Индира

Глава первая Я ПЕРЕЕЗЖАЮ В ДОМ СВЕКРА

Наконец после долгих томительных дней ожидания я стала готовиться к отъезду. Мне исполнилось девятнадцать лет, а я все еще жила у родителей, хотя была замужем. Сразу же после свадьбы свекор прислал за мной слугу, но отец мой, человек состоятельный, не хотел, чтобы я жила в бедности, и заявил:

— Передай свату: пусть зять сперва научится зарабатывать деньги, а потом присылает за женой — ведь он не в состоянии прокормить мою дочь.

Узнав об этом, мой муж оскорбился. Он поклялся разбогатеть во что бы то ни стало и решил отправиться в Западную Индию. В те времена это было не так легко: железных дорог еще не построили. Однако мой муж, не имея ни гроша, не хотел все же ни к кому обращаться за помощью и дошел пешком до самого Пенджаба. А такой человек всегда добьется своего. Вскоре он стал посылать домой деньги, но за семь лет ни разу не навестил своих родителей и ни разу не справился обо мне. Я места себе не находила от обиды. Разве мне было нужно богатство? Я простить не могла отцу с матерью то, что они завели разговор об этих проклятых деньгах. Неужели презренное золото дороже моего счастья? Отец мой был так богат, что я могла сорить деньгами и даже подумывала, не устроить ли себе постель из золота. Тогда, может быть, я узнаю наконец, что такое счастье.

— Ма, — сказала я однажды, — мне бы хотелось спать на золоте.

— С ума ты сошла! — воскликнула мать, хотя, по-моему, она поняла, почему мне пришла в голову подобная мысль.

Однако родители мои, как видно, старались не зря, потому что незадолго до того, как начинается этот рассказ, мой муж вернулся на родину. И тут прошел слух, что он теперь очень богат и служит в комиссариате. (Верно болтали насчет комиссариата или нет, не знаю.)

«С вашего благословения, Упендро (так звали моего мужа, и да простят мне старики, что я осмелилась произнести вслух его имя! А впрочем, по нынешним законам не возбраняется говорить даже «мой Упендро»!) теперь сам может содержать свою жену, — написал свекор моему отцу. — И я посылаю за вашей дочерью паланкин с телохранителями, отпустите ее в дом мужа, иначе мне придется искать сыну другую супругу».

Теперь отец мой воочию убедился, что зять его действительно разбогател и стал настоящим бабу[1]. Присланный за мной паланкин изнутри был обит парчой, снаружи украшен серебряными бляхами, а на ручки его были насажены акульи головы, тоже из серебра. Служанки явились в шелковых сари и массивных золотых ожерельях; кроме служанок, паланкин сопровождали слуги и четыре чернобородых телохранителя.

— Индира, дочь моя, — хитро улыбаясь, сказал мне на прощание мой отец, Хоромохон Дотто, человек почтенный и умный. — Теперь я не смею удерживать тебя. Поезжай, но скоро я возьму тебя обратно. Смотри только не рассмейся при виде этого выскочки.

«О, если б ты знал, что творится в моей душе, — подумала я, — тебе было бы не до шуток».

Моя младшая сестра Камини словно угадала мои мысли и спросила:

— Когда ты вернешься, диди[2]?

Я ничего не сказала, только ласково потрепала ее по щеке, но девочка не унималась:

— А ты знаешь, что такое дом свекра?

— Знаю, — ответила я. — Это волшебный сад, где бог любви пускает стрелы из цветов амаранта[3], благословляя рождение человека. Там женщина становится апсарой[4], а мужчина ягненком. Там всегда поет кукушка, зимой веет теплый южный ветерок, а в дни новолуния месяц светит так же ярко, как полная луна.

— Разрази тебя гром! — засмеялась Камини.

Глава вторая В ПУТИ

Получив «благословение» сестры, я покинула свой родной Мохешпур и отправилась в путь. Дом свекра находился в Монохорпуре, крошах[5] в десяти от нашего селения. Мы выехали на рассвете и должны были прибыть на место лишь глубокой ночью. Я чуть не плакала от обиды: ведь в темноте мы с мужем не сможем рассмотреть друг друга.

Перед отъездом моя мать долго и старательно причесывала меня, чтобы волосы мои не растрепались за дорогу. Мне предстояло провести не один час в душном паланкине, и я очень боялась, что подурнею и приеду вся потная, с пересохшими от жажды губами и усталым лицом.

Вам, читатель, возможно, смешны мои страхи, но умоляю — будьте снисходительны к моей молодости: ведь я впервые ехала в дом свекра.

На нашем пути лежало большое озеро, которое называли Черным, и дорога шла по берегу, поросшему баньяном, крутому и высокому. Оттуда на озеро открывался восхитительный вид: густая тень деревьев манила, обещая прохладу, вода была голубой, как небо. Редко кто приходил сюда. Жилья на берегу не было, стояла лишь одна-единственная лавчонка. Неподалеку раскинулось селение, которое тоже называлось Черным. В народе Черное озеро прозвали Разбойничьим. Поговаривали, что сам лавочник помогает грабителям. Потому люди и не решались ходить туда, особенно в одиночку. А я ничуть не боялась. Да и неудивительно! Со мной было шестнадцать носильщиков, четыре телохранителя и несколько служанок.

Уже перевалило за полдень, когда мы добрались до Черного озера.

— Отдохнуть бы немного да поесть, — заявили носильщики, — а то сил нет идти дальше.

— Очень уж место неспокойное, — возразили в один голос телохранители.

Однако носильщики стояли на своем:

— Нас вон сколько, чего бояться?

Слуги тоже с утра ничего не ели и в конце концов все согласились с носильщиками.

Паланкин опустили на землю в тени баньяна. Гнев душил меня. Какая обида! Ведь я так молила всевышнего, чтобы мы скорее добрались до места. Но носильщикам не было до этого никакого дела. Они обмахивались грязными полотенцами, стараясь отдышаться. Впрочем, я тут же устыдилась своих мыслей. И женщин еще считают благородными существами! Эти несчастные несут на своих плечах меня, молодую и сильную, чтобы получить за свой каторжный труд горсточку риса! А я разозлилась на них. О молодость, ты поистине достойна презрения!

Когда слуги разбрелись по берегу, я, преодолев робость, приоткрыла дверцу паланкина. Носильщики сидели под раскидистым баньяном перед лавкой и ели. Прямо передо мной белело озеро, похожее на большое плотное облако, со всех сторон окруженное холмами, покрытыми нежно-зеленым ковром. А на узенькой полоске земли между холмами и водой выстроились в ряд баньяны. На холмах паслись телята, в озере резвились птицы. Теплый ветерок волновал зеркальную гладь воды, чуть колыхались лилии и водоросли.

Мои телохранители купались в озере, и от каждого их движения в воздух фонтанами взлетали зеленоватые брызги, искрившиеся на солнце, словно жемчуг.

Все восхищало меня! И небо, необычайно синее, и серо-белые облака причудливой формы, и птицы, которые летали так высоко, что казались черными точками, вкрапленными в небесную синеву! Почему человек не может летать? О, если б мне стать птицей! Тотчас полетела бы я к любимому!

Я снова взглянула на озеро — и в душу мне закралась тревога. Все мои люди купались, даже служанки — одна из нашего дома и те, что были присланы свекром. Мне стало страшно: я одна, рядом ни души, а место опасное. Надо было позвать кого-нибудь, но как это сделать? Женщине из благородной семьи не пристало громко кричать.

Вдруг я услышала шум: будто что-то тяжелое свалилось с дерева. Я выглянула из паланкина и увидела человека с темным и страшным лицом. В ужасе я отпрянула назад и захлопнула дверцу, но тут же сообразила, что лучше держать ее приоткрытой. Однако не успела я это сделать, как с дерева спрыгнул еще один человек. А за ним еще и еще. Потом с баньяна, который рос почти рядом с моим паланкином, спрыгнуло сразу четверо. Они подхватили мой паланкин и бросились бежать.

Только тут мои телохранители заметили, что произошло, и с воплями ужаса выскочили из воды. Сомнений не было — я попала в руки разбойников. До стыда ли мне было в этот миг? Я распахнула обе дверцы паланкина и решила выпрыгнуть. Мои люди с громкими криками бежали следом за похитителями, и в душе моей затеплилась надежда. Но почти с каждого дерева на землю один за другим спрыгивали разбойники, и я поняла, что мне нет спасения. Я уже говорила, что на берегу озера были заросли баньяна. Туда-то и устремились разбойники с моим паланкином. Сколько же их здесь было, этих разбойников! А с деревьев все продолжали прыгать страшные люди с бамбуковыми дубинками и палками в руках.

Разве могли наши слуги с ними справиться? И они стали понемногу отставать. Мне снова пришла в голову отчаянная мысль выскочить из паланкина, но мои похитители бежали так быстро, что я побоялась разбиться насмерть. К тому же один из них пригрозил мне палкой:

— Выпрыгнешь — голову размозжу!

Пришлось смириться. Я видела, как разбойник ударил дубинкой по голове телохранителя, который подбежал к паланкину, и несчастный рухнул на землю. Наверное, злодей убил его.

После этого мои люди прекратили погоню, и грабители беспрепятственно унесли меня.

Была уже ночь, когда мой паланкин опустили на землю в густом, непроходимом лесу. Разбойники зажгли факел.

— Давай сюда все, что у тебя есть, или прощайся с жизнью, — без лишних слов приказал мне один из них.

Я отдала все свои драгоценности и наряды, даже с себя сияла украшения. Один-единственный браслет хотелось мне оставить, но негодяи и его отняли. Они велели мне снять дорогое сари, кинули мне грязное и рваное, содрали с паланкина все серебряные бляхи, а чтобы скрыть следы преступления, сломали его и сожгли.

Но самое страшное произошло потом: разбойники решили оставить меня одну, темной ночью, в лесу, на съедение диким зверям.

— Припадаю к вашим стопам, возьмите меня с собой! — рыдала я, готовая разделить даже общество разбойников.

— Дитя мое, — ласково сказал мне самый старый из них. — Ну куда мы денемся с тобой, с такой красавицей? Ведь нас сразу схватят.

— Ну и пусть схватят! Я возьму ее с собой, — воскликнул вдруг один молодой разбойник. И после этого стал говорить такое, что мне и сейчас вспомнить стыдно.

Старик оказался главарем шайки.

— Я тебе голову размозжу! — прикрикнул он на разбойника и погрозил ему дубинкой. — Не станем мы брать на душу еще и этот грех!

И они ушли.

Глава третья «СЧАСТЛИВОЕ» ПУТЕШЕСТВИЕ

Я никак не могла поверить в случившееся. Оно казалось мне дурным сном. Был ли сейчас на свете человек несчастнее меня? Украсив себя драгоценностями, умастив благовониями свое тело, тщательно причесав волосы, я ехала на первое свидание с мужем. Мне исполнилось девятнадцать лет, и всем моим существом владело лишь одно желание — принести супругу в дар бесценную жемчужину своей молодости. И вдруг — о ужас! — словно разверзлись небеса! С меня сорвали все украшения, одели в грязные лохмотья и бросили одну в лесу, на съедение тиграм и медведям. Я страдала от голода и жажды, но мне было все равно. Я призывала смерть. Зачем мне жить? С мужем я не встретилась и никогда больше не увижу ни отца, ни мать. При мысли об этом я разрыдалась и долго не могла успокоиться.

«Хватит плакать», — говорила я себе, но слезы лились неудержимым потоком. Вдруг откуда-то издалека до меня донесся звериный рык. «Тигр!» — с ужасом подумала я, но тут же страх мой сменился радостью. Страшный зверь растерзает меня, и тогда кончатся все мои муки. Он будет ломать мои кости, сосать кровь, но я все стерплю. Что значат для меня телесные страдания! Смерть — единственное избавление. И я стала спокойно ждать. Зашуршат листья, а мне мерещится: вот идет тигр, он избавит меня от всех страданий и душа моя обретет покой.

Но время шло, а тигр не появлялся. И снова отчаяние овладело мной. Тут я вспомнила: в таком густом лесу непременно должны водиться змеи. Долго блуждала я в поисках змеи. Увы! Почуяв человека, все живые существа мгновенно обращались в бегство, я едва успевала услышать шорох. Колючки впивались мне в ноги, я падала на каждом шагу — и все напрасно. Ни одна змея не ужалила меня. Не зная, что делать, я побрела обратно. Голод и жажда совсем измучили меня, и, дойдя до небольшой поляны, я в изнеможении опустилась на землю. И вдруг передо мной вырос медведь. «Наконец-то!» — подумала я и пошла ему навстречу. Но медведь, даже не взглянув на меня, стал карабкаться на дерево. Вскоре я услыхала жужжание пчел. Медведю не терпелось полакомиться медом, и он не тронул меня!

Совершенно обессиленная, я прислонилась к дереву и уснула.

Глава четвертая КУДА ЖЕ ТЕПЕРЬ ИДТИ?

Разбудили меня крик вороны и кукование кукушки. Сквозь листья бамбука пробивалось солнце, и капельки росы на земле переливались в его лучах, словно жемчужины или алмазы. И тут я вспомнила, что на мне нет никаких украшений: разбойники сорвали с моих рук все браслеты и тем самым обрекли меня на вдовство[6]. Только на левом запястье остался один-единственный железный браслет, да и тот сломанный. Рыдая, я сорвала несколько стеблей лиан и обмотала ими правую руку.

Оглядевшись по сторонам, я заметила, что на некоторых деревьях срублены ветки, а от других деревьев остались только пни. Сюда приходят дровосеки! Значит, где-то поблизости пролегает дорога в деревню. Днем, при ярком свете солнца, я перестала думать о смерти, в сердце моем ожила надежда. Ведь девятнадцать лет бывает только раз в жизни! Я долго искала и наконец нашла едва приметную тропинку, которая мало-помалу становилась все более торной. Теперь я уверилась, что выйду к деревне. Но тут в душу закралось новое сомнение: как я покажусь на глаза людям? В грязных лохмотьях, едва прикрывающих тело, с обнаженной грудью. Нет, лучше смерть!

Но когда я окинула взором залитый лучами солнца лес, увидела, как качаются на ветру цветущие лианы, и услышала нежное пение птиц, неодолимое стремление к жизни возродилось в моей душе. Я нарвала листьев, сплела гирлянды и прикрыла ими грудь. Теперь стыдиться было нечего, на худой конец меня могли принять за безумную. И я снова пустилась в путь. Шла я долго, но вот до моего слуха донеслось мычание коров. Значит, деревня совсем близко, обрадовалась я. Но идти дальше не было сил. Я не привыкла ходить пешком, давали себя знать бессонная ночь и страдания, душевные и телесные — исколотые ноги, голод и жажда. Вконец измученная, я прилегла под деревом у дороги и крепко уснула.

Мне приснилось, будто я прилетела на облаке в дом свекра и будто муж мой — сам бог любви, а я поссорилась из-за цветов амаранта с другой его женой, богиней Роти. Тут сон мой был прерван. Открыв глаза, я увидела юношу, очень похожего на кули — вероятно, из касты неприкасаемых. Он тянул меня за руку. К счастью, рядом оказалась палка. Я схватила ее и со всего размаху ударила негодяя по голове. Откуда только силы взялись! Парень схватился руками за голову и со всех ног бросился бежать. Палка так и осталась у меня в руках. Опираясь на нее, я снова отправилась в путь. Вскоре мне повстречалась старуха, гнавшая перед собою корову.

— Далеко ли до Мохешпура? — обратилась я к ней. — Или до Монохорпура?

— Кто ты, дочь моя? — спросила старушка. — Такая красавица, и одна-одинешенька! Господи, до чего же ты хороша! Пойдем ко мне.

Я согласилась. Старуха, видимо, догадалась, что я голодна, подоила корову и напоила меня молоком. Она знала, где находится деревня Мохешпур. Я попросила ее проводить меня, обещая щедро одарить, но она отказалась. Ей не на кого оставить дом, сказала старуха, и я ушла одна по дороге, которую мне указала добрая женщина. Шла я долго, до самого вечера, и очень устала.

— Далеко ли еще до Мохешпура? — спросила я повстречавшегося мне старика.

Он ответил не сразу, с удивлением разглядывал меня, потом спросил:

— А откуда ты идешь?

Я назвала деревню, в которой жила старуха.

— Ты сбилась с дороги, тебе надо в обратную сторону. Отсюда до Мохешпура день пути.

Я была в отчаянии.

— А вы куда идете?

— Тут недалеко, в деревню Гоуриграм.

Что оставалось мне делать? Я пошла за стариком.

— У тебя есть знакомые в Гоуриграме? — спросил он, когда мы вошли в деревню.

— Нет, я никого здесь не знаю, — отвечала я. — Прилягу под каким-нибудь деревом, а с рассветом — в путь.

— Какой ты касты?

— Писцов[7].

— А я брахман[8]. Пойдем ко мне. Ты, видно, из богатой семьи, хоть платье на тебе грязное и рваное. В бедных семьях таких красавиц не бывает.

Я проклинала свою красоту, которая всем бросалась в глаза. Но брахман был человеком пожилым, и я пошла с ним.

После двух дней непрерывных страданий я наконец обрела покой в доме брахмана.

Добрый старик оказался деревенским жрецом.

— Почему ты в лохмотьях? — спросил он меня. — Кто-нибудь отнял у тебя платье?

— Да, — промолвила я.

Жители деревни приносили брахману в дар много одежд, и он дал мне два коротких, но очень широких красных сари. У него же в доме я подобрала старый железный браслет. Но переодеться мне стоило огромных усилий. Все тело нестерпимо ломило, каждое движение причиняло боль. Съев горсточки две риса, я прилегла на циновку, но уснуть никак не могла. Мысль о постигшей меня беде не давала покоя, и я снова стала думать о смерти.

Задремала я лишь на рассвете. И снова мне приснился удивительный сон. Будто предстала я перед темным и страшным богом Ямой[9], а он хохочет, оскалив огромные зубы. Я проснулась в холодном поту и уже больше не могла уснуть. Поднявшись чуть свет, я почувствовала, что тело у меня все еще ломит и подошвы ног горят. У меня не было сил даже сидеть.

И я осталась в доме брахмана, и жила там, пока не оправилась. Жрец и его жена очень заботливо ухаживали за мной. А я все думала, как бы вернуться в родительский дом, однако ничего не могла придумать. Многих женщин умоляла я проводить меня в Мохешпур, но одни не знали туда дороги, а другие не соглашались идти. Мужчины, правда, вызывались сопровождать меня, я же боялась довериться им, да и жрец запрещал.

— Не ходи с ними, — говорил он, — они дурного поведения. Кто знает, что у них на уме. Да и мне совесть не позволит отпустить такую красивую девушку одну с мужчиной.

И я отказывалась. Но однажды я прослышала, что один почтенный брахман из этого селения, Кришнодаш Бошу, с семьей собирается в Калькутту, и решила воспользоваться столь удобным случаем. Правда, мой родной дом и дом свекра находились далеко от Калькутты, но в Калькутте жил мой дядя — младший брат отца. Он мог отвезти меня домой или сообщить отцу.

Я поделилась своими мыслями со жрецом.

— Ты права, — сказал он. — Кришнодаш-бабу очень набожный и добрый старик. Я попрошу его взять тебя с собой.

И брахман отвел меня в дом Кришнодаша-бабу.

— Эта девушка из благородной семьи, — объяснил он. — Она заблудилась и попала в нашу деревню. Возьмите бедняжку с собой в Калькутту, оттуда ей легче будет добраться до родительского дома.

Кришнодаш Бошу согласился, и я прошла на женскую половину. На следующий день я вместе с семьей господина Бошу отправилась в путь, стараясь не замечать пренебрежительного отношения к себе всех домочадцев. Пройдя за день пять крошей, мы добрались до Ганги и утром сели в лодки.

Глава пятая ПУСТЬ ЗВЕНЯТ ЗАПЯСТЬЯ

Ни разу не доводилось мне прежде побывать на Ганге. И когда спокойная, широкая река засверкала передо мной, душа моя исполнилась восторга. На какой-то миг я даже позабыла про все свои злоключения, любуясь, как по зеркальной поверхности реки, позолоченные солнцем, пробегают время от времени небольшие волны.

Водная гладь казалась бескрайней. По берегам тянулись нескончаемые ряды деревьев. А сколько там было лодок! Со всех сторон доносился плеск весел. Шумно было и на спусках к реке. Кто только не приходил к Ганге, чтобы совершить омовение! Песок на берегу был светел и чист, словно облако в погожий день. И над всем этим великолепием разливалось многоголосое пение птиц.

Да! Ганга воистину священная река!

И все время, пока мы плыли, я не уставала любоваться ею.

Накануне нашего прибытия в Калькутту, перед наступлением сумерек, на Ганге начался прилив. Пришлось причалить к гхату[10] у одной тихой деревушки. Здесь тоже все было ново и интересно для меня: и рыбаки в маленьких лодках, напоминающих скорлупу плода пизанго, и ученый брахман, который, сидя на ступеньках гхата, толковал шастры[11]. А вечером к реке пришли красивые, нарядно одетые женщины. Со смехом и шутками они черпали кувшинами воду и снова выливали ее, и, глядя на них, я вспоминала одну старинную песню:

Затем к реке пришли две девочки лет семи-восьми. Как я потом узнала, одну звали Омола, а другую — Нирммола. Я бы не назвала их красивыми, но у них были милые личики. В ушах поблескивали серьги, на руках — браслеты, на шее — ожерелья, и это придавало им своеобразную прелесть. Ноги их четырьмя рядами обвивали цепочки. Волосы были стянуты на затылке узлом и украшены цветами. Каждая девочка несла на бедре по кувшинчику. Спускаясь к гхату, девочки пели песню о приливе. Мне запомнились и девочки, и их песня, потому что она мне тоже очень понравилась. Девочки пели по очереди, по куплету.

Запела Омола:

Нирммола продолжала:

Снова вступила Омола:

А Нирммола отвечала ей:

Потом снова запела Омола:

Последние две строки девочки спели вместе:

Такой беззаботностью веяло от этих милых детей, что и мне жизнь перестала казаться трудной и мрачной.

— Чего это ты, разинув рот, слушаешь такую глупую песню? — спросила меня супруга господина Бошу.

— А что в ней плохого? — удивилась я.

— Покарает их бог за то, что они на гхата поют такую песню.

— Если бы им было по шестнадцать лет, тогда дело другое, — возразила я. — Ну а семилетним это простительно. Сами посудите! Ударит вас по лицу взрослый — вы будете оскорблены, ударит ребенок — и вы воспримете это как ласку.

Жена господина Бошу не ответила ни слова и надулась.

А я стала размышлять над своими словами. «В самом деле, почему одни и те же вещи в разных случаях воспринимаются по-разному? Бедняк всякий дар принимает как благодеяние, а богач — как лесть. Почему истина подчас оборачивается грехом себялюбия или злословия. Простить негодяя — тяжкий грех, хотя всепрощение — главная заповедь религии. И еще более тяжкий грех — увести женщину в лес. Но ведь Рама увел Ситу, и никто не счел его грешником».

Да, в жизни все определяется обстоятельствами.

Эта мысль глубоко запала мне в душу. И с тех пор, прежде чем осудить кого-нибудь, я долго думаю. Вот почему мне и пришла сейчас на память песня, которую пели две маленькие девочки.

Показалась Калькутта задолго до того, как мы причалили к берегу. Восторг охватил меня при виде этого огромного города, — восторг и в то же время какой-то смутный страх.

Огромные дворцы, один выше другого, казалось, были сложены из множества домов: на один дом поставлен второй, на второй — третий. Море дворцов, настоящее море!

Но еще сильнее поразил меня лес мачт у причала.

А сколько там было лодок! Двумя длинными рядами они вытянулись вдоль берегов Ганги, и, глядя на них, я невольно подумала: как можно было построить такое множество лодок!

Когда же мы приблизились к городу, я увидела на дороге нескончаемый поток экипажей и паланкинов и толпы пешеходов.

Как найду я здесь дядю?

Ведь это все равно что отыскать песчинку на дне океана!

Глава шестая ШУБО

Кришнодаш-бабу приехал в Калькутту, чтобы совершить пуджу[13] на Калигхате[14], и поселился со всей семьей в Бхобанипуре[15].

— Где живет твой дядя? — спросил меня Кришнодаш-бабу. — В самой Калькутте или в Бхобанипуре?

Этого я не знала.

— Может быть, ты помнишь, в какой части города его дом?

Но я ничего не могла сказать. Прежде Калькутта представлялась мне большой деревней, такой же, как мой родной Мохешпур. Я думала, что стоит лишь назвать имя почтенного человека, и всякий укажет вам его дом. Но как найти дядю в этом безбрежном океане зданий и дворцов? С чего начать? Я понятия не имела. Кришнодаш-бабу долго искал дядю, но все его старания не увенчались успехом — Калькутта ведь не деревня.

После свершения пуджи богине Кали[16] Кришнодаш-бабу намеревался вместе с семьей отправиться в Бенарес и, как только церемония закончилась, начал готовиться к отъезду. Узнав об этом, я расплакалась.

— Послушай, — сказала мне тогда супруга господина Бошу, — наймись в какой-нибудь дом служанкой. Вот сегодня придет Шубо, и я поговорю о тебе.

Тут я уже зарыдала навзрыд. Что за горькая у меня доля! Мне идти в услужение! Я до крови закусила губу. Но Кришнодаш, хотя и был очень добр ко мне, сказал:

— Я ничем не могу тебе помочь.

И он был прав. Что мог он сделать? Всему была виной злая моя судьба!

Я ушла в соседнюю комнату и там, забившись в угол, дала волю слезам.

Еще не наступил вечер, когда жена Кришнодаш-бабу позвала меня к себе.

— Шубо у нас, — сообщила она мне. — Вот, решай, согласна ли ты поступить в услужение или нет.

Я уже поклялась, что скорее умру с голоду, чем стану служанкой, но, увидев Шубо, изменила свое решение. Я думала, что Шубо — это господин (ведь я была простой деревенской девушкой!). Но Шубо оказалась молодой, очень красивой женщиной. И к тому же на редкость славной и милой. Она была ровесницей мне, с таким же, как у меня, цветом кожи. Только наряд ее сильно отличался от моего: дорогое сари, в ушах тяжелые золотые серьги, на руках браслеты, на шее ожерелье. Да еще кожа была посмуглее моей. Я не могла отвести от нее глаз, и мне казалось, что никогда до той поры не видала я такого прекрасного лица. Оно было нежное, словно распустившийся лотос, и волнистые, как кольца змей, волосы обрамляли его. На этом прелестном лице сияли огромные глаза — то задумчивые, то смеющиеся. Губы молодой женщины были как два лепестка алой розы. Только линии ее фигуры не сумел уловить мой глаз, потому что тело Шубо все время находилось в движении, и, когда я глядела на нее, мне невольно приходили на ум раскачиваемые ветром ветки мангового дерева или волны на реке.

Ласковое выражение ее лица меня окончательно покорило. Надеюсь, читатель не забыл, что я женщина, а не мужчина, и к тому же сама славилась в ту пору красотой. Шубо привела с собой трехлетнего сынишку. И если мать походила на распустившийся цветок, то малыш напоминал еще не раскрывшийся бутон и тоже был прелестен. Он, как и мать, ни секунды не пребывал в покое: бегал, падал, вскакивал, садился на минуту и тут же принимался плясать, и при этом без умолку болтал и смеялся.

— Ну что, решила? — спросила жена Кришнодаша-бабу, видимо заметив, как пристально я разглядываю Шубо и ее сынишку.

— Кто они? — спросила я.

— Хватит болтать! — рассердилась хозяйка. — Это Шубо…

Молодая женщина вмешалась в разговор.

— Тетя, — сказала она с улыбкой, — надо ей хоть немного рассказать обо мне. Она ведь меня совсем не знает. — И, глядя мне прямо в лицо, молодая женщина сказала: — Мое настоящее имя Шубхашини, но в семье тети все с детства зовут меня Шубо.

Здесь нить беседы снова перехватила супруга Кришнодаша.

— Шубо вышла замуж за сына Рамрама Дотто из Калькутты, — сказала она. — Дотто очень состоятельные люди. С детства Шубо жила в доме свекра, и мы давно не виделись с ней. И вот, узнав, что мы приехали на Калигхата, она пришла повидаться с нами. Ну, скажи, сумеешь ли ты прислуживать в богатом доме?

Я, дочь Хормохана Дотто! Я, которая могла бы спать на ложе из золота! Сумею ли я прислуживать в богатом доме? На глаза мои навернулись слезы, горькая улыбка тронула губы. Но никто, кроме Шубхашини, не заметил этого.

— Мы обо всем поговорим с ней, когда останемся вдвоем, — сказала молодая женщина. И если она согласится, я с удовольствием ее возьму.

С этими словами Шубхашини увела меня в другую комнату. Малыш побежал за нами. Шубхашини села на кровать и усадила меня рядом.

— Я уже сказала, как меня зовут, хотя ты и не спрашивала об этом. А как зовут тебя, сестра?

«Сестра! Если я найду в себе силы стать служанкой, то только у них», — подумала я.

— У меня два имени: одно обычное, другое редкое, — отвечала я. — Вашим родственникам я назвала второе, назову его и вам. Меня зовут Кумудини.

— Кунудини, — повторил малыш, он не выговаривал «м».

— Второго имени можешь не называть, — сказала Шубхашини. — Ты из касты писцов?

— Да, моя семья принадлежит к этой касте, — улыбнулась я.

— Я не стану сейчас расспрашивать, чья ты дочь, кто твой муж и где твой дом. Но вот что я скажу тебе. Нетрудно догадаться, что ты из богатой семьи, потому что на твоей шее и руках до сих пор видны следы украшений. Не бойся, тебе не придется у нас выполнять работу служанки. Умеешь ли ты стряпать, хоть немного?

— Умею, дома всегда хвалили мою стряпню.

— В нашей семье все привыкли стряпать сами («И я сам тяпаю, мама», — ввернул малыш), но в Калькутте принято держать кухарку. Наша уезжает домой («Омой, омой», — потребовал малыш). Сегодня же попрошу ма взять тебя на ее место. Но ты не будешь целыми днями возиться на кухне — раза два в неделю, не больше, а остальное время мы будем готовить сами. Согласна?

— Соласна, соласна, — залепетал ребенок.

— Ах ты, негодник! — воскликнула Шубхашини.

— Я бабу, а папа — негодник! — закричал малыш.

— Нельзя так говорить! — Шубхашини с улыбкой взглянула на меня. — Ну, соглашайся.

— Хорошо, я пойду к вам в услужение.

— Почему ты говоришь мне «вы»? «Вы» будешь говорить маме. У нее есть один недостаток. Она любит поворчать, и ее нужно уметь ублажить. Тебе это удастся, я знаю. Я немного разбираюсь в людях. Значит, согласна?

— У меня нет другого выхода, — отвечала я, и глаза мои снова наполнились слезами.

— Почему нет выхода? — переспросила Шубхашини. — Да! Я забыла о главном. Посиди минутку, сестра. Я сейчас вернусь.

И Шубхашини убежала. Я слышала, как она спросила тетку:

— Кем она вам доводится?

Но что ответила супруга Кришнодаша-бабу, я не расслышала. Вероятно, она рассказала все, что ей было обо мне известно. А знала она лишь то немногое, что я сказала жрецу. Малыш не побежал за матерью, он остался играть со мной. Когда Шубхашини вернулась, мы с ним весело болтали.

— Мама, посмотри на мой палец, — крикнул мальчик.

— Я часто на него смотрю, — улыбнулась Шубхашини и, повернувшись ко мне, добавила: — Пойдем, экипаж ждет. А не пойдешь, силой тебя увезу. Только помни, что я сказала: тебе придется завоевать благосклонность мамы.

Мы сели в экипаж, и тут я вспомнила, что одно из двух сари, которые подарил мне жрец, сушилось во дворе, и я не успела взять его с собой. Но теперь было поздно, Экипаж тронулся. Я усадила сынишку Шубхашини к себе на колени и покрыла поцелуями его милое личико.

Глава седьмая БУТЫЛКА С ЧЕРНИЛАМИ

Ма, которую надо было ублажать, оказалась свекровью Шубхашини. Я низко поклонилась, коснувшись рукой ее ног, и бросила на нее взгляд украдкой. Она лежала на тонкой циновке в тени навеса, положив под голову подушку. Служанка растирала ей ноги. Смеркалось, и мне почудилось, будто на циновке лежит бутылка чернил — такой темнокожей была эта женщина, а ее седые волосы походили на белый металлический ободок пробки.

— Кто это? — спросила свекровь у Шубхашини, заметив меня.

— Вы искали кухарку, и я привела ее, — отвечала молодая женщина.

— Где же ты ее нашла?

— В доме моей тети.

— Она брахманка или из касты писцов?

— Из касты писцов.

— Ох, чтоб ей пусто было, твоей тетке! — запричитала старуха. — Разве можно брать кухарку из касты писцов? А вдруг нам придется угощать брахманов, что тогда прикажешь делать?

— Ну, такое не каждый день случается, — возразила Шубхашини. — И потом, когда это еще будет. Понадобится, найдем и брахманку, хотя все они слишком заносчивы. Стоит заглянуть к ним на кухню, как они тут же выбрасывают всю утварь[17] и начинают совершать очистительное жертвоприношение. Будто мы неприкасаемые!

Я была в восторге от Шубхашини: судя по всему, она умела держать в руках эту «бутылку».

— Правда твоя, доченька, — согласилась свекровь. — Чем человек проще, тем с ним легче. Ладно, возьмем на время девушку из касты писцов. А сколько ей нужно платить?

— Об этом мы еще не договаривались.

— Как это можно! — возмутилась старуха. — Привести в дом человека, не договорившись с ним о жалованье! Сколько ты хочешь? — обратилась она ко мне.

— Я пришла искать у вас приюта, — отвечала я. — И согласна на любое жалованье.

— Конечно, брахманке мы платили бы больше. Но ты из касты писцов, поэтому я дам тебе три рупии в месяц, еду и одежду.

Услыхав, что я буду получать три рупии в месяц, я едва не разрыдалась, так это меня оскорбило. Но мне нужен был кров, поэтому я согласилась.

Однако этим дело не кончилось. Видимо, в «бутылке» оставалось еще много чернил.

— Сколько тебе лет? — спросила она. — В темноте разобрать трудно, но голос как будто молодой.

— Девятнадцать.

— Иди тогда отсюда, милая, поищи работу в другом месте. Я не держу в доме зрелых девиц.

— Почему, мама? — вмешалась в разговор Шубхашини. — Разве они не умеют работать?

— В своем ли ты уме! — рассердилась свекровь. — Они дурного поведения!

— Ну что вы, мама? Неужели все женщины плохо ведут себя?

— Не все, конечно, только бедные, которым приходится работать.

Тут уж я разрыдалась и выбежала из комнаты.

— Что, ушла эта девка? — забулькала бутылка с чернилами.

— Кажется, ушла, — отвечала Шубхашини.

— Вот и хорошо.

— Но я ее так не отпущу, надо ее прежде накормить.

И Шубхашини пошла за мной. Когда она ввела меня к себе в спальню, я с жаром воскликнула:

— Зачем вы удерживаете меня? Лучше умереть с голоду, чем остаться в вашем доме и выслушивать такие оскорбления.

— Это верно, — проговорила Шубхашини. — Но прошу тебя, переночуй у нас сегодня.

Куда мне было идти? Я вытерла слезы и осталась.

— Куда же ты пойдешь от нас? — спросила, помолчав, Шубхашини.

— К Ганге.

На этот раз заплакала Шубхашини.

— Не надо, — сказала она. — Я что-нибудь придумаю. Ты только выслушай меня спокойно.

И она позвала служанку по имени Харани. В комнату вошла полная женщина, лет сорока пяти, с темным лоснящимся лицом, с которого не сходила улыбка. Но характер у этой женщины, как видно, был горячий.

— Позови его, — приказала Шубхашини.

— Ну, позову, а что толку? Разве он придет в такой поздний час?

— Твое дело позвать, — нахмурила брови молодая хозяйка.

Служанка, посмеиваясь, ушла.

— За кем ты послала? — спросила я. — За мужем?

— Конечно, не за лавочником же, в такую пору!

— Мне уйти? — осведомилась я.

— Нет, оставайся.

Вскоре пришел ее муж. Он был очень хорош собой.

— Зачем ты звала меня? — спросил он, входя в комнату. Тут он увидел меня и очень удивился: — А это кто?

— Ради нее я и пригласила тебя, — пояснила Шубхашини. — Наша кухарка уходит. Я привела эту девушку от тетки, чтобы взять ее на место кухарки. Но твоя мать не хочет.

— Почему?

— Мама говорит, что она «зрелая».

Муж Шубхашини усмехнулся.

— Чем же я могу помочь?

— Оставь ее.

— Зачем?

Шубхашини подошла к мужу и тихо, чтобы я не слышала, проговорила:

— Таков мой приказ.

— Повинуюсь, — шепотом ответил муж.

— Когда? — спросила молодая женщина.

— За ужином.

— Теперь меня возьмут, я знаю, — сказала я, когда муж Шубхашини вышел, — но зачем мне оставаться и терпеть оскорбления?

— Ну, об этом поговорим после. Ганга никуда от тебя не уйдет.

Ровно в девять часов вечера Ромон-бабу, муж Шубхашини, пошел ужинать. Мать сидела с ним рядом.

— Пойдем посмотрим, что будет, — сказала Шубхашини и потащила меня за собой. Спрятавшись за дверью, мы стали наблюдать.

К ужину подали много всяких блюд, но Ромон-бабу, отведав понемногу, отодвинул их от себя и не стал есть.

— Что с тобой, сынок? — встревожилась мать.

— От такой еды и мертвый отвернется! Наша кухарка-брахманка отвратительно стряпает. С завтрашнего дня буду обедать у тетки.

— Не надо, — огорченно сказала мать, — я найму другую кухарку.

Ромон-бабу ничего не сказал, вымыл руки и покинул комнату.

— Из-за нас он остался голодным, — вздохнула Шубхашини. — Зато теперь все улажено!

Я в смущении молчала, не зная, что сказать.

В это время появилась Харани.

— Свекровь вас зовет, — обратилась она к Шубхашини и, глянув в мою сторону, прыснула.

Видно, смех по любому поводу был слабостью Харани. Шубхашини направилась к свекрови, а я стояла за дверью и слышала весь их разговор.

— Эта девушка уже ушла? — спросила старуха.

— Нет, я же сказала, что не отпущу ее, пока не накормлю.

— А как она стряпает, не знаешь?

— Не знаю.

— Пусть побудет до завтра. А там выясним, на что она годна.

— Хорошо, я велю ей остаться, — ответила Шубхашини и вернулась ко мне.

— Ты умеешь стряпать, сестра? — спросила она.

— Умею, я ведь уже говорила.

— Хорошо стряпаешь?

— Завтра отведаешь, тогда скажешь.

— Если не умеешь, говори лучше сразу, я научу тебя.

— Там видно будет, — рассмеялась я.

Глава восьмая СУПРУГА ПАНДАВОВ[18]

Итак, на следующий день я взялась за стряпню. Когда Шубхашини пришла на кухню и попробовала мой соус с красным перцем, она только руками всплеснула:

— Чтоб тебе пусто было! — и закашлялась.

Затем мои кушанья отведали дети. Сынишка Шубхашини с удовольствием поел немного риса с соусом, и пятилетняя девочка, когда мать спросила ее: «Ну как, нравится тебе, Хема?» — воскликнула: «Очень! Очень вкусно!» — и тут же принялась декламировать. Она очень любила стихи и читала их вслух по всякому поводу:

— Ну ладно, хватит, — остановила Хему мать, и девочка послушно замолчала.

Ромон-бабу за обедом съел все до крошки. Я тайком подглядывала за ним.

Старая хозяйка не могла сдержать довольной улыбки.

— Кто сегодня готовил, мама? — спросил молодой господин.

— Новая кухарка.

— Отлично готовит! — похвалил Ромон-бабу.

После Ромона-бабу обедал старый хозяин. Но проникнуть в его покои мне не удалось. По приказу хозяйки ему прислуживала прежняя кухарка. Тут я догадалась, почему старуха не хотела брать в дом молодую женщину. И я мысленно поклялась, что никогда не дам ей повода для подозрений.

Позднее я узнала от людей, что хозяин отличался благородством и скромностью. Но супруга его, эта длинная бутылка, была полна ядовитых чернил.

— Как отозвался господин о моих кушаньях? — спросила я кухарку, когда та вернулась на кухню.

Побагровев от злости, старуха крикнула:

— Хорошо стряпаешь, очень хорошо! Мы тоже умеем не хуже, да больно стары стали, какая нам теперь цена! Сейчас нужны красота да молодость!

Значит, и хозяину понравились мои кушанья! И я решила подшутить над кухаркой:

— А как же иначе, диди? Без красоты и молодости теперь не обойтись. У всякого пропадет аппетит при виде старухи!

— Думаешь, ты всегда такой будешь — красивой и молодой? — хрипло вскричала кухарка. — Думаешь, у тебя не будет морщин?

Разъярившись, кухарка схватила горшок, но он раскололся у нее в руках.

— Вот видишь, диди, продолжала я, — была бы ты красивой и молодой — не била бы горшков.

Старуха в бешенстве схватила кухонные щипцы и бросилась на меня. Она, видно, была туга на ухо, и ей показалось, будто я сказала что-то обидное, и в ответ она оскорбила меня.

Я вспыхнула и начала успокаивать кухарку:

— Не надо, диди, положите щипцы на место.

Но старуха не унималась. Она так разошлась, что не заметила даже, как на кухне появилась Шубхашини.

— Ах ты, тварь безродная! — вопила брахманка, наступая на меня. — Мелешь, что на ум взбредет! Хорошо, что я щипцы схватила, а то бы ты еще ударила меня. Это я-то сумасшедшая?

Шубхашини гневно сдвинула брови.

— Я приняла эту девушку в дом, — сказала она. — Как же ты смеешь ее оскорблять? Убирайся вон!

Кухарка бросила щипцы и жалобно запричитала:

— Да что вы, хозяйка! Не оскорбляла я ее. Это вы ослышались!

Шубхашини звонко рассмеялась.

— Пусть язык у меня отсохнет, если я хоть одно грубое слово сказала.

— Помоги тебе бог! — в тон ей воскликнула я.

— Провалиться мне в преисподнюю, к самому Яме!

— Что вы, диди! Зачем же вам бежать туда в такую рань, подождите немного, — дразнила я старуху.

— Пусть мне и в аду не будет места, — продолжала кухарка.

— Не говорите так, диди, — возражала я. — Какой же это ад без вашей стряпни!

— Она болтает невесть что, — жаловалась кухарка Шубхашини, — а вы ей ни слова не скажете. Пойду я к старой госпоже.

— Ты первая ее оскорбила, назвала тварью, — сказала Шубхашини.

Старуха принялась бить себя по щекам, с каждым ударом приговаривая:

— Когда это я сказала «тварь»! Разве я говорила «тварь»!

После того как она в третий раз ударила себя, и мне, и Шубхашини стало жаль ее.

— Неужели, госпожа, вы в самом деле слышали, как кухарка бранилась? — с притворным удивлением спросила я, вступаясь за старуху. — Да разве такая почтенная брахманка станет браниться?

— Вот видите, госпожа, — обрадовалась старуха. — Я бы никогда не оскорбила человека!

— Ну ладно! — смилостивилась Шубхашини. — Видно, кто-то на улице ругался. Правда, на нашу кухарку это совсем не похоже. Ты вчера ела, Кумудини, ее кушанья? Во всей Калькутте никто так не стряпает.

Старуха торжествующе взглянула на меня.

— Да, все ее хвалят, — подтвердила я. — В жизни своей ничего подобного не ела.

— Что и говорить, — расплылась в улыбке кухарка, — вы, дочери благородных людей, знаете толк в еде. Да неужто я осмелюсь обругать девушку из знатного рода, — все никак не могла она успокоиться. — Ты не сомневайся, я не уеду, пока не научу тебя стряпать.

Так мы помирились со старой брахманкой.

Последнее время я только и делала, что плакала, а в тот день впервые засмеялась.

Смех и шутки я ценила теперь, как нищий подаяние.

Вот почему я так подробно рассказываю о старой кухарке. Никогда в жизни не забуду этого дня, столько радости он доставил мне. Я по-настоящему развеселилась.

Старая госпожа обедала после всех.

Я старалась, как могла, угодить ей. Она съела изрядную порцию риса с овощами и пряностями и сказала:

— Прекрасно стряпаешь. Где ты научилась?

— В доме у отца, — ответила я.

— А где твой дом?

Я не стала называть родной деревни.

— Так стряпать может лишь девушка из состоятельной семьи. Твой отец богат?

— Да.

— Почему же ты нанялась кухаркой?

— Со мной случилось несчастье.

— Оставайся у нас. Ты, видно, знатного происхождения. — И старуха позвала Шубхашини.

— Невестка, — сказала она ей, — смотри, чтобы никто ее не обидел, и сама не обижай.

— А я буду обизать, — заявил сынишка Шубхашини, который тоже был здесь.

— Только попробуй, — сказала я, когда мы вышли в другую комнату.

— Ты глупая сковолодка, голшок, что она еще, ма?

— А еще свекровь, — шутливо добавила Шубхашини.

— Кто секловь? — удивился мальчик.

— Она твоя свекровь, — сказала сестренка и указала на меня.

— Кунудини секловь, Кунудини секловь! — в восторге повторял ребенок.

Шубхашини делала все, чтобы я хорошо чувствовала себя в их доме.

— Итак, с сегодняшнего дня, — сказала она, — ты мне сватья.

— Сколько у тебя мужей? — спросила она, когда мы сели обедать.

— Отведав моих кушаний, ты вспомнила о Драупади, — сказала я, поняв ее намек.

— О да! Жена Пандавов великолепно умела стряпать. Ну, сейчас ты наконец поняла, почему свекровь сменила гнев на милость?

— Не совсем. Хотя к девушке из богатой семьи всегда относятся лучше, чем к бедной.

— Ах вот оно что! — рассмеялась Шубхашини. — Думаешь, что тебя обласкали потому, что ты из хорошей семьи?

— А разве не поэтому? — удивилась я.

— Ты накормила ее сына, вот свекровь и подобрела к тебе. Стоит тебе еще покапризничать, она и жалованье удвоит.

— Жалованья мне совсем не надо. Но ведь отказаться было нельзя, вот я и согласилась. Деньги буду хранить у тебя. Отдашь их бедным. Вы приютили меня, что еще мне нужно?

Глава девятая ПОЛЬЗА СЕДИНЫ

Судьба милостиво обошлась со мной. Она даровала мне не только кров, но еще и бесценную жемчужину — добрую подругу. Шло время, и с каждым днем я все сильнее и сильнее чувствовала, что Шуб хашини всей душой привязалась ко мне, — я была для нее все равно что сестра. Она не давала меня в обиду прислуге. И с работой я справлялась легко. Старая кухарка (все звали ее «мать Шоны») не уехала в деревню — она боялась потерять из-за меня место. Под всякими предлогами она со дня на день откладывала свой отъезд, и в конце концов Шубхашини уговорила хозяйку оставить нас обеих, сославшись на то, что мне, девушке благородной, не пристало готовить на всех домочадцев, а мать Шоны — старуха, куда ей деваться.

— Я не в состоянии держать двух кухарок! — возражала свекровь. — Кто в наше время может позволить себе такую роскошь?

— Ну тогда придется оставить мать Шоны, — сказала Шубхашини.

— Ни за что! — воскликнула хозяйка. — Мой сын не выносит ее стряпни! Ладно уж, пусть живут обе.

Шубхашини прибегла к этой хитрости для того, чтобы облегчить мне работу. Свекровь в ее руках была послушной куклой. К тому же Шубхашини, супруге Ромона-бабу, никто не смел перечить. Но насколько Шубхашини была хитра умом, настолько же она была добра сердцем. С ней я чувствовала себя намного счастливее в те горестные дни. Быстро приготовив рыбу, мясо или какой-нибудь соус, я остальное время проводила в беседах с Шубхашини или играла с ее детьми. А иногда даже подшучивала над самой хозяйкой.

Но однажды из этого чуть не вышло большой неприятности.

Дело в том, что свекровь Шубхашини молодилась и считала, что волосы у нее поседели только по ошибке судьбы. Она почему-то уверовала в то, что стоит ей освободиться от седых волос, и она сразу помолодеет. Поэтому старуха то и дело заставляла всех домашних выдергивать у нее седые волосы. В один прекрасный день и мне пришлось этим заняться. Я принялась проворно пропалывать голову хозяйки, словно поле в период бхадро[19], и вдруг заметила, что Шубхашини издали манит меня пальцем. Не помню, под каким предлогом я убежала от хозяйки.

— Что ты задумала? — спросила меня Шубхашини. — Хочешь сделать мою свекровь совсем лысой?

— Вот было бы чудесно! — со вздохом сказала я.

— Знаешь, какой поднимется крик? Куда ты тогда денешься?

— Но пойми, я никак не могу остановиться.

— Господи! Ну выдерни несколько волосков и уходи!

— Она не отпустит.

— Скажи, что больше не видишь седых волос, — посоветовала Шубхашини.

— А что будут говорить люди? Это ведь самый настоящий обман! — рассердилась я. — А обмануть — все равно что ограбить. Меня однажды ограбили у Черного озера. — Так я нечаянно проговорилась.

— Что случилось у Черного озера? — спросила Шубхашини.

— Как-нибудь в другой раз расскажу, — уклонилась я от ответа.

— Ну так ты сделаешь, как я тебе сказала? Прошу тебя, выполни мою просьбу.

Я послушалась, смеясь, побежала к хозяйке, выдернула у нее еще несколько волосков и заявила:

— Больше не вижу. Может, остались один-два, я их завтра выдерну.

— А эти мерзавки говорили, что я совсем седая! — обрадованно хихикнула старуха.

С того дня хозяйка еще больше полюбила меня. Но я дала себе слово впредь не обманывать ее. Взяв из своего жалованья одну рупию, я попросила Харани купить флакон краски для волос. Служанка от смеха не могла вымолвить ни слова, и, лишь немного успокоившись, спросила:

— Зачем тебе? Кого ты собираешься покрасить?

— Кухарку, — ответила я.

Харани едва не лопнула от хохота. Как на грех на кухню вошла мать Шоны. Чтобы не смеяться, Харани уткнулась лицом в край сари, однако не могла удержаться и выбежала из комнаты.

— Что это она надрывается? — спросила старая брахманка.

— Делать, видно, нечего, — ответила я и потом добавила: — Это я ее рассмешила, сказала, почему бы нашей кухарке не покрасить волосы.

— Что же тут смешного? — обиделась старуха. — Ничего плохого в этом нет. Дети и так дразнят меня «пучком конопли».

Услыхав нас, Хема тут же стала читать стихотворение:

— Пала дулаков, — передразнил братишка девочку.

Опасаясь, как бы малыш еще чего-нибудь не наговорил, Шубхашини поспешила унести его.

— Так и быть, выкрашу тебе волосы, — сказала я.

— Вот спасибо, — обрадовалась старуха. — Да будет долгой твоя жизнь! Да ниспошлет тебе небо много золотых украшений! Дай тебе бог выучиться хорошо стряпать.

Хохотушка Харани была на редкость расторопной, и очень быстро раздобыла краску. С флаконом в руках я предстала перед хозяйкой, но сделала вид, что собираюсь дергать у нее оставшиеся седые волосы.

— Что это у тебя? — поинтересовалась старуха.

— Так, жидкость одна. От нее седые волосы сами выпадают.

— Скажите пожалуйста! — изумилась хозяйка. — В жизни не слыхала ничего подобного! Смочи-ка мне волосы, только смотри, чтобы это не оказалось краской!

Я выполнила просьбу старой госпожи со всем усердием, на какое была способна, и покинула ее покои.

Как и следовало ожидать, через некоторое время волосы старухи потемнели. К несчастью, первой заметила это Харани, убиравшая комнаты хозяйки. Она выронила метлу из рук и со смехом убежала. Хозяйка вернула ее, но стоило Харани взглянуть на старую госпожу, как она, закрыв лицо краем сари, снова удрала, на этот раз на крышу[20].

Мать Шоны как раз сушила там волосы после мытья.

— Что случилось? — спросила она у Харани.

От душившего ее хохота Харани не могла вымолвить ни слова, и только показывала на голову кухарки. Так и не добившись от нее толку, кухарка спустилась вниз.

— О госпожа, — завопила она, войдя к ней. — Что стало с вашими волосами, они совсем черные! Уж я-то знаю, чьих рук это дело!

Тем временем меня разыскала Шубхашини.

— Это ты, негодница, выкрасила волосы свекрови? — смеясь спросила она.

— Я.

— Чтоб тебе пусто было! Видишь, какая поднялась суматоха!

— Не волнуйся, — только и успела сказать я, потому что старая хозяйка снова позвала меня к себе.

— Ах Кумо, — с укором проговорила она, что ты наделала, зачем выкрасила меня?!

Однако лицо хозяйки сияло от удовольствия.

— Кто вам такое сказал, госпожа?

— Мать Шоны.

— Да что она понимает! Это не краска, госпожа, а самое настоящее лекарство.

— И очень хорошее лекарство, милая. Принеси-ка зеркало.

Я выполнила приказание.

— Ни одного седого волоса, — поглядев в зеркало, сказала старуха. — О горе. Теперь все станут говорить, что я крашусь. — И все же она не могла скрыть довольной улыбки.

После этого случая мою стряпню стали хвалить еще больше и удвоили мне жалованье.

— Милая, — сказала хозяйка, — нехорошо, что у тебя на руках одни стеклянные браслеты. — И она протянула мне два золотых браслета, которые уже не носила.

Это было так унизительно, что я опустила голову и почувствовала, как на глаза мне навернулись слезы, они-то и помешали мне отказаться от подарка.

Выбрав удобный момент, старая кухарка спросила меня:

— Лекарство еще осталось?

— Какое лекарство? То, которое я дала одной брахманке, чтобы она приворожила мужа?

— Провалиться тебе на этом месте. Болтаешь всякую чепуху, как дитя неразумное, будто не знаешь, что у меня нет мужа!

— Неужели нет? — притворилась я удивленной. — Ни одного?

— Это у таких, как ты, по пяти, не меньше! — рассердилась старуха.

— Я не умела бы так хорошо стряпать, не будь я Драупади. Но, имей я пять мужей, никто бы и в рот не взял моей стряпни.

— А почему непременно пять? То, что позволительно мусульманке, грех для индусской девушки[21]. Как это можно! А волосы у меня и в самом деле похожи на пучок конопли, — вздохнула кухарка, — потому я и спросила о лекарстве, о том самом, от которого волосы темнеют.

— Так бы и сказала. Конечно, осталось. — И вручила кухарке пузырек с краской.

Ночью, когда все спали, брахманка вылила жидкость себе на голову. Красить волосы она не умела, и потому получилось очень неровно. Кроме того, она забрызгала краской все лицо.

Утром, когда кухарка появилась на кухне, она была похожа на пеструю кошку: половина волос ее так и осталась седой, а половина приобрела красно-рыжий оттенок. Лицо же, забрызганное черной краской, напоминало морду обезьяны или кошки с подпаленной шерстью. Нельзя было без смеха смотреть на нее.

Харани так расхохоталась, что под конец в изнеможении упала к ногам Шубхашини.

— Ну скажите мне, госпожа, как можно жить в доме, где творятся такие чудеса? Когда-нибудь я умру от смеха!

— Тетя, кто вас так раскрасил? — спросила кухарку маленькая дочь Шубхашини, чем еще больше разозлила старуху.

не унималась девочка, а сынишка Шубхашини спросил:

— Мама, сталая тетя залезла в голшок?

Малыш видел однажды, как кошка полезла за рыбой в горшок и вся перепачкалась в саже.

Я подговорила всех домочадцев ничего не объяснять старухе, и кухарка как ни в чем не бывало, гордо демонстрировала всем свою голову — великолепную помесь кошки с обезьяной.

— Чего вы зубы скалите? — недоумевала мать Шоны.

— А разве ты не слыхала, что сказал малыш? — отвечали служанки. — Он сказал «сталая тетя залезла в голшок». Все говорят, что вчера ночью ты потихоньку лизала горшки на кухне. Но мы за тебя вступились: мать Шоны человек пожилой, говорим, и не позволит себе такого.

В ответ старуха разразилась бранью.

— Негодницы! — кричала она. — Губительницы своих мужей. Несчастные… — Старуха призывала Яму, владыку ада, поглотить всех женщин вместе с их мужьями и сыновьями. Но — увы! — Яма не внял ее мольбам. И кухарка по-прежнему ходила с разукрашенным лицом. В таком виде она и понесла еду Ромону-бабу.

Молодой господин набил полный рот, но проглотить ничего не смог, давясь от смеха. Потом я узнала, что и старый хозяин, Рамрам Дотто, когда брахманка принесла ему завтрак, тотчас поспешил отослать ее обратно.

Наконец Шубхашини сжалилась над старухой.

— Пойди ко мне в комнату, взгляни на себя в большое зеркало, — сказала она кухарке.

Вернувшись, старуха завопила истошным голосом, и на мою голову посыпались проклятия. Я пыталась ей втолковать, что не виновата, что велела ей смочить жидкостью только волосы, а не лицо, но все напрасно. Кухарка не переставала уговаривать Яму откусить мне голову. А у маленькой Хемы и для этого случая нашелся стишок:

В довершение всего сынишка Шубхашини схватил палку и, приговаривая «моя секловь», взобрался кухарке на спину. Старая брахманка бросилась на пол и завопила еще пуще.

Она кричала, а мальчик хлопал в ладоши и, приплясывая, повторял:

— Моя секловь, моя секловь!

Успокоился он, лишь когда я посадила его к себе на колени и поцеловала.

Глава десятая ЛУЧ НАДЕЖДЫ

В тот же день, к вечеру, Шубхашини взяла меня за руку и увела в укромный уголок.

— Сестра, — сказала Шубхашини, — помнишь, ты обещала рассказать о том, что случилось с тобой у Черного озера? Ну говори, я слушаю.

Я задумалась.

— Это будет рассказ о моем несчастье, — начала я. — Я уже говорила тебе, что мой отец очень богатый человек, богаче твоего свекра. И он жив. А в кухарки я нанялась потому, что попала в беду. У Черного озера на меня напали разбойники… — Я умолкла, молчала и Шубхашини.

— Не продолжай, раз тебе тяжело, — первой нарушила она молчание. — Я ведь ничего не знала.

«Открою ей всю правду», — решила я.

— Ты сделала мне столько добра, так помогла мне, что тебе я легко могу поведать все.

И я принялась рассказывать. Утаила лишь имена отца, мужа, свекра и название родной деревни.

Выслушав меня, Шубхашини разрыдалась. Излишне говорить о том, что и сама я не сдержала слез.

На следующий день Шубхашини снова уединилась со мной.

— Ты должна назвать имя своего отца, — потребовала она.

Я назвала.

— И еще, мне надо знать деревню, где он живет.

— Он живет в Мохешпуре.

— А как называется почта?

— Почта? — удивилась я. — Так и называется, почтой.

— Глупенькая! Мне нужно знать, в каком она селении.

— Вот этого я не знаю, — растерянно ответила я. — Знаю только, что почта есть.

— Но она в той же деревне, где ваш дом, или в другой?

— Понятия не имею.

Шубхашини явно опечалил мой ответ, хотя она и промолчала.

На третий день, когда мы снова остались одни, Шубхашини спросила:

— До каких же пор ты собираешься оставаться кухаркой? Мне будет очень скучно без тебя. Но я не вправе ради собственного удовольствия портить тебе жизнь, и не хочу брать такой грех на душу. Мы посоветовались…

— Кто мы?

— Я и Ро-бабу.

Так Шубхашини в разговоре со мной называла своего мужа.

— Мы посоветовались и решили сообщить твоему отцу, что ты живешь у нас. Вот зачем мне понадобилось название вашей почты.

— Значит, ты все рассказала Ро-бабу?

— Да. А что в этом плохого?

— Ничего. И что же вы потом сделали?

— Отправили письмо в Мохешпур. Будем надеяться, что почта именно там.

— Уже отправили?

Трудно передать, как я обрадовалась. Я прикинула даже, на какой день должен прийти ответ. Но ответ не пришел. В те далекие времена почта была не в каждой деревне. Но я не знала, что в Мохешпуре нет почты, потому что росла избалованной, словно царская дочь, и о многих вещах не имела никакого представления. Письмо Ромона-бабу вернулось обратно.

Я снова начала проливать слезы, но Ро-бабу был человеком настойчивым.

— Ты теперь должна назвать нам имя твоего мужа, — сказала мне как-то Шубхашини.

Я была грамотной и написала его.

— А как зовут твоего свекра?

Я написала и имя свекра.

— А где они живут?

Я и на это ответила. Не знала я лишь одного: есть ли там почта.

Позднее Шубхашини сказала мне, что Ромон-бабу и туда написал.

Но это письмо тоже осталось без ответа.

Я совсем отчаялась, и в голову мне пришла ужасная мысль… Зачем, окрыленная надеждой, я допустила, чтобы отправили письмо в дом свекра? Узнав, что я попала в руки разбойников, муж, наверное, стал считать меня оскверненной, и решил от меня избавиться.

Я поделилась своими сомнениями с Шубхашини, но она ничего не ответила мне, и я поняла, что надеяться больше не на что. Глубоко опечаленная, ушла я к себе.

Глава одиннадцатая ВЗГЛЯД, БРОШЕННЫЙ УКРАДКОЙ

Проснувшись однажды утром, я обнаружила, что в доме идут какие-то приготовления. Ромон-бабу занимался адвокатской практикой, и среди его многочисленных клиентов был один очень богатый человек. Последние два дня в доме только и говорили, что о его приезде в Калькутту. Ромон-бабу и его отец часто встречались с этим клиентом. Старый хозяин вел с ним какие-то дела, и потому нередко его навещал.

И вот сегодня этого богача ждали к нам в гости. На кухне поднялась суматоха. Обед должен был удаться на славу, и готовить его поручили мне. Я старалась как могла. Принимать гостя решили на женской половине. Вместе с ним сидели Рамрам-бабу и Ромон-бабу. Я никогда еще не прислуживала гостям, и для этого, как всегда, позвали старую кухарку.

Сидя на кухне, я вдруг услыхала шум: Ромон-бабу ругал старуху брахманку.

— Все нарочно подстроили, — сообщила одна из служанок, заглянув ко мне.

— Что подстроили? — поинтересовалась я.

— Старуха хотела положить молодому господину гороху. А он, как будто нечаянно, толкнул ее, и весь горох высыпался ему на руку.

Даже на кухне было слышно, как Ромон-бабу бранит кухарку:

— Зачем берешься, раз не умеешь? Могла отдать поднос кому-нибудь другому!

— Пошли сюда Кумо, — приказал Рамрам-бабу.

Только старая госпожа могла возразить Рамраму Дотто, но ее здесь не было. Я же не смела ослушаться приказа, хотя знала, что навлеку на себя гнев старой хозяйки. Я попробовала было уговорить кухарку вернуться к господам, но она и слушать не стала.

Пришлось идти мне. Я тщательно умылась и накинула на голову покрывало.

О, если бы я знала, чем это кончится!

Я и не подозревала, что Шубхашини сумеет так ловко провести меня. Я была закутана в покрывало, но какая женщина удержится от того, чтобы бросить взгляд на незнакомого мужчину. И я украдкой досмотрела на гостя.

Это был светлокожий, очень красивый господин лет тридцати. Такие обычно нравятся женщинам. Словно сраженная молнией, я застыла на месте с блюдом мяса в руках. И гость заметил это. Я же невольно (такого греха я никогда не взяла бы на душу) впилась в него глазами. Но ведь и змея, вероятно, раздувает свой капюшон бессознательно. Едва ли у нее появляются грешные желания. Я надеялась, что гость заметит меня, — ведь, по мнению мужчин, взгляд женщины, брошенный из-под покрывала, обладает особой притягательной силой — он подобен яркой вспышке света в темноте. Господин слегка улыбнулся — кроме меня, этого никто не заметил — и опустил голову. Не помня себя, я положила все мясо на тарелку гостя и покинула комнату.

Боль и стыд терзали меня.

Мое замужество было равносильно вдовству с рождения. Я видела мужа всего раз, на свадьбе, я жаждала любви, но жажда эта не была утолена. Этот незнакомый господин взволновал мою душу. Так от камня, брошенного в глубокие воды, по зеркальной поверхности расходятся круги.

С этой минуты я чувствовала себя еще более несчастной. Я проклинала судьбу за то, что родилась женщиной, презирала себя за свою нескромность и очень страдала.

Придя на кухню, я вдруг подумала, что уже видела где-то этого господина. Тогда я вернулась и, спрятавшись за дверью, стала разглядывать его.

«Он!» — пронеслось у меня в голове.

Между тем Рамрам-бабу велел подавать следующее блюдо. На этот раз я убедилась в том, что гость обратил на меня внимание.

— Передайте вашей кухарке, Рамрам-бабу, — сказал он, что кушанья ее превосходны.

— Да, она отлично стряпает, — ничего не подозревая, согласился хозяин.

«Неплохо бы зажарить твою голову!» — разозлившись, подумала я.

— Странно, — продолжал гость, — но в вашем доме некоторые блюда готовят так, как у нас.

«Он!» — повторила я про себя.

Несколько соусов я действительно приготовила так, как принято в наших местах.

— Возможно, — отвечал Рамрам-бабу, — наша кухарка нездешняя.

— Откуда вы? — улучив удобную минуту, спросил гость, глядя мне прямо в глаза.

Я растерялась, не зная, ответить мне или промолчать. Потом решила ответить, но сказала неправду. Зачем я солгала, ведомо только тому, кто сотворил женщину коварной и лукавой.

«Правду успею сказать, — подумала я, — а сейчас нарочно скажу другое. Посмотрим, что будет». И я ответила:

— Я родом с Черного озера.

Гость вздрогнул, помолчал немного и тихо спросил:

— С какого Черного озера? Разбойничьего?

— Да.

Больше он ни о чем не спрашивал.

А я продолжала стоять с подносом в руках, совсем позабыв, как полагается вести себя служанке. Забыла я и о том, что только что раскаивалась в нескромности. Гость ел уже без прежнего удовольствия.

— Ешьте, Упендра-бабу, — угощал Рамрам Дотто.

Вот и все, что мне нужно было услышать! Упендра-бабу! Я еще раньше поняла, что гость не кто иной, как мой муж!

Вернувшись на кухню, я бросила поднос и опустилась на пол. Невыразимая радость переполнила мою душу.

— Что там случилось? — раздраженно крикнул Рамрам Дотто, услыхав, как грохнул об пол брошенный мною поднос.

Глава двенадцатая ХАРАНИ ПЕРЕСТАЕТ СМЕЯТЬСЯ

С этой главы мне часто придется упоминать о моем муже. Может быть, несколько умных читательниц составят комитет и, посоветовавшись, решат, как мне величать его. Ведь когда я пятьсот раз подряд повторю слово «супруг», читателям станет тошно! А может быть, по примеру некоторых, называть мужа по имени, Упендро, или разбросать по всему повествованию «повелитель моей жизни», «возлюбленный моей души», «господин судьбы моей», «властелин моего сердца», «тот, кто мне дороже жизни»?

Увы, в языке нашей несчастной родины не найти достойного обращения к тому, к кому приятнее всего обращаться, кого ежеминутно хочется окликать! Одна моя подруга называла своего мужа «бабу», словно была не женой, а служанкой, но это не доставляло ей особого удовольствия, и она, отчаявшись, стала называть его по имени, Бабурам. Я же, пожалуй, поступлю так, как мне захочется.

Итак, швырнув на пол поднос, я сказала себе:

«Всевышний помог мне найти мое сокровище, и я не вправе снова потерять его из-за ложной стыдливости».

И я встала на таком месте, чтобы каждый, кто пойдет с женской половины во внешние покои дома, мог заметить меня, если, разумеется, очень этого захочет.

«Он будет взглядом искать меня, — подумала я. — Если же нет, значит, я совсем не разбираюсь в мужчинах, хотя мне скоро двадцать лет».

Надеюсь, читатели простят мне мою откровенность.

Я стояла, откинув край сари с головы. Мне стыдно вспоминать об этом, но ведь тогда у меня не было другого выхода.

Первым показался Ромон-бабу, он смотрел по сторонам, как будто искал кого-то глазами. Потом, глядя прямо перед собой, прошествовал Рамрам Дотто. И, наконец, я увидела моего супруга.

Глаза его, полные волнения и тревоги, остановились на мне. Сомнений не было, он искал меня.

Да, теперь мне стыдно признаваться в этом, однако тогда я впилась в него взглядом, словно змея, которая, завидев жертву, раздувает свой капюшон. Но кто осудит меня за то, что я хотела околдовать взглядом собственного мужа! «Повелитель души моей» ушел, как мне показалось, раненным в самое сердце.

Я решила прибегнуть к помощи Харани и зазвала ее в пустую комнату. Она прибежала, как всегда посмеиваясь:

— Слышала, в какую историю попала старая брахманка? — И тут же, не дожидаясь моего ответа, принялась хохотать.

— Все знаю, — сказала я. — Но позвала я тебя совсем не за этим. Ты должна помочь мне выполнить долг всей моей жизни. Сообщи мне, когда гость будет покидать наш дом.

Харани сразу же перестала смеяться: так за дымом вдруг скрывается пламя.

— Сестра! — строго сказала она. — Не думала я, что за тобой водится такой грех!

Я улыбнулась.

— Мало ли что может случиться с человеком. Сейчас ты, конечно, вправе осуждать меня. Но скажи, согласна ли ты мне помочь?

— Ни за что! — заявила Харани.

Тогда я вложила в руку Харани пять рупий и воскликнула:

— Заклинаю тебя, помоги мне!

Харани хотела отшвырнуть деньги, но передумала и положила их на корзину, стоявшую рядом с очагом.

— Чтобы не было шума, — строго, без тени улыбки сказала она, — я не бросила твои деньги на пол, а положила сюда. Забери их, и больше не заводи об этом разговора.

Я расплакалась. Из всех служанок довериться можно было одной Харани. К кому же еще я могла обратиться?! Харани не знала истинной причины моих слез, но все же пожалела меня и сочувственно спросила:

— Почему ты плачешь? Ты знаешь этого господина?

Я решилась было все открыть Харани, но тут же отказалась от этой мысли. А вдруг она не поверит и поднимет крик на весь дом? Надо поговорить с Шубхашини. Без нее мне никак не обойтись. Она мой ум, моя защитница! Я расскажу ей все и попрошу совета.

— Да, я знаю его, очень хорошо знаю, — ответила я Харани. — Но если я все открою тебе, ты все равно не поверишь, так уж лучше я буду молчать. Пойми только — ничего дурного я не замышляю. — Мои последние слова заставили меня призадуматься.

Я не видела в своем поведении ничего предосудительного, но зачем впутывать ее в эту историю? Неизвестно, чем все это обернется для Харани. И я вспомнила песню, которую пели две маленькие девочки. Однако я тут же успокоила себя лживыми доводами. Кто, скажите, попав в беду, не прибегает к ним?

И я повторила:

— Ничего дурного я не замышляю. Слышишь?

— Тебе надо с ним встретиться? — спросила служанка.

— Да.

— Когда?

— Ночью, когда все будут спать.

— Наедине?

— Да.

— Нет, не стану тебе помогать!

— А если молодая госпожа прикажет?

— С ума ты сошла! Она женщина благородная, настоящая Лакшми[23], и нипочем не станет тебе помогать в таком деле!

— Ну а если она не запретит, ты согласишься?

— Я не посмею ослушаться ее приказа!

— Если она не запретит! — подчеркнула я.

— Ладно, только денег твоих я не возьму. Забери их обратно.

— Хорошо, — согласилась я и добавила: — Тогда я скоро вернусь.

Я вытерла слезы и отправилась искать Шубхашини. Она сидела одна в комнате, и, когда увидела меня, ее прелестное лицо засияло от радости и стало походить на распустившийся лотос на утренней заре или на гардению в сумерках. Всякий раз, когда лицо молодой женщины озаряла радость, она напоминала то цветок шефали на заре, то поток, искрящийся в лучах луны.

— Узнала? — смеясь, шепнула она мне на ухо.

Я упала с небес на землю.

— Как? Разве тебе все известно?

— Думаешь, твой золотой месяц сам выплыл на небосвод? — Шубхашини лукаво скосила на меня глаза и покачала головой. — Мы расставили на небесах ловушку и поймали его.

— Кто «мы»? Ты и Ро-бабу?

— Ну конечно! Помнишь, ты сказала, как зовут твоего мужа и свекра, и назвала их деревню? Вот тогда Ро-бабу и догадался, кто они. Он ведет какое-то дело твоего У-бабу, и под этим предлогом вызвал его в Калькутту. А затем пригласил к нам в дом.

— А потом подтолкнул руку старухи, и она рассыпала горох?

— Да, это был наш заговор.

— Почему же вы меня не посвятили в него?

— А зачем? Ведь неизвестно еще, примет ли тебя муж в свой дом после всего, что с тобой случилось. Ро-бабу считает, что теперь ты должна действовать сама.

— Что ж, испытаю судьбу, — сказала я. — Отвернется он от меня — утоплюсь. Но прежде всего я должна повидаться с ним.

— Где и когда?

— Вы для меня столько сделали, помогите мне в последний раз. Идти к нему в дом — пустая затея, никто меня туда не пустит. Придется встретиться с ним у вас.

— Когда?

— Ночью, когда все будут спать.

— Любовное свидание?

— Другого выхода нет. Разве это грех — ведь он мой муж!

— Нет, нет, — поспешно сказала Шубхашини. — Никакого греха в этом нет. Только нужно задержать его. Он остановился по соседству с нами. Что же нам делать? Посоветуюсь с Ро-бабу.

И Шубхашини послала за мужем. Потом она передала мне весь свой разговор с ним.

— Единственное, что может сделать Ро-бабу, — сказала Шубхашини, — это пригласить твоего мужа зайти к нам вечером, просмотреть интересующие его бумаги. Они поработают, потом Ро-бабу пригласит его ужинать. А дальше поступай как знаешь. Может быть, предложить ему переночевать у нас?

— Нет, это, пожалуй, лишнее. Ладно, остальное я сама устрою. Он выполнит мое желание. Я бросила на него взгляд из-под покрывала, и он ответил на него. Так что добродетелью он, видимо, не отличается. Но как мне вызвать его на свидание? Напишу записку. Только кто ее передаст?

— Слуга! — предложила Шубхашини.

— Лучше я останусь без мужа во всех своих рождениях, чем обращусь к мужчине с подобной просьбой!

— Ты права. Тогда служанку?

— Не каждой можно довериться! Еще поднимет шум, и все откроется.

— Харани можно!

— Я говорила с ней. Она отказалась помочь мне, и без твоего приказа не пойдет. Но вправе ли я требовать этого от тебя? Уж если гибнуть, то одной!

И снова на глаза мои набежали слезы.

— Что сказала Харани?

— Она пойдет, если ты не запретишь ей.

После некоторого раздумья Шубхашини сказала:

— Вели ей зайти ко мне вечером.

Глава тринадцатая МНЕ ПРИХОДИТСЯ ДЕРЖАТЬ ЭКЗАМЕН

Вечером, когда мой муж, захватив папку с деловыми бумагами, пришел к Ромону-бабу, я снова стала умолять Харани помочь мне.

— Если молодая госпожа не запретит, я выполню твою просьбу. Только я должна знать, что в этом и в самом деле нет ничего плохого.

— Пусть будет по-твоему, только поторопись, а то я совсем измучилась от ожидания.

Харани, смеясь, побежала к Шубхашини, а я стала ждать ее возвращения. Наконец служанка с хохотом прибежала обратно. Волосы ее были растрепаны, одежда в беспорядке.

— В чем дело? Чего ты смеешься? — спросила я.

— Разве можно, диди, посылать к нашей молодой госпоже человека? Я там едва богу душу не отдала!

— Почему?

— Комната молодой госпожи ведь еще не прибиралась. Ну, я взяла метлу и пошла убирать. Вхожу и вижу: рядом с молодой госпожой лежит метла. «Что же, мне обратно идти?» — спрашиваю ее. А госпожа схватила метлу да как начнет меня дубасить. Хорошо, что я бегаю проворно, только этим и спаслась. А то бы она всю душу из меня выколотила. По спине она все же здорово меня огрела. Посмотри, есть там синяк?

И Харани, заливаясь смехом, показала мне свою спину. Но синяков на ней я не обнаружила.

— Говори, что надо делать, — сказала Харани.

— Ты согласна, хотя тебя и побили?

— Идти-то ведь мне никто не запрещал. А я сказала, что выполню твою просьбу, если молодая госпожа не запретит.

— За что же она била тебя метлой?

— Да ты понимаешь, золотце мое, молодая госпожа колотила меня, а сама улыбалась. Говори же скорей, что надо делать.

Тогда я написала на листке бумаги:

«Отдаю вам сердце свое и жизнь. Согласны ли вы принять этот дар? Если да, то оставайтесь сегодня ночевать в нашем доме и не запирайте двери вашей спальни.

Кухарка, которая прислуживала вам».

Перечитав записку, я готова была провалиться сквозь землю от стыда. И все же не видела иного выхода! Сам всевышний уготовил мне такую участь! Ручаюсь, что ни одной благородной женщине на свете не приходилось еще попадать в столь затруднительное положение.

Сложив записку, я вручила ее Харани со словами: — Не сразу отдавай ее, повремени немного.

Я еще раньше сказала Шубхашини, что должна повидаться с ее мужем. Мне хотелось сказать ему несколько слов на прощание, — мало ли что могло случиться.

Когда Ромон-бабу пришел, я отослала Харани.

Вскоре служанка вернулась с ответом. На уголке моей записки я прочла всего одно слово: «Согласен».

— Раз уж ты взялась за дело, не останавливайся на полпути, — сказала я служанке. — В полночь проведешь меня к нему в спальню.

— А это не грех? — встревожилась Харани.

— Нет, — ответила я, — этот человек был моим супругом в другом рождении.

— В другом или в этом? Я что-то не поняла.

— Молчи, — улыбнулась я.

— Если в этом, выкладывай тогда пятьсот рупий. За меньшую плату я не согласна сносить побои, — рассмеялась Харани.

После этого я пошла к Шубхашини и обо всем ей рассказала. А она, в свою очередь, отправилась к свекрови.

— Кумудини заболела, — заявила Шубхашини, — и не может сегодня готовить. Пусть этим займется мать Шоны.

Мать Шоны стала хлопотать на кухне, а Шубхашини увела меня к себе в комнату и заперла дверь.

— Зачем ты это сделала? — удивилась я.

— Надо тебя принарядить!

Шубхашини сама умыла мне лицо, смазала ароматным маслом волосы и старательно причесала их.

— Такая прическа стоит тысячу рупий. Когда разбогатеешь, пришлешь их мне, — пошутила Шубхашини.

Затем она достала очень красивое, нарядное сари — о такой одежде могла мечтать любая женщина — и, несмотря на мои протесты, обрядила меня в него. Опасаясь, как бы этот великолепный наряд не разорвался, если я буду противиться, а она — чрезмерно усердствовать, я больше не возражала.

Но когда Шубхашини принесла мне свои украшения, я решительно воспротивилась.

— Ничего не надену, — твердо сказала я.

Шубхашини долго спорила, но в конце концов ей пришлось уступить. Тогда она сказала:

— Но уж от этого, думаю, ты не откажешься?

И она сорвала несколько веточек жасмина, с не раскрывшимися еще бутонами, свила из них гирлянды и украсила ими мои руки и шею. Затем достала пару новых золотых серег.

— Эти серьги Ро-бабу купил на мои собственные деньги. Это мой подарок тебе. Где бы ты ни была, надевая их, ты будешь обо мне вспоминать. Кто знает, сестра, свидимся ли мы еще когда-нибудь, — на все воля всевышнего, — так позволь мне подарить тебе эти серьги, не упрямься. — И Шубхашини расплакалась.

Я тоже едва сдерживала слезы и не могла вымолвить ни слова. Шубхашини вдела серьги мне в уши.

Когда наконец я была наряжена, служанка принесла сына Шубхашини. Я взяла его на руки и стала рассказывать ему сказку. Вскоре малыш уснул.

Я не могла не поделиться с Шубхашини своими сомнениями.

— Я счастлива, — проговорила я. — Но его я осуждаю. Я знаю, что он мой муж, и потому так веду себя с ним, и греха, мне кажется, в этом нет. Но он!!! Он ведь не мог узнать меня, потому что видел всего раз, когда я была одиннадцатилетней девочкой. Он уже тогда был взрослым — потому-то я так хорошо его и запомнила. Грешно воспылать страстью к незнакомой женщине, но не мне судить его, он мой муж, так уж лучше мне вообще не размышлять над этим. Но в будущей я все же заставлю его изменить свои привычки, я дала себе слово.

— Более капризной женщины, чем ты, не сыскать! — воскликнула Шубхашини. — У него ведь нет жены!

— А у меня есть муж?

— Что поделаешь! — сказала молодая женщина. — Разве женщины и мужчины равны! Интересно, что было бы с тобой, если бы тебя заставили служить и зарабатывать деньги?

— Что было бы! Пусть они попробуют носить, рожать и воспитывать детей, тогда и я пойду служить. Каждый делает то, что может. Но неужели мужчине трудно совладать со своими страстями?

— Ладно, ладно, — сказала Шубхашини, — сначала построй дом, а потом уже поджигай его. Оставим лучше этот разговор. Тебе предстоит завоевать сердце собственного мужа. Посмотрим, как ты сдашь этот трудный экзамен. Ведь иного пути для тебя нет.

— Такой науки я никогда еще не изучала, — ответила я, немного подумав.

— Тогда поучись у меня. Ведь я в ней настоящий пандит[24].

— В этом я уже успела убедиться.

— Так вот, слушай, — сказала Шубхашини, — предположим, что ты мужчина. Следи внимательно за тем, как я буду обольщать тебя.

Шалунья натянула на голову край сари и поднесла мне бетель[25], который она сама старательно приготовила. Держала она его только для Ромона-бабу, даже сама ни разу не пробовала. Здесь же, в комнате, стояла хукка[26] Ромона-бабу, в чашечке для табака лежал один пепел. Но Шубхашини сделала вид, что раскуривает хукку для воображаемого мужчины. Затем она взяла опахало и принялась меня им обмахивать. На руках ее нежно зазвенели браслеты.

— Ты учишь меня не обольщать, а прислуживать, сестра, — сказала я. — Неужели я затеяла все это для того, чтобы показать, какая я хорошая служанка?

— А разве женщина создана не для того, чтобы служить мужчине? — удивилась Шубхашини.

— Твоя наука пригодится, когда он полюбит меня, — продолжала я. — Тогда я буду обмахивать его опахалом, растирать ему ноги, готовить бетель, раскуривать хукку. А сейчас это все ни к чему.

Шубхашини, смеясь, села рядом со мной, взяла мои руки в свои, и мы стали болтать. Моя подруга была весела, жевала бетель, раскачивала серьги в моих ушах. Вдруг она вспомнила о том, что я скоро уеду, и на глазах у нее блеснули слезы. Чтобы отвлечь ее от грустных мыслей, я сказала:

— Умение прислуживать, пожалуй, сильное оружие в руках женщины. Но подействует ли оно на У-бабу?

— Если не подействует, значит, ты ничему от меня не научилась, — рассмеялась Шубхашини. Одной рукой она обвила мою шею, другой взяла меня за подбородок и поцеловала. На щеку мне капнуло несколько слезинок.

Проглотив подкативший к горлу комок, я пошутила:

— Не воображай, что я стану платить тебе за твою науку!

— Тогда я больше не стану учить тебя! — воскликнула Шубхашини. — Обходись своими познаниями. Вообрази, что я — У-бабу. — Моя подруга легла на тахту и, чтобы не расхохотаться, уткнулась лицом в край сари. Наконец, справившись со смехом, она строго взглянула на меня, однако тут же снова рассмеялась.

— Итак, ты сдаешь экзамен, — продолжала она, успокоившись.

Я показала Шубхашини все, на что я способна, но об этом читатель узнает позднее.

— Сгинь, грешница! — воскликнула Шубхашини, отталкивая меня. — Ты настоящая кобра!

— В чем дело, сестра? — удивилась я.

— Какой мужчина устоит перед такими взглядами, перед такой улыбкой? Любой погибнет!

— Значит, я выдержала экзамен?

— На «отлично»! Ни один из ста шестидесяти девяти мужчин-служащих комиссариата наверняка не видел ничего подобного. Если у твоего мужа закружится голова, дай ему немного миндального масла.

— Шубхашини. Хорошо. Кажется, господа поели! Слышишь, шумят. Сейчас сюда придет Ромон-бабу, так что я удаляюсь. Скажу откровенно, из всей твоей науки мне больше всего понравились поцелуи. Поучи меня еще.

Мы крепко обнялись, поцеловались и долго плакали, прижавшись друг к другу. Существовала ли на свете такая бескорыстная любовь, как наша? Кто полюбит меня сильнее Шубхашини? Нет, до самой смерти я не забуду ее.

Глава четырнадцатая Я КЛЯНУСЬ УМЕРЕТЬ

Предупредив Харани, я спряталась у себя в комнате. Вдруг в доме началась суматоха, кто — «воды», кто — «лекарства», кто — «врача». Словом, шум поднялся на весь дом. Как всегда, посмеиваясь, ко мне вошла Харани.

— Что случилось? — спросила я.

— Господин упал в обморок.

— Что было дальше?

— Он пришел в себя.

— А сейчас?

— Сейчас он чувствует себя слишком слабым, чтобы пойти домой. И его, бедняжку, уложили спать в комнате рядом с большой гостиной.

«Это хитрость!» — смекнула я.

— Как только все уснут, — сказала я Харани, — проведешь меня к нему.

— К больному-то?

— Он такой же больной, как и ты. Все устраивается как нельзя лучше.

Служанка ушла, давясь от смеха.

Наконец в доме все стихло, и за мной явилась Харани. Когда я вошла, муж мой лежал на постели и вовсе не выглядел больным. На столе стояли два светильника, но мне казалось, будто не они освещают комнату, а красота моего супруга — так он был хорош собой. Словно стрела пронзила мне сердце, и в то же время радость овладела всем моим существом. Это было мое первое свидание с мужем. Трудно передать, какое я испытывала счастье. Словоохотливая от природы, тут я от волнения не могла вымолвить ни слова, будто лишилась дара речи, и трепетала вся с головы до пят. Мне казалось, что я слышу громкий стук своего сердца. Во рту у меня пересохло. Наконец я не выдержала и расплакалась. Но мой муж не мог, разумеется, угадать причины моих слез, и удивился.

— Что с тобой? Я ведь не звал тебя, сама пришла. Зачем же плакать?

Его черствость оскорбила меня до глубины души. Как видно, он принимал меня за женщину легкого поведения, и, подумав так, я зарыдала еще сильнее. Первым моим побуждением было открыться ему, терпеть дальше такие муки не хватало сил. Но тут мелькнула мысль: «А вдруг он не поверит мне, вдруг подумает, что я каким-то образом все проведала, и теперь выдаю себя за его жену, которую похитили разбойники у Черного озера. Я ведь сказала, что родом оттуда. Как могу я доказать, что говорю правду?» Вздохнув, я вытерла слезы и решила заговорить о чем-нибудь другом.

— Я очень удивился, когда услышал, что ты с Черного озера, — заметил он. — Вот уж никак не думал, что там есть такие красавицы.

Он разглядывал меня с явным восхищением, но я притворилась, что ничего не замечаю.

— Какая же я красавица! Вот ваша супруга, та, действительно, славилась в наших местах красотой. Кстати, нашлась она?

— Нет, не нашлась. А ты давно уехала из дому?

— Вскоре после вашей жены. Вы, верно, снова женились?

— Нет.

Я старалась не выпускать нити разговора из своих рук, не давала ему слова сказать. И не разрешала приблизиться к себе, хотя сама пришла и предложила себя в любовницы.

Муж молча, с недоумением, наблюдал за мной и только раз воскликнул:

— Я никогда не видел девушки прекраснее тебя!

Я же несказанно обрадовалась, что у него нет другой жены.

— Вы человек богатый и можете поступать так, как вам вздумается, — сказала я. — Но если бы вы женились вторично, а потом отыскалась бы ваша первая жена, у вас в доме были бы постоянные ссоры.

— Этого опасаться не приходится, — усмехнулся мой муж. — Если бы она и нашлась, я бы все равно не принял ее. Это просто немыслимо! Она ведь, надо думать, потеряла касту.

Будто гром грянул над моей головой. Все мечты, все надежды рухнули в один миг. Теперь, откройся я мужу, он все равно отвернется от меня! В эту минуту я впервые пожалела о том, что родилась женщиной.

— Что же вы сделаете, если она вдруг появится? — собравшись с духом, отважилась наконец спросить я.

— Отрекусь от нее, — решительно сказал он.

Какое бездушие! Я окаменела, перед глазами у меня все завертелось. Той ночью, сидя на ложе своего супруга и вглядываясь в его красивое, с безукоризненными чертами лицо, я поклялась расстаться с жизнью, если он отвернется от меня.

Глава пятнадцатая БЕЗ РОДУ, БЕЗ ПЛЕМЕНИ

Однако страшная мысль покончить с собой отодвигалась от меня все дальше и дальше, потому что с каждой минутой я все отчетливее понимала, как сильно увлечен мною мой супруг. Ведь ничего нет предосудительного в том, что носорог использует свой рог, слон — бивни, тигр — когти, буйвол — рога. Почему же не могу я, ради счастья обоих, также использовать оружие, которым наградил меня всевышний? Вот когда настало время «зазвенеть запястьям». Я села на почтительном расстоянии от мужа и принялась весело болтать. Когда же он попытался приблизиться ко мне, воскликнула:

— Стойте, вы, кажется, заблуждаетесь относительно меня! — Я произнесла эти слова с улыбкой, убирая в узел на затылке свои распущенные волосы. — Кто поймет мою историю, если я не поведаю всей правды! — Я девушка честная, и пришла к вам лишь затем, чтобы узнать деревенские новости. Вот и все!

Но муж, видно, не поверил мне и придвинулся поближе.

— Если вы ослушаетесь, я тотчас же уйду, — смеясь пригрозила я ему и строго, как подобает в таких обстоятельствах, на него взглянула. Затем я, как бы невзначай, коснулась своими благоуханными локонами его щеки, встала, изогнулась слегка, словно весенний побег лианы от дуновения ветерка. Муж, опечаленный, схватил меня за руку, и с изумлением стал рассматривать браслеты из веточек жасмина, которых нечаянно коснулся.

— Что вас так поразило? — спросила я.

— Это цветы? Как они безобразны в сравнении с тобой! Да, теперь я знаю, что женщина может быть прекраснее цветка.

С притворным негодованием я вырвала руку, но тут же, сменив гнев на милость, произнесла с улыбкой:

— Вы скверный человек! Не смейте ко мне прикасаться! Я честная девушка!

С этими словами я направилась к дверям. Муж умоляюще сложил руки (одно воспоминание об этом наполняет мою душу скорбью) и воскликнул:

— Не уходи, прошу тебя! Твоя красота лишила меня рассудка! Я не встречал женщины прекраснее тебя! Разреши мне полюбоваться тобой еще немного!

Я вернулась, но не села с ним рядом, а продолжала стоять.

— Любимый, — сказала я ему, — я не вольна распоряжаться собой! При мысли, что мне нужно отказаться от такой жемчужины, как ты, сердце мое разрывается от боли. Но что я могу делать! Честь — единственное сокровище девушки, и ради мига счастья я не поступлюсь ею. Позабыв все на свете, я написала тебе записку и пришла сюда. Но я не совсем еще лишилась рассудка и не отрезала себе пути к спасению. Какое счастье, что этого не случилось!

— Я верю тебе, — молвил он. — Но сейчас мне трудно владеть собой. Ты долго будешь царить в моем сердце. Не день, не два, клянусь!

— Что стоит клятва мужчины, — улыбнулась я. — Разве можно полюбить так сильно с первого взгляда! — И я снова пошла к дверям.

Но супруг мой, потеряв голову, упал к моим ногам.

— Никогда прежде я не испытывал ничего подобного! — воскликнул он, и из груди его вырвался тяжкий вздох.

Мне стало жаль его.

— Тогда едем к тебе, — решилась я. — Если мы останемся здесь, ты меня покинешь!

Муж, не раздумывая, согласился. Он жил неподалеку, в Шимле[27]. Экипаж его стоял наготове, а привратники крепко спали. Мы бесшумно открыли парадную дверь дома, сели в экипаж и уехали.

Муж занимал две небольшие комнаты. Я вошла в одну из них и заперла за собой дверь.

Он стал молить, чтобы я впустила его, но я отвечала со смехом:

— Теперь я в твоей власти! Посмотрим, однако, будешь ли ты и завтра так же сильно любить меня. Тогда и поговорим. А сейчас оставь меня одну.

Я была непреклонна, и мужу пришлось провести ночь в другой комнате.

Интересно, как бы чувствовал себя человек, мучимый жаждой, если бы в нестерпимый зной месяца джойтхо[28] его посадили на берегу прохладного чистого озера и не дали напиться?

Когда я утром вышла из своей комнаты, муж мой стоял у дверей. Я ласково взяла его за руку и сказала:

— Любимый, либо отведи меня в дом Рамрама Дотто, либо восемь дней не разговаривай со мной о любви. Пусть это будет для тебя испытанием.

И муж мой дал согласие.

Глава шестнадцатая СОВЕРШИВ УБИЙСТВО, Я ДОБРОВОЛЬНО ИДУ НА КАЗНЬ

Все эти восемь дней я пользовалась своим оружием — тем оружием, которое всевышний дал женщине, чтобы она могла завоевать мужчину. Совестно рассказывать об этом слишком подробно, но, не владей я искусно этим оружием, я не смогла бы разжечь пламя любви в сердце мужа. Да, мне не легко писать о том, как раздувала я это пламя. Но те из читательниц, которые дали обет порабощать мужчин и не нарушают его, поймут меня. Поймет меня и тот, кто сам некогда пал жертвой покорительницы мужских сердец. Что и говорить, женщины — великое зло! Они — причина многих бед. Но не каждая, к счастью, в совершенстве владеет своим оружием. В противном случае в мире не осталось бы ни одного мужчины.

Все восемь дней я находилась рядом с мужем — почтительно с ним разговаривала, ни единым словом его не обидела. В ход шли все женские, достойные презрения уловки: улыбки, взгляды, жесты. В первый день я выказала мужу уважение, на второй — любовь и страсть, а на третий — занялась хозяйством. Я заботилась о его еде, оберегала его покой… Сама стряпала, даже растирала для него мел на зубной порошок. А когда замечала, что ему нездоровится, всю ночь не отходила от его постели.

Но умоляю вас, читатель, не думайте, что все это было одно притворство. Индира чересчур горда, чтобы поступать подобным образом из корысти, в надежде завладеть деньгами мужа. Я не могла бы притворяться влюбленной даже ради того, чтобы стать супругой самого бога Индры. Да, я старалась очаровать У-бабу улыбками и взглядами, приворожить его к себе, но все это делалось по велению не рассудка, а сердца. Иначе я не могла бы его завлекать. Не такой создал Индиру всевышний.

Если какая-нибудь несчастная скажет: «Плести сеть из улыбок, взглядов, распускать волосы, касаться благоуханным локоном щеки мужчины, чтобы завлечь его, — это ты умеешь, а вот растереть мужу ноги или разжечь его хукку тебе трудно»; если найдется такая, пусть не читает моей истории. Но я постараюсь все объяснить вам, мои читательницы, какими бы разными вы ни были, мужчинам же этого не понять.

Он был моим мужем, и я с радостью ухаживала за ним, заботилась о нем искренне, от чистого сердца, потому что знала, что не буду счастлива, если он не признает меня своей женой. В заботы о нем я вложила всю душу. Однако не все читательницы поймут, сколько радости мне принесли эти несколько дней.

Читателям же я постараюсь любезно разъяснить смысл женских улыбок и взглядов. Боюсь, однако, что тем, кому достаточно сдать экзамены в колледже и добиться адвокатской практики с жалованьем в десять рупий, чтобы возомнить себя властелинами мира, не постичь радости служения мужу. Не поймут меня и те, кто ратует за одинаковое образование для женщин и мужчин, за вторичное замужество вдов и выступает против ранних браков. И все же я попытаюсь объяснить.

Как погонщик анкушем[29] усмиряет слонов, кучер кнутом — лошадей, пастух бичом — коров, англичанин гневным взглядом — бенгальских бабу, так мы улыбками и взглядами укрощаем вас, мужчин. В почитании супруга заключается наша добродетель, а если наши взгляды и улыбки запятнаны грязью, это только ваша вина.

Вы скажете, что во мне говорит чрезмерная гордость. Это, пожалуй, верно. Но ведь мы, женщины, существа слабые, даже цветочные стрелы для нас гибельны! Гордость — вот единственное, чем наделило нас божество, лишенное плоти, зато владеющее луком и стрелами из цветов, способными пронзить даже гору.

Я расставила мужу ловушку, и сама попала в нее. Я старалась разжечь в нем пламя страсти, и сама не убереглась от огня. Так в весенний праздник холи, когда обливаешь других красной краской, сама непременно выпачкаешься. Я хотела сразить своего супруга и погибла сама. Я не устану повторять — красота его была неотразима. Но лишь узнав, что он мой муж, я стала раздувать пламя любви.

Люблю я — его же любовью.

Красива — его красотой!

Я улыбалась — разве можно оставить без ответа улыбку?

Я бросала страстные взгляды — как же не ответить на них?

Когда жажда поцелуя приоткрывала мои уста, словно распускающийся бутон, могли ли его нежные губы не раскрыться в ответном желании?

Я чувствовала себя победительницей, когда в его улыбке, взгляде, в желании поцеловать меня читала верные приметы страсти. И не только страсти, но и нежности, и безграничной любви ко мне. Но и я потерпела поражение. И, поняв это, решила, что высшего счастья на земле не бывает. Нет бога могущественнее того, который одним своим прикосновением способен обратить в пепел[30]!

Срок испытания подходил к концу. Я так уверовала в любовь мужа, что решила не покидать его, даже если он меня выгонит. Если, узнав, кто я, он не пожелает признать меня своей женой, я не постыжусь остаться при нем простой наложницей. Что мне людская молва! Ведь я нашла наконец своего супруга. А вдруг судьбою мне назначено другое? И при одной мысли об этом на глаза мои навертывались слезы.

Но я видела, что и у мужа крылья опалены огнем страсти, что и у него нет сил взлететь. Он был поглощен одной думой, и все время вглядывался в мое лицо. Я хлопотала по хозяйству, а он, словно ребенок, ходил за мной. Я чувствовала, как нетерпеливо бьется его сердце, но один мой жест укрощал его. Иногда он склонялся к моим ногам и с рыданиями в голосе восклицал:

— Все восемь дней я буду повиноваться тебе, только не покидай меня!

И я поверила, что муж мой будет очень страдать, если я его покину.

Прошло восемь дней. Испытание закончилось. Чтобы не утомлять читателей, скажу лишь, что теперь мы были связаны друг с другом навек. И все же он продолжал считать меня женщиной легкого поведения. Но даже и с этим я примирилась, потому что мне удалось покорить его.

Глава семнадцатая СУДЕБНОЕ РАССЛЕДОВАНИЕ ПОСЛЕ КАЗНИ

Мы провели в Калькутте несколько незабываемых, полных счастья дней. Но вот однажды я увидела в руках у мужа письмо и, взглянув на его расстроенное лицо, спросила:

— Что так опечалило тебя?

— Я получил письмо из дому, — отвечал он. — Мне надо возвратиться.

— Что же будет со мной? — воскликнула я и опустилась на пол. Слезы неудержимым потоком хлынули из моих глаз.

Муж ласково взял меня за руку, поднял с пола, поцеловал, утер мне слезы.

— Я уже думал об этом, — сказал он. — Я не могу расстаться с тобой.

— За кого же ты будешь выдавать меня там? Где поселишь?

— Думал я и об этом. Деревня не город, там не скроешься. Я не смогу утаить твое присутствие от родителей.

— Ты можешь не ехать?

— И этого не могу.

— А когда ты вернешься? Если скоро, тогда оставь меня здесь.

— Я редко приезжаю в Калькутту.

— Что ж, уезжай, я не хочу быть тебе помехой! — Рыдания не давали мне говорить. — Пусть будет что суждено.

— Но я сойду с ума в разлуке с тобой! — воскликнул муж.

— Послушай, ведь я тебе не законная жена. У меня нет на тебя никаких прав. — При этих словах он вздрогнул. — Мы простимся и…

У-бабу не дал мне договорить:

— Оставим этот разговор до завтра! Я подумаю.

В тот же вечер муж написал Ромону-бабу записку, в которой просил его прийти.

«У меня секретное дело. Приходи немедля, иначе будет поздно».

Когда Ромон-бабу пришел, я стала за дверью — послушать, о чем муж будет говорить с ним.

— Ваша кухарка, та, молоденькая… Как ее зовут? — спросил муж.

— Кумудини.

— Откуда она родом?

— Сейчас я не могу этого сказать.

— Она замужем или вдова?

— Замужем.

— Ты знаешь, кто ее муж?

— Знаю.

— Кто же он?

— Я не волен открыть его имя.

— Почему? Здесь какая-то тайна?

— Да.

— Где вы нашли эту девушку?

— Моя жена привела ее из дома своей тетки.

— Ладно, не в этом дело! Какого она поведения?

— Безупречного! Правда, она дразнила нашу старую кухарку. Но больше никаких грехов за ней не водится.

— Я не о том. Как ведет она себя с мужчинами?

— Я не встречал женщины более порядочной.

— Почему ты не можешь сказать, откуда она родом?

— Не имею права.

— Где дом ее мужа?

— Этого я тоже не могу сказать.

— Муж ее жив?

— Жив.

— Ты его знаешь?

— Знаю.

— Где сейчас эта женщина?

— В твоем доме.

Муж изумился:

— Откуда ты знаешь?

— Этого тоже не могу тебе сказать. Ты закончил свой допрос?

— Да. Странно, однако, почему ты не спрашиваешь, зачем я учинил его.

— Я не делаю этого по двум причинам. Во-первых, ты все равно не ответишь. Верно?

— Верно! Ну а вторая причина?

— Я сам знаю, почему ты задаешь мне эти вопросы.

— Неужели! Тогда скажи почему.

— Не скажу!

— Так. Я вижу, ты и вправду все знаешь. В таком случае ответь: исполнится ли мое заветное желание?

— Разумеется! Впрочем, спроси Кумудини.

— И вот еще о чем я попрошу тебя. Напиши все, что ты знаешь о Кумудини, и подставь под этим свою подпись.

— Хорошо, но при одном условии. Я положу эту бумагу в конверт, запечатаю и отдам на хранение Кумудини. Дома ты ее прочтешь. Согласен?

Мой муж ответил не сразу. Но после некоторого размышления сказал:

— Согласен. Значит, желание мое исполнится?

— Исполнится.

Когда Ромон-бабу ушел, мой муж пришел ко мне в комнату.

— Зачем ты затеял этот разговор? — спросила я.

— Ты все слышала?

— Все. Я сразила тебя, и сама пошла на казнь. Какой же смысл вести расследование после казни?

— При нынешних законах это вполне возможно, — улыбнулся У-бабу.

Глава восемнадцатая ОПАСНЫЙ ОБМАН

Весь тот памятный день и всю ночь мой муж был погружен в глубокое раздумье. Он почти не разговаривал со мной, но, как только я появлялась, начинал пристально вглядываться в мое лицо. Мне, пожалуй, больше, чем ему, стоило призадуматься. Но у него был такой печальный вид, что сердце мое сжималось от тоски. Я гнала от себя грустные мысли и, чтобы как-нибудь развеселить мужа, плела для него гирлянды, составляла красивые букеты, приготовила несколько сортов бетеля, различные вкусные кушанья… Комок подкатывал к горлу, слезы душили меня. Для мужа главным в жизни была работа, поэтому я старалась говорить с ним о его делах, в которых кое-что смыслила, — недаром же я была дочерью Хоромохона Дото. Однако ничто не радовало его. Да и я сама пала духом.

На следующее утро, когда настало время завтракать, супруг мой усадил меня рядом с собой.

— Надеюсь, — сказал он, — ты будешь отвечать только правду.

Мне вспомнился допрос, которому подвергся Ромон-бабу.

— Да, я буду говорить одну правду — но не на все смогу дать ответ.

— Я слышал, твой муж жив. Скажи, как его зовут и где он живет.

— Скажу, только не сейчас.

— Где он теперь?

— В Калькутте.

Супруг мой вздрогнул.

— Ты в Калькутте, твой муж в Калькутте. Почему же вы не вместе?

— Он не знает меня.

Читатель может убедиться, что я действительно говорила правду. Супруг мой с удивлением взглянул на меня.

— Муж не знает своей жены! Невероятно!

— Разве так не бывает? А у тебя самого разве иначе?

— Это несчастный случай, — растерянно проговорил он. — С каждым может случиться несчастье.

— Предположим, все это так, — продолжал он. — Ну а в будущем он может предъявить на тебя права?

— Это зависит от меня. Правда, я не знаю, как он поступит, если я откроюсь ему.

— Я все расскажу тебе, — решился мой муж. — Ты женщина умная, я знаю. Посоветуй мне, что делать.

— Говори. Я слушаю.

— Я должен уехать домой.

— Понимаю.

— И вряд ли скоро вернусь в Калькутту.

— Об этом я тоже слышала.

— Но разлука с тобой равносильна смерти.

Сердце мое радостно забилось, однако я сделала вид, будто не верю его словам, и сказала со смехом:

— Вот беда-то! Разве вороне становится хуже оттого, что рассыпали рис?

— Заботы кукушки не пристали вороне, — промолвил У-бабу. — Я увезу тебя с собой!

— Где же ты поселишь меня? За кого станешь выдавать?

— Придется пойти на обман. Вчера весь день я думал об этом, даже словом с тобой не перемолвился.

— Скажи всем, что я Индира и что ты нашел меня в доме Рамрама Дотто!

— Черт побери! — воскликнул мой муж. — Кто ты? — Он замер на мгновение, потом, уже в который раз, впился в мое лицо испытующим взглядом.

— Что случилось? — спросила я.

— Откуда ты знаешь это имя? Как удалось тебе проникнуть ко мне в душу и разгадать тайные мои намерения? Кто ты: человек или колдунья?

— После объясню. А теперь я буду задавать тебе вопросы. Только смотри отвечай честно и ты.

— Спрашивай, — не без тревоги в голосе произнес мой супруг.

— Как-то раз ты сказал мне, что ни за что не принял бы свою жену к себе в дом, если бы даже она отыскалась, потому что, побывав у разбойников, она запятнала свою честь, и ты не желаешь с этим мириться. Почему же ты не боишься взять меня с собой и выдать за Индиру?

— Как не боюсь! Но тогда это еще не имело для меня такого значения. А сейчас речь идет о моей жизни. Что важнее — каста или жизнь? Да, теперь потеря касты уже не так страшит меня. И к тому же никто еще не сказал, что Индира потеряла касту. Разбойников с Черного озера поймали, и они признались, что сняли с нее украшения, но, по их словам, отпустили ее восвояси. Только где она сейчас и что с ней, никому не известно. Если бы она сыскалась, можно было бы придумать какую-нибудь историю и доказать, что она не опозорена. Я надеюсь, что нам очень поможет письмо Ромона-бабу. Но если по деревне все же пойдут слухи, во избежание позора надо будет их пресечь. У меня есть деньги, и я сумею всем заткнуть рот.

— Предположим, эта опасность будет устранена, что еще тебя страшит?

— Ты! А вдруг догадаются, что ты не настоящая Индира?

— В твоем доме никто меня не знает, как, впрочем, и Индиру. Твои родители видели меня всего раз — маленькой девочкой. Как могут они догадаться?

— А если ты проговоришься? Когда человек выдает себя за другого, его легко поймать на слове.

— Но ты научишь, как мне вести себя.

— Я уже думал об этом. Однако все предвидеть трудно. Сама посуди, вдруг я забуду предупредить тебя о чем-нибудь, а об этом как раз зайдет речь, — вот ты сразу и выдашь себя. Кроме того, может найтись настоящая Индира, тебя начнут расспрашивать о прошлом, и ты непременно попадешься.

Я рассмеялась — уж очень трудно было сдержаться. Но еще не настало время открыться во всем моему супругу.

— Никто ни о чем не догадается, — сказала я. — Ты сам спрашивал меня: женщина я или колдунья? Так вот: я не та женщина, за которую ты меня принимаешь, но кто я, этого я тебе сейчас не открою. Во всяком случае, изобличить меня невозможно.

Муж мой онемел от изумления. Как я уже говорила, человек он был умный, дельный, иначе никогда за такой короткий срок не сумел бы разбогатеть. На первый взгляд он мог показаться сухим и даже черствым, но читатели, вероятно, уже поняли, что у него была мягкая, добрая и любящая душа. Он ни капельки не походил на Ромона-бабу и на других нынешних высокообразованных молодых людей. В отличие от них, он почитал Всевышнего. Он долго странствовал, наслышался повсюду о привидениях, духах, колдуньях и ведьмах и стал немного суеверен. Ему вспомнилось, как я его околдовала, как догадалась сегодня о вещах, мне неизвестных, вспомнилось все, что казалось ему во мне странным, и он почти поверил в то, что я колдунья. С минуту он сидел испуганный, ошеломленный. Но затем, призвав на помощь свой здравый смысл, сказал со смехом:

— Ну что ж, проверим, какая ты колдунья. Отвечай на мои вопросы.

— Спрашивай!

— Ты знаешь, что имя моей жены Индира. А как зовут ее отца?

— Хоромохон Дотто.

— Где он живет?

— В Мохешпуре.

— Кто же ты? — в третий раз испуганно воскликнул У-бабу.

— Я уже сказала, что на этот вопрос отвечу потом. Я не нечеловек.

— Ты говорила, что жила на берегу Черного озера, и поэтому нет ничего удивительного, если тебе все известно. Ну хорошо, а куда выходит парадная дверь в доме Хоромохона Дотто, ты знаешь?

— На юг. По обеим сторонам ее стоят статуи львиц.

— Сколько у него сыновей?

— Один.

— Как его зовут?

— Бошонтокумар.

— Сколько у Хоромохона Дотто дочерей?

— Во время вашей свадьбы было две.

— Как их зовут?

— Индира и Камини.

— Есть ли пруд неподалеку от их дома?

— Есть. И называется он Дебидигхи. В пруду этом много лотосов.

— Верно, я сам видел. Ты давно из Мохешпура? Какой он? Впрочем, это ты знаешь. Еще несколько вопросов. В каком месте совершался обряд передачи невесты на свадьбе Индиры?

— В северо-западном углу молельни.

— Кто совершал его?

— Ее младший дядя Кришномохон Дотто.

— Когда совершался обряд поздравления жениха, какая-то женщина сильно дернула меня за ухо, я запомнил ее. Как ее зовут?

— Бинду. У нее большие глаза и очень алые губы, а в нос вдето украшение.

— Так, — сказал мой муж. — Видно, ты сама там была, на моей свадьбе. А родственников ты всех знаешь?

— Родственников не знаю, служанок и кухарок тоже, о них не спрашивай.

— Когда сыграли свадьбу Индиры?

— В… году, двадцать седьмого числа месяца бойшакх[31], на тринадцатый день после новолуния.

У-бабу задумался, а потом проговорил:

— Ну, теперь еще два вопроса, и я больше не буду опасаться, что тебя могут разоблачить.

— Спрашивай, я развею все твои страхи.

— Не знаешь ли ты, какой вопрос я задал Индире утром, когда мы с ней проснулись в комнате новобрачных?

Я ответила не сразу, при воспоминании о том утре слезы прихлынули у меня к глазам.

— На этот раз ты, кажется, попалась! — воскликнул супруг. — Какое счастье, что ты не колдунья!

Едва сдерживая рыдания, я ответила:

— Ты спросил Индиру: «Кто мы друг другу с этого дня?» А Индира сказала: «С этого дня ты мое божество, а я твоя рабыня». О чем еще ты хочешь спросить?

— Мне страшно говорить с тобой. Я, кажется, схожу с ума. Но все же скажи мне, за что наказал я Индиру в день свадьбы? И как это случилось?

— В одной руке ты держал руку Индиры, другую положил ей на плечо и спросил: «Кто я тебе, Индира?» Она же, в шутку, отвечала: «Слыхала я, что ты жених моей золовки!» В наказание ты легонько ударил ее по щеке. Она сильно смутилась, а ты поцеловал ее в губы.

При воспоминании об этом я почувствовала сладостную истому. Это был первый поцелуй в моей жизни. После этого никто не целовал меня, кроме Шубхашини. И ее поцелуи благодатным дождем оросили пустыню моего сердца.

Я задумалась. А мой муж низко опустил голову и закрыл глаза.

— Еще будешь спрашивать?

— Нет. Ты либо Индира, либо в самом деле колдунья.

Глава девятнадцатая ВИДЬЯДХАРИ[32]

Казалось, наступил момент открыть мужу всю правду. Ведь он почти догадался, кто я. Однако я не была в этом уверена и потому решила молчать.

— Сказать тебе, кто я? Я — Камарупа. В храме я стою рядом с Дургой[33]. Люди считают меня ведьмой, но это несправедливо. Мы принадлежим к роду видьядхари… Я провинилась перед богиней Дургой, и в наказание она превратила меня сначала в человека, потом сделала кухаркой, а затем падшей женщиной. Прославляя богиню, я смягчила ее гнев, и она повелела мне явиться к ней в храм, чтобы снять с меня проклятие.

— Где же находится ее храм?

— В Мохешпуре, к северу от дома твоего свекра. Из их молельни туда ведет потайной ход. Поедем в Мохешпур.

— Ты станешь моей Индирой, — задумчиво произнес муж. — Как это будет прекрасно, если Кумудини станет Индирой! На свете не сыщешь тогда человека счастливее меня!

— Наберись терпения, все выяснится в Мохешпуре.

— Тогда едем, — решительно проговорил У-бабу. — Завтра же. Я перевезу тебя через Черное озеро и отправлю в Мохешпур, а сам поеду домой. Пробуду там денька два и явлюсь за моей Индирой. Но кем бы ты ни оказалась: Индирой, Кумудини или Видьядхари, лишь об одном молю: не покидай меня!

— Никогда! — обещала я. — Если я освобожусь от проклятия, то милостью Всевышнего обрету тебя. Ведь ты мне дороже жизни!

— Колдунья не может так говорить! — с жаром воскликнул муж и ушел в другую комнату, где его ожидал кто-то. Это был Ромон-бабу. Они вместе прошли на женскую половину, и Ромон-бабу отдал мне запечатанный конверт, сказав при этом то же, что уже говорил мужу: чтобы этот пакет я пока хранила у себя.

— Что передать Шубхашини? — спросил он на прощание.

— Скажите, что завтра я уезжаю в Мохешпур, где освобожусь наконец от проклятия.

— Вы с женой во все посвящены? — спросил Ромона-бабу мой муж.

— Я нет, — схитрил Ромон-бабу, — а супруга моя все знает.

— Ты веришь в то, что есть колдуньи, ведьмы, Видьядхари и другие чудеса? — спросил мой муж, когда они вышли из комнаты.

— Верю, — ответил Ромон-бабу, приняв этот вопрос за шутку. — Моя жена говорит, что Кумудини — самая настоящая проклятая видьядхари.

— А ты узнай у жены: Кумудини или Индира?

Ромон-бабу ничего не ответил и, посмеиваясь, ушел.

Глава двадцатая ИСЧЕЗНОВЕНИЕ ВИДЬЯДХАРИ

На следующий же день мы покинули Калькутту. Муж мой, как и было условлено, перевез меня через Черное озеро, причину всех моих бед, а сам поехал к себе домой.

Меня сопровождали несколько носильщиков и телохранителей. У самой деревни я приказала им остановиться, сошла с паланкина и пошла пешком. Спрятавшись в укромном уголке возле отчего дома, я долго плакала, а затем переступила порог и почтительно склонилась к ногам отца. Узнав меня, он на мгновение словно оцепенел от счастья. Невозможно описать радость встречи с родными.

Я не стала ничего рассказывать ни о том, где была все это время, ни о том, как удалось мне вернуться под родительский кров, и на все вопросы отвечала:

— Потом все узнаете.

Но и потом я не все рассказала родителям, лишь намекнула, что последнее время жила с мужем и что скоро он приедет за мной. От одной только сестры Камини я ничего не утаила. Она была младше меня на два года и слыла большой проказницей.

— Диди, давай повеселимся, когда явится этот выскочка, — предложила она.

Я охотно согласилась.

Посоветовавшись, мы пришли к выводу, что в наш заговор надо вовлечь всех домашних. Пришлось убедить родителей, что пока лучше скрыть от зятя мое возвращение домой. Мы с Камини сказали, что сами все уладим, а они пусть только не проговорятся, когда появится зять, что я нашлась.

На другой день приехал У-бабу. Родители ласково, как и подобало, встретили его. Никто и словом не обмолвился, что я дома. А спросить об этом он, видно, не решился. Принимали У-бабу на женской половине дома. Туда пришла Камини, собрались мои двоюродные сестры и невестки. Сгущались сумерки. Камини старалась занять моего мужа беседой, но он отвечал ей рассеянно, и вид у него был очень грустный.

— Где твоя диди? — спросил он наконец.

— Никто не знает! — притворно вздохнула Камини. — С тех пор как у Черного озера случилась эта беда, мы ничего о ней не слыхали.

Муж так опечалился, что ни слова не мог вымолвить в ответ. Видно, он решил, что навсегда потерял свою Кумудини, и глаза его наполнились слезами.

— Не появлялась ли в ваших местах женщина по имени Кумудини? — спросил он, чуть не плача.

— Не знаю, Кумудини то была или нет, но позавчера сюда действительно приехала какая-то женщина в паланкине. Она прошла в храм Дурги, поклонилась богине, и тут свершилось чудо! Небо вдруг заволокло тучами, поднялась буря, а женщина с трезубцем в руках, охваченная пламенем, взлетела ввысь и исчезла.

Мой муж отодвинул от себя тарелки с кушаньями, ополоснул пальцы и долго сидел молча, обхватив голову руками.

— Не можете ли вы показать мне место, где исчезла Кумудини? — попросил он, нарушив наконец молчание.

— С охотой! — воскликнула Камини. — Только подождите, я схожу за светильниками, а то уже совсем стемнело.

Говоря это, Камини сделала мне знак, и я поняла, что пора идти в храм.

Когда я пришла туда, мужа и сестры еще не было, и я села на веранде в ожидании. Но вот они появились. Я уже говорила, что в храм из дома моего отца ведет потайной ход.

— Кумудини! О Кумудини! — закричал У-бабу, увидев меня, и упал к моим ногам. — Не покидай меня!

— Пойдем отсюда, диди! — притворившись рассерженной, воскликнула Камини. — Этому человеку нужна какая-то Кумудини, а не ты!

— Диди? Кто это, Диди? — взволнованно спросил мой супруг.

— Индира — вот кто! — сердито пояснила девушка. — Никогда не слыхали этого имени?

Тут шалунья задула светильник и, схватив меня за руку, потащила за собой. Мы бежали со всех ног. Муж мой, немного придя в себя, побежал за нами. Однако дороги он не знал, споткнулся в темноте о порог и едва не упал, но мы оказались рядом и успели поддержать его.

— Мы видьядхари, — шепнула ему Камини, — и охраняем тебя.

После этого мы втащили моего бедного супруга в мою спальню, где было светло.

— Что же это такое? — воскликнул он, увидев нас обеих. — Это Камини, а это Кумудини!

— Эх ты, бедняга! И как при такой смекалке ты еще ухитряешься зарабатывать деньги! — возмутилась моя сестра. — Из земли их выкапываешь, что ли? Это же не Кумудини, а Индира! Индира! Индира! Твоя жена! Неужели ты не узнал своей жены?!

Вне себя от радости, муж схватил нас обеих в объятия. А Камини в шутку закатила ему пощечину и выскользнула из комнаты.

Трудно передать словами, какой это был счастливый день. В доме царило оживление. В тот вечер Камини и У-бабу раз сто затевали спор, и мой супруг всегда оказывался побежденным.

Глава двадцать первая КАК БЫВАЛО В ТЕ ВРЕМЕНА

Я рассказала мужу все, что мне пришлось пережить после того, как я попала к разбойникам. От меня он узнал, как Шубхашини и Ромон-бабу сговорились вызвать его в Калькутту.

— Зачем же понадобилось столько времени меня дурачить, заставлять ездить туда и обратно! — обиженно сказал муж.

Но я объяснила ему причины, побудившие нас так поступить, и он согласился, что мы были правы. А Камини сказала:

— Диди, конечно, виновата, но только в том, что так быстро открыла тебе всю правду. А будешь капризничать, мы совсем от тебя откажемся. И откуда только такая спесь берется, ведь у мужчин нет иного выхода, как подчиняться нам!

— Я раньше этого не понимал, — оправдывался мой муж. — Разве женщин разгадаешь сразу!

— Бог не наградил тебя этой способностью! Видел ты когда-нибудь джатру[34], в которой поется:

Тут я не выдержала и расхохоталась.

— Не сердись на меня, — сказал смущенный У-бабу. — А в награду за песню возьми этот бетель.

— Диди! А у него, оказывается, есть смекалка! — воскликнула Камини.

— Неужто?

— Правда! Он оставил себе целую корзину бетеля, а мне дал одну связку. Разве это не смекалка! Пусть время от времени берет прах от твоих ног, — может, тогда рука его станет более щедрой.

— Разве я допущу, чтобы он склонялся к моим ногам! Ведь он мой властелин, мой бог, — возразила я.

— Когда он успел стать богом? — возмутилась Камини. — Ежели муж считается для жены богом, — значит, для тебя все это время он был лишь полубогом.

— Он стал богом, когда исчезла его видьядхари.

— Он старался удержать видью[35], и не смог. Лучше и не пытайся, дорогой мой, — обратилась Камини к моему мужу. — Та наука хороша, которой овладеешь[36]!

— Камини, это уж слишком! — попыталась я унять сестру. — Так ты в конце концов обвинишь его в воровстве и мошенничестве.

— А разве моя в этом вина? Когда господин зять служил в комиссариате, он воровал. Да и на других службах прославился мошенничеством.

— «Говори, дитя, слова в устах ребенка нектар», — ответил мой муж санскритским изречением.

— Если ты будешь обижать видьядхари, то потеряешь разум. А я позову мать, — сказала Камини, дурачась и подставляя к словам санскритские окончания.

И как раз в эту минуту сестру позвала мать.

— Знаете, зачем мама звала меня? — возвратясь, сообщила Камини. — Вы останетесь еще на два дня! А не согласитесь — силой заставят.

Мы с мужем переглянулись.

— Что это вы переглядываетесь?

— Мы раздумываем, — ответил муж.

— Раздумывать будете дома. А здесь надо удовлетворять свои желания: есть, веселиться, плясать, петь, играть, дурачиться, качаться на качелях, — словом, наслаждаться жизнью.

— А ты сама станцуешь, Камини? — перебил ее мой супруг.

— Я? — удивилась девушка. — Разве я надела брачные оковы? Ты надел их, ты и танцуй!

— Я много танцевал до приезда сюда, и сколько еще придется! Так что сегодня ты станцуй.

— Тогда вы останетесь?

— Останусь.

У-бабу согласился погостить у нас еще денек, не для того, разумеется, чтобы посмотреть, как танцует Камини, а из уважения к моим родителям.

И как же мы веселились в тот день! В гости к нам пришли соседки, и, когда наступил вечер, они, усевшись вокруг моего мужа, в большой угловой комнате нашего дома, устроили нечто вроде женской ассамблеи.

Сколько там собралось женщин, я не берусь сказать. Их глаза походили на блуждающие звезды или на сверкающих в прозрачной воде озера маленьких рыбок, а их черные локоны вились и струились по плечам, подобно лесным лианам в сезон дождей или черным змеям, которые, по велению Кришны, победителя Калии[37], извиваясь, плещутся в водах Джамуны. Между прядями волос, словно молнии в тучах, сверкали серьги: круглые и удлиненные, совсем крошечные и очень большие, тяжелые и легкие. Пунцовые губы обнажали жемчужно-белые зубки, старательно жующие бетель. Сам бог Кандарпа[38], попади он в эту ловушку из женских украшений, не смог бы выбраться отсюда, не открыв стрельбы из своего лука. Округлые женские руки, унизанные драгоценными браслетами, то взлетали вверх, то плавно опускались вниз, и от этого вся комната казалась озаренной волшебным светом, словно сад, где легкий ветерок колеблет цветущие лианы. А запястья звенели точь-в-точь как шмели! И сколько же здесь было бус, ожерелий, парчовых поясов, браслетов на ногах. И все это сверкало, золотилось, переливалось. А сколько здесь было сари — бенаресские, балуорские, мридапурские, даккские, шантипурские! Сари из Шимлы и Фарашданги, сари шелковые и бумажные, сари цветастые и в полоску, в крапинку и в клетку! Одни женщины краем сари закрывали все лицо, другие — только половину, третьи — лишь узел волос на затылке, а некоторые и совсем оставляли голову открытой.

Мой любимый супруг, который одержал победу над многими батальонами белых, привез домой целую кучу денег, перехитрил многих полководцев и генералов и присвоил часть их прибыли, оробел перед этой армией красавиц. Трепетное пламя женских глаз оказалось опаснее артиллерийского огня, облако волос страшнее порохового дыма, звон украшений громче бряцания оружия. И хотя здесь не слышалось барабанного боя, зато звучал перезвон браслетов на женских ножках с окрашенными кармином ступнями. Даже смельчак, сражавшийся с коршунами, и тот впал бы в отчаяние. Заметив меня в дверях, мой супруг стал умолять о помощи, но я, подобно главнокомандующему сикхов, предала его[39].

Я знала, что «смотрины зятя» самый неприятный обряд. Поэтому ни я, ни Камини не вошли в комнату, а подглядывали, притаившись за дверью. Читатель, возможно, удивится тому, что я так подробно описываю смотрины. Но, хоть я и индусская женщина, все же, по-моему, это безобразный обычай. Однако сейчас принято считаться лишь с английскими вкусами, а с английской точки зрения в этих смотринах ничего предосудительного нет.

Итак, мы с Камини внимательно следили за тем, что происходило в комнате. На главном месте сидела госпожа Джамуна, женщина лет сорока пяти, жгучая брюнетка с маленькими, всегда полузакрытыми глазками и толстыми чувственными губами. На ней было нарядное сари и множество дорогих украшений. Ее ступни, окрашенные в алый цвет, напоминали китайскую розу, брошенную в темные воды Джамуны, взбитые волосы торчали во все стороны. Мой У-бабу, подивившись необъятным формам Джамуны-диди, в шутку назвал ее «Буйволицей, принявшей образ реки». Жители Матхуры[40] называли реку Джамуну «Буйволицей бога Кришны».

Но Джамуна-диди никогда не ездила в Матхуру и ничего подобного не слышала. Поэтому она очень рассердилась и в отместку обозвала меня «коровой». Я тут же просунула голову в дверь:

— Кто это — корова?

— Так, одна тут.

— Джамуна-диди совсем охрипла от рева! Ей бы водички испить, — сказала стоявшая рядом со мной Камини.

Раздался взрыв хохота. Джамуна смутилась, но тут же обрушилась на Камини:

— Ах ты, негодница, не суй свой нос в чужие горшки!

— Как будто и без этого неизвестно, что ты готовишь одни бобы да отруби! — отрезала Камини и бросилась наутек, а вслед за ней и я.

Вернувшись, мы увидели еще одну гостью: к нам пожаловала наша старая соседка Пияри из касты бойддо. Прожила она на свете лет шестьдесят пять, и двадцать пять из них вдовствовала. Однако она явилась, увешанная драгоценностями и одетая в юбочку, словно Радха. Она бродила среди прекрасных женщин, будто по лесу, и то и дело спрашивала:

— Где Кришна? Где же Кришна?

— Кого ты ищешь, бабушка? — не выдержала я.

— Кришну.

— Тогда иди в хлев, — посоветовала Камини, а это дом, и хозяин его принадлежит к касте писцов.

— Я встречу его здесь! — ответила Пияри.

— А ты, бабушка, рождалась во всех кастах? — не унималась Камини.

Ходили слухи, что когда-то почтенная Пияри принадлежала к касте маслоделов.

Старуха зашипела, как баклажан, брошенный в кипящее масло, и разразилась бранью.

— Не нужно сердиться! — попыталась я успокоить старуху и привлечь ее внимание к Джамуне-диди. — Пойдем вместе на берег Джамуны, поплачем там.

Джамуна-диди и на этот раз ничего не поняла, ей показалось, что я намекаю на некоего Брегбихари, и она усмотрела в этом оскорбление ее супружеской чести.

— Что еще за Брег? — гневно переспросила она.

Мне захотелось подшутить над ней:

— «Брегом» называют в Бриндабане того, с кем, лежа рядом день и ночь, приходит в волнение Джамуна.

Но Джамуна-диди опять ничего не поняла.

— Ума не приложу, что означают твои «волнения», «брег» и «Бендобон», — заворчала она. — Верно, всем этим глупостям ты научилась у разбойников!

— Зачем ссориться? — вмешалась в разговор Ронгомойи, моя сверстница. — Брег — это берег, разве у тебя нет берегов, Джамуна-диди?

— О, будь у нее берег, я не знала бы печали, — раздался голос закутанной в покрывало Чончолы, невестки Джамуны-диди, которая сидела позади всех. — Если бы я могла различить среди этого бушующего мрака хоть небольшую светлую полоску земли! Так нет же! Везде плещутся темные воды Джамуны.

— Зачем тебе понадобилось заключать мою Джамуну-диди в берега? — спросила Камини.

— Господи! Она еще спрашивает зачем! — воскликнула Чончола. — Я припаду к ногам ее брата, моего мужа, и умолю его поместить ее между лугом и местом для сожжения трупов.

— А разве луг и место для сожжения трупов не одно и то же? — удивилась Ронгомойи.

— Конечно, нет, — ответила Чончола. — Там, где сжигают трупы, водятся, по крайней мере, шакалы и собаки, они приносят большую пользу. А что толку от коров и буйволов, пасущихся на прибрежных лугах? — Произнося слово «буйволы», Чончола из-под покрывала бросила смеющийся взгляд на золовку.

— Не нравится мне это слово, — сказала Джамуна. — Кто так любит буйволов, пусть ими и будет.

— Что это вы вдруг заговорили о буйволах? — спросила старая Пияри, которая была туга на ухо и половины не расслышала.

— Я слышала, что в одной стране в доме маслоделов буйволов используют для работы маслодельного пресса, — ответила Камини и убежала.

Нехорошо, конечно, было при Пияри каждый раз заводить речь о маслоделах, но Камини всячески старалась насолить ей, потому что терпеть не могла людей со сварливым характером. Бабушка Пияри метнула полный ярости взгляд в темноту, где скрылась Камини, и, ни слова не говоря, уселась рядом с моим супругом.

— Камини, — окликнула я сестру. — Взгляни-ка, Пияри наконец нашла Кришну.

— Долго же она его искала, — заметила Камини.

Вскоре послышался шум. Это мой муж бранил кого-то на языке хинди. Мы заглянули в комнату и увидели бородатого мусульманина, который, несмотря на требования моего мужа, не желал выйти за порог.

— Господин зять, — крикнула тогда Камини из-за дверей, — ты что же, совсем обессилел?

— Нет, отчего же! — отозвался У-бабу.

— Тогда вытолкай этого негодяя в шею!

Услыхав такие слова, мусульманин сам обратился в бегство. Когда он пробегал мимо меня, я схватила его за бороду, и она осталась у меня в руках.

С возгласом: «Как можно жениться на такой безмозглой!» — мусульманин скрылся.

Бороду я торжественно преподнесла Джамуне-диди.

— Что это значит? — спросил озадаченный супруг.

— Как что? — воскликнула Камини. — Надень бороду, встань на четвереньки и иди пастись на лужайку.

— Значит, могол был ненастоящий? — спросил У-бабу.

— Как только язык поворачивается сказать такое! — с притворным возмущением проговорила Камини. — Разве может почтенная Ононгомохини быть поддельным мусульманином! Это настоящее делийское производство!

Раздался громкий смех. Расстроенная тем, что мой супруг потерпел поражение, я отошла от дверей. В это время наша соседка Броджошундори Даши, одетая в лохмотья, с ребенком на руках вошла в комнату. Она приблизилась к моему супругу и, проливая слезы, запричитала:

— Я умираю с голоду! Мой ребенок умирает с голоду! Помогите!

Муж дал ей немного денег. Тогда мы с Камини встали по обе стороны двери, и, когда Броджошундори поравнялась с нами, Камини сказала:

— Милая нищенка, ты получила подаяние от богатого человека, удели немного привратникам.

— А кто привратники?

— Да вот нас двое.

— Сколько же вы требуете?

— А много ли ты получила?

— Десять рупий.

— Дай нам шестнадцать, по восемь рупий каждой! — заявила Камини.

— Хитры вы очень!

— А отчего бы нам не нажиться на милостыне, поданной в богатом доме?

Муж Броджошундори был состоятельным человеком, и ей ничего не стоило дать нам шестнадцать рупий.

Получив деньги, я, в свою очередь, вручила их Джамуне-диди и попросила ее купить сластей, чтобы угостить собравшихся.

— А это что было? — спросил мой супруг.

Между тем Броджошундори отослала ребенка домой, сменила лохмотья на бенаресское сари и вернулась в комнату. Ее встретили громким смехом.

— Значит, все это — спектакль? — спросил У-бабу.

— Ну конечно! — воскликнула Джамуна-диди. — Разве ты не заметил, что первой была разыграна сценка «Покорение змеи Кали Кришной», второй — «Восстановление доброго имени», третьей — «Свидание в Матхуре», а четвертой — «Бегство»?

— Кто же разыгрывал «Бегство»? — спросил У-бабу.

— Камини! Вся ее роль состояла в том, чтобы бегать.

Сначала Камини разозлила всех женщин своими шутками, а потом привела их в доброе расположение духа, одарив бетелем, цветами и розовым маслом.

— Ты что все время убегаешь от нас? — спросили женщины Камини, когда им общими усилиями удалось наконец поймать ее.

— Думаете, испугалась вас?

— Камини, — вмешался в разговор мой муж, — помнишь, милая, наш уговор?

— Какой уговор, господин зять?

— Ты обещала станцевать.

— А я уже танцевала.

— Когда?

— В полдень.

— Где же?

— У себя в комнате.

— А кто это видел?

— Никто.

— Мы так не договаривались.

— Но мы, кажется, и о том не договаривались, что я буду плясать перед тобой в костюме танцовщицы. Я обещала станцевать и сдержала слово. Ты не видел — вини свою судьбу!

Так Камини отвертелась. Зато моего мужа заставили петь. К счастью, он немного знал музыку западных провинций и спел какую-то песенку. Апсары позабавились, слушая его.

— Вот это голос! Настоящий Дашу Рай[41]! — неслись со всех сторон насмешливые возгласы.

Увы! Мой муж отнюдь не был искусен в пении, и апсары остались недовольны.

Так прошла почти вся ночь.

Я могла бы не писать этой главы, так как верю, что этот деревенский обычай — смотрины зятя — скоро отомрет. И чем скорее это случится — тем лучше, ибо в нем есть много непристойного, безнравственного и постыдного. Однако, поразмыслив, я решила все же включить эту главу в мое повествование, тем более что кое-где этот обычай еще бытует. И тем, кто разрешает женщинам устраивать «смотрины зятьям», следует призадуматься.

Глава двадцать вторая ЭПИЛОГ

На следующий день мы с У-бабу отправились в дом свекра. Путешествовать с мужем всегда приятно, ну а я чувствовала себя безмерно счастливой. Много дней назад я пустилась в путь в погоне за своей мечтой. Сегодня я снова в пути, но мечта моя рядом. Мне кажется, что мечту можно сравнить с поэзией, а ее осуществление — с богатством. Что же приносит больше счастья? И то и другое, в равной степени. Разумеется, тот, кто всю жизнь стремился к богатству и наконец обрел его, скажет, что сорванный цветок теряет свою прелесть. Пожалуй, он прав. Ведь и небо не голубое — оно лишь кажется нам голубым. Точно так же мы заблуждаемся, когда думаем, что богатство само по себе приносит счастье. Истинное счастье в поэзии, в самой мечте, потому что не каждому дано умение наслаждаться приобретенным богатством. Многие богачи, как говорит мой дядя, просто хранители сокровищ.

Итак, беспредельно счастливая, я ехала в дом свекра, и на этот раз ничто не помешало мне попасть туда.

Муж рассказал своим родителям обо всем, что со мной произошло. Затем прочли письмо Ромона-бабу, которое я привезла с собой. Это окончательно развеяло все сомнения моего свекра и свекрови, и они остались очень довольны.

Постепенно весть о моем возвращении разлетелась по всей деревне. Моя история, которую теперь узнали во всех подробностях, не вызывала никаких толков и пересудов.

Я написала письмо Шубхашини, по которой сильно стосковалась, и попросила мужа послать Ромону-бабу пятьсот рупий для Харани. Вскоре от Шубхашини пришел ответ. Она ликовала, и, хотя письмо было написано Ромоном-бабу, но я сразу догадалась, что диктовала его Шубхашини. Она сообщала мне все последние новости. Вот некоторые из них:

«Харани ни за что не хотела брать деньги, — писала Шубхашини, — она боялась стать корыстной. «Я сделала человеку добро, так разве можно брать за это деньги!» — заявила она. Однако я напомнила ей, что, не отведай она тогда моей метлы, не пришлось бы ей совершить это доброе дело. «Еще раз захотелось отведать моей метлы? — спросила я. — Думаешь, я не могу отколотить тебя, хотя ты ни в чем не повинна? Сделала доброе дело, получай бакшиш!» После долгих уговоров Харани наконец согласилась взять деньги, но при этом не поскупилась на разного рода клятвы. Пока от тебя не было вестей, она ни разу не засмеялась, а сейчас от ее хохота просто не знаешь, куда деваться».

О старой кухарке-брахманке Шубхашини сообщала следующее:

«После того как ты исчезла, старуха не переставала злорадствовать: «Я знала, что она плохой человек. Такие не бывают порядочными. Гнать надо было из дому эту девку! Я ведь предупреждала, да никто не слушал меня, бедную. Все только Кумудини да Кумудини…» Когда же старуха узнала, что ты уехала со своим мужем, что муж твой и отец оба люди богатые и что сейчас ты благополучно возвратилась в уготованный тебе дом, она принялась уверять: «Я всегда говорила, госпожа, что она благородная девушка, — в бедных семьях таких не бывает! Она и добродетельна, и красива — истинная Лакшми. Дай бог ей счастья! Попросите, госпожа, чтобы она и мне прислала немного денег».

Не забыла Шубхашини написать и о старой хозяйке.

«Свекровь очень обрадовалась, когда узнала правду о тебе, хотя упрекнула меня и Ромона-бабу: «Почему вы скрыли от меня, что эта девушка благородного происхождения?.. Я бы больше заботилась о ней». А затем выбранила твоего мужа за то, что он увез от нас такую прекрасную кухарку».

О Рамраме Дотто Шубхашини написала собственной рукой. Я с трудом разобрала ее каракули: «Хозяин притворился возмущенным и обвинил жену в том, что она сама выгнала красивую кухарку. «И правильно сделала, — ответила свекровь. — А ты бы хотел, чтобы и воду для мытья, и еду тебе подавала непременно красавица».

«Конечно, — пошутил свекор. — Нельзя же вечно смотреть на темнокожую». От огорчения свекровь слегла в постель и по сей день не поднимается. Свекор никак не может убедить ее, что пошутил».

Я, разумеется, не замедлила послать деньги и кухарке, и другим слугам.

Увидеться же с Шубхашини мне довелось всего раз — на свадьбе ее дочери. Я упросила мужа поехать со мной в Калькутту, и сама наряжала невесту перед свадебным обрядом. Старой госпоже я привезла дорогой подарок, одарила всех домочадцев, как они того заслуживали, и с каждым побеседовала. Однако старая госпожа была почему-то неприветлива со мной и моим мужем.

Она много раз намекала мне, что сын ее теперь плохо ест. И я, вспомнив старое, приготовила несколько любимых блюд для Ромона-бабу.

Больше я никогда не гостила у Шубхашини. Не потому, что мне не хотелось готовить, а просто жаль было огорчать старуху.

Прошло много дней, прежде чем старая госпожа и Рамрам Дотто отошли в мир иной. Но и после их смерти мне не пришлось увидеться с Шубхашини. Однако я не забыла ее. И никогда не забуду. В этом мире мне еще не встречалось человека отзывчивее и добрее.