Хозяйка розового замка

1

Марсель встретил нас жарой и ароматом шиповника.

Этот город, такой южный и жаркий, был полон тепла, солнца и радости — жизнь здесь, казалось, била ключом. От лагуны Бер и Фосского залива до самого устья Роны Марсель был залит лучами июльского солнца, ослепительно сиявшего на шпилях старинных готических соборов. Похоже, что раны, нанесенные революцией, Марсель залечил или, по крайней мере, глубоко спрятал. Только, пожалуй, закрытые церкви да еще трехцветные знамена над всеми мало-мальски значительными зданиями напоминали о том, что всего три года назад здесь исправно работала гильотина, убивавшая сотни людей в день, по марсельским улицам текла кровь, а Рона несла в открытое море обезглавленные трупы.

Забыт был также декрет Конвента о том, что Марсель будет стерт с лица земли и само его имя исчезнет, замененное новым названием — Пор-де-ла-Монтань[10].

Марсель жил. Исчезли те, кто его переименовывал.

Мы бродили по тенистым дорожкам сада перед церковью Сен-Виктор, дожидаясь, когда все будет готово к отъезду. Эти заботы мы переложили на Гариба. Меня еще немного шатало после долгого морского путешествия, и Александр, разумеется, никак не мог меня оставить в таком состоянии.

Гораздо выше меня ростом, он занимался тем, что срывал с высоких веток, усыпанных ягодами, спелые темные вишни или черешни — это уж как попадется, — а я губами брала их из его рук. Бывало, он помогал мне оторвать ягоду от черешка. Делая это, он уверял, что я стала похожа на чертенка и до ушей перемазана вишневым соком, но занятия своего не прекращал.

Наступил момент, когда я выдохнула:

— Ну, все! Мне кажется, если я съем еще хоть одну, меня стошнит.

Смеясь, он достал платок и очень долго и нежно вытирал мне губы, перемежая свои действия с поцелуями. Потом обнял меня за талию и повел к беседке, увитой плющом.

— Я думаю, cara, — сказал он, — что я выражу и ваше мнение, если скажу: наконец-то мы во Франции.

Он был прав. Да, наконец-то… Только в Марселе я поняла, как истосковалась. И не только по Белым Липам и детям, что было само собой разумеющимся, но и по этой стране. Что с того, что нынешнее правительство нас, мягко говоря, недолюбливало. Я, может быть, впервые порадовалась, что никуда не уехала, что не эмигрировала. Конечно, то, что я оставалась во Франции в годы террора, принесло мне много горя, но эмигрантам я не завидовала. Нигде не бывает лучше, чем дома… даже на Корфу.

Подумав о Корфу, я вспомнила о том, что так огорчило меня утром. Проснувшись сегодня, я обнаружила, что все мои надежды на ребенка разбиты вдребезги. На Корфу этого не произошло. А я так мечтала об этом!

Не в силах не говорить об этом, я произнесла:

— Знаете, Александр, что сказал мне отец Ансельм, когда мы только-только уезжали в свадебное путешествие?

— Что?

— «Я уверен, мадам, что, когда вы вернетесь, вас будет уже трое».

— Вы снова об этом думаете?

Он раздраженно повернулся ко мне.

— Но как я могу не думать? Я так хочу этого!

— Чем больше вы будете ломать над этим голову, тем больше вероятность, что это не произойдет. Забудьте о том, что сказал вам отец Ансельм, не мучайте себя этим. Сколько раз еще повторять?

Я закусила губу, находя ход его мыслей не слишком правильным. Он сказал уже мягче:

— Когда-нибудь это непременно случится. Мы ведь еще молодожены, дорогая. Не стоит об этом задумываться. Еще не время.

Не время? Я, к сожалению, не разделяла его мнения. По крайней мере, у меня уже были некоторые основания для опасений. Пять месяцев мы жили как супруги. Причем наша супружеская жизнь не была тихой и размеренной — она была бурной, страстной, иначе говоря, и дня не проходило, чтобы мы не занимались этим. Так за чем же дело стало?

— Это придет само, — произнес Александр. — Мы молоды, и ни в одном из нас нет причин сомневаться. Дайте себе самой время, carissima. Вы обещаете?

— О, — прошептала я, — даже если я пообещаю, то, наверное, солгу. Мне слишком хочется этого.

С тех пор, как мы покинули Корфу, это стало для меня почти навязчивой идеей. Я даже чувствовала себя обязанной забеременеть. В конце концов, наша семья будет неполной, если у нас с Александром не появится общий ребенок. Вполне возможно, он любит моих девочек… но они все-таки не его, и они — девочки, а роду дю Шатлэ нужен сын. Я была уверена, что, если не Александр, то Анна Элоиза и старый герцог ждут от меня этого. Можно не сомневаться, что Анна Элоиза, когда мы вернемся, именно это поставит мне в упрек.

— Ничего, — произнес Александр. — Когда мы вернемся, у вас появится масса других забот, и вы просто не сможете об этом помнить.

Да, скоро, очень скоро мы окажемся в Белых Липах. Я увижу Жана, Веронику, Изабеллу… А сколько вопросов задаст мне Маргарита — только успевай отвечать…

Но сначала нас ждал Париж, и только Париж.

2

Париж гудел от слухов о победах Бонапарта в Италии. Мальчишки на улицах потрясали пачками газет и громко выкрикивали последние новости. Парма и Модена давно уже были побеждены. В мае республиканцы вступили в Милан и захватили Ломбардию. Герцог Тосканский, чтобы избежать вторжения, вынужден был откупиться шестимиллионной контрибуцией, двумя тысячами лошадей, десятью тысячами квинталов зерна. Из мирного города Ливорно вывезли все, что можно было вывезти. Герцогство Пармское «одолжило» Франции два миллиона ливров золотом. Вся северная Италия была теперь под пятой армии Бонапарта. Рим и Неаполь были охвачены паникой. С папским посланником молодой генерал заключил перемирие, согласно которому Рим должен был, не участвуя в войне, платить громадную контрибуцию и отдать сто картин и статуй для музеев Франции, пожертвовать пятьсот манускриптов и закрыть свои гавани для врагов Республики.

Из каждого итальянского города в немыслимом количестве вывозили золото и произведения искусства.

Пожалуй, после того, как в XIII веке крестоносцы разграбили Константинополь, Европа не знала ничего подобного. Это было словно воскрешение традиции кондотьерства, того беззастенчивого военного грабежа, благодаря которому такие пираты, как, например, Муцио Аттендоло Сфорца, становились принцами и герцогами. Бонапарт словно пытался подражать им — и это сейчас, на пороге XIX века…

Итальянцы, поначалу восторженно приветствовавшие приход французов и считавшие эту войну войной за национальное освобождение, уже через неделю восставали и убивали солдат Бонапарта. Генерал в ответ на эти восстания быстро доказывал, что его молодость вовсе не свидетельствует о доброте или нерешительности, и железной рукой наводил порядок: там, где был убит хоть один француз, расстреливались десять крестьян, деревня сжигалась, и нередки были случаи, когда все ее жители были перебиты.

В Париже говорили только о победах, а к нехорошим вестям старались не прислушиваться. Баррас и прочие члены Директории, пускавшие деньги по ветру и буквально не просыхающие после оргий, были в восторге от успехов Бонапарта: генерал присылал из Италии такие грандиозные суммы, которых не доставляли никакие иные военные кампании. Можно было не сомневаться, что они не остановят Бонапарта до тех пор, пока вся Италия не будет ограблена.

Втихомолку многие продолжали считать Бонапарта дурачком, маленьким олухом, которому случайно повезло, и особенно забавным было то, что его жена была такого же мнения. Мадам Бонапарт, читая письма своего пылко влюбленного мужа, покатывалась со смеху. Говорили, что с превеликим трудом ее удалось уговорить поехать к мужу в Италию и что она прихватила с собой в эту поездку не одного своего любовника.

Но это все были сплетни того общества, к которому я нынче не принадлежала. Нынешний высший свет Парижа состоял из пяти директоров, их жен, любовниц, прочих больших чиновников и военных, каждый из которых был республиканцем. Они теперь давали балы и приемы, ужасно грубые и неуклюжие, стараясь в чем-то возродить блеск старого французского двора. Но, поскольку все они были людьми либо нечистоплотными, либо малообразованными, то такие старания выглядели, по меньшей мере, жалко.

Я знала, что никогда не буду присутствовать ни на каком из здешних приемов, даже если меня пригласят, но все равно с первых дней пребывания в Париже постаралась стать постоянной клиенткой во всех самых модных магазинах платья и обуви. Я почти не выходила оттуда, знакомясь с новыми модистками, выбирая из них лучших и заказывая себе новые наряды. Я знала, что мне предстоит жить в провинции, но не жалела об этом. Просто мне хотелось даже в провинции выглядеть в полную силу своих возможностей — благо, что Александр абсолютно не сдерживал меня в расходах.

А в те минуты, когда во мне просыпался прежний страх перед нищетой и мне становилось стыдно за мои траты, я вызывала в памяти индийский кабинет в Белых Липах и ослепительную россыпь драгоценных камней в ларцах и под стеклом. Этого хватит на сто лет самых безумных трат. А я так хотела быть красивой.

Тем более, что, пока с меня снимали мерки, я имела достаточно времени оценить себя в зеркале. Пять месяцев странствий пошли мне на пользу. Я похудела, стала еще стройнее, а моя кожа, которую позолотило солнце, своим теплым медовым оттенком выгодно отличалась от кожи бледных парижанок. Волосы у меня совсем выгорели и стали до пронзительности белокурыми — было похоже, морские купания пошли им на пользу, потому что после Корфу они стали виться намного сильнее, и теперь я обладала роскошными сверкающими кудрями.

К этой картине, справедливо думала я, нужна достойная рамка — в виде нарядов, шляпок и туфелек.

В Париже мы остановились в гостинице. Поселиться в отеле, которым владел Александр через подставное лицо, — это означало привлечь к себе внимание полиции, которая давно подозревала герцога дю Шатлэ в противоправительственных действиях. Может быть, дальше простого выяснения дело бы не пошло, но нами излишне заинтересовались бы. Мы хотели обойтись без этого. Вот почему гостиница представлялась мне самым лучшим выходом.

Париж вообще казался мне немного чужим. Пожалуй, даже тогда, когда я была нищая и пешком бродила по парижским улицам, у меня не возникало такого чувства. Оно возникло тогда, когда Люк отвез меня в нашем экипаже на площадь Карусель, и я увидела, что мой дом, принадлежавший теперь Клавьеру, перестраивается. Бог его знает, что он желал там сделать, но он уродовал его, этот банкир! Он изменил то, что по праву было моим, было мне дорого как память о своей юности, об отце. И я, глядя на это, могла только молча негодовать. От меня абсолютно ничего не зависело.

Париж еще и потому казался мне чужим, что я не могла похвастать ни одним парижским знакомством. Все те широкие связи, завязанные при Старом порядке, давно уже были бесповоротно оборваны. Я еще раз убедилась в этом, увидев на Королевской площади заколоченный особняк Терезы де Водрейль, и подумала о том, что вот уже шесть лет мне ничего о ней не известно.

Париж превратился в живого свидетеля того смерча, который пронесся над всеми нами. Свидетеля руин моей прошлой жизни. Вот почему мне было здесь грустно.

3

— Я всегда знала, что ты выберешься из всего этого, — сказала мне Стефания, когда я переступила порог дома Джакомо на улице Па-де-ла-Моль.

— Если и знала, то ты мне этого не говорила, — ответила я с легкой иронией.

Семья Джакомо встретила меня на этот раз если не приветливо, то, по крайней мере, без прежнего ужаса. Теперешний мой вид не наводил на мысли о том, что я могу здесь остаться и сидеть у них на шее.

— Вам следует перебраться на другую квартиру, — сказала я в самом начале разговора. — Жить здесь просто невозможно.

— Эта как раз та, что нам подходит по средствам, — отозвался Джакомо. — Антонио, когда приезжал, тоже уверял нас, что следует переехать, но, когда Стефания отправилась подыскивать жилье и спросила о цене, мы сразу поняли, что это не для нас.

Я задумалась — не о словах Джакомо, а о другом. Я вспомнила о парижском отеле Александра, которым он владел через подставных лиц. Почему бы их роль не могла играть семья Джакомо? Они бы жили там и содержали отель в порядке. Нам с Александром вряд ли придется когда-нибудь открыто там поселиться — разве лишь в том случае, если вернутся прежние времена.

— У меня есть для вас подходящий выход, — сказала я. — Это даже гораздо лучше, чем квартира… И тебе, Джакомо, следует бросить все эти бесполезные уроки, которые все равно никаких денег не приносят. Тебе надо подлечиться.

— И мне тоже это не помешало бы, — проворчала Стефания, поставив на стол стаканы для вина. — Я такое в своей жизни переделала, что ты себе представить не можешь.

— Если я обеспечу вам ренту в десять тысяч ливров в год, вы сможете забыть о своих заботах?

Джакомо вздрогнул. Стефания смотрела на меня с изумлением. Тогда я достала из сумочки документ и договоренность с банком о выплате.

— Ты… ты говоришь, это каждый год? — спросила Стефания, тщетно пытаясь разыскать свои очки.

— Каждый год. И не подумайте, что я хочу этим откупиться от вас. Я буду рада видеть вас чаще. Буду рада, если вы станете мне писать.

Я провела у них весь вечер, и, хотя почти ничего не говорила о себе, зато узнала, как они прожили те полтора года, что мы не виделись. Материальное положение их уже не было таким отчаянным, как в январе 1795 года, когда я принесла сюда своих трехмесячных близняшек. Во-первых, потому, что сама жизнь с тех пор стала чуть полегче. Во-вторых, немного стала помогать я. В-третьих, тут побывал Антонио. Теперь, после моего сегодняшнего визита, я была уверена, что их беды вообще исчезнут.

— Деньги — это еще не главная забота, — произнес Джакомо.

Голос его прозвучал глухо, да и вообще у меня сжималось сердце, когда я глядела на него: почти седой, худой, изможденный… Неужели он так серьезно болен?

— Ритта, ты слышала что-нибудь о Флери?

— О Флери? Нет, ничего. А что с ней?

Честно говоря, я только теперь заметила, что Флери, их старшей дочери, нет в доме. О пятнадцатилетней Жоржетте я уже все знала — она служила продавщицей в цветочном магазине. Она заняла там место старшей сестры…

— Ты знаешь, ей ведь скоро будет семнадцать… Она уже три месяца не живет с нами.

Джакомо заговорил с трудом, будто каждое слово стоило ему большого усилия.

— Она красива, ты сама видела… К ней еще в магазине многие приставали. А один из них, совсем старик, ходил за ней по пятам. Он ее и увез. Должно быть, она теперь его содержанка.

Я ошеломленно молчала.

— Как это — увез? — спросила я наконец. — Она сама захотела?

— Вероятно, сама. У нее такой нрав, что силой ее вряд ли можно было заставить. Конечно, тот старик, наверное, богат, и ей живется свободнее, чем у нас, но все-таки… Она ведь моя дочь, Ритта. А теперь и Жоржетта служит в том же магазине. Что, теперь нужно ожидать, что и ее увезут?

У меня сердце облилось кровью — не так за Флери, которую я почти не знала, как за Джакомо, который так переживает. У него даже руки дрожали. Я подалась к нему, крепко обняла.

— Возьми себя в руки, Джакомино. Ну, пожалуйста! Вам следует забрать Жоржетту из магазина. А Флери…

На щеках Стефании выступили красные пятна.

— Не стоит говорить о Флери. Если ей больше нравится там, куда ее увезли, пусть там и остается. Целых три месяца она здесь даже не показывалась.

— Может, еще покажется, — отозвался Джакомо.

— Если покажется, я выгоню ее за порог!

Я слушала эту перепалку, сильно сжимая руку брата. Ход мыслей Стефании был мне абсолютно ясен, и я ему не симпатизировала.

— Стефания, — сказала я громко, — каждый волен выбирать свою судьбу. И от того, что Флери уехала со стариком, она не перестала быть твоей дочерью.

— Она перестала быть ею тогда, когда не пожелала навестить нас. Она ведь знала, как мы тревожились!

— Флери еще ребенок. Нельзя требовать от нее многого.

Я повернулась к брату:

— Джакомо, если вы хотите вернуть ее, по-настоящему хотите, вам следует обратиться в полицию. Флери несовершеннолетняя. Если вы заплатите, ее станут искать. Теперь вы переедете в новый дом, у вас будут деньги, и у нее не будет необходимости жить со стариками.

Стефания глухо проворчала, что это глупо — тратить деньги на поиски девчонки, которая при малейшем желании может прийти сама, но я ощутила, что Джакомо склоняется к моему мнению.

Пока я обнимала брата, мой взгляд упал на девятилетнего Ренцо, прислонившегося к косяку двери. И по возрасту, и по росту, и даже по чертам лица он был очень похож на моего Жана. Просто удивительно… Глаза у них только по цвету отличаются, а в сущности — настоящая копия… Я вспомнила, как мил и приветлив был этот малыш со мной, как он засыпал у меня на коленях… Пожалуй, из всех детей Джакомо истинную нежность я испытывала только к своему племяннику. Он и Жан — кузены…

И я неожиданно даже для себя вдруг спросила:

— А что если я заберу Ренцо с собой в Бретань?

Прежде чем меня успели прервать или засыпать вопросами, я поспешно добавила:

— Он был бы другом моему сыну. Они учились бы вместе. Ренцо получил бы отличное образование. А почему нет? Ради его же блага вы могли бы согласиться…

— Но мы останемся совсем одни, — сказал Джакомо.

— У вас есть Жоржетта. Любите ее. Следите за ней получше. А Ренцо… что скажет он сам?

Ренцо своим взглядом безмятежных черных глаз дал мне понять, что не имеет какого-либо мнения по этому поводу.

— А почему нет? — вдруг повторила мои слова Стефания. — Мы оба не так уж молоды, мальчишка совсем отобъется от рук и угодит в какую-нибудь скверную компанию… Ты же будешь хорошо его содержать, да?

— Так же, как своего сына.

— И он будет часто приезжать к нам?

— Он к вам, вы — к нему, — как захотите.

— Так почему бы и нет?

Задача была решена.

Александр по отношению к моей родне со стороны матери занимал позицию полного невмешательства — он не проявлял желания знакомиться с моим братом и его семьей, но не мешал и мне поддерживать с ними отношения. Когда я робко сказала ему об отеле, он, секунду подумав, ответил с полным равнодушием, что это неплохая мысль. Тогда я уже более уверенно рассказала ему о Ренцо.

— Вам это действительно нужно, дорогая? — спросил он слегка удивленно.

— Это мой племянник. Ну, Александр, я прошу вас!

— Не стоит просить. Я не против. Но предупреждаю вас, Анне Элоизе это не понравится. Вам придется выдержать ее неодобрение.

— И вы, разумеется, не станете на мою сторону.

— Не стану. В споры подобного рода я предпочитаю не вмешиваться, они слишком несущественны.

Заметив, что я слегка задета столь откровенно высказанным безразличием, он осторожно поднес кончики моих пальцев к губам.

— Когда я женился на вас, Сюзанна, я знал, что вы станете хозяйкой Белых Лип. И я согласен с этим. Я уверен в вас. Воспользуйтесь этой уверенностью в полной мере. Это ваше право.

4

Белые Липы предстали перед нами неожиданно. Не в силах сидеть спокойно, я высунулась из окна кареты, вдыхая напоенный сосновой смолой воздух. Узкая дорога петляла словно среди густой чащи, мощные дубы и ели наступали на карету, колючки густых зарослей можжевельника тянулись едва ли не к моему лицу. Но вот среди могучих стволов мелькнула одна колонна из розового гранита, потом другая, а между ними я успела заметить золоченые вертикальные копья решетчатой ограды. Дорога вдруг расширилась, и, будто по мановению волшебной палочки, перед нами распахнулись легкие ажурные ворота.

Мы покатили по главной подъездной аллее, усыпанной белым песком. Деревья по обе стороны росли еще очень густо и напоминали дикий старый лес, но сама ухоженность главной дороги говорила о том, что мы уже дома. Уже в Белых Липах.

Я не узнавала их.

Это было другое поместье — поместье, где жизнь била ключом. Я словно впервые попала сюда. Осенняя мрачность, холод — все кануло в прошлое. Теперь здесь была жизнь. И я с радостью чувствовала это на каждом шагу.

Столетние серебристые тополя, вздымающиеся вверх на сто футов, — мощные, красивые и трепещущие — разошлись в стороны, и перед нами открылся вид на дворец: грандиозный землянично-розовый замок, его белые колонны, золоченые решетки и купола, — замок в окружении фонтанов и клумб, партеров, рисунок которых был выложен из толченого кирпича, и зеркальных прудов, контуры которых подчеркивались каменными рамами. Там были фонтаны, и брызгами разлеталась вода.

Я только сейчас осознала, какой непередаваемый вид откроется из окон моей спальни. Каскад сверкающих фонтанов, водопадами низвергающаяся вода… Капли воды дрожали даже в воздухе. Посреди зеркальной поверхности одного из прудов из широкой раскрытой пасти извивающейся каменной змеи извергалась, пенясь и шипя, и распадалась на мириады алмазных брызг струя воды высотой чуть ли не в семь туазов. Наяды с тритонами, бронзовые сирены, трубящие в раковины, гномы, нимфы, сказочные персонажи — все, казалось, плескались в чистой голубой воде, шаловливо выпускали струи изо рта, взбивая пену вокруг беломраморных окружностей фонтанов. Струи падали и тихо журчали.

А еще цветы… Я никогда еще не видела такого яркого и обильного цветочного моря, Белые Липы просто утопали в том пестром благоухающем разнообразии. С роз осыпались шелковые лепестки — огненно-красные, серебристо-белые, махровые. Ноготки тянули к солнцу свои алые головки. У самой земли среди зелени скромно сияли бархатные звездочки маргариток, а из-под сердцевидных листьев выглядывали грустные фиалки. Пышная бугенвиллея была увешана, будто для карнавала, фонариками ярко-малиновых цветов. Пурпурные и золотые цветы амаранта, как огненные столбы, стояли над зеленой листвой. Благоухали душистые левкои. Розовые циннии красовались среди сизо-зеленых зарослей ароматного горошка. Густо обрызганные водой, они испускали тонкий пьянящий аромат.

Но они ли? Я вдруг поняла, откуда у поместья такое название. Цвели липы! Они пахли так одуряюще, что у меня закружилась голова. В тени широких липовых аллей воздух был просто легчайший. В сахарной цветущей кроне жужжали пчелы…

И это был мой дом. Поместье, где я была хозяйкой. Нет, честное слово, когда я впервые приехала сюда, все это выглядело далеко не так!

Словно угадывая мои мысли, Александр спросил:

— Ну, как вы оцениваете труды Поля Алэна?

— Ах, так это вы дали ему задание все подготовить к нашему приезду!

— Он оставался за хозяина. И ему пришлось немало потрудиться, чтобы заставить эти фонтаны снова работать после многолетней спячки. Только прочистка труб чего стоит.

Наклонившись ко мне, он тихо произнес:

— Я хотел, чтобы вы поняли, что Белые Липы — это лучше даже, чем Корфу.

— Вы правы, — прошептала я. — Какой там Корфу… Я люблю Белые Липы больше всего на свете. Я так счастлива здесь. А Поль Алэн… Его стоит расцеловать за то, что он сделал.

Карета неторопливо катила по аллее — кучер вез нас медленно, с достоинством, будто для того, чтобы все ожидавшие поняли, что в поместье возвращаются самые главные лица.

Но я не выдержала этой медленной церемонии въезда. Я увидела Маргариту — такую нарядную, в большом белоснежном чепце, украшенном лентами, в темном суконном платье с белым фартуком. Я даже оробела: настолько чопорно она выглядела. Маргарита держала за руки моих близняшек, и уж тут-то сердце у меня растаяло от нежности.

Крохотные — от горшка два вершка, — но важные и задиристые, они стали еще забавнее, чем прежде. Я вдруг поймала себя на мысли, что вот так, издали, не могу определить, кто из них кто. Вот что означает отсутствовать по полгода… Они были абсолютно похожи. Маргарита даже одела их в одинаковые белые платьица, чулочки и башмачки. Из-под маленьких кружевных чепчиков струились одинаково золотистые волосы…

Я не могла больше сидеть в карете. Через мгновение девочки были в моих объятиях, ужасно ошеломленные таким бурным проявлением чувств. Похоже было, они меня не очень-то узнают… Зато я увидела родинку на правом виске одной из них, и поняла: это — Вероника. Кажется, от меня слишком сладко пахло духами, и она дважды чихнула, потирая носик.

— Ну, вы меня узнаете? Узнаете? Я же ваша мама!

Вероника, кстати, хотя я и обнимала ее крепче, меня не очень спешила узнавать. Зато Изабелла, несколько обиженная тем, что не она находится в центре внимания, проявила свой воинственный нрав и принялась кулачками отталкивать сестру в сторону.

— Это моя мама! — выкрикнула она, оттесняя Веронику. — Не твоя!

Более смирную Веронику не так уж трудно было оттеснить, но я, расцеловав Изабеллу, обняла их обеих, не в силах сдержать смех.

— Ну что ты, Бель. Я ваша общая мама. Меня нельзя делить.

Вероника и Изабелла были барышнями в возрасте года и девяти месяцев, но я даже затруднялась сказать, изменились ли они за время моего отсутствия. Если говорить о росте, то подросли они только чуть-чуть. А в остальном они остались прежними: эти огромные прозрачные глаза, серые, как зимнее небо, золотисто-рыжие кудряшки, задиристые, чуть вздернутые носики.

Изабелле, как и раньше, не стоялось на месте.

— Пойдем! — восклицала она. — Пойдем, я хоцю на кулусели!

Восхищенный взгляд Вероники, напротив, был прикован к Гарибу, который как раз соскочил с запяток кареты и направлялся к нам.

— Ах! — воскликнула она в крайнем ужасе, всплескивая руками. — Какой дядька стасный!

— Ты дулах! — совершенно легкомысленно отвечала ей Изабелла. — Это не дядька, а какладив!

Я мягко одернула ее, сказав, что девочкам ее положения нельзя обзывать своих сестер и что Гариб — это Гариб, а вовсе никакой не крокодил. Для меня вообще многое из того, что мои дочери сейчас говорили, было сюрпризом. Я даже имела смутное подозрение, что этому многому их выучил Жан.

Подошел Александр, подхватил их на руки и, к моему удивлению, они встретили его так, будто и не расставались вовсе.

— Я хоцю на кулусели! — снова заныла Изабелла.

— Нет, — сказал Александр, — пожалуй, мы сначала позавтракаем.

— И будем пить какалу?

— И какао, и все что захочешь.

Александр понес их в дом, и Изабелла, обернувшись, помахала нам ручкой:

— До свиданья, либлятки!

Я, не в силах не улыбаться, обернулась к Маргарите, и мы с ней обнялись.

— Ну, как? — прошептала она.

— Все очень, очень хорошо… Я счастлива.

— Так вы влюбились в него?

— О-о, уже давно. Раньше даже, чем я сама поняла.

— Значит, права я была, когда советовала вам выходить за него?

— Мы обе были правы. По-своему.

Я отступила на шаг назад, оглядела Маргариту с головы до ног.

— Ты теперь одеваешься как тогда, при Старом порядке?

Улыбаясь, она игриво растопырила юбку, словно показывала мне ткань.

— А что? Положение обязывает. Я теперь вон в каком богатом доме служу!

— Если бы все это так и сохранилось…

Внезапный страх ледяной рукой сжал мне сердце. Я знала, давно поняла, что мы с Александром вернулись в Белые Липы не для того, чтобы начать здесь спокойную и счастливую супружескую жизнь. Я даже не знала, каковы его планы, но чувствовала, что скоро останусь одна, и это надолго. Я почти смирилась с этим… Но как мысли о будущем отравляли мне более-менее счастливое настоящее!

Маргарита погладила меня по щеке.

— Ах ты, Господи! Неужели еще что-то? Вы расскажете мне, голубушка?

— Да… расскажу. С кем же мне еще поделиться?.. Только сначала мне надо поговорить с ним. Пусть он сам скажет…

Я оглянулась по сторонам, но, как и раньше, самого дорогого мне лица не увидела.

— Маргарита, где же Жан? Я так мечтала его увидеть, а он…

— Это самый несносный мальчишка на свете, мадам! Я вам честно говорю: нужен кто-то, кто мог бы с ним совладать.

— А что такое? — спросила я тревожно.

— Он невероятный драчун, мадам. Они с этим Марком…

— Сыном Констанс?

— Да, с сыном графини де Лораге они теперь просто неразлучные друзья. Колотят почем зря всех, кто попадется. Они все время затевают драки с деревенскими ребятишками, и те их, разумеется, бьют, потому что их больше. Но эти мальчишки все равно не унимаются! Уж не знаю, в кого это он пошел…

— Ну, хорошо, хорошо, — примирительным тоном сказала я. — Думаю, это все оттого, что я отсутствовала. Теперь и Александр поможет мне. Ты можешь мне сказать, где сейчас Жан?

— У Марка, где ж ему еще быть! Должно быть, бродят где-то по лесу. Это вошло у них в привычку.

Мне стало горько.

— Но мы же сообщили, что приезжаем. Почему же он не захотел встретить меня?

— Он ушел на рассвете. Сунул кусок хлеба в карман и сказал, что к вашему приезду вернется. Вероятно, заигрались они где-нибудь.

Видя мое расстроенное лицо, Маргарита успокаивающе произнесла:

— Да вы не думайте об этом, милочка. Если он и не пришел, так это не со зла. У них с Марком один ветер в голове. Вы, наверное, не знаете, но они из-за своих забав едва сдали экзамены в коллеже…

— Мой сын неглуп! — воскликнула я, сразу вспыхивая.

— Вон как вы сразу загорелись! Да разве я сказала, что он глуп? Просто слишком своеволен. Дай ему волю, он целыми днями ездил бы верхом, фехтовал да стрелял из пистолета — только это его и привлекает…

— Директор коллежа на него жаловался?

— А то как же! И все из-за того, что Жан дерется.

— Ему надо стать военным, у него к этому просто призвание, — пробормотала я. — Я никогда не видела ребенка, у которого это было б так сильно выражено.

В душе я была абсолютно согласна с Маргаритой. Когда я уезжала, Жан обещал мне исправиться, но, похоже, это обещание вылетело у него из головы. Возможно, я слишком люблю его, и поэтому он так избаловался. Этому надо положить конец. Эти драки — они действительно превосходят все мыслимое. Конечно, я рада, что Жан растет таким живым, подвижным и самостоятельным, но уж слишком много в нем агрессии. И Марк, кажется, только подстегивает ее.

Завтрак был такой шумный и многолюдный, что на время мысли о сыне оставили меня. Старый герцог вносил особенно много живости в застолье, поминутно обнимая то меня, то Александра и шумно радуясь тому, что его любимый сын и невестка вернулись. Отец Ансельм, еще более румяный и раздобревший, смеялся и громоподобным голосом рассказывал двусмысленные анекдоты — очень остроумные, но, на мой взгляд, несколько неожиданные в устах духовного лица. Наклонясь ко мне, он шумным шепотом спросил:

— Ну, что, дочь моя, осуществилось ли мое пожелание?

Я молча краснела, делая вид, что не могу понять, о чем он говорит.

Поль Алэн был более сдержан, но настроен ко мне очень дружелюбно. Я сдержала свое слово и расцеловала своего деверя, сказав, что за время нашего отсутствия ему удалось превратить Белые Липы в настоящее чудо света. Но, пожалуй, Поль Алэн был благодарен мне больше, чем я ему. Я изменила его старшего брата. Я и сама уже понимала, что давно Александр не был таким живым, разговорчивым и улыбающимся, как сейчас, за завтраком в родном доме. Я-то давно видела его таким, но для Поля Алэна это был сюрприз.

Сдержаннее и высокомернее всех была Анна Элоиза. Чопорная и напудренная, она молча приняла мой реверанс и лишь холодно кивнула в ответ. Старая герцогиня не принимала участия в разговоре, а по отношению к своему любимому внуку Александру ограничилась тем, что поцеловала его в лоб, протянула свою руку для поцелуя и громко произнесла:

— Я жду вас у себя для разговора, мой милый.

Глядя на нее, мне невольно хотелось улыбаться. От избытка счастья я чувствовала, что люблю даже ее. И я сделаю все, чтобы все хлопоты по управлению Белыми Липами взять на себя. Тактично, конечно. Но это теперь моя прерогатива.

В окна столовой заглядывало мягкое солнце, сиял хрусталь, звенели бокалы, часто раздавался детский смех, громом звучал над беседой голос тучного отца Ансельма, и все пили очень много вина…

Я ощущала себя в кругу семьи… и, вспоминая, какими немыми были прежние трапезы, не могла отказать себе в удовольствии гордо признать, что в нынешнем оживлении моя заслуга — главная.

А вечером, задумчиво гуляя по парку, я заметила в самом конце длинной липовой аллеи силуэт, при виде которого у меня сильно забилось сердце. Это был Жан. Он тоже увидел меня и теперь мчался ко мне во весь дух, потеряв на ходу один башмак.

Как смерч, он бросился мне на шею, ткнулся носом в грудь, что сразу заставило заметить, как он вырос за время моего отсутствия. От Жана сильно пахло травой, лесными ягодами, да и выглядел он так, будто катался по земле.

— Ма! Я так рад! Честное слово! Я тебя обожаю, ма! — восклицал он, захлебываясь от радости.

Я обнимала его, решив отложить все свои упреки и замечания на потом. Сжав в ладонях его лицо, улыбаясь, я расцеловала его расцарапанные лесными ветками щеки. Мой сын… подумать только, уже такой большой!

— Как ты мог не встретить меня, скверный мальчик?!

— Да это все Марк! Мы отправились ловить раков, он говорил, что знает те места, а сам ничего не знал. Мы заблудились и едва оттуда вышли… Ты меня прости, ма!

Вид у Жана был кошмарный, если вспомнить, что он принц. Шелковая рубашка наполовину вылезла из кюлотов, сами кюлоты порваны на коленях, будто Жан ползком пробирался через заросли. Из кармана торчала рогатка и еще куча всяких веревочек и грузил. Одного башмака нет, голые щиколотки черны от пыли… Ворот рубашки выпачкан — наверняка Жан и Марк в лесу ели землянику.

— А что, господин герцог тоже вернулся? — с любопытством спросил Жан.

— Ну конечно, милый. Как же иначе? Мы вместе вернулись.

— Это просто замечательно! Я очень вырос, правда, ма?

— Да, пожалуй.

— А я свой рост отмечаю. Теперь я, наверное, смогу уже учиться фехтовать, и не просто так, а той саблей, что подарил мне папа…

— Ты обсудишь это с герцогом, милый. Он тебе посоветует, как быть.

Жан поднял на меня синие глаза, которые, как мне показалось, стали еще синее, чем прежде, и нерешительно пробормотал:

— Маргарита нажаловалась на меня, ма?

— Да, у нее много на тебя жалоб. Да и у меня тоже.

— Ма, а я ведь ни в чем не виноват!

— Ты действительно так думаешь?

Мы остановились.

— Я слышала, у тебя плохи дела в коллеже, Жан. Мне кажется, тебе нечем похвастать.

— Но сейчас же каникулы, ма! Почему всем так не нравится, когда я гуляю? Мне так весело. Разве все обязаны, как Шарло, сидеть над книжками?

— Нет, не все, но…

Я не закончила свою фразу, потому что была уже не так уверена в своей правоте. И правда, сейчас же каникулы. То, что первый год в коллеже кончился для Жана не совсем хорошо, теперь уже не изменишь. Будет смысл поговорить об этом в октябре, когда снова начнутся занятия…

Жан, поднимая с земли выпавшую из кармана рогатку, простодушно заключил:

— И вообще, я хочу быть полуобразованным, ма. Это даже лучше, когда человек ничего не знает, он тогда удивляется всему намного больше…

Нет, ну как можно было без смеха слушать подобные заявления? Не могла я сейчас сердиться на сына. На моего Жанно, которого я так долго не видела…

Обнявшись, мы зашагали к дому, уже вполне помирившиеся, и Жан без конца рассказывал мне о своих лесных приключениях и неисчислимых боевых подвигах.

5

Пар клубился над горячей водой и влагой оседал на сиреневых узорных изразцах, покрывая поволокой многочисленные венецианские зеркала. Пока я плескалась в бассейне, Маргарита, хотя и была красная от жары, не допускала ко мне никаких других служанок: сама возилась с бельем, носилась с полотенцами, сама подсыпала в воду травы, душистые желе и ароматические добавки, экспериментируя при этом так, что у меня иной раз голова шла кругом.

Мы с Маргаритой болтали вот уже третий час напролет — я рассказывала ей обо всем буквально по дням, не пропуская ни приставаний Фердинанда IV, ни моего визита к синьоре Анджеле Раньери. Я предчувствовала, что скоро охрипну от этих рассказов и беспрерывных переспрашиваний.

— Да неужто вы ездили так далеко, в самую Грецию?

— Да, я же сказала тебе… Это вовсе не далеко. И Корфу — это остров, а не Греция…

Маргарита плохо разбиралась в географии, и я как раз собиралась ей кое-что растолковать, но она, не дослушав меня, ринулась прочь из ванной комнаты, оставив дверь открытой.

— Погодите-ка немного, милочка! Я же совсем забыла испробовать розмарин!

Я принялась ждать, мягкой губкой смывая с плеч жемчужную белую пену. Прошло несколько минут. Я повернула голову, чтобы позвать Маргариту, и, поскольку дверь была отворена, увидела в зеркале ванной, как она чинно выплывает из спальни и аккуратно прикрывает за собой дверь.

Куда это она? Даже ничего мне не сказала и ушла… Не вытираясь, я поднялась, закуталась в простыню и, распустив поднятые наверх волосы, босиком направилась в спальню.

В большом кресле-шезлонге, прямо под портретом своей матери, сидел Александр — обнаженный по пояс, в синих кюлотах, и, как и я, босой. Золотая цепочка с крестиком слабо поблескивала у него на груди. Из-за жары окна были распахнуты и ставни не сдвигались — из теплого мрака ночи доносились запахи грушевого варенья и трели малиновки, гнездившейся среди фруктовых деревьев.

— Так это из-за вас Маргарита ушла? — пробормотала я, сама не зная, почему на меня накатило такое замешательство.

— Да. Она очень любезна, эта милая Маргарита.

— А… а как же вы вообще вошли? Мы с ней заперлись. Она открыла вам?

— Вы забыли, у меня же есть ключ.

«Говорим о каких-то пустяках», — подумала я. Александр смотрел на меня, и замешательство мое не проходило. Я присела на краешек постели, впервые вдруг задумавшись: а прилично ли герцогине дю Шатлэ сидеть вот в таком виде, босой, в одной простыне, чтобы все понимали, что она только что из ванны… Вот глупость-то, решила я, сама себя обрывая. Что это на меня нашло? Может, это из-за того, что мы в Белых Липах? Или это просто мои нервы?

— Вы говорили с Анной Элоизой? — спросила я.

— Довольно долго.

— И что она такое обо мне сказала?

— Всякий вздор, чепуху. Она уже стара, дорогая. Не думайте об этом.

Я промолчала, нервно теребя край простыни. Александр вдруг наклонился в мою сторону. Глаза его в нынешнем освещении казались почти черными.

— Вы не рады, что я пришел, cara? Мне уйти?

— О, нет-нет! — воскликнула я поспешно. — Если быть честной, то я очень рада. Я все думала, вспомните ли вы обо мне здесь, когда мы уже дома…

— Так в чем же дело?

Я сама не понимала до конца причину той легкой смутной тревоги, что одолевала меня. У меня были только догадки, я еще недостаточно поразмыслила, чтобы понять. Нерешительно взглянув на мужа, я попыталась улыбнуться:

— Первая ночь в Белых Липах — все-таки это…

— Что, милая?

Это была грань между тем счастливым периодом — периодом медового месяца, и жизнью, которую мне теперь придется вести год за годом. Завтра начнутся будни. Обычные дела. Домашние хлопоты. Никакой романтики, разнообразия, всплесков свежести. То есть поначалу это будет свежим, но потом? И как долго это продлится? Как теперь пойдет моя жизнь? Не утратим ли мы то, что имеем?

Сама эта роскошная спальня — моя спальня, — где мы сейчас находились, напоминала об этом. Ее стены будто говорили: вот, именно нас вы будете видеть год за годом. Гроты, морские пляжи, горные плато, корабельные каюты, теплые волны Средиземноморья — все это кануло в прошлое. Отныне мы будем любить друг друга только здесь. Ну, за редкими исключениями. Все это напоминало о браке, о чем-то официальном, законном и… скучном. Наше чувство будет испаряться, испаряться, таять… до тех пор, пока от него не останется мокрое место. Или пока мы не станем терпеть друг друга по привычке.

Я постаралась высказать все это Александру как можно яснее, но и сама понимала, что говорю сбивчиво.

— Дорогая, здесь в Белых Липах, все будет так же великолепно, как и в любом другом месте, — сказал он мягко.

— Не знаю… Может быть, да. А может быть, это просто меня волнует больше, чем вас!

Я и мысли не хотела допускать о том, что мною он дорожит меньше, чем я им, — по крайней мере, я имела возможность убедиться, что это не так, — но ведь в чувства другого человека никогда до конца не проникнешь. Он мужчина… Он может быть непостоянным… И он такой страстный… Возможно, ему не так уж и важно, останутся ли наши чувства прежними?

Мысли, отражавшиеся на моем лице, тронули его. Он потянулся ко мне.

— Иди сюда, красавица!

Едва мои пальцы коснулись его протянутой руки, как он сам потащил меня к себе, усадил на колени.

— Вы смеетесь? — спросила я недовольно, видя, что Александр улыбается.

— Чертовски приятно вдруг узнать, как вы меня цените, cara. Что ж вы так долго молчали?

— О чем?

— Что так дорожите мною.

Все так же смеясь, он зарылся лицом в мои волосы, потом прильнул губами к моему рту. Я отвечала не слишком восторженно. Тогда он чуть отстранился, взял мое лицо в ладони.

— Ты даже не представляешь, что ты за сокровище. Знаешь, что терзает меня больше всего? Что когда-нибудь ты уйдешь. Ты не думай, cara, что если я не проявляю ревности, то я не ревнив. Ты и мое чудо, и моя любовь, и мое вечное мучение. Я готов потерять что угодно и кого угодно, только не тебя. И вдруг эти нежные, милые губы, которые сводят меня с ума, открываются и говорят, что ты то же самое думаешь обо мне… Ну не приятно ли?

— Значит, — прошептала я, — значит, мы совсем одинаково чувствуем?

— Ну конечно, — проговорил он, нежно обводя округлость моего подбородка. — Я сразу, едва тебя увидел, понял, что ты создана только для меня и ни для кого другого…

— А я то же самое могу сказать о вас.

В конце концов мы оба рассмеялись.

Еще смеясь, он за плечи рванул меня к себе, его рука на ощупь разыскала узел на моей груди и сбросила простыню на пол. Он принялся целовать меня так жадно, что поначалу я почувствовала себя полузадушенной и ослепленной этими поцелуями. Он очень спешил нынче, это я видела, но не противилась ему. Он приподнял меня, расстегивая кюлоты, а я была благодарна ему за то, что только что услышала, и не нуждалась сейчас ни в каких ласках. Еще миг — и я почувствовала, как его сильная, невероятно твердая плоть погружается в мою глубину, заполняет ее до самого дна.

Легкий дискомфорт, который я почувствовала, когда ощутила его в себе, быстро прошел. Пытаясь нащупать свой ритм, я стала двигаться, закрыв глаза и судорожно вцепившись в его плечи, — но, хотя мое движение было медленным, по крайней мере, мне так казалось, он был слишком возбужден. Он попытался удержать себя и не успел.

— Cara, cara… — проговорил он, но вдруг спина его изогнулась, и он, до боли сжав мне бедра, кончил.

Я даже не почувствовала разочарования. Я припала щекой к его щеке, ощутив легкую испарину на его коже. Он мягко тронул меня за волосы.

— Прости. Это небольшая неудача.

— Все хорошо, — прошептала я вполне искренне.

— Просто я слишком хотел тебя. Весь день.

Он отыскал мои губы, поцеловал, и мне стало приятно от того, что его рот сейчас такой ласкающий…

У меня не было причин огорчаться. Я по опыту знала, что Александр не из тех мужчин, которые, удовлетворившись, лежат пластом и ждут, пока у них снова появится возбуждение, — так, будто обладают одной лишь мужской плотью и полностью лишены губ, языка, рук.

Откинув покрывало, он перенес меня на постель, уложил, осторожно опираясь на локти, накрыл своим телом. Лицо его сейчас было так близко, что для меня весь окружающий мир исчез в его глазах. Я даже видела в них два своих миниатюрных личика.

— Ты никогда не уйдешь? — прошептала я вдруг.

— Ну что ты, милая. Если я уйду, то только с тобой.

Ах, подумала я, если бы это было правдой…

Во второй раз он был так нетороплив, так контролировал себя, так не спешил проникать в меня, словно поставил себе целью вырвать у меня из груди жалобу или нетерпеливый стон. Это была будто особая, возбуждающая игра — кто сколько выдержит… И я, со своей стороны, не думала сдаваться слишком легко.

Сначала он целовал мой подбородок, потом нежно искусал беззащитную шею и надолго задержался на обеих грудях, взяв меня за руки и осторожно заведя их мне за голову, так, что груди при этом красиво приподнялись и устремились в потолок напряженными сосками. Как я ни старалась оставаться невозмутимой, я почти начинала стонать от блаженства, когда его язык легко, а потом сильнее ласкал самые кончики моих грудей, нежно зажимая их губами, — соски становились твердыми, почти как мрамор, к груди горячо приливала кровь.

У меня предательски заныл живот и ниже. Я вытянулась в струнку. Я ждала, чувствуя, как непередаваемое возбуждение прокатывается по телу, — такое пронзительное, что лишает меня дыхания, дара речи и способности двигаться. Его обжигавшие губы коснулись моего упругого лона — я прогнулась, но не издала ни звука. Наклонившись, он принялся целовать маленькие пальчики на ногах — я с содроганием ощутила, что таю под его умелым языком.

Потом его рука оказалась на теплом бугорке между моими широко раздвинутыми ногами, и его палец стал продвигаться к центру моей плоти, к самому чувствительному местечку женского естества. Я попыталась еще поиграть в сопротивление, но его горячее дыхание коснулось моих губ, а его палец был так умел и коварно настойчив, нежно прогуливаясь по краю раскрытой расщелины, а потом чуть погружаясь вглубь, что все мои мысли исчезли, поглощенные накатившей на меня мучительно-сладкой волной. Он продвинулся еще немного вглубь, и я неожиданно даже для себя кончила.

— Ага, — прошептал он насмешливо. — Я выиграл?

Я не смогла ответить. Новое желание мгновенно вернулось ко мне, когда еще не затихли последние спазмы, и я снова ощутила, как каждая клеточка моего тела наливается страстью. Невольно мои бедра начали делать толкательные движения, я была почти совсем мокрой от собственной влаги и сама ускорила его движение, буквально извивалась, прижимаясь к его пальцу, чтобы усилить ощущения. Мне хотелось чего-то большего, в прямом смысле слова… И когда он медленно, растягивая и мое, и свое удовольствие, стал входить в меня, в моем затуманенном сознании мелькнула короткая мысль о том, что ничего на свете не может быть лучше и сладостнее слияния, которое я сейчас переживаю.

Мои ноги были так плотно сжаты, что почти сковали его бедра. После первых двух толчков я снова кончила, но он продолжал, вторгаясь в меня так часто и сильно, что трепет у меня внутри с каждым толчком нарастал. Я часто дышала, почти задыхалась, чувствуя приближение оргазма; дрожь, начиная с ног, снова охватила все тело, словно я была в агонии, движения бедер ускорились, становясь просто бешеными, и его плоть наверняка ощущала судорожные схватки моего лона, — я испытала наслаждение поистине взрывной силы, и меня пронзили такие конвульсии, что я почти потеряла сознание.

Никогда прежде так еще не бывало… Приходя в себя, я осознавала только это. Никогда прежде я не откликалась так легко на его ласки и не наслаждалась так бурно. Он взял меня еще дважды — теперь уже без ласк, без игры, без затягивания, и после того, как мы разомкнули объятия, мне казалось, что никогда прежде я не чувствовала себя такой удовлетворенной. Это было как венец всех желаний…

С бесконечной нежностью он положил руку на мою щеку, при этом мягко глядя мне в глаза, и в глазах его были и благодарность, и любовь, и обожание, — я таяла под этим взглядом… Пальцем он провел по моему лбу, затем вниз, и самым его кончиком проследил очертания губ. Он словно успокаивал меня, уверял в том, что все еще любит меня, несмотря на мое страстное недавнее поведение, без сомнения, слишком страстное для порядочной знатной дамы, — а может быть, и благодаря ему.

Я припала к нему, тихо улыбаясь. Он нежно взял меня за подбородок.

— Хорошо, да?

— Невероятно хорошо, Александр… Мне так нравится делать это с вами, я так рада этому… Никто не делал меня счастливее. Вы лучший любовник в мире…

— М-м-м, как приятно это слышать.

Он привлек меня к себе на грудь, и его губы чуть дрогнули, улыбаясь… Он стал говорить мне такие вещи, что я хоть и заливалась краской, но слушала с радостью. Он сказал, как горячо и тесно там у меня внутри и какие чудесные ощущения он от этого испытал. Какое сильное возбуждение он пережил, когда я кончила в первый раз, — ему даже было трудно удержаться и подождать, чтобы кончить вместе со мной. А как ему нравится, когда я вот так вот делаю ногами и, встречая его, поддаю бедрами…

Не выдержав, я засмеялась, мягко зажимая ему рот рукой.

— Ну, полно! Все это выдумки. Я никогда не замечала в себе какой-то особой развратности…

— Это я в вас ее пробудил, только я, carissima mia!

Он ушел, когда часы пробили полночь. Ушел к себе. В этом еще раз проявилось то, что мы начинаем новую жизнь. Мы уже не станем засыпать рядом друг с другом — это будет выглядеть неприличным, когда утром в спальню войдет горничная.

Может, это к лучшему… Уходя, он не будет видеть меня заспанной, непричесанной. Ведь утром я буду являться ему всегда в лучшем виде. Всегда красивая, изящная, желанная…

И все-таки мне было жаль. Еще минут пять после его ухода я бродила по комнате, не спеша ложиться в постель, которая хранила его тепло. Смешно, конечно. Он ведь рядом, совсем рядом от меня. Я поднесла ладонь к губам — они еще сохраняли его прощальный поцелуй…

Раздался робкий стук в дверь. Я удивленно обернулась, но открыть не успела. На пороге уже стоял Жан.

В длинной ночной рубашке он показался мне не таким взрослым, как при встрече в парке. Ему ведь только девять лет…

— Ма! — сказал он несколько смущенно. — Господин герцог уже ушел?

— Да, сынок, — ответила я, готовая смутиться еще больше, чем он, и ничего не понимая. — Он ушел. А что такое, милый?

— Можно, я здесь останусь на ночь? Пожалуйста! Я хочу побыть с тобой. Я так соскучился…

Я быстро подошла к нему, обняла и, прижав его головку к груди, взъерошила и так растрепанные черные волосы.

— Глупенький! Зачем ты спрашиваешь, радость моя? Для меня нет ничего лучше, чем быть с тобой.

— Правда? Знаешь, как я скучал!

— Почему же ты не писал мне, милый?

Он взглянул на меня вроде бы виновато, но с таким лукавством, что я поняла, что никак для него невозможно было выкроить для этого даже полчаса.

6

Жизнь в Белых Липах потекла очень спокойно и безмятежно. Легче, чем я ожидала.

Тогда, в лето 1796 года, у меня не было никаких проблем. Все казалось абсолютно улаженным. Раньше меня беспокоил Жанно — его восприятие моего брака, его отношения с герцогом. В первые же дни после возвращения я поняла, что для беспокойства не было уже никаких оснований.

Александр оставался дома. Я не знала, надолго ли, и, честно говоря, боялась спрашивать, боялась услышать неприятный ответ. Он пока не уезжал — и это было уже хорошо. Но еще лучше было то, что мой сын так подружился с ним.

После того как погиб мой отец, для Жана не было большего авторитета, чем Александр. Поскольку герцог вставал на рассвете и в шесть утра уже отправлялся в конюшню, Жан полностью перенял его привычки. Протирая глаза, я часто теперь видела, как они вместе шагают мимо озера к конюшням — в одинаковых костюмах для верховой езды, в одинаковых высоких сапогах. Идут и дружески разговаривают. Я не знала, какие темы герцог находит для разговора с маленьким мальчиком, но Жан всегда слушал его, разинув рот. Во время одной из поездок в Ренн он просто замучил меня, таская за собой по всем магазинам, пока не нашел трость и серебряный хлыст — такие же, как у господина герцога. И вообще, Жан теперь имел привычку всегда вспоминать о своем отчиме. Я только и слышала:

— Нет, ма! Господин герцог по-другому сказал! Господин герцог меня туда отпустил, а он же лучше знает!

Иногда меня разбирала ревность, и я не выдерживала:

— Да почему это он знает лучше? Кто тебе мама — он или я?

— Мама — ты! Но он же старше тебя!

Жан обожал Нептуна — лошадь, подаренную ему Александром еще на прошлое Рождество. Мой сын немного поздно начал ездить верхом, но теперь отлично держался в седле. Герцог был терпеливым, спокойным наставником, пожалуй, лучшего и представить было нельзя. Он учил Жана всему — как ездить, как седлать, как ухаживать за лошадью. Сам непревзойденный наездник, он готов был сделать таким же и моего сына. Да и сейчас, когда Жан, хвастаясь, дефилировал передо мной верхом и выделывал в седле разные выкрутасы, я ощущала гордость за сына.

В это лето Жан стал получать и первые уроки фехтования — этим охотно занимался не только Александр, но и Поль Алэн. Сабля, подаренная графом д’Артуа, оставалась для мальчика пока еще лишь реликвией, но для употребления была слишком длинна. Для занятий нашли другую, покороче, но тоже настоящую. Что касается пистолетов, то их пока Жану не доверяли, но Александр, когда было время, уводил мальчика к беседке, и тогда все в доме начинали вздрагивать от пистолетных выстрелов, раздававшихся приглушенно, но все-таки отчетливо, — это Жан палил по старым башмакам, используемым в качестве мишеней.

Всем этим Жан занимался бы целые дни напролет, если бы у Александра не находилось других дел. Тогда Жан неизменно исчезал с Марком, буквально растворялся в бретонской чаще.

Марк, сын Констанс, одиннадцатилетний светловолосый мальчуган, худощавый и вытянувшийся, производил на меня впечатление ребенка очень спокойного, когда я с ним встречалась, и очень благоразумного. Конечно, я слышала, что его дела в коллеже шли так же неважно, как и дела Жана. Но Марк казался таким вежливым. Когда я приглашала его к обеду, он обычно ел, не произнося ни слова, и ел с очень хорошими манерами. Видимо, при мне он становился другим — ведь я знала, что дерется он не меньше Жана и что сейчас скорее Марк Жаном командует, а не Жан им. В конце концов, Жан был младше на два года, и я имела все основания считать Марка заводилой.

Марк на некоторое время вообще перебрался к нам и даже спал в одной комнате с Жаном. У Констанс, которая зимой с такой радостью ждала ребенка, на шестом месяце беременности случился выкидыш. Надежда на столь долгожданного наследника в который раз пропала. Пьер Анж повез жену в Спа на воды, а Марк остался в поместье под присмотром слуг. Вот почему он предпочитал пока пожить с нами.

Маргарита, едва я приехала, обрушила на меня целый поток жалоб на Жана. Прошло несколько дней, и ее обвинения никак не подтверждались. Я стала думать, что либо она ошиблась, либо мой сын исправился. Я так думала, пока кое-что не произошло.

Я вышивала в куропаточной гостиной, дверь которой была распахнута на террасу, выходившую в сад. День был жаркий, но легкий ветер из парка приносил прохладу. Я услышала чьи-то шаги. Еще миг — и в двери показался Шарль.

— Что тебе, мой мальчик? — спросила я рассеянно.

— Мадам Сюзанна, — сказал он весьма задумчиво, — мне не хочется ябедничать, но, по-моему, Жан сейчас изобьет Ренцо.

Ренцо жил в Белых Липах уже больше недели, но с моим сыном пока не очень-то подружился. Вернее было бы сказать, что Жан по каким-то причинам демонстративно и презрительно не желал разговаривать со своим кузеном, хотя я приказала ему вести себя с Ренцо вежливо. Но изобьет?

— Не может быть, — произнесла я, вкалывая иголку в ткань. — Я рада, что ты сказал мне, но, вероятно, Шарль, ты ошибаешься.

— Я потому и сказал, мадам Сюзанна, чтобы они не подрались. Все-таки Ренцо здесь гость… Ну, как хотите.

Взрослое благоразумие этого двенадцатилетнего мальчика меня поражало. Я поднялась.

— Где они, Шарло?

— А вот здесь, с террасы можно видеть.

Я вышла на террасу. Рядом, под большим развесистым каштаном, стояли Жан и Ренцо. Меня они не видели. Вот так, наблюдая, можно было подумать, что они просто разговаривают, может быть, слишком оживленно и сильно жестикулируя.

— Шарло, а почему ты думаешь, что они поде…

Я не смогла договорить. Жан поднял руку и залепил кузену пощечину. Тот, сперва упав на колено, кинулся на Жана с кулаками. Они упали и покатились по земле, тузя и колотя друг друга что было силы.

Наблюдать дальше не было смысла. В гневе я бросилась к ним, подбежала, схватила сына за шиворот.

— Жан, ты сошел с ума! Ты будешь наказан!

Они отскочили друг от друга как ужаленные. Оба были очень похожи — красные, взъерошенные, надутые. Я не понимала, в чем причина, но знала, что все это крайне неприятно… и что Жан первый ударил Ренцо.

— Жан, ты становишься просто невыносим, — произнесла я дрожащим от гнева голосом. — Я обещаю тебе: если ты немедленно не попросишь прощения у Ренцо, я отправлю тебя в закрытый коллеж и не стану забирать тебя оттуда ни на какие каникулы…

— Нет, — вдруг хрипло сказал Ренцо. — Я же тоже виноват. Мы вместе подрались.

Я взглянула на племянника, пылая желанием сказать, что я все видела и что нечего покрывать Жана, но после слов Ренцо в глазах моего сына я заметила невольное восхищение и не захотела в этом ничего менять. Меня снова захлестнул гнев. Подумать только, Ренцо, оказывается, благороднее Жана! Жан начал первым, Ренцо защищался и теперь защищает его!

Я повернулась к сыну, впервые за всю свою жизнь испытывая сильное желание закатить ему пощечину. Мне понадобилась вся моя выдержка, чтобы подавить этот порыв.

— Отвечай, что ты сделал! — приказала я в бешенстве.

— У нас с ним была честная дуэль!

— Дуэль? Что еще за дуэль? Из-за чего?

— Я должен был проверить, чего он стоит! Может, он размазня! Как бы я тогда с ним дружил?

Жан, похоже, был уверен, что поступил правильно. Я покачала головой.

— Негодный мальчишка, ты хоть подумал, что Ренцо — твой кузен?

— Ну и что? Кузен тоже может быть размазней…

— Но ты же живешь в этом доме, а Ренцо — наш гость! Ты понимаешь, что поступил как негодяй?

Щеки Жана вспыхнули.

— Я не негодяй. Мне надо было проверить его, вот и все…

— Людей не проверяют таким образом. А тем более кузенов и гостей. Человек может и не уметь драться, но быть благородным. А некоторые, такие, как ты, хорошо размахивают кулаками, но это все равно ничего не стоит. Ты очень глуп, Жан, если не знаешь этого.

Я уже говорила почти холодно, чувствуя, что успокаиваюсь и не наделаю в пылу гнева ошибок. Жан молчал, ковыряя ногой землю.

— Что он сказал тебе, Ренцо? — спросила я.

— Ничего, — безразлично ответил он, пожимая плечами.

Тогда я повернулась к сыну и задала тот же вопрос ему, но уже сурово.

— Ну, ма! Чего я ему такого сказал? Я просто хотел с ним подраться. Подумаешь… Для такого можно и сказать что-нибудь…

Он поднял на меня глаза и честно добавил:

— Тем более, что теперь я так уже не думаю.

— Ты хочешь сказать, что убедился, что Ренцо — не размазня?

— Да. Он лучше, чем я думал. Может быть, — Жан сделал паузу, с трудом глотнув, — мы с ним даже подружимся. Когда-нибудь.

«Ну, — подумала я, — хоть такая польза из этого будет».

Я увидела экономку, возвращавшуюся с фермы, и знаком подозвала ее к нам.

— Элизабет, — сказала я строго, — вот вам ключ.

— Зачем, мадам?

— Вы запрете Жана в его комнате. Он будет наказан. И не выйдет оттуда до завтрашнего вечера.

Жан шумно вздохнул. Сурово взглянув на него, я добавила:

— И, конечно же, он не получит ничего сладкого — ни к обеду, ни к ужину.

7

Встретившись с Авророй после долгой разлуки, я едва узнала ее.

Ей едва-едва исполнилось четырнадцать. Да, только четырнадцать, но она выросла и расцвела так, что полностью лишилась всего детского. Угловатость, неуклюжесть, застенчивость — всего этого и в помине не было. Она даже не была худощава, как это бывает у столь юных девушек. Ее тело, на редкость изящное, стройное, словно налилось. Формы округлились; грудь, достаточно высокая для ее лет, дерзко поднимала темную ткань монастырского платья. Кто б мог подумать, что монастырь так подействует на Аврору?

Она обняла меня с искренней радостью, но не проявила ее так бурно, как это бывало раньше. Аврора теперь была одного роста со мной, и я, уразумев это, даже как-то смутилась. У меня в памяти Аврора существовала только как маленькая синеглазая девочка. Ну а как было воспринимать ее сейчас, когда она стала такой высокой и взрослой? Какой подход к ней найти? Она совершенно изменилась. Даже глаза потеряли всю синеву, стали ярко-фиалковыми, и этот их необычный цвет мог, пожалуй, заворожить любого, кто направлял на Аврору свой взгляд.

— Ты так похорошела, — сказала я искренне.

У нее были густые темно-русые волосы, стянутые в косы, мягкие и пушистые, и кожа того нежного и чистого матового оттенка, какой бывает у красивых русоволосых женщин. Узкие брови вразлет казались более темными, чем волосы. В лице Авроры еще оставалось что-то наивное, доверчивое, детское, но в то же время я заметила и перемену в ее лице — какое-то в высшей степени гордое, смелое выражение. Оно делало ее более взрослой. Впрочем, чего же другого можно ждать от ребенка, который чуть ли не целый год провел в Консьержери, все там видел, все понимал — словом, стал взрослым раньше, чем следовало.

— Девочка моя, хорошо ли тебе тут?

Аврора тряхнула косами и ответила, что и сама не знает.

— С одной стороны, здесь многому учат. Я теперь очень хорошо могу играть на клавесине, я знаю музыку. Но языки мне не даются, и вышивать я не люблю.

Она взглянула на меня и очень доверчиво попросила:

— Мама, забери меня отсюда через год.

— Тебе так плохо здесь, дорогая?

— Нет. Просто через год я буду слишком большая, чтобы оставаться здесь.

— Почему ты так думаешь?

— Не знаю. Думаю, и все. Забери меня. В Белых Липах я большему научусь.

— Чему именно?

— Как быть настоящей аристократкой. Буду смотреть на тебя. И Анна Элоиза меня научит.

Я невольно улыбнулась, гладя ее по щеке. Аврора была мне очень дорога. Я подумала, что через год ей будет пятнадцать. И правда, есть ли смысл держать ее в этом заведении дольше? Тем более, если она сама от этого не в восторге. Да и мне хочется, чтобы она была рядом.

— Я обещаю тебе, — произнесла я ласково. — Через год, так и быть.

— Я очень люблю тебя, мама, — сказала она искренне. — Никто не может мне быть дороже, чем ты. Я даже не хотела бы знать, чья я дочь на самом деле.

Она подняла на меня глаза.

— Ты действительно всем будешь говорить, что я — дочь принца д’Энена?

Я не сразу ответила. Впервые мне пришлось дать себе отчет в том, что я пошла на прямой обман и что Аврора понимает это. Стало быть, мы обе сознательно обманываем Александра и его семейство. Но ведь в противном случае…

— Аврора, милая, ты хочешь этого?

— Да, — сказала она решительно. — Я хочу быть своей в Белых Липах. Своей, а не служанкой.

— Значит, все будет так, как я сказала. И да поможет нам Бог.

Мы обе рассмеялись. Аврора нерешительно спросила:

— А что с Полем Алэном?

— Все хорошо, — сказала я, не придав особого значения этому вопросу.

Но Аврора продолжила, все так же несмело:

— Знаешь, он такой милый, мама.

— Милый? Ну уж нет! Его каким угодно можно считать, но слово милый тут не подходит. Милым может быть котенок, а он…

— Нет, он все-таки милый. Он навещал меня.

— Впервые об этом слышу, дорогая.

— Вы же присылали мне подарки из Неаполя, да? Но вас самих здесь не было. Поль Алэн передал мне и платья, и сережки.

— Так это он сделал? Сам?

— Да, — с нескрываемой гордостью произнесла Аврора. — Я же говорю, что он милый. И он меня помнит.

— Я непременно поблагодарю его, дорогая.

— Скажи, что я тоже благодарна ему. Кто знает, может быть… может, он еще раз заедет.

Мы еще долго разговаривали. О монастыре Аврора не хотела рассказывать, поэтому говорила я — об Александре, путешествии, о том, как обстоят дела в Белых Липах. Аврора искренне интересовалась Жаном, и мне это было приятно. Они были очень дружны, как настоящие брат и сестра.

— Ты останешься на конфирмацию, мама?

Я улыбнулась и сказала, что непременно останусь: так мне хочется увидеть ее в белом воздушном платье и белой вуали — непременных атрибутах обряда первого причастия.

8

С каждым днем я все больше и больше входила в права настоящей хозяйки Белых Лип, законной и единственной герцогини дю Шатлэ.

К моему удивлению, это не вызвало того сопротивления, на которое я рассчитывала. Когда я впервые явилась к Анне Элоизе и вежливо, но настойчиво попросила ее передать мне все ключи, а также сослалась на то, что этого очень хочу не только я, но и Александр, старуха не отказала мне наотрез, как я того ожидала. Невозмутимо восседая в кресле с видом королевы в изгнании, она молча протянула мне руку.

Мне не оставалось ничего другого, как подойти и поцеловать ее, хотя ответа я еще не услышала.

— Знаете что, племянница? — произнесла она, по своему обыкновению, насмешливо. — Сдается мне, теперь вы бросились в другую крайность.

— Какую? — спросила я сдержанно.

— Вы слишком уж вскружили голову моему внуку. Теперь он слишком счастлив, можно так сказать.

— Разве можно быть слишком счастливым?

— Можно, если при этом муж попадает к жене под каблук. Мне это не по вкусу, милочка, ибо внука, признаюсь, я люблю куда больше, чем вас.

Пропуская мимо ушей это не очень приятное для меня замечание, я сухо произнесла:

— Уверяю вас, мадам, вы заблуждаетесь. У меня и в мыслях нет командовать Александром. Пожалуй, это даже невозможно. Я очень люблю его. Наш брак — это союз, и мы не стремимся приказывать друг другу.

Она смотрела на меня, слегка усмехаясь, словно наслаждалась тем, что своим обвинением поставила меня перед необходимостью оправдываться. Левое веко ее дернулось от нервного тика.

— Племянница, ну-ка, наберитесь терпения, послушайте меня. Мнения своего я о вас не изменила. Но я не могу скрыть, что теперь вы вызываете у меня больше уважения. Как ни странно, вам удалось увлечь Александра настолько, что он потерял голову.

— Это, конечно же, новое обвинение в мой адрес, да, мадам?

— Слушайте меня не перебивая. Я уже стара, но я женщина, и то, что другая женщина оказалась столь ловкой и соблазнительной, не может мне не нравиться. У вас множество способностей, сударыня. Александр — мужчина особенный. Таких еще поискать. Но вы окрутили его, и за это я вас почти уважаю. Почти.

Я невольно усмехнулась.

— Что же нужно сделать, мадам, чтобы вы зауважали меня полностью?

— Не знаю, — отрезала она. — Во-первых, конечно, родить ребенка, но об этом, похоже, с вами пока рано говорить. Кроме того, этого будет мало, чтобы я признала вас настоящей хозяйкой. Ключи я вам, разумеется, отдам. Но вы пока хозяйка только на словах, и останетесь такой даже с ключами.

— Вы уверены?

— Абсолютно.

Она с трудом поднялась, знаком дав понять, что не хочет моей помощи, и небрежно бросила связку ключей на кресло.

— Возьмите, так и быть! Экономка расскажет вам обо всем. А я… Идемте, я объясню вам, как следует вести записи в книгах.

Она тяжело проковыляла к двери, опираясь на палку, но стараясь держаться очень прямо. Я заметила явную перемену в ее отношении ко мне. Она была насмешлива, холодна, нелюбезна, но уже не враждебна. Она, похоже, признавала, что я не собираюсь причинять вреда ни этому дому, ни ее внуку. Она лишь не признавала меня своей.

Анна Элоиза обернулась. Насмешливая улыбка обнажила ее великолепные искусственные зубы, в глазах полыхнуло что-то лукавое и хитрое.

— Ах, слышали бы вы, как защищал вас Александр! Он просто горой за вас стоял! Да, он увлекся вами… А вы? Неужели вы не боитесь?

— Чего? — спросила я озадаченно.

— Того, что вы сами слишком увлеклись им? Вы слегка глупы, дорогая! Вы даете ему понять, что влюблены. Более того, вы действительно сильно влюблены и поэтому теряете контроль над ситуацией. Полагаю, он быстро охладеет к вам. Он уверен, что вы будете с ним, а то, что навсегда к тебе привязано, теряет ценность, и очень быстро.

Я закусила губу, сильно чертыхнувшись в душе. Вот негодная старуха! Всегда закончит разговор чем-то необыкновенно приятным. И, безусловно, никто не может докопаться до ее истинных мыслей. Она слишком умна, чтобы выложить их мне. Одному Богу известно, что она мне еще устроит.

Мне пришлось очень много общаться с Анной Элоизой в то время, когда она передавала мне свои полномочия, и все наши беседы были похожи на эту. Ее отношение ко мне, слегка изменившееся после приезда, теперь снова застыло и не изменялось даже в малой степени, хотя я старалась вести себя безупречно — вежливо, сдержанно, холодно и гордо, так, чтобы она не воображала, что может помыкать мною или что я выпрашиваю у нее благоволения. Но все это действовало мало. Мне приходилось отказаться от мысли подружиться со старой герцогиней. Мне оставалось лишь оберегать себя от ее атак и не нападать самой.

Мало-помалу я научилась всему, что умела Анна Элоиза, и стала понимать, что собой представляет жизнь в селе. Дел здесь была уйма, и это даже при том, что обязанности по управлению поместьем были разделены между мной, Александром и управляющим. Герцог следил за отдаленными владениями, объезжал их, проверял. На нем же лежали заботы о конюшне, лесе, экипажах. Я занималась фермой и вела записи. Каждое утро приходилось ходить туда, подсчитывать чуть не каждое снесенное яйцо, следить за жалованьем батраков, все выдавать, собирать и упорядочивать, вплоть до одежды, которая полагалась женщинам-крестьянкам на праздник. Приходилось давать указания кухне, маслобойне, молочарне. Хозяйство было большое, даже огромный парк — и тот требовал постоянного внимания. День у меня был расписан по минутам, иной раз я даже хотела, чтобы дел было поменьше. Свободна я бывала только по вечерам и улыбалась, вспоминая, что представляла себе жизнь в Белых Липах серой и скучной. Уж скучать-то совсем было некогда.

Жизнь была бы просто чудесна, если бы… если бы не подсознательное ощущение тревоги, не покидавшее меня ни на миг, — даже во сне, даже в минуты самого сладкого забытья в объятиях Александра. «Он должен уехать. Неизвестно, когда, но должен. Это неизбежно». Такая мысль просто отравляла мне существование. Как можно быть счастливой, спокойной и безмятежной, зная, что в любую минуту все может рассыпаться, как карточный домик? Герцог уедет, а уж там неизвестно, что случится. Его могут убить. Или арестовать, а потом казнить. Я так любила его, что не представляла, смогу ли пережить такое. Пожалуй, даже если бы у меня был ребенок от него, то такую потерю я бы не перенесла, но ребенка не было, так же, как и надежды на него, и поэтому я просто с ужасом смотрела в будущее.

Час приближался. Это было единственное, что я знала точно.

9

Августовские вечера, длинные, теплые, — это самое лучшее из того, что я любила в Белых Липах. Здесь существовала традиция всем собираться за столом на ужин — традиция, существовавшая в этом роду уже, вероятно, не первое столетие, но только сейчас оцененная мною по достоинству.

Было очень тепло, и стол накрывали на террасе, выходившей в каштановую рощу. В окна, полузадернутые портьерами, заглядывали, шумя листвой, могучие каштаны, а сад дышал такими сладкими запахами липы, свежести и вишневого варенья, что невольно казалось, что уютнее нет места на земле. Тихо мерцали свечи в канделябрах. Роскошь, соединенная с очарованием бретонской сельской местности, близости к природе, воспринималась всякий раз по-новому. А вдобавок к этому здесь было столько детских лиц, смеха, шуток… Громом звучал хохот тучного отца Ансельма, который неизменно приходил в поместье ужинать. Мы с Александром были вместе. И, сидя за столом, сознавали, что впереди у нас — приятный летний вечер и долгая-долгая ночь, нежнее которой ничего нет на свете.

После ужина стол и плетеные стулья выносились под развесистый огромный каштан. Там пили вино, беседовали, обсуждали дальнейшие планы. Оранжевое пламя лампы ярким пятном просвечивало сквозь густую листву и привлекало мошек. Сам воздух, казалось, дышал спокойствием и умиротворением. Я полагала, что не переживала такого с тех пор, как покинула Сент-Элуа, чтобы впервые показаться в свете. Теперь то безмятежное время почти вернулось ко мне.

Вечер, выпавший на день святого Варфоломея, был дождливым. Дождь начался еще в полдень и к ночи только усилился. Выйти под каштан было нельзя. Ливень хлестал в окна, барабанил по крыше, ветер заставлял дребезжать оконные рамы. Яркий свет молнии озарял дом. Сразу стало холодно, неуютно, и пришлось подумать, как бы затопить камин в доме. Пока я ходила распоряжаться по этому поводу, мне пришло в голову, что этот вечер, пожалуй, — первый признак того, что лето заканчивается и переходит в осень. Скоро сентябрь… И одному Богу известно, что он нам принесет.

Когда я вернулась, камин в главном зале уже полыхал жарким пламенем. Взрослое население было в сборе. Анна Элоиза то ли дремала, то ли предавалась раздумьям в своем глубоком кресле, и ее вышивание почти сползло на пол. Я осторожно подняла его. Отец Ансельм и Поль Алэн склонились над шашечницей и играли в трик-трак. Священник был в своем обычном настроении и часто хохотал. Александр сидел в кресле у камина, рассеянно почесывая по загривку дога. Вид у герцога был какой-то отсутствующий. Я села рядом, на место, полагающееся герцогине. В руках у меня был новый роман «Фоблаз», выписанный из Парижа.

Но читать я не смогла. Пожалуй, впервые за долгое время я ощутила атмосферу тревоги, разлитую в воздухе. Может быть, это из-за дождя? Уж слишком зловеще сияла молния. Я наклонилась к Александру, мягко коснулась его ладони своей.

Он поднял на меня глаза.

— Все в порядке, дорогая?

Это был его обычный вопрос. Я вздохнула.

— У меня — да. А у вас? Почему вы такой?

Он погладил мою руку.

— Не думайте об этом, дорогая. Не придавайте этому значения. Все дело в том, что я сегодня видел.

— Что именно?

— Дела идут не слишком хорошо. Урожай невысок, прибыль будет небольшая.

— Да, я знаю, что мы едва-едва сможем подвести черту в этом году. Ну и что? У нас столько возможностей. Жизнь наша ничуть не изменится. В конце концов, мы же не торгаши, чтобы гнаться за прибылью. Это ваши слова, мой милый, вспомните!

Я говорила горячо, очень желая его успокоить. Он ласково улыбнулся, и я вдруг по его улыбке поняла, что успокаиваю его не от того, что его действительно тревожит.

— Что случилось? Будьте добры, поделитесь со своей женой, господин дю Шатлэ.

— Госпожа дю Шатлэ слишком впечатлительная женщина. Она видит проблему там, где ее совсем нет.

Я серьезно взглянула на мужа.

— Я хочу знать, — произнесла я тихо.

— Мне стало страшно, дорогая.

— Вам? Страшно?

— Я очень боюсь причинить вам боль.

Услышав такое признание, уже само по себе таившее опасность для моего недолгого счастья, я замерла на мгновение. И так получилось, что мы не продолжили этот разговор.

Вошел Гариб. Он был в плаще, с которого стекала вода, стало быть, он был на улице. Я заметила, что Александр даже подался ему навстречу.

— Ну, что? — спросил он нетерпеливо.

Взгляды всех, кто был в гостиной, обратились в сторону индуса.

— Я виделся с ними, господин.

— И что?

— Они передали вам письмо.

Александр почти выхватил его из рук Гариба. Я встревоженно поглядывала то на мужа, то на индуса, очень подозревая, что все происходящее связано с шуанским движением. Гариб передал герцогу даже не письмо, а что-то похожее на пакет. Александр быстро поднялся. Я поняла, что он хочет уйти к себе в кабинет, и удержала его за руку.

— Нет! Вот уж нет! Здесь все свои. И от меня вы ничего скрывать не смеете!

Мой голос прозвучал почти гневно. Александр остановился. Потом, не глядя на меня, резко надорвал пакет. Оттуда выпал очень странный круглый предмет. Он со стуком ударился о паркет и прокатился по полу. Все следили за ним. Поль Алэн с возгласом бешенства привстал с места.

Это была прялка. Я с удивлением поняла это. Обыкновенная прялка, которых так много у деревенских женщин. А что бы это значило? Я посмотрела на мужа, с ужасом замечая, каким белым становится его лицо. В глазах Александра полыхнула ярость, он сжал кулаки так, что хрустнули суставы.

— Ну вот, дождались! — в ярости прокричал Поль Алэн, сжимая кулаки почти так же, как и Александр. — Позор на всю Бретань! Теперь нам вряд ли удастся оправдаться!

Я хотела вмешаться, но не смогла. Да и как было вмешиваться, если я ничего не понимала? Кюре поднял прялку из-под кресла Анны Элоизы и внимательно ее разглядывал.

Александр резко, на каблуках, повернулся к брату.

— Удастся. Нам все удастся. И, черт возьми, я не собираюсь оправдываться. Мы никого не предали, запомни это прежде всего!

— Что же делать? Нам придется убить их, другого выхода нет.

— Безусловно, — сурово бросил Александр через плечо, обращаясь к брату. — Гариб, ты здесь?

— Да, хозяин.

— Через десять минут нам понадобятся лошади.

— Будет сделано, хозяин.

— Найди Фан-Лера, пусть поднимает людей. Мы уезжаем.

— А я, хозяин?

— Ты останешься здесь.

Резко повернувшись и окинув взором присутствующих, Александр быстро произнес:

— Хозяйкой здесь остается моя жена, госпожа дю Шатлэ. Гариб, ты скажешь слугам, чтобы они слушались ее так же, как и меня.

Книга, которую я все еще держала в руках, при этих словах упала на пол. Я словно застыла на месте, ошеломленная всеми этими приготовлениями. Александр молча посмотрел на меня и быстро вышел, не сказав больше ни слова. Я тоже ничего не смогла произнести. Мне было слишком хорошо ясно, что остановить его я не в силах.

— Вы знаете, что это такое? — громко произнесла Анна Элоиза. — Отец Ансельм, отвечайте! Мои внуки говорили о позоре на всю Бретань. Что означают эти слова, господин кюре?

Со священником она говорила так же властно, как и со слугами. Отец Ансельм, посапывая, разглядывал прялку.

— Всему виной этот злосчастный предмет, дочь моя.

Старуха с надменным выражением лица повернулась к нему.

— Господин кюре, неужели вы вслед за Полем Алэном станете утверждать, что мои внуки опозорены?

— Я бы не говорил так резко, мадам.

— В чем причина их позора?

— Пожалуй, их приравняли к женщинам, мадам. Разве вы не видите? Это прялка.

— Вижу. Ну и что ж? Это какой-то знак?

— Это знак того, что ваш старший внук, мадам, уже слишком долгое время не участвовал в сопротивлении. Роялисты нуждаются в помощи, а ваш внук отошел от них на много месяцев. Стало быть, его теперь считают трусом. Поэтому ему и послали прялку.

— И что же, по-вашему, они теперь будут делать?

— Пожалуй, убьют своих обидчиков, мадам, и снова станут участвовать в шуанерии.

— Убьют?

— Вызовут на дуэль и убьют. Разве вы сами не слышали?

Старуха негодующе покачала головой.

— Хотела бы я видеть того презренного человека, который осмелился назвать Александра трусом!

— Пожалуй, вы его уже никогда не увидите. Герцог взбешен, это каждому видно. Теперь ему много предстоит сделать, чтобы исправить положение и вернуть себе прежнюю репутацию.

Поглядев на меня, отец Ансельм добавил:

— Вероятно, госпожа дю Шатлэ теперь долго не увидит своего мужа.

Эти слова хлестнули меня, как удар бича, и вывели из оцепенения. Дрожащей рукой я провела по лбу, словно прогоняя замешательство. Волнение захлестнуло меня. Волнение и страх.

Боже, неужели это правда? Неужели все случившееся мне не приснилось? Нет, это была правда. Стало быть, то, чего я так боялась, произошло. Все было так, как я думала… Александр оторван от меня какими-то темными, совершенно непонятными мне обстоятельствами. Теперь он уезжает, а я снова остаюсь одна! И, может быть, навсегда.

У меня даже не было сил плакать или протестовать. Я не знала, что чувствовала Анна Элоиза, понимая, что уезжает ее любимый внук, но старая герцогиня окинула меня таким взглядом, словно запрещала удерживать герцога. Такова уж она была — словно вылита из бронзы. Даже страх за внука не мог заставить ее разволноваться. Эта старуха черства как сухарь… Не глядя на нее, я быстро вышла из гостиной. Мне было известно, что истекают последние минуты.

Александр собрался быстрее, чем говорил. Едва ступив на лестницу, я увидела, что он спускается. Я не могла бы даже перечислить, сколько он берет оружия. Пистолеты, сабля, кинжал, в руках хлыст…

— Хорошо, что вы вышли, дорогая, так нам удастся быстрее проститься.

— Быстрее? — переспросила я чуть ли не с сарказмом. — Вы думаете, я именно этого хочу?

Он спустился ко мне, быстро поцеловал в щеку.

— Я тоже не хочу этого, cara. Но вы же видите, как все сложилось. Мне нужно сию же минуту ехать защищать себя. Мне не оставили выбора. Имя дю Шатлэ не должно быть известно как имя труса.

Я пропускала мимо ушей эти слова, которые для меня абсолютно ничего не значили. Мне было безразлично, кем кто его считает, лишь бы я любила его, а он — меня!

— Вы… вы хоть знаете, когда вернетесь?

— Нет.

— Великолепно! — сказала я почти гневно.

— Я буду давать вам весточки о себе всякий раз, как будет возможность.

— Спасибо и на этом…

Наступила пауза. Я стояла спиной к двери, но по лицу Александра поняла, что кто-то уже торопит его со двора. Герцог спустился еще на ступеньку, потом повернулся ко мне и до боли сжал мне руку.

— Вы ничего больше мне не скажете, carissima?

Горло мне сжали спазмы. Не глядя на мужа, я сдавленным голосом пробормотала:

— Я очень люблю вас, Александр. Но к чему говорить об этом, если даже это не способно вас удержать?

Он рванул меня к себе, сжал в объятиях так, что я задохнулась, и поцеловал — жарко, страстно, глубоко. И в этот же миг меня пронзила ужасная боль от сознания, что для него сейчас нет ничего важнее того, ради чего он уезжает. Он не ценит меня так, как все остальное. Он… Я почти вырвалась из его объятий, в отчаянье воскликнув:

— Да уезжайте же наконец, не то я не выдержу!

Наши глаза встретились. Я очень хорошо запомнила его взгляд — такой горячий, взволнованный. На миг перед глазами у меня потемнело. Я услышала звон шпор и стук захлопнутой двери. Со двора сквозь шум ливня донеслись какие-то голоса, а через минуту — топот лошадей.

И тогда я рванулась к двери, в отчаянье распахнула ее и выбежала на дождь. Я даже позвала Александра, но сразу же поняла, что все это напрасно. Вся кавалькада всадников уже растаяла в глубине главной аллеи, а шум непогоды приглушил лошадиный топот. Дождь хлестал меня по лицу, платье сразу стало мокрым и прилипло к телу.

— Боже праведный! — прошептала я, вытирая и капли воды, и слезы на лице. — Куда он уехал? Любит ли он меня больше, чем свои дела, свои войны, своих лошадей?

Громкое завывание брошенного дога было мне ответом.