начала; нельзя сотворить себе новый характер — характер наш постоянен, и воспитание ничего в нем не меняет; это картина, к которой можно добавить тот или иной мазок, но общие контуры всегда одни и те же. Впрочем, если мягкосердечие недостаток, то можно лишь пожелать, чтобы этим недостатком страдали все.

Ты знаешь, как я любила своего сына; я и сейчас его люблю, хотя очень на него сердита за тебя. Я много раз мирилась с его безумствами, придется помириться и с этим новым безумством, хотя на сей раз снисхождение дается мне много труднее. Но ты не прогадаешь, положись на меня. Итак, что такое замужество, о коем ты говорила?

Я пересказала ей свою беседу со знакомым госпожи Дорсен.

— Право же, дитя мое,— живо ответила госпожа де Миран,— граф де Сент-Ань человек весьма достойный, всеми уважаемый, приятный, весьма учтивый, носит древнее имя; у него не менее тридцати тысяч ливров дохода, которыми он волен располагать по своему усмотрению. Это прекрасная партия. Одно не хорошо: ему пятьдесят лет. Но ты разумная девушка, и возраст его тебя не отпугнет. Значит, ты сказала ему, что хочешь посоветоваться со мной?

— Да, сударыня,— отвечала я.

— Отлично, ты очень хорошо поступила,— продолжала она.— Но что делается в твоей головке милое мое дитя? Нетрудно догадаться. Ты все еще любишь моего сына и очень-очень далека от того, чтобы полюбить другого. Конечно, Вальвиль вовсе не заслуживает подобных чувств, но все же спроси свое сердце: не лелеет ли оно надежду отвоевать его любовь? Хватит ли у тебя сил расстаться с ним безвозвратно? Сможешь ли ты забыть его?

— Ах, сударыня,— возразила я,— так надо. Я сделаю над собой усилие, я твердо намерена перебороть себя; но если я в силах забыть господина де Вальвиля и готова не искать с ним встреч, то ни за что не решусь обречь себя на полную разлуку с его матушкой, я не откажусь от счастья платить ей вечной благодарностью. Ах, сударыня, мне суждено жить на свете, и жить без вас!

— Зачем же без меня? — перебила госпожа де Миран.— Кто помешает нам оставаться друзьями? Разве граф де Сент-Ань знает о том, что произошло?

— Он знает все, сударыня,— ответила я.— Что он подумает, если я буду ездить к вам, если я сохраню связи, которые он сможет принять за верность моему первому жениху? Нет, мне пришлось бы отказаться от вашей дружбы, сударыня, а на это сердце мое не пойдет никогда.

— Ты не обманываешь моих ожиданий, дорогое дитя! — вскричала госпожа де Миран.— Но не страшись подозрений графа, он знает, как ты благородна душой. Я лучше тебя понимаю, почему ты отвергаешь руку этого достойного человека: как бы ни был виноват перед нами тот, кого мы любим, как бы ни было твердо наше намерение покинуть его и не думать о нем более, все же мы не в силах забыть его сразу, на это требуется время. Ты попросила дать тебе неделю на размышление — этого мало; я взяла бы более долгий срок. Не отказывай окончательно — время покажет, как лучше поступить, я берусь позаботиться об этом. А сейчас у меня другое неотложное дело, я покидаю тебя, но вскоре мы увидимся и вместе поедем к госпоже Дорсен. Прощай, дитя мое, постарайся успокоиться, не надо горевать, это ничему не поможет.

— Прощайте, матушка, прощайте,— ответила я, заливаясь слезами; доброта ее глубоко тронула меня. Из приемной я побежала прямо к себе в комнату и, вопреки советам госпожи де Миран, дала волю своему горю.

Я так и слышу ваш голос: «Но я вас не узнаю, дорогая! И кто узнает Марианну в этой особе, которая все время плачет? Вы стали какой-то торжественной, высокопарной! Куда девалось ваше кокетство? Или вы совсем забыли, что вы красотка, ведь вы отлично это знаете? Ваша серьезность убийственна; еще немножко, и вы нагоните на меня сон; довольно же, ведь это ни на что не похоже!»

Потерпите, дорогая, не сердитесь; кокетство мое никуда не девалось, оно скоро появится опять. Просто оно на время отклонилось от обычной цели; я забыла о своей красоте, мое изящество и живость отошли на второй план, но я от них не отказалась и сумею ими воспользоваться, когда придет время.

Хотя самолюбие наше порой как бы уступает место другим чувствам, в самом же деле оно на страже более, чем когда бы то ни было. Самолюбие — душа всех наших поступков, их тайный властелин. Это значит, что мы его просто не чувствуем и, сами того не замечая, служим ему одному в тот самый миг, когда нам кажется, что мы им жертвуем и вовсе от него отрешаемся. Однако продолжим нашу историю; я все время отвлекаюсь — это давняя привычка, хотя она несколько противоречит моей натуре. Ведь я ленива и, казалось бы, должна быть краткой, чтобы поскорее кончить и вернуться к своему излюбленному состоянию — праздности. Но леность присуща мне только в житейских делах; размышления же не стоят мне никаких усилий; когда я рассуждаю, перо мое само собой бежит по бумаге, и я даже не замечаю, что пишу.

На чем же я остановилась? Ах да, на том, что я убежала в свою комнату и дала волю слезам. Но продолжалось это недолго: вскоре мне доложили, что госпожа Дорсен ждет меня в приемной. С нею граф де Сент-Ань; я постаралась успокоиться, прежде чем выйти к ним.

— Мы только что были у вашей матушки, мадемуазель,— сказала госпожа Дорсен,— она послала нас сюда. И вот мы здесь, ибо желаем разделить с нею удовольствие видеть вас.

— Вы оказываете мне большую честь, сударыня,— отвечала я.

— А что вы скажете мне? — вмешался граф.— Хорошо ли я поступил, явившись сюда с госпожой Дорсен? Будьте откровенны: не тяготит ли вас мое присутствие?

— О нет, сударь, напротив,— ответила я.

— Напротив? — подхватил он.— Будьте осторожны, мадемуазель, я могу подумать, что вы мне рады, и не захочу уходить, предупреждаю!

— И опять хорошо сделаете! — отвечала я, невольно рассмеявшись: с этим человеком невозможно было сохранять серьезность. Но я описала его вам лишь наполовину, вы совсем его не знаете, так познакомьтесь с ним покороче.

Представьте себе мужчину[24] выше среднего роста; легкая поступь, открытое лицо, благородная осанка, прекрасные зубы, заразительный смех — таков его портрет. Многие находили, что он умен, но это был не тот ум, на какой претендует весь свет и которым можно обладать, не делаясь от этого ни лучше, ни достойней,— ум, доступный каждому и ослепляющий глупцов смелостью суждений и легкостью мысли, особенно если прибавить к этому хорошую память. У графа был ум прирожденный, ум самобытный. Ясный, цельный, проницательный, этот ум видел то, что ему показывали, но ничего не присочинял. У человека этого было доброе сердце, прямодушный характер, и ему казалось невероятным, что другие лицемерят или пускают пыль в глаза; а если время или случай разочаровывали его в ком-нибудь из друзей, он не терял из-за этого доверия к остальным.

Иногда он казался немного резок, хотя, по существу, был кроток, великодушен, сострадателен. Он любил правду и говорил ее всегда, но без раздражения и так, что выслушивать ее не было обидно, а ведь это не всякому дано. Бывают на свете правдивые люди, достойные всяческого уважения, но которых трудно любить; ты любишь их умом и тысячу раз в день готов возненавидеть. Их откровенность бестактна, она обижает и раздражает. Дает ли такой человек совет — вы чувствуете, что совет этот разумен, и все же вы с трудом заставляете себя следовать ему, соглашаться с ним... Почему? Потому лишь, что с вами говорили обидным тоном и, высказывая свое мнение, как бы предписывали вам правила поведения; словом, потому, что не щадили вашу гордость. А гордость, дорогая моя, требует, чтобы с ней считались: и в любви, и в дружбе, и в свете, и вдали от света она требует уважения. Сам того не зная, господин де Сент-Ань всегда щадил самолюбие своих друзей. Вы могли без конца восхвалять собственный характер — он вполне вам верил; он и не думал оспаривать ваших достоинств, напротив: он был в них уверен больше, чем вы сами. Граф, с его именем, состоянием и счастливым характером, несомненно, стоил моего неверного жениха; возможно, даже намного его превосходил; но, как напомнила госпожа де Миран, ему было пятьдесят лет. Молодая и красивая девушка не способна ценить истинные достоинства; может ли благоразумный, солидный человек заменить ей очаровательного вертопраха?

Как видите, я позволила графу рассмешить меня; госпожа Дорсен была чрезвычайно довольна моей напускной веселостью.

— Вот вы снова стали сами собой, мадемуазель,— сказала она.

— Такой я желал бы вас видеть,— подхватил граф.— Вы вовсе не бедненькая барышня, которую надо пожалеть. Всегда скажу: вы не из тех, кому следует оплакивать какую бы то ни было потерю, и можно лишь удивляться ослеплению господина де Вальвиля. Плакать и грустить следует ему, а не вам; его утрата огромна, невозместима, но нельзя сказать уверенно, что он действительно решился на столь нелепый шаг; он еще может образумиться и отказаться от своей странной причуды, как вы полагаете, мадемуазель?

— Теперь уже поздно передумывать, сударь,— отвечала я,— хотя сердце мое еще не совсем от него отвернулось, оно слишком больно ранено, чтобы простить. Если бы господин де Вальвиль отказался от брака со мной, уступая требованиям света, я не могла бы сетовать: я не переоцениваю себя и пожертвовала бы ради его благополучия надеждами, которых тщеславие мое никогда не считало обоснованными. Но он покидает меня ради другой, в нем нет истинной дружбы ко мне, нет уважения к моим чувствам... Ах, сударь, я навсегда сохраню благодарность к нему за ту честь, которую он намерен был мне оказать, но никогда не забуду и того, что он пожалел об этом; и не забуду, что в этот миг он был жесток со мной.

— Как! — сказал граф.— Если бы любовь вернулась, вы не были бы этим польщены? Подумайте, прелестная Марианна; я не очень большой знаток в этих делах, но, помнится, слышал, что вновь видеть неверного у своих ног весьма приятно: возвращаясь к прежним своим оковам, он как бы говорит: «Я сделал все, чтобы быть счастливым без вас; если бы я нашел что-нибудь более достойное, я не был бы сейчас здесь». Вообразите господина де Вальвиля в таком положении; неужели вы остались бы непоколебимы? Неужели вы отвергли бы его руку?

— Да, сударь,— отвечала я твердо,— да, я бы ее отвергла. Мы были в заблуждении: нас обманула доброта его матушки, его любовь, моя любовь... Я не достойна войти в столь высокопоставленную семью, я более не желаю ничего подобного, и...

— Однако, мадемуазель,— перебила меня госпожа Дорсен,— вы забываете, что граф находит вас вполне достойной войти в его семью, что он желает вступить с вами в брак, что он во всех отношениях стоит Вальвиля и что...

— Граф оказывает мне великую честь,— прервала я ее в свою очередь.— Госпожа де Миран знает о его великодушном предложении, и она сама даст ответ. Граф, надеюсь, согласится вести переговоры об этом с нею?

— Да, разумеется, я вполне согласен,— ответил граф довольным тоном,— мне приятно видеть, что вы полны решимости ответить презрением на неверность; это еще выше поднимает вас в моих глазах. Вот это я называю разумным, пристойным, скромным, предусмотрительным поведением; вы не говорите, что уже не любите, но вы даете понять, что твердо намерены более не любить, бороться со склонностью, которую надо победить; это прекрасно, это достойно высокой похвалы, и уважение мое к вам с каждым часом возрастает.

И, обратившись к госпоже Дорсен, он спросил:

— Что вы об этом думаете, сударыня? Разделяете вы мое восхищение решимостью мадемуазель Марианны?

— Безусловно,— отвечала та,— это самое благородное решение, и я ничуть не удивляюсь, что наше милое дитя остановилось на нем. В конце концов чего мы достигаем, пытаясь удержать ускользающее от нас сердце? К чему ведут постыдные уловки, на какие пускаются иные женщины, чтобы вернуть неверного возлюбленного? Если прежде он лишь избегал ее, то в результате всех этих усилий он ее возненавидит, он будет презирать ее и тяготиться ею. А если, уступив ее настояниям, он возвращается, можно ли считать это победой? И кто способен ею гордиться? Никто. И вообще, человек, раз изменивший, недостоин любви: есть оскорбления, которые прощать было бы низко и показывать, что прощаешь,— весьма неосмотрительно. Фи! Можно ли так потворствовать изменнику? Ведь это все равно что сказать ему: делайте все, что вам угодно, не стесняйтесь, можете уходить, можете приходить, я жду и всегда к вашим услугам. Нет! Нет! Я одобряю решение нашей дорогой Марианны,— продолжала она,— легкомыслие Вальвиля ничуть ее не унижает,— напротив, оно еще ярче оттеняет ее достоинства; Марианна достойна счастья, она будет счастлива, так говорит мне мое сердце, ручаюсь, что так оно и будет.

— И я очень хотел бы способствовать исполнению вашего пророчества! — вскричал граф.— Но, если не ошибаюсь, вы намерены встретиться с госпожой де Миран, не так ли, сударыня? Я разделяю ваше желание: мне не терпится свести знакомство с...

Он остановился.

— Понимаю вас, сударь,— сказала госпожа Дорсен,— любопытство ваше естественно и извинительно. Итак, мы должны расстаться с милой Марианной.

Госпожа Дорсен встала.

— Мы скоро снова увидим вас, мадемуазель.

Последовали тысячи любезных слов и комплиментов, и мои посетители ушли.

Оставшись одна, я стала припоминать слова госпожи Дорсен о «постыдных уловках, не приводящих ни к чему и лишь роняющих честь той, которая на них пускается!». Как я радовалась теперь своему решению! Как счастлива была, что нашла в себе достаточно силы или самолюбия — как вам больше нравится — ничего не предпринимать и следовать голосу разума, хотя мое слабое сердце втайне восставало! Да, сердце мое не хотело смириться; все это духовное величие ничуть его не утешало.

Что бы ни говорила госпожа Дорсен, скорее самолюбие, а отнюдь не приличие требует, чтобы мы не делали ни малейшей попытки вернуть любимого. Мы думаем, что любовь пропала безвозвратно, но как знать, может быть, она лишь заблудилась? Стоит лишь позвать — и она вернется. И неужели стыдно показать, что ты нежнее, постояннее, вернее, чем тот, кто решился изменить и покинуть любимую? Когда женщина сказала «я люблю», она сказала все. И что дурного, если она это повторит, доказывая всем своим поведением, что чувства ее истинны? Он любил меня, а теперь больше не любит; он искал моего общества, теперь избегает; он мечтал обо мне, теперь мечтает о другой; он уходит от меня, я его не держу, я ничему не препятствую; разве это не все равно что сказать: «Я хотела быть любимой, но сама не любила; ваше внимание было мне лестно, но вы его больше не проявляете; что ж, дело ваше, вы желаете удалиться, всего хорошего, прощайте, вы свободны, между нами все кончено!»?

Конечно, подобное равнодушие часто, вернее, почти всегда задевает неверного за живое; он недоволен, видя, что его не пытаются удержать; он обижен, что прихотям его сердца предоставляют полную свободу; самолюбие его уязвлено, он не в силах поверить, что о нем ничуть не сожалеют. Он ждал упреков, криков, слез; он боялся докучных жалоб и уже приготовился дать отпор, но вы равнодушны, и это ставит его в тупик. Он почти готов упрекнуть вас: «Да что с вами такое? Что значит это глупое безразличие? Поймите же, я ухожу, я вас покидаю! Вы понимаете? Осознайте свою утрату!» Но нет, ваше равнодушие непоколебимо. Он начинает задумываться: ваше хладнокровие его потрясло, оно неестественно; значит, у вас есть тайный утешитель? Герой наш вне себя: ему прежде времени нашли замену, его опередили, его обманули; это его тревожит, волнует, сводит с ума, и вот он снова у ваших ног, еще более влюбленный, чем прежде. Как же все это понять? Видимо, самолюбие в нас сильнее любви, и мы соответственно этому поступаем.

Я еще более утвердилась в намерении уйти в монастырь; предложение графа меня тронуло, но я вовсе не хотела его принимать. Госпожа де Миран написала, что через два дня заедет за мной и повезет обедать к одной еще незнакомой мне даме, родственнице госпожи Дорсен; граф тоже приглашен; Вальвиль вернулся накануне вечером; что он собирается делать, пока неизвестно. В конце письма она советовала мне не пренебрегать в этот день своим туалетом и надеть платье, которое она пришлет.

Платье это скоро принесли, и могу сказать, дорогая маркиза, что это был удивительно красивый наряд. Лиловый шелк, затканный серебром,— сочетание изящное и богатое; трудно вообразить более роскошный и изысканный туалет. Я никогда еще не носила таких дорогих вещей В былое время такой наряд привел бы меня в восторг, а теперь мне взгрустнулось. «О, боже, дорогая матушка, что вы делаете? — думала я, глядя на это платье.— Для кого вы так красиво одеваете Марианну? Увы! Не для вашего сына! И что теперь делает ваш сын? Я так давно ничего о нем не знаю...»

Потом оказалось, что господин де Вальвиль уезжал в деревню, к своему родственнику. Вернулся он оттуда в прескверном расположении духа, нарочно зашел к матери в такое время, когда у нее были гости: он ожидал увидеть нахмуренное чело, готовился к неприятным объяснениям; ничего подобного: госпожа де Миран встретила его улыбкой, говорила с ним, как со всеми; сама того не ведая, она действовала в полном согласии с моим собственным планом. Ни слова о Марианне, ни слова о мадемуазель Вартон. Эта молчаливость встревожила Вальвиля: не собирается ли матушка пренебречь его изменой, притвориться, будто ничего не знает, и продолжать то, что начато? Эти подозрения пошли на пользу моей сопернице; он встретился с нею у госпожи де Кильнар, поделился своей тревогой, они долго совещались, чтобы найти способ устранить препятствия, существовавшие в одном лишь их воображении. Мадемуазель Вартон, по своей надменности, не считала меня серьезной помехой своему браку с Вальвилем; приезд ее матери должен был устранить последние препятствия. Что касается дружбы госпожи де Миран ко мне, это тоже мало ее беспокоило: пусть ее будущая свекровь покровительствует мне сколько угодно, я славная девушка, нет оснований сомневаться в моей кротости и скромности, а права мои значат совсем немного.

Мадемуазель Вартон нашла превосходный выход из положения: Вальвиль должен сказать мне откровенно, что не питает ко мне более никаких чувств, а после этого лестного признания попросит меня повлиять на его матушку и помочь ему в осуществлении его нового замысла. Она говорила, что знает доброту моего сердца: оно будет на высоте столь героической задачи. Вальвиль с ней согласился, решил последовать этому совету... и судите сами, дорогая, что затеяли эти два изменника, полагаясь на мою доброту... Их замыслы, когда я узнала о них впоследствии немало меня насмешили.

Если бы не удовольствие делать добро, то, право, не знаю, для чего нужна доброта. Злые люди пользуются ею в своих целях, даже не думая нас поблагодарить, и считают, что обязаны всем своей ловкости, а вовсе не нашему добросердечию. Можно ли вообразить что-либо более бесчестное, более нелепое, чем затея мадемуазель Вартон? А Вальвиль на это согласился и ушел от нее с решимостью преподнести мне свое замечательное признание, но я не доставила ему ни этой возможности, ни этого удовольствия.

В условленный день, ожидая приезда госпожи де Миран, я надела присланное ею платье; в этом наряде я была удивительно хороша; кроткий и томный вид — следствие сердечной печали — ничуть мне не вредил и вполне стоил обычной моей живости, может быть, даже прибавлял мне очарования. Если блеск ослепляет, то задумчивость трогает, проникает в сердце, интригует, привязывает: всякий видит, что у тебя есть душа, и душа, способная чувствовать, способная грустить. Ведь это чего-нибудь да стоит — показать свою душу; сколько на свете людей, которые вовсе ее не имеют!

Я уже кончала одеваться, когда мне доложили:

— Господин де Вальвиль ждет вас в приемной.

«Вальвиль! — вскричала я и упала в кресло; я была поражена удивлением и сидела неподвижно, не в силах ответить послушнице: «Ступайте, скажите ему, чтобы он ушел». Я встала, прошла два шага, снова села. «Ах, боже мой! — мысленно восклицала я, сжимая руки.— Он хочет меня видеть, он ждет меня. О, господи! Что ему нужно? Но что со мной?»

Смятение мое было так велико, что я снова вскочила с места, пошла куда-то, вернулась, вышла из комнаты, вошла обратно; наконец, облокотилась на спинку кресла и расплакалась, как дурочка.

Спустя некоторое время явилась другая послушница.

— Что же вы, мадемуазель, вас ждут уже целый час. Разве вы еще не одеты? Ах, как вам идет это платье! Но что это? Вы, кажется, плачете? Матерь божья, зачем же так огорчаться?

— Ах, сестра, душечка, прошу вас, скажите этому господину, что я больна. Я не могу выйти; я не в силах.

— Сказать, что вы больны? Боже мой, мадемуазель зачем же я стану лгать? Ведь вы здоровехоньки!

— Но я не хочу видеть господина де Вальвиля! — воскликнула я, бросаясь ее целовать.— Это выше моих сил нет, нет, я не могу.

— Что же делать? — сказала послушница.— Ну ладно. Пойду скажу ему что вы не в духе, расстроены, плачете...

— Ах, нет! — вскричала я.— Он не должен этого знать!

— Ну, тогда прошу прощения. Устраивайтесь, как знаете, а я не буду лгать ни за что на свете.

Продолжая спорить с послушницей, я нечаянно взглянула в зеркало — и показалась себе такой хорошенькой, так красиво одетой, что всякий пожалел бы, что лишился права на мое внимание, а я вдруг сразу приняла решение.

— Сейчас я спущусь,— сказала я послушнице,— сейчас выйду в приемную; ступайте сообщите об этом, а я следую за вами.

Она ушла; я вытерла глаза, постаралась скрыть следы слез, собрала всю свою гордость, вспомнила советы госпожи Дорсен и дала себе слово воспользоваться преподанным ею уроком и держаться непринужденно. Если я исполню намерение принести себя в жертву, постричься в монахини и покажу Вальвилю, как беззаветно я его люблю и какой постылой кажется мне жизнь без него, то я представлю этим такое полное, такое неопровержимое доказательство своей любви, что, право же, могу себе позволить немного отсрочить этот решительный миг, чтобы придать ему потом еще больше блеска и значения.

Итак, я сошла вниз; сердце мое сильно стучало, когда я входила в приемную; волна крови приливала к моему лицу при одной мысли, что сейчас, сию минуту мои глаза встретятся с глазами Вальвиля. «Но чего я страшусь, отчего робею? — спрашивала я себя.— Мне ли его бояться? Пусть он краснеет — он, непостоянный, ветреный, коварный, бессердечный, обманувший меня, нарушивший слово, преступивший клятву!» Этими рассуждениями я немного подбодрила себя и, воспрянув духом, смело вошла в приемную.

Изменник Вальвиль ожидал, что я буду бледна, убита; мой победоносный вид удивил, даже ошеломил его; я заметила его волнение; что-то шевельнулось в его лице, и это внутреннее движение означало: «Как она хороша!» Я поняла его так же ясно, как если бы он выговорил это вслух: ведь самолюбие проницательно, оно видит все — даже то, что от него желают скрыть. Вальвиль поклонился мне, я ответила ему реверансом. Он сел и довольно долго молчал, глядя на меня; я тоже не говорила ни слова.

— Я уже думал, мадемуазель,— сказал он наконец,— что вы совсем не выйдете; ждать тут довольно скучно.

Заметьте, дорогая, ему было «скучно»! Раньше он говорил о своем нетерпении, а не о скуке. Я извинилась спокойно и вежливо, как бы говоря: «Я с вами учтива, но не более того».

— О, боже, как вы красиво одеты! Вы собираетесь куда-нибудь ехать?

— Нет, сударь.

На этом разговор оборвался.

Вальвиль смотрел на меня с пристальным вниманием и, казалось, о чем-то тревожно размышлял.

— На вашем лице не видно никаких следов болезни; вы выглядите прелестно,— сказал он наконец.

Я поклонилась.

— О чем вы думаете мадемуазель?

— Я? Ни о чем.

— Ни о чем! Это легче сказать, чем сделать.

— Но это так.

И мы снова умолкли.

— Вы говорили с моей матушкой? — спросил он довольно робко и потупил глаза.— Боюсь, она жалуется на меня; и вы, наверно, думаете, что у вас тоже есть основания быть недовольной мною? Я вовсе не отрицаю своей вины; вам обеим есть в чем упрекнуть меня...

— Госпожа де Миран добра,— прервала я его,— она вас любит, сударь, и вы никак не должны сомневаться в ее снисхождении: все давно улажено. Я рада сообщить вам, если вы этого еще не знаете, что с ее стороны вы не встретите никаких препятствий своему счастью.

— Что вы подразумеваете под моим счастьем, мадемуазель? — воскликнул Вальвиль удивленным тоном.

— Ваш брак с мадемуазель Вартон,— ответила я холодно.— Неужели меня можно не понять? Так я непременно должна назвать ту цель, к которой влекут вас ваши желания? Люди обыкновенно не забывают того, чего страстно желают.

Эти слова, произнесенные шутливым тоном и с легкой улыбкой, произвели чрезвычайное действие на неблагодарного. Надо признаться, что улыбка моя была весьма лукавой.

Смотреть прямо в глаза изменнику, который старается щадить ваше горе (ибо он воображает, что вы умираете от горя), говорить о своей сопернице, называть ее, не сморгнув глазом, по имени, с улыбкой и полным хладнокровием — прямо, тут есть чем поразить неверного и уязвить его самолюбие. Вальвиль, во всяком случае, был уязвлен.

— Я бы очень желал,— сказал он с явной досадой,— быть обязанным своим счастьем именно вам; собственно, я даже не сомневаюсь, что уже в долгу перед вами. Теперь мне ясно: вы сами просили матушку разрешить мне жениться на другой. Это говорит о том, какая у вас прекрасная душа; это даже поучительно для такого грешника, как я.

Он пытался рассмеяться, но улыбка его больше походила на гримасу.

Я была немного задета его тоном и ответила все с той же холодностью:

— Я еще не совсем забыла, что вы когда-то питали намерение составить мое счастье, сударь; не удивительно, что я теперь могу быть равнодушной к вашему счастью и потому не хочу упустить случай, быть может единственный, оказать вам услугу.

— Еще не совсем забыли? — перебил он.— Не совсем! Хорошо сказано, и очень к месту. Значит, сделав столь великодушное усилие, вы полагаете, что мы в расчете и что вы уже имеете полное право забыть меня совсем? Так ли я вас понял, мадемуазель?

Судите сами, дорогая, как странно устроено сердце мужчины и как причудлив его ум! Вальвиль пришел просить меня, чтобы я умиротворила его мать. Его посещение не имело никакой иной цели — это я узнала после со всей достоверностью. Оказалось, что я угадала его желания и опередила его просьбу, что все уже решено и улажено, и что же? Он рассердился! Можно ли вообразить большее легкомыслие, большее непостоянство? И они смеют рассуждать о нас!

Господин изменник рассчитывал, видите ли, на героическое усилие, вырванное у моей любви, а не на свободу, которой он был бы обязан только моему равнодушию; он был недоволен, что я как бы говорила мадемуазель Вартон: «Вот он, пожалуйста, можете взять его себе, мне он больше не нужен». Нет! В угоду ему я должна была крикнуть ей, рыдая: «Вы отнимаете у меня самое дорогое на свете! Я уступаю вам свое единственное сокровище и буду оплакивать его всю жизнь!» Вот чего хотел он, и чего не хотела я.

— Но, однако, сударь,— сказала я,— не все ли вам равно, что именно я думаю и чувствую? По-моему, это должно быть для вас совершенно безразлично.

— Что я слышу? — воскликнул он, вскакивая со стула.— О, этого я не ожидал. Нет! Не ожидал! О, боже, кто бы мог поверить?

И он начал бегать по приемной, быстро, быстро, и потом все медленней и тише, бормоча:

— Нет, это невероятно! Непостижимо!

Затем он снова сел и продолжал:

— Я перед вами в огромном долгу, мадемуазель, в неоплатном долгу; вы очаровательны, вы восхитительны: вот это характер! Как же я был глуп, когда воображал, что виноват перед вами, упрекал себя, боролся с собой, осуждал себя; мои поступки вполне вам по душе, как я вижу.

И он снова вскочил и принялся шагать по комнате, приговаривая:

— Нет, я вас не знал; я готов был поклясться... Но это чистейшее заблуждение, не стоит и вспоминать.

И, снова бросившись на стул, он продолжал свои рассуждения:

— Надо признаться, женщина куда сильнее нас; женское сердце похоже на новооткрытую землю: мы причаливаем к ее берегам, но не проникаем вглубь. Ну-с, мадемуазель, что же еще вы хотели бы мне сказать?

— Я, сударь? — удивилась я.— Да право, ничего. Ведь это вы пришли ко мне — думаю, вы намеревались о чем-то поговорить со мною; впрочем, сыну госпожи де Миран все дозволено; я не стану возражать вам, хотя ваши речи кажутся мне весьма странными.

— Вот это мило! — вскричал он.— Лучше не придумаешь! Продолжайте, мадемуазель, продолжайте. Так мои «речи кажутся вам весьма странными»?.. «Сыну госпожи де Миран...» Значит, для вас я не более чем сын госпожи де Миран? Если бы не это звание — которым я во всех отношениях горжусь,— я был бы для вас ничем? А я-то думал, что человек, питавший к вам столь горячую привязанность, мог бы надеяться на более лестное и нежное имя, чем «сын госпожи де Миран»; наши взаимные обеты...

— Наши обеты? О сударь, кто о них думает? Кто их помнит? О них и речи нет, уверяю вас.

— Но почему же, мадемуазель? — тихо спросил он и горестно вздохнул при этом.— Почему о них больше нет речи? Что я сказал недоброго? Что я сделал плохого? На что вы жалуетесь, объясните, ради бога?

— Мне жаловаться на вас, сударь? — ответила я.— Полно! Разве я жалуюсь? Не понимаю, за что вы на меня сердитесь? Удивительное дело: я всячески стараюсь вам угодить — и все понапрасну. Право, вы требовательны, даже очень требовательны.

— Ваша правда,— отвечал он,— только очень капризный человек может чувствовать себя не совсем довольным вашими словами и действиями. Ведь они безупречны!

— А что в моих словах и действиях обидного? — спросила я.

— Все в них обидно. Вы меня обманули, вы никогда не любили меня, никогда. Если бы ваше сердце принадлежало мне прежде, оно и теперь было бы моим. Вы не говорили бы со мной так холодно, вы не сделали бы истории из-за какого-то пустяка; вас огорчало бы мое предполагаемое увлечение; вы старались бы открыть мне глаза, а в своем сердце нашли бы силу просить меня; оно бы вам подсказало, что вина моя простительна...

— Простительна! — вскрикнула я.— Ах, сударь, что вы такое говорите? Зачем унижаетесь? Неужели вам нужно прощение Марианны? Я обещаю вам, сударь, забыть все, я выброшу из головы память о любви, которой вам угодно было почтить меня, и буду твердить себе поминутно, что я не была ее достойна, раз вы сочли своим долгом задушить это чувство; ведь этого достаточно, сударь, как вы полагаете?

И на губах моих снова появилась лукавая усмешка, так красившая меня. Эта усмешка вывела Вальвиля из себя.

Он вскочил, опрокинув стул, начал метаться по приемной, распахнул окно, вновь затворил его, подошел ко мне, посмотрел мне в глаза, опять отошел, принялся ходить взад и вперед, едва переводя дух, развел руками, всплеснул ими — словом, совсем потерял власть над собой. Я молча улыбалась и говорила себе: «Браво! Все идет отлично!» Я была в восхищении от его гнева, я им упивалась; никаких поблажек его самолюбию: мне так нужно было позаботиться о своем! «Вы получили то, что хотели,— мысленно говорила я ему,— что ж, пользуйтесь, наслаждайтесь вволю, ничто вам не препятствует».

День выдался теплый, даже немного душный, я была взволнована — надеюсь, этому нетрудно поверить. Я все время обмахивалась веером, потом сняла перчатки, потом накидку. Мадемуазель Вартон не могла похвастать столь красивой грудью, какую обещали ее точеные руки; моя же грудь была выше всяких похвал, и, не скрою, может быть, именно поэтому мне показалось, что в приемной слишком жарко; а мои изящные пальцы? Неужто вы поверите, что я о них забыла? Эти пальцы, продетые сквозь черные прутья решетки, двигались то туда, то сюда, играли, переплетались и отнюдь не теряли своей прелести в этой игре; за ними, естественно, двигалась и вся рука. Я как бы говорила Вальвилю: «Я вовсе не для того показываю вам красоту своих рук, чтобы привлечь к ним ваше внимание; мне все равно, я об этом даже и не думаю; моя красота существует для всех, сейчас она перед вами, можете смотреть».

Угадываю ваши мысли, дорогая маркиза; вам не терпится сказать: «Марианна, мне тут не все понятно, либо вы обманывали меня раньше, либо обманываете теперь; это неподходящая минута для кокетства. Любили вы Вальвиля? Да или нет? Если любили, то он прав: вы не могли так быстро его разлюбить; а в подобную минуту любящая женщина не стала бы думать о руках, пальцах и тому подобном, да еще снимать накидку! Чувство ваше не могло не заговорить. Вальвиль выражал поползновение вернуться; на вашем месте я забыла бы, что у меня хорошенькие ручки,— вот вам вся правда; я помнила бы только, что у меня щемит сердце; вы поняли меня? Так мы устроены, так устроены все люди».

Да, сударыня, согласна: так устроены все,— но не я! Если вам угодно забывать, каков мой характер, и придираться ко всякому пустяку, то не стоит продолжать. Читайте эти строки так же, как я их пишу: небрежно, не вдумывайтесь в каждое слово и не слишком вникайте в мои чувства, ведь я вам сказала, что вовсе не хочу исправляться. Итак, пойдемте дальше.

Вальвиль снова сел на стул, долго смотрел на меня в молчании и, наконец, со вздохом сказал:

— Ах, Марианна, Марианна! Значит, вы так же легкомысленны, как другие? Я был о вас иного мнения. Где то время, когда уважение к вам, к вашей душе внушало мне столь глубокую уверенность в том, что связывающие нас узы нерасторжимы? Вы больше не любите меня! Значит, моя любовь делала меня слепым? Как! Я думал, что люблю Марианну, а оказывается, любил самую заурядную женщину!

Он не мог бы выбрать более подходящих слов, чтобы расстроить все мои хитрости. Напоминая мне о своем былом уважении, от толкал меня вспять, он вынуждал меня раскрыть перед ним всю душу и показать, что я его прежняя Марианна. Еще немного — и я потеряла бы все, чего достигла, но тут вошла госпожа де Миран.

— Ах ты здесь, Марианна? Ты уже готова? — сказала она.— В таком случае, едем. Здравствуй, Вальвиль.

— Сейчас, сейчас иду, сударыня; вам не придется долго ждать меня! — воскликнула я.

И, присев перед Вальвилем, умчалась как ветер.

— Я рада, что встретила тебя здесь, сын мой,— сказала госпожа де Миран,— ибо могу тебе доказать, что я добрей тебя: ты меня избегаешь, потому что виноват; а я ищу встречи с тобой, потому что мне не в чем себя упрекнуть. Я твоя мать, у меня есть, как тебе известно, определенные права, которыми я могла бы воспользоваться, если бы хотела; возможно, это был бы наилучший исход; у меня есть виды, у тебя — прихоти, я могу требовать, чтобы ты подчинился моей воле, но предоставляю тебе самому принимать решения. Ты хотел жениться на Марианне, я готова была отдать ее тебе; ты раздумал — она останется моей дочерью; теперь твоя избранница мадемуазель Вартон, особа глупая и дерзкая, она очень мне не нравится, но что из того? Можешь на ней жениться, поступай как знаешь, но чтобы я больше не видела этой вытянутой физиономии. Прощай, Вальвиль, прощай, друг мой.

Все это она говорила, направляясь к своей карете, и так громко, что я слышала каждое ее слово. Вальвиль бережно вел свою мать и поминутно целовал ей руку.

— Нет, сударыня, нет, дорогая матушка,— твердил он,— я не сделаю ничего такого, что могло бы опечалить вас.

— Увы, ты это сделаешь, сын мой,— отвечала она.

Тут мы подошли к дверце кареты.

— Садитесь, мадемуазель; прощай, Вальвиль.

Он сам захлопнул дверцу, поклонился мне, и карета тронулась. Усилием воли я заставила себя не оборачиваться и не смотреть на неблагодарного — и вот я наедине с госпожой де Миран, в глубоком смятении, сама не своя, я не знаю, хорошо ли я поступила или дурно, довольна я или огорчена.

— Ну, что же, дитя мое? — спросила тотчас моя дорогая благодетельница.— Что между вами произошло? Чего хотел Вальвиль? Что он говорил? Может быть, он осознал свою вину? Хочет ее загладить? Расскажи мне, что означает этот непонятный визит?

— Увы, не знаю, дорогая матушка; он вызвал меня в приемную; в первую минуту я хотела отказаться от свидания с ним, но, хорошенько поразмыслив, решила, что должна себя переломить: пристало ли мне капризничать, когда речь идет о сыне госпожи де Миран? Господин Вальвиль ваш сын и потому всегда будет иметь право на мое уважение и глубокую благодарность.

— Благородство твоих чувств восхищает меня,— ответила моя добрая покровительница,— но я вовсе не требую от тебя такого уважения к моему сыну; по правде говоря, он того не стоит; он поступил с тобой отвратительно, и я вполне понимаю, что ты сердишься. Но все-таки что он сказал?

Я подробно передала ей нашу беседу и описала огорчение Вальвиля, когда он понял, что я не противлюсь его браку с мадемуазель Вартон.

— Какое легкомыслие! Сколько ребячества, сколько непостоянства! — вскричала госпожа де Миран.— Как сделать счастливым сумасброда, который сам не знает, чего хочет, и ни на что не может решиться? Безумная юность! В конечном счете ты была бы счастливее с графом. Уравновешенный ум, прекрасный характер, преданность своей семье! Как жаль, что ему пятьдесят лет! И все же ему пятьдесят,— скажешь ты, а ты любишь моего сына; это печально, но естественно; я бы на твоем месте чувствовала то же самое: разум говорит одно, а сердце — другое. Мой сын обладает даром нравиться, это ветреник, но удивительно милый ветреник. Я тысячу раз убеждалась, что он умеет быть неотразимым, каких-нибудь полчаса назад он своими милыми манерами почти остудил мой гнев. Не знаю, что делать, Марианна; все это меня печалит, тревожит; теперь этот граф: он мечтает жениться на тебе, он того достоин, он не дает мне покоя, умоляя отдать тебя за него; а с другой стороны — мой сын: он любил тебя, теперь как будто разлюбил, но, может быть, снова полюбит, если я просватаю тебя за другого; у него в голове ветер, сегодня одно, завтра другое, просто не знаешь, что и думать; затем ты: твои чувства неизменны, я люблю тебя всей душой и поклялась добиться для тебя счастья, ибо ты его достойна, и, наконец, эта мадемуазель Вартон...

Тут я прервала госпожу де Миран, схватила ее руку и горячо поцеловала.

— Ах, милая, милая, дорогая моя матушка, неужели я оказалась в числе тех, кто вселяет в вас тревогу и печаль! О, боже, мне мучить вас!

— Замолчи,— ответила госпожа де Миран,— а то ты растрогаешь меня, Марианна, а я и так чуть не плачу. Бог видит, что намерения мои были самые лучшие; я хочу чтобы все были счастливы, особенно те, кого я люблю. Нелегко видеть, как рушатся самые заветные твои мечты. Если бы не измена моего сына, из-за которой все пошло прахом, все были бы довольны, и я бы успокоилась, а теперь все нужно начинать сначала. Что поделаешь! Когда счастье нам изменило, когда непредвиденные препятствия восстают против наших лучших надежд, нам остается только положиться на волю божию. То, что нам кажется злом, возможно, послужит для нашего же блага. Человеческое предвидение обманчиво; мы часто горюем только оттого, что истина от нас сокрыта, мы плохо видим и не лучше судим. Одно неложно: наши страдания; страдаем мы по-настоящему — и это самое печальное. Не огорчайся, дитя мое; вверь свою судьбу тому, кто печется обо всех своих созданиях, и он даст тебе то, о чем ты не смеешь и мечтать. Ты ни в чем ни виновата, дочка, это прекрасно и это самое главное, я тобой довольна. Пусть другие сами решают, сами устраивают свои дела; когда станет известно, чего они хотят, мы постараемся сделать как будет лучше.

Занятые этой беседой, мы подъехали к дому, куда были приглашены.

Вы не поверите, дорогая маркиза, какую блистательную победу я там одержала. После измены Вальвиля вы, как и он, наверно, забыли, что я была очень хороша собой. Охлаждение возлюбленного налагает как бы клеймо унижения на красоту, которой он пренебрег. Покинутая женщина теряет в глазах посторонних не меньше, чем в глазах неблагодарного, который ее покинул. Сожаления и горечь искажают даже самые приятные черты, портят самое хорошенькое личико. От тебя ускользнуло сердце возлюбленного — и все другие сердца тоже кажутся тебе коварными, ты теряешь веру в свою прелесть и красоту, а вместе с нею — оживление и грацию. Но, к счастью, я не потеряла эту веру в себя, столь необходимую всякой женщине; легкий налет меланхолии только красил меня, он шел к моему грустному положению; ведь от меня именно и ждали меланхолии, она внятно говорила о глубине моих чувств, придавала им особенную прелесть, будила желание затронуть сердце и изгнать из него печаль; повторяю, горе мое шло мне на пользу, увидя Марианну, нельзя было не воскликнуть: «Ужели она покинута? О, боже! Какой же варвар, какой враг собственного счастья мог ее покинуть!»

Вы, конечно, помните, дорогая, что еще в те времена, когда Вальвиль любил меня, мне довелось побывать в доме могущественного министра, и, проходя через один из покоев, я услышала возглас: «Как хороша!» Слова эти произнес какой-то молодой человек весьма приятной наружности. Хотя я была тогда в смятении и тревоге, я обратила внимание на этого молодого человека. Почему? Просто мне всегда приятно было смотреть на тех, кто замечал меня, находил меня привлекательной, любовался мною. А между тем в чем состояла их заслуга? Ведь они просто отдавали мне должное, и только!

Едва войдя в гостиную госпожи де Мальби (так звали родственницу госпожи Дорсен), я сразу заметила молодого поклонника моей красоты. На лице его промелькнуло удовольствие, он сделал невольное движение, означавшее: «Какая радость! Я снова вас вижу!» Этот молодой человек был маркиз де Синери. В его благородном облике чувствовалась внутренняя чистота, внушавшая доверие; все его черты дышали чувством; взгляд, скорее мягкий, чем живой, и выражение тонкого лица говорили вещи, которые приятно слышать и на которые приятно отвечать.

В каком смысле «отвечать», спросите вы? Как! Неужели и вы тоже измените, Марианна?

А почему бы и нет, маркиза? Или одним мужчинам дана привилегия быть ветреными, неверными, непостоянными? И какая цена их доводам, их оправданиям? Они, видите ли, слабы; а мы-то, скажите на милость, неужто мы сильны? И хорошо ли, справедливо ли хранить верность изменнику? По-моему, это просто упрямство, и ничего более. Когда нами и овладевает любовь мы воображаем, что полюбили навеки: нам кажется невозможным отказаться от своего чувства или перенести его на другого; забыть неверного! Боже! Какой ужас! Нет, его надо любить вечно, оплакивать всю жизнь, горевать о нем до могилы; так мы хотим, так нам нравиться! К счастью, это всего лишь игра фантазии, и сердце развеивает ее незаметно для себя.

Вы ждете портретов гостей, собравшихся у госпожи де Мальби; но, право же, мне совсем не до того, чтобы забавлять вас описанием этих господ! Мы не можем думать о посторонних людях, когда наши мысли заняты, и не без причины, нашей собственной судьбой. Я сейчас не в состоянии наблюдать и сравнивать; может быть, потом я и вернусь к этим людям, у меня еще будет случай увидеть их, и вы с ними тоже познакомитесь. Но в эту минуту я могу думать только о своем горе, о своих намерениях, о своем возлюбленном, о своей сопернице — и только о них я способна говорить, а вам придется слушать; если вас больше интересует что-нибудь другое, бросьте совсем мои записки, не читайте их; я не только ленива, но и своенравна... Но все же мне вдруг захотелось мимоходом обронить несколько слов (именно так я и сделаю) о госпоже де Мальби — родственнице госпожи Дорсен, столь пылко желавшей со мной познакомиться. Видимо, эта дама втайне надеялась, что похвалы, расточаемые мне, преувеличены что портреты мне льстят, и никак не ожидала, что я и впрямь окажусь такой хорошенькой. Ей очень не понравились восторги маркиза де Синери, и я прочла это в ее глазах.

Госпожа де Мальби была вдовой — весьма благоразумной, довольно красивой, очень богатой и еще не достигшей тридцати лет. В свете считали, что она выше обычных слабостей прекрасного пола, и называли ее даже философом в юбке; но это вздор; просто госпожа де Мальби была кокетлива, очень кокетлива, и кокетлива исподтишка — что уже нехорошо. Она не относилась к числу тех простодушных и веселых кокеток, которые, по крайней мере, ничего не скрывают, чье легкомыслие служит оправданием их кокетству и чьи манеры откровенно говорят: «Сейчас я совершу нападение, защищайтесь, если можете». Но госпожа де Мальби тщательно скрывала подобные поползновения; ее суетность таилась под покровом скромности, вы бы не заметили в ней ни малейшего самодовольства. Она держалась мягко, любезно, без малейшего признака всякой мысли о себе, выказывая доброту, не кичась своими явными добродетелями, не гордясь своими познаниями; вы видели в ней нерушимую верность долгу, чувствительную душу, сердце, готовое принести любую жертву на алтарь дружбы,— вот на что она претендовала, и только на это. О своей красоте, о своих прелестях, о стройной фигуре, о разнообразных талантах, о проницательном уме — ни полсловечка: она будто и понятия не имела, что это такое и для чего это служит. Но показное равнодушие к собственным чарам делало их еще заметней, выставляло их в самом благоприятном свете и подчеркивало ее женские достоинства. Казалось, госпожа де Мальби говорит вам: «Смотрите, чем я пренебрегаю: красивое личико и другие прелести, которые дарованы мне по прихоти природы — все это излишне; для другой женщины одно это могло быть драгоценнейшим достоянием, не правда ли? Ну, а мне они совсем не нужны, я бы отлично обошлась и без этих внешних преимуществ. Вообразите же, какую надо иметь душу, какие благородные чувства, какой характер, чтобы предпочитать, как это делаю я, свой внутренний мир всему остальному». А «остальное»... О, она отлично знала ему цену, ручаюсь вам! Все, что я пишу об этой даме, я узнала позже, после долгого с ней общения. Не знаю, зачем я вам все это рассказала именно сейчас,— так как-то, само написалось.

Госпожа Дорсен и граф де Сент-Ань приехали к госпоже Мальби раньше нас. Граф усиленно ухаживал за мной. Маркиз де Синери наблюдал за ним, посматривал на меня, и во взглядах его читался вопрос: что означает столь усиленное внимание графа? И действительно, нельзя было держать себя более лестным для меня образом: этот благородный человек ухаживал открыто, он ничуть не скрывал своих намерений, он считал для себя честью искать руки... кого? Марианны! Марианны, покинутой своим женихом! Я не могла не испытывать благодарности; но разве сердце слушает советы рассудка?

Пока граф являлся мне в обличье друга, заботливого друга, оценившего мою стойкость, мои добродетели, тронутого моими бедами и готового прийти мне на помощь, он был мне очень приятен, а его добрые намерения ничуть меня не стесняли. Но стоило ему стать страстным и настойчивым, как он тотчас же вызвал во мне досаду. Сравнивая его ухаживания с милыми манерами Вальвиля, я находила, что граф несколько неловок. Я пришла к убеждению, что человек этот создан, чтобы быть покровителем, но ему положительно не к лицу пылкая нежность. Пусть радуется, что видит меня, но к его радости не должно примешиваться упоение. Когда мужчина уже не может нравиться, он не должен и влюбляться, ибо становится смешон; он не трогает, но отталкивает. Я отдавала должное графу де Сент-Ань и все же не могла не отметить этого про себя; в дальнейшем каждый его вздох делал его все менее привлекательным в моих глазах.

Мужчины думают, что поклонники занимают женщину, что ей приятны их сумасбродства; они бы разуверились в этом, если бы знали, как они скучны. Влюбленность украшает женщину, но каким жалким она делает мужчину!.. Однако оставим в покое мужчин, графа де Сент-Ань, госпожу де Мальби и прочих; мне с ними скучно. Внимание молодого маркиза немного польстило моему самолюбию; но что из того? Часы тянулись для меня нескончаемо. Я ждала с нетерпением, когда мне можно будет вернуться в монастырь и на свободе отдаться мыслям о том, что меня интересовало. Когда мы уехали, Вальвиль остался в монастыре; ушел ли он сразу после меня, не повидавшись с мадемуазель Вартон, или же вызвал ее в приемную? Сонмы тревожных мыслей осаждали меня. Наконец, госпожа де Миран отвезла меня в монастырь, пообещав, что если Вальвиль будет с нею говорить, она расскажет мне все. Я, со своей стороны, должна была уведомить ее о том, будет ли он еще появляться в монастыре. Она ласково попрощалась со мной я горячо ее благодарила, и на этом мы расстались.

И вот я одна и могу на досуге спросить свое сердце и память о том, что же произошло у меня с Вальвилем, что я ему сказала, что он мне ответил: я не могла решить, довольна ли я собой, хорошо ли я поступила, послушавшись своего самолюбия и пренебрегши мгновенным возвратом чувств неблагодарного. Я держалась с ним уверенно, выказала полное душевное спокойствие, не прошила никаких сожалений об утрате и дала понять, что охотно уступаю его сопернице. Что же я этим выиграла? Улучшила ли я свое положение? И знаете, дорогая, к какому выводу я пришла? Я поняла, что действовала наперекор себе и, наказывая изменника, причинила больше страданий себе, чем ему.

Большая разница: сказать колкость своему любимому, пока он перед тобой, и вспоминать об этом, когда его уже нет. Как без боли думать, что ты его обидела, может быть, огорчила, что он поверит, будто ты уже разлюбила его. Ах, дорогая, в любви нет худшего преступления, как возбудить мысль, хотя бы на одну только минуту, что ты больше не любишь! Это грех непростительный; сердце укоряет нас за него беспрестанно и не прощает никогда. Пока оно любит, его самое горячее желание — давать поминутно доказательства силы и постоянства своего чувства; оно готово отказаться от надежд, от счастья, от всего, что хотите; но не отнимайте у него утешения и радости доказывать вновь и вновь, что оно с охотой приносит себя в жертву, что оно отдает себя на заклание ради любимого существа; обрушьте на него какие угодно страдания, но никогда не ставьте под сомнение истинность и силу его любви; вот его оно хочет и в чем нельзя ему отказывать, ибо того требует природа, а верность природе для него превыше всего.

Пока я видела Вальвиля, пока я говорила с ним, обида поддерживала мои силы, воодушевляла меня. Я старалась не выдать себя, это было всего важнее — во всяком случае, мне тогда казалось, что это важнее всего. И что же? Я ошибалась. Я пожертвовала сердцем в угоду самолюбию. Теперь сердце восставало против самолюбия, попирало его; потом приходили доводы рассудка и отражали натиск любви, и я опять не знала, на чем остановиться; я то хвалила себя, то снова порицала. «Я все еще люблю вас, Вальвиль!» — восклицала я, обливаясь слезами, и тут же краснела от стыда за свою слабость. И знаете, дорогая, отчего происходили все эти метания? Оттого, что у меня любящая натура и нежность моя сильнее гордости; в душе чувствительной и истинно увлеченной любовь всегда сетует на победу тщеславия.

Увы! Чего требовало мое самолюбие! Какую цель преследовала моя месть? Оставить по себе лестное воспоминание, и только. Если я приму монашеский обет, достигну ли я хоть этой цели? Чего, собственно, я добьюсь, осуществив этот замысел? Какие основания надеяться, что Вальвиль благодаря этому сохранит нежное воспоминание обо мне, о моей любви, о моей великой жертве? Женщины лелеют свою скорбь, мужчины стараются поскорее развеять ее, и это им дается без труда. Если даже Вальвиль будет глубоко поражен утратой, долго ли продлится его печаль? Признать свою вину легче, чем не провиниться. Когда беда непоправима, а расплачивается другой, мы утешаемся удивительно легко.

Значит, я навеки похороню себя и откажусь от света для того лишь, чтобы исторгнуть у изменника несколько вздохов, чтобы возбудить мимолетное сожаление в его ветреной душе? Мадемуазель Вартон будет наслаждаться всем, что я ей уступлю, я пожертвую собой для ее удовольствия, и она будет вполне удовлетворена, ибо недобрые натуры радуются любому благу, не беспокоясь о том, как его получили: возможно, моя соперница будет глумиться над моей простотой. Эта мысль вновь разожгла во мне обиду; воспоминание о графе де Сент-Ань возвращало меня к намерению уйти в монастырь; нежное внимание молодого маркиза побуждало вновь обратить свои помыслы к свету. Чем больше я думала, чем больше размышляла, тем мучительней становились мои колебания.

Избавил меня от них сам Вальвиль; случай пришел мне на помощь и сослужил мне службу больше, чем моя красота и любовь.

Вы, может быть, помните, дорогая, что, увидев мой наряд, Вальвиль спросил, не собираюсь ли я куда-нибудь. Я ответила, что нет — сама не знаю почему, без всякого умысла; просто слово «нет» подвернулось прежде, чем слово «да»,— вот и вся хитрость. Но несколько позднее госпожа де Миран заехала за мной и увезла в своей карете. По всему моему поведению Вальвиль мог убедиться, что я ожидала его матушку. Мой веселый вид, чуть вызывающий тон, легкомысленные речи и это слово «нет» — все вместе не могло не показаться ему странным. Вальвилю почудилась какая-то тайна в моих словах и в действиях госпожи де Миран. К чему этот парадный туалет? Куда я отправляюсь? Госпожа де Миран сказала сыну: «Ты раздумал жениться на Марианне — что ж, она останется моей дочерью». Что все это значит? Или меня хотят выдать замуж? Согласна ли я на замужество? Вальвиль знал о предложении графа, но всего лишь каких-нибудь полчаса назад совершенно о нем не думал: теперь он вспомнил, рассердился, обиделся. Другой одержит над ним верх! Его намерены забыть! Что такое? Марианна его разлюбит? И вот уже изменник приходит к заключению, что я лукава и неблагодарна. И в самом деле, почему бы нет! Он же меня покинул! Он изменил — я тоже могу изменить. Право, дорогая маркиза, надо прощать мужчинам все то дурное, что они говорят о нас, женщинах; ведь они судят по себе; удивительно ли, что они обвиняют нас в легкомыслии и непостоянстве?

Может быть, вы подумаете, что все эти подозрения на мой счет успокоили совесть Вальвиля: ведь теперь он был уверен, что я не погибну от отчаяния, и мог без помех отдаться своей новой страсти? Но нет, вы не угадали; совсем наоборот.

Вальвиль был одним из тех людей, для которых препятствия имеют неодолимую притягательную силу. Все, что трудно и даже невозможно, влечет их к себе; им нравится блуждать в лабиринте запутанных и неразрешимых противоречий; они любят бороться, стремясь достигнуть своей цели, и в то же время словно боятся ее достичь. Есть души, которые нужно держать в неизвестности, сердца, которым надо отказывать, потому что в любви им дороже игра и борьба, чем сладость нежных чувств; они желают не столько быть счастливыми сколько изыскивать средства стать счастливыми. Одной из таких натур был и Вальвиль. Сначала я казалась точь-в-точь тем, что ему нужно: все было против его желаний, сотни преград разделяли безвестную сироту и сына госпожи де Миран; эти преграды надо было преодолеть, надо было победить тысячи и тысячи препятствий; счастье брезжило где-то в неведомой дали, и это было очаровательно. Согласие матери испортило все. Ему сказали: «Тебе нужно сердце Марианны? Хорошо, она отдаст тебе свое сердце. Ты просишь ее руки? Пожалуйста, вот ее рука». Больше говорить было не о чем, и любовь задремала. Но этот сон был недолог, его нарушила ревность. Безвестная девочка, которая так легко ему досталась, которую никто у него не оспаривал, вдруг предстала перед Вальвилем в новом обличье. Уже нельзя то приближать ее к себе, то отталкивать по собственной прихоти; ухаживания маркиза де Синери окончательно расстроили Вальвиля. Не так давно, дорогая, вы говорили, что Вальвиль вам ненавистен, что вы не желаете более слышать это имя; сейчас вам станет жаль его; он будет плакать, стенать, рыдать у моих ног; он будет ссылаться на свои права; непредвиденное событие вознесет меня на небывалую высоту; спешу вас предупредить: Вальвиль вдруг станет совсем незначительным лицом по сравнению со мной, он будет зависеть от Марианны, она вынесет ему приговор; этот изменник станет смиренным, он будет пресмыкаться перед тою, которой пренебрег.

В конечном счете, дорогая маркиза, мужчины весьма непоследовательны, весьма забавны; мы любим их только потому, что не даем себе труда их изучить. Послушайте их: как они собою довольны! Вообразите, ведь они считают себя во всех отношениях выше нас. Жалкие создания! Они выше нас, они! Господи помилуй, да в чем же? Это слабые существа, чье великодушие и хваленая сила никогда не могут совладать с прихотью, страстями, самой ничтожной приманкой чувств. Иное дело женщина; уж когда женщине вздумается быть сильной, она сильна по-настоящему, сильна во всем. Самые заветные свои желания мы способны принести в жертву гордости. Одного лишь самолюбия и того достаточно женщине, чтобы стать подлинной героиней. Увидите, увидите, куда вознесло меня мое самолюбие.

Но, скажете вы, пора на что-нибудь решаться: простите Вальвиля. Одержать верх над соперницей — разве это хуже, чем быть оплакиваемой жертвой? Не говоря о том, что это гораздо приятней. Ну же, смелей; ведь вы все еще любите!

Это легко сказать, дорогая, но не так-то легко сделать. Да, правда, я еще люблю; но вы-то, хорошо ли вы знаете любовь и все химеры, которые рождаются в нежном, чувствительном сердце? Разлюбив меня, Вальвиль разрушил пленительные чары, делавшие для меня его любовь самым бесценным благом; теперь он готов возвратиться, но мог ли он вернуть все то, чем я обладала раньше? Что такое возвращение неверного? В состоянии ли оно стереть память об измене? Мы видим, что чувство его возродилось, это так, и это приятно; я могла гордиться этим перед другими, перед мадемуазель Вартон, но в моих собственных глазах, сударыня, тут было мало лестного, очень мало. Неблагодарность нельзя забыть,— ее можно простить, да, но не забыть. Ведь Вальвиль был для меня ангелом, сошедшим с неба, чтобы увести меня с собою в рай; ореол его вдруг померк, и что же? Светоносный ангел оказался самым заурядным человеком. Он посмел отречься от любви в разговоре с моей соперницей; он питал ко мне, видите ли, вовсе не любовь, а только жалость, сострадание; он хотел, чтобы чувство его было ничем иным, как жалостью! Ах, дорогая! Сострадание друга утешает нас и не вызывает краски стыда; но сострадание любимого! Как перенести подобную мысль? Эта-то мысль и пришла мне на помощь и вернула мою гордость, немного рассеяла тревогу и усмирила бурю в моем сердце. Благодаря ей я спала в ту ночь долго и спокойно; и этой же мысли вы обязаны тем, что я заканчиваю мои рассуждения.

Утром, едва я проснулась, мне подали письмо и предупредили, что посланный ждет ответа. Я с волнением взяла пакет; не от Вальвиля ли письмо? Но почерк и герб на печати принадлежали не ему. Я распечатала письмо и прочла следующее:

ПИСЬМО МАРКИЗА ДЕ СИНЕРИ МАРИАННЕ

«Мадемуазель,

С того дня, когда по воле случая я впервые увидел вас, судьба ваша занимает меня живейшим образом. Но вы были невестой господина Вальвиля, и, несмотря на свои чувства, я относился с уважением к его счастью, доколе он им дорожил; я не позволил себе ни малейшего шага, чтобы нарушить благополучие господина де Вальвиля. Я отношусь, мадемуазель, к той немногочисленной породе людей, которые не присваивают себе права воздвигать свое счастье на погубленных надеждах ближнего. Вы любили господина де Вальвиля, он вас боготворил, союз ваш казался близким и несомненным — мог ли я пытаться разорвать столь крепкие узы? Я не простил бы себе не только подобных намерений, но даже самого мимолетного помысла. Не ища более случаев встретить вас, я, напротив, старался их избегать. Я не ожидал, что увижу вас на вчерашнем вечере у госпожи де Мальби: какую радость испытало мое сердце!.. Но что же я узнал? Как! Все переменилось! Как! Вальвиль мог!.. Первым моим чувством было сострадание к вам, мадемуазель; я понял, как жестоко было поражено поступком Вальвиля сердце чуткое, преисполненное благодарности, льстившее себя надеждой быть обязанным решительно всем любви, уважению, дружбе и убедившееся, что прихоть и каприз были единственными узами, какие связывали вас с неверным.

Но, по естественной склонности нашей всегда возвращаться мыслями к себе, я почувствовал, что непостоянство господина де Вальвиля дает вам право сделать новый выбор: ныне ваше сердце и ваша рука свободны, и вы можете располагать ими, мадемуазель,— и слабая, робкая надежда закралась в мою душу. Мне известны притязания графа де Сент-Ань; но обязан ли я так же бережно относиться к его желаниям, как к правам вашего первого жениха? Смею думать, что нет: я могу вступить в соперничество с графом. Я моложе, богаче, влюблен более страстно, столь же независим, как он, и не вижу причины уступать ему без борьбы. Только вы, мадемуазель, можете решить спор между нами. Я жду вашего ответа, чтобы уведомить госпожу де Миран о своих намерениях. Не откажите почтить меня хотя бы единой строчкой, написанной вашей рукой. Сообщите, позволяете ли вы мне посетить госпожу де Миран и попросить ее разрешения искать союза с ее прелестной дочерью».

Я прочла это письмо с волнением, с тревогой; попробуйте отгадать, какие оно вызвало во мне чувства? «Вы были польщены,— вероятно, думаете вы, дорогая,— вы радовались столь блистательной победе». Ничуть не бывало; я расплакалась как дурочка и горестно воскликнула: «Ах, Вальвиль, Вальвиль! Так, значит, это правда, и вы больше не любите меня! Вы меня покинули, отвергли! Всякий может отнять у вас Марианну, не причинив вам никакого горя! Она вам больше не нужна, это был всего лишь каприз; все это знают, все об этом говорят; у всех на устах ваше равнодушие и презрение к той, что некогда так сильно занимала ваше сердце. О, боже, так, значит, не осталось ни малейшей надежды! Увы! Когда небо, сжалившись над моими слезами, послало мне на помощь вашу великодушную матушку и отдало меня под ее защиту, когда оно соединило нас, когда вы стремились к союзу со мной, никто, никто бы не сказал: «Марианна, твои былые печали — ничто по сравнению с тем, чему ты себя сейчас подвергаешь и от чего не уйдешь». Неуверенность в своей судьбе, угроза нищеты, страх перед настоящим, ужас перед будущим, прозябание без друзей, без крова, без надежд, любое несчастье, да, любое было бы легче снести, чем измену любимого! Ах, Вальвиль, отдайте мне мою бедность, мои страхи, но полюбите меня опять! Пусть я буду плакать, но пусть виновником моих слез окажется другой, и пусть их осушает рука Вальвиля! Пусть среди бед и огорчений ваш образ станет, как прежде, моим единственным утешением; других утешений я не жду. Чего хотят все эти люди? Они меня жалеют, они предлагают блага, с которыми мне нечего делать; пусть они оставят меня в покое! Мне ничего не нужно...»

Так я плакала, забыв про письмо и про посланного, который ждал ответа.

Явилась послушница и начала меня торопить:

— Однако, мадемуазель, там поминутно звонят; лакей потерял терпение...

Едва соображая, что делаю, я написала на листке бумаги несколько слов, говоря себе: «Перешлю это письмо госпоже де Миран, пусть она сама ответит; она моя опекунша; я не хочу подавать надежду, не хочу отнимать ее; будь что будет, голова моя отказывается работать; пусть мои женихи устраиваются, как знают, чем я виновата, что они влюблены? Что означает это преследование? Мне не дают даже поплакать на свободе. Чем сильнее они влюбляются, тем я суровей. Почему? Потому что, говоря о своей любви, они твердят, что Вальвиль больше не любит, а мое сердце не желает этой уверенности, оно отказывается ее принять, оно хочет сохранить хотя бы тень надежды, а люди так жестоки, что отнимают ее у меня».

В четыре часа дня — новое письмо, новое волнение: на этот раз писал Вальвиль. Я торопливо распечатала пакет, сердце у меня билось, рука дрожала. Господи боже! Что я сейчас узнаю! Мне страшно было прочесть: может быть, изменник благодарит меня за то, что я добровольно отдаю его моей сопернице? Может быть, он просит, чтобы я помогла им ускорить свадьбу? Я со страхом смотрела на буквы, написанные почерком, когда-то столь дорогим мне, так сладко меня волновавшим. Наконец, я принялась читать. Первые слова письма удвоили мою тревогу, но чем дальше я читала, тем радостнее мне становилось.

Вальвиль просил уделить ему завтра час для беседы; он писал из Версаля и обещал приехать в указанное мною время. Прежде чем я приму окончательное решение, он желает сообщить мне нечто важное, оправдаться в своих кажущихся провинностях. Он по-прежнему боготворит, он никогда не переставал обожать меня; он упрекал меня за мою холодность, я слишком жестоко карала его беспощадным равнодушием; затем он говорил о своей ревности, о своей обиде, о своем гневе — все это крайне бессвязно и невразумительно: видно было, что он то сердился, то успокаивался, то впадал в ярость, то в чувствительный тон, что он много хотел сказать, но не все сумел выразить.

Я сто раз читала и перечитывала это письмо; оно растрогало меня; окажись Вальвиль возле меня в ту минуту, все было бы решено. Как бы ни была велика вина любимого, стоит его выслушать — и он оправдан. Но неужели я прощу изменнику? Что скажут госпожа Дорсен и граф? «Прелестное дитя», «эта благородная, гордая, стойкая душа» окажется всего лишь слабенькой девочкой? Я могла возвыситься над мадемуазель Вартон лишь ценою решений последовательных и благородных; фортуна дала ей много, мне — ничего; но я обладала бесценным даром природы — гордостью и знала ей цену. Гордость шептала мне: «Марианна, не жертвуйте мной, щадите меня, никогда меня не оскорбляйте, я вам пригожусь. Мелкие души прибегают ко мне неумело, и я делаю их достойными презрения; но благородные души умеют употреблять меня к месту, их я возвеличиваю и веду к почестям».

Я приняла решение не встречаться с Вальвилем и сообщила ему в коротких словах, что могу принять его лишь в присутствии его матушки. Запечатав эту записку, чтобы послать ее с кем-нибудь в приемную, я немного успокоилась, и весь остаток дня посвятила планам и размышлениям, о которых сейчас не буду говорить.

Утро следующего дня прошло в великой тревоге. Моя записка уже была отправлена вниз, всякий шум в коридоре приводил меня в трепет. Что сделает Вальвиль, прочитав ее? Уйдет? Останется? Будет добиваться свидания со мной? Если он настоит на своем, как мне себя держать? Стоило кому-нибудь пройти мимо моей двери, как сердце мое начинало неистово биться; но вот кто-то идет по коридору быстрыми шагами, дверь моя распахивается, я вздрагиваю всем телом, поднимаю глаза — и вскрикиваю: передо мной стоит мадемуазель Вартон собственной персоной!

— Вы, мадемуазель! О, боже! Кто бы мог ждать вашего визита? — сказала я с удивлением.— Я думала... Я предполагала... да, я предполагала... Право, вот совсем неожиданная честь; чему я ею обязана? Что-нибудь случилось?

— Да, мадемуазель, случилось, и нечто весьма странное,— ответила она довольно язвительным тоном,— можно подумать, что госпожа де Миран, ее сын и вы задались целью причинить мне неприятность и пытаетесь впутать меня в какую-то пошлую и нелепую интригу; вот и все, что случилось, мадемуазель; я нахожу такие поступки крайне неуместными и неприличными; неужели я подходящая мишень для ваших шуток? Потрудитесь объяснить, что это значит? Как я должна понять вот эту дерзкую записку?

И она подала мне письмо, написанное рукой Вальвиля.

Письмо было коротенькое, я быстро пробежала его глазами; судя по дате, оно было написано вчера и адресовано госпоже де Кильнар: в нем говорилось без обиняков, что, покоряясь воле своей матери и уважая ранее принятые обязательства, Вальвиль отказывается от надежды стать когда-либо мужем мадемуазель Вартон. Это звучало вежливо, но жестко, вернее, твердо. Прочтя эти строки, я подняла глаза на мою надменную соперницу: она казалась униженной; еще немного, и я даже почувствовала бы к ней жалость. Но оскорбленная любовь — тигрица, она не знает пощады, и даже самое доброе сердце тут бессильно.

— Что же, мадемуазель,— сказала я холодно,— почему вы так прогневались на госпожу де Миран и на меня? Ни она, ни я не можем нести ответственность за случившееся; мне кажется, мы тут ни при чем: сердце, господина Вальвиля переменчиво, что же можно поделать? Никто в этом не виноват. Постарайтесь удержать его, это уж ваша забота; поверьте, никто у вас его не оспаривает.

Все это я высказала очень уверенным тоном, с легким оттенком торжества в голосе, как бы говоря: «Сердце Вальвиля вновь будет моим, как только я пожелаю. Хлопочите сколько угодно, все равно я одержу верх, даже пальцем не пошевелив; я знаю это, я ничуть не сомневаюсь».

— Да кому нужно удерживать господина де Вальвиля? — гордо возразила она.— Какое мне дело до его намерений? Я не опускалась настолько низко, чтобы внушать ему какие-либо чувства или самой их питать. Что общего между мною и этим господином? Пристало ли мне тоже быть игрушкой его прихотей?..

Заметьте, дорогая, это словечко «тоже». Барышня не стеснялась говорить дерзости, и это отнюдь не ускользнуло от меня.

— По-видимому,— продолжала она,— ваши мелкие уловки вернули вам сердце господина де Вальвиля. В добрый час, мне это совершенно безразлично,— но с какой стати вы впутываете меня в ваши ссоры и примирения? Да не вы ли и продиктовали это письмо? Неужели господин де Вальвиль не может жениться на какой-то Марианне, не подвергнув оскорблению девушку из хорошей семьи? Право же, смешно и странно, что вы смеете обо мне судачить, что мое имя упоминается в вашей болтовне; я полагала...

— Нет, мадемуазель, нет, все это вовсе не так смешно и странно, как вам кажется; но меня ничуть не занимают ваши мысли и соображения по этому поводу. Я ли оскорбляю вас? Как это мило: вы похищаете у меня жениха, я вам его уступаю, и вы же приходите меня бранить! Непостижимо! Он покинул меня ради вас, и вы не нашли в этом ничего предосудительного, вы сами уверяли, что поступок его заслуживает снисхождения,— это собственные ваши слова; тогда я не упрекала вас за мелкие уловки, к которым вам пришлось прибегнуть, чтобы найти поведение Вальвиля извинительным: вспомните это, мадемуазель.

Тут вошла послушница и доложила, что сын госпожи де Миран ждет меня в приемной и умоляет спуститься к нему безотлагательно. Присутствие соперницы придало мне силу, какой я в себе не подозревала.

— Будьте добры, передайте господину де Вальвилю, что я не могу и не хочу с ним разговаривать; письмо его я переслала госпоже де Миран. Сообщите ему об этом и постарайтесь разъяснить, что я ни в коем случае не буду с ним беседовать иначе, как в присутствии его матери. Так я хочу, это решено, и настаивать бесполезно.

Затем я обернулась к мадемуазель Вартон и сказала:

— Вы видите, я отказываюсь от брака с господином де Вальвилем; я отнюдь не пыталась его вернуть; напротив, он сам пришел, но я отказываюсь его видеть и выслушивать; у меня есть гордость, есть принципы, есть постоянство и чувство чести. Чего же вы требуете еще? Если он снова совершил измену, если на этот раз покинуты вы, тем хуже для вас, но я тут ни при чем, это меня не касается, и я смело могу повторить вслед за вами: «Не упоминайте мое имя в вашей болтовне».

— Он меня покинул? Он? — вскричала мадемуазель Вартон.— Кто-нибудь смеет меня покинуть? Что позволяет себе говорить эта девчонка?

Услышав это, я почувствовала, что терпению моему пришел конец. Слово «девчонка» рассердило меня.

— Выйдите отсюда, мадемуазель,— сказала я,— выйдите, прошу вас. «Девчонка» обладает более высокой душой, чем вы; когда-нибудь вам будет стыдно, что вы ее оскорбили. Я не устраивала вам сцен, когда вы однажды явились сюда, чтобы истерзать мне сердце, чтобы с бесчеловечной жестокостью перечислить одно за другим все мои несчастья; да, я бедна, беззащитна, я это знаю и не пытаюсь скрывать. Вы, мадемуазель — счастливая дочь любящей матери; у вас есть состояние, вы принадлежите к высшему обществу; я ничто, это уже известно, никто этого не оспаривает, к чему же говорить об этом вновь и вновь? Но у меня есть одно утешение в моих горестях, и никому, даже вам, не удастся лишить меня этого утешения: мои понятия и чувства всегда будут ставить меня выше моего бедственного положения и выше тех, кто кичится своим богатством, выше вас, мадемуазель. Вы отняли у меня единственное мое сокровище, и все-таки я не пыталась вам вредить, хотя могла это сделать без труда. Госпожа де Миран любит меня, вам это известно; так знайте: только уступая моим просьбам, она согласилась считаться с любовью Вальвиля к вам. Вам служат верой и правдой, а вы еще жалуетесь? Если сейчас вы сами стали жертвой непостоянства Вальвиля, вам бы следовало быть к этому готовой. Кто изменяет ради нас, может потом изменить нам ради других. Вам бы следовало подумать об этом, мадемуазель, вместо того чтобы считать мою бедность оправданием изменнику.

Она хотела что-то сказать, объяснить, может быть, оскорбить меня, но я была в таком волнении, говорила так возбужденно, что если бы к глазам моим не прихлынули слезы, я бы, наверно, так и не остановилась.

— Я стала жертвой непостоянства! Я! Я!— проговорила она как-то неуверенно, словно думая про себя: «В ваших обвинениях есть доля истины», и продолжала: — Я! Так, значит, мне нужно чье-то заступничество, чтобы мать разрешила своему сыну просить моей руки? Бывают на свете девицы, которых трудно выдать замуж, им находят женихов из милости; но есть другие — они сами оказывают милость, соглашаясь отдать свою руку, понятно вам это, Марианна? Таких невест уговаривают, за них борются. Да! Надо долго их упрашивать, прежде чем они дадут свое согласие.

— Постарайтесь же устроить так, чтобы вас долго упрашивали, мадемуазель,— отвечала я,— никто вам не препятствует. Разъясните это господину де Вальвилю; по его письму к госпоже Кильнар видно, что ему такое разъяснение нужнее, чем мне: не похоже, чтобы он собирался вас «упрашивать», и следовало бы указать ему, в чем состоят в этом случае его обязанности.

— Нет, эта девчонка совсем сошла с ума! — воскликнула мадемуазель Вартон, крайне уязвленная моим замечанием.— Какая неслыханная дерзость! А ее тон! Сколько надменности! Откуда это наигранное достоинство? Откуда эта гордая осанка?! Все ясно: она обворожила этого дурачка своей напыщенной чувствительностью и вскружила голову недалекой женщине, которой кажется, что она нашла восьмое чудо света...

— Замолчите, мадемуазель, замолчите,— перебила я ее, едва не задохнувшись от гнева,— не смейте оскорблять госпожу де Миран, я этого не потерплю; ни за какие блага в мире я не допущу обидных для нее речей.

— Ну еще бы! — отвечала мадемуазель Вартон презрительно.— Вы ей многим обязаны; если бы не она, вы не посмели бы говорить дерзости и проявляли бы должное уважение к особам, того достойным; да вам бы не довелось и вообще с ними столкнуться.

— Может быть, и довелось бы, мадемуазель,— отвечала я, рыдая,— если господь создал вас нарочно, чтобы причинять мне огорчения, то судьба непременно заставила бы меня попасться вам на глаза; я не могла избежать встречи с вами, худшего несчастья моей жизни, мне пришлось сносить ваш скверный характер, терпеть ваши капризы, жалость ваша ко мне была оскорбительна, но теперь вы прибавляете к ней еще и брань! Когда это кончится? Или вы задались целью свести меня в могилу? Я все вам отдаю, зачем же еще мучить меня? Да! Одной лишь доброте госпожи де Миран я обязана честью оказаться подле вас, мадемуазель, видеть вас, говорить с вами. Другая на моем месте сказала бы, что она охотно бы обошлась без этого удовольствия, но я молчу. Однако благоволите объяснить, по какому праву вы выражаетесь непочтительно о моей благодетельнице! Вы смеете называть ее «недалекой женщиной»! Дай бог, мадемуазель, дай бог, чтобы о вас, при желании сказать дурное, выразились бы так же. Почему вы позволяете себе обижать обездоленную девушку, которая не сделала вам ничего плохого? Ведь это странно в конце концов! Вы нарушаете покой посторонних людей и их же в чем-то обвиняете. Что вам нужно? В чем дело? Что все это значит?

Мадемуазель Вартон молчала.

— Если состояние, имя, положение в свете делают людей такими несправедливыми,— продолжала я,— я благословляю небеса за то, что ничего не имею, не знаю своего имени и не считаю себя знатной дамой; уж лучше быть одинокой и безвестной и пользоваться милостями сострадательных душ, чем делать других несчастными только потому, что тебя за это не накажут; человечность, доброта — удел бедняков, честных бедняков; с ними бедный человек может жить спокойно; пусть он и страдает, но зато ему ниспосылается утешение всякий раз, как он остается наедине с собой; я не завидую вам, мадемуазель, напротив; я бы не хотела ни обладать вашим богатством, ни думать так, как вы!

Мадемуазель Вартон поднялась. Ответ ее не обещал быть кротким, мои реплики — еще менее; к счастью, моя добрая утешительница, милая монахиня, вошла в комнату. Мы обе замолчали, но она успела услышать часть нашего разговора, и по взгляду, какой она бросила на мою соперницу, видно было, что поведение той весьма ей не понравилось.

— Фи, мадемуазель! — сказала она спокойно, но немного высокомерно.— Фи, что за тон! В чем вы смеете упрекать вашу подругу? Чем перед нею кичитесь? Своими деньгами и некоторыми преимуществами, доставшимися вам без всякой вашей заслуги? Слишком высоко ценя эти преимущества, вы признаете, что с утратой их утратили бы и все свое превосходство, что вам нечего предложить взамен, если бы случай лишил вас состояния. Знайте же, мадемуазель, что надменность роняет людей, вызывает презрение к ним и лишает их уважения; кто требует почестей, тот показывает, что жаждет их, но отнюдь не заслуживает.

Этот выговор, судя по всему, не произвел особого действия на мадемуазель Вартон. Не ответив ни слова монахине, она повернулась ко мне и сказала:

— Марианна, я пришла сюда, чтобы просить вас передать госпоже де Миран следующее: странные понятия ее сына я считаю для себя оскорбительными; когда моя матушка захочет выдать меня замуж, она сама выберет мне жениха, и сильно сомневаюсь, чтобы выбор ее остановился на господине де Вальвиле. Попросите этих людей от моего имени вычеркнуть меня из памяти и забыть, что они когда-либо видели меня. Вы поняли, Марианна?

— Поняла, мадемуазель, поняла,— ответила я.— Но ничто не обязывает меня исполнять ваши поручения. Вы можете исполнить их сами.

Она бросила на меня взгляд, которым хотела выразить презрение, но выразила лишь ярость и досаду, несмотря на все свои усилия. Затем она присела перед монахиней и вышла вон, даже не кивнув мне головой.

Как только она ушла, мне стало много легче: я избавилась от одного огорчения, но лишь для того, чтобы отдаться другому. Вальвиль приходил, и я не приняла его. К чему приведет этот неслыханный шаг? Я решила спросить мнения моей милой монахини, и она дала мне хороший совет. Но прежде чем приступить к описанию самой интересной полосы моей жизни, позвольте мне передохнуть. По правде говоря, маркиза, меня пугает обилие событий, о которых надо рассказать; как изложить их на бумаге? Необходимо хорошенько все обдумать, а пока прощайте.