Лена

Если бы семя могло говорить, оно пожаловалось бы на то, как мучительно прорастание.

Мультатули

ЛЕНЦ

Я всегда была слишком послушным ребенком. Несмотря на то что матерюсь как сапожник, а мои непристойные шутки приводят всех в ужас. И пить я могу как сапожник! Я споила уже достаточное количество мужчин и никогда больше ничего о них не слышала. Мои письменные откровения служат причиной семейных раздоров, а когда я веду словесную дуэль, то соперник долго еще не может после нее опомниться. Но уж когда я люблю, то люблю со всей той дьявольской силой, которую посеяла у меня в крови бабка-венгерка, — это больше, чем воплощение, это полное, вплоть до бесчувствия, самоуничтожение, какое только можно представить. Моя любовь — это бомба, на которой взрывается сам взрывающий: я взлетаю на воздух вместе с ним и потом долго собираю себя по частям.

До полового созревания я была примерным ребенком и мирилась с тем, что вследствие постоянных отлучек родители совсем меня забросили. Я терпеливо переносила разнообразных и постоянно меняющихся персон, которых нанимали для заботы обо мне и одновременно для поддержания порядка в доме. Среди них были пьяницы, клептоманки и просто сомнительные личности, что довольно скоро выяснялось, а также, конечно, честнейшие и тучнейшие тетки и, наконец, Датти, няня с двух до девяти лет моей жизни. Ужасна была смерть моей Датти — она замерзла в снежную бурю в горах и тело обгрызли лисы. То, что осталось, мы захоронили в пластиковом пакете.

Все беспорядки, связанные с постоянной сменой прислуги в доме, улаживались дедом с бабкой. Дед был поэт и юморист, бабка — оперная певица. Они были высшей инстанцией в домашней иерархии; это они планировали мою жизнь.

Наша фамилия Лустиг, что значит «веселый».

И это действительно весело, поскольку мы — семья комедиантов в трех поколениях, и я как раз третье! Фамилию точнее, чем Лустиг, для нас просто придумать трудно. Лично я никакую другую носить не хотела бы.

И несмотря на это я была весьма трагической фигурой!

Именно потому, что была слишком послушным ребенком. Еще бы! С тех пор, как я начала немного соображать, я всегда старалась выглядеть младше, чем была на самом деле и не могла еще почувствовать собственной силы. Пожалуй, что я ее сама побаивалась и старалась скрыть, потому что я женщина. Женщины не должны быть сильными. Никогда, и сейчас тоже, когда безмозглые болтушки, разряженные как новогодние елки, все еще путают цепкость рук с силой характера.

Некогда я узнала тайну мужчин и женщин: женщины сильны, но должны выглядеть слабыми; мужчины слабы, но им нужно выглядеть сильными.

Это положение не нравится мужчинам, но тем не менее это так.

Мужчина чувствует себя в этой жизни комфортно, пока у него все в порядке с потенцией. А как только у него уже не стоит, он сразу теряется. Как только ситуация с женщинами выходит из-под контроля — это конец! Мужчина просто олух, если не в состоянии подчинить женщину, так он полагает. Эта мысль преследует его на протяжении всей жизни.

Меня зовут Лена. Собственно говоря, моя мать хотела не девочку, а мальчика. И мальчик, которого она завела-таки тремя годами после меня, был действительно желанным ребенком. Чего не могу сказать о себе. Я окрестила себя Ленцем, чтобы мама почувствовала в доме что-нибудь более или менее мужское, потому что мой брат Лоренц умер через три дня после своего появления на свет. С тех пор мое имя — Ленц, и все друзья зовут меня только так, и «Лена» я только для телевидения и на сцене.

РАНЬШЕ

Родилась я в Цюрихе прохладным сентябрьским днем, незапланированная, не говоря уже о том, чтобы быть желанной. На любовь решились уже потом. Зов природы, как-никак! Выразился он в том, что меня стали кормить грудью. Процесс кормления вызвал к жизни материнские чувства; отцовских не припоминаю.

Кроме того, я была рождена преждевременно, с плохим резусом и слабой печенью — к сожалению! Я узнала потом, что дети с плохим резусом всегда рождаются преждевременно и, как правило, не выживают, это если они первенцы и женского пола. О переливании крови тогда еще ничего толком не знали.

Итак, я не умерла и по сей день считаю это своим величайшим достижением, что придает мне уверенности в себе. Не могу точно припомнить, однако полагаю, что я тогда очень хотела наружу. Наверное, живот матери стал уже тесноват и мне захотелось узнать, что происходит снаружи. Преждевременные роды явились следствием этого.

Итак, когда я появилась на свет, за плечами у меня было восемь месяцев в материнской утробе и я была так красна и скрючена, как бывает только в этом возрасте. Отец был разочарован, а я отправилась в инкубатор для недоношенных детей. Как патрон в гнездо. Роды прошли легко и наполовину уже в такси. Мама вдохнула веселящего газа и смеялась так, что у нее лопнул околоплодный пузырь и забрызгал всех врачей. А как только они сказали «Ого!», она захохотала еще больше и выхохотала меня!

На четырнадцатый день меня отправили домой, нацепив на лицо специальную маску, чтобы меня не просквозило по дороге. Иначе я все-таки преставилась бы.


К тому времени, как мне исполнилось полтора года, я сменила семь нянек.

Первой была Хильда, похожая на карлика, совсем маленькая и скрюченная, которая, кажется, очень меня любила и все время возилась со мной. А мама девять месяцев кормила меня по семь раз днем и ночью, что подчеркивает всегда как особую заслугу.

Эту первую, Хильду, домашние называли Электрическим Карликом, почему Электрическим, этого я не знаю. И о следующих я тоже ничего не знаю. Помню только, что одна из них, которая была вегетарианкой, усадила меня на втихомолку приготовленный ночной горшок, и у меня на попе были красные круги, и я орала как резаная.

И тут, наконец, когда мне уже было полтора года, появилась Датти. Это была типичная нянюшка в белом халате и белой наколочке. У Датти было спокойное, дружелюбное лицо с глазами цвета озера в горах, при этом все-таки она была строга. Особенно тщательно следила она за моим умыванием и чисткой зубов. А когда я спрашивала: «Почему?», она всегда отвечала: «Потому». Мама относилась к ней прохладно, она была слишком великосветской, этакой дамой от искусства со своими причудами; к тому же Датти мало интересовали выкидыши и переживания моей матери, хотя она об этом никогда не говорила. Она просто сжимала зубы и работала. А душа — это просто выдумка поэтов. У самой Датти не было детей, только старая, восьмидесятилетняя мать-тиранша, которую она все цитировала. А еще у нее был роман с летчиком, но тот разбился.

Иначе не была бы она постоянно детской нянькой; а конец ее, как я уже сказала, был ужасен. Они с подругой ушли в горы и были застигнуты там снежной бурей. И хотя обе неплохо ориентировались в горах, но тут просто не знали, что ближайшая деревня всего в пяти километрах ходьбы, опустили руки и сели. Обе тут же замерзли. И их обгрызли лисицы, обеих, ту старую даму и мою Датти. А то, что осталось после лисиц… впрочем, об этом я тоже рассказывала.


Датти была у нас лет восемь или что-то около того, и каждый год я ездила с ней в Тироль. В Оберау мы жили у дедушки Сандблихера, а фрау Сандблихер была его женой, получала пенсион и была довольно-таки строга. У дедушки Сандблихера были белые волосы, и он всегда сидел на скамеечке возле дома со своей длинной трубкой, закругляющейся на конце. Он рассматривал горы и размышлял о своей жизни или колол дрова и рассказывал мне истории. Он никогда не говорил сердито, всегда очень мягко и всегда по-тирольски. Когда я слышу слово «уютный», я вспоминаю о нем, а при слове «домомучительница» — о его жене. Фотографию с дедушкиных похорон я вклеила в свой альбом, а на его жену мне глубоко наплевать.

С семи лет я ходила в балетную школу, но и там ничего особенно хорошего не было — я была длинна, тоща и ничьих восторгов не вызывала. В отличие от других девочек, округлых и нарядных, я была худой и старообразной со своими стриженными в скобку волосами и двумя жердочками вместо ног. Мой дядя Антон говорил, что я выгляжу как косиножка, это такие пауки с очень длинными ногами. Кроме всего прочего, я была абсолютно бесцветна.

А мама моя была красавицей, особенно когда готовилась к выступлению — прекрасные волосы, роскошное платье и всегда великолепный макияж. Она была нечто среднее между Мэрилин Монро и Ингрид Бергман. Что мне было делать? Как-то раз, когда я чувствовала себя особенно несчастной, я помогала ей одеваться перед зеркалом, после чего мы обе в него заглянули и я сказала про себя:

— Да!.. Череп со свиными глазками!

Мама попыталась меня утешить и разубедить, но уж когда я наверняка что-то знаю, это все бесполезно.


Позднее жизнь оказалась очень даже ничего, потому что я и Фини говорили, что идем в балетную школу, а сами нагло прогуливали занятия и либо шли курить, либо встречались с Мике и Вуффи. Они играли в бит-группе. Этот Мике и был моей первой любовью; мне тогда было тринадцать. С ним я впервые в жизни по-настоящему целовалась, и когда рассказала все маме, она строго запретила это делать, сказав, что я еще слишком мала. Я считаю большим свинством со стороны этого Мике, что он меня бросил спустя некоторое время — стал встречаться с другой, с которой и по сей день состоит в законном браке, имеет должность инспектора по налоговым делам и солидную плешь. Я тогда очень долго ревела и целый год думала, что он еще вернется.


Между мною и отцом никогда не было никаких нежных отношений. И это было настолько очевидно и само собой разумелось, что, когда он вдруг оказывался рядом — посредством телевизора, фотографии или вживе, — я испытывала скорее недоумение, чем какие-либо родственные чувства.

Из восьмилетней школы я вынесла еще одно из самых тяжелых переживаний своего отрочества. Фини была первая в классе и решала, кто поведет ее велосипед или понесет ранец. Он у нее был с ручкой, а у меня такой, какие можно носить только за спиной, и я выглядела с ним совершенно по-дурацки. Я и без того всегда была слишком длинной и нескладной. А у Фини была бабушка, которая жила совсем недалеко от школы, и к ней всегда можно было забежать после уроков, что Фини и делала.

Однажды эта Фини с Эрикой Хаубэ, которая тоже была классной примой, шли передо мной, а я плелась позади и остро чувствовала себя ненужной, потому что со мной никто не разговаривал. Они тем временем вошли во двор бабушки Фини и стали подниматься по лестнице. А я, как дура, стояла внизу, не зная, то ли ждать их, то ли нет, и тут как раз Эрика кричит мне сверху:

— Шла бы ты домой! Видишь же, что никому ты тут не нужна!

Я развернулась и побежала домой, ничего не видя перед собой из-за слез. А дома швырнула свой ранец в угол и кричала, что никогда в жизни не пойду больше в школу. Никогда в жизни! Мама долго утешала меня и сказала, что дети иногда бывают очень грубы и жестоки и что самое лучшее — постараться стать достойным человеком и не полагаться на любовь окружающих, — и со временем я успокоилась.


В гимназии мне было довольно-таки тяжело. Вступительные экзамены я сдала без проблем, а вот последовавшие за ними долгие отсидки в школе и объем учебы мне уже не нравились. Кроме того, учителя были необычайно высокого мнения о себе, так как, имея высшее образование, они полагали, что представляют собой нечто особенное.

Когда я сделала себе первую химию, учитель прямо после парикмахерской отправил меня в туалет — «привести в порядок свою голову». Сделал он это перед целым классом, и все надо мной смеялись.

Впрочем, гимназия меня уже не особенно интересовала, так как в то время появились «Битлз». Я была полностью увлечена этой группой из-за их сногсшибательной музыки. Особенно нравился Пол — я испытывала к нему настоящую страсть и часто представляла себе, что он обнимает меня и целует. Я даже ревновала его, хотя знала, что это гадко, потому что у него уже есть девушка. И я была несчастна, но в то же время и счастлива, поскольку была фанаткой «Битлз». Целая стена в моей комнате была заклеена их фотографиями, и среди них висел портрет моего деда в роли императора Макса из фильма «Королевский вальс»; он ведь был еще и актер.

На противоположной стене я повесила фото любимой группы в полный рост. Я всегда подходила к Полу, закрывала глаза и представляла, что его рука обнимает меня. Как правило, в этот момент обычно в комнату входил дед и требовал, чтобы я прекратила «этот грохот». Затем он протягивал руку к проигрывателю и волшебство обрывалось.

Здесь следует сказать, что я тогда внедрилась в комнаты бабки, которая полтора месяца назад умерла. Сорок три года она была замужем за моим дедом и все это время была его мотором, так что после ее смерти дед стал давать перебои и в дальнейшем был уже только половиной того, чем был прежде. Эта женщина восемь раз рожала: двое детей умерли еще в младенчестве, а один пропал в войну. Оперная певица по образованию, она руководила детским театром. Площадка для репетиций находилась в нашем саду, вокруг нее располагались каморки для масок, реквизита, костюмов и декораций. А вокруг всего этого был пестрый забор, в котором все доски были разных цветов. Рабочих, которые все это строили, моя бабка держала в кулаке, как, впрочем, и всех членов нашей семьи, — и совершенно ничего не меняли пересуды соседей, что сад обезображен. И многие до сих пор полагают, что одноцветный забор выглядел бы гораздо менее безвкусно.

Когда эта неутомимая женщина заканчивала постановку очередной сказочной пьесы, она говорила деду, который был писателем:

— Так, Карл, теперь ты пишешь для меня новую вещь!

И тот писал! И как знать, написал бы дед так много без этих бабушкиных приказов?

Мою вторую в жизни пощечину — в общей сложности их было, пожалуй, что-то около пяти — я получила от бабки. Тем самым она перешла границы маминой территории, каковой являлось мое воспитание. Я в этой ситуации старательно сохраняла нейтралитет, так как не знала, кто из них сильнее. Да и совесть моя была не вполне чиста — пощечина была за болтовню за занавесом во время действия на сцене.

Когда мне было двенадцать, бабушка умерла от инфаркта, хотя доктор незадолго до этого, говорил, что с сердцем у нее все в порядке, он исследовал его с помощью специального аппарата. Но она умерла. После вскрытия сказали, что стенки сердца были тонки, как стекло.

Бабушка рассказывала мне, что дед никогда не был особо верным супругом и не один раз ей доводилось плакать в подушку. Чувствуя себя виноватым, тот принимался танцевать перед ней танец семи покрывал, причем делал это так забавно, что бедняжка поневоле начинала улыбаться и уже не могла сердиться. А улыбаться так обаятельно и смеяться так заразительно, как моя бабка, никто не мог. Какая потрясающая женщина она была, я тогда еще не вполне понимала, потому что везде — и на сцене, и в газетах — первую скрипку всегда играл дед.

Женщине всегда нужно следить, чтобы мужчины не затмили, не подавили ее. Об этом мне тоже никто и ничего не говорил.


Когда мне было четырнадцать, наш прекрасный, старый дом был снесен, а сад сровняли с землей. Мы были там всего лишь съемщики, арендаторы, и отец выстроил свой собственный дом. А старый был продан господину Фляйшеру, отцу двух дурочек, который все разрушил и отгрохал на том месте блочный дом, изумительный по своей уродливости. И все ушло — прекрасный дом, прекрасный сад, все! Целое детство ушло.

Но, по крайней мере, оно у меня все-таки было, мое детство. Моей маме, например, повезло меньше, уже в тринадцать лет на ее плечи свалилось домашнее хозяйство. Она сама мне это рассказывала. Она вообще очень много рассказывала о том, что сама за свою жизнь пережила, а пережила она много. Война, голод, время всеобщей нищеты. Мою жизнь со всем этим даже сравнить нельзя, говорила она, у меня просто потрясающе счастливое детство. С тех пор я тоже всегда говорила, что у меня было потрясающе счастливое детство. И я решила с тех пор, что нужно быть благодарной судьбе и более уверенной в будущем.

Много позже мне пришло в голову, что внутренне я всегда была довольно-таки одинока, как, впрочем, и внешне — ведь у взрослых вечно не хватало времени на меня. Мне бы, наверно, подошла какая-нибудь толстая итальянская мамаша, которая бы постоянно варила спагетти и по шесть часов в день прижимала меня к своей груди.

Но иметь все сразу невозможно, и мне приходилось довольствоваться искусством и сумасшедшими женщинами.

И мама, и бабушка, обе были, мягко сказать, особы несдержанные: стоило мне сказать не то слово или как-то не так себя повести — на меня низвергался такой словесный ливень, которым меня просто смывало. Это было всегда как стихийное бедствие и пугало меня необычайно. Так продолжалось примерно лет до двенадцати, пока я не научилась орать в ответ.


За три недели до своего семнадцатого дня рождения, я наконец избавилась от невинности. Мы ездили на озеро: Бабзи, Фини и я. Своим родителям я сочинила историю про палаточный лагерь христианской молодежи, а в дневнике записала позднее: «Вот это и случилось! Ура!»

Затем в дневник залезли родители, якобы из заботы обо мне и чтобы понять, почему я так сильно изменилась. Прочитав его, они упали в обморок от ужаса, но устранить этим последствия дефлорации им, конечно, не удалось. Благодарение Господу!

Ханнес, виновник происшедшего, был человек заботливый и проделал все, что от него требовалось, не тяп-ляп, а очень осторожно, со второй попытки. А затем мы плавали в озере в лунном свете — все было просто великолепно. Я была по-настоящему счастлива. И закончилась эта история не так ужасно, как этого ожидали взрослые. Мы были вместе еще полгода, Ханнес служил в бундесвере; в один прекрасный момент он мне наскучил, по большей части из-за того, что в свои годы все еще не знал, как приводить женщину к оргазму. Сейчас он редактор на телевидении.

Что такое оргазм, мне было известно уже давно, впервые я испытала это в тринадцать лет, когда мы обжимались с Ханси и он ложился на меня. Как только я через джинсы чувствовала его твердый член, со мной случалось что-то необъяснимое, это был высший пик наслаждения. Я тогда еще даже не знала, что это такое, знала только, что мне это очень нравится. Ханси был ударником в бит-группе и большим красавчиком. В четырнадцать лет у меня появились месячные, а в шестнадцать я стала пользоваться косметикой, впрочем, сейчас речь не об этом.

В принципе, я понимаю своих родителей. Когда у тебя одна-единственная дочь, которая к тому же живет в такое время, когда всем все можно, тут поневоле станешь истеричным. Мама прочитала мне длиннейший доклад о девичьей гордости и о том, что до двадцати одного года честь принадлежит не самой девице, а исключительно ее родителям. Я не удержалась и выразила сомнение в том, что моя девственная плева является родительской собственностью. Вскоре страсти немного улеглись, мы сходили к доктору, чтобы предупредить возможную беременность, и он дал мне таблетки.

Мама говорила потом, что чувствовала себя курицей, которая высидела утенка и бегает теперь вдоль берега, суетясь и кудахча, видя как он плавает в пруду.

Я не получила аттестат о среднем образовании, для этого пришлось бы еще раз отсидеть в последнем классе, что было уж совсем невыносимо. И я поставила родителей перед фактом, что не намерена оставаться в этом заведении еще целых три года и они могут не опасаться дальнейших упреков с моей стороны по поводу неоконченного образования. В то время я интересовалась только мужчинами, вечеринками, да еще своей будущей профессией. Вообще, мне уже тогда профессия была важнее семьи.


Я думаю, что стала знаменита из чувства мести.

В гимназии все были страшные спесивцы, всерьез полагавшие, что они и есть сливки общества. Особенно девушки. Если у тебя нет лошади — ты никто. А также если твоя мать не получила высшего образования. Все это мне было ненавистно: у меня не было ни лошади, ни матери с высшим образованием, следовательно, я была вдвойне никто. Но минус на минус дает плюс. И посему я знаменита! Пусть полюбуются теперь, где я и где они со своими лошадьми и высшими образованиями! А когда-то они держали меня на расстоянии. «Я вам еще покажу!» — думала я тогда. И показала: они остались далеко позади, и я считаю, что это справедливо.

Поэтому с чванством нужно быть поосторожнее. Часто оно оборачивается против нас.

ЗНАМЕНИТОСТЬ

В двадцать один год я стала знаменита. По чистой случайности. И, пожалуй, еще потому, что была на это настроена. Только нужно быть очень четким в своих желаниях, не то подсознание сделает все так, как само считает нужным; отсюда часто происходят довольно забавные вещи. Ведь подсознание так же неповоротливо и уединенно, как нижний баварец. Оно слышит: «известность» — и делает тебя известным, если ты достаточно часто об этом думаешь. Но оно не говорит себе: «Сделаю-ка я то, что имеет для Лены наибольшую ценность», а просто рассматривает все возможности и решает: «Вот это мне подходит!». Подсознанию глубоко наплевать на человека, которому оно принадлежит, оно занимается исключительно своими побуждениями и устремлениями.

До этого я окончила школу актерского мастерства, не слишком изнуряя себя учебой при этом, и то время было самым прекрасным в моей жизни. Я вращалась в обществе, которое было для меня как родная стая для волка. Здесь уже говорили не о лошадях и автомобилях, а о душе и об искусстве, о людях, их отношениях, о судьбе, о чувствах, об изобразительных средствах и прочем, что было близко моему сердцу. Здесь я была у себя дома.

Вообще, я уже в пять лет заявила, что хочу стать Петрушкой. Мама, всегда серьезно относившаяся ко всему, что я говорила, ответила: «Ну, конечно, ты им будешь; только сначала нужно вырасти».

И мы стали подводить фундамент под профессию Петрушки, которая в наши дни, кроме всего прочего, требует еще и серьезного образования — без него сегодня ничего путного не выходит. Заметьте — я ни в коем случае не хотела быть женой Петрушки!

Ведь это же скучно, она ведь всего лишь его жена, и к тому же постоянно бранится. Я вообще всегда идентифицировала себя только с мужчинами, женщины мне были как-то подозрительны. Даже Датти вряд ли можно было назвать примером для подражания.

Позднее я играла женские роли на сцене, этого вполне достаточно. А в жизни я всегда была мужчиной. Женщиной я была, впрочем, недолго — до половой зрелости, и затем позже — с Симоном, когда так глубоко погрузилась в женскость, что до сих пор не могу полностью прийти в себя от этого; впрочем, об этом еще будет речь.

Женская любовь для меня ничто. Она напоминает мне большой, открытый рот, из которого течет слюна. А свежий, чистый горный воздух, все то светло-голубое, что есть в жизни, все прохладное, стремится прочь от него.


Так или иначе, отцу как-то довелось порекомендовать меня на телевидение — вести передачи о баварской народной музыке. Я там понравилась, и вдруг на меня обрушился бешеный успех, какая-то потрясающая халява — и с нее я стала знаменитой! Все это чуть не стоило мне, правда, головы, что, впрочем, тоже было довольно забавно. Моя задача заключалась в том, что я объявляла этих фольклористов и по большей части просто стояла рядом, пока они пели свои дурацкие песни. И всего этого шума вокруг своей скромной персоны я как-то не понимала, к тому же эти жирные кухарки и бравые деды меня лично только раздражали. Я все время задавала себе вопрос: что я делаю здесь, с этими блеющими идиотами?

Мой отец на все это сказал только:

— Если бы мы в твоем возрасте зарабатывали столько денег, то были бы счастливы. Так не будь же такой неблагодарной!

И он тут же принялся устраивать мои дела и все вокруг меня упорядочивать. А, собственно, где он был раньше? Почему он за всю жизнь ни разу не вмешался в мое воспитание, которым с редким энтузиазмом занимались одни женщины? Ах, ну да, конечно, он ведь взял меня под свое теплое крылышко в этом ужасно жестоком мире шоу-бизнеса, в котором без него я, пожалуй, погибла бы! Может быть. А может быть, и нет, не погибла бы. Причем даже скорее нет, так как в этом мире я чувствовала себя довольно уверенно.

И затем от двадцати до тридцати лет я была в общем-то известна, но не тем, чем мне бы хотелось быть известной. И благодарение Господу, когти народного творчества наконец разжались. Тем временем я снялась в хорошем фильме, так, что все заметили: хоп-ля! Лена Лустиг! Глядите-ка, а она ведь может и кое-что еще, кроме как объявлять этих олухов от народной музыки!

Потом я записала несколько своих песен, впрочем, не особенно известных, это когда мне было уже под тридцать. Позже я также играла в театре. Это было совсем непросто — работать рядом с выдающимися актерами. Чтобы не потеряться на их фоне приходилось полностью выкладываться.

Слава — это палка о двух концах. Стоя в луже посреди улицы абсолютно незнакомый человек радостно орет: «О! Это вы!» — и желает автограф. Неизвестности иногда сильно не хватает.


В эти годы у меня было очень много мужчин. Я думаю, что-то около ста. И всех их я бросала — во-первых, потому что слишком свободно мыслила; во-вторых, потому что мне требовалось слишком много любви. А все эти мужчины дали мне не так уж много, кроме разве что потехи и твердого убеждения, что не стоит слишком распространяться о своих увлечениях.

Так или иначе, в свои тридцать я была довольно-таки одинока, при всем том количестве мужчин. Внешне это никак не проявлялось, это было чисто внутреннее ощущение пустоты — корабль без кормчего, дом без хозяина. Масса людей считает себя счастливыми, имея славу, деньги, любовников, не нуждаясь ни в каком внутреннем пристанище. Со мной все не так — когда за мной совсем никто не присматривает, я теряю всякое представление о границах допустимого и сама опасаюсь своего беспредела.

Поэтому я тогда мечтала, чтобы пришел кто-нибудь, кто придал бы мне нужную форму и формат, окружил бы меня изгородью, создал бы сосуд, форму которого я приму; чтобы я была нужна; чтобы мой талант не ушел в песок. Такой человек, который внес бы свежую струю в мою жизнь.

И в такой момент я встретила Янни. Это было как нельзя кстати. Янни был цепкий и упорный парень, который при помощи одного только воздуха из невозможного делал возможное. Он был наполовину эзотерик, наполовину баварец.

И уже через семь дней мы состояли в законном браке.


Все те восемь лет, что мы были вместе, мы очень плодотворно спорили. Плодотворно и вообще, и в профессиональном отношении. Зачастую спор переходил в ссору из-за того, что ни один из нас не мог остановиться. Мы могли спорить по пять часов кряду, изматываясь, как марафонцы. Спустя несколько недель после медового месяца я уже была в положении, и отец сказал:

— А я и не подозревал, что ты так консервативна, — у вас все, как в королевской семье.

В течение долгих лет я не могла забеременеть, притом что никакими контрацептивами никогда не пользовалась, а тут вдруг — пожалуйста! Видно, персы более здоровая нация, чем немцы.

Бенедикт, мой сын, это такой ребенок, каких я бы всем желала. Разумеется, мы предоставили в его распоряжение всю любовь и заботу, на которую были способны, да и гены ему достались незаурядные.

Он был очень веселый и необыкновенно умный и со временем стал походить на меня: такая же белая кожа, светлые волосы, голубые глаза. От Янни он взял разве что остроумие.

Моя мама сказал, что, как мать, я произошла не от обезьяны, а от медведя. Медведица забрасывает своего медвежонка на какое-нибудь дерево и убегает. А ему, бедняге, нужно сначала каким-то образом слезть, а затем попытаться в одиночку найти себе пропитание. И он становится самостоятельным, потому что ничего другого ему просто не остается.

К тому моменту, как мы развелись, у меня был период наивысшего подъема всех жизненных сил, акмэ. Видимо, поэтому некоторое время спустя все покатилось вниз. Ведь когда стоишь на самой верхушке, можно только спускаться. Конечно, если у тебя нет пропеллера на голове. Луна и та, достигнув полноты, идет на убыль, чтобы затем снова настало полнолуние.

Я была в такой физической форме, в какой не была еще никогда в своей жизни — я упорно трудилась пять лет и приобрела великолепную фигуру. Каждый день я пробегала километр по лесу, и каждый раз радовалась, видя себя в зеркале.

После трех лет нашего супружества Янни сказал:

— Или ты бросаешь пить, или я ухожу. Нельзя пить как лошадь!

— А мне можно!

— Только без меня! Или я, или алкоголь! Ты должна выбрать.

Эта беседа состоялась после лихой попойки на Родосе, где мы отдыхали, когда я, путаясь в ногах, вывалилась из ресторана, а какой-то англичанин пытался сопроводить меня в туалет. Янни увидел все это, приволок меня домой, дал отоспаться и обрушил свой ультиматум на мою бедную похмельную голову.

— Итак… что ты выбрала?

Мне не нужно было слишком долго думать над этим — благодарение Господу, я решила сразу.

— Ты, — сказала я. И все сразу стало просто. Следующие пять лет я не брала в рот ни капли спиртного и заодно бросила курить.


За эти восемь лет было много всего. Мы оба играли в театре, а я устраивала еще и свои собственные выступления, среди которых были двухчасовые шоу во всех больших залах Германии с десятками тысяч зрителей. Мы великолепно развернулись, выстроили себе прекрасную базу, и у меня было все, чего я хотела, — много денег, слава, муж, ребенок, даже небольшое поместье за городом.

И тут у меня возникло желание уйти от Янни, так он надоел со своими вечными нервотрепками и умением все превращать в скандал. Я была сыта по горло и тем, что всегда кто-то знает все лучше меня, и, прежде всего, самим Янни с его видимостью бурной деятельности и персидскостью. Мне не хватало прежней свободы и покоя. В течение пяти лет я об этом не думала, и вот, наконец, после того, как мы восемь лет прожили вместе, я все-таки решилась и все высказала. Янни снял небольшой домик и переехал.

Но прежде он устроил-таки сцену — прыгал перед своими родителями и орал, что ему еще нужны мои деньги и что завтра же он опозорит меня через все газеты; думаю, это он от разочарования. Конечно, ничего он мне не сделал, только переманил к себе всю администрацию, вместе с агентами по турне.

Я думала: «Ну и ладно, будем снисходительны, в конце концов, он вынужден был это сделать, иначе завтра остался бы без денег. К тому же, это было еще не самое худшее, что со мной могло произойти, учитывая его феноменальную способность всюду совать свой нос».

И я осталась на своей усадьбе, радуясь широким возможностям для авантюр, которые представились вновь одинокой женщине.

Загрузка...