И снова о любви

Глава 4

Незадолго до начала занятий Саммер наступила на ржавый гвоздь. Пришлось накладывать семь швов и делать уколы от столбняка. Передвигаться при помощи костылей она не желала и отказалась появляться на публике из-за повязки на ступне — с ней ни за что не втиснуть ноги в новые туфли «Гуччи».

Мне не повезло: Саммер на неделю освободили от школы, а в Холлистере я знала только ее. До того как распорола ногу, она говорила, что со всеми меня познакомит и обедать мы будем вместе. Теперь мне предстояло идти в новую школу одной.

— Все будет в порядке, — заверила Саммер по телефону накануне начала занятий.

Я сидела за кухонным столом, наматывала на руку телефонный провод и смотрела, как он белой змейкой вьется по коже.

— Вряд ли, Саммер. Не хочу туда идти.

— Не выдумывай! Это одна из лучших школ в городе. Окончив ее, ты точно поступишь в Парсонс.

— А что, если я не смогу хорошо учиться? — вздохнула я.

— Ари, — невозмутимо произнесла Саммер, — все у тебя будет в порядке. Вот увидишь!

Тогда особо волноваться не о чем, решила я. Но на следующее утро все равно жалела, что мы не идем в школу вместе. Помимо всего прочего, мне хотелось, чтобы Саммер одобрила мою одежду. Мама в этом вопросе не советчик: она заявила, что бирюзовая юбка отлично смотрится с черным пиджаком, а колготки, разумеется, должны быть белые — ведь на термометре все еще девяносто градусов. В моде мама не разбирается совершенно, а в Холлистере строгий дресс-код. В памятке для учащихся говорится: никаких кроссовок, джинсы и куртки тоже запрещаются. «Нарушители будут наказаны» — собственными глазами читала! Только этого мне не хватало в первый же день учебы…

— Карета подана! — возвестила мама, и я увидела серебристый «мерседес», припаркованный напротив нашего дома.

Машина принадлежала Джефу Саймону. Он работал в двух кварталах от Холлистера и каждый день подвозил Саммер, а теперь согласился заезжать и за мной, пусть даже пока без нее.

В машине пахло сигарами. Джеф — высокий мужчина лет пятидесяти, со светлыми, подернутыми сединой волосами и глазами цвета некрепкого чая. Он всегда разговаривал со мной и Саммер, словно мы ему ровня.

— Как дела у Эвелин? — поинтересовался он, когда я устроилась на заднем сиденье.

— Замечательно, — ответила я.

Впрочем, в этом я уверена не была. Порой казалось, с сестрой все в порядке, но время от времени родители обсуждали, не потратить ли часть оставленных дядюшкой Эдди денег на повторный курс лечения в Пресвитерианской больнице.

Джеф кивнул.

— Клинических проявлений нет?

Клинические проявления. Пять лет назад он тоже спрашивал: «Каковы клинические проявления? Не заметно ли уплощения эмоций?»[3]

Я пожала плечами, и он включил радио — заиграла классическая музыка. Проезжая мост, я смотрела вдаль на лилово-оранжевую полосу на утреннем небе.

— Новая обстановка всегда выбивает из колеи, — сказал Джеф. Мы остановились у Холлистера, и я, стиснув руки, наблюдала в окно, как стайки стильно одетых учениц дефилируют в сторону школы. — Привыкнешь, и все наладится.

Войдя в переполненный, шумный класс, я молилась, чтобы Джеф оказался прав. Все здесь знали друг друга, одна я чувствовала себя не в своей тарелке. Я заняла стул около стены и рассматривала каждого входящего, — наверняка сегодня я ни с кем из них даже не заговорю, но позже обязательно их нарисую. Парня с загипсованной рукой, девчонку с обгоревшими на солнце щеками…

Я откинула голову назад и зажмурила глаза. Почти всю ночь я не спала, успокоиться помогала лишь футболка Патрика. Я прятала ее в шкафу под стопкой пушистых шарфов — на той полке маме вряд ли приспичит вытирать пыль. Я убедила себя, что не украла футболку, а лишь взяла на время. Никто не заметит — у Патрика таких куча. А мне она нужна больше, чем ему. Я надевала ее вместо пижамы всякий раз, когда страдала от головной боли или не могла заснуть, ее запах помогал расслабиться лучше горячей ванны.

— Черт! — услышала я чей-то хриплый голос и обернулась.

Сзади рыжая девица рылась в своей сумке. Она посмотрела на меня — карие глаза, аккуратный нос, тьма веснушек, лицо не накрашено.

— Есть тампоны? — спросила она. — Или прокладки? У меня авария.

Учительница уже начала перекличку, да и протянуть девице прокладку-макси на виду у трех сидящих рядом парней я не могла, поэтому передала ей свою сумку и сказала, что в левом кармане она найдет нужную вещь.

Девицу звали Ли Эллис. Это выяснилось, когда учительница назвала ее имя. Затем очередь дошла до меня, и я сжалась в ожидании смешков и удивленных взглядов — всего того, к чему привыкла в старой школе. Ничего не последовало. В классе висела тишина, пока я не проронила:

— Меня можно называть Ари.

— Зачем ты сокращаешь имя? — прошептала мне на ухо Ли. Голос был такой, словно у нее ларингит.

Я обернулась. Она сидела, подперев рукой щеку: вдовий мысок на лбу, острый подбородок, золотистые крапинки на радужках.

— Зачем ты сокращаешь имя? Оно такое прикольное. — Ли обнажила в улыбке ровные зубы, и я решила, что она мне нравится. Еще бы! Она — первая, не считая мамы, кому пришлось по душе мое имя. — Между прочим, у Чехова есть рассказ с таким названием.

После этих слов я почувствовала к ней еще большее расположение. Вскоре прозвенел звонок, и она удалилась, в одиночку фланируя по коридору. Я брела мимо девочек с дорогими рубиновыми, сапфировыми, жемчужными сережками в ушах, одетых в сшитые на заказ брючки, блузки с иголочки. На ресницах совсем немного туши, губы лишь слегка тронуты блеском. Ничто не напоминало мою бруклинскую школу — никаких целующихся парочек, залитых лаком начесов, подражательниц Мадонны. Ни перчаток с обрезанными пальцами, ни кружевных бантов. Ни одного открытого топа.

Следующим уроком была литература. Я бросила взгляд на свою одежду и вошла в класс. Среди одноклассников я ничуть не выделялась: легкий макияж, прямые волосы. Я — одна из них! От этой мысли я едва не расплакалась. В прежней школе я всегда была изгоем, меня не замечали, считали замухрышкой, серой мышью, которая обитала на последней парте и только и делала, что рисовала в блокноте лица.

Впрочем, в одночасье стать своей среди них, таких уверенных в себе, у меня не получилось. Весь первый день в Холлистере я занимала место на последнем ряду. Пока другие весело болтали в кафетерии, я, запершись в туалетной кабинке, жевала сандвич с колбасой. На уроке рисования, сидя позади Ли Эллис, я наблюдала, как она водила карандашами по бумаге — рисовала в альбоме что-то абстрактное, совсем не то, о чем просил учитель. И все равно рисунок был куда интереснее, чем ваза с фруктами, которую копировали остальные.

Веснушчатые пальцы сжимали карандаш, серебряный браслет скользил по бумаге. Всякий раз, когда она наклоняла голову, густые рыжие волосы касались воротника. Она поймала мой взгляд, я быстренько опустила глаза — и напрасно. Ли улыбнулась, помахала рукой, показала пальцем на себя и прошептала одними губами: «Помнишь меня?» Как я могла забыть?

Джеф возил Саммер только в одну сторону — в школу. После занятий она добиралась домой на метро, и я поступила так же. В четыре часа дня в метро особого столпотворения не наблюдалось, но все равно было душно. Я взмокла, пока добралась до Бруклина, поднялась наверх и вышла на солнечный свет. Люди сновали повсюду, заходили и выходили из торгующих азиатской едой магазинов и индийских ресторанов, пролетали мимо на велосипедах и яростно сигналили каждому, кто оказывался у них на пути.

— Ариадна! — раздался мамин голос.

Она стояла прямо передо мной: волосы завивались от влажности, как у Эвелин, над верхней губой выступили капельки пота. Оказалось, она давно ждала меня и уже три раза окликнула; разве я не слышала, и неужели у меня совсем расплавились мозги от этой жары?

Я ее не слышала. В голове роились мысли о том, что сегодня с утра я выбрала правильную одежду и с прической тоже не промахнулась, и что никто в Холлистере не сказал ничего такого, от чего мне захотелось бы закрыться в своей комнате и провести там остаток жизни.

— Ну, как все прошло? — спросила мама, затаив дыхание. Наверное, надеялась на хорошее, но ожидала плохого. Плохое случалось чаще, например, когда в шестом классе Саммер выбрали Первой Красавицей, а за меня вообще никто не проголосовал.

Мама с облегчением выдохнула, когда я рассказала ей про Холлистер: про чудесные кованые ворота и девочку из моего класса, которая умеет хорошо рисовать и знает Чехова.

Мама была счастлива. Она улыбнулась, обняла меня и крепко прижала к себе, пока мы ждали у перекрестка зеленый свет. Сегодня она надела майку с бретельками. Лучше бы она этого не делала — руки выше локтя у нее слишком объемные.

У мамы с Эвелин одинаковая комплекция. Я представила сестру в тридцать — она будет выглядеть старше своего возраста, прекрасное лицо расплывется от магазинных чизкейков — как у мамы от ее любимых кексов «Хостесс». Как-то раз, когда Эвелин в домашнем платье без рукавов мыла посуду, я обратила внимание на ее дряблые руки, но промолчала.

Эти мрачные мысли частенько мелькали у меня в голове, однако сейчас они мне были вовсе ни к чему: мой первый день в Холлистере прошел удачно, и мы с мамой собирались отметить это в китайском ресторанчике.

На следующее утро Ли не было на классном часу перед уроками. Я испугалась, что она уехала или перевелась в другую школу и больше не придет никогда. Мне всегда так «везло».

Сподобилась же Саммер наступить на тот злосчастный гвоздь! Мне хотелось, чтобы она ходила в школу, пусть даже на костылях, и сидела со мной в кафетерии: тогда мне не пришлось бы обедать в туалете. Холлистер уже не казался мне замечательным. Он был огромный и пугающий. Лучше бы я училась в Бруклине — там большую перемену я просиживала в классе рисования: мне позволяли приводить в порядок кисточки и краски, и я хотя бы ела за чистым столом.

Я никак не могла дождаться конца занятий и перед уроком рисования едва заметила мелькнувшую рядом рыжую шевелюру.

— Привет, — сказала Ли, усаживаясь позади меня. Вопреки школьным правилам она была одета в джинсы, кеды «Конверс» и темно-красную футболку с надписью «SUNY Oswego»[4] на груди. — На классном часу говорили что-нибудь стоящее?

Я покачала головой и заметила у нее на шее серебряную цепочку с амулетом-стрелкой.

— Пустая трата времени, — добавила она. — Никогда не хожу на классный час.

Не успела я спросить, как ей удается безнаказанно нарушать столько правил, начался урок. Учитель объявил, что сегодня свободная тема и мы можем рисовать все, что вздумается, лишь бы это не выходило за рамки приличия.

— Цензура, — пробурчала Ли. — В искусстве ничто не может выйти за рамки приличия.

Я кивнула, и она принялась расспрашивать, откуда я и в какой школе училась раньше. Рассказывая о себе, я не забыла ввернуть, что Саммер Саймон — моя подруга. Ли посмотрела непонимающим взглядом:

— Кто это? Первый раз слышу…

Я была уверена — Ли ошибается. Кто же не знает Саммер? Наверное, у Ли от простуды путаница в голове и провал в памяти. Я все-таки решила не говорить о ней Саммер: ту, чего доброго, хватит удар от мысли, что кому-то безразлично ее существование, а я потом отвечай.