II

1

Летом в Остенде ненастье не редкость. Море становится холодным, по-зимнему серым и злым. Сорвав клочья пены с гремучих, растрепанных волн, ветер обдает солеными брызгами опустевшие шезлонги вдоль набережной, зябко съежившиеся кустики лавров в гранитных кашпо. Дождь из низких, тревожно бегущих туч, прекращается ненадолго — асфальт, черепичные крыши, серая брусчатка узеньких улиц покрываются темным глянцем, ожидая того часа, когда вспыхнет цветной неон вывесок, отражаясь в них подобием праздника. Променад пустеет. Лишь неунывающие собаки прогуливают здесь своих нахохленных, прячущих лица под капюшонами пухлых курток, хозяев.

В такие дни приятно сидеть у камина под большим шелковым абажуром старомодного торшера, пить черносмороденный чай, болтая о пустяках, слушать тихую музыку или погрузиться в любимую книгу.

Наталия Владимировна Вильвовская — дочь петербургского врача, сделала все, чтобы не позволить близнецам стать иностранками. «Когда-нибудь вы вернетесь домой и не сможете нормально общаться с прислугой, — пугала она дочек. — А читать в переводах русскую литературу — это вообще позор. Даже для образованного европейца».

Отчасти она оказалась права в отношении Старшей. В доме Эн собралась большая русскоязычная библиотека. Ее муж — Кей Хантер утверждал, что осилил в подлиннике даже «Историю» Карамзина. Он был известным политологом, специализировавшимся на странах Восточной Евопы. Главным предметом исследований Хантера являлся Советский Союз, а жена исполняла обязанности терпеливого учителя русского языка. По средам, например, в доме звучала лишь русская речь, в субботу и воскресенье супруги говорили по-французски. До 1969 года они жили в Австрии, а поэтому предпочтение все же отдавалось немецкому. Дочь Тони говорила сразу на трех языках и только лет с пяти начала осознавать, что мешанина слов, засевших в её головке — не единый общечеловеческий язык, а лишь заваленная пестрым добром кладовая, в которой необходимо все разложить по отдельным полочкам.

У Ди вышло по-иному. Прожив почти полвека в Испании, она редко вспоминала свои «корни» — перечитывала Пушкина, Толстого, Бунина, знала наизусть массу стихов, напевала романсы, пыталась научить всему этому сына. Но Сальватор ненавидел коммунистов, багровел от омерзения, говоря о Сталине и не испытывал ностальгии по той России, «от которой остались одни руины».

— Пойми, твои дореволюционные миражи — все равно, что обломки Парфенона, а русский — тот, что был языком Чехова, Достоевского, Блока мертвый язык. Писать на нем — все равно, что на латыни. О-очень оригинально! Но я не настолько экстравагантен. Сказать «здрасьте» кому-нибудь из твоей родни, если таковая обнаружится, я сумею, а большего от меня не потребуется. Рваться с визитом в СССР, биться головой о «железный занавес» для того, чтобы большевики упекли меня за решетку, не намерен. И тебе не советую.

Сын вырос ярым антисоветчиком и пылким католиком — странный мальчик…

Ди сидела у камина, подставив теплу левый бок, ноющий при дождливой погоде. Она вязала, встряхивая время от времени немеющие кисти. Механически считая петли узора, Диана перенеслась туда, где жили её дети, грелись под солнцем каменные плиты двора испанской усадьбы и где навсегда осталась молодость. При этом Ди слушала Эн, соединяя в коктейль сладкой грусти свое собственное, отзвучавшее прошлое, их общее настоящее и то, о чем читала Эн.

«…В комнате противно, как во всякой комнате, где хаос укладки, и ещё хуже, когда абажур сдернут с лампы. Никогда не сдергивайте абажур с лампы! Абажур священен. Никогда не убегайте крысьей побежкой на неизвестность от опасности. У абажура дремлите, читайте — пусть воет вьюга, — ждите, пока к вам придут»… — Эн опустила на колени томик Булгакова. — Ди, ты поняла, о чем это?

— Тальберг — мелкая душонка. Карьерист без чести и совести. Он убегает, бросая дом, Елену, осажденный бандитами город… Он предает всех, Эн… Господи, разве тогда, в эту чертову революцию, можно было что-то понять? Нашего деда расстреляли — а ведь он лечил кожные заболевания и совершенно не интересовался политикой. Родители наши сбежали. Как этот Тальберг, Эн. Ведьмы похожи на него.

— Нет, на Турбиных. Перечитываю «Белую гвардию» — и словно возвращалось к себе. В родной дом, где никогда и не была. Я всех там узнала, Ди, всех… каждую штору на окнах, поблескивающую у самовара чашку… Может быть это и есть то самое переселение душ? Или так действует магия книги?

— Кто знает? «У искусства нет цели» любил повторять Родди. Он что ни говорил был хорошим поэтом. Когда я читала стихи мужа — я становилась испанкой. Становилась такой, как он воображал меня — мой пылкий волшебник Родриго. Его стихи околдовывали, преображали. Значит — это тоже цель: дать возможность прожить человеку много жизней и перечувствовать то, что не вмещается в его собственную, единственную, ограниченную местом и временем.

— Верно, Ди. Это шанс примерить на себе иные обличия, даже попробовать на вкус гениальность. Не всякому гениальность впору. Но вот Пушкин, к примеру, или Моцарт — близки, наверное, всем. И каждый переживает подъем, радость, потому что становится их сотворцом, единомышленником. Потому что «Мороз и солнце, день чудесный!» — это ведь живет в каждом из нас, как и Маленькая ночная серенада. Как этот абажур Булгакова. Мне кажется — здесь кроется очень важная философия: «Никогда не сдергивайте абажур с лампы. Абажур священней». Ведь он не пишет: «Не предавайте родину, не трусьте, не суетитесь». Пустые слова, в сущности — абстракция. А теплый свет от лампы свет нашего дома, нашего маленького теплого уюта — конкретность. Развороши этот надышанный покой людского жилья — и посыпется все. Фашисты будут уничтожать евреев, католики — гугенотов, лысые — кучерявых… Будут пылать библиотеки, будут вытаптывать «старый мир» сапоги очередных революционеров. Дьявольское разрушение государств, формаций начинается с посягательства на покой и свободу отдельной души… Вот на этот наш теплый свет.

— Читай дальше, Эн. Только не секунду глянь сюда, я в точности повторяя узор старого кружева, которое принесла Зайда, — Ди протянула сестре свою работу и обрывок пожелтевшей ткани.

— Господи, как это у тебя получается?!..Ты дала новую жизнь чьей-то фантазии. Это тому клочку не меньше ста лет — нитки расползаются прямо в руках. Если бы не ты, Ди, — все превратилось был в прах…Душа той женщины, что когда-то связала кружево для распашонки новорожденного или для подушки новобрачных, думаю, ликует. Чудесные «звездочки» и как хитро закручены вот эти «ракушки»! — Эн осторожно расправила на колене кружево. — Что бы не утверждали мрачны «умники» — добро и красота нетленны. Они спасают друг друга, а поэтому неразлучны, как мы.

— Спасибо, дорогая. Ты подала отличную идею — я свяжу крестильную одежку для младенца и передам в салон Донован. Пусть уж до конца торжествует связь времен… — Ди подняла связанный образец к глазам, задумчиво глядя сквозь него на свет: — Ты вправду думаешь, что все неспроста? Что все случившееся с каждым из живущих имеет смысл и какую-то цель?

— Иначе думать нельзя. Для этой мысли в первую очередь, в нашу голову и вложено серое вещество. Вот я тебе сейчас прочту слова очень умного человека, — Ди покатила в кабинет, за ней направилась Ди. — Достань ту синюю книгу.

— Ты не можешь не командовать. А ведь старше всего на пять минут. Господи, что бы это было, если б я родилась на год позже? — привычно ворчала Ди, взбираясь по стремянке на верхнюю полку за томиком Борхоса.

Когда близнецам исполнилось пять, родители расстались. Забрав детей Наталия Владимировна уехала в Голландию, где уже двадцать лет жила сестра её отца, вышедшая замуж за фармацевта. В доме Зинаиды Дувардс в северо-восточном предместье Амстердама нашлось место для дочери застреленного большевиками доктора. Собственно, кто выпустил роковую пулю, сразившую Владимира Осиповича Шостакова на пустой ночной улице Васильевского острова, — неизвестно. Он возвращался от ребенка, заболевшего корью — родители, испугавшись сыпи, пригласили венеролога. Пустынные переулки припорошил первый снег, нарядно искрящийся в голубом лунном свете. Доктор с наслаждением вдыхал свежий, антоновкой пахнущий воздух и думал, что все как-нибудь образуется. Шел ноябрь 1918 года.

Его обнаружили под утро пьяненький сосед — вытекшую из простреленной сонной артерии кровь прихватило морозом, мужичек подскользнулся и упал на покрытый снегом труп. Зинаида, жившая в Финляндии, не смогла, естественно, приехать на похороны брата. Она люто возненавидела большевиков и настояла на том, чтобы вдова Владимира с дочерью эмигрировали. Но уехала только племянница Наташа с молодым мужем — художником Марком Вильвовским. Вильвовский оказался человеком независимого нрава. Бездетные Дквардсы узнали о том, как бедствовала в эмиграции его семья лишь после того, как супруги расстались. Они не только взяли к себе Наташу, но и обеспечили оплату частичного пансионата, в котором учились Эн и Ди. Рождество девочки проводили в Голландии, а летние каникулы — с отцом.

Константин Сергеевич Вильвовский покинул Европу, обманувшую надежды многообещающего живописца. Он стал художником в Нью-Йоркском издательстве и достаточно преуспел. Его американская жена Джейси писала книги о животных. Летом, забрав близнецов, они совершали потрясающие поездки в самые экзотические уголки земного шара, где водились редкие виды диких зверей и насекомых. Марк и девочки делали зарисовки, Джейси фотографировала, наблюдала и вела дневник. Они были похожи на хорошую семью. Константин неоднократно вступал в переговоры с бывшей женой о возможности забрать дочек в Америку, но Наталия была непреклонна: «Окончат школу, а там выберут сами», — решила она.

Сестрам перспектива «дележки» казалась совершенно невероятной. Даже трудно было вообразить, что родители могли развезти их по разным материкам. «Лишиться сестры — все равно что оторвать половину от самой себя» — думали обе.

Близнецы были неразлучны и воспринимались как единое существо. В школе, чтобы без конца не путаться, их называли Энди — и одну, и другую.

Трещина в монолите под именем «Энди» наметилась в результате сущего пустяка. Эн подхватила ангину, а Ди, обычно хворавшая вместе с ней, почему-то не выдержала напор инфекции. Она ежечасно мерила себе температуру, высунув язык, рассматривала его в зеркале и даже, выскользнув на балкон без пальто, глубоко дышала морозным альпийским воздухом. Величественный покой каменных громад, праздничная белизна заснеженных равнин, темная зелень сосновых рощ, источавшая хвойный аромат — все напоминало о приближавшемся празднике, которого близнецы так ждали.

Им исполнилось шестнадцать. В мире бушевала страшная война, но в пансионате, затерявшемся в швейцарских Альпах, жизнь протекала мирно. Двадцать четыре ученицы старших классов шили белье в помощь армии, младшие клеили елочные игрушки для семей беженцев и все вместе готовили рождественский концерт для санатория, где лечились раненые.

Эн и Ди читали в домах басни и пели песенку про эдельвейс.

— Ни за что не поеду без тебя. Пусть фрау Грис сажает меня в карцер, заявила Ди лежавшей в жару сестре.

— Глупости, — просипела Эн. — Раненым от этого легче не станет. Да и мне тоже. Лучше поезжай, а потом все мне подробно расскажешь.

— Но я не смогу одна! — в голубых глазах Ди стоял огромный, как восклицательный знак на плакатах, страх.

— Ты же понимаешь, что многие вещи нам придется делать по отдельности. — Мудро заметила Эн.

— Например, болеть? — Пощупав свой лоб, Ди с удивлением обнаружила, что температура у неё так и не поднялась.

— Например — выходить замуж, — мрачно уточнила Анна.

И будто напророчила! Среди раненых санатория оказался молодой испанский офицер из состоятельной семьи. У Родриго Кордеса была раздроблена осколком снаряда коленная чашечка и поврежден позвоночник. Ему грозил пожизненный паралич. Ди вернулась в слезах.

— Господи! Он такой красивый! Огромные черные глаза как у святых Эль Грека и тонкое мученическое лицо. Его возят на коляске, но когда я пела, Родриго приблизился к самому роялю… И потом поцеловал мне руку! — Ди восторженно зажмурилась.

— Так, вы познакомились?

— Вот! — Ди протянула открытку санатория, на обратной стороне которой было аккуратно выведено полное имя и адрес.

— Бог мой, как красиво — Миранда-де-Эбро! Он дворянин?

— Да это же название города на севере Испании. Недалеко от Бильбао, который находится на берегу Бискайского залива.

— У вас, похоже, состоялась длинная беседа… — сев на постели, Эн внимательно пригляделась к сестре. Та опустила глаза: — Я посмотрю карту. Но писать буду! Я обещала.

— А у него нет, случаем, брата?

— Родриго — единственный ребенок в семье, — виновато прошептала Ди.

Переписка получила бурное развитие. Родриго оказался поэтом, но сочинял он, естественно, по-испански. Ди расшифровывала послания со словарем. Сам же Родриго срочно погрузился в изучение французского, чтобы читать письма Дианы. Она писала по пять листов.

Окончание школы совпало с завершением войны. А в июне в Голландию прибыл Родриго, чтобы попросить у Натальи Владимировны руку её дочери. Он прибыл на собственных ногах, хотя ещё и опирался на костыли. Наталья Владимировна расплакалась и благословила влюбленных. Свадьбу решили сыграть через год. Родители Родриго изъявили желание познакомиться с Дианой. Жених Ди оказалась отпрыском старинного знатного рода, а происхождение невесты оставляло желать лучшего. Кроме того — у представителей старшего поколения не вызывал доверия наивный эпистолярный роман витавшего в поэтических грезах юноши.

Диана проводила жениха со спокойным сердцем. — Родриго поклялся, что станет моим мужем. Я ни чуточки в этом не сомневалась! — уверенно объявила она сестре.

Сестры Вильвовские поступили в Венский университет на отделение изящных искусств. Обе собирались, как и отец, стать художницами. Решение было принято не без труда. Вернувшись из пансиона, сестры обнаружили то, что от них долгое время скрывали: мать давно проявляла признаки душевного расстройства, но теперь, после очередной попытки самоубийства, её вынуждены были отправить в клинику, принадлежавшую хорошему знакомому фармацевта Дуварде — мужа тети Зинаиды. Клиника находилась в предместьях Вены, что, в основном, и предотпределило выбор места для обучения девочек.

2

— Странное это было лето сорок пятого года. — Эн достала старый альбом с фотографиями. — Мы выпорхнули в мир, где кончилась война и ликование соседствовало с горькими слезами… В июне вы обручились с Радриго, в июле маму увезли в клинику, в августе атомный взрыв уничтожил два японских города.

— …А в сентябре мы вошли в огромные двери гуманитарного корпуса. Мы даже прихватили с собой мальберты и одели соломенные шляпки от солнца решили, что предстоит выезд на пленэр. Но вместо этого все знакомились, бродили по Университету, замирая от восторга в его библиотеке, выставочных залах, салоне для концертов.

— И фотографировались, — Эн протянула сестре большой пожелтевший, но очень отчетливый снимок. — Здесь вся наша группа. Только у одной девочки не оказалось денег для фотографа. Она стояла под деревом поодаль и старалась выглядеть пренебрежительной. Странно, ее-то я помню лучше всех, а у остальных, что запечатлелись на фотографии, какие-то чужие лица.

— Даже у нас, — согласилась Ди. — Это потому, что фото черно-белое, а память — цветная. Кажется тогда мы чуть ли не впервые оделись в разные платья. Мы не хотели, чтобы нас и в Университете называли Энди.

— Ха, просто Родриго утверждал, что тебе очень идет желтое. А я прочла исследование, в котором утверждалось, что этот цвет был ненавистен Шекспиру. Он лишь несколько раз упоминает желтый и то, описывая смехотворные чулки разрядившегося чудака — Малевалио в «двенадцатой ночи»..

— Помню! Помню синий крепдешин в горошек и воротничок из белого пике. — Ди ткнула пальцем в изображение юной особы. — Потом я взяла твое платье, когда поехала к отцу.

— Господи! Из каких жалких тряпок мы мастерили себе наряды! Пустые магазины, послевоенный город, три пары туфель на двоих и чуть ли не два платья. Мы меняли воротнички, ленточки и кажется… — Эн пожала плечами. Кажется, выглядели великолепно. Как ты думаешь, мы в самом деле были хорошенькими?

— По фотографии этого не скажешь. Но на нас все заглядывались. Родриго считал, что я похожа на рафаэлевскую мадонну.

— А Грег называл меня Марикой Рок… — Эн осеклась. — Это когда я впадала в «танцевальный транс». Тогда почему-то очень много танцевали. — Эн посмотрела на свои неподвижные ноги. — Черт-те в какой обуви. Но как церемонно, как чувственно… Едва касаясь друг друга, обмирая лишь от тепла его ладони на своей талии. Боже, что за чудо — молодость! Любовь и только одна любовь на уме.

Перевернув ещё пару листов, Эн быстро захлопнула альбом и спрятала его в ящик. Ди отвела глаза, делая вид, что не заметила этого.

— У меня сохранилось много американских фото, — сказала она.

— Помню, ты пристала их мне — с гориллами и какими-то редкими крысами.

— Странно, Эн, почему все же в Нью-Йорк поехала я?

— А почему ты тогда выступала одна в санатории перед Родриго? Ангину ведь мне тоже «прислали», чтобы на время вывести из игры. Таков высший замысел.

— И обострение у мамы, думаешь, было не случайно?

— Какая там случайность, если она потеряла сознание сразу после того, как ей сообщили об автокатастрофе.

— Уверена — она до последнего дня любила отца. — Ди пожала плечами. Ей вообще, не хотелось жить, потеряв любимого — это вовсе не психоз. Это нормально.

— Стоп, стоп! Ну-ка, дорогая, одень свои очки, — прервала Ди печальные размышления сестры.

Эн засмеялась: — Я сняла их, разглядывая карточки и загрустила. Вспомнила, как мы испугались, получив телеграмму из Нью-Йорка — отец перенес сложную операцию после автомобильной аварии. Он хотел проститься с нами. У мамы начался тяжелый приступ — и мы разделились — ты уехала к отцу, я осталась в Австрии… Слава Богу, тогда все обошлось.

Зацепив за уши мягкие круглые дужки очков Эн подъехала к балконной двери, раздвинула тяжелые бархатные шторы — цвета шоколада в бежево-золотистых выпуклых букетах.

— О-ох… Штиля и тепла пока не предвидится. Но как чудесно светятся окна кафе! На столиках горят разноцветные свечи, в вазах цветы. А у всех, кто стряхнув зонтик, скрывается в дверях отелей и ресторанчиков, — вид таинственных влюбленных. Но он никого не ждет. Он здесь совсем один.

— Бедолага Риголетто? Кто же просит милостыню в дождь? Наверное, он смотрит на темное море и думает о том, что в следующей жизни обязательно станет моряком.

— Я не о нищем. Там один парень — иностранец. Приходил сюда после обеда, и теперь вернулся — уселся на тумбу с пакетом в руках. Кормит чаек, жмущихся у каменного парапета.

— Почему ты решила, что он иностранец и никого не ждет?

— Он с дорожной сумкой, Ди. А тот, кто ждет даму, не обматывается шарфом до ушей. Скорее — подставляет грудь ветру, распахнув куртку. И нетерпеливо курит, уже как бы озаренный огнем предстоящей встречи. На этом же лежит печать потерянности, одиночества.

— Погоди, не отвлекай, — Ди сосредоточенно считала петли: — Зайде очень понравилась распашонка для новорожденного, сделана по старинному обряду. Я хочу вывязать ещё такой же костюмчик — чепчик и рубашечку. Ведь её салон знаменит моими изделиями, — иронизировала Ди, отлично знавшая, что её кружева на прилавке не задерживаются.

— Хочешь взглянуть на этого парня?

— А что с ним?

Эн пододвинулась, освобождая место у окна. — Посмотри и все. Она передала сестре перламутровый бинокль.

Зажав клубки в переднике, Ди выглянула на улицу. Под уютно светящимися окнами ресторанчика лоснился мокрый булыжник, белая «зебра» перехода и жирная стрелка указывали на море. Прямо у её острого конца, присев на каменную тумбу, ссутулился молодой мужчина. У ног — черная спортивная сумка, в руке бумажный пакет. Волнистые длинные пряди перебирает ветер. Оранжевый свет вывески ресторана «Каприччо» тревожно и четко очерчивает профиль: крупный нос с небольшой горбинкой, насупленный лоб, сжатые с каким-то тайным упрямством, губы.

— Грег?! — отпрянула Ди, схватившись за голову. Выскользнув из передника, разбежались по ковру клубки.

— Ну-ну, дорогая! — Эн задернула штору. — Парню нет и сорока, а Грег, Грег давно старик.

— Он жив?! — вырвалось у Ди. Но тут же, скрывая растерянность, она опустилась на ковер, собирая нитки.

— Жив, пока мы помним все. — Эн крепко сжала губы. — А ведь мы не можем забыть, правда? — еле слышно прошептала она.

— Угу… — откликнулась Ди. Она старательно искала что-то под креслом, пряча слезы.

Приблизившись к камину, Эн протянула к огню руки. — Садись поближе. Не хватает, чтобы ты тоже простудилась. У меня что-то дерет горло. Извини, я буду говорить совсем тихо.

— Лучше уж помолчи. Посмотрим телевизор.

— Нет, Ди. Когда-то ведь мы должны поговорить об этом. Откладывать рискованно. Или рассказчик или слушатель может… может выйти из игры по вполне естественным причинам.

— Не пугай. Смерть здесь ни при чем. И без неё ясно — пора подвести итоги. — Ди заняла свое кресло. — Я ждала этого разговора. И боялась. Может, подождем веселого солнечного денька? Ты сегодня какая-то черно-белая, Эн. А мне так хотелось бы, чтобы именно эта история… — Ди опустила глаза и уверенно произнесла: — Чтобы именно эта история была розовой.

— Тогда попробуем быть честными. Например, сделаем следующий вывод: мы много напутали, но вообще-то стали милейшими доброжелательными старушонками, которые умеют любить и прощать.

— Не иронизируй, Анна. Так оно и есть. Что бы мы сейчас тут не наговорили друг другу.

— Останови меня, если тебе что-нибудь не понравится. — Эн разлила в чашки малиновый чай. — …Итак, на дворе сорок седьмой. С февраля, когда в Париже состоялся показ коллекции мало кому известного начинающего модельера Кристиана Диора, все только и говорили, что о произведенной им революции. Естественно, на нашем отделении декоративно-прикладного искусства, где мы с тобой с успехом проходили обучение.

— Еще бы! — Оживилась Ди. — Женщинам, одетым в квадратные пиджаки и грубые узкие юбки, Кристиан предложил вспомнить об утраченной в годы войны изнеженной женственности. Кругом сплошные лишения, прилавки пусты, а он призывает забыть о страданиях, бежать от нищеты, убогого существования. Эта обворожительно узкая талия, маленькие милые плечи и подчеркнутая соблазнительная грудь — кто мог позволить себе подобное в бомбоубежище или в очереди за хлебом?

— Господи! Услышал бы нас Кей…ой супруг отличался серьезностью и политической зоркостью. А тут две пожилые женщины вспоминают послевоенную Европу и говорят о тряпках… А конференции, пакты, политические интриги, недавно закончившийся Нюрбернгский процесс! — Эн тяжко вздохнула. — Увы, память эгоистична, зачастую она сохраняет самые лакомые кусочки, а печальное и тяжкое прячет в тени забвения. Запах кислой капусты, поджаренной на керосинке я вспоминаю с усилием, а знаменитый костюм Диора «Бар» вижу как сейчас. Само воплощение элегантности! Приталенный маленький жакетик и расклешенная юбка до икр. Чудо! Восторг. Да ради этого стоило преодолеть все!

— Точно! Мы сшили что-то похожее из плотной темно-зеленой шерсти дешевенькой, мнущейся. Но какой роскошной я чувствовала себя в Америке! Кстати, там действительно бушевали бои вокруг диоровского костюма. В Нью-Йорке толпы разъяренных домохозяек разгромила витрину магазина, где была выставлена эта модель, а на показе коллекции стали срывать юбку с манекенщицы Рене, демонстрировавшей «Бар». Женщины считали, что не время тратить ткани и деньги на шикарные туалеты. — Ди торопилась увести воспоминания в от пугающей темы. — Эти жестокие воительницы не понимали, скольких несчастных спасли от депрессии и безумия дурацкие мысли о платьицах, юбках, пуговках… Как раз тогда вышли первые духи Диора — «Мисс Диор».

— Прекрасно помню. — Эн нахмурилась. — В Европе было куда хуже. Мыло с карболкой, жиденький суп из американских консервов — и заветная пробирка с пару граммами женского счастья… Я купила себе «Мисс Диор», продав серию расписанных в японском стиле открыток… Мы никогда не доберемся до сути, болтая о пустяках. — Эн строго посмотрела на сестру: — Не перебивай меня, пожалуйста.

…Короче — мы завершали второй год обучения в Университете. Я без ума от Густава Климта, ты — от Эгоне Шилле. Я завязывала волосы на макушке в хвост, ты постриглась и зачесывала кудряшки по модели «венчик мира». Никто даже в шутку не называл нас «Энди».

Когда пришла телеграмма из Нью-Йорка — в Америку поехала ты. Вероятно, так распорядилась судьба — мы бросили жребий старой греческой монеткой.

— Копией. Там был мужской профиль в лавровом венке. Одним глазом он смотрел на меня словно подмигивая. Ведь тогда мне казалось, что все обстоятельства складываются против — свадьба снова откладывалась. Вначале Она сорвалась из-за Родриго, который поторопился залечить свой позвоночник.

«Я хочу внести тебе в наш дом на руках!» — упрямо твердил он и, конечно же, перенапрягся на тренировках. Его снова усадили в инвалидное кресло. А тут как раз случилось несчастье с отцом… Эн, тебе не кажется, что в нашем семействе слишком часто болеют?

— Но ведь отец поднялся после операции довольно быстро — уже в феврале. А ты задержалась в Америке, потому что хотела совершить с ним и Джейси морской круиз, о котором давно мечтала.

— Кругосветное путешествие, Эн, — уточнила Ди. — Мы же изо всех сил старались вытащить тебя! Маме уже ничто не угрожало. Но ты уперлась и не поехала.

— У меня были серьезные причины. Да, Грег. Но ты ведь даже не знаешь, как это началось. Однажды в апреле я опаздала на занятие по истории живописи. Ты помнишь профессора Фицке? О, его львиная седая шевелюра, сводившая с ума девчонок! Элегантные костюмы серебристого цвета и запах лаванды! Он душился только «Ярдли». Студенты приходили на его занятия особенно нарядными. Ведь профессор имел привычку, говоря о мировых шедеврах живописи, ссылаться на кого-нибудь из учеников.

— «Обратите внимание, мои юные друзья — „Лютнистка“ Караваджо по колористической гамме близка мадмуазель… Жанне. Однако, многие исследователи считают, что художник изобразил здесь юношу. Посмотрим на господина Келлета. Не смущайтесь, мой друг, вы вполне могли бы служить источником вдохновения для живописца». И все в аудитории сворачивали шеи, глазея на указанных героев. — Ди рассмеялась.

— Поэтому я тогда и опоздала, — продолжила Эн, — меняла блузку пять раз. Ведь я знала, что предстоит лекция о Боттичелли и тайно надеялась олицетворить для Фицке «Весну». Распустила кудри, подкрасила губы, совсем незаметно, размазав помаду мизинцем и совершенно замучилась с туалетом. Хотелось нечто-то воздушное, девственно белое, но таковое отсутствовало и пришлось облачиться в пеструю, шифоновую блузку, в мелких бутончиках и лепестках. Юбка, после того, как ты отбыла с большей частью скудных нарядов, у меня осталась одна.

С духами все было предрешено заранее и естественно. Именно для такого случая у меня и хранилась крошечная пробирка «Мисс Диор». Как жаль, что «Диориссимо» появились позже. Вот уж то, что — весна! Дыхание ландышей, фиалок, гиацинтов, побуждающейся женственности, предчувствие бурного цветения… Предчувствие… — Эн задумалась. — Конечно же, оно было. Да ещё какое! Я думала лишь о любви, невероятной, сказочной любви…А как могло быть иначе?

Такая расфуфыренная я влетела в переполненный унылыми людьми вагончик трамвая. Домохозяйки с кошелками повернули ко мне носы — «Мисс Диор» праздновали победу.

Трамвай тащился еле-еле. Последнюю остановку я пробежала прямо через газоны сквера, усыпанные крошечными маргаритками. В коридоре было пусто, торжественно блестел натертый паркет, за окнами, роняя цветы, поднимали ветки старые каштаны. Подкрадываясь, распахиваю дверь в аудиторию и — вижу его! Все столы заняты, а прямо против двери под окном на стуле сидит парень, появившийся у нас впервые. Мы очень долго смотрели друг другу в глаза, что-то вспоминая, чему-то удивляясь и радуясь… То есть — в полном столбняке и недоумении, как положенно в таких судьбоносных случаях. Всю эту прорву времени Фицке держал указку на груди Венеры, спроецированной на экран, а все студенты, разинув рты, ждали бури.

Произошло чудо: незнакомец предложил мне свой стул, а профессор, ограничившись лишь строгим взглядом в мою сторону, обратился к аудитории: «Продолжим рассуждения, друзья мои…»

Думаю, все тогда заметили, что Боттичелли писал своих богинь с меня. Мои щеки горели, а грудь взималась под тонкой блузкой — ведь я бежала от самого Бургтеатра… Ах, нет! Все дело было в том, что незнакомец остался стоять прямо за моей спиной, слегка прислонившись к стене и сложив на груди руки. Он был очень высок и, очевидно, для такого события, как лекция Фицке, постарался выглядеть импозантно. Во всяком случае мне больше не приходилось видеть Грега в костюме… Клянусь, Ди, ещё в дверях, едва заметив его у освещенного солнцем окна, я поняла — мы связаны навсегда. — Эн сделала паузу и призналась: — Такое, конечно, случается с девицами не единственный раз. Но лишь однажды предчувствия сбываются. Это был именно тот случай.

Парень не мог не привлечь внимания. Неординарно выразительный, грациозно неуклюжий, как молоденький породистый конь. И грива волос до плеч — в тк времена такое позволяли себе только художники. Я вижу до сих пор движения чуть сутулой, застенчивой спины, его длинных рук, подающих мне стул. Не думаю, чтобы какое-то иное человеческое существо производило на меня столь захватывающее впечатление.

— Ты влюбилась с первого взгляда. Это же понятно. И он тоже — вот и проскочила такая мощная искра. Тогда я не понимала этого, Ди.

— Я тоже. Григорий Армет-Ордынцев, уже заканчивающий медицинское отделение в Англии был принят к нам в группу из-за своих с выдающихся способностей. Он великолепно рисовал — точно, своеобразно, прямо слету. Прилично играл на фортепиано и здорово разбирался в музыке. А кроме того, отчаянно любил животных и мечтал лечить всех — и людей, и собак, и морских свинок. Естественно, ему трудно было понять, кто он есть на самом деле. Хватался за все — и везде преуспевал…

После занятий он проводил меня к остановке. Мы о чем-то болтали, пропустив три или четыре трамвая, а потом пошли по Рингу налево. Я появилась дома лишь вечером. Помнишь эти шестиэтажные муниципальные корпуса? Жильцы-студенты и эмигранты. Четыре комнаты выходят на лестничную клетку, где находятся двери в туалет и душ.

— Как же не помнить, Эн, я ж провела там почти два года. До того, как уехать в Нью-йорк. Тогда мы впервые разминулись надолго, и ты осталась одна.

— Стоял теплый душистый апрель с долгими ясными, прозрачными вечерами, абрикосовыми лепестками, кружащимися словно метель в аллеях Пратера.

«Здесь как в Питергофе… Такая же сирень и ландыши…» — умилялся Гриша, а я глядела на него с насмешливым прищуром: Грег никогда не бывал в России. Его отец — Клайв Армет — английский еврей служил до октябрьских событий в посольстве Великобритании. В Питере он и женился на Ольге Ордынцевой — дочери чиновника министерства просвещения. Супруги покинули Россию с началом первой мировой войны. Григорий родился в Лондоне, там учился в медицине, вдруг почувствовал себя художником и прибыл в Вену, чтобы заняться живописью… Так что, русского в нем было не очень много… И тем не менее Россия связывала нас. Мы говорили по-русски, упиваясь звучанием непонятной для австрийцев речи, горячо обсуждали Бунина, Набокова, как некую особую ценность, принадлежавшую только нам. Кажется, он видел во мне героиню некой русской, навсегда сгинувшей в омуте истории Антарктиды — набоковскую Машеньку или уездную барышню, из бунинских рассказов. Он говорил, что «Подвиг» Набокова — про него. Про страстную жажду и самоубийственную нелепость возвращения. В те годы страной правил Сталин. А Грег все время бубнил стихи Набокова:

Бывают ночи: только лягу,

в Россию полетит кровать;

и вот ведут меня к оврагу,

ведут к оврагу убивать…

— Бог мой! Что за литературный роман! Какие старомодно — утонченные отношения. — Ди вздохнула. — Собственно, чего ещё можно было ждать от моей сестры? Ведь мы с Родриго вообще флиртовали в письмах.

— Нам и впрямь не хотелось быть современными. То есть, не хотелось ничто упрощать. Нам нравилось наслаждаться нюансами — тонкой сервировкой банальнейшей влюбленности… Тогда я этого, конечно, не осознавала. Просто изо всех сил старалась ему нравиться. И даже помогла обмануть нашего преподавателя живописи. — Эн смотрела в огонь, помешивая кочергой угли. Ты будешь смеяться — Грег оказался дальтоником! Он прекрасно рисовал, но когда дело дошло до живописи — все получалось в коричнево-зеленых тонах… «У вас своеобразный колорит, юноша, — сказал господин Марцевич. — Но почему так мрачно? Ведь здесь, кажется, Вы хотели передать солнечное освещение?»

— И ты помогла ему изобразить солнце. Вот когда зародилась твоя страсть к украшательству, — подшучивала Эн, стараясь смягчить развязку, к которой приближался рассказ сестры.

— В общем, я кое-что подрисовала, и Григорий остался в нашей группе. Каждый день после занятий он провожал меня до подъезда дома, касаясь локтя лишь в тот омент, когда мне грозила опасность попасть под автомобиль или провалиться в открытый канализационный люк.

— Не верится, что Грег был так робок. Он производил впечатление любимчика дам.

— В нем не было и двух черт, которые могли бы тесно совпасть друг с другом, как кусочки мозаики. Застенчив, но дерзок, опытен и наивен, тщеславен и при этом начисто лишен самолюбования. Он умел умиляться и быть злым. Но всегда фонтанировал особым, непередаваемым очарованием.

— Грег заразительно смеялся и постоянно шутил сам, — вставила Ди.

— Казался трогательным и опасным одновременно. Порой во мне вспыхивала почти материнская нежность, а иногда я поражалась его искушенности. лихому, гусарскому легкомыслию. И кроме того…

— Остановись, Эн. Сделай перерыв. Твое горло не выдержит. Похоже, ты собираешься говорить о нем до утра.

— И все равно не смогу описать… — Эн вздохнула. — Уверена, нет никого похожего на Грега.

— Полвека прошло, а твоя влюбленность благоухает как майский сад. Завидное умение сохранять свежесть чувств! Но что касается похожести, то возникли сомнения: разве парень у моря не потряс тебя сходством?

Эн грустно усмехнулась: — Минуло пятьдесят лет. Остается лишь думать, что Грег Армет явился слюда в новом воплощении.

— Мне кажется, тебе хочется порассуждать о каких-то мистических, очень высоких материях. Здесь совершенный ноль.

— Но ведь именно этому разряду можно отнести дальнейшие события… Эн повернулась и внимательно глянула на сестру поверх очков. — Во всяком случае, я до последнего вздоха не поверю тому, кто назовет мою любовь «обычной». И не пытайся опустить меня на землю, дорогая. — Эн снова не сводила глаз с огня. — В те дни я витала в небесах: Грег поцеловал меня.

Знаешь, где это случилось?

— Разумеется, в Венском лесу. Вы стояли на виноградном холме в лучах заходящего солнца, взявшись за руку, присягая перед светилом в вечной любви и верности.

— Это, наверное, совсем неплохо… Но мы не клялись. Болтали о всякой чепухе, предчувствуя, предвосхищая то, что надвигалось на нас, подобно…

— Скорому поезду на Анну Каренину.

— Если б знать, если б знать…Как мы легкомысленно резвились, наэлектризованные ощущением надвигающейся грозы! В парке, прямо на плоту, плавающем посреди крошечного озера работал дешевый венгерский ресторанчик. Седой цыган в широченной рубахе, с серебряным кольцом в ухе играл на скрипке, а полная чернявая дама с усиками и огромным декольте на дряблой смуглой груди разносила мясо. Они жарили его на углях и подавали с кислым вином и жгучим соусом. По всему парку разносился аппетитный запах, от жаровен тянуло дымком и трудно было удержаться, чтобы проглатывая слюнки, не завернуть сюда.

Вечерами, очевидно, там шла хорошая гульба, но мы-то пришли днем и оказались почти одни, не считая стайки лебедей, крутившихся у плотика. Они разевали клювы, жеманно изгибая шею, и красиво трепетали белыми, словно хризантемы, крыльями.

Это не было показательным выступлением, гордые птицы просто-напросто клянчили: они ждали свой кусок венгенской «поджарки». Нам принесли большое блюдо, соусник, вино. Голодные, взволнованные прогулкой, мы жадно вгрызались в темные с пепельным налетом ломти…Увы, прожевать их не удалось даже нашими молодыми зубами. А лебеди заглатывали полетевшую к ним добычу целиком. Мы налили соус в стаканы и макали в него хлеб. С кислым вином это фантастически вкусно!

— Ты всегда изображала из себя гурманку.

— Поверь, Ди, с этим не сравнилась бы и кухня «Максима». Но пока мы блаженствовали, небо стало серым и все вокруг как-то странно замерло. Лебеди попрятались в своем плавающем домике, официантка забегала, сдергивая со столиком скатерти, цыган со скрипкой исчез на кухне. Опустошив тарелки, мы спешно расплатились и побрели к остановке трамвая, держась за руки, потому что надо было взобраться наверх по крутому склону, а меня здорово пошатывало. Ты ведь не хочешь знать, что я чувствовала?

— Ты была счастлива. И обмирала от того, что помогла понять, как и почему это случилось. Да и вообще, что это за штука такая — сумасшедшая радость от того, что твою ладонь сжимает его рука.

— Правда, Ди… Такое происходит лишь однажды — душа предчувствует это и замирает, боясь упустить драгоценные мгновения. А они проходят, проходят и с каждым прощается твоя боль, затаившаяся в тени ослепительного счастья… Когда мы выбрались к остановке трамвая — тяжелая багрово-сизая туча уже закрыла полнеба. Под ветвями огромного платана жались несколько человек, не прихвативших зонтик. Грег вышел на трамвайные пути, пытаясь высмотреть за поворотом звенящий вагончик. Но его не было. И тут все сорвалось с места, взвилось, затрепетало — ветви, листья, бумаги, афиши на тумбах, моя юбка, волосы, шарф… Грег обнял меня, защищая от бури несущей тучи песка и пыли. Он оказался большим и теплым, как дом, в котором прячется заблудившийся путник. Мы крепко зажмурились, спасаясь от шквала, и оказались совсем одни — одни в целом свете.

Так и стояли, среди тьмы разбушевавшегося ливня, укрытые как в шалаше ветвями платана.

Когда мы вернулись со своего необитаемого острова — никого вокруг не было. Буря пронеслась, трамвай увез промокших людей, а вокруг нас, словно очерченный волшебной палочкой, светился круг сухого асфальта.

Мне повезло. В моей жизни был тот самый поцелуй — единственный, ради которого стоило появиться на свет.

— Извини, что я подтрунивала. — Ди, давно отложившая вязание, смотрела на свои сморщенные, в крупных коричневых крапинках руки. — Не из зависти. Просто не знала, как должна вести себя. Ведь давно уже поняла, какая я дрянь. Прости.

— Неправда. Мы же договорились не лукавить. Тебе не за что извиняться. Я в самом деле так думаю…Теперь, когда огонь так далеко, что можно смотреть, не зажмуриваясь. тогда это было трудно.

…На следующий день мы сели в поезд, идущий к адриатическому побережью. Там в маленьком доме в окрестностях Триеста жила бабушка Грега, вышедшая замуж за итальянца давным-давно и давным-давно овдовевшая.

У нас было совсем мало денег, пришлось взять билеты в четырехместное купе со стеклянными, все время лязгающими дверями. Наши соседи — унылая дама с пятнадцатилетней прыщавой дочкой — говорили по-итальянски и старались не смотреть на нас… Очевидно, мы до неприличия излучали взаимное притяжение.

Ночью в купе стояла тяжкая духота. Иногда в разъехавшиеся двери врывался сквозняк и грохот, заставляя обмирать сердце. Мы впервые спали рядом, в одном помещении — Грег на верхней полке, а я внизу. До утра я держала его протянутую ко мне руку.

…Бабушка приготовила ботвинью из свекольных листьев. Мы очень старались понравиться друг другу, как будущие родственницы. И, кажется, получилось. Я была готова любить всех и все, что имело отношение к Грегу. Помню, как смотрела в его спину, обтянутую клетчатой фланелевой рубашкой и замирала от умиления. Боже, как я любила эту рубашку, забор, на котором лежала его рука, его падающие до плеч волосы. Я пыталась остановить внутри себя это мгновение и понять: вот он — мой человек! Единственный из миллиарда мужчин, существующих на Земле, именно тот, который необходим мне больше собственной жизни.

Ночью мы стали мужем и женой, сбросив на пол шерстяной матрац с узкой скрипучей кровати. Бабушка спала за стеной и нам не хотелось шуметь. Но огромный дубовый шкаф, возвышавшийся над нами подобно доброму великану, берег нас.

До сих пор не знаю, бывает ли лучше тем, кто остался вдвоем.

Эх… потом было много всего, так много! Целая ювелирная лавка драгоценностей. Сколько раз я перебирала их, любуясь каждым сияющим пустячком. Ведь все они, не сомневаюсь, были сотворены Великим мастером. Лишь тогда я впервые почувствовала, что такое Бог.

Мы были одни в сосновом лесу, устланном таким ярким, нежным, пружинящим мхом, что он казался неземным. А в изумрудном бархате, словно пасхальные яички, светились шляпки красных, оранжевых, лиловых сыроежек.

Бог был во всем: в падающих между сосен столбах света величественных, как в гигантском соборе; в тишине и благоговейной радости, окутавших нас; в землянике, которую Грег подносил мне на ладони. Я губами забирала ягоды, видя, как светится рубиновый сок на линиях его руки. Там, в тайнописи жизненных линий, была внесена и я. Ведь мы не могли, просто никогда не могли расстаться…

Знаешь, меня умиляли даже муравьи, преследовавшие нас везде, стоило лишь присесть. А белый горячий песок пустынного пляжа и очень синее, мелкое, зеркально-прохладное море… Все это было величайшим даром Всевышнего, Его величайшей благодатью, от щедрости которой щемило сердце. Мы ощущали Его присутствие, но не боялись быть людьми, наслаждаясь любовью. Не может быть греховной плоть любящих.

Эн замолчала, глядя в окно. Ди поняла, что настал через её исповеди.

— А потом вы вернулись в Вену… Ваши лица как-то особенно светились, а появившиеся в дверях комнаты фигуры были четко очерчены темнотой коридора. — Ди прищурилась, вглядываясь в прошлое. — Странная картина… До сих пор не пойму, что промелькнуло в твоих глазах, когда ты увидела меня, Анна.

— Страх. Ты стояла в центре нашей маленькой спальни — похудевшая, загорелая, вытаскивая из чемодана пестрые тряпочки. Ты была моим двойником, преображенным отсветом иной жизни. Грег уставился на тебя, сраженный загадкой. Я похолодела от гибельного предчувствия, передо мной как на черном экране всплыла крупная надпись, завершающая сеанс: — «Конец».

3

С минуту было слышно лишь завывание ветра в трубе и потрескивание дров. Эн подбросила в огонь сосновую чурочку. Ди виновато вздохнула:

— Я была невестой. Не могла и представить своим мужем никого, кроме Родриго. Правда, на теплоходе мне случалось играть в пинг-понг с молодыми людьми, загорать, кокетничать, танцевать на палубе под джаз-оркестр. Мне нравилось нравилось ощущать свою привлекательность. Я поняла, что кроме Родриго в мире существует масса соблазнов, но именно это заставляло меня строчить ему все более пылкие письма, которые я отправляла в каждом порту… Поверь, дорогая, я не сомневалась, что никакой опасности нет. Это делало меня свободной, уверенной с Грегом…

— И соблазнительной. Ты фантастически кокетничала с ним. С того самого момента, как мы переступили порог комнаты, в которой стриженная под мальчишку спортсменка распаковывала свой багаж, стало ясно: вы «заметили» друг друга.

— Я всего лишь радовалась жизни, играла своей расцветающей женственностью, предвкушением настоящей плотской любви. Я поняла значительно позже, что думаю не о Родриго. Мы проводили все время втроем: гуляли, бродили по музеям, уезжали на воскресенье загород, валяли дурака, болтали обо всем на свете, беспрестанно смеясь… Я твердо знала — Грег твой. Но вот вы уехали в Дюссельдорф, где Грег должен был ознакомиться с новым методом каких-то прививок. Ведь он все ещё не оставил мысли о медицине. Ты поехала с ним — вам не терпелось остаться вдвоем.

Я представила маленькую гостиницу с тусклой лампой у зеркала и громоздкой мебелью. Я знала — ты завесишь прогорелый абажур своей алой шалью и упадешь вместе с ним на широкую скрипучую кровать… Я взвыла! Да, Эн, ведь мы так похожи. Я не могла забить Грега. Мне захотелось умереть только уйти, скрыться — и все. Я даже не думала о любви, я ощущала её как напасть, преступление, заразу, как дурную, убийственную болезнь. С закрытыми или открытыми глазами я видела только его.

— Грег почувствовал это. Что-то влекло его. К тебе, Ди. Наверное преступность и невероятность такой связи. Мы провели в Дюссельдорфе трудные дни. Твоя тень стояла между нами. Ничего нельзя было объяснять, но впервые мы плохо понимали друг друга, цепляясь к мелочам, раздражаясь, провоцируя ссорами проявление сильных чувств. А их не было. Мы бурно ссорились и холодно мирились, не воспламеняясь от мимолетной вражды, а постепенно остывая… Ты погубила нас, Ди.

— Нет, Эн. Нет! Я не хотела этого. Меня считали сумасшедшей, говорили о плохой психической наследственности. Но я-то понимала, что это единственный реальный выход. Я и вправду хотела убить себя.

— Хм… Наглоталась снотворных таблеток, а потом позвонила соседке: «Спасите, я умираю!» Естественно, мы примчались прямо в больницу. Как сейчас вижу: Грег стоит на коленях и целует твои руки. Ты все хорошо рассчитала, Ди. Это был великолепный ход.

— Тебе было бы легче, если бы я умерла? Ошибаешься! Ты бы уже никогда не смогла быть счастливой. Ни с Грегом, ни с любым другим. — У Ди задрожали губы. Она вскочила, держась за сердце.

— Успокойся, старушка. Все прошло. Все… — стряхнув оцепенение, Эн подкатила к буфету. — Пора выпить. Будем считать время поздним или ранним? Кстати, скоро утро. Не знаешь — утром пьют мадейру? — Она поставила на стол бутылку и рюмки. — Мы прожили совсем неплохую жизнь. Несмотря ни на что. Выпьем за это и за тех, кто был с нами рядом.

— За них… — Ди подняла рюмку. — Ты полагаешь, Грег жив?

— Не знаю… Я ничего не знаю о нем с той ночи, когда он оставил нас. Просто ушел и все. А на следующий день мы узнали, что Грег Армет бросил учебу и уехал из Вены. Ты была ещё очень слабенькой, я сидела возле тебя… И, конечно, не могла и подумать, что Грег больше не вернется. Замирала всякий раз, когда кто-то звонил в дверь…

— Я поправилась, уехала в Испанию, вышла замуж… Очень поспешно, словно боялась чего-то. Ты не явилась на свадьбу, ограничившись поздравительной телеграммой. Я не стала писать и не ждала от тебя вестей. Словно мы заключили молчаливый договор разделить наши судьбы.

— Я ждала Грега три года. И ничего…Армет исчез из моей жизни, будто летучее сновидение. Сегодня впервые увидела там на набережной его «заблудившийся» образ. — Эн наполнила рюмки. — Давай выпьем за разгулявшееся воображение, фантом, подтолкнувший нас, наконец, к самому трудному разговору.

— Но ведь мы обе видели его! — Ди рванулась к окну, замерла вглядываясь во мрак, с печальной улыбкой задернула штору: — Там пусто. Ни души.

— Естественно. Он сел на последний паром и уже давно в Стасбурге.

— Там его встретит прекрасная дама? — Ди предпочла поддержать очередной вымысел сестры, нежели согласиться с версией обманчивого фантома.

— Там у парня дела — это русский журналист, талантливый, известный, удачливый. — уверенно продолжила Эн. — У него были женщины и почти всегда неординарные. Он влюбился и даже женился на экстравагантной красотке, изучавшей мировую моду, считал себя везунчиком, а свой брак — чудесным… Хм… Этот парень из тех, кто умеет носить розовые очки, — редкость для наших дней, редкость.

— Мне кажется, нынешняя молодежь задыхается от пресыщенности. Она объелась благополучием, от розового и сладкого её тошнит. Чтобы подстегнуть интерес к жизни нужны горы трупов на киноэкране, галлоны крови, супер-экстравагантный секс. Злость, ненависть, риск подогревают остывшую кровь, заменителем радости становится ненависть.

— Этот не из таких. Хотя и выглядит крутым малым — ведь ему приходится иметь дело с шоу-миром. Не подходящая нива для прекраснодушия.

— Еще бы! Рай шизанутых наркоманов и аферистов. «Все на продажу», «Весь мир — дерьмо». И чуть не каждый, вскарабкавшийся на вершину популярности становится «дерьмее дерьма». Это заметил даже экстравагантнейший из забияк — Дали.

— Нет, парень, кормивший у причала чаек, другой породы. Он знает что такое умиление. И что такое милосердие — знает. Пойми, Ди, «розовые очки» не могут превратить навозные кучи в поляну веселых одуванчиков, не призывают восхищаться подлостью, низостью, уродством. Но если цветочки пробились на захламленном пустыре, я увижу их, а не мусор. Я не умею быть милосердной к нелюдям — монстрам, потерявшим человеческий облик. Но я не из тех, кто может жить ненавистью из-за того, что мне причинили боль.

— Если нам так хочется — оставим розовую иллюзию, — согласилась Ди. Мы властны над красками, которыми пишем свою жизнь… Когда речь шла о выборе тональности, я всегда предпочитала мажор и выдерживала его в самых отчаянных ситуациях! — Ди широко распахнула голубые глаза, удивляясь собственной стойкости. — Когда-нибудь расскажу, как провозилась целый день не клумбе после того, как мой муж убежал на свидание к другой. На зубах скрипела земля, я утирала слезы локтем, размазывая по лицу грязь. А потом с изумлением поняла: я плачу о розах — их тленной прелести, их наивной радости майскому дню и щедрому благоуханию… Я ощутила вдруг свою причастность ко всему живому, явившемуся на свет, чтобы сгинуть.

— Это и есть умиление — сострадание и восхищение мимолетной, смертной сущности всего земного… Да называй свои слезы как хочешь — но умение сострадать — самый ценный дар, ниспосланный смертному.

Древнейшая икона, написанная в Иерусалиме, изображает Богоматерь, держащую на руках младенца. Она была названа «Умиление». — В глазах Эн блеснули теплые слезы. — Прости, Ди. Я наклюкалась и ужасно нравлюсь себе. И ты мне нравишься и русский Грег…

— А также все «труждающиеся, обремененные», находящие в себе силу изгнать уныние. — Ди налила вина и улыбнулась:

— Я уже поняла ход твоей мысли. Русский парень — «штучное изделие», которому трудно подобрать пару. Вот и сидел бедолага один на ветру, подкармливая чаек. Довольно грустная получилась история, госпожа Розовый свет. — Разложив в мешочки вязальные принадлежности, Ди собрала на поднос бутылку, опустевший чайник, рюмки. — Скажи нечто жизнеутверждающее и катись в свою спальню.

— Русского Грега ждут замечательные перемены. — Эн загасила огонь в камине и покатила на кухню вслед за сестрой.

— Приятно слышать. Но мы должны сказать друг другу, старушка, ещё пару слов. Знаешь что?

— Ты всегда вставляешь свое «знаешь что?» Буквально с пеленок, Ди. Эн начала раскладывать чашки в моечную машину.

— Нет уж. Это твое любимое словечко. Все проверяешь насколько совпадают наши мысли. А меня так и подмывает сболтнуть что-нибудь несусветное. Чтобы не быть похожей.

— Меня тоже. Но сейчас я угадаю твое желание всерьез, держись, Ди. Ты хотела услышать вот это…

Глядя в насторожившиеся глаза сестры, Эн прошептала одними губами: «Мы любим друг друга…»

— Жуткая нелепость! Но спорить не стану, — нагнувшись, Ди обняла сестру и долго не отрывалась от её плеча, шмыгая носом.

4

Утро потрясало неожиданной прелестью, словно прямо после ноября нагрянул июль. Все яркое, чистое, радостное, залитое солнцем. Море ласкается у берега, чуть шурша притихшей волной. Заулыбались голубому небу, как ни в чем не бывало, разноцветные петуньи в балконных горшках, во всю мощь оперного баритона общается с прохожими местный попрошайка-горбун по прозвищу Риголетто.

— Сейчас зайдет к мадам Донован, — Объявила Ди, выкладывая на хозяйственный стол принесенные продукты. Она всегда возвращалась из утреннего похода по магазинам в приподнятом настроении, словно актриса после премьеры.

— Риголетто сегодня в ударе — объявляет туристам, что имеет приличные сбережения и просит милостыни лишь ради того, чтобы пробудить сострадание ближних.

— Даже иностранцы, кажется, в курсе, что этот милый юродивый отнюдь не бедняк. Он придумал себе роль, которой идеально соответствует и справляется с ней вовсе не плохо. — Эн в голубом льняном костюме и крошечных золотых сережках соответствовала коллористической гамме столь доброго утра. Положив на колени фартук, она вовсю хозяйничала, накрывая стол у распахнутого окна. Ветерок играл легкими кремовыми занавесками, среди цветов в пестрого букета шнырял толстобрюхий полосатый шмель. В латунных кольцах, лещащих возле приборов, топорщились белые, с вышитыми инициалами салфетки.

— У тебя я вижу разыгрался аппетит. — Ди распаковывала покупки, выкладывая их на кухонную стойку. — К Карлосу привезли потрясающие деликатесы прямо с фермы — весь магазин благоухает. Но удержалась. Это все паштеты. Я взяла и твой любимый: «Рецепт моей бабушки». А круасаны с яблоками прямо из печки.

— Да ты сама, как яблочко. — Эн окинула взглядом светло-зеленый костюм сестры. — Я догадалась откуда такая прыть. Карлос сказал, что тебе чрезвычайно идет цвет киви. Оттеняет девический румянец.

— Ну, про румянец он не сообразил помянуть, хотя наверняка думал об этом — уж так смотрел! И все вздыхал, как не легко обходиться вдовцу с таким хозяйством.

— Ему помогает внук. Сумрачный дибиловый толстяк с калькулятором.

— Все ты знаешь! Ноэто не внук — а сын бывшей жены от первого мужа. Ди разложила мясное ассорти на большом тунисском блюде с цветным орнаментом и вереницей черных верблюдов на лазурном поле…

— Не знаешь почему по-русски блюдо и верблюд созвучны? Может от арабов? — не удержавшись, Эн намазала паштет на крошечный тост. — Надо спросить у адвоката.

— Кстати, я его только что видела. Думаешь, наш Отелло тоже осыпал меня комплиментами? Куда там! Спрашивал, как идут дела в салоне мадам Донован, будто полчаса назад не беседовал с ней самым дотошным образом.

— А зачем ты заходила к адвокату?

— У него на дверях объявление: «Кто видел Рыжего кота в красном ошейнике по имени Кензо, сообщить».

— Ты видела рыжего кота?

— Я знаю, что у Хартеров ангорская кошечка и все коты в округе вертятся возле нее. Звонят! Я открою, это Зайда!

В столовой появилась совершенно нетипичная француженка — полная, круглолицая, курносая с жизнерадостным цветом лица и бойким выражением тщательно подведенных черных глаз. Несмотря на простецкую фермерскую внешность Зайде Донован удавалось выглядеть элегантно и артистично. Причем — и тот и другой элемент присутствовали без перебора. Недаром художественный салон мадам Донован считался одним из лучших в стране.

— Простите, я нарушила кофейный ритуал?

— Садись, дорогая. Не откажешься же ты от крошечки обезжиренного сыра. — Эн пододвинула гостье корзинку с булочками. — И почему в таком ужасе смотришь на наш кофейник? Травить я тебе не собираюсь. Ты чрезвычайно выгодный арендатор.

— Травить? Бог мой, когда такой крепости не повредит и грудному младенцу?

— Дорогая, у нас гипертония, — объяснила Ди. — Но Эн имела в виду совсем другую историю. Ты слышала что-нибудь о русском царе Петре I?

— Смеешься? Я же занимаюсь антиквариатом. Этот двухметровый мужик построил Петербург на болотах и вообще европизировал Россию. «Петровские» вещицы пользуются огромным спросом. Но все почему-то помнят его анекдотические выходки. Как брил бороды, заставлял мыться, ходил по девочкам.

Эн согласно кивнула. — Добавлю ещё одну историю про русского царя-реформатора, — сказала Ди. — Петр устраивал ассамблеи, на которые собирал знатных людей, заставлял их носить парики, европейскую одежду, естественно, брить бороды. И танцевали там русские самые пудовые купчихи нежнейшие версальские танцы.

Однажды за пиршественным столом вместо обычных чарок с водкой ну это ты знаешь, что такое, были поставлены на столы небольшие кувшинчики с горячей жидкостью. Нравы тогда были простые. По причине отсутствия средств массовой коммуникации неугодных политиков травили посредством ядов во время торжественного застолья. Увидав темный напиток, многие из приглашенных решили, что Петр решил от них избавиться. Кинулись в ножки царю и стали каяться в своих прегрешениях. Один боярин по фамилии Рябинин так вошел во вкус, что признался в заговоре против Петра. Выпил графин и тут же умер.

— Так началась в России история кофе. — Ди налила себе в чашку сливки. — Возможно, повар царя заварил привезенные заграничные зерна слишком крепко и боярина хватил инсульт. Но, думаю, это он от самовнушения — по системе Станиславского. Поверил, что выпил яд и прореагировал соответственно.

— Поучительная байка. Расскажу адвокату, может использует подобный прием в своей практике. — Зайда сделала таинственный вид, свидетельствовавший о том, что ей очень хотелось поговорить о отношениях с Абуром Раджимом.

— Как идут дела об опеке? Мне кажется Отелло ради тебя выиграл бы любой процесс. — Бросила нужную реплику Эн.

— Это отдельный разговор. — Зайда закатила глаза и спохватилась: — Я же поднялась к вам на минутку. Пусть Нэнси пококетничает с покупателями. Позавчера ей удалось продать две африканские маски туристам из Мозамбика!

— Не удивительно — она такая беленькая и пышная — взбитые сливки, усмехнулась Эн. — Хорошо, что племянница пробудет у тебя всю неделю. За девицами уследить трудно.

— Да просто невозможно! — Зайда после мучительных колебаний взяла пироженное с вишнями. — Вчера из-за неё едва не разыгралась настоящая трагедия. Вы, конечно, видели — это было так страшно! Брр! — Гостья передернула пышными плечами, удачно задрапированными тканью с крупным узором ручной работы. Будучи уверена в безупречности своих ног, Зайда предпочитала носить легинсы и чрезвычайно эффектные длинные блузки и свитера. Каждый из них являлся произведением искусства.

— Отличная блузка, — Одобрила Ди, — уникальное шитье, музейная редкость.

— Я сама — лучшая витрина. А на свете так много красивых вещей приходится ежедневно освежать экспозицию, — смеясь, оправдывалась Зайда.

— У тебя остались неохваченными маски, канделябры, арбалеты. Такие штуковины не плохо смотрелись бы в твоих руках.

— Все впереди. Вот отмечу полувековой юбилей — и уймусь. Изменю имидж дизайн помещения. Я уже разработала эскизы: все благородно-серое, отделка из серебра и самоцветов. Туалеты только от Джона Гальяно.

— Я думала, полтинник тебе исполнился три года назад, — не упустила случая Ди. — Рада, что ты притормозила время. Нас с Эн тоже больше устраивает цифра шестьдесят пять. Пять вообще считать не стоит, а шестьдесят говорить неприлично. Значит — пятьдесят девять. Но это звучит как цены на распродаже. Можно подумать, что мы стремимся выглядеть моложе. Лучше — пятьдесят семь. Скромно и правдиво. — Эн поправила браслет, который надела в этот день. — Вот так путем несложных математических манипуляций мы помолодели на два десятилетия. Обожаю точные науки.

— А что за вещичка у тебя на руке?

— О! Вот ему-то уж точно полвека. — Эн сняла и протянула Зайде широкий медный браслет с латунной инкрустацией в виде ослика.

— Только не убеждай меня, что это из гробницы фараона. Мексиканская ремесленная работа. Ценности, увы, не представляет.

— Ошибаешься, Зайда. Потом мне дарили автомобили, даже бриллианты, антикварные вещицы. Но ничто не радовало меня больше, чем этот кусочек меди.

Ди исподлобья взглянула на сестру: — Я никогда не видела у тебя этого браслета.

— Подарок Грега. Он сказал: «Великовато для обручального кольца». И смутился так, как умел он один — с видимостью насмешливого безразличия. «Я подыщу что-нибудь по-по-меньше, если ты моргнешь левым глазом.» шутливо добавил он, заикаясь от волнения. — «С левым глазом у меня плоховато, но если ты делаешь мне брачное предложение… — Изображая мучительное сомнение, я зажмурилась и выпалила: — Согласна!»

Сестры переглянулись и замолчали. Зайда воспользовалась паузой: Уберите пирожные, я не в силах смотреть на эту отраву. И ради Бога скажите, что вы думаете о вчерашней драме?

— Бедняга Зайда уже третий раз порывается рассказать нечто ужасное, а мы не даем ей рот открыть, — укорила сестру Ди и объяснила: — Старушки рады случаю поболтать.

— Ведь мы здесь все молчим и молчим. — Эн печально вздохнула.

— Вчера был жуткий день… — нахмурив брови, начала Зайда.

— Ужасный! — вклинилась Ди. — У меня ныли все кости. Мы полдня перебирали в кабинете старые альбомы. Там же окна выходят в сад.

— Так вы ничего не слышали?! — Зайда всплеснула руками, звякнула золотые кольца, унизывающие запястья.

— Я зашла за консультацией к адвокату, которого вы — русские расистки упорно называете Отелло. Он араб лишь наполовину. Мать Абура Раджима была индианкой. Несмотря на то, что в молодости он считался отличным спортсменом, Абур и мухи не обидит. Не говоря уже про удушения…

— Ты сама отвлекаешься. — Эн собирала на тележку грязную посуду. Насчет Абура поведаешь нам потом. Хотелось бы услышать о событии, которое мы пропустили.

— Я вышла на пять минут. Это было ровно в 14.30 — у меня в салоне стоял хрустальный перезвон часов. Оставила за прилавком Ненси и строго предупредила, чтобы она спрятала Фанфана, когда выведут гулять Элвиса. Его всегда прогуливают в это время…

— Что бы вы мне не говорили — терпеть не могу бульдогов. Морда зверская, слюна болтается. — Ди с отвращением передернула плечами.

— Еще бы! Элвис так и зыркает, кого бы сожрать. На Фантю уже давно облизывался, а уж про кошек и говорить нечего. Уверена: рыжего Кензо этот монстр растерзал в клочья! — Зайда нервно поправила черные мелкие кудельки. — Сижу в кабинете Раджима, слышу ужасные вопли собачьей драки. Сердце остановилось — я сразу все поняла и пулей вылетела к своему салону. — Зайда прижала пухлые руки к груди, унимая волнение. — Боже, что я увидела! Естественно, эта старая курица мадам Ламперс едва удерживала своего урода! (кстати, похожего на хозяйку не меньше, чем родной брат.) Заходясь лаем и брызжа слюной, Эвис рвался к Фанфану! Бедняга затаился, прижался к земле, и тут увидел меня. Малыш всегда прячется за мою спину. Но я ничего не успела сделать. Все произошло в какую-то секунду: бульдог дико рванулся, Ламперс, упустив поводок, плюхнулась на асфальт, слюнявая пасть щелкнула под бедным Фантей… Вы же знаете, у этих убийц мертвая хватка. Жалобно взвизгнув, мой малышка вскочил и прижался к закрытой двери салона. Моя племянница, естественно, ничего не слышит: как всегда — в своих наушниках, бурном роке и полной отрешенности. Я заорала от ужаса… И тут невесть откуда, ну прямо из-под земли, выскочил какой-то парень, подхватил моего песика, ногой распахнул дверь и скрылся вместе с ним. Бульдог стал кидаться на дверь, обслюнявив все стекло. Курица Ламперша наконец поймала поводок и оттащила зверюгу. Уж я ей сказала пару теплых слов!

— Но ведь Элвис всегда гулял в наморднике, — удивилась Ди.

— У него, видите ли, травма за ухом. В результате драки, конечно. И намордник попадает прямо в рану! Так пусть сидит дома.

— Успокойся, дорогая. Происшествие завершилось благополучно. — Эн бросила хитрый взгляд на раскрасневшуюся толстуху. — Кем же оказался твой герой?

— Для этого я и пришла! Парень оказался русским. Он слонялся по набережной, ожидая парома. Я ему посоветовала отправиться в Голливуд такое лицо надо снимать. А в благодарность предложила выбрать любую вещь на моих полках и погадать на руке. — Зайда подозрительно посмотрела на переглянувшихся сестер. — Вы не раз убеждались, что я попадаю в точку?

— Разве может ошибаться хиромантка, прожившая пять лет на Тибете и проходившая обучение у буддистских монахов? — улыбнулась Эн, вспомнив фантастические рассказы Зайды. — Так что же он выбрал — часы Наполеона?

— Он, похоже, скромен, сколь и красив. Кстати — прекрасный английский язык. Оказалось, что у него был точно такой же песик как мой Фанфан. Он был совсем ещё молодым, но заболел и умер. Представляете, в Москве нет собачьего кладбища?! Этот парень, обливаясь слезами, завернул его в одеяло и отвез в лес, что бы похоронил, прячась от людей. Ведь он нарушал закон!

— Выходит, с собаками ему не везет? Или не руке нет линий, показывающих отношения с животными? — засомневалась Ди.

— Конечно есть! И знаете, что я там увидела? Другого пса — большого, застенчивого добряка.

— Лучше бы ты рассказала ему про жену. Кажется, у него с личной жизнью не очень ладно.

— Ты ведьма, Эн! Откуда ты все знаешь? Они скоро разведутся.

— Может, это и к лучшему.

— Да уж точно. На ладони — все как по-писанному. Впереди — новый брак. Чрезвычайно удачный!

— Насколько вообще может быть удачным брак, — заметила Ди.

— Этот парень хочет иметь семью и он её получит в самом лучшем виде. Знаете, что я ему подарила? — Зайда загадочно блеснула глазами. Распашонку и чепчик для новорожденного — те самые, что по старинному образцу связала Диана!

— Не рано ли? — засомневалась Ди.

— Мы не должны покорно плестись в хвосте у судьбы. Есть поступки, которые активизируют добрые силы. У человека, имеющего такой сувенир, обязательно появится достйное потомство. Поверьте — я знаю толк в талисманах и амулетах.

— Верно, Зайда. Побольше хороших предсказаний — и что-то непременно сбудется. Недаром же говорится о занудах, все время ожидающих несчастий «накаркал»! Ты никогда не смотришь на мир сквозь грязное стекло. Господин Раджим это ценит.

— Да, он говорит: посмотрю утром на твои сияющие витрины, Зайда, и вроде какой-то праздник. Ожидание. Волнующее ожидание.

Ди подмигнула: — Ожидание тоже подготавливает событие?

— Непременно. — Зайда кивнула на браслет Эн и одобрительно кивнула. Правильно сделала, что надела медяшку.

Эн накрыла ладонью широкий выпуклый обруч: — Он теплый и розовый. а это уже хорошо.

Загрузка...