Хороший мальчик. Строптивая девочка

Глава 20

Стас молчал. Молчал когда я уходила от них с Дамиром, чтобы найти свою парку, молчал, когда мы садились с ним в машину. Вдвоём. Бероев тактично заявил, что решил остаться у Борисовых с ночёвкой, из-за чего я сделала вывод, что он всё-таки рассказал брату про сцену на балконе. Стас злился, играл желваками и молчал. А я нервно теребила рукава водолазки и тоже… помалкивала.

Машину он вёл рвано, то набирая бешенную скорость, то резко сбрасывая её, приходя в себя. Я сидела на соседнем сиденье, обхватив колени, и смотрела на побелевшие костяшки его пальцев — настолько сильно Чернов сжимал руль. Больше всего на свете хотелось коснуться его, но я не решалась, начиная неловкое движение рукой в его сторону и тут же обрывая себя.

В итоге Стас не выдержал первым.

— Долго ещё бояться будешь? — сдерживая рвущееся наружу раздражение, поинтересовался он.

— Видимо, пока ты будешь злиться, — я тоже боролась с эмоциями, стараясь сохранять какое-никакое спокойствие.

— Я не злюсь.

— Вижу! — восклицаю излишне нервно.

— А какой ещё реакции ты от меня хочешь?! — под стать моему тону уточняет Чернов.

— Реакции на что? — не смогла удержаться от остатков своей въедливости. За что тут же получила выразительный взгляд шоколадных глаз. Касаться его тут же перехотелось, да и вообще находиться рядом, с тоской покосилась на заднее сиденье. Ну не перелезать же мне туда?

Чернов злился, я паниковала и от этого тоже злилась, не понимая, что мне делать, да и что в целом сейчас происходит между нами. За окном мелькали многочисленные огни, и чтобы вернуть остатки самообладания, пыталась зацепиться взглядом за них, но это не помогало, ибо тяжелое дыхание Стаса всё время напоминало о происходящем.

— Ладно, давай, успокоимся, — первая пробую сделать шаг навстречу.

— Я спокоен, — отрезает он.

— Стас!

— Что Стас! — в итоге срывается он. — Что Стас? Что я ещё должен сделать такого, чтобы ты начала мне доверять.

— Я доверяю.

В этом месте он резко входит в поворот, и меня кидает в сторону, хорошо, что пристёгнуты ремнём безопасности. Но понимание его маловменяимости становится очевидным.

— Остановись! — надрывно прошу я, всё-таки хватаясь за его руку. — Стас, остановись, мы не доедем иначе.

И он неожиданно слушается.

Через пару минут мы стоим у припаркованной на обочине машины, я курю, а Чернов зачем-то нервно пинает по колёсам, делая вид, что проверяет их состояние.

— Скажи уже, — выдыхаю я вместе с дымом.

Излишне сильный пинок по колёсам, и внутри меня всё завязывается в один тугой узел.

— Ты заметила, что тебе легче открываться другим людям, чем мне? — устало спрашивает он, после чего перестаёт лупить по машине и опирается спиной на её бок, забивая на то, что грязь с кузова тут же липнет на его безупречное пальто.

Глубоко затягиваюсь, из-за чего начинает драть горло, но зато помогает не дрожать голосу.

— Ты про Олега?

— Я не знаю про кого, — Стас разводит руками. — Потому что как оказывается я вообще не в курсе происходящего…

Не отвечаю, делая жадные затяжки одну за одной, пока мои лёгкие не сдаются, и у меня не начинается приступ кашля. Стас не выдерживает, грубо выдёргивая остатки сигареты из моих пальцев, и с остервенением отшвыривает её на дорогу. Еле различимый огонёк ещё какое-то время тлеет на грязном асфальте, пока не гаснет навсегда.

— Знаешь, сегодня просто вечер открытий, — горько усмехается он. — То оказывается, что ты умеешь петь и играть на гитаре, и почему-то первым об этом узнаю не я, а Жан…

— Так получилось, — предпринимаю слабую попытку объясниться. — Он увидел, что я смотрела на то, как он играет и…

Моё оправдание затихает само по себе под пристально-недовольным взглядом Чернова.

— Ну а дальше? Дальше то же самое? Какой-то урод хватает тебя, и по неясной причине я ещё не должен знать об этом?! А если бы Дамир на вас не наткнулся, что было бы тогда?

— Ничего не было бы.

Стас гневно качает головой, словно не веря своим ушам.

— Это Олег… мой бывший. И он ничего бы не сделал, он умеет только пугать, ну и давить.

— Тогда скажи мне, какого хера ты впадаешь при нём в оторопь?!

— Это Дамир сказал?

— Это я увидел, — рычит Стас, заводясь вновь. — Да на тебя там, в коридоре, лица не было, и дрожь била размером с куриное яйцо.

На это мне ответить нечего.

А Стас опять бьёт, только на этот раз кулаком и по капоту.

— Сколько раз я ещё должен попросить тебя? Расскажи мне, просто расскажи мне всё?! Я приму тебя любой. Но нет же, тебе легче доверять кому угодно только не мне — Роме, Даму… Жано! Слёту, легко, моментально… В то время как мне приходится перед тобой наизнанку выворачиваться. Почему, Вера, почему?

Хочется застонать, как же он не понимает очевидных вещей!

— Да мне всё равно! — выкрикиваю я, заставляя Стаса замереть. — Мне всё равно на твоего Жана, на Рому с Дамиром. Как бы хорошо я к ним относилась, но их мнение я переживу. Но… но перед тобой мне стыдно. Как ты это этого не поймёшь. То какой ты будешь видеть меня это… это всё!

— Сказал же, приму тебя любой!

— Чернов, — горько усмехаюсь я. — Это только слова, твои правильные слова о том, как оно должно быть. На деле же выходит совсем иначе. Я прошу тебя, дай мне время, и ты слетаешь с катушек, не просто признаваясь мне в любви, но и тут же предлагаешь жить вместе. Обещаю подумать, и уже, бац, я живу у тебя. Говорю, не дави на меня, и ты сходишь с ума ото… всего. Ты говоришь, что я сомневаюсь в тебе, а я не сомневаюсь, но мне нужно время, чтобы понять, как это жить с тобой и в гармонии со своими чувствами. Мне надо сориентироваться! Если хочешь привыкнуть! Это же просто так не происходит, щёлк и всё, по мановению пальца. Я стараюсь, честно стараюсь… Так что хватит каждый раз из себя вселенскую обиду строить!

— Это я обиду строю?! — как ужаленный взвился он, даже от машины отлип.

— Ты! Потому что у тебя в голове засел какой-то там образ, как оно должно быть. Идеальная модель идеальных отношений Стаса Чернова. Наверное, как у твоих родителей, но только лучше и круче, с учётом всех совершённых ошибок! И вот, с Настей не получилось, а тут я. Другая, диаметрально противоположная, и у тебя что-то там перещёлкивает, а почему бы не попробовать другие отношения с другой Верой!

Стас натурально так рычит и пинает что-то на земле, видимо, ему необходимо находить физическое воплощение своей злости. Чтобы не свернуть мою шею.

— То есть ты так думаешь?!

— Никак не думаю, — психую я, шлёпая ладонью себя по ноге, так тоже оказывается легче. — Просто у тебя уже есть представления обо мне, и они тебе нравятся, ну или же они тебе подходят. Не знаю, что там тебя зацепило. Моё сопротивление, упрямство, строптивость… Да всё, что угодно. А что будет, когда ты поймёшь, что я… я нефига не такая. Что я всего боящаяся на свете тряпка, всю жизнь только и делающая, что цепляется за людей, впадая от одной зависимости в другую?!

Слёзы сами собой начинают наворачиваться на глаза, и я откидываю голову назад, пряча их от Стаса. Помогает мало, приходится запустить руку в волосы и сжать их у основания, с силой натягивая кожу голову. Боль немного отрезвляет.

— Ты говоришь, что примешь меня любой, хорошо, давай проверим, — я возвращаю голову обратно, чтобы видеть его, хотя на улице уже давно ночь, и фонари вдоль трассы не дают того освещения, чтобы мы могли в полной мере видеть выражения лиц друг друга. — Если хочешь, я тебе всё расскажу.

Чернов пока молчит, напряжённо скрипя зубами. Прячу замёрзшие руки в карманы парки.

— Вера, — без всякой злобы выдыхает он, но и спокойствия в нём сейчас нет ни на йоту. — Весь вопрос не в том, чего хочу я, а чего хочешь ты. И хочешь ли ты, чтобы я знал…

Дальше ехали опять в молчании. Не таком гнетущем, но всё равно. Каждый думал о чём-то своём, пытаясь переварить услышанное или сказанное.

Дома я поплелась в душ, а Стас пошёл выгуливать Бонифация, который уже весь извёлся в ожидании непутёвых хозяев.

Когда я вышла из душа, уже переодетый в домашнее Стас сидел в гостиной на диване и что-то увлечённо печатал на ноутбуке.

— Кушать хочешь?

Вместо ответа он лишь отрицательно покачал головой, не отрывая глаз от экрана. Замечательно. Пошла на кухню, зачем-то долго там возилась, хотя от моих кулинарных умений явно не было никакого толка. Пыталась переварить события сегодняшнего дня, и мне казалось, что за один вечер произошло больше, чем за предыдущие недели. И все дневные тревоги из разговора с Севкой и Кролей казались такой ерундой.

Бонифаций тёрся у моих ног, изображая кота, в результате чего, я сдалась и взяла его на руки, он тут же принялся пытаться лизнуть меня в мокрые от слёз щёки. Говорю же, тряпка. Пришлось отпустить пса обратно.

Время шло, Стас успел поговорить с кем-то по телефону, Бонька скакал по квартире, а я всё ещё продолжала прятаться на кухне, стараясь принять хоть какое-то решение.

Когда я появилась в комнате, Стас взглянул на меня коротким взглядом и уткнулся обратно в свой ноутбук. Осторожно села на противоложный край дивана, поджав под себя ноги. Но даже тогда Чернов не реагировал на меня, совершенно не собираясь облегчать мне задачу. Кусала губы и украдкой рассматривала его, словно боясь быть застуканной. Он был хмурым и уставшим, под глазами пролегли тёмные круги, на щеках виднелась дневная щетина, по которой мне до безумия захотелось провести ладонью, но я опять не отважилась. Вместо этого задержала дыхание, а потом спокойным и бесцветным голосом спросила:

— Как ты думаешь, что бывает с покорными детьми, которые никогда в жизни ничему не сопротивлялись?

Стас не спеша отводит глаза от ноутбука на меня, обдумывая услышанный вопрос.

— Начинают бунтовать, став взрослыми? — аккуратно предполагает он.

— Это лучший вариант развития событий. Но чаще всё происходит совершенно иначе. И уходя от одной зависимости, скорее всего они попадают в другую…

Если вспоминать, то во многом мои отношения с миром и с родителями оказались завязаны на музыке. Сначала это просто были попытки порадовать отца моими достижениями, а потом всё переросло во что-то большее и просто-напросто вырвалось из-под нашего контроля.

Как всегда, всё случилось спонтанно. Однажды отцу, впечатлённому какими-то моими успехами, пришла в голову гениальная идея устроить совместный концерт. Ну как совместный, концерт был его, а мне предлагалось отыграть для него пару композиций. И как-то всё так удачно сложилось, что зал просто утопал в сентиментальных слезах от идеи воссоединения дочери и отца.

Дома все прониклись этой затеей, у мамы буквально горели глаза от мысли о том, что отец вот так вот прилюдно признает во мне свою законную дочь. А что я? Мне пока что было всё равно, я играла и большего от меня не требовали, так что я была вполне счастлива. Правда, в нашей ситуации было одно большое но, Константин Валерьевич достаточно много гастролировал по стране, а я всё ещё была школьницей, и как ни странно, но маминого благоразумия хватило на то, что бы не нарушать мой учебный процесс. Поэтому выступала я с ним редко, и то только в пределах Москвы и Московской области.

А потом случалось неминуемое — я выросла. Мне было семнадцать, и я ни черта не смыслила в этом мире. Смотрела на мир широко распахнутыми глазами и удивлялась всему на свете. Вера Григорьевна с Севкой ещё пытались хоть как-то социализировать меня, но я пока что ещё не понимала, чего они от меня хотят.

Вопрос о продолжении дальнейшего обучения толком и не стоял, в один из своих визитов отец принёс два цветастых буклета: один из консерватории, другой — Гнесинки. Мой шикарный выбор был лишь номинальной идей свободы. Решила за Гнесинку, даже не знаю почему.

Учиться было интересно, наверное, ещё и потому что я оказалась в своей среде, таких отчаянно-увлечённых ботаников. Я вдруг стала понимать людей вокруг себя и перестала быть какой-то не такой. Так увлеклась, что и родителей из виду потеряла, не задумываясь о том, что у них там творится. Меня вообще, как оказалось, теперь не надо было ни контролировать, ни воспитывать, ни что-то ещё… Я и дома-то толком не бывала сутками напролёт, пропадая в стенах академии.

Как всегда, меня не могли не заметить, вновь начав отправлять куда только можно — на фестивали, конкурсы, концерты… Даже наставника для меня выделили из ассистентов-стажёров. Можно, считать, что личного педагога.

— Хочешь, угадаю? — Стас вдруг прерывает мой рассказ.

— Всё настолько предсказуемо? — попыталась улыбнуться я, но Чернов продолжал оставаться серьёзным. — Да, ты прав, это был Олег.

Вернее, Першин Олег Иванович. Уже не студент, но и ещё не педагог. Молодой, красивый, обворожительный, перспективный… Правда, уже тогда он понимал, что в музыке ему сильно ничего не грозит, он неплохой пианист, но ему всегда не хватало чего-то такого, чтобы стать лучшим. Но он не сильно расстроился, быстро переключившись на педагогическую деятельность. И если музыканты обычно мечтают о полных залах и мировом признании, то его целью стало остаться в стенах родной академии. А для этого надо было одно, чтобы его ученик (в данном случае это оказалась я) добился успехов на международном поприще.

На самом деле, мир профессиональной музыки достаточно узок, а конкуренция в нём страшнейшая. Что же говорить об отдельно взятом ВУЗе? Поэтому не было ничего удивительного в том, что он подошёл со всей ответственностью и пылом к занятиям со мной, воспринимая каждую мою победу, успех или поражение как свои собственные. Я тогда плохо понимала мотивы его действий, но такое пристальное внимание со стороны молодого человека мне льстило.

Сначала всё было вполне безвинно и крутилось в рамках музыки, но с каждым днём наши с ним занятия начинали принимать какое-то совершенно иное для меня значение. Сначала я начала краснеть.

Смешно так, очень наивно и по-детски.

Он здоровался со мной своим правильно поставленным голосом, а я заливалась предательским румянцем. А во время игры на фортепьяно, когда он сидел рядом, у меня спирало дыхание, а пальцы отказывались слушаться. Первый раз в жизни мне стало не до музыки. В этот момент Олег понимающе ухмылялся, видимо прекрасно понимая, что со мной происходит, и вкрадчиво просил меня:

— Ника, давай ещё раз. И повнимательней.

И я краснела ещё больше, прилагая весь максимум своих усилий, чтобы порадовать его.

Сложно сказать, почему именно он. Может быть, это как с Рыжим, Олег оказался единственным мужчиной в моём окружении, а может быть, мне казалось, что он понимает меня. Я ведь по жизни со всеми своими нотами и мечтами о великом так и оставалась белой вороной, что даже Севка многое во мне принимал за блажь.

Примерно так я прожила свой первый курс, с головой погрузившись в музыку и свою влюблённость, правда, для Олега тогда всё оставалось в рамках занятий учитель-ученик, но мне большего и не надо было, лишь бы он был рядом и каждый день улыбался мне своей образцово-показательной улыбкой. А потом кто-то из моих заскучал. То ли у папы с концертами что-то там перестало ладиться, то ли мама посчитала, что потеряла один из смыслов своей жизни, то есть возможность воспитывать меня. В общем, в начале второго курса я всем срочно понадобилась. Родители на каких-то космических скоростях стали включать меня в отцовские концерты, совершенно игнорируя моё обучение в академии.

И я, как послушный ребёнок восемнадцати лет, кивала головой и безоговорочно каталась с отцом по гастролям, абсолютно забивая на пары и репетиции. Как легко догадаться, это совершенно не устраивало Олега. Сначала он просто пытался со мной говорить, взывая к моему благоразумию, пугал меня тем, что я гроблю своё будущее, отказываясь от конкурсных выступлений. Я виновато тупила взгляд, слёзно извиняясь перед ним, прекрасно осознавая, что должно быть очень его подвожу, но и родителям я перечить тоже не могла.

А потом случилось немыслимое… Он меня поцеловал. Кажется, что вот только он меня убеждал о том, что я должна полностью сосредоточиться на своей учёбе, и я пыталась подобрать все доступные мне оправдания, а в следующий момент он уже меня целует. Помнится, что за поцелуем последовало какое-то пылкое признание о том, что как же я ему нравлюсь, и как же ему меня не хватает. Не знаю, как я тогда сознание с перепуга не потеряла, но для влюблённой меня это оказалось достаточно сильной мотивацией. Уже на следующий день я упросила отца, пропустить недельную поездку.

Так оно и пошло. Олег, окрылённый моей податливостью, активно начал развивать наши «отношения». А я начала метаться между ним и родителями, пытаясь успеть везде и всё. Но это само по себе было невозможно. И чем больше я металась, тем большим чувством Першин проникался ко мне. Мы уже давно не просто репетировали или музицировали с ним за фортепьяно. Целовались, обнимались, держались за ручку, правда, в тайне ото всех, но мне и этого было вполне достаточно. Ну и, в конце концов, я оказалась в его постели, скорее всего, это должно было стать финальной точкой в приручении меня, а я наоборот испугалась, ибо совершенно не была готова к такому развитию событий. Было больно, стыдно и неловко. Попыталась притормозить всё происходящее, сбежав с отцом на очередные гастроли.

Першин тогда впервые обиделся в открытую. Меня ждала долгая речь о неблагодарности.

— Больно осознавать, что ты меня не любишь, — бросил он мне с упрёком, перед тем как громко хлопнуть дверью.

А испуганная я долго тогда хлопала ресницами, глотая свои слёзы. После этого я сделала всё возможное, чтобы искупить свою вину, даже выиграла Международный конкурс молодых дарований в Дрездене. После чего меня великодушно простили и попросили больше не заставлять его сомневаться в силе моего чувства.

Параллельно всему этому мама стала подозревать что-то неладное. Ведь впервые я стала сопротивляться их указаниям, игнорируя желание отца выступать с ним. По вечерам пропадала неизвестно где, а по мне ведь сразу было видно, что я не из академии возвращалась, смущённо краснея, каждый раз, когда Светлана Викторовна встречала меня своим строгим видом.

— Кто он? — однажды огорошила меня мама своим вопросом.

Я замялась, но соврать не смогла. Да я и не умела обманывать, тем более маму. Спустя неделю, родители изъявили желание познакомиться с Олегом.

Он приехал к нам домой во всей своей красе, в светлом костюме и с огромным букетом белых лилий. В тот вечер отец тоже присутствовал при нашей встрече. Мы сидели на кухне и пили чай с тортом, когда мама в своей привычной манере попросила меня выйти, потому что им с отцом надо поговорить с Олегом. Я испугалась. Даже кружку чуть из рук не выпустила. Но Олег кивнул головой, одними глазами обещая, что всё будет хорошо. И я ушла к себе в комнату, где меня ждали двадцать фарфоровых кукол.

Когда громко хлопнула дверь, я поняла, что разговор у них не заладился. Выскочила в коридор, но Першина перехватить не успела. Затем у нас с родителями состоялся тяжёлый разговор.

— Ника, он тебя использует! — напирала на меня мама.

— Он меня любит! — со слезами на глазах защищала я его.

— Дочь, я знаю таких как он, — подключился отец. — Он пытается получить свою выгоду от такой талантливой девочки как ты!

— А вы? А вы не пытаетесь?! — первый раз в жизни попыталась я в чём-то обвинить родителей.

— Ника! — ледяным тоном обдала меня Светлана Викторовна. — Думай, о чём говоришь.

— Ты их не послушала… — уже понимая, к чему идёт мой рассказ, предположил Стас.

— Не послушала, — покачала я головой. — Но у родителей были другие методы, они просто попробовали взять меня под тотальный контроль, ну и почаще вывозить из Москвы.

Я тогда себя Джульеттой мнила, которую не пускают к её Ромео. Вроде как, и послушалась, но всё чаще стала ругаться с мамой, пытаясь хоть как-то отстоять свою любовь к Олегу. Он тоже был хорош, по чуть-чуть обрабатывая меня вечными разговорами о том, что родители притесняют меня, рушат мою жизнь и используют в своих целях.

А мне даже посоветоваться не с кем было. К тому моменту Вера Григорьевна вышла на заслуженный покой, и они с Севой продали их квартиру, переехав куда-то за МКАД. Как выяснится позже, у Веры Григорьевны начала развиваться болезнь Паркинсона, и Игнатьевым срочно понадобились деньги. Но Рыжий не сказал, а мне было откровенно не до них.

В один прекрасный день Олегу это всё надоело. И он попытался поставить меня перед выбором, либо он, либо родители. Я тогда долго рыдала и просила его понять, что я не могу так подло поступить с родителями.

— Я понимаю тебя, понимаю как никто другой, — тщательно выговаривая слова, начал он свою лекцию. — Только объясни, как ты, такая честная и правильная, можешь терпеть то, как твои родители столько лет живут двойной жизнью?

— Ты про что? — напряглась я, резко перестав плакать.

— Ну, твой отец, он же женат. При этом, изменяет своей жене с твоей матерью, разве это не бесчестно?

— У них ни…ничего нет, — заикаясь, попыталась оправдать родителей. — Они ради меня общаются.

— Наивная! — усмехнулся Першин. — Какая же ты у меня наивная. Ник, я готов дать руку на отсечение, что все эти года они были любовниками.

Я тогда словно в оторопь впала, повторяя одно и то же: «Это неправда».

— Правда-правда, — настаивал Олег. — Они так хорошо устроились, прикрываясь твоей спиной. Если не веришь, у них спроси.

И я спросила. Мама тогда знатно удивилась, ведь я никогда не проявляла никакого открытого интереса к их отношениям. Да я никогда и не сомневалась тому, что рисовала передо мной мать, а отец, вообще, для меня был недосягаемым небожителем. А тут такое…

Сложно сказать, что оказалось наиболее сложным: принять сам факт двойной жизни родителей или же осознать мою роль во всём этом.

Наверное, пойми это всё чуть раньше, до появления Олега в моей жизни, я гораздо проще бы всё восприняла. Но тогда у меня была моя великая любовь, и я упорно не понимала, как можно делить любимого человека с кем-то.

У нас с мамой состоялся знатный скандал.

— Ты просто мне завидуешь, — кричала я ей в сердцах. — Потому что мой мужчина любит меня, а твой столько лет живёт на два дома…

Именно тогда я получила свою первую и единственную пощёчину. Итог предсказать не сложно. Я ушла из дома. Как была в джинсах и свитере, так и ушла. Без денег, без вещей, без каких-либо представлений о том, что дальше.

— Ты говорила, что ушла от родителей, когда поняла, что они опять вместе.

— Да ни черта я тогда не поняла, — у меня вырывается болезненный смешок. — Просто потеряла очередные иллюзии относительно своей жизни. Понимаешь, это так легко было сказать, что во всём виноваты родители. А признаться в том, что я такая идиотка по жизни, которая ничего не видела дальше своего носа… Это уже сложнее.

Олег с распростёртыми руками принял меня у себя дома. Я была морально разбита, а ему это всё оказалось на руку, потому что наконец-то я оказалась в полной его власти. Сначала он начал переделывать меня по своему вкусу и видимо подобию… А я, прибывающая в шоке от произошедшего, была согласна на всё. На смену строгой и приличной одежде, пришли более женственные и откровенные наряды. Нет, не пошлые, и не вызывающие, но сексуальности во мне поприбавилось. Что почти сразу стало неимоверно меня угнетать, потому очень резко из домашней девочки меня превратили в женщину. Да, красивую, да, элегантную, но блин… Это ведь была не я. Впрочем, на тот момент я вообще плохо понимала, кто я. Потом он ненавязчиво занялся моим воспитанием и манерами, уча тому, какой он бы хотел меня видеть.

Наконец-то для Олега не было никаких преград для раскрытия всех моих способностей в полной мере. А мне, потерявшей тогда всё привычное и понятное, ничего не оставалось, кроме как выкладываться по полной, чтобы осчастливить его.

Отец предпринимал тщетные попытки связаться или встретиться со мной, но я ушла в полную несознанку.

Я опять стала побеждать везде, где только можно, вот только удовлетворения это не приносило ровным счётом никакого. Я больше не понимала, зачем играю. Но глаза Першина светились счастьем, когда я брала какую-то новую высоту, и я делала всё возможное, чтобы сохранить это.

Так прожила свой второй курс. После этого он закончил учёбу на ассистента, и администрация, впечатлённая его (или моими?) успехами, предложила ему должность преподавателя. Таким счастливым как в тот день, я его больше не видела, он был нежен и ласков как никогда, осыпал меня комплиментами и рисовал нам заоблачные перспективы. И я, наверное, тоже была почти счастлива.

В сентябре объявился Севка. Оказалось, что у Веры Григорьевны всё плохо. Тогда впервые я узнала этот страшный диагноз. Паркинсон. Он прогрессировал во всю, и Сева один больше не справлялся, ведь ему ещё надо было зарабатывать на жизнь. Он не просил и не давил на жалость. Он просто предложил увидеться с бабушкой, пока она ещё могла общаться с нами. Видимо понимал, что потом бы я себе этого не простила.

Когда я приехала к Игнатьевым, меня ждал откровенный шок. От всегда энергичной и непоколебимой Веры Григорьевны не осталось и следа. Это была скрюченная старуха, которая еле-еле передвигалась по квартире и ещё с большим трудом разговаривала. Я не верила, что такие изменения возможны с человеком всего лишь за какой-то год. Рыжий потом пояснил, что скорее всего симптомы были давно, просто бабушка их игнорировала, да и сейчас отказывалась от лечения, не желая длить свои мучения.

Моё предложение сидеть с ней посменно вырвалось само по себе. Сева отказывался, а я упорно твердила одно и тоже, что смогу. Вообще на него тоже было страшно смотреть. Стал весь какой-то тусклый и будто неживой, я долго и упорно искала в нём следы того парня, с которым я когда-то мерила лужи и пела по ночам песни под гитару. Кстати играть на ней научил меня тоже он, в тайне от родителей.

Олег ожидаемо оказался против. Но в этот раз я проявила поразительное упорство. И через день после пар неслась на электричку, чтобы успеть к Игнатьевым домой. Сева тогда работал в баре администратором, и ему более или менее удавалось совмещать работу и заботу о бабушке, при условии, что найдётся человек, который во время его смен будет следить за Верой Григорьевной. И я стала этим человеком.

Я опять стала метаться между двух огней, но Олег, скрипя зубами, терпел, видимо не рассчитывая, что это надолго.

А потом начался мой маленький бунт. Только я ещё не знала, что это он. К тому моменту у меня уже были свои деньги — приз на каком-то из конкурсов, да и стипендию, как перспективному студенту, мне платили приличную. Я пошла в магазин и купила себе джинсы с толстовкой. В вычурных нарядах было неудобно бегать с пар и ездить в электричке, а потом ещё сидеть с бабушкой. Пришлось задуматься о практичности и удобстве. Олег разозлился, впервые обозвав меня неблагодарной. Удивительно, но вместо чувства вины пришло раздражение. Я проигнорировала его выпад и купила себе ещё кеды со спортивными штанами.

А ещё мне с каждым днём всё сложнее и сложнее становилось играть. От меня требовалось полное сосредоточение, а меня колбасить начинало, стоило мне сесть за инструмент. Вечные отлучки к Игнатьевым требовали от меня двойных усилий в часы репетиций, а у меня вообще перестала ладиться игра. Сидя у кровати Веры Григорьевны, и наблюдая за тем, как жизнь медленно покидает её тело, я задумалась о том, что музыка всё-таки не самое главное. В тот вечер, приехав домой, я обстригла свои волосы. Стояла в ванной и смотрела на себя в зеркало, а потом вдруг схватилась за ножницы и отрезала себе половину. Белые локоны падали на пол, а я стояла и рыдала, не понимая, что вообще со мной происходит.

Когда Олег увидел моё кривое и косое каре, мне показалось, что он меня убьёт. Столько отвращения и ненависти было на его лице. Даже показалось, что ударит, но я не боялась его, мне, вообще, как-то всё равно было. Но он сдержался, отведя меня на следующий день в элитную парикмахерскую, где меня привели в божеский вид. А вещи он мои потом выкинул. После чего, видимо для профилактики, чтоб неповадно было, начал каждый день пичкать меня своими наставлениями о том, что у меня проблемы со вкусом, и что без него я даже одеться нормально не могу. Он каждое утро выбирал для меня наряд, печально вздыхая о том, какая же я всё-таки непутёвая. В те дни я с тоской вспоминала маму, которая, несмотря на свои попытки распоряжаться моей жизнью, ни разу в жизни мне слова плохого не сказала. Она предпочитала любила хвалить меня. А вот от этой тоски мне становилось стыдно. Ведь получалось как, что я бросила родителей, обвинив их во всех смертных грехах, а когда стало плохо, заскулила, что хочу домой.

Если до этого я переживала, что не знаю кто я. Тот теперь у меня возникло стойкое ощущение, что известная мне Ника Слепцова подыхает где-то в муках внутри меня.

Апогеем всего стало приглашение меня на фестиваль в Нью-Йорк. Я не хотела ехать, как же я не хотела этого. Предчувствие, интуиция, не знаю… Но Олег стоял на своём, мы даже поругались. Но я всё равно сдалась, и мы полетели. И это было нашей фатальной ошибкой, потому что я была настолько не в форме, что ещё странно, что во время моего выступления меня не закидали помидорами. Я совершала ошибку за ошибкой, не попадая по клавишам и путая ноты. Позор. Международного размаха. Самое поганое, что с нами поехал кто-то из руководителей Першина, и получилось, что я не только сама облажалась, но и его подставила. Что там началось. Он орал на меня часа три, а я кусала свои губы, сдирая кожу на них в кровь.

А потом мы вернулись. Нас не было в Москве неделю, а по ощущениям казалось, что целую вечность. В дверях меня ждала записка, моё первое письмо — вдвое сложенный листок.

«Не смог дозвониться. Бабушка умерла в понедельник. Не выдержало сердце. Похороны в четверг. Сева».

На дворе была суббота. И я поняла, что пропустила всё. Что потеряла одного из самых близких людей и бросила в беде второго. Я было бросилась ехать к Севке, но Першин не пустил, затащив меня в квартиру. Орал что-то про то, что я и так уже допрыгалась и обделалась. Два дня я просидела взаперти, проклиная всё на свете, а в первую очередь себя.

В понедельник нас ждала академия и открытое занятие.

Олег всё утро крутился вокруг меня, упрашивая о том, чтобы я собралась.

— Ну, малыш, ну, пожалуйста. Я понимаю, что ты расстроена, но ведь мёртвых уже не вернёшь. А у тебя всё ещё есть я. И мне очень-очень нужна твоя помощь. Мы уж и так опозорились в Нью-Йорке. Надо теперь тебя как-то реабилитировать. А люди придут на тебя посмотреть.

Как я попала в аудиторию — не помню. Туман и всё. Вот я дома, а в следующее мгновение уже сижу за фортепьяно, пальцы на клавишах, вокруг люди. И Олег, шепчущий мне на ухо: «Малыш, играй». А я не могу. Просто не могу. Пальцы не слушаются, нот не помню. Но Першин не унимается. У него за спиной какая-то комиссия. Тоже чего-то ждут.

— Ника, играй, — требует от меня он.

— Девушка, начинайте, — вторит ему какой-то усатый мужик.

Меня вырвало. Буквально. Прямо на клавиши. От неожиданности все сделали шаг от меня, а я стояла, согнувшись в три погибели, и извергала из себя всё содержимое желудка. А потом молча развернулась и пошла, куда глаза глядят. Шла, шла, шла… Пока не оказалась возле Севкиного бара и уже там рухнула в обморок.

Стас смотрит на меня круглыми глазами, то ли испуганный, то ли шокированный. А я всё не могу остановиться, говоря и говоря.

Игнатьев забрал меня к себе. Просто сгрёб в кучу, запихал в потрёпанный автомобиль и отвёз к себе домой. Первые пару дней я и говорить-то не могла. Просто лежала на кровати и пялилась пустым взглядом в потолок. Потом дела пошли чуть веселее. Севка свозил меня на кладбище, и мы долго оба молчали над свежей могилой, думая каждый о своём. Я отчаянно молила о прощении у Веры Григорьевны, у Севки, у родителей. Только вслух об этом сказать не могла.

Олег приехал через неделю. Севы как раз дома не было.

— Поиграли и хватит, — наигранно улыбнулся он мне. — Поехали домой.

Я вцепилась в косяк, ногтями сдирая старую краску, и первый раз в жизни сказала своё чёткое:

— НЕТ.

Он злобно усмехнулся.

— Приползёшь ещё сама, — пообещал он, после чего развернулся и ушёл.

А я знала другое, что он обязательно придёт опять. И мне надо было как-то противостоять этому. Соскребла свои последние деньги и пошла красить волосы. Правда, цвет тогда был зелёный. Мне ужасно не шло. Была похожа на кикимору, но зато сразу стало как-то легче.

Я почти полгода прожила у Севы. Ну как прожила, скорее просуществовала. Денег у нас не было. Перед самой смертью бабушки, Сева умудрился вложить все свои накоплению в долю бара. А я опять ушла от Олега ни с чем. Видимо мне повезло, что Рыжий никогда не обладал особой мышечной массой, и его джинсы ещё как-то сидели на моей тощей заднице. Я ходила, утопая в его футболках и толстовках, но для меня это была самая прекрасная одежда в мире.

Он устроил меня на работу в бар, я там первоначально полы мыла. Стала потихоньку оживать. Меня ведь там никто не знал, значит, ничего и не ждали. А Севка меня по привычке при всех Верой звал. Я и решила, что так тому и быть. Для меня Ника сдохла ровно в тот момент, когда Олег шептал мне своё: «Ника, играй». Вышла из меня вмести со всеми рвотными массами, не оставив не единого следа от себя. Я бросила Гнесинку, просто пришла за документами, спустя три месяца после того злополучного прослушивания. Со мной не спорили, отдали документы и отпустили на все четыре стороны.

К лету я окрепла настолько, что решилась на то, что пора съезжать от Севы. Он был против. А я больше не могла хоть от кого-нибудь зависеть. Мне противно было от себя, от всей своей прошлой жизни. Да и Олег заезжал пару раз, видимо проверяя, не сдохла ли я ещё там без него.

ВУЗ выбирала методом научного тыка, в итоге попала туда куда попала. Поступать оказалось на удивление легко, я даже не ожидала от себя, что мои мозги окажутся способны хоть на что-то. На тот момент я была уже прописана у Севки в области, поэтому общагу мне дали сразу.

Перед самым заселением объявились родители. Звали к себе. Но я опять засопротивлялась, мама обиделась. И, скорее всего, окончательно.

— Ника, я жду тебя тогда, когда ты уже наконец-то определишься со своими желаниями.

А я, видимо, до сих пор не определилась.

Отец оказался настойчивей, он иногда приезжает ко мне, поговорить. Правда, говорить нам до сих пор толком не о чем.

-Ну а дальше ты знаешь. Освоила работу бармена, поселилась к Кроле под бок, начала ходить на пары, сменила цвет волос. Больно уж дико на мне зелёный смотрелся, самой страшно было, особенно по ночам.

Стас уже давно придвинулся ко мне, расстояние между нами было всего ничего. Он притягивает меня к себе, и я утыкаюсь носом в его грудь, который раз за этот день. Хочется всхлипнуть и уже расслабиться, вычёркивая сегодняшний день из своей памяти навсегда. Но это ещё не конец, потому что остался ещё один вопрос, который не даёт покоя Чернову.

— А Олег?

— А Олег с определённой периодичностью пытается появляться в моей жизни. Сначала явился в общагу, наверное, спустя пару недель, после того, как я там поселилась. Притащил чемодан с моими вещами. Не думаю, что это была забота, скорее уж попытка напомнить мне, кем я должна быть по его мнению. Ну и так, иногда мелькал где-то перед глазами. И да… ещё иногда звонил, опять-таки, чтобы не забывала.

— С тех пор как мы вместе он тебе звонил?

Мне очень сильно хочется соврать. Одно простое «нет». Но упрямые губы шепчут своё:

— Да.

Спать мы легли в разных комнатах. Вернее это Стас не пришёл в свою спальню, сначала оставшись сидеть на диване, а потом заняв комнату Дамира. Лёжа в темноте в его постели, я слышала, как за ним закрывалась соседняя дверь. Я лежала в уже ставшей нашей с ним кровати и пыталась уловить остатки его запаха. Как тогда, когда только впервые ночевала здесь, пока он летал домой. Но у меня ничего не получалось. Постель упорно пахла нами обоими, не давая мне почувствовать присутствие Чернова. Уснула я только под самое утро, а проснувшись, обнаружила на кухне записку: «Уехал за Дамиром, увидимся после твоих пар».

Выгуляла собаку и поехала в универ. На парах не сиделось, хотелось то курить, то выть. Я, кстати, и курить-то начала относительно недавно, после очередной попытки Першина связаться со мной. Он ненавидел курящих девушек, а мне нужно было ещё одно доказательство, что у него нет никакой власти надо мной.

С последнего занятия нас отпустили чуть раньше. Я вышла на парковку, с надеждой крутя головой по сторонам, в попытке найти Стаса. А потом у меня зазвонил телефон, а в трубке его смурное:

— Я не приеду.