Гроза

– Подожди, солнышко. Пусти-ка…

Невесомо чмокнув Любу в висок, она выскользнула из постели, чтобы налить себе полный бокал вина.

– А мне? – капризно-просительно надула губы Люба.

С тихим грудным смешком Валерия наполнила и второй бокал, вручила его девушке и снова устроилась возле неё, маленькими глоточками потягивая вино.

– Ну и замутила ты историю, Любушка. И я в ней теперь по уши увязла. Что мне делать-то с тобой, цветочек?

– Любить, кормить, никому не отдавать, как выражается кот Гарфилд, – блаженно расплылась в улыбке-прищуре Люба.

– Котёнок ты мой. – Нежно склонившись над ней, Валерия влажными от вина губами поцеловала её. Получилось звонко и весело.

Люба цедила рубиновый хмель напитка, скользя взглядом по подтянутым, красиво сложенным бёдрам, очертания которых и под брюками манили и чаровали сердце до тягуче-медовой тоски. Она уже сейчас была готова опять распластаться под Валерией, чтобы попробовать ещё что-нибудь «вкусненькое», но той требовалось время – прийти в себя, подумать, отдохнуть.

– А дома тебя не хватятся? – нахмурилась вдруг она, глянув на часы.

– Всё в порядке, – ероша ей волосы, заверила Люба. – Предки думают, что я у подружки. Подружка, если будет надо, подтвердит.

Развалившись на подушках, Валерия смотрела на неё с добродушной усмешкой.

– Всё-то ты продумала, великая комбинаторша. А я и попалась. – Она провела ладонью по лицу, безуспешно пытаясь стереть улыбку. – Ох, попалась…

Пушистый комочек умиротворённого веселья лукаво пискнул, подтолкнув Любу рассказать предысторию этого «завоевания». Закусив губу и смешливо подрагивая уголками рта, Валерия слушала повесть о том, как увлечённая любительница фемслэша умозрительно свела её и подругу-блондинку в пэйринг, после чего по совету приятельницы провела спецоперацию под кодовым названием «Наглядное пособие по эротическому садоводству».

– Мда, значит, спалилась я… Выходит, ты уже давно на меня глаз положила. Вот зачем ты своей «ягодкой» тогда отсвечивала, чертёнок маленький! Вот ты чертёнок, а?.. Вот я тебя сейчас по месту-то этому, которое приключения любит… – Валерия отвесила нежный шлепок по Любиной попе. – Что ж, грамотно ты сети расставила. Развела меня, как школьницу…

– Да, ты попалась! – Люба обняла её, по-хозяйски закинув ногу и крепко чмокнув в висок. – Всё! Моё. Никому не отдам!

– Постой, – насторожилась вдруг Валерия. – То есть, ты своей подружке о нас рассказывала?

– Ну да, – пожала плечами Люба. – Не беспокойся, фамилий я не называла и фотографий не показывала. Кстати, я даже фамилии твоей до сих пор не знаю, только имя-отчество.

– Лежава, будем знакомы, – сказала Валерия, встряхивая руку девушки.

– Сорокина, – в свою очередь весело представилась Люба, отвечая на рукопожатие поцелуем в щёку. – И да, в прошлом году я даже не помышляла о том, чтобы начать с тобой встречаться. Я тебя только сейчас по-настоящему увидела… В тот вечер, на шашлыках, когда ты пела.

Она освежила виноград, ещё раз ополоснув его, и поставила тарелку на постель. Его бархатистая, покрытая сизовато-розовым румянцем кожица, мерцая капельками воды, дышала прохладой. После каждой ягодки они окунались в сочные, тягучие и клейко-сладкие поцелуи, и Валерия понемногу начала снова заводиться. Дыхание вновь заскользило по коже Любы, рисуя тёплые завитки на шее, груди и животе, а потом влажный, щекотный жар прильнул между ног, впуская в неё светлые молнии дрожи. Тактично, проницательно, филигранно и беспроигрышно Валерия предлагала те ласки, к которым Люба была сейчас готова, прежде всего заботясь об её удовольствии; опять растроганная до слёз, девушка не могла не отплатить за самоотверженную нежность капелькой смелой инициативы. Они устроились в постели на коленях, лицом друг к другу, притираясь, примериваясь и ища идеальные углы и точки соприкосновения; взгляды и руки не размыкали своего тёплого сцепления, а движения текли анданте – размеренно-мягким, покачивающимся ходом. Почувствовав первые острые проблески, Люба начала ускоряться, но Валерия наставнически-ласково придерживала её пылкий порыв, призывая к обстоятельной неспешности, и снова оказалась права. Без единого неуместного слова, одним лишь упругим, но настойчивым сопротивлением тела она ввела Любу в единственно нужную колею, по которой всё покатилось легко и правильно, с нарастающей щемящей сладостью. На гребне этой «волны» Люба запрокинула голову, кончиками своих длинных волос почти касаясь постели, а Валерия напряжённо приподняла подбородок, подрагивая верхней губой и стискивая зубы. Завершающая нота прозвучала пронзительно и опустошающе, и обе повисли друг на друге в измученном клинче, выруливая дыхание на спокойные обороты.

– Сейчас бы в душ, – мечтательно вздохнула Валерия, устало и умиротворённо растягиваясь на постели. – У меня на участке банька есть… Париться сил уже нет, можно просто так ополоснуться. Пойдёшь?

– М-м, – лениво простонала Люба.

– Пойдём-пойдём, – с поцелуем в ухо щекотно шепнула Валерия, заставляя девушку подняться.

По-летнему душный майский вечер окутал плечи Любы, дохнул в лицо, огладил шею горячей пустынной лаской. Что-то назревало в томительном воздухе, пряталось в пыли под лопухами, покрывало яблоневые кроны тревожной бледностью.

– Вода, наверно, холодная, – невольно поёжилась Люба.

– Да какая ж она холодная? – Валерия набрала два ведра и потащила к бане. – Сегодня жара такая, а она целый день в открытой бочке на солнце стояла – тёплая даже!

Раздевшись в тесном предбанничке, они в полумраке парилки тёрли друг другу спины губкой. В луче света, падавшем сквозь крошечное оконце, Люба разглядела у Валерии с задней стороны плеча какую-то шероховатость кожи – не то ожоговый рубец, не то шрам от сведённой наколки.

– А что тут было? – Она тихонько поцеловала это место.

– Да так… По молодости-глупости наколола какую-то ерунду, потом сводила, – ответила Валерия. – Потри мне ещё вон там, между лопатками… Ага…

Она намылила свои короткие волосы шампунем и ополоснула, а Люба голову мочить не стала: её русалочьей шевелюре пришлось бы долго сохнуть, а фен она с собой не догадалась захватить. Закрутив высокий пучок и закрепив зажимом, она помылась только от шеи до пят. Ещё долго думалось ей о сведённой наколке: может, там было имя той блондинки?

– Ну вот, другим человеком себя чувствую, – сказала Валерия, когда они, освежённые, вышли под открытое закатное небо, в котором нависли багровые облака. – Ты кушать не хочешь, Люб? А то я сегодня и на работе с обедом пролетела, и дома не поужинала…

– Прости, это я тебе поесть не дала, – смущённо засмеялась Люба.

– Я лучше откажусь от еды, чем от секса с прекрасной девушкой, – со светлым, ласковым блеском в глазах шепнула Валерия, коротко и быстро чмокая Любу около уха.

Холодильником ей служил погреб. Выудив из него на верёвке большое пластмассовое ведро, полное продуктов, она сказала:

– Выбирай, что будешь… Тут творожки-йогурты, молоко, кефир, сок. Сейчас ещё и в шкафчике что-нибудь нароем.

Люба грызла овсяное печенье с грушевым творожком, а Валерия заварила себе кипятком геркулесовую кашу быстрого приготовления. В погребе обнаружилась пыльная банка вишнёвого варенья – судя по расплывшейся от сырости надписи на этикетке, позапрошлогоднее, и Валерия заварила чай. Пока он настаивался, Люба шаловливо гладила её под столом ногами, но та только устало улыбалась.

– Всё, малыш, тёте Лере пора на покой, – усмехнулась она. – Её сегодня на работе сношали в мозг с особым извращением, а вечером пришла одна милая девушка и раздраконила её аж на два подхода. Тётя Лера – не железная. Ей вставать в пять утра.

– Бедная тётя Лера, – ластясь к ней и зарываясь носом во влажные, пахнущие шампунем волосы, посочувствовала Люба. – А чего так рано?

– Часовая зарядка, душ, завтрак, прочие дела… Да ещё до работы доехать. – Валерия вынула пакетики, подвинула Любе её чашку.

– М-м, зарядка? Так вот откуда такие ножки! – Люба скользнула ладонью по одному из столь восхищавших её бёдер. – В джинсах и ковбойских сапогах они просто – ах!

– На фитнес-клубы времени нет, так что у меня дома беговая дорожка и гребной тренажёр. – Валерия отхлебнула чай, глядя на девушку с домашней, чуть утомлённой, вечерней нежностью. – В холода стараюсь каждый день на них разминаться, а сейчас, на даче, совсем обленилась что-то. Пару раз в неделю забегаю…

В уютном вишнёво-чайном ничегонеделании они болтали обо всём подряд: о распорядке дня, любимой еде на завтрак, музыке, книгах, фильмах; Люба с довольно едким юмором рассказала о некоторых своих преподавателях, особенно досталось от неё доценту Звягинцеву. Валерия долго смеялась над его прозвищами – «козел велкопоповицкий» и «удод, хохлатая птица степей». Когда встал вопрос, где лечь спать, она сказала, притянув Любу к себе и прижавшись щекой к её груди, будто к подушке:

– М-м… Конечно, старой холостячке тёте Лере не привыкать ночевать одной, но сегодня она выберет тёплый бочок вот этой прекрасной леди. Если, конечно, леди не возражает.

Густая тревога уплотнялась, от духоты не спасало даже открытое окно. В синем сумраке горел оранжевый огонёк фумигатора от комаров, а сад вздыхал, ворочаясь огромным, тёмным зверем. Прижимаясь к плечу Валерии, Люба слушала её тихое дыхание и с дремотным наслаждением перебирала в отяжелевшем мозгу наименования для неё. Она. Родная. Любимая женщина. Валерия Геннадьевна Лежава. Нет, это на работе её так зовут… А сейчас она – просто Лера. Её Лера.

Тёплый противный кисель дрёмы расплескался от резкого стука, отдавшегося в груди острой вспышкой боли. В открытое окно врывался штормовой ветер, от которого трепетала занавеска, а сад шумел необузданно и грозно.

– Рама, наверно, стукнула. Что-то ветер разгулялся… Гроза, что ли, собирается? – Валерия встала, закрыла окно. Белая вспышка озарила её силуэт, щёлкнул шпингалет, занавеска успокоилась. – Точно, гроза.

А Люба не могла сделать вдох: сердце при этом всякий раз будто жестоко пронзала остро заточенная спица. Дыхательные упражнения были как мёртвому припарка, тьма комнаты душным гробом сжималась вокруг неё, давя на голову угольно-чёрной пульсацией с красными прожилками. Люба затаилась в ожидании, про себя моля, чтобы это поскорее прошло, но – увы… Мелких осторожных вдохов не хватало, грудь стремилась расшириться, и тут её подстерегала проклятая боль.

– Лер… Я… – Она не узнала собственного голоса – сдавленного, хриплого.

– Что, мой хороший? – Валерия насторожилась, щёлкнула выключателем, но свет не загорелся. – Чёрт, кажется, электричество вырубилось. Ещё не хватало… Где у тебя тут спички или зажигалка?

– Там… На столе лежала, вроде, – прохрипела Люба, и эти несколько слов дались ей ценой двух болевых молний.

Чиркнула зажигалка, и темноту разогнали колышущиеся язычки пламени: это загорелись большие ароматические свечи в стаканчиках, расставленные Любой.

– Что такое, солнышко? Ты прямо сама не своя… Тебя гроза напугала?

– Лер… Я думала, пройдёт, но не проходит… Сердце. – Приходилось говорить правду, в одиночку с этой болью справиться не получалось.

– Так… Любушка, не пугай меня. – Присев рядом, Валерия прижала девушку к себе, покачивая её в объятиях, как ребёнка. – У тебя раньше были с этим проблемы?

– Нет. Буквально на днях началось, в этот понедельник… Лер… мне трудно говорить. – Вспышки боли следовали одна за другой, сердце будто превратилось в куклу Вуду, которую остервенело колола иглой чья-то рука.

– Не разговаривай, маленький. Береги силы… Надо скорую вызывать, с сердцем шутки плохи.

– Нет, Лер… Они не найдут ничего. – С хрипом Люба повалилась на подушку. – Это… Я просто взяла себе… твою боль. Всю. Теперь её у тебя… не останется. И всё будет хорошо.

Тёплое дыхание Валерии защекотало ей лоб и веки, поцелуй согрел сухие помертвевшие губы.

– Ох… Горюшко ты моё луковое. И счастье тоже… Так, аптечка тут есть? Может, таблетки или капли какие-нибудь сердечные?

– Корвалол бабушкин только, – вспомнила Люба.

– Ну, хоть что-то! – Валерия принялась рыться в шкафчике, нашла картонную коробку с лекарствами, перетряхнула всё её содержимое, поднося флакончики поближе к свече. – Вот он. Сейчас, моя родная.

Холодно-мерзкий, резкий вкус ментола и валерианы пролился в горло, а скорую Валерия всё-таки вызвала. Долго, раздражённо объяснялась с диспетчером: та как будто не верила, что у молодой девушки могут быть острые боли в сердце; затруднения вызвал и адрес, по которому следовало приехать машине. Люба со странной, умирающей нежностью слушала холодный металлический звон властных, требовательных ноток в её голосе: ей будто на миг приоткрылась другая сторона любимой – не Леры, а Валерии Геннадьевны.

– Что за клуши там сидят! – ругнула та диспетчеров, сердито бросив телефон на стол.

А в стекло уже хлестал тяжёлой, мощной дробью дождь, и казалось, будто с неба сыпались ледяные горошинки града. Валерия опять пощёлкала выключателем, выглянула за дверь.

– Что-то вся улица тёмная… У всех, что ли, свет вырубился? Или спят уж люди?

– Лер… – Люба протянула руку, и Валерия тут же, порывисто шагнув к дивану, присела рядом и сжала её пальцы.

– Держись, держись, солнышко. Сейчас скорая приедет.

«Сейчас» растянулось сперва на пятнадцать минут, потом на полчаса; Валерия рвала и метала, не находя себе места.

– Если с тобой что-нибудь случится, я их по судам затаскаю, в тюрьму засажу, – пригрозила она, и её голос прозвучал жёстко, непримиримо и решительно – гулко, как неумолимо приближающаяся гроза.

Гром палил из всех пушек, его удары отдавались в груди Любы глухим замиранием. Валерии пришла в голову мысль, что машина скорой помощи заблудилась, не может въехать в садоводческое товарищество или найти нужную улицу, плутая во тьме.

– Хоть иди и встречай их, честное слово! И гроза эта как назло, и электричества нет! – беспокойно металась она по домику. А в следующий миг склонилась над Любой: – Как ты, милая? Всё ещё больно?

Люба вдохнула чуть глубже – и получила неизменный удар кинжала.

– Да…

Валерия приглушённо, неразборчиво выругалась.

– Так, зайка, я схожу к въезду в сады, посмотрю, где они там застряли. Я быстро, а ты держись тут!

Она, похоже, собралась выскочить под грозовой ливень в чём была – в шортах и топике.

– Лер, подожди… Там у двери сапоги резиновые. На вешалке – дождевик, – снова приняв удар невидимого кинжала, прошептала Люба.

– Спасибо, зай. Держись! Если надо – ещё капелек прими.

Заботливо оставив на табуретке около постели стакан с водой и флакон корвалола, Валерия взяла с собой телефон для подсветки и растворилась в хлещущей стене дождливой тьмы, а Люба осталась наедине с грозой и своей болью. Молнии белыми ветвями необъяснимой тревоги и призрачной опасности пронзали душу: «Лишь бы с Лерой ничего не случилось». Всевозможные страхи выползали вурдалаками из углов и щелей, теснясь вокруг неё душной толпой – хоть круг мелом на полу черти. И летающей в гробу панночки ещё не хватало.

И вот – стукнула дверь.

– …Ну и улочки у вас тут! Без карты не разберёшься, да и карта не поможет: всё равно темень, дождь, грязь, ничего не видно… А чего это вы тут при свечах сидите? – Незнакомый грудной женский голос ворвался в домик тугой прохладной волной.

– Авария на электроподстанции – тут у всех свет вырубился, – ответил такой родной, уверенный, спасительный голос Валерии, от звука которого у Любы выступили на глазах тёплые слёзы радости.

Грузная женщина-врач поставила на стол увесистую и объёмную сумку, а Валерия тем временем стряхивала с ног мокрые, грязные сапоги и вешала на крючок дождевик.

– Ну что, барышня, сердечко шалит? Не рановато ли, м?

Дама в тёмно-синей форменной куртке с белыми полосками распространяла вокруг себя смешанный запах больницы и духов. Сначала она измерила Любе давление и отметила ровным, как линия ЭКГ у покойника, бесцветным голосом:

– Сто двадцать на восемьдесят. Лучше не бывает.

Из сумки появился портативный кардиограф – современный, компактный прибор с голубым дисплеем, работавший как от сети, так и на батареях; его электроды опутали Любу, и наружу из корпуса полезла широкая бумажная лента.

– Так, ну что у нас тут? – промычала дама-врач, изучая кардиограмму. – Никаких патологий, всё чисто и красиво, как и должно быть у барышни вашего возраста. У невропатолога, гастроэнтеролога давно были?

– У нас диспансеризация в этом марте была, – глухо ответила Люба, дыша совсем поверхностно и сверх-осторожно, но всё же хватая новые уколы «иглой». – Ни язвы, ни панкреатита, ни остеохондроза у меня нет, нервной патологии – тоже.

– Знаем мы эти ваши диспансеризации. – Врач убрала прибор, достала упаковку ампул и шприц. – «Жалобы есть?» – «Жалоб нет». Ну всё, так и запишем: «Здоров». А абсолютно здоровых людей не бывает… Окончание поговорки сами знаете, надеюсь.

– Что вы ей ставите? – Бдительная Валерия взяла коробку, прочла название препарата. – Элениум… Это от чего?

– От нервов, – невозмутимо ответила дама-доктор. – Барышня, видно, впечатлительная – слёзки-стрессы-волнения… Вот мы ей успокоительный укольчик и поставим, да?

– Какие нервы? У неё в сердце боль! – заспорила Валерия. – Вы видите? У неё даже губы белые совсем…

– Боль неврогенного и психогенного характера тоже может быть сильной, – терпеливо объяснила носительница синей униформы и лекарственно-парфюмерного амбре. – Тут просто нужен покой и седативные. Пустырничек, валерьяночку, ново-пассит курсом пропить, можно витаминчики с триптофаном, побольше спать и поменьше волноваться. Обследоваться для очистки совести всё-таки тоже надо, но я и так скажу: перенервничала наша барышня. Сейчас укольчик подействует, она поспит – и всё пройдёт.

Привольная свежесть дышащего грозой ночного неба внутривенно – вот чего сейчас хотелось Любе. Однако пришлось довольствоваться элениумом, и в грудь медленно влилась прохлада и шелест встрёпанного ветром, но сейчас уже успокаивающегося сада. Настала блаженная, долгожданная свобода и безболезненность вдоха, к голосу вернулась полнозвучность, и врач, предупредив: «Алкоголь после укола не принимать», – уехала.

– Как ты, солнышко?

Люба нежилась в ласке ладоней Валерии, впитывая тепло солнечных зайчиков – поцелуев, которыми та покрывала её лицо.

– Нормально… Спать только чуть-чуть хочется.

– Ну спи, родная. Я с тобой.

– Ты тоже спи, Лер… Тебе же рано вставать.

– Да какой тут сон теперь…

Валерия прилегла рядом, и Люба устроилась в её объятиях, ёжась от щекотной мягкости её дыхания на своей коже. Время от времени губы прижимались ко лбу в родительски-нежном поцелуе.

– Что же это было? – шепнула Валерия, думая вслух.

– По-научному – психосоматика. Но мне больше нравится – «заберу себе твою боль». – Люба нащупала губами её нос, тихонько поцеловала в горбинку. – Её просто оказалось очень много в тебе. Нелегко было переварить.

– Как же так – вроде медик, а веришь во всю эту романтическую чушь? – Сухие, шершавые губы Валерии устало встретились с Любиными губами.

– А по-твоему, все медики – атеисты-материалисты? – Девушка прильнула теснее, ноги обеих интимно и уютно переплелись. Лежать так было не очень удобно для сна, но приятно до светлой, горячей сладости в животе. – Медицина объясняет и охватывает многое, но не всё. Ты прислушайся к себе… Правда же – тоска ушла?

Вздох Валерии колыхнул её волосы над лбом, окутал капюшоном тепла и мурашек.

– С тобой тут не только тоска уйдёт, но и виски поседеют. Меня аж трясёт всю. Не пугай меня так больше.

…Утро ослепительно хлынуло в окна солнечным весельем умытой зелени и беспечными голосами птах. Люба с трудом продрала сухие глаза, охваченная убийственной слабостью и нервной дрожью, а Валерия схватила телефон и резко поднялась на локте.

– Ох ты ж ёб… ёжки-матрёшки, – на лету переделала она вырвавшийся мат в более пристойное выражение. – Восемь часов! Как же я будильник-то не услышала? Свинство просто… Укол воткнули тебе, а проспала я!

– С добрым утром, любимая. – Люба потянулась, пытаясь выгнать из тела разбитость и медикаментозную заторможенность, но не выспавшийся мозг гудел, как трансформаторная будка.

Сердитое выражение на лице взъерошенной спросонок Валерии смягчилось, уголки губ приподнялись.

– Привет.

Уже, видимо, смирившись с фактом своего опоздания на работу, она спустила ноги на пол, прошла босиком к столу, жадно приникла к горлышку бутылки с минеральной водой и долго пила, роняя капельки себе на топик.

– Как ты себя чувствуешь? – спросила она, закручивая пробку.

– Башка трещит немножко, а так – лучше всех! – Люба соблазнительно изогнулась в постели, поглядывая на Валерию с намёком. – А может, ну её, эту работу, м? Я тоже на пары сегодня забью.

Та, не сводя с девушки очарованно-нежного, чуть укоризненного взгляда, неспешно подошла, присела и скользнула ладонью по Любиному бедру.

– Да куда я ж поеду сейчас? Тебя одну оставлю, что ли? Ну, нет. А если тебе опять плохо станет?

– Не беспокойся. Мне может стать только хорошо. – Девушка села, встряхнула волосами, и они окутали её лёгким, растрёпанно-пушистым плащом. Шаловливо щёлкнув по плечу Валерии, она игриво склонила голову набок. – Но ход твоих мыслей мне нравится.

– Беда мне с тобой, – вздохнула та и покачала головой, снова берясь за телефон. Через несколько секунд она встала, отходя к окну. – Виталий Сергеевич, доброго утра… Дома я, с отравлением. Нет, без врачей обошлось. Сегодня уже никак… Завтра постараюсь быть. Да… Спасибо, буду стараться. До свиданья. – Отложив телефон, Валерия опять вздохнула, выражая неодобрение самой себе. – Это всё твоё дурное влияние, голубка моя. Вот взяла сейчас и начальству соврала.

– Ты ж сама начальник. – Люба бросила в рот виноградину, лукаво косясь на Валерию.

– У каждого начальника есть свой, вышестоящий. Но я правда не могу уйти, пока не удостоверюсь, что с тобой всё нормально. – Руки той обняли девушку сзади, губы жарко дохнули на шею, чмокнули. – Погоди, я к себе на минутку забегу. Переодеться надо.

Она стремительно выскользнула из домика, а Люба, стоя в дверях, провожала её взглядом. Слабость ещё чуть-чуть омрачала яркий день, давя на голову густой грозовой тучей, но сердце уже рвалось вперёд – к свету, к нежности, к яблоням и сирени.

Любин телефон ожил на столе: вызывала мама.

– Ну ты где?

– Мам, я на парах, – понижая голос, будто разговаривала из аудитории, ответила Люба. – Прямо от Оксаны в универ поехала.

– Домой сегодня придёшь? – желала мама знать.

– Постараюсь, мам. – Закончив разговор, Люба хмыкнула. Прямо как Лера: «Завтра постараюсь быть, Виталий Сергеевич». Даже голос похоже прозвучал.

Вернулась Валерия минут через пятнадцать, уже причёсанная, в белой футболке и серых брюках-слаксах с накладными карманами. Вручив Любе букетик тонко, грустновато и светло пахнущих ландышей, она смущённо улыбнулась:

– В город за цветами ездить времени не было, так что вот… Что росло на участке, то и нарвала.

– Ой, Лер, спасибо… Они лучше самых дорогих роз. – Целуя её, Люба с глухим и серым, как призрак ночной боли, ропотом огорчения в душе ощутила резкий, спиртовой запах от её губ, нахмурилась. – Ты чего это? Никак, к бутылочке прикладывалась? И часто ты так?

– Всего одну рюмочку опрокинула, больше не буду, – виновато созналась Валерия, покрывая виски, лоб и щёки Любы тёплыми, краткими и быстрыми чмоками с коньячным букетом. – Ну, а ты как хотела? Меня всё ещё потряхивает! Как вспомню твои губёшки белые – колени слабеют.

– А сейчас они какие? – Люба вдохнула проникновенно-печальный, щемяще-свежий аромат ландышей, сложила губы бантиком и протянула их Валерии.

– Сейчас ничего… нормальные, – усмехнулась та, прильнув к ним ласковым поцелуем. И поправила себя с задумчиво-чувственными искорками в глубине взгляда: – Самые прекрасные губки на свете.

Яблоневые лепестки белыми лодочками падали в чашки с дымящимся чёрным чаем, путались в тёмных прядях волос Валерии, усыпали собой грядки, а на дорожках уже успели слежаться в рыжевато-ржавую массу, недолговечные, как сам май.

– Скажи, ты меня не бросишь, Лер? Больше не скажешь, чтобы я выкинула это из головы? Я не намерена от тебя отступаться, если что. – Люба цедила в свою чашку тонкой струйкой сгущёнку, и та расплывалась там бежевыми дымными клубами.

В прищуре ресниц Валерии дышала седая нежность облаков на горизонте, весенняя тревожная неустроенность и тёплая, земная и душистая чайная тьма.

– Обратной дороги для нас уже нет. Подумать надо, что со всем этим делать… С родителями пока говорить рано: нельзя тебе волноваться в ближайшее время. Побереги сердечко. Оно слишком дорого мне.

Пискнув от пушистолапой нежности, Люба сорвалась со своего места, обняла её за плечи и чмокнула в макушку. Принеся из дома гитару, она положила её на колени Валерии.

– Бабушка хотела тебе отдать. Старьё, конечно… У тебя же своя есть.

Та прижала тусклый желтоватый корпус к себе, бережно коснулась струн, лаская их с сожалением, как умирающие цветы.

– Да что ты будешь делать – уже опять расстроилась… Знаешь, у меня бы рука не поднялась инструмент выкинуть, даже старый. Это как людей выгонять на улицу на старости лет. Мол, отжили, отработали, отлюбили, отдышали своё – идите, помирайте где-нибудь на обочине или в канаве.

Любе вдруг представился дедушка Андрей, понуро бредущий по дороге с оттягивающим сутулую, ноющую спину рюкзаком с вещами, и слёзы едкой солью защипали глаза.

– Струны ей поменяем – и будем играть, – сказала она. – Научи меня играть на гитаре, а, Лер? Научишь? Хороший официальный предлог для встреч, кстати.

– Ну, если хочешь, можем попробовать, – улыбнулась Валерия.

Её взгляд снова спрятался под ресницами, устремлённый к струнам, а пальцы терпеливо подкручивали колки и проверяли звук.

«Будет ли что-то дальше? – думалось облетающим на ветру яблоням. – Вполне вероятно. И, возможно, даже что-то очень хорошее».

21 февраля – 12 апреля 2015 г.