Хождение по трупам

Глава 3

— Что случилось, Олли?

Я слышала его шаги, но не подняла голову, так и сидела в темноте в гостиной на первом этаже, курила и вспоминала — и, заслышав шаги, не шевельнулась, зная, кто это, но не радуясь его появлению, потому что не до него мне было. И когда он зажег свет, произнесла тихо:

— Все в порядке…

И удивилась, как он тактично включил торшер в углу, убрав такое яркое центральное освещение, и сел напротив, и я слышала, как щелкает обрезалка, почему-то подумав, что ею вполне можно делать обрезание мужчинам — смазал нож гильотинки спиртом, оттянул крайнюю плоть — и готово. Организм мне, видно, идею шепнул, пытаясь развеселить — но смешно не было. И не хотелось показывать ему слезы, и вытирать их при нем, и я ждала, пока они высохнут сами и тогда уже я смогу на него посмотреть — и только потом спохватилась, что косметика наверняка поплыла. Бросила ему, что сейчас приду и не мог бы он кофе сварить, и вышла, чуть отворачиваясь, и привела себя в порядок. А когда вернулась, кофе уже стоял на столе, кривой, футуристический такой треугольный кофейник, который я купила, едва его увидев, и маленькие черные чашки — все красиво так расставлено, что я сразу оценила, хотя и без эмоций ввиду состояния.

— Ты думаешь, что с твоим бойфрендом что-то произошло?

Я даже не сразу поняла вопрос, а потом удивилась, почему он его задал, и только потом поняла, что бумагу от риэлтеров оставила на столе, и он прочитал, конечно, думая, что это от кого-то другого, и сделал вывод.

— Боюсь, что да, Рэй. Он уехал в конце ноября, после того, что случилось в Нью-Йорке. Обещал вернуться к Рождеству — а уже первое марта завтра. Он предвидел, что ФБР может поставить телефон на прослушивание и потому сказал, что звонить не будет. Но обещал связаться по факсу — и так и не связался, да к тому же я сменила номер в январе, поняв, что ждать нечего. Эти подонки утверждали, что он у них, но не смогли предъявить доказательства — я бы заплатила им столько, сколько они просят. А сегодня сказали мне, что убили его — на следующий день после того, как их обстрелял Джо, этот чертов киллер-неудачник, они позвонили в Москву и дали сигнал. Я им не верю, но…

— Они могли его убить? Я так понял, что он крутой парень — и ты думаешь, что у них была возможность устранить его? Если хочешь, можешь не отвечать.

— Да нет, все в порядке — ты и так про меня уже знаешь слишком много. Он и вправду крутой парень — но он больше года не был в Москве, жил тут, расслабился со мной, а там совсем другая жизнь, там, как в джунглях, опасность на каждом шагу. Тем более что те люди, на которых работают эти подонки, преследующие меня, — у них есть деньги, очень большие деньги, и, значит, они могут нанять кого угодно и расправиться с самым крутым человеком. Как говорил мой муж — если захотят убить, то все равно убьют…

— Он был твой муж, этот Юджин? — спрашивает со странной интонацией. — Я не знал…

О, господи, ну кто тянет меня за язык? Впрочем, какая разница: оттого, что он узнает чуть больше, чем знает сейчас, ничего не изменится. Он и так уже знает то, за что меня можно посадить на гигантский срок — про киллера, например, и кто именно этот киллер. Так что разницы нет, да и настроение такое, что от слов становится чуть-чуть легче, потому что вытягивают они грустные мысли, и мысли эти, озвучившись и обретя материальность, летают и падают на пол, и лежат там, тая, — или рассеиваются, как сигарный дым, повисев сначала в воздухе густой пеленой.

— Да нет, он был самый близкий друг моего мужа. А моего мужа убили — уже давно, три года назад, в Москве, и меня чуть не убили через год. А он меня спас, привез сюда, он меня любил, Юджин, хотел, чтобы я вышла за него замуж, а теперь и его нет…

Прерываюсь, чтобы слегка прокашляться. У меня всегда так: где люди, не стесняющиеся эмоций, могут прослезиться, я эмоции сдерживаю и намеренно понижаю голос, и он становится хриплым, застревает в горле.

— …Понимаешь, Рэй, — те деньги, которые они с меня просят, они ведь, по сути, не мои, и я бы отдала их, чтобы не осложнять себе жизнь, мне самой много не надо, я и дом-то этот купила только потому, что это когда-то планировал сделать мой муж. Но это уже вопрос принципа — я должна отомстить, понимаешь? Ты очень иронично отнесся к моей просьбе насчет оружия — но если ты думаешь, что я просто вздорная богатая девица, способная только болтать, то ты ошибаешься. Когда через год после смерти мужа за мной пришел киллер — тоже, кстати, из-за тех денег, о которых мы сейчас говорим, — я сбила его машиной, но он успел выстрелить и отправил меня в реанимацию. И за мужа я отомстила — очень жестоко. И сейчас я отомщу, чего бы мне это не стоило — с твоей помощью или сама. Деньги я им все равно не отдам, смерть меня не пугает — но отомстить я должна.

И добавила неожиданно:

— Вот видишь, ты теперь про меня знаешь еще больше, и если тебе не нравится то, что ты знаешь, — ты можешь уйти, ты ведь мне ничем не обязан. Я так понимаю, что ты, видимо, тоже бывший полицейский, как и Ханли, и ты законопослушен, потому что отказался от моего предложения найти киллера, — и, наверное, тебе не очень приятно связываться с такой, как я, женой покойного мафиози, любовницей тоже, видимо, покойного мафиози, и я сама уже могу считаться мафиози, по крайней мере таковой меня считает ФБР…

— Слушай, а почему ты все время выбираешь себе в мужья и любовники русских? — спрашивает он вдруг. — Тебе американцев мало?

И по тону чувствую, что он пытается как-то отвлечь меня, развеселить. Но разве он еще не понял?

— Так я же русская, Рэй, — или ты решил, что я китаянка..

И он замолкает недоуменно, а я уверена была, что он давно уже в курсе, и я молчу, и кофе остыл уже, и только хорошо, что сигара толстая и длинная — заменяет стакан, четки, все что угодно, потому что руки заняты и вроде при деле, и вкусно к тому же. И смотрю на него не прямо, исподлобья так, и такое ощущение, что он несколько потрясен услышанным, не додумался, видно, по какой-то причине или не пытался над этим думать, и сейчас у него в голове или перед глазами выстраивается все в длинную цепочку, в которой нет пропущенных звеньев. И говорю себе, что если он решил свалить — то Бог ему судья, он неплохой парень, Рэй, но я все же не знаю, кто он, каков он и можно ли положиться на него, и, в конце концов, право решать принадлежит ему. Потому что тут, возможно, жизнь его на кону — не “возможно”, а точно, это он должен понимать прекрасно, и вопрос, готов ли он ее на кон поставить.

— Знаешь, я тоже должен про себя рассказать — чтобы было честно, — произносит он минут через двадцать, наверное, и так серьезно произносит, что я чувствую, что он не любит обсуждать эту тему и ему тяжело об этом говорить. В Америке откровенность не в ходу, душевные порывы не в чести, ими оттолкнуть можно кого хочешь, собеседник сразу решит, что ты на него переваливаешь свои проблемы, и напомнит тебе об этом. Но раз уж он начал, не останавливать же его.

— Ты права насчет полиции — я действительно там служил. Ну, не совсем там — в специальном полицейском подразделении, которое используется в экстремальных ситуациях. Мне всегда нравилось играть в войну — а там случалась самая настоящая война. Жену, конечно, моя работа немного пугала, но она гордилась мной, а я быстро продвигался по службе, стал офицером. А в ходе памятных лос-анджелесских событий — помнишь, когда четверо полицейских избили негра, и начался самый настоящий негритянский бунт? — я даже получил награду и самые блестящие перспективы.

А потом… потом я собственноручно спустил свою карьеру в унитаз. Это пять лет назад было: нас вызвали, чтобы освободить заложников, захваченных в супермаркете какими-то уродами. Эти ублюдки захватили порядка сотни человек — и потребовали прислать им прессу и телевидение для политического заявления, хотя дураку было ясно, что потом они потребуют кучу денег, и автобус, и безопасный проезд, и все прочее. Ты же знаешь, в Америке вообще много уродов, разных там сект, тайных обществ, и маньяков, и просто больных — вот и эти были такие, да еще и вооруженные до зубов, а все эти политические заявления они хотели сделать просто для отвода глаз. Но всем командовало ФБР, твой друг Крайтон, и он отказался дать им возможность побеседовать с телевидением, он хотел показать, как мастерски он борется с преступностью, — и решил, что если начнет им угрожать, кричать, что они окружены, и предложит сдаться, то они тут же струсят и поднимут руки. Откуда ему знать, как бывает в таких ситуациях — он же, кроме карандаша, никакого оружия в руках не держал.

Замолкает, вспоминая, кажется вызывая перед глазами ту картину, разделившую его жизнь на “до” и “после”, и я молча смотрю на него и слышу в севшем его голосе горечь.

— Я был совсем недалеко от входа, сидел со своими ребятами в укрытии, за машинами. И вдруг увидел, как кто-то выталкивает на улицу двоих заложников, женщину и девочку, примерно того же возраста, что моя жена и дочь, они даже внешне были похожи, или мне так показалось. Они вытолкнули их, а потом выпустили несколько очередей им в спины, превратив в нашпигованное свинцом кровавое мясо. И Крайтон тут же начал орать в мегафон, чтобы больше никого не трогали и что он сейчас пришлет им телевизионщиков, и нам дали команду, чтобы мы все оставались на своих местах. А я смотрел на женщину с девочкой — знаешь, они лежали совсем рядом со мной, все в крови. Я видел много крови — такая работа, — но как-то не мог осознать, за что так бессмысленно они погибли. Я понимаю, что бывают автокатастрофы, падают самолеты, но это не от нас зависит. А тут супермаркет, все тихо и мирно, да еще и посреди бела дня — и к тому же молодая женщина с маленьким ребенком.

Ну а дальше я пробрался в супермаркет через пожарный выход, и устроил бойню — убил всех, по одному и по двое, и ни один заложник не пострадал. Этих было семеро, в том числе две женщины, я точно видел, что одна из них стреляла в спину девочке и ее матери — и почему я должен был жалеть убийц, если они не пожалели своих жертв? Они разбрелись по магазину, и я сначала убил одного, потом еще двоих, они уже забыли о заложниках и стали охотиться за мной: наверно, думали, что я один из этих самых заложников. И когда их осталось четверо, я встал из-за прилавка и расстрелял их в упор. Я точно не знал, сколько их всего, и мне, в принципе, было все равно, что будет со мной, — я просто хотел наказать этих ублюдков.

Заложники кинулись на улицу, а я, поняв, что все кончилось, подошел к этим, двое еще дышали, мужчина и женщина — по-моему, та самая, которая стреляла в мать и дочь. И я подошел, и смотрел на них, и думал, какой же жалкий и испуганный у них вид — какие смелые они были полчаса назад, убивая безоружных, и какие жалкие твари они сейчас. И не сдержался и нажал на спуск…

— И что, Рэй? — прерываю тишину, зная что все равно он должен выговориться до конца, завершить исповедь.

— И все, Олли. У магазина к тому времени собралась куча журналистов и телевизионщиков, и когда один из освобожденных заложников рассказал, что их спаситель дострелил раненых террористов, и это пошло в прямой эфир, вышел настоящий скандал. Часть газет и телеканалов требовала меня осудить, часть называла героем, но это была меньшая часть. И меня все же не посадили — хотя до этого чуть не дошло, зато уволили за превышение полномочий и неправомерное применение оружия. И я был в шоке — я был наивный мальчишка до того момента, я верил в справедливость и в то, что зло надо наказывать, — и начал пить, особенно после того, как вскоре после увольнения от меня ушла жена. Сочла меня зверем и неудачником — и никак не могла понять, когда я пытался объяснить ей, почему я это сделал.

Знаешь, для меня работа была всем — я, в общем-то, жил ею, можно сказать, а тут пустота, и жена ушла, забрав ребенка. Ребята, правда, позванивали иногда, звали выпить пива, но все реже — я напивался, начинал ругать начальство, в общем, вел себя как неудачник, а неудачников никто не любит. Пытался найти работу, но в охранные агентства меня не брали — объясняли вежливо, что репутация моя им не подходит. Подрабатывал вышибалой, потом одна частная фирма пригласила телохранителем к своему боссу — хорошо еще, что до суда тогда не дошло, могли ведь лишить права работать в охранных структурах и брать в руки оружие, — но я там пробыл недолго. Так вот и жил — нанимался в телохранители, в частные детективы, а через пару месяцев уходил и опять пил. Были перспективы, но мне все уже было безразлично, так что довольствовался скромными доходами. А два с половиной года назад меня разыскал Джим, предложил работать вместе, вложив деньги в новое агентство, — и это звучало заманчиво, звучало как перспектива сменить статус неудачника на статус удачника. И я согласился, хотя вскоре стало ясно, что рано или поздно мы развалимся. А дальше ты все знаешь…

А я слушала и думала, что Америка с ее демократией — страна, мягко говоря, странная. Тут суды оправдывают виновных богатых и сажают невиновных бедных, тут можно совершать кучу преступлений, но сесть за неуплату налогов, тут можно освободить заложников, а тебя осудят за то, что ты застрелил террористов, потому что должен был вести с ними переговоры. Я раньше много таких сюжетов в кино видела — но им не верила, — а уже здесь убедилась в том, что это чистая правда, что в Америке такой же бардак, как в нынешней России, — только живут богато, и люди другие, и в этом вся разница.

— Так что я с тобой, Олли, — вдруг заключил он, совершенно для меня неожиданно, потому что говорили вроде о другом. — И не только потому, что мне надо отомстить за Ханли — выходит, что он сам виноват в собственной смерти, хотя я все равно обязан за него заплатить. Не только потому, что ты мне нравишься и я знаю теперь, кто ты — я ведь и вправду подумал сначала, что ты взбалмошная девица, подцепившая себе любовника или мужа-миллионера и вляпавшаяся в какую-то историю. И ты правильно сказала, что я законопослушен — ни за какие деньги я бы не стал нанимать киллера, или выслеживать их и стрелять из-за угла, или минировать их машины. Но я — с тобой…

— Но ты так и не объяснил — почему?

— Почему? Потому что ты дала мне шанс выбраться из того дерьма, в котором я жил последние пять лет. Шанс отомстить за Ханли и спасти тебя. И шанс заработать — и навсегда уехать отсюда и больше сюда не возвращаться. Деньги не главное — мне много не надо, — но сменить обстановку и начать новую жизнь я бы хотел. Главное — что ты дала мне шанс снова поиграть в настоящую войну, шанс после долгого перерыва почувствовать себя победителем — мне очень не хватало все пять лет этого чувства…

Мы долго еще сидели в ту ночь — часов до трех, наверное. О личном не говорили больше — вполне достаточно было сказано, и любое лишний вопрос, любое лишнее слово на эту тему было бы перебором, нарушило бы гармонию той атмосферы, которая между нами сложилась.

Тем более что было еще о чем поговорить. И он мне рассказывал, как ходил и ездил за мной весь день и готов поклясться, что слежки не было, — и когда он сидел в своем “Форде” у ресторана, ожидая, что я вот-вот выйду, вдруг подлетел “Джип Чероки”, и двое вышли и направились быстрым шагом внутрь, а двое остались в машине. И именно поэтому он даже звонить не стал — не успел бы сообщить заблаговременно и искренне опасался, что в тот момент, когда я поднесу к уху трубку, они уже будут в зале и я инстинктивно подниму глаза, отыскивая их, и они могут понять, что кто-то предупреждает меня об их появлении. Они раньше времени могли его рассекретить, труда особого для этого не требовалось: тут же одному из них выскочить обратно и посмотреть, в какой из припаркованных у ресторана машин сидит человек с телефонной трубкой у рта.

Рэй сказал, что их человек в ресторане был в момент моего появления там — видно, на всякий случай послали его туда, завезли пораньше и там и бросили, и, когда он отзвонил своим, сообщив о моем появлении, они на это не рассчитывали даже — потому и ехали так долго и появились, когда я уже больше часа там была. И если еще пару часов назад я бы встретила это заявление посомневавшись про себя — подумала бы, что не исключено, что он оправдывает собственную неоперативность и вообще неопытность, — но человеку, в одиночку пробравшемуся в магазин, где находились вооруженные террористы с заложниками, и убившему семерых, не задев ни одного заложника, не поверить не могла. И даже мысли не мелькнуло, что он мог придумать все это, чтобы я ему заплатила побольше, — зачем, когда я и так предложила ему работу, этого не зная, да и видела, как он это рассказывал, как далось ему это повествование, когда слова то лились сбивчиво, то он их из себя вытягивал, словно гланды вырывал.

Разумеется, я ему поверила. И то, что я услышала, мне понравилось — и особенно то, как он пристрелил двоих раненых, потому что именно такой человек мне и был нужен. И видимо, совсем не случайно судьба мне его и прислала. Как там в “Интернационале” — ни Бог, ни царь и ни герой… Кто знает, кто знает…

А далее он мне поведал, как двое заходивших в ресторан вышли к машине и отъехали чуть в сторону, и уже после того, как появилась я, села в “Мерседес” и тронулась с места — сам Рэй перед этим чуть назад сдал, чтобы не было видно его от входа, боясь, что я, не зная о том, что за мной следят, подойду к нему, чтобы рассказать о встрече, — вышел из ресторана еще один человек и подошел к “Чероки” и сел внутрь. Смотрел, видимо, что я буду делать после их ухода, не буду ли звонить кому, не подойдет ли кто ко мне, — выходит, дело мы имеем с людьми достаточно хитрыми и осторожными. И, судя по тому, что они убили Яшу, Ханли и Стэйси, — опасными.

А “Чероки” поехал за мной и отвернул в сторону, уже убедившись, что я направилась в Бель Эйр. И катался за ними долго по городу — хотя и непохоже было, что они боятся слежки и опасаются привести за собой хвост на собственную базу, — остановившись один раз у ресторана китайского в Даун-Тауне, где к ним присоединилась вторая машина, “Тойота Терсел”, и где они обедали с час. А потом, уже к семи, тормознулись у стриптиз-клуба в Западном Голливуде — и Рэй прождал пару часов и уехал, решив, что где они живут, в принципе, неважно — важно, что в “Чероки” было пятеро и подъехали в “Тойоте” еще двое, а значит, их семь человек, как он и убедился еще в первый раз, когда их увидел. И было бы их больше, остальные бы, наверное, прибыли тоже, чтобы отдохнуть всем вместе, так что коли он не собирается устраивать им засаду у места их обитания, то оно пока значения не имеет.

И я еще напомнила ему про наш план — рассказав про то, что ФБР продлило мне срок подписки о невыезде и что теперь из Америки мне придется сбегать, а не уезжать спокойно, как я на то рассчитывала. И что если теперь нанятый мной частный детектив застрелит кого-то, пытавшегося напасть на меня, то Крайтон сочтет, что я точно мафиози, и моментом припишет мне смерть тех, кого убил Джо, — и Рэя-то отпустят после допроса в полиции, а вот меня там оставят.

— Ты будешь ни при чем, Олли, — тебя там не будет. — Так он мне ответил. И когда я стала интересоваться, каким же образом я тогда сыграю роль приманки — двойника он мне найдет, что ли? — добавил только: — Положись на меня.

И не стал ничего объяснять, и сидел молча, а я все думала и думала, что он может иметь в виду, — но потом решила, что если он застрелит Ленчика, то хрен с ним, пусть меня сажают, в конце концов. И возможно, что Рэй просто не хочет раньше времени раскрывать карты — хотя мне бы мог раскрыть, знает же уже, кто я, да к тому же я ведь в качестве приманки должна выступать. И все же не стала требовать объяснений, сказав себе, что, скорее всего, Рэй сам пока не представляет, как это будет. Но я должна ему поверить — ибо другого выхода у меня все равно нет. По крайней мере, пока…

— Привет, Олли!

Он улыбается, а я смотрю пристально ему в глаза — этой твари, предавшей Яшу. Да, возможно, ему угрожал Ленчик, может, прихватил его на чем-то — но это не оправдание, он обязан был предупредить, и Юджин принял бы меры. А он не предупредил, и заложил и Яшу, и нас с Корейцем — потому что Ленчик пообещал ему долю и он рассчитывает, что ему перепадет неплохо. Интересно, сколько? Я так думаю, что Ленчику пообещали максимум процентов двадцать от суммы — это в Москве долги обычно возвращают из расчета половины, а это не Москва и сумма фантастическая. Вот Ленчик и рассчитывает на десять лимонов — на себя и свою банду, которой достанется, разумеется, куда меньше, чем главарю. А Виктор, думаю, на два миллиона минимум. Но есть у меня большие сомнения, что он их получит. Хотя до поры до времени ему бояться нечего, но они же быки, они же с большими деньгами дел не имели, и банковские операции для них дело темное, а деньги придется переводить на разные счета, и хрен ты их обналичишь, так что именно Виктор и будет ими как бы управлять и продумывать каждый ход операции — и поэтому, наверное, и вправду обретет желаемое.

Смотрю пристально и с ненавистью, но он пока улыбается — кажется, что он мне сейчас, как герой американского боевика, скажет ненавидимую тобой фразу: что против Яши лично ничего не имел — это просто бизнес. Но он не говорит ничего, и улыбка сползает медленно с его лица.

Что-что, а своим взглядом я владеть умею. Еще в развратной молодости отрабатывала перед зеркалом разные взгляды и потом опробовала их на мужчинах — показывая свою заинтересованность, или восторг, или восхищение или плохо скрытое желание познакомиться, или, в редких случаях, отсутствие этого самого желания. Для меня это игра была, интересная и захватывающая, — и я неплохо научилась играть. Я могла так посмотреть на очередного любовника, скинувшего одежду и явно стесняющегося своего маленького висящего членика, что он сразу чувствовал себя опытнейшим самцом.

Позже, когда жила с тобой, научилась глазами показывать другое — чтобы ко мне не приставали, научилась смотреть как бы сквозь человека, холодно, и отстраненно, и порой высокомерно, чтобы он видел, что подходить ко мне бессмысленно, для него же лучше будет не подходить. И так училась и училась — и выигранный матч против Кронина, самый серьезный в моей жизни, подтвердил, что мастерской степени я достойна.

Но так, как на Виктора, я смотрела в первый раз в жизни — вкладывая все презрение, и спокойную холодную ненависть, и брезгливость, чтобы он чувствовал себя грязью. И он понял, и суетливо отодвинул стул, и сел напротив, не глядя мне в глаза. И заговорил, только когда Ленчик — разумеется, приперся, как я и предполагала, разве мог он выпустить ситуацию из-под контроля? — его подтолкнул. Заговорил, правда, по-английски — он же американец у нас, самый настоящий, потому бизнес для него важнее пустых категорий типа преданности, верности и порядочности.

— В общем так, Олли, — вот список счетов, на которые ты должна будешь перевести наследство мистера Цейтлина. Никаких вопросов это вызвать не должно — ты просто вкладываешь деньги в эти компании и предприятия. А то, что несколько из них лопнут вскоре — это уже случайность, правда? Тебя никто ни в чем не заподозрит — тем более что твои потери от лопнувших компаний составят максимум пять миллионов…

Я не специалист в банковских операциях, но понимаю, что они хотят таким образом деньги обналичить: создали под меня фирмы, те лопаются потом и деньги уходят с ними в небытие, то есть в карманы подельников. Умно…

— А что касается тех, которые останутся, ты становишься их вкладчиком, или пайщиком, или партнером, как тебе будет угодно. Но оставляешь право распоряжаться своей долей за руководством компании. Это тоже распространенная практика — ты ведь не обязана в этом разбираться, ты же молодая, красивая женщина, Олли, — и никто тебя не обвинит в том, что ты доверилась проходимцам. Тебе просто надо будет подписать несколько бумаг, я тебе их отдам, как только деньги придут в движение…

— Слышь, ты говори нормально, — перебивает его Ленчик. — Че, по-русски не можешь?

Ага, значит не доверяет он Виктору — и так как не понимает всех этих специальных терминов, его это тревожит. Удастся ли только воспользоваться его недоверием? Подумаем, господа, подумаем…

Виктор оглядывается на него виновато, бормочет, что просто не хотел привлекать к себе внимание, Леонид же сам знает, как к русским относятся, и все такое. Но тот сидит с каменной рожей, показывая, что он здесь главный и все должно быть так, как он велит.

— Дальше, Олли. Тебе надо подписать поручение одной финансовой структуры насчет покупки акций — то есть ты доверяешь им право играть на бирже, используя твои капиталы. Ты слышишь, Олли?

Молчу, не глядя на него, и Ленчик взрывается, забыв, видно, как я давала ему отпор, понижая при его людях.

— Слышь, тебя спрашивают?! Оглохла, что ли, в натуре?

— Фильтруй базар, Леня! — отвечаю тихо и жестко. — А с пидором этим я разговаривать не намерена, пусть быстро выкладывает, что надо, и валит отсюда — а то у меня ощущение, что я за одним столом с опущенным сижу. Он, кстати, в рот-то берет у братвы твоей? Язык у него уж больно рабочий…

Ленчик смеется вдруг — глаза злые, но смеется, показывая неумело, что я его совсем не задела. Задела, Ленчик, я же вижу — и совсем не хотела этого, ты сам виноват. Знаю, что меня ненавидишь, что готов разорвать — но терпишь ради дела, предвкушая долгожданную расплату. А пока не рад, что пришел с Виктором сюда, — не рад, что забыл, что я могу быть мягкой и вежливой, а могу быть и злой. Да, я знаю, что где-нибудь в Москве люди твои бы уже увезли меня куда-нибудь подальше и резали бы на части ножами — не сомневаюсь, что с удовольствием, — но ты не в Москве, так что терпи, братан, даст бог, недолго тебе осталось терпеть.

— Олли… — с обидой и возмущением начинает Виктор, но тут Ленчик его обрывает:

— Ладно, кончай базар. Давай по делу…

А я не смотрю уже ни на того, ни на другого — чуть отодвинувшись от стола и закинув ногу на ногу, погружаюсь в созерцание собственных ногтей, искусным маникюром превращенных из обычной и к тому же очень незначительной детали человеческого тела в броскую мою характеристику. А потом медленно поднимаю глаза.

Виктор красный весь, лоб вспотевший, руки дрожат — не ждал от меня такой реплики и не ждал, что Ленчик его заткнет, не давая сохранить лицо, показывая, что с репликой моей согласен и что Виктор для него особого значения не имеет. А на Ленчика тянуть ему слабо — ему уже хода назад нет, и если он до этого верил в свою исключительность и незаменимость для Питерского и его корешей, то теперь, кажется, осознал, кто он в их глазах.

— Да я все сказал, — шепчет подавленно. — Там в бумагах все есть. И про деньги, которые в Нью-Йорке, и про те, которые здесь. На все пятьдесят миллионов. Все расписано.

— Ну ладно, иди, Витек, мы тут потрем еще, — великодушно отпускает его Ленчик, и смотрит на меня, когда тот уходит.

— Ты мне еще раз скажешь, чтобы я фильтровал базар, я тебе…

— Не надо разговаривать с мной невежливо — и проблем не будет, — замечаю спокойно, пытаясь исправить ошибку, показать Ленчику, что все в порядке, я его опасаюсь, хотя пытаюсь это скрыть, и готова все отдать. — Да еще при этом петухе, который скурвился за лавэшки и всех сдал. Яше он зад лизал, у тебя в рот берет — а ты его сажаешь со мной за один стол…

— Короче, ты поняла?!

— Я-то поняла — хотя должна добавить, что все эти документы ксерокопирую и вместе с теми бумагами, о которых упоминала вчера, отдаю на хранение адвокату с пометкой: вскрыть в случае, если что-то со мной произойдет. Не пугаю, но гарантия мне нужна — предупреждаю.

У Ленчика вдруг такое выражение появляется на лице, что вид его вызывает жалость. Недоумение, злоба, непонимание, нерешительность — целый букет. Вроде отдал бумаги, без которых перевод денег невозможен — и опять все против него может обернуться. Представляю, как он меня сейчас называет про себя — но это его личное мнение, я к нему равнодушна.

— Все на понт берешь — не устала?

— Да какие понты, Леонид? Я должна быть уверена, что как только вы получите деньги, то меня оставите в покое. Ты же умный человек — и Виктора этого прицепил, заставил на себя работать, и частного детектива вычислил, и догадался, кто я такая, чья я жена, — и понимаешь, что без гарантий я ничего делать не буду, и пугать меня без толку, потому что моя смерть для вас есть потеря денег.

Лесть к месту оказывается, он расслабляется на глазах, обмякает на стуле, расползаясь по нему.

— Кстати, у меня просьба есть — готова заплатить еще миллион налом, если пидора этого твои люди кончат при мне. Чего такой падле жить? Ты же в авторитете — неужели не найдешь ему замену? А миллион — хорошие бабки, тем более что доля его тебе остается.

Ленчик смотрит на меня заинтересованно — значит, роль Виктора я явно переоценила. Значит, он только помогает наладить схему, а там можно и без него обойтись. А может и так собирался его вскоре убрать — чтобы не ляпнул никому ничего. Даже Ленчику понятно, что тот, кто предал раз, предаст и в другой — а тут еще за это миллион предлагают. И хотя внешне лицо его непроницаемо, я вижу эту заинтересованность — и как потом ей на смену приходит озабоченность. Спасибо Корейцу — такой непробиваемой маски, как у него, я в жизни не видела, и время понадобилось, чтобы начать понимать, что там, под ней, и потому и Ленчика сейчас вижу насквозь. Догадываясь, что он задумался, как убить двух зайцев: ему надо придумать, как меня убрать после передачи денег и при этом нейтрализовать каким-то образом мой компромат и как Виктора убрать и еще деньги с меня получить. Выходит, если он хочет еще миллион, то Виктор должен умереть первым — но он же нужен пока!

Ладно, думай, Ленчик, ломай пустую свою голову. Ты же не знаешь, что я вам ничего не отдам — вот и успокойся насчет меня и строй пока планы, будет чем заняться.

— И последнее, Леонид. Вчера мне ФБР продлило срок подписки о невыезде — они все еще проявляют ко мне пристальный интерес. В такой ситуации переводить пятьдесят миллионов — это и себя подставлять, и вас. Да и понятно, что если примут меня, вас-то я вложу тут же. Это, конечно, в падлу — но ты же был готов меня вложить, сам пугал — какие уж тут понятия?..

— А не боишься, что если сдашь меня, я им статейку покажу, которую тебе давал, — да за Вадюху Ланского поговорю, и за Корейца?

Господи, какой же ты дурак! Веришь ведь, что я записывала разговоры, а значит, знаешь, что тебе вышка будет светить, — да и глупо просто садиться в тюрьму, не говоря уже об электрическом стуле, когда такие бабки в кармане.

Я не отвечаю. Просто смотрю на него без всякого выражения. И жду. И дожидаюсь.

— Ну ладно. Три дня…

— Пятнадцать.

— Неделя.

— Леонид, я же не шучу — да и хреново с ФБР шутить. Я же предупредила: не веришь мне — проверь, у тебя же наверняка связи на высшем уровне.

— Я проверю, — обещает грозно, довольный тем, как я ему подыграла. Идиот — да какие у тебя на хрен связи могут быть? Ты б посмотрел на себя, бычина. Хотела бы я знать, кто его короновал в Союзе и за какие заслуги? — Ладно, на десятый день приезжаешь сюда, десятого марта, днем. Отдаешь бумаги подписанные Витюхе, еще раз с ним все обговариваешь — и вперед.

— Лучше не здесь, Леонид, — говорю быстро, потому что мне очень надо это сказать, потому что тут меня столько раз видели, что запомнили мое лицо давно, и не надо чтобы нас тут опять видели вместе, тем более в свете того, что может произойти потом. — Бар есть один в Даун-Тауне, неподалеку отсюда, адрес сейчас скажу — не хочу тут все время мелькать, вдруг пасут меня. И лучше вечером встретимся, в девять, скажем, или в десять. О’кей?

Он выслушивает мою речь и про адрес тоже и не отвечает, но ясно, что согласился, и уходит, не прощаясь, первый — то ли задевало его на первых наших встречах, что я уходила первая, опуская его в глазах корешей, то ли человек его опять в зале и опять будет смотреть, что я буду делать дальше. Чего мне делать — домой, и все дела…

…Так быстро эти дни пролетели до очередной встречи с Ленчиком, что даже толком не отложились в памяти. Рэй мотался целыми днями, утром уезжал и поздно вечером приезжал — не знаю точно, чем уж он там занимался, — и пару раз я выезжала по его совету в город, чтобы показать Ленчику на тот случай, если он следит, что я тут и никуда не делась, все в порядке со мной.

У меня только первый день отложился в памяти, следующий после встречи, — когда встретилась наконец с Мартеном. Приехала на студию, и он улыбался мне, и был весь из себя, такой счастливый от моего приезда и нашей встречи, что я сразу почувствовала фальшь. И так неестественно выглядело накануне, что он отговаривает меня от выходов из дома, уверяет, что мне нужен отдых и все никак со мной не может встретиться, что я уже напрямую ему сказала: завтра, мол, буду на студии во столько-то и хотела бы его видеть, потому что есть разговор, — и только тогда назначил рандеву. Причем в ресторане в городе — но я почувствовала подвох и приехала-таки в офис.

И он, конечно, шокирован был моим появлением — но куда уже деваться? А там суета царила, человек пять абсолютно новых, неизвестных мне людей звонили по телефонам, распечатывали что-то на принтерах, компьютерные клавиши мучили. Причем один из них в моем кабинете сидел — он удивленно приподнял брови, когда я распахнула уверенно дверь и застыла на пороге, — в моем, который обставили в соответствии с моими пожеланиями, сделав “под меня” черно-белым и легким, с немассивной мебелью, стеклянным столиком в углу и металлическими полками на стенах.

— Я тебе все объясню, Олли! — услышала сзади. Увидела, обернувшись, Мартена — и улыбнулась в ответ сдержанно. Пошла за ним в его кабинет, выслушивая дружеские упреки насчет того, что не предупредила его, и лицемерную заботу о моем здоровье.

— Итак, Боб?.. — спросила, сев, закурив и глядя ему в глаза. Уже тот факт, что я закурила, ему должен был показать, что я очень серьезно настроена — раньше я его, некурящего, уважала и курила только в своем кабинете, ему приходилось терпеть, только если он сам ко мне заходил. А тут взяла сигару, не спросив даже из вежливости, не против ли он, — и демонстративно выдохнула дым в его сторону длинной струей, думая, что так бы повел себя ты, чтобы без угроз показать, каково положение. Только вот Мартену я угрожать не могла — и глупо, и незачем.

— Да вот совершенно случайно предложили один проект, Олли, буквально вчера — как раз собирался тебе рассказать и с тобой посоветоваться…

Ну да, “вчера”, потому и люди новые уже появились, и человек сидит в моем кабинете. Я так думаю, что они здесь были и когда я заезжала несколько дней назад — я просто не заходила никуда, поговорила две минуты с секретаршей и уехала.

— Короче, к нам обратились одни люди — солидные бизнесмены, — пожелавшие вложить деньги в кино. Им понравился наш первый фильм, и я встретился с ними и рассказал, какой у нас есть замечательный сценарий и кого планируется пригласить на роли, и они заинтересовались — вот и пришлось нанять людей, чтобы в срочном порядке подготовить им все бумаги, бюджет и все остальное.

— К кому это “к нам”, Боб? Я почему-то думала, что совладельцы студии — это мы с Юджином и ты, или я что-то забыла?

— Все так, Олли, — я имел в виду — ко мне. Я как раз хотел тебе позвонить, чтобы все обговорить, а тут ты мне позвонила. Я очень беспокоился за тебя, ты же знаешь — не хотел тревожить попусту, ведь у тебя столько проблем. Тем более что пока все под вопросом — и до окончательного решения еще далеко.

Я сразу поняла все. Он пришел к выводу, что со мной связываться стремно, и решил пойти другим путем. Славу за наш первый фильм все равно он взял себе — кто знает, что сценарий и деньги дали мы с Корейцем? И видно, нашел инвесторов — он уже не раз заикался на эту тему, просто речь шла о том, что часть суммы — их и часть — наша, большая часть, — и теперь хочет по моему сценарию сделать кино, к которому я уже отношения иметь не буду. И так он вытеснит меня, и, случись что со мной, арестуй меня ФБР, студия как бы и ни при чем, всегда можно сказать, что ко второму фильму я отношения не имела, никаких бумаг не подписывала, так что он не мафиозен и абсолютно чист.

— Неужели они готовы дать пятьдесят миллионов, Боб? — спрашиваю с деланным удивлением, уже начиная подозревать, что он, пользуясь моей фамилией, еще и наши деньги туда хочет вложить, полностью либо частично. Ведь были же у меня подозрения — и вот теперь они подтверждаются. И мне, достаточно жесткой и циничной, знающей уже, что такое предательство, знающей, в какой стране я живу и какие здесь принципы, все же становится очень неприятно. Хотя бы из-за того, что без нас бы Мартен хрен поднялся — а теперь снимает сливки и вдобавок хочет забрать себе все, что принадлежит нам. Если бы он мне честно сказал, что лучше бы я отошла от дел, потому что надо работать дальше, надо развивать успех, и мне бы лучше забрать свои деньги, я бы согласилась, потому что он был бы прав. Или сказал бы, что мы с Корейцем не должны ничего вкладывать, но, как совладельцы студии, получим долю от проекта — проявляя понимание и уважение ко мне — это было бы еще нормально. Но похоже, что он отчетливо видит, что я в серьезной беде, — и не воспользоваться этим для него просто грех.

— Да, скорей всего.

— И не требуют войти в число совладельцев или основать новую студию? Щедрые же у тебя инвесторы, Боб…

— Да, да, они деловые люди, сознают, с кем имеют дело. Ты пойми, Олли, — тебе надо отдохнуть, мы снимем этот фильм, вся прибыль студии будет поделена согласно нашему договору, и ты получишь приличную сумму как сценарист. Вернее, как соавтор сценария.

— Разве я давала согласие на внесение изменений, Боб?

— Нет, конечно нет. Но ты же знаешь, что это необходимо, что у нас свои сценаристы, которые…

— Я так понимаю, что ты, в любом случае, планировал согласовать все со мной, верно, Боб?

— Ну конечно, Олли, разве может быть иначе — мы же партнеры!

Да, твою мать, мы партнеры — и цену нашему партнерству я вижу. Но, несмотря на то что все мои вопросы были очень серьезными, задавала я их относительно мягко — опасаясь, что, может, я и в самом деле что-то понимаю неверно, и отталкивать его мне не хотелось: все-таки еще ты с ним завязался, и для нас с Корейцем это был единственный деловой партнер и просто хороший знакомый, и именно он нас выводил старательно в голливудский свет. И с Диком он мне помог — можно было бы сказать, что именно он подтолкнул меня под этого самого Дика лечь, но ложилась-то я сама.

И потому я разговор увела в сторону — решив, что время по-настоящему решительных вопросов еще не пришло, хватит с него того, что услышал, — и так уже надоело кивать в ответ на его заверения, что человек в моем кабинете оказался случайно и через десять минут его там не будет, что мне необходим тайм-аут после всех этих проблем и он ждет, что через месяц я подключусь к работе, и все такое. Кивала — думая, что будь на моем месте американец, он бы вел себя по-другому, особенно из-за кабинета, священного и неприкосновенного места, посягновение на которое может быть приравнено к смертельному оскорблению.

— Кстати, никак не могу найти Дика, — пожаловалась деланно, сменяя тему. — Звоню ему по всем телефонам каждый день — но мобильный не отвечает, а в офисе в Вашингтоне то секретарша, то помощник уверяют, что он мне перезвонит, — и никакого результата.

И чуть наклоняю голову, отводя глаза, и поправляю волосы, показывая тем самым что смущена и расстроена этим обстоятельством.

— Так он здесь, в Лос-Анджелесе, — слышу неожиданный ответ. — Я с ним только вчера разговаривал. Может, он просто не успел тебе перезвонить?

И Мартен явно счастлив, что я перевела стрелки, и видит ясно, что Дик меня интересует в данный момент больше, чем студия, и уже начинает набирать телефон, когда я говорю ему, чтобы попробовал сам договориться с ним на ланч, но чтобы не говорил, что я там буду, хочу, мол, сюрприз сделать.

Он подмигивает мне, довольный, и включает интерком, чтобы я слышала все, и представляется секретарше, и через пару минут слышу голос моего порфироносного любовника.

— Дик, какие планы на ланч? Хотел встретиться с тобой — я плачу.

Вот лучший способ, чтобы на твое приглашение ответили согласием, магическая формула, одинаково действующая на богатых и бедных — нет, на богатых сильнее, потому что они более экономны.

— Если только завтра, Боб, — слышу ответ. — Завтра в час — о’кей?

— Да, прекрасно. Кстати, мне звонила Олли — искала тебя…

— Знаешь, не говори ей ничего, Боб. Я попытался решить ту проблему, о которой она просила, — выяснилось, что… Короче, извини, но я не могу вмешиваться в такое дело — и если ты хотел переговорить по этому вопросу…

— Нет, Дик, совсем по другому!

— В общем, я попросил, чтобы ее со мной не соединяли. Не надо, чтобы она об этом знала, — и я надеюсь, что все ее проблемы разрешатся, — но я просто не могу позволить себе оказаться впутанным во все это. Я хотел ей помочь — но что скажут мои избиратели, если вдруг все обернется не так? В общем, не телефонный разговор, Боб, — кстати, мой помощник напоминает, что завтра я занят, оказывается, целый день, так что давай перенесем встречу, о’кей? Я тебе сам перезвоню…

В трубке отбой, и Мартен смотрит на меня виновато — чувствует вину за то, что сосватал мне этого Дика, и неудобно, что тот при мне и его послал подальше, и наверняка злится, что из-за меня пошатнулась связь с влиятельным человеком, и наверняка думает, что теперь-то меня можно кинуть легко и без последствий.

А у меня на лице холодное выражение, а потом я приподнимаю одну бровь, цинично улыбаясь, показывая, что вижу, какие дружеские у них отношения.

— Кажется, он даже не пытался ничего сделать — а, Боб?

— Кажется да. О, политики — ненадежный народ, Олли.

— Я знаю, Боб. А в принципе, мне ничего от него не было нужно…

Задумалась, не передать ли через Боба намек на то, что наше совокупление запротоколировано камерой и лучше ему пойти мне навстречу, — но решаю, что нет, потому что он, во-первых, сам неизвестно когда с ним встретится, а во-вторых, побоится что-либо передавать от меня.

— Просто он так добивался моей благосклонности, проявлял такое усердие, чтобы заполучить меня в постель, что я подумала, что он мне кое-чем обязан…

Правильно сказано, ровно столько, сколько надо, — пусть сам делает выводы.

— Ты извини, Олли, куча дел. Может, отменим ланч — мы ведь все равно уже поговорили, а у меня столько работы…

— Конечно, Боб, держи меня в курсе, как идут дела… — И вышла под заверения в вечной дружбе и сотрудничестве, и, когда села в машину и уже завела ее, заметила, как крепко вцепилась в руль “Мерседеса”, и отъехала чуть-чуть, и встала, закуривая, чтобы успокоиться, увидя, как дрожат руки. Поганые твари — и Мартен, и Дик! Но Мартена еще можно понять: бизнес должен идти вперед, да мог бы поставить меня в известность, но о нем отдельный разговор. А вот Дик — это точно тварь. Причем не сомневаюсь, что он даже не пытался мне помочь — вопреки тому, что сказал Мартену, — и, наверное, даже не собирался этим заниматься. И вдруг ловлю себя на мысли, что в первый раз меня вот так вот использовали. Обычно я сама заманивала мужчин в постель, помня о том, что я жрица, — и знакомясь с кем-то и принимая, например, от почти незнакомого человека предложение приехать в гости, прекрасно понимала, чего он хочет. И сама этого хотела в силу своего призвания — опять же прекрасно понимая, что и оргазма я не испытаю, и встречаться с ним больше не буду, хотя ему на девяносто девять процентов этого снова захочется.

Но ни разу я не отдавалась никому по расчету, а могла бы и подарки поиметь хорошие, и деньги, причем не в плату за секс, а в качестве помощи. Да и хватало людей, которые искренне хотели сделать для меня что-нибудь материально-приятное, — но я так же искренне отказывалась. И пусть многие из тех, с кем я спала, думали, что используют меня, — на самом деле я использовала их и после первого раза с легкостью от них отказывалась за ненадобностью.

Я подпитывала их спермой уверенность в собственной привлекательности. Как женщина, накладывая крем или поедая по утрам якобы полезную мешанину из овсянки и воды, чувствует, что становится от этого красивей, так и я день изо дня ела этот салат красоты, приготовленный по одному и тому же рецепту и отличающийся лишь незначительными добавками — курагой, изюмом или грецкими орехами. И за общим пресным вкусом отличий одного от другого уже не замечала. Но кожа от этого салата становилась нежной и чистой, волосы густыми и блестящими, тело стройным и упругим, и каждый раз, съедая салат, я забывала о нем, делая утром новый, — как забывала и своих так называемых любовников. А потом, наевшись досыта, я сказала себе, что с меня довольно, и теперь я и так достаточно красива и могу себе позволить есть только самые вкусные и изысканные блюда.

И только трижды в жизни я отдавалась мужчине, чтобы что-то получить: во-первых, с Крониным, которого мне необходимо было соблазнить, чтобы толкнуть на сделку и уничтожить таким образом. С его телохранителем, чтобы расслабить его и найти способ как-то избавиться от него, что, опять же, удалось. И с Диком — чтобы спас меня от ФБР.

Но если первых двоих я в постель заманивала сама — что бы они там ни думали, — то Дику я отдаваться совсем не хотела и сделала это вынужденно, понимая, что этого он хочет и это лучший способ заручиться его поддержкой. Ни удовольствия не было — какое, к чертовой матери, от него удовольствие?! — ни интереса не было. И одного раза, казалось бы, было достаточно, но он ведь толкнул меня и на второй — заранее зная, что не сделает ничего, и также зная, что шума я поднимать не буду, а если и подниму, кто мне поверит, к тому же мне от этого шума будет только хуже.

Выходило, таким образом, что он использовал меня, — и так как впервые в жизни со мной такое приключилось, чтобы меня использовали, то когда я это осознала, ощутила прилив ярости и ненависти. Он внутри оставался, конечно, хотя распирал меня всю, грозя выплеснуться — потому что ладно бы кто-то использовал Олю Сергееву, юную, наивную развратницу, так нет, использовали Оливию Лански, и этого простить было никак нельзя.

Нет, он за это должен ответить, ублюдок! И даже думать не надо — сегодня же пошлю ему пленку на адрес офиса, чтобы понял все, и сам позвонил, и приполз, гнида, и сделал то, что мне нужно. И, приняв решение, резко стартовала, направляясь домой, и уже минут через сорок, пока видеомагнитофоны производили на свет еще одну копию — оригинал с минимум парой копий надо пока оставить себе, — уточняла у Мартена адрес офиса Дика. Нервными движениями повырывала все ящики из стола в кабинете в поисках большого конверта и, когда один из ящиков вывалился, разбрасывая бумаги, пнула его злобно. И ухватилась за найденный конверт, и начала адрес писать большими дергаными буквами, процарапав и надорвав плотную бумагу, и скомкала его с силой, кинув в сторону, и схватилась за второй. И только тогда спохватилась, сказав, что надо взять себя в руки, что стыдно себя не контролировать, и ящики ни при чем, равно как и конверты, и ломать ручку в тысячу долларов в платиновом корпусе тоже негоже.

Но тем не менее крышку хумидора, ящичка для сигар, откинула резко, выхватила толстую “Дабл Корону”, быстро сорвав обертку и, торопливо щелкая обрезалкой, неровно откусила кончик. И сунула было ее в рот, беря в руки коробок с длинными спичками, но потом вытащила обратно и посмотрела брезгливо — сказав себе, что курить такую сигару все равно что пить коктейль из грязного или надколотого стакана. И это помогло — опустила ее аккуратно в корзину для бумаг, достала другую, неспешно развернув — и закурила, медленно-медленно втягивая в рот дым и выдыхая, не пропуская его в горло и легкие. Когда только начала курить сигары, никак не могла понять, как можно ими не затягиваться, хотя и затягиваться ими могла с трудом, чересчур крепки. Потом уже у тебя узнала, что надо просто ощущать вкус и аромат дыма, пробовать его и отдавать, насыщая им окружающее пространство. Успокаивающий процесс — спокойный, размеренный, расслабляющий. Курить сигару быстро глупо, это как есть деликатес на бегу, не ощущая ничего, уж лучше сломать ее сразу.

“Ну что дергаешься? — спросила себя. — Забыла, что во взвинченном состоянии серьезных шагов делать не стоит? Да и, в конце концов, он тебе не так уж срочно нужен сейчас — не дай бог придет время, когда без него никак не обойтись. Например, если тебя арестуют еще раз, вот тогда и отправишь ему сразу две копии, и в местный офис, и в вашингтонский. А сейчас чего ты этим добьешься? А если секретарша вскроет конверт и посмотрит — так оно и будет, скорей всего, не может же она боссу отдавать конверт бог знает от кого и с непонятным содержимым. Да его еще раньше охрана прощупает, заподозрит, что там взрывчатка: взрывчатое вещество в конверте, срабатывающее в тот момент, когда конверт вскрывают, номер не новый и хорошо известный. А они все должны проверять — мало ли кому придет в голову убрать их босса, да просто идиот какой-нибудь, коих в Америке полным-полно, решит ему сделать вот такой сюрприз безо всяких на то причин. А тебе надо, чтобы это попало лично ему в руки, и только ему, — так что не гони, остынь и подумай лучше, что делать дальше”.

И я остыла, поклявшись себе, что он за это ответит. Конечно, выходит, что слишком многих я собираюсь призвать к ответу — но почему бы нет, с другой стороны? И уж если корабль мой пойдет ко дну, куда приятней забросить абордажные крючья на вражеские корабли и утопнуть спокойно вместе с ними.

Остаток дня занималась тем, что размножала пленку и упаковывала кассеты в конверты — и надписала адреса двух офисов Дика, и двух лос-анджелесских телекомпаний, и двух газет, чтобы хоть где-то да заинтересовались в случае чего полученной информацией. И все это аккуратно запихнула в секретный сейф. Вместе с еще одним конвертом, содержащим предоставленный мне Ханли список Ленчиковых людей, с указанием имен, фамилий и нью-йоркских адресов, копии документов, врученных мне Виктором для перевода денег, и кассету с совсем другим содержанием. Ее я записала чуть раньше, установив камеру на треногу, поправив парик, подкрасив губы и сев в кресло, полагая, что должна выглядеть не хуже телеведущих, которые читают новости. И так же по-деловому, официально начала рассказ — о том, кто убил Яшу и кто его сдал убийцам — при этом не обговаривая, каков был мотив убийства, упоминая лишь банальный рэкет. И как эти убийцы вышли на меня, и как убили Стэйси и Джима Ханли. И — заключая — что, находясь под подозрением ФБР, не могу обратиться к правоохранительным органам за помощью, и короткая обвинительная речь в адрес хваленой американской демократии, и вывод — в случае моей смерти или исчезновения прошу винить во всем тех-то и тех-то. Фак ю, Америка, — примерно так, только чуть посдержанней.

Так что вот такой день выдался — сильное разочарование сначала, продуманная и серьезная работа потом. Дала видеомагнитофонам отдохнуть, убрала подальше видеокамеру с треногой и долго-долго лежала в ванной, размышляя над тем, что, может быть, стоит несколько оттянуть начало операции в надежде, что ФБР меня в течение марта не примет и подписку не продлит. А десятого сказать Ленчику, что опять вызывали меня туда — могу, кстати, встретиться с Бейли у него на глазах, пусть понаблюдает сбоку, как я демонстративно беру у Бейли визитку, и увидит, кто это такой. И потому до конца марта следует выждать — и вот тогда…

— Ну, как дела?

Я вздрогнула даже, настолько ушла в собственные мысли и, признаться, едва не заснула в горячей воде.

— Опять подглядываешь, Рэй? — улыбнулась, едва не нахлебавшись от неожиданности воды. И, не раздумывая, выложила ему все, что было со мной за этот день — потому что любая мелочь могла сыграть роль. И про моего партнера Боба Мартена, и про конгрессмена Дика, которого записала на камеру в той самой комнате, в которую Мэттьюз ворвался с пистолетом, заслышав мой оргазменный крик.

— Ты опасный человек, Олли. — Он улыбнулся в ответ, и я впервые заметила, что улыбка у него очень приятная. И что он вообще мне нравится — потому что та грусть, которая звучала в его голосе, когда он рассказывал мне о семье, больше не являлась никогда, и никогда больше он не был так печально многословен, и вел себя он как уверенный в себе и нашей победе человек. И эта уверенность — в сочетании с его наглостью, при мне проскальзывавшей очень редко, потому что он понял, что со мной не надо так, — притягивала меня, равно как и его понимание.

И еще нравилось чувствовать на себе его взгляд, пытающийся прорваться сквозь взбитые сливки пены, которые обволакивали меня, делая похожей на вкуснейший десерт. Так, наверное, смотрит ребенок, у которого нет с собой денег на пирожное, выставленное в витрине кондитерской: он говорит себе, что завтра должен захватить несколько монеток. И мечтает, как медленно и со вкусом будет есть — сначала аккуратно слизывая крем, а потом не спеша надкусывая то, что под ним, — и картина такая яркая, что у него даже кончики пальцев становятся липкими, словно он и в самом деле только что насладился десертом его мечты.

И Мэттьюз наконец отводит взгляд, заставляя меня усмехнуться, и так нейтрально присаживается на бортик ванной.

— Наверное, когда вернулась после этой встречи, жутко злилась на меня за то, что я вылил весь твой запас? Ну признавайся, Олли?

— Да нет, у меня ведь еще бар есть — ты о его существовании не знал, а я забыла и вот вспомнила на днях, но так к нему и не притронулась. Кстати, тебе бы надо в обществе анонимных алкоголиков главным консультантом работать — и излечивать людей такими вот жестокими способами. А что касается меня, то выпить, конечно, хотелось — признаю…

— Ладно, у меня подарок для тебя. Дюжина “Короны” — все равно она слабоалкогольная, да и я составлю тебе компанию — и куча мексиканской еды. Судя по тому, что ты все время встречаешься со своими друзьями в мексиканском ресторане, эта кухня тебе очень нравится. Угадал?

Так что остаток вечера провели за едой и пивом — не слишком пристойный напиток для леди, но в качестве сопровождения острейшей еды подходит, — обсуждая то, что имеем на сегодняшний день. И он согласился со мной, что если есть возможность потянуть с Ленчиком и дождаться, пока ФБР потеряет ко мне интерес, то так и надо сделать, потому что лучше уехать, а не бежать. А с паспортами он вопрос решил: в течение двух недель тот человек, про которого он уже говорил, сделает канадский паспорт для меня и на всякий случай для него, Рэя. И все, что надо еще, — права там, может, карточку социального страхования, я не уточняла. Уточнила только, почему канадский — услышав в ответ, что за мексиканку я, может, и могу сойти, но испанского уж точно не знаю. А к тому же канадский паспорт имеет массу преимуществ перед паспортами других стран. И канадцы чуть ли не по всему миру могут без виз разъезжать. И все, что нам останется, — это по пути из Лос-Анджелеса в Мексику — то есть до ближайшей границы — тормознуть в городе Сан-Диего, где живет этот приятель Рэя, и тот вклеит наши фото в уже готовые бумаги.

И ко мне опять вернулось хорошее настроение, и опять благодаря ему. И я настолько благодарна была, что ночью уже, когда собралась уходить к себе, сказала шутливо, но в то же время серьезно:

— Рэй, ты такими глазами все время смотришь на меня, голую, что я боюсь, что ожоги на теле появятся. Может, вызовем тебе девицу? Могу даже свою сексуальную комнату предоставить — она мне все равно не понадобится больше. Я плачу, соглашайся.

И он посмотрел на меня внимательно и потом качнул головой, заметив, что услугами проституток пользовался не раз и это совсем не так интересно, как может показаться. И все не отводил от меня глаз, и мне показалось, что я знаю, что он хотел бы мне сказать, но не решается, — и ушла, с деланным бессилием пожав плечами, чтобы не услышать, что хочет он именно меня…

— Я сказал — нет!

Черт, ну почему он такой идиот? Ведь так правдоподобно звучит все сказанное мной — на хрен ему риск? Но он, видно, не может терпеть больше — он, наверное, уже не раз мысленно представлял себя где-нибудь на Гавайях в окружении местных красавиц, миллионером, владельцем гигантской белой виллы на берегу океана и роскошной машины, человеком, которому не надо больше никого напрягать, а можно отдыхать остаток жизни. Он, наверное, уже не раз закрывал глаза и видел мешки с деньгами, и щупал их мысленно, и они хрустели у него в руках и пахли необычайно вкусно — как в детстве пахли конфеты, которые ему, малолетнему грязному оборванцу, маманя покупала раз в месяц в колхозной лавке.

Закуриваю, собираясь с мыслями, судорожно думая, как убедить его подождать еще немного, каких-нибудь двадцать дней. Но чувствую, ничего не выйдет — потому что он перенервничал уже, видно, натерпелся от меня, напрягался, ожидая в любой момент появления киллера, и два трупа на себя взял. И теперь, находясь в шаге от своей мечты, он просто ждать уже не может — и готов зарезать курицу, несущую золотые яйца, чтобы выхватить то единственное, на котором она сейчас сидит.

— Леонид, я еще раз говорю — ФБР меня дергает постоянно. Я же никуда не деваюсь, я здесь и готова платить — зачем рисковать и тебе, и мне? Кстати, мне сегодня опять с утра их спецагент звонил — встретиться хочет в неформальной обстановке. Хочешь, могу сегодня или завтра прийти с ним в тот ресторан, где с тобой были, — пусть твои люди понаблюдают, убедятся, что я не вру.

— Нет! Все, пустой базар идет! Отдавай Витюхе бумаги и чтобы завтра с утра была в своем банке и начала делать все, как он тебе расписал.

— Да нет у меня с собой бумаг! Я сюда приехала, рассчитывая на твой здравый смысл, — я-то знаю, что не хочу спалиться, и думала, что и ты не хочешь. Да пойми же — стоит мне двинуть деньги, они их тут же проследят и все проверят. Они же боятся, что я смоюсь.

Вижу, что Ленчик бесится уже — пытается это скрыть, но готов взорваться, прозрачный он, до Корейца ему далеко в этом плане. Тот бы слушал-слушал и говорил бы спокойно, а потом сделал бы один-единственный шаг — и все б было так, как он хочет. А этот…

— Леонид, вообще, она права, — слышу шепот нагнувшегося к нему Виктора. — И вправду стремно. Ты ж знаешь весь план — фирмы начнут валиться, эти начнут искать и на нас и выйдут…

— На тебя они выйдут — если херово все продумал! — громко отрезает Ленчик, уже не сдерживаясь. — А если хорошо думал, то хер найдут концы. Хватит мне мозги еб…ть — сказал завтра, и все!

Глаза его, и без того пустые, становятся похожими на черные дырки в черепе, да и вся рожа напоминает выдолбленную тыкву, атрибут Хэллоуина: такие же редкие и кривые зубы, такая же лысина, такой же желтоватый оттенок кожи. И мне кажется, что в голове у него, как и положено в Хэллоуине, зажгли свечку — которая поджаривает остатки крошечного, как у динозавра, мозга.

— Так что завтра езжай в свой банк — Это уже мне. — А послезавтра в двенадцать будь здесь, усекла?

— Да не поеду я завтра никуда, — тихо, но отчетливо произношу в ответ. — Я не дура — и бабки вам отдавать, и еще потом сесть по обвинению в отмывании мафиозных средств, или попытке скрыться от уплаты налогов, или попытке сбежать. Мне еще минимум три недели нужны — я за это время окончательно решу с ними вопрос, и через адвоката, и сама. А чтоб ты не думал что я свалила, приезжать сюда могу хоть каждый день — если, конечно, ФБР меня не пасет и кто-нибудь из их агентов не сидит сейчас в зале.

Виктор оглядывается так нервно, что сразу ясно, что он боится, и давно, видно, боится, и ФБР, и Ленчика — но попал коль, деваться некуда, пусть подергается. Вокруг никого, зал на кабинки поделен — и кажется то, что он не может охватить взглядом весь зал целиком, нервирует его еще больше.

— Да не гони — никто тебя не пасет, у меня пацаны у входа сидят в машине…

— Ну да — и сразу определяют, кто есть кто. Они у тебя по-английски-то говорят с трудом, как они могут в американцах разбираться?

— Леонид, она права, — говорит Виктор уже громче и смолкает, встретившись с тяжелым, изучающим взглядом. Ленчик смотрит на него как на насекомое, как на комара, осмелившегося потревожить большого, грозного человека, который этого комара может прихлопнуть в любую секунду одним движением. Я в Москве еще видела такие взгляды, пусть и не мне адресованные, — неприятно, не скрою. Но на меня такое не действует — надеюсь, что Ленчик уже убедился в этом. А вот на Виктора действует — он затыкается сразу.

— Короче — завтра…

— Нет, — смотрю ему в глаза и выдерживаю взгляд. — Я собой рисковать не буду.

— Завтра! — заключает он, опираясь на стол и готовясь встать и уйти. — Если завтра в двенадцать тебя не будет в ресторане, послезавтра будешь должна на пол-лимона больше. Включаю тебе счетчик, и каждый день тебе будет капать пол-лимона — за двадцать дней десятка. У тебя эти бабки есть — не последнее отдашь…

И встает, и застывает, слыша мои слова, медленно поворачивается всем грузным телом и плюхается обратно, и смотрит на меня так, словно не верит своим ушам.

— Да ни хрена я тебе не отдам, — говорю с улыбкой. — Я передумала. Я привыкла с серьезными людьми дело иметь, а тут один пустой базар, да на понт меня берут, да и ведут себя по-бычьи. Отдыхай, Ленчик.

И весело так ему подмигиваю, и встаю, не реагируя на яростный шепот:

— Сядь, сука!

— Слышь, фильтруй базар, Ленчик, — бросаю пренебрежительно, стремясь задеть его посильнее, понимая что план мой отсидеться до конца марта уже рухнул. — Ну че ты понтуешься — здесь, в зале, фэбээровец, хер чего ты мне сделаешь. Все бумаги на тебя и твою братву — у моего адвоката, я тебя предупреждала. Будете меня доставать — закажу под вас работу или сдам на хер мусорам. Понял в натуре? И это — заплати за меня. Столько времени у меня отнял впустую — гони лавэшки…

И иду к выходу, легко и спокойно, понимая что в любую секунду могу услышать за спиной тяжелые шаги и дыхание, и он схватит меня и потащит к выходу, несмотря на то что народа в баре много. И хотя Америка страна героев, безрассудно вступающихся за посторонних людей — по крайней мере, в кино так, — не исключено, что хрен мне кто поможет. И что будет дальше — неясно. Но сзади тихо, и хотя воображение услужливо подсовывает неприятную картину — Ленчик выхватил уже ствол и целится мне в спину, и через мгновение пули попортят мою кожаную куртку, — я ее отметаю. И выхожу спокойно, и подаю Мэттьюзу условный сигнал: вынув по пути к машине тонкую сигару, подношу ее к губам и прикуриваю перед тем, как сесть. Признаться, нелегко дается такая размеренность действий — инстинкт толкает внутрь “Мерседеса” и требует газануть с визгом и нестись к дому, чтобы спрятаться там.

Но заставляю себя не спеша открыть дверь и сесть на уютное кожаное сиденье, и вижу краем глаза, как смотрят на меня из соседней “Тойоты” двое, один из которых разговаривает по телефону, — и трогаюсь все же рывком: дрогнула рука и нога чуть сильнее вдавила педаль. Показалось, что они хотят заблокировать мне выезд — и встань я по-другому, так бы оно и было, но я давно по-бандитски паркуюсь, то есть лицом к улице, чтобы не терять времени и сорваться в любой момент. И когда уже вырываюсь на простор, вижу в зеркало заднего вида, что они едут за мной, и тут же усилием воли ослабляю давление на педаль газа. Пусть преследуют меня, пусть убедятся, что я еду домой, и главное — пусть не подозревают, что я догадываюсь о слежке.

Внутри чуть подрагивает, и руль сжимаю чуть крепче, чем надо, — но это не стыдно, только дураки не боятся, ты так говорил. Но сам в последние минуты своей жизни точно ничего не боялся — и, наверное, сказал эту фразу, просто чтобы успокоить меня и я не стеснялась тебя, если испугаюсь чего-нибудь, и рассказывала все. Так что признаюсь — но не в том, что боюсь, этого, кажется, нет, а в том, что волнуюсь немного. Ничего, можно — ведь повод есть, война началась, и теперь мне предстоит играть роль приманки и пару часов возить за собой хвост.

— Все в порядке, Олли, они за тобой через машину, я за ними, на соседней полосе — сообщает мне зазвонивший телефон. — Я тебя правильно понял — ну, с сигарой?

— Абсолютно.

— Отлично! — Голос у него веселый, не деланно веселый, а просто веселый, и даже, кажется, довольный. Это ободряет меня, конечно, но, с другой стороны, удивляет — и только минут через пять понимаю, что он и вправду доволен, потому что ожидание закончилось и игра в войну, по которой он столько лет скучал, началась. — Отлично. Карту не забыла? Тогда все по плану. Только не торопись и не волнуйся.

Отбой. Он прав, волноваться мне нельзя — и гнать нельзя, потому что тут, в центре, много копов. Вот когда окажемся поближе к цели, тогда все будет о’кей. Но до нее пока далеко — тем более что, хотя уже пол-одиннадцатого, машин много, так что все равно особо не разгонишься.

Что ж, надо отдать Рэю должное — похоже, что он оказался прав. Мы, конечно, оба рассчитывали, что Ленчик поведет себя умнее, но я честно сказала, что один процент на то, что он упрется, есть. Он ведь мог подумать, что я просто тяну время, и могу запросто найти очередного киллера или вообще пропасть — ведь он не в состоянии проверить мою историю насчет ФБР и должен подозревать, что я готовлю побег и потому откладываю и откладываю срок платежей. Рэй же заявил, что процентов этих куда больше — и потому и придумали условный сигнал, показывающий, что имел место серьезный конфликт.

— Все что им надо — это тебя захватить, привезти к себе в мотель или другое место, запугать до смерти, заставить подписать нужные им бумаги и отдать распоряжение своему банку по телефону, или по почте, или по факсу. Естественно, если речь идет об очень крупных суммах, то они должны понимать — ты же сказала, что у них есть специалист в банковских делах, — что это можно сделать только при визите в банк. А значит, они потребуют от тебя позвонить и при них договориться и потом проводят тебя до банка, уверенные, что ты не станешь там шуметь и поднимать тревогу. Для того чтобы быть в этом уверенными, они должны верить, что сломали тебя, что ты будешь молчать — не исключено, что в их планы входит продержать тебя у себя несколько дней и все время обрабатывать, не физически, конечно…

— Ты меня утешил. — Я тогда сделала веселую гримасу, хотя не было мне прямо так уж весело, потому что понимала, что ошибись Мэттьюз в своих действиях, и то, что он сейчас говорит, может воплотиться в реальность. Но он уже говорил об этом, когда мы разрабатывали план, и это для меня не новость, пусть и звучит по-прежнему не слишком оптимистично.

— Значит, если конфликт произойдет, если они откажутся ждать, а ты произнесешь в ответ еще более резкие слова, задев их по максимуму, то они попробуют захватить тебя сразу. Не у бара — тут все-таки хватает людей в это время, мы не случайно именно вечер выбрали и это место, — но по дороге. Одна машина пойдет за тобой, чтобы тебя не потерять, а вторая направится к Бель Эйр, в уверенности, что ты покрутишься немного по городу и поедешь туда. А мы действуем по плану…

Что ж, по плану — так по плану. Маршрут он меня заставил запомнить заранее, чуть ли не на следующий день после встречи с Ленчиком его разработал и экзамены устраивал, и я его повторяла несколько раз, и однажды даже проехала, чтобы посмотреть. И сейчас думаю про себя, что здорово, что я прошла давным-давно, в Москве, уроки езды в экстремальных ситуациях, — и навыки эти, которыми, кажется, так и не пришлось воспользоваться практически, должны сидеть где-то глубоко и выскочить в тот момент, когда они понадобятся. Я этого даже не почувствую — для меня все будет естественно и обычно, потому что они часть меня.

Еду по десятому шоссе, как обговорили, и они должны думать сейчас, что, может, я просто решила покататься, и доберусь до пересечения с шоссе четыреста пять и сверну направо, на Беверли-Хиллз и Бель Эйр. А могут думать, что я боюсь узких дорог и потому предпочла широкие шоссе, где меня сложнее выследить и перехватить, — это их дело, что думать, а мне важно, что эти идут за мной, а Ленчик на “Чероки” пойдет как бы мне наперерез, и в две машины тормознуть меня куда легче, тем более что с шоссе мне все равно придется сойти.

Господи, сколько же в этакой игре всяких “если”. Если они поедут за мной до конца, не потеряют меня или не прекратят преследование, сломав наш план и оставив нас в замешательстве… Если они хотят захватить меня, а не просто последить, убедиться, что я еду домой, а не в ФБР в поисках защиты — и тогда наш план тоже сломается. Если у них есть при себе оружие, чтобы Мэттьюз мог применить свое, он иначе не может… Если у них две машины, опять же, а не три, и тогда они нас перехитрят… Если Мэттьюз меня и их не потеряет… Одни сплошные “если”…

“Не думай, не думай!”, — твержу себе. Сейчас совсем не время думать — все уже продумано, и теперь надо выполнять план, веря в то, что он надежный и единственно верный. Любое сомнение — это ошибка, которая помешает и мне, и всей операции. Конечно, легко сказать “не думай”, когда минут так через сто меня должны попытаться захватить. И если Ленчик такой идиот, что поставил получение денег под угрозу срыва, то можно представить, каковы его подчиненные — к тому же они меня ненавидят люто, и где гарантия, что они не перестараются при захвате, не влепят мне, скажем, пулю в бензобак или не скинут меня с дороги так, что я все кости переломаю?

И внутренний голос говорит и говорит, то срываясь на визг, то падая уныло, и я наконец затыкаю его. Просто отрешаюсь, и закуриваю сигарку, и приспускаю окно, чтобы вентилировать салон, над которым подняла крышу — и в прорезь си-ди плеера всовываю диск, купленный еще Корейцем, — его любимый гангстерский рэп, вся коллекция которого перекочевала в мою машину после его отъезда. Но вместо того чтобы думать о нем, вслушиваюсь в слова и удивляюсь самой себе, так и не сумевшей после смены личности выбрать свою музыку, — в детстве обожала “Алису" и ДДТ и всякий прочий рок, живя с тобой полюбила “Куин” и Меркьюри, а вот Оливии Лански не поймешь, что подходит. Так что все, что ей остается, — слушать полуматерную речь певца, Кулио его зовут, кажется. “Гангстерский рай” — так диск называется, как и фильм, который я не смотрела. Кулио и Тупак Шакур и еще какие-то имена — все любимцы Корейца, который что-то в этой музыке находил. Раз он находил, то и я должна найти — по крайней мере, могу попытаться.

— Олли, все по-прежнему. Пора перестраиваться.

— О’кей, — отвечаю замолчавшему телефону и ухожу не направо, как ждут мои преследователи, а налево, и через какое-то время снова налево, и возвращаюсь в центр. И они не оторвались, потому что еду я не спеша, и перестраиваюсь заранее, и поворотным сигналом мигаю, подсказывая им, что делать. Ошибутся еще быки, проскочат мимо (откуда им знать хорошо Лос-Анджелес, они ж не местные, да и я, столько здесь прожив, не представляю до конца, куда двигаюсь), и потом начинай все сначала. Но они сзади, я их вижу. А потом с изумлением замечаю, что умудряюсь вести машину и двигаться в такт музыке. Молодец все же Кореец — знал, что слушать, даже мне понравилось.

На часах мерседесовских — начало двенадцатого. Вот время летит — кажется, несколько минут прошло после того, как вошла в бар, а уже полтора часа назад это было. Все верно — я приехала пораньше, без двадцати десять примерно, и кофе выпила до их прихода, и они себе заказали по порции виски. И посидели мы после их прихода, а они ровно в десять прибыли, минут пятнадцать, двадцать максимум. Пока я не начала за второй чашкой кофе объяснять Ленчику, что мне нужна отсрочка. А потом был диалог еще минут на пять — десять, и выходит, что я в дороге уже почти час. И до цели совсем немного.

Направо, еще раз направо. Вот это места, я даже не думала, что здесь такое может быть, забыла совсем про советскую еще фразу, согласно которой Нью-Йорк — город контрастов. Я маленькая была, а запомнила, как нам любили всякое дерьмо показывать: мазнут камерой по шикарным улицам и магазинам — и тут же Гарлем и прочие дыры. Москва, кстати, давно уже тоже превратилась в город контрастов, но это неважно, важно то, что в Лос-Анджелесе, оказывается, не меньше контрастов, чем в Нью-Йорке, и я заехала в какую-то глушь и даже не могу сориентироваться, где я. Темно, редкие фонари, и только старые, кажется, заброшенные дома вокруг, и нищета, и убожество, и “Мерседес” подпрыгивает на выбоинах в покрытии узкой улочки.

— Олли, оторвись от них сейчас подальше, и как только увидишь, что я свернул, сворачивай за мной и тут же тормози, — сообщает обогнавший меня Рэй.

Снова дрожь появляется — близится момент истины, и по тому, удастся ли первый удар и насколько четким он будет, я смогу убедиться в наших шансах на победу и в мастерстве Рэя. Только вот немного не нравится мысль, что этот момент может стать для меня последним. Ладно, поздно уже думать.

Резко поворачиваю вслед за Рэем, перед поворотом убеждаясь, что оторвалась от преследователей метров на двести-триста, — улица пустынная, и не было больше никого сзади, и очень надеюсь, что это они. Торможу, не выключая фар и включив аварийную сигнализацию, и закрываюсь изнутри, и снова закуриваю, только вот окно чуть приподнимаю, чтобы руку в него просунуть было нельзя. И смотрю, как Рэй проезжает метров пять вперед и сворачивает в арку направо, оставив меня одну. Больше он ничего не говорил — кроме того, что, как только начнется конфликт, я тут же должна сорваться с места и въехать в ту же самую арку и нестись домой не оглядываясь.

Осматриваюсь, опустошая голову. Не нравится мне здесь — тут оказаться в такое время, наверное, стремно и без преследователей на хвосте. Темно, ни души, словно это необитаемый квартал, Зона из некогда нравившегося мне “Пикника на обочине”. Железные баки, доверху набитые какими-то пакетами, дымок от тлеющего мусора, зловонные на вид лужи, и тоскливое кошачье мяуканье, свидетельствующее, видимо, о сексуальной неудовлетворенности. И нечеткий свет фар сзади, там, откуда только что свернула.

Проскочили, идиоты! Вижу в зеркало заднего вида, как они пролетают мимо — если это они, конечно, — и от злости чуть не нажимаю на сигнал, чтобы самой себя обнаружить. Неужели все сначала? Неужели зря гоняли столько? Или…

Возвращаются — по крайней мере, кто-то возвращается, слышен шум мотора в тяжелой тишине. И точно: вижу в зеркало сдающую назад машину. Вроде “Тойота”, хотя темно, хрен поймешь, — но по тому, что она сворачивает в этот переулок и становится сзади меня, это — они.

Черт, надо было взять у него пистолет — просила же, но потом вняла голосу разума, то есть голосу Рэя Мэттьюза, утверждавшего, что это ни к чему, особенно с учетом того, что мной интересуются и ФБР, и полиция. Отвыкла я от московской обстановки, от жизни с тобой, когда все что угодно могло случиться, в любой момент могли мне позвонить и сообщить самое плохое — как это и произошло, когда тебя ранили и в галерею приехал Хохол. Отвыкла от того напряжения, в котором была в ходе операции “Кронин”, — на войне как на войне, все привычным казалось и нормальным, а тут…

Курю, глядя перед собой, и поднимаю голову только когда слышу:

— Эй!

Один сбоку, у моей двери, смотрит на меня в почти прикрытое окно, второй обошел машину спереди, а назад и не сдашь, там они меня подперли. Они же не знают, что я в свое время переехала киллера — и переехать этого козла мне не составит никакого труда, и даже не буду задумываться о том, что меня могу вычислить по вмятинам, отпечаткам протекторов и прочей ерунде.

— Эй, проблемы?

Говорят по-русски, значит, удостоверились, что я это я. Тот, кто сбоку, вдруг резко дергает на себя дверь, не зная что она заперта, естественно.

— Э, открывай! У Ленчика к тебе дело есть — сейчас съездим. Слышь, открывай!

Мотаю головой, изображая испуг, тем более что это несложно — мне и так, мягко говоря, все происходящее неприятно.

— Ну че, колесо пропороть? — Тот кто спереди вытаскивает нож. — Или стекло разбить? Мы ж тебя один хер вытащим — хоть через крышу. Лучше сама выходи, а то морду попортим!

Снова мотаю головой.

— Ну давай, сука, мать твою!.. — Все, кончилась дипломатия, взорвались ребята. Где же этот чертов Рэй?

— Что вам от меня надо? — спрашиваю по-английски негромко, ведь и они негромко говорят, а сквозь оставленную мной щель между окном и крышей они все должны разобрать. — Уйдите или я позвоню в полицию!

— Не бубни, сука! Дверь открой, поняла? Живо!

— Эй, мужики, проблема? — слышу сзади голос Рэя. Не оглядываюсь, держа в поле зрения этих, но зато они оглядываются, быстро смотрят друг на друга и тот кто был перед моей машиной огибает ее, встает рядом с приятелем, а потом оба делают пару шагов вперед.

— Проблема, мужики? — повторяет веселый голос, и язык чуть заплетается — наверное, так и должен говорить оказывающийся в такое время и в таком месте человек. И тут я поворачиваюсь и вижу, как он подходит к ним, понимая, что он въехал в арку и проскочил насквозь и снова оказался на той же улице, с которой мы свернули сюда, и там, видно, бросил машину. Вспоминаю, что по плану через мгновение должна рвануть вперед, вписаться в арку у тупика и уйти через нее — эти ведь видели только сплошную стену, они не в курсе, что там арка есть, и уверены, что я никуда не денусь. Но понимаю сразу, что, несмотря на все свои эмоции, уехать не могу — я должна видеть это, хотя видно мне и не очень, они мне его загораживают уже.

— Ну че с ним делать? — спрашивает один другого.

— Да че — перо ему покажи, он сейчас сам свалит.

Они уже шагах в пяти от меня, и я резко открываю дверь и захлопываю ее обратно — чисто инстинктивно, решив, что этим помогу ему.

— Не высовывайся, сука! — орет один и резко бросается ко мне, и я только успеваю утопить собачку, закрывающую центральный замок — Сиди и не высовывайся, паскуда, мать твою!..

И я не вижу, что происходит, слышу только удар тела о землю и вижу, как тот, что был около меня кидается туда, где должен быть Рэй, и залезает на ходу в карман, и останавливается, застывает, делает шаг назад и падает на спину. И видно плохо, но я готова поклясться, что у него что-то торчит из груди — и, кажется, я уже знаю что. А еще вижу резкий взмах руки, показывающей мне, что надо ехать, и повинуюсь этому жесту, и срываюсь с места, и едва не вминаю “Мерс” в арку, входя с нее со слишком острого угла. Задний ход, вперед, и я уже в ней, а еще через мгновение — на улице, и глаза прыгают с дороги на лежащую на коленях карту. Я не понимаю, что произошло, почему не было выстрелов — но еду, как тупой робот, выполняющий заложенную в него программу, заученно кручу руль, сворачивая то там, то здесь. И музыка прибивает остатки мыслей, позволяя концентрироваться только на дороге и чуть-чуть на ней.

И я вдруг начинаю истерично смеяться, когда на светофоре беру с соседнего сиденья плоскую коробочку, чтобы поменять диск. И вижу надпись на ней: “Гэнгстерз Пэрэдайз” (“Гангстерский рай”). И говорю себе, что эти двое, наверно, уже там — или на подлете…

— Вы не могли бы проводить меня, офицер? Простите за необычную просьбу, но мне показалось, что меня кто-то преследовал — какая-то машина, джип, ехала за мной и сигналила и мигала мне фарами, и потому-то я и превысила скорость. Она отстала, но я не знаю, где она, и не поджидают ли меня где-то эти шутники? Мне здесь совсем недалеко — минут двадцать. С вами меня никто не тронет…

Он мнется, но вижу, что купился, кажется, — хотя у американских полицейских, как правило, физиономии серьезные и непроницаемые, у этого маска начинает менять очертания, и после недолгого колебания он кивает, улыбаясь.

— Хорошо, мэм.

— Мисс, — улыбаюсь чуть кокетливо ему в ответ. — Пока лишь мисс. И возможно, стану миссис, если встречу по-настоящему сильного мужчину, с которым мне будет надежно и спокойно — как с вами сейчас…

— О’кей, мисс. Езжайте вперед, а мы за вами — только не гоните, не то нам снова придется вас остановить…

Смеется собственной шутке и залезает в свой “Шевроле Каприз” только после того, как я усаживаюсь в “Мерседес”. Не очень смешно — и, возможно, я сделала неправильно, обратив на себя внимание полиции. Но просто подумала по пути к дому, что не исключено, что Ленчик так и ждет меня где-то на подъезде к Бель Эйр — маловероятно, но черт его знает. Получилось, что мы с Рэем их разделили — пока “Тойота” ехала за мной, в полной уверенности, что я сверну к своему району, Ленчик должен был выдвигаться к Бель Эйр, сам или послать кого-то, на “Чероки” или на другой машине. Их же семеро да еще и Виктор — в “Тойоте” было двое, так что еще одна машина у них должна быть наверняка — чего им тесниться впятером в джипе?

Но я свернула обратно в центр, и Ленчик все равно уже не успевал и, видимо, верил, что те двое и так меня тормознут или хотя бы проследят, что я буду делать, и потом сообщат, что наконец я возвращаюсь к себе, на базу, так сказать. И они наверняка связывались с ним, пока преследовали меня, а потом пропали — и что оставалось делать их главарю? Или он у себя в мотеле ждет меня в гости в сопровождении своих головорезов — или не слишком веря в то, что они вот так легко смогут меня прижать к обочине или загнать в тупик, караулит меня там, куда я должна вернуться.

В общем, версий у меня в голове выстроился целый десяток, не меньше. И я еще подумала, что хорошо, что не пишу детективы — я бы запуталась, описывая разные ситуации и придумывая за хороших и плохих героев, что они должны делать и как высчитывать следующий шаг оппонента. Хотя, с другой стороны, детективы же из головы рождаются, ни на чем не основанные, а в жизни все сложней и запутанней.

И потому, оказавшись на шоссе сто один, ведущем в Голливуд — а там налево и Беверли-Хиллз тут как тут, — прибавила скорость, зная, что патрульные машины здесь катаются нередко. Довела стрелку спидометра до сотни — сто миль в час, считай сто шестьдесят километров, — а потом до ста десяти, и тяжелый “Мерседес” не летел, но шел величественно, крепко держась всеми колесами за дорогу, и минут через десять — пятнадцать засверкали за спиной проблесковые маячки, и, когда я поняла, что это за мной, начала тормозить плавно и встала. Как положено, опустила окно, не выходя из машины, и приготовив документы, и положив руки на руль — слышала по телевизору, что случалось пару раз, что полиция начинала стрелять, когда водитель остановленной машины вел себя по-другому: пугались копы, что он при оружии и сейчас откроет по ним стрельбу. Это Америка, здесь все возможно — и это при их-то уровне жизни, что уж тогда о несчастной Москве говорить.

А потом решила продолжать игру — ведь специально привлекла к себе внимание — и выскочила из “Мерседеса”, словно и вправду испугалась чего-то, и кинулась к ним, несмотря на предупредительные крики, приказывающие мне оставаться в моей машине, и затараторила, перебивая, что кто-то меня преследовал незадолго до их появления, и я, конечно, готова заплатить штраф, но я так испугалась, так испугалась!..

Сработало — даже квитанции мне не выписали. Я так искренне изображала испуг, что они даже не успели возненавидеть меня за то, что я, молодая обеспеченная девица, разъезжаю на дорогой машине, возвращаясь, возможно, от очередного любовника в свой особняк, в то время как они вынуждены за какие-нибудь три тысячи в месяц ежедневно рисковать собой. И достаточно толстый комплимент насчет сильного и уверенного мужчины сработал — кокетство мое ему понравилось. Вот если бы я начала орать, что за мной гнались, а полиции на это плевать, им бы только штрафы выписывать, а жизнь налогоплательщиков их не беспокоит, — вот тут бы они озлобились. Но я ведь была сама любезность, и так мило улыбалась, и так надеялась, что они меня проводят, — разве они могли отказать?

И я еду не спеша, тем более что с шоссе приходится свернуть, значит, скорость волей-неволей надо сбрасывать. И вижу, как они едут за мной, и то ли мне показалось, то ли и вправду — на улочке, по которой проезжала, увидела “Чероки”, и фары выхватили силуэты внутри…

— Могу я угостить вас чем-нибудь, офицер, — вас и вашего напарника? — спрашиваю, остановившись перед своими воротами, выйдя из машины и приблизившись к их “Шевроле”. — Кофе, пиво или что-нибудь покрепче?

Тот, кто разговаривал со мной, смотрит на напарника — и я чувствую, что он бы с радостью зашел, надеясь наверняка, что может получит чего-нибудь повкуснее. Мало ли на что способна такая вот богатая девица — тем более что сама наговорила комплиментов. Но на двоих им, естественно, ничего не обломится, это он понимает, даже если считает себя покорителем женских сердец и тех мест, что пониже сердца, — и потому в ответ гордо качает головой:

— Может быть, в другой раз, мисс. Только будьте поосторожней за рулем и не гоняйте так…

С видимым огорчением пожимаю плечами и въезжаю в ворота, и только тогда они трогаются с места, посигналив мне напоследок. Что ж, все прошло классно. Уверена, что им будет о чем потрепаться во время сегодняшнего дежурства — все какое-то разнообразие в скучной рутине службы, — но начальству они об этом не доложат, ведь тогда им придется признать, что покинули трассу, чтобы проводить какую-то миллионершу до ее особняка. Да и даже если доложили бы, начальство их обо мне ничего не знает — пусть допрашивала меня полиция и подозревает в том, что я имею косвенное отношение к убийству Стэйси, пусть я на подозрении у ФБР, но это вовсе не значит, что и у тех и у других нет никаких других дел, кроме, как отслеживать каждый мой шаг. Да и что я такого сделала, в конце концов, — всего лишь превысила скорость на трассе. Конечно, узнай Крайтон о том, что вчера в трущобах неподалеку от Даун-Тауна (я даже не знаю точно, где мы были, похоже на какое-то гетто, а скорее, на руины, оставшиеся после ядерной войны) убили двух русских, а через сорок минут на значительном расстоянии от этого места остановили за превышение скорости мою машину, ему этого хватит, чтобы утверждать, что я была на месте убийства. Но не узнает — не должен.

Вхожу в дом, зажигаю свет повсюду, лениво потягиваюсь — кокетство, даже абсолютно придуманное и намеренное, меня всегда чуть возбуждает. Как и тех, с кем кокетничаю — полицейского в данном случае. И я уверена при этом, что себя не переоцениваю — я, конечно, не самая сексапильная женщина планеты и даже не считаю себя новую красавицей, да и себя прежнюю тоже, но опыт мой подтверждает, что с мужчинами я общаться умею. И знаю, что сказать, и как и когда посмотреть, и какие эмоции изобразить своим видом, позой, выражением лица — и это действует. Если уж подействовало на осторожного, никому не доверяющего Кронина — то это правда. Хотя, разумеется, есть исключения из любого правила — и вот соблазнять Ленчика я бы даже не стала пытаться, тем более что он мне противен.

Уже залезая в ванную и, как всегда, замерев на мгновение, когда вода касается того самого места, которое теоретически мужчин интересует больше всего, вдруг ощущаю, как пробегает по мне сконцентрированная в пучок дрожь — остаток нервного напряжения. И возвращаюсь мыслями к забывшейся во время гонки сцене — непонятной и нечеткой. Что он сделал с ними и почему отступил от своего плана? Он ведь собирался стрелять и потом вызывать полицию, и сообщить, что на него, частного детектива, напали какие-то вооруженные типы. И что первого февраля был убит его партнер, а последние пару недель кто-то каждый день звонит по телефону ему, Мэттьюзу, и угрожает расправой. И еще он собирался сказать, что, на его взгляд, это кто-то из вынужденных пойти на развод мужей нанял этих громил. И он уверял меня, что его заберут в участок и отпустят не раньше чем часа через три — и он мне сразу позвонит и приедет, только если убедится, что полиция ему поверила. А в противном случае поедет домой — потому что рисковать не стоит — и тогда приедет ко мне утром, и то после того, как убедится, что все чисто.

— Я не думаю, что будут проблемы, Олли. — Так он мне сказал. — Даже если попадутся копы, которые никогда обо мне не слышали — а поверь, что та история с моей отставкой была очень громкой, — значит, слышало их начальство. Если вдруг произошло долгожданное чудо и все напрочь обо мне забыли — значит, вспомнят, когда начнут устанавливать, кто я такой. Не поверить мне у них нет оснований — то, что Джим погиб, — это факт — хотя может возникнуть мысль, что я разбираюсь с убийцами своего партнера. Но, в любом случае, применение оружия будет признано правомерным — если, конечно, у них будет с собой оружие, и я молю Бога, чтобы так оно и было.

— Должно быть, Рэй — не забывай, что не так давно они попали под огонь киллера и потеряли троих людей. Теперь они каждый шаг делают, оглядываясь назад и по сторонам…

— Хорошо, если это так. Я думаю, что меня тогда порасспрашивают, снимут показания и отпустят, — я их упрошу, чтобы в газетах не упоминалось мое имя, потому что тогда, мол, за мной придут друзья тех, кого я убил, защищаясь. Надеюсь, что они пойдут мне навстречу — и таким образом я до конца операции останусь неизвестной величиной…

Что ж, и я надеюсь, на то, что он прав — как оказался прав в том, что Ленчик отдаст своим людям приказ меня похитить. Сейчас почти час — часа через три можно ждать звонка…

— Ты, как всегда, встречаешь меня в голом виде, Олли, — либо в постели, либо в ванной…

Господи, как он меня напугал! Так ведь и инфаркт можно заработать. Даже не думаю, что сама виновата, оставив открытой входную дверь, — ведь он и в первый, и во второй раз как-то проник внутрь, значит, и сейчас она бы его не остановила.

— Признайся, что специально выбираешь именно такие моменты для своего появления, Рэй, — отвечаю в тон, и улыбаюсь ему, и не сразу понимаю, что во взгляде моем легко читается восхищение. — Почему ты так быстро? Что, полиция даже не стала тебя допрашивать и просто вынесла благодарность за очистку лос-анджелесских улиц от швали и тут же отпустила? И вообще — что ты с ними сделал, Рэй? Я ничего не поняла…

А он смотрит на меня спокойно и невозмутимо, улыбается в ответ, и видно, что он доволен — то ли тем, как прошла встреча с полицией, то ли чем-то еще, пока не знаю.

— Ты задаешь слишком много вопросов, Олли, — куда больше, чем задали бы копы…

— Почему сослагательное наклонение, Рэй, — что значит “задали бы”? Разве они их не задавали?

— Если ты не возражаешь, я сварю нам кофе — и мы побеседуем в другой обстановке, потому что эта меня немного смущает. Видишь ли, ты заставляешь меня отвлекаться от дела, и я могу что-то перепутать или сбиться с мысли…

Вообще-то я сижу в покрывале из пены, и видны только голова, шея и плечи, хотя, бесспорно, можно домыслить, где у меня что, тем более что он меня в обнаженном виде лицезрел уже дважды и в первый раз делал это слишком долго — прокрался в семь, а я проснулась в десять. Но дело не в том, что видно и чего не видно, — догадываюсь вдруг, что он уже не тот, которым был сегодня днем, он другой, потому что то, что случилось, прибавило ему уверенности, и он сделал большой шаг к себе прежнему — к бесстрашному, бравому вояке Рэю Мэттьюзу, героическому бойцу спецподразделения лос-анджелесской полиции, которым гордились и сослуживцы, и собственная семья. И который сам считал себя героем, и таковым считает себя и сегодня — впервые за минувшие с момента увольнения пять лет выйдя на тропу войны и одержав первую победу, и показав, что остался прежним, и себе, и мне — и мое восхищение в глазах тому доказательством. И потому с большей откровенностью говорит о том, что я ему нравлюсь, — с чуть большей, но я чувствую это “чуть”.

— Ну, может, ты мне все расскажешь наконец? — спрашиваю, когда сажусь напротив него.

Он все в тех же джинсах и в том же свитере, только майка под ним другая — и полагаю, что все, что он меняет из гардероба, ежедневно заезжая к себе, так это трусы с носками и майку. И не сомневаюсь, что в той сумке, которую он возит с собой в машине и втаскивает каждый вечер в дом, — тоже свежий комплект белья и бритва, хотя бреется он раз в пять дней, по-моему.

— Ну… — Он пожимает плечами и заминается, не зная, с чего начать, и я отчетливо понимаю, что он сейчас думает о том, чтобы в собственном рассказе не предстать этаким Рэмбо. Он реальный человек, я уже в этом убедилась — а значит, хвастать не любит, что следовало и из его рассказа о той операции, за которую его выгнали с работы. Сдержанный был рассказ, безо всяких красочных подробностей, сухой и скучный — просто констатация фактов, без расписывания собственных подвигов и самоотверженности. Он тогда ни разу не сказал о том, что семеро вооруженных террористов, в принципе, легко могли его убить — он, видимо, как не думал об этом, когда убивал их, так и позже не задумывался. Мне это понятно, точно так же мне бы не хотелось расписывать, как я направила машину на киллера, вместо того чтобы дать задний ход, или как побеждала Кронина, или как убила Павла — это было, и я должна была это сделать, и я это сделала, и пережила, и это мое. И все, что я могу — просто сказать, что все это имело место, но от подробностей увольте.

— Кстати, ты нарушила правила игры, Олли, — переводит он разговор на меня, полностью оправдывая мои подозрения относительно его нежелания что-либо рассказывать. — Мы же договорились, что, как только появлюсь я, ты тут же уезжаешь.

— Но я не поняла, что происходит, — признаю честно. — Не поняла — это во-первых, а во-вторых, их было двое, а в-третьих, я решила, что должна все увидеть.

Меняю положение в кресле, поджимая под себя ноги, поза такая уютная и, видимо, соблазнительная одновременно, и слежу за движениями его глаз, рванувших туда, где разошлись на секунду полы халата.

— В следующий раз, пожалуйста, соблюдай правила — игра не закончена, и может случиться так, что любое отклонение от выработанного нами плана сыграет отрицательную роль. Договорились? А что касается того, что ты хотела увидеть — я не думаю, что это самое приятное зрелище, хотя прости, я забыл, ты, наверное, и не такое видела.

Молчу, провоцируя его на продолжение, и он продолжает, пусть и вынужденно:

— Знаешь, я не стал ждать полицию — я просто уехал…

Смотрю на него непонимающе. Не он ли мне говорил, что все должно быть по закону, официально — и по-другому он не может?

— Да, я понимаю, о чем ты думаешь, Олли, — но, когда я увидел, как они обступили твою машину и как нагло себя ведут, потому что перед ними безоружная женщина, я вдруг решил, что закон на них не распространяется…

— Как тогда? — спрашиваю тихо.

— Да, как тогда, — соглашается он. — Хотя, конечно, тебя вряд ли можно назвать безвинной жертвой, по воле случая оказавшейся на прицеле маньяка.

И снова улыбка, снова уход от темы, и я уже начинаю проявлять нетерпение.

— Рэй, ты убил этих двоих?

— Что за вопрос, Олли? Я никого не убивал — я сидел целый вечер дома, а теперь вот заехал к тебе в гости и…

— Рэй, я, между прочим, волновалась за тебя, — произношу с укором.

— Хорошо. — Он снова серьезен и решительно засовывает в зубы сигару. — Хорошо, да, я их убил, что еще было с ними делать? Я не стрелял, потому что они не пытались стрелять, они все хотели сделать тихо — хотя у одного был при себе пистолет. В тот момент, когда ты захлопнула дверь машины и один рванулся к тебе — спасибо, я признателен, что ты мне помогла, — второй кинулся на меня и я его убил. Просто ударил и убил — меня этому учили. А когда тот упал, его приятель обернулся, и побежал ко мне, и лез в карман — я решил, что за оружием, и попозже выяснилось, что я был прав, — я кинул в него нож, которым меня пугал первый. Я был в перчатках — никаких следов. Запихал их в багажник, вынул документы — у одного были при себе права, я их забрал и кинул в мусорный ящик по дороге к тебе, — обнаружил, что на двоих у них был один пистолет, машину загнал в арку, и ее найдут не раньше завтрашнего дня, да и то вряд ли, я специально сломал ключ так, что багажник легко не откроешь, пусть полежат там, как лежал Джим…

— А что решит полиция?

— Полиция решит, что это бандиты, — я подкинул копам подарочек. Я выкинул тогда не весь твой кокаин, специально немного сохранил — пусть думают, что это разборки наркомафии. Никаких документов, номер у машины я оторвал, пистолет, нож, кокаин — полиции хватит работы. А твои — наши — оставшиеся друзья не скоро узнают, куда делись их коллеги. А когда узнают, что с ними приключилось и как это произошло, вряд ли подумают на тебя. Хотя…

Естественно, они подумают на меня — разумный человек предположил бы, что те в погоне за мной заехали не туда, куда следовало, и стали свидетелями чего-то или влипли в конфликт с не менее неприятными личностями, чем они сами, но Ленчика к разумным не отнесешь. Если завтра молния ударит в их мотель или у “Чероки” на полном ходу отвалится колесо, в этом тоже буду виновата я.

Но это неважно сейчас — совсем не важно…

Я перевариваю услышанное и ловлю себя на том, что человек, искренне говоривший мне, что будет действовать только в рамках закона, убил голыми руками двоих, несомненно, опасных бандитов, изменив своим правилам ради справедливости — или ради меня? И уже смотрю на него не просто с восхищением — смотрю как на человека, уподобившегося зверю и убивающего себе подобных, не применяя такого удобного для личной безопасности огнестрельного оружия, сходясь в первобытной рукопашной схватке.

Кровь, пот, удары — меня это возбуждает, как возбуждал вид тренирующегося в оборудованном в доме спортзале Корейца, за которым подглядывала иногда, чтобы его не отвлекать. И смотрела, с какой яростью он всаживает кулак в тяжеленный мешок, отлетающий от его удара, и обрушивает вдогонку еще серию, и ходят мышцы под мокрой кожей, и пустота в глазах — и рука моя сама собой тянулась вниз, под одежду, отыскивая заветные точки, и я кончала с такой силой, что потом с трудом удавалось отдышаться.

На меня это всегда производило впечатление — и мне нравилось, когда мужчина был сильным, и бесцеремонным со мной, и грубым, и делал мне больно. Нравились наручники и плетки, крепкие объятия и глубокие проникновения, нравилось, когда меня не спрашивают, как мне лучше, а делают. Так было с самого начала моей интимной жизни — когда лишивший меня девственности в тринадцать лет Лешка Мазанов слишком мягким был и нежным, и я не понимала, что мне не нравится, почему я ничего не испытываю, и лишь потом поняла, в чем причина. Когда год, наверное, спустя меня изнасиловали трое кавказцев — изнасиловали самым натуральным образом, посреди белого дня, заманив к себе в машину и доставив на квартиру. Страшно было, и они со мной делали все, что хотели, по одному, по двое и по трое, а я не имела никакого понятия об оральном и анальном сексе, да и в обычном сексе не слишком была искушена. Но, несмотря на страх, возбудилась сразу, увидев их голые волосатые тела, — и еще подумала, что я, наверное, извращенка, если с Лешкой неизменно сухая, а тут вдруг в такой ужасной ситуации между ног впервые появилась тяжелая, липкая, горячая влага.

И впоследствии от всех своих любовников — нет, это слишком сильное слово, лучше уж: постельных знакомых — я ждала того же. Но встречала это очень-очень редко, если не считать того случая, когда меня изнасиловали еще раз, на балконе в доме одного моего одноклассника, когда мне было уже лет шестнадцать. Я была у него в гостях, нас там много было, и мне надоело быстро, скучно стало, и я ушла, и, непонятно зачем, поднялась на лифте на самый верх, на шестнадцатый, кажется, этаж — дом был такой странный, я таких больше не видела, выходишь с площадки перед лифтами на лестницу, и там балконы между этажами, огромные, открытые ветру. И я вышла на балкон и закурила — для этого, собственно, туда и отправилась, потому что в гостях курить было нельзя почему-то, — и смотрела вниз. На печальный пейзаж, открывшийся мне, — на облезлые деревья, на которых мокрыми тряпками болтались редкие желто-красные листья, похожие на старушечьи платки; на небо грязно-серого цвета, приклеенное к крышам преждевременными заморозками; на унылые кривоватые коробки домов, влажные и в потеках; на сонных, похожих на засыпающих с наступлением холодов насекомых немногочисленных в дневное время крошечных людей.

И вдруг услышала голоса. И на балкон еще двое вышли — двое мужчин лет под тридцать, такие солидные, как мне показалось, в модных тогда кожаных куртках и джинсах. Покосились на меня, и я отвернулась тут же и видела краем глаза, как они уселись на большом листе картона в углу и начали обсуждать, куда же запропастился приятель, к которому они пришли, где он, мать его, задержался и не следует ли его наказать, выпив одну из нескольких бутылок коньяка.

Все мирно было и тихо, и они меня не трогали — даже спросили, не мешают ли мне, и я посмотрела на них кокетливо, как всегда это делала в шестнадцать лет, и сказала, что, конечно, нет, — я все равно собиралась уходить. Но почему-то продолжала стоять, специально оттопыривая попку, потому что считала своим долгом производить впечатление на всех попадающихся мне мужчин.

Произвела. Стояла так, и снова закурила, и задумалась, забыв про них, думая, не вернуться ли обратно к одноклассникам, потому что неохота в такую рань ехать домой, — и вдруг ощутила сильные руки на бедрах. Обернулась, увидев одного из них и похоть в его глазах, и он провел по моей попке и спросил: “Хочешь?” Я уже забыла, что сама подсознательно их соблазняла, и испугалась, и замотала головой — но поздно было, они явно решили, что я заигрывала с ними, и, в общем, были недалеки от истины, только вот секса я не хотела, да еще в таких условиях. А он приподнял мой плащ, и рука под школьной юбкой оказалась, на попке, прикрытой только колготками, и когда я произнесла: “Оставьте меня, пожалуйста” и широко распахнула глаза, подражая Монро, он вдруг взял меня за шею и наклонил вниз, как бы показывая, что, если буду возражать, окажусь внизу.

И я молчала, когда он меня нагнул вниз, за балконную перегородку, и звякнул вывалившийся из-под воротника свитера золотой крестик, ударившийся о кирпич и обречено зависший, покачиваясь, между небом и землей. А этот спустил с меня колготки одним движением, и заскрежетала молния его джинсов, а потом он уже был во мне — и брал жадно под просьбы товарища перестать и не связываться с малолеткой. И я стонала, подыгрывая ему, и только просила в меня не кончать — и через какое-то время он развернул меня, резко опуская на колени, и в ротик вошел и обильно кончил туда, держа за волосы и не давая отстраниться.

А потом, наверное, испугался сам своего порыва — но это я поняла только позже. Пригласил меня выпить с ними, обмыть, так сказать, знакомство, и коньяк был хороший и вкусный, после нескольких рюмок закружилась голова — и от спиртного, и от его снова жадных взглядов. И он не сдержался, конечно, и поставил меня на колени на картон, на котором они сидели, и брали меня уже вдвоем, и хотя неудобно было, и негигиенично, и вообще стремно, я едва-едва не кончила, чуть не оборвав длинную цепь безоргазменных совокуплений.

Но все же было страшно — они предлагали посидеть с ними еще, а потом перейти к их товарищу, который появится вот-вот и провести приятный вечер, — и я ушла. И они, естественно, не особо удерживали — все-таки насытились или просто временно утолили голод. И я, конечно, ругала себя потом за то, что спровоцировала их и рисковала быть выкинутой с балкона, — но внутренний голос напоминал, как мне понравилось то, что использовали меня, не спрашивая.

И еще был случай, уже позже, перед свадьбой, — я тебе, кажется, рассказывала уже в одной из наших диктофонных бесед, еще в Москве, как развратничала с четырьмя видеоинженерами, все, разумеется, было по доброму согласию, они мне нравились, и давно хотелось соблазнить их — но по одному было нереально, они работали вместе, в одной монтажной, и слишком дружны были. И я сделала это со всеми — и тоже была очень и очень близка, хотя, как всегда, ничего не испытала.

Так что мне всегда нравилось животное совокупление — но слишком мало их было в моей жизни, слишком мягки, нерешительны и неумелы были остальные мужчины, хотя многие и корчили из себя самцов и жеребцов. Но жеребцы были жирные и вялые, кастрированные как минимум морально, и стояли привязанные в конюшнях, и жрали лениво овес из яслей, и шарахались и ржали тревожно, если их вдруг отвязывали и, распахивая все двери, давали возможность побегать на воле. И поэтому, когда ты меня в первую нашу встречу повел на пустой второй этаж ресторана — и я не знала, кто ты, а ты не знал, кто я, и это не имело значения, потому что ты меня хотел и мне нравилось, что ты меня хочешь, — и наклонил, и брал властно и сильно, так что я кончила впервые в жизни, и так же властно опустил потом на колени перед собой, заставив сделать тебе минет, отчего я, кстати, испытала второй подряд оргазм, я и запомнила тебя и вспоминала, хотя не решалась звонить, несмотря на то, что сохранила твою визитку. Но судьба свела нас снова — сама свела и развела точно так же, по собственной прихоти.

Но то, что было с Юджином, — вот это уж точно по-звериному, с болью, яростью, рычанием и укусами, синяками и кровоподтеками. С ним каждый акт был групповым изнасилованием, он из человека превращался в огромное, грубое животное, утоляющее похоть, — а я такая маленькая была по сравнению с ним, такая нежная, и это так смотрелось со стороны, что даже просматривая потом пленки с нашими соитиями, неизменно сама доводила себя до оргазма, и требовался для этого самый минимум усилий.

И я вспомнила все это, услышав рассказанное Мэттьюзом, рассказанное буднично и тускло, но увиденное мной во всех красках, во всем великолепии. И мокро стало внизу, и я посмотрела на него чуть затуманенным взглядом, и не знаю, что произнесла бы, что сделала бы в следующий момент — потому что он тоже хотел меня, одержавший победу зверь жаждал утолить похоть, — но услышала пробивающийся сквозь туман собственный голос:

— Нельзя! Не сейчас, Олли!

Но я не слышала его, не желала слышать, и он понял это, крикнув показавшуюся ему единственно верной фразу:

— Может быть, потом, завтра, послезавтра — только не сейчас!

И я выдохнула тяжело, и отвела от него глаза, по которым все можно было понять, и взгляд постепенно начал проясняться — только вот внизу, подо мной, была, наверное, уже небольшая лужица, растаявшее желание — растаявшее оттого, что так и не осуществилось…

…“По мнению полиции, двое белых мужчин, обнаруженных вчера днем в багажнике автомобиля, стали жертвами своих конкурентов по торговле наркотиками. Судя по всему, покойные прибыли в это заброшенное пустынное место для того, чтобы продать — или купить — очередную партию наркотиков, предположительно кокаина, и были готовы к неприятностям: у одного из них был пистолет, у второго нож, и не исключено, что арсенал их был куда внушительнее, но его частично позаимствовали убийцы. Убитые знали тех, с кем встречались, и потому были убиты довольно необычными способами: один профессиональным ударом руки, сломавшим ему переносицу так, что кости пробили мозг, а второй брошенным с близкого расстояния ножом. Как правило разборки между наркомафией заканчиваются стрельбой, однако в этом случае все было по-другому.

Речь идет о наркомафии, поскольку в машине покойных обнаружена кокаиновая пыль, к тому же в кармане одного из них найден пакетик с кокаином, видимо, образец, то ли данный продавцом, то ли предназначенный для покупателя. Вскрытие показало, что сами покойные не употребляли наркотики — наркодельцы предпочитают губить чужие жизни, но берегут свои. Однако двое белых мужчин, чьи имена из-за отсутствия документов и номеров на машине пока неизвестны, свои жизни не сберегли…”

— Что скажешь, Олли?

Вместо ответа поднимаю большой палец. Что тут скажешь — профессионально сработал мистер Мэттьюз. А то, что нашли их быстро — на второй день, — так это не его вина.

— Думаешь, они догадаются?

— Думаю, что они давно догадались, Рэй…

Хотела добавить, что газеты они вряд ли читают, а по телевизору об этом, кажется, не было ни слова — слишком малозначительное происшествие для такого мегаполиса, — но спохватилась, что Виктор с ними, он-то должен все отслеживать. Их это люди или нет, они не проверят — ну не пойдет же Ленчик в полицию с заявлением, что пропали его друзья? Конечно нет, и Виктора не пошлет, и вряд ли воспользуется связями Берлина, да и вряд ли у того есть связи с полицией. А значит, ему остается только верить, что они давно уже покойники — с того самого момента, как прекратилась телефонная связь с ними.

Интересно, что он думает? Ну, это еще можно предположить: он думает, что их убил кто-то нанятый мной, и он теперь ломает голову, кто же это мог быть. Не киллер же, тот бы стрелял, и охраны у меня вроде не было, если бы была, я бы ее таскала с собой на встречи. Может, поверит, что они действительно заехали не туда, куда следовало, а я тут ни при чем? Может, испугается и уедет наконец, плюнув на всю затею: вот уже пятеро погибли у него, меня не найти, я сижу дома и не высовываюсь, напрягать меня опасно, потому что я обладаю сильным компроматом, способным посадить Ленчика на электрический стул, или в газовую камеру, или в кресло, в котором ему сделают смертельную инъекцию. Это смотря по тому, где будут его казнить, он же организовывал убийства и в Лос-Анджелесе, и в Нью-Йорке, а в каждом штате свои законы — кстати, было бы вполне по-американски, если бы из газовой камеры бесчувственное тело перенесли на электрический стул и казнили бы во второй раз, а напоследок еще и укол сделали бы, уж очень вяжется это с их приговорами на сроки до ста и более лет.

Да нет, конечно, он никуда не уедет — хотя пребывание его здесь становится стремным. Но он уже точь-в-точь как бык на арене: ничего не видит, кроме красного плаща, и кидается на него, чтобы поднять на рога, а плащ ускользает, и погасает в налитых кровью глазах солнце после точного удара мулеты. Он не уедет, и не надо, чтобы он уезжал — потому что мы должны нанести завершающий удар. Или оказаться на рогах — как повезет.

Тогда, в ту ночь, когда он рассказал мне, как все произошло и я с трудом победила возбуждение и ушла к себе — зная, что, если он придет сейчас, я ему не откажу, не смогу, но он не пришел, — то думала, засыпая, что коль скоро он преступил закон, то, может, завтра он начнет-таки пытаться убивать их по одному или по двое. Ведь он знает про них все, он же недаром целыми днями за ними следил и в курсе, где они живут и где бывают, где обедают и ужинают и где развлекаются. Но наутро поняла, что ничего такого не будет — и мне и дальше предстоит играть роль приманки, а он будет вступать в дело, только когда этот, кого мы ловим, на эту самую приманку клюнет с самыми серьезными намерениями.

Вот уже третий день, как я безвылазно сижу дома, а Рэй так и пропадает с утра до вечера, хотя утро у него не раннее и вечер не поздний. Сменил машину наутро после убийства — на тот случай, если покойники ее засекли и передали Ленчику, что кто-то крутится рядом, — он теперь разъезжает на небольшой “Шевроле Люмина”. А я смотрю телевизор в ожидании нового репортажа о случившемся в лос-анджелесских трущобах и читаю газеты. Единственное полезное дело, которое сделала за это время, — извлекла из сейфа конверт, предназначавшийся для ФБР, точнее для Бейли, потому что в руки Крайтона ему лучше не попадать, и вложила туда название мотеля, в котором остановился Ленчик. Пусть проверят потом и убедятся, что действительно там жили какие-то русские, — если, конечно, я когда-нибудь отправлю этот конверт. А все остальное время смотрю наши с Корейцем записи и отчаянно мастурбирую — возбуждение, поселившееся во мне после рассказа Мэттьюза, так и не спадает.

Так что слава богу, что вышла наконец эта газета — именно в ожидании ее я сидела дома и план наш временно приостановился, хотя лично я так и не поняла, чего мы ждем и зачем. Но когда Мэттьюз произносит с довольным видом, что полиция подумала то, что он хотел, чтобы она подумала, я понимаю, что пауза вызвана именно тем, что он хотел убедиться, что никто не видел на месте преступления большой черный “Мерседес” или белый “Форд Торус”. Здесь от газет ничего не скроешь — у них куча своих информаторов в полиции, которые за сотню-другую баксов с удовольствием поделятся засекреченной новостью, — и раз написано, что не было никаких свидетелей, значит, так оно и есть.

— Что теперь, Рэй? — спрашиваю с облегчением, показывая ему, что я слишком устала сидеть дома без дела и ждать и не задавала ему вопросов только потому, что в самом начале приняла его условие — согласилась делать то, что он скажет. — Что теперь?

— Теперь фаза номер два, Олли, — сегодня же вечером или если тех, кто нам нужен, не окажется там, куда мы поедем, тогда завтра вечером. И если все пройдет успешно, то останется фаза номер три — которая должна стать последней для наших друзей…

“Наших”, он уже в который раз говорит “наших”, и мне это очень нравится!

— …А фаза номер четыре — это наш отъезд. Кстати, я хотел бы, чтобы ты запомнила два адреса, в Штатах и в Мексике, и два телефона соответственно, и две фамилии, на всякий случай — я о том парне, который обеспечит нас канадскими паспортами, и еще об одном приятеле из Акапулько…

— Что с тобой, Рэй? — удивляюсь я, почувствовав внутри холодок. Точно такой же, который появился в конце декабря девяносто третьего, когда мы возвращались из Америки в Москву, то есть за несколько дней до твоей смерти, и ты сказал мне, что твой личный счет в Штатах теперь наш, и счет, на котором лежат деньги на фильм, тоже наш, и мне надо кое-что запомнить, просто на всякий случай. — Что-то плохо? У тебя есть сомнения? Ты что-то предчувствуешь?

— Олли, никаких сомнений быть не может — мы должны надрать этим подонкам задницы. И предчувствий нет — я не суеверен. Просто… Скажи, ты, наверное, безразлична к боксу?

— Нет, мне нравится бокс, — признаюсь, чуть не добавив, что вид двух дерущихся на ринге боксеров меня тоже очень возбуждает. — Я с Юджином не раз летала на бои супертяжеловесов — он сам когда-то занимался боксом много лет, чуть чемпионом России не стал, так что ему было интересно — и хотя я в первый раз прилетела в Лас-Вегас просто ради него, сама получила удовольствие…

— Тогда ты должна представлять, что такое поединок супертяжей. Ставки высоки, очень высоки, и напряжение огромное, и, как правило, соперники равные по уровню, хотя бывает и наоборот. И Мохаммед Али оказывался в нокауте, и Тайсон, и многие другие из великих, хотя именно они были фаворитами в проигранных матчах. Дело в том, что при такой массе любой удар, даже случайный, абсолютно слепой, может стать решающим, любая мелочь может сыграть огромную роль. И вот мы сейчас вышли на такой же ринг — и не знаем, уйдем с него победителями или нас унесут. Мы верим, что золотой пояс чемпиона достанется нам, и я верю, и ты веришь — но любая мелочь типа даже не заевшего в стволе патрона, а оказавшегося под ногой камешка может все изменить. Когда я служил в спецподразделении, то, отправляясь на опасное задание — Лос-Анджелес по американским меркам достаточно мирный город, это не Атланта и не Нью-Йорк, но бывали очень неприятные случаи, — я говорил себе, что должен вернуться. Но при этом знал, что может выйти по-другому — и все, что я могу, это быть максимально осторожным, и, даже если мне не повезет, унести с собой как можно больше уродов. Понимаешь?

Киваю. Конечно я все понимаю — я ведь сама считаю, что случай все решает, — просто мне не нравится, что он об этом говорит. И он словно слышит мои мысли и добавляет:

— Но надо верить в то, что мы победим, — иначе лучше на ринг не выходить…

И я опять киваю, и тут раздается звонок — и это так неожиданно, что я хоть и не вздрагиваю, но судорожно пытаюсь ответить себе: “Кто?” И подношу телефон к уху, пристально глядя на расслабленного внешне, но внутренне наверняка чуть напрягшегося Рэя.

— Олли, это Джек Бейли, ФБР. Помните меня?

Опять “you” звучит как “вы”, так официально, и я чуть закусываю губу, не обращая внимание на то, как впивается глазами в мое лицо Мэттьюз.

— Гостеприимство ФБР сложно забыть, Джек, — не удерживаюсь от издевки, а сама боюсь услышать, по-настоящему боюсь, что меня снова приглашают на беседу в местное управление. Неужели они послали-таки запрос в Москву и он пришел? Неужели они как-то привязали ко мне это убийство? Неужели Ленчик подкинул им свой компромат, отчаявшись вытрясти из меня деньги?

— Я сделал все, чтобы вы поскорее покинули нас и чтобы не познакомились с этим гостеприимством снова, Олли. — В голосе легкий упрек. — Если вы не против, я хочу пригласить вас на ланч. Дело в том, что я сегодня вечером улетаю обратно в Нью-Йорк, и жаль было бы уезжать, так вас и не увидев…

— При одном условии, Джим, — отвечаю, понимая, что отказать ему не могу, поскольку не могу исключить, что что-то узнаю, — хотя также не могу исключить, что ланч закончится там, где я уже была. — Если вы заедете за мной и потом привезете меня домой. Встречи с представителями ФБР для меня обычно завершаются тем, что моя машина оказывается на служебной стоянке, а я бы не хотела, чтобы на ней катался потом мистер Крайтон…

Ну я и стерва — так он, наверное, думает, но в ответ слышу невозмутимое:

— Называйте адрес и время.

И даже не язвлю по поводу того, что адрес ему прекрасно известен.

— Умный ход, Олли, — комментирует Рэй, когда я заканчиваю разговор. — Умный ход — выбраться в город на чужой машине, так чтобы мы смогли посмотреть, насколько тобой интересуются “наши друзья” — и какова их тактика. Надеюсь, ты повезешь его не в тот же ресторан?

— Вы знаете, что Крайтон продлил мне срок подписки о невыезде, Джим? — интересуюсь, когда он закончил осыпать меня любезностями по поводу того, как хорошо я выгляжу и как он рад меня видеть. — Я все не могу понять — следует ли мне чувствовать себя свободным человеком, или пора, как говорят в России, начинать сушить сухари?

— В наших тюрьмах кормят неплохо, черствый хлеб не нужен, — начинает он с усмешкой и спотыкается о мой взгляд. — Я имею в виду, что все в порядке, Олли, просто расследование еще не закончено, и то и дело появляются все новые подробности. То кто-то убивает здесь русских из Нью-Йорка, прилетевших сюда якобы с целью показать Эл-Эй своему другу из России — при том что имеются данные, что погибшие, за исключением туриста, имели отношение к русской мафии. То я узнаю что убита девушка, твоя знакомая, на теле которой оставили бумажку с цифрами — пятьдесят миллионов. И это при том, что у нее таких денег просто быть не могло — но такие деньги могут быть у тебя…

— Ну да, Крайтон еще решил, что я лесбиянка, потому что та девушка была лесбиянкой, — добавляю я с улыбкой. Не стала ему объяснять, что предпочитаю мужчин — или стоило? — Да, кстати, Джек, признаюсь по секрету, что мой адвокат подбивает меня подать в суд на ФБР, но я пока отказываюсь, хотя мне и вправду нанесен сильный моральный ущерб — работать со мной отказалось охранявшее меня агентство, мой партнер по бизнесу относится ко мне настороженно, и я теряю на этом большие деньги. Я понимаю, что у нас частная встреча, Джек, но, хотя в последний раз я разговаривала с тобой резко, я все же благодарна тебе за все и верю, что ты не желаешь мне зла…

Вот это я молодец — в прошлый раз и вправду была с ним холодна, равно как и на встрече, которая была перед последней. Все же тот факт, что он со мной встречается в неофициальной обстановке, показывает, что он по-прежнему ко мне неравнодушен, — и даже если сейчас выяснится, что он хочет о чем-то меня спросить, надо признать, что он мог бы сделать это в совсем другой обстановке. К тому же он искренен — и хотя я и подозревала, когда меня арестовали, что они с Крайтоном играют в доброго и злого следователей, чтобы расколоть меня на этой контрастности, уверена, что ошибалась.

— Если честно, то я не советовал бы тебе этого делать. Знаешь, когда я вернусь в Нью-Йорк, я передам начальству, что твой срок подписки о невыезде опять продлен — это инициатива Лос-Анджелеса, хотя расследование наше.

— И ты думаешь, что сможешь что-нибудь изменить, Джек?

— Вообще-то да — только очень надеюсь, что ты тут же не уедешь куда-нибудь.

— Да, Джек, я только этого и жду — брошу дом, бизнес, перспективы и улетучусь. Если бы мне надо было это сделать, мне бы не помешала никакая подписка — но ведь я здесь…

— Прости, Олли, — почувствовал-таки сарказм в моем голосе. — Завтра я буду дома и тут же подниму этот вопрос на самом высоком уровне. А теперь хотел кое-что уточнить — помнишь, я в последний раз говорил, что, по нашим данным, Джейкоб Цейтлин имел самое прямое отношение к незаконной операции с иракским динарами, и ты на меня обиделась и поинтересовалась, не арестуют ли тебя теперь за связь с Саддамом? Так вот — похоже, что я был прав. Арабские бизнесмены в Объединенных Эмиратах должны были ему деньги, и, так как в тот момент средств у них не было, они много потеряли на невыгодной сделке, то они расплатились с ним несколькими складами с динарами. А потом владельцами динаров стали другие люди, тоже русские, но из России, а не из Штатов — и динары до сих пор там, на складах, — и конечно, никто ничего не признает, но, видимо, они купили их у Джейкоба, веря в то, что сделка принесет им бешеные деньги, и собираясь работать с Ираком. Или он их им продал — убедив, что они выиграют миллионы…

Все тайное становится явным? В таком случае он мне скажет сейчас, что я причастна к убийству Кронина и деньги, на которые мы сняли фильм, — это как раз деньги, полученные от продажи динаров.

— Я не очень во всем этом разбираюсь, Джек, — делаю скучное лицо. — Какое это имеет ко мне отношение?

— Самое прямое, Олли, — если выяснится, что это так, то, значит, можно сделать вывод, что он вложил в твою студию как раз эти деньги. И что его наследство тоже состоит из этих денег. Ты понимаешь?

— Ты хочешь сказать, что я могу лишиться и его наследства, и студии — так, Джек?

— Я не могу этого исключить — хотя честно сказал тебе, что никаких доказательств у нас нет, и нет никаких документов, которые бы подтверждали, что Джейкоб официально владел этими динарами и официально их продал. И тот, кто их купил, конечно, тоже ничего не скажет. Но…

— Я не могу понять, зачем ты мне это говоришь, Джек?

И он начинает мне объяснять, что хотел бы услышать, откуда я его знаю, Яшу, и почему Яша решил финансировать фильм, снимающийся новой студией, и почему именно мне он оставил наследство. И опять начинается старая песня, и я рассказываю что могу, стараясь, чтобы обрывки и неполности выглядели связно и правдоподобно, и понимаю, что встретился он со мной совсем не за этим, потому что ничего нового я ему все равно сообщить не могу, и он, похоже, это знает. Так чего же он хочет? Просто предупредить меня, что я могу потерять кучу денег? Но его это, пардон, трахать не должно. Поймать меня на несоответствии предыдущих версий и версии новой — непохоже. Так зачем?

— Джек, скажи честно, зачем я здесь? — решаюсь задать вопрос в лоб, и он чуть смущается. — Ты ведь не затем меня пригласил, чтобы услышать то, что я уже говорила, правда?

— Если честно… — Он замолкает на мгновение. — Я испытываю чувство вины от того, что все так произошло с тобой — и хотел сказать, что я сделал все, что в моих силах, чтобы Крайтон побыстрее отстал от тебя. Дело в том, что я хотел бы, чтобы наше знакомство продолжилось, Олли, и чтобы оно было таким же приятным, как в самом начале, когда мы беседовали не о деле, а совсем на другие темы…

Э, да ты все еще хочешь переспать со мной, Джек. Что ж, я тебя понимаю — в начале нашего знакомства, когда я тебе рассказала все, что знала об убийстве Яши, с купюрами конечно, я тебя сама пригласила в ресторан, и кокетничала с тобой, и курила демонстративно обхватывая пухлыми губами сигару, чуть полизывая иногда кончик. И вела этакие фривольные разговоры, и видела, что тебе нравлюсь и тебя возбуждаю обсуждением достаточно смелых тем. И сняла твое возбуждение, направив тебя в собственный бордель, которым владела через подставных лиц, и оплатив твое пребывание там — деньги ты мне потом вернул. А ты все это время хотел переспать не с проституткой, к которой я тебя направила, а со мной — и не потому ли принял такое участие в моей судьбе?…

— Мне тоже было приятно, Джек, — соглашаюсь легко и приветливо. — И…

— И поэтому я попросил тебя встретиться со мной сегодня, чтобы ты поняла, что я хочу помочь тебе — и помогу. По крайней мере вопрос с подпиской о невыезде я решу…

— Я тронута, Джек, — произношу, глядя ему в глаза тепло и нежно. — Я очень тронута, потому что Америка, казавшаяся мне гостеприимной, вдруг в одно мгновение стала чужой, жестокой, безразличной, враждебной, и люди вокруг стали в лучшем случае равнодушными. И я очень рада, что есть здесь один человек, который верит в мою невиновность. Я умею ценить добро, Джек, — не говоря уже о том, что я ценю тех, кто вызывает симпатию во мне и кому нравлюсь я — и могу признать, что умею платить добром за добро и теплом за тепло…

И шутливо погрозив ему пальчиком, добавляю:

— Но сначала ты должен мне доказать, что на самом деле готов мне помочь, а не просто хочешь втереться мне в доверие и снять с меня показания — и кое-что другое — в иной обстановке… — И смеюсь, как бы скрывая собственные эмоции, как бы пряча, спохватившись, ту искренность, с которой произнесла эту фразу — и он, видимо, понимает меня, потому что подхватывает мой смех.

А дальше говорим о чем угодно, кроме дела, — о каких-то пустяках, — а я думаю про себя, что если он правильно меня понял и сможет отменить решение Крайтона, то это значит, что я могу свободно уехать отсюда, не боясь, что кто-то будет меня искать потом. Смогу уехать и жить дальше, не скрывая свою личность, не опасаясь, что вот-вот найдет меня ФБР и в наручниках увезет обратно в Лос-Анджелес. И если он это сделает, то я готова сделать то, чего он так хочет. В конце концов, это просто товарообмен, присущий развитому капитализму, — услуга за услугу, и ничего личного с моей стороны.

Хотя, конечно, я сделаю все, чтобы избежать этой расплаты — и взамен пошлю ему конверт, приготовленный мной для ФБР. И это будет для него лучшая плата, чем мое тело, потому что он сможет отличиться, воспользовавшись сообщенными мной фактами, и карьера его, и так видимо успешная, пойдет еще круче вверх. А здесь, в Америке, карьера куда важнее, чем женское тело, — так что он долго будет говорить вынутой из моего личного дела фотографии большое спасибо…

— Я рад, что мы встретились, Олли, — замечает он, расплатившись — так и не дал мне сделать это самой, хотя я уж наверное побогаче его. — Я улетаю сегодня вечером, к сожалению…

— Да, Джек? — спрашиваю, почувствовав в его голосе желание что-то сказать и нерешительность произнести эту самую фразу.

— Я, вообще-то, специально выбил себе эту командировку — надо было кое-что сделать по работе, насчет тех погибших русских, но это можно было сделать по факсу. Я очень хотел встретиться — но так и не решался позвонить все три дня, что был здесь. Вот только сегодня отважился, помня, что ты была со мной очень нелюбезна и понимая, что ты, наверное, права, что так ведешь себя со мной…

— Мне очень приятно это слышать, Джек, — произнесла, уже когда мы выходили. — И я очень надеюсь, что ты поможешь мне — если Крайтон официально аннулирует эту подписку, я буду чувствовать себя лучше, намного лучше…

— Я помогу, Олли. Моему начальству не понравится, что из-за самодурства Крайтона может начаться шумный процесс по обвинению ФБР в притеснении голливудского продюсера только на основании его национальности. Я обещаю, что преподнесу это так, что начальство среагирует нужным образом…

И мы вышли на улицу и запах острой пищи уступил место запаху свежего ветра, по-мальчишески заигрывавшего со мной, пытающегося обратить на себя мое внимание, то забирающегося под платье, то ударяющего в спину, то треплющего волосы. И подошли уже к его прокатному, видно специально для этой встречи взятому “Форду”, когда вдруг увидела старую машину непонятной окраски, грязно-синюю, этакого длинного приземистого монстра, медленно ползущего по улице, вот-вот поравняющегося с нами. Я, естественно, огляделась автоматически, как только мы вышли — равно как и когда входили в зал, — пытаясь определить, нет ли тут Ленчиковых людей или его самого. Я понимала, что в лицо знаю только Ленчика и его вечного спутника, зама, так сказать, но, когда оглядывалась по сторонам как бы невзначай, искала взглядом человека или нескольких человек, которые бы не вписывались в эту обстановку, выглядели бы в ней неестественно, чуждо, как наклеенные на полотно Рембрандта переводные картинки. Но в зале ни тогда, ни сейчас никого не заметила — и вот только эта машина почему-то привлекла мое внимание, может, потому, что мне показалось, что она тронулась с места, как только мы появились на выходе. Может, потому, что как-то слишком медленно она ползла, словно высматривая кого-то. Может, потому, что было открыто окно со стороны пассажира.

Не знаю, короче, но как бы там ни было, когда мы свернули к парковке, где стоял его “Форд”, показалось, что чувствую спиной чей-то взгляд. И обернулась, пока Бейли открывал дверь со своей стороны, и хотя обзор мне загораживал чей-то “Крайслер”, увидела сквозь его стекла, как она крадется, и следила за ней, не отрывая глаз, и когда она вынырнула наконец, оказалась в прямой видимости, в метрах десяти от нас, я замерла, не обращая внимания на адресованную мне фразу Джека, и заметила, как что-то металлическое высунулось в окно, обращенное в нашу сторону, я совсем не удивилась. Наверное, ждала чего-то такого — ждала ответного шага со стороны Ленчика, догадавшегося, что в газете речь идет о его сподвижниках, и взбесившегося, и решившего показать мне, что он знает.

— Джек! — только и успела крикнуть, и тут тишина взорвалась, и я только отметила периферийным зрением, что он бросился на землю, и сама присела, скрываясь за “Фордом” и отлично понимая, что, как только этот смертоносный монстр покроет еще пару-тройку метров, я окажусь перед стрелком прямо как на ладони — как мишень в тире. И на голову мне полетели осколки стекла, и корпус “Форда” задергался и зазвенел и нырнул вниз, опускаясь на пробитые передние шины, словно падая на колени, и над головой свистело, как тогда, второго января девяносто четвертого года, в арке у японского ресторана. Только здесь весна была, а там зима, и ты шел на них и стрелял, а здесь некому было принять их вызов. И мне следовало бы на корточках перебираться назад, за машину, чтобы не подставляться киллеру — но я так и застыла присев, не двигаясь с места, и уже появился в поле моего зрения длинный синий капот, и поздно было бежать.

И когда окно со стрелком, поливающим без устали “Форд”, оказалось напротив меня, тут изменилось что-то, и я видела отчетливо ствол и слышала свист совсем рядом, но почему-то не могла даже просто упасть на землю и распластаться на ней. Мысль о том, что я испачкаю свое кожаное платье, билась в мозгу, не давая спасительно рухнуть, — глупая, нелепая, но в тот момент повелевающая мной мысль, и тут пропали и ствол, и стрелок, и синий монстр — кто-то возник между нами, кто-то стоящий на полусогнутых ногах и вытянувший вперед руки. И выстрелов я не слышала, временно оглохнув, но когда этот кто-то опустился на колено, открыв мне обзор, готова поклясться, что увидела, как голова стрелка в окне вдруг взорвалась, как хлопушка, разноцветно и празднично разлетаясь по всему салону, осыпая его конфетти из мозга, и костей, и крови.

И вдруг наступила тишина, и я так и сидела, привалившись к “Форду”, и смотрела в лицо обернувшегося ко мне Рэя Мэттьюза, целого и невредимого, пристально смотрящего на меня — и прижимающего палец к губам, что-то давая мне понять, и исчезающего туда, откуда появился, в неизвестность.

— Ты жива, Олли?! — донесся крик с той стороны машины, и я встала наконец, разгибая с трудом затекшие колени, осознав внезапно, что имел в виду Мэттьюз, и отодвинула случившееся куда-то вдаль, чтобы подумать и пережить его чуть позже — понимая, что не должна говорить Джеку, что знаю нашего спасителя и должна уйти отсюда до прихода полиции.

— Господи, ты в порядке?!

Сам он, кажется, в полном порядке, только вот бледный, и лицо перекошено, и стеклянная пыль мелькает в волосах. Почему он не стрелял, интересно?

— А у тебя много друзей в этом городе, Джек, — тебя так тепло тут встречают, — замечаю с улыбкой, которая выходит кривой и вымученной, потому что кажется, что все окаменело, включая мышцы лица, и слова тяжело выпадали из меня, а не выливались плавно. Жду пока, что он поймет, о чем я, а сама перевожу взгляд на “Форд”, только сейчас подумав, что запросто мог взорваться бензобак — такое ощущение, что кому-то понадобился огромный дуршлаг и для этой цели он избрал машину Бейли. Но чуть перестарался, потому что даже для этого она была уже непригодна.

— Господи, Олли! — снова повторяет он, и вид у него потрясенный, и я, наверное, выгляжу ненамного лучше — просто я, видимо, предчувствовала, что может приключиться нечто подобное, но совсем не такое, конечно, нечто куда менее значительное. А для него это “приятный” сюрприз, кажется преподносимый ему впервые, потому что он никак не может его переварить.

Такая тишина вокруг, словно мы где-то вдали от городов, в необъятном поле, покой которого не тревожат даже птицы, — и никого вокруг, все попрятались, не зная, будет ли продолжение. И мы молчим, и я дергаюсь, когда слышу вдали полицейские сирены. И замечаю, что там, где проезжал синий монстр, лежит на асфальте что-то металлическое, очень похожее на короткий автомат.

— Ни к чему, чтобы нас видели вместе, Джек, — говорю ему как-то дергано. — И тебе ни к чему, чтобы Крайтон доложил твоему начальству, что ты спишь с русской мафиози, и мне ни к чему, потому что он решит, что я хотела вот таким вот способом убить тебя. Я права?

— Да-да, — кивает он суетливо, но отстраненно и, видно, вдумывается в мои слова. — Конечно, Олли. Уходи — тебя здесь не было, верно? Я позвоню вечером — и прости, пожалуйста, что втянул в такую передрягу.

— Я бы предпочла в следующий раз встретиться в другой обстановке, Джек, — замечаю напоследок и как бы случайно отступаю за машины, и одним движением срываю парик, запихивая его в сумочку и поцарапав осколком стекла руку, и через пять минут уже стою на параллельной улице в телефоне-автомате, вызывая такси.

— Что-то случилось, мэм? — любезно интересуется черный таксист, появившийся минут через пятнадцать.

— Да, собиралась в ресторан, но не успела до него дойти, как началась стрельба, — отвечаю ему испуганно. — Представляете, посреди бела дня!

— Лос-Анджелес, мэм, обычное дело, — небрежно кидает таксист, успокаивая меня и показывая, что он бывал и не в таких ситуациях, и случившееся его не удивляет. И тут же спрашивает с затаенным желанием, косясь на меня:

— Не возражаете, если я попробую проехать мимо — наверно, вам интересно, что там стряслось?

Мне не очень, но ему точно интересно, и я соглашаюсь, наклоном головы разрешая ему утолить свое любопытство за мой счет…

— Олли, это Джек. Звоню тебе из гостиницы — мой вылет перенесен на завтра. К сожалению, мы не сможем встретиться сегодня — мне тут выделили охрану и…

— Я понимаю, Джек. Все в порядке?

— Да, конечно. Я так счастлив, что все в порядке с тобой…

— Взаимно, Джек. Боюсь, что теперь ты не скоро прилетишь сюда.

— Как только смогу вырваться из Нью-Йорка — предварительно решив там кое-какие вопросы. Ну, ты понимаешь…

— Спасибо, Джек. Прошу — береги себя. Это ужасно — и после того, что случилось с одним человеком в том городе, в который ты возвращаешься. Мне бы очень не хотелось потерять еще одного человека, который для меня больше, чем просто знакомый…

Фраза моя повисает в воздухе, как и было задумано, и он подхватывает ее с благодарностью.

— Спасибо, Олли. Спасибо.

— Надеюсь, наш общий друг?..

— Нет-нет, Олли, — твое имя не произносилось. И знаешь — не опасайся его, я обещал тебе все решить и решу…

Вешаю трубку, попрощавшись, и смотрю на Мэттьюза.

— Вы — само лицемерие, мисс Лански, — произносит Рэй с широкой улыбкой. — Подкинули чуть не пострадавшему невинно фэбээровцу нужную вам мысль и продолжаете морочить ему голову. И он благодаря вам чувствует себя героем — преступники, как правило, не рискуют разбираться с полицейскими, а уж тем более с фэбээровцами, для этого требуется, чтобы этот коп или фэбээровец был для них крайне опасен. И пока он чувствует себя героем и в глазах начальства, и в ваших — в это время вы безжалостно смеетесь над ним…

— Если бы ты видел, какое испуганное у него было лицо, ты бы сам рассмеялся, — парирую его шутливый упрек. — Он даже пистолет не вытащил — хотя ведь он, наверное, был вооружен, как ты думаешь? А вот ты… Но ты и не заслуживаешь моих комплиментов — за то, что заставил меня понервничать…

Я и вправду перенервничала — сначала из-за того, что случилось со мной, причем в такси держалась — ни к чему, чтобы водитель запомнил испуганную лысую девицу, — а когда вошла в дом, дала волю эмоциям. В январе девяносто четвертого, когда все произошло с тобой, я не успела испугаться, хотя казалось, что перестрелка длилась целую вечность, — я даже не реагировала на то, как свистели в арке пули, высекая искры из стен, потому что слишком неожиданно все началось, потому что был праздник и такой приятный вечер в ресторане и вдруг такая резкая смена декораций произошла, что я застряла где-то между прошлым и настоящим. Не воспринимая ничего, наблюдала за разворачивавшимся перед моими глазами действием со стороны.

А тут тоже вроде не испугалась — тем более что случившееся неожиданностью не было, я все время была настороже, пусть не ждала конкретно такого. Но, оказавшись в доме, почувствовала, что ноги ватные и дрожь внутри, и упала тяжело на диван в гостиной, и прикурила только с десятой примерно попытки, перепортив дрожащими руками и вырывающимся сбивчивым дыханием кучу спичек.

Ванная помогла, как всегда, — и там, превратившись в аморфную массу, распаренную, и расслабленную, и расплывающуюся в воде, успокоилась и подумала, что они не собирались меня убивать. Но явно планировали убить Джека — решив, что это и есть тот самый тип, который уложил их корешей накануне. А может, все же и меня с ним заодно — чтобы вернуться наконец в родной уже Нью-Йорк, и работать спокойно, изымая у русского населения свои доли. В Нью-Йорк, где не надо неделями сидеть в мотеле, изредка из него выбираясь, не надо попадать под горячую руку главного, злящегося на какую-то непонятную девицу, почему-то не боящуюся его и не отдающую ему деньги. В Нью-Йорк, где все их опасаются и никто не осмеливается в них стрелять, где не надо озираться и терять под пулями корешей и задумываться над тем, не станешь ли ты следующим и тогда твой жирный заманчивый кусок тебе уже не понадобится.

А может, просто хотели попугать — показать, что не шутят и мне лучше пошевеливаться? Возможно — но только в том случае, если они не знают о смерти своих или не приписывают ее мне, а это маловероятно все же.

Да, близко было, очень близко — но в ванной я уже спокойно воспроизвела в голове недавнюю картину, объемную, состоящую не столько из красок, сколько из звуков. Визг разлетающегося стекла, и треск взрывающихся фар, и свист пробитых шин — машин пять, как минимум, пострадало, мы не одни там стояли, к счастью, — и автоматный грохот, жутко гулкий и оглушающий. И выползающий синий монстр, и стрелок в окне, и направленный в мою сторону ствол — и появляющийся между мной и ними Рэй…

Рэй! Где он, черт возьми, — куда делся? Неужели рванул за уносящейся машиной с Ленчиковыми людьми? И чем кончится эта погоня и где он сейчас?

И с того момента я уже думала только о нем — как он выскочил на линию огня и опустился на колено лишь через несколько мгновений, рискуя получить очередь и ее не боясь. Как уверенно он выглядел и гордо, не испугавшись выйти с пистолетом против автомата, совсем как ты. Каким спокойным выглядел после всего, словно проделал обыденную будничную работу — и как появилась в его взгляде тревога, только когда он обернулся на меня, и тут же ушла, уступая место наглой самоуверенной ухмылке. Нет, конечно, он не похож был ни на тебя, ни на Корейца — но что-то в нем, в его манере, его поведении в экстремальной ситуации напомнило мне вас обоих. И внизу заметно погорячело, и вода здесь была совсем ни при чем, и пальцы, легкими движениями втирающие пену в кожу, двинулись туда…

А потом, отдышавшись, я продолжала сидеть в ванной и медленно наслаждаться сигарой и не торопилась вылезать, помня, что он обычно появляется именно в тот момент, когда я здесь. Но его не было, и восхищение им, и возбуждение, вызванное его сегодняшним поступком, уступили место самому настоящему волнению — и я вылезла и занялась делами, чтобы как-то отвлечься. Накрасилась заново, тщательно вытряхнула парик, который, оставь я его в таком виде, переливался бы на солнце, словно посыпанный алмазной крошкой, — увидь меня какой-нибудь модельер типа Мюглера или Готье, смелый и оригинальный, мог бы родить новую идею. Позвонила в ближайший мексиканский ресторанчик, чтобы привезли еды и пива заодно, дождалась доставки заказа и расставила все на столе внизу. Напоследок отметила равнодушно, что красивый снаружи особняк внутри выглядит достаточно бардачно — с того момента, как у меня поселился Рэй, временно отменила визиты садовника и убирающей дом девицы, — но делать ничего не стала, слишком велик был объем работ, да и ни к чему, коли до отъезда оставалось немного. До отъезда в Мексику или в места куда более отдаленные — в ад, например. И поднялась на второй этаж и села у окна — ждать.

Он приехал когда я решила, что с ним точно что-то случилось, — примерно в девять, то есть часов через шесть после того, как я вернулась домой. И я сбежала вниз, как девочка, поймав себя на несолидном поведении только на первом этаже. И, спохватившись, села на диван перед заставленным давно холодной едой столом и, как только открылась дверь, поинтересовалась холодно:

— Вам известно, что человечество изобрело телефон, мистер Мэттьюз, — или вы считаете, что главным способом общения на расстоянии являются письма?

И тут позвонил Бейли, а когда я повесила трубку, и выслушала шутливый упрек в лицемерии, и дождалась наконец, когда смогу упрекнуть его сама, и сказала, что он не заслуживает комплиментов, потому что заставил меня нервничать, — гнева уже не было.

— Жаль, пара теплых слов бы мне пригодилась, — развел он руками, изображая на физиономии огорчение. — Что ж, война — дело грязное, и спасибо тут не говорят — тем более такие бессердечные женщины…

И мы опять смеялись, и, пока он был в душе, я разогрела еду в микроволновке и воткнула кусочки лимона в пивные горлышки, как положено, как бы откармливая их, прежде чем выпить до дна, — и ели, включив телевизор, и ждали, когда покажут новости с описанием сегодняшних событий, и он, верный своей привычке, ничего не рассказывал, может действительно для него важно было услышать репортаж и узнать, что никто его не видел. А мне все время хотелось смотреть на него, и я, глядя с показной заинтересованностью в экран, то и дело косилась на Рэя. И хотя сказала себе, что так нельзя, ничего не могла с собой поделать — и тогда сменила позу, забравшись с ногами на диван и повернувшись к нему боком. И пила пиво, и курила, но голова все равно поворачивалась в его сторону, словно заело где-то шейные позвонки и держать голову прямо я просто не могла. И ясно было, что он видит мои взгляды, но решила, что и пусть видит, нет в этом ничего такого. И когда наконец начался репортаж, радостно убедилась, что с шеей все в порядке, без труда повернувшись к экрану и застыв во вполне естественном положении.

— Почему ты так на меня смотришь, Олли? Что-то со мной не в порядке? — спросил он со своей коронной улыбочкой, когда все закончилось и мы помолчали немного, наверное вспоминая показанные камерой расстрелянные машины, и покрытый кровью короткий автомат на проезжей части, и комментарий, в котором сказано было лишь, что неизвестные покушались на жизнь специального агента ФБР. И ни слова о том, с кем был этот агент, и о том, что кто-то пришел ему на помощь.

А сам герой дня гордо смотрел на нас с экрана с видом человека, постоянно участвующего в перестрелках и выходящего из них победителем, — и сообщал зрителям, что, к сожалению, не может ответить, с каким из расследуемых им дел связано покушение, но что случившееся лишь подстегнет его и ускорит развязку, потому что запугать ФБР не удавалось еще никому. И я даже не улыбнулась ни разу — судорожно думая о другом, и давя эти мысли, и понимая, что задавить их я не смогу.

— Да нет, все в порядке, — ответила спокойно, глядя ему в глаза. — Просто хотела сделать тебе скромный подарок — ты вел себя как настоящий мужчина и заслужил женщину, и я подарю тебе ее на эту ночь. Каких женщин ты предпочитаешь и какой секс тебе нравится больше? Расскажи мне, а я позвоню куда надо и гарантирую, что твой заказ будет выполнен с учетом всех твоих пожеланий. Ну так, Рэй?

— Таких, как ты, — слышу в ответ, и его глаза смотрят в мои, не отпуская.

— Не знаю, есть ли у них такие, — доносится до меня издалека собственный голос. — Но я постараюсь. А теперь иди в ту комнату, в которую ты ворвался тогда, — и жди…

…Сейчас могу честно сказать, что все в ту ночь было стандартно и обычно — и он не делал ничего такого из ряда вон выходящего, и вел себя в постели так, что встреться я с ним лет в шестнадцать-семнадцать, потом разочарованно сказала бы себе, что вот и этот такой же, как все. А тогда казалось, что ночь была жутко длинной и чувственной, и я кончала раз за разом, возбуждаясь от любого его прикосновения, и была на верху блаженства, и кричала так, что зеркала вибрировали в сексуальной комнате, и в припадках страсти исполосовала безжалостно его спину. Рэй для меня ассоциировался с тем человеком, который прикрыл меня собой от пуль, убив стрелка, чья голова разлетелась, как тыква, в которую какой-то шутник засунул гранату. С тем человеком, который на глухой темной улице одним движением руки убил здоровенного детину и через секунду воткнул нож во второго. С тем, кто вытащил меня из залитой спиртным и усыпанной кокаином пропасти и потащил за собой наверх, безошибочно находя путь, и уворачиваясь, и уводя меня от летящих сверху валунов. И потому я и была такой.

— Привет, чемпион! Хочешь поразвлечься?

Так я спросила хриплым дерзким голосом, когда вошла в самую интимную в моем доме спальню, играя роль девушки по вызову. Он лежал развалившись на постели, голый, и курил сигару в ожидании, и теперь смотрел на меня, ухмыляясь и изучая.

— Ну, я нравлюсь тебе, чемпион? Может, угостишь меня выпивкой? Судя по этим игрушкам, которые у тебя повсюду, ты настоящий жеребец — да еще и ненасытный вдобавок. Так что налей мне — и займемся делом, а?

…О, я в твоем вкусе! — прокомментировала, глядя на его вставший член, упруго двинувшийся, когда он приподнялся и придвинул столик, на котором по моему совету стояло ведерко со льдом, охлаждающим любимый напиток Монро.

— Любишь шампанское, бэби?

— Ты должен знать, чемпион, — настоящие леди предпочитают шампанское.

И, не отводя от него глаза, вышла из опавшего на пол платья, под которым не было ничего, кроме пояса и чулок. И, подойдя к нему ближе, встав в бесстыдную позу, вызывающе демонстрируя грудь, залпом опустошила бокал, ставя его обратно на столик.

— Ну, удиви меня, чемпион…

Он в постели оказался совсем другим, нежели в жизни — мягким, и ласковым, и нежным. Опрокинул меня бережно и целовал все тело, спускаясь все ниже и задерживаясь там надолго, дразня языком. И последнее, о чем я успела отчетливо подумать, это то, что он не ждал, что это будет между нами, и не знает, как мне надо, и я должна ему показать, я должна сделать так, чтобы он чувствовал себя тем же героем, которым был сегодня, и два дня назад, и когда-то давно, когда все в его жизни было классно. И я выскользнула из-под него, прошептав: “Люблю настоящих мужчин”, — и сама начала действовать пальцами и языком, изображая покорность и желание угодить, заглядывая откровенно ему в глаза, и он понял.

Нет, он конечно не был в постели Корейцем — но был груб и властен со мной, настолько, насколько мог. Это я сейчас говорю — а тогда мне казалось, что более бесцеремонно со мной еще не поступали, более нагло меня не брали. И я не замечала, что он боится все же причинить мне боль, и пальцы его не впиваются в мое тело, и член входит глубоко, и резко, и жадно, но не как при изнасиловании, и когда я, напустив в интонацию похоти и страха одновременно, попросила наказать меня, плетка хлестала не изо всех сил, и ладони его шлепали по моей попке громко, но не оставляя следов.

Но я все воспринимала иначе — и когда наступила первая передышка, бесстыдно облизывала его член, покрытый белой глазурью моих собственных выделений, торопя начало следующего раунда, желая чувствовать еще, и еще, и еще, и быстро оседлывая его и отправляясь к очередному, совсем не последнему оргазму. А позже провоцируя его войти между двух моих сладких половинок, а еще позже возбуждая его актом с двойным вибратором, а после этого…

И когда все закончилось, я не знала, сколько времени сейчас и как долго все это длилось. И я вообще была не я, находясь в другом измерении, зависнув между потолком и кроватью, между реальностью и фантазией, между ненасытной страстью и полным опустошением. И даже на то, чтобы пойти в ванную, уже не было сил — но даже тогда я не отпускала его, держа в руке его член, прижимаясь к нему всем телом, видимо думая, что сейчас мы начнем все сначала.

А сама уплывала куда-то и, хотя слышала его вопрос, не разобрала слов, не поняла смысла, и кто это вопрос задал, и кому.

И утром уже вспомнила уцелевшие в памяти слова:

— Олли, насчет того, что тебе нужен телохранитель в Европе хотя бы на год — это серьезно? Я согласен — и никаких денег мне за это не надо…

И все последующие ночи были такие. И наверное, я шокировала его поначалу — потому что показывала открыто, что нежная и ласковая любовь мне не нужна, мне нужен секс звериный, изнасилование, утоление самых низменных желаний, хотя до сих пор не могу понять, что означает это словосочетание: “низменные желания”? И он, скованный поначалу, расковался быстро — и делал то, что мне было надо, уже без подсказок и намеков, сам. И может, не совсем так, как я того хотела, но почти так, и все ближе и ближе к моему, так сказать, эталону, и все смелее. Мужчина, не задумываясь убивающий людей в жизни и застенчивый в постели — это не парадокс совсем. И именно таким, застенчивым, он и был в нашу первую ночь, с каждым новым актом раздвигая границы все дальше и дальше.

Но это, как я уже говорила, результат более поздней оценки, более позднего переосмысления — а тогда ночь была фантастической, и каждая последующая была фантастичнее предыдущей. Только вот слова, произносимые в конце, после всего, были слишком личными, словно мы все же занимались не сексом, но любовью: и его восхищенные комплименты, и восклицания, как ему хорошо со мной и как я ему нравлюсь, и откровенное признание, что он в жизни не испытывал ничего подобного и не думал, что такие женщины, как я, существуют. И наконец, фраза о том, что он хотел бы на мне жениться, чуть завуалированная, правда, сказанная на вторую ночь. “Нам будет очень хорошо в Европе, Олли, — и может быть, ты сменишь фамилию Лански на Мэттьюз, чтобы тебя уже никто никогда не нашел?” Он с улыбкой это сказал, но не было в улыбке ни наглости, ни самоуверенности — она просто нарисовалась с целью скрыть истинные чувства, и не слишком убедительный был рисунок, и слишком прозрачный.

Я так думаю, что он влюбился в меня, и совсем не считаю, что по-другому и быть не могло — или что в такую, как я, не влюбиться невозможно. Я знаю себе цену — и далека от того, чтобы думать, что сражаю наповал всех мужчин подряд. Было бы так, и глава лос-анджелесского отделения ФБР Крайтон снял бы с меня все подозрения в обмен на ночь в моей постели, и Мартен бы не смог меня предать, и Ленчик бы от меня отстал, и очень многое было бы по-другому. Нет, конечно, я так вовсе не думаю — хотя иногда мне кажется, что влюбиться в меня может только тот, кто со мной переспит и увидит, какая я. Ну а с Мэттьюзом так получилось только потому, что слишком много факторов совпало.

Уволенный, опозоренный, зачисленный в неудачники, брошенный женой, лишившийся дочери, чуть не спившийся и не опустившийся, не имеющий будущего — он сам сказал, что благодаря мне получил шанс обрести себя прежнего. И начать совсем другую жизнь, выбравшись из зловонной ямы для отбросов общества на зеленую лужайку, по которой гуляют исключительно удачники, и заработать достаточно денег, чтобы больше никогда о них не думать, и уехать навсегда из того города, в котором познал несчастье, и неудачу, и боль, и ненависть, и презрение к самому себе. И именно я дала ему этот шанс и потому для него была символом этой новой, прекрасной жизни. И думаю, что вполне естественно было то, что когда я открыла ему что-то новое в постели — ведя себя не так, как те женщины, которых он знал прежде, немногочисленные по-моему, — я стала для него той, которая должна была быть рядом с ним в новой его жизни. И к тому же я воспринимала его как героя и смотрела на него с восхищением — и это после того, как в течение пяти лет он ловил на себе совсем другие взгляды. И все это, вместе взятое, и сыграло свою роль. И он влюбился в меня и был уверен, что я влюбилась в него, — и возможно, что это и в самом деле было так, потому что он тоже дал мне шанс в тот момент, когда у меня не было совсем никаких шансов.

Нет, не совсем так. Не было моей влюбленности, это для меня слишком сильно — было увлечение. Я увлеклась им и увлекалась все больше, и одному Богу известно, к чему бы это могло привести. Вот он один и знает — я его никогда не спрашивала.

Как я там выразилась, описывая наши с ним отношения: “Все последующие ночи”? Сильная фраза — потому что последующих ночей было всего две…

— Шаг номер два, Олли, — завтра вечером мы предпринимаем шаг номер два. Вчерашний не в счет — это был их шаг, и пусть они отойдут чуть-чуть, и успокоятся, и пусть подумают, как им быть дальше, и, естественно, пока ничего не решат. А завтра мы попробуем сделать так, чтобы их стало еще меньше. И потом сделаем еще одно усилие — и они должны стать воспоминанием, если, конечно, будет кому их вспоминать.

“Или они — или мы”, — подумала я про себя, опасаясь, что он в эйфории сейчас, после случившегося между нами, и не слишком трезво оценивает обстановку. А потом сказала себе, что я несправедлива к нему: он тоже понимает, что карты могут лечь как угодно, просто не хочет, чтобы я об этом думала. Вроде и знает уже, что я совсем не слабая женщина, которую нужно беречь, — и я ему кое-что рассказала о своем прошлом, и сам вчера восхищался тем, как спокойно я себя вела под обстрелом и как моментально от всего отошла и еще сумела провести Бейли, и в постели увидел истинное мое лицо — но бережет.

— Итак, Рэй? — спросила, поглощая приготовленный им завтрак — или, скорее, обед, потому что проснулась в час дня, — и отмечая, какой у меня зверский аппетит после секса, и я не ем, а просто жру. Но решила, что мне простительно — Юджин пропал уже почти четыре месяца назад, и с тех пор секса с мужчиной у меня не было, потому что вялый Дик не в счет, а немужчина Стэйси тем более, а самоудовлетворение с тем, что было ночью, не сравнится. Вот такой вот комплимент ему сделала, не произнося ничего вслух, — и не буду сейчас его забирать назад, некрасиво.

— Попозже, Олли. Я уеду скоро, мне надо кое-что проверить и уточнить, и еще хочу пообщаться с одним полицейским чиновником, приятелем Ханли, которого я тоже более-менее знаю. Отношения у нас, конечно, не такие дружеские, но он нам помогал пару раз — да и все, что мне нужно знать, это то, не нашли ли они пулю, выпущенную мной вчера. Это было бы ни к чему: баллистическая экспертиза и все такое. Я ведь стрелял из своего пистолета, стандартный тридцать восьмой калибр, как у полиции, — и вообще, я не думал, что дойдет до стрельбы. Хорошо, хоть твой фэбээровец меня не заметил, — я вообще не собирался выскакивать, думал из-за машин выстрелить им по колесам и этим ограничиться. Но когда увидел, что ты вот-вот окажешься на линии огня… Заодно узнаю, почему в телерепортаже ни слова не было о том, что кто-то убил ведшего огонь киллера — они ведь должны были видеть следы крови на выпавшем в окно автомате. А может, и машину уже нашли, наверняка краденая или купленная где-нибудь за пару-тройку сотен баксов, жуткое старье. В общем, встречусь, чтобы узнать, нет ли чего нового по убийству Джима — ну и попробую вытянуть все остальное. Я ему позвонил, когда проснулся, он меня ждет в шесть, после работы, в одном ресторане, полицейские не прочь поесть за чужой счет. А потом… Потом я приеду и все тебе расскажу, и если я не узнаю ничего такого, что могло бы заставить нас затаиться, завтра мы должны сделать второй шаг…

…И, если все будет удачно, может, ты вечером вызовешь мне еще раз ту же девушку, что и вчера?

— Можешь не сомневаться, Рэй, можешь не сомневаться.

И, польщенная его утренним комплиментом — в дни своей развратной молодости я очень редко ночевала с мужчинами, но точно знаю, что утро есть то самое время, когда можно понять мнение партнера о предыдущей ночи, — добавила с шутливой ревностью в голосе:

— Не пойму, чем она так тебе понравилась? Ты же говорил, что не любишь проституток, Рэй, а теперь оказывается, что на самом деле ты не любишь порядочных женщин. Таких, как я, например…

А следующим вечером, ровно в десять, сижу во взятой напрокат “Мазде” чуть в стороне от входа в некогда свой, а ныне Ленчиков стриптиз-клуб. Пятнадцатое марта, суббота, выходной день. Западный Голливуд оживлен, машин много, хотя пешеходов, естественно, нет, в Америке пешком не ходят.

Длинный был сегодня день. Опять ночь без сна, и я проснулась где-то в час, проспав всего ничего, и Рэя не было уже. А к пяти он вернулся на этой самой “Мазде”, старенькой и неброской, и мы поговорили и выехали в семь, и он был за рулем, а я скрючилась сзади, чтобы, даже если кто будет пристально смотреть на “Мазду” сбоку, не увидит, что в ней еще и я имеюсь в наличии. А потом доехали до места, где он бросил свою машину, и Рэй пересел в нее, и заехали перекусить в недорогое заведение, естественно мексиканское, но у меня аппетита не было, и даже такие, которые мне так нравятся, никаких эмоций не вызвали. Только кофе выпила — напиток, который могла бы пить целыми днями и который при наличии в нем сахара и сливок вполне может заменить еду. Проверено за то время, пока я тщательно себя разрушала до появления Рэя — сытно, и вкусно, и питательно. И возможно, даже полезно — хотя было бы столько плюсов, тогда боги должны были бы пить не нектар, а именно кофе.

И вот за этим самым кофе я и слушала, что Рэй даром времени не терял — как всегда большую часть скрывает, но, по крайней мере, сообщил, что, как только начал работать на меня, следил за ними по мере возможности днем и вечером. И убедился, что чуть ли не каждый день наши друзья — то в полном составе, то в неполном — часам к девяти подъезжают в клуб. Он же как бы им принадлежит теперь — по крайней мере, деньги с него они стригут, хотя город вроде не их. А коли они себя ощущают владельцами клуба, то и заваливают сюда почти ежедневно — и, естественно, развлекаются от души. Вернее, развлекались, пока сначала двое не пропали, а потом еще одного не стало, — сейчас, наверное, просто проводят время, чтобы не торчать все время в мотеле и не загнуться от тоски.

Когда он мне это рассказал, вспомнила Корейцев рассказ про одну московскую бригаду, которая получала дань с одного ресторана — и вдобавок еще и питалась там каждый день, наедаясь от души и употребляя приличное количество спиртного и, разумеется, ни за что не платя. А когда поддавали, начинали шуметь — хотя и так вели себя не слишком тихо — и распугивали редеющих с каждым днем посетителей. И естественно, ресторан разорился — месяца через три, — и тупые быки были настолько изумлены этим фактом, что наехали на несчастного хозяина. Ну не в силах они были понять, что именно из-за того, что душат они ресторан беспредельными поборами, и тут жрут по вечерам всей теплой компанией, и скандалят, и отпугивают клиентов, все и произошло, — и на полном серьезе требовали с хозяина отдать украденное под угрозой смерти, уверенные, что тут одно его желание их обмануть, и только. Хозяин в итоге пришел к тебе — нашел через кого-то выход, — и, так как и вправду беспредел творился, Кореец лично поехал на встречу с бычьем и все популярно объяснил, и они отвалили в итоге. И ты этого ресторатора обложил нормальным оброком — ну не ты лично, а те твои люди, которые теперь контролировали это заведение, — и все твои пацаны, если бывали там, всегда за все платили, и заведение вскоре приобрело солидную репутацию и прибыль давало такую, что счастливый владелец сам отчисления увеличивал, без напоминаний.

— Я, конечно, не уверен, что они там будут сегодня, после того что произошло вчера, — вывел меня из воспоминаний Мэттьюз. — Но мы ведь можем попытаться, верно?

И вот теперь сижу в “Мазде”, такой крошечной, и обшарпанной, и неуютной после моего “Мерседеса”, и напряженно всматриваюсь в дверь, готовая среагировать на малейшее ее движение, — и не менее напряженно размышляю о том, что шаг мы предпринимаем рискованный. Когда подъехали, Рэй мне по телефону сообщил, что вот тот джип фордовский на стоянке сбоку от здания — это их, они его еще позавчера взяли в прокате, после того как потеряли “Тойоту”. И пошел внутрь в соответствии со своим планом, кажется абсолютно уверенный, что никто из них в лицо его не знает — в то время как он знает всех. И я знаю — он их умудрился заснять уже в течение двух первых дней, и для себя и для меня, потому что лица тех, кто прилетел с Ленчиком на замену выбитых из игры, были мне неведомы, кроме Ленчика, Ленчикова зама, так сказать, и Виктора.

Странно, что Рэя до сих пор нет. Я понимала, конечно, что эти могут быть у девиц, в номерах, и он сидит внизу, смотрит стриптиз краем глаза, пьет пиво и ждет их появления, чтобы узнать, сколько же их, — но все это мне не нравилось. Рискованный был шаг, куда более рискованный, чем гонка по Эл-Эй со мной в качестве приманки, — прежде всего потому, что хрен знает, сколько их здесь и точно ли, только одна из стоящих около клуба машин им принадлежит. И если он увидит двоих, к примеру, и решит, что это — все и мы приступим к осуществлению плана, а потом окажется, что их больше, что остальные были наверху, то это будет последний наш план. Или, скажем, этих в клубе и вправду окажется двое или трое, и тут в самый последний момент вдруг “Чероки” подъедет ко входу с остальными, либо, что еще хуже, другая, неизвестная нам машина — это же Америка, тут в пять секунд можно машину арендовать, — и это тоже будет конец.

И еще я думала о том, что они его могут узнать — ведь тот, кто сидел в машине с киллером, кто потом увез труп с разваленной головой и счищал со своей одежды мозги товарища, он же мог случайно запомнить лицо стрелявшего. Конечно, не тот был момент, чтобы внимательно всматриваться в лица и запоминать, но ведь расстояние между ними было небольшое. И уж если я с куда большего расстояния увидела, как разлетается от выстрела голова, то водитель тем более мог не только увидеть Рэя, но и запечатлеть его лицо в башке. А значит, Мэттьюз, может, оттуда уже и не выйдет — или они, заметив его и узнав, организуют все так, что мы с ним попадем в нашу собственную ловушку.

“Вы прямо как Агата Кристи, мисс Лански”, — издевательски говорю себе. И вправду, лишнее это — сидя тут, подавлять волнение выдумыванием множества версий, которые это волнение только усугубляют. Ведь уже говорила себе не раз, что все просчитать невозможно, и получится так, как получится, и надо лишь верить в успех — и я верю в него, хотя от всех сомнений избавиться не могу, — и быть готовой ко всему. Но не нервничать не выходит — все-таки непривычно для меня заниматься охотой на людей, и одно дело — единоборство с Крониным, в котором моим оружием было мое же тело, и умение себя вести с мужчинами, и весь мой опыт жрицы, и совсем другое — игра, в которой это оружие применять нельзя, в которой от меня зависит немногое. И поэтому мне такая игра не нравится. Соблазнить Дика, подложить проститутку под фэбээровца, найти киллера я смогла, и это были мои глобальные шаги, а когда дело дошло до шагов моих менее глобальных, тут уже не я веду игру, а она меня, и бог ее знает, куда она меня заведет. И попробуй не волноваться тут — у меня вот не слишком хорошо получается.

Но в то же время прекрасно понимаю, что мы сейчас делаем нечто хоть и рискованное, но необходимое. Дела у Ленчика идут плохо, и они злятся, не знают, что делать, и потому ждать нам нельзя: они могут на какое-то время улететь обратно, что нам вовсе не нужно, или могут выработать иную тактику, которая даст им преимущество. Сейчас преимущество на нашей стороне — внезапность, — так что все должно сложиться удачно.

Сколько у него осталось людей? Четверо, точно. Четверо вместе с ним — и Виктор, который не в счет. Меньше чем было, но, в любом случае, слишком много для того, чтобы разобраться с ними за один раз. При этом я еще надеюсь, что Ленчик не запаникует, не попросит, к примеру, помощи у Берлина — конечно, обратись он с такой просьбой, придется делиться, но, с другой стороны, он сможет одним махом решить вопрос с тем или теми, кто мне помогает, и меня захватить. Да нет, не захочет он делиться: слишком жаден. Он подождать не захотел несколько дней — я ведь просила дать мне еще пару недель, уверяла, что все отдам, как только ослабнет ко мне внимание со стороны ФБР, — а уж брать кого-то в долю тем более не захочет. Ко всему, он теперь в замешательстве — ведь в курсе уже, что его человек стрелял по агенту ФБР, находившемуся рядом со мной, и в курсе, что убил его человека не фэбээровец, потому как об этом ни слова. И пусть гадает, кинулась ли я за помощью к властям и они просто не афишируют, что застрелили палившего по нас из машины, — или с фэбээровцем я встретилась не за тем, а стрелял нанятый мной киллер.

— Он один, Олли, он там всего один, и собирается уходить, — негромко произносит в трубку голос Рэя, пару минут назад на моих глазах вышедший из клуба на улицу и прошедший мимо меня не останавливаясь. — Давай, время!

Поеживаюсь, внушая себе, что просто прохладно — но погода тут ни при чем. Он же сам говорил, что по одному они не приезжают — и не дай бог, если ошибся, вот уж будет неприятный сюрприз.

“Да он не ошибается, — успокаиваю себя, вылезая из “Мазды” и глубоко вдыхая воздух перед тем, как направиться ко входу, каких-нибудь двадцать-тридцать шагов сделать. — Он не ошибается, запомни и поверь”.

И спокойнее становится, и ко входу я подхожу уже уверенней, останавливаясь метрах в пяти от него, закуривая и отдавая себе отчет в том, что странновато смотрюсь около входа в стриптиз-клуб. За кого меня можно принять интересно — за жену, поджидающую неверного мужа? Тут так не принято вроде — тут прилюдных скандалов не устраивают, а все разборки внутрисемейные через адвоката ведутся. На проститутку я, наверное, тоже не слишком похожа, да и не видно поблизости ни одной — ну хрен с ним, пусть думают что хотят, пусть даже запомнят светловолосую девицу в кожаном костюме — я специально такой парик надела, так что я не против, пусть запоминает, кто хочет.

Да, не слишком приятно я себя чувствую сейчас. Одно дело — быть приманкой, когда сидишь в собственном “Мерседесе” и точно знаешь, что за тобой едет одна машина с двумя людьми, и совсем другое — стоять неподалеку от входа в стриптиз-клуб, не зная, точно ли один из Ленчиковых людей сейчас оттуда выйдет и не подкатит ли через секунду машина или две с остальными. Стою вполоборота ко входу, чуть вздрагиваю, когда открывается дверь и кто-то вываливает наружу. Высокий, здоровый, стрижка короткая — точно, Ленчикова правая рука, тот тупой бычина, который в ресторане присутствовал при беседе, которого тогда Ленчик успокаивал, когда тот готов был взорваться от моего непочтительного, дерзкого тона.

Он медленно так идет, неторопливо, тяжелой, уверенной походкой, и кажется, что на асфальте после него остаются вмятины, — и, разумеется, узнать меня не может: у меня другой парик. Да и не ожидает он меня здесь встретить — а я вдруг чувствую, что все во мне застыло и даже сказать ничего не могу, хотя по сценарию должна его окликнуть. Не могу, потому что жду, что вот-вот за ним выйдут еще, как минимум, двое — или скрипнет тормозами подлетающая машина, и кто-то заорет ему приветственно: “Как потрахался, братан?!”

Черт, он уходит! Проходит мимо меня, естественно не обратив на меня внимания, прикуривает, остановившись на секунду, и идолопоклоннический огонек освещает лицо истукана с острова Пасхи. И дальше идет, к машине, ждущей его на парковке, — а я все не могу заставить себя сделать шаг, открыть рот. И все из-за непонимания того, почему он один — в такой ситуации, когда корешей его валят одного за другим. И только когда судорожно вспоминаю, как неохотно он подчинился в ресторане приказу Ленчика заткнуться и пересесть за другой стол — и когда так никто больше и не выходит из клуба, — физически ощущаю, как спадает с меня оцепенение. Ну конечно — если он при мне Ленчика послушался неохотно, хотя ронял этим его авторитет, то уж один на один явно мог настоять на своем и поехать туда, куда захочет, и Ленчик спорить бы с ним не стал, и так обстановка нервная, и так он себя показывает не с лучшей стороны, хотя и вор. Как же его зовут — я ведь помнила, он же был еще в том списке, который мне Ханли давал…

Ноги двигаются так странно, словно только учусь ходить. Или словно в водолазном костюме перемещаюсь. Но стоило сделать пару шагов, как стало полегче, и я, еще раз оглянувшись на дверь, — никто не выходил на пустую улицу, по которой редкие машины проезжали, и на абсолютно пустую стоянку — до нее ему оставалось пару минут идти, раскрыла рот и застыла.

Что же сказать ему, черт? “Вы не скажете, как пройти в библиотеку?”, “Почему у тебя такие большие руки?”, “Сегодня хорошая погода, не правда ли?”…

— Как потрахались, мистер Вагин?

И, видя, как он останавливается, будто мину под ногами заметил — не ждал, сволочь, не ждал! — не спеша иду к нему. И дышится уже без проблем, и ноги меня слушаются и все тело, а главное, что в голове легко, и пусто, и весело даже, как в рождественском елочном шаре.

— Передай Ленчику, что мне с ним перетереть надо — пусть завтра будет там, где обычно, в восемь вечера! — произношу отчетливо по-русски, подняв голову и глядя в его глаза — в которых видно было, как в замедленной съемке, как недоверие и удивление сменяются узнаванием и злобой. — Понял или нет?

— Че? Че сказала, сучка?

Глаз я не видела в тот момент, он быстро так стрельнул ими по сторонам, отмечая, видимо, то же, что и я чуть раньше — что пусто вокруг, никого — и шагнул ко мне так молниеносно, что я даже не успела понять что делать, оставшись на месте. Заметила еще одно движение, но опять не прореагировала, и только, когда полетела на него, ощутила, что он вцепился мне в руку и дернул на себя.

— Вот щас и перетрешь, сучка!

Здоровый сволочь — рванул так, что я врезалась в него, ощутив запах сигарет, въевшийся в одежду, и запах не слишком дорогих духов, подаренный ему той, с кем он сексом закончил заниматься пятнадцать минут назад.

— Руки убери, падла! — только и успела крикнуть, отталкиваясь от него, оглядываясь назад, на пустынную дорогу в пяти метрах от нас, на пустую улицу. — Слышь, в натуре?!

— Рот закрой, сука! — И я успела заметить, как он руку чуть отводит, держа меня другой, и резко отклонилась назад, избегая удара, и снова оглянулась, услышав, как сзади машина тормозит и холодно говоря себе: конец. И он снова рванул меня на себя, развернув так, что я ткнулась в него боком, и обхватил рукой, как бы приобнимая. — Будешь орать, убью на х…й!

И по тому, что он шепотом это произнес и застыл, прижимая меня к себе, я через какое-то мгновение поняла, что машина притормозила совсем не Ленчикова. И подняла глаза, чуть повернув голову, и даже марку не разобрала, совсем было не до того, только увидела, что машина черная, низкая, спортивная, двухдверная. И дверь открыта со стороны пассажира, и смотрит на нас какой-то мужик, чуть высунувшись.

— Скажи ему, чтобы валил! — злобный шепот в ухе. — Скажи, пусть едет — быстро, ты!

И немая сцена — я стою прижатая к громиле, как сиамский близнец, и человек смотрит на нас из машины, то ли пытаясь понять что происходит, то ли думая стоит ли вылезать чтобы пытаться помочь неизвестно кому, проститутке может, что-то не поделившей с сутенером. Я даже про Рэя забыла в этот момент, судорожно думая, не крикнуть ли этим в машине чтобы помогли. И только когда что-то ткнуло сзади мне в спину, сильно и больно, произнесла громко, чуть дрогнувшим, неестественно бодрым голосом:

— Все о’кей! Все о’кей, мистер!

И дверь захлопнулась, и машина тронулась с места, медленно очень, словно пассажир все еще смотрел на нас, и тут я опять полетела вперед после его рывка, шагов пять сделала, спотыкаясь и упав на колено, больно стукнувшись обо что-то головой — о чей-то бампер. И такой прилив ярости испытала вдруг от этого пренебрежительного рывка, от унизительного падения, что будь у меня пистолет в тот момент, разрядила бы в него всю обойму, не задумываясь о последствиях. И когда он поднял меня опять рывком, одной рукой, и толкнул к своему “Форду", об который я ударилась тоже, спиной на сей раз, только выдохнула, отдавая себе отчет в том, что человеку его профессии такое говорить не стоит:

— Е…ный пидор!

И по нему поняла, что он меня сейчас убьет прямо здесь — и плевать ему на Ленчика, и Мэттьюз не успеет на подмогу. Правда, в лице его — здоровенной ряхе с перебитым носом, толстыми мясистыми губами и чугунными глазами — не изменилось ничего, но кулаки сжались так, что судорога по нему рванула, и разжались тут же. И когда он шагнул ко мне, я — не от смелости великой, а просто от безвыходности — выбросила вперед ногу, как учили когда-то, уже в момент удара увидев, что из-за тесноты брюк и его роста в пах не попаду. Но он все равно согнулся, когда узконосый ботинок врезался гулко под колено, и я, отведя ногу, снова собиралась ударить, рассчитывая попасть в лицо, и тут меня схватил кто-то сзади за руку и воротник куртки, дергая на себя.

— Во сучка! — раздалось сзади: по-русски сказали, и я трепыхалась вяло, когда меня опять дернули назад, ударяя спиной об машину. — Во сучка, а, Серый? — повторил с насмешкой голос. — Говорил старшой, что вдвоем надо ехать, а ты понтовался. Сейчас бы она тебя завалила тут, в натуре, только так. Ты как сам-то, Серег?

А тот, разогнувшись, наступил сморщившись на ту ногу, в которую я попала, поднимая глаза на улыбавшегося кореша, прижавшего меня одной рукой к джипу.

— Я нормально, братан. А эта сейчас ответит за все — сейчас приедем и побазарим с ней за жизнь…

И я как-то обмякла сразу, не пытаясь вырываться, став даже меньше ростом — понимая, что второй ждал в машине, откинул сиденье, и не включал внутреннее освещение, и лежал, и Мэттьюз его не заметил просто. И что предчувствие меня не обмануло — и не зря я не поверила Мэттьюзу насчет того, что этот Вагин приехал сюда один, мне даже Кореец рассказывал как-то, что на любое дело лучше ездить вдвоем, чтобы кто-то подстраховывал. И сложилась пополам, когда кулак врезался мне в живот, и упала на колени, слыша сквозь туман:

— Не здесь, Серега. Давай ее в тачку — в мотеле разберешься…

И вслед за этим слышу уже наигранно-веселый голос:

— Проблемы, мужики?

…Знаешь, я в такой ситуации была в первый раз в жизни. В первый раз меня толкали вот так и швыряли, в первый раз я ударила кого-то, в первый раз ударили меня. Нет, конечно, мне ведь дал пощечину кронинский телохранитель — но не так, как сейчас, не в живот, не изо всех сил, так что я просто упала на колени и застыла, не в силах ни вдохнуть, ни выдохнуть. И в происходящем я больше не участвовала — я просто присутствовала как неопределенный предмет, нечто неодушевленное. Как видеокамера, стоящая равнодушно в углу, позволяющая брать себя в руки, кидать, подбрасывать, даже разбивать — и все это время бесстрастно и тупо записывающая происходящее.

Вот и я “записывала”, не издавая при этом ни звука, ко всему относясь безучастно. “Записывала”, как меня приподняли за шиворот, снова ударив спиной о джип, о пассажирскую дверь. И слева от меня, тоже прижавшись к джипу, стоял тот, кто вышел из машины, а прямо передо мной был тот, кто меня ударил, он боком был ко мне, а лицом к нему, шагах в пяти, стоял вышедший из-за машин Рэй.

— Проблемы, мужики?

Звук я тоже записывала, с этим все было в порядке.

— Скажи ему, чтоб валил! — бросил Вагин тому, кто меня держал, и тот, выглянув из-за меня, медленно процедил оскорбительное “фак офф”, что значит “отъе…сь” по-русски, — и я не видела его лица, я вообще ни на кого конкретно не смотрела, но, когда прослушивала и просматривала “запись” потом, готова была поклясться, что он это говорил, гордясь своим знанием американского разговорного.

Потом тишина, потом снова голос того, кто слева:

— Может, волыну ему показать, Серый? Или номер тачки запомнит? Нам самим сваливать надо, че здесь торчать!

— Скажи, что баба с нами — и пусть уе…вает!

— Фак офф, мэн, наша девка! Ну че, не понял?! — Вторая фраза уже по-русски, а третья Вагину: — Серега, а может, это тот пидор, что пацанов завалил?

Поздновато спохватились, неужели думали, что это случайно вышел откуда-то американец и решил заступиться за непонятную девицу, не боясь двух здоровенных и агрессивных детин?

У Вагина рука нырнула под пиджак, и тут “камера” зафиксировала впервые Рэя, без оружия, с улыбкой на лице. Этакий вестерн, дуэль, в которой хороший все равно выхватит оружие быстрее, чем плохой. А потом в “объектив” попала рука, уже выскочившая из-под пиджака с пистолетом, и выстрел, и падающий Вагин, так и не успевший поднять ствол, и несильный удар мне сзади в голову чем-то железным и полушепот-полукрик:

— Завалю, сука! Скажи своему, чтоб кинул волыну — или завалю!

И рука на волосах, то есть на парике, и что-то просвистевшее совсем рядом, в миллиметре перед носом, и непонятный звук слева, и что-то мягкое, и липкое, и вязкое, хлестнувшее по моему лицу и поползшее вниз по нему.

И “камера” выключилась, и я ожила, дернувшись от тихих слов:

— Беги, Олли, быстро! Мой “Торус”! Ключи!

И поймала с ловкостью профессионального бейсболиста брошенную мне связку, чуть ее не выронив правда, и кинулась прочь от клуба, в ту сторону, куда показывал Рэй, проскочив сквозь стоянку на боковую улочку, запаниковав на бегу, что направляюсь не туда — хотя он мне накануне двадцать раз объяснил, куда поставит “Торус”. И как-то по-дурацки открыла его с другой стороны, слева, да и в замок попала с трудом, и рывком переместилась за руль, потом уже поблагодарив Бога, что в американских машинах нет коробки передач, что скорости переключаются рычагом на руле, и потому переднее сиденье сплошное, и потому не застряла я там, не потеряла времени. И уже через полчаса, и только благодаря включившемуся автопилоту, подъехала к дому.

Я сидела в машине какое-то время, тупо глядя перед собой, но ничего не видя, и ничего не слыша, и не зная, зачем я здесь сижу, — до тех пор, пока зачем-то не посмотрела в первый раз на себя в зеркало и не увидела какие-то потеки на щеке. И медленно, со скрипом тронулись с места застывшие шестеренки мыслей, судорожно пытающихся найти ответ на вопрос, откуда эти пятна, — и, когда память, упрямо помолчав, как зависший компьютер, наконец выдала ответ, я даже не успела открыть дверь. И не успела подумать о том, что хорошо, что вечером я ничего не ела — легче будет отмыть салон…

— Ну и что они тебе сказали?

Он пожимает плечами.

— Им показалось немного подозрительным, что я запомнил номер того черного “Шевроле Камаро”, который останавливался неподалеку от тебя и этого парня. Интересно, он знал, что такое вагина? Наверное, нелегко было жить в Америке с фамилией “Влагалище” — так что, можно считать, что я его избавил от массы проблем.

— Рэй, — произношу тихо и укоризненно, — мне сейчас не смешно, Рэй…

— А зря, — мгновенно реагирует он с улыбкой. — Юмор помогает жить. Короче, те двое, которые сидели в “Камаро”, подтвердили, что на самом деле видели, как здоровый белый парень тащил за собой блондинку — и что она была испугана, когда кричала им, что все о’кей. Им даже стыдно стало, что они не вызвали полицию — долго объясняли, что решили, что это проститутка и сутенер выясняют отношения. А когда услышали, что у парня был пистолет, тот, кто был за рулем, с такой укоризной посмотрел на своего приятеля, что я понял, что больше ни один из них никогда ни во что не вмешается — даже если у них на глазах будут кого-то насиловать или резать на части. Думаю, они крепко напились потом — за свое счастливое спасение от возможной пули в голову…

— Ну и что дальше?

— Ты очень любопытна, Олли!

Он еще издевается, гад. Издевается надо мной — а я ведь нервничала жутко по поводу того, куда он делся. Правда, сначала я выскочила из, извиняюсь, заблеванной машины, выскочила так, словно там через секунду должна была взорваться мина, и через мгновение была в ванной, голая, брезгливо кинув в угол всю одежду. Терлась судорожно, потом пила, как верблюд после перехода через Гоби, потом меня рвало водой, когда увидела лежащий в углу парик. Потом губкой протирала раз по двадцать брюки, и куртку, и ботинки, закинула в стиральную машину парик, зная, что никогда больше его не надену, вышла на улицу через силу, уже валясь с ног, и мыла салон, тихо радуясь тому что он кожаный. И ежеминутно вытирая лицо в том месте, куда плеснули мозги и кровь, не в силах избавиться от ощущения, что они все еще там, чувствуя их как ожог, словно это не кусочки человека были, а серная кислота.

А вернувшись в дом, села у телефона, заново прокручивая в памяти случившееся, раз за разом запуская с самого начала все отснявшую “видеокамеру” — и через пару-тройку просмотров открыла банку пива, а потом еще одну, отчасти нарушив сухой закон, но только благодаря этому и отключившись. Прямо в гостиной, сидя и все тупее и тупее глядя на трубку радиотелефона и лежащий рядом мобильный.

Не знаю, во сколько точно это было — часа в два ночи, наверное. А разбудил он меня, думаю, в четыре. Я проснулась оттого, что кто-то гладил меня по голове, и сразу поняла, что это он — ну не Ленчику же меня гладить? — и чуть приоткрыла глаза, увидев улыбающееся лицо и направленный на меня взгляд. И во взгляде этом было столько всего, что мне сразу стало тепло и уютно, и не вспоминались даже, что странно, недавние события, и я его притянула к себе и начала благодарить за тепло тем единственным способом, которым умела, потому что во взгляде его помимо всего прочего было легко прочитанное мной желание. Желание мужчины, вернувшегося к женщине после опасной охоты, мужчины, переполненного адреналином, азартом, гордостью, восторгом от победы — и я обязана была удовлетворить это желание, потому что победу он одерживал ради меня.

За те полтора года, что прожила в этом доме, я в первый раз занималась сексом на этом диване, достаточно широком и удобном, но все-таки для этого не предназначенном, — но у меня вдруг возникло такое сильное ответное желание, что я уже не могла ждать, не хотела никуда идти и его не пустила в ванную. И животные запахи немытого мужского тела — не такие сильные, как у Корейца после тренировки, но в тот момент они для меня были такими же, — выделяющего к тому же все запахи пережитых им недавно страстей, возбудили так, что я на следующий день удивилась себе. Проспав всего-то ничего, я не чувствовала усталости, свалившей меня пару часов назад, — и то, что произошло между нами, было сильным, и безудержным, и долгим, кажется.

И я кричала, и царапала, и кусала, и просила сделать мне больно — сейчас думаю, что в ту ночь мне казалось, что я с Корейцем, и я даже не замечала, что мой партнер совсем другой и ведет себя совсем не так. Мне это было неважно, я сама играла за двоих, полностью растворившись в этой игре, сама брала и отдавала, насиловала и подвергалась насилию, делала больно и чувствовала боль, доводила до экстаза и испытывала оргазм. И даже когда он ослабел окончательно, с трудом переводя дыхание и демонстрируя полную слабость соответствующих мышц и полное истощение запасов спермы, вылизывала его, а потом заставила вылизывать себя, нагло садясь сверху, и подставляясь, и запуская его пальцы в те места, которые требовали ласки и проникновения. И ничего не слышала из того, что он говорил, — только взялись откуда-то слова “похоже, я в тебя влюбился”, и я, услышав их и не вдумываясь в смысл, тут же закрыла ему рот, пристроившись к нему попкой и постанывая от прикосновения языка к горячей и ждущей дырочке…

И вот наконец утро — точнее, полдень, — и я пытаюсь вытянуть из него всю историю целиком, а он, как всегда, пытается ее замять. Не знай я его, решила бы, что делает это, чтобы возбудить к себе больший интерес, чтобы выглядеть настоящим героем, чтобы как следует порисоваться и похвастаться, — но я его уже знаю, по крайней мере, в том, что касается дела, и понимаю, что для него вчерашнее осталось в прошлом, минувший уже этап, вспоминать который, и еще подробно, с анализом тщательным, совсем не хочется. И героем выглядеть ему не хочется — ему куда важнее, что он сам себя чувствует героем, и мне кажется, что он уже понял по моим коротким обрывочным рассказам, что крутых мужчин в моей жизни хватало.

Идиотское, кстати, слово “крутой” — в России оно стало модным потому, что переводчики западных боевиков так переводили слово tough, которое в дословном переводе означает “жесткий”. Некачественно приготовленный цыпленок, он ведь тоже tough — что совсем не означает, что он крутой в том смысле, в котором слово употребляли в бытность мою в Москве. A tough guys — это просто “серьезные ребята”, “конкретные ребята”, в конце концов. Кажется, вполне понятное выражение, но переводчикам понравились “крутые парни”, и вот результат. Приелось словечко, и в Москве, насколько я помню, кругом “крутые”. Но это лирика…

— Так что было дальше, Рэй? — спрашиваю, глядя ему в глаза, показывая, что от ответов уходить не надо, все равно придется все рассказать.

— Поняли, что я говорю правду. Что я вступился за девушку, к которой пристал громила и которую он хотел увезти куда-то и изнасиловать, тем более что в машине его ждал приятель. Причем я вступился случайно — проезжал мимо, увидел эту картину, остановился и вышел. Ведь “Мазда” была прямо напротив стоянки, и ключи ты по моей просьбе оставила в замке зажигания, и все выглядело естественно. В общем, я вышел, попросил громил оставить девушку в покое, а они вытащили пистолеты. Ну и…

— Но они же сами не стреляли, Рэй!

— Кто тебе сказал? Из пистолета этого, который “влагалище”, было сделано два выстрела. Если честно, то это, конечно, я сам сделал, он же упал с пистолетом в руке, так что несложно было его же пальцем дважды нажать на курок. Второй не стрелял, это да — но в любом случае получается самооборона. Плохо, что девушка убежала, но зато нашли владельца “Камаро” и его приятеля — причем нашли минут через сорок после того, как приехала полиция, они неподалеку припарковались, у другого клуба. К тому же самое главное — что я не убежал, а честно остался ждать полицию, которую сам вызвал.

— Все так легко? — спрашиваю недоверчиво.

— Не совсем. Когда стали проверять меня по компьютеру, тут же установили, кем я был и всю мою историю, — но за минувшие пять лет со мной такое произошло впервые, хотя я работал и телохранителем, и частным детективом. Так за что меня наказывать — я ведь защищался от двоих вооруженных людей. Оба русские, у обоих нашли права, выданные в Нью-Йорке, — по компьютеру тут же установили, что лицензии на оружие они не имели, и сейчас, наверное, уже выяснили, что оба подозреваются в принадлежности к мафии. Жаль, конечно, что не пригодилась моя тщательно продуманная версия про то, что мне давно уже угрожают по телефону — и, видимо, те же самые люди, которые убили моего партнера. Но что теперь сделаешь — зато есть свидетели, видевшие, как этот Вагин тебя тащил за собой. И здорово, что не было никакой прессы, никакого телевидения — значит, нигде про это не будет ни слова, и мою фамилию не упомянут. Я, правда, и так попросил полицию меня не называть, боюсь, мол, расплаты, это же русская мафия наверняка, но разве можно верить полиции?..

— Выходит, ты убил двоих людей, и тебя отпустили, и даже не отобрали оружие? — Почему-то мне никак не верится в легкость этого факта. Ладно, это было бы в Москве — можно было бы объяснить, что дал взятку огромную и свалил при полном попустительстве — но это же Лос-Анджелес.

— Они ж узнали, кто я — узнали, что убийство — это мое хобби. Шучу, не обижайся. Да, отпустили, как только все выяснили, и пистолет остался при мне. Если бы я убил не русских, а американцев, проблем было бы больше — но у русских слишком отвратительная репутация. И я доехал на “Мазде” до дома, взял свой “Мустанг” — и к тебе…

И мы молчим какое-то время, он с радостью, а я потому, что все никак не могу вспомнить, какой вопрос так сильно хотела ему задать. Копаюсь и копаюсь в голове, то “тепло”, то “холодно”, но в точку никак не попадаю — и наконец вытаскиваю один из “теплых” вопросов, надеясь, что ответ на него приведет меня к вопросу “горячему”.

— Кстати, а где ты был все это время, пока меня тащили к машине, швыряли и били? Ты ждал, пока меня начнут убивать по-настоящему?

— Сначала я ждал, когда ты его окликнешь, и я не понял, почему ты его пропустила, и потерял время. А когда обошел стоянку с другой стороны, увидел человека в джипе — и смог подойти, только когда он вылез из машины, иначе бы он меня сразу заметил. Извини, что так получилось, Олли…

Вот он — вот он, чертов вопрос, который так меня мучил.

— А ты случаем не боялся меня убить, когда стрелял в того, второго? Он же, между прочим, стоял практически за мной и еще и пистолет к моей голове приставил — и я точно помню, что пуля просвистела прямо у моего лица. Я же его почти целиком закрывала собой…

— Олли, Олли, разве ты вчера была выше чем обычно? — Он так добродушно улыбается, провоцируя улыбнуться в ответ, но мне не до улыбок. — Ты и вправду его закрывала, но не совсем — ты же боком к нему стояла, спиной к машине, — а голова его все равно была над тобой…

— Но ведь ты же мог промахнуться?! — гневно задаю последний вопрос, заранее зная, что он риторический.

— Если бы мы прожили вместе уже хотя бы год, тогда, наверное, мог бы — уж слишком у тебя тяжелый характер, — слышу в ответ. — Но сейчас, проведя с тобой всего две ночи?!..

В голосе его такое искреннее возмущение, что и я уже улыбаюсь.

— А сколько тебе надо таких ночей? Это я на всякий случай интересуюсь, в свете сказанного тобой.

— Серьезно? — спрашивает он уже без улыбки. — Для начала хотя бы сто — люблю круглые числа. А еще лучше — тысячу. Кстати, может, изменим условие нашего договора — обещанный тобой миллион долларов остается тебе, а взамен ты обязуешься провести со мной минимум тысячу ночей? Что скажешь?

— По тысяче за ночь? Ты щедр Рэй, но не безрассудно щедр, — смеюсь в ответ, пытаясь увести разговор в сторону и вообще закрыть тему, потому что уж слишком нешутливо он все это говорил. — Мне кажется, что ты меня недооцениваешь — если уж в фильме “Непристойное предложение” Роберт Рэдфорд платит Деми Мур миллион за одну ночь, то ты бы мог предложить хотя бы сто тысяч. Видно, придется еще один раз отдаться тебе бесплатно — чтобы ты лучше понял, что собираешься покупать…

У меня такое супернастроение было в тот день — и после ночи, и после предшествовавшего ночи вечера. Рэй уехал днем — обещал явиться в полицию, да и сам хотел там кое-что вызнать насчет Ленчика и его банды, ныне уже почти не существующей. Он уехал, а я выбралась к бассейну, и сидела, и думала, и улыбалась своим мыслям. Тому, что с появлением Рэя в моей жизни наконец-то наступила долгожданная полоса удачи. И вот уже у Ленчика еще на пятерых людей меньше — “еще” потому, что троих убил Джо, — и остался у него всего один человек, плюс Виктор, плюс он сам. А значит, как и рассчитывал Мэттьюз, всего один ход нам осталось сделать — и я свободна.

Я совсем не удивилась, когда, взяв зазвонивший мобильный, услышала голос Джека Бейли — поздравившего меня с тем, что завтра, то есть в понедельник, Крайтон получит из Нью-Йорка уведомление, согласно которому моя подписка о невыезде аннулируется и ему строго предписывается оставить меня в покое. Я даже восторга не испытала — сегодня для меня этот звонок был в порядке вещей. Но, конечно, все равно поблагодарила его тепло, не забыв добавить, что буду очень рада его видеть и что надеюсь, что он появится в Эл-Эй в самом скором времени.

— Хотелось бы верить, что мы проведем время приятнее, чем в прошлый раз, а, Джек?

Я сделала так, что у меня голос вдруг стал очень низким, и фраза вышла настолько двусмысленной, насколько я этого хотела — и он, наверное, тоже. Он сразу оживился, забыв об официальности, с которой начал разговор, — и стал объяснять, что рад прилететь бы хоть завтра, но в связи с тем, что произошло в прошлый его приезд, начальство его пока не отпускает. И хотя тот факт, что он даже не пытался отстреливаться, когда нас поливали автоматным огнем, показал мне, что он не слишком храбр — правда, может это я зря, может, у него и оружия-то не было? — во время разговора я ясно слышала, что он готов прилететь даже если будет уверен, что кто-нибудь обстреляет нас еще раз. Что он хочет меня — нет, это и раньше было ясно, но тут я слышала, что он хочет так, что готов заплатить за секс попаданием под обстрел.

Увы, мой друг, — к твоему прилету меня здесь уже не будет. И я усмехнулась этой мысли и тут же подумала, что, если бы он прилетел завтра, я бы ему отдалась — потому что он это заслужил, сделав то, на что я даже не рассчитывала. И неважно, что мне это не надо, что он мне безразличен — я бы на самом деле на это пошла, и не испытывала бы угрызений совести, как после ночи с конгрессменом. Я вообще очень добрая, и человечная, и понимающая была в то воскресенье, казавшееся мне самым счастливым днем за несколько последних месяцев.

И когда уже вечером, почти в восемь, вернулся Рэй и сказал, что все нормально, что у полиции нет к нему никаких претензий — а значит, мы можем и должны сегодня ночью сделать последний шаг — это было еще одним подтверждением того, что сегодня получается все. И когда он добавил, что так долго отсутствовал потому, что Ленчик сменил мотель, но он нашел его, и их там трое, всего трое, как мы и рассчитывали, — я сказала себе, что этот счастливый день — шестнадцатое марта — я навсегда запомню. Запомню как день, в который… — я повторила то, о чем думала уже, пробуя сказанное на вкус и наслаждаясь этим вкусом, — …день, в который получается все.

А значит, получится и то, что запланировано на сегодняшнюю ночь…