4

Шли дни, недели, и постепенно Голем и равви Мейер учились жить рядом друг с другом.

Им приходилось нелегко. Комнаты в квартире были маленькими и тесными, а сам равви уже давно привык к одиночеству. Конечно, ему и раньше приходилось жить бок о бок с другими людьми, а едва приехав в Америку, он делил жилье с семьей из пяти человек. Но тогда он был моложе и легче приспосабливался. А за последние годы одиночество превратилось в единственную роскошь, которую равви мог себе позволить.

Как он и предвидел, его дискомфорт не остался тайной для Голема. Вскоре у нее появилась привычка располагаться в комнате как можно дальше от него, словно, оставаясь на месте, она пыталась стать невидимой. Наконец он усадил ее и объяснил, что она не должна прятаться только потому, что он находится в комнате.

– Но ведь вы хотите, чтобы меня тут не было.

– Да, хочу, но против своей воли. Моя лучшая часть знает, что ты можешь сидеть или стоять где хочешь. Тебе надо научиться вести себя в соответствии с тем, что люди говорят или делают, а не прислушиваться к тому, что они чувствуют или чего боятся. У тебя есть дар заглядывать в чужие души, и ты можешь увидеть в них множество некрасивых и неприятных вещей, куда худших, чем мое нежелание находиться с тобой в одной комнате. Будь к этому готова и научись не обращать на них внимания.

Она слушала его, кивала, но ей было трудно – куда труднее, чем равви мог предположить. Находиться с ним в одной комнате, зная, что ее присутствие мешает ему, равнялось постоянной пытке. Инстинкт, приказывающий ей быть полезной, гнал ее прочь, а игнорировать его было так же невозможно, как оставаться неподвижной, когда прямо на тебя мчится трамвай. Она начинала суетиться, дергаться, ломать то, что случайно попадалось под руку: ручка шкафа оставалась у нее в руке, подол платья, зацепившись за угол, с треском отрывался. Она пугалась, начинала многословно извиняться, равви уверял ее, что все это пустяки, но она чувствовала его раздражение, и от этого ей становилось еще хуже.

– Хорошо бы вы разрешили мне что-нибудь делать, – попросила она однажды.

Вскоре равви осознал свою ошибку. С самыми добрыми намерениями он выбрал для нее худший из всех возможных вариантов – полную праздность. Осознав это, он быстро сдался и разрешил ей заниматься уборкой, что раньше всегда делал сам.

Жизнь в квартире немедленно изменилась. Теперь у женщины появилась цель, и она могла посвятить себя ей, забыв про досадные помехи. Каждое утро она мыла оставшуюся после завтрака посуду, потом бралась за тряпку и начинала отскребать с плиты очередной слой грязи, скопившейся за много лет, прошедших после смерти супруги равви. Потом она застилала его постель, туго натягивая простыню на продавленный старый матрас. Потом стирала в кухонной раковине все скопившееся грязное белье, не считая нижнего, к которому он не разрешал ей прикасаться. Развешивала выстиранные вещи над плитой, а те, что уже высохли, снимала, гладила и складывала в шкаф.

– Мне теперь все время кажется, что я тебя использую, – жаловался равви, наблюдая, как она ставит в буфет чистые тарелки. – А мои ученики могут подумать, что я нанял служанку.

– Но мне нравится эта работа. Теперь мне гораздо спокойнее. И я хоть как-то могу отплатить вам за вашу доброту.

– Я не рассчитывал ни на какую плату, когда пригласил тебя сюда.

– Но мне так хочется, – упрямо твердила она, вытирая стол.

В конце концов равви смирился, подчиняясь неизбежному, а также привыкнув к неиссякаемому запасу отглаженных брюк и сорочек.

Друг с другом они старались говорить как можно тише. В доме всегда стоял шум, не смолкающий даже ночью, но стены были тонкими, и соседи раввина непременно обратили бы внимание на женский голос в его квартире. К счастью, у Голема не было нужды посещать общую уборную в конце коридора. Мылась она на кухне раз в день. Раввин в это время сидел у себя в спальне или за столом в гостиной, погруженный в занятия или молитву. Тяжелее всего было, когда к равви приходили ученики. За несколько минут до назначенного времени женщина отправлялась в спальню и забиралась под кровать. Потом раздавался стук в дверь, звук переставляемых в гостиной стульев, и голос учителя спрашивал: «Ну что, выучил ты свой урок?»

Под кроватью было очень тесно. Матрас давно провис, и пружины едва не задевали ее по носу. Лежать в таких условиях неподвижно было мучительно. Она изо всех сил старалась расслабиться, но скоро руки и ноги начинали подергиваться. А в голову тем временем беспрепятственно лезла целая армия нужд, упований и желаний разных людей: раввина и мальчика, которые оба только и мечтали, чтобы стрелки часов двигались быстрее, женщины из комнаты внизу, у которой непрерывно и мучительно болела нога, троих детей из соседней квартиры, каждый из которых хотел непременно играть с игрушкой, доставшейся другому, а кроме того, чаяния и надежды остальных, более дальних соседей, населявших многоквартирный дом, похожий на маленький город. Весь этот поток словно устремлялся в одно место, центром которого была она.

Чтобы заглушить этот непрерывный шум, равви советовал ей сосредоточиться на других чувствах, и она прижимала ухо к полу, слушая, как булькает в трубах вода, как матери на идише ругают непослушных детей, как грохочут на кухнях кастрюли и сковородки и стрекочут швейные машинки. А поверх всего этого раздавались глухое бормотание раввина и срывающийся молодой голос мальчика, читающего Тору. Иногда от скуки она начинала повторять слова вслед за ними.

По ночам ей тоже приходилось трудно. Равви ложился в десять и вставал в шесть, и целых восемь часов она была предоставлена сама себе и чужим сонным путаным мыслям. Чтобы время бежало быстрее, равви предложил ей читать, и однажды она наугад вытащила книгу с полки:

…Приготовленную пищу можно ставить на плиту, топившуюся соломой или бурьяном. Если же плита топилась маковым жмыхом или дровами, пищу на нее ставить нельзя, пока угли не покроются пеплом или не будут выгребены. Последователи Шамая утверждают, что можно снимать пищу с плиты, но нельзя ставить ее обратно. Последователи Гилеля разрешают и это.

Тогда наставник спрашивает: «Означает ли выражение „нельзя ставить“, что пищу „нельзя возвращать“, но если ее и не снимали, то можно ли оставить ее на плите?»

Ответ на этот вопрос можно разделить на две части…

Она захлопнула толстый том и уставилась на кожаную обложку. Неужели все книги такие? Обескураженная и немного раздосадованная, остаток ночи она провела у окна, наблюдая за редкими прохожими.

Утром она рассказала равви о своей неудачной попытке. Немного позже он вышел из дому за покупками, а вернувшись, вручил ей плоский пакет. Внутри оказалась тоненькая книжка с веселой разноцветной обложкой. Большой корабль, населенный разными животными, застыл на гребне гигантской волны. На заднем плане разноцветные полосы образовывали на небе полукруг, верхней своей частью касающийся облаков.

– Наверное, начинать лучше с этого, – сказал равви.

В ту ночь Голем познакомилась с Адамом и Евой, с Каином и Авелем, узнала про Ноев ковчег и про радугу – символ Божественного прощения. Она прочитала о том, как Авраам и Исаак поднялись на гору, о едва не принесенной жертве и ее последствиях. Прочитанное показалось ей очень странным. Сами рассказы были незамысловатыми и читались легко, но она не понимала, как следует относиться к этим людям. Жили они на самом деле или были придуманы? Об Адаме и Ное говорилось, что они якобы прожили несколько сот лет, но разве такое возможно? Равви, самому старому человеку, которого она встретила за свою короткую жизнь, до столетия оставалось еще очень много. Выходит, книжка врала? Но равви всегда так щепетильно относился к правде. Если в этой книжке – ложь, зачем он дал ее Голему?

Она перечитала книжку три раза, пытаясь понять этих давно ушедших людей. Все их побуждения, потребности и страхи были чересчур очевидны. «И Адам с Евой посмотрели друг на друга и увидели, что они голые, и устыдились своей наготы», «И позавидовал Каин брату своему, поднялся и убил его». Как не похоже это на жизнь окружающих ее людей, которые норовят поглубже запрятать свои желания. Она вспомнила, как равви советовал судить о людях не по их мыслям, а по делам. И судя по делам тех, о ком говорилось в этой книге, прямое следование своим побуждениям и желаниям вело прямиком к беде и позору. Но неужели все желания так дурны? А как же тот голодный мальчик, для которого она украла книш? Если человек умирает от голода, что плохого в его желании поесть? Или женщина из квартиры в конце коридора? Ее сын торгует товаром вразнос в месте, которое называется Вайоминг, а она только и живет ожиданием письма от него или какого-нибудь знака, что он жив и здоров. Такое желание тоже кажется естественным и правильным. Но с другой стороны, что она знает о жизни?

Утром, когда равви спросил ее о прочитанной книге, она не сразу ответила, потому что искала нужные слова.

– Все эти люди, они жили на самом деле?

Равви удивленно поднял бровь:

– И от этого будет зависеть твое отношение к книге?

– Не знаю. Но по-моему, они чересчур простые, чтобы быть настоящими. Только у них возникает желание, и раз – они спешат его исполнить. А желания-то у них немаленькие. Не то что они хотят новую шляпку или кусок хлеба. Они же совершают очень серьезные поступки. Как Адам и Ева с яблоком. Или Каин, когда он убил Авеля. – Она сосредоточенно нахмурилась. – Конечно, я пока мало живу на свете, но мне кажется, это как-то ненормально.

– Ты ведь видела, как дети играют на улице? Скажи, часто они противятся своим желаниям?

– Я понимаю, что вы хотите сказать, но ведь эти рассказы совсем не о детях.

– В каком-то смысле как раз о детях. Это ведь были первые люди на земле. Все их поступки и все решения были самыми первыми. Вокруг не было общества, чтобы их судить, а у них не было примеров, к которым можно обратиться. Только Всевышний мог объяснить им, что хорошо, а что плохо. И если Его слова шли вразрез с их желаниями, они, как дети, могли и не послушаться. И тогда им приходилось платить за последствия своих поступков. Но скажи мне – чтение, похоже, не особенно помогло тебе скоротать время?

– Я старалась! – виновато сказала она. – Просто трудно так долго сидеть неподвижно!

Равви вздохнул. Он очень надеялся, что чтение станет для нее радостью и поможет решить их проблему. Похоже, ничего с этим не получится. Природу не обманешь.

– Если бы только мне можно было выходить по ночам из дому, – тихо взмолилась женщина.

Равви покачал головой:

– Боюсь, это невозможно. Ночью по улицам гуляют только особы дурного поведения. Ты можешь стать жертвой непристойных приставаний и даже насилия. Мне жаль, но это так. Зато я думаю, тебе пора начать выходить на улицу днем. Мы могли бы прогуляться вместе, после того как я проведу все занятия. Ты бы этого хотела?

Лицо Голема вспыхнуло от радости, и остаток утра она драила и без того безукоризненно чистую кухню с двойным усердием.

Когда ушел последний ученик, равви рассказал ей о своем плане совместной прогулки. Он выйдет из дому первым, а она последует за ним ровно через пять минут. Они встретятся в нескольких кварталах от дома на заранее оговоренном углу. Он вручил ей старую шаль своей жены, соломенную шляпку и перевязанный бечевкой пакет с парой книжек.

– Иди так, словно направляешься куда-то по делу, но не слишком быстро. Если понадобится, смотри, как ходят по улицам другие женщины, и подражай им. Я буду ждать тебя.

Он ободряюще улыбнулся ей и ушел.

Женщина ждала, не спуская глаз с часов, тикающих на полке. Прошло три минуты. Четыре. Пять. С пакетом в руке она вышла в коридор, заперла дверь, спустилась по лестнице и шагнула на залитую полуденным солнцем улицу. Она впервые покинула квартиру, с тех пор как поселилась у равви.

На этот раз она была более или менее готова к немедленно обрушившемуся на нее потоку чужих желаний, и все-таки их концентрированная сила испугала ее. Охваченная мгновенной паникой, она даже захотела вернуться в дом, но это было невозможно – ее ведь ждал равви. Женщина еще раз окинула взглядом непрерывный поток транспорта и пешеходов, разносчиков с их лотками и лошадей, крепко, точно талисман, прижала к боку пакет с книжками и храбро шагнула вперед.

Тем временем равви ждал на углу и тоже нервничал. Его обуревали тревожные мысли. Сначала он подумывал о том, чтобы издали проследить за Големом и лично убедиться, что ей ничего не грозит, но от этой идеи пришлось отказаться. С ее сверхъестественной чуткостью она моментально почувствует его присутствие, а ему ни в коем случае не хотелось бы потерять или обмануть ее доверие. Поэтому равви поступил так, как было договорено: отправился на угол и стал ждать. Он решил, что заодно испытает и себя: сможет ли он жить с сознанием того, что она в одиночку осваивает большой мир, а он ничем не в силах ей помочь?

Он от всей души надеялся, что они оба успешно пройдут испытание, потому что продолжать прежнее существование с каждым днем становилось все тяжелее. Его гостья была скромна и нетребовательна, и все-таки ее постоянное присутствие угнетало старика. Как о самой большой роскоши он мечтал о простом удовольствии почитать газету, сидя за чашкой чая в нижней сорочке и кальсонах.

Имелись у него и более серьезные поводы для беспокойства. В самом нижнем ящике комода, под аккуратно сложенным зимним пальто, лежала сумочка с завязками, которую равви обнаружил в кармане ее куртки. В сумочке имелся мужской бумажник с несколькими купюрами, элегантные серебряные часы на цепочке, правда безнадежно испорченные после пребывания в воде, и маленький клеенчатый конверт. На конверте тонким неровным почерком была выведена надпись на иврите: «КОМАНДЫ ДЛЯ ГОЛЕМА», а внутри лежал вчетверо сложенный листок с несколькими строчками, к счастью или к несчастью пережившими путешествие под водой. Равви заглядывал в конверт и знал, что в нем содержится.

Сама женщина, видимо, совершенно забыла про сумочку, но все-таки это было ее единственное имущество, оставшееся от покойного хозяина, и равви не был уверен, что поступает правильно, скрывая его от Голема. С другой стороны, если бы на остров Эллис высадился ребенок с пистолетом в кармане, разве не разумно было бы конфисковать у него оружие? И равви решил, что пока не станет показывать конверт женщине.

Однако стоило вспомнить о конверте, как мысль его заработала в новом направлении. До этого он видел только два способа решить судьбу Голема: либо уничтожить ее, либо взять на себя заботу об ее защите и образовании. Но что, если найдется и третий путь? Что, если он сумеет каким-либо образом перепоручить женщину новому хозяину?

Насколько ему было известно, никто не делал такого прежде. У него давно не осталось ни книг, ни советчиков, способных помочь в таком трудном деле. Но все-таки совсем отказываться от такой счастливой возможности ему не хотелось. Пока он займется ее обучением и посмотрит, можно ли подготовить ее для самостоятельной жизни. А уже потом подумает, как осуществить свой план.

Все эти мысли вдруг вылетели у него из головы, потому что он заметил в толпе знакомую высокую фигуру. Она тоже увидела его, и ее лицо осветилось радостью. А он, широко улыбаясь, уже спешил ей навстречу, сам немного напуганный внезапной волной горькой и сладкой гордости, вдруг затопившей его сердце при виде этой женщины.

* * *

Далеко от Нью-Йорка, по другую сторону Атлантики, германский город Конин продолжал расти и богатеть, практически не заметив отъезда Отто Ротфельда. Единственной существенной переменой там стала покупка бывшего мебельного магазина Ротфельдов приезжим из Литвы, превратившим его в модное кафе. Все соседи согласились, что эта перемена пошла району явно на пользу. Единственным в Конине человеком, вспоминавшим Ротфельда, был пользующийся дурной репутацией старый отшельник Иегуда Шальман, тот самый, что изготовил голема. Шли недели, а потом и месяцы, тело Отто Ротфельда давно уже стало добычей морских течений и рыб, а Шальман, сидя вечером за стаканчиком шнапса, частенько размышлял о неприятном молодом человеке. Добился ли он успеха в Америке? Сумел ли оживить свою глиняную невесту?

Иегуде Шальману недавно исполнилось девяносто три года. Никто не догадывался об его истинном возрасте, потому что выглядел он не больше чем на семьдесят, а при желании мог показаться еще моложе. Дожить до столь преклонных лет ему помогли опасные и тайные знания, недюжинный ум и, главное, великий страх смерти, преследовавший его с самой юности. Он знал, конечно, что рано или поздно ангел смерти явится за ним, раскроет Книгу жизни и смерти и заставит Иегуду выслушать список его грехов. Потом ворота распахнутся, и он полетит прямо в пламя геенны, где будет по заслугам наказан за каждое свое злодеяние. А злодеяний этих накопилось в его жизни немало.

И потому каждую минуту, свободную от продажи приворотных зелий глупым деревенским девкам или не оставляющих следов ядов измученным женам, Шальман посвящал одной цели: как можно дольше отодвинуть встречу с ангелом с его книгой. Он был человеком практическим, не склонным к пустым размышлениям, и сам удивлялся тому, как часто его мысли обращались к незадачливому торговцу мебелью.


Не всегда Иегуда Шальман вел такую жизнь, как теперь.

Когда-то раввины считали его своим лучшим учеником. Он вгрызался в учебу так, словно только для этого и был рожден. К пятнадцати годам он умел завести в тупик любого своего наставника и так искусно распутывал хитросплетения Талмуда, что учителя сами не замечали, как начинали оспаривать ту самую позицию, в которую только что свято верили. С гибкостью и силой ума юноши могло сравниться только его благочестие и преданность Богу, до того неистовая, что остальные ученики казались рядом с ним завзятыми еретиками. Не раз и не два его учителя шептали друг другу в ночной тиши, что, возможно, ждать пришествия мессии осталось не так уж долго.

Из него хотели поскорее вырастить раввина. Родители Иегуды были счастливы; бедные, как самые последние крестьяне, они отказывали себе во всем, чтобы дать сыну образование. В совете раввинов спорили, как поступить с юношей дальше. Будет ли он максимально полезен своему народу, если возглавит общину? Или его следует направить в университет, где он будет обучать новое поколение?

За несколько недель до посвящения Иегуде Шальману приснился сон.

Он шел по усыпанной каменными обломками тропе, бегущей по бесприютной серой пустыне. Далеко-далеко впереди маячила безликая стена высотой до неба, закрывающая весь горизонт. Он устал и с трудом переставлял сбитые в кровь ноги, но в том месте, где тропа встречалась со стеной, Иегуда вскоре разглядел маленькую дверцу размером не больше человеческого роста. Исполненный странной, пугающей радости, остаток пути он проделал бегом.

Достигнув дверцы, он остановился и заглянул внутрь. То, что лежало за ней, было окутано густым туманом. Он прикоснулся к стене, она оказалась холодной как лед. Обернувшись, Иегуда увидел, что и тропинка, по которой он пришел, теперь до самых его ног скрыта туманом. Во всем мироздании остались только стена, дверь в стене и он сам.

Иегуда шагнул внутрь.

Туман рассеялся, а стена исчезла. Он стоял на лугу посреди зеленого разнотравья. Солнце проливало на него с неба потоки тепла. Густой воздух пах землей и цветами. Неизвестное прежде ощущение глубокого мира наполнило Иегуду.

На краю луга под лучами солнца золотилась небольшая рощица. Он знал, что среди деревьев стоит кто-то невидимый и ждет его. Исполненный радости, он шагнул вперед.

В то же мгновение небо почернело, как во время грозы. Иегуда почувствовал, как кто-то схватил и поднял его. А в голове раздался голос: «Тебе здесь не место».

Луг и роща исчезли, его больше не держали, он падал… падал…

А потом опять очутился на тропе и стоял на четвереньках среди каменных обломков. Все стало как прежде, только впереди больше не было ни стены, никакой другой цели – только камни и пустыня до самого горизонта, без надежды на отдых или хотя бы передышку.

Иегуда Шальман проснулся в полной темноте, твердо зная, что проклят.

Когда он сказал своим учителям, что уходит и никогда не станет раввином, они рыдали по нему, как по мертвому. Они умоляли объяснить, что заставило такого блестящего ученика отказаться от своего предназначения. Но он ничего не объяснял и никому не рассказал о своем сне, потому что знал: они начнут уговаривать его и рассказывать сказки о демонах, морочащих головы праведникам фальшивыми пророчествами. Он сам точно знал, что все приснившееся ему – правда, он только не понимал почему.

И Иегуда Шальман навсегда отказался от своих занятий. Бессонными ночами он рылся в памяти, пытаясь понять, за какой из своих грехов проклят. Конечно же, жизнь его не была безупречной: иногда он грешил гордыней и излишним рвением, а в детстве не раз дрался со своей сестрой и дергал ее за косы, но всегда всеми своими силами он старался соблюдать заповеди. И разве его промахи не возмещались его добрыми делами? Он был таким хорошим сыном и таким прилежным учеником! Самые мудрые и старые раввины считали его чудом Господним! Если Иегуда Шальман не стоил Божественной любви, то кто тогда стоил?

Вконец измучившись этими мыслями, Иегуда уложил несколько книг и немного еды в дорогу, распрощался с плачущими родителями и отправился в свой первый самостоятельный путь. Ему было девятнадцать лет.

Время оказалось не слишком удачным для путешествий. Конечно, довольно смутно Иегуда представлял себе, что их местечко находится в Познанском великом княжестве, а то, в свою очередь, входит в состав Пруссии, но все эти факты казались его учителям малозначительной чепухой, недостойной внимания юноши, столь глубоко погруженного в жизнь духа, а потому они на них никогда особенно не задерживались. И только сейчас Иегуде открылась новая правда: он был наивным, неопытным евреем без гроша в кармане, почти не знающим польского языка и совсем не говорящим по-немецки, с кучей знаний, которые оказались совершенно бесполезными в реальной жизни. Едва выйдя в путь, он стал жертвой грабителей; приметив его узкую спину и тонкие черты, те приняли его за сына богатого купца, а осознав свою ошибку, избили за напрасно причиненные хлопоты. А вскоре он совершил ошибку, попросив еды в богатом немецком селе. Бюргеры поколотили его и выбросили на дорогу. После этого он решался заходить только в деревни победнее, где он хотя бы понимал, что ему говорят. Ему очень хотелось снова заговорить на идише, но он избегал еврейских местечек, потому что твердо решил навсегда распрощаться с прежней жизнью.

Он пытался заниматься крестьянской работой, пахал землю и пас овец, но ко всему этому был плохо приспособлен. Новых друзей он не завел, потому что был тощим и оборванным евреем, произносящим польские слова так, словно они пачкали ему рот. Частенько он застывал, опершись на лопату или совсем позабыв про тянущего плуг вола, и начинал заново перебирать в памяти все свои прошлые грехи, и чем больше он о них думал, тем многочисленнее они становились. Гордыня и леность, гнев, высокомерие и похоть – он был виновен во всех, и ничто не могло перевесить их страшной тяжести. Его душа походила на камень, испещренный прожилками хрупкой породы: снаружи она казалась цельной и крепкой, но пользы в ней не было никакой. Все раввины ошибались на его счет. Только Всевышний знал о нем правду.

Однажды в жаркий полдень, когда он в очередной раз углубился в свои мрачные мысли, забыв о работе, другой батрак обругал его за лень. Иегуда, еще не придя в себя и вдруг забыв польский, ответил ему куда более резко, чем собирался. В ту же секунду мужчина набросился на юношу. Вокруг них скоро образовался кружок других работников, довольных тем, что высокомерный еврейчик наконец-то получит заслуженную взбучку. В разгар драки Иегуда вдруг увидел себя будто со стороны: вот он лежит на спине в пыли и из носа его сочится кровь, а обидчик склонился над ним, и рука его уже занесена для нового удара, и со всех сторон они окружены кольцом ухмыляющихся морд, словно демоны собрались, чтобы вершить над ним свой суд. В этот момент вся скопившаяся в нем боль и ярость и отвращение к себе достигли вдруг высшей точки. Не помня себя, он вскочил на ноги и повалил своего обидчика на землю. Застывшие от ужаса зрители смотрели, как Иегуда неистово колотил соперника по голове, словно хотел убить, пока чьи-то крепкие руки не обхватили его сзади и не оттащили прочь. Он яростно извивался в этих руках до тех пор, пока не вырвался на свободу. И тогда Иегуда побежал. Местные стражи порядка преследовали его до границы городка, но юноша не остановился и потом. Из всего имущества у него оставалась только та одежда, что была на нем. Уходя из дома, он был куда богаче.

С этих пор Иегуда перестал составлять список своих грехов. И без того было ясно, что душа его глубоко порочна. Он избежал ареста и тюрьмы, но это служило слабым утешением: уже тогда он начал бояться другого суда – того, что находился вне человеческой власти.

Он отказался от крестьянского труда и вместо этого бродил от города к городу, ища случайную работу. Он сколачивал полки, подметал полы, кроил одежду. Платы не всегда хватало на еду. Чтобы выжить, он начал воровать, и уже скоро воровал, даже если в этом не было нужды. Как-то он нашел работу на мельнице: ссыпал муку в мешки и возил их в город на продажу. У местного пекаря была хорошенькая дочка с яркими зелеными глазами и ладной фигуркой. Она любила крутиться поблизости, когда он разгружал муку в пекарне ее отца. Как-то он набрался храбрости и провел пальцами по ее плечу. Она ничего не сказала, но улыбнулась ему. В другой приезд, осмелев и воспламенившись, он зажал ее в углу и неуклюже обнял. Она засмеялась и убежала. Но в следующий раз она уже не смеялась. Они соединились на горе мешков, и их жадные губы были густо покрыты мучной пылью. Когда все кончилось, он слез с нее, дрожащими руками привел себя в порядок, обозвал ее шлюхой и ушел. Когда он приехал в следующий раз, она не ответила на его заигрывания, и он ударил ее по лицу. На мельнице его уже ждали ее отец и полиция.

За домогательства и изнасилование Иегуду Шальмана приговорили к пятнадцати годам тюрьмы. С той ночи, когда в девятнадцать лет ему приснился сон, прошло два года.

Так начался третий этап его образования. В тюрьме Шальман изменился: он стал жестче и хитрее; он никогда не расслаблялся, каждую минуту был настороже и научился с первого взгляда оценивать опасность, исходящую от приближающегося человека. Исчезли последние следы былой мягкости, но скрыть интеллект он не мог. Сначала сокамерники потешались над ним: костлявый, прочитавший кучу книг еврей-доходяга, запертый вместе с убийцами! Они называли его «равви», сначала с издевкой, но уже скоро начали обращаться к нему, когда требовалось разрешить спор. Он им не отказывал и выносил решения, в которых мудрость Талмуда ловко сочеталась с моралью тюремного двора. Сокамерники охотно прислушивались к его суждениям, и скоро даже надзиратели начали просить у него совета.

И все-таки он продолжал держаться обособленно, не спешил стать частью тюремной иерархии, не заводил себе приятелей и не пытался подкупить или задобрить охранников. Остальные заключенные подозревали его в чистоплюйстве и неуместной брезгливости, но он хорошо понимал, что истинная сила находится у него в руках. Его решения были окончательными и неоспоримыми и всегда более справедливыми, чем вердикты любого суда. Его не любили за это, но зато оставляли в покое. Так ему удалось выжить и через пятнадцать долгих лет покинуть тюрьму полным горечи и злости, но физически невредимым.

В тридцать пять лет он вышел на свободу и скоро обнаружил, что, оставаясь за решеткой, находился куда в большей безопасности. Весь край был охвачен огнем войны. Поляки, не вынеся постоянных притеснений, поднялись против Пруссии на защиту своих земель и культуры и оказались втянутыми в битву, в которой у них не было шансов на победу. Орды прусских солдат захватывали деревню за деревней, растаптывали последние очаги сопротивления, грабили синагоги и католические соборы. Оставаться в стороне от всего этого было невозможно. Шальман встретился на дороге с отбившимся от своих прусским отрядом, и солдаты поколотили его просто для удовольствия. Не успели зажить его раны, как то же самое сделала банда польских ополченцев. Он пытался найти какую-нибудь работу в деревнях, но тюрьма наложила на его облик неизгладимый отпечаток, заострила черты, сделала взгляд расчетливым и хитрым, и никто не хотел нанимать его. Он таскал еду из амбаров и кормушек для лошадей, ночевал в полях и старался никому не попадаться на глаза.

Как-то ночью Шальман, голодный и истерзанный вечным страхом смерти, проснулся на краю грязного пустого поля и обнаружил, что горизонт налился пульсирующим оранжевым светом, который на его глазах разгорался все ярче. Еще полусонный, он поднялся на дрожащие ноги и, забыв о своих оставшихся на земле жалких пожитках, пошел в ту сторону. Глубокая борозда, прорезавшая середину поля, вела прямо к источнику этого странного света, и, спотыкаясь о комья земли, плохо соображая от голода, Шальман побрел по ней. Ночь была теплой и ветреной, и колосья тихонько шептались, словно обменивались своими маленькими секретами.

Оранжевое свечение поднималось все выше в небо. Постепенно Шальман начал различать перекликающиеся мужские голоса и испуганные женские крики. В ноздри ударил запах горящего дерева.

Поле осталось позади, и земля начала круто забирать вверх. Оранжевое зарево охватило уже полнеба. Запах гари стал резче, а крики громче. Склон был таким крутым, что Шальман упал на четвереньки и почти полз по нему, выбиваясь из последних сил и теряя остатки разума. Его глаза были крепко зажмурены, но он продолжал видеть оранжевое свечение, и оно словно гнало его вперед. Он полз, казалось, бесконечно долго, но вот земля начала выравниваться, и обессиленный Шальман понял, что достиг вершины. Он так устал, что не мог поднять головы, и тут же провалился в беспамятство, которое было крепче, чем сон.

Когда он очнулся, небо было голубым, ветерок ласковым, а его сознание непривычно ясным. Голод стал почти непереносимым, но он ощущал его словно со стороны: как будто кто-то другой хотел есть, а он сам наблюдал за ним. Он сел, огляделся и обнаружил, что находится посреди большой поляны. Нигде вокруг не было ничего похожего на холм, местность была совершенно ровной. Он понятия не имел, с какой стороны пришел сюда и как ему вернуться обратно.

Прямо перед ним возвышались руины сожженной синагоги.

Они стояли посреди большого черного круга выгоревшей травы. Огонь уничтожил стены до самого фундамента, и алтарь был открыт всем ветрам. Внутри почерневшие балки обозначали места, где раньше стояли ряды сидений.

Осторожно Шальман пересек круг обуглившейся земли, постоял в том месте, где когда-то была дверь, а потом шагнул внутрь. Впервые за семнадцать лет он переступал порог храма.

Внутри царила странная тишина. Даже шепот ветерка, пение птиц и жужжание насекомых, казалось, не проникают сюда. Нагнувшись, Шальман зачерпнул с пола горсть пепла и медленно пропустил его через пальцы. Он сразу же понял, что синагога не могла сгореть прошлой ночью: пепел был совершенно холодным. Неужели все это ему приснилось? Тогда что же привело его сюда?

Медленно он пошел вперед по проходу. Несколько обугленных почерневших балок преграждали ему путь, он попытался отодвинуть их, и они рассыпались под его руками.

Кафедра обгорела, но в основном сохранилась. Никаких следов ковчега или свитков не осталось, – видимо, они были уничтожены, или, возможно, их успели спасти. На полу валялись обгоревшие остатки книг. Шальман подобрал наполовину сгоревшую побуревшую страницу – это был кусок из кадиша.

За кафедрой располагалось небольшое помещение, вероятно служившее кабинетом раввину. Шальман зашел в него, переступив через остатки разрушенной стены. Пол был усыпан обгоревшими листами бумаги. Посредине стоял обгоревший деревянный стол с одним выдвижным ящиком. Шальман подергал его за ручку, и она вместе с замком осталась у него в руках. Тогда, запустив в образовавшееся отверстие пальцы, он выломал переднюю стенку ящика. Внутри лежали остатки какой-то книги.

Осторожно он вынул их и положил на стол. Кожаный переплет отвалился, поэтому, строго говоря, это была уже не книга, а стопка обгорелых листов. От обложки осталось только несколько кожаных фрагментов. Шальман собрал их и отложил в сторону.

По краям листы совсем почернели, и только посредине сохранились разборчивые куски. Бумага была толстой, будто ткань, шрифт тонким, а текст на идише – витиеватым и старомодным. С растущим изумлением Шальман бережно переворачивал хрупкие поврежденные страницы, и разрозненные слова постепенно складывались в связные фрагменты:

…верное средство против лихорадки – сия формула, открытая Галеном и дополненная…

…для пущей действенности надлежит повторить сорок один раз…

…восстановить здоровье после поста, соберите девять веток орехового дерева, каждая с девятью листьями…

…дабы голос твой был приятен чужому слуху, обратитесь к Ангелу…

…увеличить мужскую силу, смешай шесть этих трав и принимай каждую полночь, поминая при этом следующие имена Бога…

…дабы отвратить демонов, повтори этот псалом…

…для голема позволительны лишь во времена величайшей опасности, и со всем вниманием удостоверься, что…

…повторяй имя демона, каждый раз убирая по одной букве, пока имя не умалится до одной буквы, и так же умалится и сам демон…

…чтоб дурного не случилось, если женщина пройдет между двумя мужчинами…

…особенно благодетельно имя Бога из шестидесяти букв, но в месяц Адар оно не произносится…

Страница за страницей открывались перед ним секреты древних мистиков. От многих осталось всего по несколько разрозненных слов, но некоторые сохранились почти полностью. Это было знание, запретное для всех, кроме самых благочестивых и просвещенных. Когда-то наставники намекали Шальману, что в свое время все эти чудеса будут открыты и для него, но пока не позволяли заглянуть в них хотя бы одним глазком, уверяя, что он еще слишком молод. Тот, кто читает заклинание, или изгоняет демона, или произносит имя Бога, еще не достигнув полной чистоты сердца и помыслов, тот рискует оказаться в геенне огненной, говорили они.

Но Шальман давно уже не сомневался, что вечное пламя так или иначе ожидает его. А если такого конца все равно не миновать, надо хотя бы получше воспользоваться настоящим. Некая сила, божественная или злая, привела его сюда и вложила ему в руки эти древние тайны. И он твердо решил, что не откажется от этого подарка и использует его в своих собственных целях.

Старые листки легко поскрипывали, когда он переворачивал их. Голова его сильно кружилась от голода, и, возможно, поэтому ему казалось, что они вибрируют под его пальцами, как туго натянутые струны.

Загрузка...