Хранящая огонь. Книга 1

Глава 4

Вихсар крутил между пальцев выкованный из железа оберег размером с монету, вытертый до блеска одеждой и кожей. В сердцевине его были высечены руны, украшенные зернистой пыльцой. Что они значили, он не мог прочесть, чужой язык он хоть и изучал с детства, а до сих пор некоторые знания были от него сокрыты, непостижимы. Как и этот оберег, и сама его хозяйка…

Он зажал амулет в кулаке, сминая с силой. У воличей есть примета – коли оставил гость вещь, значит обязательно вернётся.

«Вернёшься».

Вихсар лежал на постели, слушая, как подвывает ветер, устремив задумчивый взгляд в тканевый купол. Бесшумно и воздушно вздымал ветер полог шатра, пуская внутрь сырой от прошедшего ночью ливня воздух. Он был прохладный – в степи поутру всегда холодно. Колючим клубком он прокатывался по остывшему от любовных утех нагому телу, принося волны дрожи. Висхар думал о своей пленнице, думал, и всё больше разрасталась в нём буря. Гордая храбрая пташка, которую он подобрал в лесу, и которая улетела вчера утром, не давала покоя. Убежала. Он с самого начала знал, кто она, и всё равно привёз её в лагерь, и первое, что сделал – раздел её, содрав все эти многослойные одежды, что носили женщины воличей, все эти грозди украшений, срывал, будто мальчишка, залезший в чужой сад своровать поспевшие плоды. Он чувствовал власть и в то же время опасность, сладкое послевкусие от своей добычи. И это его забавляло, развлекало, раззадоривало ещё больше. Но так было только вначале. И нужно было остановится, но он этого не сделал лишь потому, что она смотрела на него с такой дикой ненавистью и лихорадочной злостью. Она не тряслась от страха, как те малодушные шавки, что побыли в его плену, не было в её глазах блеска вожделения, как у этих развратных потаскух, которые горло грызли друг другу из-за того, кто окажется на этот раз в его постели. Если бы взглядом можно было убивать, то он, наверное, лёг бы тут же, поверженный, на землю. Вихсар взял её грубо, слишком, как оказалось, для её первого раза, не задумываясь о том, чтобы доставить ей удовольствие. Впрочем, он не старался ни для одной из своих наложниц, хотя долю снисходительности всё же к Мирине проявил, не стал терзать долго, удивляясь тому, что она была невинной. Такой же девственной и искренней была в этот миг первобытная ненависть к нему в её взоре. И даже тогда она не произнесла ни звука, терпела, снося его в себе. Он хорошо запомнил тогда её глаза, их необычный цвет, колюче-синий, как снежные дали, обжигающий морозом, потемневший, как грозовое небо, от лютых смешанных чувств. Он никогда не видел такого взгляда, такого убийственного и живого одновременно. Сколько бы пленниц в его руках ни побывало, у всех только страх, страх, что вынуждал покориться и подчиниться. Вихсар даже ничего для этого не делал. А после того, первого раза он хотел видеть только её, любить только её, ласкать, смотреть в эти полные ненависти глаза не потому, что это доставляло ему удовольствие, а затем, чтобы увидеть в них смирение и покорность. И каждый раз одно и то же – ни тяжёлая работа, ни лишения не изменили её. И он доставлял ей столько боли и одновременно столько внимания, сколько должно принадлежать любовницам. Иногда он себя спрашивал, зачем ему это нужно? Зачем она нужна ему? Наверное, он впервые не знал ответа, не знал, что с ней делать. Отпустить или вернуть то, что должно принадлежать ему? Впервые он теряет. Вихсар такого допустить не мог – хан не должен ничего лишаться, иначе какой он хозяин, какой вождь? И кого теряет! Невольниц! Ему всегда всё доставалось по одному только движению мысли, желания. Никто никогда не смел его ослушаться, а она посмела. Посмела смотреть дерзко, открыто, за такое он мог её иссечь до полусмерти или лишить глаз. Женщина не должна так смотреть на мужчину, на своего хозяина, на хана. Каждый раз, как только он вдавливал её в постель, нанизывался на этот острый, как нож, взгляд, холодный, как горный родник, и готов был придушить пленницу за это, и сдавливал её тонкую шею, и каждый раз останавливался, тонул в её глазах. Как посмела убежать!? Ведь знала, что с ней будет, когда он поймает её. А в том, что поймает, хан уже не сомневался. И мыслил, как иссечёт, а потом отдаст на растерзание сардарам. Он пообещал ей, а обещание своё никогда не нарушал. Едва только подумав о том, как другие будут касаться её, Вихсар вскипал от колкой ревности и гнева и ненавидел себя за подобные чувства, которые не должен испытывать к женщине, а уж тем более, к пленнице. Да и не сам ли он обещал любого, кто притронется к ней, оскопить? Выходит, он нарушает своё обещание дважды. Нет, он просто обезумел, лишился рассудка из-за своей нечаянной пленницы, свихнулся из-за неё, как сказал ему Угдэй и говорил уж не раз с тех пор, как княжна появилась в лагере. Угдэй – верный друг, и не просто друг, а выслуженный у него умелый воин – батыр³, заработавший уважение и место рядом с ханом. Но даже его Вихсар не послушал, не прислушался к совету ни как друга, не как опытного, повидавшего многое человека.

«Каждый цветок на своём стебле распускается», – сказал Угдэй.

И как понять его слова? Да он и не желал понимать. Это его добыча, и она должна принадлежать только ему, Вихсару хан Бивсар.

Вихсар провёл ладонью по лицу, втягивая с шумом стылый воздух. Смятение все больше разрасталось смерчем, закручивалось воронкой в глубине души, свербя. Он не погнался за ней тут же только из-за Угдэя и теперь, по истечении двух дней, как загнанный зверь, метался по лагерю, по этому ставшему тесным шатру, не находя покоя. Это было ошибкой, наверное, первой за всю его жизнь – отпустить её с княжичами. Его тут же продрала свирепая ярость. Вихсар разжал кулак, посмотрев на вымазанный собственной кровью талисман. Как он позволил забрать её?! От одного представления, что рядом с Мириной будет находиться княжич из Явлича, слепли глаза, а уши глохли.

Вихсар резко сел, стиснул кулаки. Его пленница, его Сугар⁴ – именно так он называл свою невольницу, княжну из Ровицы, дочь Радонега. Он дал ей это имя за непокорность, воинственность, своенравность и красоту – Сугар. И красота эта была бесконечно далёкой. Вихсар вспомнил, как прибежала Хашин, надсмотрщица, оповестив его о том, что пропала воличанка. Он помнил, как поднял весь лагерь на уши, как ворвался в женский шатёр, раскидав по углам всех своих наложниц, напугав до смерти пленниц, но так и не нашёл её, не вытряс из этих куриц ничего путного. Он даже порывался отсечь им всем головы за то, что все разом лишились языка! А потом вернулись дозорные, сказав, что с княжичами уехала не одна девушка, а две. Сначала он не поверил этому. Как они могли её забрать, ведь он сам провожал гостей, видел, как уезжали?! Никогда он не испытывал такого приступа бешенства, он чувствовал себя обманутым. Его, Вихсара хан Бивсар, обвели вокруг пальца! Наверное, в тот миг он бы собрал войско и догнал их, если бы не Угдэй. Отчасти Вихсар ему благодарен, тот помог избежать неосторожного поступка, за которым могли бы быть скверные последствия.

Теперь поступит иначе…

Рядом пошевелилась Айма. Соскользнула шкура вниз, открывая стройные ноги с золотистой кожей. Длинные, чёрные, как вороново крыло, волосы девушки разметались по постели сетями. Давно он не видел рядом с собой Айму. Обычно Лавья оставалась на ночь, а в последнее время так и её не звал, а только… Вихсар сглотнул, ещё больше зверея. Лавью он отдал без всяких колебаний. Пусть та и была в прошлом его любимицей, только минувшим летом подарил её вождю брат Айшат, а ни разу со дня ухода Лавьи он не сожалел о своём решении, об одном только сожалел, что не приказал в те дни, когда гостили в его шатре княжичи, следить за пленницей пристально. Вихрь гнева достиг своего предела, но Вихсар внешне оставался спокоен, поднялся с постели, подобрав с сундука шёлковую рубаху – пора всё решать. Он знает, что эту стихию, данную Тенгри-ханом⁵, лучше сберечь для другого дела. Вихсар умел проявлять терпение и выдержку. Умел ждать. И знал, что обязательно за это получит вознаграждение. Он вернёт то, что ему принадлежит, во что бы то ни стало, и пусть Угдэй больше не пытается его остановить, Вихсар возместит всё сполна, в этом он не сомневался ни на крупицу. Иначе ему не быть сыном великого хана Бивсара!

Тёплые ладони легли на его спину, прерывая бурлящие размышления, огладили плечи, скользнули к поясу. Рубаха выскользнула из его рук, Вихсар поймал женские запястья прежде, чем наложница подарила ему первую волну удовольствия. Но вдруг передумал, позволив ласкать себя. Айма обошла его медленно, глядя ещё сонно и вместе с тем притягательно из-под густых тёмных ресниц. Наложница была хороша собой, у брата есть вкус к женщинам. Она плавно опустилась перед вождём на колени, и мягкие губы коснулись вновь восставшей плоти. Одновременно ладони девушки скользнули вверх по его бедрам к паху. Вихсар, собрав в кулаки шёлковые волосы, закрыл глаза, чуть откинув голову назад. Он не сомневался, что на волнах блаженства увидит другую. Ту, чьи волосы белым золотом струились по плечам, по полным грудям, по округлым, молочным бёдрам. Только видел он в её глазах не стальной блеск отчуждённости, что вспыхивал, когда она оказывалась в его постели, а ласку, как ему того желалось. Обхватив затылок девушки, уже на грани взрыва он приблизил Айму плотнее. Наверное, наложница на миг потеряла дыхание, потому что он ощутил, как та застыла камнем, но не могла воспротивиться хозяину, да и не хотела, стараясь угодить ему и доставить как можно больше удовольствия, чтобы он назвал её своей любимой и одарил драгоценностями. Она ведь сама сползла с постели, как кошка, приластившись к его ногам. Сугар же он стаскивал насильно, насильно ставил на колени. Как будто и сейчас она стояла перед глазами, полосуя его свирепым взглядом – он видел, как вздрагивают крылья носа, дрожит дыхание и мягкие розовые губы, когда принуждал исполнять его желания. И каждое движение для неё будто маленькая смерть в глазах. И сколько же силы было в этой хрупкой пташке, чтобы вот так каждый раз сопротивляться, делая только себе хуже. И всё же она боялась его. После того раза, как впервые сбежала, тогда он сам иссёк её, а во второй раз ещё сильнее, тогда она немного, но ослабила сопротивление. Вот только от этого ему не стало легче, и это страшно злило.

Разлилась темнота, затмевая, словно чёрная луна, все мысли и видения. Брызнув семенем, Вихсар открыл глаза, но сидящей на полу он хотел видеть не Айму, а свою пленницу. Вождь выпустил наложницу. Взгляд девушки вдруг потускнел, опустился на его грудь, где висел вместе с родовыми оберегами талисман, чуждый для их племени, мелькнуло во взоре и тут же погасло смятение, будто только сейчас она заметила его, заметила и всё поняла.

– Пошла вон, – спокойно сказал хан, получив своё, отступая.

Ресницы Аймы дрогнули, она растерянно опустила взгляд, отводя его в сторону, тень обиды легла на её лицо, но Вихсара это нисколько не волновало. Наложница послушно поднялась, отыскав своё платье, оделась и молча вышла, не заставляя своего хозяина ждать и гневаться. Вихсар подобрал рубаху, спешно надел. Прохладный шёлк приятно лёг к коже, успокаивая. Натянув штаны и накинув стёганный кафтан с косым запахом и бурой, как сок брусники, подстёжкой, опоясался. Шагнув за полог, окликнул стражника.

– Где Угдэй? Позови мне его сюда, – велел хан.

Коренастый мужчина в лисьей шапке и с длинными, топорщащимися из-под неё чёрными косами после выхода наложницы уже был готов к распоряжениям. Коротко кивнув, пошёл вглубь лагеря. Сырой туман окутал становище водяным панцирем, лишь вырывались клубы дыма из него, поднимаясь в розовеющее с востока небо. Тянуло с лугов сладковатым ароматом медуницы, смешанным с запахом дыма. Сугар пахла именно так, сладко, как цветущий луг, а дым только забил этот запах.

«Каждый цветок распускается на своём стебле…»

Вихсар, задёрнув полог, вернулся в шатёр, в главную его часть, где горели языки пламени перед высеченным из воловьей кости изваянием божества. Сегодня был день поминания его матери, и для неё горели все эти огни всю ночь, здесь же стояла плошка с зерном и мёдом. Хан опустился перед алтарём на колени. Никто никогда не видел, как он обращается к высшим силам, кроме отца, братьев и матери, которой не стало прошлой зимой. Именно поэтому он не мог оставаться на месте. Собрав своих верных людей, покинул родовое гнездо, отправившись на север, к Ряжеским лесам, и объезжает их теперь уже целый год… Год пронёсся как один день, а эти два дня терзаний тянулись бесконечно долго. Матушка любила всех своих сыновей одинаково, но его – Вихсар только сейчас это понял – больше. Вот только за что, не мог понять. Он был самым взбалмошным и непослушным, а взрослея, иногда нарушал веления отца, как, в прочем, и в последний раз, когда покинул его. Бивсар был против его отъезда.

Вихсар протянул руку к огню. Языки лизнули ладонь, обжигая, просачиваясь сквозь пальцы, но он не чувствовал этого, предавшись раздумьям. Разглядывал желтоватые прорези в кости, суровый взор Воина Сульде, ряд ровных зубов, которые то ли впились в сталь щита, что Бог держал в руках, то ли устрашающе и гневно скалились. Вот и Вихсар иногда, казалось, так же яростно впивается зубами в свою жизнь и не может никак распробовать её вкуса. А иногда показывал он ей свои зубы, скалясь в волчьем оскале, будто на врага. Потому что жил он по одному закону – всё или ничего.

Вихсар убрал руку, почувствовав, как ладонь начало жечь. В шатёр неожиданно хлынул поток света, накрыла холодная тень.

Угдэй громадной глыбой вошёл в шатёр, и сразу стало тесно. Выглядел он мрачно, видно уже знал, зачем хан зовёт его в столь раннее время. Батыр глянул в сторону алтаря, потом на Вихсара и помрачнел ещё больше, так что прибавилось даже лет ему на вид. Хотя он был немного старше Вихсара, но сейчас взор его был не яростным, плещущим силой, а скорбным. Горечь от потерь близких, друзей по оружию, вынуждала крепнуть и обрастать корой быстро.

– Вздумал, значит, идти по следу? – голос его густой смолой накрыл, а Вихсар не привык к тому, чтобы с ним разговаривали таким тоном.

Вождь поднялся во весь рост и оказался выше своего друга, впрочем, он даже от своих братьев старших отличался изрядным ростом, хотя те были куда матёрей его.

– Я хочу всего лишь вернуть свою добычу.

Угдэй пожевал губами, вновь проявляя недовольство его решением.

– Я поеду с миром. Тем более, сыновья Вяжеслава приглашали меня в своё княжество, вот и не заставлю их долго ждать.

– А ты уверен, что она осталась с ними, а не на пути уже в Ровицу?

Вихсар хмыкнул, прошёл к наполненному едой и питьём подносу, что стоял на резном столике, подхватил чару, поднёс к губам, отпил рябинового вина. Жидкость обожгла горло, согрела. Оторвавшись, Вихсар кивнул на столик, приглашая и Угдэя угоститься. Тот только качнул головой.

– Я знаю, что она с ними, – молвил вождь.

– Если завяжется вражда… мы… у нас слишком мало людей…

– Поэтому ты здесь, Угдэй, я звал тебя, чтобы дать тебе поручение, – Вихсар наполнил чашу из кувшина бардовым вином, протянул воину. – Ты поедешь к хану Бивсару с моей просьбой дать мне войско.

Лицо батыра вытянулось, он не выпускал вождя некоторое время из-под своего изумлённого взгляда, а очнувшись, принял угощение из его рук, отпил, оставаясь задумчивым.

– Я не могу всё так оставить, и ты должен это понимать, – начал говорить хан, снимая пояс со спинки кресла. – У меня её украли, увели из-под носа. Ты хочешь, чтобы печать позора всю жизнь жгла мне душу? Какой я тогда воин? Как я предстану перед вечностью, перед своим предками, братьями, отцом, всем племенем, зная о том, что надо мной посмеялись? Я последовал совету Бивсара, и я сохраню с воличами мир. – Вихсар замолк и тут же поправил сам себя: – Постараюсь.

Воин слушал молча, водя взглядом по лицу Вихсара, будто выискивал что-то, хотя чего он ожидал? Знал-то его не первый год.

– Это их женщина, их племени они не отдадут…

Вихсар подступил к Угдэю так быстро, что тот застрял на полуслове. Острый взгляд вождя пронзил, будто шипами.

– Ты слишком много говоришь, батыр, исполняй то, что я велю.

Глаза Вихсара потухли и вдруг разом выцвели. Князя Радонега уже нет в живых, а договориться с женщиной ему не составит труда. Тем более, насколько он знал, мать у Сугар не родная.

– Пусть Великий Тангрин наделит тебя мудростью и яростью вепря, хан, – сказал Угдэй и чуть склонился в поясе.

Вихсар замер. Много лет идёт их дружба, а одно всего лишь непонимание враз сделало их чужими. Хан сдержал вспыхнувшую было ярость. Не такого он хотел разговора, но видимо, тому суждено быть.

– Иди, – сказал, поставив свою чашу.

Угдэй было ступил к выходу, но застопорился вдруг. Вихсар выгнул бровь, готовясь слушать.

– Позволь отправить Алтана.

– Почему его? – спросил он, успокаиваясь совсем.

– Потому что я не хочу оставлять тебя одного и последую за тобой всюду, куда бы ты не устремился.

Вихсар вернул на него задумчивый взор. Угдэй смотрел неотрывно и твёрдо. Хан отвернулся, подхватывая саблю.

– Я ценю твою верность, Угдэй, и хочу, чтобы ты научился мне доверять, – хан взял сушёный абрикос и положил в рот. – Делай, как считаешь нужным, главное, чтобы было исполнено.

Вихсар отвернулся, дёрнул клинок из ножен, слушая сначала тишину, а потом шаги. Хлынул и погас густой утренний свет.

Теперь, когда волна злости спала, Вихсару стали понятны тревоги батыра. Как бы он ни ярился, а Угдэй прав. С теми воинами, что есть у него в лагере, не взять осадой даже острог. Но он и не собирался развязывать с воличами войну. Если, конечно, никто не встанет на его пути. А на этот случай войско ему нужно.

Поймав своё отражение на гладкой стали, хан застыл, видя чёрные, полные каким-то диким ядовитым блеском глаза, резко вложил саблю обратно.