Черный нос «Лотарингии» смело зарывался в длинные волны Атлантики. Впереди по курсу океан был пуст, необъятное пространство тонуло в ночи. Внушительный пароход, устремившись на север, оставил позади маяк на острове китобоев Нантакет, как бы желавший ему из темноты счастливого пути, и приближался теперь к Ньюфаундленду. Ветер крепчал и заставлял пениться невысокие волны, прогоняя с палубы пассажиров, которые, отужинав, хотели было прогуляться на свежем воздухе. Почти все они поспешили укрыться в роскошном салоне, выходившем огромными освещенными окнами на ту же палубу; здесь звучала «Ночная музыка» Моцарта, исполняемая корабельным оркестром. Некоторые, однако, предпочли запереться в каютах, чтобы разобрать вещи или просто завалиться спать. В первый вечер океанского путешествия никому не пришло в голову наряжаться: горничным еще предстояло распаковать туалеты и пройтись утюгом по помявшимся нарядам. Дамы дружно явились на первую трапезу в шляпках; пассажиры исподтишка разглядывали друг друга, пытаясь оценить состояние соседа. Если же в соседе было нетрудно узнать знаменитость, то появлялась возможность обдумать стратегию осады…
На палубе осталось четверо мужчин, упрямо подставлявших лица колючему ветру. Трое из них, засунув руки глубоко в карманы меховых шуб и надвинув на глаза шляпы или фуражки, демонстрировали нечувствительность к качке, обсуждая биржевые котировки, оперевшись о релинги. Четвертый, рослый краснолицый субъект в тяжелом шерстяном пальто, мерил палубу твердыми шагами, не выпуская изо рта сигару. Он расхаживал взад-вперед между тремя беседующими и единственным шезлонгом, в котором кто-то сидел, словно вознамерился не дать им приблизиться к принимающей воздушные ванны даме.
Сперва эта дама забавлялась его поведением, но вскоре потеряла терпение. Положительно, дядюшка Стенли перебарщивает! Дождавшись, пока он окажется поближе, она подозвала его повелительным жестом.
– Не чрезмерна ли ваша бдительность? Никто из этих господ не собирается на меня покушаться…
– Потому лишь, что здесь нахожусь я! Стоит мне отлучиться – и держу пари, что эти «господа» примутся вокруг вас крутиться. Вам этого хочется?
– Надеюсь, вы шутите?
– Разумеется, разумеется! Только почему вы упрямо не желаете покидать палубу, невзирая на ненастье?
– Как раз потому, что мне захотелось немного побыть в одиночестве. Вы отлично знаете, что море меня не пугает, мне даже нравится, когда оно начинает сердиться, как сейчас…
– А шторм и подавно привел бы вас в восторг?
– Возможно… Как и вас, между прочим – и не вздумайте возражать.
– Это все кровь викингов, текущая в наших жилах! Верно, я люблю штормовую погоду. Но не на полный же желудок! Не надо было садиться на французское судно! У них до того восхитительная кухня, что я теряю сопротивляемость. Зато вы, как я погляжу, с честью выдержали испытание!
Александра рассмеялась; как ни тих был ее смех, завывание ветра не смогло его полностью заглушить, и один из смельчаков тут же навострил уши и обернулся.
– Вот вам лишнее доказательство моей осмотрительности, дядюшка Стенли. Вам отлично известно, что я – женщина благоразумная. Так что сядьте в свое кресло и докурите свою сигару, затем мы удалимся.
Он подчинился и устроил все девяносто фунтов своего веса в кресле. Александра снова предалась раздумьям, на сей раз никем не тревожимая: видя, сколь рьяно ее стерегут, запоздалая троица предпочла ретироваться. Один из троих, проходя мимо, не преминул адресовать молоденькой женщине улыбку. Чуткий нос Стенли Г. Форбса немедленно развернулся по ветру.
– Вы с ним знакомы?
Вторично отвлеченная от грез, Александра вздрогнула.
– Что?.. О, не исключено! Видимо, мы с ним встречались в свете. Скажем, у Авы Астор… Говоря откровенно, дядюшка, вы невыносимы! Скоро я начну сочувствовать тете Эмити! Доброй ночи! И не смейте меня сопровождать! – добавила она, заметив, что он тоже порывается встать.
– Ну, вот мы и рассердились!
Молодая женщина расправила широкую накидку с капюшоном, подбитым куньим мехом.
– Вовсе кет, милый дядюшка! Но вам придется ответить на мой вопрос: уж не Джонатан ли поручил вам за мной приглядывать?
– Он? Да благословит Господь этого славного малого! Подобная мысль никогда его не посещала. Он доверяет вам, как комнатный спаниель своей хозяйке. Нет, беспокойство поселилось в моей собственной душе.
– С какой стати, хотелось бы мне узнать? Разве вы меня плохо знаете? Уж не полагаете ли вы, что его доверие ко мне чрезмерно?
– Нет. Просто мне не нравится, что вы путешествуете в Европу без мужа. Мое отношение не является для вас тайной. Вы слишком молоды…
– В двадцать два года? Послушать вас, так женщине вообще запрещено пускаться в путешествие, пока ей не исполнится пятьдесят…
– … Особенно когда она слишком красива! Вы понятия не имеете, что такое мужчины тех стран, которые вы вознамерились посетить. Вот увидите, они станут липнуть к вам, как мухи к горшку с медом.
– Замечательная перспектива! – со смехом отозвалась Александра. – Дядя Стенли, прекратили бы вы свои терзания раз и навсегда! Вы забываете, что мне уже доводилось встречаться с чужестранцами. Сперва в Китае, где я побывала с родителями, а потом – в нью-йоркском свете. Они не внушают мне страха.
– Знаю, вам ничто не внушает страха, но некоторые из них – такие соблазнители…
– Против меня они бессильны! – серьезно ответила она. – Я люблю своего мужа, к тому же я – американка.
Даже уроженцу Филадельфии такой ответ показался слишком выспренним. Мистер Форбс приподнял бровь и вынул изо рта сигару, чтобы, с восхищением взглянув на дочь своего брата, заявить:
– Значит, это – свидетельство непоколебимой добродетели?
– С моей точки зрения – да. Особенно для дочерей благородных семейств. Наши отличительные качества – верность, правдивость, развитое чувство чести. Помимо этого, мы гордимся своей страной и нашими мужчинами – лучшими в целом мире: они умнее и отважнее всех прочих. Я абсолютно убеждена в этом, и ни француз, ни англичанин, ни итальянец, ни испанец, будь он хоть трижды соблазнителем, не сумеет меня разубедить.
– Искренне поздравляю вашего супруга! И тем не менее мне знакомы некоторые особы, которые, даже родившись в благородных семействах, не отличаются вашим благородством помыслов. Достаточно вспомнить Консуэло Вандербильт, Анну Гаулд…
– Что касается Консуэло, то сердечные порывы здесь ни при чем: ей захотелось сделаться герцогиней и водрузить себе на голову три белых страусиных пера, чтобы предстать при дворе во дворце Сент-Джеймс. Какое ей дело до того, что герцог Марлборо вдвое ниже ее ростом… Анна же во время нашей встречи в Ньюпорте прошлым летом всерьез подумывала о разводе.
– Возможно, но за своего Кастеллана она вышла по любви. На их свадьбе многие владельцы цветочных лавок сколотили состояние! Прямо фея из сказки!
– Из этого еще не следует, что она поступила верно. Между прочим, «красавчик Бони», приехавший ее забрать, мне совершенно не понравился.
Под тяжелыми веками Стенли Форбса загорелся лукавый огонек.
– Но другой на его месте вам бы понравился? Молодая женщина резко откинулась в шезлонге и окинула наглеца гневным взглядом черных глаз.
– Дядюшка Стенли, учтите: я замужем и счастлива в браке. Если я отправилась в Европу, то только ради развлечения, за милыми безделушками, а также для того, чтобы побывать в местах, где воспаряет человеческий дух. Я никому не позволю за собой волочиться. Спокойной ночи!
Развернувшись, она направилась к дверям салона, который пересекла быстрым шагом, чтобы поскорее оказаться в своем роскошном убежище, которое ее супруг и его многочисленные друзья завалили перед отплытием парохода цветами, корзинами с фруктами, сладостями и телеграммами. Однако даже это великолепие не мешало ей оставаться недовольной всем на свете. И как ее угораздило пуститься в путешествие со стариком-дядюшкой? Он ухитрился испортить ей первый же вечер на море, напомнив ей о правах, которыми обладает на нее супруг, чье глупое упрямство и было причиной этого разговора.
Если бы все случилось так, как давно планировалось, Александра Каррингтон прогуливалась бы по палубе рука об руку с Джонатаном, чтобы потом укрыться вместе с ним в каюте и делиться там впечатлениями. Он бы присел у туалетного столика, как делал всегда, когда они возвращались из театра, со званого ужина или с приема. Он любовался бы женой, снимающей драгоценности и извлекающей из волос гребни, испещренные жемчужинами, которые удерживали эти пышные волны, переливающиеся разными оттенками золота. Отпущенные на свободу, волосы струились вдоль ее грациозной шейки, ниспадали на безукоризненно гладкие плечи, царственно обрамляли ее лицо, являя собой резкий контраст с черными глазами, матово-бледным цветом лица и прекрасными капризными губами, за которыми сверкали безупречно ровные зубы.
Александра, доведшая кокетство до совершенства священнодействия, высоко ценила эти мгновения интимности, когда она читала в глазах мужа восхищение и нежность. Это заставляло ее еще больше гордиться своим положением супруги этого человека: ей многие завидовали, хотя он был старше ее более, чем вдвое.
Их брак, заключенный три года назад, стал событием в светской жизни Филадельфии – города, где Александра Форбс появилась на свет. Джонатан Льюис Каррингтон, главный прокурор штата Нью-Йорк, был одной из «лучших голов» республиканской партии, и ему прочили самые высокие посты. Помимо этого, он владел немалым состоянием и к тому же вовсе не выглядел отталкивающе. Напротив: он был высок, худ, отлично сложен, сохранял суровое выражение на безупречно выбритом лице, на котором горели холодным огнем серо-голубые глаза с труднопередаваемым выражением. Как в профессиональной деятельности, так и в политике ему не было равных. Что до седины, уже появившейся в его шатеновой шевелюре, то она, с точки зрения Александры, только добавляла шарма этой «замечательной личности», как она именовала супруга. Внимание, которые уделял с первой же их встречи па балу в Нью-Йорке самый завидный холостяк штата блистательной мисс Форбс, всполошило всех матушек с дочерьми на выданье. Языки не знали удержу, изощряясь в домыслах: говорили даже о «филадельфийской Золушке», что было одновременно далеко от доброжелательности и от истины, поскольку состояние Форбсов, пусть и не дотягивающее до богатства Каррингтонов, все же было немалым, а их происхождение – отнюдь не постыдным.
Семейство это, сколотившее состояние кораблестроением и сельским хозяйством, было одним из наиболее зажиточных в Пенсильвании. Клан Форбсов был известен в Абердиншире уже в XIII веке, тогда как слава Каррингтонов зародилась лишь в XVIII, выйдя из шотландских туманов и шведских снегов. Вывод напрашивался сам собой: по «благородству» происхождения Александра обогнала претендента на ее руку, как ни старались вдовствующие кумушки с Парк-авеню преуменьшить значение этого факта. Помимо прочего, у нее имелся особый статус, пользовавшийся всеобщим уважением: «дочь Свободы». Он подразумевал, что ее предок 4 сентября 1776 года поставил свою подпись под Декларацией независимости вслед за Джорджем Вашингтоном, Томасом Джефферсоном и всеми теми, кто поднял флаг восстания против англичан. Филадельфия на протяжении десяти лет оставалась столицей юных Соединенных Штатов, не то, что Нью-Йорк, никогда не бывший столичным городом.
Наделенная несравненной красотой, острым умом и начитанностью, Александра могла выйти замуж исключительно за человека, не только способного удовлетворить все ее капризы, но и претендующего на место в первых рядах общественной иерархии. Ее совершенно не пугала перспектива сделаться в один прекрасный день Первой Леди Соединенных Штатов – напротив, она заранее мечтала, как обоснуется в Белом Доме.
Достаточно было одного взгляда, чтобы девушка, осаждаемая поклонниками, остановила свой выбор на этом блестящем законнике. Она находила его гораздо более привлекательным и, естественно, неизмеримо более светским, нежели молодые спортсмены-миллиардеры, крутившиеся вокруг нее, или лысеющие интеллектуалы, чьи выступления она посещала и чьи мокрые ладони пожимала, подходя с поздравлениями. Ее избраннику могут когда-нибудь воздвигнуть монумент! Ей совсем нетрудно было определить, что этот человек находится на взлете.
Сперва она затеяла с ним довольно-таки безжалостную игру, однако ей хватило тонкости, чтобы не переборщить и не отпугнуть его. Каррингтон внушал ей восхищение; как это часто случается с девушками, она убедила себя, что влюблена и что жизнь ее пойдет насмарку, если она не свяжет ее с этим великолепным человеком.
Он же, ослепленный восхитительной блондинкой, ее обаянием, живостью и безграничной женственностью, нуждался лишь в небольшом толчке; не обращая внимания на предостережения престарелой матушки, находившей девушку слишком блестящей и светской, и на сомнения Форбсов, считавших жениха староватым для юной невесты, молодые сочетались браком 20 октября 1901 года в Филадельфии, в чудесном старом особняке на Каштановой улице, где выросла мисс Форбс.
Она торжествовала: ее самолюбие было удовлетворено. Увешанная драгоценными камнями, разодетая в меха, одаренная дорогими безделушками, на которые не поскупился жених, не помышлявший ни о чем другом, кроме улыбки на ее лице, она с головокружением наблюдала, как сам вице-президент Теодор Рузвельт выступает в брачной церемонии в качестве шафера новобрачного, которому он приходился близким другом. Если у нее и сжималось сердце, когда она расставалась с матерью, тетушкой Эмити, дядюшками и особенно с полным воспоминаний домом детства, то лишь самую малость. Ведь ей предстояло стать полновластной хозяйкой одного из самых роскошных особняков на Пятой авеню, выходящего окнами на Центральный парк!
Даже уступая в богатстве вычурным крепостям Асторов и Вандербильтов, это гнездышко было не менее завидным местечком.
Стоило ей подняться рука об руку с супругом на крыльцо, окруженное ионическими колоннами, как ее сердце радостно заколотилось: теперь это ее дом! Это означало, что она сможет по собственной прихоти распоряжаться в покоях из двадцати комнат. Джонатан отвел себе лишь небольшое помещение: спальню, курительную комнату и кабинет в английском викторианском стиле: только в такой обстановке ему хорошо думалось.
– Все остальное принадлежит вам, моя дорогая, – сообщил он с ободряющей улыбкой, полной любви, знакомя ее с новыми владениями. – Делайте здесь все так, как вам заблагорассудится. Главное – чтобы вам было здесь хорошо.
На самом деле риск был невелик Александра обладала тонким вкусом как по части одежды, так и по части внутреннего убранства. Жадная до знаний, она набралась разношерстных премудростей: преуспела во французском и итальянском, в ботанике, садоводстве, буддизме, урало-алтайских верованиях, этнологии, астрологии и карточных играх, но также и в истории искусства и оформления интерьеров в разные века. Испытывая особую страсть к стилю эпохи Марии-Антуанетты, она сосредоточилась на французской мебели XVIII века, пробуя свою эрудицию в специальных салонах, двери которых были распахнуты для нее настежь. Редко когда у антикваров появлялись столь придирчивые клиентки; ей удалось даже раскопать невесть где пару светильников из Трианона – подвиг, переполнивший ее закономерной гордостью и вызвавший уважение к ней у соперниц, у которых она отвоевала эти драгоценности.
Разумеется, ее влекла Европа. Она мечтала побывать в Версале и Вене, однако очень быстро убедилась, что ее супруг терпеть не может покидать пределы Северной Америки. Сей видный законник, самозабвенный труженик, относился к своей деятельности как к священной миссии. Кроме того, наряду с политикой его занимала криминология, и с его точки зрения жители латинских стран не заслуживали уважения, будь то итальянцы, испанцы или французы: в редкие перерывы в религиозных междоусобицах они только и мечтают, чтобы прибрать к рукам американские состояния. Хуже прочих были, естественно, французы, сомнительные отпрыски мерзких кровопийц, не ведающие ни веры, ни закона: ведь они разделались со своей знатью, прикрываясь лозунгом свободы, позаимствованным у великих сынов американской земли!
Возможно, несколько более приличным местом была Германия, но там слишком громко стучат сапогами. Голландия – скучная, плоская тарелка, что же до Швейцарии с ее расчудесными горами, то Скалистые Горы и вершины в канадской провинции Альберта ничуть не хуже, даже напротив…
Единственным выступающим среди этой пустыни бугорком ему представлялась Англия, поэтому все, чего удалось от него добиться молодой миссис Каррингтон, – это согласие на краткое пребывание в Лондоне, где Джонатан довольствовался посещением Скотланд-Ярда и свиданием с друзьями. Утешением молодой женщине стали старинные безделушки и чудесный тонкий фарфор из Уэджвуда, поскольку, как она ни уповала втайне на успех, ей так и не удалось заставить мужа пересечь Ла-Манш. Он ласково, но лицемерно отговорился необходимостью готовить важный судебный процесс, где в качестве обвиняемых предстают даже граждане Мехико; в настоящий момент процесс требовал его срочного возвращения в Нью-Йорк О том же, чтобы отпустить Александру во Францию одну, не могло идти и речи.
Презрительное недоверие, с которым главный прокурор штата относился ко всему неамериканскому и неанглийскому, оказалось для молодой женщины неожиданностью. Она никак не могла взять в толк, как настолько культурный, настолько разумный человек, чей ум охватывает крупнейшие проблемы человеческого существования и высокой политики, может проявлять подобную негибкость и слепоту.
– Но ведь вы цените искусство и литературу этих стран! – заметила она однажды. – Почему же вам не хочется поближе познакомиться с колыбелями древних цивилизаций?
– Потому что в молодости я объездил всю Европу и не получил от этого подлинного удовольствия. Если не считать редких исключений, тамошние жители поверхностны, ленивы, склонны к разврату и находятся в рабской зависимости от удовольствий. Подумайте только: наши музеи уже способны соперничать с европейскими, к нам зачастили их лучшие исполнители! Почему вам так хочется, чтобы я без толку растрачивал там свое драгоценное время?
– Чтобы доставить мне удовольствие и полюбоваться красотами.
– Смысл имеет только первая половина вашей фразы, дорогая, – ответил он с редкой для него и потому неотразимой улыбкой. – Лично я ежедневно наблюдаю в собственном доме самое совершенное из всех творений искусства. Вы полностью утоляете мою жажду красоты.
Как ответить на это, чтобы не обидеть супруга? Лишь заручившись одобрением всей своей семьи, Александре удалось спустя еще два года вырвать у Джонатана обещание свозить ее как минимум во Францию и в Австрию. Для этого пришлось приложить немало стараний, но не родился пока еще на земле, по крайней мере американской, тот, кто способен упорно отказывать в чем-то собственной жене.
Что касается Александры, то обставляемый самыми замысловатыми предлогами отказ, на который она наталкивалась столь долго, совершенно истощил ее терпение, и она выдвинула мужу ультиматум: либо он сопровождает ее в путешествии, о котором она мечтает, либо она отправляется в путь без него. Не одна, естественно, а под присмотром кого-нибудь из своей семьи: в Филадельфии всегда сыщется как минимум один Форбс, готовый выйти в океан на первом подвернувшемся судне.
Понимая, что заставляет печалиться свою молодую жену и что дело приняло слишком серьезный оборот, чтобы отмахнуться от настроения жены, как от простого каприза, Каррингтон решился отплыть в марте во Францию, но только на борту «Маджестик» – флагманского пассажирского лайнера чисто британской компании «Уайт Стар».
Не придавая значения этой последней детали, воодушевленная Александра занялась подготовкой к путешествию: она начала с суровой инспекции своего гардероба, задавшись целью удвоить, а то и утроить его у парижских портных. Она обзавелась последним путеводителем «Бедекер» и прочла там обо всем, что сможет ее заинтересовать в местах, где ей предстоит побывать. При этом она вела не менее активную, чем прежде, светскую жизнь, посещая все балы, вечера в «Метрополитен-Опера», вернисажи, беседы за чаем и конференции, не говоря уже о приемах в ее собственном доме.
Одновременно она впитывала дельные советы, записывала адреса и составляла в записной книжке перечень подруг, обосновавшихся в Европе. На протяжении нескольких недель она жила в радостном предвкушении праздника, напоминавшем ее собственное состояние накануне свадьбы. Невзирая на резко критическое отношение, которое вызывало у нее французское дворянство, она сгорала от нетерпения познакомиться с потомками тех, кто состоял при дворе Марии-Антуанетты…
А потом разразилась катастрофа.
Подобно всем супружеским парам, принадлежащим к американскому высшему обществу, Каррингтоны проводили вместе очень мало времени, за исключением совместного завтрака и того позднего часа, когда, возвратившись с приема или выпроводив последних гостей из собственного дома, они оставались наедине, чаще всего в спальне Александры, где Джонатан, допивая последнюю рюмочку, позволял себе всласть полюбоваться своей красавицей-женой, прежде чем пожелать ей доброй ночи. В тот вечер они возвратились со званого ужина у Монро; они очень весело провели время в гостях, и миссис Каррингтон, пользовавшаяся весь вечер всеобщим успехом, увлеченно комментировала подробности приема. Она отменно позабавилась и сейчас не обращала внимание на угрюмую мину супруга; внезапно до нее дошло, что происходит нечто невиданное: вместо того, чтобы по своему обыкновению усесться у зеркала, Джонатан, засунув руки глубоко в карманы, кружил вокруг круглого одноногого столика, подобно тому, как старый китайский мудрец ходит вокруг да около не дающей ему покоя мысли.
– Так вы меня не слушаете? – без всякого зла упрекнула она его. – Вас что-то тревожит? Еще за столом я заметила, что вы почти не слушаете Лили Монро.
– Вы правы, – со вздохом ответил он. – У меня серьезные проблемы, и я сам не знаю, как за них приняться, как вам все это рассказать… От вас потребуется немало снисхождения, дорогая!
Это слово вызвало у Александры смех.
– Снисхождения – от меня?! Странно слышать это от вас! Уж не совершили ли вы какой-нибудь непростительной глупости? Очень на вас не похоже!
– Нет, речь идет не о глупости. Происходящее совершенно не зависит от моего желания. Вот суть в двух словах: завтра я вынужден отбыть в Вашингтон. Мне сообщено, что меня ждет президент. Речь идет о серьезном деле.
Александра прикрыла глаза. Ей не слишком нравилось, когда этот официальный титул применялся для обозначения человека, которого все звали попросту Тэдди, пусть он и оказался на высшей государственной должности и занял Белый Дом. Такая помпезность не предвещала ничего хорошего.
– Он не впервые срочно требует вас к себе. Вы знаете, что хочет от вас на этот раз Т… президент Рузвельт?
– Очень смутно, но я вряд ли ошибаюсь: он имеет в виду поручить мне важную миссию… Я крайне огорчен, дорогая, – поспешно добавил он, видя, как омрачилось ее личико, – но, видимо, мне придется отказаться от данного вам слова. Я почти уверен, что нам не удастся отплыть через неделю.
Александра порывисто поднялась. На ее лице, побледневшем от ярости, сверкали черные глаза.
– Так вот какой сюрприз вы мне готовили! Я оказалась просто дурочкой! У вас неизменно находились доводы, позволявшие уклониться от поездки. Но на сей раз вы пустили в дело артиллерию главного калибра: президент, ни больше ни меньше! И все для того, чтобы забрать назад данное вами слово! Это недостойно вас!
Никогда еще Джонатан не видел свою жену в столь сильном гневе. Впрочем, им пока не доводилось по-настоящему ссориться, и он несколько растерялся. Он хотел было подойти к ней, но она убежала от него в противоположный угол комнаты.
– Попытайтесь же понять меня, дорогая! – молил он ее. – У меня нет ни малейшей возможности уклониться от аудиенции. С другой стороны, ваш гнев нельзя считать оправданным: речь идет не о том, чтобы совершенно отказаться от путешествия, а просто о задержке…
– До каких пор? До греческих календ! Не бойтесь же признаться, в чем состоит подоплека ваших решений! К тому же вам отлично известно, почему я наметила отъезд именно на март: к концу месяца моя тамошняя подруга выходит замуж за барона!
Объяснение страдало изъяном: свадьба должна была состояться вовсе не в Париже, и у Александры не было намерения на ней присутствовать. Помимо этого, она заметила, что своим последним замечанием только рассердила супруга. Римский профиль Джонатана был сейчас особенно величествен. Он изрек:
– Если хотите знать, как я к этому отношусь, то лучшей причины для задержки с отъездом не придумать: быть бессильным свидетелем того, как такое завидное американское приданое переходит в лапы нищего, хоть и голубых кровей, – малоприятное занятие.
– Вот оно что! – Распущенные волосы Александры напоминали сейчас гриву разъяренного льва. – Вам не дает покоя этот брак? Так воздержитесь от присутствия на свадьбе; я же намерена там побывать. Вывод прост: вы мотаетесь по вашим любимым американским дорогам, выполняя поручения Тэдди Рузвельта, а я уезжаю в Европу.
– И думать об этом забудьте! Я ни за что не позволю вам путешествовать в одиночку!
– Кто говорит об одиночестве? Тетушка Эмити, обожающая Европу, будет счастлива составить мне компанию, даже если подобная поездка не входила в ее планы. Надеюсь, вы ничего не имеете против моей тетушки?
– Абсолютно ничего. Замечательная женщина! Но вот беда: я как раз отказался от мест на «Маджестик», так что…
– И даже не переговорили со мной? Час от часу не легче! А я-то расписывала вашему приятелю Расселу Сейджу, какие удовольствия ждут меня во время океанского перехода!
– Весьма огорчен, дорогая, но не мог же я сообщить вам эту новость в присутствии всех гостей в салоне у Лили!
– Разумеется! – сухо откликнулась она. – Это было бы немыслимо! Но, прошу вас, не мучайтесь понапрасну из-за такой безделицы: мне вполне придется по душе плавание на новом французском пароходе компании «Френч Лайн»: там я сразу попаду в обстановку, к которой так стремлюсь, и тетушка Эмити не станет мне преградой, напротив, она без ума от Франции!
– Опомнитесь, Александра! Это же смешно! Мы поедем вместе… через месяц.
– Почему не через год? Нет, Джонатан, мое решение твердо: завтра же я уезжаю в Филадельфию.
Джонатану удалось подобраться к жене и остановить ее, обняв за плечи.
– Вы так на меня сердитесь?
– Да, даже сильнее, чем могу описать. Вы не сдержали слова, а я такого не прощаю.
– Государственные интересы не служат с вашей точки зрения достаточным оправданием?
– Нет, ибо это устаревшее понятие, от которого отказалась Америка. Зато в Европе, которая внушает вам такое отвращение, оно еще живо.
Платье из золотой парчи делало ее до того обворожительной, что у Каррингтона сжалось сердце. Она – настоящая богиня, а богини имеют право требовать все, что им вздумается. Ему захотелось крепко прижать ее к себе, но она мягко отстранилась. Он почувствовал обиду.
– Вам не претит мысль о путешествии без меня?
– Почему бы и нет, раз вам такая мысль хорошо знакома? Что-то я не слышала, что необходима вам во время этой вашей загадочной миссии.
– Я еще сам не знаю, о чем пойдет речь…
– И тем более – сколько времени вы будете отсутствовать.
– Естественно.
– В таком случае не заставляйте меня разделять участь моряцких жен, которые не сводят взгляд с горизонта, ожидая возвращения судна, на котором уплыл за тридевять земель горячо любимый муженек. Наша жизнь именно тем и хороша, что каждый ведет то существование, которое ему больше нравится.
– Бесспорно… но при том условии, что по ночам мы встречаемся под одной крышей. Что произойдет, если мы очутимся на разных континентах?
Он был сейчас так печален, что Александра почуяла опасность: если ока смягчится, то придется все начинать сначала.
– Думаю, что несколько месяцев разлуки нам не так уж повредят.
Он не на шутку перепугался.
– Несколько месяцев?! Сколько же времени вы собираетесь отсутствовать? – Кто же ездит в Европу на пару недель? С вами я побывала только в Лондоне, и мне предстоит столько всего увидеть! Полагаю, что месяца три-четыре…
Каррингтон взял себя в руки. Он знал, что потерпел поражение, и решил не настаивать. Он отошел к шкафчику, где специально для него была выставлена батарея ликеров.
– Я знаю, что вы правы и что я не должен заставлять вас томиться здесь от скуки, пока я буду в отъезде неизвестной пока длительности. Единственное, что бы мне хотелось, – это чтобы вы не уезжали одна и очень надолго. Не забывайте, что на сентябрь у Делии назначена свадьба!
– Позволить ей выйти замуж без меня? И думать забудьте! – с улыбкой ответила Александра.
Она действительно была очень привязана к своей родственнице Корделии, дочери матери Джонатана от второго брака; ее привлекала в ней живость характера и современность взглядов. Мисс Хопкинс ничего не стоило завоевать год назад сердце молодого, но блестящего адвоката по имени Питер Осборн, выходца из прекрасной семьи, которого она с той поры держала под каблуком. Она довольствовалась тем, что приняла у него в знак помолвки обручальное колечко, и отказывалась положить конец сладостному статусу невесты, когда девушка остается предметом поклонения и возносится женихом на пьедестал.
– В связи с этим очень вас прошу как можно дольше не раскрывать, что вы уезжаете без меня, – сказал Каррингтон.
– Боитесь, как бы ей не взбрело в голову составить мне компанию?
– Готов поклясться, что так бы и произошло, и свадьбу пришлось бы в очередной раз отложить. Помните, ее уже переносили из-за какой-то ерунды.
Александра мигом вспыхнула и без колебаний принялась размахивать флагом женской солидарности.
– Не перестаю удивляться на вас, мужчин! Ерунда?! Но ведь речь шла об их семейном гнездышке! Нет, это только пошло на пользу их будущему браку. Договорились, Делия ничего не узнает, пока я не взойду на борт корабля. Тем более что я уже завтра уеду в Филадельфию.
Случаю было угодно, чтобы Александра отбыла в Европу, так и не повидавшись с родственницей. Когда она возвратилась в Нью-Йорк вместе с дядюшкой и тетушкой накануне отплытия, девушка гостила у подруги в Бостоне. В таком удачном совпадении сыграла свою роль ее мать. Что до Джонатана, то он к тому времени уже отбыл в неизвестном направлении.
Не смея себе в этом признаться, Александра испытывала грусть из-за того, что ее не сопровождают ни муж, ни его сестра. Она слишком долго мечтала, как будет путешествовать вместе с Джонатаном, и теперь не могла ему простить предательства; она бы не отказалась, если бы его место заняла Делия – презабавная попутчица…
Оказавшись у себя в каюте, где царил наведенный горничной безукоризненный порядок, молодая женщина некоторое время рассматривала кровать, на которой ее ждали ночная сорочка и халат. Ей не хотелось спать, и она испытывала сожаление, что волнение на море сделало первый вечер на борту мало занимательным. Тем не менее, зная, что от сожалений толку не будет, она рассудила, что наибольшую пользу ей принесет здоровый сон. Поэтому она вынула из волос длинные булавки с топазовыми головками и, немного пригладив прическу, отправилась с прощальным визитом к тетушке.
Та уже лежала в постели, попивая шампанское и перечитывая в тысячный раз «Приключения Гекльберри Финна» Марка Твена – свою неизменную настольную книгу в любом путешествии.
Эмити Форбс было под пятьдесят. Телосложением она напоминала солидную кирпичную постройку. При этом она отличалась длинными ногами, которые обычно украшали мужские башмаки, похожие на те, что носил Томас Джефферсон, в которого сна была влюблена с самого детства. В ее рыжей, как и у братца, шевелюре проступали седые пряди. Достойная дама была наделена звучным голосом и величественным профилем; она сошла бы за засидевшуюся в девицах дочь индейского вождя, если бы не розовые щечки и не небесно-голубые глаза. У нее были великолепные кисти рук, выдававшие способную пианистку, хотя она практиковалась в этом своем искусстве только дождливыми вечерами, когда на нее накатывала особенно сильная грусть. Она ненавидела завсегдатаев светских раутов, обзывала их варварами и не проявляла интереса к их сборищам. У нее было ангельское сердце, хотя она пыталась скрыть это под личиной вставшей на дыбы медведицы, отличающейся к тому же сарказмом и приступами неуемного веселья, чем наводила в юные годы ужас на матерей потенциальных женихов. Эмити не имела решительно ничего против такого положения вещей, ибо, не располагая возможностью выйти замуж за означенного президента Соединенных Штатов по причине его давней кончины, она раз и навсегда решила, что не станет ни с кем делиться жирной рентой, на которую жила. Исключение делалось только для ее собак, лошадей, слуг, птичек в саду и обожаемой племянницы Александры. К перечню следовало бы добавить также несколько благотворительных ассоциаций и спиритический кружок в Филадельфии, чьи заседания она посещала с завидным прилежанием, будучи свято уверенной в истинности происходящих там чудес.
Не смея в этом сознаться, она мечтала войти в сношение с душой великого деятеля, из которого сотворила себе идеал, хотя истина была как на ладони: Томас Джефферсон не принадлежал к категории мятущихся душ. Тем не менее Эмити не оставляла своих попыток.
Когда Александра предложила ей сопровождать ее в Европу, она как раз собирала чемоданы, так как сама отправлялась в Париж, где главной ее целью было посещение на кладбище Пер-Лашез могилы великого Аллана Кардека, в некотором смысле отца спиритизма, в годовщину его смерти, то есть 31 марта. Предложение миссис Каррингтон пришлось весьма кстати.
Опасения вызывал разве что дядюшка Стенли, фермер-джентльмен из семейства Форбсов, все же решившийся сопровождать сестру. Признавая достоинства мужского эскорта, охраняющего двоих беззащитных женщин, Александра питала некоторые сомнения относительно ханжества этого убежденного холостяка, который если и любил кого-либо на свете, помимо своих земель, то только лошадей. Именно из-за них он и пересекал Атлантику: оставив Эмити во французской столице, он предполагал податься в Нормандию, дабы посетить несколько знаменитых конных заводов, а затем в Англию, где у него имелось немало приятелей, интересующихся скачками.
Идея сопровождать племянницу не больно его окрыляла. Он гордился ее красотой и элегантностью, но полагал, что место жены – у домашнего очага, а не в таком испорченном городе, как Париж.
Он дал себе слово, что будет прилагать все силы, сберегая честь молодой женщины, являвшей собой, по его мнению, прекрасный американский цветок. По крайней мере, во время сумасшедшего перехода через Атлантику он не будет спускать с нее глаз.
Завидя племянницу, Эмити отложила книжку, отпила еще глоток шампанского и уставилась на Александру поверх очков.
– Тебе надоели океанские брызги? А я полагала, что ты воспользуешься тем, что половина корабля уже лежит в лежку, чтобы прогуляться по палубе.
– Дядя Стенли не принадлежит к этой лучшей половине.
– Что же из того?
– А то, что он следит за мной так пристально, словно он – полицейский а я – воровка-карманница.
Тетушку Эмити разобрал смех, с которым ей удалось справиться только при помощи нового глотка шампанского. Столь обильные возлияния были ей вовсе не свойственны: обыкновенно она ограничивалась на сон грядущий всего одним бокалом и редко когда превышала данную норму.
– Хочешь глотнуть? – любезно предложила она.
– Нет, благодарю. Я вообще не пью.
– Твое время еще наступит.
– Странное предсказание.
– По-моему, это неизбежно. В жизни нужны пристрастия. Ты вот замужем уже без малого три года и до сих пор не стала матерью. Это, кстати, вовсе не упрек.
– Тогда зачем об этом говорить?
Старая дева осушила бокал и поставила его на столик у изголовья. Бокал легко заскользил по гладкой поверхности, не выдержав качки. Тетушке пришлось снять со столика и его, и бутылку и пристроить все это у себя на коленях.
– Ты отлично знаешь, зачем. Я всегда была против твоего брака с Каррингтоном. Он, несомненно, выдающийся человек, его ждет большое будущее… если Господь отпустит ему на это время. Или ты предпочитаешь, чтобы ему воздвигли монумент при жизни? А ведь ты могла рассчитывать на кое-что получше!
– Вот как? Кого вы имеете в виду?
– Откуда я знаю? Вокруг тебя всегда вилась добрая дюжина кавалеров. Все молоды, все красавцы, все богачи! А тебя угораздило раскопать в Нью-Йорке моего ровесника! Да он же почти старик!
– Вы несправедливы! Как к нему, так и к самой себе. Джонатан…
– «Замечательная личность»? Знаю, знаю. Ты столько раз это повторяла! До того часто, что я заподозрила, что ты пытаешься убедить в этом прежде всего самое себя. Вот скажи мне: сколько раз в неделю у вас с ним бывает любовь?
– Тетя Эмити! – негодующе воскликнула смущенная Александра.
– Только не разыгрывай недотрогу! Чего ты больше боишься: слова или самого действия? Ты же замужняя женщина, черт возьми! Возможно, твой брак неудачен, но ты по крайней мере в курсе, чем должны заниматься супруги в постели?
– У вас странное представление о браке! У нас с Джонатаном редкое родство душ. Мы одинаково чувствуем, мы любим одно и то же…
– Как, например, Скотланд-Ярд и уголовные архивы? Это что-то новенькое! Тогда как тебя занесло сюда, в мое общество, на борт корабля? Пока еще не знаю, кто у вас кого боится, но не сомневаюсь, что у вас есть кое-какая проблема…
– Что это вы напридумывали?
– Это не выдумка, а правда. Я не требую, чтобы ты со мной откровенничала, крошка, но я убеждена, что ты совершенно не представляешь себе, что значит быть на седьмом небе от восторга.
– Зато вы отлично это себе представляете, – пробормотала Александра себе под нос.
– Не исключено. И прекрати таращить на меня глаза! Я, конечно, не Мессалина[1], но и мне есть что вспомнить… Возможно, наступит день, когда я поделюсь с тобой воспоминаниями. Но сперва тебе надо повзрослеть. Пока же забудь обо всем, что я тебе тут наговорила и выбрось из головы все, кроме радостей путешествия! Обещаю позаботиться, чтобы Стенли не испортил тебе удовольствие.
– Вряд ли вы добьетесь успеха! – вздохнула молодая женщина. – Я только и жду, что он завалится спать на полу прямо у меня за дверью.
– Беда в том, что ему нет дела до качки. Прирожденный моряк, как все Форбсы! В самую неистовую бурю он останется непоколебим, как Гибралтарская скала. Но ты можешь пользоваться тем, что наши с тобой каюты сообщаются, и выходить из моей двери.
Миссис Каррингтон возвратилась к себе в некоторой растерянности. Она знала, конечно, что тетушка – большая оригиналка. Однако услышанное от нее повергло ее в смущение. Неужели в промежутках между сеансами столоверчения Эмити вкусила любовь? Это была ошеломляющая новость. Не то, что она…
Супруга Джонатана Каррингтона не любила задумываться об интимной стороне жизни. Ее брачная ночь оказалась вполне спокойной. Нескольких романчиков, проглоченных втихаря, и невнятных советов матери перед ее отъездом из дому оказалось совершенно недостаточно, и, став замужней женщиной, она не познала телесного удовлетворения, хотя, выходя замуж за мужчину гораздо старше себя, она полагала, что он обладает солидным опытом в делах любви, и ждала от него чудес.
Однако у главного прокурора не оказалось достаточного опыта. Он был по уши погружен в свою работу и слишком мало якшался с женщинами, пока не повстречал мисс Форбс. Он не охотился за приключениями: презирая легкодоступных женщин, он ждал встречи с той, которая будет достойна сделаться его женой. Таковой оказалась Александра, однако, вместо того, чтобы испытывать к ней нежное, умиротворенное чувство, он загорелся к ней дикой страстью, которую ему не было суждено выказать, настолько его страшила невеста. При неописуемой красоте в ней была какая-то сдержанность, холодность, заставлявшие его держаться на почтительном расстоянии.
В самую брачную ночь, в поистине королевских апартаментах филадельфийского отеля «Белль-Вью», он испытал чуть ли не суеверный трепет, когда перед ним предстало великолепие готового отдаться ему юного тела. Испытывая преклонение перед красотой, он был готов рухнуть на колени, чтобы насладиться этой изысканной статуэткой из живой плоти. Он долго довольствовался тем, что любовался ею, не смея до нее дотронуться, в итоге лишившись и сил, и даже голоса; вящим унижением стало для него удивление, которое он прочитал в черных глазах Александры. Тогда его обуяла страшная ярость, перешедшая в неуемное желание; это спасло его от того, чтобы превратиться для нее в посмешище, но, не в силах перенести мысль, что сейчас она утратит к нему всякий интерес, он овладел девушкой с лихорадочной торопливостью, чего с ним никогда прежде не бывало, и быстро растянулся на спине, обессиленный и разочарованный.
– Прости меня! – пробормотал он. – Я… я не хотел…
– Ничего, – отозвалась она с сострадательной улыбкой, словно он опрокинул чашку с чаем ей на платье.
Остаток ночи прошел в полной тишине. Джонатан спал, как сурок. Что до его жены, то она пришла к выводу, что романисты сильно преувеличивают радости любви; впрочем, она испытывала достаточно сильную привязанность и уважение к тому, чьим именем теперь называлась, и поспешила отнести происшедшее с ней к мало приятным, хоть и обязательным обстоятельствам семейной жизни. В ближайшем будущем ее ждало столько приятных утешений…
В дальнейшем все оставалось по-прежнему. Каждую ночь во время свадебного путешествия в Саратогу и столицы канадских провинций, в одной из которых плечи Александры украсила чудесная соболья накидка, Джонатан, так и не сумевший избавиться от опасения оказаться не на высоте, ограничивался лишь быстрыми объятиями, не тратя времени на любовные приготовления; отсутствие опыта и скромность самой Александры также не поощряли его к иному поведению. Зато они много разговаривали. Нехватка телесного контакта компенсировалась контактом духовным: они говорили об искусстве жить и искусстве как таковом, о литературе, театре, музыке, общественных проблемах и величии Америки; им не удалось достигнуть согласия лишь по двум вопросам: криминологии и полезности поездок в Европу.
Все это вынуждало обоих предвкушать завершение свадебного путешествия и переход к обычной жизни супружеской пары. Прибыв в Нью-Йорк, отказавшись от заезда в Ньюпорт, они с радостью заняли каждый свои покои. Впрочем, Джонатан завел не слишком обременительную привычку заявляться ежевечерне к жене и любоваться ею, когда она снимает вечерний туалет. Задерживался он у нее не чаще одного-двух раз в неделю: он смирился с мыслью, что не сумеет овладеть этой обожаемой им женщиной настолько полно, насколько ему хотелось бы, к тому же он знал, что так и не сможет произнести слов, которые сделают его посмешищем в ее глазах или хотя бы вызовут улыбку.
Прошло каких-то несколько недель – а у них уже наладилось уютное согласие, отличающее престарелые пары, которые связывает привязанность, взаимное уважение и многочисленные общие интересы. Джонатан погрузился в дела, а Александра, вообразившая, что познала любовь, хотя на самом деле ей приоткрылся лишь самый ее краешек, окунулась в светскую жизнь, которую быстро стала путать со счастьем.
И лишь в этот вечер на корабле она надолго застыла перед туалетным столиком, медленно делая то, что всегда совершала без помощи горничной: без конца расчесывала свои длинные волосы, полировала ногти, чистила до блеска колечки, снимала с лица легчайший слой косметики. Потом она загляделась на свое отражение в зеркале, на самом деле ничего не видя: ей не давали покоя странные речи тетушки Эмити. Неужели ей еще не все дано? А она-то уже считала себя пресыщенной…
Тем временем Антуан Лоран попивал в капитанской каюте выдержанный коньяк. Он был давно знаком с капитаном судна Морра, с самого первого плавания «Лотарингии». Им нечасто приходилось видеться, но от этого их отношения делались только теплее. Лоран специально провел в Нью-Йорке два лишних дня, чтобы отплыть именно на этом судне, к которому питал пристрастие. Теперь он наслаждался отдыхом после длительной тайной миссии, в которую его отправило правительство президента Лубе – впрочем, наотрез отказавшееся бы сознаться в этом.
Истина же состояла в том, что прошлым летом Антуан, талантливый художник, особенно по части портретов – что позволяло ему скрывать иные свои, не столь подходящие для обнародования делишки, – отбыл из Франции вместе с инженером Филиппом Бюно-Вария, бывшим прежде компаньоном Фердинанда де Лессепса в разработке проекта канала через Суэцкий перешеек. Тот проект им удалось с блеском осуществить, невзирая на невиданную неразбериху при работах. Бюно-Вария направлялся в Вашингтон для встречи с президентом Теодором Рузвельтом, Лоран же сопровождал его, обеспечивая безопасность. Во время встречи предстояло обсудить завершение американцами работ, которые пришлось приостановить из-за ужасного политико-финансового скандала, потрясшего до основания Бурбонский дворец и запятнавшего грязью немало уважаемых деятелей.
Но президент Соединенных Штатов поклялся подарить стране капал! С другой стороны, от французов исходила нехитрая идея: сделать так, чтобы над Панамой, остающейся пока под контролем Колумбии, задули ветры свободы. Иными словами, устроить маленькую революцию, от которой будет не слишком много ущерба, поскольку противник находится по ту сторону высоких гор; тем временем американский флот будет невинно плавать вдоль берега, чтобы помешать колумбийцам преодолеть горную преграду.
Все удалось как нельзя лучше, практически без кровопролития: в ноябре 1903 года население Панамы выступило против Колумбии, осуществив таким образом самую мирную революцию в истории. Под защитой американского флота возникло новое государство, а Колумбия, поднявшая оглушительный крик, получила двадцать пять миллионов долларов, чем и довольствовалась.
По сути дела, задача Антуана Лорана была куда проще, чем могло показаться. Впервые в жизни ему поручили дело, оказавшееся сплошным отдыхом, но одновременно сослужившее ему неплохую службу, поскольку новое правительство щедро отблагодарило его за роль, которую он сыграл в революции. Во Франции его не ждали какие-либо неотложные дела, поэтому он позволил себе устроить нечто вроде зимних каникул и потратить немного из так просто доставшихся ему денег. Он погрузился в Колоне на корабль, доставивший его в Новый Орлеан, где он пробыл несколько недель. После поездки на восточное побережье Соединенных Штатов он вернулся в Нью-Йорк, где намеревался немного развлечься.
Но здесь его подстерегала неудача.
Обогатившись за счет щедрых панамских подношений, среди которых было несколько изумрудов, он не хотел заниматься излюбленным спортом, а именно кражей драгоценностей, выделяющихся редкой историей или красотой. А ведь американские дамочки были увешаны ими с ног до головы! Они усеивали ими свои колье, цепочки, кольца, браслеты, пояса, диадемы, едва ли не конские сбруи; но драгоценностей было слишком много, а он любил редкие вещицы, его прельщали изделия невиданные, труднодоступные. Американское богатство показалось ему слишком свежеиспеченным, бряцающим, лезущим в глаза. Какой смысл идти на риск в такой обстановке?
Находясь в Нью-Йорке, конкретнее в отеле «Уолдорф», он узнал о событиях на другом конце света: в ночь с с 8 на 9 февраля японский флот атаковал Порт-Артур, недавно приобретенный Россией, чтобы получить выход в Желтое море. Эта информация чуть было не надоумила его остаться в западном полушарии еще на какое-то время, поскольку ему было нетрудно предсказать, что французский «Второй отдел» с радостью зашлет туда нескольких «наблюдателей», среди которых вполне мог бы оказаться и он, если станет известно о его возвращении. Однако приближалась весна, и он сгорал от желания встретить ее в Шато-Сан-Совер, что в Провансе, где у него было имение.
Итак, желание возвратиться в свой сад возобладало, и он взошел на борт «Лотарингии». Он знал, что здесь его ждет встреча с другом, что также следовало учитывать, однако, не испытывая ни малейшего желания сталкиваться с людьми, способными превратить его океанский переход в сущее мучение, он решил питаться в каюте. Капитану Морра потребовалось проявить настойчивость, чтобы выманить его из норы.
– Не собираетесь же вы провести в четырех стенах целую неделю! – молвил моряк, подливая гостю трехзвездочный «мартель».
– Почему бы и нет? Сами знаете, я – старый медведь, – отвечал сей старик сорока двух лет от роду. – Я еще могу иногда наведываться к вам, чтобы опрокинуть рюмочку-другую. Это, конечно, подлинное счастье. Но дорожные встречи меня нисколько не влекут.
– Полагаю, что на этот раз вы ошибаетесь. У нас на борту есть несколько очаровательных женщин, которым хватило смелости бросить вызов Атлантике в марте, вас же, дорогой мой художник, я знаю как человека, чувствительного к женской красоте…
– О, красоток везде хватает.
– Несомненно, но одна другой рознь.
– А у вас водится что-то особенное?
– Вот именно! Скажем, мисс Лилиан Рассел, знаменитая певица.
– Согласен, у нее восхитительное сопрано, но она уже немолода и обязана своей популярностью больше страсти к мужчинам, бриллиантам и велосипедам. Зачем она плывет к нам – чтобы принять участие в «Тур де Франс»?
Капитан «Лотарингии» со смехом протянул гостю рюмку коньяку:
– Вы невыносимы. Она по-прежнему красавица. Но у нас есть кое-что и получше.
– Кого вы имеете в виду?
– Чудо, а не леди! Миссис Каррингтон, молодую супругу весьма уважаемого человека – главного прокурора штата Нью-Йорк Вы с ней часом не знакомы?
– Бог мой, нет! И… какова она собой? – Ослепительна! Ваша пренебрежительная гримаса напрасна! Мне редко доводилось лицезреть такую красавицу, буквально излучающую прелесть…
– Гм… Можно подумать, что вы покорены ею.
– Исключительно в эстетическом смысле, поскольку она держится особняком. Сами бы в этом убедились, если бы соизволили отужинать с остальными.
– Скажите, пожалуйста! А как же муж?
– Блестящее отсутствие! Однако наша красотка путешествует с дядюшкой и теткой, которые охраняют это сокровище еще более бдительно, чем охранял рейнское золото дракон Нибелунгов. Кажется, на нее совершенно не действует качка: после трапезы она оказалась единственной женщиной, которая задержалась на палубе. В этот час она, разумеется, уже удалилась к себе. Вот приходите днем к обеду! Клянусь честью, она того стоит!
Художник опорожнил рюмку и, поставив ее на столик, поднялся, протянув на прощание руку гостеприимному хозяину.
– Должен признать, вы разбудили во мне любопытство. Как тут усидишь в четырех стенах, раз поблизости расхаживает Венера собственной персоной!
– Полностью разделяю ваше мнение. Если вы придете, то я запишу вас за своим столиком, куда собираюсь пригласить и ее.
– В таком случае я и подавно не смогу сопротивляться! Доброй ночи, дружище!
На самом деле Антуан ответил согласием только для того, чтобы не разочаровать добряка, проявившего неожиданную настойчивость; он и не думал витать иллюзий насчет красотки, оказавшейся на борту судна. Он знал, конечно, что американки бывают порой потрясающе красивы, однако неизменно находил в них какой-то изъян, некую незаконченность, несовершенство. Уж слишком они уверены в себе! Ему бы, напротив, хотелось видеть в женщине то неуловимое, на чем зиждется зачастую шарм европейских дам. Лишь одна женщина на его памяти не подпадала под эту категорию: девушка, которую он повстречал когда-то в Китае при исключительно драматических обстоятельствах. Кто знает, что с ней стало теперь и жива ли она?..
Тем большим было его изумление, когда следующим утром, прогуливаясь под проливным дождем с трубкой в зубах по мокрой палубе, он увидел перед собой ту самую девушку! Она шла ему навстречу, завернувшись в длинный плащ с капюшоном на толстой пестрой подкладке; только что она, засунув руки в карманы, рассматривала серое небо, где протянулись, насколько хватало взгляда, черные, набухшие дождем тучи, время от времени изрыгающие хвостатые молнии. Океан угрожающе дыбился, подбрасывая на волнах, как пробку, пузатый рыбачий корабль, подплывший довольно близко к пассажирскому лайнеру.
Лоран не успел произнести имя, вертевшееся у него на языке: она сама узнала его и ускорила шаг.
– Тони! – вскричала она, протягивая затянутые в перчатки руки. – Неужели это вас мне довелось встретить посреди океана?
– Да, это я, Александра! Я бесконечно счастлив снова с вами увидеться! Тем более, что только накануне вечером я вспоминал о вас.
– Как это получилось? Уж не знали ли вы о моем присутствии на борту?
– Нет. Я думал о вас из-за слов капитана…
– Неужели? А я лишь мельком на него взглянула! О, Тони, пройдемся немного! Не возражаете? По крайней мере согреемся…
Они двинулись дальше в ногу, дружно раскачиваясь.
– Так что же капитан?
– В общем, мы с ним давние друзья. Вчера мы сидели в его каюте, смакуя коньяк, и он расписывал мне невероятную красоту одной из пассажирок, некой миссис Каррингтон. Вот я и вспомнил вас – в том смысле, что для того, чтобы тягаться с вами в красоте, надо быть уроженкой другой планеты.
Она радостно рассмеялась и, не выдержав особенно зловредного порыва ветра, ненароком прижалась к нему.
– Придется вам расстаться с иллюзиями, Тони! На этом пароходе вам не суждено встретиться со сказочным созданием: миссис Каррингтон – это я.
У Антуана не оказалось времени, чтобы удивиться: из дверей главного салона к ним со скоростью локомотива ринулся краснолицый господин. Сходство усиливала отчаянно дымящая сигара.
– Что это значит, Александра? – проревел он. – Что ты себе позволяешь?
– Это ваш супруг? – любезно осведомился живописец.
– К счастью, нет! Дядя Стенли, позвольте вам представить моего давнего друга, который…
– Никогда не встречал этого господина в Филадельфии.
– Как и я. Зато этого не скажешь о Пекине, где он спас мне жизнь, если не больше… Неужели я никогда не рассказывала вам об Антуане Лоране?
– Рассказывала, и неоднократно! – вскричала мисс Форбс. Сия эксцентричная особа, нахлобучившая шляпу с чрезмерным количеством серого муслина, увенчанную ярко-красным пером, появилась перед троицей с достоинством фрегата, входящего в гавань с распущенными парусами. – Где ты его откопала, Александра?
– Прямо на палубе! Он прогуливался в одном направлении, я – в другом, вот мы и повстречались. Счастливое совпадение!
– Не то слово! Антуан, дорогуша, позвольте я вас расцелую!
Тетушка Эмити без дальнейших церемоний сгребла художника за плечи и звучно чмокнула его сначала в одну щеку, потом в другую, чем ввергла в полнейшее замешательство своего братца, вынужденного теперь поддерживать взятый ею тон.
– Привет, старина! – Стенли еще больше покраснел и едва не раздробил в своем кулачище фаланги пальцев француза; другой рукой он нанес ему по спине удар, способный свалить наземь быка. Проделав все это и полагая, что долг исполнен, дядюшка заторопился на верхнюю палубу, где под капитанским мостиком находилось нечто вроде кафе и где он намеревался докурить свою сигару, запивая ее первой за день рюмочкой виски. В отличие от женщин семейства, он недолюбливал французов, однако сбыв племянницу сестре, выкинул тревоги из головы.
Антуан уже сожалел, что выбрался из каюты, выполняя неосторожно данное капитану обещание. Оказаться с Александрой наедине было бы восхитительно, однако присутствие тетки лишало негаданную встречу большей части очарования. Эмити Форбс никак нельзя было назвать противной, но уж слишком много она задает вопросов! В редкое мгновение, когда ее любопытство давало сбой, она принималась расписывать царскую жизнь, которую ведет ее племянница под крылышком супруга, положительные свойства которого можно перечислять до бесконечности. Александре все эти дифирамбы казались весьма подозрительными. Когда подоспело время переодеваться к обеду, она потребовала у тетушки объяснений.
– Чего это вы вдруг запели о Джонатане арии в лирическом ключе? Никогда не замечала, что вы питаете к нему пристрастие.
– Тут я с тобой согласна: как ты могла заметить то, чего нет в помине? Я остаюсь при мнении, что в утро того злополучного дня, когда вы с ним встретились, тебе лучше было бы свалиться с лошади и вывихнуть ногу!
– Откуда было взяться лошади на балу? Но в любом случае вы только что проявили невиданное лицемерие: ведь вы никогда прежде не соглашались признать, что Джонатан – замечательная… – Если ты опять станешь потчевать меня своей «замечательной личностью», то я закричу! Что касается моих неискренних речей, адресованных красавчику Лорану, то все объясняется моим стремлением сохранить вашу семью, нравится она мне или нет. Тут вступает в дело верность.
– У Тони и в мыслях нет подтачивать устои моего брака. Я познакомилась с ним задолго до Джонатана.
– Он за тобой никогда не ухаживал?
– Толком никогда… Разве что самую малость, да и то потому, что он все-таки француз. Но он был чудесен, обворожителен… Не знаю, как это выразить, но сейчас, встретившись с ним, я испытала огромную радость, тем более что, покидая Пекин, я с ним даже не простилась.
– Не похоже, чтобы он затаил на тебя обиду за эту невежливость. Уже сейчас можно предвидеть, что он окажется воплощением галантности. Уж я подметила, как он на тебя смотрел! Его нельзя за это осуждать: целая неделя в обществе пленительной женщины, которую ее недотепа-муж отпустил одну на завоевание Европы! Что за удачная находка для мужчины, знакомого с искусством обольщения! А он с ним знаком, бестия!
– Вы забываете одну мелочь: возрастом он почти не отличается от Джонатана.
– Черт возьми, этого даже не заподозришь! Именно поэтому я и сочла своим долгом объявить вас счастливейшей женщиной во всем Нью-Йорке, вышедшей замуж за необыкновенного человека!
– Но он действительно необыкновенный! – недовольно заметила Александра. – Что касается моего одиночества, то и на этот счет Тони не должен питать иллюзий, разве что он каким-то чудом проглядел вас с дядюшкой Стенли.
– Александра, мне меньше всего хочется портить тебе путешествие, поэтому я обещала держать Стенли на привязи. Тем не менее советую поостеречься, пока мы плывем на пароходе. Здесь не меньше полугора десятка человек знают вас по крайней мере в лицо, а репутация женщины – вещь хрупкая…
– Только не моя! Насколько я понимаю, мне дозволено поболтать с приятелем, не вынуждая зевак таращить глаза и шушукаться. Ведь если бы мне было суждено оказаться в объятиях милейшего Тони, это произошло бы уже давным-давно.
Мисс Форбс рассмеялась:
– По-твоему, это весомый довод? Не сложившееся вчера вполне может сложиться сегодня. Ты тогда была еще невинной девушкой. То ли дело сейчас: замужняя женщина! Здесь просматриваются гораздо менее явственные последствия.
Александра покраснела до ушей и, не соизволив ответить, вылетела вон, хлопнув за собой дверью. Глупость какая-то! Да это попросту оскорбительно! Подобные подозрения уязвляли ее гордость и принижали собственный образ, каким он ей представлялся.
К себе она относилась достаточно трезво: охотно признавалась в присущей ей кокетливости и не отрицала, что ничто не доставляет ей такого удовольствия, как держать при себе сонм воздыхателей; дальше этого дело, впрочем, не шло, ибо она была глубоко честной натурой, и ей меньше всего хотелось нанести рану чьей-то жене или невесте или вселить беспокойство в душу Джонатана. Ее кредо можно было выразить в нескольких словах. Природа щедро оделила ее своими дарами, а состояние позволяло выставить их в наиболее выигрышном свете. Было бы неумно не воспользоваться этим, тем более что это доставляло ей неописуемое удовольствие. К тому же в этом жизнеутверждающем мотиве звучали и патриотические ноты: она гордилась тем, что родилась американкой, принадлежит к нации, перед которой открывается блестящее будущее, и ждала от Старого света, чтобы, восхищаясь ею, он признал превосходство женщин с противоположной стороны Атлантики. Роль аристократки, уроженки «хорошей семьи», которую ей не составляло ни малейшего труда исполнять в Нью-Йорке, она хотела довести до совершенства в этом путешествии, и Антуан подвернулся очень кстати: он и будет морской свинкой для ее экспериментов. Наделенная большой практичностью, она усматривала во встрече с ним благоприятные перспективы для продолжения путешествия. Кто лучше, чем этот человек, обладающий несомненным вкусом и вхожий в изысканное общество, сумеет показать ей Париж, да и всю Францию, так, чтобы по-настоящему ее заинтересовать? Ей было нетрудно представить его себе предупредительным рыцарем и искушенным гидом. Обоим Форбсам придется согласиться смотреть на вещи под тем же углом зрения.
Однако, вознамерившись несколько притушить их волнение и примерно наказать, она решила пропустить обед. Что до Антуана, то ему не помешает испытать легкое разочарование, чтобы их встреча, в которой она, кажется, выказала многовато энтузиазма, не наполнила его несбыточными надеждами. Не будучи лгуньей, она не станет давать иных объяснений, кроме намерения спокойно отдохнуть у себя в каюте. Тем больший фурор произведет чуть позже ее появление на ужине у капитана.
Утвердившись в этом решении, она сменила утренний туалет на элегантный халатик, после чего вызвала звонком горничную и попросила подать кофе и фрукты.
– Мадам нездоровится? – всполошилась девушка.
– Ничуть, просто в такое ненастье я предпочитаю никуда не выходить.
Когда мисс Форбс, упакованная в шелка и увенчанная к тому же страусиным пером, явилась за племянницей, та возлежала на кровати, завернутая в белый батист с лазурными ленточками, грызла яблоко и с увлечением вчитывалась в вирши лорда Байрона.
– Интересно, чем это ты тут занимаешься? Уж не сердимся ли мы?
Александра отложила книгу.
– Ничуть не бывало, – ответила она с милой улыбкой. – Просто я не голодна, к тому же мне захотелось отдохнуть.
– А как же твой приятель Тони? Никак, ты решила предать его забвению?
– Нет, но у нас остается еще масса времени до прибытия в Гавр. Помимо этого, я предоставляю вам возможность составить о нем собственное мнение.
– Зато вечером ты поразишь всех своим великолепием! Бедняга! Не уверена, что он заслуживает такого обращения!.. Ты не боишься, что тебе станет скучно?
– С книгой – никогда! Сами знаете, как я люблю английских поэтов-романтиков. – С этими словами она снова взялась за книгу, на которую тетушка Эмити уставилась с нескрываемым скептицизмом.
– Да уж!.. На меня, к примеру, этот ветреный лорд всегда нагонял страшную тоску. Возможно, держа его сочинения вверх ногами, как это делаешь ты, и можно поднабраться кое-какого опыта. Надо будет попробовать!
Молодая женщина закатилась настолько мелодичным смехом, что мисс Форбс устыдилась. Она мгновенно прониклась добрым чувством к Антуану, который старался не выказывать разочарования и веселил соседей по столу забавными репликами. Тетушку он счел немного выжившей из ума, но полной обаяния. Что касается дядюшки Стенли, то познания француза по части английских лошадей и французских вин растопили лед его предубеждения: выйдя на пару выкурить по сигаре, они уже были закадычными друзьями.
Тем временем Александра, отвлекшаяся от странствий Чайлд Гарольда, которые на самом деле были ей как-то ни к чему, впервые за долгое время открыла ненаписанную книгу своих воспоминаний на той преднамеренно преданной забвению странице, где начиналось повествование о героических и в то же время устрашающих событиях далекого пекинского лета, когда ее ждала бы ужасная смерть, если бы не счастливое вмешательство Антуана Лорана.
Она не любила возвращаться в воспоминаниях к аду тех нескольких недель, когда она жила в постоянном страхе и когда ей в голову закрадывалась мысль, что наибольшим благодеянием свыше было бы, если бы кто-то просто пустил ей пулю в висок. Но оказалось достаточно появления Антуана, чтобы все это вновь встало у нее перед мысленным взором; встреча с Антуаном доставила ей большую радость, поэтому она не исключала, что сумеет спокойно припомнить в этой роскошной каюте те события, которых не сумела припорошить четырехлетняя пыль, настолько глубоко они врезались в ее память.
Сперва все было замечательно, и девушка пребывала в восторге. Когда в 1899 году полковник Форбс, отец Александры, согласился занять должность военного атташе при своем друге Конджере, после Соединенных Штатов в Китае, воображение девушки заполнилось предвкушением невероятных красот. В этом она составляла противоположность своей матери, для которой отъезд был равен ссылке в страну дикарей. По ее мнению, любое место, находящееся на расстоянии более трехсот миль от Филадельфии, граничило с владениями варваров. Отъезд вызвал у Вирджинии потоки слез; Александра же пела от счастья: ведь она отправляется в сказочную страну, где правит удивительная женщина – вдовствующая императрица Цы Си, о которой поговаривали, что она знает секрет вечной молодости и что в своем «Запретном городе» – колоссальном дворце с красными стенами и золотой крышей, она живет, как во сне, будучи объектом поклонения, окруженная несметными сокровищами. Молодой американке все китайцы, их правители, их жилища и пейзажи страны казались точно такими, какими их можно было себе представить, рассматривая статуэтки и чудесный фарфор, привезенные когда-то из-за моря предком-авантюристом и теперь служащие украшением гостиной ее матери в Филадельфии.
Она знать не знала, что императрица еще с 1860 года ненавидит иностранцев: тогда Англия и Франция, вознамерившись покарать убийц миссионеров, предприняли марш на Пекин, однако города не тронули, а ограничились знаменитым Летним дворцом, построенным когда-то по образцу Версаля. Европейцы рассчитывали захватить там императора, но тот успел бежать. Разграбил дворец, лорд Элджин приказал снести его, хотя для императрицы он являлся земным воплощением небесной красоты. Она так и не смогла простить пришельцам этого преступления.
К моменту прибытия Форбсов в Пекин императрице уже исполнилось шестьдесят три года. Народ, слагавший о ней мифы, прозвал ее «Старым Буддой» и относился к ней с огромной нежностью, однако в провинции год 1899-й сложился драматически. Северные районы, охваченные страшной засухой, за которой последовали наводнения, заболели непримиримой ксенофобией, положившей начало секте, которая распространилась по стране, как саранча, исполненная лютой ненависти. В секту входили молодые люди, отличительным признаком которых была красная повязка на голове, а иногда и одежда того же цвета. Непримиримые фанатики, они считали себя неуязвимыми даже для огнестрельного оружия и именовались «ихэцюань», то есть «Кулак во имя справедливости и согласия». Остальному миру они скоро стали известны под английским названием «боксеров».
Их предводитель принц, Цюань, безжалостный маньчжурский воин, относился к людям Запада с омерзением; поскольку он был выходцем из императорского семейства, императрица, которой он поклялся возродить величие империи, внимательно прислушивалась к нему и оказывала ему поддержку, ведя с «белыми дьяволами» двойную игру, в которой немало преуспела: если «боксеры» одержат победу – тем лучше; при ином развитии событий она с радостью вручила бы победителям голову Цюаня. Александра, открывавшая для себя Пекин, не имела обо всем этом ни малейшего представления. Увиденное здесь пленило ее, ибо совпадало с ее грезами, хотя пыли вокруг оказалось больше, чем она ожидала. Императорская столица предстала перед ней, чудом возникнув на краю плоской желтой равнины, как средневековый город из книжки: окруженный высокими зубчатыми стенами, у подножия которых теснятся огородики. Внутри стен кипел пестрый людской водоворот: здесь сосуществовали, не соприкасаясь, два города – китайский на юге и татарский (Центром последнего и был «Запретный город»; здесь громоздились свои крепостные стены, ворота в которых выглядели как огромные проломы.) Таким образом, всего насчитывалось целых три кольца крепостных укреплений.
Дипломатический квартал находился вблизи «Запретного города». Чтобы попасть в него, приходилось преодолевать крепостные ворота, сами по себе напоминавшие цитадель или древний корабль с квадратными бойницами для пушечных жерл. Квартал посольств оказался зажат между уступом дворца и восточной стеной Пекина.
Разрезанный под прямыми углами Нефритовым каналом и длинной улицей, на которую попадали, поднимаясь по изящным ступенькам, посольский квартал состоял из древних построек, на многоярусных крышах которых развевались государственные флаги, почти незаметные из-за деревьев, а также сооружений поновее. Все утопало в цветах, все пленяло взор, никак не напоминая о пыли и нечистотах, в которых тонули кварталы простолюдинов. Красные стены императорского дворца, на которых несли дозор воины в доспехах и появлялись глашатаи с длинными трубами, напоминающими музыкальные инструменты Тироля, добавляли картине живости, хотя люди, настроенные на плохое, видели во всем этом угрожающие признаки.
Посольство Соединенных Штатов размещалось между Русским банком и Нефритовым каналом, в самой середине этого элегантного квартала.
Здесь находились не только посольства, но и жилища богатых китайских коммерсантов, особенно принявших христианство. Все вместе представляло собой веселенький ансамбль, неотразимый для новичков; в первые месяцы все шло как нельзя лучше. В дипломатическом мирке Пекина пользовались любым предлогом, чтобы закатить прием; как ни странно, такое тесное соседство в центре необъятной, загадочной страны как-то сглаживало углы и смягчало противоречия, которые разделяли такие, казалось бы, обреченные на взаимное недоверие страны, как Франция и Германия или Россия и Япония.
Прелесть юной мисс Форбс обеспечила ей молниеносный успех. На балах тетрадка, в которую она записывала желающих с ней потанцевать, пестрела именами сынов самых разных народов: Америка здесь встречалась с Европой. Она, конечно, флиртовала, но совсем чуть-чуть, и никому из тех, кто толпился вокруг нее, так и не удалось ее соблазнить. Благодаря этому она пользовалась расположением дам и даже подружилась с Сильвией Конджер, дочерью американского посла. Обе были любительницами посмеяться, потанцевать, побегать по магазинам, поиграть в теннис и обвести вокруг пальца ухажера. Помимо этого, Сильвия оказалась по-настоящему талантливой пианисткой, чем напоминала Александре тетю Эмити. Впрочем, талант ее был эклектичен: она могла побаловать слушателей мастерской интерпретацией шопеновского ноктюрна и тут же перейти на легкомысленный «уан степ» или польку, вовсе не тревожа этим соседей, так как Пекин был одним из самых шумных городов в мире. В редкие минуты, когда здесь не громыхали национальные гимны, военные марши, огромные храмовые гонги или трубы, установленные на крепостных стенах, эстафету подхватывали свадебные кортежи, бесконечные траурные процессии или барабаны, возвещающие о приближении важного чиновника. Даже продвижение степенных верблюжьих караванов, доставлявших в город уголь и различные товары, сопровождалось дребезжанием колокольчиков, стуком бубнов и пронзительными криками погонщиков. К этому добавлялись надрывные призывы торговцев и заунывный вой попрошаек. Обе девушки немало забавлялись этим тарарамом и, выходя в город в сопровождении гувернантки, с удовольствием в него погружались.
В одну из таких вылазок с Александрой произошел необыкновенный случай. Пока мисс Конджер пропадала в лавке, торгующей шелками, не будучи в состоянии остановиться на чем-то определенном, ее нетерпеливая подружка заглянула в лавочку по соседству, принадлежавшую любезному старичку Юан Шаню, торговавшему всякими диковинами, по которым сходит с ума Запад. Александра, питавшая особое пристрастие к изделиям из яшмы, частенько сюда наведывалась; вот и сегодня Юан Шань прислал ей записочку, в которой уведомлял о поступлении интересного товара и советовал не слишком об этом распространяться. Нерешительность, охватившая Сильвию в шелковой лавке, оказалась кстати, к тому же гувернантка задремала в экипаже, оставленном между двумя лавками.
Юан Шань принял девушку с обычной своей любезностью, не скупясь на улыбки.
– Это недостойно ваших глаз, – молвил он, видя, что она проявляет интерес к крашеной слоновой кости. – Я не позволил бы себе беспокоить вас из-за таких пустяков. Вот если вы сделаете мне честь и пройдете в соседнее помещение… Там вас дожидается медальон из белой яшмы.
– Белая яшма?! Но я полагала, что одно лишь императорское семейство…
Ограничившись загадочной улыбкой, старый торговец встал и с поклоном отодвинул золоченый занавес, скрывавший недра его лавки. Александра очутилась в комнатушке, освещаемой всего одной лампой, где оказалось видимо-невидимо вещиц из яшмы, малахита и розового кварца. Здесь же хранился и обещанный медальон: очаровательное резное украшение с золотым лотосом.
–Вы только взгляните! – всплеснул руками Юан Шань. – Разве это не достойно королевы? К тому же это талисман.
Девушка взяла в ладони прелестное изделие, словно испускавшее лунный свет.
– Действительно, очень мило! И вы говорите, что он приносит счастье?
– От всего сердца надеюсь, что для вас он окажется счастливым…
У них за спинами появился незнакомый мужчина. Он был высок и красив, хотя и не первой молодости. На нем было темно-синее атласное одеяние с золотым шитьем на вороте и длинных рукавах. На его головном уборе из черного бархата красовался сапфир и павлинье перо, выдававшее важную персону. Александра своевременно вспомнила, что уже встречалась с ним на приеме, устроенном послом Франции Стефаном Пишоном в честь Нового года, бывшего в тот раз и началом нового века: это был принц Цонь Лунь, о котором ходили слухи, что он является любовником императрицы и наиболее примечательным ее придворным. Она тем не менее притворилась, что видит его впервые.
– Откуда такая уверенность? – осведомилась она небрежным тоном.
– Просто я хочу, чтобы так было. Покупайте то, что вам нравится, но позвольте мне преподнести вам эту вещь в подарок. Именно для этого я и попросил Юан Шаня пригласить вас в лавку.
– Нисколько не нуждаюсь в подарках, – сухо ответила Александра. – У меня достаточно денег, чтобы самой расплатиться за понравившиеся мне вещи.
– Все дело в том, что эта вещь не продается. Вы же сами только что обмолвились, что одним лишь представителям императорской фамилии дозволено носить белую яшму и преподносить ее в дар. Если я прошу вас принять ее, то не для того, чтобы вы ее носили, а чтобы спрятали у себя в комнате. Возможно, наступит день, когда она сослужит вам службу.
– Службу? Каким образом камень, даже драгоценный, может мне помочь?
– Грядут трудные дни, юная леди. Если вы не успеет покинуть страну, вам потребуется благоволение богов.
– В посольстве Соединенных Штатов мы достаточно защищены. У нас прекрасные солдаты.
– Возможно, но их недостаточно.
– А также солдаты других стран…
– Сколько же их всего наберется? Несколько сотен? В то же время вокруг вас кишат миллионы китайцев, а на севере все больше набухает багровая туча – «боксеры». Скоро здесь разразится гроза, и если выходцам с Запада не хватит ума вовремя унести ноги…
– То, что вам кажется мудростью, у нас зовется трусостью, – презрительно отрезала девушка.
– Но кто, в ком осталась крупица разума, может надеяться выстоять при наводнении? Именно поэтому мне хотелось бы сделать все, что в моих силах, чтобы вас защитить. В этом мне поможет вот этот талисман…
Вместо ответа Александра перевела взгляд с хрупкой переливающейся вещицы на утомленное лицо незнакомца. Маски, которыми кажутся европейцам лица азиатов, трудно разгадать, однако Александре показалось, что он говорит от чистого сердца.
– Почему именно меня?
– Потому что вы слишком молоды и слишком хороши собой, чтобы испустить дух под ножом зловонного простолюдина. Если у солнца есть дочь, то это вы, и земля, пропитавшаяся вашей кровью, будет проклята навеки. Соглашайтесь!
– Воспитанная девушка не может принимать подарков от незнакомца, тем более от недруга, каковым вы себя выставляете. Я знаю, кто вы такой, принц, и если вам действительно хочется мне помочь, то вы гораздо лучше в этом преуспеете, оградив от нападения наши дома.
– Неужели вы полагаете, что я не предпринимаю попыток в этом направлении и не буду продолжать их предпринимать? Но я терплю поражение. Зажигательные речи принца Цюаня звучат сладкой музыкой в ушах нашей божественной правительницы. Я лишился большей части моего былого влияния, но если гордость не позволяет вам принять подарок, то, может быть, вы возьмете у меня эту вещь взаймы?
– Как вас понимать?
– Очень просто. Держите его у себя, пока не минует опасность, если только это возможно. Если же война так и не разразится, то вы сами явитесь ко мне и вернете его.
– Я? К вам? Невозможно!
– Только не для вас, юная леди! Вы принадлежите к тем женщинам, для которых нет ничего невозможного. Если же меня к тому времени уже не будет в живых – что ж, вы оставите медальон у себя как память о человеке, который был вами ослеплен и который хотел вас любить.
Желтый свет лампы отражался в непроницаемых черных глазах, уставившихся на Александру с такой жадностью, что она невольно содрогнулась. Принц решительно вложил медальон в ладонь Александры. Его важный голос сделался тих, превратился в нежный шепот:
– Тсс! Я удаляюсь. Если вам вздумается со мной увидеться, обратитесь к Юан Шаню. Он – мой преданный слуга.
Темно-синяя фигура растаяла в тени, и Александра осталась одна. Яшмовый талисман лежал у нее на ладони. Немного поколебавшись, она сунула его в белую шелковую сумочку, которая висела на ленте у нее на запястье. В следующее мгновение перед ней предстал старик-лавочник в одежде со свисающими до полу рукавами.
– Вы удовлетворены увиденным?
– Я увидела больше, чем смела надеяться…
Она купила двух хрустальных рыбок на подставках из черного дерева и поспешила прочь из лавки, навстречу дневному свету и Сильвии, которая появилась одновременно с ней из шелковой лавки, сопровождаемая кули, нагруженным увесистыми свертками.
– Ноги моей больше здесь не будет! – вскричала молодая американка. – Стоит мне переступить этот порог, как я теряю голову и спускаю все деньги.
Александра встретилась взглядом с Юан Шанем, оставшимся на пороге лавки.
– Вы правы, – молвил он. – Здесь полно неотразимых диковин.
Александре не было более суждено увидеться с принцем. Однако единственная короткая встреча оставила в ее памяти неизгладимое впечатление, ибо ее еще ни разу прежде не опаляло огнем подлинной страсти.
Зима затянулась, не давая вступить в свои права весне. Пекин задыхался от песчаных бурь, прилетающих из пустыни Гоби. Мельчайший песок проникал повсюду. По сравнению с этой напастью лондонский туман казался детской шалостью. Вместе с песчаными бурями появились и «боксеры», оцепеневшие от холода, но свирепевшие тем больше, чем меньше становилось расстояние, отделявшее их от столицы. Их банды набрасывались на христианские миссии и отдельные деревни, сея разрушение, огонь, пытки и смерть. Западные дипломаты смекнули, что следующей их мишенью станут концессии в Тяньцзине и посольский квартал, где уже забыли о беспечных танцах.
В ответ на возмущенные дипломатические ноты императорский дворец дал иностранцам сутки на то, чтобы убраться из Пекина. На следующий день был убит германский посол барон фон Кеттелер.
Теперь о спорах не могло быть и речи: предстояло драться и надеяться на подход подкреплений. Нельзя было и помыслить о том, чтобы оставить на произвол судьбы тысячи китайцев-христиан, которые толпами стекались к посольствам, моля о защите.
Квартал превратился в ощетинившегося ежа. Повсюду возводились баррикады и казематы. Французское посольство было наполовину уничтожено пожаром, и персоналу было приказано присоединиться к бельгийцам, нашедшим убежище у англичан. Было решено, что все женщины и дети, а также провизия и боеприпасы будут собраны во внушительном комплексе зданий английского посольства, где сэр Клод и леди Макдональд выбивались из сил, чтобы всех разместить. Вскоре началась осада; над красными стенами и изящными дворцами тучами кружили вороны, чувствуя скорую поживу. Четыреста человек собирались защищать две тысячи беженцев; по другую сторону «Запретного города» находилась большая католическая миссия, полностью отрезанная от посольств, где епископ Фавье собрал в соборе три тысячи китайцев-христиан, полагаясь на четыре десятка заступников-моряков: тридцать французов под командованием флотского лейтенанта Поля Анри и десять итальянцев, подчиняющихся гардемарину Оливьери.
Худший момент наступил тогда, когда стало известно, что выступившая было на подмогу из Тяньцзиня колонна под командованием адмирала Сеймура вынуждена была повернуть назад. Теперь посольства могли рассчитывать только на самих себя.
Тем временем Пекин оказался во власти влажного зноя, который не сменялся прохладой даже после захода солнца, так что ночи были невыносимы. О сне приходилось забыть: враг атаковал в самые неожиданные моменты. Осажденных, надеявшихся все же выстоять, кидало от надежды к отчаянию, в зависимости от суеверных всплесков и вещих сновидений вдовствующей императрицы. Иногда грубые, дурно пахнущие «боксеры» повергали ее утонченную натуру в ужас, но чаще она усматривала в этих обезумевших ордах, считавших себя неуязвимыми, посланцев небес, которым под силу вернуть Китаю утраченное величие: в такие моменты она призывала своих верных подданных «пожрать плоть европейцев и сделать подстилки из их шкур».В посольском квартале не знали, что происходит в Тяньцзине и на побережье. Сведения ограничивались тем, что лорд Сеймур, граф Шайлар и японский полковник Шиба запросили войска, однако никто не мог сказать, подоспеют ли они вовремя.
В конце июля супруга французского посла мадам Пишон собрала всех женщин и раздала им пакетики со смертельными дозами яда, который ей удалось вытребовать у врача Матиньона.
– Попав в плен, без колебаний проглотите это, – учила она их. – Так вы избегнете пыток. Лучше один раз умереть, чем…
Александра чуть было не отказалась от яда. Ведь у нее был талисман! Однако он внушал ей все меньше доверия. К тому же Сильвия, которую она посвятила в свою тайну, нашла всю эту историю достойной осмеяния.
– Романтическое происшествие, о котором ты когда-нибудь станешь рассказывать внучатам! Принц влюбился и попытался тебя заинтересовать, только и всего! Не вздумай отказываться от яда.
Посольская дочка проявляла завидное бесстрашие, и в ее присутствии Александра оживала. 14 июля французы отмечали национальный праздник, и она аккомпанировала на фортепьяно пению «Марсельезы», после чего сыграла американский гимн. Затем она устроила небольшой праздник – весьма скромный, разумеется, однако использованный ей как предлог, чтобы пригласить на танец мужчину, казавшегося ей интересным. Это был путешественник – француз по имени Антуан Лоран, живописец, прибывший во французское посольство в начале июня после путешествия по южным районам Китая, откуда он привез очаровательные зарисовки, а также, возможно, кое-что помимо них, поскольку, не успев приехать, стал проводить встречу за встречей со Стефаном Пишоном и русским послом Мишелем де Жьером, о содержании коих дам не ставили в известность. Им пришлось довольствоваться тем, что было объявлено на приеме, данном в честь художника радушной мадам Пишон: что он человек светский и талантливый мастер, отличающийся неуемным любопытством, которое и гонит его в самые опасные уголки, где он черпает вдохновение. Он побывал в Гонконге и Шанхае, поэтому неудивительно, что дамы увенчали его лавровым венком героя и дружно в него влюбились. На пороге сорокалетия он обладал неотразимой привлекательностью: был худощав, но отлично сложен, одевался в костюмы из слегка помятого твида, имел внешность ленивого соблазнителя и иногда улыбался насмешливой улыбкой, от которой лучились его небесно-голубые глаза.
Сильвия немедленно окрестила его небывалым красавцем и лишь сожалела, что у французов и без нее хватает интересных дам; даже страшные «боксеры» не вызывали у нее теперь прежнего отвращения: ведь теперь, после серии пожаров, все толпились у Макдональдов, а это означало, что она будет ежедневно видеться с героем своих грез.
Впрочем, это ей не помогло. Месье Лоран уделял ей не больше внимания, чем остальным дамам и девицам. Он был с ней так же отменно любезен, как с ее матерью, Александрой, мадам Пишон, красавицей маркизой Сальваго Рагги, баронессой де Жьер, леди Макдональд, но не более того. Ему больше всего нравилось проводить время в обществе Эдуарда Бланшара, одного из атташе французского посольства, с которым он издавна водил дружбу, и молодого переводчика Пьера Бо, который спас его во время пожара во французском посольстве: тот прикрыл художника собственным телом от падения горящей балки. Поэтому приглашением его на английский вальс 14 июля победы девушки исчерпывались.
Однако настали дни, когда эти воспоминания стали казаться относящимися к совсем иной жизни. Теперь в лазарете у доктора Матиньона не хватало места для всех раненых, а в его аптечке недоставало самого необходимого. Смерть не разбирала национальностей; не щадила она и китайцев, заселивших развалины дворца принца Цоня и дома, брошенные прежними обитателями. Неподалеку постоянно раздавались взрывы.
Как-то ночью Александре никак не удавалось уснуть. Она ночевала в одной комнате с матерью и Сильвией, где было жарко, как в духовке. Следуя привычке, она попыталась забыться на подушках, перетащив их на балкон, опоясывавший дом. Она не могла больше слушать причитания матери, которая стонала даже во сне, потому что муж не возвращался в посольство уже целую неделю. Полковник Форбс защищал со своими людьми большую баррикаду, которая обороняла квартал, где сгрудились местные жители. Он не хотел оставлять эту ключевую позицию ни на ми-нугу, а жена была слишком напугана, чтобы попытаться до него добраться, тем более что по пути вполне можно было угодить под шальную пулю. Александра побывала у него всего раз и была быстро отправлена восвояси: отец не желал видеть ее в обществе солдат. Ей хватало хлопот в лазарете, где она старалась приносить хоть какую-то пользу, хотя сама была о своей деятельности невысокого мнения: она до смерти боялась крови, а от воплей раненых у нее останавливалось сердце. Ей не поручали почти ничего, кроме проветривания помещения и борьбы с мухами, донимавшими несчастных.
Со стороны отцовской баррикады раздался взрыв. Александра содрогнулась. Кошмарные «боксеры» теперь подкладывали мины под укрепления европейцев, поэтому взрывы раздавались все ближе и ближе. Если не подоспеет подмога, то совсем скоро вместо их квартала останутся дымящиеся развалины и горы трупов; то, что окажется не под силу пулям, доделает голод.
Внезапно на ступеньках, поблизости от которых расположилась Александра, возник какой-то темный силуэт.
– Не бойтесь! – раздался женский голос. – Я – Пион, я пришла за тобой. Мы с сестрой находились у большой баррикады. Там идет бой; твой отец ранен, но он не желает, чтобы его уносили, и запрещает, чтобы о ранении сообщали твоей матери. Нужны бинты, спирт…
– У меня есть все, что нужно. Подожди минутку. Я пойду с тобой.
Александра хорошо знала юную особу по имени Пион. Она и ее сестра по имени Орхидея укрылись за стенами посольского квартала вскоре после начала осады. Их отец, богатый торговец, был заподозрен в сношениях с сынами Запада, и «боксеры» прикончили его вместе с женой. От их дома осталась груда развалин.
Девушки были мало похожи друг на друга внешностью, но отличались красотой и привычкой к жизни в роскоши. Однако теперь они проявили себя отважными воительницами, вызываясь выполнять самые сложные поручения, лишь бы приносить пользу соотечественникам и тем, кто предоставил им убежище.
Александра и ее проводница осторожно пересекли Яшмовый мост, перекинутый через канал, и стали пробираться к баррикаде. Благодаря взрывам и ружейным залпам им не пришлось блуждать в потемках. Поблизости кипел бой. Однако у Александры зародилось подозрение, что они идут совсем не в том направлении. Подозрение сменилось уверенностью, когда спутница затянула ее в старую пещеру, которая уходила под укрепления, обороняемые европейцами. Остановившись, она спросила:
– Куда ты меня ведешь? Мой отец не может находиться здесь.
Вместо ответа Пион ткнула Александру в спину острием кинжала.
– Иди, или я тебя убью! – услышала американка властный голос. – Можешь мне поверить: я колебаться не стану…
Сердце Александры трепетала, но она не подала виду, что напугана. Обманщица, злоупотребившая их милосердием и доверием, вела ее туда, где ее ждала смерть, однако она ни за что не согласилась бы признаться, что близка к обмороку от ужаса. Ее пальцы незаметно вытащили из-за корсажа крохотный бумажный пакетик. Ей хотелось быть ко всему готовой, хотя она еще не решилась на непоправимый жест. В восемнадцать лет человек отчаянно цепляется за жизнь, поэтому юной американке очень хотелось продлить свое пребывание на земле.
– Иди! – повторила свой приказ китаянка, кольнув пленницу сильнее, чем в первый раз.
– Куда ты меня ведешь?
– Скоро увидишь. Хоть и не надолго, но увидишь.
Коридор, по которому они теперь двигались, уходил, казалось, в самые недра земли. С каждым шагом делался все более невыносимым омерзительный запах. Александра поняла его происхождение, когда увидела в луче фонаря черный поток воды, несущий нечистоты: это были городские стоки. Она нашла платок и прижала его к ноздрям, но от замечаний воздержалась. К тому же они вскоре выбрались из канализации и стали подниматься по ступенькам. Еще мгновение – и они очутились среди развалин пагоды, заросшей деревьями. Александра поняла, что у нее нет шансов выжить. Стая орущих «боксеров» набросилась на нее и, вывернув руки, подтащила к субъекту, как будто сошедшему со старинного барельефа: это был маньчжурский воин в панцире, надетом поверх кольчуги, выступавшей из-под панциря, как юбка. Из-под великолепного атласного халата с золотым шитьем выглядывали позолоченные поножи и нарукавные щитки. Шлем его венчало чудище с распростертыми крыльями; из-под козырька на девушку взирало невозмутимое лицо гордеца. Принц Цюань собственной персоной!
Александру швырнули на колени перед этим гигантом и не давали поднять головы, а Пион, сперва простершаяся перед повелителем ниц, обыскала пленницу, с презрением отбросила пакетик, а потом вскрикнула:
– Золотой лотос… Его на ней нет!
Рука в стальной перчатке хлестнула ее по щеке, оставив кровавый след.
– Прежде чем тащить ее сюда, надо было обыскать ее комнату.
– Я так и поступила, сиятельный принц, но ничего не нашла. Естественно, я решила, что она носит его на шее.
Безжалостная оплеуха, полученная подлой предательницей, заставила молодую американку вспомнить о гордости:
– Нет у меня никакого золотого лотоса! – выкрикнула она. – Поэтому было бы странно, если бы она его нашла.
– Так называют украденный тобой императорский медальон из яшмы.
– Я ничего не крала. Мне передали эту драгоценность. Человек, сделавший это, обещал охранять меня.
– Он солгал тебе, – с презрением бросил Цюань. – Обладание этим талисманом не поможет тебе избегнуть нашей кары, как он не защитит самого Цонь Луня от ярости Цы Си, нашей божественной правительницы. Надо было окончательно спятить, чтобы отдать белой проститутке драгоценность, полученную когда-то из рук императрицы. Тебя, во всяком случае, это обрекло на гибель.
– Но я не проститутка! – закричала возмущенная девушка.
– Вот как? Чем же ты тогда так угодила принцу Цоню, что он до подобной степени лишился рассудка?
– Ничем. Я хотела купить этот медальон, а он настоял, чтобы я приняла его в подарок. Я зашла к…
– Юан Шаню? Жаль, что я не могу показать тебе его труп: его разрубили на части живьем, и останки стали добычей грифов.
Александра в ужасе содрогнулась и почувствовала, как бледнеет. Наверное, и ей уготована та же участь. Цюань разгадал ее мысли, и его тонкие губы растянулись в бесчеловечной улыбке.
– Нет. Во всяком случае, не сразу. Ты слишком ценная заложница. На рассвете тебя отведут на монгольский базар, что перед английской стеной. Тебя поставят на редут, который мы возвели, и привяжут к столбу. Потом я начну с твоими собратьями переговоры: либо посольские сдадутся, не выставляя никаких условий, либо у них на глазах тебя разденут и разорвут на четыреста сорок два кусочка, как того требуют наши законы. Но сперва ты поведаешь мне, куда спрятала лотос.
У Александры хватило отваги сохранить невозмутимость. У ее ног валялся бумажный пакетик, которым ей, возможно, снова удастся завладеть. Тогда она еще до рассвета расстанется с жизнью, и европейцам не придется уступать мерзкому шантажу, который, кстати, никому не сулит спасения: все посольские будут так или иначе казнены. Но все по порядку: первым делом – пакетик.
Судя по всему, ее молчание произвело некоторое впечатление на маньчжура, который ожидал, что она расплачется и станет молить о пощаде.
– Отдаю должное твоей отваге, но одновременно угадываю твои мысли: пуля в висок могла бы избавить тебя от мук. И не надейся: смерть твоя будет далеко не легкой.
Тем временем Пион, перейдя на китайский, многословно попросила дозволения удалиться, каковое было ей предоставлено, сопровождаемое небрежным жестом. Александра проводила ее полным отвращения взглядом.
– Надо же, мы были добры с ней и ее сестрой, мы думали, что они – несчастные сироты!
– Конечно, они сироты, и несчастные впридачу, ибо видят, как истекает потом и кровью под чужеземным игом возлюбленная родина. Только они не сестры. Одна из них действительно принадлежит к родовитому семейству…
– Вот как? А у нас они мыли посуду, прибирались, стирали грязные бинты…
– …И умертвили нескольких ваших солдат – ведь так? Маньчжурка высокого происхождения сделает все, что угодно, лишь бы послужить благородной цели. Пион и Орхидея работают под «красным фонарем» у Ху Лианшень, «Святой матери желтого лотоса», приходящейся нашей императрице кузиной. Они даже полезнее, чем мои «боксеры»: они – воплощение ненависти…
Долго еще он будет говорить с ней таким тоном? Александра лишилась сил и готова была потерять сознание; она уже закрыла глаза, молясь о скором конце. Даже если ей не удастся завладеть своим пакетиком, то, возможно, ее хотя бы на мгновение оставят одну в какой-нибудь темнице? Тогда она сможет удавиться собственным пояском или оторванной от платья оборкой, чтобы больше не бояться, чтобы не дать им попрактиковаться в жестокости, чтобы остановить этот поток помпезных речей кровожадного вельможи, опоздавшего родиться. Она качнулась вперед, делая вид, что вот-вот лишится чувств, и люди, державшие ее под руки, отпустили ее. Ее ладонь накрыла белый клочок бумаги…
В эту самую минуту прогремел взрыв. За ним последовала ружейная пальба. Двое «боксеров», охранявшие Александру, упали бездыханные. Из клубов дыма вынырнул какой-то человек, двинул принца кулаком в физиономию и, схватив девушку за руку, закинул ее себе на спину и устремился к пагоде, где отстреливались Эдуард Бланшар и Пьер Бо. Стоило Антуану Лорану опустить свою ношу на землю, как оба его соратника, повинуясь взмаху его руки, метнули что-то в сторожу «боксеров». Озаряемые ослепительной вспышкой, все четверо бросились к лестнице, ведущей в канализацию.
– Бежим! Они собираются вас преследовать! – крикнул Бланшар.
– Ничего, вот эта бомбочка преградит им путь, – проговорил Бо, зажигая фитиль и лишь затем исчезая в потемках.
Совсем скоро грохнул новый взрыв. На голову беглецам посыпались мокрые камни, но никто же остановился, чтобы убедиться, скольких своих недосчитался враг. Все неслись вперед, словно их преследовал по пятам сам сатана. У Александры так отчаянно колотилось сердечко, что удары раздавались в ушах, как церковные колокола. Она не отпускала руку Антуана, потому что чувствовала, как с каждой секундой слабеет, однако сознания лишилась только на берегу Яшмового канала.
Последовало несколько дней горячки и несколько ночей, полных кошмаров. Ужас, который Александра хотела скрыть от маньчжура, теперь сполна расквитался с ее организмом, и без того ослабленным лишениями и тяжелым климатом. Когда она наконец пришла в себя, то обнаружила, что совершенно обессилена и что ее держат взаперти в крохотной каморке лазарета. У ее изголовья дежурил сам доктор Матиньон, а также Сильвия и Антуан, который дважды на дню приходил справляться о ней. От них она и узнала, как ее удалось спасти.
Пока Пион вела ее навстречу гибели, Лоран и его приятели, засевшие за мешками с песком на развалинах французского посольства, заметили «сестрицу» Пион Орхидею; та была потрясена случившимся и, во всем сознавшись, провела лазутчиков по подземному коридору, который расчистила Пион, вознамерившаяся открыть проход для «боксеров». Поимка Александры служила доказательством пронырливости Пион, которая ожидала награды. Хвастливость молодой особы спасла осажденных от внезапного нападения.
– Но почему Орхидее вздумалось меня спасать?
– Любовь! – вздохнул Лоран. – Втеревшись в доверие к беженцам-китайцам, она влюбилась себе на беду в Эдуарда Бланшара; увидев, как ее сообщница уводит вас, она поняла, что между возлюбленным и ей разверзнется непреодолимая пропасть, если она не предотвратит вашей гибели. Она все рассказала Эдуарду, и мы, слава Богу, поспели вовремя. Теперь проход перекрыт и тщательно охраняется.
– Что стало с этим чудовищем Пион?
– Она исчезла. Сами понимаете, в ее планы не входило возвратиться.
– Она сказала мне, что мой отец ранен.
Взгляды, которыми обменялись двое друзей, подсказали Александре, что дело обстоит куда хуже. Ее отец был убит в ту же ночь; мать до сих пор не может оправиться от горя и находится на грани безумия.
Александра не стала проливать слез. Какой смысл плакать? Скоро и она, и все остальные встретятся с погибшим на том свете. Для нее не было секретом, что осажденные находились уже на пределе сил. Пока еще они сопротивлялись, мстя за убитых, но было ясно, что пройдет еще день-другой – и все будет кончено.
– Тони, – внезапно прошептала она, – хочу попросить вас об одной услуге. Я потеряла свою порцию яда и прошу вас оказать мне помощь, когда придет время.
– Обещаю вам, моя маленькая, что вы не окажетесь у них в когтях живой.
Сразу после этого разговора часа в два ночи зазвучала канонада. Потом взрывы стали более отчетливыми и близкими. Женщины, перед этим пытавшиеся уснуть в своей душной комнате, наскоро оделись. В английском посольстве стоял крик и беготня. В главном дворе собрались вперемешку европейцы и китайцы, в глазах у которых уже загоралась хрупкая надежда. Вскоре к ним подбежал желтый от пыли моряк, размахивающий винтовкой и кричащий сорванным от радостного волнения голосом:
– Наши, наши! Слышите пушки и пулеметы? Они уже у ворот Пекина…
– Тогда нужно им помочь! – не выдержал посол. – Все к бойницам!
Сражение длилось несколько часов. Конец «боксеров» сделался неминуем. В три часа дня сикхская кавалерия преодолела сопротивление. Следом за ними подоспели американцы, англичане, русские, японцы. Одних французов ждало разочарование: где их молодцы?
Те, к счастью, тоже находились неподалеку: войска генерала Фрея были на подходе к городу задержаны последними огрызающимися отрядами принца Цюаня. Лишь на заре следующего дня, 15 августа, прозрачный утренний воздух задрожал от их труб. Забаррикадировавшимся на противоположном конце города, где нашел смерть лейтенант Анри, пришлось ждать вызволения еще целые сутки, хотя посольский квартал отделяло от собора каких-то пять километров. Спустя пятьдесят пять дней отчаянных боев осада посольского квартала была снята. О «боксерах» и думать забыли. Цы Си была вынуждена бежать в синем балахоне крестьянки, однако через какое-то время объявилась снова, поднеся, что называется, на блюде своим бывшим врагам головы своих бывших сообщников. Старая кошка не разучилась приземляться на все четыре лапы.
У Александры не было времени разделить всеобщее ликование. Ее мать, истерзанная трауром сверх всякой меры и не способная думать ни о чем, кроме бегства, потребовала немедленного возвращения на родину вместе с дочерью и телом супруга, которое она не пожелала зарывать в китайскую землю. Не было таких доводов, которые убедили бы ее повременить, поэтому послу Конджеру пришлось выделить ей в сопровождение морских пехотинцев, и те доставили две повозки, в одной из которых тряслись мать и дочь, а в другой – гроб, сперва в Тяньцзинь, а оттуда в Тангу, где они взошли на борт американского военного корабля, на котором приплыли в Сан-Франциско. Это путешествие, которому, казалось, не будет конца, так и не утешило Александру, горе которой усугублялось тем, что она не сумела проститься ни с Антуаном, ни с двумя его друзьями, которые буквально испарились, захваченные водоворотом дел.
Впрочем, дома она быстро пришла в себя. Стоило ей оказаться в Филадельфии, среди родни, друзей, вспомнить былые радости, как она мигом оправилась. Так часто бывает, когда человек юн и влюблен в жизнь; ему нетрудно изгнать из памяти воспоминания об ужасах, даже если они были сопряжены с неутоленной любовью одного принца и такой же неутоленной ненавистью другого. Впрочем, смерть отца и плачевное состояние матери, чье выздоровление затянулось, служили слишком свежим напоминанием о былом, поэтому она согласилась провести зиму у нью-йоркской кузины. А потом появился Джонатан.
Соскользнув с кровати, Александра вытащила из глубины шкафа шкатулку, обтянутую голубой кожей, в которой хранились ее драгоценности, и извлекла оттуда медальон с лотосом, которым надолго залюбовалась. Она редко надевала его, хотя любила больше остальных украшений. Все, что напоминало о Китае, внушало ей теперь ужас, однако она помимо собственной воли продолжала усматривать в этой вещице талисман, приносящий счастье. Если бы вместо того, чтобы потешить свою гордыню, лично доставив американку принцу Цюаню, вероломная маньчжурка ограничилась бы тем, что показала путь «боксерам», Александра так и не сделалась бы миссис Каррингтон, а превратилась бы в прах некоей мисс Форбс и покоилась вместе с родителями и соотечественниками в китайской земле…
Она долго водила пальчиком по опаловому цветку, для которого супруг подарил ей золотую цепочку с жемчужинами и крохотными цветочками из зеленой яшмы, а потом снова уложила его на бархатную подушечку. Этим вечером ей предстоит встреча за ужином с Антуаном, однако она не наденет медальон, как ни чудесно смотрелся бы он на парчовом платье, соответствуя молочной белизной цвету ее лица. Ей не очень хотелось, чтобы в разговоре слишком часто всплывал Пекин, а эта вещица, навевая художнику именно такие воспоминания, непременно возбудит любопытство и у остальных присутствующих.
Как ни старалась она притушить это любопытство, ее появление в салоне произвело фурор: так великолепен был черный бархат, туго обтянувший ее формы и выставлявший напоказ грациозную шею и плечи. Горло ее охватывало бриллиантовое колье, в волосах красовался не менее драгоценный гребень. Пока она шла к капитану Морра, от столика к столику перелетал восторженный шепот. Капитан вскочил, предложил ей руку и подвел к своему столу. За ней шествовали тетушка Эмити и дядюшка Стенли, но на них почти не обратили внимания – так все были заняты племянницей.
– Вы тут же всех покорили! – шепотом сообщил ей Антуан, сидевший от нее по правую руку. – Я чуть было не зааплодировал.
– Значит, я похожа на театральную актрису?
– Нисколько. Но разве им принадлежит монополия на аплодисменты? Возьмите для примера папу римского: ему тоже аплодируют, когда он появляется в соборе Святого Петра.
– Ну вот, теперь сам папа! Из вас сегодня так и сыплются комплименты!
– А все потому, что трудно найти наиболее красноречивый. Вы слишком величественны.
– А вот это уже преувеличение! Еще немножко – и вы, наверное, попросите меня позировать для портрета. Или вы забросили кисть?
– Что вы, разве может живописец обойтись без кисти? А идея соблазнительная. Вот только сомневаюсь, что мне удастся отобразить вашу прелесть. Говорила же мадам Виже-Лебрен, королевская портретистка, что на кожу Марии-Антуанетты не ложатся тени – настолько она лучится. С вами такая же история.
Сравнение заставило Александру загореться энтузиазмом.
– Вы хорошо знаете историю Марии-Антуанетты?
– Скорее, ее портретистки. История самой королевы знакома мне меньше.
– Меня она сводит с ума. Отчасти из-за нее я и предприняла это путешествие. Мне хочется увидеть собственными глазами все места, где она жила.
– Тогда вам придется побывать в Вене. В остальном же вас ожидает более-менее спокойное пребывание. Париж – Версаль, Версаль – Париж – вот, собственно, и все… Из всех королев Франции эта отличалась наименьшей страстью к путешествиям.
После ужина, проследив, чтобы дядюшка с тетушкой прочно застряли за игорным столиком, Александра, не обнаружившая желания танцевать, сообщила, что предпочитает подышать в обществе Антуана океанским воздухом.
Заглянув к себе в каюту и прихватив там шиншилловую накидку, она стала медленно вышагивать по прогулочной палубе под руку с художником. Ночное небо было усеяно звездами, что редко случается в марте, холодный океан взял передышку и не штормил. «Лотарингия» величественно скользила по темно-синей воде, из салона доносились негромкие звуки скрипок, наигрывающих вальс, что делало обстановку донельзя романтичной.
– Тони, – прошептала Александра, сильнее сжимая руку кавалера, – помните, что вы мне обещали в Пекине в тот последний вечер, когда мы не сомневались, что не выживем?
– Как забыть такое? Вы попросили, чтобы я помог вам в тот момент, когда потребуется… все завершить.
– Память вас не подводит. Теперь посмотрим, под стать ли ей ваша дружеская преданность.
– Несомненно! Только, насколько мне известно, сейчас вам не угрожает опасность…
– Не то, чтобы опасность, но… Нечто похожее. Мне предстоит посетить незнакомую страну, и я не знаю, какая участь мне там уготована. Для меня это – настоящее приключение, и начнется оно уже в Гавре.
– Неужели вы никогда не бывали во Франции? Ведь у ваших соотечественников года не проходит, чтобы к нам не наведаться!
– Я не отношусь к их числу. Поэтому, дорогой Тони, мне бы очень хотелось, чтобы вы помогли мне познакомиться с Парижем.
Антуан расхохотался.
– Да вы шутите! На что вам такой старый медведь, как я, когда Париж сам уляжется к вашим ногам, стоит вам там появиться? Уже на борту этого судна я наплодил видимо-невидимо врагов. – Сменив тон, он поинтересовался: – Почему с вами нет вашего мужа?
Молодая женщина пожала плечами.
– Он слишком занят! Мы предполагали ехать вместе, но он в последний момент замыслил в очередной раз отложить поездку. Тогда я решила побывать во Франции без него.
– И он согласился?
– Попробовал бы он воспротивиться! Мы, американки, ценим свою независимость и не повинуемся мужьям, в отличие от европеек – такое, во всяком случае, у меня сложилось о них впечатление по рассказам.
– Повиновение – слишком громкое слово, неуместное в разговоре о паре, связанной любовью. Вы что, не любите мистера Каррингтона?
– Обожаю! Он – замечательная личность, но…
– … Но вы решили развлечься подальше от его глаз! И вы хотите, чтобы я помог вам в столь предосудительном занятии? – с улыбкой поддел ее Антуан. – А вы не подумали, как отнесутся к моему присутствию ваши родственники? К тому же в мои намерения не входит долго задерживаться в Париже.
– Я думала, что вы там живете…
– Это верно лишь отчасти. У меня есть там квартирка, но мой настоящий дом в Провансе, вдали от городов. Мне не терпится снова там очутиться.
– Очень любезно с вашей стороны! – разочарованно протянула Александра. – А я-то воображала, что вы счастливы снова со мной встретиться!
– Какие могут быть сомнения? Разумеется, счастлив! Но ведь у вас наверняка есть во Франции подруги – замужние светские дамы?
– Вы говорите о женщинах, которые променяли приданое на громкий титул? Я не слишком их уважаю, кроме одной. Вот вас я считаю своим настоящим другом. К тому же вы – известный живописец, и потом… приодевшись, вы становитесь неотразимы. В общем, идеальный кавалер.
– Боюсь, такая роль не отвечает моему призванию. Вы собираетесь вращаться в свете, а я привержен домашним тапочкам…
Александра взглянула на него так, словно он допустил непристойность. Слышать о тапочках из уст человека, с которым тебя свела судьба на краю света, под вражеским огнем!..
– Кто мог подумать, что вы такой непростой француз? Тогда предлагаю вам соглашение: вы посвящаете мне несколько дней, после чего я возвращаю вам свободу. А теперь, – решительно закончила она, – ни слова об этом! Отведите меня в салон и пригласите на танец.
– Я? Но я не умею танцевать.
– О! – Александра задохнулась от гнева. – Что за обманщик! Вы, наверное, забыли, что я видела, как вы вальсировали с мисс Конджер.
– Славное Четырнадцатое июля? – со смехом вскричал Антуан. – Не надо рассказывать, будто вы приняли за танец ковыляние по полуразрушенному посольству в обществе вашей подруги. Даже при ее снисходительной помощи я боялся, что выставлю себя на этом лучезарном паркете полным посмешищем.
– Теперь я понимаю, что ничего от вас не добьюсь. Что ж, я очень разочарована. Идите спать, Тони! Надеюсь, завтра вы исправите свои сегодняшние ошибки.
Ничего не добавив к этим своим безжалостным словам, она вернулась к игрокам в бридж, оставив Антуана позабавленным, но и несколько раздраженным. Как оказалось, это очаровательное создание вообразило, что их встреча порадует его гораздо больше, чем на самом деле, поскольку он не желал быть втянутым в авантюру, которая его мало привлекала. Разумеется, в Пекине он был слегка влюблен в Александру Форбс, как и все остальные мужчины, но с тех пор многое переменилось! И прежде всего – сама Александра: ослепительная красота и надежное положение в обществе придавали ей уверенности в своей неотразимости в глазах мужчин – частый недостаток американок, к которому он не пожелал снизойти. Сам он тоже уже не был прежним и не собирался позволить кому бы то ни было, пусть даже прекраснейшей женщине в целом свете, покушаться на его свободу.
Александра же чувствовала себя уязвленной. Она слишком привыкла к мужскому поклонению, чтобы сопротивление, оказанное ей Тони, могло пройти незамеченным. Кроме того, она сознавала, что вела себя, как избалованный ребенок, но терпеть не могла, когда ее подвергают критике, даже самой поверхностной. Это стало еще одним поводом в ближайшие же дни настоять на своем.
Проходя мимо высокого зеркала, она увидела там настолько льстящее ее самолюбию отражение, что мигом успокоилась. Милый Тони не ведает, что она владеет теперь средством добиваться желаемого. Раз судьбе было угодно поставить его на ее пути, придется ему согласиться играть в веселом путешествии Александры ту роль, которую она для него приготовила – вполне, впрочем, платоническую: услужливого рыцаря и ментора. Будет куда забавнее появляться в свете с ним и с тетей Эмити, чем просто с тетей Эмити на пару. А почему бы вовсе не оставить тетю Эмити за бортом?
Ей не дано было знать, что в этот самый момент Тони, уже предчувствуя, что его ждет, задавался вопросом, не лучше было бы покинуть судно уже в Саутгемптоне, воспользовавшись любым предлогом.
Однако само море взяло на себя труд избавить его от тяжких раздумий. На следующий же день разыгралась буря, да такая сильная, что «Лотарингия» не стала причаливать к английским берегам, а устремилась прямиком в Гавр, где немногим пассажирам-англичанам предстояло дожидаться оказии, чтобы переправиться на родной остров.
Смирившись перед неумолимостью судьбы, Антуан отбыл поездом в Париж в компании троих американцев.
В Париже миссис Каррингтон с тетушкой поселились в отеле «Ритц» на Вандомской площади, а дядюшка Стенли избрал резиденцией отель «Континенталь» на улице Кастильон. Дядюшка дулся: он никак не мог взять в толк, почему женщины облюбовали незнакомое ему заведение, а не то, которое он настоятельно рекомендовал. Разгадка заключалась в том, что Александра наслушалась восхвалений нового парижского дворца и сгорала от желания в нем обосноваться. Этому способствовал Антуан, который поддерживал отличные отношения с Оливье Дабеска, всемогущим и уже ставшим знаменитым метрдотелем; дамам был предоставлен роскошный номер окнами на площадь. Впрочем, протекция художника так и осталась неведомой для путешественниц, еще не освоившихся в столице.
Истина заключалась в том, что отель этот, построенный шесть лет назад швейцарцем Цезарем Ритцем, стал филиалом министерства иностранных дел. Здесь селились все прославленные европейцы и самые богатые американцы. Не брезговали останавливаться здесь и коронованные особы; всем этим заправлял не выпускающий из глаза монокль великолепный Оливье, знавший привычки постояльцев лучше, чем кто-либо другой, и умел, избегая навязчивости, удовлетворить самых требовательных клиентов. Он и заправлял здесь всем, Ритц же проводил время в Лондоне и других местах. Не зная фамилию Каррингтон, он бы никогда не предоставил путешественницам самых лучших апартаментов без рекомендации.
– Сколько возни вокруг отеля! – бурчал дядя Стенли. – «Континенталь» ничем не хуже этого старого сарая.
– Старый сарай? – возмутилась Александра. – Ну и тупица вы, дядюшка! Настоящий американский невежда! Глория Вандербильт говорила мне, что здесь прежде располагался герцог Лозен, прославившийся под Йорктауном, где он обратил в бегство английский флот.
Она не стала распространяться, что названный Лозен был в свое время завсегдатаем Трианона и ему благоволила Мария-Антуанетта. С тем большим удовольствием она разместилась в светлых комнатах, где вся изящная мебель и хрустальные люстры прибыли, казалось, прямиком из Версаля.
Будучи истинным швейцарцем, то есть заклятым врагом пыли, господин Ритц категорически запрещал применять в своих дворцах обивочные ткани, гипюр, бархат, помпоны и прочие модные украшения, которые, по его убеждению, только плодят микробов. У него были в ходу исключительно легкие шелка, хлопчатобумажные ткани из Персии, а также моющиеся ткани, используемые в ванных и туалетных комнатах. В парадных залах полы устилали ковры редкой работы, но этим уступка тяжелым тканям, собирающим пыль, ограничивалась.
Александра тут же почувствовала себя здесь, как дома, тем более что у нее в гостиной ежедневно ставили свежие цветы, а гостиничная кухня, где священнодействовал мэтр Жимон, последователь великого Эскоффье, была выше всяких похвал. Даже тетушка Эмити, первоначально выступавшая, солидаризируясь с братом, за отель «Континенталь», проведя в «Ритце» всего один вечер, перебежала в противоположный лагерь вместе с вооружением и обозом.
Как было устоять, когда Оливье Дабеска, следуя наущению Антуана, преподнес ей в конце первого ужина бутылочку старого портвейна из подвалов самого Томаса Джефферсона, который до Французской революции служил послом юных Соединенных Штатов при короле Людовике Шестнадцатом? Даже не задаваясь вопросом, откуда у него взялось подобное чудо, тетушка Эмити приложилась к бокалу с портвейном, как к чаше на церковном причастии; распробовав волшебный нектар, она потребовала, чтобы за ней оставили всю бутылку, что как раз подразумевалось, а также чтобы ей отдали ее, когда в ней не останется ни капли, чтобы она могла водрузить ее на постамент из позолоченной бронзы. Так она и поступила, повергнув в оцепенение горничную: невиданное произведение пластического искусства заняло место в спальне тетушки под стеклом, словно подвенечный головной убор. Впоследствии ему предстояло перекочевать вместе с тетушкой в Филадельфию.
Очарование отеля «Ритц», признаваемое всеми кокетливыми, элегантными и не стесненными в средствах женщинами, заключалось также в том, что он располагался в самом сердце Мекки парижской моды – на Вандомской площади, поблизости от Рю де ля Пэ и соседних с ней улочек. Помимо всемирно известных ювелирных магазинов «Картье» и «Бушрон», здесь находились модные салоны «Пакен», «Дусэ» и знаменитый «Уорт», открытый принцессой Меттерних и обшивавший императрицу Евгению. Тут же колдовала Каролина Ребу, королева модисток и модистка королев. Непосредственно на площади царили «Марсьяль» и «Арман», «Дейе», сестры Ней и Шарве, король мужской моды и портной принца Уэльского. Недоступная и фантастическая Жанна Ланвен распахнула свои двери подле салона конской упряжи «Гермес» ближе к Сент-Оноре, по соседству с парфюмерным раем – «Роже» и «Галле». Знаменитый представитель парфюмерной когорты Герлен обосновался на улице Риволи, а Любен, излюбленный парфюмер императрицы Жозефины, возвел свою резиденцию на улице Руаяль. Если добавить к этому перечню магазины изысканной посуды «Лалик», «Баккара», «Сен-Луи», а также торговлю изделиями из золота и серебра «Кристофль», то нетрудно понять, каким неодолимым соблазнам подвергалась здесь миссис Каррингтон, стоило ей ступить на тротуар.
Ей было тем более трудно им противостоять, что умеренность вовсе не входила в перечень ее качеств; ее апартаменты ускоренно наполнялись чудесными приобретениями, а обшитые персидскими гобеленами гардеробы, предусмотрительно сделанные славным господином Ритцем совершенно необъятными, быстро стали ломиться от платьев, манто, костюмов, обуви, шляпок и прочего.
Столь лакомое соседство немало облегчало задачу Антуана, у которого каждый день выдавалось по несколько свободных часов, тем более что в мартовское ненастье ему далеко не всегда приходилось сопровождать дам во время ритуальной послеобеденной прогулки в карете по Булонскому лесу и присутствовать по утрам на велосипедных заездах, устраиваемых Александрой там же. Впрочем, на обедах, ужинах и выездах в театр его присутствие было обязательно. А ведь после полного тревог года он вовсе не испытывал желания пропадать в Париже. Он мог мечтать только об одном: погрузиться на Лионском вокзале в милый его сердцу Средиземноморский экспресс, который всего за несколько часов домчит его до Авиньона, откуда он без труда доберется до Шато-Сен-Совер, фамильного гнезда, где заправляла Виктория, его старая служанка, а также ее муженек Прюдан и их племянницы-близняжки Мирей и Магали. Желание оказаться там бывало порой столь сильным, что он с трудом сдерживался, чтобы не бросить Александру на произвол судьбы и не улизнуть тайком. Одна мысль о том, что каждый вечер надо одеваться щеголем, когда он больше всего на свете любит удобные тапочки, сводила его с ума; однако пленительная гордячка казалась настолько счастливой и переполненной радостью жизни, когда, наряженная еще искуснее, чем накануне, брала его под руку перед дверями ресторана или театра, что он лишался смелости причинить ей малейшую неприятность и ежедневно переносил расставание на завтра.
В первое же их появление в Опере – а произошло это в понедельник, самый изысканный день – он не мог не испытать гордость, настолько бесподобна была Александра. В тот вечер она надела золотой лотос и пышное муслиновое платье, переливающееся оттенками белого и зеленого на золотистом фоне; наряд казался просвечивающим – но только казался… Ее роскошные золотистые волосы были умело завиты и тем не менее закрывали всю спину, делая ее похожей на античную жрицу. В зале не осталось ни одного бинокля, который не был бы направлен на эту прекрасную незнакомку, и Антуан, как бы он ни был польщен, поблагодарил судьбу за присутствие радом импозантной мисс Форбс, погруженной до самых ушей в шоколадные кружева и украшенной желтыми страусиными перьями: оно снимало с него подозрения, что он демонстрирует свету новую очаровательную возлюбленную. Недаром ему показалось, что в ложе принцессы Брольи сидит, источая чисто британскую элегантность, молодой финансист Оливье Дербле.[2]
На его счастье соседняя ложа принадлежала герцогине Роан, редкой женщине, чье суждение воспринималось высшим обществом как неопровержимый закон, поскольку, помимо громкого имени и невиданной утонченности, она обладала удивительно добрым сердцем и неутомимым любопытством. В антракте он приведет своих дам к герцогине Герминии. Если она встретит их благосклонно, то Александра с тетушкой немедленно получат доступ в Сен-Жерменское предместье… а он, возможно, наконец-то сможет ретироваться и удалиться к себе. Он достаточно громко представит обеих, чтобы Дербле не упустил ни слова.
Добившись желаемого, он сосредоточился на происходящем на сцене, где великая Люсьенна Бреваль пела «Незнакомца» Винсена д'Энди; эта музыка быстро усыпила тетушку Эмити, несмотря на замечательные вокальные данные исполнительницы, которая творила чудеса, исполняя арии из вагнеровских опер.
В антракте он не позволил дамам слишком долго разглядывать зал, хотя те, вооружившись лорнетами, совсем было собрались предаться критике дамских туалетов.
– Пойдемте, – поторопил он их, – нанесем один важный визит.
– И не подумаю! – возмутилась Александра. – В Нью-Йорке я никогда не покидаю своей ложи. Визиты наносят мне…
– Нисколько не сомневаюсь. Но вы сейчас не в Нью-Йорке. Если хотите стать вхожей в истинный свет, то вам необходимо покорить хозяйку раута. Если вы останетесь в кресле, то предсказываю, что к вам скоро сбегутся все имеющиеся здесь в, избытке любители поволочиться за дамской юбкой.
– Тогда я согласна вас сопровождать. Но к кому мы направимся?
– К герцогине Роан, которая… Впрочем, вы сами все увидите. Вполне вероятно, что ее имя вам ничего не говорит.
Знакомство прошло успешно. Величественная дама с тронутыми сединой волосами, устремившая на миссис Каррингтон полный расположения взгляд, произвела на нее должное впечатление. Забыв про превосходство американских женщин, она едва не присела перед ней в реверансе. Герцогиня Герминия, в свою очередь, догадалась, что за высокомерием молоденькой женщины скрывается смущение, вызванное отказом супруга сопровождать это очаровательное дитя. Она проявила к ней максимум снисходительности: восхитилась ее туалетом и осанкой и обещала оказать ей свое покровительство, чтобы ей было проще преодолеть барьер окружающего аристократизма. Она не чуралась экзотики и предвкушала, какую сенсацию произведет в ее салоне американка. Покидая ее ложу, Александра не сомневалась, что вскоре будет приглашена к ней на бульвар Инвалидов. Ее спутник поддержал ее оптимизм.
– Поздравляю: вам удалось покорить герцогиню, – молвил довольный Антуан. – Это совсем не так просто, как может показаться.
– Милый Тони, – ответила Александра со снисходительной улыбкой, – сразу видно, что вы плохо знаете американок. Те из нас, что родились в хороших семействах и получили сносное образование, будут приняты в любом обществе, даже королевском, и повсюду будут чувствовать себя в своей тарелке. Признаюсь, ваша герцогиня произвела на меня самое благоприятное впечатление, она заслуживает всяческого уважения, но иначе и быть не могло: мы с ней – женщины одного круга, того, для которого не существует границ.
Переговариваясь, они медленно скользили вдоль лож. Внезапно Александра стиснула своему спутнику руку.
– Кстати, о разных странах: взгляните только на ту, даму! Интересно, откуда она?
Им навстречу шествовала примечательная пара: седоголовый старик, чей усыпанный наградами и украшенный желто-черной ленточкой фрак выдавал дипломата, и молодая женщина, чьи несколько азиатские черты контрастировали с высокой прической, увенчанной страусиным пером, и платьем черного бархата, расшитым золотом, наверняка вышедшим из салона какого-нибудь прославленного французского кутюрье. На ее лицо был мастерски нанесен макияж, глаза были максимально удлинены с помощью карандаша. Лицо походило на маску или на идола; его то и дело загораживало огромное черное перо.
Зрачки под тяжелыми ресницами ни секунды не смотрели в одну точку. Глянув на миссис Каррингтон, дама повернулась к своему престарелому кавалеру и ласково улыбнулась ему.
– Азиатка, – решил Антуан. – Они все до одной красавицы.
– Но от этого они не становятся приятнее. По-вашему, она куртизанка?
– Что вы! Таких особ не допускают в светские дни в Оперу. Разве у вас дело обстоит по-другому?
– В Америке нет знаменитых куртизанок, не то, что у вас. Наши мужчины знают, чем обязаны своим спутницам, и слишком горды ими, чтобы не искать на стороне того, чего им хватает и дома. Разве можно…
– Тогда почему вы вообразили, что французы ведут себя как-то иначе? – спросил Антуан, вспоминая кое-какие свои развлечения в компании сынов свободной Америки, наслаждающихся холостяцким состоянием. – Некоторые пускают состояние по ветру, потеряв голову из-за какой-нибудь гетеры, но их жены никогда…
– В Америке никто не пускает состояний по ветру из-за юбки. Нам не угрожают соперницы – ни дома, ни на улице, ибо мы полагаем, что цветы, драгоценности, туалеты и все то, что придает жизни блеск, по праву принадлежит только добродетельным женщинам. Перед дерзким соблазнителем захлопнутся все до одной двери…
– Уж не станете ли вы утверждать, что всем вашим соотечественницам присуща высочайшая добродетельность и что ни одна никогда не заводила любовника? Как же тогда быть со слухами, что…
– Это исключения, – резко оборвала его миссис Каррингтон. – Это несчастные, которые не создали себе счастья и вынуждены поэтому прятаться. Дорогой Тони, у нас любви принадлежит куда более скромное место, чем у вас в Европе. Вы делаете из нее чуть ли не главное дело всей жизни, хотя страсть, которую вы живописуете в своих романах, – всего лишь случайность, болезнь, которую следует лечить. Одна моя подруга, разбирающаяся в физике, вообще говорит, что это всего лишь ток, как, скажем, электричество.
Оцепеневший Антуан долго не мог открыть рта; он с искренним изумлением разглядывал это очаровательное создание, несомненно вылепленное руками самой Любви, которой она теперь отказывала во внимании и о которой говорила нелепости. Ему даже показалось, что он ослышался.
– Извините мне мою нескромность, – выговорил он наконец, – но тогда мне хотелось бы знать, какого рода чувство вы питаете к собственному мужу?
Александра расхохоталась, как беспечный колокольчик:
– Положительно, это не дает вам покоя. Я люблю его, вот вам весь ответ. Это замечательная личность, великий ум, красавец, собравший все лучшие качества. Не сомневаюсь, что его ждет блестящее будущее и что рядом с ним я всегда буду счастлива и беспечна. Нас связывает огромное взаимное уважение, так что, простите меня, если я скажу, что в моих глазах ни один мужчина не может с ним сравниться.
– Превосходная характеристика! – вздохнул Антуан и оглянулся на мисс Форбс, которая только что настигла их, поглощая шоколадку. Антуан заметил у нее в глазах ироническое выражение. Ошеломление художника вызвало у нее смех.
– Александра не сомневается, что в один прекрасный день ее Джонатану поставят памятник. – Было трудно понять, говорит она серьезно или насмехается. – Мысль о совместном проживании с памятником наполняет ее восторгом. Именно поэтому она способна не замечать всех низостей, на которые так горазда Европа.
Антуан внезапно почувствовал, до чего устал. Второй антракт, в котором их не обошел вниманием ни одни из тех, кого он считал своим знакомым, окончательно лишил его сил, и, едва дождавшись конца спектакля, он, пожаловавшись на боль в желудке, избежал участи сопровождать дам куда-нибудь на ужин и вместо этого, не переставая извиняться, поспешил доставить их в отель. Его обуревало желание остаться в одиночестве или по крайней мере побыть в обществе простых людей, которые не считали бы себя солью земли и обладателями высочайшей в мире морали.
Вместо того, чтобы вернуться к себе на улицу Торини, он взял фиакр и попросил отвезти его в одно из своих излюбленных местечек во всем Париже, куда он никогда не поведет красавицу-американку. Это было скромное кафе между Люксембургским садом и Обсерваторией; здесь можно было отдохнуть от ярких огней, начищенной до блеска меди, стоек красного дерева, бархатных банкеток. Из кафе открывался вид на бульвар Монпарнас, который велел разбить король Людовик Четырнадцатый. В те времена это был еще не квартал, а просто уютный уголок со старинными домиками и монастырями, окруженными зеленью. Бистро называлось «Клозери де Лила».
Никаких лилий здесь не было и в помине, зато в окружающих садах их росло хоть отбавляй. В хорошую погоду здесь стоял Запах роз и лип, создававших для террасы естественную тень. Монпарнас представлял собой нечто вроде пригорода при лежащем неподалеку Латинском квартале. Здесь теснились, как грибы, ресторанчики и кабачки, где студентки и гризетки хрустели, как во времена Мюрже, жареным картофелем, пили анисовую и ситро.
Антуану нравилось приходить сюда и болтать с завсегдатаями. Большинство из них были поэтами, образовавшими кружок Жана Мореа, удивительного человека, чей монокль и аккуратно закрученные усы вызывали восторг у всех его почитателей. Надреснутым, простуженным голосом он декламировал головокружительные афоризмы или с ужасным греческим акцентом, но на безупречном французском сочинял на ходу вот такие стихи:
Не говорите, будто жизнь – беспечный карнавал, Так мыслит лишь глупец иль низкая душа, Но не усматривайте в ней несчастье и провал, Чтоб трусом не прослыть, не стоящим гроша.
Антуан неизменно восхищался этим сыном греческого юрисконсульта, рожденным под солнцем Эллады, но превратившимся в страстного француза. Он появлялся в «Клозери» отчасти ради того, чтобы послушать поэта, отчасти в уверенности, что найдет здесь слегка сумасшедшую, но сердечную атмосферу, в которой снова станет студентом, как когда-то. Здесь его неизменно хорошо принимали. Это объяснялось, несомненно, его талантом, но также его общеизвестной щедростью: стоило ему узнать о чьем-нибудь несчастье – и он торопился помочь. Так он искупал вину – слишком легкие деньги, которые приносила ему невероятная способность открывать сейфы и прикидываться легкомысленным гулякой.
Однако в тот вечер кафе пустовало. Объяснялось это не столько поздним часом, сколько ненастьем, всегда свирепствующим в начале весны. Даже здешняя жаркая печка не могла заставить потенциальных клиентов скинуть тапочки и натянуть ботинки. В самом темном углу сидела всего одна молодая пара, пользуясь тем, что там уже выключили газовые светильники. Эти двое давно уже беседовали, наклонившись над пустыми рюмками. Еще в кафе задержался старик с длинными седыми усами, которого можно было бы принять за провинциального нотариуса, если бы не картуз с ушами, которого он не снимал ни зимой, ни летом. Его называли папаша Муано[3], потому что он вел с местными бесчисленными пернатыми бесконечные беседы, подкармливая их хлебом и семечками. О нем мало что было известно, за исключением того, что у него нет ни единой близкой души, что он получает кое-какую ренту и проживает в маленьком домике на улице Кампань-Премьер.
Он ежедневно часами просиживал в «Клозери», читая газету, играя в карты то с одним, то с другим, и просто о чем-то размышляя. Старик не отличался словоохотливостью, зато умел слушать и охотно угощал приятелей винцом; за это его любили и всегда позволяли оставаться до закрытия, не выставляя за дверь.
Появление Антуана во фраке, пальто и белом шарфе через плечо нисколько его не потревожило. Он лишь приветливо махнул ему рукой, а затем подозвал хозяина в фартуке, который, подвернув рукава, протирал рюмки и словно спал на ходу. Тот при появлении Антуана встряхнулся и радостно подбежал к нему.
– Кто это нас посетил? Уж не месье ли Антуан? Откуда вы в такой час? Вас не было видно уже много месяцев.
– Вы отлично знаете, что я – перелетная птица, старина Люсьен. Но мне неизменно приятно возвращаться к. вам.
– Тем более в таком шикарном виде! Вообще-то ваша элегантность для нас вполне привычна. Вы настоящий милорд!
– Специальный мундир, в котором полагается скучать в Опере.
Люсьен от души посмеялся.
– Если там так тоскливо, то нечего туда ходить.
– Я водил туда двух знакомых американок, которые требуют, чтобы я знакомил их с Парижем. Что ж, время от времени человеку полезно жертвовать собой… А теперь налейте всем по рюмочке вашего заветного коньяку.
1 Люсьен навалился на стойку и прошептал клиенту в самое ухо:
– С вашего позволения, месье Антуан, вон тем двоим малышам в углу следовало бы подать чего-нибудь, что поддержало бы их силы. Они торчат здесь уже несколько часов, а выпили всего по чашечке кофе. Я сам собирался накормить их хлебом с паштетом, прежде чем выставить. Да еще эта погода!
– Им негде жить?
– У нее есть: она прислуживает девице, имеющей свой дом на улице Томб-Иссуар. Зато его домовладелица выставила на улицу, потому что у него нечем было платить за постой…
– Кто такой?
– Студент юридического факультета. Но учеба дорого обходится, тем более провинциалу, которому не на что жить.
– Тогда отдадим другую команду: коньяк папаше Муано, вам и мне. Им какой-нибудь еды и «бужоле», но только когда они заморят червячка. Главное, не упоминайте меня. Терпеть не могу, когда меня благодарят.
Антуан вынул из кошелька стофранковую купюру и сунул ее в руку хозяина, который умилился его щедростью.
– Узнаю вас, месье Антуан. Неизменное благородство!
– Когда можешь себе это позволить, было бы преступлением сдержаться.
Бросив на стул пальто и шапокляк, художник устроился поудобнее на банкетке из искусственной кожи рядышком со стариком, который сердечно пожал ему руку со словами:
– Люсьен прав: долго же вы пропадали! Путешествовали?
– Что-то в этом роде. Как ваше здоровье, дружище? Разве в такой час и в такую погоду вам не полагается нежиться под периной?
– Под периной, как вы выражаетесь, меня охватывает тоска. Там мне кажется, что я уже мертв. Здесь мне лучше: тепло, есть, с кем переброситься словечком…
– Как поживает Мореа?
– Грек? Его свалил грипп, так что он вынужден сидеть дома, как это его ни бесит.
Когда хозяин, обнеся клиентов и чокнувшись с каждым, удалился, чтобы приготовить «закуску для молодежи», папаша Муано спросил чуть слышно:
– Вы привезли… кое-что занятное? Американки?..
– Они мои подопечные, а значит, неприкосновенны. Об этом приходится только сожалеть, потому что, не стану от вас скрывать, они действуют мне на нервы. Особенно одна! Настолько уверена в себе, в своей красоте… и настолько же лишена всякого темперамента! Поверите ли, она сравнивает любовь с электрическим током!
Старик посмеялся и, прикрыв глаза, с видом знатока попробовал коньяк.
– Вы ухаживаете за ней?
– Боже меня сохрани! Хотя… было бы полезно преподать ей урок.
– Так сделайте это!
– Как-то не хочется. Кроме того, моего шарма здесь оказалось бы недостаточно, хотя ее муж старше меня годами. Чтобы дал трещину покрывающий ее лак – ведь она считает себя выше всех на целую голову! – потребовался бы всепожирающий огонь страсти. Я совершенно не способен предложить ей такую роскошь.
– Зачем она приехала во Францию?
– Накупить всякой ерунды, развлечься. Муж остался дома, а ее охраняет пожилая тетка. Да, еще она гоняется за призраком королевы Марии-Антуанетты! Не скрою, мне уже осточертело состоять при ней ментором. Свет, по которому она сходит с ума, мне скучен.
– Ну, и выбросьте ее из головы! Поверьте мне, женщины такого сорта рано или поздно находят себе повелителя… Вам действительно нечего мне продать?
На самом деле папаша Муано, безобидный на первый взгляд завсегдатай «Клозери де Лила» в картузе с ушами и помятым воротничком, втихаря промышлял скупкой краденого, что приносило ему недурные барыши. Когда у Антуана появлялась нужда сбыть украденную драгоценность, он обращался к нему, поскольку давно был с ним знаком и не стал бы рисковать, подыскивая другого посредника. Старик действовал ловко и бесшумно, притом был по-своему честен. Кроме того, будучи искушенным коллекционером – его скромная квартирка таила несметные сокровища. – он обладал по части драгоценностей и предметов искусства неистощимыми познаниями.
– Я привез из Колумбии несколько симпатичных изумрудов, однако они достались мне самым что ни на есть законным путем. Ладно, один я вам принесу. Это доставит вам удовольствие. Кроме этого, завтра я передам вам две-три любопытные штуковины. Буду у вас часиков в одиннадцать.
– А зачем было заглядывать сюда сейчас, на ночь глядя?
– Просто захотелось повидать простых людей, почувствовать настоящее тепло. Я скоро уйду. Люсьен, налейте-ка нам еще вашего нектара!
На следующий день, пообедав в отеле, Александра и ее тетушка расстались. Мисс Форбс возвратилась к себе в номер, чтобы соснуть, а племянница, воспользовавшись проглянувшим солнышком, решила заглянуть в знаменитый цветочный магазин «Лашом» на улице Руаяль и заказать там цветов для подруги. С раннего детства ее связывала тесная дружба с Долли Фергюсон, которая три года назад вышла замуж за маркиза Ориньяка.
Этот брак, заставивший покинуть Америку девушку из хорошей семьи, за которой давали немалое приданое, опечалил все высшее общество Филадельфии, а Александру в особенности. Она не могла понять это странное поветрие, распространившееся среди ее соотечественниц: выходить замуж за европейцев, по большей части испытывающих нужду в деньгах, но зато обладающих громкими именами и титулами, вместо того, чтобы выбрать себе спутника жизни среди подающих надежды американцев. Сама она испытывала неизмеримо большую гордость, что стала супругой Джонатана Каррингтона, чем если бы выскочила за какого-нибудь дворянчика, владеющего лежащим в руинах замком или кичащегося генеалогическим древом, корни которого теряются в эпохе Крестовых походов.
Невзирая на это, прошлым летом, когда Долли нагрянула с супругом в Ньюпорт, Александра, не умеющая кривить душой и не понимающая, зачем защищать позиции, которые все равно обречены на сдачу, восстановила отношения с подругой во всей их былой полноте. Пара производила прекрасное впечатление и, судя по всему, супругов связывала настоящая любовь. К тому же Пьер д'Ориньяк, сильно уступавший жене в состоятельности, не оказался все же охотником за приданым. Учитывая все это, миссис Каррингтон решила, что он вполне мил, и принялась с жаром защищать подругу в спорах с теми, кто теперь сторонился ее. Ей удалось навербовать для пары немало симпатизирующих филадельфийцев, за что Долли была ей бесконечно благодарна. Ей был особенно понятен героизм Александры, потому что она знала, что той пришлось сломить сопротивление собственного супруга, долго остававшегося в клане непримиримых. Она поставила Джонатана перед фактом: Ориньяки будут приняты в их доме, и если он отказывается помогать ей на званом ужине, то она сожалеет об этом, но сумеет без него обойтись. Свекровь и сестра мужа Корделия проявили солидарность с Александрой, и коалиция из трех женщин оказалась настолько мощной, что многоопытный юрист был вынужден пойти на попятный.
– Что ж, – вздохнул он, – раз речь идет о женщине не из моей семьи, то мне безразлично, как она поступает.
Александра удержалась от просившегося на язык замечания, что это безразличие снизошло на него далеко не сразу: в конце концов ужин состоялся, и она была удовлетворена. В благодарность Долли дала ей свой парижский адрес и взяла с нее обещание обязательно навестить ее в Франции. На следующий же день после приезда Александра взялась за телефон, но Долли не оказалось в Париже: она находилась на Лазурном берегу, где лечилась от сильной простуды, и возвратиться собиралась не ранее, чем через неделю. Тогда Александра, полагая, что телефонного звонка совершенно недостаточно, решила, занести подруге домой визитную карточку и букет цветов.
Отлично зная вкус Долли, она выбрала несколько прекрасных роз и белых лилий. Выйдя из цветочного магазина, она решила пройтись до отеля по Рю де ла Пэ, чтобы заглянуть по дороге в салон «Дусэ». Несмотря на холодный ветер, солнца было достаточно, чтобы прогуляться, и Александра направилась к бульвару Мадлен, где каштаны уже успели покрыться нежной зеленью и, казалось, приглашали ими полюбоваться.
Сама не зная, в чем причина, она чувствовала себя счастливой и не чуяла под собой ног. Париж нравился ей все больше, и она испытывала совершенно новое ощущение, будто является его составной частью. Здесь она не была иностранкой, как несколько лет тому назад в Лондоне. Возможно, это объяснялось чудесным цветом неба – прозрачно-голубым, в котором легкие облачка казались перышками, оброненными крыльями ангела, возможно, ароматом влажной травы, табачного дымка и даже конского навоза… Ей казалось, что она находится дома и шагает легкой походкой по Пятой авеню.
На углу бульвара молоденькая женщина в наброшенной на плечи вязаной шали и в косынке на голове торговала из глубокой корзины, обложенной мхом, чудесными фиалками. Александра, пораженная контрастом между этой сценой с роскошью магазина, из которого только что вышла, приобрела букетик, который продавщица помогла ей укрепить на собольей муфте, причем сделала это с таким рвением, что Александра была тронута чуть ли не до слез. Она заплатила за цветы золотой монеткой и улыбкой, после чего пошла дальше, нисколько не сомневаясь, что торопится навстречу Судьбе.
В эту самую минуту Жан, девятый герцог Фоксом, покидал изысканный клуб «Юньон», где только что отобедал с другом. Путь его лежал в магазин золотых изделий «Фонтана» на улице Руаяль, где он вознамерился подобрать для своей матушки декоративный кувшин. Взгляд его упал на молодую женщину, шедшую ему навстречу, и с этой секунды не покидал ее.
На ней был светло-синий костюм с отороченным собольим мехом коротким жакетом, узкая юбка выразительно обхватывала бедра. Ее волосы, выбивающиеся из-под собольей шапочки, сверкали, как чистое золото. Их пути пересеклись, он разглядел под легкой вуалью ее огромные темные глаза с густыми ресницами и полные губы, настолько яркие, что он прирос к ним взглядом. Цвет ее кожи показался ему лучезарным.
«Кто такая? – пронеслось у него в голове. – Ни разу ее не видел. Костюм достаточно смелый для кокотки…»
Резко развернувшись, он возвратился в клуб, сделав вид, будто что-то забыл там, после чего снова поспешил навстречу незнакомке. Возможно, она заметила его маневр, поскольку он разглядел на ее устах насмешливую улыбку. Он пошел за ней следом.
В Америке так не поступают. Александра быстро заметила преследователя, но то, что в Нью-Йорке она сочла бы за оскорбление, в Париже ее только позабавило. Ей было приятно, когда на нее бросали восхищенные взгляды, а этот молодой преследователь отдавал должное ее красоте, пусть нескромным способом, но вовсе не вызывая у нее гнев. К тому же бесстыдник был красив, элегантен, а походка его выдавала человека светского, скорее всего, даже аристократа. В нем было что-то редкое, всегда выделяющее выходца из старинного аристократического рода; подобные ему щеголи командовали в былые времена королевской гвардией, носили шелка и шляпы с перьями.
Александру не в первый раз преследовали мужчины. Это неизменно доставляло ей удовольствие, поскольку она умела в нужный момент поставить невежу на место ледяным словечком, после чего изобразить гнев, как и подобает дочерям пуританской Америки, которых так недостает в Париже. Однако сегодня, потому, должно быть, что накануне Антуан поступил не слишком по-рыцарски, поспешив от нее избавиться, она приняла игру, во всяком случае, ненадолго согласилась поиграть в нее. Без всяких усилий с ее стороны ее походка сделалась еще более легкой и мягкой. Она даже позволила себе неосторожный поступок остановилась у витрины, хотя так и не узнала, что именно в ней выставлено, так как больше интересовалась отражением в стекле.
Отражение рассказало ей, что преследователь прошел мимо, а потом остановился неподалеку, под деревцем. Она даже смогла его получше рассмотреть. Оказалось, что ее почтил вниманием достойный субъект. Молодой годами – не более тридцати лет, – он был высок, строен, но мускулист. Пиджак отличного покроя обтягивал широкие плечи; ниже шла узкая талия, такие же узкие бедра и длинные ноги. Черты его чисто выбритого лица были правильными, четко прорисованными, но без намека на манерность. Глаза большие, приятной формы; Александра сожалела, что на расстоянии, тем более в стекле, не может разглядеть, какого они цвета.
Догадываясь, что незнакомец собирается подойти к ней, прекрасная американка возобновила прогулку, только более стремительным шагом, словно наконец-то поставила перед собой определенную цель. Фонсом не отставал; так, гуськом, они и достигли Рю де ла Пэ, где Александра без колебаний исчезла за дверями салона «Дусэ», не сомневаясь, что тем самым прекратит преследование и что, выйдя, уже не найдет молодого человека на тротуаре. Она готова была сознаться самой себе, что это несколько ее опечалит. Оставалось забыть о столь незначительном происшествии и заняться выбором одного-двух платьев.
Однако, выйдя из магазина минут через сорок пять, она обнаружила его неподалеку. Он прохаживался взад-вперед, определенно поджидая ее, и она с некоторым волнением поняла, что он не успокоится, пока не проводит ее туда, где она живет. Тогда она попросила привратника салона подозвать для нее фиакр; когда коляска появилась, она бросилась к ней так стремительно, словно от скорости зависела сама ее жизнь, и приказала отвезти ее на Елисейские поля. Воздыхатель слишком поздно заметил, что она уезжает. Он с сожалением развел руками, после чего, пожав плечами с видом философского смирения, какового на самом деле не испытывал, развернулся на каблуках и зашагал по бульвару в противоположном направлении, с испорченным на весь остаток дня настроением.
Опытный охотник за женщинами, Фонсом, подобно многим своим собратьям, испытывал тем большее удовольствие от преследования, чем более трудной добычей оказывалась избранная им жертва. Он ни перед чем не останавливался, чтобы удовлетворить желание, которое в нем возбуждала очередная стройная фигурка, тем более если у ее обладательницы оказывалась хорошенькая мордашка. Он был богат и свободно распоряжался временем, которое щедро расходовал, лишь бы добиться цели, что ему в большинстве случаев удавалось. При этом, испытывая ужас от перспективы длительной связи, стремительно превращающейся в обузу, он рвал всякие отношения с очередной своей жертвой, лишь только одерживал над ней победу. Если речь шла о не слишком добродетельной особе, то он отделывался небольшим подарком; когда же в его сетях запутывалась особа из высшего общества, то он ловко превращал ее в свою преданную подругу, не сомневающуюся, что он не желает вредить ее репутации, но что рано или поздно вдохновенная игра начнется снова. Не посягал он только на девиц: девственность была для него священна и неприкосновенна. Если таковой случится оказаться в его объятиях, то она непременно станет герцогиней де Фонсом; впрочем, до сих пор ни одной не удалось обмануть его бдительность.
Столь мудрая сдержанность не требовала от него больших жертв. Почти всех девиц на выданье он находил скучными и безмозглыми. Не испытывая ни малейшего энтузиазма от перспективы посвящения их в таинства любви, он к тому же никогда не знал, о чем с ними говорить, поэтому речи его в таких случаях обычно звучали невыносимо монотонно. Достаточно ему было открыть рот, чтобы юная особа залилась густой краской, опустила глаза и принялась теребить поясок. Если же ее смелость доходила до того, чтобы бросить на него неумеренно пылкий взгляд, в коем читался призыв, он поспешно откланивался и, не теряя времени, уносил ноги, чтобы не вскипеть и не отшлепать от души эту будущую неверную жену.
«Джанни! Тебе следовало бы жениться! Иначе ты оглянуться не успеешь, как превратишься в хилого старика! – часто упрекала его со своим очаровательным венецианским акцентом матушка. – Тебя обязывает к этому твое имя. К тому же мне так хочется обнимать внуков!»
В таких случаях он брал ее за чудесные руки, унизанные бесценными кольцами, и с бесконечной нежностью осыпал их поцелуями.
«У меня еще есть время, madre mia. Позвольте мне еще немного поразвлечься! Или найдите для меня девушку, которая во всем походила бы на вас. Пускай на ней будут сабо на босу ногу – я уже через неделю сделаю ее своей женой!»
При этом он вовсе не кривил душой: с его точки зрения, ни одна женщина не была достойна того, чтобы называться дочерью этой великосветской дамы, воплощения совершенства. Поэтому, ожидая невозможного, он с легким сердцем посвящал время лошадям, друзьям, мимолетным увлечениям, которым он тем не менее отдавался со всей пылкостью, хотя никогда не мог заставить себя вымолвить «я тебя люблю».
Тем не менее встреча с Александрой произвела на него более сильной впечатление, чем прежние встречи. Ему показалось, что он испытал солнечный удар. Вспоминая изысканные очертания ее фигуры, ее огромные темные глаза, роскошные золотистые волосы, он уже весь горел. Решив во что бы то ни стало отыскать ее, он вернулся на Рю де ла Пэ, чтобы подробно расспросить привратника салона «Дусэ», который, однако, не смог удовлетворить его любопытство, поскольку не знал имени этой дамы, недавней клиентки. Ливрейный привратник смог сказать лишь одно слово: «иностранка». Фонсом рассудил, что в этом случае она наверняка остановилась в одном из крупных отелей неподалеку, где ее будет нетрудно откопать. Такая красота не может оставаться незамеченной…
Тем временем Александра вернулась к себе в «Ритц», воспользовавшись входом в отель с улицы Камбон. Ее фиакр повернул назад, едва доехав до Елисейских полей. Недолгая прогулка позволила ей немного отдышаться после необычного волнения, в которое ее поверг настырный незнакомец. В холл отеля она вошла не слишком твердым шагом. Здесь ее поджидал сюрприз: тетушка Эмити вела занимательный разговор с белокурой красавицей и мужчиной несколько старше своей спутницы с открытым и симпатичным лицом; и он, и она выглядели чрезвычайно элегантно.
В своей экзальтированной манере, усугубленной волнением, мисс Форбс представила племяннице Элейн Чандлер, дочь своей бостонской подруги, с которой она давным-давно не виделась.
– Элейн удивительно похожа на мать! – воскликнула она. – Поэтому я ее тут же узнала. Ну, разве не чудо?
– Было бы еще более чудесно, если бы познакомили меня также и с господином, – заметила Александра, рассматривая молодого человека, который покорно дожидался, когда им займутся. – Вы тоже из Бостона? – с улыбкой спросила она его. Он ответил не менее приветливо:
– Dio mio! Нет! – Он изящно поклонился молодой женщине. – Я из Венеции: граф Гаэтано Орсеоло, связанный с этой очаровательной дамой священными узами брака.
Александра с любопытством взирала на рыжего итальянца, думая о том, что число американок, находящих себе мужей среди европейских аристократов, растет с тревожной скоростью. Однако между ней и четой Орсеоло сразу возникла взаимная симпатия. Как часто бывает с иностранцами, встречающимися с симпатичными соотечественниками, им хватило нескольких минут, чтобы со стороны могло показаться, что они знакомы давным-давно.
Элейн и Гаэтано недавно поселились в «Ритце», где останавливались каждый год по весне, когда приезжали в Париж повидаться с многочисленными знакомыми, обновить гардероб супруги и немного поразвлечься после скучной венецианской зимы.
– В плохой сезон мы часто проводим по три-четыре недели на юге Франции, – объяснила Элейн. – Но в этом году двое моих детей заболели корью, и нам пришлось остаться с ними. Как получилось, что вы скучаете вдвоем в Париже?
– Мой муж хотел сопровождать меня, но не смог, – ответила Александра. – Сюда нас доставил мой дядя Стенли, а сам на несколько дней отлучился в Англию. Сегодня вечером он возвращается. Кроме того, нас сопровождает по Парижу старый знакомый, о котором вы, возможно, слышали: художник Антуан Лоран.
– Антонио? Certamento![4] – воскликнул обрадованный граф. – Будем счастливы снова с ним увидеться. Мы лишены этой радости вот уже два года. Не правда ли, Элейн?
– Разумеется! Под его шероховатой личиной кроется замечательная душа! Он – ваш гид?
– Да, но я не уверена, что это вызывает у него восторг, – вставила тетушка Эмити. – Если бы мы не повстречались с ним на корабле, он бы уже отбыл к себе в Прованс, но Александра решила, что сперва он должен показать нам Париж.
– И он согласился? – Гаэтано засмеялся. – Конечно, такой красивой и молоденькой женщине трудно в чем-либо отказать. Однако сей закоренелый холостяк вряд ли представляет собой идеального провожатого.
– Теперь это неважно! – сказала его жена. – Раз мы здесь, нам ничего не стоит сопроводить вас повсюду, где бы вам ни захотелось побывать. Кроме того, мы здесь знаем уйму народу! А Антуан пускай возвращается домой, если ему так не терпится.
Тем временем человек, о котором шла речь, скитался по Парижу, как неприкаянный. Спрятавшись под козырьком фиакра, он велел отвезти его на улицу Сент-Доминик, где он посидел в задумчивости перед неким особняком с закрытыми ставнями, казавшимся совершенно заброшенным. Затем кучеру было велено отвезти седока на Елисейские поля, а там снова остановиться. Дом, который интересовал Антуана здесь, не выглядел необитаемым, однако Антуан не торопился покидать фиакр, хотя умирал от желания позвонить в звонок рядом с тщательно выкрашенной дверью и узнать интересующие его новости. При этом он заранее знал, что не осмелится войти, ничего не сделает, чтобы снова вторгнуться в жизнь Мелани, пока не истекут два года добровольной разлуки. Это небольшое паломничество по дорогим его сердцу местам он совершал в тайной надежде увидеть лицо, силуэт… Какая неосмотрительность! Он совершенно не знал, как поступит, если встреча действительно состоится, однако ничего не мог с собой поделать. Всего этого можно было бы, конечно, избежать, если бы, вернувшись из Америки, он посетил Париж только проездом, пересаживаясь с поезда на поезд. Дома, в Шато-Сен-Совер его ждали воспоминания, принадлежащие ему одному, если не считать неба Прованса.
Когда он, наконец, вернулся к американкам, то только и думал о том, чтобы попросить их отпустить его. С него было достаточно столицы. Слишком многих он знал здесь; кроме того, он предвидел, что если вездесущие сплетницы примут его за любовника Александры, то это не доставит ему ни малейшего удовольствия. Хотя, признаться, нечто подобное приходило ему на ум… Подчинить эту гордячку было бы упоительным приключением, но только при условии, если он забудет, что в этом роскошном теле скрывается ледяная душа, о которую немудрено пораниться. Куда приятнее будет заняться собой, своим комфортом, очутиться в обстановке безмятежности, причем чем быстрее, тем лучше.
Велико же было его удивление и облегчение, когда он, прибыв в «Ритц», удостоверился, что Александра успела обзавестись друзьями, вполне способными освободить его от тягостной повинности. Приветствуя их, он расплылся в такой блаженной улыбке, что Орсеоло, догадавшись о причине, отозвал его в сторонку.
– Не помню, чтобы раньше встречи с нами доставляли вам такую огромную радость. Держу пари, что вы уже слышите паровозный гудок и слышите стук колес поезда, который доставит вас в Авиньон.
– Не стану притворяться, что это не так. Видите, как я откровенен? Так поверьте заодно, когда я скажу, что я несказанно рад и встрече с вами. Вы и ваша несравненная супруга очень близки сердцу отшельника, каковым я являюсь.
– Тогда докажите это и останьтесь еще на несколько дней! После этого мы с радостью займемся вашей красавицей американкой. Должен признаться, что мне нелегко вас поняты что может быть приятнее, чем роль кавалера при этом воплощении красоты? Я знал вас более… пылким.
– Я бы оправдал ваши надежды, но при иных обстоятельствах. Любой, кто предпримет нажим, только укрепит ее во мнении о европейцах вообще и о французах в частности: все они – юбочники и развратники. Другое дело – американец: он велик, благороден, достоин любви.
– Признайтесь, это вас ранит?
– Ущерб нанесен моей национальной гордости… Но при этом я охотно останусь с вами еще на три-четыре дня.
На следующий день вся компания, к которой присоединился дядюшка Стенли, которого подобное общество не слишком вдохновляло, отправились в «Комеди Франсэз», чтобы поаплодировать постановке, которую они были просто обязаны посмотреть, поскольку ее почтил своими аплодисментами год назад сам английский король. На самом деле американцы остались равнодушны к «Другой опасности» Мориса Доннея. Схватка матери и дочери, претендующих на благосклонность одного и того же мужчины, произвела на них гнетущее, если не шокирующее впечатление, несмотря на выдающийся талант актеров, а возможно, именно благодаря ему. Выходя, они решили, что после такого печального зрелища следует поужинать в каком-нибудь веселеньком местечке.
– Мы хотим в «Максим»! – высказалась за себя, тетю Эмити и Элейн Александра.
Среди мужчин это вызвало гневные протесты.
– Приличные дамы туда не ходят! – возмутился Орсеоло. – Элейн это отлично известно.
– Но там перебывали все наши знакомые дамы! – возразила миссис Каррингтон. – Почему нас надо лишать этого удовольствия, тем более при такой надежной охране?
– Ты тоже участвуешь в заговоре? – гневно осведомился Стенли Форбс у своей сестры. – В твоем возрасте следовало бы подавать молодежи хороший пример.
– Именно возраст подсказывает мне, что с меня довольно этих речей. Александра права: все американки, оказываясь во Франции, посещают «Максим». На кого мы будем похожи, если так и не сунем туда носа?
Стало ясно, что при такой сплоченности женского пола трое мужчин совершенно бессильны. Они с тем большей легкостью отказались от борьбы, что Антуан с графом разделяли уверенность, что в знаменитый ресторан все равно невозможно попасть, не заказав столик заранее. Метрдотель Гуго не сможет посадить их вшестером. Вскоре две кареты доставили их к славному заведению. Привратник Жерар в белой ливрее и красной фуражке помог дамам спуститься с подножки и распахнул перед ними стеклянную дверь с медными ручками на панелях красного дерева, за которой возвышался человек, которому полагалось отправить их восвояси.
Однако Гуго, галантно поприветствовав дам, принял Антуана и графа как завсегдатаев и, с улыбкой упрекнув их за неосмотрительность, обрадовал сообщением, что им повезло: великий князь Владимир, вынужденный вернуться в Россию по причине русско-японской войны за Порт-Артур, в последний момент отказался от столика. Трое американок, празднуя победу, с широко распахнутыми глазами проникли в заведение, которые они считали храмом парижского разврата.
Если они рассчитывали оказаться в подозрительном месте, полном опасных теней и полураздетых женщин, то их первое впечатление было полным разочарованием. | «Максим» вполне мог поспорить роскошью и утонченностью с самым модным нью-йоркским рестораном, даже одержать в таком споре победу.
Здесь царили ткани пурпурного оттенка, резное дерево, зеркала, обрамленные завитками лимонника. На банкетках, обитых тонкой кожей, восседали, гордо выпрямившись, освещенные лампами с красными абажурами господа в черных фраках и жилетах, в белых рубашках и белых же галстуках; все это должно было подчеркивать великолепие дамских туалетов. Все дамы были с оголенными плечами, все увешаны бесчисленными бриллиантами. Все они были молоды, красивы и так ослепительны, что хотелось зажмуриться; цыганский оркестр из Риги, мужчины которого могли соперничать развесистыми усами с пальмовыми ветвями, застывшими у них над головами, как будто специально старался сделать их глаза еще более мечтательными и заставить в волнении ходить вверх-вниз великолепную грудь то одной, то другой парижской красотки.
Пока вокруг них суетились услужливые официанты, дамы слушали, как кавалеры шепотом перечисляют им присутствующих знаменитейших парижских куртизанок, и не скрывали возмущения их вызывающими туалетами.
– Неужели все эти мужчины не могут найти у себя дома честных женщин, чтобы задаривать драгоценностями их, или те слишком уродливы? – сухо бросила Александра, с отвращением рассматривая сногсшибательную блондинку, оказавшуюся в поле ее зрения, у которой на прозрачном наряде из кружев красовался рубин, при виде которого побледнел бы индийский махараджа. Антуан поспешно дотронулся до ее перчатки.
– Не так громко, милая! Если кто-нибудь вас услышит, вы, несмотря на вашу красоту, мигом окажетесь зачисленной в ненавистные им ханжи.
– Какое значение имеет для меня мнение этих мужчин? Я не знаю ни одного.
– Но ведь вам хочется с ними знаться! Некоторые как раз принадлежат к столь привлекающей вас аристократии. Видите монокль? Это принц Саган. А эти миленькие светлые усики украшают герцога д'Юзеса. Кроме того, здесь сидит принц Мюрат, а также несколько состоятельных промышленников: Хеннесси-коньяк, Лебоди-сахар…
– А где же их жены? – полюбопытствовала мисс Форбс.
– Сперва следовало бы уточнить, что далеко не все женаты, – заметил Орсеоло. – Держу пари, что и в Америке холостяки ведут себя сходным образом. Что до остальных, то их жены либо в отъезде – на Лазурном берегу, в родовом замке, либо почивают в собственной постели. Их не слишком волнует, что мужья участвуют в веселой дружеской вечеринке. Какой им от этого ущерб?
– Во всяком случае, – со смехом подхватила графская жена, – теперь я буду знать, где ты коротаешь вечера, когда бываешь в Париже без меня. Кажется, ты здесь известная личность.
– Ты обо мне слишком хорошего мнения, Элейн. Я бываю здесь лишь изредка, просто у Гуго – так зовут метрдотеля – феноменальная память: ему достаточно всего раз услыхать имя, чтобы не забыть лицо, его сопровождающее. Он узнает меня и через десять лет и всегда сможет тебе ответить, кто я такой.
– А я разделяю мнение наших милых дам, – пробормотал дядя Стенли. – Как можно швыряться деньгами, когда на свете есть лошади? Лично я только что приобрел в Англии пару ирландских рысаков.
Затронув излюбленную тему, он мигом увлекся. Тем временем Александра и ее тетя, наслаждаясь восхитительным омаром «Термидор», прислушивались к разговорам соседей. Казалось, все в зале знакомы друг с другом, все вокруг смеялись над шутками, которые оставались непонятными для непосвященных. Александра сожалела, что ей свойственно неуемное любопытство. Ей хотелось увидеть Париж, где царит веселье – и вот она очутилась в обстановке, где она чувствует себя куда более неуютно, нежели на улице. Привыкшая служить объектом всеобщего внимания, она была вынуждена признаться себе, что здесь на нее не слишком обращают внимание и что по сравнению с драгоценностями всех этих особ ее собственные украшения кажутся малоинтересными безделушками… Тут ее посетила идея, которой она тут же поделилась, не отдавая себе отчета, что говорит в полный голос:
– Но это же бросается в глаза! Все эти драгоценности – подделка!
– О, нет! – вздохнул Антуан. – Они настоящие. Посмотрите на вон ту блондинку в розовом платье с блестками – ту, что курит сигару. Ее зовут Эмильена д'Алансон, и я могу поручиться за подлинность всех камней, которыми она усыпана с головы до ног. Некоторые даже сияли прежде в короне французского королевства. А взгляните вон туда!
Он указал на молодую особу с янтарным цветом лица и гагатовыми глазами, тоненькую, как тореро, в облегающем платье из пурпурного атласа, расшитом топазами, которая поглядывала на всех мужчин, кроме своего спутника, взглядом победительницы.
– Что вы хотите сказать? – поторопила его миссис Каррингтон.
– А то, что бриллиантовое ожерелье, переливающееся у нее на шее, принадлежало королеве Марии-Антуанетте. Что же до «груш», оттягивающих мочки ее ушек, то каждая из них весит пятьдесят каратов. Это Каролина Отеро, танцовщица из «Фоли-Берже».
Александра больше не слушала его: с навернувшимися на глаза слезами ярости она пожирала взглядом эти диковины, которые носила «ее» королева и которые теперь навесила на свое продажное тело какая-то публичная девка. Антуан слишком поздно спохватился, что допустил оплошность: темные глаза американки угрожающе блестели. Она приподнялась, и он, смекнув, что она способна допустить бестактность, тоже привстал, будто собираясь пригласить спутницу на танец. Однако в этот самый момент в ресторане появилась еще одна пара, одного взгляда на которую оказалось достаточно, чтобы американка, забыв про недавний гнев, медленно опустилась в свое кресло. Антуан проследил за ее взглядом и с удивлением констатировал, что глаза ее донельзя округлились, хотя ему трудно было понять, в чем тут дело, поскольку новая посетительница как будто являла собой образец простоты: она была высока, худа, гибка, как лилия, одета, как и все остальные дамы, в белое платье, зато имела лицо итальянской мадонны, над которым в два яруса возвышались иссиня-черные волосы, удерживаемые на макушке жемчужной застежкой. Не менее замечательные жемчуга поблескивали на ее лебединой шее и узких запястьях. Темные глаза были длинны, как сама ночь. Ее появление сопровождалось восхищенным шепотом, но она не обратила на это никакого внимания. Томно перебирая белые перья веера, она проплыла к столику, предложенному Гуго. За ней последовал кавалер во фраке.
– Кто это? – спросила Александра.
– Интересная женщина, не правда ли? Лиана Пужи, мечта любого ухажера. Она показывается на людях далеко не каждый вечер…
– Я не о ней, а о нем – ее спутнике.
Антуан не успел удивиться необычному тону, каким был задан вопрос. Ответить поспешил Орсеоло:
– Бесподобный экземпляр! Если бы мы находились не в «Максиме», я бы с радостью представил его вам, поскольку мы с ним друзья детства. Его мать, Катарина Морозини, – наша княгиня.
– Он венецианец?
– Наполовину венецианец, наполовину француз: герцог де Фонсом. Звучная фамилия, неплохое состояние, к тому же он, несомненно, один из самых неотразимых мужчин во всей Европе.
– Понятно. Дон Жуан собственной персоной! И позволяет себе появляться на людях с куртизанкой?
Последнее слово Александра не выговорила, а выплюнула, вложив в него максимум презрения, чем заставила графа встрепенуться.
– Как вы неумолимы! Но вы заблуждаетесь: Лиана – куртизанка в стиле итальянского Ренессанса, высокообразованная и набожная. В своем особняке в парке Монсо она принимает не только принцев, но и писателей, политиков, актеров… Далеко не каждый может пригласить ее на ужин. Для этого надо числиться ее другом.
– Каковым и числится, по всей видимости, этот субъект. Он… женат?
– Жан? Какое там! Он все ждет такую, которая заставила бы его забыть всех остальных или по крайней мере понравилась ему в достаточной степени, чтобы ему захотелось прожить рядом с ней всю жизнь.
Антуан, чуя неладное, не перебивал итальянца, а сам поглядывал на Александру. Внезапно она густо покраснела и опустила голову.
– Тони! – прошептала она. – Мне что-то нездоровится. Отвезите меня в отель!
Он тут же вскочил, не обращая внимания на протестующий голос дядюшки Стенли:
– Тебе уже надоело? Но ведь мы только что приступили к ужину, и он, надо отдать ему должное, выше всяких похвал!
– Ужинайте без меня. Простите, мне не хочется портить вам вечер.
– Тогда с вами поедет Эмити. Тебе не годится возвращаться вдвоем с мужчиной.
Мисс Форбс пришлось подчиниться. Она с большим сожалением последовала за Александрой, которая поплыла по залу с величием коронованной особы, не сводя глаз с двери; тетушке было не очень приятно исполнять роль дуэньи из испанской комедии. К тому же она не успела утолить голод, поэтому в карете дала волю негодованию:
– Не понимаю, что на тебя нашло, Александра! Это «дурное» место показалось мне вполне приличным. Мы не успели не только распробовать ужин, но и толком оглядеться!
– На что вам так хотелось посмотреть? – со вздохом откликнулась Александра, откинувшая голову и закрывшая глаза.
– На все! Мейзи Синглтон рассказывала, что она видела в «Максиме», как эта Отеро танцевала на столе и как ей подражала русская княгиня. Обе якобы хлебали шампанское прямо из ведерка!
– Тони! – взмолилась Александра, не открывая глаз, – потом отвезите, пожалуйста, мою тетю в ресторан. Она не переживет, если останется без десерта.
Антуан промолчал. Сидя рядом с Александрой, он внимательно наблюдал за ней, пытаясь понять, что с ней происходит, чем вызвано ее столь необычное поведение. Неужели между Александрой и Жаном де Фонсомом, с которым он водил шапочное знакомство, существует какая-то связь? Неясно только, где и когда они умудрились встретиться. Насколько ему было известно, молодой герцог никогда не бывал в Америке.
На следующее утро Александра проснулась в отвратительном настроении. Уже во время завтрака она заявила, что устала и решила остаться в номере и никого не принимать.
– Когда Тони позвонит и спросит, чем мы намерены заняться, скажите ему. что ничем. До завтра мы не выходим из отеля.
– Не расписывайся за других! – возмутилась тетушка. – Я как раз собираюсь выйти.
– В такую погоду? Смотрите, какой ливень!
– Для того и существуют фиакры, чтобы люди не промокали до нитки. С утра я отправлюсь в Лувр, а пообедаю в чайном салоне магазина под тем же названием. Затем я совершу поездку в метро.
– Что за странная мысль! В Нью-Йорке вы никогда не посещаете метро, говоря, что там грязно и дурно пахнет.
– Здешнее, напротив, кажется, великолепно: новенькое, целиком подземное, везде электричество. Очень хочется взглянуть.
Миссис Каррингтон утратила интерес к разговору, и тетя Эмити радостно пустилась на поиски приключений, которые предвкушала уже несколько дней: на самом деле у нее было намечено посещение вдовы колбасника в Сент-Антуанском предместье, которая каждый четверг устраивала в своем салоне спиритические сеансы.
Ее знакомство с мадам Элоди Миньон состоялось в памятный день 31 марта, ради которого мисс Форбс и решилась штурмовать Атлантику, невзирая на шторм. В тот день она, предоставив Александру самой себе, наняла фиакр и поехала на кладбище Пер-Лашез, к тем его воротам, которые выходят на улицу Рондо, поскольку, надоумленная филадельфийскими друзьями-спиритами, знала, с какой стороны проникнуть в большой некрополь. Там она, попросив кучера подождать, прошла, вооруженная зонтиком и букетом цветов, в высокие чугунные ворота и двинулась по широкой аллее мимо крематория, труба которого лениво чадила в и без того серое небо.
Долго искать не пришлось. На собрание шло много людей с зонтиками и цветами; вокруг могилы собралась внушительная толпа. На постаменте, напоминающем формой долмен, возвышался медный бюст мужчины с длинными усами. Перед ним склонился человек с бородой пророка, снявший, невзирая на дождь, цилиндр. Он прочитал по-гэльски торжественную речь, а потом перешел на нормальный французский и закончил тремя строчками из Бодлера:
А после ангел белокрылый, С небес спустившись, оживит Золу сердец и прах могилы.
Толпа расчувствовалась. Все до одного оплакивали кончину Аллана Кардека, словно это произошло только вчера. На самом деле Великий Друид шагнул в вечность тридцатью пятью годами раньше, в 1869 году.
Этот учитель из Лиона, родившийся в 1804 году, прожил любопытную жизнь. Став приверженцем месмеровского магнетизма, он обратил внимание, что, человек, находясь под гипнозом, получает какие-то непонятные послания, словно с того света. В 1854 году загипнотизированная им женщина сообщила ему, что в прежней жизни, несколькими веками раньше, он был Великим Друидом Алланом Кардеком и что духи рассчитывают на него: ему суждены великие свершения, благодаря которым имя его обретет бессмертие. Он и впрямь был замечательным медиумом, написавшим «под диктовку теней» целые тома, которые потом стали не просто справочниками, но священными книгами для спиритов всего мира. Мисс Форбс, начитавшаяся его книг, была его преданной сторонницей; она решила установить связь с французскими кружками.
После молитв образовался молчаливый кортеж. Каждый возлагал на могилу цветы с открыточками или свернутыми вчетверо бумажками, на которых значились обращенные к усопшему клятвы в преданности. Затем, погладив рукой медный бюст, спирит уступал место следующему в очереди. В конце концов памятник исчез под ворохом разнообразных цветов.
Подражая остальным, Эмити преклонила колени, чтобы пристроить у постамента свой букет орхидей, потом сняла перчатку, провела рукой по отполированной меди и поспешила уступить место другому – вернее, другой: она еще раньше приметила эту невысокую, полноватую особу лет пятидесяти, чье приятное, красное, как спелое яблоко, личико было до того мокрым от слез, что ни всхлипы, ни платок с черной каймой не могли ей помочь. Ее траурный наряд – черный бархат, отброшенная с лица вуаль и гагатовые украшения, был нов, и она долго убивалась, прежде чем возложить рядом с цветами мисс Форбс огромный букет белых роз, которые, по мнению американки, более уместно смотрелись бы на могиле безвременно почившей девушки. Тетя Эмити нагнала ее на аллее.
– Ваше горе так безутешно, мадам, – проговорила она, – что я не могу не спросить вас, нужна ли вам помощь.
Маленькая женщина с удивлением подняла глаза на рослую незнакомку, говорившую с иностранным акцентом и приветливо улыбавшуюся ей из-под шляпки с вуалью и страусиным пером, делавшим ее похожей на лошадь, которую в пору впрягать в катафалк. Она тоже изобразила улыбку и ответила:
– Вы очень добры, мадам, раз проявили ко мне внимание. Я не могу справиться со своими чувствами! Всякий раз, являясь на могилу нашего дорогого учителя, я испытываю потрясение, особенно последние два года, после того, как меня покинул мой бедный муж…
– Два года! И вы его по-прежнему так оплакиваете?
– Да. Что поделаешь, ведь мэтр Кардек пока еще не внял моим мольбам. Я так истово прошу его помочь моему дорогому Эжену поговорить со мной, когда в моем доме собирается наш небольшой спиритический кружок!
– У вас есть кружок?! – вскричала заинтригованная мисс Форбс.
– А как же! Каждый четверг во второй половине дня у меня собирается примерно дюжина друзей.
– Все-таки днем? Разве вечер не предпочтительнее?
– Нет. Мы часто получаем любопытные послания, но я женщина эмоциональная, и после ночного сеанса мне уже не удается заснуть. Я слишком волнуюсь!
Пока они шли к воротам, маленькую даму приветствовало несколько человек, чей «бесценный усопший» был самым почитаемым колбасником во всем Сент-Антуанском предместье. Мисс Форбс представлялась этим людям и была, будучи американкой, бурно ими обласкана. Эмити поджидал фиакр, и она предложила подвезти свою новую знакомую. Мадам Миньон проживала на углу площади Насьон, рядом с коллежем Араго, в красивом новом доме, куда она пригласила мисс Форбс на чашечку чая.
– До меня легко добраться, не тратясь на экипаж, потому что прямо под боком – станция метро, – сказала она и указала на уходящую под землю лестницу и огромные подснежники из зеленой бронзы, украшавшие вход.
Американка решила откликнуться на приглашение, хотя и племянница, и брат встретили ее намерение проехаться на метро саркастическими улыбками. Впрочем, в тот день судьба ей улыбнулась: миссис Каррингтон хандрила и сидела взаперти, а Стенли подался в Шантийи, чтобы полюбоваться конюшнями и ипподромом. Чувствуя приятное возбуждение, она, отобедав, спустилась в метро и совершила подземное путешествие, доставившее ей «great fun»[5] и позволившее подняться на поверхность едва ли не под самыми окнами у новой знакомой.
Комнату, в которую ее на этот раз пригласили, она не узнала, потому что в прошлый раз они пили чай в столовой. Это была довольно скромная гостиная, в которой имелось все необходимое для спиритических сеансов. Окна полностью загораживали тяжелые занавески из синего бархата, посередине возвышался круглый стол, окруженный стульями. В углу примостилась фисгармония, на которой пожилой господин с лорнетом и седой бородкой как раз устанавливал ноты. Шестеро – четыре женщины и двое мужчин – беседовали вполголоса, как в палате у больного.
Гордясь новой знакомой, мадам Миньон представила ее своим гостям, и Эмити смогла убедиться, что у вдовы колбасника собираются самые разные люди: здесь была баронесса, портниха-надомница, бывшая учительница и женщина-рантье; все они прекрасно находили общий язык и болтали, как старые подруги. Мужчины были представлены органистом месье Дюраном, старым садовником и его собеседником лет шестидесяти от роду, чей элегантный сюртук и шелковый галстук с крупной жемчужной булавкой свидетельствовали о нестесненности в средствах. Этот господин отличался особой приветливостью: усы и бакенбарды а-ля Франц-Иосиф красовались на розовом, живом лице, а голубые глазки светились, как у юноши. Зубы его были безупречны, и он сполна использовал это преимущество, беспрерывно улыбаясь. Звали его Никола Риво, он был отошедшим от дел горным инженером, кавалером ордена Почетного легиона.
Дождавшись, пока хозяйка познакомит его с новой гостьей, он с безупречной галантностью приложился к руке мисс Форбс и заверил ее, что совершенно счастлив познакомиться с американской леди.
– Один из моих предков, Жак Риво, сражался за независимость Соединенных Штатов, – сообщил он. – Поэтому я питаю к вашей стране искреннюю любовь.
– Вы бывали у нас?
– Неоднократно. У меня там полно друзей.
– Вполне возможно, что сегодня их круг расширится. В Филадельфии, где я обитаю, история той эпохи священна. В каком полку воевал ваш предок?
– Откровенно говоря, это мне неизвестно. Он состоял военным инженером при Тронсоне дю Кодрее[6], которого он тщетно пытался спасти, когда тот тонул в реке Шукул. Думаю, он проявил себя молодцом. Потом он возвратился в Мец и отлично себя чувствовал, что доказывает его попытка вызвать на дуэль господина Бомарше.
– Какая занятная история! Вы просто обязаны рассказать ее мне во всех подробностях!
Появление престарелой дамы, которую мадам Миньон поддерживала под локоть, заставило ее прерваться на полуслове.
– Вот и наша дорогая мадемуазель Эрманс, – провозгласила хозяйка. – Теперь все в сборе. Сядем же!
Она заботливо подвела запоздавшую старушку к креслу, заваленному подушками. Баронесса и садовник поспешили ей на помощь. Казалось, мадемуазель Эрманс доживает последние минуты – такой она выглядела хрупкой и прозрачной. Она куталась в многочисленные шали, а ее руки, покрытые ревматическими узлами, скрывали кружевные перчатки без пальцев; бледные глаза на пергаментном лице никого не замечали и упирались в стену.
– Она наш медиум, – шепнул месье Риво. – Долгое время она была медиумом при Аллане Кардеке. Добрейшая мадам Миньон заботится о ней, как о родной матери, и та, не будучи богатой, не могла бы без нее обойтись.
Пока гости усаживались вокруг стола, хозяйка проверила, достаточно ли плотно задернуты занавески, зажгла свечку и поставила ее в центр стола, после чего погасила остальной свет. Гостиная заполнилась тенями; трудно было разглядеть что-либо, кроме напряженных лиц, озаренных тусклой свечой. Все положили руки на стол так, чтобы соприкасаться мизинцами, и сосредоточились. Только у мисс Форбс ничего не вышло: ей казались чужими все эти люди, за исключением разве что Риво, к которому она мигом прониклась симпатией. Когда из-за спины раздались негромкие звуки фисгармонии, она вздрогнула. Мадемуазель Эрманс, утонувшая в подушках, зажмурилась. Казалось, она дремлет. Неожиданно раздался взволнованный голос мадам Миньон:
– Не получается! Не знаю, в чем дело…
– Уж не из-за меня ли? – подала голос американка. – Хотите, я уйду? – Не вздумайте! Хотя мы пока плохо знаем друг друга, вы – наша единомышленница, сестра. Мы станем молиться, а потом месье Дюран сыграет нам гимн. Возможно, тогда вибрация улучшится.
Все забубнили «Отче наш», потом заиграла фисгармония. Эмити почему-то захотелось плакать. Слишком грустной была музыка, которая отлично соответствовала настроению этих неподвижных, собранных людей. В Америке на спиритических сеансах тоже звучала музыка, но там все ревностно подпевали, да и гимны были торжественными.
Внезапно стол скрипнул; через секунду скрип повторился. Под пальцами мисс Форбс пробежала какая-то волна, как будто она прикасалась не к деревянному столу, а к спине живого существа. Потом раздался мужской голос – звучный и низкий. Это было тем более поразительно, что срывался он с иссушенных губ мадемуазель Эрманс, которой следовало бы пищать, как флейте.
– Здравствуйте. Кажется, сегодня вас собралось больше, чем обычно.
Аудитория проявила признаки радости; мадам Миньон принялась тихонько объяснять новенькой:
– Это Этьен, наш поводырь, высший дух, которому мы обязаны многими знаниями… – Она повысила голос. – Здравствуйте, дорогой Этьен, спасибо за верность нашей дружбе. У нас действительно появилась новенькая – сестра, приехавшая издалека, из Соединенных Штатов Америки.
– Соединенные Штаты – великая страна, но ее ждет еще большее величие, когда она поймет, какое значение в этом низком мире принадлежит любви. У вас, мисс, любви недостает.
– Откуда это вам известно? – пролепетала Эмити, которой очень не хотелось показать, сколь велико ее смятение.
– Слишком много богатства и при этом страшная бедность! Золото, текущее у вас рекой, – это зеркало, о которое бьются несчастные европейские жаворонки, и далеко не всем из них улыбается счастье.
– Не преувеличение ли это? У нас полным-полно благотворительных ассоциаций. Что до любви, то многие наши супружеские пары отлично знают, что это такое.
– Но при этом у вас много разводов; впрочем, это не столь важно: от силы один из ста браков, заключаемых на земле, остается вечным на небесах. Рядом с вами есть молодая женщина, которая полагает, что любит…
Голос ослаб, сделался неразборчивым… мадам Миньон попросила месье Дюрана сыграть на фисгармонии, но проводник больше не возвращался. Его голос сменил другой, совсем другой тональности: это был какой-то крестьянин, пребывавший в замешательстве и изъяснявшийся на непонятном жаргоне. Заслышав его, месье Фуга, садовник из Аржантея, удивленно вскрикнул. На его густые усы полились слезы, руки его задрожали. Он ответил что-то на том же языке, оказавшемся овернским диалектом.
– Вы его понимаете? – спросил Риво.
– О, да! Господи Боже мой! Это же мой кузен Орельен… Год назад он умер у себя в Шод-Эг. Он не знает, куда попал, и ничего не соображает…
– Попробуйте его успокоить, – мягко предложила мадам Миньон. – Скажите ему также, что мы будем молиться за него и что он может вернуться к нам, когда захочет.
Какое-то время шел невероятный диалог, в котором участвовали живой человек и мятущийся дух. Тем временем мадам Миньон, баронесса и портниха усиленно молились. Наконец наступила тишина. Фуга вытащил из кармана большой платок и отер со лба пот.
– Кажется, он начинает понимать… – вздохнул он. – Но как он умудрился найти меня здесь?
– Если вы были к нему привязаны, то в этом нет ничего удивительного, – сказала портниха. – Вспомните, чему учил нас Этьен: любви подвластно все.
По требованию мадам Миньон сеанс завершился. Старуха-медиум совершенно лишилась сил и, казалось, вот-вот хлопнется в обморок. В гостиной загорелся свет, хозяйка велела подать кофе, чай, шоколад, пирожные, чтобы подкрепить силы мадемуазель Эрманс и всех остальных. Все радовались четкости звучавших голосов и сожалели только о том, что возраст и хрупкое здоровье посредницы между двумя мирами заставляет все больше укорачивать сеансы. Мисс Форбс оставалась под сильным впечатлением от услышанного и хранила задумчивое молчание, однако не забыла положить себе кусок торта и два шоколадных эклера, а также выпила одну за другой три чашки ароматного чая.
– Кажется, вас обуревают мысли, мадемуазель? – обратился к ней Риво. – Что-то пришлось вам не по нраву?
– Нет, хотя, должна признаться, я немного растеряна и испытываю… зависть. Ваш кружок столь малочислен, однако вы добиваетесь гораздо более интересных результатов, чем мы в Филадельфии. Мы тоже пользуемся столами, азбукой, музыкой. У нас нередка левитация предметов, случаются и видения. Наши медиумы тоже чревовещают, но их речи чаще всего звучат… не очень внятно.
– Состояние здоровья мадемуазель Эрманс лишает нас появления эктоплазменных образований, которые прежде частенько нас баловали. Что до результатов, то они вызваны, по-моему, тем обстоятельством, что мы тут все – друзья, давно работающие вместе. Мы обходимся без громких имен.
– Прошу прощения, сударь, – вмешалась портниха, – но вы забываете, что у нас был контакт с поэтом Андре Шенье, казненным прямо здесь, на площади Насьон, во время Революции, чей прах остался лежать где-то поблизости.
– Действительно, ваша реплика очень кстати, – подтвердила мадам Миньон. – Мы расцениваем это как дар небес. Видите ли, мадемуазель, как я уже говорила, мы посвящаем себя помощи неприкаянным душам, одну из которых вы только что слушали. К несчастью, мне и на этот раз не удалось вызвать дух моего дорогого усопшего супруга.
– Не отчаивайтесь, Элоди, – сказала баронесса. – Это всего лишь доказывает, что он идет по пути света. В противном случае он уже давно взмолился бы о помощи.
– Вы очень добры, милая Гортензия, и мне хочется верить, что вы правы. Вы присоединитесь к нам опять в следующий четверг, мадемуазель Форбс? У нашего Этьена, кажется, есть, что вам сказать. Очень прискорбно, что недостаток энергии заставил его прерваться на полуслове.
– С радостью присоединюсь, если таково ваше желание! – воскликнула Эмити, сжимая обе руки гостеприимной хозяйки. – Вы не можете себе представить, как мне было хорошо с вами!
Месье Риво вызвался составить ей компанию и довезти до гостиницы в своем экипаже. Узнав о ее поездке в метро, он развеселился.
– Жить в «Ритце» и кататься на метро – на такое способны только американцы!
– Я люблю новизну, к тому же приехала сюда, чтобы получше познакомиться с Францией.
Всю дорогу они болтали, как закадычные друзья. Никола Риво в совершенстве владел английским, и, беседуя с ним, Эмити отдыхала. Он лишился жены, которую пятнадцать лет назад свел в могилу рак горла. Его единственный сын погиб в Швейцарии в горах семь лет тому назад, и с тех пор он жил один в своей квартире на набережной Вольтера с двумя слугами.
– Квартира казалась бы гораздо более просторной, если бы я не загромождал ее книгами и всяким старьем, – сказал он.
У него не осталось родни, кроме сестры на несколько лет моложе его, к которой он питал нежную любовь, но которая не желала ни зимой, ни летом покидать свое имение в Канне.
– Она отговаривается тем, что не может обходиться без солнца. Я же, со своей стороны, не могу жить без Сены, несущей свои воды прямо у меня под окном. Поэтому мы встречаемся не часто.
Мисс Форбс, в свою очередь, рассказывала о племяннице, о своей семье и жизни в Филадельфии; беседа получилась настолько оживленной, что они и не заметили, как поездка завершилась. Элегантный экипаж уже стоял какое-то время на Вандомской площади перед отелем, а мисс Форбс все не выходила. Наконец, они простились, но договорились о встрече в следующий четверг, причем Риво пообещал, что заедет за новой знакомой в два часа дня.
Пока тетка отсутствовала, Александра страшно скучала, однако, раз сказавшись больной, она не посмела изменить свое решение. Даже чудесный обед, который она вкушала в самом прекрасном в целом мире интерьере, не смог улучшить ее настроение. Ей никак не удавалось забыть пренебрежительный взгляд, который бросил на нее молодой герцог, прежде чем абсолютно утратить к ней интерес, словно она – первая встречная или, того хуже, пользующаяся дурной репутацией женщина, каких полно в «Максиме». Эти воспоминания не давали ей покоя всю ночь и продолжали ее терзать, вызывая попеременно то ярость, то упадок сил. Какое он имел право осуждать ее, раз он узнал графа Орсеоло и его жену? Если Элейн вправе ужинать в этом ресторане, то почему там нельзя находиться другим честным женщинам? Потом ее посетила мысль, что он, видимо, не узнал Элейн, так как не видел ничего, кроме верха ее прически. Ведь ее скрывал от него массивный дядя Стенли! Эта догадка окончательно удручила бедную Александру: в такой ситуации этот человек не мог не принять ее за кокотку.
– Если он еще раз столкнется со мной на улице, то наверняка спросит, сколько я стою! – проговорила она громко.
Столь ясная формулировка ужаснула ее. Тогда, торопясь справиться с волнением, она уселась у бюро между двумя окнами, схватила бумагу и перо и стала сочинять письмо Джонатану – одно из тех женских писем, где без ведома автора сочетаются нежность и натиск. Супругу просто необходимо к ней приехать! Его присутствие станет наилучшей защитой от сюрпризов встречи, оказавшейся способной до такой степени взволновать ее, тем более опасной, что она не находила объяснений своему волнению.
Закрыв глаза, она представила себе высокую фигуру мужа, огонек, который зажигался в его глазах при взгляде на нее. Как бы ей хотелось оказаться с ним рядом, входить в чей-то дом или ресторан рука об руку с ним, то есть чувствовать себя в своей тарелке, зная, что никому не вздумается отнестись к ней недостаточно уважительно, будь он хоть царствующий монарх! Была минута, когда она пожалела, что, поддавшись капризу, взошла на борт парохода без него, положившись на такую иллюзорную защиту, как взбалмошная тетка и старый дядюшка, возомнивший свою принципиальность панацеей от любых бед. Что могут противопоставить родственники, пусть даже самые внимательные, фантазиям, населяющим голову?
Дописав письмо, она заклеила его, спрятала и тут же воспряла духом. Ничего, все скоро устроится. Если Джонатан уже возвратился – а он не говорил об очень длительном отсутствии, – то ему ничего не останется, кроме как отплыть на первом подвернувшемся судне.
Возвращение тетушки оказалось как нельзя более кстати: она являла сейчас собой образец жизнерадостности.
– Честное слово, вы прямо излучаете довольство! – заметила Александра, глядя, как тетка вынимает перед зеркалом длинные иголки, удерживающие прическу. – Это метро, наверное, действительно любопытное местечко, к тому же вы за это время успели, должно быть, полдюжины раз пересечь Париж вдоль и поперек.
– Выше всяких похвал. Правда, я не уверена, что тебе там понравится. У тебя слишком много снобистских предрассудков! Если начистоту, то я ездила на чашку чая к знакомой. Кроме того, я присутствовала у нее на увлекательнейшем спиритическом сеансе, на котором случай свел меня с очаровательным господином… Категорически запрещаю насмехаться надо мной или осыпать упреками!
– И не подумаю! – вздохнула Александра, у которой не было сейчас настроения вступать в дискуссию о страсти те-тушки к духам, оповещающим о своем появлении стуком, и к вертящимся столикам на одной ножке. – Вы имеете право развлекаться так, как вам хочется. Только почему вы мне ничего не сказали?
– Потому что сомневалась, стоит ли. Я вполне могла угодить в компанию шарлатанов. Теперь я твердо намерена вернуться в кружок в следующий четверг. Кстати, чтобы не забыть! Стоило мне появиться в вестибюле отеля, как лакей передал нам вот это. – Она вынула из муфты письмо и протянула его племяннице, чье имя было указано на конверте первым.
Александра быстро надорвала конверт и извлекла оттуда визитную карточку с вензелем; пробежав глазами текст, она порозовела от удовольствия: герцогиня Роан приглашала их обеих к себе на ужин в ближайший вторник.
Тут же позабыв о недавних мрачных мыслях, она засела за телефон, чтобы, не теряя времени, вызвать Антуана.
– Сегодня вечером я приглашаю вас на ужин в отеле. Нет, мне совершенно необходимо с вами повидаться! Мне так о многом надо вас расспросить!
– Почему не подождать до завтра? – заныл художник, который приготовился провести хотя бы один вечер в любимых тапочках. – Я чувствую себя немного… утомленным.
– Глупости! К тому же я не стану вас долго задерживать. Просто мне срочно необходим ваш совет: во вторник мы ужинаем у мадам де Роан, и…
– Я тоже. Между прочим, неплохо бы вам привыкнуть говорить «госпожа герцогиня».
– Вот видите! Мне бы не хотелось наделать ошибок, а времени у нас остается в обрез. Так что приезжайте! Я угощу вас портвейном Джефферсона!
Она прервала разговор, не желая слушать его доводов, но еще какое-то время сидела у телефонного столика неподвижно, стараясь унять сердцебиение. На званом ужине у Роанов ей необходимо быть обворожительной. Вдруг среди гостей окажется «он»?
Согласно несколько наивным представлениям Александры, герцогине полагалось принимать только равных себе, к тому же салон на бульваре Инвалидов казался ей наиболее подходящим местом для того, чтобы опровергнуть сложившееся у Фонсома впечатление о ней как о светской даме, способной ужинать у «Максима».
Сердце билось у нее еще сильнее, когда она переступила порог великолепного особняка, возведенного в XVIII веке Броньяром, – родового гнезда герцогини Герминии, урожденной Вертейяк. Ее привело в смятение великолепие интерьера и многочисленная ливрейная прислуга в напудренных париках, коротких панталонах и сияющих, как принято у французов, фраках: у простых слуг фраки были усеяны золотыми галунами, у метрдотелей – бронзовыми галунами на черном шелке. Молодая американка поняла, что попала в незнакомый ей доселе мир, который она мысленно сравнивала с великолепным Версалем.
При этом у нее не было причин сомневаться в себе. Она облачилась в последнее изобретение салона «Дусе» – белое муслиновое платье с коротким шлейфом на розовом атласе, усеянное перламутром, в котором выглядела несравненной красавицей; впечатлению способствовали чудесные жемчужины у нее на шее, на запястьях, в ушах и в прическе. Заехавший за ней Антуан восхищенно присвистнул:
– Даже представить себе не могу, где берут такие туалеты. Вы божественны! – С этими словами он поцеловал ей руку.
Он был счастлив, что она вняла его советам и не злоупотребила бриллиантами, к которым проявляли чрезмерное пристрастие ее соотечественницы. В своем радужном наряде она казалась белокурой принцессой из сказки, от которой трудно было отвести взгляд. На тетушке была на сей раз чудесная кротовая накидка и умеренное количество бриллиантов; она выглядела вполне элегантно и величественно, что было ей очень к лицу. Их встретил на пороге гостиной сам герцог Ален, который подвел их к герцогине, болтавшей среди роз с мужчиной лет шестидесяти, рослым и широкоплечим, почти совсем седым, чьи черные глаза, глядевшие когда-то достаточно многозначительно, чтобы под их взглядом хотелось съежиться, теперь светились иронией и снисходительностью.
Прием, оказанный ей герцогиней, еще больше успокоил Александру. Эта невысокая женщина, обладавшая тем не менее осанкой королевы, любила принимать видных иностранцев в своем салоне, считавшемся одним из самых завидных во всем Париже. Проницательность, доброта, расположенность к гостям и огромный опыт вращения в свете делали из нее несравненную хозяйку, умевшую принять как поэтов – для них она устраивала чай по четвергам, – так и московского великого князя или наследников испанского престола.
Догадавшись о смущении, мучающем эту ослепительно-прекрасную молоденькую женщину, отпущенную в Париж под присмотром тетки весьма неосмотрительным супругом, она представила ей своего собеседника:
– Дорогая, познакомьтесь с маркизом де Моденом, которому предоставлена честь быть вашим соседом по столу. Его род восходит к пажу Людовика XV, а по остроте языка ему нет равных в Париже. Благодаря ему вы с толком проведете время.
– Вы забегаете вперед, госпожа герцогиня, – с поклоном отвечал Моден. – В присутствии такой красавицы я всегда лишаюсь дара речи, хоть ты плачь! Надеюсь на вашу снисходительность, мадам.
Александра обошла под руку с ним – весь салон, где собралось человек тридцать; тетушку Эмити поручили заботам члена Академии, оказавшегося несколько тугим на ухо, а Антуан поспешил к стайке очаровательных дам, которыми был принят с немалым энтузиазмом.
У миссис Каррингтон создалось более реальное, чем когда-либо, впечатление, что она попала в Версаль. Все эти мужчины видной наружности и дамы в роскошных туалетах, увешанные драгоценностями, носили имена, как будто взятые из учебника истории: Монморанси, Талейран-Перигор, Монтескью, Гонто-Бирон. У нее кружилась голова. Она мечтала познакомиться с французской знатью, однако, оказавшись в самой гуще знати, растерялась. Если бы не маркиз де Моден, она бы вообразила, что Роаны не приглашают к себе никого, кроме герцогов и герцогинь. Все эти люди в вечерних фраках лондонского покроя и платьях от величайших парижских кутюрье принадлежали, казалось, к особой категории, отличной от нее. Это проскальзывало в их манере говорить, задирать подбородок, в особом изяществе, дававшемся им без всякого усилия, впитанном с молоком матери. Даже усы у мужчин выглядели здесь по-особому. Они вполне уместно смотрелись бы и под мушкетерской шляпой, и под треуголкой гвардейца. Александре оставалось лишь слушать и улыбаться. К счастью, маркиз говорил за них обоих, выказывая чудеса остроумия, что удачно контрастировало с безмолвной прелестью его спутницы.
Ему доставляло особое удовольствие подтрунивать над наиболее оригинальным гостем – коротышкой-священником с красным, но одухотворенным личиком, одетым под-стать нищему сельскому кюре и обутым в тупоносые башмаки, в которых следовало бы брести пыльной дорогой, а не топтать исторический ковер. Ему на лоб падал блондинистый чуб, что придавало ему сходство с мальчишкой и очень шло его голубым, наивным глазам. В этих глазах тонула без следа любая светская насмешка, вызывая лишь хитрую усмешку за стеклами очков. Этот гость не имел ни титула, ни приставки к фамилии. Его звали попросту аббат Мюнье, каноник церкви святой Клотильды. Однако все красавцы-мужчины и неотразимые дамы обращались к нему с неожиданным почтением.
– Вот скажите, аббат, – наседал на него маркиз де Моден – единственный, кто находил возможным обращаться к нему запросто, – правда ли, что ваш кюре жалуется на вас, утверждая, что вы отлыниваете от проповеди с кафедры и предпочитаете стоять у аналоя? Что за прихоть?
– Какая же это прихоть, господин маркиз? Просто я не люблю взбираться на кафедру.
– Как же так? Ведь вы – красноречивый оратор, а ростом не вышли. Это не по-христиански – заставлять прихожан, застрявших в задних рядах, вставать на цыпочки, чтобы вас разглядеть.
– Невелика беда! Все равно я не из тех, кто выигрывает, показавшись людям. И потом, да будет вам известно, я полагаю, что Создатель наделил священнослужителей правом голоса, чтобы они пользовались им, не забираясь на подставку.
Все, включая Александру, покатились со смеху. Вскоре она узнала, что аббат является завсегдатаем салона, исповедует большую часть обитателей Сен-Жерменского предместья, способен вести четыре разных разговора одновременно и обладает, вдобавок к огромной эрудиции, неисчерпаемой добротой, которая, говоря словами Бони де Кастеллана, «внушает любовь к добродетели».
Забросив своего академика, тетушка Эмити предприняла натиск и выяснила, что занятный священник проявляет к спиритизму хоть умозрительный, но все же интерес, и завела с ним разговор, изрядно повеселивший слушателей.
– Боюсь, – говорил аббат, – что в этом так называемом общении с тем светом немало мошенничества. Если бы Господу было угодно, чтобы мертвые запросто болтали с живыми, то неужели вы считаете, что Ему потребовалась бы для этого скачущая мебель?
– Однако при этом, – вставил Робер де Монтескью, – вы не брезгуете интересом к некоторым из кругов ада. Говорят, вы водите дружбу с этим пропахшим серой Гусмансом. Наверное, вы читали «Там»?
– Нет, мне это ни к чему. Боюсь, мои слова прозвучат для вас неожиданно, но я считаю, что Гусмансу надо было принять постриг. Он мечтает написать новую книгу, которая будет столь же ангельской, сколь сатанинским вышел его первый опус. Он неоднократно совершал паломничества…
– При этом, – вставил Моден, – он считает женщин-христианок более близкими к райскому блаженству, нежели мужчин: ведь у них есть «супруг на небесах», тогда как мы не можем довольствоваться Святой Девой…
– Господин маркиз, если бы я не знал вас как доброго католика, я бы предал вас анафеме за то, что вы смеете смущать мадам Каррингтон. Что о нас подумают в Нью-Йорке?
Тут всех призвали к столу, что положило конец беседе. Гости двинулись в столовую, украшенную розовыми камелиями. Подходя к столу, Александра решила, что все гости уже в сборе и что у нее нет ни малейшей надежды встретиться в этот вечер с герцогом Фонсомом. А ведь здесь столько знатных персон! Почему же отсутствует он?
Ее разочарование было настолько острым, что вызванная им меланхолия лишила ее удовольствия от происходящего. Даже великолепие стола, уставленного величественными подсвечниками, дорогой посудой и позолоченным серебром, в том числе тарелками Ост-Индской компании и хрусталем с золотой гравировкой, не смогло ее отвлечь. Она попала в один из самых изысканных парижских домов, но не испытывала всей той радости, какую недавно предвкушала, пусть даже действительность превзошла все ожидания. Не в силах насладиться ни бесшумным, отлично отрепетированным скольжением слуг за спинами гостей, ни отменным качеством блюд – герцог Роан слыл гурманом, а сама герцогиня – непревзойденной кулинаркой, ни букетом старых вин, которые она почти не пробовала, предпочитая всему остальному шампанское, Александра оставалась рассеянной на протяжении всей трапезы, очень мало ела, а пила и того меньше.
Когда гости поднялись из-за стола и двинулись к анфиладе комнат, откуда доносились звуки скрипок, ее сосед, который молча наблюдал за ней на протяжение всего ужина, склонился к ней, когда она просунула ладонь в перчатке ему под руку, и проговорил:
– В отличие от остальных ваших соотечественников, вы как будто не получаете особого удовольствия от Парижа, мадам? Объясняется ли это тем, что месье Каррингтон остался в Америке?
– Признаюсь, отчасти да. После свадьбы мы еще ни разу не расставались.
– Давно ли вы замужем?
– Три года.
– Супруг не смог вас сопровождать?
– Он – главный прокурор штата Нью-Йорк, а это тяжелое бремя, – гордо ответствовала Александра. – К тому же муж небольшой любитель путешествовать.
– Простите меня, но я, как любой европеец на моем месте, не могу не удивиться доверчивости американских мужей, позволяющих своим женам, в том числе весьма хорошеньким, заявляться в одиночку в Париж.
– Во-первых, я не одна, а во-вторых наши мужья знают, что мы честны.
– Даже честная женщина не застрахована от неожиданностей. Разве что она напрочь лишена темперамента… – бросил маркиз с преднамеренной безжалостностью. На очаровательное личико его спутницы тут же наползла туча.
– Я придерживаюсь мнения, что даже… при наличии темперамента получившая должное воспитание женщина не изменит своему долгу.
– Неужели вы считаете, что хорошее воспитание служит гарантией от соблазна? – На этот раз маркиз не пытался скрыть удивление.
– Я в этом совершенно убеждена! – подтвердила молодая женщина столь веско, что спутник уж и не знал, как на это отреагировать – смехом или почтительным согласием.
– Счастливчики эти американские мужчины! А вот и Фонсом! Я уже сомневался, что мы его сегодня увидим. Что заставило вас пренебречь великолепным ужином, предложенным герцогиней?
Александра, застигнутая врасплох, покраснела до корней волос. Взяв себя в руки, она обнаружила, что попала в просторную комнату, в которой с каждой секундой становилось все больше людей, и поняла, что следом за ужином намечается прием. В соседнем помещении располагались ломящиеся от снеди буфеты.
Голос того, к кому обращались слова маркиза, донесся до нее, как через слой ваты:
– Я никем и ничем не пренебрег. Я ужинал в «Кафе де Пари» с Бриссаком и Виллалобаром… А все глупое пари, которое осудила бы ваша прекрасная спутница. Не желаете ли нас представить?
Смущенная Александра, не знающая, куда деться, и чувствующая, как пылают ее щеки, наблюдала, как мужчина, занимавший в последние дни ее мысли, склоняется к ее руке. Вблизи он оказался еще более красив, чем издалека. Наконец-то ей удалось разглядеть, какого цвета у него глаза: густые ресницы скрывали темно-карюю радужную оболочку, что пришлось ей весьма по сердцу.
– Я уже дважды имел счастье вас лицезреть, мадам. Если бы я знал, что вы будете сегодня среди приглашенных к мадам де Роан, то ни за что не опоздал бы.
Александру пробрала дрожь. Голос Фонсома, низкий и чарующий, приобретал особенно пленительные нотки, когда он этого хотел, что уравновешивало несколько насмешливую улыбку, которую она заметила на его губах в тот момент, когда он ее узнал.
– Так вы уже встречались? – удивился Моден. – Тогда зачем было просить меня представлять вас друг другу?
– Потому что это было совершенно необходимо. Я впервые встретился с миссис Каррингтон на Бульварах, где она… опустошала магазины. Во второй раз она ужинала с друзьями. Я тоже был не один.
Маркиз де Моден был слишком тонким знатоком своих современников, особенно дам и выражений, которые принимают их личики, чтобы не заметить волнения молодой женщины и румянца на ее щеках. Пряча в усах улыбку, он извинился перед спутницей и поспешил навстречу видной даме, которая только что вошла в гостиную походкой королевы; на даме было темно-синее платье, искрящееся серебряными блестками. Оставить эту самоуверенную американку на растерзание одному из самых неотразимых мужчин Франции показалось ему интересной возможностью. Он решил понаблюдать, как станут развиваться события, с некоторого удаления.
Он был не единственным, кто заметил, как покраснела Александра. Болтая в углу с милейшей виконтессой де Жансе и графиней де Шавинэ, Антуан стал свидетелем всей этой короткой сцены, которую он немедленно соотнес со странным поведением Александры у «Максима». Внутренний голос, частенько дававший ему недурные советы, сейчас подсказал ему, что его подопечной угрожает опасность. Первым его побуждением было броситься к ней на выручку, но знатная дама из России, внушавшая ему восхищение, княгиня Палей, как раз стала засыпать его вопросами, что сейчас выводит его кисть и собирается ли он выставлять свои полотна на ближайшей выставке. Ему пришлось позволить Александре и Жану де Фонсому удалиться на пару в зимний сад.
Молодая женщина, сумевшая справиться с волнением, вовсе не походила сейчас на овечку, влекомую на заклание. Напустив на себя гордый и одновременно обольстительный вид, она обмахивалась перламутровым веером, который входил в ансамбль платья, и слушала кавалера, который расписывал, каким ударом было для него встретить даму, подобную ей, у «Максима». Когда он приступил к описанию своих непростых переживаний, она оборвала его:
– Мне ни к чему ваши впечатления, сударь. Я – иностранка, я – гостья Парижа, и я находилась там с родственниками и в компании соотечественницы, супруги небезызвестного вам господина.
– Откуда вам известно, что я знаком с Орсеоло? – осведомился герцог с кислой улыбкой, по которой его собеседница поняла, что сболтнула лишнее. – Вы говорили с ним обо мне?
– Не будьте настолько тщеславны! Вы сопровождали столь привлекательную женщину, что было бы странно не задать на ее счет пару вопросов. Ваше имя всплыло в разговоре само собой.
– Тем хуже для меня! Вы правы, упрекая меня в тщеславии: я хотел разбудить в вас интерес к своей персоне.
– Зачем? Потому лишь, что вы увязались за мной на улице, как за какой-нибудь мидинеткой? Вместо того, чтобы, не имея на то ни малейшего права, упрекать меня в совершенно невинном посещении ресторана, вы должны были бы извиниться передо мной!
– За то, что я вас преследовал? – Он рассмеялся. – Не вижу, в чем мое прегрешение. Я отношусь к людям, подверженным внезапным всплескам симпатии и антипатии. Когда женщина вызывает у мужчины волнение, он вынужден последовать за ней: этим он отдает должное ее красоте, и она не должна усматривать в этом оскорбление. Наверное, это объясняется моим наполовину итальянским происхождением… В Риме или Флоренции за вами ходила бы настоящая свора.
– У вас хорошо подвешен язык. Но будьте же откровенны: прежде чем узнать, кто я такая, вы приняли меня за… кокотку?
– Нет, готов поклясться! Вот вам объяснение разочарования, которое я испытал в тот вечер. На самом деле я терялся в догадках, к какому разряду женщин вас причислить: красива, элегантна, перемещается легкой походкой… Признаюсь, меня посетила мысль, что вы иностранка, но уж за американку я вас никак не мог принять…
– Почему же, скажите на милость?
– Большая часть ваших соотечественниц – а я готов признать, что они часто бывают миловидны, – отличаются этакой холодной красотой, они недостаточно тонки, манеры их по-мальчишески порывисты… Для латинянина, каковым я являюсь, это не выглядит очень привлекательным. Но вы… вы источаете женственность, шарм, молодость… Вот вы упрекаете меня, что я ненадолго увязался за вами на улице, но вы относитесь к тем редчайшим женщинам, за которыми наделенные вкусом мужчины способны следовать даже за моря… Ни к одной женщине меня еще не влекло так властно, как к вам.
– Я нахожу, что для мужчины, наделенного вкусом, ваши комплименты слишком прямолинейны, господин герцог. Ими не следовало бы осыпать супругу видного американского юриста…
– В таком случае, мадам, последуйте моему совету: выезжайте только в карете, причем лицо свое скрывайте под толстой вуалью, – молвил Фонсом с неожиданной холодностью. – Даже принцесса не сочла бы оскорблением речи, свидетельствующие об искренности чувств; однако сдается мне, что «супруга видного американского юриста» желает соперничать с ангелами!
Появление в зимнем саду Антуана, наконец-то улизнувшего от русской княгини, прервало на полуслове этот разговор, который вполне мог перерасти в перепалку. Антуан не получил возможности раскрыть рот: Александра повисла на его руке.
– Не могли бы вы увезти меня, Тони? У меня немного кружится голова. Виноваты, наверное, все эти вина… Я не привыкла…
– Разумеется. Вот только захватим вашу тетушку и попрощаемся с герцогиней.
Отвечая так, Антуан глядел во все глаза на герцога, заговаривать с которым у него не было ни малейших оснований, поскольку они не были представлены; он бы дорого дал, чтобы узнать, что он и Александра успели наговорить друг другу и почему так дрожит ее ручка у него на рукаве. Фонсом как ни в чем не бывало отвернулся, чтобы полюбоваться японской айвой, посаженной в огромный фарфоровый сосуд, а потом вытащил из золотого портсигара сигарету и зажег ее, надеясь, что к тому моменту, когда он снова обернется, зимний сад опустеет: недаром он слышал шорох удаляющегося шлейфа. Однако, обернувшись, он очутился нос к носу с маркизом де Моденом, который нежно улыбался ему, глаза его, прикрытые моноклем, сияли.
– Итак, друг мой, чем это вы так прогневили нашу красавицу-янки? Она вне себя.
– Я тоже. Эти американки просто невозможны! Достаточно сказать им простейшую любезность, как они уже воображают, что их приглашают полюбоваться японскими эстампами.
– Простейшая любезность? Наблюдая за вами двоими, я был склонен предположить, что вы объясняетесь ей в любви. Ваши глаза пылали…
– Мне надо будет привыкнуть носить монокль, если эта штуковина настолько увеличивает дальнозоркость! Ну, да, сознаюсь, что мне нравится эта женщина и что я жажду ее, как редко кого жаждал… Но теперь с этим покончено.
– Из-за того, что вы с ходу получили от ворот поворот? Да вы гораздо моложе, чем я мог подумать, если вас так легко повергнуть в уныние.
– А что сделали бы вы, если бы из-за невинной фразы, разве что немного пылкой, вам стали совать под нос черную мантию судьи и напоминать об уважении к его чину? Тут сбежишь куда глаза глядят!
– Мантия, о которой вы говорите, висит в нескольких тысячах километров отсюда; там же пребывает и ее владелец. Что касается этого милого создания, то оно просто сотворено для любви, пусть само и не подозревает об этом. К тому же не сомневаюсь, что вы ей нравитесь.
– Вы полагаете?
– Не разыгрывайте из себя ребенка: вы сами это знаете. Советую вам провести эксперимент: при новой встрече с ней разыграйте вежливое безразличие. Очень удивлюсь, если это не вызовет у нее бурной реакции.
Тем временем Антуан помогал сесть в экипаж крайне недовольной Эмити Форбс. На сей раз племянница не только лишила ее десерта, но и прервала на середине вечер, который она находила в высшей степени приятным.
– Если ты будешь продолжать в таком духе, Александра, то я махну на тебя рукой и позволю поступать, как тебе вздумается, а сама обойдусь без тебя. В Америке ты ночи напролет играешь в бридж и танцуешь, а здесь мы из-за тебя вынуждены отходить ко сну раньше кур в курятнике! На что это похоже?
– Я же сказала: не выношу смешения вин. Во Франции слишком много пьют.
– У вас в доме, на радость вашим гостям, пьют еще больше. Что это на тебя нашло?
– Ничего… Простите меня. Просто я чувствую себя хуже, чем обычно. Как бы мне хотелось, чтобы здесь оказался Джонатан! В обществе аристократов и без мужа я чувствую себя без руля и ветрил.
– Если в этом все дело, напишите ему письмо с просьбой приехать.
– Я уже сделала это. Я написала ему в прошлый четверг. Надеюсь, он не станет задерживаться.
Антуан слегка прикоснулся к руке Александры и сжал ее, не произнося ни слова. Уличные фонари, мимо которых катил экипаж, заставляли сверкать большие черные глаза молодой женщины. Он был готов поклясться, что в них стоят слезы, и испытывал к ней сострадание. Со всем пылом, свойственным молодости, бедняжка ринулась в Европу, как на приступ. Ей хотелось все увидеть, все приобрести, все завоевать; на деле же хватило совсем короткого срока, чтобы она получила рану, заставившую ее молить старого мужа о приезде, как молит мать о ласке ребенок, прячущий лицо в ее юбках.
Нюх подсказывал художнику, что основная роль в этой маленькой драме принадлежит герцогу де Фонсому, однако он не мог и помыслить о том, чтобы задать нескромный вопрос в присутствии мисс Форбс. Да и будь они вдвоем, ответит ли ему Александра? Он вовсе не был в этом уверен. Если она обнаружила погрешность в блестящих доспехах, на защиту которых так полагалась, то можно только догадываться, как ущемлена ее гордость… Он еще более укрепился в своих подозрениях, когда она мягко отняла у него руку и отвернулась. Антуану ничего не оставалось, кроме изучения ночного Парижа и игры огней на глади Сены, которую они переезжали по мосту Александра III. Вечером прошел дождь, и мостовые с тротуарами блестели, как атласные. Во влажном воздухе пахло свежей листвой и травой, только что скошенной в скверах на Елисейских полях. Антуан наслаждался красотой Парижа и сожалел, что молодая подопечная не желает видеть здесь ничего, кроме фальшивого сверкающего фасада, что она посещает лишь места, где предается удовольствиям высшее общество.
На другой день он сообщил ей, что его друг Эдуард Бланшар с молодой супругой будут счастливы пригласить ее на ужин, и идея показалась ей симпатичной, однако когда она узнала, что жена дипломата – та самая маньчжурка, которую двоедушная императрица заслала вместе с ее так называемой сестрой шпионить за посольствами, то пришла в ужас и отказалась от приглашения. Пусть именно Орхидея, подняв тревогу, послала Антуана, Бланшара и Пьера Бо Александре на выручку, что спасло ее от страшной участи, – это не делало ее отвращение слабее. Она не могла взять в толк, как дипломат мог полюбить «желтую»; она ненавидела их всех скопом и заткнула бы уши, если бы ей сказали, что молодая мадам Бланшар освоила французскую культуру и искусство жить в Париже с недоступным ей, Александре, совершенством.
В каком-то смысле Антуан был даже рад, что Александра позвала на помощь своего безупречного муженька. Ее инициатива позволяла ему освободиться от ответственности, которой он тяготился чем дальше, тем больше: его мучил страх, что настанет день, когда он поведет себя с Александрой так, как должен вести себя мужчина с доверенной ему чересчур соблазнительной женщиной…
Его радость только усилилась, когда, отвезя дам в «Ритц» и вернувшись домой, он принял у слуги пакет, доставленный из военного министерства, в котором нашел повестку: ему предлагалось ранним утром следующего дня явиться в министерство.
Значит, его ждет новое поручение. Ему опять предстоит устремиться на край света, расставшись по этой уважительной причине с докучливыми американками. Если бы только не вечная спешка! Слушая полковника Герара, Антуан неизменно приходил к выводу, что тот считает его пожарным, который обязан в одиночку тушить лесной пожар на площади в несколько гектаров.
Однако из этого следовало, увы, также и то, что по всей вероятности, ему нескоро придется увидеть свой замок в Провансе и что он не сможет даже мимоходом обнять соскучившуюся по нему старушку Викторию.
На всякий случай он перед сном собрал чемодан.
Глава V
ПОХОДКОЙ КОРОЛЕВЫ…
Как он и опасался, Александра осталась недовольна его «дезертирством».
– Я надеялась, что вы свозите меня в Версаль.
– Там надо было побывать первым делом, но вы предпочли портных, модисток и антикваров. Я предупреждал вас, что мое время ограничено.
– Знаю, знаю! Но, кажется, я говорила вам, что ожидаю возвращения моей подруги Долли д'Ориньяк, супруг которой имеет достаточно связей в министерствах, чтобы устроить мне частное посещение дворца. А вы бы лучше сказали правду: вам надоел Париж, а может, и я впридачу, поэтому вы торопитесь в Прованс, к вашим тапочкам.
– Мне бы этого очень хотелось, однако, к несчастью, об этом не может быть и речи. Если хотите, можете проводить меня сегодня вечером на вокзал: меня увезет Северный экспресс, чтобы высадить в Варшаве.
– Что вам там делать?
– Утрясти одно… семейное дельце. Напрасно вы мне не верите: вы ничего не знаете о моей семьи, потому что никогда этим не интересовались. А у моей семье неприятности в Польше, вот так!
– Не люблю задавать вопросы: каждый имеет право на частную жизнь, но я терпеть не могу, когда мои друзья… как это говорится, шушукаются?
– Скрытничают. А я терпеть не могу рассказывать о себе. Впрочем, сейчас мне еще и некогда. Как бы то ни было, я передаю вас в надежные руки: граф и графиня Орсеоло составят мне блестящую замену, не говоря уже о том, что при вас остается ваш дядюшка Стенли.
– А вот и не остается, – откликнулась Александра несколько нервно. – Он был так рад узнать, что я написала мужу письмо с просьбой приехать, испытал такое облегчение, что уже завтра отбывает в Нормандию, где намеревается посетить конный завод Пэна и герцога Адифре-Паскье в замке Сасси, о котором рассказывают чудеса. А потом, ясное дело, его снова ждет Англия.
– Так он вас бросает на произвол судьбы среди опасностей, которыми полон Париж? – спросил Антуан с улыбкой.
Ответ Александры был серьезен:
– Он торопится продемонстрировать всей Филадельфии свою новую ирландскую упряжку. Что до опасностей, о которых вы толкуете, то они не столь велики. – Она пожала плечами с пренебрежительным видом, что пришлось Антуану не по вкусу.
– Вот как? Тогда почему вы так неожиданно покинули прием у герцогини?
– Уезжайте! Если вы будете проезжать через Париж на обратном пути и если я все еще буду здесь, мы увидимся. Если нет…
– … То я навещу вас в Нью-Йорке. Вы знаете, что я – великий путешественник.
Антуан взял ее руку, хотя она не собиралась протягивать ему ее, поцеловал ее и вышел, не оборачиваясь, уверенный, что теперь не скоро увидится с прекрасной миссис Каррингтон. Его путешествие на Северном экспрессе не окончится в Варшаве: он доедет на нем до Москвы, где его ждет одно дельце, связанное наполовину с оккультизмом, наполовину с дипломатией. Возможно, он затем воспользуется шансом совершить путешествие по транссибирской магистрали, добраться до Владивостока, то есть до театра военных действий между Россией и Японией, а то и до самого Порт-Артура, осажденного флотом адмирала Того. Полковник Герар весьма ценил Антуана Лорана как «наблюдателя».
Опасности!.. Александра отлично сознавала, что именно о них и шла речь накануне, прежде чем она предпочла спастись бегством! Как этот человек посмел приблизиться к ней вплотную, чтобы она почувствовала его дыхание? Она, обожавшая флирт, но при условии, что она сама предлагает правила игры, не нашла на сей раз иного выхода, кроме бегства с видом оскорбленной добродетели. Не вышло ли это наигранно? Но как развивались бы события, если бы она осталась и позволила ему произнести слова, которые, как она догадывалась, готовы были сорваться с его языка? Посмел бы Жан заключить ее в объятия, потянуться губами к ее губам? В нем чувствовалась дерзость, граничащая с безрассудством, с какой она прежде не была знакома.
Тут она спохватилась: она мысленно назвала его по имени, и это заставило ее содрогнуться. Пусть он остается для нее герцогом де Фонсомом или попросту Фонсомом! В Америке ничего не стоило называть мужчину по имени, однако фамильярность могла стать ловушкой в этой стране, где любовь занимает первое место, оттесняя все остальное на задний план.
– С этим надо покончить! – громко приказала она самой себе. – Самое лучшее – избегать встреч с ним.
Она решила, что после ужина у Долли д'Ориньяк, на который они с тетушкой Эмити были приглашены завтра, она примет приглашение четы Орсеоло съездить в Голландию, чтобы полюбоваться там на поля тюльпанов, а также, возможно, на содержимое ювелирных лавок Амстердама. Не говоря уже о полотнах Рембрандта и Рубенса и других чудесах страны каналов…
И надо же было так случиться, что первым, кого она узрела в гостиной у подруги, был месье де Фонсом собственной персоной! По-свойски облокотившись на спинку глубокого кресла, в котором сидела очень красивая женщина, к чьим волосам пепельного цвета прекрасно шло платье из лазурного атласа и огромное тюлевое боа, он рассказывал ей что-то, пребывая в веселом настроении. Появление миссис Каррингтон и ее тетки он заметил не сразу. Потребовалось радостное восклицание хозяйки дома, чтобы он поднял на них глаза.
– Дорогая Александра, дорогая мисс Форбс! – вскричала Долли. – Как я рада наконец-то принять вас у себя!
Встреча вышла сердечной. Молодая маркиза питала к Александре искреннюю привязанность и была счастлива увидеться с ней в своей привычной обстановке – старом особняке на улице Сен-Гийом, выделяющемся среди себе подобных тонкой резьбой на деревянных панелях, старинной мебелью, любовной отделкой всех помещений и элегантной атмосферой, пусть несколько устаревшей, но зато утонченной. Долли не сомневалась, что миссис Каррингтон, вернувшись домой, во всех подробностях спишет ее гнездышко завсегдатаям нью-йоркских салонов.
Подруги обнялись. Пока Долли знакомила ее с гостями, Александра размышляла о том, насколько она изменилась. Прежняя современная девушка, спортсменка с порывистыми движениями, Долли смягчилась, стала женственнее, обрела лоск благодаря постоянному контакту со старой, утонченной цивилизацией. Она не казалась чужой в этом аристократическом особняке, напротив, можно было подумать, что она прожила здесь всю жизнь. Самое удивительное заключалось в том, что она казалась бесконечно довольна судьбой. Перерождение было заметно уже во время поездки молодой пары в Америку, но теперь мисс Фергюсон совершенно исчезла, и вместо нее на Александру взирала восхитительная маркиза д'Ориньяк, отличающаяся безупречным изяществом и достоинством.
Помимо американок, приглашены были старшая сестра Пьера д'Ориньяка с мужем графом де Фреснуа, барон и баронесса де Гранлье, миленькая блондинка по имени Энн Уолси, вдова престарелого лорда, мало горюющая об усопшем, два холостяка, пригласить которых не забывает ни одна уважающая себя хозяйка, среди гостей которых есть одинокие женщины, а также Орсеоло, припозднившиеся, так как у Элейн возникли проблемы в парикмахерской. На самом деле все присутствующие здесь дамы, за исключением мадам де Фреснуа, были американками: баронесса де Гранлье была родом из Саванны, а молодая леди – из Чикаго. Даже став француженкой, Долли любила находиться в окружении соотечественниц, и не проходило месяца, чтобы она не давала ужин в честь одной из них.
Сейчас она говорила:
– Я собиралась пригласить Кастелланов, но, признаюсь, мне не хватило смелости. В последний раз мы встречались с ними у графини Греффюль, где Анна задирала нос и еле-еле отвечала, когда к ней обращались с вопросом.
– К несчастью, это правда, – поддержал ее супруг. – Уже ходят слухи о возможности развода, и я боюсь, что они не беспочвенны. Бони, конечно, остается верен себе: он безупречен, предупредителен с женой, полон внимания к другим, однако в глазах графини я не мог не прочесть угрозу.
– Я всегда знала, что им не миновать зала суда, – поддакнула тетя Эмити. – Анна Гаулд с самого начала отказывалась переходить в католичество, чтобы не лишиться возможности развестись.
– Но это смешно! – прыснула Элеанор де Гранлье. – Ее никто не заставлял выходить замуж за Кастеллана. Просто она была от него без ума и собиралась склонить его к своему образу жизни, то есть принудить заделаться американцем в безупречном костюме.
Гаэтано Орсеоло тоже рассмеялся:
– Никогда не перестану благодарить небо за то, что не родился американцем. Вот это удача! Надо не иметь ни малейшего понятия о психологии, чтобы хотя бы на минуту представить себе Бони, который всегда имел такой вид, словно только что прибыл от двора Людовика Пятнадцатого, курящим сигару у камина с «Уолл-Стрит Джорнэл» в руках и в тапочках.
– Вообще-то камин – неплохая штука, – улыбнулся Пьер д'Ориньяк. – Мы с Элейн любим посидеть рядом с ним вечерком, когда уснут дети и в доме установится тишина. Мы оказываемся в своем собственном мирке. В Ориньяке и того лучше…
– Во всяком случае, – заявила Александра, – у вас о мужьях-американцах упрощенное представление, любезный граф. Смею вас уверить, что у нас тапочки знают свое место: это спальня.
До этой минуты Фонсом не обращал ни малейшего внимания на их беседу. Он вполголоса болтал с леди Энн, бывшей его соседкой по столу. По правую руку от него сидела хозяйка дома, а Александра располагалась как раз напротив него, справа от маркиза.
– Признаюсь, мне хотелось бы узнать, как живут в Соединенных Штатах видные юристы, – молвил он нагловатым тоном.
Перед этим он и миссис Каррингтон обменялись приветствиями, как совершенно незнакомые друг другу люди, и он тут же вернулся к своей миловидной вдовушке. Александра не сразу ответила на его выходку: сперва она рассматривала его, как редкий образчик чужеземной породы.
– Не знаю, как живете вы, господин герцог, и меня это, собственно, не слишком интересует, но могу уверить вас в одном: мало кто из богатых или титулованных европейцев и даже богатых и титулованных одновременно ведет такую изящную, полную благородства жизнь, как Джонатан. Установилась тишина, которую поспешил нарушить один из холостяков, граф Ле Гонидек, поинтересовавшийся, кто ходил на новую пьесу Жоржа Фейдо «Рука дающего» в театр «Ренессанс»; оказалось, что никто, кроме Саши Маньяна и Фонсома, ее не видел.
– Вряд ли мы захотим ее посмотреть, – молвил Пьер д'Ориньяк. – Юмор господина Фейдо кажется мне несколько легковесным. Моей жене это придется не по вкусу, как, сдается, и любой даме из присутствующих здесь. Либо они не все поймут и не получат удовольствия, либо поймут все и будут шокированы. Не забывайте, почти все они – американки.
– Не стоит преувеличивать! – возразил Орсеоло. – Дамы из хороших американских семей не так уж чопорны, как вы пытаетесь представить. Скажем, Элейн театр Фейдо нравится, и я намерен повести ее на новую постановку.
– Видите, как расстаются с хорошей репутацией! – со смехом воскликнула его супруга. – Верно сказано: «Господи, избавь меня от друзей, врагами я займусь сам!» Но Фейдо я действительно нахожу забавным. Мы обязательно захватим вас с собой, Александра!
– Кстати, насчет твоих развлечений, – обратилась Долли к подруге. – Ты так хотела побывать в Версале! И что же?
– Пока не пришлось. Я ждала приглашения совершить частный визит, о котором говорил маркиз в прошлом году в Ньюпорте.
– Я сдержу обещание! Зачем, по-вашему, мы пригласили сегодня Фонсома? Он близкий приятель хранителя дворца, благодаря ему вы увидите все, что вам захочется.
– Неужели? – пробормотала Александра, чье удивление было слишком велико, чтобы подыскать более осмысленный ответ.
– Я в вашем распоряжении, мадам. Рад узнать, что вы настолько любите наш великолепный дворец, что желаете полюбоваться им отдельно от любопытных толп. Значит, вас привлекает роскошь Великого Века?
– Нет. Возможно, это странно слышать из уст американки, но, должна признаться, с самого детства у меня какой-то культ несчастной королевы Марии-Антуанетты. Мне всегда хотелось пройти по ее следам, поэтому Трианон влечет меня даже больше, чем Версаль. Красавица принцесса, столь блестящая…
– И так неудачно вышедшая замуж! – подхватил де Фреснуа. – Наш король Людовик Шестнадцатый был славный малый, но лучше бы ему избрать себе в супруги менее обворожительную женщину. Ведь он отличался умом…
– И немалым! – сухо бросил герцог. – Ученый, несравненный географ…
– И слесарь, – прошелестел Ле Гонидек с широкой улыбкой.
Фонсом сумрачно уставился на него.
– Если вы будете продолжать в таком тоне, друг мой, то мы закончим поединком. Я не переношу, когда вышучивают короля-мученика! Половина моей семьи поднялась следом за ним на эшафот…
– Я – ваша сторонница, господин герцог, – молвила мадам де Фреснуа. – Различие во мнениях по этому вопросу – единственное разногласие между мной и моим мужем.
– Сменим-ка тему! – призвала хозяйка дома. – Зачем нам раздоры за столом? С тех пор, как было решено пересмотреть приговор по делу капитана Дрейфуса, их и так уже накопилось немало.
Воспользовавшись новым направлением беседы, которое, впрочем, продержалось недолго, Гаэтано Орсеоло склонился к Александре – своей соседке.
– Знаете ли вы, что, говоря о поединке, Фонсом и не думает шутить? Он уже начинил свинцом плечо одному нашему финансовому барону, позволившему себе непочтительное высказывание в адрес августейшего семейства.
– Дуэль? В наше-то время и по такому поводу? Не слишком ли это экстравагантно?
– В Европе – нет, тем более в этом кругу. Наш герцог заслужил всеобщее восхищение, сохраняя преданность монарху, погибшему в результате страшной драмы, потрясшей наше королевство. Тем более, что он известен ловкостью в обращении со шпагой и с пистолетом. Однако я частенько спрашиваю себя, не является ли это устаревшее чувство, с которым он относится к памяти Людовика Шестнадцатого, свидетельством острых угрызений совести? Сдается мне, что его семейство в долгу, как в шелку…
– Признаюсь, я ничего не понимаю. Что вы хотите этим сказать?
– Раз вы так хорошо знаете историю Марии-Антуанетты, то вы все сразу поймете, когда я скажу, что в жилах Фонсома течет кровь Акселя Ферсена, красавца шведа, которого любила королева.
– Да что вы?! – Миссис Каррингтон была ошеломлена. – Как же это так? Ферсен не был женат.
– Это так, но он не испытывал недостатка в любовницах. Возможно, одна их них стала прародительницей нашего Жана…
– О! А она была замужней?
– Конечно, успокойтесь! При старом режиме, тем более при дворе, супружеская верность вовсе не считалась добродетелью, даже напротив, и каждый, кто проявлял ревность, становился объектом насмешек.
– Как вы, итальянец, можете оправдывать аморализм французов?
– Что за наивность, дорогая! По той простой причине, что то же самое, если не хуже, происходило при всех остальных королевских дворах Европы. В Версале по крайней мере безупречная вежливость и совершенство манер представляли собой очаровательный фасад… А все искусство жить, с которым покончила Революция!
– Отказываюсь вам верить! Не может быть, чтобы все до одного были настолько… развращенными. Возьмем для примера Лафайета, помогавшего нам обрести независимость…
– Этот просто коллекционировал любовниц! Вам необходимы имена? Кстати, не рекомендовал бы вам вслух восхвалять достоинства этого великого человека в присутствии Фонсома. Тем более в Версале.
– Почему? Он им не гордится?
– Мало того! По-моему, он ненавидит его лютой ненавистью. Он не может ему простить пятое октября 1789 года, когда народ запрудил дворец, перебив стражу и подвергнув страшной опасности королевскую семью!
У Александры иссякли и вопросы, и доводы в защиту своей позиции. Она умолкла, задумчиво постукивая ложечкой по блюдцу с ананасами и поглядывая время от времени на Фонсома, который как ни в чем не бывало возобновил беседу с леди Энн. Теперь она смотрела на него другими глазами. Сам того не желая – а может, и сознательно – граф Орсеоло украсил голову своего друга ореолом несчастной монаршей любви, пусть Александра и была несколько разочарована новостью о том, что королевский фаворит позволял себе вполне земные привязанности вне монаршего будуара…
Тон ее голоса выдал ее чувства, когда ей пришлось отвечать Фонсому: тот, собравшись откланиваться, припал к ее ручке и попросил разрешения явиться на следующий день в «Ритц», чтобы засвидетельствовать ей и ее любезной тетушке свое почтение и передать себя в их полное распоряжение. Она с очаровательной откровенностью призналась, что будет счастлива с его помощью осуществить мечту, которую лелеяла с детства: посетить дворец Марии-Антуанетты. Ее глаза без ее ведома смягчились, а улыбка попросту ослепила молодого человека, который в первый раз понял, до чего она восхитительна. Ему подумалось, что снова насладиться клумбами и рощами Версаля в компании этого непревзойденного существа могло бы стать самым замечательным переживанием в его жизни. Правда, это станет реальностью только при условии, что он проявит терпение и не будет оскорблять ее пугливую гордость. Кто знает – быть может, ему удастся найти слабое место в доспехах этой Венеры, возомнившей себя Минервой? Она стоит того, чтобы ради нее потрудиться…Жан де Фонсом не оправдал ожиданий миссис Каррингтон: он не сразу предложил ей поездку в королевскую столицу с ее роскошным дворцом.
– Раз в Вене вы окажетесь только потом, то есть закончите свое паломничество там, где ему следовало бы начаться, то я предпочитаю следовать хронологии в обратном порядке. Завтра, если это вас устроит, я отведу вас в базилику Сен-Дени.
– А что это такое? – поинтересовалась мисс Форбс.
– Усыпальница французских королей, мадемуазель. Там покоится прах Людовика Шестнадцатого и Марии-Антуанетты. Надеюсь, вы сделаете мне честь и составите нам компанию?
– Мы все туда отправимся! – заявила Элейн Орсеоло. – Став венецианкой, я испытываю слабость к старым камням. Впрочем, это не распространяется на моего мужа.
– Мне это давно известно, – молвил Фонсом. – И это доставляет мне радость. Упорствуй в своем невежестве, друг мой, это сыграет мне только на руку, так как я окажусь в самой приятной из всех возможных компаний.
Однако на следующий день, явившись за подопечными в отель, он не смог скрыть улыбки: все три американки были одеты во все черные с головы до пят, словно собрались на похороны. Решив, впрочем, что это свидетельствует о трогательном почтении к почившим, он не стал делать им выговора. Траурное одеяние делало особенно привлекательным цвет кожи Александры, а руки ее, обтянутые перчатками, сжимали букетик пурпурных роз – впечатляющая драматическая нота.
– У меня такое впечатление, будто я сопровождаю королеву Женевьеву на могилу короля Артура, – тихонько сказал он ей, помогая сесть в экипаж.
Она удивленно взглянула на него.
– Королеву Женевьеву?
– Я присвоил вам это имя при первой же нашей встрече.
– Вряд ли я показалась вам достойной его, заявившись в «Максим».
– Увы. Но я быстро наградил вас этим титулом снова.
Спутницы не обратили внимания на их короткий диалог. Они восхищенно рассматривали его чудесную лакированную карету темно-зеленого цвета с черной упряжью; на дверцах красовались гербы – золотой лев, увенчанный герцогской короной, среди ромашкового поля. Внутри карета была обтянута зеленым бархатом; такого же цвета была ливрея кучера и одежда лакея на запятках. Белоногие гнедые, нетерпеливо перебиравшие копытами, привели бы в восторг даже придирчивого дядюшку Стенли.
Прочитав немое удивление во взгляде миссис Каррингтон, Фонсом улыбнулся и ответил на вопрос, который она не позволила себе задать:
– О, нет! Французская знать состоит не из одних только горемык, изнывающих в ожидании богатых американских наследниц, способных вернуть былое сияние их потускневшим гербам.
– Но я… – пролепетала она, застигнутая врасплох и оттого залившаяся густой краской.
– Ведь вы именно об этом думали, не так ли? Скажем, на ужине у Роанов?
– Верно. – Она решила больше не тушеваться. – Признаюсь, меня посетила там именно эта мысль. Видимо, по этой самой причине вы, столь титулованный господин, все еще не женаты…
– И в моем-то возрасте! – со смехом закончил за нее герцог. – Вы спелись бы с моей матушкой – вот кто пребывает в неутешном горе! Она все еще ждет, чтобы нашлась особа, которая сумела бы повязать меня по рукам и ногам.
– Ваша мать проживает с вами под одной крышей? – осведомилась тетя Эмити, как всегда, без обиняков.
– Изредка. Чаще всего я занимаю наш особняк на улице Барбе-де-Жуи один. Она предпочитает фамильный замок Фонсомов в Вермандуа, а еще больше – свой родной венецианский дворец… – Улица Барбе-де-Жуи? Звучит знакомо…
– Значит, вы неплохо знаете Париж, мадемуазель! Мои соседи – архиепископ Парижский и романист Поль Бурже. Живу, если хотите, между дьяволом и Господом Богом.
Древнее аббатство Сен-Дени, превращенное в базилику и поднятое из руин за сорок лет до этого Виолле-ле-Дюком, фасад которого был сильно разрушен прусскими снарядами в 1870 году, разочаровало гостей. Все три американки в один голос выразили сожаление его плачевным состоянием; возмущению Александры не было границ, когда, вдоволь навосхищавшись величественными королевскими гробницами внутри базилики, она обнаружила в пыльном, сумрачном склепе две коленопреклоненные статуи – короля во время коронации и королевы в платье с высокой талией, каких она никогда не носила, – воздвигнутые поверх саркофагов.
– Позор! – прошептала она в гневе, не смея повысить голос. – Пещера! Ваша республика заточила ее в пещеру, и пещера эта…
– «похожа на склад королей», – прошептал Жан, припоминая строки Эдмона Ростана из эпилога к его «Орленку». – У вас создастся такое же впечатление от посещения Склепа Капуцинов в Вене. Что до республики, то она тут ни при чем. Просто наверху не осталось места…
Не удостоив его ответом, она преклонила колена, с безграничным обожанием возложила свой букет к ногам королевы и застыла в задумчивости, не обращая внимания на шушуканье спутниц, которые продолжили осмотр склепа. За ее спиной остался стоять герцог, он хранил молчание и комкал в руках шляпу. Когда она направилась к выходу, он поспешил за ней.
Желая отогнать неприятное чувство, охватившее его самого, испытывавшего стыд из-за того, что он так давно не бывал в Сен-Дени, он предложил женщинам пообедать в ресторане «Каскад» в Булонском лесу, но те в голос запротестовали, объяснив, что им сперва нужно побывать в отеле, чтобы переодеться. Затем к ним присоединился Орсеоло, и трапеза получилась восхитительной.
– Что вы собираетесь показать нам теперь? – спросила миссис Каррингтон.
– Последнюю темницу королевы в «Консьержери». На беду, башня превращена в часовню.
– У вас это вызывает сожаление?
– Да. Память лучше хранить, когда все остается в прежнем виде. И все же, увидев это узилище, вы лучше поймете, какой скорбный путь она проделала, начиная с Версаля.
– А когда мы попадем в Версаль?
– Немного терпения. Я должен испросить разрешения. В следующие несколько дней чета Орсеоло закружила Александру в вихре удовольствий. Они знакомили ее со своими парижскими друзьями, после чего неминуемо следовало приглашение на прием. В компании Элейн она прочесывала магазины, слушала в огромном зале «Трокадеро» замечательный симфонический концерт и посетила в галерее «Дюран-Рюэль» выставку полотен Клода Моне, посвященных лондонской Сене. По вечерам к ним присоединялся граф, и они отправлялись в театр или на великолепный прием. Там частенько можно было встретить Ориньяков и, конечно же, Фонсома, который делал все, чтобы проводить как можно больше времени с той, которая пленяла его все сильнее.
Нисколько не сомневаясь, что супруг нагрянет со дня на день, Александра с головой ушла в удовольствие, которое ей доставляла компания молодого кавалера. Ей нравилось танцевать с ним, болтать с ним в уголке гостиной – но исключительно об искусстве и истории, видеть его гнедого рысака у дверцы своей кареты – Орсеоло нанял для нее экипаж на все время ее пребывания в Париже – во время ритуальной пятичасовой прогулки в Булонском лесу, когда по чудесной аллее Акаций дефилировал весь Париж. Он был очаровательным спутником, эрудитом, но отнюдь не педантом, неизменно галантным, забавным и, главное, никогда не позволяющим себе даже намека на чувство, выходящее за пределы невинного приятельства. Более того, его чинность вызывала у молодой женщины тайное сожаление. Завладев столь лакомой жертвой, эта кокетка злилась, что не может тиранить его с милой жестокостью, которой она в совершенстве владела. Было бы неописуемо приятно и его обратить в рабство, а потом спровадить небрежным жестом, когда он осмелится запросить большего, нежели простые знаки расположения!
Однако Фонсом ни капли не походил на преданного раба. Он вел собственную жизнь, открыто проявлял интерес к другим женщинам и даже не превращался в неотлучного рыцаря. В его обществе Александре удалось посетить места – или остатки мест, – по которым пролегал крестный путь Марии-Антуанетты, но ему почему-то нравилось откладывать визит в Трианон. Тем временем погода благоприятствовала такому визиту, как никогда: был разгар весны, когда в Париже цветут сады и покрываются нежной листвой деревья. Парк с журчащими фонтанами манил ее все сильнее, но герцог все не назначал и не назначал день поездки.
– Я не готов, – твердил он, – да и вы не готовы!
На приеме у принцессы Де Ла Тур д'Овернь, где они только что танцевали, она, в очередной раз услышав эту его отговорку, сказала, что он не держит своего слова и что вообще непонятно, что значит «не готова».
– Очень просто: питая столь нежные чувства к королеве, вы должны обрести особое, умиленное состояние. Пруды и рощи Трианона неподвластны холодной логике любопытной американки. Надо, чтобы она приготовилась принять их сердцем.
– А мое сердце… не готово?
– Боюсь, что нет. Во всяком случае, не полностью.
Александра развернула свой веер, словно решив превратить его в ширму и надолго умолкнуть, по потом резко сложила его и сказала:
– Ответьте-ка, любезный герцог: что подумала бы королева, если бы ваш предок граф Ферзен пользовался предлогами один невразумительнее другого, чтобы не сопровождать ее на простой прогулке?
В голосе ее слышался вызов, темные глаза сверкали, как черные бриллианты, поймавшие солнечный луч. Ее упоительные губы были влажны, они приоткрывались в обольстительной улыбке, а ее декольтированная грудь, обрамленная гирляндой роз, поднималась и опускалась в такт учащенному дыханию. Никогда еще ее вид не казался ему столь многообещающим. Жан почувствовал, как в нем опять вспыхивает желание, которое он так умело скрывал с того самого ужина у герцогини Роан. Но он вовремя увидел, что она догадалась, какие чувства его обуревают; ее глаза уже сузились, как у кошки, приготовившейся выпустить коготки. Он поспешил холодно улыбнуться и отвесить вежливый поклон:
– Вы забываете об одном, миссис Каррингтон: я не Ферзен, а вы – не королева. А теперь позвольте попросить у вас прощения: я вижу мадам де Полиньяк, которую мне хочется поприветствовать.
Приняв непринужденный и даже небрежный вид, он двинулся было прочь от нее, когда она окликнула его:
– Жан!
Он замер, как вкопанный, польщенный тем, что она назвала его по имени, да еще слегка дрожащим голосом, а потом вернулся. Она спросила несравненно более мягко:
– Кажется, вы как-то назвали меня… королевой Женевьевой?
– Совершенно верно. Это имя вам идет. Оно созвучно вашей королевской красоте, вашей неземной грации, вашим белокурым волосам… Однако из этого вовсе не следует, что я мечтаю о роли Ланселота. Прошу прощения!
С этими словами он снова удалился, торопясь перехватить очаровательную даму – графиню Жанну де Полиньяк, чей поистине хрустальный голосок Александра слушала на концерте для избранных. Сирена встретила Фонсома ослепительной улыбкой и, взяв его под руку своей изящной ручкой в высокой перчатке из белого атласа, повела его в дальнюю гостиную. Александра была оскорблена и разгневана. Она чувствовала себя так, словно ее обокрали. Вечер был испорчен; не дожидаясь Орсеоло, она ушла вместе с несколькими гостями, которые торопились на другой прием, и попросила лакея найти ей экипаж.
Возвратившись в «Ритц», она нашла тетушку Эмити уже забравшейся под одеяло, но не думавшей отходить ко сну. Уютно устроившись среди высоких подушек, напялив кружевной чепец и ночную сорочку с голубыми ленточками, она хрустела шоколадом, фальшиво, но все равно убедительно напевая себе под нос арию из «Травиаты», которая вызвала у нее приступ аплодисментов чуть раньше вечером в Опере, куда она ходила в компании того самого месье Риво, без которого положительно не могла теперь обойтись.
Прошло уже несколько дней с тех пор, как мисс Форбс отцепила свой персональный вагон от поезда удовольствий, коим предавалась ее племянница. Свое необычное поведение она объясняла со свойственной ей откровенностью:
– Светские рауты нагоняют на меня скуку; кроме того, за столом меня неизменно сажают рядом с каким-нибудь дряхлым академиком или отставным дипломатом, усыпляющим меня своими воспоминаниями, или таким древним старикашкой, что он, несмотря на свои регалии, даже танцевать меня не способен пригласить из-за своего ревматизма. А я, должна вам доложить, не прочь иногда порезвиться.
– А у вдовы колбасника вас ждут танцы?
– Разумеется, нет! Откуда столько презрительности? Она – женщина большой души, поистине чудесное создание! К тому же у нее бывают интересные гости…
– Особенно один господин, если я не ошибаюсь? Когда вы мне его представите?
– Чтобы вы превратили его в свою болонку, не покидающую вашей муфты? Куда торопиться? Он – восхитительный человек, которым я рассчитываю попользоваться сама… еще некоторое время.
Тетушкины приключения скорее забавляли миссис Каррингтон, которая не позволяла себе в ее адрес критических стрел. Она знала, что тетка – натура увлекающаяся, но это обычно не влекло за собой никаких последствий и мало тревожило племянницу. К тому же в самом начале путешествия они условились, что не станут ни в малейшей мере ставить друг другу палки в колеса.
И тем не менее Александру обуяло любопытство, когда она в один прекрасный день унюхала в спальне тетушки аромат «Идеального букета» – лучших духов «Коти», тогда как до последнего времени сия дама ограничивалась суровой британской лавандой. Заинтригованная, она воспользовалась отлучкой тетушки – та ушла к парикмахеру – и раскопала у нее в ванной комнате весьма странные предметы: зеленое мыло «Амираль», пилюли для похудания доктора Стендаля, а также косметическое молочко Джонса, которое, судя по этикетке, навсегда избавляет от морщин. Дальше – больше: сунув нос в ящик для обуви, Александра убедилась, что с любимыми тетушкиными башмаками с тупыми носами и серебряными пряжками, свидетельствующими о ее пламенной преданности Томасу Джефферсону, теперь соперничают более изысканные модели и даже заостренные туфли-лодочки из бархата и атласа, которые благодаря размеру напоминали флотилию гондол, причалившую к берегу. В гардеробе тоже оказалось немало обновок: сиреневые, светло-зеленые, бежевые оттенки пришли на смену епископскому фиолету, цвету стали, темно-коричневому и густо-черному, без которых Александре трудно было представить себе тетушку Эмити. Все это наводило на мысль, что старая дева очень хочет кому-то понравиться. Догадка перешла в уверенность, когда вечером того же дня, когда она занималась копанием в чужих вещах, Александра наблюдала, как тетка отбывает на скачки в Лоншам в платье цвета бенгальских лилий на подкладке из тафты и в бархатной шляпе-болеро на безупречно причесанных волосах; на шляпе красовался пучок белых лилий и фиалок, дополненный вуалью. Столь же легкомысленный зонтик с рюшечками и букетик на корсаже дополняли ее на сей раз весьма удачный туалет. Александра искренне поздравила тетушку, на что получила ответ: «Месье Риво полагает, что яркие цвета – это ересь, когда человек уже не молод и волосы его начинают седеть». Одно было несомненно: тетя Эмити получает массу удовольствия в обществе нового приятеля. Помимо спиритических сеансов, которые они усердно посещали, они осмелились заглянуть даже в Институт физики; кроме этого, месье Риво водил американку в лучшие рестораны и кабаре; ей удалось вторично побывать в «Максиме», который произвел на нее на сей раз еще более сильное впечатление. Их видели катающимися на коньках в «Ледяном дворце», где мисс Форбс творила чудеса, в театре «Шатле», где ее изрядно позабавили приключения некоего Лавареда, отправившегося вокруг света без копейки в кармане, в Зимнем цирке, где они аплодировали клоуну Футиту, в «Фоли-Бержер», где они любовались танцами Каролины Отеро, и даже в гиньоле на Елисейских полях и в красочных кабачках в Сен-Клу и Сюресне.
В этот вечер, завидя Александру, подпертая подушками, мисс Форбс улыбнулась племяннице, протянула ей коробку с шоколадками, которую та отвергла, и сняла очки, чтобы лучше ее разглядеть. Книга, из-за которой мисс Форбс была вооружена очками, лежала раскрытой у нее на одеяле. Она называлась «У истоков счастья» и принадлежала перу польского поэта Генрика Сенкевича; французский перевод произведения был недавно выполнен Ордегой. Название, объяснявшее состояние души тетушки, заставило Александру улыбнуться.
– Очередной неудавшийся вечер? – ехидно спросила мисс Форбс. – Что-то ты сияешь далеко не так сильно, как перед уходом.
– Ничего особенного. Просто я немного утомилась…
– Если хочешь знать мое мнение, все эти званые ужины и балы не способствуют тому, чтобы сохранять форму.
– Странные речи! Жизнь, которую я веду здесь, нисколько не отличается от нью-йоркской. Там я появляюсь в свете не меньше, если не больше.
– Но здесь ты гораздо больше веселишься. Почему вы перенесли поездку в Голландию? Когда вы, наконец, решитесь, все тюльпаны уже завянут.
– Как-то не хочется ехать. Элейн Орсеоло тоже туда не рвется. Говорит, что в Венеции ей и так хватает каналов. И потом, вам прекрасно известно, что я жду Джонатана!
– У тебя есть от него новости?
– Пока нет. Возможно, к моменту прихода моего письма он еще не возвратился из поездки.
– Не исключено. И все же парижская весна, как она ни прекрасна, действует на тебя… изнуряюще. Почему бы тебе не съездить со мной на несколько дней в Кан? Майский Лазурный берег – это настоящий букет чудесных цветов! Оставишь записку Джонатану…
– Вы уезжаете в Кан? Вы ничего не говорили мне об этом!
– Раньше для этого не было никаких оснований, но сегодня – другое дело. Я только что узнала, что там собирается дать несколько сеансов великая итальянка-медиум Эузапия Палладино. Такой счастливый случай я ни за что не хочу пропустить. Решено: я проведу неделю-другую на юге Франции.
– Одна?
– Нет, если ты составишь мне компанию.
– Я не об этом: будет ли вас сопровождать месье Риво?
– А как же! Мы предвкушаем бездну удовольствия, однако выбросьте из головы ваши тревоги! Мы не станем ночевать под одной крышей, чтобы не вызвать пересудов: я намерена остановиться в «Отель дю Парк», а он – у себя.
– У него есть в Кане собственность?
– Да, и завидная, насколько я могла понять. Его сестра живет там круглый год, и я не стану от тебя скрывать, что мне не терпится с ней познакомиться. Ну как, едешь?
– В Кан?
– Ну да, в Кан, куда же еще? Спустись с небес на землю, Александра! – Тетушка Эмити потеряла терпение. – Юг великолепен: хотя бы раз в жизни его необходимо повидать. Тем более, что стоит нагрянуть Джонатану – и не пройдет недели, как он утащит тебя обратно в США. За пределами Нью-Йорка единственное место, которое он находит респектабельным, – это Англия.
– Вы его плохо знаете! Он страшно огорчен, что был вынужден отпустить меня одну, поэтому я не сомневаюсь, что он сделает все, чтобы доставить мне побольше радостей. Хотите поспорим, что мы возвратимся не раньше августа?
– Августа? Ты что же, рассчитываешь продержать его по эту сторону Атлантики три полных месяца? Да он тут с ума сойдет! А во-вторых, как же свадьба его сестренки?
– Делия выходит замуж в сентябре. Мы вполне успеем вернуться. К тому же… не буду с вами скрытничать: меня так и подмывает побывать этим летом в Венеции. Орсеоло настаивают, чтобы мы побывали на Ночи Искупления – самом прекрасном празднике в году, сопровождаемом карнавалом.
Она умолчала, что перспектива побывать во дворце Морозини и познакомиться с матерью Жана была здесь немаловажной побудительной причиной. Она и себе самой боялась в этом признаться. Со своей стороны, мисс Форбс, рассудившая, что судья Каррингтон ни за что на свете не даст себя затянуть на Адриатику, не стала высказывать своих опасений вслух. К чему опережать события и уже сейчас расстраивать племянницу, которую она слишком любила, чтобы лишать хотя бы иллюзии счастья?
– Значит, – молвила она без излишнего нажима, – вы не поедете со мной наслаждаться ароматом мирта и эвкалипта…
– А как долго вы собираетесь отсутствовать?
– Думаю, не больше двух недель.
– Что ж, в добрый путь! Когда отъезд?
– Завтра к вечеру, Средиземноморским экспрессом, слывущим наряду с Восточным экспрессом самым приятным поездом в целом мире.
– Кто это вам сказал? Месье Риво? – спросила Александра с легкой иронией.
– Он самый. Будучи горным инженером, он немало поездил по свету, но до сих пор не утратил вкуса к путешествиям.
– Просто ему не довелось путешествовать по нашим просторам, иначе он знал бы, что лучшие поезда в мире – наши, – заметила молодая американка, еще не лишившаяся своего шовинизма.
Ненавидя прощания на вокзальной платформе, где «с обеих сторон вагонной подножки несутся самые убогие речи, так как ни отъезжающие, ни провожающие не знают, что бы еще сказать», тетушка Эмити отбыла, как и обещала, на следующий день. Им с Александрой не пришлось пообедать напоследок вместе, поскольку племянницу пригласила на дамский бридж Долли д'Ориньяк. Миссис Каррингтон очень любила такие женские сборища, где благодаря отсутствию мужчин никто не ломается и не строит глазок. Здесь можно было просто пообщаться в свое удовольствие.
И все же Александра была рассеянна, играла плохо и была вынуждена просить извинения у партнерш, чего терпеть не могла делать.
– Вас расстроил отъезд мисс Форбс? – мягко осведомилась Долли.
– Нет, вовсе не это. К тому же отсутствие ее продлится недолго. Наверное, просто разыгралась мигрень.
Ей было бы нелегко признаться, что все мысли ее были на предстоящем вечере, устраиваемом божественной графиней Греффель в салоне на улице Астор в честь певицы Лины Кавальери; она все гадала, будет ли там Фонсом. Она была слишком честна сама с собой, чтобы не признаться, что сознательно оскорбила его, однако и его реакция была для нее непереносима: у него была сугубо индивидуальная манера смешивать комплименты и весьма неприятные замечания. Александра набралась решимости излечить его от этой мании.
Умея, как никто, готовиться к бою, она нарядилась на славу, уделив этому занятию немало времени: на ней было сказочное платье из расшитого позолотой белого атласа, в волосах – диадема из крохотных золотых листочков с жемчужинами, на груди – ожерелье одной с диадемой работы. В зеркале отразилась фигурка из Кватроченто, которую с радостью изобразил бы сам Боттичелли. Именно так оценили ее усилия Гаэтано Орсеоло и Робер де Монтескью, которых она встретила в просторном вестибюле особняка Греффелей; впрочем, это ей почти не помогло: вокруг нее так и вились мужчины, она вела манерные разговоры, но сама слушала знаменитую певицу только вполуха, все время надеясь увидеть знакомый силуэт – как оказалось, тщетно.
Вернувшись в «Ритц», она почувствовала небывалую усталость, но объяснила это жарой, которую устроили в только что покинутом ею особняке, желая создать комфортабельные условия для кавалеров и дам. На самом деле существовало иное объяснение: вид опустевшей комнаты тети Эмити навеял на нее печаль, и она пожалела, что не уехала с ней. Впрочем, это настроение быстро прошло. Она была не из тех женщин, которые способны подолгу оплакивать свои неудачи.
– Я нахожусь здесь для того, чтобы развлекаться, – вслух напомнила она себе, начав снимать украшения, – и я не позволю этому болвану с претензиями испортить мне все удовольствие. Слава Богу, не он один за мной ухаживает.
И действительно, в тот вечер особый интерес к ней проявил принц Саган. Он говорил ей такие продуманные и льстящие ее самолюбию комплименты, что она перевела дух после сомнительной галантности Фонсома. Пока не прибудет Джонатан, она постарается сполна воспользоваться появлением нового кавалера. Приняв столь мудрое решение и успокоительное, она отошла ко сну.
Утро она встретила, полная жизненных сил и оптимизма. Первым делом она решила побывать в ранее облюбованной антикварной лавке на набережной Вольтера, чтобы полюбоваться на древний клавесин, о котором ей прожужжали все уши. Ей уже давно хотелось приобрести что-нибудь из старинной мебели, без которой салон не салон. Сев в экипаж, она приказала отвезти ее по названному ей адресу.
Инструмент, покрытый нежно-желтым лаком, обворожил ее. Александра тут же сообразила, куда можно будет его поставить. Звук его напоминал дребезжащий стариковский говорок, словно доносящийся сквозь толщу веков. Сам антиквар был под стать своему товару: пожилой и элегантный, полный достоинства. Понимая, что имеет дело с серьезной покупательницей, он не пытался навязать ей покупку – напротив, он принял отстраненный вид и принялся перечислять недостатки клавесина, причем делал это так добросовестно, что миссис Каррингтон не удержалась от замечания:
– Можно подумать, что вам совсем не хочется мне его продать!
– Отчасти это верно, мадам. Прошу прощения, но вы, кажется, американка?
– Да, американка. Разве это недостаток?
– Никоим образом! Как бы мне хотелось, чтобы остальные ваши соотечественники походили на вас! Но, видите ли, этот инструмент стоял раньше во дворце Монтрей, что вблизи Версаля, и принадлежал мадам Елизавете, сестре нашего бедного Людовика Шестнадцатого. Так что, сами понимаете, вообразить, что он покинет нашу страну и окажется так далеко…
– У вас короткая память, дорогой Кутюрье! Разве вы забыли, что уже продали этот клавесин – мне? Так что вторично продать его у вас не получится, даже самой хорошенькой из всех женщин на свете.
Александра повернулась и узнала того, кто вмешался в их разговор: этого худого розовощекого блондина, упакованного в пиджак, как в камзол, красивого, как высокомерный небожитель, и горделивого, как палладии, звали Бонифаций де Кастеллан. Он направлялся к ней, приветствуя ее так, как приветствовал коронованных особ в своем легендарном розовом дворце на авеню де Буа.
– Ваш покорный слуга, миссис Каррингтон! Считал бы нашу встречу даром небес, если бы не был вынужден воспрепятствовать осуществлению вашего желания. Можете мне поверить: я необыкновенно удручен!
– Раз так, то уступите инструмент мне! – предложила покупательница.
– Вы попали в самое мое больное место! Для вас это просто инструмент, тогда как для меня это – душа несчастной принцессы, заключенная в оболочку старого клавесина. Не думаю, чтобы мадам Елизавете понравился переезд в Нью-Йорк. Как бы то ни было, говорить об этом поздно: я прибыл для того, чтобы расплатиться.
– Господин граф, – подал голос антиквар, который не был так уверен в правоте Кастеллана, – по-моему, здесь происходит недоразумение, и…
Ответ «Бони» прозвучал, как удар бича:
– Недоразумение, говорите вы? А мне казалось, что мы с вами уже давно говорим на одном языке! Неужели у вас действительно такая короткая память? Я предназначаю этот клавесин для музыкального салона в моем дворце Марэ.
Александра и не собиралась отступать. Она уже открыла рот, чтобы возразить, когда снаружи донесся крик, заставивший всех троих прильнуть к витрине. В витрине царило небольшое бюро в стиле Мазарини, покрытое перламутром и медью, обязанное своим появлением на свет таланту Шарля Булля, а также бесценный фламандский ковер. За стеклом разворачивалась драма: на пути у мчащегося омнибуса оказалась старушка, с трудом волочащая ноги, к тому же глухая и не слышащая ни приближающегося грохота, ни криков прохожих. Ей на помощь поспешил какой-то мужчина: рискуя быть раздавленным с ней заодно, он схватил старуху в охапку и перенес на противоположную сторону улицы. Под ногами было мокро из-за недавно прошедшего дождика, и мужчина поскользнулся, прежде чем очутиться на тротуаре всего в нескольких шагах от антикварной лавки. Вокруг странной пары собрался народ; Александра выскочила на улицу и присоединилась к возбужденной толпе. Мужчина, рисковавший жизнью ради чужой старухи, звался Жаном Фонсомом.
Она не успела склониться над ним: он уже пришел в себя и тут же заметил бледное личико и взволнованный взгляд Александры. Его неожиданно разобрал смех:
– Надо мне было поучиться актерскому мастерству! Знай я, что здесь очутитесь вы, я бы остался валяться, не шевелился бы, зажмурил бы глаза, чтобы вам захотелось заняться моим оживлением. Тогда я бы посмотрел на вас затуманенным взглядом и промямлил: «Где я?» Сами знаете, как все происходит в романах…
– Вы еще шутите! Ведь вы могли поплатиться жизнью!
– Неужели вы можете себе представить, что я способен взирать, не пошевелив пальцем, как эта несчастная у меня перед носом превращается в лепешку? Погодите, ей еще требуется моя помощь.
Он с предупредительностью, граничащей с нежностью, помог бедняжке встать на ноги; та была скорее ошеломлена, нежели ранена. Она умудрилась назвать свой адрес: улица Мазарини, то есть не слишком далеко, но и не так близко, чтобы пострадавшую можно было отпустить туда пешком.
– Остановите экипаж! – приказал Жан. – Я отвезу ее домой.
– Оставьте! – вмешался Кастеллан, который присоединился к толпе. – Можете воспользоваться моей каретой: она в вашем распоряжении, любезный герцог!
Титул смельчака произвел впечатление на толпу. Женщины рассматривали теперь этого элегантного красавчика с еще большей симпатией.
– Благодарю, – отозвался он со своей неотразимой улыбкой, – охотно воспользуюсь вашим предложением, друг мой. Могу я взамен попросить вас отвезти миссис Каррингтон назад в отель? Уж больно она бледна!
– Я так перепугалась! – пробормотала та. Ее щеки были белы, как мел. Фонсом взял ее за руку и прикоснулся к ней губами.
– Вот за это спасибо! – проговорил он.
Спустя минуту лакеи, сопровождавшие помпезный экипаж, перенесли старуху на пышные подушки; Жан сел рядом с ней, помахав рукой признательной публике. Кастеллан окликнул фиакр и посадил туда Александру.
– Быть спасенной Фонсомом – наиболее весомый подарок, какой могло пожаловать небо этой несчастной, – заметил он. – Оставшиеся дни жизни она проведет, не ведая забот.
– Он настолько богат?
Граф с любопытством взглянул на молодую спутницу.
– Возможно, не до такой степени, чтобы соперничать с вашими американскими набобами, но в нашей злосчастной, притесняемой Европе его состояние воспринимается как весьма крупное. Во всяком случае, он позволяет себе царские щедроты. Признаюсь, я питаю к нему слабость.
– Это что-то новенькое! Мне казалось, что я слышала из ваших собственных уст, что вы никого не любите.
– Да, мадам, у меня нет ни малейших причин питать привязанность к тем, кто меня ненавидит, ревнует, жаждет растоптать. Но Фонсом – истинный дворянин, наделенный величием. Салонный галдеж его не интересует.
Стоя на пороге своего магазина, смущенный и огорченный антиквар провожал взглядом недавних соперников. Только что у него было сразу двое клиентов, теперь же не осталось ни одного! Впрочем, преклоняясь перед величественным Бонн, покровителем его ремесла, он решил созвониться с ним еще до конца дня.
В отеле Александра застала Элейн Орсеоло за сбором чемоданов: ее младший сынишка заболел свинкой, инфекция угрожала и старшему, поэтому они с мужем решили вечером этого же дня отбыть поездом в Венецию.
– Предчувствую, что мой дом превратится в лазарет, – пожаловалась она приятельнице, – поэтому не предлагаю вам составить нам компанию. Вас не ждало бы там никакого веселья. В любом случае мы возвратимся еще в июне на главную парижскую неделю: «Большой Приз» и так далее…
Александра не стала ей говорить, что о том, чтобы их сопровождать, теперь не могло быть и речи: подобно всякой уважающей себе американке, она испытывала ужас перед любой болезнью и предпочитала остаться в Париже, даже если ей придется проскучать несколько дней одной, дожидаясь мужа. К тому же у нее образовался свой круг знакомств, и она надеялась, что друзья не дадут ей скучать в одиночестве.
Тем же вечером ей принесли письмо, на котором она узнала печать, что доставило ей немалое удовольствие.
«Завтра нас ждет Версаль, – писал Фонсом. – Моя карета будет подана для вас в десять утра. Надеюсь, такое расписание вас утроит…»
Александра небрежно отложила письмо и взглянула на паренька, дожидавшегося ее ответа. Подбежав к секретеру, она написала что-то на листке бумаги, который протянула разносчику. Записка гласила: «Буду готова». Паренек взял записку и был таков. Миссис Каррингтон решила, что этим вечером останется в отеле, и ответила отказом на приглашение присутствовать на приеме в посольстве Соединенных Штатов. Ей хотелось ограничиться легким ужином, пораньше лечь спать, чтобы с утра выглядеть свежей и, главное, успеть без спешки выбрать, что одеть на свидание с жилищем королевы. Наконец, она остановила выбор на нежно-голубом фуляровом платье, отсвечивающем бирюзой, которую так любила Мария-Антуанетта, и на белой соломенной шляпке в пастушьем стиле с ленточками и цветочками одного тона с платьем. Туалет дополнял белый зонтик с ленточками и перчатки. Покончив с самым трудным делом, она надела халатик и, устроившись в шезлонге, стала ждать метрдотеля со столиком яств, согласно заказу, читая последнюю приобретенную книгу – «Семь диалогов зверей» Солетт Вилли. Чтение оказалось приятным, вполне соответствующим простому, мирному вечеру. Версаль ее одновременно очаровал и расстроил. Огромный дворец, почти полностью лишенный мебели, походил на гигантскую пустую раковину. Лишь грандиозное убранство стен, оставшееся от «Короля-Солнца», радовало глаз, а под ногами приятно поскрипывал паркет из драгоценных пород дерева. Тем не менее гостья сполна оценила редкую привилегию – любоваться дворцом почти в полном одиночестве. Лишь изредка в поле зрения оказывалась фуражка сторожа, однако тут же исчезала: хранитель дворца отдал распоряжение обеспечить гостье приватность. Они с Фонсомом отпустили молодую американку вперед и догоняли ее лишь тогда, когда она не могла обойтись без их объяснений. Однако говорили они вполголоса, стараясь не нарушить того поэтического настроения, над которым так потрудились.
Пьер де Нола, главный хранитель дворца, вполне понимал, какое волнение испытывает молодая красавица. Ему было всего сорок четыре года, но он уже давно посвятил свой писательский талант и вообще всю жизнь этому величественному осколку безвозвратно ушедших времен. Сколько страданий он принял здесь, сколько трудов положил, сколько слез пролил, понимая, сколь необъятна стоящая перед ним задача и сколь малы средства, которые на это выделяются! Версаль сильно пострадал и после Революции, которая стала главной разрушительницей и грабительницей. Затем наступил черед короля Луи-Филиппа: он, игравший здесь ребенком, нанес дворцу едва ли не больший ущерб, чем Революция: в поисках места для своей Галереи битв он уничтожил апартаменты принцев, обнажил основание пилястров Мраморного зала и разобрал старый королевский каменный пол, чтобы понизить уровень ступеней. Потом пришли пруссаки: сорок тысяч человек стояли лагерем в городе, в парке, во дворце, повсюду! В непревзойденной Стеклянной галерее раздавался суровый голос Бисмарка, объявившего здесь о создании Германской империи, врученной им Вильгельму I. Это случилось 19 января 1871 года. 12 марта захватчики оставили город и дворец, но им на смену нахлынула новая волна – Национальная Ассамблея, сбежавшая из города с его Коммуной; за депутатами поспешили министерства, принявшиеся делить Главные апартаменты. Так, в личных покоях Марии-Антуанетты обосновалось министерство юстиции…
– Я не стану их вам показывать, мадам, – со вздохом сказал Нола, снявший монокль, чтобы протереть его. – Они до сих пор остаются в весьма плачевном состоянии. Вам гораздо больше понравится Трианон.
– Как же Франция смогла так пренебречь своим бесценным достоянием? Все, что я вижу здесь, причиняет мне волнение и боль.
– Как я вас понимаю! Но республики мало беспокоятся о сохранности того, что напоминает о монархах.
– Разве дело в одной республике? У вас есть баснословно состоятельные люди. Почему не обратиться к ним?
– То немногое, что мне удалось, мадам, не было бы сделано, если бы я ограничивался помощью одного правительства. И все же Версаль еще способен предложить такому другу, как вы, исключительное зрелище. Позвольте подвести вас вот к этому окну. Отсюда великий король любил любоваться своим садом.
Александра машинально подчинилась и замерла, ошеломленная: только что погруженные в оцепенение, сады у нее перед глазами наполнились жизнью. Чудесные, фантастические фонтаны, переливаясь тысячами струй, демонстрировали ей одной свое великолепие. Какое-то мгновение Александра любовалась тем же зрелищем, которым когда-то гордились французские короли. Когда этому волшебству наступил конец, она взволнованно поблагодарила Нола, а потом добавила:
– Не отсюда ли был отдан приказ послать войска и флот на помощь инсургентам?
– Именно отсюда. Сейчас я покажу вам королевский кабинет и…
– В общем, так: вернувшись в Америку, я соберу комитет «Дочерей Свободы». Мы займемся сбором средств: станем давать благотворительные приемы! Ничего, мы поможем вам вернуть Версалю утраченное великолепие! Ведь вы не откажетесь принять наш скромный вклад? – Вопрос был задан с такой неожиданной и подкупающей скромностью, что хранитель невольно улыбнулся.
– Разве можно отказаться от столь милого предложения? Не сомневайтесь в нашей глубочайшей признательности…
– Не вижу оснований для благодарности, – заявил Фонсом с притворным возмущением. – Насколько я знаю, американское правительство так никогда и не оплатило своего долга за войну генерала Вашингтона!
– Срок давности истек!
Наблюдая, как смеются оба ее спутника, Александра последовала их примеру, хотя не была до конца уверена, шутят ли они. Этот несносный щеголь умел, как никто, с самым невинным видом говорить самые серьезные вещи.
Обед, который был подан им в ресторане «Трианон-Палас» вблизи ворот Королевы, оказался восхитительным. Пьер де Нола умел употребить свой поэтический дар и порадовать аудиторию. Недавно он выпустил книгу под названием «Людовик XV и мадам Помпадур», экземпляр которой он преподнес прекрасной посетительнице. После кофе он простился с гостями и вернулся во дворец, оставив Фон-сома и Александру распоряжаться в Трианоне, у решетки которого их поджидал другой хранитель. Нола воспользовался герцогской каретой, чтобы возвратиться к своим трудам.
– Теперь позвольте мне быть вашим проводником! – негромко молвил герцог. – Сейчас вы проникнете в зачарованные владения, населенные тенями, которые нельзя тревожить.
– Что вы хотите этим сказать?
– Что вы должны немедленно забыть настоящее, даже то, кто вы такая. Нет больше ни Америки, ни миссис Каррингтон – слишком красивой и слишком самоуверенной…
– Кем же я должна стать?
– Придворной дамой. Скажем, графиней или маркизой. Да, думаю, титул маркизы вам подойдет лучше всего. Вы волнуетесь, поскольку вас впервые в жизни пригласили в Трианон – редкая милость, какой удостаивались только те, кого королева желала допустить в свой круг. Вы – новенькая при дворе, но я заранее знаю, что вам предстоит блистать…
– Значит, вы считаете, что я вполне готова? – прозвучал взволнованный вопрос.
– Да. Со вчерашнего дня я больше не испытываю ни малейшего сомнения.
– Вот как? Откуда же такая уверенность?
– На это я вам отвечу чуть позже. Сейчас забудем, кто мы такие. Сегодня вечером Мария-Антуанетта дает свой последний большой бал, хотя сама еще этого не знает. Тем не менее ему суждено стать самым роскошным балом, поскольку он целиком пройдет здесь, в Английском саду, и в небольшом театре, который вы скоро увидите. Сегодня – двадцать первое июня 1784 года, и королева принимает шведского короля Густава Третьего, завернувшего инкогнито во Францию после визита в Италию под именем графа Гага…
– Шведский король? Значит, здесь находится и Ферзен?
– Несомненно! Ведь на самом деле королева дает бал ради него. Они давно не виделись, потому что он сопровождал своего короля в его путешествии, вот она и решила побаловать его и себя, устроив знаменитый «бал снежинок». Ведь все скажут, что над Трианоном выпал снег! Все гости одеты во все белое, так что зрелище открывается воистину феерическое. Сад освещен фонарями, свет которых настолько мягок, что кажется, будто люди скользят по бесконечным аллеям, как бесплотные призраки… Там, у водопада, развернуты огромные полотна, на которых изображена трава, скалы, море цветов, сливающиеся с настоящим пейзажем. В маленьком театре труппа «Комеди Итальен» и танцоры Оперы играют «Спящий проснулся» Мармонтеля намузыку Грери; вокруг разливаются потоки атласа, бархата, плывут облака кружев, сияющие россыпями бриллиантов… Закройте глаза – и вы все увидите…
– А королева? – выдохнула Александра, завороженная его красноречием.
– Разве вы ее не видите? Она красива, как может быть красива только королева. На ней фижмы из белого атласа с вышитыми на них золотыми лилиями, в середине которых горят жемчужины. На напудренной головке сверкает «Санси» – одна из самых прекрасных драгоценностей короны; она удерживает султан. Смотрите: она улыбается вам!
Действуя так, словно их в действительности поджидала королева, Жан взял свою трепещущую спутницу за руку и повел ее вдоль маленького пруда, по глади которого скользили большие лебеди, похожие на участников бала. На ходу Фонсом продолжал свои заклинания; его пылкий голос звучал в ее ушах самой сладостной музыкой. Никогда еще Александра не испытывала такого трепета, какой охватил ее сейчас.
Оказавшись у старой замшелой скамьи, он усадил ее, сам же остался стоять, не выпуская, впрочем, ее руки.
– Она сидела здесь в тот день, когда принимала Ферзена, который, стремясь понравиться ей, облачился в сверкающий мундир шведского офицера. Тогда и зародилась их любовь. Совсем еще молодая королева впервые познала сердечное волнение.
– Что они говорили друг другу?
– Как знать? Но, думаю, он упал перед ней на колени… – Эти слова Жан произнес шепотом. Он тоже опустился на одно колено. – Видимо, это позволило ему облобызать ее чудесную ручку, которую он захватил; он, наверное, шептал слова, которые так и просились сорваться с его языка…
– Слова?.. Какие слова?.. – лепетала теряющая над собой контроль молодая женщина.
– Какая женщина не догадается, что это были за слова? Ведь они так просты! Достаточно дать волю сердцу, просто произнести «я люблю вас»… Уже много дней, много ночей – особенно ночей! – ваш образ не выходит у меня из головы, горяча мою кровь! Когда вы далеко от меня, я все время представляю себе вас и мечтаю о том, как смогу, наконец, заключить вас в объятия, заставить вас закрыть глаза, упиваясь моими поцелуями, а потом завладеть вашими губами… Если бы я осмелился приложить ладонь туда, где бьется ваше сердце, то наверняка услышал бы, что оно колотится так же учащенно, как мое…
Мало-помалу его руки завладели ее руками и притянули ее вплотную к нему. Она почувствовала на щеке его дыхание, как в тот вечер, когда она его оттолкнула, только на сей раз у нее не хватило на это смелости. Возможно, дело было в магии места, в мастерстве, с каким он нарисовал перед ней воображаемую картину, в невыносимой пылкости его умоляющего голоса… Она позволила ему приподнять ее со скамьи, прижать к своей груди, склониться к ее рту, легонько прикоснуться губами к ее губам, неторопливо впиться в них. Она чувствовала, что лишается последних сил, что уже не способна даже пошевелиться, что ее охватывает сладостное изнеможение, желание растаять под его ласками… Это было одновременно страшно и невыносимо хорошо, и поцелуй, сначала просто затянувшийся, а потом ставший нескончаемым, окончательно опьянил ее. Но тут Фонсом, не сумев сдержаться, допустил оплошность: не отрываясь от ее губ, он уверенно, но при этом бесконечно ласково положил ладонь на молодую грудь, под которой трепетало обезумевшее сердечко.
Реакция последовала незамедлительно. Мгновенно опомнившись, миссис Каррингтон оттолкнула наглеца с такой силой, что он отлетел в противоположный конец скамьи, откуда и свалился, потеряв остатки грации. Тут же вскочив, он оказался лицом к лицу с разгневанной мегерой:
– How dare you? Как вы смеете? Вы… вы…
Не найдя определения, которое вместило бы всю силу ее негодования, она какое-то время стояла перед ним, красная от гнева, задыхаясь в безжалостно сдавившем ее корсете, и размахивала зонтиком; потом, окончательно выйдя из себя, она огрела его этим оружием по голове, вскричав:
– Не желаю больше… вас видеть! Слышите? Никогда! Кстати, уже завтра… я уезжаю… к тетке!
Развернувшись на тоненьких каблучках своих шелковых туфелек, она пустилась от него прочь бегом, с максимальной скоростью, какую ей позволили развить узкое платье и кружевные юбки.