Хороший мальчик. Строптивая девочка

Глава 25

Мама. Сколько смысла в одном слове. Мы впитываем эти смыслы вместе с молоком, начиная с первых дней жизни. Нас учат им в детском саду и на школьной скамье, а потом ещё подкрепляют всю оставшуюся жизнь. И если всё складывается правильно, то зачастую мы даже и не пробуем расшифровать, что там скрыто за этими четырьмя буквами. А если задумываемся, то, скорее всего, что-то пошло не так.

Я потратила не один час своей жизни, пытаясь осознать, какое же место мама занимала в моей жизни, и какие роли выпали нам обеим.

Где-то на задворках своего сознания я до сих пор ощущала тупую ноющую боль от разочарования, которое как мне казалось, она должна была испытывать ко мне. Феерическое превращение идеальной Ники в строптивую меня было шоком для всех. Только если для меня всё вышло вполне закономерно и имело свои причины, то родителям было в разы сложнее понять и принять случившиеся перемены. И это мама ещё не видела меня в последнее время, а так бы… Наверное, заработала себе сердечный приступ от сожаления о том, что все её титанические усилия канули в никуда.

На самом деле мне было стыдно. Я всё ждала того момента, когда же наступит моё эфемерное счастье, чтобы прийти к ней и сказать, что справилась. Но поиски его затянулись на долгие года, и в итоге… Потеряли всякий смысл.

Я поднималась по лестнице, осознанно не вызывая лифта, и буквально задыхалась от переполнявших меня воспоминаний. Например, как пятилетняя я, витающая в облаках, лечу с этих самых ступенек и разбиваю колени. Вопила я тогда знатно, а мама дула мне на коленки и желала, чтобы это была моя самая сильная печаль в жизни. А вот мы с Севкой носимся вверх-вниз по подъезду, получая очередной нагоняй от соседки бабы Раи. Или же я в свои пятнадцать возвращаюсь домой из музыкальной школы, мечтающая лишь об одном — рассказать родителям о том, как сегодня мне сдался Рахманинов.

Моё детство было разным. А я упорно училась видеть в нём лишь плохое, лелея свои обиды и разочарования. Так было проще. Отказаться от прошлого и мнить себя другой. Ведь это было слишком невыносимо, осознавать, что сама позволила Олегу так поступать с собой! Какими бы не были мои родители или же отношения с Олегом, это я пустила всё под откос, придя к тому, что так долго и старательно презирала в своей матери. Я разрушила чужую семью. И теперь, мне нужно было понять, как жить с этим.

Мама открыла не сразу. Я долго топталась на месте, стараясь не замечать того, что старинная резная дверь соседей, которой когда-то так гордилась Вера Григорьевна, была заменена на кусок дорого пластика.

Мысленно представлялось, что Светлана Викторовна стоит с той стороны двери, разглядывая меня в глазок и затаив дыхание, решает впускать меня в дом или нет. И от этого стало неожиданно грустно.

Возможно, всё было не так, или же она всё-таки решилась, но дверь открылась, и мы с мамой упрямо уставились друг на друга. Она совсем не изменилась, всё такая же прямая, строгая, элегантная. Её возраст уже давно подходил к пятидесяти, но внешне она даже до сорока не дотягивала. Красивая. Правда, во многом эта красота отдавала холодом и сдержанностью, но на душе у меня всё равно потеплело, несмотря на то, что мама смотрела жёстко и скорее возмущённо, чем удивлённо.

Не зная, что говорить, я просто приветственно помахала рукой. А мама молча отошла в сторону, пропуская меня в дом.

Здесь мало, что изменилось. Чисто, ухожено… почти идеально. Разве что следы проживания отца появились — обувь в коридоре, верхняя одежда на вешалке, зубная щётка и станок в ванной, совместные фотографии на стенах… Мои, кстати, весели всё на тех же местах.

Я зачем-то брожу по квартире, а мама стоит в коридоре, скрестив руки на груди, сказать нам пока что друг другу нечего. Изнутри гложет желание найти следы прежней себя, и мне почти удаётся поймать за хвост свои мысли и желания, но ведь они не в стенах, а где-то во мне. А ещё есть моя комната, в которую я так и не решаюсь войти, опасаясь встречи с десятком безжизненных кукольных взглядов.

Сломалась я в гостиной. Оно всё ещё прекрасно. Блестящие лакированные бока, светлое дерево, плавные линии. Моё фортепьяно. Жадно сглотнула, села на диван и разрыдалась. Абсолютно неожиданно, пугая саму себя, но будучи не в состоянии хоть как-то это контролировать.

Просто сидела на диване, подперев голову руками и упираясь локтями в колени, смотрела в одну точку на преданное когда-то мною фортепьяно, и пускала бесконечные потоки жгучих слёз.

А потом знакомые мамины руки, прижали меня к её груди, и я окончательно выпала из этой реальности, повторяя лишь одно: «Мамочка, я столько всего натворила».

Успокаивалась долго, не сразу поняв, что слезы на моём лице не только мои. Мы всё ещё молчали, лишь мои бессвязные шептания разбавляли тишину дома.

Кажется, за последний месяц я рыдала больше, чем за предыдущие пару лет. Оставалось только надеяться, что вместе с этой мокротой выходит вся моя дурь.

Мама сходила на кухню и принесла нам обжигающего чаю, сухо велев:

— Пей.

Чай был вкусным и имел вкус детства. Липы, мёда и чего-то мятного. Я пила судорожно, обжигая горло, язык и нёбо, но как не странно, помогало. Мне понадобилось три кружки, чтобы окончательно прийти в себя. Мама всё это время сидела рядом, сдержанно поглаживая меня по голове. Я даже не сразу сообразила, что она прикоснулась к моим фиолетовым волосам. Я долго искала в её взгляде признаки отвращения, но там лишь сдержанность и еле проскальзываемое беспокойство.

Нет, определённо точно пора завязывать с рыданиями, я себя после них такой опустошённой чувствую, сразу ласки и тепла хочется, чтобы заполнить образовавшиеся дыры.

Удостоверившись, что дочь пришла в себя, Светлана Викторовна унесла кружки, и, вернувшись в гостиную, кивнула головой, разрешая:

— Рассказывай.

Можно было начать про Олега, про все мои метания и приключения, но разве сейчас это имело хоть какое-то значение?

— Я влюбилась…

Рассказ был сбивчив, ни стройности, ни логичности, ни красоты повествования. Одни лишь эмоции и тихие охи и ахи по Чернову. Мама внимательно слушала меня, лишь иногда задавая вопросы на уточнение, видимо, в те моменты, когда я уж совсем начинала нести сумятицу.

Рассказ окончился, и я вместе с ним, даже с дивана на пол сползла, не в силах больше спину прямо держать.

Мама ждала, а я кусала губы, не решаясь на свой главный вопрос. Мне вообще неожиданно спокойно оказалось. Безумно хотелось спросить что-то правильное, глубокое, взрослое и осмысленное, но из меня полился мой подростково-обиженный лепет.

— Мама, как ты отца столько лет ждала? Как ты могла его с кем-то делить? — я пыталась быть сдержанной, но получилось всё равно обвиняюще.

— У меня была ты, — просто ответила она.

— Как гарант того, что он будет рядом? — выпустила я свои первые колючки.

— Нет, — проигнорировала мой выпад. — Как любимый ребёнок, которого надо было растить и воспитывать.

Я с недоверием посмотрела на неё, звучало красиво, а вот сути я понять никак не могла.

— Ну что ты так на меня смотришь?! — вдруг эмоционально воскликнула она. — Неужели, я в твоих глазах такое чудовище?!

Только и смогла, что головой отрицательно замотать в ответ.

— Ника…

— Вера! — впервые поправляю я её.

— Да, хоть Луиза или Альбертина! — возмущается мать. — Можешь даже пол сменить, если тебе так хочется. Но это всё равно не изменит того факта, что ты моя дочь.

И опять мои слёзы просятся наружу.

— Не реви, — требует она.

— Не буду, — сдерживая дрожь в голосе, обещаю я.

Мама выглядит раздражённой, и я силюсь вспомнить, видела ли я её когда-нибудь такой, и видели ли вообще.

— Говори уже, — разрешает она мне.

А я несмело шевелю челюстью вверх-вниз, подбирая нужные слова.

— Просто ты из меня столько лет подходящую дочь лепила…

— Никого я не лепила!

— Ой, ли? — фыркаю я.

— Ника! … то есть Вера… то есть…Вероника… Аааа, как там тебя, — со слегка уловимыми нотками паники в голосе ругается мама. — Я воспитывала тебя так, как мне казалось правильным, пытаясь дать тебе всё то, чего не было у меня самой.

— Это называется реализация собственных амбиций.

— Это называется, что нас никто не учил как правильно!

На это мне возразить нечего. Зато есть следующий вопрос:

— Тогда почему это всё крутилось вокруг отца?

Светлана Викторовна всплеснула руками, возмущенно глянув на меня.

— Ты Костю плохо, что ли, помнишь? Он первые лет сорок своей жизни только о музыке говорить и умел. Местами ещё изредка о себе, но в основном о великом и творческом. Мне просто нужно было вам хоть какие-то соприкосновения дать, иначе бы вы за всю жизнь и пары фраз друг другу содержательных не сказали, и ты бы жила в полной уверенности, что твой отец самовлюблённый осёл.

— А я и сейчас его таким считаю, — вырвалось само собой.

Мама с прищуром на меня посмотрела, а потом не выдержала и расхохоталось. Сначала я подумала, что моя истерика заразна и распространяется воздушно-капельным путём, а потом решила, что это всё реально смешно.

Отсмеявшись, она вытерла немного увлажнившиеся глаза.

— Ну, такой он у нас, — развела мать руками.

— Тогда за что ты его любишь?

— А своего Стаса за что любишь?

Я могла бы начать перечислять качества Чернова — добрый, надёжный, понимающий… но тут же всплывало и другое. Нервный, резкий, порывистый. Стас умел быть разным. И дело тут видимо было не в наборе отдельных качеств.

Светлана Викторовна, увидев моё замешательство, понимающе кивнула головой.

— Вот и отец бывает всяким. Ребёнок, — непривычно обратилась она ко мне, подобрав наиболее обтекаемый вариант, — любят не за что-то. Скорее уж вопреки.

— Ты поэтому столько лет терпела?

— Мы с Костей по-разному пробовали, — чуть помолчав, продолжает она. — И вместе, и порознь. Если ты думаешь, что все двадцать лет мы крутили роман у всех за спиной, то ты ошибаешься. Просто это было не так легко держаться в стороне друг от друга. Я пыталась отпустить, пыталась не ждать, да даже ненавидеть и презирать, но говорят, что первая любовь она такая…

— В смысле? — ошарашенно спрашиваю я.

— А вот так. Влюбилась как идиотка, и всё…. Ни мозгов, ни гордости, ничего…

— Тогда отец ещё большая сволочь, чем я думала.

Мама слегка качает головой.

— Какая же ты ещё максималистка.

— Нормальная я! — недовольно возмущаюсь я, понимая, что, кажется, почти научилась защищать себя.

— А я разве спорю? Нормальная, но максималистка. Тебе всегда нужно было, либо всё, либо ничего.

— Я бы в жизни не смогла… делить его… Стаса с кем-то другим.

— Тебя никто и не заставляет. Но ты почему-то готовишься к отступлению, — осторожно замечает мама.

— Я не отступаю, — недовольно морщусь я.

— А что ты делаешь?

Кто бы ещё знал, что я там делаю.

— Не могу видеть, как он страдает…

— Н… Ве-ра, — пробуя на вкус моё имя, останавливает меня мама. — Тебе не кажется, что он сам виноват?

— А отец? — перевожу я стрелки, стараясь защитить Стаса.

— И отец во многом виноват сам. И я виновата. С людьми вообще зачастую происходит то, что они с собой творят.

— И я виновата? — то ли спросила я, то ли признала.

Мама устало вздохнула.

— И ты виновата. Но это не значит, что всё поломано. Вышло так, как вышло. И с этим видимо придётся жить. И тебе. И твоему Стасу. Чем бы не разрешилась эта история с ребёнком, в любом случае ему и этой Насте нести ответственность. Но это жизнь, а она вся состоит из таких вот… историй. Почему ты думаешь, что ему будет лучше без тебя?

Я приваливаюсь в маминой ноге, утыкаюсь лбом ей в колено.

— Вам же без меня лучше стало… так или иначе.

— Господи, да ты издеваешься, что ли, надо мной?! — почти зло возмущается мама. — Нам без тебя настолько плохо стало, что только и оставалось, что держаться вместе.

Все обиды… они такие дурацкие и детские, и до ужаса больнючие. Как пиявки, которые впиваются в тебя, и вроде как терпимо, но они всё норовят и норовят залезть куда поглубже, не давая забыть о себе. Вот сейчас я понимаю Стаса, который упорно твердил одно и то же.

— Тогда почему ты мне велела приходить только тогда, когда я определюсь со своими желаниями?

— А что я ещё должна была сказать?! Чтобы ты приходила, когда тебе плохо будет? Ты на меня и так волком смотрела, виня во всех возможных грехах.

— Я не…

— Смотрела, смотрела, даже не сомневайся. А так хоть какой-то шанс был, что ты однажды себя поймёшь, — назидательно настаивает на своём мама

— Думаешь, поняла? — отчего-то робко интересуюсь я.

— Ну ты же пришла.