Журавли летят на запад

Глава 2 Красное, белое, черное

– Ну, как вам? – Господин Эр улыбается, глядя на них. Сунь Ань и Чжоу Хань крепко держатся за руки и смотрят во все глаза на новый город.

В парижском порту пахнет плесенью, чем-то горьким и рыбой, всюду снуют толпы людей, и их гораздо больше, чем в порту дома, словно кто-то взял Францию в ладони и сжал так, что все улочки и дома съехались в одну точку. Сунь Ань очень боится потерять Чжоу Ханя, потому постоянно оборачивается, чтобы проверить, идет ли он рядом.

– Шумно, – признается Сунь Ань.

– Ну конечно, это же Париж, – смеется господин Эр.

– А куда мы сейчас?

– Надо найти квартиру.

Сунь Ань крутит в голове новое слово – «квартира». Оно звучит непохоже на «дом», значит, наверное, люди в этом городе живут как-то по-другому.

– У нас не будет дома? – удивляется он.

– Не будет, – качает головой господин Эр.

– Тут ни у кого нет домов? – уточняет Чжоу Хань. – А дворцов?

– Есть, конечно, – господин Эр мягко улыбается. – Но далеко не у всех.

– Их тоже забирает император, потому что считает, что так лучше? – Сунь Ань вертел в голове слова матери про императора довольно давно, но пока что так и не смог их до конца понять. Значит ли это, что теперь у них другой правитель, который будет ими обладать?

– Во Франции нет императоров, – господин Эр замолкает. – Точнее, сейчас есть, но это не ваши, китайские, да и не думаю, что это надолго.

– А кто же тогда знает, как лучше? – Сунь Ань перепрыгивает через лужу и тянет Чжоу Ханя за собой.

– Люди, – на лице господина Эра расцветает широкая, гордая улыбка. Так улыбались мамины служанки, когда им удавалось починить совсем плохо выглядящее платье или быстро найти Принцессу.

– А они не перессорятся, решая, как лучше? – задумывается Чжоу Хань. – Мамы постоянно ссорились дома, а их же было не так много, как тут людей, – он подходит ближе к Сунь Аню, чтобы его не затоптали взрослые с пузатыми от вещей чемоданами.

Господин Эр задумывается.

– Это сложный вопрос, – говорит он в итоге. – Объясню вам, когда станете постарше, хорошо?

И господин Эр правда пытался объяснить, хотя даже спустя несколько лет Сунь Ань так и не понял. Он рисовал схемы – президент, парламент, король, генеральные штаты, Учредительное собрание; буквы чужого языка сталкивались на страницах, дрались, протыкая округлые бока пиками колотых окончаний, наползали на стрелочки. Он рисовал портреты, которые находил в книгах – пышный, похожий на облако парик Робеспьера, Марат, раскинувшийся на белых простынях, как античный герой, кудри, похожие на опасный водопад, Людовика Четырнадцатого, Короля-Солнца. Он все никак не мог понять – почему король хотел быть солнцем, если Небо лишь одобряет? Разве он не боялся, что боги его за это покарают?

– Он и был богом, – смеялся господин Эр, а Сунь Ань не понимал, от чего этот смех.

Он до сих пор помнит, как сложно жилось в Париже первое время: он не знал язык, он не знал людей, которые там жили, он казался себе воздушным змеем, оторвавшимся от веточки и улетевшим туда, где никто не сможет его найти. Он часами сидел за столом и учил французские слова, которые комкались на языке, как бумага, которую он заливал слезами тоски по дому.

– Давай еще раз, – просил господин Эр. – Можешь написать, как меня зовут?

– А это ваше имя? – удивлялся Сунь Ань. – Или фамилия?

В Китае этот вопрос у него не возникал, но теперь он знал, что в других странах людям дают имена по-другому, и отчаянно пытался разобраться.

– Имя. И фамилия, – отвечал господин Эр.

– Разве так бывает?

– Конечно.

– А как вас называла мама? А у вас была мама?

Господин Эр смеялся.

– Как называла, так теперь больше никто не зовет.

– И тоже учила вас французскому?

– Конечно.

Сунь Ань от этих слов обычно расстраивался и затихал, а потом долго смотрел в стену под звук чтения Чжоу Ханя. И почему его так легко с ним отпустили? Почему их обоих так легко отпустили?

– Вам не нравился Китай? – спрашивал Сунь Ань, с трудом подбирая слова на французском.

– Нравился.

– Но почему тогда вы уехали?

– Я перестал нравиться ему, – улыбается господин Эр. Странно так – когда Сунь Ань думал про него сейчас, он понимал, что господин Эр был совсем молодым мужчиной, но в детстве он казался ему недосягаемо взрослым, непонятным, слишком мудрым, чтобы быть молодым. Возможно, это было влияние Китая – там он всегда был задумчивым и тихим, только в Париже немного ожил и стал чаще смеяться.

Иногда он рассказывал им сказки: Чжоу Хань все ворчал, что они слишком взрослые для этого, но Сунь Ань сказки любил. Они были про Китай – мрачные, нежные, красивые, они напоминали ему о доме, и даже если господин Эр иногда нес всякую чушь, ему нравилось их слушать.

– Жил на свете один юноша… – начинал господин Эр.

– А почему не девушка? – протестующе перебивал Сунь Ань.

– Потому что главные герои историй всегда мужчины, девушки могут быть только их женами, глупый, – начинал спорить Чжоу Хань.

– Потому что сегодня история про юношу, завтра расскажу вам и про девушку, – примиряюще говорил господин Эр. – Этот юноша много лет мечтал стать священником, он читал Библию, ходил в церковь на исповеди, больше всего ему нравился Собор Парижской богоматери, помните? Я вас туда недавно водил. Возможно, впрочем, дело был не в том, что ему нравилось говорить со священниками там, а в том, что это было очень красивое место.

– Священники вообще кошмарно скучные, – вставлял Чжоу Хань.

Сунь Ань смеялся.

– Однажды, когда он пришел в собор, ему сказали, что он может сделать важное дело, – продолжал господин Эр. – Сказали, что важно продолжать распространять нашу веру и рассказывать про нее людям, от веры далеким. Так этот юноша попал в Китай – его невеста много говорила о том, что это страшная, темная страна, но он все равно решил поехать, потому что так он мог заняться чем-то важным.

– О, я же говорил – жена! – радостно комментировал Чжоу Хань.

– В день его отъезда они расстались, – качал головой господин Эр, и Сунь Ань показывал Чжоу Ханю язык. – Юноша отправился в Китай и прожил там много лет – приехал он в портовый город, пропахший солью и обветрившийся от вечных штормов.

– А дальше? – Сунь Ань обнял подушку, чтобы лечь поудобнее.

– А дальше он решает отправиться в путешествие – чтобы увидеть больше людей и рассказать им о том, во что верил. Первый месяц все шло хорошо – он посетил много городов, увидел много людей, не все захотели слушать про его Бога, но он не отчаивался.

Начать следует с того, что Китай Жильберу не нравился. Он и не хотел сюда ехать, как не хотел и вообще проповедовать учение Христа кому бы то ни было – не верил он в него настолько, чтобы правда обещать кому-то спасение души. Когда сестра предложила ему стать священником, он заупрямился, но согласился – слухи про него и правда в то время ходили не самые хорошие, говорили, что он кутила, транжира, ловелас, и это страшно злило их мать, еще цеплявшуюся за иллюзию древнего рода. И Джинни, и Жильбер прекрасно видели, что от древности их рода осталась только «де» апострофом в фамилии, которую даже уже на новых бумагах и не писали, половина особняка – вторую съели время и сырость, туда заходили только слуги, чтобы поддерживать видимость нормально живущего дома, но хозяев не пускали, и Жильбер бы не удивился, узнав, что там кантуется пара беглых преступников, – потому что знает, что там их никто искать не будет. Хозяева не додумаются, посторонних их воинствующая мать не пустит на порог.

Один раз к ним заходил полицейский – хотел что-то узнать про соседей, но мама его так запугала, что тот заикаться начал. И на его месте мог быть любой.

Поэтому Жильбер и согласился стать священником – чтобы успокоить мать, которая с каждым днем злилась на слухи все сильнее, и не ругаться с сестрой, которая из последних сил пыталась удержать в руках то, что осталось от их семьи. Ему отчаянно не нравилось, как он и сказал потом Джинни: «У меня не получается». Возможно, чтобы быть священником, ему было нужно что-то еще – больше стойкости, больше уверенности в праведности дела церкви, больше надежды на то, что она может спасти. Только он сам видел разрушенные соборы, пережившие революцию, – разве тогда Бог хоть кого-то спас? Джинни на такие слова лишь вздыхала, но Жильбер ее не винил – у нее на плечах были долги, двоюродная сестра, которую следовало выдать замуж, собственные два сорвавшихся брака. Куда ей еще беспокоиться о непутевом брате, который не мог даже обжиться на месте, которое для него заботливо нашли?

А потом архидьякон предложил ему поехать в Китай. Сказал, что так Жильбер сможет проверить и укрепить свою веру, пообщаться со священниками, которые живут там давно, «поддержать страну в такой непростой период». Жильбер подозревал, что его просто пытаются сплавить, чтобы не мешался под ногами, и идеей все равно не воодушевился.

Он не хотел уезжать. Здесь у него были Джинни, мама, университетские друзья, которых он, конечно, не видел почти, но не терял надежды встретить позже, Джордж – тоже университетский, но больше просто друг, напарник по всем пьянкам и гулянкам до утра. По нему Жильбер скучал особенно сильно, наверное, оттого, что именно Джордж намеренно больше к нему не приходил. Позже Джинни сказала, что он поступил в университет и хочет избираться в парламент. Что ж, это неплохо, только вот глупое его сердце было не согласно – но кто его в последний раз о чем-то спрашивал?

А потому Жильберу все же предстояло отправиться в Китай.

– Это может быть интересно, – заметила Джинни, когда зашла его проведать.

– И что в этом интересного? – кисло отозвался Жильбер.

– Ну как же! Новая страна, новые люди, новая культура.

Жильбера вполне устраивала культура старая, но Джинни его и подсвечником по голове за такие слова огреть может – поэтому он благоразумно молчит.

– В семнадцатом веке такие, как я, миссионеры, там умирали[9].

– Вот, видишь, ты уже пошел узнавать, чем нужно заниматься, это путь к успеху! А два года назад[10] Франция добилась разрешения на миссионерство, так что тебе точно не возразят.

– Конечно, не возразят, мы друг друга не поймем, – хмыкает Жильбер.

Проблемы начинаются с языка – Джинни откапывает ему в Париже какую-то китаянку, ее знакомую из России, просит научить паре слов, но обучение идет туго. Слова вязнут на языке, слишком остром, шипящем, спотыкающемся посреди фразы. Китаянка только закатывает глаза, когда он с третьей попытки не может написать ее имя, но не уходит, хлопнув дверью, что можно расценить как то, что он не совсем безнадежен. Жильбер воспринимает это как хорошую новость и спустя месяц выдает Джинни вполне убедительный монолог в три предложения по бумажке на китайском о том, что надеется, что этот язык никогда в жизни ему не пригодится. Джинни бьет его по губам и просит говорить потише, лишь бы архидьякон их не услышал – может и разозлиться.

Язык, разумеется, пригождается. Хотя бы для не сильно воодушевленных, но все же споров с местным населением о боге. Откровенно говоря – вообще не та тема, о которой Жильбер хотел бы спорить, потому что даже на французском аргументы у него заканчивались поразительно быстро, ощущение было как на сдаче экзамена, к которому он плохо подготовился – вроде что-то учил, а шаг влево – и ты летишь вниз с соборной паперти, потому что кто такой Рамзес Второй ты знаешь, а что он сделал полезного для страны, если вообще сделал, нет. По этой же причине его в свое время выгнали из университета, поэтому Жильбер знал минусы подобных споров во всех деталях.

– И что мне твой бог? – Напротив него стоит высокая худощавая девушка. На ее руках шрамы от ремней, а в глазах сверкает что-то мрачное и обиженное. – Он спасет меня?

Жильбер делает мысленный глубокий вдох и считает на китайском с двадцати до нуля – очень полезное дело, учитывая, что половину цифр он постоянно забывает, позволяя хитрым торговкам себя обсчитывать.

– Однажды, – глубокомысленно изрекает он.

Жильбер долгое время жил в Шанхае – туда его отправили по договору Парижа и какой-то местной Шанхайской конфессии в лице одного священника и одной монахини, кажется, бывшей аббатисы, переехавшей в Китай после конфликта с прихожанином – кажется, тот пытался зажать ее в углу, она его пнула а он нажаловался, куда смог, и женщину, руководствуясь мудрым правилом «loin des yeux, loin du cœur»[11], отправили в Китай, пытаясь замять дело. Ее звали сестрой Франциской, и она обожала подшучивать над Жильбером, но она же предложила ему попробовать получить разрешение на путешествие по пригородам. Поэтому теперь Жильбер пытается рассказать о боге какой-то женщине из деревни и хочет, чтобы все это закончилось как можно быстрее.

– Но если я хочу спасения сейчас?

Он не знает, как ответить на такой вопрос.

– Может, я могу тебе помочь? – робко предлагает он.

– Хочешь, я покажу тебе своего бога? – спрашивает девушка. – Тоже довольно бесполезный, но нужно же его хотя бы увидеть, да?

За месяцы жизни в Китае язык он начинает понимать гораздо лучше – теперь его хватает, чтобы воодушевленно ругаться с лавочницами и выпрашивать себе хорошие комнаты в постоялых дворах. Джинни бы им гордилась, хотя, наверное, она бы просто закатила глаза и сказала, что надо стараться больше. Не потому, что требовала слишком много – требовала она всегда столько, сколько сама могла дать. Просто она знала, что Жильбер может больше.

А он не хотел.

Просто из принципа.

Так он впервые оказывается у его алтаря. Тот стоит в лесу – палка с привязанными ленточками, какие-то миски с едой, пепел от костра. Интересно, а пожара они не боятся? И сама Джинни, и китаянка что-то рассказывали о том, что божествами в Китае может стать кто угодно – главное, чтобы нашлось достаточно почитателей, тех, кто будет повторять твое имя в обращениях, тех, кто будет зажигать палочки благовоний. Тех, кто будет верить в тебя.

В сущности, очень приятный концепт. Это не христианские святые, в историях которых крови больше, чем слез – они пугали Жильбера еще с детства, когда мама читала ему их жития перед сном. Это было ее маленькое правило: один день – сказки о том, как девушки отрубали себе ноги, чтобы влезть в хрустальную туфельку, другой – истории о том, как святые стояли годами на столбах без доступа к еде и воде, а их тело ели муравьи. Хотя, конечно, было и что-то общее – в ранних христианских общинах тоже праздновали годовщины смерти святых и епископов, делали из них героев. Но героизм этот был страшным.

Но если нет страданий – то в чем суть китайских божеств?

– Мы зовем его Фуси.

– Как бога небосвода? – вспоминает Жильбер. Ну хорошо, этого Фуси хотя бы есть, за что почитать. – Разве чэн-хуанов[12] можно звать так?

Девушка пожимает плечами.

– Можешь считать и так. Как хотим, так и называем.

– Тогда почему нет богатого места для поклонения?

– Потому что это наш Фуси, – отрезает она. Тогда не очень хорошо получается, что они тут молятся какому-то придуманному богу.

У них во Франции культы давно объединили – никаких местных божеств, только те, о которых говорит церковь. Это Жильберу нравилось – ощущение порядка и понимания, за что почитаем каждый святой. Джинни говорила, что в нем умирает дух архивариуса, да только разве дело в стремлении к порядку?

Неужели такому большому количеству божеств не тесно под землей? Или на небе?

Или где там живут эти их божества.

В общем, Жильбер понимает, что это местное божество – придумка, чтобы попросить о дожде, когда главные боги игнорируют.

– Он жил в нашей деревне, – поясняет девушка. – Поэтому так ее оберегает.

Он кивает с умным видом, хотя мысленно уже пытается придумать, как бы дать деру – с этой девушки станется, расстроится, что он не впечатлился алтарем, и прикопает где-нибудь. Разумеется, из глубокого уважения к какому-то местному мальчишке, который, видимо, спас из речки пару детей и потому удостоился уважения.

Из уважения Жильбер принимает зажженную палочку из рук девушки и кладет ее на медное блюдо – по воздуху рассыпается запах дерева и чего-то сладковато-терпкого, незнакомого. Впрочем, слишком многие запахи ему в Китае незнакомы – будто он умер и родился в другом мире, который работает по другим законам, шьет одежды из тканей незнакомых цветов и пахнет не так, как пах его прежний дом.

Он уходит оттуда почти бегом, так, как позволяет вежливость, чтобы не сильно далеко убегать от девушки, но и не задерживаться в лесу сильно надолго. А вот в деревне вынужден остаться еще на сутки – какие-то проблемы с лошадьми, а пешком он передвигаться по этим бесконечным горам согласен не был даже под угрозой того, что его принесут в жертву местному Фуси.

Ночью ему спится плохо – голова болит от подголовника, который здесь используют вместо подушек, спина – от долгого лежания на досках. Жильбер долго ворочается с бока на бок, пока не утыкается носом во что-то. Или в кого-то – кого минуту назад точно рядом не было.

– А ты смешной, – произносит голос. Значит, все же человек. Понять, мужчина или женщина, очень сложно. Голос высокий и чистый, медленный, как застывшая смола, и очень оттого понятный: спасибо тому, кто ставил ночному гостю дикцию, хотя бы голова не будет болеть от попыток разгадать суть слов.

Но вот с утверждением про то, что он смешной, Жильбер решительно не согласен.

– Почему? – мгновенно начинает спорить он.

– Так девочки той испугался, а она просто маленький алтарь тебе показала.

– Ты видел?

– Я вообще многое вижу.

Ну что же, Жильбер за него рад. Интересно, а он может видеть это многое где-нибудь подальше от его комнаты?

Он хочет проснуться до конца, встать и посмотреть на своего странного гостя, но глаза никак не открываются, как обычно это бывает ранним утром, когда ты уже проснулся, но вставать лень. В голове все еще плавает туман, мешающий ясно мыслить, и хочется просто попросить гостя замолчать, прижаться ближе – к мягкому, в отличие от досок пола, телу, и заснуть.

– И что ты видишь? – рассеянно спрашивает Жильбер.

– Что ты упрямый. – Человек, говорящий с ним, щелкает языком. Звук выходит интересный, странный – будто трещит зажженное дерево. – Вредный, красивый. Верящий во что-то, во что верить глупо.

– Сказал человек, живущий в деревне, где поклоняются палке.

Он слышит смех, который металлическим звоном прокатывается по крыше.

– Ну хорошо, хорошо.

И голос пропадает, а Жильбер все же проваливается в сон – будто его глаза накрывают теплой рукой, как мама в детстве, пока он болел, защищая, обещая помощь. А он верит – и позволяет себе отдохнуть.

Наутро он спрашивает у хозяйки дома – крепкой невысокой женщины с родинкой у брови:

– А у вас сын есть, да?

– Конечно, а как вы узнали? – удивляется она. – Он на неделю уехал в соседний город.

– Я вчера его голос слышал, – возражает он, чем несказанно удивляет хозяйку.

– Да нет его же, – начинает спорить она. – Можете послушать потом его голос, другой же будет!

Интересно, а почему сразу «другой»? Неужели к ней ночной гость тоже приходил и начинал дразниться? Может быть, это не только Жильберу так везет?

– Может, воры? – растерянно предполагает он и снова слышит железный веселый смех.

– Может, и воры, – сурово откликается она, явно ему не поверив.

Весь день он бродит по деревне и слушает голоса – ни одного похожего на тот, что был во сне. Может быть, конечно, ночной гость так хорошо прячется – только вот в чем смысл? Посмеяться над приезжим европейцем, который до сих пор не научился правильно считать деньги и выговаривает имена со второго раза, а запоминает с третьего? Так может, ему правда приснилось? Но ощущение разговора остается таким явным, и мурашки от того смеха до сих пор бегают по рукам. И тепло чужой ладони на лбу ощущается до сих пор – с насмешкой и странной мягкостью, которую Жильбер не помнил с детства.

Сам того не замечая, он выходит к алтарю и видит пепел от нового костра рядом.

Смех качается на ветвях деревьев и шуршит кронами, будто озорно ерошит его волосы, отчего голова, так все же и не прошедшая за ночь, начинает болеть сильнее. Лучше бы обладатель голоса разрешил на своих коленях полежать вместо подголовника, а не болтал глупости!

Эта мысль до удивительного сильно Жильбера обижает, и он даже прикусывает губу, чтобы не начать ворчать вслух.

– Ну не может же это быть дьявол, – растерянно делает вывод он, чем несказанно веселит этот смех. Нет, ну а кто еще будет спокойно смотреть, как человек мучается, лежа на неудобных досках, но в ответ не помогает, а просто дразнит?

Может быть, так и становятся святыми – стоически вынеся сон на досках и издевательства обладателей теплых рук и голоса, звонкими монетками скачущего по камням.

На следующую ночь голос тоже приходит. Это оказывается неожиданностью – Жильбер уже уезжает из деревни, останавливается в соседней, в комнате с точно такими же неудобными досками и подголовником, из-за которого затекает шея. Место новое – ощущения старые, а потому Жильбер даже не строит надежд на то, что он сможет заснуть.

Обладатель голоса снова садится рядом с ним, и в этот раз Жильбер лежит с открытыми глазами.

Впрочем, не помогает это совершенно – он видит только темное пятно рядом, тонкие кисти рук, длинные, чуть волнистые волосы, кажется, распущенные, почти неаккуратно растрепанные. Причесать бы.

– Не получилось сбежать, да? – весело спрашивает голос.

– Я не бежал, – слабо возражает Жильбер.

– Тактически отступил, – соглашается голос.

– Кто ты?

– Не знаю.

– Что делаешь здесь?

– Отвечаю на твои глупые вопросы. – Священники не поднимают страдальчески глаза к нему, поэтому он, приложив усилия, сдерживается.

Жильбер встает и подходит к существу ближе. Они оба стоят напротив окна, лунный свет освещает руки Жильбера, босые ноги, одеяло, в которое он заворачивается, чтобы было не так холодно. А вот существо будто этот свет впитывает – как тряпка разлитый чай, светлее он не становится, а вот свет вокруг него тускнеет, стирается, теряется в складках чужого ханьфу, вплетается сединой в чужие волосы. Лица Жильбер так и не видит.

Жильбер хочет спросить что-то еще, но чувствует, как воздух в легких заканчивается, а слова путаются в голове. Возможно, стоило спать больше, возможно, не стоило пытаться заговорить с голосом еще раз. Возможно, не стоило вообще сюда приезжать – только что он может сделать? Он уже тут, уже смотрит на это странное, чуть пугающее существо. Уже знает, что снова хочет услышать его голос.

Жильбер устало прислоняется виском к стене и смотрит на звездное небо за окном.

– Красиво, скажи? – спрашивает голос.

– Очень.

– Там, откуда ты пришел, такое же небо?

– Нет, – отвечает Жильбер. – Другое.

И до самого утра рассказывает про созвездия, которые есть в Париже, но которые здесь увидеть невозможно. Замолкает он только тогда, когда начинает заниматься рассвет – мягкий, в нежный розовый шелк, с пятнистыми разводами красного на месте облаков.

– А с тобой интересно говорить, – делает вывод голос. – Я приду еще, не скучай.

– А что дальше? – спрашивает Сунь Ань.

– Об этом расскажу вам завтра, – качает головой господин Эр.

– Но завтра вы обещали рассказать про девушку!

– Там про нее и будет, – загадочно обещает он и выходил из комнаты.

Сунь Ань и Чжоу Хань растерянно переглядываются.

– Ты когда-нибудь слышал такую сказку? – удивляется Сунь Ань.

– Мама никогда такого не рассказывала.

– И мне тоже. – Он расстроенно утыкается носом в подушку, та начинает щекотаться, и он чихает. – Как думаешь, что там будет дальше?

– Наверное, этот дух его обманет, иначе зачем он еще мог к нему явиться?

– Может, он хотел подружиться, – тихо возражает Сунь Ань, на что Чжоу Хань недовольно фыркает.

– И зачем ему дружить с человеком, который делает больно его стране?

– Но…

– Спокойной ночи. – Чжоу Хань отворачивается от него, кровать недовольно скрипит. Сунь Ань пару минут еще пытается рассмотреть в темноте его спину, но видит только бугорок из одеяла.

Сунь Ань знает, что Чжоу Ханю Париж не нравится – тот никогда об этом не говорил, но это отчетливо ощущалось в каждом его слове и действии, в том, как тот отказывался слушать про историю Франции, в том, как тот редко выходил на улицу, в том, как спорил с господином Эром по мелочам.

Ощущать себя в центре этой молчаливой вражды оказывается сложно, потому что Сунь Ань не может понять чувств Чжоу Ханя. Разве Париж не красивый? Разве здесь они не смогут жить так же счастливо, как раньше? Разве нельзя надеяться, что к ним скоро приедут родители?

Разве это не он виноват в том, что Чжоу Хань вообще сюда попал?

Страшнее всего было в тысяча восемьсот семидесятом – Париж щетинился злобой и боялся. Сунь Ань отчетливо это ощущал – злоба кричала, кривляясь и показывая язык всем желающим, как девушки в доках задирали юбки на страницах всех газет, а страх расползался с дымом из труб по крышам, стягивая окна и двери в удушении.

– Мы победим? – Сунь Ань хмурится, сидя на подоконнике и наблюдая за процессией граждан. Он не очень понимает, чего те хотят – крики сливались в сплошную какофонию звуков. Но чувствует сердцем – как за прошедшие шесть лет научился узнавать, чего Париж хочет, что ему важно. Париж был капризным городом, гордым, смелым, и Сунь Ань слышал его гнев в каждом крике, в каждом ударе дверей, в каждом скрипе башмаков по мостовым.

Наконец-то он увидит Париж без императоров, отбрасывающим корону, как девушка сбрасывает тугой корсет.

Господин Эр пожимает плечами.

– Это мы узнаем позже.

– А вы что думаете? В газетах пишут, что все будет хорошо, но это же глупости. – Сунь Ань хмурится. Хорошо-то будет, но едва ли в том виде, в каком мечтал Наполеон Третий[13].

– Ну, мы же все равно не знаем, как там дела, – Чжоу Хань залезает на подоконник рядом с ним и широко улыбается. Ему не нравится Париж, но Сунь Ань не знает, каким бы он стал вне него. Он знает только Чжоу Ханя из Парижа – чуточку печального, с мягкой внимательной улыбкой, с морщинками у глаз, болтающего ногами и с тревогой всматривающегося в толпу людей на улице.

– И ты предлагаешь не переживать?

– А что ты сейчас сделаешь? – удивляется Чжоу Хань.

– Можете уехать из Парижа, – предлагает господин Эр. Сунь Ань фыркает.

– Это слишком просто.

– А ты хочешь сложно умереть? – Чжоу Хань смотрит на него цепким нечитаемым взглядом.

– Я хочу бороться за свой дом.

После этих слов он осекается. «Дом»?

Чжоу Хань насмешливо щурится в ответ на эти слова.

– И давно это твой дом?

Сунь Ань может сказать – «прости, я оговорился». Или – «сейчас это мой дом, а дальше посмотрим». Любой ответ подойдет – Чжоу Хань его поймет и примет, потому что Чжоу Хань всегда так поступает: не осуждает, не злится, не начинает спорить, просто кивает, разрешая ему и дальше нести всякий бред, а потом приходит со словами «А я же говорил», но помогает разобраться с последствиями того, что Сунь Ань наболтал.

Но он говорит другое.

– Да, давно. – После чего закрывает окно, так, что старые ставни хлипко, мокро хрустят, и уходит.

Наверное, на него плохо влияет город – он шумит, ругается, злится, и он тоже начинает злиться и ругаться, потому что кажется неправильным молчать, пока остальные кричат. Или Моргана – она тоже плохо на него влияет, а оттого сильно не нравится Чжоу Ханю.

Моргана жила в их доме этажом выше. Встретились они в первый раз случайно – он шел на какие-то занятия, она мыла лестницу. Он наступил ногой в ведро, не заметив его в утренней полутьме, а грохот, конечно, услышал весь дом. Она потом гоняла его тряпкой до первого этажа, а он отчаянно пытался извиниться. Извиниться не вышло, впрочем, как и вернуться обратно, чтобы сменить одежду на сухую, поэтому всю дорогу он отчаянно хлюпал одним ботинком по мостовой, собирая смешки от пробегающих детей.

Они встретились на этой же лестнице следующим утром.

– О, это наша ундина, – ехидно говорит она. В этот раз Сунь Ань ее впервые рассматривает хорошо – у Морганы длинные черные волосы и голубоватые, серые в полутьме лестницы глаза. Она широко и весело улыбается, и Сунь Ань видит ямочки.

– Кто?

– Русалка, – вздыхает она, явно раздосадованная тем, что шутка не получилась. Он непонимающе качает головой.

– Злая водяная мерзость, сидит в реках, красиво поет, жрет глупых мужчин.

– А, – он понимающе кивает. – Теперь ясно.

Она закатывает глаза, но пропускает его вниз, даже не попытавшись вылить ведро воды на голову.

Какое-то время они не общаются – Сунь Ань занят поисками работы, девушка, кажется, решает делегировать процесс мытья лестниц кому-то другому, Чжоу Хань забывает его будить по утрам, поэтому выходит на улицу он в целом поздно.

Многие типографии закрывают – Сунь Ань подается в несколько сразу, но часть говорит, что не может нанять новых работников, им и старым платить нечем, часть – что не возьмет на работу иностранца. Разумеется, оригинальная формулировка гораздо более грубая.

– Понаехали, – фыркает тощий мужчина с длинными усами.

– Я здесь уже давно живу, – вежливо откликается Сунь Ань.

– Надеюсь, больше не будешь. И без вас проблем по горло.

Проблем по горло у Сунь Аня – потому что однажды Чжоу Хань точно выселит его на улицу за то, что он так и не нашел приличное место работы. Сам Чжоу Хань устроился гувернером в какую-то неприлично богатую семью, благо он был усидчивым и смог не только выучить французский, но и английский с итальянским, потому и возникла очередь желающих видеть его в качестве учителя для своих чад.

Сунь Ань усидчивым не был, до сих пор читал со скоростью хромой лошади, везущей телегу, и из принципа не хотел работать на «богатых дураков».

В следующий раз с Морганой они пересекаются, когда Чжоу Хань как раз начинает пытаться откусить ему голову.

– И как у тебя совести на это хватает, – осуждающе вздыхает Сунь Ань.

– А как у тебя совести хватает до сих пор не найти работу? – мгновенно отвечает Чжоу Хань. Они спускаются вниз по лестнице: Сунь Ань – сонно завернувшись в одеяло, Чжоу Хан – заканчивая завязывать галстук.

– Как у вас совести хватает ходить по помытому! – отзывается она из пролета, громыхая ведром. Чжоу Хань делает страшное лицо и быстро пробегает мимо, видимо, думая о том, что второго пиджака, если этот зальют мыльной водой, у него нет.

Моргана и Сунь Ань переглядываются, слушают, как за Чжоу Ханем хлопает дверь, а потом она внезапно ему улыбается.

– Он вредный.

– Он переживает.

– Ну конечно.

После этого ему вручают ведро и отправляют менять воду.

Ее имя он узнает только на третий раз. Тогда Моргана сидела на крыльце и щурилась от солнечного света. Она кажется от этого еще моложе, чем есть на самом деле – совсем юной девчонкой с растрепанными волнистыми волосами и россыпью едва заметных веснушек на носу.

– Как тебя зовут? – Хоть где-то пригодились уроки французского. Обычно диалоги на улицах ставили его, не слишком прилежно занимавшегося, в неприятные, глупые ситуации, но сейчас он может показать, что не зря учился!

– Моргана, знаешь, как звали колдунью из британских легенд. – Она приоткрывает один глаз и улыбается. Все, что идет после имени, Сунь Ань благополучно не понимает. Видимо, все же уроков не достаточно. – А тебя?

– Сунь Ань.

Она задумчиво кивает, но никак не реагирует.

– Ты не француженка? – пробует он еще раз.

– Почему ты так решил?

– Имя странное, – Сунь Ань катает на языке ее имя – Моргана. Не французское, грозовое имя. У него потом долго не получалось выговорить его хорошо, постоянно спотыкался где-то в середине, и согласные горько грудились у него на языке.

– Ты прав, я англичанка. Но и ты не француз.

– Да.

– И давно в Париже?

– С детства, а ты?

– А я переехала после замужества. Он был ужасно красивый офицер, знаешь, такой, – она выпрямляется и выразительно взмахивает рукой. – В форме, с усами, волосы кудрявые-кудрявые, прямо как Андрей Болконский, конечно, я того не видела, но, если бы он существовал, то точно выглядел бы так. Или как Анатоль Курагин. Хотя мне всегда больше нравилась Элен, – она задумчиво закусывает губу. – Так вот, он был красивый, я была глупая, у меня должен был родиться ребенок, и я уговорила его жениться на мне и забрать к себе. Ребенок не родился, мужа убили, а я осталась тут.

Сунь Ань долго задумчиво хлопает губами, пытаясь осмыслить сказанное.

– Я запутался на моменте двух кудрей, – честно отвечает в итоге он. – И кто такой Андрей Болконский? Это русский принц?

Моргана начинает хохотать.

Сунь Аню нравится, как она смеется – громко, нагло, широко открывая рот. Женщины дома всегда смеялись тихо, чаще просто улыбались, а Моргана хотела, чтобы все в мире знали, что ей радостно, и этот смех со звоном катился по улицам, ударяясь боками о стены домов.

– Тебе здесь понравилось?

– У меня не было выбора, я не могла уехать, – она пожимает плечами. – Сначала было противно, сейчас стало получше. Французы дурацкие, но мне нравится их бунтарский дух.

– Чжоу Хань говорит, что это вредно и… – он заминается, мучительно пытаясь подобрать слово, – проистекает от беспорядка.

– Это же тот суровый мальчик, который в сумасшедшее утреннее время уходит на работу?

– Ага.

– Ну по его лицу видно, – фыркает Моргана.

– Что видно?

– Что его могут запереть в банку, а он будет рад.

Сунь Ань хмурится.

– Это не так.

– Ты просто защищаешь его, потому что он дорог тебе.

– Нет.

Сунь Ань все же садится рядом с ней и неловко трет ладонями колени.

– Ему просто нравится, когда все организовано, когда все… логично и аккуратно.

– Во Франции он такого не найдет.

– Он приехал сюда ради меня.

Моргана хмыкает.

– Главное, чтобы остался для себя, а не как я – совсем одна.

Интересно, если бы он услышал ее тогда, что бы изменилось сейчас?

Наверное, ничего. Он бы услышал и понял, возможно, даже попробовал бы с ним поговорить, но, скорее всего, нужных слов бы так и не нашел.

Потом он поговорил об этом с Чжоу Ханем. Тот сказал, что она могла сама что-то с мужем сделать, лишь бы получить свободу. Сунь Ань не очень понимал – как это возможно? У нее был муж, тот, кто мог обеспечить ее безопасность, защитить, подарить семью. Неужели она могла убить человека, лишь бы остаться свободной?

Поэтому он решил прямо спросить.

– Чжоу Хань сказал, ты убила своего мужа.

– Да? – Моргана фыркает. – Он болтун, твой Чжоу Хань. Болтун и сказочник. Что странно, на самом деле, учитывая его характер.

Язык Сунь Аня снова путается – столько слов с похожим значением, они завязались узлом у него на языке: болтун, сказочник, писатель. Сказочник, ночь, звезды, любовь, смерть – последние два слова всегда злили особенно, потому что смягчать гласные не выходило, а если и выходило, он слишком отвлекался на них, забывая договорить финал.

– Разве это плохо?

– Для тебя нет, – Моргана смеется.

– А для тебя было бы плохо?

– Конечно.

– Почему?

– Ну ты и дурак, – улыбается Моргана, растягивая в улыбке красные от помады и потрескавшиеся от холода губы. – Ты имеешь право любить того, кого хочешь, и тратить на это все жизнь, а я имею право только молчать и пытаться выжить.

– Почему? – снова повторяет Сунь Ань, начиная подозревать, что не достаточно хорошо может понять значение ее слов.

– Потому что ты мужчина, – Моргана тыкает его пальцем в лоб. – И поэтому можешь верить в сказки, которые сочиняют такие же мужчины, как ты.

В общем, с Морганой у него не складывается. Он вспоминает, что в Китае к ним в дом приходило много девушек – странных, сложных, чем-то похожих на Моргану. Он их не понимал. Они были в простых закрытых платьях и по привычке старались казаться незаметными, но эти платья были доспехами, из железа которых ковался яркий злой огонь. Огонь, который сам он совершенно не понимал.

Не понимает и сейчас, когда смотрит на Ван Сун.

Она так и не пускает его обратно в купе, только сверкает глазами – большими, темными, очень красивыми, но слишком сильно пугающими. Не пугали Сунь Аня только глаза служанок – в Париже у него их, конечно, не было, но были у друзей по университету, они смотрели спокойно и покладисто, в их взглядах не было ничего странного, чужого, такого, чего сам он понять не мог.

– Не пытайся разжалобить меня своим видом, – бросает сухо она, когда заходит в купе Ли Сяолуна.

– Я не пытался.

Она фыркает.

– Смотришь так, будто ты котенок, которого выкинули на улицу.

– За что ты на меня злишься? Не ты жила все это время с Чжоу Ханем.

– Да при чем тут Чжоу Хань? – Она садится рядом, изящно изгибая спину. – Погиб и погиб, только ты знал его хорошо.

– Тогда в чем дело?

– В том, что ты его погубил.

Эти слова холодом ложатся на грудь Сунь Аня.

– Что ты имеешь ввиду?

– Ты дурак, – сообщает ему Ван Сун. – Который не понимает совершенно ничего. Он погиб из-за тебя…

– Китай проиграл войну тоже из-за меня?

– Нет, – она пожимает плечами. – Но ты мог бы принять участие в этом проигрыше.

Он закрывает глаза и откидывает голову назад, утыкаясь макушкой в стену.

Оказывается, даже китайский он уже немного начал забывать.

Интересно, это в поезде не топят или ему просто так холодно? С Морганой обычно было теплее – она грела его своей злостью, силой, уверенностью в себе. Ван Сун тоже злая и сильная, но от нее веет лишь холодом, с треском пробирающим до самых костей. Может быть, если бы она его любила, было бы не так холодно, но он не заслужил ее любви, как и вообще любви чьей-либо. Он выпал из этого чувства, как птенец из гнезда, и пока не знает, как вернуться.

– Наверное, мог бы.

Однажды он поделился этими чувствами с Морганой, та его послушала, а затем громко фыркнула.

– Интересный ты человек, конечно.

– Ты не согласна?

Моргана пожимает плечами.

– А тебе интересно, что по этом поводу чувствую я?

– Ну конечно.

Она тыкает его в нос.

– Ты хочешь, чтобы я сказала тебе, что ты прав, и ты перестал чувствовать вину перед Чжоу Ханем, это совсем другое.

Они стоят в очереди за хлебом – та не образовывалась уже месяц, но снова почему-то возникли проблемы с поставками, и Моргана предложила ходить вместе, чтобы было не так скучно. Сунь Ань решил, что ничего не теряет, и согласился.

На улице – прохладная, противная, сырая погода: небо висит низко, наседая серым брюхом на крыши домов, дым из труб тянется к нему и тает в облаках, растягиваясь грязными разводами вдоль города, под ногами хлюпают недосохшие лужи, и брызги от них оседают на штанинах. Моргана кутается в шаль, недовольно пилит взглядами людей в очереди и поправляет кривые завитки кудрей.

Она ловит его взгляд и поясняет:

– Пыталась завить, вышло снова ужасно.

– А по-моему, очень красиво.

Она хмыкает.

– Ничего не понимаешь в красоте, так и скажи.

Сунь Ань пожимает плечами. Ему было сложно это осознать – дома женщины одевались совершенно иначе, и понятия красоты там были другими, но разве… Разве женщины, живущие во Франции, не красивы тоже?

Чжоу Хань ворачал и по этому поводу, впрочем, у него была какая-то сложная замудреная позиция – он говорил, что и мужчины, и женщины, могут одеваться так, как хотят, но это не значит, что ему самому это будет нравиться. Сунь Ань на такие слова мог только вздыхать.

Моргана ведь была очень красивой, с неудачной завивкой и без нее.

– Молчу, – покорно соглашается он, и Моргана громко фыркает. Сзади их пихает какая-то бабка, недовольная шумом.

– Разорались!

Моргана начинает смеяться, что вызывает новый поток ругани.

– Так что там с моим чувством вины? – осторожно напоминает Сунь Ань.

– А это еще кто? – злобно откликаются из-за спины. – Этот уродец что тут делает?

Моргана хмурится, а потом берет его за руку и ведет в конец очереди.

– Постоим подольше, поговорим как раз.

– Да это… Все равно, наверное, – он пожимает плечами. – Я под десять лет все это слышу.

– И как реагируешь?

– Да никак.

– А Чжоу Хань?

– А он тут при чем? – Моргана выразительно на него смотрит. – Ругаться начинает. В воздух, правда, а не на тех, кто это говорит.

– Вот и я об этом! Ты почему-то слишком спокойно все это принимаешь, а Чжоу Хань пытается… Не знаю, если честно, что у него там в башке, но он явно просто так принимать не хочет.

– А ты?

Моргана закатывает глаза.

– А я женщина, мое мнение учитывается только в вопросе, хочу я родить десять детей или быть мертвой.

Несколько минут она молчит – в ее глазах сверкает что-то опасное, злое, гордое, и Сунь Ань думает странную, не совсем логичную мысль, что Моргана была рождена, чтобы жить именно в этом городе, так сильно они друг на друга похожи: оба гордые, наглые, смелые, шумные, яркие. Он был влюблен в Париж, это была странная, душащая, немного пугающая, но прекрасная любовь, и, наверное, он мог бы влюбиться в Моргану, но, хотелось надеяться, этого никогда не произойдет, потому что та за подобное скинет его в Сену.

– Я хочу обратно в Англию, – в итоге говорит она. – Но пока я туда не поеду.

– Почему?

– Потому что зачем-то же я приехала сюда, значит, я должна увидеть в этой дурацкой стране все что можно, чтобы потом использовать это дома.

– Использовать?

Моргана широко улыбается.

– Я хочу избирательные права для женщин.

– И ты думаешь…

– Я уверена, что у нас получится, нужно просто больше времени, – в ее голосе звучит что-то жестокое. – Понимаешь, это в Англии была одна революция и та еле-еле живая, а во Франции столько восстаний! Ты знаешь, как сильно были важны женские организации в годы революции? А про Декларацию прав женщины и гражданки слышал?

– Слышал, – кивает Сунь Ань. Про нее ему, как ни странно, рассказывал Чжоу Хань.

– «Если женщина имеет право подниматься на эшафот; она должна также иметь право всходить на трибуну»[14], – цитирует Моргана. – Красиво же, правда? Ужасно по-французски, но красиво.

Да, именно об этом Чжоу Хань говорил с ужасом – о том, насколько это безрассудно.

– И ты бы не боялась умереть?

Моргана пожимает плечами.

– Ну откуда же я знаю? Я боялась умереть, когда у меня случился выкидыш, остальное, думаю, переживу.

Она кутается в свою шаль, и из-за этого кудри собираются вокруг ее головы, как шляпка гриба.

– Ты так не похожа на мою маму, – зачем-то говорит Сунь Ань.

– А ты ее помнишь?

– Не очень хорошо, – признается он.

После этого они оба замолкают и молчат до самого конца очереди. В какой-то момент очередь заходит в лужу, и почти десять минут Сунь Ань чувствует, как в его ботинки затекает вода. Он бы отошел, но переулок сужается, будто архитекторы заметили, что какой-то дом не влезает до конца, и решили прямо в процессе его сдвинуть, поэтому приходится стоять и мучиться. Моргана держит обеими руками платье и ворчит. Начинает накрапывать дождик – холодный, мелкий, самый противный вид дождя.

– Может быть, ты права, – тихо говорит он в итоге. – И я просто не хочу ехать обратно.

– А ты знаешь, почему не хочешь? – интересуется Моргана.

– Пока что нет.

Когда они выходят из переулка, дождь становится все сильнее. Моргана впихивает ему в руки хлеб, а сама поднимает над их головами свою шаль.

– Что бы ты без меня делал, – хмыкает она.

– Много и долго страдал, а потом получил бы нагоняй от Чжоу Ханя.

– Именно, – соглашается Моргана.

До дома они в итоге не доходят, потому что дождь становится совсем невыносимым и приходится спрятаться под крышей какого-то из домов. Из-за влаги кудри Морганы развеваются окончательно, и она становится похожей на мокрую собачку, Сунь Ань видел таких в дорогих ресторанах – маленькие, кудрявые, еще с какими-то бантиками на шерсти.

Пока Моргана выжимает свои волосы, он держит ее вещи и переступает с ноги на ногу, потому что холодное ощущение сырости уже доползает до щиколоток.

– Вообще, в Англии с этим еще хуже, – рассказывает Моргана. – Тут бывает тепло и солнечно, а там ты живешь в вечном тумане. Красиво, но невероятно неудобно. Меня так пару раз чуть не сбивали на дороге, ничего не видно было.

– А меня тут несколько раз чуть не сбивали, когда я еще не привык жить в городе, – делится Сунь Ань, отчего та фыркает.

– Но это, видимо, любовь к Парижу не отбило.

– Не отбило, – покорно соглашается он.

– Ну, вообще, это же не плохо, если тебе так нравится жить тут, – решает Моргана. – Главное, чтобы тебя Чжоу Хань от таких решений из дома не выселил.

– Мне кажется, он догадывается.

– Ну вообще логично, он же умный, в отличие от некоторых.

Он пихает ее локтем в бок, из-за чего Моргане приходится увернуться, и в этот момент ей с крыши выливается вода прямо на макушку.

– Да как ты!.. – громко кричит она, а потом они начинают смеяться, и Сунь Ань ее целует.