Гордое сердце

Часть V

На следующий день после Нового года они вернулись. Блейка дома не было.

— Хозяин считал, что вы приедете, самое раннее, через час, мадам, — сказал Кроун и посмотрел на Нее так, словно она была нежданным гостем.

— Это не страшно, — сказала Сюзан.

Ей оставался всего лишь час, чтобы снова обжиться в этом доме. Сюзан прошла с детьми в их комнаты, где распаковала чемоданы и повесила одежду в шкафы.

— Мне бы так хотелось, чтобы мы жили в деревенской местности, — сказал мечтательно Джон.

— И мне тоже, — вздохнула Джейн.

— А мне — нет, — строптиво сказала Марсия. Она стала высоким ребенком с поразительной отточенностью речи и движений. Вновь и вновь она выпытывала у Сюзан: «Когда мы вернемся к Блейку?» Блейка она обожала и восхищалась им, хотя внимание, которым он окружал ее, было изменчивым. Иногда он с нею играл, иногда целыми днями и не думал о ней. А она ходила за ним попятам и постоянно обращалась к нему с деланной живостью, чтобы заставить его смеяться. Сюзан рассуждала: «Мне надо отправить ее в школу, чтобы она не была с ним вместе так часто. Я не хотела бы, чтобы из нее выросла девушка, которая нравится Блейку». Она боялась за Марсию. В Сюзан пробуждался сильный и здоровый инстинкт: Блейк в состоянии уничтожить любого, кого любит, и тех, кто его любит. Она страстно тосковала по звукам его шагов и боялась его. Она останется здесь с детьми, пусть он ее отыщет здесь, у них.

И он пришел, красивый и элегантный, невероятно веселый и довольный тем, что снова их видит. Быстро и жестко поцеловал ее, подержал ее лицо в своих холодных и гладких ладонях.

— Сюзан, я очень рад видеть тебя! Какие у тебя горячие щеки! — сказал он. — Я могу тебе сказать, что время тянулось ужасно долго. Я бы, конечно, не хотел, чтобы ты думала, что ты незаменима, хотя, в своем роде, это и так. Как я не люблю Рождество! Привет, Джон! Как дела? Марсия, тебе не хочется чмокнуть меня?

Марсия подбежала к нему, он поднял ее и поцеловал в губы.

— Поцелуй меня еще раз, Блейк, — клянчила она.

— Марсия! — строго прикрикнула Сюзан.

— Она это делает только потому, что ей нравится, как пахнет лицо Блейка, — сказал презрительно Джон. — Она мне это говорила. — Он стоял в отдалении с высокомерным видом, засунув руки в карманы.

Но Блейк рассмеялся и еще раз поцеловал Марсию; при этом он ехидно посмотрел на Сюзан.

— Ты уже все забыла, Марсия? — спросил он у девочки. Когда-то он учил ее прелестным, чопорным танцевальным па, которые так шли ее тонкой детской фигурке с подстриженной шелковистой головкой.

— Нет, не забыла, ни одного, — закричала она и пустилась в танец.

От Сюзан не укрылся ее восторженный взгляд, устремленный на Блейка, и движения, полностью подчиненные ему. Он напевал ритмичную мелодию и задавал такт, отбивая его ладонями. Когда он перестал, Марсия вся дрожала:

— Еще, еще! — выпрашивала она.

— На сегодня, пожалуй, хватит, — заявила Сюзан. — Блейк, ведь это вредит ей. Это слишком большое напряжение для ее нервов.

— Но ей это нравится, — ответил он спокойно. — Так ведь, ребенок?

Он взъерошил девочке волосы и заглянул в глаза.

— Да, да! — шептала она в экстазе.

А Сюзан потрясалась: какую же Блейк имеет силу!

— Я устрою их обоих в провинциальную школу, — сказала она в тот вечер Блейку.

— Как хочешь, — сказал он беззаботно и пристально посмотрел на нее.

— Надень сегодня это новое платье, Сюзан — это красное с золотом.

— Не надену, Блейк, — ответила она.

— Почему же нет? — спросил он удивленно.

— Мне не хочется, — сказала она спокойно и выбрала себе длинное платье мягкого голубого цвета, которое она уже давно не надевала.

— В голубом ты мне не нравишься, — сказал он упрямо, не отводя от нее взгляда.

— Правда? — спросила она тихо. — А мне нравится голубой цвет.

Она не будет замечать взглядов, которые он на нее бросает. Это, правда, была всего лишь мелочь, но несмотря на это, она чувствовала, как в этот момент у нее под ногами почва твердеет.

Она не решилась бы на это, если бы не пережила того панического страха.

С этим незначительным первым проявлением независимости постепенно всплывала и сильная потребность начать собственную работу. Это было словно пробуждение больного после миновавшего кризиса. Она снова была в порядке, полная воли, с ясной головой и в прекрасной физической форме. Они спускались по лестнице, Блейк обнимал ее, держа руку у нее под мышкой, в уютном тепле. Повернувшись к нему, она улыбнулась, но тотчас же подавила так хорошо знакомое чувство сладкого, безоговорочного смирения всего своего существа, с которым почти в обморочном состоянии она уступала силе воздействия его прикосновения. Она снова была собой.

Она уже хотела спросить у него: «Тебе не помешало бы, Блейк, если бы я снова начала работать?» Но вместо этого она сообщила ему:

— Я снова начну работать, Блейк, — Они сидели в столовой за завтраком.

— Почему бы и нет? — быстро отреагировал он. Орудуя ножом, он ловко намазывал масло на тост. — Раз дети теперь ходят в школу, так, наверняка, одного меня тебе недостаточно. Я это знаю. Вчера вечером у меня было такое чувство.

Сюзан посмотрела на него, чтобы в очередной раз уловить его настроение. Но несмотря на то, что он говорил, лицо его было милым и ласковым.

— И очень хорошо, — сказал он весело. — Я отдам тебе угол в своем ателье и посвящу тебя в тайну, как замешивается глина. Никто другой этого не знает, и ты единственная, кому я доверяю этот секрет.

— У тебя есть тайный рецепт? — спросила она игриво, подлаживаясь к его тону.

— Да, конечно. — Он вел себя по отношению к ней немного высокомерно. — А как же иначе я добился бы, чтобы эти мои тщедушные создания не разваливались? — спросил он.

— Видимо, у каждого есть свой секрет, — ответила она спокойно. — Я припоминаю, что Дэвид Барнс мне сказал, что рецепт своей глины он вложил в маленького гипсового Адама, стоящего в его ателье. Сзади в нем был вырезан кусок, который можно вынуть.

— И какой же у Барнса секрет? — осведомился Блейк.

— Я не смотрела, — ответила она удивленно. — Он сказал, что я должна забрать рецепт в случае его смерти.

— Ты там работала изо дня в день, рецепт был у тебя на расстоянии вытянутой руки, и ты не посмотрела? — тонкие черные брови Блейка поднялись в удивлении.

— Естественно, нет! — сказала она возмущенно, и Блейк рассмеялся.

— Сюзан, милочка! Я люблю тебя за то, что на тебя абсолютно никто не похож!

— Ты не веришь?

— Да, нет же, — заявил он. — Я тебе верю всегда, как никому больше. А угол у окна можешь взять себе.

Он был таким милым и великодушным, что она с большим трудом могла продолжать действовать по своему плану. Она начала осознавать, что боялась его, когда он не был добродушным, и что он об этом догадывается. Но она должна покончить с этим! Она принуждала себя к своей новой роли.

— Угла мне достаточно не будет, Блейк, — я хочу работать с мрамором.

— С мрамором! — воскликнул он. — Боюсь, что у тебя это не получится, — тебе с трудом удалось бы затащить все эту каменоломню наверх, в ателье. Извини, если я слишком любопытен, Сюзан, но что же ты будешь делать с мрамором?

Казалось, он веселится от души, но во взгляде его сквозило нечто такое, чему Сюзан никак не могла найти определения. Она ужасно его любила, но, продвигаясь шаг за шагом по намеченному пути, она обнаруживала, что не хочет ему ничего рассказывать.

— Не знаю.

— Позволь дать тебе совет, Сюзан, — не работай с мрамором. Этого не может никто — только два или три самых великих скульптора справились со своей задачей.

Ее гордое сердце встрепенулось: «Откуда ты знаешь, что я — не великий скульптор?» Хотя она и хорошо слышала свое сердце, она не дала ему высказаться. А просто тихо сидела и улыбалась Блейку, не слушая, о чем он говорит. Она все еще была его любимой, и все еще любила его. Но теперь она защищала свою жизнь от этих ярких ненужных осколков и от любви…

Утром, уже стоя на улице, она отпустила Банти, который удивленно вытаращился на нее.

— Спасибо, Банти, сегодня я возьму маленькую машину и поеду сама.

— Движение очень напряженное, мадам, — проворчал он.

— Сегодня утром вы можете сделать сюрприз Линлею и выполоть сад, — сказала она и заставила себя улыбнуться, садясь за руль.

— Да, мадам, — сказал шофер с несчастным видом. Ничто не радовало его больше, чем бесконечная езда по городу в любую погоду при самых плохих условиях движения, а сад он ненавидел.

Но Сюзан хотела ехать одна, чтобы подыскать место, где она могла бы работать. Должно же быть где-нибудь такое место, куда она могла бы ходить и забывать о Блейке; она сняла бы даже гараж или же целый этаж в каком-нибудь старом доме.

Сюзан обнаружила, что имеющие хорошую репутацию конторы по торговле недвижимостью, не могут предложить ей ничего подходящего.

— Мы можем снять для вас апартаменты с ателье, — говорили похожие друг на друга служащие контор, и Сюзан угадывала хитрый профессиональный интерес в их голосе.

— Нет, нет, благодарю вас, — отвечала она. — Я не буду жить в ателье. У меня свой дом.

После долгих часов поисков она медленно ехала домой окольными путями. Совсем близко от дома Блейка стояли жилые дома, где жили одни бедняки и иностранцы. Несколько богачей, вроде Блейка, набросились на участки на берегу реки и, несмотря на бедных соседей, построили особняки на нескольких улицах. Банти всегда выезжал в город и возвращался по этим широким, чистым улицам.

Теперь Сюзан оказалась одна в нагромождении многоэтажек. Ей приходилось ехать осторожно из-за детей, которые с визгом носились по улицам, увлеченные своей игрой, и машинам уделяли внимания не больше, чем мухам, которые пересекали им дорогу. Женщины высовывались из окон, покрикивали на детей и выбивали пыльные перины, в то время как мужчины выстаивали у немытых подъездов. Сюда Блейк никогда бы не вошел. Она остановила машину у входа в один из домов. В окне висело объявление: «Сдается квартира».

— Я могла бы посмотреть на эту квартиру? — крикнула она симпатичному мужчине с грязным небритым лицом, прислонившемуся к дверям.

— А как хотите, — равнодушно скользнув по ней взглядом, ответил он.

Куча мальчишек набросилась на нее, как саранча.

— Постеречь машину, леди? Я ее для леди постерегу!

— А зачем ее кому-нибудь стеречь? — спросила она.

— Так если мы ее не постережем, — сказал темноволосый мальчуган с блестящими глазами, — что-нибудь точно случится.

— Мне дать вам всем по пятаку или же одному пятьдесят центов? — спросила она у них.

Это был серьезный вопрос. Они побежали посоветоваться и вскоре снова облепили ее машину.

— Дайте их Смайки, — попросили они, — его мы сможем заставить поделиться.

Смайки вышел из толпы: кривозубый, бледный ребенок с боязливыми голубыми глазами.

— Постережешь машину, Смайки? — спросила она его.

Тот молча кивнул, потому что сзади его толкали мальчишки.

Она вошла в дом вслед за мужчиной с грязным лицом и осмотрела пустую квартиру. Там было три комнаты, которые появились в следствие разделения некогда большой комнаты благородных пропорций. Потолки были высокими, деревянная отделка камина — резная, когда-то, видимо, красивая, а теперь запущенная и грязная. Да, Блейку и в голову не придет искать ее здесь.

— А нельзя ли сломать все эти перегородки?

— Я это для вас сделаю, барышня, — сказал услужливо мужчина. — Я тут мастер на все руки, а еще являюсь и управляющим дома.

— Я хотела бы, чтобы тут все было покрашено, в том числе и пол, — сказала она.

— Я и это могу сделать.

— А вымыть окна?

— Моя старуха помоет, — сказал он.

— Ну, хорошо, тогда я беру эту квартиру.

— Я сообщу об этом в контору, — заявил он гордо.

— Когда я могу сюда прийти? — спросила она.

— Ровно через неделю, — сказал он уверенно.

Она спустилась вниз по грязной лестнице. У машины ее с молчаливым напряжением ожидала кучка детей. Она вынула из кошелька пятьдесят центов.

— Спасибо, Смайки, — сказала она.

— Она не обманула! — шептали дети. — Пятьдесят центов, Боженька!

В мгновение ока они исчезли на улице и вместе с собой утащили Смайки, как консервную банку на веревке. Сюзан вернулась домой.

— Моя милая, вы не могли бы работать здесь? — спросил у нее старый мистер Киннэрд. Она приехала в Фейн Хилл выбрать обещанный им мрамор.

— Нет, в самом деле, — сказала она, — тут прекрасно, но работать тут я бы не смогла. — Она решительно не смогла бы работать в этом отдаленном месте под надзором выцветших внимательных глаз отца Блейка.

— Тут невероятная тишина, — с наслаждением шептал он.

— Да, это так, — спокойно согласилась она, — тут просто великолепно.

И действительно, Фейн Хилл окутывала невероятная тишина. Тихо проходила зима. Красивый старый дом, где родился Блейк, стоял, окруженный высокими деревьями, застывшими в тяжелом зимнем сне. Казалось, все вокруг уже умерло или спешило умереть. Нет, тут она не смогла бы работать. Она могла бы только бесцельно просиживать и день за днем умирать вместе со всем, что отмирало здесь.

— Я хотел бы, чтобы вы взяли все, что вам понравится, — говорил старик Киннэрд, открывая ворота склада. — Я вам их пошлю, кстати, по какому адресу их надо послать?

Она сказала ему название улицы и номер дома.

— Мне это место незнакомо, — проворчал он. — Там есть ателье?

— Да, я его переделала, — ответила она.

Затем она прошлась мимо мраморных блоков. Даже не зная, что будет из них делать, она выбрала четыре блока: один сиенский, два из Серравеццы и один черный, бельгийский.

— Это коварный материал, — сказал Киннэрд и положил руку на черный бельгийский камень, — коварный, как красота. Во время работы не спускайте с него глаз. — Затем он подарил ей еще три блока итальянского мрамора.

«В них заключены целые годы моей жизни», — думала Сюзан.

— Вы должны показать мне, что добудете из них. — Киннэрд стоял против света в открытых дверях, хрупкий, тонкий и бледный, как самый совершенный памятник старости, который она когда-либо видела.

— Я благодарю вас от всего сердца, — склонила голову Сюзан.

Он быстро прикоснулся к ней пальцами и тотчас убрал руку. Она была холодной и легкой, словно прах.

— Блейк, ты помнишь свою маму? — спросила Сюзан за ужином.

— Нет, она умерла, когда мне было два года.

— Отец когда-нибудь рассказывал о ней?

— Нет, но говорил, что они были счастливы вместе.

— Он один или оба?

— Я припоминаю, — сказал Блейк и внимательно посмотрел на Сюзан, — что он всегда говорил следующим образом: я с твоей матерью был очень счастлив. Это не одно и то же?

Она улыбнулась и покачала головой.

— Да нет же, это так, — утверждал он. — Разве я мог бы знать о том, что она несчастна?

— А что, если бы она тебе ничего такого не сказала?

— Я и так бы это знал, — сказал он беспечно.

Сюзан задумалась и испытующе посмотрела на него. «Нет, он ничего не знает, он решительно ничего не знает о ее счастье», — говорила она себе.

Блейк не должен обнаружить ни малейшей перемены. Она никому не должна казаться изменившейся. Единственная перемена будет внутри нее самой. Свою любовь она подчинила дисциплине. Она уже не в состоянии бездельничать, наслаждаясь любовью. Когда Блейк будет работать, то будет работать и она. Она сообщила ему, что сняла по соседству ателье, и он никак не отреагировал. Но утром он начал одолевать ее своей страстью. Раньше, когда он знал, что она вместе с ним пойдет в ателье и, устроившись на диване, будет наблюдать за его работой, он выскакивал из постели полный нетерпения приступить к работе. Полчаса на завтрак ему было более чем достаточно.

Но теперь он приходил к ней в комнату с утра пораньше и задерживал ее своей любовью. Она укрощала свое нетерпение, но ведь день должен начинаться, раз вечер наступает так быстро.

— Сюзан, что с тобой? Ты изменилась!

— Нет, Блейк, я не изменилась, — говорила она вяло.

— Почему ты тогда хочешь встать?

Сначала она отвечала уклончиво. Но затем она обнаружила, что боится его и поэтому честно сказала:

— У меня работа.

— Извини! — сказал он и выскочил из кровати.

Он стоял, смотрел сверху вниз на Сюзан и кутался в халат. Губы его сжались, глаза потемнели, а голос стал таким холодным, что Сюзан испуганно схватила его за руку.

— Милый, — сказала она нежно. — Поцелуй меня, Блейк!

Он грубо поцеловал ее.

— Никогда мне больше не говори ничего подобного! — заявил он.

— Ты же любишь меня, Блейк, — умоляюще произнесла она.

— Я люблю тебя. Но оставайся такой, какой я тебя люблю.

Он ушел и не вернулся, как обычно, чтобы посмотреть, одета ли она. Она сразу же определила, что он злится. Они встретились в столовой за завтраком и, хотя она была мила и предупредительна, он оставался упрямо холоден к ней. Один раз она протянула к нему руку, но как раз в это время вошел Кроун, и она убрала ее.

Поев, он тотчас же ушел наверх. Сюзан смотрела ему вслед. Он мог быть таким пылким и таким холодным. Ей хотелось помчаться вслед за ним. Вместо этого она натянула пальто и шляпу и вышла на улицу. У тротуара стоял Банти; завидев ее, он прикоснулся к шляпе в знак приветствия.

— Я сегодня пойду пешком, Банти.

Этим утром она хотела пойти в свое ателье пешком, она не хотела ехать на машине Блейка. Сюзан повернула за угол и направилась дальше по улице. В городе были тысячи людей, которых она не знала. Но ей никогда не надоедало смотреть на них: на смуглые лица итальянцев, греков, на крепкие фигуры чехов и других славян, чьи лица были грубоватыми, но выразительными. Они рассматривали ее, когда она проходила мимо. Когда-нибудь она познакомится с ними. Они вели себя по-дружески, так как знали, что она сняла первый этаж дома номер 312. Они стояли, разинув рты, когда грузовик из Фейн Хилл привез огромные глыбы мрамора.

— Камни! — удивленно шептали дети.

— Я — скульптор, — объясняла она им. — Из камня я делаю разные вещи.

Они не знали, что на это ответить. «Ух ты!» — сказал наконец какой-то мальчишка. Затем они разлетелись, словно птичья стая. Ничто не привлекало надолго внимание этих городских детей, бросавших одну забаву ради другой. Достаточно было сирены пожарной машины или скорой помощи, склоки, ругани и полицейского свистка, как они все были тут.

Большое помещение было пустым, не считая ее мрамора, инструментов и одного стула. Сюзан была готова к работе. Здесь не было ничего, что удерживало бы ее от самой сильной ее страсти. Сюзан удовлетворенно осмотрелась вокруг себя. Она прошлась от одной глыбы мрамора к другой, прикасаясь к каждой рукой. Вчера она заехала в город и купила себе прекрасные инструменты. Те самые — тонкие, прекрасно сработанные, но одновременно и самые крепкие. Маленький рыжий продавец заливался соловьем:

— Вот это, барышня, последнее слово техники — прекрасная вещь! Видите? А еще…

Но Сюзан отодвинула в сторону все, кроме самых крепких и простых вещей.

— Не утруждайте себя понапрасну, прошу вас, — сказала она.

Сюзан задумчиво опустилась на стул. Она должна с чего-то начать, она должна подумать, что будет делать с этим мрамором. Она вдруг обнаружила, что здесь, где никогда не было Блейка, на приличном удалении от него, она думает только о нем. Она не бросала его — нет, она хочет сохранить все так, как есть. Но он должен признать за ней ее право быть самой собой. Они оба должны быть равны, сохраняя собственную индивидуальность, и любовь их будет совершеннее именно за счет взаимного дополнения.

— Я достигну этого, — сказала она решительно. — Я могу добиться всего, чего угодно.

В мыслях она возвращалась к прошедшим годам. Тогда для нее не было ничего невозможного. Ее энергия била через край. Тогда она прокричала в лицо Марку, что хочет всего. Теперь все ее разнообразнейшие потребности слились в одну огромную потребность работать. С Блейком она прожила каникулы — каникулы любви. И теперь она вернулась. Супружество — что оно значит для нее? Сюзан не знала.

«Такие, как я, пожалуй, не должны выходить замуж», — подумала она. Не Марк, не Блейк — она сама не была способна создать супружескую жизнь. Свой творческий потенциал она могла реализовать только в одиночестве, не нуждаясь ни в ком.

И, рассуждая так, она вновь ощутила острое и неизбывное одиночество.

«Блейк, Блейк!» — звала она в душе. Она хотела чувствовать его руки, хотела, чтобы он прикасался к ней, хотела, чтобы он был с ней, лишь бы прогнать сознание того, что она родилась одиночкой.

«Я никогда не была бы счастлива, если бы не вышла замуж, если бы у меня не было детей от Марка и если бы я не знала, что значит быть любимой Блейка. Это все тот же максимализм», — думала она грустно. Она имела все, а теперь даже и этого ей было недостаточно. В конце концов, она остается одна — одинокая в своем одиночестве.

«Я должна преодолеть это, — говорила она себе. — Я знаю себя». Когда умер Марк, она начала работать, только собрав воедино всю силу воли. Теперь же она снова нуждается в воле!

Сюзан взяла инструмент и снова положила его. Сначала карандаши и бумага. Большие листы бумаги она прикрепила к стене и заточила карандаши. Затем снова села. Глядя на уникальные образцы изумительного по красоте мрамора, она, тем не менее, думала только о Блейке. Ей хотелось помчаться к нему, чтобы видеть, что он делает, чтобы убедиться, что он существует. Она любила бы Блейка всем сердцем, но любовь, как она выяснила, не может быть единственным смыслом ее жизни. Теперь она уже не могла капитулировать, потому что часть ее существа не могла принадлежать никому, даже если она этого и желала.

В полдень она пришла домой, чувствуя себя совершенно истощенной, но воля ее уже пробуждалась. Она не страшилась гнева Блейка. Она была подготовлена к тому, чтобы сказать ему: «Блейк, возможно, мне не следовало выходить за тебя замуж. Но я такая, и должна такою быть, и если бы ты не смог меня уже любить, даже тогда я должна остаться собой».

Но он не злился. Он вышел ей навстречу из гостиной, улыбаясь как ни в чем не бывало.

— Как ты провела время до обеда, Сюзан? — спросил он и поспешно продолжил, даже не дождавшись ее ответа. — У меня все было великолепно: на меня снизошло такое вдохновение! Кажется, мне идет на пользу, когда я злюсь на тебя! — У него был такой милый голос, что она с облегчением рассмеялась.

— Ты злишься на меня, Блейк?

— Немножко! — сказал он весело. — Теперь же я снова люблю тебя. Пойдем-ка, посмотришь, что я сделал!

Он взял ее за локоть и повел по лестнице. Она думала: «Почему же я такая глупая и серьезная? Он же мгновенно забыл обо мне! Я завтра же возьмусь за дело!»

За дверями ателье их встретила кошка из терракоты. Она, словно пренебрегая прочной подставкой, гневно выгибалась дугой и выпускала когти с возбуждающей грациозностью.

— Ах, Блейк! — Сюзан была потрясена.

— Разве она не восхитительна? — сказал он горделиво. — Я придумал ей довольно мило имя: «Женщина»!

Блейк рассмеялся и бросился целовать Сюзан. Она попусту растратила время, думая о нем. Она уже никогда не сделает ничего подобного, клялась она себе, задыхаясь от его долгих поцелуев.

Она решила начать работу с большого блока черного бельгийского мрамора, так как сразу же на второй день утром в ателье вошла огромная негритянка. Ступая неслышно, словно тигрица, она открыла двери и тихо закрыла их за собой. Сюзан, пребывавшая в раздумье вдруг увидела ее так, словно та была всего лишь видением. Эта женщина — чистокровная африканка! Ее кожа лоснится черным блеском, губы подобны рассеченному красному апельсину, тело мощное, с прекрасно развитыми формами.

— Вам не нужна уборщица? — спросила она, голос ее звучал, словно скрипка. — Я убираю и стираю для кое-кого из людей получше, которые живут на другой улице.

— Прошу вас, проходите, — сказала Сюзан. — Как вас зовут?

— Меня-то? Делия, — ответила негритянка. Она вошла и села на глыбу белого мрамора и, улыбнувшись, завернула губы над крупными белыми зубами. — Я еще никогда не вытирала камни! — засмеялась она.

— Вы откуда? — спросила Сюзан. — Кто вы, кем были ваши предки?

— Нет у меня никаких предков, — ответила Делия.

— Ну откуда-то вы, наверняка, прибыли, — настаивала Сюзан. — Ваш дедушка…

— Мой дед принадлежал одной семье из Вирджинии. Всегда считалось, что он приехал из-за моря. Мой отец удрал на север.

— Но где же вы родились? — продолжала расспрашивать Сюзан. Как же предки этой черной африканки избежали прикосновения белых рук?

— Я родилась как раз тут, в Нюерке, — сказала та весело, вот и живу здесь. — Она замолчала в раздумьи. — Один раз я вышла замуж за всамделишнего белого негра. Он меня все время дубасил. Да и все равно он был дрянью. Я его уже несколько лет не видела. Как-нибудь я возьму темнокожего в мужья, но я не могу заняться этим из-за своих спиногрызов, которые занимают у меня много времени. У меня их шесть, а самому младшему еще нет и года.

«Естественно, бельгийский мрамор», — рассуждала Сюзан, даже не слыша ее. Она упивалась созерцанием этой впечатляющей фигуры. Эти мощные линии, крепкие плечи и груди, могучие бедра!

— Если я вам заплачу в два раза больше, чем за уборку, вы позволите мне вас рисовать? — спросила она.

— Это мне пришлось бы вот так сидеть?

— Да.

— Я не одета для того, чтобы выставлять себя напоказ. У меня всего лишь вот такие рабочие тряпки.

— Я и не хочу, чтобы вы были одеты.

— Как это — это что, мне надо снять одежду?

— Если вы ничего не имеете против, — сказала Сюзан.

Делия встала и покачала головой.

— Я еще никогда ни перед одной госпожой не снимала одежду. — Она осеклась и затем тоскливо добавила: — А не могла бы я хоть что-то оставить на себе?

— Ну, конечно, — ответила Сюзан.

— Вы закрыть дверь можете?

Сюзан повернула ключ.

— Ну, что ж, — сказала Делия. — Деньги мне уж точно нужны. Отвернитесь, золотце.

Сюзан отвернулась.

— Ну теперь у меня и видок!

Женщина села на блок белого мрамора, сложив руки на больших обнаженных черных коленях, склонив голову и ссутулившись.

— Я и взаправду кажусь себе смешной!

Сюзан не слышала её. Она рисовала на больших листах белой бумаги, которую она вчера пришпилила на стену. Она выбрала карандаши, но потом отбросила их и взяла мягкий черный уголь. Делия смотрела на нее круглыми глазами.

— И это у меня такой вид, золотце? — захныкала она. — Это я, значит, потеряла свою фигуру!

— Вы прекрасны, — прошептала Сюзан. — Прекрасны… — Она немного задыхалась. Ей необходимо как можно быстрее узнать ее тело, чтобы потом перенести его рельефы в мрамор! Сюзан рисовала несколько часов.

— Будь здоров, как есть хочется! — услышала она издали Делию. — Я вообще-то в это время обычно уже наевшаяся.

Сюзан посмотрела на часы. Полдень уже давно прошел.

— Пожалуйста, не обижайтесь! — выкрикнула она. Найдя кошелек, она вынула банкноту. — Вот вам, пообедайте хорошенько.

— Мне прийти убраться, мадам?

— Да, сказала Сюзан, — завтра. Здесь на полу будет много мусора.

Она долго смотрела на рисунки. Затем взяла их и разорвала. Она уже наизусть знала все линии этого чернокожего тела; в рисунках она не нуждалась, они сдерживали бы ее, приковывая только к Делии. Сюзан видела много больше, чем Делию. Она начнет сразу же работать с мрамором, и в нем она будет искать не только Делию, но и образ чернокожего существа, призванного из Африки, чтобы влить толику своей черной крови в жилы белой Америки.

Именно тогда она начала работу над гигантской черной статуей, которая в один прекрасный день дождется огромной славы, над статуей сидящей негритянки с расставленными ногами и руками, поддерживающими разбухшие, болящие груди. С момента первого удара молотком по резцу, приставленному к мрамору, она дала ей название «Черная Америка».

…Сюзан с досадой вздохнула. Наступила ночь. В помещении стемнело, и сгустившаяся тьма забрала из ее рук еще более темное твердое тело. Контуры мрамора Сюзан уже не видела. Она могла их только нащупать. Если бы ночь еще подождала и не разрушала в Сюзан эту поднявшуюся волну сильной уверенности обладания образом!.. Сюзан постояла еще мгновение, старательно фиксируя вызываемый из камня образ. Затем сняла рабочий халат, надела пальто и шляпу и, слегка покачиваясь от какого-то легкого дурмана, вышла на улицу. Она чувствовала необыкновенную легкость, хотя руки и болели. Эта особенная загадочная легкость… она была слаще всего на свете, она была слаще любви. Она была вызвана созиданием.

В этом есть нечто странное: когда на нее смотрит Блейк или же старый мистер Киннэрд, она не может делать ничего. Но ей совсем не мешает присутствие посторонних людей. Однажды утром к ней в окно заглянули дети, а когда она вышла на улицу, то обнаружила, что туда они добрались по узкому карнизу, и теперь висят, уцепившись пальцами за раму окна.

— Вы можете войти ко мне, если хотите, — позвала она их.

Подталкивая друг друга и громко сопя, мальчики застыли на пороге.

— Ну, вы посмотрите, а я буду работать дальше, — сказала Сюзан. Они стояли и таращились на нее. Голова негритянки уже высвободилась из мраморного блока, начинали вырисовываться сильные плечи.

— Ребята, — выкрикнул хрипловатый голосок, — вот это черномазая что надо!

— Это пойдет на могилу, — сказал второй. — Я один раз был на кладбище, и таких ангелов там было полно, и все сделаны из камня.

— Черномазый не может быть ангелом! — презрительно прошептал еще кто-то. — Ангелы белые. Я их видел в рождественской программе в Радио-Сити!

Внимание этих мальчишек было привлечено всего лишь на несколько минут. «Пошли, пошли, — шептали они, — тут ничего нету». И, как один, они исчезли. Они нисколько не мешали. Их взгляды, столь живые и любопытные, не привели ее в отчаяние. Сюзан начала напевать: «Ах, это будет — слава мне!» Старое, знакомое, глубокое удовлетворение пронизывало ее, словно постепенно усиливающийся дождь, пропитывающий землю до самых глубоких корней жаждущего дерева. Она не понимала природы его происхождения и даже не удивлялась ему. Ей было достаточно, что это было так. Она уже не изучала свой внутренний мир.

Сюзан хотелось поделиться с Блейком своей радостью. И она находила это естественным: когда двое любят друг друга, радость одного должна быть радостью другого. Но как раз в эти дни Блейк был в бешенстве, так как выставку его модернистских работ высмеял один из директоров музея.

— Но, милый, — сказала Сюзан, удивленная его раздражением. — Ведь она же понравилась многим критикам! — На следующее утро после открытия выставки он сидел, обложившись газетами, а за завтраком зачитывал все, что о нем написали. Без смущения, принимая, как должное, он читал умные изящные словосочетания: «исключительная, пронзительная легкость», «абсолютное владение абстракцией», «несомненно, авангард наших модернистов». А потом старый Джозеф Харт написал в «Таймс». Она пришла домой в прекрасном настроении, но Блейк бесновался.

— Я мог бы подать на него в суд! — кричал он. — Как он мог позволить себе сказать о моих статуях, что они мелкие? Элегантные? — конечно, они элегантны! Такими они и должны быть. Придурок старый! Ему хотелось бы, чтобы мы копировали Микеланджело и античность. Он не осознает, что они были модернистами в свою собственную эпоху — только ее ты можешь знать в совершенстве.

— Дорогой, из-за какого-то одного старика!..

— Да, такого осла еще поискать! Но что хуже всего — у него влияние. «Таймс» не должна была его печатать! — Губы Блейка были сжаты в линию, брови нервно подергивались. Не в состоянии сидеть спокойно, он расхаживал по комнате.

— Мне придется судиться с ним — он оскорбил мое достоинство, — бубнил он.

— Не сходи с ума, Блейк! Неужели тебе это так важно?

— Я ведь знаю, что я прав! — кричал он.

Она думала, что Блейк об этом никогда не забудет. Всю неделю он был хмур, потерял аппетит и интерес к работе. А затем в один прекрасный день, когда ее ожидание стало невыносимым, она получила письмо из Парижа. Салон отверг ее «Коленопреклоненную».

— Пусть катятся к черту, как это они могли позволить себе подобное? — заявил Блейк, злорадно улыбнувшись.

— Видимо, она не достаточно хороша для них, — сказала Сюзан спокойно и сложила письмо. Она отреклась от «Коленопреклоненной», которую начинала делать, когда влюбилась в Блейка.

— Неужели тебя это не огорчает? — с интересом спросил он.

— Конечно, огорчает, но меня уже ничто не может остановить. К тому же, — добавила она, — у меня складывается впечатление, что я уже рассталась с «Коленопреклоненной».

— Ну, — сказал он, — по всей вероятности, тут замешана еще и политика. Ты иностранка, а французы отнюдь не космополиты. И кроме того, ты женщина, Сюзан. Тебе не стоит ожидать…

— Чего? — невозмутимо спросила она.

— Точного такого же отношения, как к мужчине, — договорил он и впервые за последние несколько дней засмеялся. — Не обращай внимания на это, Сюзан, — сказал он необычайно нежно. С удивлением она отметила, что его что-то обрадовало. Она даже не старалась понять, что.

Наступила весна, и Сюзан поняла, что никогда прежде ей не удавалось полностью прочувствовать весну. В сельской местности она проявлялась постепенно. Снег таял, превращаясь в несущиеся мутные потоки, зеленели веточки вербы, из-под мертвой прошлогодней листвы побивались свежие побеги, и капризные мартовские ветры гоняли зиму с места на место. Но здесь, в Нью-Йорке, в один прекрасный день зима сменилась весной. Сюзан ежедневно ходила в ателье, и ей уже были известны имена многих обитателей того квартала. Управляющего домом, мужчину с грязным лицом, звали Динни Кинг; его жена миссис Кинг однажды зашла навестить Сюзан, держа в каждой руке по ребенку. Она уселась на стул и долго смотрела в пустоту, пока Сюзан работала. Уже уходя, она высказалась: «Да, говорю я Динни, хорошо, что у вас есть время на такие штучки. Я бы со своими заботами такое не одолела бы».

Сюзан уже знала Ларри, Питера и Джеймса; Смайки изредка разговаривал с ней и называл ей имена других детей, указывая на них маленьким грязным пальчиком.

— Вон те — Конниганы, у которых отец помер. Их зовут Минти и Джим. Джимми был в исправительном доме. А вон тот — это Иззи — мы с ним играем не каждый день, а только когда хотим, понимаешь?

— А его это не обижает? — спросила Сюзан.

— Ему надо радоваться и этому, — сказал презрительно Смайки. Когда Смайки был один, он всегда был невероятно заносчив.

Она узнавала о жизни этих людей по выкрикам, раздающимся из окон, по глухим ударам и плачу, по докторам и священникам, приходившим и уходившим. Однажды утром она увидела лежавшую на тротуаре женщину со странно раскинутыми руками и ногами; полицейский криками отгонял толпу.

— Это старая миссис Брукс с последнего этажа, — проинформировал ее оказавшийся рядом Микки Кинг. — Она всегда говорила, что в один прекрасный день выпрыгнет сверху, ну вот так и сделала. Мой папа шибко на нее обозлился, ну а что теперь с нее возьмешь, она же мертвая!

Был такой прекрасный день, весенний и ликующий, что эта седоволосая старая женщина его попросту не вынесла.

— Могла бы я чем-нибудь помочь? — просила Сюзан у полицейского.

— Увы, нет, мадам, разве что, если бы увели этих чертенят. Это выглядит, прямо как спектакль, сыгранный только для них.

— Пойдемте все со мной, — сказала она, — я угощу вас мороженым.

Она вывела их из толпы, пересчитала и заплатила официанту за мороженое для всех. Когда она вернулась, тротуар уже был чист. Полицейский продолжал свой обход, и люди ходили туда-сюда и наступали на место, где недавно лежало тело несчастной миссис Брукс.

Спрятанная в суете этого квартала, Сюзан, не прерываясь, продолжала работу, не спеша, но и не откладывая ее, методично погружаясь в мрамор. Утром она выходила из дома на весеннее солнце, а возвращалась из ателье светлым весенним вечером. Иногда внезапный порыв ветра, ударявший в окно, заставлял ее на минутку поднять голову, так как все звуки улицы исчезали в шуме дождя вплоть до того момента, как появлялось солнце. Дети, дождавшиеся его появления, выскакивали из домов и с веселыми криками отправлялись в путешествия по ручьям и исчезающим лужам.

День за днем она без устали отсекала и стесывала мраморную твердь, в иные моменты откалывая большие куски, а иногда прикасаясь к мрамору мягко, словно кистью рисуя линию губ и век, или же рельеф колена и щиколотки. В самом начале лета она завершила свою «Черную Америку».

В этот день, закончив уборку, Делия еще раз остановилась у статуи и громко расхохоталась.

— Я бы померла от стыда, если бы я действительно так выглядела! — заявила она. — Мне страсть как полегчало, когда вы сказали, что вы это делаете по собственному воображению! — Она запнулась, серьезная и огромная. — Мне бы не хотелось, чтобы кто-нибудь подумал, что я неприличная женщина, золотце!

— Да никому и в голову не придет, что это вы, Делия, — согласилась Сюзан.

— Ну, конечно, не придет, вот мне и полегчало!

Сюзан уже было ясно, что огромная черная фигура является одной из множества других, которые последуют за ней, она не знала только, сколько их будет. Мимо нее проходили целые процессии лиц и фигур. Ежедневно она замечала, по крайней мере, одну, которая прямо-таки просилась в мрамор. Из всех она выбрала супружескую пару — шведов, владельцев маленького ресторанчика. Они обходились без помощника: вместе готовили еду, вместе мыли посуду и обслуживали маленькие столики с черно-белыми клеенчатыми скатертями. В старые времена они бы, пожалуй, вели кочевую жизнь, странствуя по пустыням на воловьей упряжке. Однажды Сюзан зашла в их ресторан и, сидя за накрытым столом с домашними закусками, спросила у хозяйки:

— Вы позволили бы мне, естественно, это относится и к вашему супругу, посидеть здесь и порисовать вас за работой?

— Конечно, — сердечно отозвалась шведка, — ведь от этого, пожалуй, больно не будет, что скажешь, Гэс?

— Да ради Бога, — прохрипел тот, балансируя горой посуды.

Сюзан ходила туда целых четырнадцать дней, день за днем наблюдала, рисовала и слушала их разговоры. В последний день она порвала все рисунки и начала работу с итальянским мрамором. Эту композицию она назвала «Северная Америка». У мужчины и женщины, одетых в народную шведскую одежду времен переселения, были высокие, стройные фигуры и волевые лица, подставленные резкому северному ветру. Они олицетворяли дух и волю своей нации.

Однажды, когда на улице стало слишком жарко, пришел Смайки. Присев на стул, мальчик рассматривал голову мужчины, над которой работала Сюзан.

— Это, случаем, не Гэс? Похож на него, только этот чуток побольше.

Она кивнула, продолжая отсекать твердые пластинки.

Блейк относился к ней все так же мило. Пожалуй, они не были так близки друг другу, как раньше, но все же некоторым образом они были еще ближе. Когда они не виделись целый день, то вечером развлекались столь живо, как никогда до этого, когда весь день они проводили вместе. В те дни, когда они совместно проживали каждое мгновение, им было уже не о чем говорить. Один в совершенстве знал другого, так что они общались скорее прикосновениями, чем словами. Но слово является наиболее определенным средством общения. Сюзан не чувствовала себя теперь прирученной или же, точнее, — не очень. Но, может быть, ей надо постараться не приходить домой слишком поздно?

Однажды она вернулась вечером, ноги ее болели от долгого стояния, а руки занемели; но на усталость она не обращали внимания. У нее ведь великолепное тело. Какое-то время назад она излишне похудела, но теперь снова обрела силу и вернулась в прежнюю форму. Сюзан взбежала наверх, выкупалась, надела старое мягкое, длинное платье красновато-коричневого оттенка и пошла к Блейку. Блейк, пожалуй, немного изменил свое отношение к ней, она не будет обращать на это внимания. Теперь он уже не приходит к ней в ее комнату, как только она вернется, не наполняет ей ванну, не причесывает ее и даже не подбирает ей платья на вечер. В соответствии со старыми традициями он ждал ее внизу в гостиной. Наклонившись к нему, Сюзан хотела его поцеловать, но он ограничился небрежным и быстрым поцелуем. Но даже и на это она не будет обращать внимания. Он увлеченно читал книжку о югославской скульптуре. Сюзан устало опустилась рядом с ним и вложила руку в его ладонь. Так они сидели молча, пока Кроун не объявил, что ужин на столе. Она не будет изводить себя мыслями о Блейке. Она знала, что стоит ей сдаться ему, как он тотчас подчинит ее себе и из своего дикого упрямства будет претендовать на ее непрестанное внимание. Да, они немного охладели друг к другу, но ей приходится выбирать между победой и поражением…

Они ужинали одни. Сюзан тихо сидела и слушала его рассказ о том, что ему удалось сделать за день. Затем они пошли наверх, и Сюзан очень внимательно осмотрела его работы и сразу же поняла, что он замыслил и что ему удалось. Он работал с невероятной выносливостью. Это был не ее стиль, но она воспринимала красоту длинных, стройных линий, скошенных глаз и разлетающихся бровей, красоту стилизованных лиц, которые он так любил и с таким совершенством мог вызывать из небытия.

— В них красота математики, выраженная человеческой внешностью, — сказала она, и его порадовала ее похвала. — Ты ухватил нечто существенно большее, — добавила она пылко, не только из-за того, что любила Блейка, но и потому что верила в то, что говорит.

Это уже снова происходило зимой, когда Блейк сделал Марсию в гипсе и когда создал статую Сони Приваловой, русской балерины, вызвавшей повсюду бурное восхищение. Он работал очень быстро. Через месяц он завершил работу над Марсией. Высокая и хрупкая, со склоненной головой и ровными, коротко остриженными волосами, падающими на узкое личико, со сложенными руками. Это была Марсия, сотканная из противоречий, с худым, почти кошачьим тельцем.

Марсия уже тогда не хотела учиться ничему, кроме танца, а когда на Рождество она встретилась с Соней, то начала ежедневно клянчить у Сюзан: «Не надо мне больше ходить в школу. Отдай меня учиться танцевать, мамочка, по-настоящему танцевать, как Соня!»

— Соня глупая, — сказал Джон ледяным тоном. — Она и читать не очень-то умеет — то есть, я еще не видел, чтобы она читала книжку.

— Я тоже не люблю читать книги, — сказала Марсия и подразнила его. — Книги — как мертвецы. Ах, мамочка, ну разреши мне танцевать, прошу тебя!

— Этому ребенку следовало бы серьезно учиться танцевать, — сказала Соня Сюзан. Она приходила теперь часто, потому что выступала не более трех раз в неделю. Кроме того, Блейк создавал ее в своей пресловутой терракоте, с которой не могла сравниться никакая другая обожженная глина. Соня завороженно следила за порхающими руками Блейка. Его ателье притягивало ее.

Впервые случилось так, что Сюзан законченная работа Блейка не понравилась. Она стояла перед распростертой терракотовой фигурой Сони и молчала. Блейк ждал, он был уверен в ее похвале.

— Не восхитительна ли я! Ну что за прелесть! — пылко выкрикивала Соня.

Она сидела на большом диване Блейка, подтянув колени к подбородку, мускулистое, сильное тело ее было обтянуто коротким платьем из белого сатина.

— Блейк, вы гений! Я нравлюсь сама себе такой, какой вы меня сделали!

Но Сюзан сказала озабоченно:

— Что-то в ней не так.

— Что ты этим хочешь сказать? — спросил Блейк.

На мгновение она забыла, что они супруги, что они все еще любят друг друга. Она забыла, что она жена и что она обращается к мужу. Она видела всего лишь статую, которая не выражала сущности Сони. Блейк наложил на Соню печать собственного стиля. Он не смог укротить себя настолько, чтобы увидеть ее такой, какой она была в действительности. Впервые его обманул инстинкт при выборе материала. В этот момент она осознала, что Блейк в своем творчестве никогда не достигнет большего. Какой бы сюжет он ни выбирал, он всегда сделает его в своей манере, иначе он не справится с ним.

— Мне не кажется, что к ней подходит глина, Блейк, — сказала Сюзан. Она пригляделась к Соне. — Посмотри на форму ее головы и на ее тело. Она явно принадлежит к тому типу, который надо резать в камне. Я часто об этом думала. И танец у нее глиптический — я хочу этим сказать, что можно было бы создать серию ее фигур в мраморе или в другом камне, но довольно твердом, может быть, в хептонвудском. Она не такая хрупкая, какой ты ее представил — она массивная — отсюда и мощь ее танца. Ты же, наоборот, сделал ее эфирной, чтобы глина выдержала ее, но даже и в этом случае она недостаточно прочна. Она просто не далась тебе.

Сразу же Сюзан стало ясно, что она взбесила его.

— Ты настолько отупела от тесания своего камня, что уже ничего другого не понимаешь, — ядовито сказал он. — Кроме того, от меня ничто не ускользает.

— Но ведь мне твои вещи нравятся, Блейк! — запротестовала она.

— Вот это — лучшее из того, что я когда-либо сделал.

— Марсия лучше, — ответила Сюзан.

Она могла льстить ему, уступать и угодничать, но как только речь заходила о творчестве, Сюзан становилась бескомпромиссной. В творчестве человек всегда должен быть честным. Соня смотрела на них странным взглядом; светлые, слегка раскосые глаза на ее скуластом смуглом лице так и светились.

— Вы в ней не узнаете Соню? — резко спросила она Сюзан.

— Нет. Она не говорит вашим голосом. Я слышу, как статуя говорит, когда в ней бьется жизнь. Но эта — всего лишь статуя. Она немая.

— Но я все равно предложу ее Академии, — сказал Блейк.

— Блейк, почему ты на меня злишься? — допытывалась Сюзан, заглядывая ему в глаза.

— Я не злюсь, — ответил он и улыбнулся Соне. — Ты меня только развлекла. Сюзан увидела, что он в упор смотрит на Соню, хотя ярость еще не покинула его. И внезапно ярость обуяла и ее.

— Соня, вы будете мне позировать? — спросила она не дрогнувшим голосом. — Я сделаю вас в мраморе и покажу Блейку, что я имею в виду.

— И вы тоже! — воскликнула Соня и рассмеялась громко и открыто. — А почему бы и нет? Это будет забавно!

— Все. Уходим! — внезапно заявил Блейк. — Я уже больше не могу находиться в этом доме.

Они зашли в бар, куда теперь Блейка часто тянуло. Она наблюдала за ним. Как красиво танцует он с Соней! Сюзан сидела, подперев голову руками и как сторонний наблюдатель восхищалась их красотой и наслаждалась ею. Когда он вернулся и вопросительно посмотрел на нее, приглашая на танец, она покачала головой и улыбнулась.

— Я бы лучше посмотрела, как танцуете вы, — сказала она.

— Но ведь вы не хотите этого! — вырвалось у Сони. Она смотрела на Сюзан широко раскрытыми, изумленными глазами.

— Нет, — сказал Блейк, — она хочет. Этого у Сюзан не отнимешь. Она слишком простодушна для вранья. Ты ведь нисколько не лукавишь, правда, Сюзан?

Он уже не злился, и Сюзан была рада. Ведь она и действительно не была хитрой. Ее мозг не работал столь изощренно, быстро и легко, как у Блейка и его друзей. Ее мышление таинственно исходило из глубины ее естества, и только по прошествии какого-то времени она могла выразить свою мысль, облекая ее в слова. Сюзан улыбнулась Блейку.

— Потанцуйте еще, — попросила она его. — Вы оба такие красивые.

Он засмеялся и встал.

— Ах, Сюзан, моя образцовая жена! Пойдемте, Соня!

Они танцевали. Откуда-то сверху упал круг белого света и нашел их в танцующей толпе. Люди узнали Соню, и Блейк был горд, что они видят его с ней. Лицо его было словно высечено из камня, на нем застыло холодное и надменное выражение. Казалось, он никого не видел и ничего не чувствовал, но Сюзан знала, что как раз из-за того, что он все видит, он натягивает маску равнодушия и прикрывает глаза. Оркестр заиграл тихую, плавную мелодию. Только для них. Все остальные замерли, глядя на эту красивую пару. Сюзан рисовала карандашом, одолженным у официанта, быстрыми, уверенными штрихами Соню, какой она должна была родиться в мраморе. Таким было начало «Танцующей русской» — следующей из ее американской серии.

Когда они вернулись домой, Сюзан первой вошла в гостиную и в дверях с удивлением оглянулась. Она увидела, как в темном холле Блейк прижал к себе Соню и поцеловал ее быстро и жестко. Сюзан отвернулась и быстро пошла к камину. Мгновенно они оказались рядом с ней в комнате, весело посмеиваясь.

— Позвони, чтобы принесли что-нибудь выпить, — попросил ее Блейк. Сюзан не ощущала тепла, хотя Кроун сложил высокую горку поленьев, из которой вырывались высокие языки пламени… Блейк и Соня! Они даже не были возбуждены этим поцелуем. Это означало лишь то, что он не был первым.

— Да, конечно, — сказала она рассеянно. Она присела на край дивана и протянула руки к огню. Ей было холодно. Кроун принес виски и содовую. Так как Сюзан никогда не пила, то в третий стакан он не налил.

— Кроун! — резко сказала она. — Пожалуйста, налейте и мне!

— Да, мадам, — сказал он удивленно, и Сюзан, спохватившись, заметила, обращаясь ко всем троим:

— Немножко холодно, не так ли?

— Мне — нет! — засмеялась Соня. — Мне всегда жарко. Ах, как мне хочется спать! — Соня зевнула и прикрыла рот смуглой рукой. — Отвезите меня домой, Блейк, вот только выпью еще один стаканчик! Сюзан, так я приду к вам завтра в десять, да? У меня такое сумасшедшее желание, просто жажда быть высеченной в мраморе. Мрамор переживет века, так ведь? И когда от меня останется прах, и мое изображение работы Блейка развалится, как старая глиняная ваза, мрамор все еще будет существовать.

— Да, — сказала Сюзан.

Нет, они не были возбуждены. Этот их поцелуй не был первым.

Она лежала в постели в своей комнате и ждала, пока Блейк не вернется из гостиницы, где жила Соня. Он пришел очень быстро, не задержавшись там, и присел к ней на постель. Он был столь естественным, столь милым, что у нее не хватило духа спросить у него: «Почему вы с Соней целуетесь?»

Если бы она это сказала, то он пожал бы плечами, посмеялся и подразнил ее. «Неужели ты ревнуешь? Поцелуй ничего не значит, Сюзан. Я разрешаю тебе целовать кого захочется».

А если бы она ответила: «Я не хочу целовать никого, кроме тебя, Блейк», — он снова рассмеялся бы и сказал: «Ну тогда целуй меня». И наклонился бы за поцелуем.

— Знаете, Сюзан, Блейк прав, — сказала Соня. Она танцевала, и голос ее звучал отрывисто в промежутках между замысловатыми движениями. — Вы на удивление просты.

— Вы полагаете? — сказала Сюзан. — У меня еще не было времени подумать над этим. — Она энергично зарисовывала одну позу за другой.

— Вот это Блейк, — сказала Соня. Она сделала серию танцующих нервных коротеньких шажков. Да и всем своим телом она пародировала Блейка. Сейчас она действительно была как Блейк, хотя ни в малейшей степени не была на него похожа. Сюзан перестала рисовать и с интересом всматривалась в Сонин танец. Теперь она не могла рисовать. Она не знала, как уловить представление Сони о Блейке. Наблюдая за ней, она осознала, что никогда даже и не думала о портрете Блейка. В мраморе она Блейка представить не могла. В нем было нечто изменчивое, что невозможно уловить и зафиксировать. Соня танцевала, быстро сменяя одну позу другой.

— А вот это вы. — Соня застыла, покачнулась и перешла в медленное, чувственное стихийное движение, слегка скованное. — Столь простая и детская — без капризности, без кокетства; в Блейке есть кокетство, но в Сюзан — нет. Сюзан печальна, но не знает об этом. Печаль абстрактна по своей сути, а боль является основой жизни, и кто поднимется к этому познанию, познает спокойствие и покой.

Но Сюзан не слушала. Она рисовала так быстро, как это ей позволял уголь, резкими, жирными черными линиями, что было ее личным методом запечатлевания сюжетов. Она никогда не делала эскизов будущей работы. Она всегда обладала совершенным представлением своей модели, как та будет выглядеть в мраморе. Сейчас же она изучала Соню.

— Так, достаточно, — сказала она. — Больше мне не нужно.

Соня перестала танцевать, подошла к ней и схватила несколько листов.

— Вы видите меня совершенно иначе! — воскликнула она. — Какая же Соня настоящая? Кому верить — Сюзан или Блейку? Что же я есть?

Сюзан не ответила; да она ее и не слышала. Она в задумчивости прохаживалась среди своих глыб мрамора. Ни разу за все это время она и не вспомнила, что Блейк вчера вечером целовал как раз Соню. Смутную боль, угнездившуюся где-то внутри нее, с трудом можно было назвать воспоминанием.

Однако одним апрельским утром Мэри безжалостно вызвала это воспоминание. Сюзан как раз заканчивала первую из трех фигур Сони, вырезанных массивной круговой группой. Каждая из них была частью Сони, все три будут образовывать целое: Соня устремленная, застывшая в прекрасной позе смелой возвышенности, Соня статичная, всего лишь перебирающая ногами, с руками за спиной, Соня поникшая, походящая на плакучую иву. Сюзан еще не создавала ничего, столь сложного в исполнении, потому что пространство, разделяющее и объединяющее все три фигуры, здесь было частью одного целого. Тела не соприкасались, но из каменного основания движение перетекало из одной фигуры в другую, так что переходящим движением были соединены все три. Она внесла Сонину пластику в простоту камня и создала из Сони никак не женщину, а танец.

И тут вдруг пришла Мэри.

— Я как раз иду на обед, — сказала она. Между прочим, на следующей неделе я отплываю в Париж. Парсдейл и Пур меня туда посылают из-за новых проектов. Туда всегда ездит мисс Блум, но, к счастью для меня, у нее воспалился аппендикс.

Она выглядела еще более худой, чем прежде, и была необычайно элегантна. Мэри вынула из сумочки носовой платочек, вытерла стул и присела.

— Ты будешь обедать с Майклом? Я вас обоих не видела уже так долго, — сказала Сюзан. Она работала над коленом поднятой ноги Сони и даже не остановилась.

— Ах, Майкл! — сказала Мэри. — Он на меня сердится.

— Ты хочешь сказать, что вы разошлись? — Сюзан, наконец, посмотрела на сестру.

— Я не знаю, что ты имеешь в виду, — сказала Мэри. Она рассматривала свои хрупкие, смуглые руки и ноги в чулках цвета красного вина. — Чего бы это нам расходиться, если мы еще никогда не были вместе?

Сюзан заколебалась.

— Я не понимаю ваших отношений, потому что я о вас никогда ничего толком не знала. Вы не женитесь, но и никто из вас не женится и не выходит замуж за кого-то другого.

— Супружество! Ты постоянно твердишь только о супружестве! — выкрикнула Мэри. Ее былая сдержанность была отброшена напрочь, по крайней мере, так казалось. Она стала немного разговорчивее и говорила отрывисто и нервно. — Ты, Сюзан, всегда сходила с ума по супружеской жизни. Ты думаешь, что женщины без нее не могут жить!

— Супружество — это одна из важных вещей, — сказала Сюзан мягко.

— Если я выйду замуж, — продолжала Мэри неприятным тоном, — то это будет бизнес. Возможно, я и выйду замуж. Прежде чем вернуться, я приму решение. Все зависит от множества вещей.

— Майкл был чрезвычайно терпеливым. — Сюзан чуть-чуть наметила мускул: на шероховатой поверхности мрамора не было заметно ни черточки, но в камне появилось едва заметное напряжение, словно статуя отозвалась на ее прикосновение.

— Майкл к супружеству не имеет никакого отношения. — У Мэри был сухой, бесстрастный и слишком высокий голос. — За него я никогда не выйду. Если уж выходить замуж, то только за Беннифилда Родса.

Сюзан перестала работать и посмотрела на сестру.

— Я никогда о нем не слышала.

— Несмотря на это, он — личность, — отрезала Мэри. Острыми, красивыми ногтями она, как дятел, постукивала по подлокотнику кресла. — Это главный акционер нашей компании.

Сюзан отложила инструмент. Она стояла на коленях на полу и строго смотрела на Мэри.

— И поэтому ты за него выходишь? — спросила она. Впервые она заметила, что в красивых глазах Мэри не отражалось ничего. Они поглощали даже свет, отражаемый белым мрамором.

— Почему я выхожу за него замуж, если вообще за него выйду, это мое дело, — сказала Мэри.

— Где ты с ним познакомилась?

— Он часто бывает у нас на предприятии.

— Сколько ему?

— Ему еще нет шестидесяти, но выглядит он моложе.

— Майкл, наверное, очень обижен, — сказала она. Ей стало дурно от всего этого. В людях уже не было чести ни на грош. Доброта и благородство уже испарились из людских сердец. На мгновение она вспомнила о Марке.

— С Майклом я всегда была честна. — Голос Мэри сейчас был чист и жесток. — Я никогда ни в чем не притворялась. Я дала ему все, что могла. Он очень хорошо знал, что я никогда не вышла бы за него замуж.

— Но почему, Мэри?

Мэри отложила шляпу в сторону, пригладила коротко остриженные волосы, снова надела шляпу с несколько большим наклоном на левую сторону. Она открыла сумочку, вынула пудреницу, затем засунула ее обратно и щелкнула замком.

— Тот, кто выйдет замуж за Майкла, Сюзан, должен отказаться от всего. А он не отказался бы ни от чего. Я должна была бы стать его частью. А я не хочу быть ничьей частью!

— И даже если ты его любишь?

— И даже если бы я любила его, не знаю как. Я бы не вынесла этого. Ты, Сюзан, не думаешь. Ты только чувствуешь. Ты идешь по жизни с закрытыми глазами, нащупывая дорогу в потемках. Я же своей жизнью управляю и для этого использую мозги. Чувства ни на что не годятся, если речь идет о делах повседневной жизни. Если бы я вышла замуж за Майкла, я никогда бы не знала, в каком положении я нахожусь или же сколько, собственно, у нас денег. Если его мать когда-нибудь умрет, он, может быть, что-нибудь и унаследует, но она, похоже, намеревается жить вечно. И если он будет писать такие вещи, как сейчас, то он никогда ничего не заработает.

— Ты тоже могла бы работать, разве нет? — спросила Сюзан. Она вспомнила Майкла мальчиком, который когда-то, много лет тому назад пришел к ней в мансарду и нарисовал картину — самого себя, как он мчится, сломя голову, на коне к темному лесу.

— Я могла бы, но не буду, — сказала Мэри. — Когда я выйду замуж, то перестану работать. А если это не получится, оставлю все, как есть.

Сюзан снова схватила инструменты. Она хотела работать, много работать. Внезапно ее охватила ярость.

— Женщины, как ты… — медленно произнесла она — женщины, как ты, всех нас отбросят назад на целые столетия. Единственная наша надежда заключается в том, что мы научимся понимать жизнь такой, какая она есть. — Она бешено ударяла по мрамору. Сюзан принялась за обтесывание массивной подставки. Все ателье было заполнено звуками ее ударов. Несмотря на охватившую ее ярость, она все же хорошо понимала, что делает. Руки, управляемые инстинктом, делали свое дело. — Ненавижу женщин, которые не думают ни о чем, кроме того, как побольше выжать из мужчины. Посмотри на Люсиль и на беднягу Хэла! Она думает, что она порядочная женщина. Но она вообще не видит, что Хэл едва жив, что от него почти ничего не осталось. Он всю жизнь не делал ничего, кроме как помогал Люсиль. Он работает целый день, чтобы накормить ее и одеть, вечером приходит домой и помогает ей мыть посуду и укладывает детей в постель, потому что она слишком устала. У него самого даже не было времени, чтобы понять это. Нет, Мэри, не выходи замуж за Майкла! Ты этим, собственно говоря, проявишь по отношению к нему милосердие. Может быть, наконец он узнает, что ты действительно не желаешь его, забудет о тебе и будет тем, кем есть — большим художником. Было бы жаль уничтожить его только потому, чтобы ты могла оставить работу и чтобы ты вообще ничего не делала!

Слова ее перемежались ударами молотка.

Мэри, отчужденно посмотрев на Сюзан, холодно произнесла:

— Твоя теория не срабатывает, Сюзан. Ни у кого нет всего полностью, даже у тебя. — Она замолчала, а после спокойно добавила: — Блейк не твой, он принадлежит Соне. — Она встала. — Видишь ли, я не собиралась говорить тебе этого. Это не мое дело. Я знала об этом всю зиму. Все, кроме тебя, это знают. Я говорю тебе это только потому, чтобы ты знала, что ты неправа. Ты потеряла его. Ты не можешь обладать всем, хотя ты всегда думала, что можешь.

У Сюзан не было слов. У нее не было сил поднять даже молоток. Она отложила инструмент, на комнату вдруг обрушилась тишина. Сюзан почувствовала сухость во рту. Мэри выбила у нее из-под ног почву, на которой она стояла.

— Ты меня всегда ненавидела. Почему?

— Да нет, Сюзан, — сказала Мэри. В ее голосе послышалось нечто, похожее на жалость. — Мне жаль. Любой знает Блейка Киннэрда лучше, чем ты. Поэтому я была так поражена — при этом тебе еще жутко повезло — вы же вместе почти три года, не так ли? А Соня — это первая, о которой я слышала…

— Три года в июне… — прошептала Сюзан. В один ясный июньский день они с Блейком зашли в то маленькое муниципальное учреждение в Париже и сочетались браком. Она тогда чувствовала, что ей надо выйти за него замуж, и потому она, не откладывая, взяла и вышла за него.

— Майкл как раз говорил, что даже не ожидал, что вы так долго сможете выдержать вместе. Непохоже, чтобы именно ты была идеалом Блейка — ты действительно слишком проста, Сюзан. Ты вообще непохожа на всех этих людей.

Сюзан, все еще стоя на коленях, смотрела на Мэри снизу вверх. Может быть, Мэри права. Она проста, слишком проста для Блейка, да и для любого другого. И Соня ей говорила, что она проста. Только Марк не думал о ней так. Но он был так молод и неискушен… А она не в состоянии понять человеческую хитрость, да и не умеет давать ей отпор. Она слишком глубоко погружена в реальность, а, может быть, в мечты.

— Ну, прощай, — Мэри наклонилась и прикоснулась к лицу Сюзан холодной, смуглой рукой. — Не терзайся. Вон там, та композиция с негритянкой — восхитительна… Твои работы, Сюзан, действительно становятся все лучше.

Сюзан поняла, что Мэри старается смягчить нанесенный удар, но было слишком поздно. Она встала.

— Прощай, Мэри, мне неприятно, что я наговорила тебе таких вещей — ты сама, конечно же, лучше знаешь, что тебе делать.

Мэри уходила с улыбкой победителя, маленькие алые губы ее были плотно сжаты.

— Да, я это знаю, — сказала она. — Прощай.

Когда Мэри ушла, Сюзан села в кресло и с болью припомнила мгновение, когда Блейк целовал Соню. Что означал этот поцелуй, как он целовал ее и почему? Она не знала. С чего бы это Блейку целовать Соню, если он ее не любил? Сюзан терялась в догадках. Видимо, он ее все-таки любит.

«Мне придется спросить его», — простодушно думала она.

Она не знала, что еще она могла бы сделать. И даже если бы она умела, она все же не могла шпионить за ним. А если бы могла, то у нее не было бы времени ходить за ним повсюду, куда бы он ни отправился. У нее ведь была своя работа.

Сюзан посмотрела на часы. Ей хотелось тотчас же пойти домой к Блейку. Но в этот час, в час дня, его все равно нет дома. Он лишь изредка обедал дома, когда не работал; а в эти дни он как раз подготавливал следующую выставку. Он надеялся, что после выставки музей купит хотя бы несколько вещей. Сюзан вздохнула и вытащила из кармана халата пакет с бутербродами, которые ей каждое утро приносил Кроун перед тем, как ей уйти из дому.

«Благодарю вас, Кроун», — говорила Сюзан и клала бутерброды в карман. Однажды он сказал ей: «Может быть, мадам предпочла бы, чтобы мы привезли обед?» И Сюзан, ужаснувшаяся от мысли, что слуга с подносом оторвал бы ее от работы, быстро ответила: «Ах, нет, я очень люблю бутерброды».

Она съела их, запивая водой из-под крана. Затем, после минутного раздумья, она вернулась к работе. На мгновение она опять задумалась: «Я создаю здесь образ Сони — как только я могу?» Но страстное желание продолжить работу, доделать начатое, было сильнее Сони. Это была не Соня. Это была работа Сюзан.

За ужином Блейк рассказывал, сколько сил он затратил на то, чтобы убедить старого Джозефа Харта, что его работы — это не «просто забавы с грязью». Когда он замолчал, Сюзан спросила:

— И это все, Блейк?

— У меня такое впечатление, Сюзан, что для одного дня этого совершенно достаточно, Сюзан, — ответил он с милой улыбкой. Он решительно вел себя, так же, как обычно. Она смотрела на него, слушала и пыталась понять, не изменился ли он внутренне. Новая любовь должна ведь оставить в человеке, по крайней мере, небольшой след. Но он смотрел на нее своими чистыми, холодными серыми глазами, и рука, в которой он держал сигарету, даже нисколько не задрожала. Она не заметила ни малейшего изменения в поцелуе, который получила, войдя в столовую. Когда до ужина она была в своей комнате, то ей захотелось надеть красное с золотом платье, которое было сделано по эскизу Блейка. Оно висело в шкафу, таинственно мерцая в темноте. Но Сюзан вдруг застыдилась, ей не хотелось вести себя, словно кокетка; голубое же платье, которое Блейк не выносит, ей, однако, надевать не обязательно. В конце концов она выбрала себе гладкий, белый шифон и собрала длинные волосы в узел, как всегда. Но он даже не заметил этого, настолько ему не терпелось высказаться по поводу своих неприятностей.

— Я хотела спросить об одной вещи, — наконец сказала Сюзан. На несколько минут они оставались одни — Кроун отправился на кухню за салатом.

— Весь внимание! — Блейк поднял тонкие черные брови и посмотрел на нее. В его голосе не появилось ни малейшего беспокойства.

— Сегодня ко мне приходила Мэри. Она сказала мне, что вы с Соней любите друг друга. Это правда, Блейк?

Теперь она действительно застала его врасплох. Блейк положил вилку и вытер губы салфеткой.

— Почему Мэри говорит тебе такое? — спросил он.

Столь же спокойным голосом она ответила:

— Это вышло наружу из-за того, каких вещей наговорила ей я. Она не пришла сплетничать. Я уверена, что она не хотела мне говорить ничего такого. Но она разозлилась на меня.

Она предполагала, что будет злиться на него, но не злилась. Лишь его взгляд был для нее непереносим.

— Ты будешь на меня обижаться? — допытывался он.

— Нет, — ответила она, — нет, не буду обижаться… но мне надо это знать. Скажи мне правду, Блейк.

Но он не мог ей это сказать определенно. Он крошил хлеб на блюдце.

— Соня. Соня, естественно, любила множество людей — такой уж у нее характер, я полагаю, что это часть ее искусства.

— Прошу тебя, Блейк, скажи мне это прямо.

— Это не так просто, Сюзан, — ответил он. — Соня, например, не имеет ничего общего к моим чувствам к тебе. Я, конечно, не отрицаю, что в чем-то она меня привлекает. Зачем отрицать? Я бы тоже мог сетовать, что нашел тебя в ателье Дэвида Барнса, но я же этого не делаю. Люди, подобные нам… то, что мы делаем, делаем по той причине, что нам это просто необходимо. У людей нашего склада большие потребности.

Она смотрела на его в абсолютном ужасе.

— Ты думал, что Дэвид Барнс и я… — начала она.

Он покачал головой и протянул руку.

— Нет, нет, Сюзан! Я вообще ничего не думал! Я видел тебя такой, какой ты была — и я остался при этом… что бы ты ни делала, ты все еще Сюзан.

От его голоса и взгляда исходило такое спокойствие, что Сюзан осеклась. Она ухватилась за мысль, высказанную им. Где-то должна быть правда, абсолютная правда.

— Ты хочешь этим сказать, что тебе необходимо… любить Соню?

— Сюзан, ты милый простачок… забудь о Соне. То, что я думаю о Соне, не имеет ничего общего с нами.

— Да нет, Блейк, имеет… что бы ты ни думал и ни чувствовал, это имеет ко мне прямое отношение, — медленно произнесла Сюзан. По крайней мере, это требовало полной ясности. Но у нее, однако, было ощущение, что она старается, ищет Блейка в потемках. Она слышала его голос, но не видела его лица.

— Сюзан! — В голосе Бейка прозвучало скрытое беспокойство. — Никогда больше об этом не говори, прошу тебя!

— Это означает, Блейк, что ты мне ничего не объяснишь?

— У меня нет ощущения, что это касается тебя, — сказал он рассудительно и холодно. Внезапно он стал похож на своего отца: бледный и холодный, не отчужденный, а только не способный воспринимать никого, кроме себя… «Ты, наверняка, уже об этом не будешь говорить, моя милая», — говорил старый мистер Киннэрд матери Блейка. А та покорно отвечала: «Конечно же, нет, Артур, не обижайся». — «Ну, и хорошо», — отвечал он. А по прошествии времени сказал своему сыну: «Я всегда был очень счастлив с твоей матерью, сын». — Но она умерла давным-давно, много лет назад, хотя и была намного младше своего супруга. Она умерла, когда Блейк был настолько мал, что вообще не помнил ее. Может быть, она уже тогда обнаружила, что ее сынок является всего лишь продолжением своего отца, мистера Киннэрда, и потому уже ничто на свете не имело цены. Не то, чтобы у Сюзан не было ничего другого… В душе она страстно причитала: «Ах, как я счастлива, что у меня есть нечто большее, чем Блейк, большее, чем любовь! Если бы у меня была только моя любовь…»

Она смотрела на него в упор. Затем совершенно неожиданно для себя сказала:

— Тебя, Блейк, мне вообще не нужно слушать. — Сюзан казалось, что ее голос исходит из какой-то статуи. — Ты же знаешь, что я не завишу от тебя, — продолжил этот голос.

— Сюзан…

— Подожди, прошу тебя. Я еще не договорила. Само собой разумеется, поступай с Соней, как тебе захочется. Но пока тебе не станет ясно настолько, чтобы ты смог дать мне точный ответ, прошу тебя, оставь меня в покое!

— Сюзан! — выкрикнул он. — Это глупо!

— Я могла бы спросить у Сони, но не хочу, — продолжала говорить она, не отрывая глаз от его лица. — Ты должен мне сказать все сам.

— Я не могу ничего сказать тебе — я этого не знаю.

— Я подожду, — ответила она.

— Ты ведешь себя по-детски и глупо ревнуешь! — бормотал он. — Сюзан, ты слишком простодушна для жизни!

— Да, я простодушна, — согласилась она. Мне нужны вещи, понятные и ясные. Моя собственная жизнь должна быть мне понятна. Я должна понимать основные вещи, которые касаются меня. Я вышла за тебя — для меня это означает, что здесь ни для кого другого места нет: Ты должен считаться с моим простодушием.

— Ты женщина, — прервал он ее.

— Даже более того, — ответила она. — Я — работающая женщина.

И при этих словах у нее перед глазами встала ее работа, которая означает свободу, уверенность, утоление всех печалей и взлет; и в то же самое мгновение она перестала бояться. Когда умер Марк, она не умерла вместе с ним. И если Блейк любит Соню, то она не умрет и теперь.

— Мэри — сумасшедшая, — сказала она вслух.

— Это точно, — согласился Блейк.

— Но не по той причине, что ты думаешь, — сказала решительно Сюзан.

Она видела вопросительный взгляд Блейка. Но тут вошел Кроун с чистыми тарелками, так что Сюзан ничего не сказала. Она только думала: «Мэри идиотка, если хочет бросить свою работу». Она продолжила прерванный ужин. Еда, сон и ясная голова — без этого работать невозможно. Она сильно любила Блейка; на мгновение он уничтожил ее своей любовью. Но печалью он ее не уничтожит. Печаль она не должна подпускать к себе, иначе у нее не будет сил для работы.

Кроун сервировал кофе на террасе, куда Блейк пришел к Сюзан. Прежде чем сесть, он приподнял ее голову за подбородок и резко поцеловал в губы. Сюзан не отстранила его, даже не отвернулась. Налив ему кофе и подав чашку, она увидела в его глазах странное выражение, слегка насмешливое и явно триумфальное.

— По крайней мере, позволяешь мне поцеловать себя.

Сюзан отвернулась.

— Как хороша сегодня река! — сказала она почти неслышно. Та действительно была великолепна. Над водой поднималась туманная дымка. Она медленно и волнообразно возносилась вверх и вскоре захватила в свои сети звезды. Эта красота привела Сюзан в трепет, и сердце ее внезапно забилось от страха, а на глаза навернулись слезы. Она вздрогнула от внутреннего плача. Блейк был очень дорог ей. Она все еще любила его. Мгновение она выжидала, не отрывая взгляда от тумана.

— Но то, что я сказала — серьезно, Блейк. — Голос ее звучал твердо.

Снова появившийся в Нью-Йорке Дэвид Барнс внимательно осмотрел семь созданных ею скульптур.

— Они совершенно новые, — сказал он. — Я не вижу в них ни следа от Франции.

— Они американские, — ответила она.

— Сомневаюсь, что вы можете знать, какие они. — И через минуту он добавил: — Блейк определенно не оказал на вас влияния.

— Да нет, оказал, — отозвалась она.

— Я не вижу его.

— Он оказал на меня влияние: я теперь в еще большей степени являюсь сама собой, — ответила она, а так как Барнс ничего не говорил и только обеими руками ерошил и без того растрепанные волосы, то она постаралась объяснить ему, что чувствует. — Я могу использовать молоток и резец намного эффективнее, чем язык, Дэвид. Я думаю, что когда мы с Блейком влюбились друг в друга, я вложила в него свою жизнь и погибла. Целый год я ничего не делала. Но затем, однако, мой отец сказал нечто такое, что заставило меня снова обрести себя — в противном случае я в один прекрасный день умерла бы, не исполнив своего предназначения в этой жизни. И если бы так случилось, то вся жизнь потеряла бы смысл. И потому я начала работать. А за работой мне необходимо было быть независимой, и чем больше я работала, тем больше я обретала прежнее расположение духа, и притом невольно, автоматически, не принуждая себя избавиться от всех мыслей о ком угодно. Это получалось само собой.

— Ну, вот оно! — выкрикнул Барнс. — Мне можно теперь спросить у вас, зачем вы вообще, черт возьми, вышли за него?

— Он дал мне нечто, чего у меня до этого не было. — При воспоминании о часах страстной любви с Блейком у нее задрожали губы, и щеки покраснели под проницательным взглядом Дэвида Барнса. Но она знала, что ей нельзя отвести взгляда. — Он сделал меня женщиной, — сказала она.

Дэвид Барнс нетерпеливо сгреб бороду в кулак.

— Сюзан, — начал он нежно, — с первого дня, когда вы вошли в мое ателье в той развалине, тогда, много лет назад, в провинции, я осознал, что вы прекрасны. Вы это знали?

Она покачала головой.

— Нет, Дэвид. Я никогда об этом даже и не думала.

Он сел перед нею на пол и скрестил ноги.

— Я знал, что вы этого не замечали. И я никогда бы и не сказал вам об этом. А когда вы приехали в Париж и пришли в мое ателье, я мог сказать вам это. Вновь и вновь я хотел вам сказать об этом, но не сделал этого. Я чувствовал, что никакой мужчина не имеет права… прикоснуться к вам только потому, что вы случайно являетесь женщиной.

— Я никогда даже и не подумала об этом. Даже во сне…

— Я знаю, — сказал он, — но если бы я протянул руку…

Она покачала головой.

— Я думаю, что нет, Дэвид, — ответила она мягко.

Он вскочил с пола и сел на подоконник.

— Это неважно, — сказал он горько. — Запишите в мою пользу по крайней мере то, что я никогда не протянул руку. А Блейк — да… но у него было нисколько не больше прав, чем у меня. И думал он при этом только о себе — а я думал о вас.

— Я верю вам, — сказала Сюзан.

Барнс долго смотрел на нее.

…Но Блейк был смел, и она исполнила его желание и не жалела об этом. И, если бы ей пришлось заново принимать решение, она сделала бы точно так же, потому что и Блейк стал содержанием ее жизни. Без него у нее не было ощущения полноты жизни. Она все еще думала о нем, захлестнутая половодьем страстного желания. Она всегда будет его любить этой слепой, но глубокой любовью, даже несмотря на несовпадение их взглядов на те или иные вещи и разность интеллектов. Поглощенная своими мыслями, Сюзан молча смотрела на Барнса, и тот, не в состоянии вынести ее взгляда, сурово произнес:

— Ну, нам надо вернуться в действительность. Эти статуи, Сюзан, вы должны выставить. Их, конечно, немного, но мы можем послать за той вещью, которую вы делали в Париже. Вам пора начать. Это будет для вас нелегко, вы женщина, а это — большая гонка. Критики ждут от женщин изящных мелочей. Мы должны вбить в их головы, что вы не делаете елочных украшений или пресс-папье. — Он посмотрел на скульптуру Сони. — Черт, но какая вы все же трудяга! — пробормотал он. — Блейк видел эту Соню? — спросил он.

— Он не видел ни одной из этих работ, — сказала Сюзан.

— Не видел ни одной?! — Лицо Дэвида стало задумчивым.

— Нет. У него всегда слишком много работы — он делает одну вещь за другой. Мне кажется, что в этом виновата я — я не очень разговорчива. Я вообще не говорила с ним о своей работе.

— Гм! — Его огромные, огрубевшие руки теребили бороду. — Было бы интересно, если бы его и ваши работы экспонировались вместе, только я не хотел бы тогда быть в вашей шкуре. Знаете что, Сюзан, вот что мне пришло в голову: присоединяйтесь-ка к моей выставке — к моим «титанам»! У меня их двадцать один, и я буду выставлять их в ноябре. Я дам вам часть площади. Дэвид Барнс и Сюзан Гейлорд! Я говорю это без хвастовства, но вы могли бы сделать себе рекламу.

Она была ему так благодарна за его предложение, что подошла к нему и пожала его крупную руку — она словно сжимала в руке суковатый корень дерева. Мгновение он держал свою руку растерянно и неуклюже, а после неловко высвободил ее.

— Я даже не могу выразить, как я вам благодарна, Дэвид, — сказала Сюзан смущенно. — Вы меня глубоко тронули своей любезностью. Но мне нужно работать в одиночестве, и моя работа так же должна стоять особняком. Я не могу прикрываться вашим именем.

— Вы ничего не знаете об этой тонкой игре, — Барнс потер свой большой плоский нос. — Я не раз сталкивался с этим и скажу вам, что для мужчины, который вынужден продираться через эти джунгли интриг, это достаточно тяжело, а для женщины — и вовсе безнадежно. Вас не будут принимать всерьез. Все эти разговоры о равноправии — болтовня. А художники являются самым мерзким и эгоистичным сбродом — каждый старается перебежать дорогу другому. Если женщина талантлива в искусстве, то мужики бесятся из-за нее — они и так достаточно ревниво относятся к творчеству, но когда женщина составляет им конкуренцию — это для них просто дерзость. Если вы родились женщиной, то вы были прокляты в тот же день, то есть, конечно, если вы занимаетесь чем-то, в чем вы соперничаете с мужчинами.

— В нашей стране рыцарей? — спросила она с мягкой улыбкой.

— Рыцарство, — сказал он высокопарно, — относится только к дамам, Сюзан. Л дамы для мужчин не создают серьезного соперничества, понятно? А вы не дама, черт вас побери! Посмотрите на свои руки!

Она взглянула на них. Грязные, мозолистые, с обломанными ногтями. Недавно Блейк взял ее за руку, посмотрел на нее и с ухмылкой снова отпустил.

«Поденщица!» — сказал он тогда, а она только улыбнулась, но не ответила.

— Вам повезло, что у вас вьются волосы, — сказал Дэвид Барнс хмуро, — хотя критики это вряд ли зачтут.

Сюзан смотрела на свои семь статуй, а они смотрели на нее. Казалось, они ободряли ее.

— Я не боюсь, — сказала она. — А то, что я женщина — так это мне вообще не мешает.

Барнс вытащил из кармана старую кепку.

— Вижу, что и мне за вас бояться не надо, — сказал он и внезапно одарил ее ослепительной улыбкой. — Вы уже выбрались из этого болота и теперь снова на другом берегу. Беритесь за дело и устраивайте свою персональную выставку. Надеюсь, что вы не очень будете бушевать, если я на нее приду, а потом напишу в газеты рецензию на ваши работы.

Уже будучи за дверями, он обернулся, вновь заглянул в комнату и подмигнул ей.

— Послушайте, Сюзан, — воскликнул он, — я бы сделал с вас одного из моих «титанов» — провалиться мне на месте — если бы вы не были женщиной! — Он разразился гомерическим хохотом и захлопнул двери. Внезапно она услышала крики и, подойдя к окну, увидела, как он вразвалку идет по улице: борода развевается на ветру, кепка набекрень. Из карманов у него вылетают монетки, а дети бегут за ним следом; он насвистывает и делает вид, что не замечает их.

Только когда ее жизнь с Блейком оказалась в каком-то вакууме, она решилась поговорить с ним о своей работе. На чем, собственно, основана их совместная жизнь, печально спрашивала она себя, раз теперь дни рушились в пустоту, потому что ночью она закрывалась. Но она не могла открыть, пока он ничего не сказал о Соне, пока он сам не отворит ей двери своего сердца.

Однажды, когда в полночь они попрощались на лестнице, он улыбнулся и, хотя говорил с легкой небрежностью, она увидела за его улыбкой нарастающую ярость.

— Не практикуешь ли ты… определенный вид физического шантажа?

Сюзан покачала головой и ответила:

— Нет, Блейк. Все очень просто. При мысли о твоем теле мне становится немного… нехорошо. И это все.

Он молчал. Ее слова явно потрясли его. Сюзан начала понимать, что он не в состоянии противостоять ее простоте и откровенности.

— Сколь лестно слышать такое от супруги! — сказал он в конце концов. На это Сюзан уже не ответила. Но у дверей ее спальни он снова спросил:

— Ты хочешь со мною развестись, Сюзан?

— Ах, нет! — ответила она спокойно. — Я люблю тебя — все еще люблю тебя. Но речь идет о моем «я». Оно отошло от тебя и ожидает. Я не могу принуждать себя. Это было бы нечестно с моей стороны.

Он долго смотрел на нее в упор, потом, притянув ее к себе, поцеловал в лоб.

— Спокойной ночи, — сказал он и ушел. Сюзан закрыла двери. Ей не надо было запираться на ключ. Она знала Блейка.

Но она не знала, какие думы владеют им, его серые, как море, глаза были непроницаемы. Она не хотела разводиться с ним. Она сказала ему правду, что его тело сейчас отталкивает ее, раз она не знает, кем для него является Соня. Она не могла отдать ему свое тело, пока были закрыты двери между их душами — нет, нет! Это было бы слишком низко! Ей вспомнились слова Трины, сказанные когда-то в девичьем кругу: «Иногда надо на это идти, даже если устала, как старая кошка. Когда этим пренебрегаешь, они становятся непереносимо противными. Только так можно поддерживать мир и спокойствие». Раздумывая об этом, Сюзан смотрела в окно, через которое проникал свет луны. Она не могла так обесчестить себя, а купленный таким постыдным образом мир не был бы действительным миром. В ней было нечто ценное, что должно оставаться ненарушенным, цельным. Она должна была сохранять и оберегать ту созидательную энергию, которая поднимала ее душу на головокружительную высоту и позволяла работать без ограничений болезненного страха. Даже и Блейку она не должна была позволить, чтобы он пресек поток этой энергии, потому что она была глубинным источником ее жизни; без этой энергии не было бы Сюзан. Она лежала в постели в своей большой, тихой комнате и думала о том, какую калитку ей нужно открыть, чтобы их с Блейком души воссоединились.

После долгого раздумья она обнаружила ее. Может быть, если она решится на это, они найдут новую дорогу друг к другу. На рассвете она решила, что скажет ему о своих семи скульптурах и попросит у него совета по их экспонированию. Может быть, его бы это обрадовало. Она уже не будет утаивать от него ничего. Приняв решение, Сюзан почувствовала большое облегчение, и, успокоенная, она наконец уснула.

Утром она сказала:

— Блейк, тебе не хотелось бы посмотреть на некоторые вещи, которые я сделала?

Он выглядел прекрасно и в некоторой степени неприступно в своем светло-сером костюме. В столовой были спущены жалюзи; Кроун подавал кофе и фрукты. На ней был серебристо-белый халат, который так нравился Блейку. Рядом с ее салфеткой лежало письмо от Джона из лагеря. Она была весела и полна оптимизма. И потому, не мешкая, она взялась за дело.

Блейк пришел несколько раньше нее, он привстал, когда она садилась, а потом снова сел. Он внимательно смотрел на нее.

— Ты знаешь, мне хотелось бы… я уже давно хотел спросить у тебя о твоей работе, но ты ведь такая независимая! — Он улыбнулся, но Сюзан почувствовала в его голосе раздражение; или это ей показалось?

— Мне вообще не приходило в голову, что ты об этом думаешь! — воскликнула она. — Я ждала, когда ты сам спросишь об этом.

— Но почему, ведь я тебе всегда показываю все, что делаю?

Она посмотрела на него. Может быть, она ошиблась насчет Блейка?

— Не знаю почему, но мне казалось, что я своей работой от тебя полностью отделена, может быть, потому, что ожидала, что тебе это не понравится. Или же, возможно, потому, что чувствовала потребность сначала что-то сделать, прежде чем начать говорить об этом. Честное слово, не знаю, Блейк.

— Ну потому ты так и независима, что тебя одолевает какой-то страх, — сказал он спокойно.

— Ты так думаешь?

— Да. Собственно говоря, в тебе никогда нельзя разобраться.

— Я тебя не понимаю, — растерянно сказала она.

— Ты все видишь иначе, чем прочие, и постоянно находишься на каком-то удалении от них. Нелегко приблизиться к тебе, Сюзан. Тебе известно, что почти все мои друзья боятся тебя?

— Боятся? — Это ошеломило ее. — Почему, Блейк?

— Им кажется, что ты очень много мнишь о себе, что критикуешь их уже тем, как сидишь и наблюдаешь за ними.

— Но ведь я… но это совсем не так! — Ей хотелось плакать. — Это просто моя привычка — наблюдать за людьми. Я даже об этом и не догадывалась.

Их разговор был натянут, словно они были чужими. Она не могла этого вынести. Внезапно из ее глаз хлынули сдерживаемые слезы.

— Не говори, что не понимаешь меня, — шептала она.

Но он на нее даже не посмотрел, не видел, что она плачет и продолжал злорадно:

— Неужели женщины не хотят быть таинственными и непонятными?

И действительно, она теперь ощущала, что еще больше отдаляется от него, как и от всех прочих, точно так, как он ей только что говорил. В то время как она работала день за днем, люди избегали ее. У нее не было времени на дружбу, на приятельские отношения. И детей она, собственно, видела только утром и вечером. А теперь она на ночь запиралась и от Блейка. Он сидел на другом конце стола и казался нереальным и далеким в косо падающих лучах солнца.

— Блейк, скажи мне что-нибудь настоящее! — просила она. — Ну, говори же!

Если бы он теперь обратился к ней серьезно, она подбежала бы к нему, упала бы перед ним на колени, обняла и в слезах просила бы его: «Соня мне уже не мешает — ничто мне не помешает, только если ты будешь рядом со мной!»

Но он посмотрел на нее и сказал все тем же веселым голосом:

— Что мне надо тебе сказать, Сюзан? Что ты сегодня утром прекрасна? Но ты прекрасна всегда, и я тебе это так часто говорю… Завтракай, а после мы пойдем смотреть на эти твои восхитительные вещи.

Он смочил пальцы в полоскательнице, где плавало несколько розовых лепестков, и вытер их о свежевыглаженную полотняную салфетку. Кроун внес почки, поджаренные на шпике, и Блейк с обычным аппетитом взялся за них. Он всегда плотно завтракал и при этом сохранял врожденную стройность фигуры.

— Наконец-то нашелся кто-то, кто умеет как следует готовить почки на вертеле, — сказал он серьезно.

— Я рада, — ответила Сюзан. Ведь она потратила долгие драгоценные часы на поиски новой поварихи, потому что почки, которые он любил есть на завтрак, никто не умел приготовить, пока внезапно Джейн не предложила:

«Я бы каждое утро ходила, мадам, и готовила ему эти почки, только бы он перестал ругаться. Но вам придется объяснить всем на кухне, что вы меня посылаете только ради этого».

«Благодарю вас, Джейн, вы всегда в тяжкую минуту спешите мне на помощь».

— Ну, пошли? — спросил Блейк.

Сюзан мгновенно встала — у нее немножко дрожали колени. «Я не боюсь его», — сказала она про себя, а вслух ответила:

— Сейчас, только переоденусь, Блейк.

Они сели в машину, и Банти с важным видом промчал их к ателье. И все же она отвела его на место, где укрывалась от него.

— Сюзан! — ужаснулся Блейк. — Такой шум и грязь!

— Но все это остается на улице, — быстро сказала она. — Зато у меня здесь много места.

Опередив его, она взбежала вверх по лестнице и отомкнула двери. Но когда он вошел и осмотрелся, она снова задрожала.

— Садись, милый, а я присяду к тебе на подлокотник, — умоляюще произнесла Сюзан.

Блейк присел, она устроилась возле и ожидала его приговора с бьющимся сердцем. Когда на ее статуи смотрел Дэвид Барнс, она была в них уверена, но теперь, перед предвзятым взглядом Блейка она потеряла уверенность. Статуи вдруг показались ей холодными, тяжелыми и гигантскими. По сравнению с изысканностью его работ они казались грубыми.

— Я совершенно ошеломлен, — выдавил наконец из себя Блейк. — Сюзан, это колоссально! Когда же ты успела сделать все это?

— Я работала каждый день — почти.

— Я и не думал, что они будут такие гигантские, — ответил Блейк. Он встал и начал ходить между ними. Она чувствовала, что те воспринимают его шаги, его близость, но не отступают перед ним.

— В них, конечно, есть какая-то простота, — начал он, но голос его заглушил вой пожарной машины. Она промчалась мимо окон под детский визг и крики взрослых, и вся комната вздрогнула. И только массивные фигуры не шелохнулись.

— Понимаю, что тебе хочется сделать, — снова начал Блейк и прочитал надписи на постаментах. — Некая стихийная Америка — корни, почва, истоки и так далее.

— Что-то в этом роде, — сказала Сюзан. — Но это скорее чувство, чем идея.

Он долго стоял перед скульптурой Сони.

— Гм, ты ее видишь вот так, — сказал он необычайно тихо, — почти как провинциалку. Я в ней вижу нечто существенно иное.

— Но она и есть провинциалка, — сказала Сюзан. — Ее отец был хорватским крестьянином, они жили среди татар.

Затем он спросил:

— Она уже видела это?

— В готовом виде еще нет. Она пришла один раз мне попозировать.

— Она говорила мне об этом.

Соня у них не была с той ночи, как они говорили о ней. Но Сюзан, естественно, знала, что они встречались, и Блейк о ней теперь говорил совершенно свободно, словно ему нечего было скрывать.

— Ты все делаешь в мраморе? — спросил он.

— Да, — ответила она и добавила: — Я знаю, что ты не любишь камень, но я охотнее всего работаю с ним. — Он все еще смотрел на сильное обнаженное тело Сони, и Сюзан этого уже не могла выдержать.

— Тебе нравится моя негритянка? — спросила она, и он, наконец, повернулся.

— Нравится, она хороша, — и с каким-то удивлением он добавил: — Она действительно очень хороша, Сюзан.

Ей хотелось закричать: «Почему ты так удивляешься?» — но она сказала лишь:

— Мне тоже нравится.

Блейк вдруг сразу обмяк. Он принялся советовать ей, как подготовить выставку, и надавал разных адресов и фамилий, а после добавил:

— Мне надо это сделать за тебя, Сюзан? Должен ли я тебе подготовить почву?

Но она покачала головой.

— Это для меня будет развлечением. Я хочу испытать все. Надеюсь, что тебе не помешает, если я буду выставляться только под своей фамилией?

— Почему это должно мне мешать?

У двери он нежно поцеловал ее и сказал:

— Все это очень здорово. Но не современно, Сюзан.

— Он такие, как я их вижу. Я не знаю, что они, собственно, такое.

— Ну нет, — сказал он и снова уставился на скульптуры. — Я хорошо вижу то, чего не знаешь ты. У тебя все идет не от головы, а от чего-то другого, но от чего — я не знаю. Твоя работа инстинктивна — в ней есть какая-то незавершенность. Ты предварительно делаешь наброски?

— Да, но потом я их рву и работаю без них.

— Гм, это умеют очень немногие. — Она не была уверена, хотел ли он сказать, что она к этим людям не относится. Затем он наклонился и поцеловал ее: — До свидания, Сюзан.

И ушел. Нет, не ушел — у двери он остановился и внезапно своенравно произнес:

— Я хотел бы, чтобы ты со мною сегодня пообедала.

Они не обедали вместе уже несколько долгих месяцев. Уже было само собой разумеющимся, что вплоть до самых сумерек каждый шел своей собственной дорогой, ничего не объясняя и не оправдываясь. Сюзан смотрела на Блейка и колебалась. Она собиралась весь день провести в своем ателье. Если бы она была уверена, что это его желание возникло из любви к ней, она не колебалась бы. Но проблеск упрямства, который заискрился у него в глазах и сделал улыбку напряженной, был ей подозрителен. Но она отогнала сомнение. Она не могла противостоять его прихотям, она даже не понимала их.

— Хорошо, я приду, — ответила она тихо. — Но куда? Домой?

— Нет, в «Фем д'Ор», — сказал он и быстро добавил: — Надеюсь, ты не будешь иметь ничего против, если с нами пообедает Соня!

Они посмотрели друг на друга. Теперь он был явно ехиден.

— Вот я и получила! — с горечью сказала Сюзан.

— Ну, всего один раз, — уговаривал он ее, а после добавил: — Ты должна прийти. Это будет в последний раз. Соня на будущей неделе возвращается в Россию и на всю зиму останется в Москве. — Блейк снова подошел к Сюзан, резко сжал ее плечо и исчез.

Как только он ушел, все статуи, которые в его присутствии были такими пассивными, сразу же ожили. Она прогнала мысли о Блейке и Соне и посвятила себя работе. Она научилась этому много лет назад, когда умер Марк. Но тогда она не умела прогонять мысли так хорошо, как сегодня. Сила ее воли теперь была почти совершенной. Блейк работал в приливе своих настроений. Были дни, когда он в одно мгновение брался за напряженную работу, в другое же время он не был в состоянии мобилизовать свою творческую силу.

— Боже праведный, я уже, пожалуй, никогда не смогу работать! — стонал она безнадежно. Он не мог принудить себя ни к чему, когда у него не было настроения.

В отличие от него ее воля была столь сильна, что она могла всегда вызвать у себя желание работать. Она словно нажимала кнопку на пульте управления гигантского генератора. Но включить волю — этот первый момент действительно требовал твердости и непреклонности. Стоило пережить только первый тяжелый момент — а затем ее сущность, приводимая в движение волей, уже устремлялась к самореализации; все прочие потребности, вплоть до пищи и сна, на время исчезали… Она работала, забыв обо всем, а когда вспомнила — идти на обед было уже поздно.

«Соню мне теперь вообще не надо видеть», — была ее первая мысль. Она признательно посмотрела на свои статуи, подарившие ей забвение, и продолжила работу, одновременно радуясь и упрекая себя. Помешает это Блейку? Не помешает. Может быть, он готовился к какому-нибудь мелодраматическому моменту? Она знала, что он обожает мелодрамы. Он умел рыдать, словно ребенок, когда был слишком утомлен или же когда что-то, над чем он работал, выходило иначе, чем он себе представлял. Сама Сюзан плакала изредка и вначале была перепугана, потому что до тех пор не видела, как плачут мужчины. Но вскоре она осознала, что Блейк не придавал особенного значения своим слезам, они не были для него важны — как плач ребенка, который вопит, потому что не получил то, чего хотел. В Блейке не было той суровой сдержанной силы. И потому Сюзан оставляла его плакать, даже не протестуя, но и не жалея его.

— Тебе все равно, Сюзан! — жаловался он однажды, рыдая.

— От плача тебе легчает, — ответила она, и он сразу же перестал и выкрикнул:

— Ты бездушна!

А она решительно ответила:

— Нет, это не так, но я не даю эмоциям разорвать себя на куски. — Она училась сохранять свои нервы, потому что знала, что бури Блейка — все равно, что летние дожди. Она, однако, отличалась от него. Буря вырывала ее с корнем, как дерево, и потому она защищалась, чтобы та не уничтожила ее… Сюзан думала: «Если он будет вечером злиться, я просто скажу ему правду, что работала и забыла. Пусть злится, я буду держаться так, словно ничего не случилось».

Внезапно открылась дверь. Сюзан обернулась. Там стояла Соня в белом платье из тяжелого шелка. Она улыбалась, и ее светлые глаза зеленели под белой шляпой.

— Я могу войти? — спросила она.

— Да, — сказала Сюзан. — Я как раз думала, что у меня нет никакого другого оправдания, почему я не пришла сегодня на обед, кроме правды — я совсем забыла, что Блейк меня пригласил.

Соня медленно приблизилась к ней.

— Вы забыли! Дайте-ка взглянуть в ваши глаза! Нет, вы совершенно искренни. Я вижу, что вы действительно забыли. Нет на этом свете другой женщины, Сюзан, которая могла бы забыть, что ее супруг обедает со мной!

Она испытующе смотрела на Соню. Она не может обижаться на Блейка за это. Надо быть совершенно не от мира сего, чтобы не видеть веселую улыбку Сони, широкое милое лицо, четкую и плавную грацию ее сильного тела. А Блейк не из тех, кто может полностью владеть собой.

— Я не могла уехать, не увидев вас, Сюзан, — звучал глубокий, бархатистый голос Сони. — Я знаю, что вы обо мне и Блейке думали разное. Я и раньше хотела заехать к вам, но все как-то не получалось.

Что было в этих красивых глазах? Сюзан с болью изучала их. Но Соня отошла к своему изображению и рассматривала его. Она протянула сильную властную руку и погладила мраморное лицо.

— Вы сделали три моих образа. Но этого мало. Я существую в большей кратности. Одна Соня говорит: «Иди к Сюзан и скажи ей…», — а другая: «Ты и Блейк можете обрести нечто важное», — а еще одна слышит, как Блейк говорит: «Я не в состоянии лишиться Сюзан, Соня. Она меня понимает». Ну и…

Соня пожала плечами, улыбнулась и протянула руки к своим трем ипостасям.

— Вы еще любите друг друга? — спросила Сюзан.

— Что говорит Блейк? — ответила вопросом Соня, даже не посмотрев на нее.

— Ни да, ни нет, — ответила Сюзан.

— И я не могу сказать ни да, ни нет. — Она быстро взглянула в глаза Сюзан и громко засмеялась. — Не беспокойтесь. Между мной и Блейком уже все кончено. Я еду на год домой, может быть, на два. Когда я вернусь, я уже буду совсем другой. Я постоянно меняюсь. Каждый год я другая. Я обещаю вам это! Я даже перекрашу себе волосы.

— Но глаза вы себе изменить не можете, — сказала Сюзан.

В Соне есть нечто, импонирующее Блейку, такое же дикое и стихийное. У нее есть темперамент. Сюзан, однако, совершенно другая. Она не могла творить под влиянием импульсивных выбросов энергии, в ярости, радости или по упрямству. Все, что случалось в ее жизни, закладывалось в фундамент ее существа, и творческая энергия, высвобождающаяся из ее глубин, была высокой и постоянной, словно вечная весна. Сюзан не нуждалась в допинге, которым являлись вино и любовь для Блейка, Сони и подобных им. Она не нуждалась ни в чем, кроме еды, сна и самого простого общения с людьми и времени на раздумья и созидание. Она уже все понимала, и ей не надо больше ничего знать о Блейке и Соне. Она попросту забыла о них.

— Не оглядывайтесь ни на что. Идите своей дорогой, Сюзан! — советовала Соня.

— Мне не остается ничего другого — ведь я и так это делаю.

Глаза Сони засветились смехом.

— Ах, Сюзан! — воскликнула она. — Прощайте, милая! И помните, что вот эта Соня уже никогда не вернется. — Она нежно поцеловала Сюзан в обе щеки своими алыми, горячими губами. — Вы не такая, как другие, — сказала она. — Вы всегда будете немного одинокой, потому что никто не похож на вас, но вы не будете ощущать себя покинутой. — От двери она помахала рукой. — Я не задела вас, — добавила она. — И поэтому я вас не жалею.

Соня ушла. А Сюзан стояла, и в ее ушах звучали старые, хорошо знакомые слова, которые сопровождали ее всю жизнь: «Никто не похож на вас». Теперь они прозвучали и в этих стенах. Она уже не защищалась от них. Они уже не могли устрашить ее. Они были правдой. С минуту она еще постояла в нерешительности, затем надела шляпу и вышла на улицу.

— Привет, мисс Гейлорд! — кричали дети. Это был первый действительно жаркий день, и из открытого уличного гидранта била струя воды, под которой прыгало около дюжины полуголых мальчишек. Полицейский по прозвищу Большой Билл, стоявший неподалеку, отдал ей честь.

— Наконец-то, в кои-то веки, они снова будут чистыми, — ухмылялся он.

— Мне хотелось бы быть среди них, — засмеялась она. Все дети этого квартала были ее приятелями. Друзей у нее было много, но она была по-прежнему одинока, как дерево, стоящее в поле.

Вернувшись домой, Сюзан позвала:

— Блейк! — Ответа не было.

Но вечером ей не пришлось рассказывать ему о своей забывчивости, так как он об этом и не заговаривал. Весь вечер он был молчалив, немного почитал, но вообще-то ничего не делал. Видя, как он неспокоен, Сюзан участливо спросила у него:

— Ты очень будешь тосковать по Соне, Блейк?

Он искоса посмотрел на нее:

— Я? Я вообще о ней не думал.

— А почему ты такой печальный?

— Даже и не знаю, эта чертова меланхолия уже целый день изводит меня. У меня такое чувство, что я уже никогда не смогу работать.

— Сможешь, — сказала она. — Сколько раз у тебя уже было такое настроение, и ты снова начинал.

— Я никогда еще не чувствовал такой пустоты.

Он бросился на диван и лег навзничь с закрытыми глазами. Лицо у него было застывшим и напряженным. Сюзан была поражена его красотой, которая, однако, ее уже не волновала. Мрамор не смог бы точно передать его истинное выражение — может быть, слоновая кость? Блейк открыл глаза.

— Иди ко мне, — приказал он. Сюзан присела к нему, и он, положив голову ей на колени, обеими руками обнял ее. Она чувствовала, что в ее объятиях он беззвучно плачет.

— Ну, милый, ну, — успокаивала она его, даже не огорчаясь от его плача. Она не знала, чего ему не хватает, да и он, пожалуй, не знал, иначе он не скрывал бы этого от нее. Он плакал от какой-то беспричинной меланхолии, а она крепко обнимала его и терпеливо ждала, пока он снова не придет в себя. Она уже не нуждалась в нем, но он был ей дорог. Если бы он мог вернуться к ней, может быть, между ними возникла бы новая любовь, которую не определяла бы тоска по страсти.

Он определенно к ней вернется. Все лето она упорно продолжала работу, планировала выставку, подготавливала вернисаж к началу осени, ждала Блейка.

— Октябрь — это лучший месяц для начинающих, — рассказывал ей Джозеф Харт. Она зашла к нему однажды в его старый дом, сложенный из коричневого песчаника, так как Дэвид Барнс просил ее об этом.

— Я рассказывал о вас этому старику, — сказал он. — Он хочет познакомиться с вами. Вам надо бы туда сходить — это большая удача, ведь он очень редко желает кого-либо видеть.

Но когда Сюзан вошла в гостиную в доме Джозефа Харта, то тот сделал вид, что и не знает о ее существовании.

— Я никогда не слышал о вас, — сказал он отрывисто, когда она представилась. Его дом был чем-то, вроде музея живописи и скульптуры.

Сначала для нее все было словно в тумане. Темные лица смотрели на нее со старых фламандских картин в позолоченных рамах, соседствующих с бледными современными американскими пейзажами. Затем внезапно она заметила диких лошадей Майкла. Это было длинное горизонтальное полотно, хорошо освещенное. Девять серебристо-белых лошадей летели в лунном сиянии по темной ночной пустыне вслед за маленьким черным конем — их вожаком.

— Я ваши вещи вообще не знаю, — говорил Джозеф Харт.

— Это вполне естественно, — ответила Сюзан, — но скоро узнаете их.

— Если вы делаете этакие современные финтифлюшки, то нет. На такие я вообще не смотрю, — заносчиво ответил он. Все торговцы произведениями искусства и директоры галерей говорили ей: «Если вам удастся склонить на свою сторону старого Джозефа Харта…»

— Вы смотрите туда, на этих лошадей? — спросил он.

— Да, — ответила она.

— Это Майкл Берри. Самый неуравновешенный художник на свете. Иногда он делает вот такие вещи: чистый свет, чистая форма, чистая красота. А потом вдруг пишет целую серию вещей под настроение — обнаженных женщин, валяющихся на скалах — отвратительные штуковины.

Сюзан не ответила. Она все еще смотрела на лошадей, в диком беге несущихся по пустыне.

— Вы с чем работаете? — спросил он. — Надеюсь, не с глиной?

— С мрамором, — ответила она и добавила: — Я также сделала одну бронзовую вещь.

— Где она? — спросил он.

— В больнице Хэлфреда.

— Эта ваша?

— Да. Это была моя первая настоящая работа.

Харт взял отставленный им ранее стакан вина и молча отпил.

— Жаль, что вы — женщина, — сказал он в конце концов.

— Сейчас уже это не играет роли.

— Вы увидите, что играет, — настаивал он на своем. — Вы не займете самые лучшие места, разве что вы действительно будете лучше всех.

— Я работаю не ради этого, — сказала Сюзан.

Он не ответил, но вытащил из кармана визитку и что-то написал на ней.

— Занесите это мистеру Джелвику по этому адресу, — распорядился он, — и скажите ему, что вас послал я.

— Благодарю вас, — сказала Сюзан, но Харт повернулся к ней спиной и уже не обращал на нее внимания.

Она долго стояла там одна и смотрела на картину Майкла.

«Мне надо сказать Майклу, что я видела его лошадей, — думала Сюзан. — Я должна ему сказать, что они — само совершенство».

О Джозефе Харте она забыла.

Это была небольшая, совершенно обычная галерея. Сюзан переправила туда все свои статуи; «Коленопреклоненная» в последнее мгновение прибыла из Парижа.

Она распаковала ее с Блейком.

— Ага, отверженная! — выкрикнул Блейк, срывая с нее тряпки и бумагу. Сюзан смотрела на нее критическим взглядом.

— Я не удивляюсь, что она не понравилась им. Я уже вижу, почему. Она действительно не столь хороша. Мне кажется, что я в Париже не сделала ничего хорошего. Я тогда в действительности не знала, чего хочу.

— Ну так выбросим ее? — спросил Блейк.

— Нет, оставь ее здесь. В конце концов, это ведь моя работа.

Они снова восстановили с Блейком дружеские отношения. Он ни разу не потребовал от нее ничего большего. Иногда с ним было весьма затруднительно говорить, и тогда Сюзан принуждала себя болтать о чем угодно, так как бремя взаимного молчания было невыносимо, хотя она страстно желала молчания, преисполненного душевного спокойствия. Но когда они не разговаривали, то между ними сгущалась предгрозовая тишина, а не тишина душевного спокойствия.

— Я думаю, что я еще пошлю к нам в провинцию за одной старой статуей Джейн, которую я когда-то сделала, — сказала она неожиданно. — Мне кажется, она неплоха.

— Эта старая баба! — с умилением сказал Блейк. Он рассматривал статую негритянки. — Пододвиньте ее на несколько сантиметров вправо, — приказал он вспотевшим грузчикам, и они приподняли статую.

— Нет, Блейк, — жестом остановила их Сюзан. — Это положение было бы для нее слишком драматичным. На мои вещи свет должен падать совершенно прямо и просто, а не под углом.

— Ну, что же, мрамор — это твое дело, милая, — сказал он весело.

Когда все было в порядке, они медленно прошлись с Блейком между статуями.

— Если критики тебя измочалят, ты не должна впадать в уныние, — сказал он дружеским тоном.

— О чем ты? — сказала она ошеломленно. Ей вообще не пришло в голову думать о том, что скажут критики. Все, сделанное ею, было завершено и, значит, находилось по другую сторону похвалы и упреков.

Статуя Джейн прибыла в последний день. Сюзан была одна в галерее и сама распаковывала ее. Это была работа ее тогда еще неопытных рук, но все же это была Джейн, испуганно поднявшая глаза и вытирающая руки о фартук. Сюзан распорядилась поставить ее у входа, немного в стороне от остальных, в тихий угол, куда, наверняка, отошла бы и сама Джейн.

Расплатившись с грузчиками, она осмотрела все свои работы от Джейн и до последней вещи, которую сделала, — скульптуры горняка-уэльсца из Западной Вирджинии. Она нашла его совершенно случайно. Он приехал в Нью-Йорк в качестве делегата на профсоюзную конференцию. Сюзан забрела туда, даже не зная почему, если не считать того, что она хотела видеть людей. А он там выступал. После конференции она подошла к нему и предложила попозировать ей. Он пришел в ателье; с огромными руками, положенными на колени, и сильно ссутулившись, он неловко сидел на стуле.

— Я уже не могу выпрямиться, барышня, — говорил он. — Я слишком долго ходил под землей, согнувшись.

По ее мнению, эта вещь была лучшей из того, что она когда-либо делала. Она представляла себе, как он ползет под землей. Его глаза, лишенные солнечного света, казались слепыми — такими она их и сделала. Да, вещь, которую она делала последней, была всегда лучше предыдущей. Сюзан явно прогрессировала. И это было всего лишь начало!

За день до открытия выставки она привела Джона и Марсию, чтобы дети посмотрели на ее работы. Они как раз приехали домой на осенние праздники. Она ничего им не говорила; немножко стыдилась, боясь показаться им непонятной. Она шла между ними, стараясь уловить их реакцию. Она страстно желала их признания и искала его, хотя сама все им объясняла.

— Эту статую я назвала «Черная Америка». А вот это — «Северная Америка», воплотившая дух переселенцев шведского происхождения. А вот это итальянская девушка, которую я назвала «Американская Венера». А вот это…

Она ощущала острый интерес Джона. Он был уже почти одного роста с ней, и на нем был первый его костюм с длинными брюками. Он, сунув руки в карманы, молча слушал Сюзан и с интересом рассматривал статуи. «Если он когда-то и был похож на Марка, то теперь в нем не осталось и следа от этого сходства», — подумала она.

— Я понял, что ты имеешь в виду, — сказал мальчик и глубоко вздохнул. — Они великолепны, мама, — добавил он, и сердце Сюзан встрепенулось радостью.

Марсия же нетерпеливо наводила критику.

— Почему они все такие громадные и противные, мама? Даже Соню ты сделала мерзкой!

— Перестань, Марсия! — пытался остановить ее Джон, становясь на сторону матери. — Ты ничего в этом не понимаешь!

— Понимаю, — задирала нос Марсия. — Я не люблю таких неповоротливых людей. — Она крутнулась на кончиках пальцев и затанцевала с поднятыми, красиво округленными руками. Среди этих колоссов она казалась бабочкой — трепетным, изменчивым созданием, которое может погубить одно прикосновение.

— Марсия думает ногами, — бормотал Джон.

— Это я тоже знаю, — блаженно напевала Марсия. — А главное — я чувствую ногами! Когда я могу танцевать, я счастлива!

Теперь она была совершенно довольна, что Джон и Сюзан смотрели не на скульптуры, а на нее.

— А что тут делает наша уродливая старушка Джейн? — напевала она, устремляясь в танце к дверям. — У нее страшный вид! Ведь Джейн — уродка!

— Она чудесная, и ты это знаешь так же хорошо, как и я! — крикнул ей Джон. По пути домой он несмело сказал Сюзан: — Я пытаюсь вырезать Джейн из дерева. Даже не знаю, почему мне так нравится вырезать. Может быть, потому что мы занимались с дедушкой резьбой. С того времени, как у нас начались каникулы, Джейн позирует мне каждый день.

— Ты мне покажешь ее? — спросила Сюзан.

— Я ее видела — это уродливо, потому что Джейн — уродка! — восклицала Марсия.

Джон испепелял ее взглядом.

— Мама, ты же знаешь, как выглядит Джейн. Она мне не кажется некрасивой!

— Только Соня прекрасна, — упрямо твердила Марсия. — Соня и Мэри красивые, и Блейк красивый. Я надеюсь, что когда вырасту, тоже буду красивой!

Она обратила вопросительный взгляд на Сюзан.

— Если я не буду красивой, то лучше умру!

— Ну, конечно же, будешь, — сказала Сюзан.

— А мне так не кажется, — немилосердно отрезал Джон. — От твоей физиономии мне плохеет. Ты всегда думаешь только о себе!

— Джон! — укоризненно сказала Сюзан, ей хотелось утешить Марсию.

Но Марсия сидела, прямая и холодная, и не нуждалась ни в чьем утешении.

— Мне вообще не важно, что думает Джон, — весело кричала она. — Зато я нравлюсь Блейку! — Они подъехали к дому. — Я на эту деревянную Джейн смотреть не пойду, — сказала она и умчалась вприпрыжку.

Когда они вошли в комнату Джона, Сюзан сказала:

— Тебе не надо бы так разговаривать с Марсией, Джон.

Он поразил ее своим взрослым и серьезным взглядом.

— Я ничего не могу с собой поделать, мама. Она толстокожая. Ее надо время от времени приводить в чувство, иначе она сведет тебя с ума. А как только она обнаружит, что она тебя как следует распалила, то только тогда почувствует себя счастливой.

Джон вытащил из шкафа пакет и развернул его. Это был кусок древесины высотой примерно в тридцать сантиметров.

— Это корень, — сказал мальчик, — я нашел его в лагере, он смахивал на Джейн. Посмотри, я только чуть-чуть подправил его, чтобы у него было лицо Джейн. Линии тела тут уже были. Но это еще не готово.

Сюзан совершенно забыла о Марсии. Действительно из этой деревяшки проступал образ Джейн. Джон срезал кору и верхний слой дерева, и перекрученный корень в точности повторил согбенную фигуру Джейн.

— Это очень красиво, — сказала Сюзан просто.

Она гордилась, гордилась своим сыном. Она создала его и передала ему что-то свое. Руки Джона ласково поглаживали дерево; у него были красивые руки, большие и уже сильные, мужественные на вид, но еще по-детски нежные. При виде его рук у Сюзан перехватило дыхание от захлестнувшей ее любви, она хотела нагнуться и поцеловать сына. Но не сделала этого.

Она всего лишь сказала:

— Может быть, тебе стоит брать уроки?

Он покачал головой.

— Нет, мама, я не хочу этому учиться. — Мгновение он молчал. — Я не буду зарабатывать себе на жизнь этим ремеслом. Я буду заниматься резьбой только для удовольствия. Я думаю, что, скорее всего, буду ученым.

Он осторожно завернул маленькую деревянную скульптурку в шелковый платок.

— Мне не хотелось бы зарабатывать таким образом, даже если бы я и мог. — А когда, повернувшись спиной к Сюзан, он укладывал статуэтку обратно в шкаф, то заметил мимоходом, как взрослый: — Знаешь, у Марсии какой-то кошачий взгляд на жизнь, мама. Она думает только о себе. Это меня заботит.

— Она еще маленькая, — сказала Сюзан с улыбкой. Ответственность была у Джона врожденной. Да, она узнала разворот плеч и форму головы Марка; но когда Джон повернулся, сходство исчезло. Его не было на лице сына, но оно было скрыто глубоко внутри.

— Она никогда не будет другой, — рассуждал Джон. — Она просто из такого теста. Знаешь, мне всегда кажется, что она сделана из обожженной глины — не из дерева, не из мрамора — из чего-то очень непрочного.

Сюзан впитывала его в себя, наслаждалась его близостью и потрясалась складу его ума.

— Нам с тобой стоило бы больше работать вместе.

Он покраснел так, что его светлая кожа приобрела багровый оттенок.

— Я бы с удовольствием, — сказал он, — но у тебя и так слишком много работы, разве нет?

— Не очень, — ответила Сюзан. — Я всегда найду время, если только ты захочешь.

Такое мгновение было слишком чудесным, чтобы длиться бесконечно, и потому она энергично его завершила:

— Когда выставка закончится, мы хорошенько это обдумаем.

Она столько раз говорила: «когда закончится выставка», что ее охватило предчувствие какого-то перелома и перемены. Предчувствие столь сильное и странное, что еще в день вернисажа она рано утром забежала в свое ателье, чтобы собраться с мыслями и подумать, над чем она теперь будет работать. Уже длительное время она фиксировала идеи для своей «американской серии». Первая часть, содержащая семь работ, теперь экспонируется на выставке. Когда же она теперь прочитала наметки, то сюжеты показались ей совершенно незначительными и мелкими. Ни один из них не захватил ее настолько, чтобы захотелось немедленно воплотить его. Кроме того, она уже израсходовала весь мрамор. И теперь не была уверена, получит ли еще что-нибудь из Фейн Хилла. Вечером предыдущего дня по ее приглашению приехал отец Блейка, чтобы вместе с ней посмотреть на выставленные скульптуры.

— Посмотрите-ка на свой мрамор, — сказала она ему весело, открывая на следующий день после обеда выставочный зал. Все уже было прибрано и подготовлено к вернисажу.

Мистер Киннэрд вошел в зал, держа в руке черный котелок и серые перчатки. Они вместе прошли по всей выставке, останавливаясь у каждой скульптуры. Чем молчаливее был старый мистер Киннэрд, тем больше и быстрее говорила Сюзан.

— Вы помните этот блок? Это один из тех, что поставили из Паро. Эта пара работает в ресторане поблизости. Разве они не хороши? Муж подает суп с видом бога, пытающегося накормить все человечество.

— А это черный бельгийский мрамор. — Сюзан положила руку на мощное колено негритянки.

Мистер Киннэрд отвернулся.

— Это поразительно, — пробормотал он.

Осмотрев все статуи, он присел на стул и смотрел на них еще и издали.

— Я даже не в состоянии сказать вам, что я чувствую, — сказал он с волнением на лице и провел рукой по лбу. — Это… они такие огромные! Пожалуй, это помещение слишком мало для них — каждая из них требует большого пространства, а здесь они словно обрушиваются на человека.

Сюзан подождала еще минутку, а потом сказала:

— Надеюсь, что вы не сожалеете о том, что пожертвовали мне этот мрамор.

— Конечно, нет, — быстро ответил он, — может быть, я только… я не ожидал таких огромных вещей от… от женщины. К ним надо только привыкнуть… и все. Может быть, я ожидал увидеть нечто более легкое, более классическое.

— Я знаю, что их нельзя отнести к красивым и изящным, — тихо сказала Сюзан.

Мистер Киннэрд попытался было выйти из неловкого положения.

— В них скрывается неимоверная сила, моя дорогая. И техника их исполнения чисто мужская.

— Я не думаю, что творчество должно подразделяться на мужское и женское, — возразила она.

— Мне весьма интересно, что на это скажет критика, — заявил мистер Киннэрд, даже не ответив ей.

Теперь же, в своем ателье она воспроизвела в памяти его растерянный взгляд и подумала: «Бедный старик, ему не понравилось. И, видимо, я уже не получу от него никакого мрамора!»

Это был особенный день, полный самых разнообразных событий. Сразу после ухода мистера Киннэрда явился Майкл, огляделся, присвистнул и закричал:

— Сюзан, они великолепны, они замечательны! Надо бы их расставить где-нибудь в порту, чтобы каждый прибывающий в Америку их видел! — Затем он посмотрел на нее потухшим взглядом и выдавил дрожащими губами: — Сюзан, Мэри вышла замуж, но не за меня!

— Ах, Майкл! — Она вынуждена была сесть, пораженная его горем.

Он покачал головой.

— За меня выйти замуж она не хотела — зато вышла за этого старика Родса — это порядочный пожилой господин. Но для Мэри!..

Говорил он медленно, тяжело сглатывая после каждого слова, и в конце концов совсем сник. Он сел на диван к Сюзан и положил голову ей на плечо. Она обняла его и принялась шепотом утешать в его глубоком отчаянии.

— Ах, милый, милый Майкл!

— Я идиот, — шептал он, — это смешно. Я не спал всю ночь. Вчера, как только вернулась, она позвонила мне. Он приехал за ней в Париж. И это все. Только я не верил, что она сделает это!

Сюзан чувствовала, что он весь трясется. Его плач вызывал страх, подавлял ее.

— На твоем месте, Майкл, — мягко сказала Сюзан, — я бы…

— Я не могу забыть о ней, — сказал он резко. — И не говори мне ничего подобного!

— Я и не хотела этого говорить, — ответила она. — А только то, чтобы ты все воспринимал, как часть жизни. Все, что тебе суждено пережить, станет частью тебя, и забыть ты этого не сможешь, даже не посмеешь забыть. Тебе надо испытать все: и любовь и несчастье — просто все. — Сюзан замолчала, подыскивая дальнейшие аргументы. — Потеря — это в определенном смысле та же ценность — она является частью твоей жизни.

Она обнимала его и ждала, пока он успокоится. То, что она говорила ему, она одновременно говорила и себе. Потому что все, что дал ей Блейк, стало частью ее жизни, и то, что он не дал — также. Все, что у нее было и в чем ей было отказано, сливалось в единое целое, и это была ее жизнь.

— Я поеду работать куда-нибудь на север, — Майкл наконец отстранился от нее, повернулся спиной и откашлялся.

Сюзан встала, взяла тряпочку и вытерла ногу каменной Сони.

— Меня не покидает ощущение, что ты еще не нашел то, что тебе хотелось бы писать. — Она желала помочь ему, но не находила нужных слов, и продолжала, как умела: — Существует определенный, оптимальный для тебя материал — раз найдя его, ты будешь работать от всей души. Все эти картины с Мэри… ни одна из них не отражает ни ее, ни твоего внутреннего мира. Ты работаешь над сюжетом, имеющимся у тебя в данный момент. Но не достигнешь совершенства, пока не найдешь свой материал.

Майкл слушал ее молча.

— Ты знаешь, я даже рада, что Мэри вышла за кого-то другого, — упрямо говорила ему Сюзан. — Если бы она вышла замуж за тебя, то ты никогда не продвинулся бы ни на шаг вперед.

— Мне это вообще не было бы важно, — голос Майкла звучал возбужденно. — Кому важно то, нарисую ли я какие-то картинки или нет?

— Никому, — ответила Сюзан. — Пара картин или статуй, чуть больше музыки, чуть больше или меньше чего-либо — это несущественно. Важно только то, счастлив ли ты в жизни. А счастлив ты будешь только тогда, когда найдешь то, что хочешь делать, к тому же, если ты умеешь это делать. — Она замолчала, ей было необходимо объяснить ему, что она чувствует. — Некоторые люди похожи на озеро, а другие — как река, текущая в море. Ты — как река — должен течь и дальше. Ты не позволишь превратить себя в озеро. В противном случае ты был бы связан, и стоячая вода поглотила бы тебя. Ты должен быть свободным в своем течении.

Она полировала мрамор и стирала с него пыль. Все это она, собственно говоря, рассказывала и себе, но в данный момент Майкл больше нее нуждался в утешении. Она должна сказать Майклу что-то, чтобы как-то подбодрить его. Внезапно она вспомнила кое-что и посмотрела на него с радостной улыбкой.

— Майкл, я видела твоих лошадей!

— Лошадей? — он в изумлении посмотрел на нее.

— Твоих диких лошадей — картину, которую приобрел Джозеф Харт.

Теперь Майкл понял.

— Сюзан! Что ты о них думаешь?

— Они совершенны, — шептала она, — просто совершенны. Когда я увидела их, то почувствовала… я чувствовала…

— Что? — он жадно смотрел на нее. Она обязана сказать ему то, что чувствовала, чтобы, по крайней мере, на мгновение он забыл Мэри и смог порадоваться.

— Я чувствовала, что ты наконец освободился, — сказала она. — Бесконечная пустыня, бездонное небо, отблеск незамутненного холодного лунного света на воде, прекрасные летящие силуэты коней, которых никто еще не укротил и никогда уже не укротит… — Они смотрели друг другу в глаза в экстазе абсолютного понимания, которое не имело ничего общего с их физическим присутствием.

— Я понимаю, — сказал Майкл.

Он подошел к Сюзан, легко погладил ее по щеке и, не говоря ни слова, ушел.

Он ушел, а Сюзан еще минуту сидела без движения. Затем она подошла к телефону и набрала номер Мэри. Бодрый голос в трубке сообщил ей, что Мэри Гейлорд поменяла номер, и продиктовал его. Сюзан сразу же перезвонила и услышала приятный, звучный мужской голос, который показался ей несколько протяжным.

— Здравствуйте, могла бы я поговорить с Мэри Гейлорд? — она услышала, как голос зовет: «Мэри, золотце, тебя просят к телефону!»

А после чистый, невероятно ясный голос Мэри произнес:

— Слушаю.

— Это Сюзан.

Тон голоса Мэри не изменился.

— Я как раз собиралась звонить тебе, Сюзан, и сказать…

— Майкл уже сказал мне это.

— Да? Мы вернулись только вчера. Я, наконец, решилась. — В ее голосе не было слышно ни малейшего смущения.

— Ты сказала об этом родителям? — спросила Сюзан.

— Нет, но сегодня же им напишу.

Сюзан еще раз услышала тот приятный мужской голос, что-то говоривший Мэри, вслед за чем та сказала:

— Бенни тоже хотелось бы с тобой поговорить. Он сегодня утром видел объявление о твоей выставке.

И снова в трубке послышался звучный голос:

— Бывает же такое, Сюзан! Меня это известие совершенно ошеломило. Мэри мне ничего не говорила о том, что у вас будет выставка. Но я увидел ваше имя и спросил у Мэри, не родственницы ли вы.

«Так это супруг нашей Мэри», — думала она, слушая его и односложно отвечая — любезный, приятный голос, может быть, немного медлительный и вполне обычный, что, естественно, не было его недостатком. Мэри ему, наверняка, никогда не расскажет о том, что когда-то в ее жизни существовал некий Майкл.

— Да, конечно, — отвечала она. — Нет, сейчас я вообще ни над чем не работаю. Завтра будет, по всей вероятности, хуже. Но крайней мере, я предполагаю. Да, конечно, приезжайте сразу же. Я тут совершенно одна.

Затем трубку снова взяла Мэри.

— Бенни хочет к тебе заехать, так что мы скоро будем.

— Я здесь весь день, — ответила Сюзан.

Ожидая их, она вспомнила маленькую Мэри, как та сидела за пианино и упорно вновь и вновь фальшивила. И как она была оскорблена, когда ей об этом сказали.

— Ну вот, познакомься — Бенни, — сказала Мэри. Лицо и голос ее были совершенно спокойными; в новом коричневом бархатном костюме она выглядела очень элегантно. Сюзан отвернулась от нее и посмотрела в приветливые ярко-голубые глаза, которые казались маленькими на круглом красном лице; под редкими, тщательно причесанными седыми волосами Бенни просвечивала розовая кожа. Ее ладонь горячо сжала его пухлая рука.

— Ну, посмотрим! — звучно произнес он. — Вы даже и не представляете, как я горжусь!

Мистер Родс вынул шелковый платок, вытер лицо и засмеялся.

— На улице достаточно прохладно, — сказал он, — но я всегда немного потею, когда волнуюсь. И оттого, что я смог с вами познакомиться, я взволнован невесть как, так ведь милочка? — Он обернулся к Мэри, и та ответила ему сладкой улыбкой. Его взгляд перелетел к статуям.

— Но они, Боже, Мэри, ты мне не говорила, что твоя сестра настоящий скульптор!

— У меня еще не было времени рассказать тебе о своей семье, — ответила Мэри.

— Ты права, — сказал мистер Родс сердечно. — Но теперь мы сразу же за это и возьмемся; я бы с большим удовольствием познакомился со всеми, в особенности с вашими детьми, Сюзан. Я очень люблю детей. Я уже один раз был женат — моя жена умерла от тифа, когда мы вместе совершали кругосветное путешествие, — и я никак не предполагал, что снова женюсь. Пока однажды не встретил в магазине Мэри. — Он снова засмеялся.

Сюзан сразу же поняла, что он за человек: приветливый, добрый, простодушный и наивный, как ребенок. Она с упреком посмотрела на Мэри, но та ей ответила прямым дерзким взглядом. Она все еще сохранила в себе что-то от злого, своенравного ребенка, каким когда-то была.

— Правда, Мэри великолепно выглядит? — добивался комплимента мистер Родс. Он с любовью смотрел на Мэри, поглаживая ее руку. Уже до этого Мэри сняла перчатки, и Сюзан увидела сверкающее новое обручальное кольцо и еще один перстень с алмазами и изумрудами.

— Супружество идет ей на пользу, — горделиво добавил мистер Родс.

— Мне кажется, что вы необычайно предупредительны и добры к ней, — заметила Сюзан. Этот дружелюбный мужчина, напоминавший большого ребенка, ей нравился. Ей хотелось крикнуть Мэри, что та должна быть добра к нему, потому что мерзко жестоко относиться к старым и наивным людям.

— Я думаю, что нет такого человека, который может быть достаточно добрым к ней, — заявил мистер Родс с серьезным выражением лица. Он поигрывал толстой цепочкой от часов, которая была несколько туговато натянута на его округлом животике. — Муж никогда не бывает достаточно добр к своей жене, по крайней мере, я так думаю. А когда прекрасная молодая девушка, такая, как Мэри, доверится такому старому пареньку, как я… — он не договорил. В голубых глазах его блеснули слезы. — Ведь я не могу для нее сделать многого. Даже и не знаю, что она во мне находит? — Он замолчал, а потом робко продолжил: — Но рядом с Мэри я чувствую себя несколько неуверенно. Сегодня утром во время бритья я посмотрел на себя в зеркало и подумал: «Старый греховодник, как ты можешь надеяться, что она могла бы тебя полюбить?» Мне пришлось убеждать самого себя, что она не вышла бы за меня замуж, если бы не любила меня по какой-то загадочной причине. Я часто раздумывал, наблюдая за некоторыми знакомыми, как это за них могли выйти замуж их восхитительные женушки. Как бы там ни было, это, вероятно, исходит из доброго женского расположения, — голос его задрожал, — а потому я предпочитаю об этом не спрашивать, а только благодарно принимаю то, что мне дает Мэри. Мэри — чудная женщина!

Он с обожанием глядел на Мэри, а она слегка улыбалась, но при этом была холодной и бесчувственной.

— Ты так мил, Бенни, — зашептала она, а затем быстро повернулась к Сюзан. — Мы купим себе дом в Нью-Йорке, разве это не сказочно? И еще один на Юге, в Палм-Бич. Бенни живет на Юге зимой целыми месяцами.

— Вы просто обязаны как-нибудь приехать к нам в гости с детьми и супругом, — сказал он. — Но теперь нам пора прекратить разговоры и перейти к знакомству с вашими работами.

Из-за его широкой спины Сюзан бросила на Мэри строгий взгляд, но та смотрела все так же неопределенно, непроницаемо и весело. Заметив непреклонность взгляда Мэри, Сюзан гневно подумала: «Я все равно однажды скажу тебе, что ты не смеешь оскорблять этого доброго старика. Ты могла бы его оскорбить даже больше, чем Майкла — он такой беззащитный. Ты должна быть, по крайней мере, добра к нему, если уж не нежна. Но при этом она знала, что как раз нежность была бы нужна ему более всего, что он будет смиренно выпрашивать хоть чуть-чуть нежности и не поймет, почему Мэри отказывает ему в такой малости. Не поймет, что у нее этой нежности нет. И не сможет уйти, как Майкл, и будет льнуть к ней тем больше, чем больше она будет оскорблять его, потому что он стар, и ему некуда от нее идти. И помочь ему нельзя. Сюзан в глубине души жалела этого несчастного человека, точно зная, что с ним произойдет в недалеком будущем. Она подошла к Родсу и начала в общих чертах давать пояснения, хотя и знала, что он не может понять этого.

— Я расскажу вам о каждой статуе всю ее историю, хотите? Я была бы рада, если бы вы о них все знали. — Говоря так, она думала: «Я буду ласкова с ним и буду часто посылать к нему детей, чтобы они полюбили его. Чтобы он хоть что-то имел от того, что женился на Мэри».

— Ага, вот оно что, — серьезно говорил Родс. — Ну так это ведь восхитительно. Боже, как я вами горжусь! — Он обратился к Мэри: — Я так ужасно горд за нее, Мэри, правда!

Мэри улыбнулась.

— Ну, конечно же… милый. — Она слегка наклонила голову, поправляя на себе меховое манто.

— Ну и как все это выглядит? — спросила она у Блейка.

— Неплохо, — ответил он.

Они провели в галерее почти весь день. Наступил вечер. В течение всего дня, сменяя друг друга, приходили люди, кто-то поодиночке, некоторые компаниями. Большого наплыва посетителей не было, но Сюзан его и не ожидала. Ее радовало, что люди приходили совершенно случайно, чтобы посмотреть на творчество нового, неизвестного автора; они стояли у скульптур и тихо переговаривались. До нее доносились обрывки их разговоров, в них звучали критика, похвала, иногда недоумение.

— Это значительно, — говорил какой-то юноша пожилому мужчине.

— Да, — согласился тот, — пожалуй, даже слишком значительно, чтобы человек мог это понять. Если художник осмеливается забраться слишком высоко, то истинная ценность может вполне ускользнуть от него.

— Я не думаю, чтобы от нее что-то ускользнуло, — возразил юноша.

— Может быть, и нет, — сказал мужчина, затем на минуту замолчал и снова продолжил свои замечания: — Мне кажется, что та прямолинейность и незамысловатость, с какой она работает, претендует на большее, чем действительно заключено в ее произведениях…

— Я бы сказал, что именно таким и должно быть искусство, — разгорячился юноша.

— Может быть, может быть, — спокойно ответил пожилой. — Но я принадлежу к школе, которая меньше предполагает и старается полностью овладеть своим пониманием и так же его выражает.

— Со всем изяществом, — язвительно фыркнул юноша. Затем они пошли дальше.

В большинстве случаев люди говорили:

«Это совершенно не похоже на женское творчество, не правда ли?» Некоторые пожимали плечами: «Не понимаю, зачем художникам надо создавать таких безобразных людей — посмотри на ту огромную жирную негритянку! Она такая грубая!»

Когда они с Блейком после ужина остались одни, то посмотрели друг на друга и улыбнулись.

Это был странный, но счастливый день, наполненный таким счастьем, которого она еще не понимала. Ранее она утверждала бы, что в своей работе она более всего ценит процесс созидания и, как только произведение было готово, ее самореализация завершалась. Но вспоминая сегодняшний день, она поняла, что ее произведение для нее самой не было завершенным, пока его не увидели другие люди, и даже не важно, поймут они его или нет. Подобным образом дело обстоит с языком, который сам по себе не имеет никакого значения, пока не станет средством общения. Сюзан услышала голос Блейка.

— Ни один из известных критиков еще не пришел, — говорил он. — Если они не покажутся и завтра, я позвоню Ли и Сиберту и еще кое-кому, кого знаю.

— Ты, однако, не должен говорить им, что я твоя жена, — с улыбкой заметила Сюзан.

— Это, наверняка, не повредило бы тебе, — ехидно ответил он с лукавым огоньком в глазах.

— Пожалуйста, Блейк, не говори этого, — просила она его.

— Ну хорошо, независимая ты женщина! — Он засмеялся, но немного обиженно. Она не могла вынести такого завершения прекрасного дня и потому, присев к нему на диван, прислонилась к нему, не думая ни о чем, желая только ничем не омрачать сегодняшнее счастье.

Однако, когда Сюзан прижалась к нему, Блейк дернулся, затем поднял руки и обнял ее. Она ощутила его близость так, как этого уже давно не было, и осталась в его объятиях. Первый этап ее работы был закончен. Сюзан чувствовала, что ей удалось исполнить свой замысел. Она была довольна. Но внезапно что-то в ней взбунтовалось и повернулось против Блейка.

«А где же Соня?», — вдруг встрепенулась она. Но Соня уже уехала. Блейк так ничего и не объяснил Сюзан, и теперь она уже знала, что он ей об этом никогда ничего не расскажет. Может быть, так оно и лучше. Мысли закружились у нее в голове, когда она почувствовала, что Блейк все сильнее сжимает ее в объятиях. Они не могут соответствовать друг другу решительно во всем. Пожалуй, это и вообще невозможно. Она должна довольствоваться тем, что имеет, и тем, чего не имеет — ведь все это является частью жизни. Так она, по крайней мере, говорила Майклу. Если они с Блейком могут понять друг друга только так, то не лучше ли это, чем ничего?

Сюзан казалось, что их издали рассматривает Соня своими светлыми и страстными глазами; но это видение она быстро прогнала от себя прочь. Между ней и Блейком должна существовать какая-то связь, удерживающая их рядом. Его губы жарко и резко прижимались к ее губам. Она опять шла ему навстречу, исполненная какой-то новой печальной страсти.

Когда утром она снова вызвала в памяти вчерашнее и посмотрела на свое тело, белевшее в разгоравшемся рассвете, то подумала о мраморе, как тот в течение многих столетий формируется, постепенно отвердевая, и, завершая свое образование, становится готовым для человеческих рук. И как потом некая человеческая рука оставляет на нем следы, исполняя свою работу, и мрамор затем остается сформированным на следующие столетия. Ее собственные руки являются всего лишь плотью, а ее тело создано для того, чтобы израсходовать ту энергию, которую она не понимала, зная лишь свою творческую силу, но не причину ее. Размышляя о своем теле, она подумала с жалостью: «Оно одно ведь не может удержать меня и Блейка вместе». Нет, даже после всего того, что принесла минувшая ночь, он не стал ей ближе. Она была нежна с ним, но и ужасно далека от него.

Когда Сюзан сошла к завтраку в столовую, Блейк, нахмурившись, читал воскресные газеты.

— Ну, Сюзан, посмотри! Объявился твой старый приятель. — Голос у него был энергичный.

Она подошла к нему, охваченная негой — эхом пережитой ночи — и обняла его за плечи. Но для Блейка та ночь уже не существовала. Он пощелкал пальцем по газете.

— Барнс. В своем роде это, конечно, с его стороны мило. — Сюзан пробежалась взглядом по газетной колонке. — «Дэвид Барнс хвалит нового скульптора», — читал вслух Блейк. — Он, как всегда, бросается в крайности — естественно, в твою пользу. Но это больше походит на личную похвалу, словно тебе необходима его поддержка.

Сюзан села на свое место за столом.

— Эта статья, наверняка, спровоцирует критиков к деятельности, — сказал он. — Но я все равно мог бы позвонить нескольким из наиболее влиятельных.

— Ты считаешь, что это нужно, Блейк? — спросила она.

— Посмотрим.

О газетах она ничего не сказала. Когда она останется одна, то прочитает их. Она перестала об этом думать и посмотрела на Блейка. У него было совершенно холодное лицо. Она заметила, что последнюю ночь он воспринял не как обновление отношений, а как нечто само собой разумеющееся, он, видимо, думал, что должен был всего лишь немного подождать. Сюзан отвернулась от него, ощущая горькое разочарование.

— Интересно, что будет дальше, — сказал он. — Что бы ни говорил Барнс, это всегда привлекает внимание. — А затем добавил: — Мою работу Барнс, естественно, никогда не понимал.

Хотя он говорил совершенно равнодушным голосом, все же Сюзан угадала в нем разочарование и, с удивлением посмотрев на Блейка, заметила по его глазам, что он оскорблен.

— Блейк! — выкрикнула она. — Дорогой! Дэвид Барнс всего лишь думает, что мне нужна помощь, в то время как тебе — нет.

— Само собой разумеется, что мне в моей работе не требуется ничья помощь, — сказал Блейк, — но все же это было бы с его стороны дружеским жестом.

— Мне кажется, он обо мне пишет только потому, что думает, что у меня, как у женщины, будет тяжелое положение.

И она снова уже старалась всячески умиротворить его и улучшить его настроение, но затем внезапно оставила свои попытки. И хотя она всегда была рада прийти к согласию, но дальше утешать его ей уже не хотелось.

— Мне не то чтобы требовалась помощь. Я надеюсь только на беспристрастную оценку своих способностей. В творчестве не должно быть различия между мужчиной и женщиной.

— Ты скоро узнаешь, что такого подхода в оценке работы не существует, Сюзан, — сказал Блейк. — Твоя жизнь определяется тем, мужчина ты или женщина, что бы ты ни делала.

— Я отвергаю такое отношение к творчеству.

— И вообще женщины и творчество — вещи мало совместимые, — иронизировал Блейк. — Все великие деятели искусства, великие музыканты, даже великие кулинары были мужчинами и…

— Блейк, прошу тебя, прекрати нести эту ветхую чушь! И ко всему прочему это говоришь именно ты!

— Мне, видимо, трудно серьезно относиться к женщинам, — самодовольно улыбнулся он.

Она так злилась на него и была так взбешена из-за своего раздражения по поводу глупой банальной дискуссии, что решила больше уже с ним не говорить. Она быстро поела и встала:

— Хочу посмотреть, что там будет сегодня.

— Через минуту я к тебе присоединюсь, — сказал он.

Ей уже не верилось, что вчерашняя ночь действительно была. А ведь она была, и еще что-то в ней продолжало существовать, и Сюзан должна была ухватиться за это. Она подошла к Блейку и провела рукой по его гладкой щеке. Он даже не пошевелился, и потому она сама наклонилась, поцеловала его и ушла.

Джозеф Харт водрузил на свой крупный римский нос пенсне; широкая черная ленточка похлопывала его по щеке, когда он говорил Сюзан:

— Еще небольшое усилие и это было бы современно. Наши молодые спесивые художники не знают этого, но различие между крайним классицизмом и крайним модернизмом весьма тонкое, хотя и невероятно важное. Вам удалось обзавестись своим собственным почерком. Ваши вещи совершенно оригинальны — может быть, немного массивны. Но в дальнейшем ваша работа станет более утонченной.

Старый мистер Киннэрд в этот день пришел снова. Он был уже вчера и ушел, не говоря ни слова. Сейчас он сидел на диванчике и рассматривал статуи. Приходили еще посетители, а раз Джозеф Харт удостоил ее беседы, то они с восхищением смотрели на нее. А затем она увидела Блейка. Он обменялся несколькими словами с отцом и подошел к ней. Сюзан слегка улыбнулась ему, но ничего не сказала. Джозеф Харт превратил их беседу в небольшую лекцию, и когда собралось еще несколько человек, чтобы послушать его, продолжил более профессорским тоном:

— Недостаточно быть оригинальным. Оригинальным может быть почти каждый. Даже мысль сумасшедшего или ребенка оригинальна. Критерием же художественного произведения является информация, которую оно несет. В противном случае оно не имеет никакой ценности.

И тут заговорил Блейк:

— Пожалуй, кое-что также зависит от индивидуума, воспринимающего художественное произведение. Может быть, он воспринимает только то, что является простым и само собой разумеющимся. Поэтому мы вряд ли можем судить об искусстве только в соответствии с тем, как на него реагирует данный субъект.

— Это не укладывается у меня в голове, — ответил Джозеф Харт. — Я бы, например, сказал, что эти статуи в своей массивности просты, но они решительно не являются таковыми по сути.

Блейк окинул их яростным взглядом:

— Я думаю, что суть их все-таки постижима, — резко сказал он, — по крайней мере, для образованного человека.

Так вот, значит, что думает Блейк! В своей ярости он открыл Джозефу Харту то, что тщательно скрывал от нее. Сюзан поняла, что ничего иного, кроме ревности, не могло спровоцировать его на такую ярость. Она уже и раньше замечала, что он завидовал другим художникам. Но если он ощущает зависть и к ней, то пропасть между ними преодолеть невозможно. Она знала наверняка, что ревность в Блейке сильнее любви. Пока спала его зависть, он был спокоен. А Сюзан разбудила ее совершенно нечаянно только лишь тем, что ее творчество понравилось старому, упрямому, богатому эстету, который к тому же обладал слишком большим влиянием. Этого ей Блейк никогда не простит.

Она в отчаянии осматривалась вокруг себя, ощущая непоправимость происшедшего. Народу становилось все больше. Наверняка, из праздного любопытства — из-за того, что написал Дэвид Барнс. Но люди оставались здесь, заинтересованные, и, возбужденно переговариваясь, переходили от одной скульптуры к другой.

…Какой от всего этого толк, если Блейк ей не простит! В этот момент в ней рыдала женщина, которая принадлежала Блейку: «Что в этом толку!»

Но Сюзан отвечала: «Ты — это еще не все. Ты всего лишь часть меня. А кроме того, существуют определенные критерии, которые все ставят на свои места. Если мои произведения хороши, то тогда Блейк неправ. Ведь существует также и справедливость, которая выше тебя».

Сюзан тихо выскользнула из толпы людей и присела к старому мистеру Киннэрду. Она не даст уязвить себя тем, что сказал Блейк. Он, конечно имеет право высказать то, что думает. Но она знала, что он метил не столько в Джозефа Харта, сколько в нее. Теперь это уже сказано, и он не может взять свои слова обратно. Он все еще продолжал спорить с Джозефом Хартом. Блейк, необычно прямой, стоял спиной к Сюзан. Харт жестикулировал, и широкая черная ленточка трепыхалась, подчиняясь взмахам его руки. Сюзан услышала тонкий, бесцветный голос мистера Киннэрда:

— Я вновь и вновь прихожу сюда, чтобы посмотреть на ваши статуи, моя милая. Они прямо-таки прирастают к моему сердцу.

— Я очень рада, — сказала она. Сюзан заметила, как Джозеф Харт сдержанно поклонился Блейку и отвернулся от него. Она ждала, что Блейк вернется к ней, но он не вернулся. Он прошел по галерее, минуту постоял у дверей и вышел.

— Даже не знаю, куда вас отнести, — говорил мистер Киннэрд, — и это меня злит. Я не могу определить ваш стиль. Блейку уже нашлось место — он явный модернист. Но вы — нет. К классике вы не имеете никакого отношения, и от французов в вашем искусстве нет ни следа. Что вы, собственно, имели в виду, моя милая?

— Не знаю, — ответила она. — Я и сама не могу отнести себя к какому-то определенному направлению. Я работаю, как дышу, не размышляя. Я просто даю волю своим чувствам.

— Ага, — сказал он мягко, — это, пожалуй, потому, что вы — женщина.

— Может быть, — сказал она, и теперь ей это было все равно.

— Вас к телефону, мисс Гейлод, — сказал ей кто-то. День уже почти кончился. Ей не хотелось идти домой и потому она осталась здесь, пытаясь в одиночестве преодолеть неприязнь к Блейку. В телефоне голос Кроуна сказал ей:

— Мадам, для вас телеграмма. Прочитать вам ее?

— Пожалуйста, — сказала она удивленно, и Кроун прочел:

— «Папа очень болен. Приезжай немедленно. Мама». Должен ли я послать какой-то ответ, мадам?

— Да. Телеграфируйте по тому же адресу: «Выезжаю немедленно. Сюзан». И скажите Джейн, чтобы она для меня и себя упаковала самое необходимое, а моей сестре, миссис Беннифилд Родс, пошлите телеграмму в отель «Риджайна» в Палм-Бич, это уж вы, наверно, знаете.

— Да, мадам.

— Мистер Киннэрд дома? — спросила она еще.

— Нет, мадам, — ответил он.

Сюзан положила трубку и в изумлении огляделась: пришло столько людей, как никогда до этого. Она обратила внимание на худого смуглого мужчину с хмурым лицом, который останавливался у каждой статуи и быстро что-то записывал в маленький блокнот. Старый мистер Киннэрд опять вернулся и теперь с болью смотрел на «Итальянского мальчика». Он совершенно забыл о Сюзан, и она ушла, не попрощавшись.

Меньше, чем через час, она уже покидала дом Блейка; она оставила ему записку: «Мой дорогой, папа болен — спешу к нему. Я не могла тебя найти». — Она попросила Кроуна позвонить в клуб, где Блейк обычно бывал, но его там не оказалось. — «Я вспоминаю вчерашнюю ночь. Приезжай ко мне, если сможешь. Видимо, ты мне будешь очень нужен. Не знаю, что нас там ждет. Твоя Сюзан».

Записку она сложила, запечатала и подала Кроуну.

— Передайте это письмо мистеру Киннэрду, как только он придет.

Тот поклонился и закрыл за нею и Джейн дверцы автомобиля. Банти сразу же тронул с места. Кроун вошел в дом и закрыл за собой двери. Сюзан уезжала, увозя с собой воспоминание о закрытых дверях.

— Если бы я была суеверной, — думала она беспокойно, — но это не так. — Внезапно ее охватила острая тоска по Блейку. Сегодняшний его гнев ничего не значит. Он, наверняка, примчится к ней, как только обнаружит, что она уехала, и, может быть, там, в ветхом уютном и старом доме они снова обретут друг друга. Голос Джейн вырвал ее из раздумий.

— Мне еще в прошлый наш приезд показалось, что он плохо выглядит, — сказала она и вздохнула. — Ну, все мы там будем.

— Замолчите, Джейн! — прикрикнула Сюзан. — Вы всегда думаете о самом плохом.

— Да так уж получается, — сказала Джейн. — Нет, мадам, я всегда надеюсь на самое лучшее.

Сюзан не ответила. Она все еще была во власти мыслей о Блейке. Блейк не должен обижаться на нее из-за глупостей. Она неотступно думала о нем, и когда подъезжала к родному дому, и когда двери ей открывал Хэл Палмер.

— В чем дело, Хэл, где мамочка? — тревожно спросила она.

— Люсиль с ней, — ответил он. Его простое, круглое лицо было ужасно серьезно, маленькие голубые глаза полны слез. — Ты опоздала, Сюзи. Инфаркт. Он сразу скончался.

Сюзан повернулась к Джейн.

— Дайте телеграмму Блейку, — сказала она, сняла пальто и направилась к матери.

Сюзан уже несколько часов подряд выслушивала мать.

Когда она вошла в первый раз, Люсиль встала.

— Хорошо, что ты здесь, Сюзан. Мы сделали все, что могли, но ты ведь знаешь, мы не родственники. А где Мэри?

— Я послала ей телеграмму, — ответила Сюзан. Было странно, что всегда в критических ситуациях она встречалась с Люсиль и Хэлом. На мгновение в ее памяти возникло видение смерти Марка — намного живее, чем минувшая ночь с Блейком.

— Раз теперь здесь будешь ты, — громко прошептала Люсиль, то я пойду. Знаешь, Хэл все устроил: приходской священник тут уже был, но, наверное, придет еще раз, коль ты приехала. Будет тут еще кто-нибудь из родных?

— Я пошлю за детьми, — сказала Сюзан. — И мой муж, естественно, тоже приедет.

— Пожалуйста, пошли за детьми, — причитала мать. — Мне будет с ними хорошо. У меня уже нет ничего, ради чего стоить жить!

— Ну-ну, миссис Гейлорд, — успокаивала ее Люсиль. — Вам не стоит так говорить. У вас две прекрасные дочери и великолепные внучата, а потом в нашем городе многие любят вас так же, как и мы, и вы не должны забывать, что были исключительной супругой и матерью. Вы не должны ни в чем упрекать себя.

— Я знаю, я делала все, что могла, — сказала мать Сюзан и вытерла слезы.

— Не знаю, чего вы только ни делали для семьи, — добавила Люсиль ободряюще. — А теперь вам надо быть мужественной. Сюзан, наверняка, захочет помыться и переодеться после дороги, а потом посмотреть на отца. — Она обернулась к Сюзан: — Он выглядит, как обычно. Сразу же, как только он перестал дышать, с его лица исчез весь этот жуткий багровый цвет, и напряжение покинуло его.

— Он очень мучился? — быстро спросила Сюзан.

— Этого мы не знаем, — ответила Люсиль, — не знаем, был ли он вообще в сознании — он даже не говорил.

— Мы немножко поругались, — вмешалась в разговор мать, и на ее глаза вновь навернулись слезы, — из-за какой-то глупости. Ты знаешь, как он всегда спорил, Сюзан. Чем старше он становился, тем больше горячился. Я уже не могла сказать почти ничего, чтобы он не вспылил.

— Какое же у вас было терпение! — вздохнула Люсиль.

Отекшие губы матери дрожали.

— Сегодня утром он хотел пойти во двор, а я ему сказала, чтобы он не ходил, потому что он сильно простужен. И еще я ему сказала, что уж если он себя чувствует так хорошо и хочет прогуляться, то наверняка, ему пойдет на пользу, если он зайдет в подвал почистить котел. Я несколько дней делала это сама, потому что он говорил, что от золы кашляет. Он лишь повернулся ко мне и сказал, что он был бы… — ну, ты ведь знаешь, как он всегда говорил, — в общем, что он к котлу не притронется. А я сказала, что эта работа не для женщины. И внезапно у него покраснело лицо, жилы набухли так, будто бы он злился, и потом он упал. — Миссис Гейлорд расплакалась.

Сюзан слушала мать и довольно ясно представляла себе эту сцену. Он умер из-за мелкого, напрасного раздора. Но нет, убило его не это, а сжигавшая его ярость, поселившаяся в этом доме, в доме, который построил он сам, в котором он жил и ненавидел долгие годы.

— Ну, я все же пойду, — Люсиль нагнулась и поцеловала миссис Гейлорд в щеку. — Если я вам понадоблюсь, пошлите за мной.

Люсиль ушла, и Сюзан осталась наедине с матерью. Ей надо было утешать ее, но она не могла. Ее сотрясали рыдания, она оплакивала не смерть отца, а его жизнь. Как только мать увидела, что Сюзан плачет, то снова начала исходить слезами.

— Ну, хватит, мама, — сказала Сюзан в конце концов. — Нам нельзя так плакать. Завтра мы пошлем Джейн за детьми. А теперь мне нужно пойти к папе. Тебе необходимо отдохнуть, я все за тебя сделаю. Приляг, я тебя укрою и принесу тебе ужин.

Она помогла матери раздеться и надела на нее старомодный халат. Представление того, что это толстое, бесформенное тело когда-то было красивым и стройным и что оно пленило и держало в заключении отца в течение долгой череды лет, было теперь абсурдным. Но это было так — было! Как же легко изменяется тело и как легко могут исчезнуть узы, которые Сюзан снова выковала для себя и Блейка.

Через несколько минут она уже стояла в комнате для гостей, куда положили отца. Он лежал на постели, одетый в праздничный темный костюм, туфли были вычищены и блестели, белые волосы причесаны. Лицо и руки были словно из мрамора, а когда Сюзан положила руку на его плечо, то почувствовала под пиджаком холод и окаменевшие мускулы. Словно одели статую. Она не могла выдержать выражения непереносимого горя, застывшего на его лице, села рядом с ним и снова расплакалась. Даже теперь она скорбела не из-за смерти, а из-за жизни; жизни, которая начертала скорбь на его губах и оставила на ввалившихся щеках глубокие борозды морщин, которая в молодости одарила его мечтами о любви, а после похитила их у него, которая в зрелом возрасте внушила ему мечты об островах в голубом тропическом море, полных свободы, и при том замкнула его в ветхом доме в маленьком городке. А самой жестокой была смерть, которая представила его таким, каким он в действительности и был, потому что теперь он был бессилен и уже не мог скрывать того, что он утаивал от всех, пока был жив.

И Сюзан страстно обращалась к своему сердцу: «Нам всем надо быть свободными! Каждый, по крайней мере, внутри себя самого должен быть свободным. Никто не должен умереть, прежде чем он познает, что такое свобода!»

Когда Сюзан принесла наверх поднос с ужином, мать спала. Она проснулась от звука шагов и удивленно вскрикнула:

— Сюзан, почему?.. Ах, ведь я забыла! Всегда, когда усну, забываю, что случилось! — Она опять начала плакать, и Сюзан, поставив поднос, обняла ее. — Я всегда старалась делать все как можно лучше, — рыдала мать.

— Конечно же, родная, — сказала Сюзан. А про себя подумала: «Это тоже правда, и от всего этого разрывается сердце».

— Никто не мог делать больше, — сказала мать, утирая глаза.

— Никто, — повторила Сюзан тихо и подала матери поднос.

Она невыразимо затосковала по прошедшей здесь собственной жизни. Дом ее детства уже не принадлежал ей. Ее жизнь здесь закончилась со смертью отца. Ночью она не спала, ожидая Блейка, вспоминала старые времена и при этом сознавала, что, хотя мать и кормила и заботилась о них, но именно отец был тем, кто открыл им двери в мир. Как только появлялось нечто новое, он говаривал: «Попробуй это, попробуй — почему бы и нет?» Он первый вложил ей в руку карандаш, он купил ей первую глину для лепки. И Сюзан ощутила страстное желание лепить, глядя на его ловкие руки, вырезающие из древесины маленьких зверушек и птичек на забаву детям. Мать тогда крикнула: «Ну прямо как в свинарнике, посмотри на руки и на фартучек!» Но отец бросил на нее яростный взгляд. «Я уберу за ней», — сказал он, а когда Сюзан вылепила маленькую фигурку, похвалил ее. Затем они вместе пошли в ванную, и он тщательно отмывал ее руки. А после сказал: «Нет смысла стирать этот фартучек. Мы оставим его для лепки. Он тебе еще много раз понадобится». Маленький фартучек из голубого полотна он отнес наверх, повесил у себя в комнатке в мансарде и заметил: «Когда он тебе понадобится, возьмешь его здесь». У окна он приготовил для нее широкую доску, пристроив ее на стульях, положил на нее глину и поставил кружку с водой. «Ты можешь лепить здесь, чтобы не злить маму. Беспорядок, который идет на пользу, мне не мешает». И у этой доски прошли ее детские годы.

В ее памяти возникали бесчисленные мелочи, все, что он делал для нее, и Сюзан чувствовала нарастание невыносимой боли. Но у Мэри его великодушие натыкалось на сопротивление. Когда он побуждал ее к действию, Мэри словно окаменевала. «Не хочу», — отвечала она запальчиво. «Ну, хорошо», — ворчал отец и оживление исчезало с его лица. Как только Мэри уходила, он обнимал Сюзан: «Ты моя девочка, Сюзан, так ведь?»

Вечером пришла телеграмма от Мэри: «Глубоко скорблю. Приеду, если ты сочтешь это необходимым. Целую. Мэри». Сюзан даже не ответила. Она напишет ей, когда все будет окончено.

Около полуночи зазвонил телефон, в трубке раздался голос Блейка:

— Сюзан?

— Блейк, милый! — воскликнула она. — Мне так тебя недоставало!

— Я получил твоя записку только сейчас, — его голос звучал издалека и тихо. — Меня целый день не было дома, и мне не пришло в голову позвонить тебе… Сюзан, я страшно сожалею об этом. Как ты себя чувствуешь, дорогая?

— Чувствую… Ах, Блейк, он умер так внезапно. Когда я приехала, он уже скончался.

— Это ужасно, дорогая! — Мгновение он молчал. Она слышала только гудение проводов и ждала, подавляя рыдания. Сейчас он скажет, что тотчас же приедет к ней!

Его голос возник снова:

— Сюзан, это для него намного лучше. Надеюсь, что смерть моего отца будет такой же легкой.

— Но я его уже не увижу. И весь дом такой пустой!

— Да, — Блейк слегка закашлялся. — Но твой отец был уже стар. Он хорошо прожил свою жизнь.

Ей хотелось закричать в трубку: «Да нет же, нет! Его жизнь была ему не в радость!» — но она сдержалась. Когда она слушала Блейка, ее пронизывала какая-то жуткая тоска.

— Блейк, можешь не приезжать, если не хочешь.

— Сюзан, милая, — сказал он немного строптиво, но извиняющимся тоном, — я никогда не хожу на похороны. Я, пожалуй, и на похороны своего отца не пойду. На свои собственные, видимо, придется. Ходить на похороны — это варварство. Если ты должна, то, конечно, иди. Но сразу же потом приезжай первым поездом домой. Нет смысла оставаться там и надрывать свою душу.

Она не отвечала, и он позвал:

— Сюзан, где ты? Ты слышишь меня?

— Да, слышу.

— Ты ведь понимаешь, что я чувствую?

— Да, конечно.

— Могу ли я что-нибудь еще сделать для тебя? Я сделаю все, ты же знаешь, за исключением…

— Нет, спасибо тебе, Блейк. Я иду спать. Спокойной ночи.

— Это будет лучше всего, — согласился он. — Спокойной ночи, Сюзан. — Его голос потерялся вдали, и Сюзан положила трубку.

Как она только могла думать вчера ночью — это было всего лишь вчера — что физическая связь между ними может воссоединить их?!

Поднимаясь вверх по лестнице, она внезапно начала плакать и уже не могла остановить потока слез. Она разделась, выкупалась и легла в постель, непрестанно вздрагивая от плача. Она поняла, что оплакивает нечто большее, чем смерть отца.

На следующий день она открыла двери Джону и Марсии с ощущением жажды близости с ними. Вчера она в конце концов успокоилась только от надежды на встречу с детьми. Сюзан постоянно напоминала себе: «Завтра приедут Джон с Марсией!» И ее одиночество освещалось ярким лучом света и утешения. Она льнула к ним со страстной любовью. Это ее дети, которых она родила и любит! Утром, перед их приездом, она сказала себе: «Мне нельзя виснуть на них и думать только о себе. Я должна осознать, что это их первая встреча со смертью». И потому, отворив им двери, она не позволила своему сердцу поглотить их. Она, правда, поцеловала их со всей пылкостью, чтобы тайно отвести душу, но затем сказала довольно бодро:

— Проходите, мои милые. Не замерзли? Джейн, приготовь нам всем горячего шоколаду.

Дети неуверенно смотрели на нее, видимо, ожидая найти в ней какую-то перемену. Поэтому Сюзан старалась быть с ними такой, как всегда. И все это время ее сердце пело от их присутствия, от их здоровья и красоты, розовых щек и ясных глаз. Она забыла о характере Марсии и только восхищалась ее хрупким очарованием. А Джон был такой сильный и красивый со своими светлыми волосами и голубыми глазами, точно такими же, как у Марка, только он был красивее и живее, с ловкими движениями и нежными губами.

— Джейн нам уже все сказала, мамочка, — произнес он серьезно. — Она сказала, что похороны состоятся уже сегодня.

— Мы тоже пойдем? — быстро спросила Марсия.

— Да, — спокойно ответила Сюзан. — Бабушку очень огорчило бы, если бы мы не пошли. Ведь мы так любили дедушку! Пойдем теперь к бабушке. Она отдыхает в своей комнате.

Они вошли туда и робко встали у постели. Старая миссис Гейлорд схватила их за руки и разрыдалась.

— Вы — все, что у меня осталось, — рыдала она, и дети тревожно взглянули на Сюзан. Сюзан присела на постель, Джон тоже сел и начал гладить руку бабушки.

— Мне так жаль, — голос его срывался. — Мне так страшно жаль…

Но Марсия только молча смотрела на старое морщинистое лицо.

Сюзан сказала нежно:

— Но, мамочка, у нас всех много вещей, ради которых стоит жить, у нас всех есть мы и не только мы. А теперь, мамочка, ты выпьешь чего-нибудь горячего, и мы все пойдем прогуляться.

— Я не могу! — заходилась в плаче миссис Гейлорд. — Это ведь неприлично, Сюзан.

— Ну нам же не надо гулять по городу. Достаточно будет выйти на шоссе перед домом, на солнце. Марсия, скажи Джейн, чтобы она принесла шоколад сюда.

Отдавая распоряжения, Сюзан заметила, как успокаивается ее мать, а она как раз этого и добивалась. Марсия побежала к Джейн.

— Пойдут ли дети смотреть на него, прежде чем?.. — прошептала миссис Гейлорд.

Сюзан обернулась к Джону:

— Милый, ты хотел бы еще раз увидеть дедушку?

Сын посмотрел на нее широко раскрытыми глазами. Он немного побледнел.

— Мне можно сказать тебе это через минутку?

— Конечно же.

— В чем дело? — спросила вернувшаяся Марсия.

— Я спросила у Джона, не хочет ли он пойти посмотреть на дедушку, — сказала Сюзан совершенно спокойным голосом.

Марсия остановилась посреди комнаты и сказала с большой заинтересованностью:

— Я хотела бы… я еще никого мертвого не видела.

— Этот ребенок не знает… — застонала миссис Гейлорд с закрытыми глазами.

— Ну, хорошо, — ответила Сюзан.

— Пойдем сейчас же, — воскликнула Марсия и быстро сунула свою тонкую ручку в ладонь Сюзан. Сюзан встала, и они обе вышли из комнаты. Уходя, она увидела, как Джон глядит на них с сомнением. Но он за ними не пошел.

Не говоря ни единого слова, Сюзан ввела Марсию в комнату для гостей и остановилась вместе с ней у кровати. Она смотрела на лицо Марсии, ожидая увидеть признаки страха.

Но Марсия нисколько не боялась.

— Он выглядит очень спокойным, — заметила девочка.

— Да, — сказала Сюзан, — это, наверное, самое главное в смерти — полное спокойствие.

Марсия немного помолчала.

— Бабушка уже теперь не сможет сказать, что я не знаю. — Сюзан даже не ответила. Они постояли еще минутку. — Я уже хочу уйти, — пропищала Марсия.

У дверей их встретил Джон.

— Я к дедушке лучше не пойду, — прошептал он. У него побледнели губы, и он весь дрожал.

— Не расстраивайся. Это значит, что дедушка и не хотел бы этого, — сказала Сюзан.

— Когда мы… когда я в последний раз его видел, он вырезал мне корабль, этот мой трехмачтовик, он все время смеялся, а когда мы прощались, он обещал мне, что дня через три-четыре он пришлет мне этот корабль — и действительно прислал. Как ты думаешь, он не рассердится, если я к нему теперь не пойду?

— Лучше, если ты будешь помнить его таким, каким ты его видел в последний раз. Он и сам хотел бы этого, — успокаивала сына Сюзан. Она обняла его и повела прочь.

В конце концов Сюзан нашла успокоение и для себя. Она нашла его в себе самой, стоя у разверстой могилы под холодным ясным светом октябрьского солнца. Отец был мертв, но из его смерти возникнет жизнь, которую создаст она. Она сделает и посвятит его памяти самое прекрасное произведение, источником которого будут воспоминания о нем. Из болезненного ощущения потери вырвалось яркое пламя — это знакомое, страстное желание творить. Теперь с его помощью Сюзан уверенно держалась на ногах. Мать судорожно цеплялась за нее, а она сама слегка опиралась на плечо Джона. Сюзан смотрела в небо, озаренное ранним заходом солнца и не воспринимала никого и ничего: ни музыку, ни траурные речи. Она стояла как бы в стороне, закутанная в свое собственное молчание и в душе создавала из мертвого тела отца его бессмертное подобие. В ее ушах звучали глухие удары комьев глины о древесину гроба.

— Прах еси и в прах ты обратишься, — донеслись до нее эти слова, словно дальнее эхо. Она ничего не видела и не слышала.

«Я выполню его из мрамора, чистого, без каких-либо прожилок», — раздумывала она торжественно и возвышенно. Она видела его уже завершенным и даже слышала его голос. Она забыла о глине, падающей в могилу, на губах ее блуждала улыбка.

Блейк сказал ей, чтобы она приехала домой первым поездом, но это не вышло. Когда все вернулись в пустой дом, дети посмотрели друг на друга, не зная, что делать. И в эту минуту Сюзан почувствовала нарождающееся из пустоты желание:

— А что, если мы все соберемся и на пару дней переедем на нашу ферму? — осторожно, словно боясь спугнуть его, сказала она.

Джейн без колебаний ответила:

— Это отличная идея, мадам, если вам нужно знать мое мнение. Там нам не будет так плохо. Летом, как обычно, я там все прибрала.

— Это было бы замечательно, мама! — воскликнул Джон.

— А я уже и вообще не помню, как там все выглядит, — сказала Марсия.

Миссис Гейлорд только вздохнула:

— Мне теперь все равно, где я буду находиться.

Они тотчас погрузили в автомобиль постельное белье и еду и незамедлительно отправились в путь.

В последний момент их застал звонок Люсиль.

— Сегодня вечером я к вам приду — в первый же вечер хуже всего. Я помню это с маминой смерти. В первую ночь человек сильнее всего чувствует утрату…

— Но мы сейчас уезжаем на ферму, — сказала Сюзан и, не дожидаясь ответа, повесила трубку. Затем она быстро заперла двери и побежала к машине. Всем пойдет на пользу, если они займутся хозяйственными делами: постеланием постелей, уборкой и приготовлением пищи — такие будничные, но необходимые занятия принесут им облегчение. Завтра она и мать убедит, чтобы та занялась чем-нибудь, а дети всегда найдут себе дело по душе. Она позволит им на несколько дней пропустить школу. Сюзан нуждалась в их присутствии. Они проехали по самой окраине города, затем по дороге, по которой она шла в последний раз, когда заболел Марк, и вверх по заросшему травой склону. На фоне темного вечернего неба у них над головами сплетались голые ветви деревьев. Луна еще не взошла, но звезды были видны. И вот они уже были возле знакомой двери; Джейн вытащила из своей сумки большой железный ключ.

— Я думала, что схожу сюда хотя бы одна, поэтому и ключ взяла.

Сюзан вошла в дом первой.

— Подождите, — остановила ее Джейн. — Я тут хорошо ориентируюсь. Вот тут, в холле, я оставила лампу на столе и спички тоже — в твердой коробочке, чтобы до них не могли добраться мыши.

Лампа ярко осветила холл, и все принялись осматриваться.

— Я уже вспоминаю, — произнес Джон с некоторым удивлением.

— А я еще нет, — сказала Марсия. — Здесь так забавно.

Но Сюзан не слушала ее. Она думала: «Мне придется написать Блейку. Мне придется объяснить ему, что теперь мне необходимо заняться работой и выполнить ее я смогу только здесь». Сюзан отчетливо осознала, что статую отца она решительно не смогла бы сделать в ателье на той шумной улице, переполненной людьми. Отец никогда не был там у нее и, если бы она работала там, то его образ ускользнул бы от нее. Но здесь все иначе — она может работать в тишине, в большом пространстве. Здесь она стояла на родной почве, словно наконец обрела свой дом.