ГЛАВА 13

Шторм разразился еще ночью. Маяк дрожал, отражая наступления волн, где-то за его стенами гудело, тряслось, шипело… Беспокойный тревожный запах моря, как всегда во время шторма, врывался внутрь, но быстро терял свою тяжелую грозность, засыхал, осыпался. В маяке было тепло и уютно, здесь шторм не имел силы.

Я полночи лежал на лежанке и глядел в потолок, не закрывая глаз. Несмотря на выпитое вино и равномерные гулкие удары за стеной, сон не шел. Явь не отпускала меня, приковав к горячим влажным простыням. Заснул я лишь тогда, когда в небе стала растворяться предутренняя гадкая серость.

Мне снились те люди, которых не было в живых. Брат.

Он что-то говорил мне и слова эти во сне достигали меня теплыми мягкими волнами. Я видел его лицо — тоже почему-то постаревшее, заострившееся. Его волосы, как и прежде развивались, а за его спиной был Герхан. Не просто планета, а вся Вселенная, весь мой мир, упакованный в одно слово. Герхан. Звенящая зелень листвы, древние морщины гор, таких высоких, что болит шея, когда пытаешься задрать голову и рассмотреть их вершину, звенящие жилы ручьев…

Мы говорили с ним. Обо мне, о нем, о Котенке. Эта тревожная нотка сохранилась в памяти, но о чем именно мы с ним говорили — я не помнил. Память была чистой, как утренний песок, до блеска вылизанный волнами. Брат мне не снился давно, уже лет пять.

Проснулся я, как ни странно, довольно рано и без обычного в таких случаях чувства усталости. За стеклом гремело, там волны дробили косу, подгоняемые свистящим ветром, они шли от самого горизонта, черные высокие плавники, более грозные, чем любой шнырек. Картина была великолепная, но я не стал задерживаться — наскоро умылся, выкурил утреннюю сигарету и спустился на кухню.

Там уже хозяйничал Котенок, я услышал звон посуды еще на лестнице.

— Доброе утро, — сказал я весело, — Что у нас на завтрак?

Он уже не дернулся при звуке моего голоса, но я видел, как напряглись, одревенели, его шея и плечи. Он резал мясо, не настоящее, конечно, стандартную порцию суб-продукта из упаковки. Нож в его руках ходил медленно, отделяя тонкие аккуратные ломти.

— Доброе, — сказал он, оглянувшись на меня.

— Кажется, ничего особенного у нас не будет? — осведомился я, наливая в кружку горячее и густое, как лава, кофе.

— Нет.

Он закончил резать мясо, также аккуратно сложил его на тарелку, взялся за хлеб. Я давно заметил, что на завтрак он никогда не готовил много, предпочитая наспех проглотить небольшой кусок. Может, дело в том, что утром больше шанс наткнуться на меня?..

— Как тебе погода? — я ткнул горячей кружкой в окно. Там, за мокрым серым стеклом бушевало море. Отсюда, со второго яруса, оно казалось больше и свирепее. Я сперва думал, что Котенок испугается такого проявления стихии, но он не подавал виду.

— Громко.

— Лаконично. Ты никогда не думал о будущем писателя? Тебе стоило бы писать поэмы или, скажем, романы…

— Ты злиться.

— В смысле? Что ты имеешь в виду?

— Ты злиться, — он спокойно взглянул на меня и продолжил нарезать хлеб, — Ты всегда говорить таким голосом, когда злиться.

Спокойно и печально. Черт, малыш…

— Ну что ты такое… — я подул на кофе, выигрывая время, — Разумеется, я не злюсь на тебя.

— Хорошо. Завтрак — вот.

Он взял с тарелки причитающуюся ему часть и уже готов был шмыгнуть в дверь. Раствориться в безжизненной тишине маяка, уйти из того измерения, где ходит пугающий и опасный ван-Ворт.

— Стой, — бросил я вслед. Я ожидал, что он не обратит на меня внимания, но Котенок замер у самого порога. Плечи под зеленым шелком напряглись еще больше, — Не хочешь подняться наверх?

— На-верх? — спросил он настороженно.

— На крышу. Там можно замечательно позавтракать. С видом на море. Оттуда замечательный вид. Волны видно издалека… Очень красиво.

— Я не люблю волны.

— Тогда мы сможем просто посмотреть на них вместе за завтраком. Что думаешь?

Он не хотел этого, я видел, как затвердели его губы.

— Пошли, пошли, — я подхватил тарелку с хлебом и мясом, — Я захвачу термос.

Точно загипнотизированный, Котенок пошел за мной. Штаны он подкатал выше щиколоток, ботинки же напротив туго зашнуровал насколько это было возможно.

— Ты не имеешь ничего против того чтобы позавтракать в моей компании?

— Нет.

— Вот и отлично, — преувеличено бодро заметил я.

Мы поднялись наверх, я поставил еду и горячий термос на давно пришедший в негодность вычислительный блок, служивший мне кофейным столиком, а иногда — и рабочим верстаком. Котенок отошел к самому краю купола, заложив руки за спину, посмотрел с высоты на море. Оно точно отразилось на его лице — оно стало бледнее, резче.

— Шторм не сильный, баллов семь. Осенью здесь бывает повеселее. Проклятая весна… Погода здесь непредсказуемая, сколько лет живу — а так и не привык.

— У тебя есть спутник.

— Я редко просматриваю сводки погоды.

— Почему?

— Не люблю знать все заранее… Кофе будешь?

— Угу.

Я разлил из термоса кофе, Котенок осторожно принял свою кружку, обжегся и зашипел, дуя на покрасневший палец.

— Раньше я любил смотреть на шторм. Потом устал. Но выглядит внушительно, да?

— Страшно.

— Здесь мы в безопасности. Маяк рассчитан на гораздо более сильные волны, такие, каких в этих широтах нет, — поспешил успокоить я, — Его практически невозможно уничтожить, разве что с орбиты.

Котенок покосился вверх, будто пытаясь рассмотреть в черно-серых, укутавших небо, лепестках огненную нить залпа орбитального логгера.

— Не люблю волны. И море тоже. Оно страшное.

— Вовсе нет. Если не делать глупостей, оно не опаснее мухи. Я живу здесь уже прилично.

— Я не говорить «опасное», я говорить «страшное», — Котенок досадливо дернул бровью, — Неприятное. Большое.

— Слишком большое?

— Да. Слишком.

— Не все большое обязательно страшное. Мне так всегда казалось. Вот слоны, например… Огромные животные, но добрейшей души, если не провоцировать их. Или парящие жуки с Ганнимеда, — я говорил еще что-то и чувствовал, как удаляюсь от цели с каждым словом. Я говорил не так, я перепутал направления и путеводная паутинка в моих руках стала ледяной. Надо было вернуться к чему-то, что ему близко, — Настоящий воин не боится ничего.

Я положил на хлеб мясо, откусил кусок, запил из кружки. Котенок примостился подальше от меня, положив тарелку на колени и сев, как обычно, по-турецки. Есть он не стал, вяло ковырял ногтем суб-продукты.

— Я не воин, — сказал он как-то очень-очень тихо, — Я могу бояться.

Я даже перестал жевать.

— Ко… Кхм… Ты о чем, малыш?

Он посмотрел на меня — в который раз за прошедшее время? — и я почувствовал прорастающий внутри шипастый клубок — глаза у него блестели. Так, как не могут блестеть глаза Котенка. Влагой.

— Я не воин, — повторил он, звонче, голос зазвенел, как струна, которая вот-вот оборвется, — Не смотри на меня так.

— Прости, — я отложил враз ставшей непослушной рукой хлеб, — Я взял тебя в плен как воина, ты честно пытался прикончить меня и, надо сказать, едва не достиг успеха. В том, что ты оказался пленником, нет никакого позора, я старше и опытнее тебя на много, очень много лет. Ты дрался как храбрый воин, Котенок, и мне приятно было встретить достойного противника тут.

Он усмехнулся — криво, печально. В его глазах был туман.

— Я хочу туда. К морю.

— На карниз? — опешил я.

— Да.

— Слушай… Уже без глупостей, правда? Без трюков?

И тогда случилось что-то совсем невероятное, такое, что мир перед моими глазами едва не сделал кувырок.

Котенок подошел ко мне, положил на плечо невесомую руку и сказал тем же звенящим голосом:

— Без глупостей, Линус. Даю слово.

Я промычал что-то неразборчивое и полез за ключами. Котенок ждал, отвернувшись и наблюдая за волнами, которые с нечеловеческим упорством пытались подломить нашу с ним тюрьму. Едва я открыл дверь, внутрь влетел порыв ледяного ветра, затанцевал вдоль стен, поднял с пола мелкие обрывки бумаги. Котенок улыбнулся, беспомощно и тонко. И шагнул на карниз.

Я готов был прыгнуть следом, сграбастать за шиворот — как в прошлый раз. Если успею. Если в этот раз он станет колебаться. Но он не стал ничего такого делать. Просто сел на карниз, там, где обычно сидел я, свесил ноги вниз и стал медленно ими болтать в воздухе. Ветер рвал его рубашку, зеленая ткань выглядела как огромный мотылек, бьющийся снаружи о стекло.

— Холодно, — сказал Котенок.

— Конечно холодно, пустая твоя голова! — рассердился я, — Пневмонию решил получить? Воспаление легких? На, одень.

Я дал ему свою куртку, он безропотно накинул ее на плечи. Я присел неподалеку, но ног спускать не стал, вытащил сигарету, с трудом подкурил.

— Я не воин. И никогда им уже не буду, — сказал Котенок, ветер попытался вырвать эти слова из его губ и растащить их, разметать в воздухе, но я все услышал, — Ты можешь не обращаться со мной как с пленным воином, герханец.

Я мог спросить «Почему» или еще что-нибудь столь же глупое, но не стал.

— Я был единственным из экипажа, кто ни разу не был в бою. Мы лететь в бой. В первый бой для меня. А потом ты.

Мерцание экранов, переплетение дрожащих кривых, ровно бегущие столбцы цифр… Я только нажал на кнопку. Я просто сделал свою работу — быстро, четко и правильно.

— Я хотел остаться. Умереть с кораблем. Мне не разрешили.

— Не разрешили умереть?

— Да. Капитан кинул меня в капсулу. Я просил его… сильно просил, — Котенок сжал кулаки, — Он говорить, что я недостоин. Я не воин. Они погибли все — там. Я тут. Я пытался остаться. Он ударить меня, потом кинул… Я не воин.

— Воин — тот, кто имеет смелость жить, а не тот, кто торопится отдать жизнь по любому поводу. Ты грустишь только из-за того, что тебе не дали умереть?

— Я никогда не стану воином, — он не слышал меня, — Уже никогда. Я умру с длинными волосами.

— Причем тут волосы?

— Мы получаем право брить волосы только тогда, когда убиваем первого врага. До того… — он со злостью дернул себя за локон. Слезы в его глазах высохли, но изумруды все еще влажно мерцали, — Умереть с длинными волосами — позор для мужчины.

— Перестань, — я осторожно взял его за руку, впившуюся в волосы, разнял крепко стиснутые пальцы. Он даже не обратил на меня внимания, я разжимал сделанный из мертвой стали капкан, — Умереть с чистыми руками — это не позор. Кроме того, это явно смягчающее обстоятельство, я почти уверен, что тебя не продержат в исправительном комплексе и месяца. Ты не дрался с имперскими войсками, фактически ты невиновен по всем статьям. Ты сможешь получить свободу, работу… Твои длинные волосы могут спасти твою короткую шею, Котенок.

— Я уже говорить тебе. Я не полечу отсюда.

— Полетишь! — я тряхнул его за плечо, — Если понадобится, я лично погружу тебя в трюм, спеленутого как следует. Ты что себе думаешь, пустоголовый мальчишка? Геройства тебе захотелось? Смерти? Романтика в заднице заиграла? Смерти ему не дали, ч-черт… Не валяй дурака! Жить надо, понимаешь ты это — жить! Вот она, жизнь! — я махнул в воздухе рукой, собирая в ладонь холодные брызги, легко шлепнул его по щеке, на бледной коже заалел неровный отпечаток. Котенок даже не пошевелился, — Мученик на мою голову… Ты еще не знаешь, что такое жизнь, а все туда же… Подвиги, слава, традиции… Ты человек! Живи! Дыши! Чувствуй, черт тебя подери! А вместо этого… Как робот… Отвратительно.

— Так говорят все герханцы?

— Я не герханец больше! — соль горела на моих щеках. В жилах тек огонь, — Я бежал оттуда! Отец отказался от меня. Мой титул — лишь несколько бесполезных букв, приставка к имени. Я опозорил свой род — так, как еще никто не мог. К черту все это! Славные смерти, фамильные традиции, военная слава… Неужели ты думаешь, что если б я ценил все это, я сейчас сидел бы здесь? — я ударил ладонью по парапету, — Я ушел от этого. Плюнул и ушел. Чтобы найти себя, отделить все, что налипло ко мне за столько лет, выскрести суть… Ты не поймешь, черт. Ты всего лишь глупый варвар, голова которого набита всякой чушью, как и полагается варвару в таком возрасте. Ты ничего не знаешь о жизни и, думаю, уже и не узнаешь.

— Ты предал род, — утвердительно произнес Котенок.

— Да. Закон чести требовал чтобы я сам снес себе голову или позволил сделать это другим. А я бежал — сюда.

— Ты боялся смерти?

— Я боялся умереть не собой.

— Как это?

— Ты не поймешь.

— Я не пойму, — согласился он, — Честь для меня — это больше всего…

— Превыше.

— Да, превыше. Превыше всего. Мне проще умереть, чем пойти против нее.

— Честь! — я неприятно хохотнул, — Это не честь, Котенок, это программа, которую записали в твою пустую голову задолго до того, как ты очутился здесь. Ты тоже не нашел себя. Не смог отскрести приставший мусор. Предпочел тонуть вместе с ним… Не позволяй решать за себе, пусть даже это будет и честь!

— Это не мусор. Честь — часть меня. Я, — он положил руку на грудь, — это много всего.

— Личность.

— Да. Личность. Честь — она внутри меня.

— Ерунда. Неужели ты с рождения стремился убить как можно больше врагов чтобы остричь наконец волосы? Это — честь?

— Убить врага — честь.

— Тогда убей меня, — сказал я голосом холодным, как металл парапета, — Я — твой враг. Других врагов здесь нет. У тебя будет повод остричь волосы. Давай, бей. Я не буду защищаться, слово бывшего графа ван-Ворт. Если это — честь, я не буду становиться у нее на пути.

Он сидел совсем рядом со мной, промокший, лицо мокрое, забытая куртка свисает с плечей.

— Я не могу этого сделать, — прошептал он, его губы двигались так, словно каждое слово могло обжечь, — Я не могу убить тебя.

— Что? Что ты сказал?

— Не могу… — глаза опустились, — Я пытался. Тогда… Когда ты дать ружье. Мы стреляли друг в друга. Последний патрон был сухой, я знать, что он выстрелит. Я перевернул другим стволом. Не знаю, почему, но я не могу прервать твою жизнь. Ты заколдованный, Линус. Я чувствую, что… Я не понимаю этого. Ты враг и я ненавижу тебя, но убить тебя я не могу.

И он заплакал. Не трагично, не навзрыд. Просто опустил вихрастую голову и задрожал. Под нами грохотали волны, они были похожи на вытесанные из камня лики свирепых викингов с огромными седыми бородами, из черного и тяжелого камня. А рядом со мной сидел, свесив ноги, Котенок, укрытый моей курткой и всхлипывал. Он уже не притворялся, соль разъела его маску, оставив обнаженными лицо и глаза.

Человек, потерявший все и боящийся что-то искать. Лисенок, который давно забыл, что значит — чувствовать тепло. Забытый всеми, замерзший, покорно опустивший голову.

— Ты что… ты… — испуганно забормотал я, не зная, что делать, — В чем дело, малыш? Пожалуйста, перестань… Ради старика Линуса.

— Я… Я не могу у-у-уубить врага… Не могу… Я — позор своего рода. Я не имею права жить.

Я крепко обнял его, прижал к себе. Под курткой чувствовались его выступающие ребра. Моей щеки коснулись волосы, мягкие, пахнущие морем и солью, торчащие в разные стороны. Я запахнул накрепко куртку на нем и прижал этот всхлипывающий и едва шевелящийся сверток к своей груди. И у меня почему-то возникло ощущение, что я сжимаю что-то очень теплое. В голове зашумело, словно там тоже начался шторм, перед глазами поплыли алые звезды.

— Ли… Не отпускай меня… сейчас…

— Не отпущу, — сказал я голосом, который сам уже не слышал много лет, — Ни за что не отпущу…

Я сжимал его так, как можно сжимать жизнь. Мы стали одним целым. И вокруг нас уже не было шторма.

— Ты… ты мой самый лучший враг…

— И я всегда буду рядом. Я буду твоим самым постоянным и надежным врагом.

Я нашел его губы и меня бросило в жар, когда я сообразил, что происходит… Мозг обложило толстым войлоком, до него все доходило смазано и слишком поздно, это было похоже на рваный, в плохом качестве стереофильм. И только с опозданием я понял, что означает этот соленый и в то же время сладкий привкус на губах.

Он дрожал, губы у него были прохладные, маленькие, но сильные. Он жадно впился в меня, и эта сила была порождена скорее страхом. Точнее — той горячкой бесстрашия, которая рождается из страха, когда человек понимает, что обречен. Это был поцелуй обреченного, горький, сильный и с привкусом отчаянья. Как перебродившее вино. Последний прыжок смертельно раненного волчонка.

Вкус безумия на губах.

Я чувствовал себя так, словно летел сквозь темноту, которая то взрывалась сполохами всепожирающего пламени, то превращалась в ледяную стужу, от которой замерзали даже кости. Это было безумие и это был бесконечный полет, полет без скорости и направления. Полет к мертвой точке. Сумасшествие.

Я чувствовал, как жадно и неумело впиваются его губы, терзал их и не мог вырваться из этого затяжного полета, меня затягивало еще глубже, туда, где уже нет света и воздуха, где есть только мы — я и он. Мы оба были там, нас обоих несло в сумасшедшем течении времени и пространства, туда, куда мы столько времени хотели попасть — и куда так боялись.

Мысли метались так быстро, что я не успевал разглядеть их разноцветные зыбкие хвосты. И только в висках тяжелыми медными молотами билось: «Все, хватит, ради Космоса, остановись».

Он убивал себя, сжигал себя заживо, словно я был всего лишь доменной печью. Он уничтожал себя, этот глупый и отважный Котенок, таял в этом поцелуе. Это и было его самоубийством, куда более надежным, чем если бы он положился на логгер или свинец. Он уничтожал самую свою суть, не тело, а то, что было им самим. В этой сладострастной пытке он убивал себя, убивал все, что составляло его некогда прежде. Веру, честь, верность… Это была страшная картина и вместе с тем я не мог оторваться от нее. Кто-то другой, находящийся бесконечно далеко от меня, подумал мельком — обхватить Котенка за плечи еще крепче, один несильный толчок… Я увидел, как сплетаются в диком хороводе мельтешащие звезды над нами, как все ближе вода — черная, пенная, злая, как играет тусклый желтоватый свет на хищных боках камней внизу… Закончить все одним движением, аккуратным уколом тонкого лезвия. Все… Оставить позади бесполезный хлам, скинутый на обочину. Прекратить мучения двух человек.

Наш поцелуй длился больше вечности и не меньше нескольких секунд.

Потом Котенок тихо вскрикнул, толкнул меня в грудь и вскочил. Ноги у него подгибались, глаза были расширены.

— Я… я… — он судорожно втянул воздух, пошатнулся и приник к стеклу чтобы устоять на парапете.

Наверно, у меня был глупый и сумасшедший вид. Такой же, как у него.

— Это ничего… — брякнул я какую-то чушь, зазвеневшую фальшивым золотом, — Все в порядке, ты…

Он обвел невидящим взглядом море, в его глазах отразилась бесконечная черная линия изломов. Потом беспомощно прижал руки к животу и скользнул внутрь маяка. Моя куртка упала на пол, я лишь успел увидеть, как взметнулись за его спиной шелковые зеленые крылья. Потом едва слышимые шаги по ступеням — и все. Я остался сидеть, одинокая серая фигура над бушующим морем.

— Котенок!.. — крикнул я ему вслед, хоть и знал, что это бесполезно.

В голове немного кружилось, губы пересохли. Я еще чувствовал его прикосновение, ощущал его губы, запах его волос. И чувствовал себя отвратительно. Вот теперь — все. Это уже конец. Он будет бояться даже смотреть на меня. Я воплотил все его страхи, которые мог. Лживый похотливый герханец, ты был таким с самого начала. Ты знал, чем это кончится. Убеждал себя, лгал — и ему и себе, но знал. Ублюдок. Мразь.

— Котенок! — я поднялся, пошел за ним. Ступени привычно ложились под ноги, но я качался, как будто успел выпить уже пару бутылок. Его дверь была закрыта, я прикоснулся к ней ладонью и так и замер, не в силах открыть ее. Преграда передо мной была крепче силового поля.

Я развернулся и пошел обратно.


Рассвет застал меня врасплох, как вора. Я стоял на палубе «Мурены», оперевшись локтями о крепкие поручни и курил, стряхивая пепел в воду. Море, из которого выкипела вся дремавшая в глубинах ярость, ластилось как щенок к ватерлинии, стараясь коснуться ее лазурной слюдой набегающих волн. Высоко в небе кричали гребешки. Они выписывали круги над маяком, то и дело камнем падая к воде чтобы подцепить когтями выбравшуюся слишком близко к поверхности рыбешку. Также быстро они вновь набирали высоту и только блестящее серебро чешуи говорило о том, что заход был удачен. Полдесятка зыбких, хаотически двигающихся точек зависли надо мной.

«Сколько сходства, — думал я, поглаживая фильтром сигареты губу, — Они похожи на нас гораздо больше, чем это кажется с первого взгляда. Бессмысленные метания в небе, хаотические петли, крики… Потом бросок — и ты уже сытый, спокойный, паришь в восходящих потоках, наблюдая осоловевшим взглядом морскую гладь. Потом опять голод — и снова тебя несет, швыряет из стороны в сторону, куда глаза глядят, гонит неизвестно куда — туда, где обманчивым бликом сверкнет чешуя, а может и не чешуя вовсе, а отблеск солнца в волне…»

Табачная копоть оседала где-то на полпути к легким, я долго кашлял, плевал в море и чувствовал, что полон изнутри выпаренной морской солью, которая уже начинает разъедать меня. Тошнотворное, выворачивающее наизнанку чувство.

«Все правильно, — сказал я себе, — Ты знаешь, что надо сделать.»

Рассвет близился, солнце уже ползло из-под воды, медленно, но неотвратимо. Там, где оно поднималось, вода окрашивалась в желтый и алый цвет. «Мурена» работала на холостых, еле слышно. Если бы не тонкая вибрация под ногами да показания приборов, можно было бы подумать, что она еще не отошла от ночного сна. Я бросил сигарету, вернулся в рубку и положил руки на штурвал. От непривычки он казался влажным, холодным и неудобным. Но я знал, что это скоро пройдет. Вообще все скоро пройдет. Выйти на малых оборотах, чтоб двигатель работал лишь немногим громче шелеста волн, развернуть катер, взять курс. Котенок ничего не услышит. Даже если заметит — я уже буду далеко.

«Достаточно. Достаточно далеко».

Катер был намертво привязан к причалу силовым полем, я всегда крепил его перед штормом чтобы волны не разбили корпус о камни. Одно нажатие кнопки — и оно исчезает. «Мурена» свободна. Топлива — под завязку, хватит на то чтоб обойти планету два раза. Оставалось только отсоединить тонкий мост, нашу последнюю связь с землей. Я вышел на палубу, двумя быстрыми движениями отсоединил крепления и мост, зажужжав, стал медленно втягиваться в причал. Я мог идти обратно в рубку — задавать курс, выводить «Мурену» в море. Но я замешкался у трапа. Стоял и смотрел на маяк. На темные окна второго этажа. Возможно, они будут первым, что придет мне на память, когда я захочу вспомнить Котенка — темные круглые провалы, похожие на глядящие в лицо дула. Но наверно я вспомню и то чувство выпаренной соли внутри. И еще что-нибудь.

— Пока, — сказал я тихо, чтобы это не было слишком пафосно, — Бывай, малыш.

Я похлопал по перилам, «Мурена» любила такую грубоватую ласку, убедился, что мост ушел полностью, а силовые контакты разомкнуты. Передо мной было море. Похожее на Космос — бесконечное, огромное, непонятное. Оно ждало меня, играло на горизонте желтыми и белыми бликами. Что ж, я тоже этого долго ждал.

Движение на берегу я заметил, когда до рубки оставался один шаг. Я мог сделать этот шаг, просто один маленький шаг. И ничто не помешало бы мне вновь положить руки на штурвал. Двигатель «Мурены» мурлыкал, он был готов не теряя ни секунды повести нас вперед. Туда, откуда маяк не виден даже крошечным белым пятнышком. Но, кажется я оставил на берегу то, что держало куда крепче контактов силового поля. Я прикрыл глаза, глубоко вздохнул. Один шаг. Будь мужчиной. Ведь ты сделал выбор. Просто шагни и возьмись за штурвал. Нить рвется тем быстрее, чем резче рывок. Не надо тянуть из себя жилы, старый неуверенный Линус. Брось это. Шаг… Ты уже не увидишь ничего из рубки, только бесконечную плоскость вспарываемого острым носом моря да темные точки птиц высоко в небе. Ты опять будешь свободен.

И я не сделал этого шага. Вынул еще одну сигарету, сунул в рот не тем концом, потом и вовсе выронил в море.

Котенок шел быстро, глядя то на меня, то себе под ноги. Рубашку он не одел, розовато-серый отсвет солнца ложился на его худой торс и плоский живот, отчего кожа выглядела загоревшей.

В сердце засосало, я набрал полную грудь тяжелого морского воздуха, вытащил еще одну сигарету. Котенок шел к катеру, но не легко, как обычно, плывя над землей — он словно потяжелел, ноги оставляли глубокие отпечатки на бледном утреннем песке. Несколько раз мне удалось увидеть его лицо, но я опять не смог рассмотреть в нем ничего живого. Просто глаза, просто скулы, рот. Деревянная маска, надетая по случаю. Я махнул ему рукой, этот жест дался мне тяжело, все тело словно проржавело в суставах. Он не ответил, все также шел ко мне, ровно и тяжело. И глядя на цепочку его следов, тоже ровную и глубокую, я еще раз остро — как бритвой по запястью — пожалел, что не успел сделать тот самый последний шаг.

Он подошел почти вплотную, между нами было только полметра пустоты. Мне показалось, что он сейчас легко перепрыгнет с причала на палубу, но он не стал этого делать. Остановился напротив меня. Молча. Я тоже молчал. Со стороны это должно было походить на странный ритуал.

— Котенок… — я еще не знал, что собираюсь сказать. Но ощущение его имени, пусть даже не имени, а данного мною же прозвища на губах подействовало как глоток старого вина — я закашлялся, потерял дыхание.

— Линус… — его голос тоже дрогнул, но он справился с собой, продолжил сухо, — Я приношу извинения за… за вчера. Я не хотеть. Так получилось.

«Да, — подумал я, — Так всегда получается. Глупый, смелый, наивный зверек…»

— Понимаю. Ничего страшного не случилось, верно? Все в порядке, Котенок. Поверь, одним поцелуем ты старика Линуса не совратишь.

Я подмигнул ему и подмигивание это получилось каким-то двусмысленным, маслянистым. По крайней мере Котенок опустил лицо.

— Хорошо. Извини.

— Не стоит, — я махнул рукой, — Поцелуй не серьезнее рукопожатия. Не думай об этом. Если бы я стал переживать по поводу каждого поцелуя из прошлого, у меня не оставалось бы времени ни на что другое. И если честно, найти друга гораздо сложнее, чем найти любовника, пусть и на краю Галактики.

Я опять посмотрел ему в глаза. Но это уже были не изумруды, я даже удивился, почему раньше сравнивал их с камнями, это были как будто два ярчайших изумрудных цветка, таких огромных, что к ним хотелось прикоснуться пальцем. На меня давно, очень давно так не смотрели. Это было приятно.

— Тогда не уезжай, — попросил он, — Я хочу чтоб ты вернулся.

— «Уплывай», а не «уезжай», — автоматически поправил я и спохватился, — Ты думал, я не вернусь?

— Да.

— Что ты… С чего ты так решил? Глупости. Если ты про еду, я просто перетащил на борт припасы на случай дальнего рейса. Мне надо будет разобраться с зондами, это несколько часов хода.

— И ты вернешься?

Он никак не отметил эти слова интонацией, они звучали также сухо, как и прочие, но я внезапно почувствовал, как исчезает, растворяется в токе крови это посасывание в сердце. И сразу стало легче.

— Я вернусь, — сказал я серьезно, протягивая ему руку, — Обещаю. Я тебя не брошу.

— Здесь, — добавил он, на его губах появилась тень горькой улыбки, — Спасибо.

Я положил руку ему на плечо, он прикрыл ее сверху своей ладонью, я чувствовал его узкие прохладные пальцы на своем запястье.

А потом я вернулся в рубку и повел «Мурену» прочь от клочка суши и спицы маяка, туда, где в сверкающем зеркале моря отражались первые янтарные кусочки солнца. Но время от времени я бросал взгляд назад и видел крохотную фигурку, замершую на пирсе. Она становилась все меньше и меньше, скоро ее уже можно было принять за невысокое деревце или швартовочную тумбу, но я смотрел на нее до тех пор, пока не начали слезиться глаза. А потом, стоило мне на секунду отвести взгляд, она пропала. Слилась с серым пятном косы, лишь белоснежный шпиль маяка по-прежнему был различим.

— Я вернусь, — сказал я сам себе, — Жди меня.

И я вернулся. «Мурена» нащупала причал, когда солнце давно утонуло в море, не оставив даже алой полосы, море сонно плескалось, его обсидиановая поверхность ничего не отражала, она впитывала в себя все, как огромная черная дыра. Я зачерпнул ее в ладонь, когда сошел с пирса, плеснул в лицо. Знакомый соленый вкус придал сил, я пришвартовал катер и снял ящик с записями. День выдался тяжелый, не такой тяжелый, как мог быть, но повозиться пришлось немало. Сперва пропал один из зондов — то ли фиксирующий трос оборвало штормом, то ли его решил попробовать на зуб тритон. Примитивная аппаратура не имела выхода на спутник, пришлось искать ее по старинке. Как капитан древнего китобойца, я пол дня шнырял по морю, вглядываясь в воду и то и дело меняя курс. Весьма утомительная работа, особенно когда на борту ты единственный человек. Я все же нашел его — в двадцати километрах к югу. Запасного троса на борту не было, пришлось вытаскивать эту тушу на палубу, это стоило мне синяков на коленях и растянутой связки на руке.

Потом появились шнырьки, две черные кляксы, парящие под днищем «Мурены». На катер они не нападали, но я, вспомнив наши недавние злоключения, мстительно угостил их брикетом взрывчатки. Одного шнырька разорвало в лоскуты, другой, то ли контуженный, то ли напуганный, поспешил уйти на глубину. Преследовать его я не стал. На полпути к дому обнаружил залежи жемчужниц на дне, скорей всего свежую, этого года, колонию. Жемчужницы тут были редкостью, хотя заниматься их промыслом было некому, я пометил место на карте. Многие из них содержали в себе небольшие жемчужинки, уступающие своих братьям с других планет по размеру, но имеющие очень красивый синевато-фиолетовый оттенок. Может, Котенку будет интересно… Набрать бы ему десяток, он, конечно, и виду не подаст, но, уверен, ему понравится.

На обратном пути катер влетел на блуждающий риф, пришлось натягивать акваланг и спускаться чтоб осмотреть повреждения. К счастью, старушка «Мурена» была еще более чем крепка, я нашел несколько вмятин и полос — будто огромная когтистая лапа прошлась, но обошлось без пробоин.

Дверь маяка была не заблокирована. Ужасно хотелось есть — за все время я так и не нашел времени перекусить — но сперва надо было переписать данные зондов, запустить обработку, отослать пакеты на спутник. Работа не сложная, но кропотливая и долгая. У закрытой двери Котенка я замешкался, но открывать ее не стал. Он уже спит, к чему его будить. Как настоящий жаворонок, он ложился спать сразу после заката. А завтра специально выйду в море, нарву ему жемчужниц. Только непременно рано, чтоб успеть до того, как проснется…

Я представил, как он обрадуется, когда я насыплю ему полную горсть раковин. Не подаст виду, разумеется, но обрадуется. Жемчуг ничего здесь не стоит, но мне почему-то показалось, что Котенок с удовольствием будет с ним возиться. Жаль, резак так и остался в желудке шнырька, придется разделывать их ножом, но это уж мелочи.

Я добрался до верхнего яруса и включил свет. И сразу обнаружились сюрпризы.

На рабочем столе стояла накрытая крышкой тарелка, еще теплая, рядом с ней вилка, стакан и бутылка вина. Не открытая, но чистая, без следа пыли. И пачка сигарет. Ужин. Оставленный для меня. Я рассеянно покрутил в пальцах бутылку, отставил на место. Котенок… Ты знал, что я буду поздно и устану за день, ты решил сделать мне приятное. Под бутылкой обнаружился клочок бумаги, на котором детским резким почерком неуклюже было выведено: «Твой ужен. Розбуди когда преедешь». За этим следовала такая же неуклюжая буква «К».

Он лежал на моей лежанке, свернувшись калачиком и обхватив себя за плечи. Волосы разметались по подушке, рассыпались дерзкими локонами, рот приоткрыт так, что видны ровные острые верхушки зубов. Рубашка лишь накинута на плечи, струящийся шелк обнажает маленькое треугольное углубление между узкими ключицами, тонкую шею, на которой ровно бьется едва видимая жилка, кусочек живота. Котенок тихо сопел во сне, примостив щеку на плечо, на его лице сквозь сон просвечивало такое выражение, как на древних иконах — задумчивость, беспокойство, умиротворение.

Я смотрел на него долго и мне все казалось, что пушистые ресницы вот-вот дрогнут, а за ними вдруг сверкнут спящие пока зеленые звезды, такие зеленые, что можно ослепнуть, если слишком долго глядеть… И от этого возможного «вдруг» было и приятно и в то же время отчего-то страшно.

Рядом лежала книга, которую я ему дал, заложенная вместо закладки белым пером.

— Посадочное место оккупировано… — пробормотал я, все глядя на его лицо, — Экий же свиненок… Ждал, ждал, да и сморило на посту? Эх ты… Котенок…

До ужина я так и не добрался — навалилась усталость, стало клонить в сон. Я выпил полстакана вина и аккуратно, очень аккуратно, лег на лежанку с краю. Наши спины соприкоснулись и я почувствовал разливающееся по всему телу бархатное тепло. Глупое сердце забилось чаще, словно спешило наверстать за упущенный день, я даже забеспокоился, что от его оглушающего стука проснется Котенок. Но он спал, по-прежнему тихо сопя и нежно прижимаясь щекой к плечу.

— Теперь доказывай кому хочешь, что не спал с графом ван-Вортом… — зевнул я, — Спокойной ночи, малыш.

Я уснул тут же — в голове просто отключили свет, как рубильником. Мне снилось, что я плыву, постоянно отфыркиваясь от соленой морской воды и ловлю разбегающиеся в воде зонды. У воды был неприятный свинцовый привкус, она была какой-то очень плотной и непослушной, а зонды скользили в пальцах и постоянно норовили нырнуть на дно. Я сердился и нырял за ними, а вода пыталась вытолкнуть меня обратно на поверхность. А где-то рядом, вроде близко, но недосягаемый, как это часто бывает во снах, стоял мой маяк и сквозь его прозрачную верхушку я видел маленькую фигурку, наблюдающую за мной. И всякий раз, когда я выныривал, мне казалось, что у этой фигурки за спиной трепещущие зеленые крылья.

Загрузка...