Интриги Марии. Книги 1-2

Глава I ВОТ И СВИДЕЛИСЬ, ДАМПЬЕР!

Что же с ней произошло? Всякий раз, вспоминая тот ужасный день пути на Вержер, когда она думала, что пробил ее последний час, Мария задавалась этим вопросом и не находила ответа. Была ли это неожиданно снизошедшая покорность высшей воле, с которой она не переставала бороться все двадцать шесть лет своего существования? Усталость ли от изнурительной борьбы, когда неделями, а то и месяцами ей приходилось держать в своих руках нити обширного заговора, число участников которого, как и падающие теперь с неба снежинки, не поддавалось счету? Угрызения ли совести по поводу невольного участия в судьбе бедняги Шале, чья ужасная смерть будила тяжелые мысли? Разочарование ли в необычном поведении супруга, которым поначалу она, казалось, могла манипулировать как марионеткой? Или же то была последняя, с блеском разыгранная, комедия: прекрасная грешница препоручает себя Божьей воле и, взамен трагической, обретает праведную судьбу? Но такой выбор требует мужества: нужно обуздать страх смерти и покончить с исступленным желанием жить как прежде, еще не успев вдоволь насладиться славой и успехом.

Странное дело, но от всех этих мыслей не осталось и следа, стоило ей в двух всадниках, догнавших ее на взмыленных лошадях, признать Габриэля де Мальвиля, бывшего ее пажа, года три как служившего в мушкетерах, и его друга Анри д'Арамиса, предложивших ей защиту от возможных обидчиков. Проблемы решались сами собой: шестеро и даже семеро бродяг мало что значили против двух шпаг, считавшихся одними из лучших в королевстве. Правда, и неприметный с виду кучер Перан одним ударом кулака мог бы наповал уложить быка.

Наспех собранная верной Анной в дорогу, обессиленная от волнений и спешки, Мария была благодарна своим спасителям.

– Но откуда же вам стало известно о грозящей мне опасности? – поинтересовалась она.

– Об этом было нетрудно догадаться, – ответил Мальвиль. – Смерть молодого Шале настроила против вас всех его родственников, а молва в растревоженном городе бежит весьма прытко. Мсье д'Арамис и я, испросив у мсье де Тревиля увольнение, тут же были отпущены. Если не вдаваться в подробности, можно сказать лишь одно: у вас, мадам, есть некий воздыхатель в рядах мушкетеров.

– Чему ж тут удивляться? – вздохнул Арамис, белозубо улыбаясь. – Это же естественно, если речь идет о мадам де Шеврез.

Молодой мушкетер был соблазнителен, элегантен, отличался благородной осанкой. Его лестное замечание, пусть и высказанное на пыльной сельской дороге, вернуло герцогине утраченное было кокетливое настроение.

– Вы в том уверены, мсье?

– Безусловно, мадам, и весьма пылкий…

– Нам теперь не до мадригалов! – остановил друга Мальвиль, не оценив сказанного.

– Но, Габриэль, вы же сами затеяли этот разговор! – заметила Мария, смеясь. – Так что же мы теперь будем делать?

– Мы не оставим вас до замка Вержер. Там вы будете в безопасности, поскольку окажетесь под защитой вашего брата, герцога де Геменэ, ему вы вверены решением короля. А чтобы вы прибыли туда целой и невредимой, мы вас и сопровождаем. Так что возложенная на нас миссия будет исполнена без нарушения воли Его Величества. При этих словах Мария улыбнулась:

– Мне было бы надежнее с вами, Мальвиль! Да, я обожаю брата и очень люблю свою невестку, но ничего не слышала об их пребывании в Вержере и потому спрашиваю себя, какие же это родственные чувства могли привести их сюда в столь неподходящее время. Я никогда не смогу простить мужа, упрятавшего меня сюда не моргнув и глазом! А ведь он знал, что я окажусь в западне, откуда живой мне вряд ли суждено выбраться.

– Не вините его! – горячо запротестовал Габриэль. – Его светлость не способен на подобную низость! Он ничего не знал о подвохе и лишь исполнял данное им обещание…

– Обещание?! Кому? Королю?

– Разумеется. Милостиво согласившись на ваше возвращение из Нанта, после того как ваш супруг выступил с защитой в ваш адрес, король поставил перед ним одно непременное условие: сопровождать вас ему будет дозволено лишь до земель Роан-Геменэ, которые определены для вас местом ссылки. Тем самым король дал понять, что указ о принудительном поселении никоим образом не распространяется на вашего супруга.

– Неужели? Но скажите же мне тогда, как обо всем этом стало известно вам? Ведь мушкетеры не охраняют двери почивален…

– ..а если уж и несут там службу, то никогда и ничего не подслушивают, герцогиня! – продолжил Габриэль. – Просто так случилось, что наш Арамис кокетничает с одной из фрейлин двора, которая питает к нему интерес и выказывает истинную изворотливость, если хочет удовлетворить свое женское любопытство!

– Если хочет оказать дружескую услугу, – с невозмутимым видом уточнил тот, о ком шла речь. – Нет ничего такого, чего бы она не сделала ради помощи ближнему, а то и из естественного желания заслужить похвалу.

– В таком случае я благодарна ей так же, как и вам, мсье! – от души воскликнула Мария.

Ей до смерти хотелось узнать имя этой фрейлины, но она воздержалась от расспросов, понимая, что никто ничего ей не скажет. Она решила, что все как следует обдумает, но лишь после того, как все вокруг немного поуляжется. Должно быть, эта фрейлина из окружения королевы-матери; в достаточной степени приближена, потому и знает о происходящем при дворе короля; вероятно, достаточно хороша собой, чтобы соблазнить такого мужчину, как Арамис. А таких красавцев не так уж и много! Но сейчас ей не до него, теперь решить бы, куда ей направиться, если она откажется ехать к брату.

– Надо подумать, куда же я могу поехать… Дампьер под запретом, значит, и Лезиньи тоже, раз у меня нет права приближаться к Парижу ближе чем на десять лье. Отпадают и замки отца: Монбазон, Кузьер, Рошфор-ан-Ивелин. Впрочем, отец все равно отказался бы принять меня. Так что за границу. И если я рассуждаю правильно, только не Англия, а потому придется выбрать Лорен! Пусть нет для меня места на земле отца, но есть место, где мне довелось впервые увидеть белый свет, – это земля моей матери, Мадлен де Ленонкур. Там я буду чувствовать себя по-настоящему дома, замужество же сделало меня герцогиней Лоренской. Да, думаю, это лучшее из возможных решений… Вы согласитесь сопровождать меня, мсье?

Арамис бросил взгляд на своего товарища и вздохнул так, что у нее защемило сердце.

– Для меня это стало бы безмерным счастьем, мадам…

– ..но пришлось бы пренебречь долгом, да и Мальвиль не позволил бы. Успокойтесь, мне просто хотелось испытать вас. Просить вашего эскорта стало бы слишком малой толикой признательности за то, что вы сделали для меня. Я теперь обязана вам жизнью и никогда этого не забуду. Прощайте же, спасители мои, и еще раз спасибо!

– «До свидания» услышать было бы много приятнее, – укорил ее Арамис, целуя протянутую ему руку.

– Если бы это зависело только от меня, я сделала бы все, лишь бы разделить с вами это удовольствие, уверяю вас. Но на все воля Господа!

К удивлению Марии, мушкетер осенил себя крестным знамением и произнес:

– Да будет свято имя его!

Видя ее недоумение, Мальвиль пояснил со смехом:

– Не удивляйтесь, мадам, мой друг Арамис стал мушкетером не по призванию. Как и я, он прельстился на престиж, плащ и перья на шляпе. Если бы не это, он наверняка уже был бы священником.

– Вас влечет церковь, мой друг? – осведомилась герцогиня.

– Это так, и я, несомненно, вернусь в лоно ее, теперь же душой и телом я мушкетер, и пребывание в рядах мушкетеров – блаженство для меня.

– И форма весьма вам к лицу! Что ж, тогда до свидания!

– То станет истинным и огромным счастьем!

Не обратив внимания на сквозившую во взгляде Мальвиля усмешку, он проводил герцогиню до кареты, помог подняться по ступенькам и задержал протянутую для поцелуя руку:

– Возвращайтесь как можно быстрее, время уже тяготит меня!

Был он столь мил, что Мария на мгновение оказалась во власти нахлынувшей грусти: после недавно пережитых ужасов это возможное увлечение могло бы оказаться как нельзя кстати.

Тем временем подошел прощаться и Габриэль.

– Будьте благоразумны и осмотрительны, – мрачно произнес он. – Те, кто готовил вам ловушку, на этом не остановятся. Мы, конечно же, поставим в известность о случившемся герцога, однако нужно ехать как можно дальше и на месте подыскать среди окружения надежную защиту.

– Не беспокойтесь, об этом я позабочусь. И еще. Знаете ли вы, куда направился мой супруг? Он что же, возвратился после исполнения своего обещания в Нант, или же он…

– Он возвращается в Дампьер, где ему предстоит дожидаться воли Его Величества. Король покинет Нант завтра при любых обстоятельствах. Его путь будет лежать через Шатобриан, Витре, Лаваль, ле Мане, Шартр и Рамбуйе, а нам предписано догнать его и присоединиться к свите. Путешествие займет по меньшей мере три недели.

– В таком случае я заеду в Париж. Мне нужно взять украшения, они мне могут очень понадобиться, но заскочу туда лишь на минутку и тут же отправлюсь дальше, на восток.

И она пустилась в путь в опаленные жарким солнцем последние дни августа 1626 года, под стрекотанье стрекоз, блеснувших крылышками в поднятой пыли, и гудение пчел. Гордая и надменная…

Возвращалась она обратно по заснеженной дороге под низким хмурым небом. Минувшие два года она едва заметила – пронеслись они словно один день: в Лорене ей был оказан теплый, радушный прием.

Пребывая в пределах суверенного герцогства, она вновь испытала чувство приятного удивления: то был совсем другой мир – такой спокойной показалась ей здешняя жизнь. Суровое, столь любимое Марией очарование Бретани было прямой противоположностью этому приветливому краю. Тучность виноградников и хлебных полей являли собой поразительное благополучие Лорена. Воздух был напоен запахом спелой мирабели, в окнах сельских домов сверкали стекла, и нигде не были заметны следы нищеты.

Еще лучше обстояли дела в Нанси, большом и богатом торговом городе, где для нее широко распахнул свои двери великолепный дворец, в котором герцог Карл IV и герцогиня Николь приняли ее как ближайшую родственницу, кем, собственно, она и была. Замужество за герцогом Лоренским Шеврезом из дома Гизов наделяло ее статусом их кузины.

По правде говоря, к любезности, пускай и напускной, выказанной при встрече герцогиней Николь, весьма скоро примешался налет недовольства, как только та заметила, что муж ее не устоял перед чарами явившейся к ним сирены, а их безмятежное до той поры супружество почти пошло прахом. Поскольку Мария долгое время была лишена чувственной близости, ей не составило особого труда сделать Карла своим любовником.

И нельзя сказать, что без удовольствия! В свои двадцать один год – на пять лет моложе ее, на четыре моложе своей супруги – это был красивый молодой человек: светловолосый, высокий и мускулистый, со скуластым широким лицом, живыми голубыми глазами и крупным носом. Любезный, словоохотливый и недалекий, охотно ухватившийся за предложение дяди – герцога Генриха – взять в жены его дочь Николь вместе с титулом принца-консорта. О чем Николь, став полноправной герцогиней и не питая ни малейших иллюзий, сказала со вздохом: «Увидите, у этого повесы все пойдет прахом!»

У страстно влюбленного Карла для соблазнения красавицы-кузины было все, а та не только не воспротивилась его вниманию, но, напротив, лишь полнее распахнула перед ним арсенал своих прелестей и вскоре обладала даже большей властью над ним, нежели его супруга-герцогиня.

И потекли нескончаемые празднества, балы, поединки, концерты, балеты, комедии невыезды на охоту. «Ей не составило никакого труда взбудоражить весь двор, по причине чего герцог Карл и его жена запустили дела, потерявший голову герцог принес ей в подарок хорошо знакомый герцогине бриллиант, а потому она назавтра же отнесла его назад принцессе». На самом деле все дело было в ее гордости, не позволившей ей принять отнятое у той, у которой она уже забрала мужа. Как бы то ни было, если раньше бедная Николь хранила тень надежды, то теперь иллюзии разлетелись в прах. Марии же, чтобы не быть обвиненной в бессердечии и корысти, проще было отказаться от бриллианта.

Едва ли не официально возведенная на престол герцогиня де Шеврез сладострастно вкушала атмосферу этого бесконечного праздника, королевой которого и являлась. Клубы фимиама, пусть и не всегда искренние, одурманивали, ими хотелось дышать вновь и вновь, но они были не в состоянии заставить ее забыть главный двор Франции и то место, которое она еще недавно занимала при королеве. Она вполне искренне желала смерти королю Людовику и кардиналу Ришелье, так что однажды, уверившись в своем влиянии на герцога Лоренского, она поспешила вновь окунуться в захватывающую политическую игру.

От королевы Анны Австрийской, безутешной после отъезда верной подруги, получала она длинные грустные письма. Королева-мать избегала ее и не скрывала этого. Помимо всего прочего, молодая герцогиня Орлеанская – супруга герцога Гастона Орлеанского, брата Людовика XIII, была беременна, тогда как Анна не имела ни малейшего желания иметь ребенка. Это вызывало постоянную нервозность, со временем лишь нарастающую: королю нужен был наследник, и на горизонте вырисовывалось отречение! Анне так не хватало мужества Марии, ее стойкости к жизненным напастям, и она неоднократно обращалась к королю с просьбой о помиловании герцогини де Шеврез, но, разумеется, всякий раз без малейшего успеха.

Клод де Шеврез со своей стороны предпринял несколько робких попыток, испросил даже позволения для своей жены поселиться в Оверне или в Бурбоннэ, где он смог бы за нею проследить. Смертельная опасность, которой она едва избежала, да и опасение, что жена могла заподозрить в причастности к этому его, не давали ему покоя.

Король отчасти согласился с его предложением, герцог даже посетил Нанси, чтобы донести новость до супруги и заключить с ней нечто вроде перемирия. Согласитесь, что для молодой женщины случай вновь обрести утерянное влияние на мужа был более чем подходящим. При встрече со страстно любящим ее супругом, долгое время не вкушавшим ее чарующих прелестей, Мария раскрыла для него свои объятия и свою постель, и тот вновь, как и прежде, оказался у нее в подчинении. Но стоило ему лишь попытаться увезти Марию к себе, как тут же зазвучала иная песня: грубыми удовольствиями французской провинции ее уже было не прельстить. Герцогине де Шеврез хотелось по меньшей мере вернуться в дорогой ее сердцу Дампьер. И ничего другого, а если Шеврез желает радостей тесного с ней общения, то все в его руках. Пусть найдет общий язык с королевой, пускай они объединят усилия. Она же покинет свой Лорен не раньше, чем все для этого будет готово…

И герцог де Шеврез, поджав уши, словно побитая собака, отправился в дорогу с единственным утешением в душе. То была надежда, что Мария, решившись покинуть Нанси, в конце концов вернется к нему. Положение в городе начало тяготить ее, выстроенный ею треугольник восстановил против герцогини даже наиболее ярых и последовательных ее приверженцев, чего она никак не ожидала. Сама ли она приняла решение поселиться в Бар-ле-Дюк, поместье герцогини Николь, находившемся в двадцати лье от столицы и жалованное лично королем Франции, или нет, остается под вопросом. Весной 1627 года Карл де Лорен явился в Париж, чтобы обсудить кое с кем возможность возвращения своей любовницы, а при случае и попытаться выступить в ее защиту. Ничего не добившись, впрочем, как и многие другие, он возвратился назад и бросился искать утешения в объятиях Марии, для чего ей был подобран один из красивейших домов в верхней, утопающей в садах, части города, с видом на плавные изгибы петляющей внизу реки Онзен. Гнездышко оказалось прелестным, неприметным для постороннего глаза и несравненно более приятным, нежели покои герцогского дворца, в закоулках коридоров которого легко было натолкнуться на негодование герцогини Николь.

Крах усилий обоих ее посредников привел Марию в ярость. Она решила, что настало время защиты своих интересов собственными силами, для чего требовалась новая коалиция против Франции кардинала Ришелье. Для интриги как нельзя кстати сложились и благоприятные обстоятельства. Сначала стало легче дышать королеве, поскольку в Париже спустя всего десять месяцев после вступления в брак скончалась герцогиня Орлеанская, родив при этом крепенькую и здоровую девочку – то была Анна-Мария-Луиза Орлеанская, которой в будущем предстояло стать великой. Но в ту пору на нее никто не обратил внимания, она была всего лишь новорожденной девочкой, и Анна Австрийская уверовала, что надолго сохранит за собой трон, не прилагая к тому особых усилий, поскольку наследный герцог Орлеанский не имел ни малейшего желания обременять себя новой женитьбой.

Знать была поражена плевелами неповиновения: в сентябре стало известно о загадочной смерти в донжоне Венсена маршала д'Орнано. По официальной версии, причиной послужил приступ уремии, но в своем «голубом салоне» маркиза Рамбуйе, повелительница острословов и жеманниц, не побоявшись темницы, заявила, будто бы маршалу дали «достойную его веса дозу мышьяка». Еще одна трагедия приключилась на следующий день после смерти герцогини Орлеанской: неисправимый дуэлянт Монморанси-Бутвиль сложил свою упрямую голову на плахе – он дрался с маркизом де Бевроном прямо на Королевской площади, в два часа пополудни, зная об эдикте, запрещавшем дуэли. Кардинал явил редкую непреклонность, и молодой повеса, к глубокой скорби возмущенных Монморанси и большей части высшего света, был казнен. Мадам де Шеврез удалось-таки сплести сети нового аристократического заговора, пошатнувшегося было после смерти Шале. Письменные послания, в написании которых ей помогал и герцог де Лорен, по большим и малым дорогам разносимые посыльными, поддерживали огонь в тлеющем со всех сторон королевстве. Был составлен и план: Карл де Лорен выступит со своим войском на Париж, граф де Суассон и герцог Савойский вторгнутся в Прованс и в земли наследника престола. Что касается наставников-протестантов, те, в нарушение договоренности, овладевают Лангедоком и развязывают в регионе религиозную вражду.

Но для этой последней части программы была необходима помощь Англии, и Мария возобновила переписку с герцогом Бекингэмом, все еще негодовавшим по причине отлучения от Франции и от королевы Анны, отношения с которой были столь неуклюже скомпрометированы в садах Амьена. Красавец Георг принялся снаряжать военные корабли, готовясь бросить их к берегам Франции – с разных ее концов доносилось бряцанье оружия. Короче, герцогиня де Шеврез была готова бросить на королевство Людовика XIII половину Европы, лишь бы вернуться в Лувр победительницей, пусть и во вражеском обозе. Королева, будучи осведомленной обо всех этих действиях благодаря их переписке, аплодировала ей. И случилось наихудшее. Чтобы поддержать усилия герцога Лоренского, подвигнутого на то его любовницей, и упростить отношения, Бекингэм направил в Нанси одного из ближайших своих приближенных, лорда Монтэгю, с которым Мария познакомилась, будучи в Англии по случаю бракосочетания Карла I и Генриетты-Марии Французской. Тогда они лишь подружились, не более того. Лорд был не лишен привлекательности, но Марии, страстно увлеченной в ту пору Генрихом Холландом и в высшей степени занятой установлением дружеских отношений с Бекингэмом, недоставало времени на других мужчин.

Теперь все было иначе, и, чтобы в подробностях изложить план Бекингэма по уничтожению Франции, он встретился с герцогиней в ее доме, в Баре. Мария пришла в полный восторг, узнав о подготовке трех английских эскадр с десятью тысячами солдат на борту для высадки на остров Ре с тем, чтобы оказать поддержку протестантам Ла-Рошели. Рассказ прибывшего она слушала внимательно, пристально вглядываясь в него, словно видела его впервые. Перед ней стоял элегантный и несколько отстраненный белокурый англичанин, свободно изъяснявшийся на двух или трех языках, неуловимо похожий на столь любимого и до сих пор не забытого ею покойного Холланда. И когда он объяснял герцогине, как один из флотов англичан направится к Ла-Рошели, а два других будут блокировать устья Луары и Сены, она лучезарно улыбнулась, и Уолтер Монтэгю, растеряв всю свою британскую чопорность, вспыхнул словно поднесенный к пламени факел. Их взаимное влечение было тем более страстным, что в силу сложившихся обстоятельств к нему примешивались и необходимость конспирации, и мимолетность самой связи. Благосклонно принятому герцогом Лоренским Карлом, заявившим, что его войска тронутся с места лишь после того, как отчалят англичане, Монтэгю предстояло посетить еще Савойю, Швейцарию, Голландию, Венецию, а в Бретани встретиться с Роанами, родителями Марии. Он уехал вслед за ней, устремившейся к своим адресатам, чтобы поддержать рвение властей предержащих особ, на помощь которых приходилось рассчитывать. Нужно было везде успеть и всюду просить или обещать военную силу, которая принесет их хозяевам кусок столь лакомого пирога, каковым являлась Франция. Казалось, все шло хорошо. Пришли известия, будто бы Бекингэм высадил войска и готов к вторжению. Следует заметить, что, присоединившись к этой авантюре, Анна Австрийская сказала «фи» своим королевским обязанностям. Мария и ее сподвижники не учли лишь одного существенного обстоятельства, а именно – грозную пару: короля Людовика XIII и его министра, кардинала Ришелье.

Началось все, казалось бы, удачно: двадцать второго июля 1628 года Бекингэм ступил на землю острова Ре. С ним было около пяти тысяч войска и сотня всадников, прибывших на ста кораблях. Впечатляюще, но недостаточно для победы над героическим Туара, нашедшим укрытие в форте Сен-Мартен, где он с успехом держал оборону. Король и кардинал тут же выступили в поход с тем, чтобы доставить провиант и взять в осаду Ла-Рошель. В ночь на тридцатое октября на остров Ре были высажены элитные войска. Туара отбил натиск англичан. Спустя несколько дней маршалом Шомбергом остров был отбит. Преследуемые по пятам Бекингэм и Субиз сели на корабль и убрались восвояси, оставив брошенными более полутора тысяч убитых. Оставшиеся в живых, лишенные провианта и медикаментов, умирали от голода и болезней рядом с требующими ремонта кораблями.

Оставив англичанам их проблемы, Ришелье соорудил знаменитую плотину, осадил Ла-Рошель и обрек тем самым горожан на голод. К концу августа 1628 года, вызвав недовольство своих подданных, Карл, король Англии, и Бекингэм подготовили к переброске войска и новый флот.

А второго сентября в Портсмуте некий Джон Фелтон, офицер, доведенный до отчаяния нищетой и притеснениями, нанес герцогу Бекингэму прямо в сердце смертельный удар кинжалом.

Около трех месяцев прошло с той поры, когда из уст Карла Лоренского услышала Мария ужасную новость, а время и теперь еще не притупило испытанное тогда потрясение. Оно было столь сильно, как если бы ей пришлось потерять горячо любимого брата. Любовь к Холланду, казалось, оберегала ее от излишнего увлечения герцогом Бекингэмом, но, испытав по получении известия тяжкое страдание, Мария поняла, что любила его гораздо сильнее, чем ей казалось. Едва Карл прочитал письмо, как у нее подкосились ноги и она рухнула без сознания, что изрядно герцога удивило, однако ничуть не взволновало – женщины столь впечатлительны! Однако с того самого времени карты легли совсем иначе: Бекингэм был главным козырем в опасной игре, развязанной Марией против Людовика XIII и кардинала Ришелье. Несложно догадаться, что же за этим последовало: Бекингэм убит, англичанам не удалось вновь захватить остров Ре, а принцы крови, все, как один, продолжали дожидаться несостоявшегося успеха Англии, не двигая при этом на Францию свои войска. В особенности после того, как обреченная на голод Ла-Рошель сдалась на милость победителя. К первому ноября все было кончено. Ришелье, став освободителем, укрепил свои позиции на всех направлениях.

Мария ненавидела его как никогда прежде. Он отнял у нее все: будущее, надежду на реванш и последнего любовника: когда клинок Фелтона входил в сердце Бекингэма, Уолтер Монтэгю был уже в Бастилии.

Излишне уверенный в себе английский дипломат недооценил сплетенную кардиналом агентурную сеть, наброшенную на королевство. Двое басков следовали за ним по пятам через всю Европу и как-то вечером, когда он собрался было с визитом к Марии в Бар-ле-Дюк, был замечен де Бурбоном, охранявшим последний рубеж перед границей с Лореном. С горсткой людей тот пересек упомянутую границу – герцогство Бар на самом деле было вассалом короля Франции – и без труда захватил и Монтэгю, и его слугу, и его чемодан, доверху набитый бумагами, о содержании которых никто и ничего толком знать не знал и ведать не ведал, но которых было вполне достаточно, чтобы скомпрометировать многих людей: коалиционных принцев – вне всякого сомнения, мадам де Шеврез – с уверенностью, а может, и саму королеву.

В течение многих и многих дней сновали по дорогам курьеры. Герцог Лоренский протестовал против незаконного вторжения Бурбона в свои земли. Вместе с королем Англии он требовал освобождения Монтэгю, бумаги которого невероятным образом не содержали ничего, что могло бы скомпрометировать королеву. Как один, так и другой настойчиво просили о возвращении мадам де Шеврез, их «горячо любимого друга». Вздыхала по ней и королева, наконец за нее просил и герцог де Шеврез, желая, чтобы вернули ему супругу, что и было сделано. В течение продолжительного отсутствия жены он не прекращал верноподданически служить королю, за что тот жаловал ему звание Первого дворянина Его Величества и титул пэра Франции. После тщательных размышлений Ришелье не то чтобы согласился, а скорее высказал мысли вслух:

– Уж лучше пусть герцогиня будет во Франции, здесь легче за ней присмотреть, что невозможно сделать, пока она у герцога Лоренского, с ним она делает все, что ей вздумается.

Людовик XIII вопросительно приподнял бровь:

– Не думаете ли вы включить это в условия мирного договора, как того желает король Англии?

– Слишком много было бы ей оказано чести! Поскольку договор будет подписан весной, вернем ее ближе к концу года. Но, разумеется, не может быть и речи о ее возвращении ко двору. До Дампьера ей надлежит добраться незаметно, без огласки и проживать там тихо и безвыездно. Таково наше предложение!

– Она согласится на все, что бы от нее ни потребовали, лишь бы вернуться во Францию, – дернул плечом король. – Обещание-то она даст, но чтобы смириться… Интриги у этой женщины в крови!

– Сир, и вы, и я, мы оба знаем об этом, как и то, что здесь будет проще за ней следить. Помимо этого, семейство покойного Шале не отказалось от отмщения. Так что и Шеврез будет вынужден оберегать ее и действовать согласно нашим ожиданиям, если хочет сохранить ее. Следовало бы ему напомнить об этом.

– Что ж, пусть будет так, как вы того желаете, – вздохнул Людовик XIII, заканчивая беседу.

Устроив все надлежащим образом, мадам де Шеврез вернулась в Дампьер, увозя с собой одно из тех напоминаний о своих странствиях, о котором никому, кроме нее, еще не было известно, – несколькими месяцами ранее она произвела на свет еще одну малышку, Шарлотту-Марию, которой вскоре надлежало получить фамилию Шеврез, а в лице герцога Карла – крестного отца, и при этом ни герцог де Шеврез, ни герцог Карл не могли с уверенностью сказать, чей же это был ребенок. В списке значились три кандидата: герцог Лоренский, ее дражайший супруг Клод, посетивший ее в Нанси, и, наконец, лорд Монтэгю. Мария не могла отдать свой голос кому-то одному из них, малышка была похожа лишь на саму себя, что давало ей шанс и оставляло загадку без ответа.

Хотя к Дампьеру они подъезжали двадцатого декабря, погода была не по сезону – тихая и сухая, сменившая шквалистые порывы промозглого ветра оставленного ими Бар-ле-Дюка. Тяжело груженный, запряженный шестеркой лошадей, экипаж заканчивал свой немалый, в семьдесят пять лье, путь при сносных условиях по сухому тракту. Больше не нужно было искать бревна, чтобы вытащить из грязи провалившиеся по ступицы колеса, или солому, чтобы путешественникам ступить на землю ногами, облегчая тем самым упряжь. Герцогиня де Шеврез переносила все тяготы пути безропотно и мужественно.

Внутри экипаж, крыша и задник которого были увешаны различным багажом, отличался богемной изысканностью и уютом. Ранее, направляясь в Лорен, Мария царствовала в нем одна, не считая Анны, верной своей камеристки родом из Бретони, теперь же с ней ехала еще и Симплисия, кормилица Шарлотты-Марии, всю дорогу продержавшая на руках по-британски невозмутимую, дававшую о себе знать лишь по случаю крайней необходимости малышку. Шарлотта если не спала, то блаженно улыбалась, выказывая тем самым столь покладистый характер, что даже не отличавшаяся материнскими чувствами Мария временами с удовольствием брала девочку на руки, наслаждаясь ее смехом и лепетом. С ними же находилась и бедняжка Эр-мина де Ленонкур, кузина Марии по линии матери, успевшая уже к шестнадцати своим годам отличиться тем, что была изгнана из трех монастырей из-за непревзойденного легкомыслия. То подольет в кропильницу чернил, то утащит из запасника варенье, а то во время службы запоет что-нибудь этакое или подложит в кровати сестрам-насельницам лягушат. И никакие наказания, будь то заточение в погреб или в темный платяной шкаф, не смогли охладить ее пыл. Не зная, как поступать дальше, овдовевшая и потому в одиночестве влачившая семейные тяготы матушка ее Мадлен де Ленонкур слезно молила Марию попытаться сделать из дочери пристойную камеристку, для себя лично или для своих дочерей. Дескать, в атмосфере более непринужденной, нежели царящая в религиозных общинах, которую Эрмина просто ненавидит, из девочки может получиться хоть какой-нибудь толк. И Мария согласилась. Не в последнюю очередь из чувства симпатии к Мадлен, самого нежного и беззащитного в мире создания. А еще нравился ей и порой забавлял озорной, насмешливый взгляд сверкающих карих глаз, вольность выражений и пугающее прямодушие этой еще не вполне окрепшей девушки. К тому же Эрмина ничем не напоминала собой Элен дю Латц, бывшую некогда фрейлиной Марии и страстно влюбившуюся в Холланда, а после его смерти сделавшую правильный выбор и спрятавшуюся в одном из монастырей. Элен была красива и стала соперницей Марии, что не могло произойти с Эрминой, с ее большим ртом, крупными веснушками и вздернутым носом. Тем не менее округлая ее фигура, причиной чему являлось пристрастие к сладостям, груботканые платья старших сестер несла столь непринужденно, что это граничило с элегантностью. Новой хозяйке это внушало надежду, что молоденькая девушка, одетая надлежащим образом, в своей новой роли выглядеть будет вполне прилично. К счастью, та была чистюлей и следила за собой. Помимо того, она умела молчать, тогда как одна из ее сестер никогда не закрывала рта, а сдержанность и неболтливость слуг Мария ценила больше всего. Во время путешествия Эрмина чаще всего увлеченно смотрела в окно, чутко реагируя на увиденное. Внимание ее отвлекалось лишь на Шарлотту, которую она брала на руки всякий раз, как только кормилицу одолевал сон. Тут же она становилась разговорчивой, вполголоса болтая с девочкой на том непонятном языке, каким пользуются совсем маленькие дети и которым Эрмина, похоже, владела в совершенстве.

– Как это у тебя получается? – поинтересовалась удивленная Мария. – Со стороны кажется, что Шарлотта понимает тебя.

– Ну, как вам известно, дорогая моя кузина, у меня три младших брата и сестра. И потом, я люблю малюток. А когда любишь, понимаешь без труда.

– В таком случае ты не будешь чувствовать себя неловко на новом месте, в Дампьере, где нас ждут мои дети. Не могу и не стану расписывать тебе, на кого они похожи, – мне едва удалось взглянуть на них перед спешным отъездом в Лорен, а с тех пор минуло уже два года.

– Какого же они возраста?

– Старшей должно быть десять, дорогому моему герцогу де Люину – восемь, Анне-Марии – шесть, Марии-Анне – два. Она теперь старшая сестра Шарлотты, ведь обе они из рода де Шеврез.

– Хорошенькая семейка, однако! А вы по ним не скучаете?

– Вообще-то не скучаю! Нет, если им потребуется моя помощь, я готова бежать к ним хоть на край света, но если я знаю, что они в надежных руках и ни в чем не нуждаются…

– Значит, вы их не любите! – твердо заявила Эрмина и вернулась к созерцанию окрестностей, показывая тем самым герцогине, что высказанное ею мнение обсуждению не подлежит.

Изрядно удивленная, Мария открыла было рот, чтобы поставить дерзкую девицу на место, но воздержалась – ей же достался кот в мешке, о манерах спутницы она могла лишь догадываться. Придется их поправить, но только не сейчас: утомленная поездкой, она не имела ни малейшего желания вдаваться в полемику. Силы нужно было сберечь для первой после длительной разлуки встречи с супругом.

Впрочем, до встречи оставалось совсем немного, подтверждением чему явился возглас Эрмины: «О, какая красота!» Вскоре действительно показался Дампьер, и при виде красивого и дорогого ей замка, со стенами розового кирпича, белокаменными башнями, светло-синими крышами, с оголенными по зиме деревьями, с шепотом бегущей воды, у Марии радостно сжалось сердце. Лениво колышущийся над главными въездными воротами замка стяг с гербом де Шеврезов свидетельствовал о присутствии в замке хозяина и о приезде хозяйки. Жители Дампьера с радостными возгласами поспешили ей навстречу. Они, как, впрочем, и все живущие в герцогстве, искренне любили Марию, должно быть, за ее умение быть великодушной и приветливой. Когда карета въехала на переброшенный через ров мост, кучеру Перану потребовалась вся его сноровка, чтобы никого не покалечить: толпа была готова триумфально внести их на руках вместе с лошадьми. Мария приветствовала всех, улыбаясь и помахивая рукой, что немало озадачило Эрмину: доселе той не приходилось встречаться со столь впечатляющей популярностью господ среди своих подданных, и оттого ее мнение о новой ее хозяйке заметно возросло. У парадного подъезда их ожидал управляющий Боспиле, окруженный челядью, и, когда лакей открыл дверцу кареты, мужчины, все, как один, почтенно склонили головы, женщины же присели в реверансе. Наконец на ступенях появился Клод де Шеврез и направился навстречу супруге.

– Все присутствующие здесь счастливы встрече с вами, мадам! – провозгласил он своим красивым голосом человека, привыкшего к повиновению окружающих. – Приятным ли было ваше путешествие?

– Превосходным, хотя в карете было тесновато! Как вы себя чувствуете?

Герцог принял протянутую ему руку и помог жене спуститься, затем по-деревенски расцеловал ее в обе щеки.

– Лучше всех, поскольку вижу вас! – искренне ответил он. – И кого же вы Привезли с собой? – добавил он с удивлением, увидав на руках Симплисии младенца.

Мария разыграла неподдельное изумление:

– Это же наша с вами дочь, Шарлотта-Мария, я вам сообщала о ней в марте месяце. Вы что же, не получили моего письма? – поинтересовалась она, зная, что у него не было на то ни малейшего шанса, поскольку она ничего не писала.

– Нет, не получал, но на дорогах все это время было столько неразберихи, что удивляться вовсе нечему. Так вы, значит, привезли мне дочь? – склонившись над мордашкой, прятавшейся в чепчике тонкого белого полотна с оборками, задумчиво произнес герцог.

– Ну да! Еще одну, но в том, что я все еще не одарила вас сыном, не только моя вина…

– Знаю, знаю… От этого она не менее желанна в нашем доме, а мы будем лучше стараться в следующий раз!

Была в свою очередь представлена и Эрмина, статус кузины давал ей право на поцелуй в лоб, после чего все направились к дому. Здесь, в большом вестибюле, ожидали своей очереди дети и те, кто за ними присматривал. Старшая, не по годам серьезная, – Луиза, высокая черноволосая девочка с голубыми глазами, в сопровождении гувернантки мадам де Ла Тур, занимавшейся одновременно и младшей Марией-Анной, уменьшенной копией старшей сестры, только в противоположность ей совершенно неугомонной. Они держались неподалеку от брата, маленького герцога Людовика-Карла де Люина, стоявшего подле своего гувернера мсье де Февра. Симпатичный мальчик, жгучий брюнет с красивыми темными глазами; когда он нетвердым шагом приблизился к Марии для поцелуя руки со словами «матушка моя», сердце матери затрепетало. Она не удержалась и склонилась, чтобы поцеловать его:

– Господи, как вы выросли, сын мой! Недалек тот день, когда вам вручат шпагу!

– Я прошу Бога, чтобы этот день поскорее наступил! Мне так хочется служить королю! – – И вы туда же! – вздохнула молодая женщина. – Вы же не из рода де Шеврез, чтобы с такого раннего возраста заразиться этим недугом.

– Мой отец разве им не болел?

– Увы, да!

– А почему «увы»?

– Это я вам объясню позже. Теперь же позвольте мне обнять ваших сестер. К тому же я им привезла еще одну, совсем крошечную. Ее зовут Шарлотта-Мария!

– Опять девочка! О, матушка, когда же наконец рядом со мной будет кто-нибудь не в юбке?

– Когда это будет угодно Господу, Людовик! Когда это будет угодно Господу!

Мария расцеловала дочерей, на некоторое время задержав на руках Марию-Анну, родившуюся в Хэмптон-Курте, воскрешая в памяти лицо того, сходства с кем этого светловолосого создания она так боялась, но природа милостиво хранила свои секреты от окружающих, и если Мария-Анна на кого-то и походила, то скорее на свою бабушку по материнской линии, Мадлен де Ленонкур, умершую вскоре после появления на свет Марии. Если малышка и родилась от Генриха Холланда, то сходство пока что не было заметно. С легким сердцем Мария вернула девочку няне, поблагодарив ту за отменный вид и самочувствие ребенка. Впрочем, с виду чувствовали себя хорошо все, отсутствия матери рядом не замечалось ни в чем. Этим она осталась весьма довольной – что может быть неприятнее детей, не перестающих хныкать и требовать свою мамашу? Если бы у нее были такие дети, она никогда не смогла бы осуществить те головокружительные прожекты, что были ею начаты, главным смыслом которых было возвращение себе утраченного места подле королевы!

Отдав Шарлотту и Симплисию на попечение мадам де Ла Тур – вдове лет сорока, обходительной и во всем сведущей, немного набожной и достаточно твердой, но не настолько, чтобы прослыть суровой, с тем, чтобы та занялась их обустройством, Мария в сопровождении Анны удалилась в свои покои, прихватив с собою и Эрмину, уверявшую, что ее лучше было бы поселить вместе с детьми.

– Настало время обучения, – объявила Мария. – Заниматься ты будешь со мной, а не с моими девочками.

Однако первый урок переносился, теперь Марии было явно не до него. Ее переполняло счастье возвращения в свой дом, где все отвечало ее вкусу. Она радовалась прелести собственной комнаты, обитой узорчатой тканью нежных коралловых тонов, с большой кроватью под белыми страусовыми перьями, с мягкими восточными коврами и дорогой мебелью. В камине ярко полыхал огонь, она поспешила к нему, чтобы согреть озябшие руки и ноги, приподняв тяжелые юбки, надевавшиеся с наступлением зимы. Ей, конечно же, неудобства были неведомы и в герцогском дворце Нанси, и в том же особняке в Баре, где она все устроила по своему усмотрению, только лоренская мебель, более дорогая и более массивная, была не столь изящна, как та итальянская туалетная, что она присмотрела, когда была одной из фрейлин при дворе королевы-матери Марии Медичи. И теперь она испытывала истинное наслаждение, восстанавливая в памяти обстановку тех лет – королевские покои, находиться в которых, не сомневалась Мария, ей было уготовано судьбой.

В то время как Анна, помогавшая своей хозяйке сменить дорожный наряд на что-либо более подходящее для выхода к мужу на обед, преподала Эрмине первый урок, продемонстрировав все великолепие содержимого гардероба и шкатулок госпожи – в изгнании приходилось мириться с вынужденным отсутствием хранящихся в резиденции Шеврезов сокровищ! – Мария размышляла о ближайшем будущем. Зеркало отражало блистательную женщину, но не строгой и отстраненной красоты, а смягченной следами недавно перенесенных испытаний – ужасной смертью Шале, не отступавшей ни на шаг опасностью, ссылкой, наконец. Все эти злоключения наложили на ее черты едва уловимый ореол загадочности, отличающей великих авантюристов. Не сознавая причин превосходного своего настроения, облаченная в черное бархатное платье с глубоким декольте, открывающим обнаженные плечи и шею со сверкающими на ней бриллиантами, она разделила с мужем их первый после многомесячной разлуки совместный уединенный ужин. Клоду хотелось, чтобы все было по ее приезде именно так.

Герцог ждал жену у нижней ступени лестницы, прошагав не один десяток шагов, и замер, глядя, как она спускается к нему по ступеням. Он тоже переоблачился и теперь был в темно-зеленом бархатном с золотым узором костюме, придававшем ему стати. Мария, вглядевшись в него пристальнее, нежели часом раньше, отметила для себя, что для своих пятидесяти лет выглядел он весьма живо, слегка похудел, а светло-голубые глаза вернули себе полузабытый огонек. И это вызвало у нее улыбку.

Клод поднялся на несколько ступеней, предложил жене руку и проводил к столу.

– Этим вечером вы чудо как хороши, мадам! – заметил он хрипловатым голосом. – Кажется, время делает вас лишь прекраснее, годы не касаются вас…

– До сегодняшнего дня я насчитывала их всего двадцать восемь. Вряд ли это почтенный возраст, не так ли?

– Мне известно, кому они подают знак о близости осени, тогда как вы вызываете в памяти незабвенную весну…

– Вы что же, расположены поухаживать за мной? – спросила Мария, смеясь.

– Вы не можете себе этого предположить? Скоро новый год, благословенное время для мужчин, ожидающих мира и любви. Время переворачивать самые темные страницы. Вы теперь с нами, вокруг все ваше! Этот замок, так же как и я, мечтает лишь о том, чтобы вновь заполучить вас.

Клод усадил жену за великолепный стол – хрусталь и серебро, – накрытый для них возле горящего светлым пламенем камина, и задержал ее руку, прильнув к ней губами:

– Не сомневайтесь в том, Мария! Вы знаете, что рядом с вами я всегда теряю терпение. Этой ночью вы будете моей…

– Разве я не была вашей, когда вы приезжали в Нанси?

– Не настолько, как того хотелось мне. В то время было между нам» что-то недосказанное. Сегодня же мне хотелось бы начать все сначала.

– Так тому и быть! Но сейчас я умираю от голода и жажды…

Поданные к ужину паштет из дичи, угорь с зеленью, нашпигованная трюфелями куропатка, всевозможные сладости, окропленные вином из Беона и Шампани, были великолепны, и супруги отдали должное ужину. Клод сметал буквально все, да и Мария после кухни постоялых дворов, не всегда сносной, получала настоящее удовольствие от превосходно приготовленных любимых домашних блюд. За ужином они обменивались чем-то мало значимым вплоть до тех пор, пока слугой не был подан десерт, и Мария, устроившись в кресле с бокалом в руке, наконец спросила:

– Не сообщите ли вы мне каких-нибудь новостей? Мне ничего не известно ни о дворе, ни о городе, словно я прибыла с края света.

– Пожалуйста! Правда, до Нанси не столь уж и далеко, к тому же я не думаю, что наш кузен Карл не в курсе политических событий. Вам, должно быть, известно, что теперь обсуждаются условия мирного договора с Англией…

– Это меня не интересует, а вот что делает и что говорит этот демон Ришелье…

– Что вам сказать? Доверие к нему короля растет день ото дня. Правда и то, что деяния и обширные планы этого человека выходят за рамки обыденности. Продолжив войну с протестантами и англичанами, он основал в минувшем году Общество в защиту Новой Франции с тем, чтобы торговать с отдаленными областями, и я узнал от герцога де Лонгвиля, что тот построил в Гавре порт нового типа, со шлюзами. Напротив…

– Вы что же, Клод, нарочно мне об этом говорите? Мне совсем не интересно знать, что строит или не строит этот мерзкий кардинал!

– А вот это вас заинтересует: отношения кардинала с королевой-матерью лучше не стали. Известно ли вам, что она допустила его в Совет в надежде на то, что сможет править с его помощью? Но столкнулась с тем, что указания ее исполняются во все меньшей степени, и это настроило…

– Ага, вот это уже лучше! И у меня созрело огромное желание как можно быстрее встретиться с моей крестной.

– Беда в том, что вам позволено отлучаться из нашего герцогства лишь в направлениях, прямо противоположных Парижу и прочим местам королевского пребывания.

– Знаю, знаю! Это совершенно невыносимо!

– Ну-ну, Мария, наберитесь же терпения! Вам только что позволили вернуться сюда, это уже огромный успех. Королю нужно дать время свыкнуться с таким соседством, а вашим друзьям – возможность действия.

– Король, король! Тысяча чертей, Клод, когда же вы перестанете размахивать этой тряпкой будто флагом во время всякого разговора? Известно ли вам, что я его не выношу?

– Во всяком случае, он – опора того мира, в котором мы живем, от него зависят наши жизни. Сестра моя Конти скажет вам то же самое, как только прибудет навестить вас в ближайшее время. Она очень рада вашему возвращению и поручила мне заверить вас в полной своей симпатии к вам.

При упоминании о золовке, Луизе-Маргарите Лоренской, графине де Конти, бывшей к тому же лучшей ее подругой, Мария немного успокоилась.

– У нее все хорошо? Она все еще счастлива с Бассомпьером? – Как никогда! После тайного венчания им не довелось пожить вместе. Бассомпьер был вначале отправлен послом в Англию, затем долго не покидал армейскую службу. Однако мне редко приходилось видеть пары со столь же нежной супружеской привязанностью. Их любовь друг к другу с годами становится только крепче.

– Это потому, что они уже не молоды. В зрелом возрасте любовь, должно быть, ценится гораздо выше, – задумчиво произнесла Мария.

– Может быть. А вы, кстати, осведомлены о недавней женитьбе вашего отца?

– Женитьба? Моего отца? В его-то возрасте? Ему же почти шестьдесят!

– Верно! А в жены он взял совсем молоденькую девушку восемнадцати лет!

– Вы смеетесь надо мной? У меня что же, теперь есть мачеха, которая на десять лет моложе меня? И которая… – она какое-то время занималась подсчетом на пальцах, – ..на сорок два года моложе супруга? В это невозможно поверить! И где же он ее отыскал?

– В одном из монастырей Динана. Имя ее Мария д'Авогур де Динан, и она прехорошенькая.

– В каком же это смысле?

– Ну, как вам сказать? Высокая брюнетка с нежным, словно цветок, лицом и прекрасными голубыми глазами, со статью богини и бросающимися в глаза прелестями. Новоявленная герцогиня де Монбазон, может быть, и вышла из монастыря, но ничуть не скрывает своего желания нравиться. И у нее огромный успех!

Прекрасные ресницы Марии высоко взлетели.

– Уж не хотите ли вы сказать, что мой отец к тому же и рогоносец?

– Если и нет, то скоро будет. Ходят слухи, что он взял ее не непорочной.

– И она жила среди монашек? Ну и чертовка, ну и девица!

– Не совсем так. Говорят, в пятнадцать лет она потеряла невинность со своим братом, графом де Вертю.

Мария вдруг рассмеялась и протянула Клоду бокал, чтобы тот снова наполнил его:

– Это и вправду забавно! Потерять добродетель в объятиях графа де Вертю, такое может Случиться только у нас. Надеюсь, этот юноша хотя бы был красив и бедняжка в достатке почерпнула от той любви мужества, раз не побоялась перебраться в постель Геркулеса.

– Ваша привязанность к отцу так трогательна, Мария!

– Уж не прикажете ли вы мне любить его? Этого тупицу, мужлана, который не смог сделать счастливой мою мать! Если эта Мария д'Авогур сможет за нее отомстить, я от всего сердца поблагодарю ее! А еще мне хотелось бы с ней познакомиться!

– Долго ждать не придется. Новоиспеченная герцогиня поддерживает тесную дружбу с графиней де Геменэ, женой вашего брата, а им в ближайшие дни предстоит нанести нам визит, поскольку я пригласил их к нам на Рождество. Я могу отправить курьера в замок де Рошфор-ан-Ивелин, там живет чета Монбазон, и пригласить их присоединиться к нам.

– Семейная встреча? Как мило, что об этом кто-то думает. Я, пожалуй, не прочь встретиться со старым брюзгой. Он, конечно, по своей привычке станет донимать меня упреками, изольет на меня всю свою желчь, а заодно и поток скверных предсказаний, пожалуй, это будет забавно. Вам бы следовало пригласить и свою сестру.

– Разве я вам не сказал, что она скоро приедет? Остается надеяться, что Бассомпьера не задержат в Лувре. А теперь, Мария, – добавил он, поднимаясь и осушая одним глотком свой бокал, – думаю, настал час нам уединиться…

– Вы так думаете? – игриво спросила она.

– Я в этом более чем уверен.

Клод обнял ее за талию, как если бы собирался пригласить на танец, слегка склонился, и губы его прикоснулись к шраму на ее плече, потом обожгли жаром ее шею. Рука его переместилась с талии на грудь. Мария видела, что муж не в силах противиться желанию, и почувствовала, как и ее тело отозвалось на этот зов. По спине, прелюдией к страстному желанию, пробежала дрожь. Клод был хорошим любовником, и в ожидавшем ее удовольствии Мария не сомневалась. Она выскользнула из его объятий, взяла за руку и увлекла за собой.

– Значит, и в самом деле пришла пора нам уединиться, раз у нас даже не возникает желания устроить представление!

И они устремились в спальню, будто молодые влюбленные, которым предстояло спешно подыскать себе убежище в стоге сена.

Глава II ПОЛНОЧНАЯ ВСАДНИЦА

Тот новогодний праздник в Дампьере стал для Марии своего рода омовением в живой воде. На несколько дней позабыла она о политических кознях, о планах отмщения и жажде реванша, ощущая себя вновь обретшей семью молодой женщиной и хозяйкой дома, главной заботой которой были гости и неизбежные по этому поводу хлопоты.

Наутро первой после разлуки с мужем ночи она вдруг открыла для себя, что в действительности продолжает любить своего мужа. Нет, ни страстью, испытанной ею по-настоящему лишь однажды с Холландом – при воспоминании о нем она и теперь вся трепетала, – нет! Она принимала глубину чувства Клода, на все готового, лишь бы не потерять ее, сносившего любые ее выходки, для счастья которому достаточно было просто держать ее в своих объятиях. Она вспоминала собственное обещание, данное ею на следующий день после бракосочетания с ним, сделавшим ее герцогиней Лоренской и тем укрывшим от опалы: доставить мужу как можно больше счастья и, насколько это возможно, оградить от последствий своих поступков в будущем. Хотя и тогда уже она понимала, что не сможет оставаться верной ему, так же как и не сможет отказаться от интриг, которыми безнадежно была больна.

Счастлива была она и встречей с детьми, в особенности с сыном, которым бесконечно гордилась. В отличие от дочерей, в чьих судьбах главным было удачное замужество, а потому к ним она относилась снисходительно, преждевременно ставший графом Людовик подавал вполне определенные надежды.

Прибывавших в Дампьер гостей принимала она с искренней радостью, ибо с собой принесли они незабываемый дух двора, приблизиться к которому ей не было дозволено. В первую очередь Лорены: самая верная ее подруга Луиза де Конти, сестра герцога де Гиза, с давним и тайным своим супругом Франсуа де Бассомпьером. Красота Луизы была неподвластна времени, да и слывший некогда грозным обольстителем Франсуа сохранял шарм, стройную фигуру и вкус к жизни, которым многие могли бы позавидовать. К тому же они друг друга любили, и не заметить это было невозможно.

Меньше привязанности питала она ко второй чете: Людовику де Роан-Монбазон, графу де Геменэ, и его жене Анне Роанской, дочери вечно бунтующего предводителя протестантов. Несмотря ни на что, то была прекрасная пара: Анна была ровесницей Марии, он – на два года старше, она – красавица, он не то чтобы неказист, но с первого взгляда облик его не запоминался, она – неугомонная, живая, словоохотливая, склонная к интригам, он – само спокойствие, можно сказать, воплощение невозмутимости. Понимали друг друга они не всегда, что, однако, восполнялось в них светским лоском.

Ну и, наконец, «молодожены» из соседнего с ними замка де Рошфор, те представляли собой трудно вообразимое несоответствие. Он – седеющий старикашка, брюзга, посредственность которого порой трудно было отличить от идиотизма. Она – в сиянии своих восемнадцати лет была сама прелесть: кокетливая, откровенно чувственная, но не терявшая при том очарования, державшая своего супруга в руках словно собачонку на поводке. Она тут же обворожила Марию, в свою очередь сама не устояв перед чарами хозяйки, и семейный праздник обернулся соперничеством в красоте четырех женщин.

Верный старой немецкой традиции, издавна чтимой в Лорене, Бассомпьер увлек всех во двор замка к установленной там большой елке, и все украшали ее свечами, лентами, серебряными звездами и золочеными орехами. В камин парадного зала заложили «рождественское полено» – толстый сук старого вяза, – которое хозяин дома окропил святой водой и торжественно поджег, перед тем как все отправились на полуночную мессу в храм, где господа вместе со слугами и крестьянами пели старинные, дошедшие до них из глубины веков песнопения. Затем вместе с престарелым кюре все вернулись к накрытым в замке столам, ломящимся от снеди, которой хватило бы на всю округу, и начался пир, принять участие в нем по заведенному обычаю мог любой пожелавший. Заканчивали празднество взаимными подарками.

Получился по-настоящему прекрасный праздник под холодным, но ясным звездным небом, веселились все по-детски беспечно, радуясь тому, что собрались вместе.

Для молоденькой Эрмины этот праздник стал откровением. Конечно, и у них дома праздновали Рождество, только не довелось ей ранее видеть ничего подобного. Впервые в жизни ее облачили в бархат, атлас и кружево, на ней была даже шляпка из прекрасного зеленого фетра, отороченная рыжеватым, в тон ее волосам, мехом. Помимо того, в подарок от герцогини досталась ей украшенная жемчугом и небольшими изумрудами брошь на шляпку, а от герцога – золотая, тоже с жемчугом, цепочка – настоящее сокровище, и Эрмина горделиво демонстрировала подарки.

Жизнь, которую вели в Дампьере, нравилась ей во всем. Толковая и аккуратная, она быстро усвоила от Марии и Анны обязанности камеристки, а вернее, горничной, прислуживающей знатной даме. Эрмине нравилось перебирать роскошные наряды и драгоценности и сопровождать герцогиню повсюду, куда бы та ни направлялась. Когда же выяснилось, что Эрмина недурно читает и у нее хороший почерк, на нее возложили и обязанности секретаря, и очень скоро ей пришлось справляться со многими делами. Она искренне привязалась к детям: к маленькому Людовику, потешавшему ее своей не по возрасту солидной степенностью, и к младшим девочкам, Марии-Анне и Шарлотте. Обе старшие девочки от умершего первого мужа Марии Люина были отданы на воспитание в аббатство де Жуар, настоятельницей которого была Жанна де Лорен, одна из сестер герцога де Шевреза. Так что юная Эрмина Ленонкур нисколько не сожалела о своих выходках, стоивших ей изгнания из нескольких монастырей. Она предчувствовала, что жизнь в Дампьере молодой девушки, наделенной любознательностью и живым умом, может быть весьма и весьма интересной.

Гости, приглашенные на Рождество, покинули замок с тем, чтобы явиться ко двору и засвидетельствовать королю свои наилучшие пожелания по поводу наступающего новогоднего праздника. К ним присоединился и Клод де Шеврез, намеревавшийся поблагодарить Людовика XIII за возвращение супруги, а при случае и попытаться ходатайствовать за полное возвращение ей утраченной милости. Лишь Луиза де Конти осталась рядом с невесткой. Об этом умолила ее Мария, чтобы узнать с ее помощью о своем нынешнем положении и понять, что же говорится и происходит в свите королевы, что никак нельзя было обсуждать в шумное время святых празднеств.

– Конечно, Бар-ле-Дюк – не край света, – говорила она, – однако мне кажется, будто я вернулась из Великого ханства. Говорят ли обо мне или я уже всеми позабыта?

– Позабыты?! Вы шутите! Когда я уезжала из Парижа, вы были в центре всех пересудов. Только что пари не заключали о времени вашего возвращения в свиту королевы! Она очень того хочет, поверьте, и поручила мне горячо расцеловать вас.

– Однако ни король, ни его дорогой Ришелье не желают меня видеть?

– Пожалуй!

– Что же говорит король?

– Оставаясь верным себе, он принял сторону ваших соперников. И даже сказал мсье де Маршевилю, поспешившему всем обо всем растрезвонить, что вам будет позволено вернуться не раньше, чем королева родит наследника…

– Ничтожество! И это после того, что я сделала для его восхождения на трон! Вот уж и вправду бедный Шале умер напрасно!

– Надеюсь, это не стало для вас неожиданностью? Или обаяние герцога Гастона Орлеанского настолько ослепило вас, что вы приняли его за того, кем он на самом деле никогда не был: храбрый, искренний, преданный? Полагаться на него даже в малости – значит заранее проиграть. Он всегда готов на любой союз, сулящий выгоду, а в случае неудачи тут же прячет шпагу в ножны и бросает своих сообщников, отправляясь выторговывать себе отпущение грехов!

Мария удивленно посмотрела на подругу.

– Какая суровая оценка! Но не вы ли были влюблены в него, когда мы склоняли герцога встать на нашу сторону?

– Я не так уж в этом уверена. Не беспокойтесь на сей счет. Теперь он полностью поглощен очередной своей женитьбой.

– И король находит допустимым его усердие в желании заполучить наследника в то время, как наша королева до сих пор не подарила королю сына? Огромное состояние, доставшееся Гастону от умершей супруги, бедняжки Монпансье, вроде было бы должно располагать его к сдержанности.

– О, совсем наоборот! Представьте себе, он снова влюблен!

Мария не удержалась от смеха:

– Влюблен? Этот истовый эгоист? Кто же это вас в том уверил?

– Это неважно, теперь он, кажется, готов сломать копье о всякого, кто осмелится показаться перед глазами его возлюбленной!

– Кто же она?

– Очаровательная Мария-Луиза де Гонзага, дочь графа де Невера и наследница Мантуи. На этот раз ему удалось восстановить всех против себя: короля, королеву, королеву-мать, кардинала Ришелье и весь высший свет. Все против!

– Королева-мать тоже против? Но почему?

– Потому что она хотела женить его на флорентийской принцессе, одной из своих кузин из рода Медичи, к тому же граф де Невер – один из самых ярых ее недругов времен регентства после смерти ее супруга – короля Генриха. Он и особенно Кончини, а королева-мать, как вы знаете, никогда и ничего не прощает. И наконец, об этом вам должны были сообщить в вашей лоренской ссылке, мы накануне войны против дорогой ее сердцу Испании, это нужно для подтверждения прав графа де Невера на наследование Мантуи.

Сложно было ничего не знать о событиях, будораживших значительную часть Европы после смерти герцога Мантуанского Винсента II Гонзага, случившуюся годом ранее, двадцать шестого декабря 1627 года.

В завещании главным своим наследником усопший назвал ближайшего своего родственника по французской линии Карла Гонзага де Клева, старшего из побочной ветви Гонзага, и тот явился, чтобы принять полученное во владение наследство, состоящее из герцогства Мантуи и княжества Монферра, заняв при этом их столицу Касаль – мощную крепость на реке По.

Шестнадцатью годами ранее Франция помешала герцогу Савойи завладеть Касалем и тем же Монферра от имени Маргариты, дочери предшественника покойного Винсента II. Савойец возобновил свои притязания и вновь потребовал Монферра для своей внучки Маргариты. Вмешалась всегда готовая воспользоваться сложной ситуацией Испания, к тому же спорная территория граничила с землями, находящимися во владении Милана. Кроме того, Мантуан зависел от дожа, кузена Габсбургов, и после смерти герцога Винсента поспешил отказать претенденту из Неверов. Теперь, пользуясь задержкой французской армии у Ла-Рошели, Испания и Савойя вторглись в Монферра. Лишь громкая победа Ришелье над Англией под Ла-Рошелью дала армиям французов свободу действий, и Для короля с кардиналом стало делом чести протянуть руку графу де Неверу.

Эти события происходили в то время, когда мадам де Шеврез вернулась в Дампьер. Мадам де Конти в деталях обрисовала своей подруге события последних недель. Герцогиня слушала ее с неподдельным вниманием, поскольку речь шла о делах, неизменно ей интересных и, как ей казалось, сулящих для нее немалую выгоду. В случае если Людовик XIII и Ришелье развяжут войну против Испании, родины ее королевы, Мария была готова полностью отдать себя делу, столь значимому для королевы Анны. А если разразится конфликт, трудно будет предугадать, кто же из него выберется живым. Исчезни Людовик – снова откроется возможность заняться соединением судеб Анны Австрийской и Гастона Орлеанского, раз судьбе угодно было сделать его вдовцом. А то, что эти смелые замыслы были сродни предательству, не могло нарушить безмятежного сна мадам де Шеврез.

С присущей ей живостью Мария тут же поделилась с подругой только что зародившимися мыслями и чудесными перспективами, уже мерещившимися ей вдали, однако, к ее удивлению, мадам де Конти – будучи обвенчана тайно, она продолжала носить эту фамилию – не только не поддержала, но попыталась охладить ее пыл.

– Послушайте, Мария, нельзя же так: вы намереваетесь делить шкуру неубитого медведя!

– Вы и поговорки, это что-то новое! Уж не изменило ли вам остроумие?

– Упаси боже! Просто хочу сказать, Франция пока еще не объявляла войну Испании. И потом, даже отправившись на войну, наш король может вернуться с нее живым и невредимым, хотя, это нельзя не признать, храбрится он лишь на людях. Наконец, упоминание о вас все еще вызывает у короля гримасу, и возвращение вам королевской милости пока не состоялось, так что я бы посоветовала вам держаться незаметно, хотя бы какое-то время.

– О! Это вопрос нескольких недель, а может, и дней! – беззаботно заметила герцогиня. – Перед отъездом из Лорена меня заверили в том, что король Англии и герцог Карл сделают все, чтобы меня не мешкая вернули к королеве. Королева сама написала мне, что требует того же!

– Хороши адвокаты, ничего не скажешь! Английский король только что потерпел поражение, он выпрашивает мир, и ему теперь не до каких бы то ни было требований. Наш лоренский кузен несомненно в более выгодном положении, ведь ему удалось добиться освобождения лорда Монтэгю, но к нему нет доверия. Что касается королевы, она после случившегося с Шале наверняка под подозрением! Король убежден, что она, а вместе с нею и вы, причастна к его смерти, и не намерен прощать ее, особенно после недавних преждевременных родов.

– Бывает ли король у нее?

– Изредка, он все еще лелеет надежду, до сих пор так и не сбывшуюся, обрести наследника!

– Это болезнь? Вряд ли у него что-нибудь получится! Как жаль, что нет больше бедняги Бекингэма! Он бы мог помочь в этой ситуации.

– Он что же, взял бы Ла-Рошель, сместил бы или казнил Ришелье и короля? Очнитесь, Мария! Даже вы с вашими сетями не в состоянии выловить красавца, достойного королевы. Я знаю, что королева продолжает оплакивать Бекингэма…

– Я тоже! Он был мне замечательным другом! Знаете, Луиза, у меня создается впечатление, что вы и я по разные стороны барьера.

– С чего вы взяли?

– Я вижу, что вы не столь яростно противитесь нашему королю и его мерзкому министру, воздаете почести доблести одного и ни разу не задели колкостью второго. Что это, влияние вашего тайного супруга Бассомпьера?

Мадам де Конти ненадолго погрузилась в молчание. Подперев лицо рукою, на которой временами вспыхивал пурпурным светом огромный рубин, она устремила взгляд своих золотистых глаз в туманную глубину сада за окнами.

– Не знаю! Вам известна его лояльность королю, хотя он и никогда не любил кардинала, да кто его любит? Ни за что в мире я не соглашусь делать что-либо против его воли. Мы уже не молоды, и наша проверенная годами Любовь друг к другу бесконечно нам дорога. Это не значит, что я отказываю в дружбе несчастной королеве. Напротив, ради нее я готова жертвовать собой, но в случае войны я не на стороне Испании, и вы должны поступать так же, хотя бы потому, поверьте мне, что Бассомпьер отправится сражаться… И ваш супруг тоже.

На какое-то время Мария растерялась, не зная, что ответить. Привыкшей оценивать происходящее только с позиций своих собственных интересов, ей никогда в голову бы не пришло подобное проявление верности. Луиза же, жена одного и сестра второго, напротив, была искренна и определенна в своих высказываниях. Выход был найден в привычной для Марии изворотливой манере, которой она владела просто блестяще.

– Ни слова об этом больше! – воскликнула она. – В любом случае пока еще ничего не произошло, этой войны может вовсе и не быть! Вы же знаете, сколь пристрастно Мария Медичи относится к испанцам, она считает их солдатами от Бога, и на Совете ее голос что-то да значит!

– В меньшей степени, чем вам кажется. С некоторых пор разногласия между нею и Ришелье возросли. Король все реже прислушивается к своей матери…

– Что не добавляет ей настроения, но повторяю вам, посмотрим… И не забывайте, что зимой войну не начинают.

Все определилось много раньше, нежели ожидала того Мария: двумя днями позже Клод возвратился в Дампьер с письмом Бассомпьера для Луизы, в котором тот просил ее вернуться как можно скорее, а в ворохе новостей наиболее важным было то, что король на следующей неделе выступает в Монферра с тем, чтобы снять осаду с Касаля. – Как? – воскликнула Мария. – В январе и в горы?

– Да, да! Раз город в осаде, тут уж все равно – что зима, что лето. Неверу нужна наша помощь, и мы идем к нему.

– И вы?

– Разумеется! Кроме того, это лучший способ вернуть вам милость короля. Бассомпьер тоже едет, это решено! Ему и была передана эта новость от короля.

– Неужели у нас мало маршалов, способных вернуть эту кротовую нору? Самочувствие короля…

Шеврез удивленно посмотрел на жену:

– Вы заботитесь о его здоровье? Вот так новость! Однако Касаль – далеко не нора.

– Кто же в ней засел?

– Дон Гонсалес де Кордова, комендант миланских территорий.

– А это означает войну с Испанией, – заключила Луиза, заехавшая перед возвращением в Париж поблагодарить их за гостеприимство. – Лувр скоро узнает ярость королевы-матери, а когда она в гневе, то свой гнев она не прячет.

– Я ничего об этом не слышал. Правда, я не имел чести встретиться с королевой-матерью, однако у нее есть чем утешиться. Во-первых, король оставил ее регентшей…

– Какая несправедливость! – воскликнула Мария. – Регентство по праву принадлежит Анне!

– В случае войны с Испанией, конечно же, это далеко не блестящая идея. Мария Медичи никогда не была инфантой, даже когда ее симпатии находились по эту сторону Пиренеев. Она довольна еще и тем, что рядом остается Гастон Орлеанский.

– Что же такого он натворил? – поинтересовалась Луиза.

– Я забыл, что вы не располагаете известиями о последних успехах его высочества. В то время как мы праздновали Рождество, его высочество заявил, что согласен отступиться от Марии-Луизы де Гонзага в том случае, если ему поручат командование армией или дадут пятьдесят тысяч экю на лошадей.

Обе женщины рассмеялись.

– Вот уж кто не упустит случая для обогащения, – заметила Луиза. – Лучше ему заплатить, чем допустить к командованию, на которое он не способен.

– Это одна из причин, заставившая короля разделить командование с маршалом де Креки и Бассомпьером. Тактично отказал брату и выступил сам, его высочеству и возразить-то было нечего!

– Разве что не отрекаться от Марии де Гонзага, – предположила герцогиня. – В любви он весьма покладист! Итак, теперь о главном! Вы нам еще не рассказали о дорогом нашем кардинале! Он, как я полагаю, не едет?

– Да нет же! Его Величество выступил, лишь убедившись, что его высокопреосвященство направился в свои владения в Шайо, которые он по причине здоровья предпочитает Пти-Люксембургу…

– ..где он чувствовал бы себя не столь уютно, пока между ним и королевой-матерью тлеет факел раздора! – усмехнулась Луиза. – Видимо, ему в пути, даже в непогоду, легче дышится…

– Какая жалость! Вместе они представляют собой такую великолепную пару! – зло заметила Мария. – И кардинал что же, согласился на ее регентство?

– Только над провинциями по ту сторону Луары. У нее никаких прав над югом, где собраны потерпевшие поражение под Ла-Рошелью протестанты. Дабы она не устроила над ними экзекуцию…

Луиза де Конти скоро уехала, Клод сообщил, что завтра наступает и его очередь отправляться в путь. А потому для жены у него оставалась последняя ночь. – Не будете ли вы, сердце мое, чувствовать себя одиноко? Не желаете ли, чтобы я оставил возле вас одного из моих оруженосцев?

Таковых было двое: Ла Феррьер и Луанкур, и к обоим Мария относилась сдержанно. Первый был довольно красив, но ей претила его самодовольная улыбка, с которой он всегда смотрел на нее. При этом всякий раз у нее непременно возникало желание поставить его на место. Другой был более симпатичен, но, увы, без малейшей надежды вызвать интерес у женщин. У него не было шансов даже прослыть некрасивым! Безобразие порой притягивает сильнее красоты, примером тому был Габриэль де Мальвиль, так вот внешность славного Луанкура невозможно было исправить никакой изюминкой. И Мария решила отклонить предложение мужа.

– Поскольку вы отправляетесь воевать, хотелось бы знать, что у вас надежное окружение. И тот и другой отдадут за вас свои жизни. Здесь же им придется скучать, а мне думать, чем их занять.

– Однако вы остаетесь одна… Я не могу забыть о том злоключении, которое вам пришлось пережить на Вержерском тракте.

– Не нужно также забывать, что мне пришлось провести почти два года в Лорене и со мной при этом ничего не случилось! А в Дампьере мне уж и вовсе нечего опасаться. Есть Боспийе, многочисленная прислуга, да и Перана природа силой не обделила, истинный сторожевой пес!

Произнося все это, не пыталась ли она успокоить себя? Нет, в памяти не притупились воспоминания о чуть было не погубивших ее попытках покушения, и если с ней так ничего и не произошло за время, что провела она у графа Карла, нельзя было исключать вероятности их повторения. Нескольких месяцев затишья явно недостаточно, чтобы притупить ненависть близких несчастного Шале… Она молчала, и Клод, глядя на нее, казалось, прочел ее мысли, что вовсе было ему несвойственно, и заметил:

– Сдается мне, что вы не станете возражать против присутствия рядом с вами Мальвиля. Иногда я жалею, что помог ему попасть в воинство господина де Тревиля.

– Напрасно. Габриэль принял мушкетерство как религию. Полагаю, и мушкетеры тоже отправятся сражаться?

– Разумеется, король без них как без рук. Позвольте все же кого-нибудь оставить при вас?

– Спасибо, Клод, но не нужно.

Герцог не стал настаивать, перепалка могла сказаться на предстоящей ночи, вкусить которую хотелось так, чтобы вспоминать потом всю по минутам. Со своей стороны Мария, смягчая прозвучавший из ее уст отказ, старалась осчастливить его, потому что эта ночь могла быть для них последней. Никому не известно, кто с войны вернется, а кто нет…

Утром они попрощались друг с другом, со слугами и с горожанами. Как только всадники исчезли в холоде январского дня, маленький Людовик, тоже провожавший отчима, ухватил мать за руку и увлек за собой.

– Я счастлив, матушка, что вы одарили меня вторым таким отцом, – вздохнул он. – Он столь же храбр, сколь и хорош.

– Верно, Людовик, и я счастлива слышать это от вас.

– Давайте вместе помолимся за него в городском соборе? Прихожан это порадовало бы…

– Идемте! Вы правы!

По правде говоря, у Марии на то была иная причина. Снисходительное согласие ее помолиться ничего общего не имело с верой, скорее оно было безучастным: Мария уже обдумывала письма, которые ей предстояло написать по возвращении в замок королю Англии и герцогу Лоренскому с просьбой не прекращать попыток вернуть ее ко двору. Находиться так близко от Парижа и не иметь права явиться туда, когда там нет этих ненавистных короля и кардинала, было просто невыносимо!

Составив их, она терпеливо дожидалась ответа и, коротая время, черкнула королеве милое послание, отвезти которое мог и Перан, но для передачи письма нужен был другой человек. То, что легко было сделать через курьеров принца в Лорене, в Дампьере стало недоступным. Будь Луиза де Конти в Париже, все было бы просто: перед ней у двора были свои долги, а значит, входы и выходы ей были открыты. Однако недавние известия заставляли Марию сомневаться, что Луиза из страха не свидеться больше с дорогим своим Бассомпьером во всем будет следовать правилам королевского дома. «В нашем возрасте, – писала в своем послании Мария, – счастливые дни могут оказаться скудными наперечет, и я не смею терять из них ни одного…» Мария ее, конечно же, понимала, хотя и была обижена на подругу за то, что та ее бросила. Бросила вскоре после того, как они вновь обрели друг друга, но Луиза говорила на языке любви, способном растрогать Марию де Шеврез.

Она не находила себе места в прекрасном своем Дампьере, вынашивая множество планов, один безумнее другого. Как-то вечером к замку приблизился всадник и потребовал принять его.

– Именем королевы! – сообщил он, не раскрывая своего. Марии потребовалось все ее самообладание, чтобы сдержать радостное восклицание, когда она признала в нем Пьера де Ла Порта, камергера, этого молодого «чего изволите» Анны Австрийской, изгнанного из дворца после событии в Амьенском саду. Мария отвела его в угловой кабинет, где за письмами и в грезах проводила большую часть своего времени. Солнечно теплая обивка из желтого велюра и полыхающий камин придавали комнате вид уютного кокона.

Она была столь счастлива видеть его, что, как только за ними закрылась дверь, забыв о разделявшей их дистанции, подошла вплотную и протянула ему руки.

– Вы? От королевы? Что за чудеса! Вы что же, снова в милости?

– О! Не совсем так! Если герцогиня думает, что мне вернули мои былые обязанности возле Ее Величества, она ошибается. Я всего лишь остаюсь у нее на службе, по… деликатным делам!

– Вы что, тоже на нелегальном положении? – засмеялась Мария. – В таком случае добро пожаловать в страну заговорщиков, темных плащей и надвинутых на скрытые под масками глаза шляп. Но каким же образом вы там оказались?

– О! Это просто, герцогиня! Меня лишили службы, но не расположения Ее Величества. Сначала она ссудила меня деньгами, затем ввела в число своих жандармов. Мы даже входили в состав эскорта, препровождавшего лорда Монтэгю в Бастилию. Королева узнала об этом и спешно направила ко мне одного из своих преданных слуг, мсье де Лаво, чтобы устроить встречу с ней. Как-то вечером, ближе к полуночи, мсье де Лаво проводил меня к королеве, обеспокоенной тем, как бы люди кардинала не отыскали среди бумаг англичанина что-либо компрометирующее ее.

– Я достаточно хорошо знаю лорда Монтэгю и потому не представляю, чтобы он оставил среди этих записок малейшее о ней упоминание.

– Несомненно, только она ничего об этом не знала. Кроме того, и вы не должны в том сомневаться, курьер из Лорена после ареста допрошен был с особым пристрастием. Тогда-то меня и позвали…

– У вас же не было доступа к этим документам, и уж тем более вы не могли проникнуть в Бастилию.

– И тем не менее я это сделал благодаря мсье де Лаво. В крепости у него есть некий родственник, и тот полностью на его стороне, только из осторожности я умолчу его имя. Переодевшись тюремным служащим, мне удалось добраться до невольника и получить из его собственных уст заверения в отсутствии грозящей королеве опасности, после чего она смогла вздохнуть с облегчением. Правда, остается у нее еще одна забота…

– Что же это за забота?

– Вы, герцогиня! Дело в том, что, вернувшись сюда, почти в Париж, вы оказались неприступнее, чем во время пребывания в Бар-ле-Дюк или Нанси. Кардинал отбыл вместе с королем, но, смею вас заверить, шпионов вокруг понапихивал еще больше. Поэтому-то я и здесь!

– Вы привезли весточку?

– Устную. Для отправителя письмо представляло бы большую опасность. Одним словом, ей хотелось бы пусть и ненадолго, но встретиться с вами. Ей очень вас недостает, и она думает, что даже краткий диалог лучше пространного послания.

– Вполне очевидно, только она что же, думает, что я могу превратиться в птичку или бабочку? Тысяча чертей, Ла Порт! Говорите, слежка усилена и у меня никаких шансов попасть за ворота Парижа?

– Вам через них не пройти. Но не забыли ли вы про Валь-де-Грас, мадам? Королева дважды в неделю приобщается к монашеской жизни, в среду и в пятницу, и остается там ночевать.

Будучи достаточно близка к королеве, Мария не могла не знать, что пятью годами ранее та на землях вблизи Фобур Сен-Жак, приобретенных в 1621 году, распорядилась возвести монастырь, отданный затем бенедиктинкам во главе с аббатисой из Валь-де-Грас-Нотр-Дам-де-ла-Крэш, что под Бьевр-ле-Шатель. Она хорошо понимала желание королевы иметь хоть какое-то пристанище вдали от дворца. Тогда Мария не придала этому большого значения и сопровождала королеву туда, время от времени следившую за ходом строительства, всего раз или два. Прохладная в вопросах религии мадам де Шеврез находила упражнения в благоговейности невероятно скучными, и знавшая об этом королева никогда не настаивала на подобных визитах. Теперь же, слушая Ла Порта, Мария проявила к этим визитам неожиданный интерес, в голове у нее уже вырисовывался некий план. Валь находился вне городских стен, неподалеку от дороги, что вела на юг, в Испанию, – паломники следовали ею до Сен-Жак-де-Компостель. Монастырь возведен был именно здесь, а управление им доверено незаурядной женщине с репутацией, близкой к святости, – матери Маргарите де Вени д'Арбуаз. Иначе говоря, то был приют, который даже столь мнительный человек, как Ришелье, не мог заподозрить в чем-то ином, кроме службы Господу, восхваления его и исполнения милосердия.

Ла Порт, видя на лице герцогини неподдельное внимание, неспешно продолжал:

– Домик королевы стоит в монастырском саду возле высокой стены, в ней есть неприметная низкая дверь, тщательно укрытая плющом. Добавлю также, что настоятельница полгода тому назад отдала Богу душу. У сменившей ее и не менее достойной матери де Сен-Этьен, урожденной Луизы де Мили из графства Франш, испанские корни, и она заверила Ее Величество в истинной дружбе.

– Говоря иначе, королева там как у себя дома! Вы только что, мой дорогой Ла Порт, обрисовали передо мной радужные горизонты. Собирается ли королева туда в эту пятницу?

– Вне всякого сомнения, герцогиня, и вернется в Лувр лишь в субботу.

Мария принялась рассуждать вслух:

– Мы от Парижа приблизительно в десяти лье, туда и обратно на хорошей лошади, а они у меня преотличные, – на самом деле пустяк. Если бы ее можно было где-то спрятать на время, пока я буду у…

– Не беспокойтесь, этим займусь я.

– В таком случае я буду там к полуночи! Если, конечно же, не подморозит…

– Итак, до пятницы. Что касается меня, герцогиня, я буду ждать вас под деревьями у входа в монастырь и провожу до сада. Не следовало бы вам, герцогиня, из предосторожности и для удобства воспользоваться мужским костюмом?

– Я и сама подумывала об этом, только не нашла, где взять нужный наряд. У моего мужа они слишком велики…

– Королева все предусмотрела и кое-что вам прислала, – сказал Ла Порт.

Он вышел и вернулся с большим полотняным свертком.

– Королеве хорошо известны ваши размеры, герцогиня, у вас схожие фигуры…

Не переставая говорить, он извлек из свертка штаны, куртку, сорочку с высоким воротом, сапоги с высокими и мягкими ботфортами, серую фетровую шляпу с красным пером… и мушкетерскую накидку, которая вызвала у Марии недоумение:

– Не слишком ли это неосторожно? Все знают, что рота господина де Тревиля отправилась вслед за королем на поля сражений!

– Не вся. Один заболел, другой ранен, кому-то поручена охрана дворца, к тому же королеве может неотложно потребоваться помощь. Кроме того, это еще и гарантия от ненужных встреч. Ведь известно: насколько мушкетеры утонченны, настолько же и грозны. А расположение к ним со стороны короля заставляет задуматься о последствиях даже самых отъявленных негодяев. Если, правда, не считать охраны кардинала, но как раз они все с его высокопреосвященством.

– Вот что значит сидеть в провинции, – заметила Мария. – Многого уже не знаешь… Что ж, спасибо, мсье Де Ла Порт, и до встречи в пятницу.

Оставшись одна, она вновь пересмотрела вещи, присланные королевой, поискала, куда бы их убрать, и, не найдя подходящего места, позвала Перана. Среди домашней прислуги он был единственным, не считая Анны, кому она доверяла абсолютно. Прочая челядь была столь многочисленна, что Ришелье вряд ли отказался бы от соблазна внедрить хотя бы одного осведомителя.

Как только неизменно молчаливый увалень оказался перед ней, ему было дано указание отнести узел в домик на острове, где герцогиня решила «провести ночь с пятницы на субботу», положить его в небольшой, резного дерева сундук, стоявший у входа, запереть, а ключ незаметно передать ей на следующий день.

– В пятницу вечером оседлаешь лошадь, Ланселота или Приама, приведешь к северным воротам парка и там дождешься меня…

Первое не вызвало у бретонца никакой реакции. При последних же словах в его стальных глазах засветились огоньки.

– Я буду вас сопровождать?

– Нет! Ты перед рассветом явишься на то же место за лошадью. Да, чуть было не забыла: никаких дамских седел и заряженные пистолеты.

На этот раз Перан нахмурил брови:

– Сдается мне, вы сделали бы правильнее, взяв меня с собой.

– Ошибаешься! Ты гораздо нужнее здесь, и никто не должен знать, что ночью меня не будет. Слышишь меня – никто. Знать будет лишь Анна… Ты понял?

Тот утвердительно кивнул головой, однако по лицу нетрудно было догадаться: он остался недоволен. И его неодобрение выплеснулось наружу.

– Вы уверены, что не наделаете глупостей? Вопрос был дерзкий, но Мария не рассердилась. Напротив, примирительно потрепала его по могучему плечу и улыбнулась:

– Ни в чем я не уверена, но мне нужно увидеть королеву. Пойми, она зовет меня, она нуждается во мне. Все будет хорошо, не беспокойся.

– Ну, раз вы говорите… Не мешало бы, правда…

– Все будет хорошо, увидишь…

В наступившую пятницу мадам де Шеврез, вставшая по непонятной причине не с той ноги после ночи, «во всем отвратительной», заявила о своем намерении провести следующую ночь в домике на острове, чтобы побыть в полном спокойствии. Для этого там нужно разжечь огонь и приготовить постель. Эрмина поинтересовалась, нужно ли ей сопровождать герцогиню.

– Так было бы лучше, – пролепетала она. – Мадам герцогиня одна, а вокруг только вода!

– Это то, что как раз мне и нужно, разве ты меня не слушала?

– Да-а-а… Вы рассчитываете провести там всю зиму? От негодования у Марии дыхание перехватило.

– Я рассчитываю оставаться там ровно столько, сколько будет нужно, чтобы разогнали с чердака крыс, устроивших минувшей ночью над моею головой грызню. Или тебе другое объяснение подыскать?

– О нет! Я только хотела сказать…

Взгляд Марии стал жестким. Уж не решила ли эта девица присматривать за ней, а может даже, и следить? В таком случае следует к ней приглядеться. Дожидаясь наступления вечера, Мария была весьма осторожна: в преддверии бессонной ночи, которую предстояло провести верхом на лошади, после обеда прилегла отдохнуть в музыкальной комнате, затем отменно, но не чрезмерно поужинала и наконец с двумя лакеями при факелах, проводившими ее до деревянного, соединявшего остров с парком мостика, покинула замок. В этом месте она их отпустила, взяв с собой один из факелов, и направилась в свое убежище, где поплотнее задернула шторы на трех окнах, выходящих на воду, в которой битыми осколками на мелкой ряби, поднятой легким ветром, отражалась луна. Все здание окружали деревья, еще больше укрывавшие его со стороны берега.

Смена наряда времени заняла немного. Больше ушло на то, чтобы упрятать в плотную сетку волосы и закрепить их на затылке под серой фетровой шляпой, которую она надела как заправский шевалье перед тем, как набросить на плечи мушкетерский плащ. Она пристегнула к перевязи тайком переправленные накануне шпагу и кинжал и, бросив последний взгляд в зеркало с отражением в нем симпатичного, невысокого роста, судя по якобы пробивавшимся, а на самом деле нарисованным ею усам, совсем молодого мушкетера, приветливо улыбнулась ему и покинула домик, тщательно перед тем заперев его, а ключ положила на перекладину над дверью.

Ночь была тихой, прохладной, но сухой. Мария полной грудью вдохнула бодрящий воздух и направилась к садовой калитке, где ее поджидал Перан, держа под уздцы крепкого скакуна под темной попоной, фыркнувшего при ее приближении. Она узнала в нем Ланселота.

– Ты ничего не забыл? – спросила она Перана, который при виде ее в новом наряде потерял дар речи.

– Ничего. Пистолеты заряжены, и есть еще сумка с зарядами. Когда вы думаете возвратиться?

– К четырем утра, если все будет удачно. Ты дождешься меня?

– Не вас, Ланселота. Он наверняка будет в мыле, нужно уберечь его от утреннего холода.

– Знаю, любишь ты своих лошадей, – засмеялась Мария. – Мог бы и обо мне подумать.

– Я и подумал: в сумке для вас есть бутылка вина. – Все никак не запомню, что врасплох тебя не поймать, – смягчилась Мария. – Ладно, сочтемся!

Впрыгнув в седло с неженской ловкостью, она развернула Ланселота на месте и пустила его вскачь через долину вдоль Иветт, Сакле, Жуи-ан-Хосас, Ванв и Монруж к предместью Сен-Жак по проселочным дорогам, вдоль которых стояли домики сельской бедноты и редкие монастыри, главным из которых был Валь-де-Грас.

Когда тремя часами позже Мария прискакала к его главным воротам с высаженными рядами вязов, то из-за одного из стволов вышел Ла Порт и принял поводья ее лошади.

– Вы не устали?

– Нет, герцог Лоренский одержим лошадями, и я часто выезжаю с ним кататься.

И эффектно, безо всяких видимых усилий, Мария спрыгнула на землю. Не выпуская повод Ланселота из рук, верный слуга королевы провел Марию вдоль высокой монастырской стены, словно мехом, густо увитой плющом, к невысокой, едва приметной двери, высота которой позволяла пройти через нее лошади под седлом, взялся за бронзовый молоток и стукнул им в дверь сначала с тремя короткими, а затем с двумя длинными интервалами. Отворившаяся тут же дверь явила им женскую, облаченную в широкую черную мантию фигуру, принадлежавшую явно не монахине, поскольку в темных волосах ее сверкала бриллиантами великолепная брошь. При виде юного мушкетера женщина с радостью воскликнула:

– Слава богу, герцогиня, вы здесь!

Мария признала в ней маркизу дю Фаржи, большую модницу, с которой ее с тех событий, что теперь называли заговором Шале, связывала тесная дружба. Будучи женой нынешнего посла Франции при испанском дворе, эта молодая, хорошенькая, весьма обходительная, не упускающая при этом и малейшей возможности поинтриговать особа поддерживала короткие отношения, в общем-то, со всеми при дворе, являя тем самым единственный в своем роде источник разнообразных сведений. Когда-то Мария ей не доверяла и сомневалась, что та займет место возле королевы, но ее сомнения довольно скоро развеялись. Теперь ее ценили гораздо выше, нежели до отъезда мадам де Шеврез в Нанси, ей единственной удалось выдержать стычки со сварливой статс-дамой, мадам де Данной.

Они расцеловались. Ла Порт отправился пристраивать в конюшню Ланселота, а мадам дю Фаржи повела Марию через сад, в глубине которого вырисовывались очертания каменных зданий без единого освещенного окна. Напротив, в небольшом прятавшемся в саду домике всего из двух комнат – салона в первом этаже и комнаты с террасой во втором, через неплотно задернутые шторы виднелся канделябр с зажженными в нем свечами. Именно это жилище было выстроено по распоряжению королевы. В него и вошли через открывшуюся, застекленную на всю высоту дверь.

Анна Австрийская ждала их. Она сидела возле камина, прислонившись головой к спинке массивного кресла, выпустив из рук книгу, которая должна была помочь ей справиться с нетерпением, и отсутствующим взглядом смотрела на огонь, но тотчас же, как только ворвавшийся через открывшуюся дверь свежий воздух достиг ее, выпрямилась.

– По приказу Ее Величества! – объявила Мария с подобающим мужчине приветственным жестом, едва ли не подметая перьями шляпы ковер.

Королева рассмеялась и протянула навстречу ей руки:

– Мария! Одному небу ведомо, насколько мне вас недоставало! А в последнее время стали редкими и ваши письма!

– После ареста лорда Монтэгю то была предосторожность, мадам, а время тяготило и меня!

Женщины поцеловались, после чего Анна отстранила подругу и какое-то время разглядывала ее:

– Какой очаровательный из вас получился мушкетер! Вы не только не изменились, я нахожу, что вы стали еще краше!

Мария ответила ей взаимной любезностью, хотя причин для того, признаться, не было. Да, королева сохранила прежний блеск своих прекрасных зеленых глаз и величавую грацию, но теперь во всем ее облике угадывался налет печали. Мария сразу поняла, что восстановление прежнего порядка вещей не терпит отлагательств.

Оставив церемонии, Мария принялась за легкую закуску, приготовленную для нее: несколько ломтиков пирога с птицей, варенье да немного вина. Анна устроилась напротив с бокалом в руке, дожидаясь, пока ее подруга подкрепится, что не заняло много времени, которого у Марии и так было в обрез…

– Хорошо, – начала она, – и что же мы имеем?

– А вот что: его высочество герцог Орлеанский вернулся в Париж.

– Он оставил армию?

– Как только ему было отказано в командовании войсками, он решил, что там ему делать больше нечего. По дороге на Лион, которую король постарался обойти из-за эпидемии холеры, он отделился и остался в своем княжестве де ла Домб. Стоило королю, достигнув Гренобля, отправить ему депешу с вызовом, как принц тут же двинулся в обратном направлении, заявив при этом, что никогда ранее не был столь решительно настроен на женитьбу на малышке Гонзага!

– Этого следовало ожидать! Без позволения на то короля отец Марии-Луизы своего согласия не даст. В настоящее время названный папаша заперт в Касале и дожидается, пока король не придет и не выручит его из осады. У него нет ни малейшего желания раздосадовать короля.

– Допустим, у него есть одна возможность. Остается регентша! Если королева-мать даст свое согласие, тот сможет заявить, что ему выкрутили руки. Перспектива видеть собственную дочь второй дамой королевства, скорее всего, не оставит его равнодушным.

У королевы дернулась губа, как это случалось с ней всякий раз, стоило ей услышать намек на ее неспособность одарить Францию наследником.

– Королева-мать своего согласия не даст, она настроена против этой женитьбы…

– Поскольку Гастон Орлеанский вернулся, долго ждать перемен не придется. Ласки и прочие приемы растопят сердце матери…

– Значит, вы недостаточно хорошо ее знаете, – заметила Анна, передернув плечами. – Она только что приказала арестовать мадемуазель де Гонзага вместе с ее тетушкой, мадам де Лонгвиль, их препроводили в Венсен!

– Как?

Марию нелегко было чем-либо удивить, к тому же она знала – Мария Медичи способна на все, однако новость была такова, что в нее трудно было поверить. Она попыталась представить себе, что же произойдет, когда об этом доложат королю. Впрочем, и отголоски воплей его братца разнесутся повсюду. С некоторым запозданием она взяла себя в руки и вернула серьезность:

– Это безумие! Без всяких на то причин не арестовывают!

– О! Есть одна, и весьма веская, – вставила свое слово мадам дю Фаржи. – Боязнь тайного венчания, а поскольку эти дамы направлялись в замок Куломье, принадлежащий Лонгвилям, королева-мать предположила, что этот союз неминуем. До нее дошли слухи, что и его высочество, в свою очередь, собирался отправиться туда.

– Что думаете об этом вы, Мария?

На ответ требовалось время, герцогиня задумалась.

– В каком-то смысле, – заговорила она через некоторое время, – это нам на руку, поскольку мы ни в коем случае не желаем допустить повторной женитьбы Гастона. Мы вновь в той же ситуации, что и два года тому назад, когда мы пытались помешать его высочеству взять в жены мадемуазель де Монпансье. Новоиспеченная герцогиня Орлеанская вряд ли думала о смерти через месяц после рождения дочери. Все, что нам нужно, это извлечь выгоду из того, что юная мадемуазель де Гонзага под стражей, и убедить ее возлюбленного бежать в Нидерланды…

– Без нее он никогда не согласится!

– Если я не ошибаюсь, она будет довольно скоро освобождена. Заверения, что мы сделаем все, чтобы его избранница присоединилась к нему, без особого труда уверят принца в том. До сих пор любовь всегда уравновешивалась у Гастона с интересами. Влюблена ли в него Мария-Луиза де Гонзага?

– Похоже, что так.

– Вот и прекрасно! Их встреча в Брюсселе или в любом другом месте обернется бракосочетанием по благословению инфанты Клер-Евгении, в качестве свадебного подарка которой могло бы стать достижение соглашений по освобождению Гонзага-отца из Касаля. Вследствие чего молодая чета подпадает под протекцию Испании и становится чем-то вроде добровольных заложников с достаточно убедительным противовесом безумной политики Ришелье. И тому придется признать, что борьба с единоверцами равнозначна преступлению, в то время как еще столько нерешенных дел с гугенотами.

– В случае надобности, – подала голос увлеченная общим настроением Мадлен дю Фаржи, – мы могли бы вновь вернуться к нашей давнишней затее и окончательно освободить короля от этого опасного Ришелье.

– Почему бы и нет? – поддержала ее Мария.

– Об одном лишь вы забываете, – сухо прервала их королева. – Своими руками вы стряпаете как раз то, от чего мы же только что и отказались, от женитьбы его высочества, которая нам так невыгодна.

Нескольких этих слов вполне хватило охладить пыл ее собеседниц, разгоряченных чудесной выдумкой.

– Верно, – согласилась мадам де Шеврез. – Но во всем этом есть нечто такое, чему следовало бы уделить внимание. Если бы у нас с Брюсселем была возможность повлиять на инфанту, голубки, оказавшиеся под ее крылом, могли бы потянуть с браком, а то и избежать его до тех пор, пока мы не достигнем разрешения конфликта с Испанией проклятого кардинала, а может, и короля. Полагаю, что инфанта отнеслась бы к женитьбе его высочества, ставшего королем Гастоном I, на вас, Ваше Величество, весьма благожелательно! Остается найти средство…

– Это средство у нас есть, – воскликнула мадам дю Фаржи. – Маркиз де Мирабель, посол Испании в Париже, ради нашей королевы и союза своей страны с нашей готов жертвовать собой! Вам нужно с ним встретиться, герцогиня!

– Я не прошу о благах, но и ездить в Валь-де-Грас так часто я не могу. Вот если бы он сам явился в Дампьер под каким-либо предлогом – это другое дело!

– Устроить это, пожалуй, можно…

Монастырские часы пробили два раза. Мария, не скрывая сожаления, стала собираться в обратный путь. Время, проведенное с королевой и ее наперсницей, пусть даже и под сводами монастыря, все же дохнуло на нее благоуханием столь любимого ею двора. Мария не смогла удержаться от вздоха.

– Мне нужно возвращаться в свою деревню, увы!

Анна Австрийская не осталась безучастной к подобному проявлению грусти. Заключив молодую женщину в объятия, она на миг прижала ее к себе:

– Помните, вашему возвращению из изгнания я отдам все свои силы! Сердце мое разрывается, когда я вижу, как вы уходите. Я попрошу Ла Порта проводить вас.

– Нет, это ни к чему!

Герцогиня поискала глазами зеркало, собираясь вновь задорно водрузить шляпу на манер лихого наездника, и улыбнулась:

– Кто осмелится напасть на мушкетера короля?

Чуть погодя ей подвели отдохнувшего Ланселота и проводили тем же путем, что и встретили. Оказавшись за стенами монастыря, Мария села в седло. Не столь легко, как при отъезде сюда, а потому вдруг забеспокоилась, правильно ли рассчитала свои силы.

– Что-то не так? – поинтересовался Ла Порт, от которого никогда и ничто не ускользало. – Не лучше ли вам, герцогиня, немного отдохнуть и выехать позже?

– Чтобы на месте хватились и подняли тревогу из-за моего отсутствия? Об этом не может быть и речи! Я должна вернуться в Дампьер, где времени для отдыха у меня будет предостаточно. Передайте Ее Величеству, что я буду навещать ее столь часто, как это необходимо или же как только ей захочется увидеть меня…

И мгновение спустя исчезла в кромешном мраке. Ей не пришлось заставлять лошадь перейти на галоп. Умное животное само знало, что его ждет конюшня, и Марии можно было не думать о предстоящем долгом пути. Ей и без того было о чем задуматься: поручение королевы было не из легких, и молодой женщине предстояло отыскать тот ключик, который подошел бы к нужной двери, ведущей к успеху в только что затеянной ими интриге. Лучшее из средств для поощрения ума, а взбудораженному уму безоглядно потворствует и тело.

Усталость все же дала о себе знать, и, спрыгнув на землю возле калитки замка, Мария вынуждена была опереться на Перана, чтобы не упасть.

– Вы едва живы! – пробурчал тот. – Эти верховые прогулки среди ночи иначе как полнейшей глупостью и не назовешь.

– Ты так думаешь? Должна тебе сказать, я готова повторить их если и не завтра, то в ближайшее время.

– Ну, тогда я поеду вместе с вами.

– Ты мне нужен здесь, останешься готовить все к моему отъезду и ждать моего возвращения.

– И изводить себя догадками, что там с вами может произойти?

Милый Перан! Немало уж времени, пожалуй с самого детства, знала Мария о его привязанности, но при этом всегда он оставался едва ли не самым немногословным, так что услышанное растрогало ее до глубины души. В награду она оставила на его жесткой щеке легкий поцелуй:

– Увидимся позже. Я до смерти хочу спать, и нет у меня никакого другого желания, кроме как забраться в постель. Да и Ланселоту нужен отдых!

– Я знаю, что мне делать. В домике у вас холодно не будет.

– Ты собираешься его протопить?

– Уже сделано. Но вас кое-кто дожидается.

– Кто же это?

– Увидите сами.

Рассвет едва брезжил, и потому разглядеть выражение лица Перана было невозможно. И все же в его тоне Мария угадывала скрытую улыбку. Подстегиваемая любопытством, она тут же забыла про свою усталость и устремилась к пруду. Каблучки ее застучали по доскам мостика, а дверь домика распахнулась ей навстречу. Мгновение спустя она оказалась в объятиях Генриха Холланда.

Глава III ИСКУСИТЕЛЬ

Сюрприз оказался столь ошеломляющим, что силы оставили Марию и она лишилась чувств.

Когда же от вкуса ароматного вина во рту она пришла в себя, ей показалось, будто она попала в чудесную сказку. Да в какую сказку! В ту, что месяц за месяцем, ночь за ночью сочиняла сама, не надеясь на счастливый конец, просыпаясь наутро с чувством горечи и одиночества, которые не смог изгладить из ее сердца ни один из ее любовников – ни герцог Карл, ни лорд Монтэгю. На сей раз призрачное счастье стало явью: она полностью обнажена, она – в объятиях Генриха, который овладел ею, не дав даже открыть глаз, с тем же неистовством, что и в тот первый их вечер. Он буквально терзал ее, а Мария и не оборонялась, обессиленная, она не могла противостоять этому урагану страсти, зажегшему в ней нечеловечески сладостную муку. Одновременное восхождение на вершину блаженства вырвало из ее уст крик, из его – глухой хрип, прежде чем они, обессиленные, разметались по постели.

Ни один из них не мог произнести ни слова.

Их укрывала тишина, время от времени нарушаемая лишь потрескиванием поленьев в камине. То был божественный миг, когда утомленные чувства блаженно перетекают в сон, но спать Марии вовсе не хотелось. Тесно прильнув к возлюбленному всем телом и положив голову ему на плечо, она водила рукой по мускулистому точеному торсу, находя его прекраснее, чем грезилось ей в воспоминаниях. В свои почти сорок, будучи старше ее на десять лет, лорд Холланд оставался образцом неподражаемого жизнелюбия, а заострившиеся черты лица лишь подчеркивали бурлившую в нем энергию.

– Как могла я все это время жить без тебя? – проворковала Мария, касаясь его губ и оставляя на них нежный поцелуй.

Холланд отстранился, его сильные пальцы приподняли подбородок Марии, он взглянул в глаза молодой женщины и спросил:

– Этот вопрос адресован мне? Без малого через три года? Если тебе так не хватало меня, почему же ты не приехала ко мне?

– Потому что было невозможно. Я была вынуждена спасать собственную жизнь и скрываться на востоке, больше мне ничего не оставалось!

Он коротко и сухо хохотнул, пальцы сильнее сжали ее подбородок, голубые глаза стали холодны словно лед:

– Лгунья! В Нанте тебе было во сто крат проще подыскать отходящее судно в Англию, нежели ехать сюда через всю Францию!

Она вздрогнула, попыталась высвободиться, но Холланд удерживал ее крепко.

– Ты не веришь мне? – еле слышно спросила Мария.

– Нет, потому что слишком хорошо тебя знаю! Тебе было известно, что Карл Лоренский влюблен в тебя. И захотелось узнать, сможет ли он приласкать тебя так, как нравится тебе. Ну так скажи же мне, прекрасная моя распутница, хорошо ли тебе было с ним? Лучше, чем со мной?

Он вскрикнул от боли и отпустил подбородок Марии, чтобы ухватить ее за руки и оседлать ее сверху, но она приподняла голову и впилась ему в губы, да так, что он вынужден был ослабить объятия. Скользнув из постели словно змея, она метнулась к его перевязи и выхватила кинжал.

– Как ты осмелился меня обозвать? Шлюхой? Я не ослышалась? Если я одна из них, то кто же в таком случае ты? Я по крайней мере никогда не стала бы спать с женщиной, а ты, мне об этом рассказывали, в прежние времена ради чинов, званий и денег миловался со старым королем. Я не пряталась от любви мужчин и не скрывала свою жажду любви, но никогда не требовала платы!

– Нет? А твое замужество? Де Шеврез, едва не разделивший с тобой немилость, это ты как назовешь?

– Он был моим любовником. В том, что он женился на мне, нет ничего предосудительного.

– Неужели? Ты забываешь, что Элен дю Латц, бывшая твоя наперсница или служанка, могла мне кое о чем и рассказать. Ты с этим олухом вела себя как продажная девка!

– Ты повторяешься!

Охваченная яростью и забыв про всякую осторожность, она бросилась на него, не выпустив клинка из рук. Он увернулся от удара, и какое-то время они боролись, переплетаясь обнаженными телами. Исступление, охватившее молодую женщину, удвоило ее силы, но ей явно недоставало роста. Генрих опрокинул ее подножкой, всей тяжестью тела припечатал к ковру и без особого труда обезоружил, несмотря на все ее попытки освободиться. Словно рассвирепевшая кошка, она продолжала шипеть ему в лицо проклятия, он лишь хохотал в ответ. Он все смеялся и смеялся, вопли Марии становились реже и реже, затем и вовсе сменились на ритмичные вздохи в такт его движениям, которым не противилась и она, все еще продолжая плакать от ярости и гнева. И, сделав паузу, Холланд нежно расцеловал ее мокрое от слез лицо!

– Мария, – прошептал он, – прости меня. Мы оба сошли с ума, особенно я, но это потому, что я люблю тебя. Не могу я больше лишь надеяться и желать, не могу я без тебя. Любовь моя! Я так исстрадался по тебе!

Она улыбнулась и привстала, чтобы обвить руками шею Генриха:

– Что ж, нужно утолить твой ужасный голод и доделать то, что ты начал…

Когда наконец они насытились друг другом, через зеленые бархатные занавески было видно бледное солнце. Свет его отрезвил Марию.

– Боже мой, на дворе уж ясный день! Тебе нужно уезжать, тебя здесь никто не должен видеть. Вчера я распорядилась, чтобы меня не беспокоили и дали как следует выспаться, но та же Анна непременно полюбопытствует, отчего же это я не нуждаюсь в ее помощи. Так что к делу! Каким образом ты оказался здесь?

– Когда мне стало известно о твоем возвращении во Францию, я вспомнил об одном из друзей, живущем в усадьбе неподалеку от этих мест. Твой супруг в свите короля, случай для встречи с тобой более чем удачный. Я не смог устоять и приехал покрутиться вокруг твоего дома. Мне повезло, я встретил славного Перана. Он доложил, что тебя нет, сгоряча я наговорил ему кучу всяких нелестных слов, и он, капитулируя, предложил подождать тебя. Вот я и прождал тебя почти всю ночь. Где же была ты, да еще в таком наряде? – добавил он, указывая на брошенную в кресло накидку.

– В одном из монастырей в предместье Сен-Жак, встречалась с королевой. Она и прислала мне эту одежду. А кто это твой посланный самим провидением друг?

– Луи де Монмор. Мы с ним знакомы с того самого времени, когда я был здесь с поручением относительно брака моего короля и вашей принцессы.

Настороженный взгляд Марии просветлел.

– Хозяин замка Мэнкур? Это же в двух шагах отсюда! Где твоя лошадь?

– Тут же всего лишь пол-лье, я пришел пешком, так же и уйду…

– Только не спеши, у нас было так мало времени! А почему бы тебе не остаться? Я вернусь в замок, никто ничего не заподозрит, Перан принесет тебе обед, а я приду, как только стемнеет. Можешь запереться. Тебя ни в коем случае не должны заметить. А Перан или я, мы постучим в окошко, вот так…

И она стукнула по стеклу пять раз, трижды с короткими и дважды с длинными интервалами.

Предложение Холланду показалось приемлемым. К тому же сидевшая в постели с распущенными волосами, наполовину скрывавшими ее наготу, и смотревшая на него глазами серны, полными любви, Мария была так хороша, что ему захотелось подольше насладиться этим счастьем. – Не слишком ли это неосторожно? А если сюда решит заглянуть кто-нибудь из детей или любопытных слуг?

– Сын мой с гувернером уехал в Люинь, его подданные должны видеть Людовика хотя бы несколько раз в году. Старшие мои дочери в аббатстве де Жуар, а младшие на такую прогулку не отважатся. Так что опасаться нечего, а ночью…

Вообразив себе ожидавшую их усладу, Генрих прикрыл глаза, и по телу его пробежала дрожь. Он привлек Марию к себе.

– До этого еще целая вечность, – прошептал он ей прямо в губы. – Прошу задаток.

– Не слишком ли это неосторожно? – напомнила она ему со смехом.

– Любить тебя и осторожничать, однако…

Он не договорил и с новой силой ринулся в любовную страсть, насыщаясь и желая Марию все больше и больше, ведь в любовных сражениях и утехах ей не было равных.

Марии пришлось вырваться из его объятий: неподалеку послышались голоса – Анна о чем-то беседовала с лесничим. Мария поспешно поднялась, оделась, еще раз поцеловала возлюбленного и посоветовала тщательно запереть за нею дверь.

– Не забудь, три коротких и два длинных. Что собираешься делать?

Он улыбнулся ей лукаво, словно подросток, кем, в общем-то, и оставался:

– Восстановлю силы и высплюсь, чтобы следующей ночью вновь все растратить на тебя, прелесть моя. Знаю, ты можешь воскресить из мертвых, но и мне не простишь малейшую слабость!

Вступая в цветущее сияние наступившего утра, Мария потянулась, будто едва проснувшись, и направилась навстречу Анне, которая действительно пришла узнать, что же произошло.

– Я провела чудесную ночь, – искренне сказала Мария в ответ. – А теперь умираю с голоду. Идем быстрее!

– Что за прихоть отправиться спать вон ведь куда, имея при этом такую прекрасную спальню, – ворчала старая бретонка.

– Ну да, только здесь часто бывает шумно, чего не случается на острове. Ты не представляешь, как мне тут хорошо. Несмотря на то что тебе это не нравится, сегодня вечером я обязательно вернусь сюда!

Сказано это было так, что Анна поняла тщетность своих советов, что было бы пустой тратой времени и могло закончиться разве что раздражением хозяйки.

– Очередная блажь… Что ж, слушаюсь и повинуюсь!

И была немало удивлена, когда герцогиня после застолья и наставлений кучеру вместо прогулки по светящемуся насквозь саду с приметами приближающейся весны отправилась спать. Для хорошо выспавшегося человека это было более чем странно, но она постаралась никому не показать свое недоумение.

Эрмина де Ленонкур размышляла о том же самом. Имея « глаза помоложе, да и вообще будучи девицей наблюдательной, она про себя отметила и темные круги под глазами герцогини, и светящуюся в них радость, почти блаженство, прекрасное ее настроение. Должно быть, там, у себя в домике, она смогла реализовать свои самые блистательные фантазии! Подталкиваемая любопытством, Эрмина решила наведаться туда сразу же после обеда, когда все в замке отправятся отдыхать.

Ссылаясь на молодость, она смогла избежать послеобеденной сиесты, незаметно выскользнула и прогулочным шагом направилась в сторону пруда, прошлась по его берегам. Все здесь было и вправду восхитительно безмятежно, домик возле водной глади в обрамлении ольшаника и берез представлялся чудесной сказкой. Эрмина приблизилась: к нему, крадучись на цыпочках, чтобы не скрипнула ни одна из досок моста. В этом ей помог ее малый вес.

Она попыталась проникнуть внутрь, но двери оказались закрытыми. Она обошла дом вокруг, пытаясь через окно разглядеть что-нибудь внутри. Неожиданный звук заставил ее застыть на месте. Вне всякого сомнения, она услышала мужской храп. Вот так новость! Довольная собой, она с улыбкой продолжила поиск какого-нибудь окна, но вынуждена была спрятаться за стволом дерева, увидав идущего по мостику с корзиной в руках Перана. Когда тот исчез из поля зрения и до нее донесся стук в дверь, она приблизилась, желая разузнать побольше и не в силах противиться собственному любопытству.

Кучер постучал громко, по-особому, храп стих, и Эрмина услышала, как отворилась дверь, затем мужской незнакомый, чуть сипловатый голос, какой бывает спросонья, спросил, кто пришел.

– Это я, Перан. Принес еду вашей светлости, милорд. Боюсь, разбудил вас.

– Неважно, я умираю с голоду. Благодарю тебя, дружище!

На том беседа и оборвалась. Бретонец пошел назад уже без корзины, а дверь затворилась, не дав Эрмине возможность рассмотреть лицо незнакомца. Тот, судя по всему, был англичанином. Кто это был, Эрмина, новенькая здесь, знать не могла, но догадывалась, что он из очень близких друзей герцогини. Не приходилось сомневаться и в том, что он ее любовник: объяснением тому служила ее усталость и круги под глазами. Молодая девушка не могла не знать о любвеобильности кузины, о чем в Лорене ходили упорные слухи, но они не смущали ее. Это было даже забавно: жизнь бок о бок с мадам де Шеврез не грозила Эрмине каждодневными молитвами, богоугодными делами, чопорными светскими раутами и домашними хлопотами. Все, что теперь требовалось, размышляла она, возвращаясь в замок, так это завоевать доверие госпожи, стать самой надежной ее наперсницей. Не ради выгоды, нет, но ради пикантности собственной жизни, недостававшей ей с тех самых пор, как пришлось согласиться гнить вместе с этими набожными куклами, занятыми ее обучением. И, приняв такое решение, Эрмина вознамерилась проследить за всем, что будет делать и говорить Мария, и следующей ночью вернуться сюда…

Вторая половина дня казалась бесконечной, и с трудом проснувшаяся Мария никак не могла ни на чем сосредоточиться. Чтобы как-то убить время, она долго и с наслаждением принимала ароматическую ванну, после чего отдала себя в руки Анны, а та так же долго и тщательно расчесывала и приглаживала ей волосы, но укладывать не стала, оставив их свободно ниспадающими на плечи, так, чтобы волосы могли отдохнуть, подхваченные лентой того же голубого цвета, что и глаза Марии. Эрмина усердствовала над ногтями рук и ног, полируя их так, словно лишь от этого зависела благосклонность Марии.

Проведя какое-то время с дочерьми, герцогиня слегка отужинала, в неглиже: на ней была лишь прозрачная ночная сорочка под халатом белого бархата с вышитыми серебром листьями по краю, после чего сослалась на усталость, укуталась в просторное манто черного меха и, пожелав домашней прислуге спокойной ночи, проследовала в сопровождении двух слуг с факелами до мостика. Впрочем, она могла обойтись и без их помощи: ночь была прохладна, но светла, на небе ни облачка, ни луны, лишь россыпь звезд, но нужно было соблюсти видимость приличий.

Мария была счастлива этим вечером, счастлива как никогда прежде. Возможные сомнения в любви Генриха унесло ветром проявленных им мук ревности. На пути обладания друг другом у них не было ни преград, ни недомолвок, ни малейшей опасности, и тело ее в предвкушении дивного наслаждения пело от нетерпения… Переступив порог, она увидела, что ее нетерпение услышано. Генрих отворил ей дверь, он был обнажен по пояс. Без единого слова он привлек к себе Марию и завладел ее губами так, что она чуть было не лишилась чувств. Ноги ее подкашивались, когда он подвел ее к огню и стал медленно раздевать, покрывая поцелуями то, что обнажал, и от этого желание обоих достигло пароксизма. Только после этого он отнес ее на кровать.

Им принадлежала вся ночь, а любили друг друга словно впервые, как если бы не могли насытиться друг другом. И когда они, умиротворенные, лежали молча рядом, Мария вдруг заплакала.

– Отчего эти слезы? Я больше не в состоянии сделать тебя счастливой? – спросил обеспокоенно Генрих.

– О нет! Напротив! Я и не надеялась на такое счастье, но ведь ты скоро уедешь, и как тогда мне жить без тебя? Вот я и плачу…

Он рассмеялся, склонился над ней и слизнул одну слезинку:

– Ты не сможешь жить без меня! Я – тем более, поэтому я здесь. Завтра мы уедем вместе.

– Уедем вместе? – воскликнула взволнованная Мария.

Но вспышка радости быстро угасла, Мария нежно прикрыла ладонью губы возлюбленного:

– Уехать с тобой в Англию? Ты же знаешь, что это невозможно, – произнесла она дрожащим голосом. – У тебя там жена, дети, будет оглушительный скандал.

– Несомненно, но неужели мы не сможем со всем этим справиться?

– О чем ты говоришь?

– Недавно я возглавил благотворительную кампанию и могу взять тебя с собой за моря. Мы уедем в Америку!

– Значит, ты впал в немилость?

– О нет! Я капитан Харвича и Ландгард Пойнта, констебль Виндзора, канцлер университета Кембриджа и управляющий дома Ее Величества королевы, которая, надеюсь, мне симпатизирует. Благодаря ей у меня есть земли в Новом Свете и боеспособный флот, только что перевооруженный моим братом Уорвиком, так что я могу надеяться на успех в дальних землях. Я хочу отправиться туда и заняться делами сам.

Ошеломленная Мария пыталась что-нибудь понять. То, что ее возлюбленный собирался оставить лондонскую роскошь ради некой авантюры в другой части света, вызвало у нее изумление:

– Расположение королевы понятно, но каковы ваши отношения с королем?

Холланд резко поднялся, прошел к камину, присел на корточки, чтобы поправить огонь кочергой и добавить поленьев. Мария поняла, что невольно задела чувствительную струну.

– Ответь мне, Генрих, твои отношения с королем испорчены?

– Сам король так не считает, но можно сказать и так, поскольку я его теперь ненавижу!

Сердце Марии тревожно забилось.

– Он же твой друг!

– Может быть, только я больше не являюсь его другом! Пойми же, Мария! Потеря острова Ре и Ла-Рошели, требование протестантов Франции вернуть им их земли, а может быть, и смерть Бекингэма – во всем есть его вина!

– Как можешь ты говорить подобные вещи?

– Это правда! Я требовал отправить на выручку наш флот, но у нас на то не хватило денег! Мы не переставали заявлять, Бекингэм и я, что нам необходимо одеть, накормить солдат, выплатить им жалованье. Нам твердили, что мы должны продолжать войну на те средства, которыми располагали на тот момент, давая понять, что в казне нет денег. – Так и могло быть, – рискнула вмешаться Мария, дабы как-то успокоить Генриха, но только еще больше раззадорила его.

Повернувшись к ней с горящими глазами, Холланд рыкнул:

– Ну конечно, только я тогда же и узнал, отчего это у Карла нет денег! Знаешь, почему? А потому, что он не удержался и купил фантастическую коллекцию картин, собранных герцогом Мантуи и прославившуюся на всю Европу. Ради своей прихоти, одолеваемый гордыней, он, видите ли, стал обладателем «Двенадцати цезарей» Тициана, «Святого семейства» Рафаэля и не знаю скольких еще полотен Караваджо, Корреджо, Андреа дель Сарто и прочих, а нас оставил подыхать от скуки в Плимуте и дожидаться неизвестно чего. Мы, конечно же, невзирая ни на что, выступили теми силами, какими располагали, а результаты тебе известны… Если бы Бекингэм и я не задержались так надолго в Портсмуте, он наверняка избежал бы кинжала Фелтона. Меня не убили, но высказали порицание за излишнюю задержку. А это уж слишком!

– Тебя же и укорили? Это же несправедливо!

– Хуже того, это преступно! Если бы не королева Генриетта-Мария, я мог бы лишиться головы…

– Ну и как она? – поинтересовалась Мария. Холланд посмотрел на нее с таким негодованием, что ей на минуту показалось, что он вот-вот взорвется.

– Я рассказываю тебе о только что пережитой драме, ты же любезно интересуешься новостями о королеве, словно на придворном рауте.

Мария немедленно перешла в нападение.

– Боже мой, Генрих! Ты же сказал мне, что она спасла тебя! Значит, нужно беспокоиться и о ней! Начало ее замужества вряд ли можно назвать счастливым!

– Конечно, но теперь у нее все складывается хорошо. Карл внимателен и нежен с ней. Что действительно странно, так это слухи о том, будто бы с установившимся в королевском семействе благополучием каким-то образом связана и гибель Бекингэма.

– Будь справедлив! Королева страдала потому, что в ухо королю дула дудочка нашего друга.

– Быть может, но беда в том, что паписты день за днем укрепляются, а я против. Они – настоящая заноза для Англии.

– И ты осмеливаешься любить одну из них?

Гнев Холланда внезапно стих. Он рассмеялся, склонился над своей повелительницей и глянул в ее глаза.

– Нет у тебя другой религии, кроме любви, милая моя язычница, и надеюсь, что никогда ты от нее не отречешься. Потому-то и готов я всех оставить, все бросить, лишь бы обладать тобой, и потому же хочу увезти тебя. Жизнь наша наполнится приключениями и страстью. Я создам королевство, а королевой в нем будешь ты. Я покрою тебя редкими мехами и золотом Америки. Тамошние дикие народы падут ниц перед тобою, мы будем свободны, а ты будешь только моей, навсегда. Только моей, Мария!

Последние слова он прошептал, касаясь ее губ, и вновь овладел ею с тем граничащим с насилием неистовством, которое так ей нравилось. Она позволила унести себя этой бушующей страсти, однако разум ее не захлестнуло, как в прошлый раз. Он оставался трезвым, почти холодным. Даже в момент высшего наслаждения, заставившего ее вскрикнуть… Ее накрыло волной совершенного удовлетворения, но, когда та отступила, Мария почувствовала необъяснимую грусть.

Генрих же старался запечатлеть в памяти каждое движение ее прекрасного тела, совершенно ему подвластного. Уверившись в себе, он отстранился и прошептал:

– Мне лучше уйти сейчас же, сердце мое, нужно все подготовить к нашему отъезду. Следующей ночью я вернусь за тобой…

Ответ прозвучал как из глубин ее естества:

– Нет!

Наступила оглушающая тишина, длившаяся, правда, недолго. Думая, что ослышался, Генрих переспросил:

– Ты действительно сказала «нет»?

Предвосхищая новый виток схватки, Мария выскользнула из постели, где пристрастие к любовным утехам и чувствительная кожа ставили ее в зависимое положение, подобрала и набросила на себя халат, не осмеливаясь посмотреть на возлюбленного. Тот не пошевелился, но переспросил глухим голосом:

– Ну же, Мария, ответь мне! Ты отказываешься ехать со мной?

Она ответила не сразу. Медленно подошла к камину и наклонилась поправить поленья, что позволило ей спрятать от него свое лицо.

– Да, Генрих, я отказываюсь. Я не могу уехать с тобой. Не теперь.

– Почему не теперь? Ты у себя дома, но при этом словно в тюрьме. Я не понимаю, что удерживает тебя здесь?

Голос его звенел металлом. Мария встала и устроилась в кресле, не отводя от пламени своих прекрасных глаз и потирая озябшие руки.

– Слова, только что произнесенные мною, тебя, безусловно, удивили, но для меня это вопрос чести.

– Ты права, – заметил он с сарказмом. – Я действительно удивлен – тебе несвойственно вспоминать о чести…

– Не нужно путать: ты о теле, а я о душе. О ней, ты это знаешь, я не очень-то пекусь. Только мой муж сейчас сопровождает короля на поля сражений и рассчитывает по возвращении увидеть меня здесь, он черпает в этом свои силы. Я осталась здесь хозяйкой, здесь мои дети. Наконец, есть еще и королева! У нас, как ты знаешь, очень тесные отношения, очень доверительные. Я ей нужна.

– Ты, кажется, забываешь, что и мне ты нужна. Мне об этом иногда хочется кричать! – с горечью выкрикнул Холланд. – Без тебя я не уеду! Лишь ты одна можешь вдохнуть в меня смелость ввязаться в новую авантюру, увлекательную, но, безусловно, опасную. Ты вдохновительница, ты та, в ком я нуждаюсь.

Он говорил и одновременно натягивал на себя одежду. Мария пожирала его глазами, едва сдерживая жгучее желание вновь ощутить его страсть. Она едва смогла справиться с собой.

– Ты сказал, что хотел бы создать для меня новое королевство? – произнесла она бесстрастным тоном, удивившим даже ее саму.

– Я действительно сказал это: королевство для тебя и меня.

– Но не для Англии? Ты же англичанин, Генрих, и ты не заставишь поверить меня, что на твоем гербе не будет герба твоей родины, а значит, и твоего короля. Он, конечно же, назначит тебя местным князьком, вышлет тебе твою супругу вместе с твоими детьми. И кем же тогда стану я? Твоей сожительницей?

– Не пытайся казаться более наивной, чем ты есть на самом деле. У нас возможен и развод, ты это хорошо знаешь, и я, не задумываясь, расстанусь с прошлым.

– Развод есть в твоей стране, но не у нас. Меня с Клодом может разлучить лишь смерть…

– Не думал я, что ты так привязана к нему! – зло ухмыльнулся Генрих.

– Да, я привязана к нему, но не более…

– Его страсть к военным забавам когда-нибудь сделает из тебя вдову. И тебе нужно лишь спокойно дождаться этого часа рядом со мной. Я одарю тебя такой любовью, что время пролетит совсем незаметно.

В пылу страсти он преклонил перед нею колени, заключил в объятия, прильнул к губам:

– Хватит бороться с нами обоими, любовь моя! Позволь мне увезти тебя на край света!

Как было ему объяснить, что именно этот-то край света ее и страшит. Что, будучи просвещенной лучше многих других, она хорошо знала из записок людей, бывавших на бескрайних землях Северной Америки, насколько тяжела там жизнь, порой она бывает суровой, а то и скудной до нищеты. И представить себя в подобных условиях она не могла. Перед ней вставали картины: вот она в каком-то деревянном доме, в полном одиночестве и неведении ждет его возвращения после военных стычек, она лишена привычного комфорта и постепенно стареет подле своего единственного мужчины, которого рано или поздно годы все равно отберут у нее, хотя для нее он и был мужчиной ее жизни. Она понимала это сердцем. И мысль о разлуке с ним была невыносима. От одного его поцелуя у нее подкашивались ноги, а внутри все начинало гореть. Она попыталась отдалить расставание:

– А подождать тебе нельзя? Не могу же я бросить все вот так сразу, тот же дом, детей. Мне нужно время, чтобы все обдумать…

– У меня его нет, даже для тебя. Поскольку все подготовлено и любая задержка, а уж тем более длительная, может стать для меня опасной! Так что либо теперь, либо никогда!

– Но это же невозможно! Нет у женщины права в несколько часов бросить то, что создавалось всю жизнь. Такой бесповоротный отъезд, к нему готовятся…

– Не делала ли ты это дважды, когда в твою дверь внезапно стучалась обрушивавшаяся на тебя немилость? Ты что же, не отступалась?

– Да, но с твердым намерением вернуться, к тому же у меня всегда было достаточно времени на сборы багажа и слуг, которые отправлялись со мной. Постарайся это понять, Генрих!

Он вскинул голову:

– Понять что? Что ты не хочешь растерять свое благополучие, что ты не способна отказаться от удобств, как это называется у нас? Даже тогда, когда к тебе пришла самая прекрасная любовь на свете, для тебя гораздо важнее туалеты, слуги, удобства и бог знает что еще! Нелегкая, пусть и увлекательная, жизнь в колонии пугает вас, герцогиня де Шеврез?

Насмешливость и высокомерие, сквозящие в его голосе, хлестнули по самолюбию Марии, подняли в ней гнев:

– Почему бы и нет? Ты требуешь от меня отказа от всего. От всего! Семьи, положения, привязанностей, состояния, чести – всего того, чего не лишаешься ты, потому что мужчине, отправившемуся на поиски приключений, будут прощены любые его шалости. Но только не его спутнице! Если ты любишь меня так, как о том заявляешь, отправляйся созидать королевство, которое ты обещал преподнести мне в дар, и потом уж зови меня!

– А почему бы не дождаться и дворца, поскольку без него обойтись ты не можешь?

– Не замечала я, чтобы ты ютился в лачуге или чтобы роскошь тяготила тебя.

– Но для меня она не является необходимостью. Мы, представители новой религии, не похожи на вас, католиков, мы не страшимся жизни в стесненных условиях, поскольку это угодно Богу. Святое Писание учит нас…

– О, только не это! – взмолилась Мария. – Не будешь же ты сейчас читать мне проповедь? Останься последовательным перед собой: только что ты предлагал мне золото и все сокровища земли, а теперь пытаешься сделать из меня пуританку?

– Этого я не прошу. Хватило бы и обычной добродетели…

– ..которой мне недостает, но вряд ли это для тебя является новостью. Я такая, как есть, и только такой нужно меня принимать. Я люблю тебя, Генрих, как не любила никого. Жить с тобой – мое самое сокровенное желание, но, повторяю, мне нужно время.

– Сколько?

– Откуда мне знать? По меньшей мере до возвращения моего мужа, чтобы не выглядеть в глазах многих предательницей. Нужно урегулировать мои дела…

– Сколько?

– Три или четыре месяца…

Генрих подошел к ней вплотную, оперся о подлокотники кресла, в котором она сидела, и твердо сказал:

– Даю тебе десять дней! Ни дня больше! Пятнадцатого числа сего месяца «Пенмаррик», мой корабль, покинет Гринвич с вечерним отливом. Если ты будешь там, я стану счастливее и сильнее самого Бога. Если тебя там не будет, ты не увидишь меня больше никогда.

Он склонился ниже, прильнул к губам молодой женщины долгим поцелуем, после чего набросил на плечи накидку и, перед тем как надеть головной убор, обмахнул ковер черными перьями своей шляпы:

– До встречи, мадам! Или, в противном случае, прощайте!

Порыв холодного воздуха – и он растворился в ночи…

После его ухода Мария словно окаменела. Долго еще сидела она в кресле неподвижная, едва живая. Холланд исчез словно призрак, и напрасно молодая женщина пыталась уловить звук его шагов. Ее взгляд был прикован к перевернутой вверх дном постели, сохранившей следы их тел и запах любви. Марии казалось, что только что ее жизнь остановилась и сама она уже никогда не сможет двигаться и останется навсегда здесь, парализованная и раздавленная, потому что он – тот, ушедший, унес с собой все ее силы, все чувства и желания. Ей хотелось броситься за ним, но она не могла и пошевельнуться.

И вдруг внезапно что-то внутри ее словно переломилось, из груди вырвался стон, к глазам подступили слезы, которые уже нельзя было сдержать. Она попыталась привстать, но силы оставили ее, и она всем телом рухнула на ковер. Уткнувшись в пол лицом, она разразилась такими рыданиями, которые, исторгаясь из горла, словно вырывали и ее сердце. То отчаяние, что испытывала теперь Мария, было подобно ужасу падения в пропасть, у которой не было дна. И она лишилась чувств, и никто об этом не знал, и в домик на острове вернулась тишина…

Эрмина, уже давно прилипшая к окну с неплотно за-дернутыми шторами, а потому имевшая возможность наблюдать за происходящим с самого начала, проскользнула в дверь павильона и устремилась внутрь, уверенная, что на этот раз кузина нуждается в ее помощи: та была настолько бледна и неподвижна, что на какое-то время Эрмине показалось, будто Мария мертва. Она поискала вокруг, чем бы можно было привести ее в чувство. Флакона с нашатырем не нашлось, что и неудивительно. Происходившее, чему стала свидетелем молодая особа, ошеломляло и зачаровывало, вызывало у девушки почти обморочное состояние, только совсем иного свойства.

Взгляд Эрмины упал на графины венецианского стекла, стоявшие у подножия кровати. Их было три, и она все их поочередно обнюхала. В одном – насколько она запомнила, им пользовались любовники, – похоже, еще оставалось испанское вино, во втором была вода, третий вызвал у нее гримасу удовлетворения, поскольку она признала в нем вкус сливовой водки, к которой Мария была неравнодушна в Лорене. После чего девушка отыскала салфетку, расставила все вокруг хозяйки и, усевшись, положила для большего удобства голову Марии себе на колени, смочила тряпицу в алкоголе, натерла ею виски, а потом заставила понюхать, похлопала по щекам и, как только пациентка подала признаки жизни, плеснула сливовицы в бокал и влила совсем немного ей в рот. Ожидаемый результат был достигнут: Мария поперхнулась, закашлялась и попыталась подняться. Взволнованная Эрмина поддержала ее под руки. Мария открыла глаза, обвела затуманенным взглядом комнату, наконец увидела свою молодую горничную.

– Как мы здесь оказались? – еле слышно спросила она, пытаясь придать себе достойный вид. Сделать это ввиду беспорядка в ее наряде и прическе было непросто.

Эрмина не торопилась с ответом, сначала она встала сама и помогла сесть в кресло Марии. На это потребовалось несколько секунд, но она смогла при этом подготовить ответ.

– Этой ночью я никак не могла уснуть: у меня разболелись зубы, и я спустилась в парк. Я часто так поступаю. Мне стало лучше, ночь была прекрасна, я и не заметила, как зашла слишком далеко. Оказавшись рядом с домиком, я услышала стоны и тут же подумала, что мадам герцогине стало плохо… Я оказалась права, поскольку именно в это время…

Свои небылицы, будучи уверена, что хозяйка не станет углубляться в подробности, излагала она весьма убедительно. Мария все это время смотрела на девушку внимательно, пытаясь понять, что же в этих россказнях правда, а что ложь и не пробыла ли Эрмина здесь много дольше. Она тоже сделала попытку объяснить случившееся:

– Мне приснился кошмар… Потом меня разбудил какой-то шум, казалось, продолжается тот дурной сон и где-то рядом притаился злодей. Я вскочила, не совсем придя в себя. Не понимаю, почему я упала, но ушиблась больно и оттого, думаю, потеряла сознание. Тебе никто не попался на пути… бродяга какой-нибудь, к примеру? Впечатление было такое, словно все происходило наяву…

Эрмина сделала вид, будто бы роется в памяти, и потом согласилась:

– О да! Видела какое-то существо, испугалась до смерти и хотела даже от него спрятаться за кустом, да сделала это не совсем ловко, он споткнулся о мои ноги и упал в воду. Прямо у самого берега, только я не стала больше медлить и убежала.

Мария была потрясена невозмутимостью девицы, с которой только что пыталась состязаться во лжи. Она представила себе выбирающегося из пруда Генриха, и этот образ растопил ее боль, добрался до той части разума, где еще хранился в неприкосновенности искрометный юмор, и Мария не смогла удержаться от смеха.

– Этот бродяга большего и не заслуживает! – провозгласила она. – Ты – смелая девушка, благодарю тебя. А, кстати, который сейчас час?

Пробив четырежды, на вопрос ответили стенные часы. Эрмина спросила:

– Вы намереваетесь провести остаток ночи здесь? Мне кажется, что погода портится, так что, если вы согласитесь, я провожу вас в замок. Мне было бы спокойней, знай я, что вы у себя, в теплой комнате, на случай если этот дьявол пренебрежет полученным уроком и попытается вернуться.

Эрмина, продолжая болтать, поправила постель и на скорую руку придала ей благопристойный вид. Мария все это время не спускала с нее взгляда, в котором читалась признательность. Через все эти небылицы просматривала она золоченые нити участия, которым предстояло подыскать истинное название. Дружба! Вот чего ей воистину недоставало! Малышка хорошей породы, которую не загубить.

– Ты права, я возвращаюсь. Напрасно я ушла сюда спать…

Она подождала, пока Эрмина ее обует, укутает в халат и завернет в меховое манто. Девушка проделала все это с несвойственным прежде усердием. Словно мадам де Шеврез была нездорова и нуждалась в особом уходе. Мария возвращалась, опираясь на руку девушки. Чувствовала она себя вполне сносно, и не в последнюю очередь благодаря этой неожиданной поддержке. Шок от разрыва с Генрихом еще не прошел, боль спряталась глубоко и оказывала действие наподобие анестезии, приглушая эмоции. Мария знала, что сердечные муки еще долго не оставят ее. Может быть, всю жизнь. И ей не суждено больше быть любимой так, как любил ее Холланд. Ну почему вот так нежданно он появился перед ней и потребовал того, чего она дать не могла? И почему он поставил перед ней эти невыполнимые условия, пожелав отгородить ее от того, что было смыслом ее жизни, отнюдь не благочестивой и пуританской?! Уехать в неизвестность, решиться на лишения – никогда не поверит она в эту красивую историю с покорением и королевством, – жить простой суровой жизнью, вдали от двора, от друзей… Должно быть, в нем что-то изменилось, может, у него помутился рассудок… или же ему грозит неминуемая опасность?!

– Не думаю, – размышляла она вслух, – что этот дьявол, как ты выразилась, когда-нибудь вернется сюда.

– Каким образом он сможет дать вам знать… – начала фразу Эрмина.

Поняв, что чуть было не проболталась, она проглотила остаток фразы, а предрассветный сумрак скрыл выступившую на ее щеках краску, но мадам де Шеврез и без того догадывалась, что та знала много больше того, что рассказывала, и легонько сжала руку, за которую держалась.

– Поживем – увидим, – только и сказала она.

На самом деле зрелище, представшее глазам Эрмины, перевернуло все ее представления о физической близости. Монахини с их монастырскими забавами подобную усладу называли сладострастием – постыднейшим из проявлений природы человеческой, порождением сатаны. Но девушке увиденное очень понравилось. Вернувшись скоротать остаток ночи в свою постель, она никак не могла уснуть. Она поняла, что, если даже она слышала и не все, разыгравшиеся в конце концов страсти, возбужденный разговор любовников могли свидетельствовать лишь о разрыве. Выражение страдания на лице Марии подтверждало это предположение.

Поскольку Эрмине был симпатичен герцог Клод, она поначалу возмущалась вторжением в жизнь его жены «этого английского дьявола», но, оказавшись под впечатлением явившихся перед ее глазами проявлений страстной любви, став свидетелем впечатляющей сцены объяснения возлюбленных, она вдруг почувствовала в своем сердце нежность и жалость к герцогине. И решила помочь ей вынести муки расставания и сожалений.

И случай вскоре представился ей.

В один из последующих за этими событиями дней Мария сослалась на недомогание и не встала с постели. Вид у нее был весьма удрученный, покрасневшие глаза были полны слез. Немолодой уже Анне невдомек была причина этой грусти, за случайный вопрос герцогиня резко ее одернула, и та предпочла ни о чем больше не расспрашивать. Мария была несчастна и в некоторые дни ничего не могла поделать с дурным расположением духа. Но, несмотря на это, она попросила молодую свою горничную почитать ей. Просьба в устах герцогини была весьма необычной: Мария из всех развлечений предпочитала театр, но в последнее время была лишена этого удовольствия.

Но стоило Эрмине устроиться у ее изголовья с экземпляром «Звездоподобной» в руках, как Мария прикрыла глаза. Читала девушка хорошо, мелодичный голос наполнял комнату нежными звуками, под которые Мария, казалось, задремала. Видя это, Эрмина принялась читать тише и вдруг услышала:

– Это просто глупо!

Мария с широко открытыми глазами привстала в кровати. Молодая чтица изумленно спросила:

– Вам не понравились стихи? Мне взять другую книгу?

– Бог с ней, с книгой! Мне нужно, чтобы ты выполнила одно мое поручение, очень важное…

– Именно для этого я и здесь.

– Разумеется! Но поручение весьма деликатное, о нем, кроме тебя, никто не должен узнать. А теперь дай-ка мне что-нибудь для письма!

Эрмина отыскала то, что просила герцогиня, и теперь смотрела на кузину, наспех пишущую короткое послание, которое та, прежде чем протянуть его девушке, просушила, сложила и тщательно запечатала своей печатью.

– Возьмешь на конюшне лошадь, скажешь, что срочно требуется мазь от ожогов из аббатства де Ла Рош, и поначалу отправишься в том направлении, на самом же деле поедешь в замок де Мэнкур. Его хозяин – маркиз де Монмор. Попросишь его провести тебя к человеку, гостящему там, и передашь ему в руки это письмо. Непременно дождись ответа.

Глаза Марии лихорадочно блестели, она с трудом сдерживала дрожь в голосе. Эрмина поняла, что сверх сказанного ей не удастся ничего узнать о порученной ей миссии, однако спросила:

– Маркиз де Монмор не знает меня. Если я скажу ему «к вашему гостю», он, должно быть, насторожится.

– Нет, ведь ты приедешь от моего имени!

– Этим всяк, кому угодно, может воспользоваться. На моем лице не написано, кто я и что я, не лучше ли было бы назвать ему имя гостя.

Эрмина и сама не понимала, почему она решилась проявить подобную любознательность, которая могла дорого ей обойтись. Хотела ли она непременно узнать имя таинственного незнакомца? Пожалуй…

– Ты слишком любопытна, чтобы оставаться любимицей! Я ценю только тех слуг, которые повинуются мне беспрекословно, – резко выговорила ей Мария.

– А я стараюсь как можно лучше исполнять то, что мне поручено. И ценю тех, кто доверяет мне, – добавила она дерзко, – и искренне надеюсь завоевать ваше…

Мария тут же смягчилась. Перелом, что наступил в ее судьбе, требовал участия, и потом, что за беда, если девушке будет известно имя адресата?! Через несколько часов не будет в ее жизни ни Эрмины, ни этого замка, да и что они могут значить в сравнении со свободой, ожидавшей двух влюбленных, для которых жизнь друг без друга не имела смысла! Мария приняла решение – до конца испить эту губительную страсть…

– Что ж! – согласилась она. – Ты права! Спросишь лорда Холланда и внимательно выслушаешь все наставления, которые он тебе передаст. Теперь ступай, да побыстрей! Мэнкур недалеко, однако и день уж близок…

Ни слова не говоря, Эрмина взяла письмо и направилась к конюшне, где попросила оседлать Принцессу, любимую кобылу герцогини. Это была самая резвая из лошадей, поскольку доехать нужно было как можно скорее… Легко вскочив в седло, она галопом поскакала в сторону аббатства Ла Рош, монахи которого готовили чудодейственный бальзам от ожогов и ушибов. Небольшой, но удивительно красивый замок де Мэнкур был много ближе к Дампьеру, однако девушка все же начала с самой неприятной для нее части поручения. Доверенное письмо жгло Эрмине руки Ее пугало собственное, почти животное любопытство, непреодолимое желание вскрыть письмо. Интуиция подсказывала ей, что в письме содержится признание мадам де Шеврез в капитуляции. Скорее всего, она не в силах противиться своей любви и потому приняла решение бросить ради этого дьявола все, ее, похоже, вовсе не беспокоит возможный грандиозный скандал и последующая за ним катастрофа. Для Эрмины же отъезд Марии за тридевять морей вместе с Холландом оборачивался потерей всего и возвращением в жалкую усадьбу своего детства…

Покинув монастырь и получив никому не нужный бальзам, она направилась к конечному пункту своей миссии. Когда же замок предстал перед ее глазами, она остановила лошадь и едва удержалась, чтобы не повернуть назад. Неожиданно ей подумалось, что дьявол мог уже и покинуть замок. Ведь после разрыва у него не осталось повода задерживаться, разве что на краткий отдых после ночных подвигов?

Пребывая в подобных размышлениях, она вдруг заметила некоторое оживление возле ворот замка, где какой-то мужчина поднял руку в знак прощания, тогда как двое других усаживались в седла. Ей хорошо было видно, что голову одного из них венчала фетровая шляпа, украшенная черными перьями. Убедиться в этом следовало наверняка, и Эрмина направила Принцессу в пышные кусты, обрамлявшие обочину дороги, и затаилась.

Долго ждать не пришлось. Вскоре оба всадника предстали перед ее глазами. К счастью, проселочная дорога, узкая и вся в глубоких рытвинах, не позволяла им перейти на галоп, и она хорошо разглядела англичанина и второго мужчину, должно быть, его слугу. Ей пришлось выдержать нелегкое сражение с собственной совестью, поскольку Холланд проезжал на расстоянии окрика и ничто не помешало бы ей вручить ему послание. Увидев его при дневном свете, нетрудно было понять причину страсти мадам де Шеврез и ее страдания после разрыва с ним, но, как бы ни был он красив, от него веяло надменностью и властолюбием, и в первую же секунду Эрмина его возненавидела. Если бы гордая, если бы безрассудная ее госпожа уехала вслед за этим человеком, она наверняка оказалась бы во власти этого своевольного господина и посвятила бы себя без остатка одному, отдала бы ему все – себя, свою жизнь и честь, жизнь близких ей людей, собственных детей. Эрмина де Ленонкур не сдвинулась с места, хотя долго еще слышала отдаленный конский топот. Она отправилась в обратный путь, увозя с собою письмо, которому не суждено было попасть в руки адресата. Часом позже она возвратилась в Дампьер и вернула герцогине ее же послание с зеленой восковой печатью.

– Он уехал рано утром, – только и сказала она своей госпоже.

Видя, как Мария, взволнованно вскинув руки, закружила по комнате, Эрмина, страшась бурной реакции, почувствовала, как смятенно забилось сердце. Ей показалось, что вот-вот последует приказ собирать дорожные сумки, запрягать лошадей и мчаться вслед за беглецом. Она бесшумно подошла к одному из окон.

– Ветер поднимается, – робко заметила она. – Крестьяне, я слышала, говорили, начинается ненастье.

Мария стремительно приблизилась к ней.

– Зачем ты это сказала?

– Так просто. Да и день уж клонится к концу. Непросто будет сегодня путешествовать.

– Этой ночью несомненно, а завтра?

Эрмина не успела открыть рта, как в комнату после положенного стука вошел и склонился в поклоне лакей:

– Не будет ли угодно герцогине принять только что прибывшего милорда Монтэгю?

Никто из женщин, занятых собственными мыслями какое-то время назад, не придал значения доносившемуся извне шуму.

– Какой сюрприз! Пусть поднимается! Немедленно пусть поднимается! – с горячностью воскликнула Мария и устремилась в свою комнату.

– Я, должно быть, выгляжу встревоженной. Следуй за мной, ты мне поможешь, Эрмина!

Девушка, подавляя вздох облегчения, поспешила вслед за ней. Похоже, англичане в этих местах бродят друг другу вслед, но этого им прислало само небо! Всему Лорену было ведомо, что речь шла об одном очень близком друге мадам де Шеврез. На беду себе, он не приглянулся королю Людовику, а потому последние дни вынужденно гостил в тюрьме под названием Бастилия.

На туалет герцогини, стоявшей перед зеркалом, ушло несколько минут.

– Нужно еще припудрить! – заметила мадам. – Я много плакала в последнее время, боюсь, остались следы…

– Вы выглядите немного уставшей, – заверила Эрмина, – но это вам даже к лицу.

– Ты так думаешь?

По улыбке, посланной зеркалу, Эрмина поняла, что убедила госпожу. Скоро, причесанная и надушенная, герцогиня вышла навстречу еще одному своему английскому любовнику. Мысленно возблагодарив провидение, Эрмина напрягла слух, прибирая разбросанные на туалетном столике драгоценности. Можно было ручаться, что все позади, что все закончилось для нее удачно, что со временем ей будут благодарны. А пока достаточно было бы услышать, что Мария отказывается от намерения следовать за Холландом.

Выходя из комнаты, герцогиня приказала:

– Меня не беспокоить!

Анна удалилась, пожав безвольно плечами и унося с собой керамический таз, над которым освежалась Мария. Воспользовавшись ее отсутствием, Эрмина прильнула ухом к неплотно прикрытой двери, но оттуда не доносилось ни звука, хотя немного погодя она все-таки услышала вздох и такие слова:

– Богиня! Я так страдал вдали от вас! Этот поцелуй вернул меня к жизни!

После чего снова наступила тишина. Эрмина плотнее прикрыла дверь и пошла на цыпочках прочь, задавая при этом себе тысячу вопросов.

Глава IV, В КОТОРОЙ БАЗИЛИО ЗАНИМАЕТСЯ ПРЕДСКАЗАНИЯМИ

Мария не последовала за Холландом. Объявившийся Уолтер Монтэгю, которому до возвращения в Лорен оставалось всего два дня, не мог рассчитывать на что-либо серьезное. Он был довольно интересным мужчиной, довольно сносным любовником, за что Мария его и ценила, но ничего похожего на ту опустошающую душу страсть, что внушал ей Генрих, она к нему не испытывала. И если она, все еще пылающая от недавних объятий Холланда, и отдалась Монтэгю в ночь перед его отъездом, то сделала это скорее ради его удовольствия, нежели по собственному желанию. По крайней мере она поступила благородно…

Зато Монтэгю принес с собой чарующий аромат высшего света, столь же нужный Марии, как и радости любви. По выходу из тюрьмы мадам дю Фаржи удалось пристроить его в окружение королевы под видом духовного лица. Упоминание неугомонной маркизы вызвало гримасу на лице Марии, находившей, что ныне та занимает неподобающее ей место, да к тому же ее, герцогини де Шеврез, место, на завоевание которого она потратила немало средств и усилий. Герцогиня и лорд Монтэгю обсудили множество важных вопросов и все последние новости двора и пришли к договоренности об участии в подготовке брака его высочества с дочерью герцога Мантуи, в оказании поддержки правящей в Нидерландах инфанте Изабель-Клер-Евгении, в приеме под ее крыло Гастона и его невесты, в упрочении связей с Испанией при посредничестве маркиза де Мирабеля. Оставалась главная проблема, а именно устранение, или, точнее говоря, уничтожение, кардинала Ришелье. Монтэгю была поручена миссия довести до нужного уровня неприязнь к кардиналу Карла Лоренского. Также близилось подписание мирного соглашения с Англией, и Уолтер Монтегю, обвиняемый в шпионаже, дал понять мадам де Шеврез, что ему признателен сам английский король, а потому с появлением нужной бумаги он сможет без опасений вернуться во Францию.

Лорд Монтэгю слыл другом, и его появление в Дампьере в отсутствие герцога де Шеврез не было событием чрезвычайным. Чего нельзя было сказать о посланнике маркизы де Мирабель, ведь на момент описываемых событий французы под началом хозяина сих мест ходили в рукопашную под Касалем. Маркиз так и не появился, и Мария ночью вновь отправилась в путь в Валь-де-Грас, но на этот раз она оставалась в покоях королевы до утра. К ее удовлетворению, поскольку смогла неспешно поговорить с королевой, а затем и с испанским посланником и без труда нашла с ним общий язык. Дон Антонио де Толедо, маркиз де Мирабель, был испанским грандом по сердцу, но не по складу ума: тонкий и опытный дипломат, он был начисто лишен присущей его касте спеси в общении с дамами. Ему превосходно удалась затея убедить Анну Австрийскую отказать в поддержке своему деверю в женитьбе на юной Гонзага. Королева поначалу была к тому весьма расположена, хотя бы из желания противостоять королеве-матери, Марии Медичи, не желавшей этой женитьбы своего младшего сына, поскольку прочила на эту роль свою протеже, одну из кузин Медичи. Мирабель сумел объяснить королеве, что в случае «преждевременной» смерти ее супруга будет много сложнее в глазах французов доказать законность брака, заключенного за пределами королевства, да к тому же в стане врага. Назовут это предательством, и у потомства такой супружеской пары не будет ни малейшего шанса взойти на трон. У предательства нет будущего.

– Принцу и его возлюбленной в Брюсселе прием готов уже теперь. Инфанта Изабель-Клер-Евгения придала бы этой свадьбе желательный блеск и сама в ней поучаствовала бы…

– Ну конечно, – бросила Мария, в глубине душе отдававшая предпочтение Гастону-вдовцу, которому можно было бы жениться на ее золовке, если бы Людовик XIII покинул юдоль печали, – но для заключения брака нужны двое, а мадемуазель де Гонзага все еще томится в Венсене вместе со своей тетушкой, а наша нынешняя регентша отнюдь не намерена предоставить им свободу.

– Ну, ее к тому можно и вынудить… Я сделал так, чтобы об этом самовольном заключении под стражу по секретным каналам был информирован кардинал Ришелье, тот обязательно об этом поставит в известность короля, и я не сомневаюсь, что ваши дамы в ближайшее же время будут отпущены. После чего нетрудно будет организовать отъезд будущей четы в Нидерланды…

– Моя свекровь будет в ярости… – проговорила королева.

– ..на дорогого же нам Ришелье. Его поставят в известность одним из первых.

– Вы собираетесь поссорить королеву-мать и ее протеже? – поинтересовалась Мария.

– Именно. Ришелье для Испании неугоден больше, чем король, поскольку именно он направляет все его действия. Из надежных источников мне стало известно, что здравствующая регентша, намеревавшаяся все свою жизнь держать его на коротком поводке, все более сдержанно воспринимает начинания своего ставленника. Тут-то угодливый служитель и сменил хозяина! Он вершит собственную политику, и зачастую против воли его же благодетельницы, а она этого не выносит. Если его обяжут освободить мадемуазель де Гонзага и мадам де Лонгвиль, в этом унижении она несомненно обвинит Ришелье. Она тут же Лишит его статуса министра и вернет в епископат в Люсоне, откуда он уже никогда не выберется.

– Задумано блестяще! – похвалила Мария, хлопая в ладоши. – Но король?! Согласится ли он расстаться с человеком приближенным ради удовольствия матери, к которой теперь не прислушивается так, как бывало когда-то?

– Это не помешало ему доверить ей королевство, тогда как эта честь, равно как и связанная с этим ответственность, принадлежит по праву Ее Величеству, присутствующей здесь!

– И с которой следует считаться! Золотые слова, дон Антонио, – заметила герцогиня. – Для устранения этого неугомонного выскочки хороши любые средства, пусть даже и не самые достойные.

– Если мой супруг будет потакать прихотям своей матери, та лишь усилит свое могущество, – заметила Анна Австрийская, – и направит его против меня.

– Всему свое время, мадам, – успокоил ее посол. – Поначалу устраним Ришелье! Потом будет достаточно времени и на то, чтобы урезонить короля! Когда между Францией и Испанией воцарятся мир и согласие, Ваше Величество станет играть главенствующую роль…

– Эта роль несомненна в том случае, если мне посчастливится одарить королевство наследником, только…

– Вы хороши как никогда, мадам, – искренне отметила Мария. – Ваш супруг, вернувшись с войны, не преминет обратить на это внимание. Я заметила, что в подобные моменты он всегда оказывается усердным в исполнении своих супружеских обязанностей. Ему в этом можно и помочь в случае надобности.

– В каком это смысле? – заинтересовалась мадам дю Фаржи.

– О, все очень просто! Есть некоторые ликеры с особым приворотным зельем, они вызывают любовную страсть. Почему бы не испытать один из них на Его Величестве?

– Не хватало еще ошибиться, – серьезно заметил Мирабель. – В аптеках Франции, да и Испании тоже, можно отыскать все, что захочешь, только нужно быть осмотрительным и знать, к кому обратиться. Речь же не идет о предании короля земле, придав ему перед тем бодрости…

– Я охотно взялась бы за такое дело, – сказала Мария. – Вы абсолютно правы, дон Антонио, заметив, что нельзя ошибиться, но мне знаком один знающий и скромный человек, от которого можно ожидать наилучшего…

– Он в Париже? – спросила мадам дю Фаржи.

– Нет. В одном из моих владений. Всякий раз, когда мне нужен его опыт или совет, я посылаю за ним. Король при его вмешательстве не почувствует никакого недомогания. Напротив… Не желаете ли вы, чтобы я этим занялась?

Она обращалась к королеве с опаской, как бы та по причине глубокой набожности не отказалась от подобных услуг, которые недалеки от колдовства, однако ответом ей стала трепетная улыбка.

– Если вы, герцогиня, за это ручаетесь, я соглашусь на применение этого средства. Я ценю вашу преданность, она, и вы это знаете, мне бесконечно дорога и ничем не заменима…

– О, моя королева! За этого человека я отвечаю, как за себя! То, что даст он, если согласится, в чем я уверена не до конца – он человек принципа, – подойдет нам. Удивляюсь, как я не подумала об этом раньше, – добавила она, понизив голос.

Ей захотелось тут же переговорить с Базилио. Она ничуть не сомневалась в том, что получит от него нужное средство. Ее беспокоило лишь одно: кому доверить столь деликатное поручение – заставить короля непременно выпить снадобье. Этой роли могла быть удостоена лишь она сама, как главное заинтересованное лицо. Королева сделать этого не имела ни малейшей возможности, поскольку супруг уже держал ее под подозрением.

– Что же теперь нужно делать? – спросила дю Фаржи.

– Об этом говорить пока рано! – раздраженно прервала ее Мария. – Король сейчас в Пьемонте и вряд ли вернется в ближайшее время. Так что я могу пока лишь повздыхать вместе с вами.

Вырвавшееся у подруги сожаление тронуло Анну Австрийскую. Она поднялась и заключила ту в объятия:

– Крепитесь, Мария! Невозможно вернуть вас ко мне. Я очень рассчитываю на влияние короля Англии: дружеское расположение его к вам, о котором мне рассказывают, может помочь в вашем деле.

– Вряд ли я смогу отблагодарить его за это надлежащим образом, – едва слышно заметила Мария.

Соглашение о перемирии могло быть подписано не раньше, чем Людовик вернется во дворец, и сейчас представлялось чем-то очень далеким. Оставалось только ждать и надеяться, что помощь короля Карла I сослужит ей добрую службу. Тайные встречи за монастырскими стенами мало что давали, но оставляли после себя привкус неудовлетворенности, лишний раз подчеркивая ее нынешний статус изгнанницы.

Вернувшись в замок, Мария мысленно снова и снова возвращалась к тому, о чем они говорили. С превеликой радостью отдала бы она и свой милый Дампьер, и Шеврез, и герцогство даже за самую маленькую комнатку в Лувре или в Фонтенбло! Однако она не относилась к тому роду женщин, что долго терзаются. Больше всего на свете Марии хотелось вернуть себе прежнее положение, свое утраченное место. Она настолько этого хотела, что отказалась от предложения мужчины, которого обожала. Неожиданная мысль призвать на помощь Базилио была навеяна тем же самым ее желанием. Если кто и мог предсказать ее будущее, то именно этот старый колдун из Флоренции, и Мария упрекала себя за то, что не вспомнила о нем раньше. Но тому были объяснения: герцогиня де Шеврез не могла менять места своего пребывания, а Лезиньи принадлежал теперь ее сыну, тем не менее она решительно настроилась посетить его, и как можно быстрее. Юный Людовик-Карл находился в Люине, о том, чтобы взять его с собой в Лезиньи, не могло быть и речи, хотя это и помогло бы ввести в заблуждение возможных шпионов. Мария решила, что поедет в сопровождении Эрмины. В конце концов, король и его кардинал находятся далеко, и вполне естественно то, что она занимается имением сына в его отсутствие. Разумнее было бы вызвать Базилио и поселить его в Дампьере, но старик всегда, и одному Богу известно почему, напрочь отказывался покидать свои леса под Лезиньи, свою башенку, настоящее логово колдуна. Он упрямо повторял, что чувствует себя хорошо лишь в этих местах и, дескать, духи по-настоящему с ним откровенны лишь здесь. Поэтому не оставалось ничего другого, кроме как ехать к нему, и срочно.

На следующий день Мария вместе с довольной Эрминой села в карету без фамильного герба, поданную Пераном, и отправилась в Лезиньи. Там ее, конечно же, не ожидали, хотя дом имел вполне ухоженный вид. Управляющий и приданные ему несколько слуг были приучены не удивляться фантазиям хозяина или хозяйки и их нежданным визитам. Бывало, прежде заезжал сюда и сам король: окрестные леса были богаты дичью и славились отменной охотой, большим любителем которой был Людовик XIII.

Герцогине и ее спутнице был оказан подобающий прием.

Направляясь к дому своей стремительной походкой, Мария распорядилась подавать ужин и спросила о том, ради кого и приехала.

– Мэтр Базилио, надеюсь, на месте? – спросила она Феррана, управляющего.

– О! Он не позволил бы себе отлучиться, не уведомив о том вашу светлость. Должен ли я его предупредить?

– Не стоит! Раз он не услышал карету, схожу к нему сама… Однако утруждать себя ей не пришлось. Пройдя в будуар, чтобы сбросить с себя манто с капюшоном, перчатки и маску – герцогиня всегда беспокоилась о цвете своего лица и предохраняла его от дождя и яркого солнца, – она нашла там Базилио. Тот стоял посреди изящной комнаты, заложив руки в широкие рукава длинного черного одеяния. И настолько схож был нынешний его образ с хранившимся в ее памяти, что Марии показалось, будто время повернулось вспять. Он оставался все тем же неприметным человечком с седыми волосами и заостренной бородкой, за которыми, должно быть, следил, поскольку были они пострижены. И те же живые, искрящиеся, мшисто-зеленого цвета глаза под кустистыми бровями. Разве что стало чуть больше морщин вокруг забавно вздернутого носа над большим подвижным ртом. Что касается одеяния, пахнувшего чем-то не поддающимся определению и существенно сильнее со времени их последней встречи, его Базилио, по-видимому, менял нерегулярно. За исключением небольшого белого, повязанного вокруг шеи воротничка, который время от времени он приводил в порядок. Голову старика венчал странный приплюснутый конус из черного бархата с красным помпоном на макушке.

Увидев входящую Марию, он в знак приветствия согнулся в низком поклоне.

– Долго же ты не удостаивала чести навестить Базилио, госпожа герцогиня, – проговорил он, слегка шепелявя, видимо, потеряв за прошедшее время несколько зубов. – Три года уж почти!

– Не вам на меня обижаться! Не вы ли всякий раз упрямствуете, отказываясь перебраться в Дампьер? Мы могли бы видеться каждый день!

– Не заставляй Базилио постоянно повторять тебе одно и то же! Ему хорошо и в доме Галигай, где ты позволила ему остаться ради его же собственной безопасности. Он не расстается с воспоминаниями ни днем, ни ночью.

При упоминании той, чьим наследством она когда-то завладела, не имея на то никаких прав, кроме разве того, что была одной из немногих, кого Галигай ценила, а может, даже и любила, по спине Марии пробежал озноб. Базилио составлял часть этого наследства, а со временем стал прибежищем и для очищения ее совести, о которой, пускай и изредка, вспоминала Мария. Их причудливые отношения держались на не менее странном уговоре. Астролог – был он также и алхимиком, да кем он только не был! – не мог избавиться от своей флорентийской привычки обращаться к ней будто к равной, на «ты», всякий раз при этом добавляя лишь ее титул, а о самом себе говорил в третьем лице.

– Впрочем, – признался он, – местный люд привык к Базилио. Они его не опасаются, напротив, если вдруг нужна помощь…

– А я, – вздохнула Мария, – я после всех этих людей?! Вы у них под рукой, я же должна проделать долгий путь, прежде чем получить вашу помощь, ваш совет!

Базилио шмыгнул носом:

– Мой совет? Мне кажется, ты им никогда не следовала, госпожа герцогиня. Говорил тебе Базилио, не пачкан руки в крови некоего мужчины?

– Обвинение отвергаю! Этот несчастный не нуждался ни в чьей помощи, когда плел нити своей судьбы, ведя двойную, а то и тройную игру, желая угодить всем одновременно и получить все, не давая взамен ничего! Господь прибрал его душу, только это была не душа, а душонка! Черт побери, Базилио! Не могла же я знать, что он поведет себя столь безрассудно!

– Но именно ты и довела его до безумства. Заплатила ли ты хотя бы за это?

Чувствуя, что краснеет, Мария подошла к камину.

– Нет, – ответила она чуть слышно, – любовником моим он не был. Я лишь себе пообещала, если… – Уступить ему значило все скомпрометировать. – Как говорится, в интересах дела! – вздохнул человечек. – Бойся, однако! Гнев, разбуженный тобой в тех, кто оплакивает его, еще не угас. Они желают твоей смерти. Тот гнев может вспыхнуть с новой силой. Об этом ты хотела поговорить с Базилио? Или, раз уж мы заговорили о делах, у тебя есть еще что-нибудь жареное?

– Да, и огромной важности. В некотором смысле речь идет о королевстве…

– И всего-то?

– Может, дадите мне договорить? Ну, тогда я вскользь упомяну королеву. Дело в том, что нужен наследник.

Брови старика в изумлении поползли вверх.

– Это не новость, только чем в данном случае может помочь бедный Базилио?

– Многим! Садитесь и слушайте меня!

Ясно и доходчиво, так бывало всякий раз, когда дело представлялось ей чрезвычайно важным, Мария изложила свои предложения, объяснив, чем нужно было поступиться в союзе с Гастоном Орлеанским против его собственного брата, влиять на которого становилось все сложнее. К тому же Гастон настолько увлекся малышкой Гонзага, что готов жениться на ней даже в случае внезапной смерти или гибели короля.

– Мы поможем ему укрыться в Нидерландах, – продолжала возбужденно Мария. – Находясь там со своей избранницей, он будет счастлив. Во Франции дела таковы: соглашения королевы-матери с Ришелье, похоже, с каждым днем становятся все более хрупкими, что само по себе хорошо, поскольку важно освободить короля от пагубного влияния Ришелье. Кардинал – враг королевы, он неустанно настраивает против нее Людовика. А поскольку с ней одной связаны надежды здравомыслящих людей, то и нужно, чтобы по возвращении с войны супруг вновь воспылал к ней любовью. Время от времени такое с ним приключается. Мы же должны правильно рассчитать то самое время. Если Марии Медичи, матери короля, удастся устранить кардинала, Людовик останется в одиночестве, он вынужден будет вернуться к той, кто, как и он, носит корону. Сейчас же, увы, его всячески отдаляют от супруги. Словом, ему надо как-то помочь вновь регулярно посещать ее спальню…

– Что значит – как-то помочь?

– А вот на этот вопрос точный ответ должен быть известен какому-нибудь ученому мужу вроде вас, мэтр Базилио. Может быть, в этом деле мог бы помочь любовный напиток?

Человечек дернулся так сильно, что табурет под ним опрокинулся на пол.

– Ты принимаешь Базилио за какого-нибудь колдуна, госпожа герцогиня? Слава богу, это не так! Любовный напиток? И больше ничего? Что плохого сделал тебе Базилио, за что ты хочешь упечь его в тюрьму?

– Чуть что, сразу громкие слова! А почему бы не постараться, пока я здесь? Я же не требую от вас, чтобы вы отправили короля к праотцам, но всего лишь прошу помочь ему вновь обрести его природный дар – единственный достойный внимания! Я убеждена, что по возвращении в Лувр он заглянет в спальню, но этого явно недостаточно. У него должно появиться желание туда вернуться, и не один раз, и так до тех пор, пока не появится уверенность… И вы не смеете отказать мне в этом! – торжественно закончила герцогиня.

Однако собеседник, похоже, не имел ни малейшего желания разделить ее пафос и не замедлил выразить свое отношение к изложенному плану.

– Увы, Базилио все же откажется! И не оттого, что ему незнакомы травы, облегчающие страдания людей больных и… Но потому, что ему хорошо известно, что требуемое тобой найдется не у всякого аптекаря!

– Так вы же не аптекарь, вы – ученый, которого высоко ценила сама Галигай. После смерти лекаря, этого Монталто, не вы ли облегчали ее страдания?

– Вот оно, подходящее слово: Базилио старался победить ее припадки. Ее нужно было успокаивать, ты понимаешь? Успокаивать! А ты требуешь обратного. Волшебный этот напиток весьма опасен даже для совершенно здорового человека. Он не для того, кому ты его предназначаешь: его кишечник похож на паутинку! И Базилио не хочет иметь на своей совести его смерть…

– Как же вы, однако, осторожны и осмотрительны! Раздери вас черти, мэтр Базилио! Вы же умеете читать по звездам! Составьте гороскоп короля, и узнаете, угрожает ли ему какая-нибудь опасность!

– Это уже давным-давно сделано, и Базилио может тебе сказать, что ему все время что-нибудь да угрожает. Что же касается тебя, то в твоих же интересах соблюдать спокойствие, госпожа герцогиня, иначе ты вызовешь очередную катастрофу.

– Вы желаете, чтобы я оставалась в своей деревне и бездельничала бы там? Но я места себе не нахожу, когда меня принуждают находиться среди лесов и болот, тогда как королева так нуждается в моей помощи!

– Ты там не останешься! Очень скоро ты снова сможешь наслаждаться лучами фальшивого придворного солнца, которое тебе столь дорого. Только этого, как мне кажется, тебе недоставало?

– Это правда? – вскрикнула Мария, чувствуя себя воскресающей.

– То, что говорит Базилио, всегда правда. Твоя путеводная звезда в очередной раз подарит тебе шанс. Только бы ты не обратила его в бедствие. Позаботься о своей королеве, помоги ей сблизиться со своим супругом и восстановить согласие в их порушенном семействе ради спокойствия народа. Это перст твоей судьбы, но не впутывайся в сомнительные делишки, направленные против твоего государя! А не то заплатишь цену, назначенную тебе в случае отступления от предначертанного!

Голос человечка прозвучал столь мрачно, что по спине Марии пробежал холодок:

– И что же это за цена?

– Ничто и никто не помешает твоей очаровательной шейке познакомиться с топором палача!

Каждое из слов Базилио весило ничуть не меньше упомянутого топора, а Мария по опыту знала, что к предсказаниям астролога следует прислушиваться. Но мужество не покинуло ее, и она не собиралась сдаваться, а потому не оставила попыток заполучить у Базилио этот злосчастный напиток. Она перестала бы быть самой собой, если бы признала свое поражение.

– Еще что-нибудь? – спросил Базилио, заметив, что она остается неподвижной и безмолвной.

Она бросила в его сторону взгляд, полный злобы:

– Как мне прикажете выйти из положения, если перед всеми, кто положился на меня, да и на вас тоже, я должна буду признать свою несостоятельность?!

Выглядела Мария при этом столь расстроенной, что Базилио рассмеялся:

– Все то же самое, да? Опять с оглядкой на других? Ты неисправима, госпожа герцогиня! Но поскольку я боюсь, что ты наделаешь всяческих глупостей, уехав отсюда с пустыми руками, приготовит Базилио для тебя одну микстурку.

– Но вы же сказали…

– Мнения своего я не изменил. Важно, что ты доставишь нечто таинственное в изящном флакончике с наставлениями для использования. Что касается содержимого, то никакого вреда и никому оно причинить не сможет. Подмешанное в хорошее вино, оно вызовет эйфорию, но никто не сможет тебя ни в чем упрекнуть, если даже результат окажется не тот, которого ожидали. Очень может быть, твоему королю это понравится больше, чем ты того хочешь… Ты останешься на ночь здесь?

– О да! Люблю этот дом!

– Что ж, завтра ты уедешь не с пустыми руками. Ты не поверишь, но в чудодейственных свойствах моего ликера все убедятся. А что касается…

Базилио собрался уходить, но она придержала полу его черного одеяния:

– Постой! Я действительно снова буду при дворе?

– Все указывает на то…

– Значит, король Англии Карл в очередной раз окажется настоящим другом? Никогда в том не сомневалась!

– Ты ошибаешься, столь ему доверяя, и на этот раз тебе поможет не любовь твоего мужа и не дружба единомышленников. Скорее даже напротив…

– Напротив?

– Ну да! Помощь придет от того, кто нуждается в твоей помощи. Все еще впереди…

Больше ничего из Базилио вытянуть ей не удалось. Доверившись все же предсказаниям мага, Мария позволила разуму бездействовать, что было ей совсем несвойственно, и получала удовольствие от подаренных судьбой нескольких часов, проведенных в этом небольшом замке, имевшем неоспоримые преимущества перед Дампьером. Она знакомила с ним свою молодую спутницу. Наступил вечер, молодые женщины задержались сначала в саду, затем в комнате герцогини у изящного камина с тлевшими в нем поленьями, отчего комнату наполнил запах леса. Обе они сидели прямо на ковре с босыми ногами, в ночных одеждах и болтали, отпивая из бокалов великолепное вино «Аликанте». Марии нравилось играть перед открывшей на днях свои лучшие качества девушкой роль старшей сестры и наставницы. Она пообещала этой ночью вызвать дух Леоноры Галигай, словно для нее это было делом обыденным.

А если послушать Базилио, так оно и было: скорбящий фантом нашел себе прибежище здесь, в Лезиньи.

– Об этом говорят во всем королевстве, – призналась Эрмина. – У нас в Лорене рассказывают, будто это ужасное чудище, приносящая несчастье ведьма, завладевшая разумом королевы-матери. Говорят, она безобразна и отвратительна…

– Безобразна навряд ли, а вот отвратительна наверняка. Оттого она и страдала всю свою долгую жизнь, а еще оттого, что любила своего супруга, который, напротив, был очень красив. Душой этой супружеской пары была она, и со временем, я тогда была совсем маленькой и меня мало интересовали эти люди, поняла, что без нее Кончино Кончини так и оставался бы привыкшим пользоваться женскими слабостями фатоватым купидоном, не страдающим от угрызений совести игроком, маскирующимся под вельможу распутником, неспособным из-за недостатка ума не выказывать свою глупую дерзость и подчиняться Его Королевскому Величеству. Пока был жив король Генрих, он не осмеливался чрезмерно высовываться, но после удара кинжалом Равайяка все увидели, на что он способен, и если молодой король и ненавидел его, то виноват в этом не король, а он сам. В конце концов и он свое заслужил. Когда он был разорван в куски простыми людьми, его оплакивали лишь Мария Медичи и Леонора! Жила она только им, из-за него же и умерла: накопившуюся за долгие годы ненависть к нему чернь перенесла и на нее. Ей довелось испытать настоящее страдание: лютой дорогой прошла она к, эшафоту на Гревской площади, туда ей позволила взойти, не выказывая сострадания хотя бы, память об их общей юности и о садах Флоренции, где Леонора и королева-мать бегали, будучи еще детьми.

– Вы говорите об этом так, словно любили эту женщину.

– При ее жизни – нет. Тогда я только жалела ее, а привязалась к ней, как ни странно, потом. Мне же и досталось все самое дорогое: ее драгоценности, дом… Потому-то мысленно я и молюсь иногда, чтобы душа ее нашла наконец успокоение.

– Вы? Молитесь? А я думала, что…

– ..что я ни во что не верю? В некотором смысле так оно и есть. Но и мне порой случается испытывать высокие порывы…

– А вы никогда ни о чем не сожалели?

Мария ответила не сразу. Некоторое время она наблюдала за языками пламени сквозь наполненный вином бокал, затем вздохнула:

– К чему они, эти сожаления?

Сказав это, она одним глотком выпила вино, потянулась и встала.

– Хватит на сегодня философии! Идем спать!

Наутро, увозя на дне своего мешочка тщательно упакованный в плетеную солому флакон, она возвращалась в Дампьер, чтобы дожидаться там исполнения предсказания Базилио, не сомневаясь, что судьба, пусть и не торопясь, смилостивится над ней.

В первые месяцы 1629 года в заснеженных Альпах французская армия впервые познала вкус побед. Решающий успех при Па-де-Сюс, одержанный под личным командованием короля, открыл герцогу Савойскому прямую дорогу к освобождению Касаля, находившегося в осаде у испанцев, и позволил запереть в этих местах новоиспеченного принца Мантуи. Условия перемирия не были унизительными, напротив, они способствовали упрочению семейных отношений, поскольку принцесса Пьемонтская Кристина, супруга наследника Савойи, являлась сестрой Людовика XIII.

Одержав столь крупный успех и передав Касаль под опеку маршала Туара, героя Ла-Рошели, король и, конечно же, кардинал вернулись во Францию, дабы навести порядок в последнем оплоте протестантов в Лангедоке. Закончили все в несколько недель и в Грас д'Але подписали мирное соглашение, закрепившее Нантским эдиктом отмену для протестантов любых политических или военных привилегий. Король мог возвращаться в Париж, но лишь после того, как посетит земли герцога де Роана, стойкого смутьяна, заодно и посмотрит, не является ли трава зеленее за пределами Франции.

Кардинал задержался на юге Франции, чтобы самолично привести в исполнение административную реформу. Клод де Шеврез возвращался в свите короля.

Хотя Мария и подготовила супругу, вернувшемуся с войны, к тому же с войны победоносной, надлежащий прием, она заметила, что герцог был грустен и вял, а все похвалы и потоки нежности, казалось, стесняли его. А поскольку Мария не относилась к той породе женщин, что держат накопившееся под спудом, то прямо его и спросила:

– Нельзя ли мне узнать, отчего это вы мрачны, словно потерпели поражение? Вместо того чтобы радоваться, вы будто на грани отчаяния. Надеюсь, вы сражались храбро?

– О да! Его Величество неоднократно свидетельствовал мне свое одобрение!

– Что же тогда? Вы должны бы быть довольны!

– Увы, это не так! Мне, право, даже неловко за все те любезности, какими вы меня так щедро одарили.

– Что за вздор? Причина моей любезности весьма проста: я счастлива вновь видеть вас целым и невредимым, что вполне нормально, когда вам кто-то дорог!

– Конечно, конечно! Но именно ваш столь трогательный восторг и мучает меня, поскольку мне придется огорчить вас…

– Каким же это образом?

Клод тяжело вздохнул, налил себе вина в бокал, чтобы собраться с духом, и наконец сказал:

– Видите ли, несмотря на все мои военные успехи, мне не удалось добиться – хотя я на это очень надеялся, а вы имели на то полное право – вашего помилования. В очередной раз король не дал мне и малейшей надежды даже после того, как я почти что в одиночку захватил испанский редут!

– Ах!

– Он крепко обнял меня, прослезился даже, но, когда я было собрался просить его о единственной нужной мне награде, опередил меня. «Бедный мой Шеврез, – сказал он мне, взяв под руку, – знаю, ты более всего был бы рад, если бы я отменил изгнание герцогини, но я не могу решиться дышать одним с ней воздухом. Очень уж опасна эта женщина…» Я рискнул напомнить о симпатиях короля Англии, он ответил, что на самом деле ваше имя неоднократно упоминалось во многих статьях мирного договора между двумя королевствами, что, как он считает, недопустимо в делах такой важности.

– Иначе говоря, дружба эта обернулась против меня же?

– Боюсь, что так!

– А что королева Генриетта-Мария? Она к просьбам своего супруга присоединилась?

– Насколько мне известно, нет.

– Вот она, благодарность по-королевски! Когда этот бедняга Бекингэм не позволял стихнуть распрям в их благородном семействе, мы с вами были лучшими из посредников, но стоило только восторжествовать среди них согласию – и тут же отпала всякая надобность в соблюдении наших интересов. Да и неважно! Все это не имеет никакого значения, они мне больше не нужны!

– Как так? И как же вы собираетесь поступить?

– Я знаю, что в скором времени мое изгнание закончится и без моих к тому усилий.

Глаза герцога округлились, он смотрел на жену, явно не понимая ее.

– Вы что же, колдунья? – поинтересовался он полушутя-полусерьезно.

– Почему бы и нет? Они ведь в деревнях водятся, а я уж столько месяцев как деревенская затворница! Ладно, идемте ужинать!

Рассмеявшись, она взяла его за руку и увлекла к накрытому столу. Вечер явно удался. Прекрасное настроение Марии избавило Клода от подавленности. Необычное поведение супруги околдовало его. Не веря ни единому слову из ее не правдоподобного заявления, он задумался о наступающей череде мирных дней у себя дома наедине с женой, заботящейся лишь о том, чтобы нравиться ему. А потому почувствовал себя марионеткой в чьей-то дурной игре, когда во время десерта, пощипывая гроздь золотистого винограда, она спросила мужа, когда же он рассчитывает возвратиться ко двору.

– Возвратиться ко двору? – поперхнулся герцог. – Но для чего?

– Это же совершенно очевидно: чтобы исполнять ваш… Нет, наш долг!

– Не забываете ли вы, Мария, что вас обрекли на ссылку?

– Но не вас, насколько мне известно! А потому мне представляется чрезвычайно важным, чтобы вас там видели. Понимаете? Вас! Тем более что король к вам сейчас благосклонен. Его, несомненно, обрадует то, что вы отдаете предпочтение ему, а не мне.

– Кто, зная вас, этому поверит?

– Благодарю за галантность, но вам нужно понять, что позволить о нас позабыть – худшее из зол! Нужно, чтобы вас видели рядом с королем: за столом, на хвосте у его лошади во время охоты. И на вашем лице всегда должна быть любезная улыбка… Вы рядом с повелителем, которого вы любите, и для вас это главное. Жена для вас не столь важна. Ей – совершившей проступки и потому справедливо наказанной – надлежит молить Господа о прощении грехов и усмирении гордыни. Что может быть более праведным, я бы даже сказала, заслуживающим уважения? Мадам де Шеврез встала на путь покаяния, а для вас вопросом чести остается служба королю. Вы понимаете?

– Ну да, конечно! Если все представить именно так, это можно принять за примерное поведение, но…

– Никаких «но», мой друг, если хотите знать, я должна быть уверена, что вы при дворе.

– Но для чего?

– Вам известно, насколько я привязана к королеве и как я беспокоюсь о ней. Ее окружают враги, она часто становится жертвой недобросовестных советчиков. Что королева-мать, что сам король, оба они прилагали все свои силы к тому, чтобы сделать ее жизнь невыносимой, и до сих пор весьма преуспели в том, что принуждали королевскую упряжку тащиться по одной и той же разбитой колее…

– Если мне не изменяет память, тому способствовали и вы, – заметил де Шеврез.

– Этого я не отрицаю, но меняются времена, меняются и люди, и, уверяю вас, было бы мне позволено начать все сначала, я отдала бы все свои силы на примирение королевской четы. Нужно, чтобы король стал доверять супруге и чаще наведывался к ней…

– Конечно, вы правы, но что вы замышляете?

– А вот что: в королевстве наступит мир, и мы сможем успешнее бороться с нашим заклятым врагом Ришелье, а королева наконец сможет зачать и родить наследника. Вы будете рядом с Людовиком, а значит, должны все сделать для того.

– Лучшего я и не просил бы, но как это сделать? Не желаете же вы, чтобы и я сотворял те же подвиги, что и покойный Люинь, первый ваш супруг, который как-то вечером взял в охапку дрыгающего ногами юного короля и отнес его в постель своей жены? Для подобных ребячеств наш с вами возраст уже не подходит.

– А жаль! Действуйте тогда иначе.

– Но как?

– Я вам позже о том скажу, мне еще над этим нужно подумать. А теперь отправляйтесь занимать свое место, покажите себя нужным и – почему бы и нет? – незаменимым, а не просто приближенным. У вас это прекрасно – получится. И все время, слышите, все время ставьте меня в известность обо всем, о чем будете знать сами. Одним словом, станьте моими глазами и ушами…

Вся последующая ночь ушла на то, чтобы убедить Шевреза, в глубине души крайне недовольного, в необходимости вновь вернуться к жизни при дворе и припомнить городские привычки. Лето заканчивалось, и досадовать на необходимость перебираться в прекрасный особняк на Сен-Тома-дю-Лувр и вновь оживить в нем светскую жизнь, замершую после отъезда Марии в Лорен, не следовало. Жизнь в деревне зимой никакими забавами, если не считать охоту, не баловала. Так что на следующий день герцог Клод оказался в Фонтенбло, где после возвращения пребывали король со своими королевами. Шеврезы имели здесь великолепный особняк, в котором нога герцога касалась земли лишь изредка: не отказывающий себе в удовольствии любоваться чарующими прелестями красавицы Марии, король поселил своего преданного и бесхитростного соратника возле себя, тем самым успокоив его…

Наступил сентябрь, и двор, окутанный странной атмосферой, клубящейся несовместимо различными надеждами, ожидал возвращения кардинала Ришелье: король – с нетерпением, королева – с беспокойством вперемежку со страхом и надеждой на хитросплетения нескончаемых затей мадам де Шеврез и посла Испании, а Мария Медичи – в неизменно дурном настроении, которое вызывало в ней чуждое, яростно противящееся политике министра Ришелье окружение, ведомое кардиналом де Берюль.

Четырнадцатого сентября навстречу подъезжавшему по южной дороге Ришелье направился сам король. То был знак небывалой милости, дававший пищу многим домыслам и еще большему числу пересуд. Встреча состоялась в Немуре, при этом Людовик XIII продемонстрировал несвойственную ему теплоту: он слез с лошади в то же время, когда появился из своей кареты кардинал, и направился к тому с распростертыми объятиями, чтобы расцеловать кардинала.

– Как я рад снова видеть вас, ваше преосвященство! Вы не можете представить себе, насколько мне вас недоставало! – искренне воскликнул король.

– Сир, благодарю вас за столь лестные слова! Ваше Величество не догадывается, сколь они дороги и сколько надежд внушают верному его слуге!

– Поведайте-ка мне о своем самочувствии! Не слишком ли много неудобств причинила вам сильная жара Лангедока?

– Ничуть, а счастливая возможность послужить королю и королевству всегда остается для меня лучшим из лекарств. Слава богу, в королевстве мир, и остается лишь…

– Мы вместе отблагодарим Господа за это, а теперь пора возвращаться!

И как бы в продолжение оказания почестей, а на самом деле с целью по дороге до Фонтенбло поговорить без свидетелей, Людовик XIII занял место в карете своего министра. Затем Ришелье принял знаки почтения двора, приветствовал Анну Австрийскую, подавшую ему вялую руку и одарившую его натянутой улыбкой. Заметив отсутствие королевы-матери, Ришелье спросил о ее самочувствии и уверенно направился в ее покои.

Мария Медичи и в самом деле была у себя. В парадных одеждах посреди золоченого зала, наполовину заполненного, она болтала с де Берюлем и братьями де Марьяк, канцлером и маршалом. Ни один из этих троих не состоял в друзьях Ришелье даже в те времена, когда все при дворе следовало воле королевы-матери. Вокруг них царило истинное столпотворение, но стоило кардиналу переступить порог, наступила полная тишина. Все в одно время обернулись в сторону двери, где Ришелье на мгновение задержался, окинув пытливым взглядом все собрание разом. Чрезмерная чувствительность его легковозбудимой натуры позволила ему учуять нечто, похожее на опасность. Тем не менее он, высоко вскинув голову, подошел к королеве-матери и с улыбкой на губах согнулся перед ней в глубоком поклоне:

– Вот и я, мадам, и бесконечно счастлив возможности засвидетельствовать мое почтение Вашему Величеству…

Слова замерли на его губах, когда, выпрямившись, он увидел напротив себя потяжелевшее лицо флорентийки, походившее на каменное изваяние. Голубые, навыкате, ее глаза полыхали бешенством, но сама она хранила молчание. Подняв руку ко рту, словно подавляя зевоту, она повернулась к кардиналу спиной.

От нанесенного оскорбления лицо Ришелье приняло мертвенно-бледный цвет. И без того тонкие крылья носа стали почти прозрачными. Быстрым взглядом он окинул язвительные лица свидетелей своего унижения. Упорствовать он не стал, коротко всех приветствовал и удалился быстрым шагом, а за его спиной раздались возгласы одобрения, по большей части в неподобающих выражениях. На нижней ступени он на мгновение задержался, поколебавшись, но в рабочий кабинет, имевшийся у него здесь, в замке, разгневанный и униженный кардинал не пошел, а сел в карету и вернулся в свой дом, который был выстроен для него неподалеку.

Прежде всего он направился в часовенку, чтобы привести в порядок свои чувства, затем, распорядившись, что бы его не беспокоили, сел к рабочему столу и написал два письма: одно королю, второе королеве-матери, и оба содержали просьбу о его отставке. Людовику XIII он сообщал, что ввиду главенствующего положения в Совете королевы-матери, еще недавно остававшейся к тому же регентшей королевства, он не допускает мысли о возможности исполнять свои обязанности, будучи в разладе с ней. А Марии Медичи он выразил свое недоумение по поводу столь оскорбительного обхождения с ним, никогда не допускавшим и мысли что-либо предпринимать без полного ее одобрения, стремившись лишь к добросовестному служению ей. После чего, вручив оба этих послания курьеру, принял лекарства и отправился в спальню не столько ради восстановления сил после длительного переезда, сколько ради того, чтобы как следует все обдумать.

Различие в двух оказанных ему приемах было чересчур очевидным, оскорбление последовало сразу за триумфом. До самого последнего времени старая коронованная мегера поддерживала его, и он охотно признавал себя обязанным ей в своей политической карьере, но если теперь она выступит против него и сделает все возможное, чтобы и король принял ее сторону в самые короткие сроки, тогда ему придется действовать с величайшей осторожностью. На самом деле Ришелье ничуть не сомневался в том, что Людовик не примет его отставку, а это обещает бурные дебаты в Совете, который тут же разделится на два лагеря, увязнет во всевозможных дрязгах и очень скоро обнаружит свою полную неуправляемость. Если только король не проявит большую властность. И это его самое уязвимое место: согласится ли он выступить против матери в поддержку своего министра? В отношении Медичи Ришелье не питал никаких иллюзий: пока ее гладишь по шерсти, она мурлычет, словно большая кошка, но, упрямая, недалекая и мстительная, она никогда не прощает и малейшей обиды, даже если и сама их выдумывает. А ведь кардинал никогда и ни в чем ей не отказывал, а, напротив, старался во всем ей угождать.

Чуть погодя он встал с кровати и направился к потайному, спрятанному в стене, шкафу для секретных бумаг, похожему на те, что по его указанию были сооружены в каждой из его резиденций, и достал оттуда небольшой железный сундучок, ключ к которому он всегда носил на шее. В нем хранились несколько пожелтевших писем, истинный вес каждого из которых был никак не меньше веса топора и плахи. Эти письма кардинал забрал у одной дамы, старинной приятельницы Марии Медичи, являвшейся к тому же ее кузиной по Исааку де Лаффма, его учителю по «басовым партиям», а иначе говоря, по темным делам. Много крови из-за них пролилось, но цена их была столь велика, что кардинал предпочитал не вспоминать тех пагубных обстоятельств. Эти письма для него являлись последним средством защиты на случай, если Медичи подтолкнет его к войне, которую она ему только что объявила. Они ускорили бы ее низложение, воспользуйся он хотя бы одним из этих королевских секретов, прежде чем исчезнуть.

Перечитав два из них, кардинал осторожно положил их на место. Великолепный прием, оказанный ему королем, позволял надеяться, что тот сам все и уладит. Теперь лучше спокойно ожидать последствий от его писем об отставке.

Последствия превзошли все ожидания. Король метал громы и молнии, сурово упрекал свою мать в том, что та накинулась на самого нужного королевству человека. Королева тут же вошла в свойственное ей неистовство, в результате чего ее комнаты вмиг стали схожи с шумным арабским рынком, на котором каждый хочет перекричать другого. Казалось, она никак не может до конца излить всю свою желчь, скопившуюся в ней с того самого момента, когда Ришелье с заносчивой самоуверенностью стал принимать политические решения, диаметрально противоположные ее мнению. Она обвиняла его в неблагодарности, в лицемерии и надувательстве, утверждала, что по вине Ришелье короля Франции ждет теперь вечное проклятие, поскольку тот осмелился возвыситься над самим Папой. К тому же несчастный заигрывал с этими гнусными протестантами, направив свои армии против такой истинно католической и дорогой ее сердцу державы, как Испания, достойная дочь которой является к тому же супругой короля.

– В таком случае, любезная матушка, объясните мне, почему это сразу же после этой женитьбы, столь вами желанной, вы беспрестанно указываете мне на недостойное поведение нашей супруги, которую, если вас послушать, я уже давным-давно должен был бы выгнать.

– И в лучшем из домов найдется паршивая овца, тут уж ничего не поделаешь. И коль скоро мы заговорили о женитьбе, постарайтесь припомнить, дорогой мой король, что этот человек имел дерзость вмешиваться в наши семейные дела: он потворствует симпатии вашего брата к этой девке Гонзага, он даже готов развязать войну, нужную лишь ее отцу для укрепления своего трона в Мантуе. И Гастон осмелился на это, зная, насколько неприемлемым этот брак представляется мне.

– Заблуждаетесь, мадам! Оказав помощь герцогу де Гонзага и заставив ваших испанских друзей оставить Касаль, кардинал, так же как и я, не имел в виду этот брак, который нравится мне не больше, чем вам. Наша цель была иной – укрепить королевство, вернув ему законные земли. Вам же следовало лишь в крайнем случае прибегать к той власти, которую давал вам статус регентши, да и то поставив меня в известность, прежде чем брать под стражу в Венсене эту бедную девушку и ее тетку, и…

Флорентийка оборвала сына на полуслове:

– Я сделала то, что должна была сделать! Я больше королева, чем вы – король, потому что вы перепоручили свое правление министру, а он этих женщин опрометчиво освободил…

– Не он, мадам, выпустил их из тюрьмы! Это сделал я по просьбе моего брата, справедливо возмущенного наказанием неповинных!

– Вот как? В таком случае ваш брат должен быть вам признателен! Но объясните мне тогда, почему же он так ненавидит кардинала? До такой степени, что, как мне докладывали, стал подумывать, не сбежать ли ему в Нидерланды, чтобы там…

Неожиданное вторжение герцога де Бельгарда, главного конюшего Франции и ближайшего друга Гастона Орлеанского, прервало ату словесную дуэль. Герцог извинился, сославшись на срочность доставленной новости:

– Спешу доложить вам, Ваши Величества, что его высочество отбыл…

– Так-то вот! – восторжествовала королева-мать. – Что я говорила? Вот ваш братец и направился к тем, в ком вы упрямо продолжаете видеть врагов.

Бельгард, привлекая их внимание, покашлял.

– Да простит меня Ее Величество королева, но я не договорил: да, его высочество уехал, но не в Голландию.

– Где же он? – потребовал ответа король.

– В Лорене. Он собирается просить убежища у герцога Клода.

– Который дружествен нам не более инфанты Изабель-Клер-Евгении! Известно ли вам, сопровождает его мадемуазель Гонзага или нет?

– Полагаю, что нет, сир. В конце письма, которое доверил мне доставить его высочество, говорится, что он недоволен непрекращающимся вмешательством в его дела и что рассчитывает отныне вести их по своему усмотрению…

Мария Медичи тут же одарила собеседников мастерски исполненной истерикой: со слезами, проклятиями и призывами к небесам стать свидетелями ее тяжелой материнской доли, сотворенной ее бессердечными сыновьями, которым не терпится как можно скорее уложить ее в могилу. Ее тут же принялись успокаивать, пригласили служанок, те с величайшими предосторожностями отнесли ее в спальню, уложили в постель и тут же позвали доктора и капеллана, на случай если потребуются их умения при этакой-то скорби. Король же удалился к себе в кабинет и велел позвать кардинала.

Кардинал был уже в курсе происшедшего и выглядел обеспокоенным:

– Я безуспешно пытался понять, сир, чем мог оскорбить королеву, которой я всегда доказывал свою признательность и симпатию. Я всегда считал делом чести служить ей…

– ..пока не решили выбрать все же службу королю и Франции, – уныло закончил Людовик, задев тем своего министра. – Моя мать всегда настаивала на первенстве, остальное ее не интересовало. Теперь же ей придется согласиться на примирение с вами.

– Сомневаюсь, что она согласится, сир. Потому моя отставка и казалась мне наилучшим из решений…

– Но не мне, дорогой кардинал, не мне. И корону ношу я. Постарайтесь это запомнить!

– Остерегусь про то забыть, – заверил его Ришелье с глубоким поклоном.

В течение нескольких последующих дней Людовик XIII кое-что предпринял для того, чтобы все, и при дворе, и во всем королевстве, ясно себе уяснили, что корону носит именно он. Ришелье получил официальный титул первого министра, обязанности которого и исполнял. Выгоды его оказались гораздо больше: его брат Альфонс, монах картезианского ордена, стал епископом Экса, а немного погодя и Лиона, примерив при этом кардинальскую шапочку.

Королеве-матери примирение, которого требовал от нее сын, стоило немалых сил, и каждый из них понимал, а Ришелье в первую очередь, что согласие королевы не более чем видимость. Как и от бывшего ее протеже, от нее самой следовало ожидать всяческих интриг, тем более опасных, что замышлялись они теперь в строгой тайне. Вдовствующая королева была зла на кардинала еще и из-за неожиданной смерти ее самого преданного слуги, являвшегося к тому же и злейшим врагом Ришелье. Кардинал де Берюль умер столь странным образом, что многие усмотрели в том указующий перст, некоторые же, и в первых рядах флорентийка, длинную руку министра.

Сознавая, что больше рассчитывать даже на малейшую поддержку с ее стороны он не может, Ришелье сделал единственно правильный выбор: королева Анна, так и не избавившаяся от притеснений своей свекрови, должна быть ему признательна за проявленное к ней внимание и за помощь, которой была лишена все эти годы.

Понимая, что в его руках находится простой способ осчастливить королеву, кардинал пригласил к себе Клода де Шевреза. Несколько дней спустя опьяненная счастьем Мария получила известие о своем полном помиловании: ей было возвращено место подле королевы! Базилио оказался прав во всем… Спасение к ней пришло, откуда она его совсем не ожидала.

От радости она расплакалась, а затем распорядилась готовить сундуки…

Глава V ПОДАРОК КОРОЛЕВЕ

Наступило Рождество, и кардинал в особняке неподалеку от заставы Сен-Оноре, купленном им несколькими годами ранее у государственного секретаря Форже дю Фресне в преддверии ожидаемого разрыва с королевой-матерью, что делало невозможным его проживание в Люксембургском дворце и ставило в неловкое положение, устраивал праздник. Дом был не то чтобы некрасив, а скорее казался Ришелье недостаточно просторным. Теперешний его титул первого министра сам по себе требовал большего пространства, и он не скрывал своего намерения в ближайшее время стать обладателем дворца, достойного его могущества. Кардинал заказал у Лемерсье чертежи того здания, которое вскоре будет дворцом кардинала (В настоящее время Пале-Рояль.), окруженным прекрасным парком, который его преосвященство оценит выше всего остального.

Тем вечером показная роскошь возмещала явно преувеличенную стесненность жилища, ярко освещенного тысячами свечей и фонарей, отражавшихся в огромных зеркалах. Давали комедию «Мелит» Корнеля – новой знаменитости, играла труппа Шарля Ленуара и де Мондори, звучала музыка, был дан балет и, наконец, устроено пиршество, достойное короля и обеих королев. Приглашенные были тщательно отобраны по принципу наибольших шансов понравиться Их Королевским Величествам, Людовику XIII и Анне Австрийской. Среди них блистала праздновавшая свое возвращение герцогиня де Шеврез.

По сути, она и была сюрпризом празднества, рождественским подарком, который кардинал приготовил для королевы. Никто не знал о ее возвращении, и, когда вслед за супругом герцогиня вышла из кареты в восхитительном наряде из черного бархата и белого атласа, усыпанного бриллиантами, лестные замечания не оставляли ее вплоть до самой лестницы, на нижних ступенях которой ее лично встретил сам кардинал.

– Вы ослепительны сегодня, ваша светлость, – приветствовал он герцогиню. – Благодарю, что своим милостивым присутствием вы согласились украсить эту скромную обитель…

– Если вы настолько желали моего присутствия, по-чему же вы не добивались этого раньше? – заметила она ослепительно улыбаясь.

– Я предпочел дождаться именно этого вечера, самого светлого праздника, в который само Рождество Господа нашего призывает всех людей позабыть о прошлом и жить в добром согласии.

– Мысль хорошая, но разделяет ли ее король?

– Если бы он ее не разделял, то воплощение ее было бы невозможным. Я рад предоставленному мне праву отвести вас к той, кто на протяжении долгих месяцев не переставала грустить о вас и просить за вас…

– Так королева не знает?..

– Нет. Секрет тщательно скрывали. Надеюсь, вы тоже?

– Не сомневайтесь. Великое мгновение, подаренное вами, ваше высокопреосвященство, я ждала его с нетерпением и долго буду помнить его.

Чуть погодя, все еще в сопровождении Ришелье, она приветствовала королевскую чету глубоким реверансом. В то же время ее спутник изрек:

– С мольбой к Их Королевским Величествам о воздаянии милости герцогине де Шеврез, после долгого отсутствия горящей желанием вновь служить всем своим сердцем возлюбленным нашим монархам!

По правде говоря, на бесстрастном лице Людовика XIII не отразилось ничего. В знак приветствия он лишь кивнул и пробормотал нечто невнятное, но супруга его удержать свои эмоции не смогла. С радостным возгласом протянула она вновь обретенной подруге обе руки, и та, преклонив колени, поцеловала их.

– Что за чудесное Рождество вы мне подарили, кардинал! Вы заслужили благодарность, и вы тоже, сир!

– Вы же видите, я всегда рад сделать вам что-нибудь приятное, мадам, – говорил король. – Будем надеяться, что позже не придется нам о том пожалеть, и уж тем более вам, кузен, – добавил он, обращаясь к стоящему рядом с женой герцогу де Шеврезу.

И в этот словно нарочно выбранный момент вошла Мария Медичи, обдуманно затянув со своим появлением, чтобы все приглашенные смогли осознать: наиважнейшей персоной была здесь она. Настроение королевы-матери вконец испортилось еще по приезде, когда среди встречающих ее у ступеней кареты придворных она не обнаружила Ришелье. Еще более раздраженной стала Мария Медичи, когда увидела кардинала рядом с герцогиней де Шеврез.

– Чертовщина какая-то! Что делает здесь эта мадам? Если сюда она приглашена вами, сын мой, вы совершили ужасную глупость! Думаю, ей и восьми дней будет достаточно на то, чтобы ваш семейный очаг превратился в вертеп!

– Уважаемый кардинал уведомил нас о желании мадам де Шеврез покаяться, и мы подумали, что рождественский вечер наилучшим образом годится для того, чтобы позабыть прошлое…

– Позабыть прошлое? Неужели вы на это способны, сын мой?

– Вам, матушка, кажется, это было доказано тогда, когда вы стояли во главе войны против меня.

Стычка грозила принять неприятный оборот, и герцогиня де Шеврез отважно вмешалась в нее.

– Мадам, – попыталась она смягчить старую королеву, адресуя ей реверанс и чарующую улыбку, – сегодня же Рождество! Нам всем подобает лишь восславить Сына Господня и отдать должное тому, что приготовил для нас кардинал! Досадно, если такой дивный праздник будет испорчен.

Королева-мать ужалила ее ядовитым взглядом:

– Что я вижу, Мария? И вы встали на его сторону? Никак это ваше пребывание в Лорене совершило подобное чудо? Вам, я вижу, там понравилось?

– На витраже Шамбора король Франсуа I начертал:

«Женщина непредсказуема». Именно в том женская привилегия, к тому же было бы весьма несправедливо ответить неблагодарностью в ответ на исполнение самого дорогого моего желания.

– Но не моего! К тому же все, что я здесь вижу, все убого! Мою карету! Я возвращаюсь в свой дворец!

Никто не посмел противиться ее отъезду. Даже провожавший ее к карете кардинал. Он остался доволен хотя бы тем, что к его возвращению возникшая вдруг неловкость благодаря радушию мадам де Шеврез сошла на нет. Комедии и балету достались горячие аплодисменты, после чего, все направились к столу, где кардинал самолично представил королю и королеве оцененное по достоинству главное угощение, что отметила и Луиза де Конти, отыскавшая подругу после завершения трапезы. Женщины не виделись несколько месяцев и были очень рады этой встрече.

– Кто бы мог подумать, что вы однажды станете главной гостьей кардинала? Надеюсь, вам известно, кому вы обязаны столь впечатляющими переменами в судьбе?

– Кардинал мне намекнул. Он был шокирован отношением к нему со стороны королевы-матери, которая его, кажется, за что-то невзлюбила, и он посчитал необходимым помешать восстановлению ее прежнего влияния на короля и не стал скрывать от меня своего желания сблизиться с королевой. Отсюда и этот поворот, и он меня радует…

– Который радует нас всех, моя дорогая, и в первую очередь королеву! Очень долго я не видела у нее такой улыбки. К тому же, чтобы благодарить кардинала, большого усердия ей не потребуется. Впрочем, как и вам…

– Почему?

– Потому что его высокопреосвященство еще до нового года покинет нас.

– Он умрет? По его виду и не скажешь…

– Эта деревня вас так опростила, дорогая сестра? Не болен он нисколечко, просто король только что назначил его главнокомандующим, на самом же деле командовать войсками будет маршал де Ла Форс. Мне вчера Бассомпьер рассказал: у нас снова проблемы в Италии, опять под угрозой Касаль и Мантуя, только теперь эта угроза исходит от императора. Он недоволен тем, что новый принц Мантуи посажен на трон без его позволения. Король не имеет в настоящее время возможности покинуть Париж и посылает туда кардинала, чтобы там, на месте, услышали голос Франции…

– Великолепная новость! – обрадовалась Мария. – Может, король без дорогого своего министра будет обходительнее с королевой.

Луиза расхохоталась:

– Мария, вы неисправимы! Вряд ли вас переполняет признательность, о которой вы только что говорили! Стоило вам стать королевой бала, и вы тут же вспомнили старые обиды. А я уж было и впрямь подумала, что вы с кардиналом теперь лучшие друзья!

– Пусть бы и он в это поверил, сейчас у меня нет ни малейшего желания с ним ссориться. Я лишь собираюсь посмотреть, как будут развиваться события дальше. Итак, отчего это так любящий повоевать король позволяет Ришелье ехать в одиночку?

– Потому что есть еще и другие нерешенные дела. Например, с Англией, их вроде бы собираются улаживать по-семейному. Постойте! Взгляните-ка, с кем это возле окна беседует мой муж…

Бассомпьер и в самом деле разговаривал с мужчиной, фигура которого, несмотря на то что он стоял к Марии спиной, кого-то ей напоминала.

– Кто это? – поинтересовалась она, только ответ явился ей сам собой, когда незнакомец обернулся, чтобы взять бокал с подноса в руках у лакея. – Дадли Карлтон! – прошептала она. – Но что он тут делает?

– То же, что и три года назад, – налаживает связи между своим королем и нашим. Он один из тех, кто подписывал договор о мире… Но отчего это вы вдруг побледнели? Этот Карлтон, насколько я знаю, никогда не был вам интересен.

– Что с вашей памятью, Луиза? Вы не помните, кто сопровождал его тогда и чем все закончилось?

Голос мадам де Конти понизился чуть ли не до шепота:

– Дуэлью моего брата с Холландом, который затем был выслан в Англию. Как это забудешь?! Судя по выражению лица нашего Клода, он, должно быть, тоже вспомнил об этом. Видимо, ждал, когда Бассомпьер закончит разговор, чтобы потом с ним поговорить…

– Мне тоже хотелось бы с ним поговорить, – неожиданно глухим голосом заявила Мария. – Вы мне поможете?

– Почему бы не попытаться?

Как раз в это время Бассомпьер повернулся в сторону Луизы, она помахала ему рукой, приглашая к себе, но тот направился к Шеврезу. Мария не преминула воспользоваться этим, чтобы подойти к англичанину, и он отшатнулся от нее: видимо, встреча не доставила ему удовольствия. Он ей даже не поклонился, как того требовала простая учтивость:

– Ваша светлость, герцогиня де Шеврез, ваш покорный слуга!

Тон был холодным и не располагал к общению, однако это не смогло обескуражить молодую женщину. Беспечно обмахиваясь веером из белых перьев, она одарила англичанина своей обезоруживающей улыбкой:

– Ваше присутствие, лорд Карлтон, действительно нежданное удовольствие. Мне казалось, что английские послы уехали. Однако вы здесь, и даже в Рождество!

– Уважаемый господин кардинал милостиво пригласил меня в качестве друга на это чудное празднество, чем я не смел бы пренебречь, но завтра я уезжаю.

– Не осчастливив пусть и коротким визитом нас? У вас что же, гостеприимство де Шеврезов вызывает дурные воспоминания?

– Отнюдь, я ведь как-то заезжал к герцогу. Он разве не говорил вам об этом? Вас, правда, тогда не было. Довольно долго, говорили мне?

Тон его был близок к дерзкому, но этому Мария сама могла научить любого.

– Люблю путешествовать. А что касается вашего визита, мой супруг просто забыл о нем рассказать. У него что-то с памятью, и он об этом знает. Вынужден беречь ее для более важных дел. Так вы завтра будете уже в Лондоне? Жаль, мы устраиваем прием на День святого Сильвестра.

– Безусловно, там будет мило, только я уже приглашен и ни за что на свете не смог бы пренебречь тем, что готовит в Чизвике леди Холланд и как раз в тот же самый вечер.

Сердце Марии замерло. Взяв англичанина на абордаж, она надеялась вытащить из него хоть какую-нибудь новость и не ждала, что он швырнет ей в лицо это имя. Привыкшая к вероломным придворным играм, она ничем не выказала своих чувств. Лишь капризно приподняла брови:

– Одна леди Холланд? Как это странно! Ах да! Я позабыла: до меня дошел слух, что ее супруг отправился осматривать свои владения в Америке. Она, должно быть, чувствует себя такой покинутой и одинокой!

По едва приметно вспыхнувшим глазам собеседника Мария догадалась, что ей удалось застать его врасплох. Он, безусловно, пытался догадаться, от кого она могла об этом узнать, но быстро продолжил:

– Она? Конечно же, нет! Верно, Холланд как-то подумывал составить компанию своему брату Уорвику в одном из его странствий, но потом отказался, у него была для этого убедительная причина.

Карлтон, очевидно, ожидал, что Мария спросит, что за причина, но она, хотя и умирала от желания, все же владела собой и довольствовалась лишь небрежно брошенным: «Что вы говорите?» Со стороны это могло показаться тем более естественным, что сопровождалось и улыбкой, и легким знаком головы в сторону какого-то проходившего мимо и приветствовавшего ее человека, но она не смогла бы сказать, кто это такой. Карлтон вернулся к начатому и упрямо продолжил:

– Должен вам сказать, причина замечательная. Наш друг самозабвенно влюбился в одну из приближенных королевы, Корнелию Хайд, настойчиво ее осаждал, и, когда я уезжал, добродетель той уже пошатнулась. Мне кажется, победа его не за горами.

Все то время, пока Карлтон с наслаждением, словно истинный гурман, смаковал эту новость, Мария усилием воли, иссушившей ей горло и бросившей к щекам кровь, хранила непроницаемое молчание. Под маской улыбающейся светской дамы она прятала смертельную муку. Ей хотелось бежать отсюда, но она вынуждена была оставаться и выслушивать этого мужчину, расхваливающего прелести той, что украла у нее возлюбленного. И охотно внимать шевалье Жару, доложившему, что ее требует к себе королева. И привести своего палача в полное замешательство, одарив его ослепительной улыбкой и грациозным реверансом:

– Передайте ему мои поздравления, когда увидите.

Этой ночью Мария не могла уснуть. Вытянувшись в кровати рядом с Клодом, после обильного возлияния у кардинала храпевшего так, что сотрясались стены, она мучительно страдала. Слезы из глаз капали на мокрую подушку, и она не в силах была их унять. Дадли Карлтону удалось-таки сегодня испортить ее триумф, заглушить радость, сменившуюся на раздирающую душу тоску. Тоску по брошенному ею на алтарь собственных амбиций и мелкого тщеславия предложению Генриха. Если бы она согласилась с ним уехать тогда, теперь они, должно быть, занимались бы любовью под звездным небом вдалеке от придворных интриг. Она была бы хозяйкой его рта, глаз, рук, его тела, этого прекрасно настроенного любовного инструмента, столь искусно приводящего ее в экстаз. И лишь по собственной ее воле его ласки принимает другая. Воспоминания были настолько свежи, что у нее вырвался стон. Клод услышал его сквозь сон, но не проснулся, а тяжело повернулся в ее сторону. Через секунду Мария вдруг почувствовала у себя между ног его руку… От супруга пахло вином и потом. При мысли, что сейчас придется заниматься с ним любовью, ее передернуло, и она с отвращением выскользнула из постели на ковер, отыскала там домашние туфли, халат и, одевшись, подошла к окну. Оно выходило на внутренний дворик, освещенный луной.

В ее холодном свете словно из-под резца опытного мастера проступали четкие контуры аллей, клумб, обвитых зеленью беседок. А там, дальше, за стеной, где раскинулись вширь парки Лувра, был особняк, в котором Холланд любил ее в первый раз неистово и долго, так что наслаждению, пронизывающему всю ее, казалось, не будет конца. Желание вновь оказаться там было столь сильным, что она не смогла ему воспротивиться. Набросив поверх ночной сорочки черное манто, она спустилась вниз по маленькой внутренней лестнице, ведущей прямо в сад. Наступившая рождественская ночь была холодной, зато сухой. Она прогнала постылый запах супружеской постели, но не остудила ее внутренний жар. Мария ускорила шаг, словно за дверями, не закрывавшимися после той самой ночной дуэли, ее кто-то ждал. Ключи от этой двери Мария выбросила в Сену самолично.

Она прошмыгнула внутрь и прислонилась спиной к прикрытым створкам, с удивлением отметив про себя, что внутри достаточно тепло, хотя камин не горел, разве что чувствовался смутный запах сгоревших поленьев, как если бы кто-то незадолго перед этим разводил здесь огонь. Верно, это был слуга, желавший уберечь мебель и драпировки от сырости и плесени. Мария не была здесь очень давно, со времени отъезда в Дампьер, и потому точно не припоминала, как и что было в особняке де Шеврезов. Но воспоминания возвратились, явственно вспоминался запах Генриха, смешанный с чьим-то чужим. В полной темноте Мария прошла в комнату, сбросила с себя манто, халат и ночную рубашку. Ей хотелось вновь почувствовать голой кожей подушки, на которых они тогда лежали, она и Холланд. Она коснулась коленом края постели и с глухими рыданиями рухнула в нее, но тут же оказалась во власти чьих-то рук, обнявших ее с такой силой, что ей и в голову не пришло противиться, в ней тут же снова ожила мечта. Запах амбры усилился. Она чуть было не прошептала: Генрих, понимая, что это не мог быть он, да только ее губы оказались закрытыми мужским ртом, позволившим ей сохранить дыхание. Она почувствовала на своей коже прикосновение бархатной куртки с золотым и серебряным шитьем, царапавшим ее, но не стала отстраняться, потому что уже очутилась в плену захватывающей игры, наполнившей ее кровь огнем. Кто бы он ни был, но этот мужчина знал толк в любви, и Мария со вздохом отдалась ему… Это было как раз то, чего ей сейчас хотелось!

Но случилось неожиданное. Услышав стоны, говорившие о том, что она вот-вот достигнет вершин услады, он овладел ею, с хриплым стоном излился в нее, после чего сразу же отстранился и исчез. Преисполненная удовлетворения и блаженства в свершившейся любви, она не сразу поняла, что незнакомец покинул ее. Она осознала это, лишь когда из приоткрытых дверей потянуло холодом. Мария поднялась, чтобы прикрыть Двери, и окинула взглядом парк, наполненный неясными тенями: ни одна из них не напоминала мужской силуэт.

Она вернулась к кровати в задумчивости, пытаясь разобраться, что же все-таки с ней только что произошло. Немыслимо, она с такой тщательностью выбирала себе любовников, а тут, не задумываясь, отдалась неведомо кому. А что, если это был вор? Впрочем, природная чувствительность подсказывала ей, что дело она имела с человеком благородным: мягкость рук, аромат туалетной воды, шелковистость усов и бородки. Узнать бы, что он делал и с какой целью хоронился в этом особняке, куда никто не должен был войти без ее ведома? Впрочем, эта загадка ничуть не беспокоила ее, а лишь забавляла и интриговала. Мужчину этого следовало бы разыскать хотя бы для того, чтобы вновь предаться тем дивным, да слишком быстро прерванным шалостям, от которых оставался привкус незавершенности. Да, ничто не помогает забвению так, как новая любовь…

За этими размышлениями незаметно пробежало время, и нужно было возвращаться к себе. Наспех одевшись, она бегом пересекла парк и, проскользнув в свою комнату, убедилась, что ее супруг с завидной безмятежностью продолжал храпеть. Она легла в постель, стараясь не коснуться мужа, и принялась терпеливо ждать утра. Спать ей хотелось ничуть не больше, нежели во время совсем недавнего благостного улаживания ее растрепанных чувств. Ей не давал покоя визит незнакомца и опасение, что он мог привлечь в соучастники кого-нибудь из слуг. Это было необходимо, чтобы попасть в особняк. Или хотя бы для того, чтобы перелезть через стену, отделяющую их парк от королевского. Но с какой целью? Кто мог предвидеть, что на следующий же день после своего возвращения она отправится с ночным визитом в маленький домик, на место старой своей любви?

Позже, за утренним туалетом, когда Мария обдумывала, как бы ей приблизиться к разгадке этого происшествия, из Люксембургского дворца принесли записку: королева-мать желает ее видеть и ждет к одиннадцати часам.

Это приглашение расстроило Марию, поскольку они торопилась закончить туалет, чтобы явиться к пробуждению Анны Австрийской и провести с ней весь день: им столько нужно друг другу рассказать! Но и на это приглашение, больше похожее на приказ, ответить отказом невозможно. Только что бы это могло понадобиться от нее старой карге?

Вздохнув от досады, она отписала коротенькую записку и отослала ее в Лувр, чтобы поставить в известность королеву о серьезной своей задержке, потребовала карету и направилась на другую сторону Сены в огромный новый дворец, в котором Мария Медичи распихала свои сокровища, оставив за собой еще и полагающиеся ей покои в обители королей.

Королева ожидала герцогиню в личном кабинете, роскошном и большом, высокие окна которого выходили в обширный парк, укрытый тонким слоем выпавшего утром снега. Но если улицы Парижа очень скоро стали черны от грязи, то здесь, на обширном ухоженном пространстве, он сохранял свою непорочную белизну. Королева-мать не обращала на это ни малейшего внимания, занятая осмотром содержимого внушительных размеров сундучка с открытой крышкой, одного из многих десятков, скрывавших несметные сокровища. Под пристальными взглядами смотрящих с портретов членов семьи Медичи старая дама предавалась любимому времяпрепровождению: любовно созерцала сотни и сотни драгоценных украшений, составлявших ее коллекцию, одну из самых замечательных в Европе. Прочие сундучки, ларцы и разнообразные шкатулки стояли тут же, прямо на полу, другие, невидимые сейчас, хранились в ларях, чуланах или же в потайных шкафах в стенах либо были упрятаны за картинами.

В этой комнате Мария почувствовала себя как в пещере Али-Бабы: на фоне серого неба за окном вокруг импозантной дамы и стоящей рядом с ней на коленях совсем еще молоденькой девушки струилось багровое сияние. У герцогини при виде этих сказочных сокровищ, рядом с которыми ее собственные прекрасные украшения казались сущей безделицей, широко раскрылись глаза. Она никогда не думала, что флорентийка имела их в таком количестве.

Приход ее не остался незамеченным. Королева-мать, не переставая перекладывать на стоящем перед ней туалетном столике неоправленные алмазы и рубины, видимо, сопоставляя их друг с другом, крикнула ей:

– Заходи, Мария, заходи и садись-ка рядом! Нам есть о чем поговорить.

– Мне не хотелось показаться невежливой, я, наверное, явилась слишком рано, но Ваше Величество требовало поторопиться.

Старая дама бросила в сторону своей крестницы косой взгляд:

– Кто тебя учил извиняться, если тебя о том не просят? Ты правильно сделала, что поспешила: знаешь ведь, что я не люблю ждать. Бери-ка вон табурет и дай мне совет: не так давно я приобрела эти рубины, они, как ты видишь, очень хороши, а теперь вот раздумываю, где они будут лучше смотреться, в колье или в диадеме.

– Мне кажется, колье выигрышнее. Учитывая их количество, должно хватить и на что-нибудь к прическе. Ну а если к ним добавить немного алмазов и жемчуга… Лишь за тем и потребовала меня к себе королева, заставив выпрыгнуть из постели? – прошептала она, глядя на юную придворную, как раз раскрывшую кожаное саше с жемчугом.

Отсутствуя более двух лет, Мария никогда прежде не видела эту девушку. Она была совсем юная, четырнадцати или пятнадцати лет – не более, но уже несла на себе черты необычайной привлекательности: высокая, стройная, с горделивой осанкой, великолепные золотистые волосы, изумительный цвет лица и небесной голубизны глаза, каких, если не считать своих собственных, ей еще не доводилось видывать. Прекрасное дитя приветствовало гостью подобающим образом и тут же снова занялось делом. Королева-мать уловила немой вопрос:

– Верно, ты еще не знакома с моей новой фрейлиной? Представляю тебе Марию де Отфор. Ее бабушка, мадам де Ла Флот, будучи одной из моих лучших приятельниц, доверила ее мне, чтобы внучка нашла при дворе достойное своему происхождению и красоте место. Ей всего лишь четырнадцать, а какова красавица, не находишь?

– Сказать «нет» – значит согрешить, – искренне призналась Мария. – В своем розовом платье она похожа на зарю!

Ничуть не смутившись, девушка улыбнулась:

– Мадам де Шеврез очень добра! Подобный комплимент из ее уст бесценен…

В ответ Мария заученно улыбнулась. Новенькая была не робкого десятка, что-то в ней подсказывало Марии, что она из тех, с кем придется считаться. Больше всего удивляло то, что Мария Медичи, наперекор и возрасту, и весу сохранявшая претензии на собственную привлекательность, тем не менее приняла к себе на службу столь обворожительную и юную девушку. Ну да, в свое время то же самое произошло и с Марией, только она была крестницей, и к тому же ее быстро выдали замуж. В отношении же этой у Марии Медичи, похоже, были другие планы. Оставалось узнать – какие.

– Тебе следует помнить, что у нее крепкие зубки и умом она не обделена, – улыбнулась королева. – А теперь оставь-ка нас, малышка! Мне нужно серьезно поговорить с мадам де Шеврез. Оставь и это, мы еще не закончили.

И, сделав восхитительный реверанс, Мария де Отфор удалилась.

– Теперь поговорим, – пробормотала матрона. – Тебе придется объяснить мне, каким это образом ты, которая всегда терпеть не могла кардинала, оказалась вчера его почетной гостьей? Что ты сделала с ним? Ты с ним спала?

– О, мадам! Как вы могли такое подумать? Спала с кардиналом, я?!

– Ты была бы не первой, как, впрочем, и не последней. Знаю я тебя: не смутилась бы и перед сутаной прелата. Признайся, есть отчего возникнуть этому вопросу. Ты была в ссылке, он тебя ненавидел, ты его боялась, а вчера вечером он не отходил от тебя…

– Поверите вы или нет, но первой пришлось удивиться мне самой. Третьего дня по приезде в Париж я была приглашена к нему на аудиенцию…

– И что же он тебе сказал? Ну же, рассказывай! Слова из тебя нужно вытягивать?! За этим дело не станет!

– Так, пустяки: учитывая заслуги моего мужа…

– Старо как мир! Все это пустые отговорки!

– Позвольте мне закончить! Принимая во внимание просьбы о моем возвращении чувствовавшей себя отринутой, а потому пребывающей в постоянной меланхолии Ее Величества, что не могло не беспокоить двор…

Королева-мать неожиданно разразилась громким смехом:

– С какого же это времени забеспокоился об этой холодной индюшке тот, который без конца ее порочил? Он тебе и об этом рассказал?

– О боже мой, нет! Только о том, что скоро Рождество, самое подходящее время положить конец ссорам и, учитывая наши непростые отношения с Испанией, которые могут и ухудшиться…

– Ага, а вот это уже интересно! Этот дьявол намерен продолжить свою святотатственную войну!

– ..королеве будет легче снести грядущие события, если она найдет утешение рядом с любимой подругой.

– То-то же и оно: тебя преподнесли в качестве рождественского подарка! Что же от тебя потребовали взамен?

– Быть рядом с Ее Величеством, вести себя смирно и постараться разъяснить королеве, что, дескать, если ему случалось в чем-то поступать ей наперекор, то никогда у него не было других целей, кроме интересов государства, и он всегда оставался верным ее слугой…

Вельможная дама вскочила с кресла словно выброшенная оттуда пружиной.

– Ее верным слугой, так? – яростно повторила она. – Он не стал терять времени и сменил свою политику! Как только ему стало известно, что я на него зла, он тут же принялся подыскивать себе новую покровительницу! Предатель! Трус! Подлый разбойник! Я давно знала, что ради удовлетворения своих амбиций он способен от всего отречься, все топтать ногами. Я больше не нуждаюсь в нем, так он ищет покровительства на стороне. Что же ты ему ответила?

– Что, конечно же, была бы счастлива занять свое место рядом с Ее Величеством…

– ..и что ночи и дни напролет станешь петь хвалу своему благодетелю? Что будешь ему послушна и вы станете лучшими друзьями?

– Не нужно преувеличивать! Я пообещала при случае замолвить за него словечко, но никак не петь под его дудку. Вы думаете, я забыла о причиненном мне горе? – добавила Мария с неожиданной серьезностью. – Однажды он заплатит за все, но всему свое время. Сегодня я вернула свое место, и для меня это самое важное. Настолько же важно, как и то, что он отбывает в Италию, а король остается здесь. Это позволяет надеяться, и я для этого сделаю все возможное, что к королеве вернется улыбка.

– На какое-то время и этого достаточно, а мне может даже пригодиться твой фавор. Нужно, чтобы ты похлопотала перед герцогом Лоренским, чтобы он вернул мне моего сына Гастона. Ты с герцогом в добрых отношениях, как мне сказывали, и он не должен отказать в этакой безделице такой искусительнице, как ты.

– Опять вы преувеличиваете! – ответила Мария, недовольная его высочеством, сбежавшим в Лорен, ни с кем не посоветовавшись, когда его старались отправить в Голландию. – Мы добрые друзья, не более того!

– На том мы не закончили: еще о многом нужно бы поговорить! Что бы там ни было, но я желаю, чтобы мой сын возвратился и поклялся, что никогда не женится на Гонзага!

– Что угодно, только не это! Что я могу сделать? Со времени несчастья с Шале его высочество поносит меня как только может, у меня на него нет ни малейшего влияния…

– Зато ты можешь повлиять на герцога Карла, Мария, – продолжала королева-мать плаксивым тоном, к которому прибегала, когда ей нужно было дать понять, что она вот-вот расплачется. – Сделай это ради меня.

– Я согласна, но…

При появлении королевского привратника она осеклась, а тот прямо с порога, высоко вздернув голову и пристукнув каблуками, объявил:

– Его Величество король!

Тот действительно приближался: быстрые его шаги эхом отдавались в мраморных стенах галереи Рубенса. При его появлении Мария склонилась в реверансе, в то время как Мария Медичи оставалась стоять во весь рост в ожидании. Признав посетительницу, Людовик XIII нахмурил брови, однако объяснений не попросил. Он подошел к матери, поцеловал ее руку, затем, прежде чем бросить свою шляпу, расцеловал ее в обе щеки и уселся прямо перед ней. – У меня для вас прекрасные новости, мадам! А, мадам де Шеврез? Вас я и не заметил! – солгал он с монаршей самоуверенностью, вызвавшей у Марии гримасу. Подобная реплика заставила Марию вновь приветствовать короля, только королева-мать уже завладела заявившим о прекрасных новостях старшим своим сыном.

– Единственной по-настоящему прекрасной для меня может быть новость о возвращении Гастона, – буркнула она, презрительно фыркнув.

– Именно о нем и пойдет речь. Сегодня утром пришла весточка, будто мы могли бы сговориться. Господин кардинал…

– Нет! Я не желаю больше о нем слышать!

– Однако это он занимался возвращением вашего сына. И еще: я пришел просить вас собственноручно написать моему брату и посоветовать ему вернуться…

– Чтобы он ответил мне какой-нибудь дерзостью? Покорно благодарю!

– Не думаю. Из надежного источника мы знаем, что он вернулся бы при условии соблюдения его интересов. А если предложение будет исходить от вас, он примет его весьма охотно, в этом мы уверены!

– Что за предложение?

– Ну, например, правление над д'Амбуаз плюс сто тысяч ливров на имение Валуа?

– Это весьма заманчиво, но сочтет ли он его достаточным? Я не уверена… Вы знаете, как он там?

– Знаю! Его покаяния стоят казне все дороже и дороже, и я с удовольствием оставил бы его там, где он есть, если бы только присутствие моего брата на гостеприимной земле не производило столь скверное впечатление… Предложите ему, помимо того, пятьдесят тысяч экю, но двумя выплатами! На большее я не соглашусь!

Настроение Людовика XIII заметно улучшилось. В этом его мать не сомневалась, а потому расплылась в широкой улыбке:

– Я тут же обо всем ему и отпишу! Не желаете ли что-нибудь выпить, Ваше Величество, сын мой?

– Не откажусь! Но я что-то не вижу мадемуазель де Отфор. Она, надеюсь, в добром здравии? – добавил он с беспокойством, заставившим Марию напрячь слух.

Его неуклюжее Величество что же, увлечен этой милой крошкой? В этом она сомневалась совсем недолго – лишь то время, что понадобилось милой прелестнице, чтобы внести поднос с графином и бокалом и склониться перед королем. Взгляд, которым тот окинул девушку, улыбка, которую король адресовал ей, выдавали его с головой. Мария не забыла, как в былые времена влюбленный в нее Людовик заваливал ее знаками внимания и галантными посланиями, так все же и не решившись на столь желанную для нее развязку. С той поры минуло более десяти лет, а Людовик так и сохранил к ней прежнюю сдержанность, с возрастом заметно усилившуюся. В этой же Отфор Мария угадывала бесстрашие, даже дерзость, отчего та могла стать грозным врагом Анны Австрийской. Может даже, она уже являлась секретным оружием свекрови против Ришелье, последней попыткой вернуть себе влияние, которое ее сын, казалось, теперь не признавал. И если Людовик к этой девочке неравнодушен, а вожделенный взгляд его красноречиво говорил именно об этом, чтобы вернуть его в постель супруги, следовало бы прибегнуть к иному средству, нежели безобидное «укрепляющее» от Базилио…

Потому из Люксембургского дворца, испросив на то позволение, которое ей было дано без малейшего желания, Мария уехала весьма озабоченной. В деле Гастона, шедшем своим чередом к очевидному финалу, в ней больше не нуждались, но впрямую ей об этом не было сказано. Толстуха Медичи воистину была старой ведьмой, способной, ради того чтобы лишить власти бывшего своего протеже и подчинить себе собственного сына, на все. Как не боялась этого делать и раньше, когда Людовик не достиг еще совершеннолетия. Когда-то первый супруг мадам де Шеврез Шарль де Люин для устройства некоторых дел Марии Медичи получил от нее разрешение на убийство Кончини.

В Лувр Мария приехала не столь радостной и безмятежной. Королева, напротив, пребывала в настроении преотличнейшем: она, слегка обеспокоившись срочным вызовом Марии к свекрови, ждала свою подругу с нетерпением и прямо же с порога засыпала ее вопросами. Для Марии скрывать что-либо от королевы не было ни малейшего ре-зона, кроме разве что упоминания о мадемуазель де Отфор, и она подробно передала весь разговор, сказала о визите короля и о принесенном им известии.

– Значит, мой деверь скоро вернется?

– Это еще не вполне ясно…

– О, я в этом нисколько не сомневаюсь: не станет же он отказываться от того, что ему предложено. С помощью золота от его высочества можно получить все на свете! – добавила она с не ускользнувшим от Марии презрением. – Он несносный человек. Сколько же беды могли мы причинить, отправив его с «невестой» в Брюссель! Мне кажется, что, посоветовав однажды мне стать его супругой, вы допустили большую ошибку… Вы дали мне плохой совет!

– И мне случается ошибаться. Здоровье короля не назовешь отменным, и ему, приключись какое-нибудь несчастье, наследует его высочество…

– Знаю, знаю, герцогиня, преотлично знаю. И не перестаю по этому поводу печалиться: все время прошу Господа сжалиться надо мной и подарить мне столь желанного наследника.

– Неплохо бы и королю сделать то необходимое, без чего наследнику не быть, – дерзко заметила Мария. – Часто ли он вас навещает?

Королева зарделась и отвела глаза:

– Не очень. По возвращении из Италии он был весьма внимателен, но в последний месяц я его не видела ни разу. У меня такое впечатление, будто он раздосадован тем, что тогда я так и не забеременела.

Мария достаточно хорошо знала Людовика XIII, чтобы без труда в это поверить. Нужно будет все поправить, однако, если король увлечен фрейлиной своей матери, задача будет не из легких. Впервые в жизни Мария сожалела об отсутствии кардинала: он единственный располагал необходимым влиянием на короля и мог призвать того к усердию в исполнении супружеских обязанностей. Оставалась еще настойка Базилио, в которую сама Мария не слишком верила, да к тому же надо было бы все устроить так, чтобы король выпил ее, ничего не заподозрив. И все это без ведома королевы: она бы на это ни за что не согласилась…

С грустью Мария в последнее время стала замечать, что религиозность ее царственной подруги достигла немыслимых высот. Анна была набожной с детства, но не до такой степени. Теперь же она проводила в церкви вдвое больше времени, чем прежде, зачастила в святые места, постоянно твердила молитвы, перебирая при этом четки. И это не считая уединений в Валь-де-Грас, где все свое время, ранее посвящавшееся тайным встречам, она теперь отдавала мольбам Всевышнему. За два месяца лишь единожды она приняла у себя маркиза де Мирабель. Даже шустрая мадам дю Фаржи принимала участие в этих моленьях. Атмосфера, в которой жила Анна, становилась все более мрачной.

Мария своими наблюдениями поделилась с Луизой де Конти, появляющейся в окружении королевы не столь часто.

– Я не сомневаюсь, что она рада вновь видеть меня, но при этом меня не покидает ощущение, что мы поменялись с ней ролями: раньше она слушала мои советы, теперь сама не перестает давать мне свои. Мне передали, что она озабочена моим обращением в веру, однако мольбами да молитвами мужчину соблазнить нельзя! Она растеряла весь свои шарм! Куда же, черт побери, подевались благословенные времена милорда Бекингэма?

– Он мертв, отсюда и перемены. Она была в него влюблена сильнее, чем вы думали. Теперь она заботится о его душе: просит Господа простить прегрешения, которые по ее вине были совершены им в жизни.

– Он и на самом деле обладал невероятным шармом, этот дьявол, – вздохнула Мария, – и я не нахожу ему замены.

– Даже если бы мы и нашли замену, у этого мужчины не было бы ни малейшего шанса: королева уверена, что Господь покарал ее за слабость к герцогу, отказав в счастье стать матерью.

– Иначе говоря, нет спасения, кроме короля. Не знаю, известно ли это вам, но король интересуется некой фрейлиной из окружения королевы-матери.

– Малышкой Отфор? Знаю, но для королевы она не представляет опасности.

– Почему же? Она весьма соблазнительна.

– Да, но и горда: именем, родовитостью. Я немного знаю ее, она с удовольствием с королем поиграет, потешит свое самолюбие, но ни за что не поддастся.

– Игра с королем опасна. Он скор на ненависть к тому, кого еще совсем недавно обожал, мне приходилось с этим сталкиваться.

– Ее этим не напугаешь. Она молода и еще ничего не боится.

– В таком случае ее нужно привлечь на нашу сторону: пускай покажет этому несносному мужу, что лучшим для него способом понравиться станет более частое посещение спальни своей супруги.

Тайную жену Бассомпьера это рассмешило:

– Вы сами ее об этом попросите? Я отказываюсь! У нее чрезвычайно острые зубки, крепкие, как гранит…

Мария вскинула руки в полном отчаянии:

– Тогда нам тоже остается только молить о чуде, больше я ничего не вижу. Король супружеское ложе оставил, жена его лишена малейшей надежды произвести на свет долгожданное дитя, и, если сир вдруг умрет, наши надежды на Гастона пойдут прахом: стань он и королем, Анна о браке с ним не захочет даже слышать.

Ситуация, казалось, зашла в тупик, но Мария была не из тех, кто привык отчаиваться. Короля требовалось непременно и хотя бы единожды до его предполагаемого отъезда ввести к королеве в спальню: ходили слухи, что Людовик XIII с воссоединением со своей армией и своим кардиналом в Италии, где дела принимали неприятный оборот, не задержится. Не только из-за императора, отказавшегося признать нового правителя Мантуи, – под стены Касаля вновь вернулись испанцы. Кардинал не терял зря времени: он потребовал от герцога Савойи ответить определенно, на чьей он стороне – французов или испанцев. А на случай возможного отказа императора овладел мощной крепостью Пинероль в опасной близости от Турина, столицы горного края, с тем чтобы использовать это преимущество в качестве разменной монеты при падении Касаля. У кардинала, по его настоянию, состоялась встреча с одним человеком, неким Джулио Мазарини, секретарем кардинала Панцироло и папским нунцием в Турине. Еще недавно это был неприметный молодой человек двадцати восьми лет. Но он наделен прямо-таки непомерным честолюбием и гениальным политическим чутьем. Папа Урбан VIII опасался, что конфликт между Францией, с одной стороны, и Италией с Испанией – с другой, может в значительной степени ослабить эти государства. Молодому, не лишенному привлекательности Мазарини отводилась роль секретного оружия. И от внимания прозорливого Ришелье это не ускользнуло…

Король собирался покинуть Париж в конце февраля. Поэтому Мария решила действовать безотлагательно. На счастье, теперь у нее был союзник: Ла Порт, вновь обретший милость и вернувший себе прежнюю должность при королеве. Столь же преданный, как и прежде, он тут же встал на сторону мадам де Шеврез. Так же как и она, он сожалел об утрате королем супружеского прилежания, поэтому они пришли к обоюдному согласию в том, что король обязан королеве как минимум одним ночным визитом. Мария без колебаний доверила Ла Порту эликсир Базилио с тем, чтобы тот добавил его в вино Людовику, которое он непременно пригублял, возможно, для храбрости, перед тем как войти в спальню королевы.

Подготовив все необходимое, напрасно ожидали они визита короля. Мария, с трудом сдерживая нетерпение, решила, что настало время действовать, и, собрав все свое мужество, испросила аудиенции. На подобный шаг она отваживалась впервые после того, как между ними возник разлад, а потому сердце у нее билось тревожно, когда она вслед за капитаном гвардии Его Величества переступала порог королевских апартаментов. Людовик ожидал ее в оружейной палате, где, склонившись над столом, изучал I мушкет новой конструкции, только что ему принесенный, а потому поначалу не заметил присутствия застывшей перед ним в реверансе визитерши.

Решив для себя проявить возможное терпение, Мария чувствовала, что выдержка покидает ее:

– С позволения Вашего Величества я хотела бы подняться, сир, стыдно будет мне свалиться у его ног. Вчера я упала с лестницы и…

– Встаньте, мадам, встаньте. Знавал я вас и менее исполнительной в отношении протокола.

– То было время, когда Ваше Величество оказывали мне честь считать меня своим другом, об утрате чего я не перестаю сожалеть…

– Вы же сами все для этого и сделали. Но вы пожелали, чтобы я вас принял, и вот вы здесь. Чего вы хотите?

Сказано это было весьма резким тоном, и Мария подавила вздох огорчения. Встреча начиналась плохо, но у нее хватило мужества сохранить решимость. – Сир, – заворковала она как можно любезнее, – сегодня вечером я хотела бы рассказать королю о его венценосной супруге. Ничего нового я не сообщу, если скажу, что со времени милостивого позволения занять место рядом с ней я почти не вижу ее и я не могу позволить себе скрывать от короля и далее то, что меня мучает.

– Боже мой, и какова же причина? Если бы она заболела, мне об этом доложили бы.

– Не телом страдает она, а душой, хотя влияние одного на другое и общеизвестно. Королева больше обычного молится…

Король хохотнул довольно зло:

– То, что это беспокоит вас, меня не удивляет, мне это скорее доставляет удовольствие. Хорошо, что королева Франции стала чаще общаться с Богом. Франция от этого лишь выигрывает.

Желчность его слов поколебала ее решительность, и Мария пошла ва-банк:

– Но она при этом плачет! Что же касается Франции, лучшим для нее стало бы рождение дофина, а я не вижу, как при нынешнем положении дел Господь смог бы внять мольбам королевы, если король продолжает избегать ее. Явление Святого Духа имело место лишь единожды за всю историю, только Франции нужен наследник престола, а не мессия.

Своей тирадой Мария добилась лишь того, что король побагровел. Взгляд его полыхнул, а когда он заговорил, дерзкая герцогиня на мгновение испугалась, что будет отправлена если не в Бастилию, то в Венсен.

– Дерзости вам не занимать, мадам де Шеврез, ну да это ни для кого не секрет. Между тем вам следует знать, что наглость ваша меня уже не забавляет.

Мария присела, расстелив вокруг себя по полу парчовое платье, но не склонив при этом головы:

– Если Ваше Величество не желал бы услышать дерзость всякий раз, когда я открываю рот, он заметил бы, что я всего лишь беспокоюсь, испытывая к моим сюзеренам любовь, самоотверженную и почтительную. Сир, вы завтра уезжаете, королева непрестанно боится за вашу жизнь. Прикажите меня заточить в тюрьму, если вам того так хочется, но умоляю вас – не ложитесь сегодня спать, не нанеся ей визит!

И в ее голосе, и в ее прекрасных голубых глазах дрожали слезы. Людовик некоторое время смотрел на нее, не говоря ни слова, затем наклонился и протянул ей руку, помогая подняться:

– Предпочитаю вас именно такой, герцогиня. Сожалею, что подобные чувства посещают вас крайне редко. Не сомневаюсь, мы будем друзьями. Что касается сегодняшнего вечера, то вы правды. Скажите, чтобы и мне приготовили изголовье. Я буду вскоре за вами…

Этого Марии повторять было не нужно. После небрежного реверанса она устремилась через галереи Лувра, поддерживая обеими руками края платья и, к удовольствию личной охраны и швейцарской стражи, демонстрируя! крохотные, шитые серебром атласные туфельки и ножки, обтянутые белым шелком: развлечение нежданное и потому достойно оцененное. Она ворвалась к королеве, которую как раз в это время раздевали ко сну.

– Король идет! – выкрикнула Мария, забыв про приличия. – Он требует, чтобы ему готовили изголовье.

Тут же все засуетились и забегали, одна лишь герцогиня де Шеврез отвела и усадила королеву перед туалетным столиком чуть подбелить изрядно зардевшиеся щеки и подправить прическу. Не отрываясь от дела, она заметила Ла Порта, передавшего с одной из камеристок маленький, серебряный поднос, на котором стоял всего один бокал с вином.

– Он придет? Как вам это удалось? – спрашивала взволнованная Анна. – Так ли это теперь важно? Главное, что вы просто чудо как хороши сейчас, мадам! Так что улыбайтесь! Пусть ночь будет столь же прекрасной, как и вы сами!

Мгновение спустя она, присев в глубоком реверансе, встретила короля, одетого в домашний халат с крупным рисунком, и самолично прикрыла за ним дверь. Возбуждение ее было столь сильным, что сердце едва ли не выпрыгивало из груди. Не решаясь в столь значимый час возвращаться к себе, она подыскала себе местечко в большом зале, где и уединилась. Но ее одиночество было неожиданно прервано мадам де Данной, сварливой придворной дамой, зашедшей в сопровождении лакея, несущего матрас, подушку и простыни.

– Думаю, – сказала она своим скрипучим голосом, – после столь мастерски обстряпанного дельца вам захочется остаться здесь на время. Хотя бы для того, чтобы узнать, в котором часу наш король вернется в свои покои.

Ошарашенная несвойственным для этой дамы участием, Мария смогла пробормотать лишь «мерси». В ответ ей была отпущена натянутая улыбка.

– Как только вы занялись примирением Их Величеств, я стала вашей союзницей, мадам де Шеврез. Никто так, как я, не желает продолжения королевской линии, но линии прямой!

Ни для кого не было секретом, что мадам де Данной питала ненависть к брату короля и что план его возможного союза с золовкой вызывал у нее стойкую неприязнь.

– И мы этого дождемся, мадам! – горячо проговорила она.

Наступившая ночь не могла пройти для нее спокойно, слишком уж была она возбуждена. Взор упирался в настенные часы, освещаемые стоявшей в ее изголовье свечой, но она не могла уяснить себе, бежит ли время или бесконечно долго тянется. Она не спала, когда дверь отворилась на пятом ударе дворцовых часов. Появился зевавший и завязывавший пояс на халате король. Молодую женщину он не заметил, а она, забеспокоившись, устремилась в покои королевы и убедилась, что королева спит, едва укрытая, с разметанными волосами, среди красноречивого беспорядка. В спальне уже находилась мадам де Ланнуа.

– Если я не ошибаюсь, – бросила она сквозь зубы, – король трижды обошел посты, прежде чем удалиться спать.

«Боже! – подумала Мария. – Она, должно быть, провела ночь, приклеившись к замочной скважине, а может, и в ванной с полуприкрытой дверью!» Но главное – это то, что она сообщила. И Мария мысленно поблагодарила старого Базилио. Бокал был пуст, в нем не осталось ни капли. Эликсир, видимо, оказался более действенным, нежели предполагал Базилио.

– А теперь пойду к себе и умоюсь, – сказала герцогиня, сдерживая зевоту. – Постараюсь немного поспать.

– Вам нужно немедленно ехать! Свита короля отьезжает через три часа! Все уже на ногах, – посоветовала преисполненная благодарности мадам де Ланнуа.

О том же подумал и Ла Порт: он поджидал мадам де Шеврез у малой лестницы, ведущей прямо в покои королевы. Увидев Марию, он улыбнулся.

– Похоже, – шепнул он, – полный успех?

– Вне всякого сомнения. Бокал выпит до дна. Вы, надеюсь, в него вылили не все содержимое флакона?

– Нет, можете не беспокоиться. Я влил ровно столько, чтобы не изменить вкус вина, но достаточно. Этого, впрочем, хватило. И уверяю вас, герцогиня, эликсира еще предостаточно, чтобы не раз вернуть ему боевой настрой.

Месяц спустя, шестого апреля, Людовик XIII узнал, что его супруга в положении, а Бувар, его медик, писал кардиналу Ришелье:

«Никогда прежде Ее Величество не была столь весела, столь радостна и столь довольна. В ней столько очарования, нежности, любви. Надеюсь, что в скором времени свершится то, чего мы все, и вы в частности, ждем…»

Исполненный надежд король пригласил мать и супругу присоединиться к нему в Лионе, ставшем на время проведения военной кампании своего рода столицей. Добираться им предстояло по воде, путем наиболее удобным и надежным.

Мария отправилась, конечно же, вместе с королевой, за которой ухаживала так, словно та была одной из ее дочерей. К величайшему сожалению герцогини, тучная Медичи прихватила с собой свою челядь, не позабыв и про красавицу Марию де Отфор. Анна к тому времени уже была на третьем месяце, однако нисколько не подурнела, а вся светилась изнутри.

В Лионе были к пятому мая.

Глава VI ДЕНЬ ДУРАКОВ

Странным получилось это путешествие. Начало было радостным и обнадеживающим, по крайней мере для королевы, однако довольно скоро все приняло иной оборот. Едва прибыли на подворье лионского епископа, ставшее пристанищем для королевской семьи, как Анна Австрийская почувствовала сильные боли и, несмотря на осторожность и осмотрительность, потеряла свой плод. Король тем временем находился в Гренобле, и по совету мадам де Шеврез приняли решение ни о чем ему не сообщать, дабы не усугублять его беспокойство. Не знала об этом до поры и отказавшаяся от гостеприимства епископа – родного брата кардинала! – королева-мать, остановившаяся в аббатстве Эней со своим окружением, возглавляемым теперь вместо покойного кардинала де Берюля хранителем печати маршалом де Марьяком. К величайшему сожалению Марии, с ней уехала и Луиза де Конти.

– Я не стану жить у Ришелье, у любого из них. По приезде сюда я получила от Бассомпьера письмо, он со своим полком швейцарцев осуществил переход через перевалы и занял Мутьеры. Так вот, маршалу Шатийону взбрело в голову отнести эту победу на счет окаянного кардинала. Это невыносимо!

– Но покинуть королеву…

– Я ее не покидаю, более того, мы сможем видеться даже чаще, чем вы думаете. Мария Медичи, и вам об этом известно, старая моя приятельница, так вот я думаю сблизить ее с нашей королевой.

Мария не смогла сдержать возмущения:

– Желаю успехов в вашем предприятии! Вы не слыхали, как она поносила невестку, когда узнала о потере ребенка? Я отнюдь не ханжа, но стыжусь повторять…

– Вы знаете ее не хуже меня: пускай она и накричит на кого угодно и за что угодно, но в той драке, что вот-вот начнется – она ведь не передумала уничтожить Ришелье, – я предпочитаю занимать ее сторону. Того желает Бассомпьер и я, как верная его супруга.

– Это что-то новое. Подумайте хорошенько о том, что вы оставляете у себя за спиной.

– Все наладится, увидите. Здесь у меня кое-кто остается, и вы должны мне помочь. Или вы позабыли, что еще совсем недавно тоже ненавидели кардинала?

– Нет, но согласитесь, что я обязана ему возвращением своего положения, к чему король до сих пор относится неприязненно. Я обещала ему не противодействовать. Я напоминаю вам, что в этот час и он, и король сражаются, а с ними и мой супруг. Так что о моем участии в кознях королевы-матери не может быть и речи.

– Какие перемены! Я вас не узнаю!

– Я не изменилась. Просто мне представляется разумным держать нейтралитет. И потом, повторяю вам: королеве нужна моя помощь.

– Может статься, вы останетесь в одиночестве. Мадам дю Фаржи на нашей стороне, это вам известно?

– Нет, я этого не знала, только не очень и удивилась. Эта интриганка всюду сует свой нос, чтобы всегда держать его по ветру. Так что же, мне следует тому удивляться? – спросила она, услышав, как ее подруга громко рассмеялась.

– Меня позабавило это слово – «интриганка». В ваших устах, милая вы моя, оно приобретает воистину дивный привкус!

Все оставалось как есть. Правда, едва стареющая флорентийка обосновалась в аббатстве, как тут же город оказался буквально запруженным памфлетами против кардинала. В них кардинал и первый министр обвинялся как противник установления мира, его обвиняли в подготовке вторжения Франции на земли верных Святой Церкви Италии и Испании. Брат короля Гастон Орлеанский вступил в сговор с Испанией против короля и его первого министра, жалуясь на несговорчивость Людовика XIII по поводу условий его возвращения, хотя король перед Лионом завернул в Шампань и задержался там на переговоры. Требования его высочества были просто абсурдными: он претендовал на звание чуть ли не генерал-лейтенанта, своего рода титул вице-короля, в чем ему, конечно же, было отказано. Поскольку Гастон с легкостью, удивившей всех, отказался от Марии-Луизы де Гонзага, объяснения чему еще только предстояло найти, то вынужден был укрыться на широкой груди своей матери и примкнуть с усердием к хору источающих желчь хулителей Ришелье, обвиняя его в посягательстве на принадлежащую его высочеству по праву – так он утверждал – власть.

На удивление мадам де Шеврез, он явился к своей невестке, к которой относился весьма холодно, с визитом и искусно пользуясь всем набором доступного ему оружия; включая лесть и похвалу, попытался склонить ее к примирению со свекровью. Обе женщины упали друг к другу в объятия, чем немало озадачили Марию, впервые после приезда давшую волю своим чувствам:

– Ради всех святых, мадам, что заставило вас искать приют на груди этой старой мегеры, которая не упускала случая, чтобы досадить вам?

– Она так нежно отзывалась о моей родине, которую в этих местах каждый готов облить грязью, о моих братьях и сестрах. Она мне напомнила, что мы с ней одна семья, что одна из ее дочерей является королевой Испании, другая – принцессой Савойской. И что к войне короля подталкивает гнусный Ришелье, настраивая против самого Папы, а сам дает послабление врагам веры.

– А что, неплохое заклинание! От него за версту пахнет Марьяком! Что ж, если я правильно понимаю, отдай король Богу душу, и вы готовы выйти замуж за Гастона?

– Если потребуется!

– Хотя вы и знаете, так же как и я, что он ничего не стоит?

– По меньшей мере это разумная сделка. И не всякому по плечу. Я боюсь даже подумать о том, что сказал бы король, узнай он, что я потеряла всякую надежду…

– Не сомневайтесь в том, что ему это уже известно. Ваша свекровушка должна была порадоваться возможности известить короля о вашем несчастье.

– Вы так думаете? Мне об этом не докладывали. Обескураженная Мария сменила тему и заговорила о нарядах. Сюжет, начисто лишенный подводных камней, всегда и во всем приятный. Еще она решила избегать в ближайшие несколько дней выражать свое мнение и лишь внимательно наблюдать за происходящим. Это позволило ей заметить одно занятное обстоятельство, а именно: между аббатством Эней и епископатом установлена ежедневная связь – неожиданное сближение мадемуазель де Отфор и Анны Австрийской. Молоденькая девушка, которой Мария отводила роль потенциальной соперницы королевы, проявляла к той внимание, уважение и заботу, ранее не замеченные. Как если бы это юное создание только-только попало под чары королевы. Такое поведение было ей, видимо, рекомендовано Марией Медичи, поскольку оно никак не соответствовало характеру девушки – решительному, надменному и дерзкому. Мария решила во всем этом разобраться, и как-то вечером, когда в салоне аббатства все слушали музыку, она увидела стоящую у дверей Отфор, всем своим видом демонстрирующую скуку. Мария подошла к ней.

– Вы не любите музыку? – спросила она девушку.

– Не очень, она, как правило, нагоняет на меня сон. Предпочитаю театр, но комедиантов нелегко затянуть в аббатство.

– Я такого же мнения, впрочем, и королева тоже. Длинные концерты вызывают у нее зевоту, тогда как блестяще сыгранная пьеса…

– Меня это не удивляет. Она очаровательная женщина! Восторженный тон не остался без внимания мадам де Шеврез, ошибки быть не могло: эта малышка говорила искренне.

– Право, она вас обольстила, – заметила Мария с улыбкой.

Ответ был столь же честен, как и прямой взгляд огромных голубых глаз:

– Не нахожу причин этого скрывать. Еще совсем недавно я не осмеливалась приближаться к Ее Величеству по причине прохладных отношений королевы с ее свекровью, но после их примирения я вижу ее почти каждый день и сознаюсь вам, мне нравится ей служить! Я завидую вам, герцогиня!

Концерт закончился, разговоры стихли, а Мария оставалась задумчивой и, пожалуй, довольной. Если королева-мать вбила в свою упрямую голову мысль отдать эту девочку королю, тот обязательно столкнется с сопротивлением. Потому что юная Отфор была готова пополнить ряды небольшого круга безусловных сторонников Анны Австрийской.

Все это время на военном поприще события развивались удачно. Королевские войска овладели Савойей, заняли Шамбери, Монмельян и Аннеси, в то время как Туара, запертый в Касале, устоял под натиском испанцев во главе со старым Спинолой. «После трудного периода ситуация поменялась на лучшую. Все больше и больше, раздражаясь поведением своей матери, Людовик XIII предложил ей переехать к нему в Гренобль. Она ответила отказом. Он предложил ей замок Визиль, и вновь последовал отказ. Он пытался встретиться, льстил себя надеждой убедить ее в правомерности начатой им войны. Кончилось тем, что он вынужден был направиться в Лион сам в сопровождении Ришелье».

Едва король оказался рядом с матерью, она тут же вылила на него потоки упреков. Что за нужда заставляла его скакать впереди армий в то время, когда здоровье его далеко от отличного? Он похудел! Желт, как айва! Если умрет, что станет с королевством, ведь у него нет наследника?

И так она ему досадила, что, вместо того чтобы ответить ей одной из его сухих и убийственно едких фраз, секретом которых король владел в совершенстве, он показал себя полным нежного участия к супруге, несвойственного ему ранее:

– То была моя вина, мадам! Я не должен был просить вас в вашем положении ехать в Лион!

Тем вечером он попросил приготовить ему место в ее спальне и провел с ней всю ночь: флакон Базилио в очередной раз был пущен в ход, а Людовик XIII поутру не переставал улыбаться. На Совете он непререкаемо обосновал свое присутствие в армии надобностью предотвратить споры командиров и воспрепятствовать дезертирству. Люди страдали от тифа – в то время его называли холерой, – не признававшего никаких границ. Король пожелал перебраться в Сен-Жан-де-Морьен. Прозвучали возражения, мол, ему ни в коем случае не следует вступать на земли Италии, на что король заявил:

– Я это сделаю, даже если придется идти в одиночку, и никто не посмеет мне помешать.

Неуклюжий Марьяк накинулся на кардинала с обвинениями, мол, тот толкает короля к гибели, удовлетворяя при том лишь собственные амбиции. Совет закончился скандалом, а король отправился к стоявшим у границ войскам. В Касале дела были плохи: Туара выбивался из сил, а его противник Спинола агонизировал. В это время туда подоспел молодой Мазарини, и тринадцатого декабря ему удалось убедить противников заключить выгодное для всех перемирие. Тем временем повсюду, от Пьемонта до Лиона, свирепствовала чума. Существенно усилившееся окружение королевы-матери открыто обвиняло кардинал» в желании погубить короля, задерживая его в разоренной местности. Однако были и успехи: герцог де Ла Форс наголову разбил савойцев и в качестве трофеев захватил их знамена.

Обеспокоенный распространяющейся заразой, кардинал присоединился к вернувшемуся в Лион королю. Через своих шпионов он знал и об усталости короля, и о царящем в городе климате.

Казалось, в первую очередь нужно было бы положить конец дворцовым пересудам и разобраться с заговором. Но кардинал не успел ничего предпринять, как наступила неожиданная развязка.

В субботу двадцать первого сентября по окончании Совета, собравшегося у королевы-матери в аббатстве Эней, короля прохватил озноб, у него началась жуткая мигрень, которая переросла в лихорадку. Он сел в карету кардинала, затем на барке пересек Саону с тем, чтобы добраться до епископата, и там слег. Состояние его было крайне тяжелое. Началась череда кровопусканий и примочек, ничего, конечно же, не давших: Людовик XIII страдал если и не от тифа, то по крайней мере от сильнейшего приступа дизентерии. И в тот же час старательно изображая сочувствие, пряча неуместную радость, объединилась вся придворная клика. В окружении обеих королев тут же началось формирование правительства, потенциальную вдову выдавали замуж за мужниного брата и готовили отставку кардиналу. Одни требовали его ссылки, другие – заточения в Бастилию, кто-то предлагал без снисхождения казнить кардинала, а кто-то – поручить мушкетерам размозжить ему голову, как это недавно было проделано с Кончини.

Последнюю деталь Мария узнала от Габриэля де Мальвиля, которого с радостью признала среди караульной стражи епископства и по окончании дежурства утащила его в сады, растущие на берегах Саоны, успев при этом заметить, что де Мальвиля эта встреча не слишком обрадовала. К тому же он не дал ей времени на расспросы.

– Мадам герцогиня оказывает бедному солдату большую честь, понапрасну растрачивая на него свое время, которое могла бы использовать с большей для себя пользой.

Его тон уязвлял, ирония колола, и Мария не удержалась:

– Так-то после длительной разлуки вы меня встречаете! Черт вас побери, Мальвиль, не скажете ли вы, что с вами?

– Со мной? Ничего. Просто удивлен, что вы в этот час не с королевой-матерью и не радуетесь вместе с ней скорой смерти нашего великого короля, не готовите королеву для его никчемного брата и не отрезаете для себя жирный кусок! Вы уже высказали свое мнение о дальнейшей судьбе кардинала? Ссылка, смерть?

– Но король пока еще жив, не слишком ли все это преждевременно?

– Однако все в процессе подготовки, и вам ли не знать об этом лучше, чем мне?

– Ничего я не знаю, Мальвиль, кроме разве того, что вы нахал и совсем не знаете меня!

– Да ну? Разве не вы еще до событий в Нанте пытались похоронить короля, а вместо него дать нам жалкого труса без чести и совести? Вы и ваши друзья вскоре будете торжествовать, не отдавая себе, отчета в том, какую разруху вы оставите после себя. А я уеду к себе, и знаю, что я буду не один, кто поступит так же. Служить Гастону? Никогда!

Голос его гневно дрожал, в глазах стояли слезы. Мария была смущена и позабыла, что только что чуть было не разгневалась.

– Поверите вы в это или нет, не столь важно, но я думаю так же, как и вы, Габриэль! Это непристойное беспутство в то время, когда король борется со смертью, мне отвратительно. Бог знает, как я его не люблю, да и кардинала тоже, но последнему я обязана своим возвращением к королеве и…

– ..и за это вы ему признательны? – ухмыльнулся мушкетер.

– Может быть… Но все эти люди, заключившие союз против одного человека, когда король находится при смерти, отвратительны мне. Что касается королевы-матери, то не дай нам бог оказаться под ее правлением при посредничестве этого напыщенного глупца Марьяка…

Габриэль не скрыл своего удивления:

– Вот так новость! Вы, мадам, сочувствуете одиночеству человека, которого, как вы сами о том все время и заявляли, ненавидели? Никогда бы не поверил, что такое возможно…

– Я тоже, – предположила вслух Мария, сама не понимая, что заставило ее это сказать. Возможно, желание вновь обрести уважение этого прямого и бесхитростного человека, каким был давний ее паж. А может быть, дело было в том, что она не выносила Марьяка и ей стоило все большего труда сносить отвратительный характер Медичи, ее непомерное высокомерие. Мария, хотя до сих пор и испытывала некоторое удовольствие от противостояния королеве-матери, делала это лишь потому, что ей тягостно было видеть, как королева безвольно поддается этой старой мегере, которая никогда не делала для нее ничего хорошего.

В этот момент в конце аллеи вязов, стоящих вдоль берега реки, появился высокий мужчина в красном одеянии. Шел он медленно, с книгой в руке, может быть, с молитвенником. С приближением кардинала Мария смогла лучше разглядеть на его лице глубокие, не по возрасту, морщины. Он был бледен, с кругами от бессонницы под глазами, но стать оставалась гордой, спина прямой. Этот человек ясно сознавал грозящую ему опасность. Жизнь его держалась на угасающем дыхании другого человека – того, из дворца, однако у Марии возникло странное чувство: она была уверена, что для Ришелье вопрос жизни или смерти не был главным. Словно прочтя ее мысли, Мальвиль произнес:

– Завтра он может быть никем, а плоды всех его трудов будут брошены под ноги…

– Плоды его трудов? Сколь неподходящее слово для ненавистного политика.

– Ненавистного для вас, мадам, и тех господ, которые с нетерпением дожидаются смерти короля, потому что не видят вокруг ничего, кроме собственных интересов, но не интересов страны. Еще вчера Ришелье заставлял их дрожать. Сегодня его избегают, словно зачумленного. Завтра по пути на эшафот будут бросать в него камнями, гнилыми фруктами, грязью, если только не решат, прибегнув к помощи какого-нибудь пособника, прирезать в собственной комнате под покровом ночи. Не следует забывать, что он принц церкви и эшафот ему потребуется очень высокий!

Мария вздрогнула. После страшной смерти Шале слово «эшафот» вызывало в ней ужас. Кардинал был совсем близко, и Габриэль дотронулся до руки Марии:

– Нам лучше удалиться. Не стоит мешать его раздумьям…

– Я вижу, некоторым до этого нет никакого дела. Действительно, в одном из окон дворца она заметила группу смотревших на Ришелье придворных льстецов. Слышен был и их смех. И это стало для Марии своего рода знаком: вместо того чтобы, как того советовал мушкетер, удалиться, она направилась к кардиналу и обратилась к нему.

– Простите, что прерываю ваши мысли, ваше высокопреосвященство, – сказала она своим прекрасным чистым голосом, – но мне хотелось бы узнать от вас последние известия о короле.

Ришелье вздрогнул. Глаза его удивленно посмотрели на обратившуюся к нему с несвойственной ей кротостью молодую женщину.

– Они не совсем приятны, госпожа герцогиня, – сказал он негромко. – Король попросил последнее причастие. Брат мой отправился с тем в церковь Святого Иоанна, королевы предупреждены.

– Ах, какие печальные новости! Мне искренне жаль!

– Особенно если помнить, что сегодня Его Величеству должно исполниться тридцать…

– И то правда, в этот день нам должно готовить цветы и поздравления…

Затем она осмелилась спросить, глядя Ришелье прямо в глаза:

– Мсье кардинал, что вы собираетесь делать в случае, если так случится, что Господь приберет нашего монарха к себе?

На тонких губах кардинала обозначилась улыбка, на этот раз чуть ироничная:

– Не думаю, что мне будет предоставлен выбор. За меня решат, будьте уверены…

– Так зачем же ждать, пока решат…

– Бежать? Нет! Что бы ни было мне уготовано, пускай даже то же, что и Кончини, я все стерплю. Потому как на все воля Господня!

– На вашем месте я бы на это не надеялась. Сам Господь весьма пожалел бы, повстречай он на своем пути нашего хранителя печати.

В некогда властных, как помнилось Марии, а ныне усталых глазах вспыхнули веселые искорки:

– Что ж, названному министру теперь придется молиться как Господу Богу. А монарх, которого вы получите, будет кем угодно, только не монархом.

Мария поморщилась: этого напыщенного ханжу Марьяка, угодливого льстеца, столь не похожего на своего брата-маршала, она не выносила. И потому не сдержалась и высказалась:

– Не теряем ли мы, ваше высокопреосвященство, честь и веру? Почему это их просьбы должны быть услышаны, а не ваши? До тех пор, пока король дышит…

– Вы хотите сказать, что не все потеряно? Вы верите в чудеса?

– Помимо веры, есть еще надежда!

Некоторое время они в полной тишине смотрели друг другу в глаза. И герцогиня вовсе не ведала, что тому, кого она представляла заклятейшим из врагов, она теперь помогает собраться с духом, подчиняясь при этом одному из тех порывов, что и составляли ее суть. Это, однако, не означало, что ей не хотелось заручиться его дружбой. И она чуть было не сказала ему об этом, но Ришелье опередил ее и с едва заметным поклоном тихо произнес:

– Благодарю, мадам, этого я не забуду!

И пошел своей дорогой… В тот же день мадам де Шеврез чуть было не решила, что обрела пророческий дар: причастившись, как он думал, в последний раз, король почувствовал себя лучше.

Ночь он проспал спокойно, но наутро ему стало хуже некуда. С одиннадцати вечера Людовик XIII потерял много крови, он будто освобождался от нее. Он потребовал от Сегена, одного из своих лекарей, сказать ему, скоро ли наступит смерть. Тот отвечал, что надежды более нет. Во всех храмах Лиона шли нескончаемые службы. Свой приговор король встретил с поразительным хладнокровием. Снова исповедовался у отца Сюфрена, причастился, затем обратился ко многим коленопреклоненно собравшимся возле его ложа:

– Я прошу у вас прощения за все, чем вас обидел, и не успокоюсь до тех пор, пока не буду знать, что прощен вами. Прошу передать это всем от моего имени.

Жестом подозвал к себе королеву, поцеловал ее, но был настолько слаб, что не смог сказать ей и двух слов. Медики, посовещавшись, сделали ему из правой руки кровопускание. Все ожидали последнего вздоха…

Вместо этого произошло очередное испражнение, с кровью и смрадное, отчего ближайшее окружение уверилось, что причиной тому была чума, подхваченная на границе, она-то и погубила короля. О том и доложили королеве-матери, отчаянно боровшейся с горем и предпринимавшей героические усилия, чтобы не потерять сознание: она сказала, что придет, когда все закончится… В дальнем углу комнаты в подчеркнутом одиночестве молился кардинал…

И вот когда в очередной раз унесли испачканные простыни и застелили свежее белье, Людовик XIII глубоко вздохнул, но вздох не стал последним, как только что могло показаться.

– Мне лучше, – услышали все с изумлением. – Кажется, я голоден…

Кардинал медленно выпрямился, поискал глазами распятие в изголовье короля. Был он при этом бледнее смерти, однако рука, осеняющая себя самого крестным знамением, не дрожала.

– Просто чудо! – тихо произнес он, сам еще в это не веря.

И тем не менее Людовик XIII выжил. На самом дел его не затронули ни тиф, ни холера, никакая другая страшная зараза. С ним случился абсцесс кишечника, но столь сильный, что чуть было не отправил его на тот свет. Однако нарыв прорвало, что спасло жизнь королю… и Ришелье и повергло интригующую клику со стороны королевы-матери в оторопь. Они смотрелись комично и омерзительно, поскольку тут же принялись утешать друг друга, предрекая королю долгое выздоровление. Если произошло то, что произошло, почему бы не приключиться рецидиву?

Решила не мешкать с делами и Мария Медичи. Отбросив маску, она на следующий же день явилась к изголовью сына и потребовала устранить от дел кардинала, приписав тому вину за все беды, свалившиеся на короля и королевство. Ее вопли вновь обострили недуг настолько, что Людовик XIII вынужден был перебраться в Белькур, прекрасное жилище мсье де Шапонэ. Не смирившись, она явилась и туда, возобновив нападки крайне настойчиво, ничуть не беспокоясь о состоянии больного. Чтобы избавиться от подобных сцен, Людовик сослался на плохое самочувствие, не позволявшее ему принимать решения. Переиначив это в некое согласие, королева-мать оставила его в покое. В октябре, окончательно поправившись, он взял путь на Париж.

На самом деле король направился в Сен-Жермен, так как во дворце Лувра велись ремонтные работы по причине обрушения плафона одного из залов. По прибытии в столицу королевская чета разместилась в старинном особняке Кончини на улице Турнон, ставшем гостевым дворцом. Особняк находился в двух шагах от Люксембургского дворца, в котором обитала королева-мать. К великому удовлетворению последней, Людовик теперь был у нее под рукой…

Супруги де Шеврез возвратились к себе на улицу Сен-Тома-дю-Лувр. И хотя Мария Медичи во время этого путешествия выказывала кардиналу неожиданную, потому и удивлявшую всех любезность, Мария чувствовала: что-то назревает. А когда явилась к королеве, то почувствовала некоторую отчужденность, хотя внешне Анна Австрийская и проявляла к ней неизменное дружелюбие. При ее приближении прерывались беседы, мадам дю Фаржи напускала на себя загадочный вид, как бы демонстрируя готовность избавиться от нее в ближайшее время. Лишь Луиза де Конти предостерегла Марию:

– Все изменилось, Мария. И не в вашу пользу. По крайней мере, так говорят.

– Отчего же?

– Вас видели разговаривающей с кардиналом в епископском парке в Лионе, когда король был при смерти.

– И что же? Это же не первый случай и, пожалуй, не последний, когда я разговаривала с кардиналом.

– Да, конечно, но это наводит на определенные мысли. У вас никогда прежде не было хороших отношений с человеком, которого вы еще недавно откровенно ненавидели и не скрывали этого.

– Что бы вы об этом ни думали, я не изменилась, но у меня есть правило – расплачиваться по долгам. Нравится это кому-то или нет, но именно кардиналу я обязана своим возвращением ко двору. Обмолвиться парой слов с тем, кого все избегают словно зачумленного, не кажется мне чем-то героическим или рискованным. Неблагодарность же сродни бесчестности, когда люди не платят по своим долгам. К тому же, пусть вас это и раздосадует, я все с большим трудом переношу королеву-мать. Стоит услышать ее достойные торговки рыбой вопли или увидеть во всей красе ее безобразное поведение! Кто поверит, что это благородная дама, наша королева, инфанта! И с этим нужно мириться, черт побери! Многие годы флорентийка делает жизнь короля невозможной: обливает грязью, а затем сама же его и жалеет.

– Главное – покончить с кардиналом! Мария, где ваше чутье? Поверьте мне: помиритесь с королевой-матерью, она начинает смотреть на вас косо. Рано или поздно, но она разделается со своим врагом, король не станет защищать его вечно.

– Удивляюсь, как он ее терпит!

– Уверяю вас, одержав победу, мы дождемся от нее признательной улыбки. И поверьте, победа эта не за горами… Так что подумайте над своим будущим… Возвращайтесь к нам, к себе!

– Вас я никогда и не покидала!

К выбору между двумя лагерями герцогиня пока отнеслась осторожно, ожидая, когда ситуация станет более определенной. Но неожиданно она заболела.

Вернее, сделала все, чтобы ей поверили, будто она не в состоянии покинуть постель. По этому поводу у нее состоялась обстоятельная беседа с мужем, конечно же, не оставшимся равнодушным к разговорам, распространяемым на ее счет при дворе. Герцог поспешил согласиться с ее решением, облегчавшим ее положение и позволявшим не хвататься за шпагу всякий раз, когда в адрес его жены раздавались оскорбления, что случилось пару-другую раз. Сам же, оставаясь верным королю, он был защищен от нападок.

– Но рано или поздно вам придется выздороветь, – заметил он ей. – А выздороветь означает принять чью-то сторону.

– Верно, но всему свой черед, и теперь я повременю вставать на чью бы то ни было сторону. Иначе говоря, я как можно дольше буду в нейтралитете, а вы будете единственной ниточкой, связывающей меня со двором. За всем присматривайте, ко всему прислушивайтесь, а у меня лихорадка!

– А если кому-то вздумается вас навестить?

– Болезнь заразна, я не принимаю, Эрмина получила на этот счет необходимые указания. А если поинтересуются, не боитесь ли вы стать переносчиком моего недуга, говорите, что общаетесь со мной только письмами.

Добродушный Клод сыграл свою роль как нельзя лучше, даже перед королевой, беспокоившейся о состоянии подруги. И хотя одних одурачили, а другие злословили – здоровье Марии стало притчей во языцех, – Шеврезы смогли пережить в тишине и покое нелегкие дни, когда на небе над их головами собирались тяжелые грозовые тучи.

Луиза находила это забавным.

– Неплохая идея, – говорила она Клоду. – Остается надеяться, что лихорадка не прикует ее к постели на долгие месяцы. Целуйте ее от моего имени… Конечно же, когда сможете к ней приблизиться.

Предчувствие Марию не обмануло, и спустя две недели, десятого ноября, трубы и прозвучали.

Буквально накануне не обделенный лукавством Людовик XIII поинтересовался у своего первого министра, каково к нему отношение со стороны королевы-матери. Ришелье, надев на лицо маску добродушия, ответил, что оно, по его мнению, возвращается к милостивому, чему подтверждением является ее любезность по пути следования домой.

– Не обольщайтесь, – отрезал король. – Ничего не изменилось.

Ришелье в том пришлось убедиться на следующий же день.

Король утром по заведенному обычаю отправился к матери справиться о ее здоровье. Однако, а было это воскресенье, Мария Медичи под предлогом визита к ней лекаря не отворила дверь. В то же самое время кардинал пригласил к себе министра юстиции, но ему ответили, что и у того лекарь… Столь неожиданная и неотложная потребность в наведении порядка со здоровьем в стане врагов вызвала у министра нестерпимый зуд. Он направился в Люксембургский дворец, все двери которого, к великому его удивлению, оказались запертыми. Однако, собравшись было уже назад, кого же он увидел? Марьяка!

– Так вот вы где? А говорите, что больны? На сей раз сомнений быть не могло: то был сговор, и направлен он был против него. Кардиналу было крайне важно знать, о чем велись разговоры у королевы-матери. И он отважился на невероятный риск: явиться к ней без ее позволения.

Будучи во дворце лицом доверенным, он изучил в нем самые дальние закоулки. Один из темных коридоров, начинавшихся за потайной дверью внутреннего храма, вел непосредственно в покои флорентийки.

Именно этот вход, будучи мало кому известным, и оказался незапертым. Ришелье, воспользовавшись им неожиданно, словно в театральной постановке, предстал посреди комнаты давней своей покровительницы, где та о чем-то бурно беседовала с сыном.

– Нижайше прошу прощения у Ваших Величеств, – произнес кардинал в глубоком поклоне, – что предстал пред вами без вашего на то повеления, однако, я уверен, речь сейчас идет обо мне.

Людовик XIII не успел открыть и рта. Словно пришпоренная лошадь, королева-мать взвилась в приступе того самого гнева, что порой заставлял сомневаться в чистоте ее крови, поскольку теряла она при этом всякие понятия о приличиях и становилась похожей на разъяренную базарную торговку с городского рынка. На безобразном франко-италийском жаргоне изрыгала она проклятия и оскорбления, только что испробованные ею в общении с сыном» когда требовала от него головы министра. Ей-де не известен ни один изъян, которого бы не было у него, ни один порок, ни одно уродство. И вся его семья от него не отличается! Не он ли плел интриги вокруг женитьбы его высочества и собственной племянницы и наложницы Комбале, которая никто и звать ее никак, она известна всем своими развращенными нравами, недавно с позором изгнана вместе с теми, кто лапал ее за все места…

Кардинал пробовал прервать этот поток, который король, казавшийся впавшим в уныние, выслушивал в полной тишине. Прежде не доводилось ему видеть свою мать в таком состоянии, его удручала ее вульгарность не меньше, чем недозволенное вторжение министра. Людовик попытался вставить слово, но Медичи опорожнила свои запасы еще далеко не полностью. Она даже с Комбале не закончила. Та, мол, никак не остановится: в ее планах объявить о незаконнорожденном ребенке королевских кровей и стать королевой, будь то с его высочеством, будь то с герцогом Суассонским, если его высочество окажется в этой очереди не на том месте.

Перед потоком злобы, граничащим с безумием, кардинал, чтобы как-то остановить его, счел за лучшее встать на колени и попросить прощения за то, что, не имея на то ни малейшего намерения, он тем не менее обидел ту, которую всегда почитал как благодетельницу. И даже пустил при этом слезу, его легковозбудимая натура позволяла изредка прибегать к подобной форме защиты. Все оказалось безрезультатно. Чем настойчивее он пытался ее успокоить, тем сильнее принималась извергать хулу старая мегера. Она голосила так, что ее пронзительные вопли резали слух.

Король все это время безмолвствовал, лишь изредка и совершенно безрезультатно он пытался вставить какие-то слова примирения, но королева не слушала и его, а продолжала перечислять те показательные кары, которые были уготованы Ришелье, его близким и всем, кто отважился служить на его стороне. Он отдаст свою мерзкую голову палачу, его замки будут стерты с лица земли, его земли будут густо посыпаны солью, а все его родственники доведены до нищеты. И вся в слезах от ярости, она набросилась на сына, предложив ему выбирать между нею и его лакеем! Эта истерика переходила всяческие границы. Король поднялся, велел кардиналу выйти, тот, не мешкая, повиновался. После чего обернулся в сторону рыхлой, разметавшейся в кресле, перемежающей слезы и проклятия женщины:

– Примите мои извинения, матушка, но я должен подумать. Я уезжаю в Версаль, где по меньшей мере обрету покой.

Во дворе короля ждала карета и сопровождавший его взвод мушкетеров. Людовик заметил бродившего, словно призрак, Ришелье. Но король сделал вид, что не заметил министра, сел в карету и укатил…

Безмолвный отъезд короля отозвался в сердце министра болью и предчувствием скорой немилости. У него не оставалось другого выхода, кроме как вернуться к себе и готовить свой отъезд, увы, больше похожий на бегство. Предвидя возможность такого исхода, он подготовил для себя Гавр, который был под его началом. Король отбыл в Версаль, это давало Ришелье немного времени, он распорядился упаковать наиболее ценные вещи, в первую очередь важные бумаги. По его указанию его обожаемая племянница Комбале, которую Медичи со скандалом выгнала в начале дня, уже уехала. Он присоединится к ней на месте…

Ришелье собирался дать указание лакею, насчет прогулочной корзины для кошек – неизменных спутниц его молчаливого бытия, он их любил и получал чувственное удовольствие, поглаживая их нежную шерстку, когда ему доложили о визитере: то был кардинал де Ла Валет, брат герцога д'Эпернона, один из немногочисленных, но зато и самых верных его друзей. Прелату достаточно было одного взгляда, чтобы понять, что происходит.

– Не говорите мне, что уезжаете! – воскликнул Ла Валет. – Только не вы!

– Напротив! Поймите же, мой друг, мне не оставили другого пути. Этой мерзкой женщине нужна моя голова, а у меня нет ни малейшего намерения ей ее отдавать. – Тогда вперед! Еще ничего не потеряно! Вам ли не известно, что тот, кто уступает позицию, проигрывает партию!

– Она уже проиграна! Король в мою сторону даже не взглянул! Он не сказал ни слова в мою защиту!

– Король, дорогой мой, просто-напросто сбежал, выпутываясь таким образом из ситуации, которую, вероятно, счел нетерпимой. Остается выяснить, от кого он сбежал – от вас или от королевы-матери.

– Остатки доброго ко мне отношения не дадут ему допустить, чтобы меня немедленно заключили под стражу, но не сомневайтесь, что это все равно случится. Представляю, как в Люксембургском дворце теперь радуются своему триумфу, – горестно добавил кардинал.

Ла Валет горько рассмеялся:

– Ваше предположение верно! Нет актрисы, получавшей когда-либо столько аплодисментов. Она провозглашена матерью Отечества, по этому поводу самые угодливые ее приспешники готовят торжество. Вам нужно на это посмотреть!

– Не думаю, что это меня позабавит.

– Пожалуй. Только раз уж вы собрались в Гавр, почему бы вам не ехать через Версаль?

– Этим утром мне уже довелось открывать одну из дверей силой, и у меня не сложилось впечатления, что мой демарш понравился. Не требуйте от меня снова применять силу…

Их беседу прервал вошедший слуга и доложил о мсье Де Турвиле, офицере короля.

– Не слишком ли поздно, – прошептал кардинал, однако Ла Валет его услышал:

– Он, конечно же, с заурядным сообщением. Вот если бы сообщили о прибытии мсье де Тревиля, я бы непременно обеспокоился: для ареста человека вашего положения нужен по меньшей мере капитан мушкетеров.

И на самом деле то был посланник: Людовик XIII велел своему министру присоединиться к его очередной охоте в Версале.

– Что я вам говорил? – ликовал Ла Валет.

– Вам удалось ваше пророчество, друг мой, но давайте не будем радоваться заранее, партия еще далека от выигрыша!

Перед тем как отправиться в путь, кардинал проследил, чтобы в карету уложили и старательно оберегаемые в тайниках его флорентийского кабинета документы.

Недавние события в Люксембургском дворце, о которых Мария узнала от мужа, вызвали у нее тревогу. Она пришла к выводу, что ей следует продлить свое пребывание в постели на неопределенное время. Если старуха Медичи добьется задуманного, ей останется лишь возвратиться на длительное лечение в Дампьер. Королеву убедят в том, что она – враг и пособница кардинала, и королева отдалится от нее. Утешало одно: следовавшему за королем в Версаль герцогу де Шеврезу будут доступны свежие новости. Людовик же удаляется в леса, уподобляясь Филиппу Прекрасному, далекому своему предшественнику, чтобы в тишине испросить у того совета.

Юная Эрмина Ленонкур уже на правах доверенного лица пыталась ее успокаивать. Мария понемногу свыклась с ее почти английской невозмутимостью, благодаря которой та видела происходящее не в столь мрачных тонах.

– Даже удивившись вашей недавней позиции в отношении кардинала, – говорила она, – королева не станет долго сердиться на вас. Я и вправду думаю, что она вас любит. Впрочем, она вам это доказала.

– Да, только в мое отсутствие она была очарована этой дю Фаржи, которая затеяла ее примирение с королевой-матерью, а в последнее время не скрывает своих намерений оттеснить меня. Я же знаю Анну Австрийскую: по сути, она мягка и податлива, как тесто, а столкнув Ришелье и затем избавившись от супруга, быстро забудет обо мне.

– Как же такое возможно? – смеясь, спрашивала Эрмина. – Все, кто вас любит и ненавидит, знают, что вас невозможно забыть!

Слышать такое было приятно. Эрмину не нужно было принуждать к игре в шахматы в первой половине ночи, а во второй – читать что-нибудь из поэзии Вуатюра, которая обычно навевала сон на госпожу. Не впала она в истерику и когда услышала шум, ближе к полуночи устроенный некими приверженцами каббалы, явившимися на улицу Сен-Тома-дю-Лувр и затем подсунувшие под дверь дома Шеврезов записку, которую Марии принесли вместе с завтраком.

«Вас ждет немилость, а может, и Бастилия, – говорилось в записке. – В любом случае ваша смерть близка. Если она не наступит от руки палача, мы, не боясь последствий, займемся этим сами. МЫ – это те, кто никогда не простит вам смерти де Шале».

Угроза подействовала – Мария лишилась чувств. Время притупило чувство страха перед этим неизвестным врагом, однажды уже пытавшимся убить ее на Вержерской дороге. А она-то наивно полагала, что он или забыл о ней, или сам отошел в мир иной. Но она ошиблась, и он объявился вновь в тот самый момент, когда судьба загнала ее в капкан неопределенности.

С возвращением сознания на Марию напал такой страх, что она приказала Эрмине срочно готовить дорожные сундуки и позвать Перана.

– Может случиться, что я буду вынуждена уехать довольно далеко. Возьми на себя всю необходимую подготовку.

– Далеко – это куда? – осведомился кучер, не теряя при этом своей привычной невозмутимости.

– В Нидерланды или в Англию. Откуда мне знать? – вспылила она. – Скорее в Англию. Там безопаснее…

«Да и к Холланду ближе», – подумала она. Все последние дни вспоминала Мария о нем. Желание увидеть его глухо билось в ней, а теперь, близкая к панике, она и вовсе не могла с собой совладать. Наличие у него любовницы мало что меняло для Марии. Она была уверена, что отнимет его у любой женщины и вернет себе. И потом, рядом с королем Карлом, со стороны которого никогда не было к ней недостатка внимания, она будет защищена лучше, чем где бы то ни было…

Покинув постель в то время, как камеристки собирали и укладывали дорожные сумки, растерянная и испуганная, Мария потребовала принести ей шкатулки с драгоценностями и расставила их перед собой, желая убедиться, что все в целости и сохранности лежит на своих местах. Отсутствовал только сапфировый гарнитур, отданный личному ювелиру на переделку. Решив, что украшение к спешному отъезду не будет готово, она смирилась с необходимостью его перепоручения заботам супруга. Потом проверила, чем располагала в денежной наличности.

Никогда прежде не знала она за собой подобной нервозности. Эрмина, не поняв причин такого поведения, пробовала успокоить хозяйку и интересовалась, зачем же так торопиться, если нет никаких известий от мсье герцога. Мария резко ее оборвала.

– Я знаю, что делаю, черт побери! – взвизгнула она. – Здесь я подвергаюсь опасности, так что не стоит ждать, когда придет беда. Этой ночью мы отправляемся в Нормандию… Если ты отказываешься сопровождать меня, можешь оставаться!

– Боже мой, ну что я такого сделала? Просто, как мне кажется, было бы правильным, принимая столь важное решение, поставить об этом в известность его высокопреосвященство. Поскольку он рядом с Его Величеством, вам не приходится сомневаться…

– Как-то раз он уже оставил без протеста мое осуждение на изгнание. И даже принял участие в его исполнении. Я предпочитаю прислушиваться к своей интуиции, а интуиция советует мне перебираться за море.

Ничто не могло заставить ее отступиться от своего решения. Так что вошедший в конце дня в перевернутый вверх дном собственный дом герцог де Шеврез увидел во дворе заложенный в дорогу экипаж супруги, а ее саму встретил на лестнице.

– Куда вы собрались? – удивился он. – Возвращаетесь в Дампьер? Но почему?!

– Нет! Я покидаю королевство. Там, наверху, вы найдете письмо.

– Что вы делаете? Вы уезжаете в тот самый момент, когда королева нуждается в вас, как никогда. Я категорически запрещаю вам это!

– Вы мне запрещаете? – проговорила Мария, опешив перед этим неожиданным проявлением супружеской власти. – Вот это новость!

– Я вынужден проявить твердость, поскольку вы совершаете глупость.

– Глупость? – зло переспросила Мария. – То, что я пытаюсь спастись от мести королевы-матери и чьей-то еще? Медичи дьявольски мстительна, и у нее не бывает осечек. Какая участь уготована кардиналу?

– Кардиналу? Он теперь могуществен, как никогда: король только что придал землям Ришелье статус герцогства-пэрства. И громогласно объявил, что всякий посягнувший на него оскорбит и корону.

Новость была настолько ошеломляющая, что у Марии подкосились ноги и она рухнула на ступени лестницы.

– Это невозможно! – выдохнула она. – Как же это все произошло?

– Очень даже просто: Его Величество и его высокопреосвященство имели продолжительную беседу наедине. Когда беседа закончилась, король отправил гонца в Париж за мсье Марьяком. Тот примчался распухший от счастья, полагая, что его собираются назначить на место кардинала. Но вскоре он был разочарован: король вначале попросил его вернуть печати, ключ от которых, как вам известно, тот всегда носил у себя на шее» а затем вручил ему декрет об аресте с препровождением в башню замка де Шатодон. Тем временем взвод мушкетеров направился в Пьемонт для вручения маршалу Шомбергу приказа взять под стражу маршала – брата Марьяка и доставить его во Францию с тем, чтобы судить. Только не могли бы мы в иной обстановке продолжить этот разговор? Я мчался домой сломя голову, умираю от голода и жажды, а вы держите меня на лестнице!

Ни слова не говоря, герцогиня встала и поднялась к себе, а уже там громко распорядилась, чтобы накрывали на стол и побыстрее накормили хозяина. Сама она уже отужинала.

Чуть погодя, сняв с себя дорожные одежды и облачившись в девственно-белое домашнее платье чистейшей шерсти, она устроилась напротив мужа, занятого поглощением обильного ужина.

– Это все, что вам известно? Королева-мать…

– ..несомненно, уже осведомлена, и по Люксембургскому дворцу эхо, должно быть, теперь разносит ее проклятия…

Клод на минуту прервался, чтобы наполнить вином бокал жены.

– Возьмите и выпейте! За то, о чем я вам сообщу и что может оказаться важным для вас.

Заинтригованная, Мария послушалась. Муж поглощал ужин поспешно. Лицо его, хотя и раскрасневшееся, еще хранило следы суровости.

– Мадам дю Фаржи изгнана из дворца, как, впрочем, и горничная королевы мадам Берто и ее дочь, малютка Франсуаз, – обе долгое время жили в Испании. Посол Мирабель и его супруга отныне не будут допущены ко двору, разве что только для официальных аудиенций. За исключением Эстефании все испанские дамы должны покинуть пределы…

– Господи! Говорили же, что кардинал велик в мести!

– Это не кардинал, это сам король принимал решения: он самолично устроил чистку…

– Он может, я не сомневаюсь, только в этом я и для себя не вижу ничего хорошего.

– Послушайте дальше! Метла прошлась и по королеве-матери: ее старинные подружки, герцогини де Фолинье и д'Эльбеф, вместе с коннетаблем де Ледигером отправлены в ссылку в свои имения. И моя сестра, бедная Луиза! Король отправил ее к нашей матушке в замок д'Эу.

Мария побледнела и резко поднялась:

– Луиза? Но почему же? За то, что плохо отзывалась о кардинале? Но в таком случае пришлось бы разогнать большую часть двора! И вы здесь ждете, вместо того чтобы привести в чувство короля?

– Я сделал все, что мог, Мария, но, как оказалось, Луиза не довольствовалась разговорами. Из любви к Бассомпьеру она входила в наиболее опасную группу заговорщиков: ту, что добивалась смерти кардинала! Король заметил, что она должна быть счастлива, отделавшись лишь отлучением от двора.

– А что Бассомпьер?

– С ним хуже всего: теперь он, должно быть, на пути в Бастилию. Не буду скрывать, я заехал к нему, чтобы предупредить и помочь скрыться, только ему уже все было известно: он находился у себя в кабинете и сжигал любовные послания, чтобы они не попали в руки полицейских чинов. Огонь был так силен, что я даже испугался за дом…

– Что, писем было так много?

– Тысяч пять, думаю, но может, и больше! Он сохранял хладнокровие и даже посмеивался, говорил, что в случае его ареста у него наконец-то появится время для мемуаров.

– А что же Луиза?

– Ее я тоже видел. Она в отчаянии, но бежать отказалась. Вдобавок заявила о своем праве быть заключенной в тюрьму вместе с мужем, и меня удивило то, что ее выслушали. Король никогда ее не любил, вспомните! Он называл ее «смертным грехом». У меня такое впечатление, будто он весьма доволен возникшей возможностью от нее избавиться. Он заплатил по счетам, кардинала и своим.

– Король все еще в Версале?

– Нет, в Сен-Жермене, собирается задержаться на несколько дней.

– Кардинал с ним?

– Уехал раньше короля и отправился в свой замок в Рюиль.

– В таком случае прикажите отнести сундуки назад, но Перан пусть ждет.

– Куда вы надумали ехать?

– К кардиналу, конечно же! Из-за него гонят Луизу, ему и добиваться для нее милости. И я этого очень хочу. А сейчас я спрашиваю себя, чья она сестра – моя или все-таки ваша?

– Знаете ли вы, Мария, который теперь час?

– Не имеет значения! Этот человек – труженик, он ложится поздно. И он примет меня, уверяю вас!

– А назавтра весь Париж будет знать, что вы ездили к нему на следующий же день после его триумфа! Возьмите хотя бы карету без гербов и переоденьтесь так, чтобы вас не узнали…

– Что за глупость?! Он без колебаний примет герцогиню де Шеврез, но никогда не станет давать аудиенцию незнакомой женщине. Да и охрана не пропустит меня. А что до разговоров, что ж, пусть говорят! Вы же должны сделать так, чтобы об этом говорили не слишком много! – Как прикажете вас понимать?

– Смею надеяться, что наглец, осмелившийся злословить прямо в ваши огромные уши, закончит свои дни не стоя, а лежа в своей постели с несколькими пулями в животе или в каком-нибудь другом месте!

И она вышла, громко хлопнув дверью.

Глава VII, В КОТОРОЙ ПЕРЕД МАРИЕЙ ОТКРЫВАЮТСЯ НЕОЖИДАННЫЕ ПЕРСПЕКТИВЫ

По окончании рождественских праздников возобновились строительные работы над дворцом кардинала, а впоследствии этот дворец будет известен как Пале-Рояль, свидетельствующим – по крайней мере так думал архитектор этого творения, Жак Лемерсье, – о звездном часе его заказчика. В тот поздний час возились с жаровнями, пытаясь обеспечить рабочих теплом. Жилые помещения уже были готовы, и хотя внутри все еще пахло краской, в больших каминах полыхало пламя.

Облаченные в красное стражники, как Мария и предполагала, пропустили ее карету беспрепятственно. Один из офицеров отправился с докладом, и к Марии вышел капуцин, некий отец Ле Масль, личный секретарь кардинала. Он провел ее к уже знакомой ей великолепной лестнице, на верхней ступени которой Марию ждала племянница кардинала. На миловидном лице со следами недавних слез не стерлись и признаки пережитого волнения, их не могла скрыть даже обращенная к Марии приветливая улыбка:

– Это вы, герцогиня? В столь поздний час?

– Который час, я знаю, однако мне нужно незамедлительно встретиться с кардиналом. Это весьма важно!

– В любом случае, думаю, он вас примет. Даже будет бесконечно рад встрече…

Видимо, Комбале считала, что Мария окончательно встала под знамена кардинала, а та не стала возвращать ее на землю: все будет зависеть от полученного результата. Симпатичная племянница провела Марию в кабинет со строгой мебелью темного дерева и огромными гобеленами. Суровую обстановку несколько смягчали редкие вещицы: распятие из эмали, украшенные драгоценными камнями кубки и кувшины. Кардинал сидел в широком кожаном кресле с красным пером в руке и составлял письмо. Стол, за которым он сидел, освещаемый двумя подсвечниками, был завален папками и коробками в переплетах зеленого и красного сафьяна вперемешку со свернутыми в трубки картами и бумагами в перевязях. Увидя посетительницу, он со вздохом отбросил перо и направился ей навстречу с протянутыми руками:

– Что за прелестная мысль застать меня врасплох, герцогиня!

В глубоком реверансе Мария приняла его руку, чтобы коснуться губами перстня, после чего поднялась и позволила проводить себя к креслу, стоявшему по другую сторону стола.

– Ваше высокопреосвященство, прошу простить меня за столь поздний визит, но к этому меня принудили крайние обстоятельства. В первую очередь, желая выразить восхищение вашей победой…

– В ваших устах, – кардинал сделал ударение на слове «ваших», – это звучит вдвойне приятней. Видели ли вы королеву?

– Пока еще нет. Все эти дни я скверно себя чувствовала.

– Однако, судя по цвету вашего лица и блеску в глазах, вы уже поправились?

«Господи боже ты мой! – подумала Мария. – Если он станет еще и волочиться за мной, это никак не упростит задачу…»

– Я пока очень слаба, господин кардинал, но, если речь идет о помощи попавшему в беду дорогому существу, нет тех усилий, которые были бы для меня чрезмерны.

– Это поступок христианки и сильной женщины. Не хотелось бы излишне утомлять вас, потому скажите мне, о ком собираетесь вы говорить со мной?

– О герцогине де Конти, моей невестке и моей подруге!

– И которую следовало бы называть мадам де Бассомпьер…

– Ах, вам и это известно? Но их брак был тайным.

– В моих, а скорее в интересах Франции, знать обо всем, что от меня старательно скрывают. Итак, мадам де Конти…

– Только что выслана в замок своей матери…

– Где же может быть лучше, чем в кругу своей семьи? – заметил кардинал желчно.

– При условии, что семья не хуже монастыря. Вот уже сорок лет, как моя свекровь, Катрин де Клеве, оплакивает там своего мужа. Впрочем, мать с дочерью давно уже не понимают друг друга… Умоляю вас, отмените эту ссылку, она там просто погибнет.

– Посмотрите на себя, герцогиня, вы не однажды испытали разлуку, а привлекательность ваша при этом ничуть не пострадала!

– Мне тридцать, а она на пороге старости. К тому же страдания ее множатся разлукой с обожаемым мужем. Она предпочла бы следовать за ним в Бастилию.

– Где будет разделена с ним больше, чем расстоянием? Супругов не помещают в одну камеру, к тому же официально они таковыми и не являются. Поверьте мне, герцогиня, не так уж и страшна эта ссылка. Тем более что оттуда возвращаются, и вы тому живой пример.

– Она оттуда не вернется. У нее слабое здоровье.

– Как раз для главной тюрьмы королевства! Замок расположен на берегу моря, воздух там чист и свеж, а деревушка, говорят, просто чудо…

– Но замок мал. Генрих де Гиз, затеяв его восстановление на руинах, оставшихся после Людовика XI, успел закончить лишь одно крыло и часовню.

– Для дамы, долгие годы прожившей под сенью колоколен Сен-Жермен-де-Пре, это не имеет значения. А двум женщинам много места не требуется.

– Но это же герцогиня де Гиз и герцогиня де Конти! Ваше высокопреосвященство, должно быть, шутит!

– Очень этого хотелось бы, может, усталость сняло бы. О, нет мне прощения: я вас еще ничем не попотчевал!

– Благодарю, это лишнее! К тому же вы ухитрились так деликатно отказать мне в моей просьбе, что это даже и отказом назвать нельзя.

– Я в чем-то вам отказываю? Увы, это дело не в моей компетенции. Поверьте мне, король не советовался со мной по поводу принимаемых мер против излишне надоедливого окружения своей матери. Все, что мне по силам сделать, так это посоветовать вам обеим набраться спокойствия и терпения. Разговоры с Ее Величеством могут сослужить плохую службу, поскольку она весьма недовольна Бассомпьером и его супругой. Проявление покорности станет вашей родственнице лучшей защитой. Я представляю, что выскажу вам слабое утешение, но все ж повторю: из ссылки возвращаются, из Бастилии же почти никогда.

Ришелье поднялся, давая понять, что аудиенция закончена. Марии хватило сил сдержать свой гнев, тем более что неумолимым доводам кардинала противопоставить ей было нечего. И она было собралась прибегнуть к последнему аргументу, но вошедший лакей что-то шепнул на ухо кардиналу, и тот улыбнулся:

– Посмотрим, пусть войдет! Как нельзя кстати! Вошедший не являлся для Марии незнакомцем, хотя ей никогда не нравилась его неоспоримая, правда, изрядно подрастраченная красота. Некогда занимавший пост посла в Лондоне Шарль де л'Обеспин, маркиз де Шатонеф, не значился в списке ее почитателей. Через Монтэгю ей было известно, что он пробовал очернить ее перед Карлом I, осмелившись написать: «…герцогиня – женщина, лукавство которой превосходит ее сексуальные аппетиты, что испытали на себе многие могущественные и знатные особы, отвернувшиеся от службы королю ради того, чтобы приумножить число ее страстных поклонников…» Характеристика с литературной точки зрения посредственная, ей английский монарх большого значения не придал, со слов Монтэгю, но Мария приняла ее близко к сердцу.

Строгим взглядом она смотрела на приближавшегося к ней красавца-мужчину лет пятидесяти, стройного, хорошо сложенного и чрезвычайно элегантного, с поседевшими мягкими волосами и усиками, крупные глаза и белозубая улыбка которого были столь же хороши, сколь и умны.

– Его высокопреосвященство правы, – сказал, склонившись к его холодной руке, Шатонеф, услышавший при входе последнюю фразу кардинала. – Воистину, герцогиня, мне выпал счастливый случай сложить к вашим ногам дань уважения, что мне следовало сделать много раньше.

– Что же помешало вам это сделать? Неужели расстояние? Вы были в Англии не так давно…

Ответа его она не слышала, иное внезапно завладело ее вниманием. Маркиз стоял близко от нее, и Мария смогла уловить исходивший от его одежды довольно ощутимый запах: запах амбры и мускуса, смешанный с неким тонким ароматом, который она не распознала, но была уверена, что признает его среди множества других. Запах принадлежал незнакомцу из особняка, человеку, который проник к ней обманным путем и который на тот момент был осведомлен о терзающей ее ностальгии, а потому и воспользовался ею. Она разглядывала маркиза внимательно, поскольку знала, что он близок к кардиналу. А когда последний объявил, что маркиз назначен новым канцлером вместо взятого под стражу Мишеля де Марьяка, она подумала, что у нее теперь есть новая козырная карта. Если этот человек действительно позволил себе хитростью овладеть ею, она заставит его заплатить столь же дорого, сколь острым было и то удовольствие, а если же нечаянно влюбился – если он еще не влюбился, то она сделает так, что это случится, – мучиться ему придется долго…

Сославшись на поздний час и очевидную необходимость важным особам побеседовать без посторонних, она попрощалась, ненадолго задержалась в соседней зале поболтать с мадам де Комбале, затем с продуманной медлительностью, как и подобало женщине, возвращающейся с важной встречи и размышляющей об услышанном, проследовала к карете. Как она и рассчитывала, Шатонеф настиг ее как раз в тот момент, когда лакей опустил перед ней ступеньки кареты. Он, должно быть, бежал за ней, судя по его сбившемуся дыханию. Смешанный с потом тот самый аромат теперь не оставлял у Марии никаких сомнений.

– Мадам герцогиня, – попросил он, – не откажете ли вы мне в удовольствии нанести вам визит вежливости в один из удобных для вас дней?

С почти неуловимой иронией Мария почти дерзко заметила:

– Боюсь, для этого у вас совсем не будет времени. Вам только что вручили печати, а эта работа требует большого усердия.

– Вне всякого сомнения, и я к тому готов, однако нет ничего такого, что я был бы не в состоянии свершить ради счастливого, проведенного рядом с вами мгновения, даже если ради этого мне придется работать и по ночам. Давно горю нетерпением быть представленным вам…

– Если вы и горели, то пламя ваше было старательно припрятано. И потом, речи ваши в мой адрес, а мне о них неизменно сообщали, ничем не выдавали этого огня. Теперь же нас друг другу представил господин кардинал, потому вы и рады, не так ли?

– Рад бы я был, прости вы мне…

– Что?

– Те речи. В них одна досада, поскольку до сих пор мы с вами никогда не встречались лично.

– Я и в самом деле не была с вами знакома, но, может статься, я лишь едва вас различала, когда вы оказались рядом при весьма странных обстоятельствах.

– Мадам, умоляю вас…

Он покраснел, не пытаясь что-либо отрицать. Мария поняла, что догадка ее была верна.

– Позвольте мне закончить! Обстоятельства те унизили мое самолюбие, и этого, маркиз, я вам прощать не собираюсь! Уезжаем, Перан! Холодно что-то на этом дворе…

Не желая больше ничего слышать, она проворно вскочила в карету, и лакей тут же закрыл за нею дверцу. Пока Перан разворачивал лошадей, герцогиня надела маску и с огромным удовольствием наблюдала, как Шатонеф стоял на месте, будто пришпиленный ударом молнии, и смотрел на нее тем особым взглядом, что ей был хорошо знаком. И она принялась смеяться. Ближайшие события представлялись ей весьма забавными. Особенно если ей удастся стравить друг с другом хранителя печати и первого министра: желание насолить им обоим вернуло ее к отчаянному намерению оставить свой уютный дворец в Сен-Жермен-де-Пре и среди зимы упрятаться в холодную глубину туманов Нормандии…

Ранним утром следующего дня она была у королевы с тем, чтобы присутствовать при ее пробуждении. Здесь ее уже ожидали. Анна Австрийская выглядела не лучшим образом: было заметно, что она много плакала, обычно чистая кожа ее лица была покрыта красными пятнами, а глубокий зеленый цвет, казалось, навсегда покинул ее глаза; Она выбралась из постели и тут же упала в объятия Марии, содрогаясь всем телом в рыданиях и вновь заливаясь слезами.

– Надеюсь, я вновь обрела вас, – пролепетала она, немного успокоившись. – Вы остаетесь моей подругой?

– Вы в этом сомневаетесь, мадам? Не верю, что могла сделать нечто, отчего вы позволили себе усомниться в том, что я вас больше не люблю…

– Вы были больны… Однако моя свекровь решила, что ваша болезнь была притворством, помогала вашему сговору с этим ненавистным Ришелье, который стал для нашего двора сущим бедствием…

– Я и притворство? Только не это! Я и в самом деле страдала, моя королева, только от зависти…

– Завидовали? Вы? Но кому?

– Конечно же, королеве-матери! Она едва вас терпит, вы платите ей тем же. Но вот вы ей понадобились, и она разыгрывает комедию, будто к вам привязана. Только слишком уж неожиданно, чтобы все это походило на правду. И не дававшая мне рта раскрыть дю Фаржи туда же, а вы, когда мы бывали вместе, слушали ее охотнее меня.

– Ходили разговоры о вашем успехе у Ришелье! Вас видели беседующей с ним в епископском саду, он улыбался…

– Меня видели один лишь раз, и я не отрицаю этого. Ваше Величество забыли, что возвращением ко двору я обязана ему? Он меня, если можно так сказать, навязал королю. По-моему, это стоит благодарности, а потом, решив, что я лишилась вашей благосклонности, я удалилась. Но теперь я снова здесь, рядом с вами, преданная, как и прежде. И для начала хочу вернуть улыбку на ваше прекрасное лицо.

– Улыбку? И это когда меня лишили всех моих служанок, напоминавших мне о моей родине, даже этого без обидного ребенка Франсуазу Берто, с которой я с удовольствием болтала по-кастильски.

Королева снова расплакалась. Мария обняла ее.

– Остается еще донна Эстефания и я, если вы согласитесь быть снисходительнее к несовершенству моего испанского, но я продолжу учить его.

– Вы?

– В Лорене мне нужно было как-то занимать свое время. Вот я и учила язык. Но теперь, мадам, нужно покинуть прибежище страданий и подумать о вашей красоте. Женщина многое теряет, перестав следить за собой. Чем собирались вы сегодня заняться?

Анна Австрийская колебалась несколько секунд, но затем объявила:

– Не досадуйте, Мария, но я желаю отправиться в Люксембургский дворец. Вы знаете, что такое свита, и после столь пышного окружения королева-мать, должно быть, чувствует себя бесконечно одинокой. Мы разделили одну и ту же участь, и я обязана ее ободрить.

Пришлось пройти и через это. Мария стоически, не моргнув и глазом, снесла устроенную старой королевой сцену, которую собственный провал привел в ярость. У нее отняли самых близких друзей и даже ее исповедника, отца Шантелуба, выслали в один из монастырей Нанта. Вплоть до ее лекаря Вотьера, препровожденного в Бастилию!

– Меня хотят лишить всякого ухода! Хотят, чтобы я умерла, и чем раньше, тем лучше! – разорялась она. – Мой сын совсем потерял рассудок, попал в зависимость к этому дьяволу в красном одеянии. Он готовит мою смерть… Но я не доставлю ему этого удовольствия! От меня пытаются избавиться, но я все еще королева-мать и вернусь за отмщением на их Совет, чтобы напомнить, кто я такая и что мне должны.

– Я поддержу вас, матушка, – жалобно пролепетала Анна Австрийская, и Мария вдруг поймала себя на желании отхлестать ее по щекам.

Можно ли обо всем забыть и, как прежде, алкать из этого темного источника? Наблюдения за происходящим подсказывали Марии, что произошла реальная перемена сил и что подобное поведение королевы было направлено вовсе не на сближение с супругом…

Суждения, однако, своего высказывать она не стала. Все из того же благоразумия, которое все это сложное время продержало ее в постели. А побывав в Люксембургском дворце, она убедилась, что это время еще не закончилось. Старуха проявляла неуступчивость, Ришелье – еще большую. Союз между ними рухнул окончательно, и ситуация могла разрешиться, только если один из них будет отстранен от дел. Мария предпочла хранить молчание и подсчитывала потери сторон, предоставив этих готовых погубить друг друга людей самим себе, пытаясь вытащить с кровавой арены битвы одну лишь королеву. А это было непросто: на тот момент в своей свекрови Анна Австрийская видела знаменосца христианства и защитницу интересов Испании.

Конец года выдался неспокойным, и все из-за папского нунция, кардинала Багни, пытавшегося примирить Марию Медичи и кардинала, но так ничегошеньки и не добившегося.

Дела Совета шли не лучше: королева-мать вела себя так, словно ее соперник стал невидимым, никогда прямо не обращаясь к нему. Ее поведение вызывало недовольство короля, и тем более сильное, что Анна Австрийская, облаченная в свою кастильскую гордыню, вопреки советам Марии открыто приняла сторону свекрови и дулась на мужа, который напомнил ей о том, что во время его болезни в Лионе она муссировала, и не в первый раз (!), возможность своего брака с его высочеством. Гастон Орлеанский со свойственной ему бестактностью подлил в огонь масла. Как-то поутру он в сопровождении Пюйлорена и многочисленной свиты, ставшей для него необходимой, в буквальном смысле ворвался в кардинальский дворец. Не сняв шляпы с головы, он громогласно выдал первому министру пространную филиппику, в которой заявил, что лишь священный сан защитил кардинала от скандала, что он имеет одно желание: стереть Ришелье в порошок за то, что тот осмелился проявить неблагодарность в отношении женщины, которой он, ничтожество, посеявший раздор в королевской семье и не перестающий ее предавать, обязан всем. После чего герой этой сцены поспешил отбыть в Орлеан, чтобы на случай непредвиденной реакции со стороны брата между ними оказалось значительное пространство.

Мог ли кто предвидеть, что за этим последует?! Немедленно вернувшись из Версаля, где он охотился, Людовик начал с того, что заверил своего первого министра в своей безоговорочной поддержке, в том числе и против всех членов своей семьи, затем, прекрасно понимая, откуда дует ветер, собрал ассамблею теологов с тем, чтобы с их помощью определить границы между сыновними обязанностями и королевскими. Вердикт был единодушным: король – прежде всего король! После чего все стало на свои места: мира не будет, пока мегера не будет лишена власти. В середине февраля королевская чета направилась в Компьен, куда король пригласил приехать и свою мать. В путешествие отправилась и Мария. Было решено: отныне, невзирая ни на что, она не оставит королеву, не имевшую более титула.

Верная себе Мария Медичи, оказавшись с сыном лицом к лицу, тут же разразилась проклятиями, попреками и апокалипсическими предсказаниями на случай, если король не сошлет Ришелье в его грязную епархию, хотя более подходящим местом для него явилась бы Бастилия. Фактически королева-мать выдвинула ультиматум: Ришелье или я!

В ту ночь Людовик XIII провел с кардиналом весьма обстоятельную беседу, в ходе которой тот передал королю загадочные бумаги, которые Ришелье бережно хранил при себе долгое время. Они подтверждали, что Мария Медичи – супруга Генриха IV, коронованная – какое удачное совпадение! – накануне его смерти, была вовлечена в заговор, вследствие которого в руку де Равальяка было вложено смертоносное оружие. После прочтения бумаги были преданы огню.

На рассвете дверь в комнату Анны Австрийской, где спала и Мария, сотрясли удары. Вскочившая на ноги герцогиня бросилась открывать и тут же очутилась лицом к лицу с заметно смущенным маркизом Шатонефом:

– У меня послание короля для королевы! Я должен немедленно увидеть ее!

– Что за послание?

– Я обязан передать его лично, вместе с тысячью извинений за неучтивость!

– Подождите немного!

Анна лежала в постели белее своей ночной сорочки, уверенная в том, что новый канцлер принес ее отречение. Мария думала о том же самом и, прежде чем впустить посланца короля, в полной тишине помогла ей подняться и облачиться в домашний халат. Маркиз склонился перед нею в глубоком поклоне, Анна же, борясь со страхом, ждала, когда он заговорит.

– Король повелел передать Вашему Величеству, что, исходя из причин, касаемых интересов государства, он вынужден срочно покинуть Компьен, оставив здесь королеву-мать на попечении маршала д'Эстрэ, французские гвардейцы которого находятся в городе. Он желает, чтобы королева незамедлительно следовала вслед за ним в монастырь капуцинов, не извещая о том свою свекровь.

Мария издала вздох сожаления и приготовилась пригласить кого-нибудь, кто помог бы королеве одеться, но та, неожиданно сменив страх на гнев, устремилась вперед, едва не сбив с ног маркиза.

– Я знаю о своем долге! – прокричала она и бросилась на половину свекрови сообщить ей, что она с этого момента в некотором роде находится под арестом.

Последовав за ней, Мария увидела Марию Медичи: та сидела на постели, дрожа от страха, и вопила в голос:

– Ах, дочь моя, я умираю!

До этого было еще далеко, а вот Анна, казалось, была едва жива. Обе женщины с рыданиями бросились в объятия друг друга, заверяя одна другую в союзе против проклятого Ришелье, будут ли они вместе или же их насильно разлучат.

– Мужайтесь, матушка! – со слезами сказала Анна. – Монархи, ваши зятья, заставят вашего сына пожалеть о совершенном преступлении.

Поспешно уводя королеву в ее комнату, с тем чтобы подготовить в дорогу, Мария не на шутку разволновалась. Нужно было незамедлительно определяться с выбором. Если она примет сторону короля, а случай для этого был более чем подходящий, она рискует в дальнейшем оказаться перед новыми сложностями. Но как неожидан этот поворот: чтобы убедить короля сделать из матери заключенную, кардинал должен обладать воистину необъяснимым влиянием. Никто и никогда, даже самые могущественные люди Франции, к коим Мария причисляла и себя, и своих близких, не находил в королевстве убежища от его злопамятства. Не он ли отказал ей в помиловании Луизы, хотя сделать ему это было проще простого? Рядом с этим всемогущим человеком она ощущала себя совершенно беспомощной.

На самом деле король принял решение отправить свою мать в недавно восстановленный замок Мулен. Ей был назначен щедрый пансион, тщательно подобрана свита, так что она могла вести привычную жизнь, но соответственно своему возрасту была освобождена от государственных забот. Но если кто-то допускал, что королева-мать смирится со своей участью, тот плохо знал ее. Больше всего на свете она хотела править, блистать и уничтожить своих врагов. На меньшее она никогда бы не согласилась.

Она наотрез отказалась покидать Компьен, ссылаясь на боязнь, что Мулен король предлагает лишь как промежуточный этап на ее пути во Флоренцию, куда и собирается отправить свою мать. Ее пытались убедить, что это не так. Медичи упрямилась и использовала всевозможные ухищрения: она больна, у нее нет денег. Дабы успокоить старую королеву, ей был предложен другой вариант, Анжер, но она и слышать ничего не захотела: Компьен она покинет лишь под угрозой применения силы.

В то же время его высочество, собрав войска, предпринял попытку освободить мать, но как только король выступил ему навстречу, тут же бросил все и скрылся во все еще испанском Франш-Конте. Затем перебрался в Лорен, где неожиданно для всех женился на юной сестре герцога Карла Маргарите, пятнадцати лет от роду.

Позиция, занятая Марией Медичи, призвавшей на помощь своих зятьев из Испании, Англии и Савойи, вывела в итоге Людовика из терпения, и он выдвинул матери ультиматум: за две недели выбрать будущую резиденцию. В ответ королева-мать в одну прекрасную ночь сбежала в Голландию, откуда продолжала творить всяческие происки. Тогда она еще не знала, что вернуться ей не суждено уже никогда…

Меж тем герцогиня де Шеврез возвратилась в Париж с королевой, пыталась ее подбадривать и как-то сориентировать в нынешней обстановке, создавшейся после отъезда королевы-матери. Герцогиня понимала: если бы престарелой королеве удалось избавиться от Ришелье, она возобновила бы войну против своей невестки, а выказываемое ею в последнее время расположение к Анне было продиктовано вполне прагматическими причинами. Оставалось понять, что за игру возможно было разыграть с оставшимися у нее на руках картами.

С одной стороны – прочная, как никогда, монолитная и всесильная пара король – Ришелье. Против них – кичащаяся положением инфанты, ревностная католичка, мишень для сил преисподней, с удовольствием играющая роль жертвы, королева: подобным поведением она рисковала вызвать раздражение венценосного мужа, расположенного к ней и без того не слишком доброжелательно. Результатом могло стать отречение, тем более если новая жена одарит Гастона сыном. Итак, все вернулось к той же самой ситуации, что сложилась тогда с Шале, с той лишь разницей, что постановщица спектакля – королева-мать – исчезла, а кардинал держал в своих руках теперь все королевство. И препятствие нужно было обойти, о чем, собственно, и шла дискуссия Марии с Анной Австрийской.

– Позвольте заметить, Ваше Величество, мы на войне. И сражение в открытом бою для нас гибельно.

– Не просите меня быть любезной с человеком, который принудил короля выгнать собственную мать! Я не утратила стыд!

– Вы меньше будете стыдиться, если король потребует аннулировать свой брак, а вас отправит в Мадрид?

– Он не осмелится, – возразила Анна дрожащим голосом.

– Вы прекрасно знаете, что не правы. Поверьте, угроза реальна!

– Я знаю, – ответила Анна с нервным смешком. – Кардинал мечтает женить его на своей племяннице…

– Не хотите ли вы сказать, что принимаете на веру подобные глупости?! Ришелье не настолько глуп, чтобы допускать грубые политические промахи: думаю, он скорее подыщет подходящую принцессу, а та, став с его помощью королевой Франции, исполнит любое пожелание своего благодетеля. Эту ситуацию следует разрядить хотя бы с этой стороны границы. Король правит вместе с кардиналом, и, похоже, ему это нравится: они сильны, тогда как нам нужна передышка. Так что давайте-ка на время сложим оружие или хотя бы сделаем вид!

– Если вы предлагаете мне быть любезной и поступать так, словно ничего не произошло, это слишком! На это я никогда не пойду! Инфанте не подобает…

– А не подобает ли вам помнить в первую очередь о том, что вы королева Франции? Это же миссия, и вы должны пойти на уступки, и потом, мадам, замужество обязывает вас подчиняться своему супругу.

– И вы тому замечательный пример! – заметила королева.

– А разве нет? – воскликнула Мария. – Истинная женщина сделает все, что взбредет ей в голову, разыгрывая при этом покорность. Послушайте, позвольте вести игру мне, сами же позаботьтесь о красоте: вы должны быть прекрасны! Даже король будет рад вместо сварливой матери заполучить любезную во всех отношениях супругу. Нужно, чтобы он вновь питал к вам страсть…

– Мария, вы мне об этом прожужжали уши! Я преотлично понимаю, что королю нужен наследник! К сожалению, я не могу сотворить его в одиночку!

– Этому можно помочь! – осмелилась Мария. – Важно лишь, чтобы у короля был повод считать себя отцом. Что до кардинала, этим займусь я сама. Он в последнее время испытывает ко мне влечение…

– И вы этим хвастаетесь? О! Мария! – упрекнула Анна.

– Ну да! И не стану досадовать, влюбись он в меня хоть чуть-чуть. Это тем более интересно, что маркиз де Шатонеф, новоявленный канцлер и хранитель печати и его старинный друг, уже влюблен в меня не на шутку. Манипулируя тем и другим, мы сможем вершить великие дела…

– Этот Шатонеф не какой-то там желторотый юнец Шале! Поостерегитесь!

– А что? Достаточно распалить его! К тому же он мне кое-чем обязан. Поверьте, моя королева! Мы с вами славно позабавимся!

– Вы и вправду думаете, что с таким человеком, как кардинал, допустима какая-либо забава?

– Я в этом убеждена! Важно знать, за что ухватиться, и иметь хотя бы немного терпения…

В последующие несколько дней Мария старательно избегала маркиза. Совет собирался ежедневно, хранитель печати регулярно являлся в Лувр. Молодая женщина подгадывала случай оказаться на его пути, но как будто не замечала его, всякий раз демонстративно отворачивая голову в сторону, и, если он намеревался подойти к ней, укрывалась за королевой. Два-три раза она отказалась с ним говорить и продолжала мерить его взглядом с глубоким презрением. Результат долго ждать себя не заставил: однажды утром, в то время как Мария собиралась в Лувр, а герцог де Шеврез, как это случалось с ним всякий день, уехал в королевский манеж, ей доложили, что министр юстиции просит о встрече чрезвычайной важности. И передали, что маркиз пообещал никуда не уходить, пока с ней не увидится… Рассудив, что тот доведен до нужного состояния, Мария распорядилась, чтобы его провели в музыкальный зал, и заставила его там прождать добрую четверть часа!

Когда она наконец вышла, неотразимая в отороченном белыми кружевами атласном платье цвета ее голубых глаз, придерживая кончиками пальцев веер, он прервал свое нервное хождение взад и вперед и устремился ей навстречу:

– Наконец я вижу вас, герцогиня! Но чем…

– Потише, мсье! Горячность ваша на грани приличий! Не должно ли вам начать с приветствия?

Из красного маркиз стал багровым, но отступил на три шага, чтобы склониться, обмахнув ковер перьями своей шляпы.

– Соблаговолите меня извинить во имя тех мук, что вы заставили меня вынести после нашей встречи в Компьене.

– Я? – отозвалась Мария изумленно. – Но, господин маркиз, для того чтобы взять на себя труд заставить вас мучиться, нужно бы сначала стать интересным мне. Что-то не припоминаю, чтобы я видела вас в последнее время.

Мария устроилась в кресле, не предложив сесть маркизу, а так как тот, онемев от холодного безучастия в ее голосе, смотрел на нее безо всякой надежды, она продолжала:

– Мне сказали, что вы хотели бы поговорить со мной о каком-то важном деле? Я попросила бы вас поспешить, у меня мало времени: меня ждет королева!

В глазах придворного мелькнули искорки гнева:

– Как и каждое утро! Она пострадает всего лишь на несколько минут больше, ожидая вас. Я же, мадам, делать этого больше не в силах, а потому и пришел узнать причину неприязни, которую вы мне оказываете.

– Неприязни? Но, мсье, я только что вам сказала…

– Нет! Помилосердствуйте, перестаньте играть со мной и объясните мне прямо сейчас, что же такого я вам сделал, что вы так плохо относитесь ко мне?

И тут она вдруг наскочила на него, словно молодой нахохлившийся петушок:

– Вам следовало бы задуматься, прежде чем что-то от меня требовать! Если мужчина ночью проникает к даме, по воле злого рока оказывается в ее потаенном убежище и подчиняет своему скотскому инстинкту, этому есть название: зовется это изнасилованием!

– Изнасилование? Но…

– Но – что? Не пытайтесь искать прощения, вы его не найдете. Разве что назовете имя того или той, кто был подкуплен ради свершения вашего злодеяния!

– Я подумал в тот момент, что осчастливил вас! Как вы могли узнать, что это был я? Было же так темно!

Как и прежде, маркиз не отпирался, сдерживая лишь болезненный стон.

– Вам нужно бы сменить духи! – сухо обронила герцогиня. – А теперь убирайтесь вон! И считайте за счастье, что стыд мешает мне прислать за объяснениями моего мужа!

Он рухнул перед ней на колени:

– Помилуйте! Не осуждайте меня! Я так давно мечтал о вас…

– Кошмарные мечты, если я припомню ваши недавние высказывания в мой адрес!

– И в том молю простить меня! Я был опьянен ревностью, поскольку ни разу не одарили вы меня ни одной своей улыбкой, которыми были столь щедры с другими! Если я плохо и говорил о вас, то лишь с досады или от отчаяния!

Мария не стала отвечать, вкушая извращенное удовольствие видеть его у своих ног. При этом она не могла не заметить навернувшихся на его глаза слез, а потому решила, что на сегодня достаточно. Голос ее смягчился.

– Поднимитесь! Садитесь же! – добавила она, указав на кресло. – Нам есть о чем поговорить!

– Значит, вы меня прощаете?

– Посмотрим! Сначала я желаю задать вам несколько вопросов. Как случилось, что в ту ночь вы оказались в моей усадьбе? Никогда прежде вы там не бывали, вы даже не знали о ее существовании.

– Это давняя история, она уходит в те времена, когда я был послом в Лондоне. Там я был близок со многими особами королевского окружения, в частности, с теми, кого ценила королева Генриетта-Мария. Одним из них, он потом стал моим другом, был лорд Холланд!

– Холланд? – машинально повторила Мария, и легкая улыбка на ее устах потухла, но Шатонефа было уже не остановить.

Увлеченный собственным повествованием, он уже ничего не видел, ничего не замечал:

– Как и всем прочим, мне было известно о вашей к нему слабости…

– Боже мой! – прервала его герцогиня, раздраженная тем, какими оборотами он это все излагал. – Позабудьте язык дипломатов, называйте вещи их именами: вы знали, что он мой любовник!

– Ну да! Я им восхищался, завидуя, но, странное дело, безо всякой горечи по причине того, что человек он был невероятно привлекательный, и вполне естественно, что вы любили его. Мы с ним сблизились. Тогда-то и стал я от него получать откровения. Иногда приходилось его на это провоцировать, пусть услышанное и приносило мне страдания, и вот как-то вечером он мне рассказал о первой вашей ночи во флигеле вашего особняка…

– Он посмел? – прошептала Мария изумленно.

– Да, ведь это было его самое прекрасное воспоминание о любви. А может, и потому, что мы слегка выпили: ностальгия, и ударила ему в голову.

– Кто-нибудь еще может воспользоваться его откровениями?

– Нет, в парке Чизвик мы были одни. С тех пор его рассказ неотступно преследовал меня, по правде говоря, в ту ночь я не впервые пришел в ваш домик с мечтой о вас. Никто не осмелился бы меня там побеспокоить.

– Каким образом вы раздобыли ключ? Я думала, что выбросила его. Кто его вам продал?

– Никто. Я отыскал способ пробраться туда через сады и нашел следы воска. Как же было замечательно представлять вас на том месте, где вы предавались любви! Когда вы вошли, все стало еще более пьянящим. Я подумал в который уже раз, что с моей стороны это больше не повторится, но тут вдруг – о, чудо! – появились вы, едва прикрытая благоухающим бельем… Нужно быть святым, чтобы удержаться от соблазна. Я не святой, мадам, вы же – сама любовь. До самой смерти я…

Рассматривая силуэт сидящего напротив мужчины, его красивое с волевыми чертами лицо, молодая женщина не без иронии заметила:

– Не думаю, что это случится завтра же… Ждать ждите, но верните мне ключ!

– Вы того хотите?

– Кажется, в том нет ничего необычного! Это одно из условий вашего возможного прощения! В противном случае я не увижу вас никогда в жизни.

Он не возражал, расстегнул полукафтан, сорочку, снял с шеи висящий на золотой цепочке предмет и, перед тем как передать его Марии, поднес к губам.

– Вы мне его когда-нибудь вернете?

Ключ хранил тепло оберегавшего его тела, стойкий запах амбры, и Мария вспомнила то острое чувство удовлетворения, которое доставил ей этот человек. Настолько, что ей захотелось испытать его вновь, но это стало бы самой страшной глупостью в ее жизни на фоне тех планов, которые она строила насчет Ришелье.

– При нынешнем положении дел о том не может быть и речи!

– Ради бога, оставьте мне немного, пускай совсем немного, надежды!.. Если бы знали вы, как я вас люблю, как страстно вы мне желанны! Не закрывайте для меня дорогу в рай навсегда!

– Я бы попыталась, однако…

– Вы убьете меня!

– От такой малости не умирают, но вы, как я вижу, уже забыли, сколь ужасно оскорбили меня!

– Мне так не кажется, – тихо молвил ничего не позабывший маркиз. – Мне, конечно же, следовало вас вывести из заблуждения, сказать вам, что я не тот, о котором вы только что мечтали, но поймите же и мою радость, когда я решил, что смогу поддержать вашу иллюзию. У меня не хватило смелости раскрыться, и я сбежал, словно вор, кем, собственно, и был, унося с собой пьянящее чувство. Теперь же я у ваших ног, готовый на все, лишь бы снова испить глоток вечности.

Он пал ниц, чтобы поцеловать край ее платья, и Мария упивалась тем, что видела, как раболепствует перед ней тот, кто вслед за королем и кардиналом стал наиболее могущественной особой королевства. И она на несколько мгновений позволила ему повдыхать аромат ее юбок:

– На все? Так уж?

– Испытывайте! Приказывайте! Требуйте! Отныне я ваш, телом и душой!

Она сделала вид, будто размышляет, перед тем как протянуть ему, может, и для того, чтобы помочь ему подняться – все же маркиз далеко не юн, – руку, за которую тот жадно и ухватился.

– Что ж! Я согласна дать вам шанс… О, совсем крошечный, он может оказаться и в ваших интересах. Для начала вы поедете… – она заколебалась, как если бы мысль не до конца созрела в ее голове, – вместе со мной к королеве!

Он вздрогнул:

– Вы не все обдумали, герцогиня! Вы забыли, что ни один мужчина не имеет права войти в покои королевы за исключением короля!

Герцогиня напомнила, что запрет касался лишь молодых мужчин и что обладатели бород – нравилось это маркизу или нет, но возрастом он приближался к этой категории, – могли быть допущены.

– Вы ближайший сподвижник кардинала, и у меня не будет никаких препятствий, чтобы вас провести.

– Вы не поняли меня, герцогиня! Все дело именно в моей близости к его высокопреосвященству. Когда я оказываюсь рядом с Ее Величеством, у меня создается впечатление, что я становлюсь прозрачным: она меня не видит!

– Что ж, в этом она заблуждается, но поверьте мне, если вас представлю я, вы будете приняты. Подумайте сами! Мария Медичи сошла с политической сцены. Восходящей звездой становится королева. Подоспело ваше время признать ее во всеуслышание. Впрочем, это же сослужит добрую службу и кардиналу. Он желал бы сближения, дабы обратить нашу государыню в союзницу, разделяющую его взгляды. Она согласится на это лишь при условии быть осведомленной – пусть в самой малой степени – о положении дел. Подумайте, она никогда еще не присутствовала на Совете, хотя до сих пор там еще не стихло эхо проклятий в адрес ее свекрови! Я вижу вас в роли истинного реформатора!

По улыбке, внезапно распустившейся на лице Шатонефа, она поняла, что попала в цель и что сего государственного мужа, обладая чувством меры, можно было сделать ручным.

Если Анна Австрийская и была удивлена, увидев Марию и рядом с ней нового канцлера, то внешне этого никак не выказала: она повела себя если не любезно, то по крайней мере учтиво, вежливо приняв сдержанные комплименты, дополненные столь же деликатным заверением в готовности служить и в покаянии. Как бы подводя черту, она ответила благодарностью в адрес мадам де Шеврез за приведенного ею нового друга. Герцогиня не вмешивалась в разговор королевы и маркиза, в котором они коснулись происшедших при дворе Анны Австрийской перемен.

Мадлен дю Фаржи сослана – ее обвинили в участии в подготовке покушения на короля, о чем Мария ничего не слышала прежде, и даже приговорили к так называемому заочному сожжению, когда была сожжена изображающая ее кукла. Принадлежавшее ей ранее место кастелянши двора было отдано одной из доверенных дам, бывшей в свое время в окружении Марии Медичи, но ничего не знавшей о ее политических проектах, – Катрин ле Вайе, из семейства де Ла Флотов. Сама по себе стареющая дама была мало кому интересна, но у нее была прелестная внучка. Ослепительная Мария де Отфор совсем недавно по личному повелению короля стала одной из фрейлин, в толпе которых ее красота и сильный характер сразу же обеспечили ей определенное превосходство. Хотя оно и оспаривалось еще одной девицей, очень хорошенькой, но не столь блистательной, – Франсуазой де Шемеро. Она сразу же не понравилась герцогине и, скорее всего, вряд ли понравится и королеве.

Мария получила тому подтверждение, когда подошла с поздравлениями к Отфор, и та ей призналась:

– Благодарю за поздравления, мадам герцогиня, но вам не стоит быть столь же радушной с Шемеро! Она – человек кардинала, это его шпионка. Что очень не понравилось Ее Величеству, хотя вряд ли она рада и моему присутствию, – добавила девушка с горечью.

– Должно быть, вы слишком хороши, чтобы мирно уживаться рядом с обиженной женщиной. К тому же ходят упорные слухи, что король влюблен в вас. А это уже чересчур!

– Он от меня ничего не получит! – горячо воскликнула девушка. – Я счастлива, что я здесь, но не потому, что могу стать близкой ему, а ради королевы. Помощь нужна ей, именно ей я и собираюсь стать полезной.

Открытый, чистый, полный достоинства взгляд волшебных голубых глаз понравился Марии, пусть все же и сквозил в них некоторый вызов. Она дружески потрепала новую фрейлину по руке:

– Сомневаясь в чем-то, рассчитывайте на меня. А там посмотрим, чем все это закончится. Их уединение нарушило неожиданное появление короля. Перед тем как уехать на охоту в Версаль, он зашел попрощаться с супругой. Была для этого визита и другая причина: в действительности король хотел убедиться, что мадемуазель де Отфор довольна новым положением. После первых приветствий король уединился с ней возле оконного проема, всем своим видом выражая удовлетворение этой уединенной встречей, так что едва отреагировал на присутствие маркиза де Шатонефа и вовсе не заметил мадам де Шеврез. Она воспользовалась этим, чтобы подойти к королеве, с трудом удерживавшей слезы обиды.

– Если ему хочется поухаживать за этой девицей, неужели это нужно делать на моих глазах?

– Прежде всего не показывайте виду, что это вас оскорбляет, и не смотрите зло на эту девочку, – прошептала Мария. – О ее добродетель он обломает зубы, она еще доставит ему хлопот.

– Противиться королю? Это случится впервые!

– Нет, мадам, по меньшей мере во второй раз! Вспомните, что сомнительную честь быть первой имела я, – добавила герцогиня, благоразумно скрывая, что охотно бы тогда уступила королю, не вытащи того из расставленных ею сетей эти совестливые святоши. – Эта девочка даст ему отпор по двум причинам: она его не любит и мечтает посвятить себя службе вам.

– Вы в этом уверены?

– Абсолютно. Мадемуазель де Шемеро, напротив, остерегайтесь, она на жалованье у кардинала.

Мария нашла тому подтверждение чуть ли не на следующий день, получив от Ришелье весьма учтивое приглашение на встречу в удобное для нее время. Мария ответила, что будет у него с визитом к трем часам.

Когда она вошла в кабинет, кардинал, весь сияющий, поднялся ей навстречу, протянув обе руки.

– Как чудесно, что вы пришли! Ваша чарующая красота скрашивает мрачный день за окном, – добавил он, провожая ее к креслу, стоявшему рядом с разожженным камином, а сам расположился напротив.

– Тяжкое бремя, лежащее на плечах вашего высокопреосвященства, не позволяет вам терять время на праздные встречи: думаю, что я понадобилась с некой целью, не так ли?

– Тем самым мне вы оставляете лишь меркантильные помыслы. Вы не допускаете мысли, что у меня может возникнуть простое желание увидеть вас, госпожа герцогиня? Удел мой тяжек, вы правы, но и что может быть более освежающим, нежели созерцание вашей красоты во всем ее блеске? Этой привилегией пользуются многие, и лишь я один, живущий в строгих правилах, вынужден просить вас добраться до меня, если вдруг мне в свою очередь…

Мария разразилась своим красивым переливчатым смехом:

– Помилуйте, господин кардинал, уж не осмеливаетесь ли вы ухаживать за мной?

– Почему бы и нет? Я такой же мужчина, как и прочие, у меня есть глаза, они для того, чтобы видеть, у меня есть душа, чтобы чувствовать. Некоторые различия в облачении, которые разделяют нас, никогда не мешали мне любоваться вами. Нужно быть слепым, чтобы не замечать могущества ваших чар. Их не может миновать никто, не то что мой бедный Шатонеф, если верить тому, о чем мне доложили!

– Боюсь, здесь все преувеличено. Между мной и господином де Шатонефом были некоторые неулаженные вопросы, не относящиеся ко времени его пребывания в Англии. Это было тогда, когда он и помыслить не посмел бы, что ему теперь придется править при этом дворе, вот мы и объяснились. Я простила ему неприятные отзывы обо мне…

– ..и отвели к королеве, чтобы и она в свою очередь отпустила ему грехи, а иначе что бы он стал у нее делать?

– Вовсе нет, ваше высокопреосвященство! Он же ваш друг, потому я хотела, и королеве об этом вряд ли было известно, убедить Ее Величество, что было бы правильным принять друга кардинала Ришелье – одного из тех, кто действительно смог бы показать истинное величие вашего высокопреосвященства…

– Иначе говоря, вы пытались оказать мне услугу?

– В пределах моих возможностей, да! – заверила его Мария со столь ясным взором, что Ришелье клюнул.

– Прекрасная мысль, благодарю вас! Было бы и в самом деле весьма неплохо для блага королевства и спокойствия короля, если бы Ее Величество смогла наконец признать, что я всего лишь самый преданный среди ее подданных!

Мария чуть было не высказалась, что мадемуазель де Шемеро кажется ей при этом совершенно излишней бутафорией, но предпочла поостеречься и приберечь свои мысли на потом. Впрочем, в это время вошел секретарь кардинала и после приветствия что-то сказал своему господину на ухо, и, как только вышел, повинуясь жесту кардинала, лицо того тут же помрачнело.

– Похоже, – молвил он, – против нашего с вами союза, который мне так хотелось установить, уже создан еще один союз, и у меня для вас, герцогиня де Шеврез, очень плохая новость.

– Господи, какая же? Что произошло?

– Ваш супруг только что дрался на дуэли с герцогом де Монморанси, и это происходило во дворе Лувра!

– Что?

Едва не задыхаясь от ярости и беспокойства, Мария изменилась в лице и резко встала, качнув кресло:

– Боже милостивый! Он хотя бы жив?

– В бегах и невредим. Мушкетеры вовремя разняли их. Монморанси лишь легко ранен…

На самом деле все случилось следующим образом: Монморанси и пышная герцогиня де Монбазон, мачеха Марии, дабы развеять скуку, затеяли при дворе так называемую «нескладеху», что-то вроде шутливых двустиший, мишенью для которых выбирались видные особы. Дошла очередь и до Клода де Шевреза, мучившегося зубной болью и воспалением глаза. Вышла следующая безделица:

Господин Клод де Шеврез, В зубе дыра, и глаз зарос.

Герцог вошел в эту минуту и все слышал. И так уже намучившись от боли, он разъярился еще больше и вызвал Монморанси на дуэль. Шпаги были обнажены, последствия известны.

Для Марии эта очевидная глупость мужа была заметным ударом, в одночасье способным разрушить карточный домик, старательно возводимый ее руками. Рухнув в кресло, она залилась слезами. В ее воображении последующие события принимали такой оборот: муж найден, арестован и отправлен на эшафот, как это было с беднягой Бутвилем, конечно, вместе со вторым участником дуэли. Она становится вдовой, навсегда отлучена от двора и отправлена в какой-нибудь монастырь, где она погибнет от скуки и злости на обоих глупцов, из-за пустяка бросивших вызов королевским эдиктам прямо посреди личного жилища монарха.

Слезы полились непреднамеренно, но Мария еще и владела даром лить их по собственной воле, и когда Ришелье, склонившись, взял в свои руки ее заплаканное лицо, глаза ее сияли как звезды.

– Ну же, не отчаивайтесь! Никто ведь не умер…

– Нет еще, но долго этого ждать не придется! Сказано это было так жалобно, что Ришелье не смог удержаться от смеха.

– Вам ли такое говорить! Вытрите слезы, и мы вместе подумаем, что можно сделать.

– Они же знают, оба эти идиота знают об эдикте!

– Да, конечно, но человеческих жертв нет, а король в Версале. Дело это я ему представлю лично, и если он давно не любит Монморанси, всегда подозревая того в страстной влюбленности в королеву, то к господину де Шеврезу он испытывает давнюю симпатию. Которого еще предстоит разыскать! Куда, вы думаете, мог он направиться?

– Дам… Дампьер! Это наше убежище.

– Верно, там без труда его и найдут. Что скажете про Нанси? Не стоит забывать, что он лоренский герцог, Карл доводится ему кузеном! Помимо того, что он еще и из ваших друзей…

Тон его был весьма красноречив, и Мария почувствовала, как бледнеет.

– Ваше высокопреосвященство желали бы, чтобы я нашла общий язык с принцем и договорилась с ним о возвращении моего супруга?

– Нет, туда он не доедет, и мы его заполучим до того. Этим все сказано, ничего не бойтесь: меня охватывает ужас при виде слез в ваших прекрасных глазах. Господин де Шеврез, если король выслушает меня, отделается двумя неделями домашнего ареста в своем Дампьере, вам же не придется составлять ему компанию…

– О! Ваше высокопреосвященство! Вы так добры!

– Вы в это не верите, и вы правы: в политике услуга стоит много большего, а отлучка герцога навела меня вот на какую мысль. Вам известно про наши непрестанные проблемы с Лореном?

– Полагаю, лучше чем кому бы то ни было…

– Вот и хорошо, ваши связи будут мне полезны. Я хотел бы, чтобы вы помогли мне составить кое-какие письма герцогу Карлу. Его характер вам знаком хорошо, возможная реакция тоже: вместе мы сможем достичь нужного результата.

– С радостью, ваше высокопреосвященство! – прозвучал ответ до конца не верившей в свою удачу Марии: Клода минует кара, но не только, она к тому же сможет сунуть свой прекрасный носик в дела Лорена.

Это настолько соответствовало ее собственным планам, что она чуть не вскрикнула от радости, однако момент для этого был неподходящий. После очередного потока благодарности в адрес кардинала и назначения очередной встречи с ним, перед тем как удалиться, она поинтересовалась:

– А Монморанси? Что будет с ним?

С герцогом ее связывали узы дружбы, в нем же, перед тем как в парижский пейзаж вписался Бекингэм, она видела достойного любовника Анны Австрийской. Тем более что – и ей это было известно – любовь эта не угасла, а Монморанси под кружевами манжет носил браслет с медальоном, где прятал портрет и волосы королевы. Когда-то он был неравнодушен к ее красоте.

– Он вас интересует?

– Я знаю его много лет. К воспоминаниям юности привязываешься… – добавила она, пожав плечами.

– Что ж, успокойтесь! Ему тоже ничего не грозит, разве что нагоняй за любовь к сомнительной поэзии. А затем ему предстоит отправиться в Лангедок, где у него не будет никаких шансов встретиться с господином де Шеврезом…

Облегченно вздохнув, Мария вернулась к себе ждать новостей о супруге. Встретил ее чрезвычайно взволнованный де Шатонеф.

– Столько времени у кардинала! Что же такого важного вы ему рассказали?

– Я? Ничего. Это ему захотелось поговорить со мной, и очень кстати, потому что мне удалось отыскать ключик к спасению мужа от опасных последствий одной глупости…

И она рассказала о том, что только произошло. Но, вместо того чтобы успокоить Шатонефа, эта история его возмутила:

– Кардинал проявил столько великодушия к дуэли – да еще во дворце! – тогда как это одна из вещей, наиболее им нетерпимая? Вы, должно быть, имеете на него такое влияние, которое… что…

Мария рассмеялась:

– Что вы такое себе вообразили? Он не король Франсуа I, я же никак не Диана де Пуатье, к тому же и де Шеврез мне не отец. Меня не просили раздеться, а лишь попросили моей помощи, господину кардиналу нужно составить некие письма герцогу Карлу Лоренскому.

– Теперь все понятно. Но столь долгое пребывание у кардинала с глазу на глаз заставило меня подумать…

– Что это значит, маркиз?! Вы мне устраиваете сцену ревности? Кто наделил вас таким правом?

Она притворялась разгневанной, хотя на самом деле была счастлива. Пусть маркиз ревнует ее к кардиналу, это полностью устраивало ее. Она намеревалась время от времени подкармливать эту его ревность: она станет мощным подспорьем при получении нужной информации о Совете, которая может быть весьма полезна тем, кто продолжает мечтать об отстранении кардинала. Правда, нельзя сказать, что она продолжала желать поражения Ришелье, не простив ему ссылку Луизы де Конти, нет, ей пришла иная, не менее блестящая идея: поставить Шатонефа на место кардинала. Этот мужчина распростерт у ее ног, наделен опытом прожитых лет и свершенных дел и к тому же был привлекателен, что тоже имело немалое значение. Став первым министром двора, он, конечно же, совершит чудо, поскольку проводимая им политика, которой нет при Ришелье – Мария думала направлять ее сама, – установит наконец справедливость в высшем свете. Но не только это. Наступит мир в отношениях с церковью, с Испанией, и все будет хорошо в лучшем из королевств! Все будут счастливы, а она сама станет всемогущей!

А пока, провожая к двери своего сконфуженного воздыхателя, она запечатлела на его губах легкий, словно взмах крыльев бабочки, поцелуй:

– Ну же! Держите меня в курсе! Вместе мы сможем вершить великие дела!

Глава VIII ДВОЙНАЯ ИГРА

Несколько месяцев жизнь Марии – между Ришелье и Шатонефом – была полна волнений. По просьбе одного она вела переписку с Лореном, поскольку все еще остававшийся там беглый наследный принц раздувал огонь и сеял смуту, благополучно вершил любовь с юной Маргаритой и строил всяческие козни своему братцу. Он даже намеревался возглавить армию, собрался напасть на Францию, армию же намеревался содержать на средства, которые не прекращал настойчиво требовать. Успокаивающие послания на сей счет Марии пришлось составлять в кардинальском дворце. Их написанию сопутствовали беседы. Ришелье и госпожа де Шеврез, оба обожающие театр, находили общий язык и порой переходили к более задушевным разговорам. Молодая женщина переводила дух, искусно с министром кокетничая, получая удовольствие от того, что кардинал был преисполнен страстного трепета, стоило только их головам нечаянно соприкоснуться над недописанной страницей. И сама она, прикрыв глаза, тоже дрожала от удовольствия, когда Ришелье осмелился поцеловать ее в шейку. Она тут же с удрученной улыбкой отстранилась, сославшись на необходимость предосторожности: ей, мол, известно, что мадам де Комбале всегда неподалеку, если к ее дядюшке является та самая Шеврезиха. К тому же красное кардинальское одеяние призывает к сдержанности. Впрочем, она владела достаточными навыками держать мужчин в руках, потому, прикрывая створки дверей, всегда давала понять, что могла бы его желанию и уступить.

С Шатонефом шла иная игра. Не имея возможности часто видеться, – удвоенная осторожность диктовалась отношениями с кардиналом и ни с того ни с сего возникшей подозрительностью ее супруга, – они переписывались, и по посланиям своего возлюбленного Мария могла судить о силе его страсти. Так же как и ревности: Шатонеф с тем большим трудом терпел ее визиты к кардиналу, чем более Мария безжалостно хвасталась настойчивыми ухаживаниями Ришелье. Она, правда, уверяла, что кардинал лишь понапрасну тратит свое время, а она, дескать, если и была бы чьей-то, то лишь дорогого ей Шатонефа – единственного мужчины, который ее привлекает.

В то время они довольно часто встречались у королевы. Хранитель печати являлся к ней с явным удовольствием, поскольку его здесь теперь принимали как друга, к тому же это был один из немногих уголков, где он мог не спеша любоваться дамой своего сердца. Понемногу салонные беседы приняли более доверительный характер. Они стали говорить о вещах более серьезных, и, подталкиваемый ревностью к кардиналу, маркиз стал обсуждать дебатируемые в Совете дела на этих встречах, эффективную и хитроумную охрану которым обеспечивала мадемуазель де Отфор. Она единственная умела отвлечь внимание короля, если тот приходил к супруге, и министр юстиции мог незаметно ускользнуть. Было это нетрудно: Людовик почти не скрывал своего расположения к самой Отфор.

В конце года король решил разворошить лоренский муравейник и вытащить из него брата, вызывавшего слишком много толков. Кое-что отвоевав у Карла, Людовик навязал тому мирный договор в Висе, по которому ужавшиеся его земли остаются все же у него, но без права передачи его высочеству брату короля, ставшему мужем его сестры Маргариты. Король не пожелал признать брачный союз, заключенный без его одобрения. Гастон наотрез отказался возвращаться в Париж даже за довольно внушительную сумму в золоте, на которое был весьма падок: он не хотел ехать без своей Маргариты. И если и дал клятву не чинить более вреда королевству, то сделал это сквозь зубы. Пришлось все же довольствоваться малым и отправляться в Париж, оставив молодую жену с деверем.

В это же время в Париж прибыл и вездесущий Джулио Мазарини, этот молодой и блестящий дипломат от Святого Престола, которому удалось примирить под Касалем противоборствующие стороны и который, заявляя о своей несомненной любви к Франции, отсудил в свою пользу по Мирофьорскому договору мощную крепость в Пинероле. Его талантам покорился даже Ришелье, что привело Мазарини в восторг, поскольку он мечтал связать свою судьбу с судьбой кардинала и однажды – а почему бы и нет? – сменить его.

Уже не впервые гулял Мазарини по набережным Сены, здесь благодаря его благожелательности, неоспоримой привлекательности, таланту дипломата и великодушию у него появилось много друзей. Если ему случалось куда-то явиться, его визиту всегда сопутствовали всяческие небольшие, но доставлявшие массу удовольствия подарки: духи, перчатки, венецианские зеркала, благоухающее мыло и прочее, и прочее. Ришелье намеревался испросить для него пост папского нунция, но Джулио от предложения отказался, не видя никаких преимуществ этой должности, требующей строгого подчинения уставу, по которому жили все священники. Отказывался он и от назначений менее значительных, совершенно для него бесполезных, сулящих лишь всяческие неудобства его существованию и налагавших бессрочное табу на перспективный брак. Он хотел быть своего рода клерком, а проще говоря, устроиться удобно на низшей ступени католической иерархии, что позволило бы ему быть при барышах, а однажды, может, и примерить шапочку кардинала, не придерживаясь строгих ограничений повседневной жизни священника. Единственное духовное обязательство: тонзура – не столь уж и приметная в его великолепных шелковистых волосах, за которыми он следил тщательнейшим образом, – да облачение прелата, весьма шедшее ему. Был он теперь не просто кавалером Мазарини, но монсеньором Мазарини, что открывало для него многие двери.

В Париж он был отправлен самим Папой с совершенно невыполнимой миссией: заручиться поддержкой Франции в передаче Женевы и прилегающих тучных земель кальвинистам и наконец-таки компенсировать Савойе утрату Пи-нероли. Ришелье полагался на помощь швейцарских кантонов в своей политике против императора, без которых его затея не имела ни малейших шансов на успех. Мазарини об этом знал, так же, впрочем, как и кардинал. Это был великолепный шанс завязать отношения с этим перспективным юнцом.

Именно потому в одно прекрасное утро тот, кого мы отныне будем называть просто Мазарини, оказался в Лувре и был представлен Анне Австрийской лично кардиналом. То была, может, и не лучшая рекомендация для гордой испанки, к тому же молодой человек внес свой вклад в победу французов над ее родиной, но, помимо красивых глаз и очаровательной улыбки, он еще владел искусством нравиться женщинам. Ко всему прочему королева, во-первых, была с ним одного возраста, а во-вторых, у Мазарини был отменный кастильский выговор. Она благосклонно согласилась принять вышитые перчатки и духи, которые он преподнес, и немного с ним поболтала.

Со своего привилегированного места Мария наблюдала за происходящим без особого внимания, а скорее и вовсе без внимания ввиду незначительности того сказанного, что пришлось ей услышать из уст пылкого поклонника кардинала. Но она не была бы женщиной, если бы не отдала должное его соблазнительной привлекательности – правда, по ее мнению, лишенной чувственности, – однако поведение Анны привело ее в недоумение, и она решила по окончании приема задать королеве несколько вопросов.

Однако ей не удалось этого сделать. Когда какое-то время спустя они остались с королевой наедине, та, полусомкнув веки, с очевидным наслаждением принялась вдыхать аромат одного из флаконов венецианского стекла, который только что открыла, и чуть слышно прошептала:

– Вы, моя дорогая, не находите, что этот монсеньор похож на беднягу Бекингэма?

Мария не ответила, поскольку сходство это в глаза ей не бросилось. Впрочем, если приглядеться, можно приметить кое-что общее. А поскольку королева смотрела на нее, ожидая ответа, проговорила:

– Может был»… Я могла этого не заметить под его церковным облачением, но Ее Величество, конечно же, права…

И все. Однако отныне слова эти Марии забыть было не суждено. Не представляя себе, что за вес приобретут они в будущем, она забавлялась тем, что переставляла их местами в своей памяти, где хранилось только то, что могло бы оказаться для нее полезным. Но, увы, молодой Мазарини уже на следующий день должен был отправляться в Рим. Так что не было смысла брать его в расчет…

На следующий день, готовясь посетить кардинала, она решила, что на этот раз выдержит разговор в игривом тоне, настолько хорошим было ее настроение. Наступила та удивительная предвесенняя пора, когда Париж, казалось бы, владеет неким секретом. Мария облачилась в обтягивающее бархатное платье цвета опавшей листвы, с тонким золотым рисунком, белого атласа манжетами и воротничком в окаймлении рыжеватых завитков ее волос. И чувствовала она себя в этом наряде совершенной красавицей. Но в один миг это волшебное ощущение исчезло, стоило Эрмине принять из рук лакея письмо, доставленное с курьером от вдовствующей герцогини де Гиз срочным порядком. Адресовано оно было Клоду де Шеврезу, но Мария распечатала его, прочла и упала в кресло: в замке д'Эу скончалась Луиза де Конти…

«Долгое время пребывала она в отчаянии, – писала вдова дю Балафрэ, – отказываясь пить, как, впрочем, и есть. Тоска, вызванная разлукой с горячо любимым супругом, терзала ее словно рана, травимая сильным ядом. Сегодня она испустила дух, испросив перед тем прощения за все свои прегрешения…»

– Луиза! – шептала плачущая Мария в отчаянии, Понимая, что никогда больше не увидит ее, не услышит ни ее заразительного смеха, ни голоса, порой язвительного, но столь часто утешавшего ее. Жизнь распорядилась так, что после замужества Марии они стали сестрами, и, лишь потеряв Луизу, Мария поняла, что та для нее была чем-то большим: надежной и верной подругой при любых обстоятельствах.

Сочувствуя своей госпоже, Эрмина поинтересовалась, не должна ли она сказать Перану, чтобы тот распрягал, что герцогиня, дескать, не имеет желания ехать теперь же во дворец кардинала. Но разъяренная Мария вскочила на ноги:

– Ну уж нет! Теперь я этого желаю, как никогда прежде! И ты поедешь со мной!

– К кардиналу? Но он же не знает меня!

– Будешь ждать в карете! На случай, если меня арестуют, должен же быть кто-нибудь, кто предупредит моего мужа! Тебе нужно будет лишь отправить курьера в Дампьер…

– Арестовать Вас? Умоляю, останьтесь! Я вижу, вы в таком состоянии, что можете погубить себя! Этот человек так опасен, так…

– Может быть, но самое время высказать ему теперь правду. Все, больше ни слова!

Прибыв на место, она, не дожидаясь, пока откроют дверцы, спрыгнула на землю и устремилась к лестнице, отстраняя повелительным жестом всякого пытавшегося с ней заговорить. Мадам де Комбале все же предупредили, и она догнала Марию в приемной кабинета.

– Вы приехали чуть раньше, герцогиня, – пыталась та задержать герцогиню, любезно улыбаясь, – и я боюсь, что его высокопреосвященство не готов уделить…

– Тем хуже! То, что я собираюсь ему сказать, не терпит отлагательства!

И, не обращая внимания на двух стражников в красных туниках, она распахнула двери и вошла.

Ришелье действительно был не один. Сидя за своим заваленным бумагами столом с кошкой на коленях – кардинал обожал кошек, и они всегда сопровождали его во всех его поездках, – он беседовал с неким монахом в серой рясе. Бородатым, худым, отмеченным возрастом, капуцином в сандалиях с узкими ремешками, надетыми на голые ноги. Мария не знала, что это был самый верный советчик кардинала и ближайший его друг. Звался он отцом Жозефом дю Трамбле, вскоре его назовут «серым кардиналом». Для нее на тот момент он был всего лишь одним из монахов, пришедшим, вероятно, за подаянием. И она тут же, даже не извинившись, наскоро присев в реверансе, заявила о срочной надобности говорить с кардиналом, а посему готова одарить монастырь несколькими золотыми монетами, если монах согласится уступить ей место.

Вначале едва не поперхнувшийся этакой удалью Ришелье над этим посмеялся, но, заметив взволнованное состояние явившейся некстати посетительницы, попросил отца Жозефа ненадолго удалиться.

– Увидимся позже, – добавил он, – только не позабудьте воспользоваться добрым порывом мадам герцогини в отношении вашего святого дома…

Мария вымученно опустила монеты в его мошну. После чего она немного подождала, пока кардинал проводит советника к двери, поддерживая того под руку. – У отца Жозефа неважное зрение, – объяснил он спокойно, – но ум один из самых светлых среди тех, кого я знаю! Сказав это, он вернулся в свое рабочее кресло, не подойдя к герцогине, как это делал в последнее время.

– Мне кажется, вы чем-то сильно взволнованы?

Холодный, совершенно бесцветный тон вывел молодую женщину из себя. Она раздраженно бросила перед ришелье письмо своей свекрови:

– Вот то, что переполнит вас радостью! Она умерла, слышите вы? Луиза де Конти умерла там среди северных туманов, сосланная туда вами, умерла, тоскуя по мужчине, которого очень долго любила, который был ей мужем венчанным перед Богом и руки которого она не смогла держать в свой последний час. Что за страшное злодеяние совершила она, чтобы быть осужденной умирать безо всякой надежды? Она ненавидела вас, не так ли? Так что же, это и есть то, чему нет прощения?

– Нет. Прощения не имеет заговор против устоев королевства, что и готовил Бассомпьер, ее супруг. А я всего лишь винтик! Я не в счет!

– Так ли это? Говорят обратное! Не вам ли только что преподнесли в дар голову маршала Марьяка, славного воина, виновного лишь в том, что был он братом предшествующего хранителя печати и королева-мать собиралась подавить его вместо вас… И это «преступление» достойно смерти? – вскричала, не помня себя, Мария.

Несколькими днями ранее собранный у кардинала в Рюиле трибунал под председательством маркиза де Шатонефа приговорил маршала, арестованного в Италии прямо на его служебном месте, к смертной казни.

– Не я того пожелал. Это дело король вел лично, и на высшей мере настоял он. Постарайтесь понять, мадам, что из Голландии Мария Медичи договаривается об альянсе со своим зятем – королем Испании и одновременно настойчиво просит императора напасть на Тул и Лангрэ. Благодаря ей он, Филипп IV и Карл Лоренский, не считая брата короля, заняты созданием коалиции против нас! Все, кто во Франции мог бы помочь им, должны быть устранены.

– Почему в таком случае не Мишель де Марьяк? Если верить вам, он главный обвиняемый. Скоро ли ему идти на эшафот?

– Он болен и ныне лишен поддержки: он остается затворником в де Шатодон. Маршал же сумел удержать подчиненные ему войска. Нам только бунта в армии недоставало! А теперь хватит! Помощь, оказанная мне в налаживании связи с Лореном, не дает вам права лезть в дела короля…

– Короля? Не смешите меня! Разве наш король – не простая игрушка в ваших руках? Сколько еще голов погубит эта священная война?

– Я не собираюсь, мадам, обсуждать это с вами!

На сей раз голос кардинала дрожал от гнева, подгоняемую возмущением Марию было уже не остановить, но тут вдруг вошел взволнованный отец Ле Масль, секретарь кардинала, его-то изредка и заменяла герцогиня по просьбе кардинала, и доложил: «Капитан гвардии его высокопреосвященства просит тотчас же принять его по весьма важному делу».

– Пусть войдет! Вы, мадам, останьтесь! Мы с вами еще не закончили…

Отчасти из любопытства, отчасти потому, что не все еще высказала, Мария отошла к камину, но постаралась скрыть свое лицо. То, что рассказывал офицер, было и в самом деле серьезно, хотя поначалу казалось молодой женщине лишенным всякого интереса. Кто-то из охраны кардинала и кто-то из мушкетеров короля затеяли ссору, дрались на дуэли рядом с кабаре де ла Помдепэн, их встреча закончилась печально: мушкетер противника убил…

Ришелье побагровел, скрипнул зубами, и его сжатый кулак обрушился на рабочий стол с такой силой, что задрожали канделябры.

– Когда же это закончится! Кого ухлопали?

– Беланжера! Я должен, правда, сказать, он на это нарвался сам: обозлился, выпив лишнего, и оскорбил даму…

– Это не повод для убийства и нарушения моих указов прямо посреди Парижа! Известно ли имя его противника?

– Да, ваше высокопреосвященство! Габриэль де Мальвиль… Ночной патруль только что прибыл и взял его под стражу. По правде, тот не оказал никакого сопротивления. Он даже помешал своим друзьям схватиться с нашими.

– Это разумно, но его это уже не спасет. Он в Шателе?

– Да, ваше высокопреосвященство, в ожидании приказа о переводе в Бастилию, я так понимаю?

– Хорошо. Благодарю вас. Можете идти, – кивнул кардинал офицеру.

Подняв голову, он увидел стоявшую прямо перед ним Марию с побелевшим лицом, но глаза ее сверкали.

– Что за прекрасный выдался для вас день, мсье кардинал, – заметила она жестко. – Еще одну жертву сможете бросить своим палачам. Вы должны быть довольны!

– Мадам, вы забываетесь!

Только она уже отвернулась, да так быстро, что дошла до двери прежде, чем кардинал успел подняться. С высоко Поднятой головой, едва сдерживая слезы, она миновала галерею, не заметив мадам де Комбале, бегом спустилась по лестнице, вскочила на ступеньку кареты и рухнула внутрь к Поджидавшей ее Эрмине. При виде искаженного лица герцогини Эрмина поостереглась о чем-либо расспрашивать.

– Трогай, в особняк! – крикнула она Перану перед тем, как откинуться на сиденье и зайтись в рыданиях, о причине которых молодая ее спутница спрашивать не посмела.

Нечасто видела она свою кузину в подобном смятении, но знала, что лучше дать ей успокоиться самой. Вскоре приехали на улицу Сен-Тома-дю-Лувр, и рыдания стихли. Мария смахнула их, не снимая перчаток, и выслушала доклад мажордома о визите некоего мушкетера, дожидавшегося ее в салоне муз.

– Он сообщил мне свое имя: барон д'Арамис.

Она увидела молодого человека перед статуей Терпсихоры, тот стоял так же, как когда-то Холланд в момент их расставания, и не мог оторвать глаз от совершенной красоты скульптуры, но звук шагов заставил его обернуться. Мария увидела на его лице признаки беспокойства.

– Вы пришли сообщить мне, что Мальвиль убил одного из солдат кардинала и что теперь он в тюрьме, не так ли?

– Вам об этом уже известно, герцогиня? Но как это возможно?

– Я была у Ришелье в тот момент, когда ему принесли эту новость, и до сих пор не могу прийти в себя. Как Мальвиль, само благоразумие, воплощенное хладнокровие, мог поддаться этому безумству: сражаться из-за женщины!

– Но какой женщины! Предметом брани того ничтожества были вы, и при том он не стеснялся в выборе слов, так что всякий благородный человек не позволил бы себе их слушать. Если бы не он, это сделал бы вместо него я, да только он не дал мне такой возможности, сказав, что это дело его. Более того, он отказался от помощи секундантов против приятелей того мужлана…

– Сколько же вас было?

– Пятеро, если считать и Габриэля: Арман де Силлеж д'Атос, Исаак де Порто, ваш покорный слуга и Шарль д'Артаньян.

– Д'Артаньян? Это имя мне знакомо.

Его называла Луиза де Конти. Еще будучи в Англии, она вынуждена была отправить Перана во Францию с тем, чтобы вернуть королеве подвески, неосторожно отданные герцогу Бекингэму, и верный ее кучер, едва ступив на землю Франции, попал в засаду, устроенную клевретами кардинала, предупрежденными леди Карлайл. Его тогда спасла не имеющая себе равных шпага некоего д'Артаньяна, связанного дружбой с одной из служанок королевы и выехавшего навстречу, чтобы затем отвезти его к мадам де Конти. В то время в голове у Марии не было никого, кроме Холланда, Бекингэма и собственных интересов. Она никогда даже не пыталась познакомиться с этим гасконцем. Луиза же о нем говорила, что тот хорош собой, и Мария полагала тогда, что ее подруга оставляет храбреца для себя…

Ей хотелось поговорить об этом со своим гостем, но тот уже собрался уходить, объяснив, что приходил лишь предупредить ее и теперь вынужден спешить к своим друзьям, вместе с которыми и с господином де Тревилем должен предстать перед королем. Встреча состоится в Лувре у парадного входа. Перед тем как удалиться, Арамис добавил:

– Ходит слух, госпожа герцогиня, что кардинал принимает вас с явным удовольствием. Не можете ли вы нам помочь?

– Уверяю вас, я сделаю для Габриэля все возможное. Скажите ему об этом, если увидите его.

Оставшись одна, Мария поднялась к себе не сразу, а долго ходила кругами, пытаясь унять беспокойство. Что за отвратительный день, на самом деле! Ну почему, узнав о Смерти Луизы, она не сдержалась и бросилась очертя голову к Ришелье с оскорблениями именно тогда, когда она так остро нуждается в его великодушии? О повторном визите К нему нечего было и думать. Впрочем, кардинал должен прибыть в Лувр на Совет. Может быть, встретить его там? Нет, эта мысль не из лучших… Король! Нужно встретиться с королем! Мушкетеры – его творение, его верные защитники, призванные охранять его и вне пределов королевского дворца, их капитану хорошо известны те, кто вместе с ним едет сдаваться за участие в дуэли в качестве свидетелей… И Мария почувствовала вдруг непреодолимое желание посмотреть на то, как же это все произойдет. Во всяком случае, в память о мадам де Конти она обязана известить королеву о ее кончине лично…

Поднявшись к себе она сменила блистательный наряд на черный бархатный с черным же муслином, отделанный узкими манжетами и воротничком из белого батиста. Голову Мария прикрыла вуалью, отказалась от драгоценностей, велела подать ей черную накидку, а Эрмине приказала сопровождать ее, поскольку не подобало женщине являться одной в покои короля. Впрочем, именно это она и собиралась сделать.

Ее приезд в парадной карете и строгий наряд не остались незамеченными, герцогиню приветствовали многие вельможи, она отвечала им сдержанным кивком головы. Следуя за ней, Эрмина, наслаждаясь каждым мгновением происходящего вокруг нее и столь для нее исключительного, смогла получить представление о достоинстве. Так дошли и до приемных покоев, где службу несла швейцарская гвардия. Мария отыскала мсье де Ла Вьевиля и попросила, чтобы тот добился для нее аудиенции по весьма важному и срочному делу.

– Его Величество вернулся с охоты. Я видела внизу его экипаж…

– Не знаю, удачный ли вы выбрали для этого момент, госпожа герцогиня. У Его Величества очень плохое настроение. Он сейчас в оружейном кабинете принимает мсье де Тревиля и четырех мушкетеров по делу весьма неприятному, которое, как я понимаю, может еще сильнее разгневать его…

– Между тем именно об этом я приехала с ним поговорить. Заклинаю вас, герцог, помогите мне попасть к нему хотя бы на минуту!

– Вы в трауре, говорят?

– Да, по своей золовке, мадам де Конти, и глубоко скорблю…

– Следуйте за мной, посмотрим, что можно сделать…

Он провел герцогиню в зал, предшествующий оружейному, и оставил в нем, тогда как сам после осторожного поскребывания в дверь, возле которой стояли двое караульных, проник внутрь буквально на цыпочках. Выскочил он оттуда практически мгновенно, и сразу же за ним вышли де Тревиль и четверо мужчин, их хмурые лица усилили и беспокойство, и решимость Марии. Никогда близость схватки не пугала ее, и если она и опасалась потерять решимость, то исключительно из-за Габриэля. Проходя мимо, пятеро мужчин приветствовали ее. Арамис с грустью в глазах отрицательно покачал головой. Это не помешало ей с интересом рассмотреть товарищей Мальвиля, догадываясь об их интересе в свой адрес. Атос, самый старший из них, с благородной осанкой и гордым глубоким взглядом, гигант Порто, обладающий невероятной силой, на его добродушном лице были заметны следы слез, наконец, д'Артаньян, сухощавый и живой, с дерзким лицом и горящими глазами беарнец, каким был и король Генрих IV. Их приветствие было безмолвным, Мария же бросила им:

– Он дрался за меня! Теперь моя очередь драться за него!

Но де Ла Вьевиль уже тянул ее за собой внутрь. Затянутый в гобелены из Фландрии с развешанными на них трофеями, уставленный ящиками и застекленными шкафами с самым разнообразным оружием, этот кабинет не был Марии незнаком. В давние времена прежней милости она бывала здесь не единожды, молодому тогда королю нравилось хвалиться перед ней своими последними приобретениями. Тогда обычно он выходил навстречу ей, целовал руку, нежно и с участием интересовался ее самочувствием. Теперь же все изменилось…

Сидя в высоком резном с кожаной отделкой кресле, Людовик XIII поигрывал длинным кинжалом в ножнах, золоченая с черной эмалью рукоять которого говорила о том, что сделан он в Толедо. Король удостоил вошедшую всего лишь беглым взглядом, в то время как она склонилась перед ним в грациозном и почтительном реверансе. Потом, однако, этот взгляд все же задержался на ее туалете:

– По кому траур? Шеврез ведь не умер, насколько я знаю?

– Слава богу, нет, сир, но он только что потерял сестру, которую любил, и я разделяла эту любовь.

Черные брови Людовика взметнулись вверх: он, должно быть, об этом не знал. И действительно Мария услышала:

– Я этого не знал. Отчего же мадам де Конти умерла? О, что за равнодушный тон! Мария сделала над собой усилие, чтобы ответить без колкости:

– От горя, сир! От скорби быть разлученной с тем, кто был ей супругом перед Богом…

– Ах, верно! Нужно будет сообщить Бассомпьеру, что он овдовел. Поручу-ка я это министру юстиции. А теперь, мадам, скажите же, что вас ко мне привело.

И Мария, забыв свою гордость, рухнула перед королем на колени:

– Помилуйте шевалье де Мальвиля, сир, одного из ваших мушкетеров, который…

– Знаю! Почему вы просите за него? Он что же, один из ваших любовников?

– Нет, сир. Он был у меня пажом, пока не выбрал службу Вашему Величеству: он восхищался вашей храбростью. Герцог и я весьма сожалели о потере преданного слуги. К тому же, несомненно, он был одним из лучших клинков Франции!

– Он только что перестал быть таковым, убив Беланжера, который был расторопен, но пьян. И все это из-за некой женщины, имя которой мне так и не сообщили.

– Я прошу вас за истинного шевалье, вашего благородного мушкетера, сир. Гвардеец кардинала оскорблял меня! Но, кажется, я прошу напрасно…

Усы короля не смогли скрыть его недоброй ухмылки.

– И что же, женщину с вашей репутацией можно оскорбить?

Волна негодования подняла Марию с колен.

– Если я правильно услышала, Ваше Величество, знатный вельможа Франции ставится на одну доску с пьяным солдафоном? Сир, признаюсь, король, которого я когда-то знала, был милосерднее.

– Все меняется, мадам! Вы тоже изменились.

– В меньшей степени, чем думает король. Сердце мое осталось прежним!

– Странно! Я часто спрашиваю себя, есть ли оно у вас вообще!

Мария поняла, что, опровергая короля, она ничего не добьется.

– Сир, вас называют Людовиком Справедливым. Неужели вы допустите, что один из самых верных вам солдат Лишится жизни лишь из-за того, что вступился за честь женщины, которой долгое время служил? И это не покажется вам несправедливым?

– Грубияна можно осадить, не убивая его. А тот еще И лишнего хлебнул, потому был на голову слабее. Более того, мадам, этот Беланжер мне не принадлежит.

– Это означает, что, будучи на службе у кардинала, человек перестает быть французом и подданным Людовика XIII?

Она испытала удовлетворение, увидев румянец на лице Короля, который какое-то время не мог подыскать ответ.

– Вы сами отлично знаете, что нет. Однако я хотел бы, чтобы мой самый надежный слуга обладал достаточной силой, способной защитить его при любых обстоятельствах против любых врагов, как если бы речь шла обо мне самом…

– В таком случае, сир, ему следовало бы придать половину вашего войска, поскольку народ любит, я сказала бы, обожает Ваше Величество с той же силой, с какой ненавидит вашего министра.

– Прежде я не наблюдал за вами столь сильного ко мне чувства! Что бы там ни было, но смерть все же удел кардинала: он единственный, кому в данных обстоятельствах принадлежит право миловать…

Марии едва хватило сил, получив подобный отказ, поклониться. Сдерживая гнев, она покинула королевские покои и подумала было, не пойти ли к королеве, но тут же одумалась, дернув плечиком. Бедняжка королева не располагает никакой властью. Пересказывать ей эту историю значит потерять время, а оно сейчас невероятно дорого: если никто не вмешается, часы Габриэля сочтены…

Направляясь к карете, она заметила Арамиса, который, скрестив руки на груди, в задумчивости отмерял, видно, не первую сотню шагов, явно ожидая ее.

– Чем закончилась ваша аудиенция? – спросил он герцогиню, приблизившись к ней.

– Увы! Мне было сказано, что лишь кардинал вправе распоряжаться жизнью Мальвиля, поскольку убит его человек.

– То же самое король сказал и нам, – с горечью подтвердил мушкетер. – Мы хотели нанести кардиналу визит, но господин де Тревиль запретил, он считает, что это его дело. Трудно, дескать, сдержаться пятерым, пусть потому страдает лишь его гордость. Вам, мадам, наверняка известно расположение друг к другу гвардейцев кардинала и мушкетеров короля.

– Господин де Тревиль уже в отправился к кардиналу?

– Нет еще, он собирается к нему вечером.

– Я еду к кардиналу сейчас же. Как вы, может быть, заметили, его высокопреосвященство в последнее время ищет моего общества. Остается уточнить, какого качества его симпатия.

– А если окажется, что это не то, на что вы надеялись?

Герцогиня твердо посмотрела в глаза молодого человека.

– Нужно будет идти на риск и вырвать Габриэля из рук палача, пусть даже и прямо с эшафота.

Арамис выдержал ее взгляд.

– В таком случае считайте меня верным своим слугой, госпожа герцогиня! И я буду не один!

– Если вы не на страже, поезжайте ко мне и дождитесь меня! – сказала Мария, протягивая ему свою руку в перчатке.

Боже, как же хорошо чувствовать себя не одинокой! Тем временем карета уже несла ее к Ришелье, и Мария чувствовала, как в преддверии предстоящей битвы у нее учащенно бьется сердце. Этот привкус сражения она носила в себе извечно, он доставлял ей почти столь же острое наслаждение, как и утехи в любви.

День клонился к вечеру, и Мария надеялась, что Ришелье не принялся еще за ужин, время которого у неутомимого труженика, каким являлся кардинал, постоянно менялось. Мадам де Комбале, как ни странно, не удивилась ее возвращению, но предупредила:

– Боюсь, мадам, что момент выбран не совсем удачно. У него маркиз де Шатонеф, которого он вызвал, но их встреча не должна продлиться больше получаса. Затем…

– Затем его высокопреосвященство уделит пять минут мне! – прервала ее Мария. – И если ваши гренки подгорят, прикажете приготовить их заново!

– Легко вам говорить, но вы должны знать, что здоровье моего дядюшки требует осмотрительности: он должен принимать пищу строго по часам.

– Черт возьми, мадам! У некоторых людей есть дела и поважнее, нежели наблюдать за стрелками часов. Мне нужно видеть кардинала, и я его увижу!

И, не удостаивая более своим вниманием племянницу кардинала, едва справляясь с желанием тут же ворваться в кабинет кардинала, Мария расположилась прямо напротив его двери. Ждала она недолго, по истечении трех или четырех минут появился де Шатонеф и, увидев ее, выпрямился:

– Вы здесь, мадам? В такое время?

– Для важных дел время не существует! Если вы не против, я вас сменю…

И, слегка отстранив его, Мария вошла к кардиналу, притворила за собой дверь и прислонилась к ней, чтобы хоть немного унять сердце. Ришелье что-то писал и не поднял головы:

– Я ожидал вашего прихода, мадам. Что-то подсказывало мне, что вы с этим не задержитесь.

– Ваше высокопреосвященство обладает даром предвидения? Или у него столько шпионов, что я и представить себе не могу…

– Ни то, ни другое, просто я начинаю лучше понимать вас.

Он отбросил перо и с усталым вздохом выпрямился в кресле. Пламя канделябра, освещавшее его рабочий стол, высветило озабоченные морщины на его лбу, горестную улыбку на губах.

– В таком случае вам известно, что меня привело к вам. Король, так это, во всяком случае, кажется, любит вас до такой степени, что даровал вам право казнить и миловать своих личных телохранителей.

– Почему нельзя было сказать утром, что этот мушкетер один из ваших друзей?

– Он в это время доказывал, что больше, чем друг: не часто друзья ради вас отступают от пути истинного. Именно поэтому я и пришла просить вас оставить его в живых.

– И все же вынужден вам в этом отказать.

– Почему? Я верила, что мы заключили мир не ради установления дружеских отношений… – Верно, и это одна из причин моего отказа. И без того слишком много пересудов вокруг наших отношений. Если я сделаю исключение из жестких правил, по которым отправил на эшафот Бутвиля и попустительствовал в том же самом королю в отношении Марьяка, тут же скажут, что вы моя любовница…

– А если бы это было правдой? Если бы я ею стала…

Оставив наконец свою опору, Мария медленно направилась в его сторону, по пути сбрасывая накидку и черную вуаль. Она знала силу своей красоты, и ей не нужны были зеркала, чтобы представлять, как поблескивают в теплом пламени свечей ее рыжеватые волосы, огромные аквамариновые глаза и влажные губы, а под покровом муслина волнуется грудь.

– Я давно знаю, что вы желаете меня, – продолжила она низким и проникновенным голосом. – И вот я здесь, и я ваша!

Она подошла еще ближе и, решительным жестом расстегнув ворот, протянула к нему руки. Кардинал побледнел, стремительно поднявшись, шагнул из-за стола и устремился к закрывающим окна шторам. Он тоже вытянул вперед руки, но жест его скорее ее отталкивал, словно находился он рядом с дьяволом.

– Не искушайте меня! Верно, я желаю вас, но если вы будете настаивать и я пойду на этот торг, то утрачу свое достоинство в собственных же глазах: я мечтал покорить вас, но не покупать! Уходите отсюда, Мария! Уезжайте и простите меня! Может быть, однажды…

Она поняла, что проиграла: разденься она сейчас перед ним даже донага, он тоже отверг бы ее. Было в нем нечто несговорчивое и безжалостное даже по отношению к самому себе, и это нечто ей понять было не суждено. И она усталым жестом подобрала свою накидку.

– Нет, – вымолвила она. – Больше я не вернусь…

– Вернетесь, потому что вы все еще мне нужны…

– А я, я хотела бы встретить настоящего мужчину, который мог бы защитить меня, помимо мужа. Все же нет?

– Увы…

– Что ж, прощайте, святой отец!

И, не оборачиваясь, небрежно бросив на плечо накидку и вуаль, Мария покинула рабочий кабинет королевской поступью, оставив за собой настежь распахнутые створки дверей. Она все еще питала смутную надежду, что он последует за ней или хотя бы окликнет, но этого не случилось. Подавив свой гнев и смирившись с разочарованием, она прошла мимо мадам де Комбале, будто мимо пустого места, и бросилась в карету, словно брала ее штурмом. С такой горячностью, что могла бы и упасть, если бы ее не поддержала чья-то крепкая рука: то был Шатонеф, дожидавшийся ее в карете.

– Вот вы где, – рассеянно бросила она.

– Умираю от беспокойства и от ревности. С чем вы пришли к нему в этакое время?

– Просить милости для друга…

– И, судя по вашему лицу, он отказал? И кого же вы хотели спасти?

– Шевалье де Мальвиля, мушкетера, в прежние времена бывшего моим пажом. Он насадил на свою шпагу одного из гвардейцев кардинала, который оскорблял меня.

– Нужно в таком случае идти к королю! Не желаете ли вы, чтобы я…

– Бесполезно! Людовик в данном случае передал свое право помилования горячо любимому министру, потому что, видите ли, убитый был его человеком…

– Тогда этот несчастный обречен, – вздохнул маркиз, удобнее устраиваясь на мягком сиденье.

– Нет, потому что я хочу его спасти! И вы мне в том поможете.

Наступившая на какое-то время тишина взорвалась криком маркиза:

– Я? И как же я это сделаю?

– Вы ведь министр юстиции, если я не ошибаюсь, и судебное разбирательство входит в ваши обязанности. Будут ли Мальвиля судить?

– Вы хотите, чтобы я его оправдал? После того, как я только что заставил снести голову маршалу Франции, вина которого всего лишь в том, что он был братом моего предшественника? Все будет кончено в ту же минуту и со мной, и с моим приговором. И ничто не спасет вашего протеже.

Его ответ привел Марию в ярость:

– За кого вы меня принимаете?! Я похожа на сумасшедшую? Я прекрасно понимаю, что это совершенно невозможно и что вам, конечно же, не станут поручать дело о дуэли. Я хочу, господин министр, чтобы вы помогли мне организовать его побег. И не говорите мне, что вы этого не можете, если хотите услышать от меня хотя бы слово. Не стоит добавлять, что вам больше не увидеть и некий ключик, которым вы, похоже, очень дорожите.

– О нет! Ради бога, не лишайте меня надежды, лишь она одна и помогает мне жить!

Он хотел нагнуться к ее ногам, но карету сильно тряхнуло, и маркиз оказался на четвереньках, сильно ушибив колено. Марию это не тронуло.

– Прекратите паясничать и сядьте на свое место! Я не прошу вас достать с неба луну. Заключенный все еще в Шателе?

– Да, поскольку его арестовывал ночной патруль. Но его переправят в Бастилию, где ему и будет вынесен приговор.

– Когда?

– Завтра утром, скорее всего…

– Ваше «скорее всего» меня не устраивает. Я хочу знать точное время, когда его повезут, сопровождать его должен будет не усиленный, а немногочисленный эскорт. Остальное касается только меня.

– Но…

– Никаких «но»! Либо вы повинуетесь, либо никогда больше меня не увидите! Но если завтра вечером Мальвиль будет вне опасности…

– То что?

– В полночь я буду ждать вас в известном вам особняке. Муж мой в Дампьере, расширяет парк и перестраивает замок.

– Завтра вечером? Это правда?

Он попробовал ее обнять, но она отстранила его:

– Награду заслуживают. Она будет зависеть от вашей преданности…

Он взял руку Марии и поднес ее к своим губам.

– Слушаю и повинуюсь! Отвезите меня в Шателе и дождитесь меня: я сообщу вам время.

Мария велела остановить карету возле церкви Сен-Жак-де-ла-Бушери. Карета была парадной и вся увенчана гербами, а потому весьма приметной, так что ее лучше было оставить подальше от старой тюрьмы. Шатонеф вышел и исчез. Его не было около получаса, вернулся он запыхавшийся, но довольный.

– Нам повезло. Кардинал приказал перевезти его этой ночью. Я убедился, что приказ изменен и что все случится завтра утром или днем. Вы довольны?

– На сей момент да. Посмотрим, что будет дальше… Хранитель печати жил неподалеку, возле его дома они и расстались, после чего Мария приказала Перану ехать на улицу Сен-Тома-дю-Лувр. Но, вместо того чтобы трогаться, Перан придержал лошадей, спустился со своего места и подошел к дверце:

– Если госпоже герцогине нужны крепкие помощники, надежные и нелюбопытные, которым хватит всего нескольких золотых, я могу таких подыскать.

Бранить его, поняв, что Перан слышал ее разговор с маркизом, она не стала. Преданность его была несомненна.

– Поехали! – приказала герцогиня. – Я дам все, что нужно, и ты можешь делать все, что посчитаешь необходимым.

В это время Арамис, сменив голубой с золотом плащ на неприметное одеяние, терпеливо ждал в кабинете и коротал время в компании с Эрминой и поставленной ею бутылочкой кларета.

Мария вбежала в кабинет и, не дав Арамису задать вопрос, быстро заговорила:

– Побег! Остается лишь побег, дорогой барон! И совершить его нужно с восходом солнца. Не думаю, что вам следует участвовать в этом рискованном деле. В случае неудачи вы подвергаете свою голову опасности…

И, ничего не утаивая, Мария рассказала ему обо всем, что произошло и как она рассчитывала избавить Габриэля от плахи. После чего представила Перана, передав тому исчезнувший в его широком кармане набитый золотыми монетами кошелек.

– Я готов рискнуть, – ответил мушкетер, – и буду не один, уверяю вас. Если наш друг попадет в Бастилию, то выбраться оттуда он сможет только на собственную казнь. Однако при нападении по пути к Гревской площади может случиться всякое, будет там и толпа, будут и люди Прево. Действуем сообща!

Времени оставалось немного, секретничали недолго и по существу. После чего мушкетер и Перан отправились по своим делам, а Мария принялась готовиться вместе с Эрминой, которая ни за что на свете не согласилась бы остаться в стороне.

Еще по многочисленным, разбросанным по всему Парижу монастырям перекликались петухи, а герцогиня, закутавшись в мужской плащ, уже выехала верхом на лошади. С ней же сзади на крупе сидела и Эрмина, переодетая крестьянкой: в плотной накидке, из-под которой виднелись нижние юбки и чепец. Они пересекли Новый мост и очутились на Левом берегу, затем поднялись к Пти Шателе и церкви Сен-Северин, в тени которой дожидался их переодетый крестьянином Перан. Он сидел на передке огромного воза с запряженной в него мощной лошадью и груженного на первый взгляд соломой, которая на самом деле укрывала большую кучу капусты. Ни слова не говоря, Эр-мина заняла место рядом с ним, после чего упряжка тронулась с места. На некотором отдалении за ней ехала Мария, по виду и одежде похожая то ли на молодого буржуа, то ли на нотариуса. Лошадь же была одной из самых быстрых в ее конюшне, послушная командам. Широкополая шляпа укрывала волосы, лицо для неузнаваемости было вымазано и имело странный бронзовый оттенок.

Так они пересекли остров Ситэ и мост Пон-о-Шанж, за которым находилась старая церквушка Сен-Лефруа и сводчатый проход под Гранд Шателе. Дальше по улице Сен-Дени они двинулись к площади л'Аппорт Пари, где раскинулся рынок под открытым небом. По прибытии на место они увидели, что многие из приехавших крестьян уже раскладывали свой товар. На площади было необычно людно.

– Все на местах, – шепнул герцогине подошедший Перан. – Вон ваш друг Арамис, а сейчас аббат, читает молитвенник возле Сент-Оппортюн, а неподалеку от него его огромный приятель Порто, переодетый грузчиком, он идет к нам помочь разгрузиться. Мы явились как раз вовремя: представление не заставит себя долго ждать.

И в самом деле, только часы на тюремной башне пробили семь раз, как из одного из дворов Шателе в сопровождении всего двух сержантов на лошадях выехала карета с зарешеченными окнами. В момент, когда карета и охрана выезжали на площадь, Перан свистнул, и тут же между лжегрузчиком и двумя крепкими с виду крестьянами завязалась потасовка. Ввязался в нее, разнимая спорщиков, и Перан, но, похоже, Порто это привело в ярость. Сняв с сиденья Эрмину, он перевернул повозку, и ее содержимое посыпалось под колеса казенной упряжки, застывшей при этом на месте. Пока смутьяны оттесняли эскорт, Арамис вышиб дверь, выволок из нее Мальвиля и заставил того взобраться на лошадь, с которой только что спрыгнула Мария. Почти одновременно с этим она подсадила Эрмину на Круп лошади.

– Оставьте ее, Габриэль! – шепнула она. – Эрмина знает, куда нужно ехать. Поспешите к заставе Сент-Антуан… И удачи! Вскоре я вас догоню.

Если не лицо, то голос ее он узнал и помчался во весь опор. После чего исчезли и один за другим зачинщики драки, позволив продолжить потасовку тем, кто бросился в нее, не раздумывая о причинах, как это случается у людей с горячей кровью. Повозка вновь была на колесах, и Мария забралась в нее в тот самый момент, когда Перан тронул коня, чтобы поскорее затеряться на улице Сен-Дени. Порто и Арамис на припрятанных возле Сент-Оппортюн лошадях ускакали в направлении Нового моста, по которому пролегал путь к казармам мушкетеров. Людям из Шателе, в том числе и находившимся в эскорте, больше ничего не оставалось, как только утихомирить сражающихся, надавав и тем, и другим затрещин. Несколько человек арестовали, но, поскольку вскоре стало очевидным, что никто из них не может сказать, с чего все началось, все были отпущены по домам. Что было несколько необычно для этого времени и правления короля Людовика XIII; имевшего склонность к дотошности и излишнему любопытству. Итак, маркиз де Шатонеф преотлично справился со своим поручением, и тем же вечером Мария отплатила ему за помощь со щедростью, показавшейся ему чуть ли не чрезмерной.

Сама она тоже получила при этом удовольствие, и оттого, что уж давно не занималась любовью, и оттого, что вновь пережила те же ощущения, что разбудил в ней неузнанный любовник в ту рождественскую ночь. И если маркиз, покинув ее, был в нее влюблен сильнее, чем раньше, то Мария призналась себе, что она именно в эту ночь влюбилась в маркиза. Чувство это было далеко от опустошающей страсти, испытанной ею к Холланду, которого никто не мог заслонить. Это чувство было более нежным, ровным и благодатным. Холланд обходился с ней как с пойманной добычей, Шатонеф – как с идолом, выискивая самые искусные ласки, умея приглушить свое собственное наслаждение, лишь бы смогла достичь услады его повелительница.

Оставшись вновь наедине с собой в блаженном изнеможении, Мария вспомнила, как разжигал он в ней тот, как говорят поэты, «дивный огонь», удерживая ее порывы, но не позволяя им угаснуть, отчего и горела она столько неистовых часов. Так что теперь этот мужчина имел полное право на то, чтобы привели его на высшую ступень власти, занятую пока кардиналом…

Мария ждала переполоха по поводу бегства Мальвиля, но она ошиблась: ни из Лувра, ни из дворца кардинала не последовало ничего. Все было так, будто заключенный растворился сам собой, а то и вовсе никогда не существовал. А двумя днями позже, встретив кардинала на концерте у короля, Мария была удивлена, когда Ришелье направился ей навстречу, едва ли не улыбаясь.

– Надеюсь, – сказал он, – что, поправившись, вы не станете больше злословить по поводу того, что я пополнил ряды ваших поклонников. Но мне бы очень хотелось, чтобы мы вернулись к нашим деловым встречам. Это станет возможным после того, как мы вернемся с юга.

Шло время, но дело Мальвиля так и не получило широкой огласки. Мария спрашивала себя, не сослужила ли она, устроив побег Габриэля Мальвиля, добрую службу кардиналу. Казнь Мальвиля, последовавшая сразу же за расправой с Марьяком, могла окончательно восстановить знать против первого министра. Последовавшие за этим события показали, что на этот счет Мария ошибалась.

Королева-мать продолжала метать громы и молнии из Брюсселя. Гастон во всем поддерживал мать. Он все еще находился в Лорене, где был занят формированием армии иностранных наемников, поддерживая постоянные контакты с герцогом Монморанси, правителем Лангедока, другом Гастона Орлеанского, ненавидевшим кардинала, хотя прежде ему служил. Противник де Шевреза едва прислушивался к своей юной супруге Марии-Фелиции Орсини, римской принцессе, всем своим сердцем обожавшей королеву-мать и даже Анну Австрийскую, хотя и знала, что ее супруг все еще влюблен в нее.

Безопасный, как казалось поначалу, обмен посланиями обернулся угрозой – даже двойной – ниспровержения государственных устоев: брат короля, герцог Орлеанский, со своими наемниками вторгся через границу, и в то же время Монморанси, присвоив земли Лангедока, объявил королю войну от имени его брата. Он-то и представлял собой опасность.

Король сделал по-настоящему сильный ход, двинувшись именно против него, давая тем самым знак брату, в порыве храбрости добравшемуся до Дижона и по пути проповедовавшему бунт против Людовика, правда, безрезультатно. Столица Бургундии и вовсе захлопнула перед его носом входные ворота. Герцог Орлеанский вынужден был убраться, так и не получив никакой поддержки. Но на юте, где он был всеобщим любимцем, продолжал свое шествие Монморанси. И в очередной раз король оседлал коня и покинул Париж, за ним последовала королева и ее окружение, а значит, и Мария.

Как только та узнала, что предстоит отъезд, она тут же вернулась в Париж из Лезиньи. Именно туда через Эрмину она и направила Мальвиля, полагая, что там ему будет безопаснее, чем в любом из замков де Шеврезов, поскольку этот замок отныне принадлежал ее сыну Люину. К тому же он был ближе, и наконец там был мэтр Базилио, на которого всегда можно было рассчитывать. Как никто другой, маг умел поднять дух Габриэля, беспокоившего Эрмину.

– Он говорит, госпожа герцогиня, лучше бы ему было умереть, чем быть изгнанным из мушкетеров! – утверждала она.

– Неплохое признание, по правде сказать, а мы столько сил приложили, чтобы спасти его, но меня это не удивляет. Он такой же эгоист, как и все мужчины!

– О, кузина, не будьте такой черствой! Из-за вас он и попал в эти неприятности, вспомните! Такой мужчина, как он, не может всю жизнь довольствоваться лишь тем, что прогуливаться в саду.

– Какой «такой мужчина»? Что ты этим хочешь сказать?

Эрмина смутилась, покраснела, буркнула что-то – Мария смогла разобрать только лестные эпитеты «храбрый» да «отважное сердце». Из чего заключила, что Эрмина влюбилась в мужчину едва ли не вдвое старше ее возрастом. Марии к тому же было известно, что Мальвиль отдавал предпочтение пышным зрелым женщинам вроде Эглантины, хозяйки заведения под названием «Цветущая Лоза» с улицы Нонэн-д'Эрес, где и проживал. И она решила посмотреть сама, что происходит со столь непредсказуемым мужчиной, как Габриэль Мальвиль.

Оставив Эрмину дома, Мария в сопровождении одного лишь Перана отправилась в зеленой карете без гербов в «Цветущую Лозу», чтобы прихватить с собою верного слугу Мальвиля Понса по прозвищу Тумак. Он уже отчаялся увидеть своего хозяина, так же как и любезная Эглантина, знавшая, но так и не раскрывшая ему тайну убежища своего любовника. Она пока довольствовалась смутным обещанием пусть и на отдаленное, но все же воссоединение с Габриэлем. В Лезиньи она увидела Мальвиля таким, как Эрмина его и обрисовывала. Развалившись в кресле у камина и закинув ноги на подставку для дров, Габриэль занимался тем, что опустошал бутылки бургундского. Неожиданное появление Марии заставило его подняться на ноги и привести в порядок расстегнутую куртку, но она не дала ему открыть рот:

– Черт вас побери, Мальвиль! Это все, чем вы можете себя занять? Постарайтесь протрезветь!

– Здесь та же неволя, как и везде, госпожа герцогиня, и поскольку я не знаю, что мне делать с самим собой… Но позвольте сначала мне поблагодарить вас за все, что вы для меня сделали!

– Вот то, что я называю пустой вежливостью! Мне сообщили, что вы сожалеете о мече палача? А ведь я знавала вас и более отважным!

– С чем я не могу больше сражаться, так это со скукой. Король отправился на войну, а с ним и его мушкетеры… А я торчу здесь!

– Откуда вам известны все эти новости?

– Вчера меня заезжал проведать Арамис, ему всегда все известно.

– Хороший друг, но лучше было бы ему этого не делать. Что же касается вас, я ничего не буду иметь против, если вы опустошите весь мой винный погреб, лишь бы вы не теряли при этом достоинства. Хотя вы могли бы развлечься и чем-нибудь иным: поохотились бы, к примеру, или же попросили бы Базилио составить ваш гороскоп, принести вам книги. Если я правильно помню, когда-то вам нравилось читать?

… – Мой гороскоп почти готов. Похоже, это было не так уж и сложно, а теперь Базилио отправился в соседнюю деревушку лечить лесоруба, который поранил себе ногу.

– Послушайте! Я понимаю, что жизнь, которую вы вынуждены теперь вести, вам неинтересна, но нужно потерпеть. Маркиз де Шатонеф – хранитель печати – мой друг, и я надеюсь поставить его на место ненавистного Ришелье. И вы, я вам обещаю, вновь станете мушкетером…

– И какому королю я буду служить? Его высочеству герцогу Орлеанскому?

– Нет, Людовик останется на престоле. Речь идет лишь о кардинале, а не о его брюзгливом величестве, по крайней мере до тех пор, пока у королевы не родится ребенок. Так что я вам приказываю – начинайте немедленно радоваться жизни! Кстати, как вы находите младшую мою кузину Ленонкур?

– Забавная девчушка! Я жалел, что она уехала. Мне было бы не так скучно, если бы она осталась. Она храбра, как отменно каленая шпага!

Мария сочла комплимент довольно странным.

– Она находит вас интересным. К несчастью, молоденькие барышни не годятся для развлечений мрачных мужчин. Наберитесь терпения, говорю я вам, и доверьтесь мне.

– Не смею вам отказать. В любом случае, мадам, благодарю вас за то, что привезли мне Понса!

На следующий день королева и Мария покидали Париж, чтобы по южной дороге следовать за королем.

Однако события оказались проворнее монарха. Уже первого сентября под Кастельнодарим маршал де Шомберг разбил армию мятежников, кстати, более многочисленную, чем его собственные войска, и взял в плен герцога де Монморанси, сражавшегося с отчаянием обреченного и готового, проигрывая сражение, пойти на смерть. Раненный в горло, он продолжал биться, но под ним убили лошадь, и он оказался поверженным на землю. Сражение длилось недолго, но наемники герцога Орлеанского, не утруждая себя, покидали поле боя, бросив его… Когда Монморанси подняли с земли, на его теле было множество ран и, казалось, не было сомнений в его скорой кончине. Но в те времена врачам порой удавалось вершить чудеса: его вылечили, но не его благополучия ради.

Поправившийся, а вернее, едва пришедший в себя Монморанси был доставлен в Тулузу, где парламент, рассматривавший дело, осудил его на смертную казнь.

Король же в который уже раз урегулировал, или подумал, что урегулировал, свои разногласия с братом, бежавшим в Лангедок. Герцог, как и всегда, за свое «послушание» выдвинул неслыханные условия: вернуть королеву-мать, предоставить ему надежное место, миллион в качестве благодарности королю Испании и герцогу Лоренскому и, наконец, некоторую сумму и, главное, свободу для Монморанси. Людовик приказал герцогу остановиться в Безье, отправил ему денег, и монсеньор тут же выразил согласие больше не печься о бывших союзниках.

Если герцог Орлеанский постоянно являл беззастенчивую забывчивость, то было немало и знатных вельмож, которых приговор парламента возмутил. Монморанси был уважаем и любим, а потому, как весенний разлив, множились требования его помилования. Несмотря на свой почтенный возраст, приехала просить за него принцесса Конде, но она даже не была принята. Молодую герцогиню де Монморанси постигла та же участь. И конечно же, ни королева, ни мадам де Шеврез, ни другие влиятельные персоны так ничего и не добились. Каждому Людовик упорно повторял:

– Он должен умереть!

Осужденный маршал не терял мужества и достоинства. Для экзекуции он потребовал подготовить для него белое одеяние, а свое время, что не доставалось посетителям, посвящал Господу. Мария едва сдерживала горечь и гнев. Она была свидетельницей сцены, когда королю была возвращена цепь с орденом и жезл маршала Монморанси.

Господин де Шарль, передавший орден и жезл, со слезами просил Людовика о милосердии, присутствующие при этом вельможи плакали.

В необдуманном порыве Мария бросилась к кардиналу.

– Все просят о милости, – обратилась она к нему, – чего же ждете вы – единственный, кого слушает король?

– Я пытался заступиться за Монморанси, но король ничего не хочет слышать.

– Почему? Оттого что этот несчастный имел смелость любить королеву и, насколько мне это известно, всегда носит на запястье браслет с ее волосами? Можно ли в порыве безумия обрубить целую ветвь великих служителей короны? Он последний из Монморанси, и у него нет детей, задумайтесь над этим!

– Думаю, королю об этом известно. Вы же, герцогиня, должны быть удовлетворены: не с этим ли человеком в прошедшем году на дуэли дрался ваш супруг?

– Я не забываю, что вы тогда помогли ему избежать худшего.

Клод де Шеврез на этот раз не мог последовать за королем. Подагра держала его в Дампьере, и потому он пребывал в раздражении и ярости. Мария же находила, что в сложившейся ситуации это к лучшему. Вдали от ушей своего мужа она могла влить в общий хор и свою мольбу. Но ничто не помогло: тридцатого октября маршал Монморанси взошел на сооруженный во дворе Капитолия эшафот. Король в тот момент играл в шахматы с мсье де Луанкуром. Он видел слезы в обращенных к нему глазах, слышал доносившиеся с улицы мольбы о помиловании его подданных, но не двинулся с места. В покоях королевы плакали все женщины, Мария ногтями разодрала в клочья свой платок.

Громкий вопль оповестил о том, что голова последнего из Монморанси пала с плеч. Кровь его легла пятном позора на сына Генриха IV, которому он доводился крестным сыном. Безутешная Мария-Фелиция Орсини, его вдова, укрыла свою боль под сенью монастыря Пресвятой Богородицы в Мулине, где впоследствии и скончалась в ореоле святости.

Для Марии это горестное событие стало последней каплей. Вместе с королевой проплакала она не час и не два, а ее неприязнь к Людовику и Ришелье переросла в непомерную ненависть. Мария больше не сомневалась в том, что главной целью этой пары сподвижников являлось искоренение высшей знати. Шатонеф, влюбленный и преданный, и тот отшатнулся от кардинала. И он молчаливо внимал своей прекрасной повелительнице, когда она говорила ему, что Франция и французы были бы много счастливее, если бы человек в красном исчез, а он, Шатонеф, сменил бы его… Участились и тайные беседы Марии с королевой.

Несколько дней спустя после казни Монморанси Людовик XIII оставил свою свиту и вернулся в Париж, вернее, в любимый свой Версаль. Кардинал, со своей стороны, желая сгладить губительные последствия экзекуции, предпринял грандиозное путешествие для всего двора в Аквитанию – с концертами, состязаниями, морскими баталиями и балами. Без монсеньора – герцога Орлеанского, – к тому времени уже отбывшего в Лорен и оттуда вопившего, что король обманул его, обещав Монморанси помиловать. А двор переезжал из замка в замок. В Кадиллаке, роскошном доме престарелого герцога д'Эпернона – одного из самых рьяных сторонников королевы-матери, с которой его связывала некая тайна вокруг смерти Генриха IV, – шумный праздник и вовсе удался ввиду отсутствия кардинала, который слег с недомоганием. Ришелье страдал хроническим воспалением мочевого пузыря и геморроем. Не рискуя задержаться в унизительном для него положении в доме, где слабость сделает его весьма уязвимым, он оставил двор и направился в Бордо.

Мария и ее любовник всю ночь танцевали на пышном балу, который герцог д'Эпернон давал в честь королевы. Казалось, на горизонте вновь забрезжил Золотой век.

Однако танцы для канцлера – хранителя печати являются отнюдь не самым главным занятием, он должен был без промедления последовать за кардиналом. Утешал себя де Шатонеф тем, что возобновил со своею герцогиней пылкий обмен письмами, в которых, позабыв про элементарную осторожность, строил планы на будущее.

После Кадиллака, не задерживаясь, миновали Бордо, развеяв покой больного Ришелье, остановились в Блэ, где и возобновили празднества. Правда, с ожидаемой кончиной кардинала, однако, случилась задержка, и Анна Австрийская направила Ла Порта за новостями, потребовав поторопиться обратно в случае печального исхода… Вернувшись очень скоро, Ла Порт сообщил, посеяв смущение: кардинал пока все еще в постели, но выздоравливает.

Мария первой взяла себя в руки.

– Что ж, – вздохнула она, – не остается ничего другого, как только делать хорошую мину и показывать радость, которой нет в сердце… И восстанавливать нити захватывающих заговоров.

Пресытившись торжествами и переездами, двор вернулся в Париж. Ришелье ехал назад с частыми остановками, две из которых давали мадам де Шеврез повод для размышлений: замки де Кузьер и де Рошфор-ан-Ивелин принадлежали ее отцу, Эркюлю де Роан-Монбазон, которого после того рождественского вечера в Дампьере она видела крайне редко. Став губернатором Парижа и безоговорочно поддерживая короля, герцог де Монбазон не скрывал неприязни к собственной дочери, и она платила ему той же монетой, сдабривая ее изрядной долей иронии, благо повод для этого был: все знали, что его восхитительная суп-руга изменяла ему нещадно. В том числе и с маршалом Монморанси! Но то, что де Монбазон принимал у себя кардинала, означало, что теперь свою привязанность к Людовику XIII он распространяет и на его министра. «Это может пригодиться, – отметила про себя Мария, – поскольку Ришелье продолжает жить».

С приходом зимы в Париж вернулись все. Здесь привычная жизнь двора протекала непривычно спокойно в течение нескольких недель. Можно было подумать, что противоборствующие стороны присматривались, выжидали выказывая при этом строгую учтивость. Король даже съездил на охоту в Дампьер, где супружеская чета де Шеврезов приняла его с радостью, искренней у Клода и притворной у Марии.

На радость маркиза де Шатонефа, рабочие сеансы герцогини с Ришелье прекратились. Маркиз тем не менее не был осведомлен об активной секретной переписке, которую Мария и королева вели с Лореном, Англией и Испанией, он был опьянен ее близостью, хотя их интимные встречи были теперь не так часты. Он помногу и часто писал герцогине, а если видел ее у королевы, рассказывал обо всем, что происходило на Совете. Его откровенность позволила Марии предупредить Карла Лоренского о готовящейся атаке французских войск на один из близлежащих пограничных городов.

Казалось, кардинала ни королева, ни герцогиня, ни Шатонеф не интересуют. Король, увлеченный мадемуазель де Отфор, продолжал робко ухаживать за ней, но девушка неизменно пресекала эти попытки с безжалостной иронией.

Неистового гнева короля, который разразился вскоре, никто не мог предвидеть.

Двадцать пятого февраля король потребовал к себе в Сен-Жермен маркиза де Шатонефа и, едва выслушав приветствие, приказал ему вернуть печати Франции, а де Горду дал распоряжение арестовать маркиза и препроводить его в Бастилию, жилье де Шатонефа подвергнуть обыску и изъять все бумаги. Среди них обнаружились многочисленные письма, в том числе тридцать два письма Монтэгю, тридцать одно от королевы Генриетты-Марии и целая стопка писем мадам де Шеврез.

Несколькими днями позже герцогу де Шеврезу было приказано увезти свою супругу из Парижа. О Дампьере не могло быть и речи: Людовику XIII хорошо было известно влияние мадам де Шеврез на своего мужа. А потому Мария была отправлена в замок Кузьер к своему отцу в тот самый момент, когда де Шатонеф под усиленной охраной следовал в Ангулем, где его ожидало заключение в замковую башню.

Глава IX САНОВНАЯ ВДОВА

Для мадам де Шеврез вновь очутиться в замке Кузьер, где прошли годы ее детства, было в некотором смысле крушением ее надежд и честолюбивых планов. Привыкшая к королевским дворцам, к своему великолепному Дампьеру, она нашла его не правдоподобно миниатюрным. В детстве он казался ей более величественным. По-своему прелестным, со светлыми жилыми комнатами за высокими окнами между двух башен, с нахлобученными на них сторожевыми вышками под сланцевыми крышами и особенно садами, увы, неухоженными, которые спускались прямо к Индру, он теперь никак не отвечал ее честолюбию. В ее глазах это была самая заурядная усадьба, к счастью, неплохо меблированная и не лишенная некоторого комфорта. Что, впрочем, не помешало Кузьеру стать даже частью истории, послужив объектом примирения между Людовиком XIII и его несносной мамашей после первой их ссоры, скорее напоминавшей войну. Было и еще одно обстоятельство, которому раньше она не придавала никакого значения, а теперь оно ее тронуло: Монбазон, отец Марии, купил его перед рождением дочери у маркиза де л'Обепина, отца несчастного маркиза де Шатонефа. Узник Ангулема, как и она, когда-то играл здесь ребенком под раскидистыми деревьями на берегу реки.

О последнем своем любовнике она думала не без сожаления: он был восхитительным партнером, в некотором смысле она его даже любила. Мария понимала, что еще долго не сможет забыть его, хотя и не испытывала ни малейших угрызений совести. Когда преследуешь некую цель, знай, что рискуешь, и умей забывать обо всем. Эта мысль не пришла бы ей в голову, не будь она сама в нынешнем стесненном положении. Мария считала, что дворянин по крови не стал бы униженно служить Ришелье. Главное, Шатонефу сохранили жизнь, а у Марии достаточно сил и средств рано или поздно вызволить его из заключения. Ей сумели сообщить, что арест и взятие под стражу маркиз воспринял достойно, чуть ли не с улыбкой. Осужден он был «за непомерное желание нравиться женскому полу, а остальное явилось следствием женских шалостей и излишнего с ними балагурства». Ну, кто бы не мечтал быть посаженным в тюрьму за подобные слабости!

Так или иначе, Мария, поначалу опасавшаяся гнева со стороны отца, быстро успокоилась. Она знала в Кузьере почти всю прислугу, приняли ее как вернувшуюся в родной дом блудную дочь, и она вновь обрела права полновластной хозяйки окрестных мест. Перан и Анна, что удивило Марию, казалось, были довольны возвращением в эти края. Под покровом их преданности Мария чувствовала себя в безопасности, несмотря на то что из окон своей комнаты могла разглядеть громаду башни в Монбазоне, неприязненном, как и сам герцог Эркюль, ее отец. Она запомнила, что отец, перед тем как оставить Кузьер, советовал дочери поселиться именно здесь, «чтобы не бояться, что кто-либо снова причинит вам неприятности!». Какая трогательная забота!

На новом месте Мария постепенно успокоилась. Мосты между нею и Анной Австрийской сожжены не были, скорее, наоборот, они стали прочнее. Перед тем как покинуть Париж под предлогом прощания и напутствий, она долго беседовала с королевой. Они оговорили многие детали предстоящего обмена письмами не только между Кузьером и Парижем, но благодаря умело подготовленной сети людей, желающих услужить королеве, также и с Брюсселем, Лондоном, Нанси и Мадридом. Так, между королевой и герцогиней курсировал некто Плэнвиль, в Лондон наведывался все тот же лорд Монтэгю, перевозя послания в своем дипломатическом багаже, с Испанией и Брюсселем через Валь-де-Грас, в котором настоятельница монастыря де Сент-Этьен была полностью на их стороне. При подобном посредничестве не было проблем с получением новостей и от королевы-матери, и от мадам дю Фаржи, ставшей самым полезным агентом при кардинале и инфанте, брате Анны Австрийской, сменившем инфанту Изабель-Клер-Евгению. На Ла Порта легли хозяйственные заботы: он доставлял и хранил симпатические чернила, и письма не приходилось жечь.

На той последней беседе с королевой их было трое. Марию де Шеврез теперь у королевы старалась во всем заменить Мария де Отфор, несомненно, получившая на это благословение Людовика XIII. Его увлеченность юной девой росла, ей было жаловано звание главной фрейлины вместо мадам де Ла Флот, ее бабушки, слегшей в немочи. И чтобы подчеркнуть оказанное ей расположение, звание дополнили обязательным поименованием: отныне ее величали мадам де Отфор, а не мадемуазель.

Примечательно, что и кардинал пожелал попрощаться с Марией, которую продолжал обожать. В его пусть и иллюзорных чувствах к ней проявилась не предполагаемая в этом невероятно сильном человеке слабость. Ведь в откровенных письмах Марии к Шатонефу она не раз называла его «гнилой задницей», что уж никак невозможно перевести на слова любви… Но такова была магия расточаемого ею соблазна, сам Ришелье прозвал ее обольстительницей.

Встреча их, однако, так и не состоялась. Король, давно одевшийся в броню против чар этой «козочки», отговаривал своего министра от встречи: «Вы спрашиваете меня, сможете ли вы увидеть мадам де Шеврез? У меня нет сомнений, что визит ее вряд ли будет полезен, а для меня он будет неприятен. А теперь делайте, как посчитаете нужным, и уверяю вас, что для вас я останусь самым лучшим повелителем из тех, кто когда-нибудь был на этой земле…» Ришелье смиренно склонил голову, благоразумно решив, что Людовик, безусловно, прав.

Больше Ришелье Марию не видел. По этому поводу он некоторое время сокрушался, особенно когда вспоминал их совместную работу. Во времена былые от герцогини получал он порой пусть и скудные, но весьма полезные новости. Да, конечно, имел он и при королеве своего платного шпиона, мадемуазель де Шемеро, только проницательная красавица Отфор быстро раскусила ее и воздвигла столь бдительную опеку, против которой и кардинал ничего не смог поделать. Король же с каждым днем все глубже увязал в своем чувстве к этой блистательной придворной красавице, единодушно прозванной Авророй, которая и не думала скрывать свою неприязнь к Людовику. Да, несмотря на все ее грязные делишки, кардиналу явно не хватало мадам де Шеврез…

А Мария за неимением лучшего готовилась вкусить все прелести лета Турена и занималась переустройством дома. Перед отъездом из Парижа она направила курьера к Базилио с просьбой уговорить Мальвиля последовать за ней, но флорентиец в ответе сообщил Марии, что его товарищ по уединению исчез:

«Он не стал более задерживаться здесь, где ему оставалось разве что играть с Базилио в шахматы. Он не стал слушать его мудрых советов и даже отказался выслушать свой гороскоп, утверждая, что лучше ему про него ничего не знать. Все это не от большого ума! Как бы там ни было, но однажды на рассвете он исчез, захватив с собой немного провианта и лучшего во всей конюшне скакуна. А поскольку никому не довелось его увидеть, что вполне естественно, если кто-то исчезает ночью, Базилио даже не может тебе сказать, госпожа герцогиня, в какую он уехал сторону. Базилио привязался к нему. Не считая отсутствия у него просвещенного ума, в остальном он славный малый…»

Полученное известие ввергло Марию в глубокие раздумья, а Эрмину в волнение.

– Зачем он это сделал? – воскликнула девушка, едва не плача. – Он должен был знать, что повсюду шпионы кардинала и покидать убежище опасно! Куда же он мог уехать?

– У нас нет возможности это узнать, – вздохнула герцогиня. – Может, он вернулся к себе в Нормандию?

– Чтобы оказаться в руках короля: все его слуги и земли, должно быть, захвачены…

– Он ведь не осужден. От него можно ничего не получить.

– Знаю, что не осужден, но теперь его непременно осудят, а его побег усугубляет дело. Я слышала, что кардинал прибегает к услугам одного ужасного человека, хитрого и безжалостного, он и обделывает все грязные делишки. Зовут его Лаффма, и его руки уже запачканы кровью… Габриэль попадет к нему…

В ответ Мария рассмеялась и усадила Эрмину рядом с собой.

– А не лучше ли тебе признаться в том, что ты влюбилась в него?

– Это еще почему! – фыркнула девушка, опустив голову. – И потом, очень-то я ему нужна! – Это он тебе так сказал?

– Конечно же, нет. Напротив, он был весьма любезен, только не слепой же он: как он мог интересоваться мной, когда вы рядом? На этот раз Мария громко расхохоталась:

– Ты еще меня в свои соперницы определи! Твой шевалье никогда не видел во мне женщину. Я всегда была для него некой диковиной, непредсказуемой и вечно нарывающейся на неприятности. Он должен был меня оберегать, и он это делал, а за это время, думаю, у него возникла ко мне симпатия, но не снисходительная, а скорее братская. Впрочем, я не из тех женщин, на которых он обращает внимание.

– А на каких он обращает внимание?

– На пышных, белокурых и белокожих хохотушек с заметными прелестями, – говоря это, Мария представляла себе дородную Эглантину, хозяйку «Цветущей Лозы».

– Ему не нравятся рыжие?

– Какие? Ну, почему же! – воскликнула Мария, заметив, что спустя несколько лет к такому описанию вполне подойдет и Эрмина, особенно если сохранит свое пристрастие к пирожным и сладостям. – У тебя может появиться шанс, – добавила она с улыбкой.

– Бог знает, когда мы вновь увидимся, и увидим ли мы его вообще, – вздохнула Эрмина так горестно, что Мария прижала ее к себе и поцеловала.

– Никогда не нужно отчаиваться! – искренне посоветовала она.

Время шло, но никаких вестей о Мальвиле так и не было. Тем не менее, к великому удовольствию Марии, в Кузьере объявились визитеры, первым из них – Монтэгю. Однако столь интересным, как прежде, он ей не показался: на взгляд Марии, он заметно постарел. Задумался о Боге, не то чтобы стал святошей, но часто впадал в пространные рассуждения и попросил помочь осуществить через него тайную связь с Лореном. Глаза его больше не светились любовью. Казалось, душа Марии интересовала его больше, нежели ее тело. Всегда зевавшая на проповедях, Мария утешилась тем, что вместе с ним прибыл молодой английский дворянин, лорд Уильям Крафт, влюбившийся в герцогиню с первого же взгляда. Она нашла его очень милым. И выказала ему свою благосклонность в некоем гроте под одной из спускавшихся к самому берегу террас парка.

Здесь же находился источник, наводивший ужас на жителей окрестных деревень и даже на служанок Марии. Это обстоятельство и позволило Марии принести сюда ковры и подушки под тем предлогом, что свежесть этого места спасает ее от изнуряющей летней жары. Уильям Крафт провел здесь не одну знойную ночь, перевоплотивших молодого человека – красивого и, кроме того, прекрасно сложенного – в обожателя, восторженного до глупости. Его восторги начали утомлять Марию. Монтэгю отправил юношу в Лондон, препоручив ему доставку срочных донесений для Уайт-холла. Но молодой Крафт и оттуда забрасывал свою богиню пространными письмами: «Страсть» которую я испытываю к вам, оказалась сильнее, чем я себе представлял, и мой отъезд ничего не меняет». Или: «Я не буду любить никого, кроме вас, всем своим сердцем, всей своей душой и навсегда». Время от времени ему доводилось приезжать во Францию, но не в Кузьер. Деревню, к тому же столь удаленную от Парижа, Мария любила лишь в хорошую летнюю погоду, с наступлением плохой было решено перебраться в Тур. Прежде всего потому, что здесь, в Туре, находились доверенные лица, занимавшиеся финансами герцогини, о чем ни она, ни ее муж никогда не заботились. И потом, в городской сутолоке и суете было проще, нежели в отдаленном замке, организовать тайные встречи с нужными людьми. Мария поселилась в красивом, принадлежавшем местной епархии особняке, и это ей ничего не Стоило: она ввела в соблазн старого епископа, мсье Бертрана д'Эшо, которого давно знала, поскольку в свое время он благословлял ее брак с первым мужем – де Люином. Родом из басков, этот человек был в свое время епископом в Байоне, прослыл человеком очень образованным и весьма Любезным, у него не было одного глаза, и было ему больше восьмидесяти лет. Стоило ему увидеть перед собой спустя годы вместо милой, некогда юной невесты обворожительную красавицу, и он вспыхнул, словно пучок соломы.

Доподлинно неизвестно, превзошли ли они благопристойность в своих отношениях, но подобная версия вызывает большие сомнения. Мсье д'Эшо стал завсегдатаем дома, в котором, в общем-то, и так бывал чуть ли не ежедневно. Герцогиня чувствовала себя как бы под опекой любящего и великодушного дядюшки, тот ссужал ее деньгами со щедростью неимоверной.

Очень скоро мадам де Шеврез стала главным объектом городских сплетниц. Дамы судачили о ее связях, домашнем хозяйстве, роскошных нарядах, и по большей части весьма бесцеремонно. Марию пересуды заботили мало, ее ум и ее время были отданы целиком и полностью делам королевства и обширной переписке. Лорен, в котором оставался герцог Орлеанский, поскольку король наотрез отказывался признать законность его брака с прекрасной Маргаритой, пошел на открытый конфликт, и осенью французские войска заняли Нанси, оттуда начался массовый исход с Гастоном Орлеанским. В конце концов Гастон в Брюсселе соединился с любимой своей матушкой. Герцог Карл Лоренский отвел свои войска к немецким курфюрстам, земли которых долгое время являлись ареной опустошительной Тридцатилетней войны. Теперь там наблюдалось относительное затишье по случаю кончины короля Швеции Густава Адольфа, друга Франции и, несомненно, одного из самых выдающихся полководцев того времени. Что сразу же почувствовали на себе дожи, столько раз битые Францией, и если Швеция и не вышла из конфликта, она все же была ослаблена, и королевство заняло ведущие позиции. Во всей этой неразберихе Мария чувствовала себя словно рыба в воде, стремясь еще сильнее перетасовать колоду. К счастью, без особых результатов: между Францией и Испанией открытый конфликт так и не вспыхнул, всей этой лавине писем и записочек терпеливо не придавали значения, признавая их разве что «дамской болтовней». Из Брюсселя кардинал-инфант, устав от нескончаемых пререканий Марии Медичи и мадам дю Фаржи по большей части из-за недостатка денег, направил своей сестре при посредничестве Мирабель и мадам де Шеврез благословение, но дела не двигались.

Марию больше всего выводило из себя то, что в письмах королевы все реже говорилось о ее возвращений ко двору. А для Марии имело значение только это. Ей же писали целые проповеди о терпении, но его у нее день ото дня становилось все меньше и меньше. Париж находился от Тура в каких-нибудь пятидесяти лье, но ей казалось, что она живет на краю света. Никогда раньше ссылка не была для нее столь невыносимой, и прежде всего потому, что мало-помалу Мария теряла уверенность в себе, в своей значимости, как в Нанси, когда она держала в своих руках коронованного принца, или же в Дампьере, где она была у себя дома и могла пользоваться средствами целого герцогства, не считая той любви, что дарили ей его обитатели. В Кузьере она была не у себя, но у отца, к тому же ее презиравшего, а в Туре единственным, кто благоволил к ней, был старый священник, стоящий на краю могилы.

Визитеры, все, как один, казались ей скучными, единственным исключением среди них являлся прелестный Франсуа де Ла Рошфуко, старший сын герцога и именованный герцог де Марсияк. Его Марии в свое время в Фонтенбло представила королева. Милый юноша двадцати двух лет, с пышными темными волосами, правильными чертами лица и чувственными губами, он также отбывал в этих местах ссылку по причине словесной невыдержанности. Любопытный персонаж: благородный прожектер, увлекающийся, но нерешительный, пассивный и невезучий, он часто уподоблялся героям услышанных еще в детстве сказок и был наделен многими способностями, но воспользоваться ими ему словно мешала злая фея.

В пятнадцать лет его женили на ровеснице. Свой родовой замок его юная супруга покидала лишь изредка и занималась там детьми, которыми он ее щедро наделял. Поскольку жена ни в чем ему не мешала, он с ней прекрасно ладил и однажды даже записал: «Есть удачные браки, но нет меж них превосходных», возможно, имея в виду свой собственный.

После отъезда лорда Крафта в Англию Франсуа занял место возле Марий. Позже сам Марсияк определит их отношения как весьма тесные дружеские связи, добавив при этом: «Я не сделал ее более счастливой, как, впрочем, и все, у кого были с ней подобные связи». Если плотская связь непродолжительна, то дружба способна сопротивляться времени, хотя Марсияк и считал, что «конструкция эта непрочная». Мария искренне восхищалась его остроумием, и, хотя некоторые из его мыслей, такие, как «счастье труднее стерпеть, чем несчастье» или «чем больше женщину мы любим, тем скорее готовы ей изменить», и казались ей неуместными или неприличными, он все же отличался от ее прежних поклонников и сумел вызвать в ней ту любовь, что испытывают к брату, о котором она мечтала всю жизнь.

Но и Марсияк появлялся тут не так часто, как того ей хотелось, так что дни Мария проводила над письмами, которые не переставала отправлять и получать. Светская жизнь Тура не отличалась разнообразием и была не столь пышной, как парижская. Наконец, и супруг ее в своих нечастых письмах давал ясно понять о своем нежелании хлопотать о возвращении ей милости: у него якобы много прочих забот, в том числе и значительные финансовые затруднения. С ними столкнулась и она, поскольку если отец поначалу и был готов оплачивать ее содержание в Кузьере, согласившись на это лишь по настоянию своей дружески относившейся к Марии жены, то теперь он не считал для себя обязательным участвовать в ее сомнительных расходах, считая их все более обременительными. Сама же герцогиня стала чаще проводить время в компании своего престарелого поклонника из епископата, который, видя ее в задумчивости, пытался как-то развлечь, устраивая концерты.

Именно на одном из таких вечеров Мария и встретилась с вдовой де Марей, только что приехавшей из Парижа. Непринужденная манера разговора, наряд – все говорило о том, что эта дама принадлежит к тому же кругу, что и Мария. Она разительно отличалась от присутствующих женщин.

Родом была она из здешних мест, ее усадьба находилась неподалеку от Тура, но долгое время здесь никто ее не видал. Она предпочитала Париж, располагая немалым состоянием, доставшимся ей после смерти мужа-старика, важного сановника, на протяжении многих лет остававшегося убежденным холостяком, но испытавшим запоздалую страсть к ней и рано оставившим ее бездетной вдовой после нескольких лет замужества. Имя ее не было Марии незнакомым. Симпатичная Франсуаза – брюнетка с ясным взглядом, от природы одаренная своеобразной красотой, – вращалась в высшем свете, нередко появлялась в Рамбуйе, что рядом с усадьбой де Шеврезов, появлялась и при дворе, куда дворянское происхождение, титул и обширные связи усопшего супруга проложили ей дорогу. Словом, она принесла с собой ту самую атмосферу Парижа, которой Марии так не хватало.

Его преосвященство д'Эшо, знавший Франсуазу еще во младенчестве, и представил ее Марии:

– Вот молодая особа, сгорающая от нетерпения с вами познакомиться, любезная герцогиня. Сразу по приезде, едва справившись о моем самочувствии, она тут же поинтересовалась, не виделся ли я с вами. Можно было подумать, что приехала она исключительно ради вас!

Франсуаза де Марей улыбнулась:

– Я всегда вами любовалась, правда, лишь издали, госпожа де Шеврез, но должна сознаться, что на этот раз сюда меня привели дела. Розельер, семейное мое владение, давно нуждается в ремонте, слишком уж долго поручала я его бессовестному управляющему. Вот я и явилась привести все в порядок. И вдруг такая удача – мне довелось встретиться с самой известной и благородной дамой королевства, имя которой все еще у всех на устах.

Это «все еще» неприятно резануло Марии слух. Оно могло быть понято как намек на то, что время забвения не за горами. Тем не менее она ответила как можно любезнее:

– Поговорка, что утверждает, будто с глаз долой, из сердца вон, нигде так не справедлива, как при дворе. Думаю, что мадам все же хотелось сказать мне нечто приятное.

– Вы несправедливы! – воскликнула молодая женщина с неподдельным испугом. – Двор погрустнел с тех пор, как там не стало слышно смеха мадам де Шеврез.

– Я была бы очень удивлена, заскучай без моего смеха король или господин кардинал…

– Не могу ничего сказать относительного нашего монарха, а вот что касается кардинала, я в том не совсем уверена. Госпожа герцогиня де Монбазон говорила мне на минувшей неделе…

– Вы знакомы с моей мачехой?

Красивые серые глаза Франсуазы озорно блеснули.

– Конечно! И достаточно, чтобы получать от нее советы и письмецо, – добавила она чуть тише.

– Что ж вы сразу мне не сказали? Архиепископ удалился навстречу вновь пришедшим гостям, и две дамы оказались посреди зала под любопытными взглядами присутствующих. Мария взяла де Марей под руку.

– Давайте пройдемся, – предложила она. – Не знаю, много ли у вас друзей среди этих дам, у меня их здесь нет.

– Вас это удивляет? Но посмотрите на себя и посмотрите на них. Совершенно очевидно, что они безуспешно пытаются копировать вашу прическу и ваши наряды, но при этом болезненно ощущают свою провинциальность.

Мария частенько бывала в кабинете прелата, куда и потянула Франсуазу де Марей. Они уселись в просторные кресла возле камина.

– А письмо при вас?

– Конечно!

И женщина достала из-за лифа голубой конверт и передала его Марии. Мачеха писала Марии:

«Мадам де Марей в ближайшие дни отбывает в Тур, она хочет познакомиться с вами. Думаю, вам, возможно, нужна подруга, и направляю ее вам вместе с моей любовью. Увидимся. Мария».

Крупная неровная подпись и строчки, написанные явно наспех, не вызвали у Марии сомнений. Кое-как, всегда торопливо написанные записки были вполне в духе супруги герцога де Монбазона. Мадам де Шеврез удовлетворенно кивнула, сложила листок и опустила к себе за декольте.

– Мадам де Монбазон права. У меня в этом городе нет ни одной подруги, и именно в этом я и нуждалась.

Мимо проходил лакей с подносом, уставленным бокалами с испанским вином. Мария окликнула его, взяла бокал, мадам де Марей последовала ее примеру.

– Выпьем за наш прекрасный союз! – весело сказала она.

С этого момента они виделись чуть ли не каждый день. Франсуаза де Марей поселилась неподалеку и часто отправлялась на правый берег Луары в свои владения, чтобы наблюдать за ходом работ, но большую часть своего свободного времени проводила с новой подругой. Мария ценила ее все больше и больше, так как это был неисчерпаемый источник информации о происходящем в Париже и в самом Лувре. От нее Мария узнавала, вздыхая, о празднествах, многие из которых устраивались в честь нового папского нунция его преосвященства Джулио Мазарини. Их давали король и Ришелье то в Лувре, то в замке Сен-Жермен, то во дворце кардинала и в замке Рюиль, а то и вовсе в Шантильи, владении бедняги Монморанси, унаследованном короной. Это последнее обстоятельство вызвало у герцогини зубовный скрежет.

– Как осмелился Людовик, – возмущалась она, – распускать свой хвост во владениях своей жертвы, безжалостно убив ее?

– Вас это удивляет? – спросила мадам де Марей. – Что же, ведь по праву бренные останки несчастного взошедшего на эшафот достаются палачу, не так ли?

В ответ Мария лишь крепко сжала руку Франсуазы. Они словно стали ближе, а Мария убедилась, что ее новая подруга разделяет ее оценки короля и его министра. Особенно когда услышала продолжение.

– Королева до сих пор под разными предлогами не подпускает супруга к себе. Тяжкие воспоминания, связанные с этой конфискацией, усугубляют ее терзания. Хорошо, что рядом с ней непрерывно находится мадам де Отфор. Она стала для нее и крепостной стеной, и защитницей.

– Король все еще увлечен ею?

– Как не был никогда увлечен прежде, и это несмотря на ее дерзость. До меня дошли слухи об инциденте, который я нахожу забавным. Как-то вечером, придя к королеве, король застал ее за чтением какой-то записки в компании с Отфор. Заподозрив что-то, как, впрочем, и всегда, он потребовал эту записку. Смутившись, Ее Величество уже собралась отдать записку, когда вдруг красавица Отфор перехватила записку и опустила к себе за декольте, прямо между грудями, и, смеясь, предложила королю самому достать ее оттуда. Сир попал в весьма затруднительное положение, не осмеливаясь на столь заманчивую для него авантюру. И тогда он не нашел ничего лучшего, чем взять каминные щипцы и потянуться ими к прелестной шейке той, что насмехалась над ним. Отфор не позволила ему это сделать: она бросила бумагу к его ногам и повернулась к нему спиной. После чего король подошел к ней и долго о чем-то говорил. Как поняли окружающие, он просил прощения.

– Ну и штучка! – воскликнула Мария с восхищением. – Должно быть, она действительно сильна!

– Но останется ли она там? Перед самым моим отъездом Ее Величеству была представлена новая фрейлина, говорят, ее рекомендовал кардинал, а это значит, что закончилось все не так уж и гладко. Эта новенькая мила, даже красива, но не Аврора: тихая, робкая. Но мне сказали, король на нее несколько раз внимательно взглянул.

– Ах, как я вам завидую! Вы не представляете, как я истосковалась!

– Вокруг такая красота, да и праздники здесь устраивают забавные.

– Да, но все это никогда не заменит двор! Мне не хватает его атмосферы, его интриг…

– Охотно с вами соглашусь. Даже я, которой края эти очень дороги и близки, признаю, что здесь все иное, особенно люди.

Франсуаза нравилась Марии все больше. Доверие привело к откровенности. Вскоре Мария узнала, что ее новая подруга очень близко знает и Арамиса.

– Лишь необходимость этого отъезда разлучила нас на время. Вы не можете себе представить, что это за превосходный человек! А какой любовник! Обходительный, нежный, внимательный, умеющий вовремя и комплимент сказать, и сонет прочесть. Жаль, но он почти все свое время отдает подготовке к будущему служению церкви. Хотя…

– Что же? – спросила Мария.

– Мне пришло в голову, что из него получился бы великолепный епископ. Его проповеди собирали бы толпы, а женщины сходили бы по нему с ума. Я – первая.

– Ну что же, возможно, вы правы. И потом, у прелата больше свободного времени, чем у простого мушкетера!

Сказав это, Мария упрекнула себя в том, что не связалась с молодым человеком, который мог бы помочь ей найти Мальвиля. С самой первой их встречи Мария почувствовала, что могла бы увлечься им, не прятал своего восхищения и он. Вне всякого сомнения, она упустила счастливый случай, который вряд ли выпадет во второй раз. Тем более теперь, ведь мушкетеры верны королю, а король не желает и слышать о ней. Он даже не поленился спуститься вниз по Луаре, чтобы выместить свое недовольство на вотчине своего брата. Герцог Орлеанский, которому наскучило сидеть без дела в Нидерландах, выпросил разрешения вернуться во Францию. В Нидерландах на него смотрели как на заложника, да к тому же у него не заладилось с матерью, ее характер был по-прежнему несносен.

О возвращении Гастона Орлеанского Мария узнала от де Марей и почувствовала себя задетой: почему же королева или Отфор, с которыми она находилась в переписке, не сообщили ей столь важную новость? Курьер из Парижа в последнее время появлялся редко, уж не стали ли ее понемногу забывать в Париже в суете празднеств и развлечений, теперь, когда в стране наступил относительно счастливый и мирный период?! Она вдруг представила себе на мгновение, какой могла стать ее жизнь в глухой, пусть и исполненной красот провинции, если бы ее имя перестало занимать умы и сердца. Не приговорена ли она к прозябанию в сумерках, тогда как ее удел – блистать в сияющей свете?

Франсуаза де Марей очень скоро догадалась, что творится в душе Марии, но виду показывать не стала, понимая, что гордая герцогиня не простит ей жалости. Однажды Франсуаза все же сказала:

– Это к лучшему, что герцог Орлеанский возвращается. Вотчину свою он обожает и, насколько я знаю, вскоре собирается перебраться туда вместе со своей молодой женой, поскольку надеется, что их брак может быть признан. Это вызовет здесь большой ажиотаж, и вам, возможно, стоит подготовить Кузьер. Вы ведь в дружбе с герцогом, не так ли?

– Кто может это знать, если речь идет о его высочестве? Он же вертится как флюгер, откуда ветер дует… – проворчала Мария.

– Отчего столь мрачный юмор? Ну подумайте, моя дорогая, и можете быть уверены, он напросится к вам в гости, как, впрочем, и ко мне.

– Вы его так хорошо знаете?

– Я знала мсье де Пюилорана, его фаворита, – и всякий раз при встрече он непременно подбегал ко мне. В связи с этим мне придется поторопиться с ремонтом. Пюилоран обожает этот дом… Вы ведь не видели мой дом?

– Вы никогда не приглашали меня!

– Мне хотелось показать его вам в новом великолепии, но и после того будьте к нему снисходительны! У вас такой изысканный вкус! Мы могли бы съездить туда вместе хотя бы сегодня после обеда. Это каких-нибудь пару лье, прекрасная прогулка, да и погода чудесная.

– Почему бы и нет? Это маленькое путешествие, надеюсь, развлечет меня.

– Отлично! Я заеду за вами в три часа.

В оговоренное время карета мадам де Марей стояла перед особняком Ла Масетьер. Это была карета для разъездов, парадная карета, как объяснила Франсуаза, осталась в Париже. В этой дорожной карете все было предусмотрено для длительных поездок: и плотные кожаные шторки, которыми можно было прикрыть окна кареты в непогоду или в случае дорожной пыли. Голубое небо и ярко сияющее солнце никак не соответствовали подобному герметично закрытому экипажу, и Мария не смогла удержаться от замечания:

– Мы могли бы доехать и верхом при такой чудесной погоде!

– Безусловно, но вы, должно быть, заметили притороченный сзади кофр, я везу в нем ткани, которые мне только вчера доставили… Вы, надеюсь, не будете против?

– Ну как могу я этому противиться?

Она заняла место на коричневых бархатных подушках рядом с приятельницей. Свистнул кнут кучера, четверка лошадей взяла с места, и они двинулись к переброшенному через Луару мосту, болтая о том о сем. Так проехали с полчаса. Увлеченная болтовней Франсуазы, Мария не обращала внимания на дорогу. Внезапно, после многочисленных толчков на ухабах, карета остановилась.

– Уже приехали? – поинтересовалась Мария, повернувшись в сторону приоткрывшейся дверцы, и увидела, что они находились в лесу, удивиться она не успела.

– Пока что да! – сказала мадам де Марей уже другим тоном. – Извольте выйти, мадам!

Изумленная Мария увидела, что та направила в ее сторону пистолет, а ее милое только что лицо стало жестким.

– Ну же, побыстрей!

В ту же секунду дверца распахнулась, и двое мужчин грубо вытащили Марию из кареты, не обращая внимания на ее сопротивление и протесты. Уже несколько секунд спустя она была связана, а во рту у нее был кляп. Ее бросили на землю, и теперь уже четверо человек возвышались над ней. Мария с ужасом взирала на них. Затем двое мужчин схватили ее, один за плечи, другой за ноги, и бесцеремонно забросили на угольную повозку, стоявшую рядом, под деревьями. Все происходило в полном молчании. Госпожа вдова тем временем поднялась в карету. Мария слышала, как та приказала своим подручным не спускать с нее глаз, добавив, что вернется ночью. Как только карета исчезла из виду, тронулась в путь и повозка.

Несколько минут, что ехала повозка, показались пленнице целой вечностью. Сверху на нее набросали холщовые мешки, в которых обычно возили уголь. Мария попыталась собраться с мыслями, понять, что с ней приключилось. Отчего эта женщина, которой она не причинила никакого вреда, совсем в недавнем, ставшем вдруг невероятно далеким, прошлом столь упорно добивалась ее дружбы, а теперь накинулась на нее с необъяснимой ненавистью? За какое зло ей предстоит расплачиваться на этот раз?!

Повозка остановилась около хижины, сооруженной из бревен, с земляным полом. Должно быть, прежде в ней жил какой-то угольщик, поскольку неподалеку на берегу речушки возвышалась коническая печь для обжига древесины. Марию вытащили из повозки и поволокли внутрь убогой лачуги. Она успела увидеть у себя над головой синее небо, зеленые ветви деревьев и птиц. И из этого рая ее бросили во мрак ужасов.

Обстановка внутри была более чем скудной: стол, грубый табурет, соломенный тюфяк с простыней, на который ее, однако, не уложили, а опустили прямо на земляной пол, прислонив к стене так, что она могла разглядеть и еще один предмет в жалкой лачуге, самый странный и самый ужасный: то была грубая плаха, на которой лежал бочарный топор.

От ужаса у Марии стали дыбом волосы на голове. Взгляд ее широко раскрытых глаз искал ответного взгляда, но охранники были грубыми мужланами с мерзкими физиономиями городской черни и на ее немой вопрос отвечали лишь ухмылками. Однако один из них бросил:

– Ну да, красавица, это для тебя! Подарочек тебе припрятали…

Он схватил топор и сунул ей под нос, водя по лезвию своим пальцем.

– Видишь, забыли его наточить, а не то в один момент твоя голова расстанется с телом…

– Да помолчи же! – заворчал другой. – Тебя не просили с ней болтать. Хозяйка велела, чтобы было тихо! Ее лучше слушаться.

Его пособник, пожав плечами, отступил, положил топор на место и собрался выйти.

– Мы должны оба оставаться здесь и следить за ней. Остальные сторожат снаружи, их там достаточно. Если не подчинишься, я тебя не пожалею, – добавил он мрачно и вытащил из-за пояса пистолет.

Рыча, как злой пес, мужчина устроился на табурете напротив Марии и, ни слова не говоря, принялся ее разглядывать. Впрочем, спустя какое-то время он снова поднялся, присел перед нею на корточки и сжал руками ее груди.

– Ты скажи! Лакомый кусок! Я бы не прочь его отведать. Ты, может, тоже? Время, похоже, есть!

Его пальцы с силой сжали горло Марии, и она вскрикнула от боли, но крик из-за кляпа получился сдавленный. Первый раз от прикосновения мужчины ее чуть было не стошнило. Второй тяжело вздохнул, однако заставил своего сообщника бросить эту затею:

– Может, успокоишься? Трогать ее нельзя, ты это знаешь!

– Как же, знаю… Но дерьмо все это! Она здорово пахнет, и кожа у нее нежная, как шелк! Я чертовски ее хочу! – добавил он, гримасничая.

– О другом думай! Придет хозяйка, может, и даст нам минуту-другую, перед тем как укокошить ее. Сучка эта, похоже, горячая, признаюсь, и мне тоже…

Нападавший на Марию уселся на место, и молодая женщина прикрыла глаза, чтобы по меньшей мере не видеть эти ужасные багровые рожи, наводившие на нее страх. Она готова была кого-нибудь удовлетворить, если бы при этом появился малейший шанс убежать отсюда, но она не могла даже слова произнести. Впрочем, ее охватывал жуткий страх при виде орудия пытки, припасенного для нее и очень похожего на то, от которого погиб Шале. Теперь ей стало понятно, откуда пришелся удар. Невзирая на постоянные угрозы, никаких попыток напасть на нее долгое время не предпринималось, и она перестала о них думать. Не зная доподлинно, чьих рук это дело, она решила, что причиной происшедшего с ней могло послужить какое-либо событие: дуэль, война, да бог знает что еще в такое-то время, когда с каждым может приключиться всякое.

Время тянулось мучительно долго, темнота в хижине сгущалась. Но вот Мария услышала стук лошадиных копыт, и охранники тут же, как только входная дверь распахнулась, вскочили на ноги. Первой вошла мадам де Марей, за ней следовал мужчина в черном плаще поверх красного камзола. На голову его был накинут капюшон, закрывавший и лицо, с прорезями для глаз: палач!

Мария поняла, что настал ее смертный час. Огромным усилием воли она попыталась обуздать свой страх. В этот момент она вспомнила дорогу на Вержер и то, с какой бравадой ожидала тогда смертельного удара. Правда, в тот раз его должны были нанести шпагой, а не этой мерзкой штукой, которая разделает ее на части, а это многое меняет, однако именно теперь она должна явить все свое мужество! Эта презренная женщина не увидит ни одной ее слезинки! Мария высоко подняла голову. Мадам де Марей следила за ней с какой-то злой радостью, когда наконец вырвала изо рта Марии кляп.

– Наконец-то! – рыкнула она. – Вот я и доставила тебя, куда мечтала! Ты умрешь, как и он, той же безобразной смертью, которой он обязан тебе…

– На мне нет никакой вины! Не я подняла на ноги палача из Нанта! То был герцог Орлеанский, и он полагал тогда, что поступает правильно. Мы же надеялись выиграть время и помочь ему бежать!

– Мы? Только не ты! Ты все время пряталась за юбки королевы…

– А вот об этом не вам судить, – отрезала Мария. – И прошу мне не тыкать: перед вами герцогиня де Шеврез, принцесса Лоренская, в то время как вы всего лишь вдова обладателя какого-то там мундира. И потом, почему это вас так тронула смерть Шале? Вы, насколько я знаю, никак не связаны с его семьей?

– Он был моим любовником, пока ты не опутала его своими сетями. Ты, проклятая герцогиня, отняла его у меня, чтобы превратить в ничтожный труп… Его прекрасная голова…

– Хватит! – выкрикнула Мария, и перед лицом смерти не утратившая присутствия духа. – Мне лучше вашего известно, что представляла собой его голова! Он был безумным, пробовал играть одновременно за всех, потому и проигрался вчистую.

– Обречь на смерть очень легко, не так ли?

– Я говорю правду! Но если вы его так сильно любили, отчего же так долго тянули с местью?

– Мне пришлось взяться за дело самой, когда я поняла, что среди членов его семьи нет никого, кто был бы способен ее свершить. Не раз они были близки к осуществлению своих планов, но отказывались от задуманного, поскольку ты была под надежной защитой.

– Не раз? Я знаю лишь об одной попытке – по дороге в Вержер. Значит, были и другие?

– Три! Одна – возле Сен-Дизьер, когда ты возвращалась из Лорена, вторая – по дороге на Сен-Жермен, когда ты догоняла королеву, третья – в самом Париже. Все оказались безуспешными. Можно подумать, что тебя защищал сам дьявол!

– Как бы не так! Я никак не связана с сатаной и не представляю, кто бы мог столь успешно меня оберегать.

– А твой друг кардинал? У него очень длинные руки!

– Он мне не друг, я его ненавижу! Быстро же вы забыли, что это он отправил меня в ссылку.

– Это сделал король, а не он!

– Король, как слепой, идет на поводу у своего министра. Лучшее доказательство тому, что у меня нет могущественного защитника, то, что вам легко удалось увезти меня и никто этому не воспротивился, – горестно вздохнула Мария.

– Потому что никому и в голову не пришло в чем-то заподозрить меня, безутешную и неприступную вдову.

– А наш дорогой Арамис? Или то был досужий вымысел? Если не брать в расчет беднягу Шале…

– Важно, чтобы в это поверили, потому-то я этим и занялась, позволив повременить с твоей смертью. Эй, вы! Готовьте все к экзекуции!

Охранники подняли Марию, и тот, что защищал ее от затей своего товарища, расстегнул ворот И спустил ее платье по самые плечи. При виде ее оголенной шеи и плеч его подручный не удержался:

– Мадам, перед тем как убить, отдайте ее нам, хоть ненадолго! Нечасто выпадает такой случай! Она чертовски хороша, прямо-таки королевский кусочек!

– Однако король от него отказался, – вставила вдова, презрительно передернув плечами и зло улыбнувшись. – Что ж, не вижу никаких препятствий. Любовника у нее сейчас нет, так что, прежде чем умереть, она еще и удовольствие получит! Бери ее, я не против, а потом и приятелю своему уступи. Палач, а тебя на нее не тянет?

Человек в маске молча покачал головой. Разбойник же не терял ни минуты: тут же развязал Марии ноги, задрал юбки и овладел ею, сделав это у всех на глазах. От него смердило грязью, потом и дешевым вином, и Марии показалось, что ее сердце вот-вот выскочит из груди. И когда он оторвался от ее тела, она едва успела отвернуться в сторону, и ее стошнило…

– Ах, досада! – ухмыльнулась Франсуаза. – А я-то думала, что смогу выполнить твое последнее желание, предложив любимую тобой забаву! Поглядим, может, со вторым тебе больше понравится…

Сдавленный крик снаружи оборвал ее на полуслове. Мадам де Марей бросилась к двери и получила этой же дверью сильный удар в лицо, и Перан ворвался вовнутрь с окровавленным ножом в руке: он только что перерезал им горло одному из охранников. Замерев на месте и почти не глядя, он уверенной рукой метнул нож в насильника, и нож застрял у того в шее. Позади Перана Мария увидела Эрмину с двумя пистолетами в обеих руках, один из них выстрелил, и второй охранник рухнул на землю. Из левого она собралась уложить и палача, но Мария ее остановила:

– Нет! С ним я хочу поговорить!

– С этим извергом? – изумилась девушка. – Не думайте о нем!

– О нем одном я лишь и думаю. Дай-ка мне твое оружие!

Поднявшись с помощью освободившего ее от пут Перана, она подошла к своей противнице. Оглушенная ударом двери, та продолжала лежать на полу. Какое-то время Мария смотрела на женщину с высоты своего роста, затем презрительно бросила:

– Нам больше не о чем говорить!

И выстрелила, целясь в голову. Лежавшая дернулась в последний раз, больше она не двигалась.

Мария обернулась в сторону человека в маске:

– Снимите капюшон и скажите мне, кто вы такой.

Тот повиновался, открыв немолодое лицо с седеющей бородкой.

– Палач из Нанта, который был вызван и отсутствие которого обрекло мсье Шале на такую ужасную смерть. У меня неподалеку отсюда небольшой кусок земли, здесь я укрывался, там же эта дама меня и отыскала, чтобы казнить вас…

– За деньги, не так ли? – бросила герцогиня. – Поскольку у вас нет никакой причины желать мне смерти.

– Мне было сказано, что вы были причиной той гнусной казни, которая стала и моим кошмаром.

– Поэтому вы и пришли сюда, чтобы со мной сотворить то же самое? – кивнула она, показывая на топор.

– Нет! Это подделка, чтобы никто больше не смог им воспользоваться. А с собой я принес вот это.

И он вытащил из-под плаща широкий меч, который был его привычным орудием.

– Никто не сможет заставить меня пользоваться чем-то иным. А теперь делайте со мной что хотите. Этот пистолет великолепно для этого сгодится…

– Я еще не закончила! Известно ли вам, что хотела сделать с моим трупом эта женщина? Мой труп был бы для нее обременителен.

– Любой труп обременителен, я сказал ей об этом, но она все предусмотрела: вас должны были спалить в печи для обжига, она неподалеку…

– Что ж, вот и место для погребения найдено. Вы вместе с моим верным Пераном, – добавила она, указав на своего кучера, – этим и займетесь. После чего можете возвращаться к себе, поклявшись крестом своего меча позабыть обо всем, что здесь произошло!

– Тут же и клянусь! Спасибо вам!

– И вы ему верите? – воскликнула Эрмина, молча наблюдавшая за происходящим.

Мария обняла ее и расцеловала:

– Да, моя маленькая героиня! Палач делает свое дело, никому не отдавая в том отчета, кроме Господа Бога! Этот же хотел, чтобы я избежала страданий. А теперь объясни мне, благодаря какому чуду вы прибыли столь кстати?

И пока Перан вместе с палачом делали свою работу, Эрмина рассказывала. Она знала Франсуазу и никогда не любила ее, Эрмина находила ее слишком угодливой, слишком слащавой. Она не одобряла новой дружбы герцогини с мадам де Марей и не скрывала этого от своей кузины. Что и стоило ей нескольких довольно чувствительных щелчков по носу от Марии, которые, правда, не изменили ее мнения. Эрмину сразу же насторожила наглухо закрытая карета вдовы, тогда как погода располагала к верховой прогулке. Как только герцогиня скрылась в карете, Эрмина тут же побежала на конюшню, где, к ее удивлению, Перан седлал лошадь. Он тоже не питал доверия к вдове де Марей и собрался проследить за ними.

– Я уговорила Перана взять меня с собой, – продолжала Эрмина. – Дома мне не было равных в погоне по следу любого животного, а стрелять из пистолета я умею не хуже любого мужчины. И на шпагах драться! Ну… почти так же! Я тут же пристроилась за каретой. Кучер, никаких лакеев, маленькое окошко сзади – сделать это было нетрудно. Когда карета въехала в лес, я пошла пешком, как только экипаж остановился, я схоронилась и видела, как вас отнесли в хижину. Слышала я и как дама сказала, что вернется ночью. Тогда-то я пустилась что есть мочи в Тур и предупредила Перана. Я собиралась присоединиться к нему, когда приехал его преосвященство архиепископ. Я, конечно же, сказала ему, что вы отлучились, и думала, что он сразу и уедет, но вы же его знаете – старый прелат невероятно мил, но…

– ..но болтлив. А поскольку он знает и тебя, милая моя кузина, то не испытывал ни малейшего неудобства, когда немного побеседовал с такой вежливой, милой и умной девушкой? – закончила за нее Мария.

– Я была готова отдать что угодно, лишь бы от него отделаться. Я представляла, как кипит Перан на конюшне, но дорогу-то знала я одна, он не мог обойтись без меня. Наконец его преосвященство отправился домой, дав мне перед тем благословение, в котором я очень нуждалась, но уже наступала ночь. Все хорошо, что хорошо кончается, и мы, слава богу, прибыли вовремя… К нашему счастью, ваши стражники что-то увлеченно рассматривали в окно и не заметили нас, даже не услышали нашего приближения! Ну вот и все!

– Не знаю, моя дорогая, смогу ли тебя когда-нибудь достойно отблагодарить! А теперь пора возвращаться… Поехали, но как можно незаметнее!

Пока Перан и его помощница заканчивали свои приготовления, Мария прощалась со старым «душеприказчиком» из Нанта. Он не принял от Марии монет, сказав, что ему уже заплачено, и довольствовался тем, что смог снова взобраться на свою лошадь, обычно помогавшую ему обрабатывать его клок земли.

Труп вдовы был уничтожен в огне, а ее сообщников оставили там, где они нашли свою смерть. Тот, кто их обнаружит, если их, конечно, когда-нибудь обнаружат, решит, что здесь сводили счеты бродяги, благо и выглядели они именно так.

Оставалось лишь добраться до Тура. Была глубокая ночь, ворота города в это время закрывались, но Мария не сомневалась, что заставит их открыть. Она оседлала лошадь Эрмины, та села сзади, Перан на свою, и они двинулись прочь из леса, в котором Мария едва не рассталась с жизнью. Только теперь она смаковала каждое мгновение этой вновь обретенной жизни. В Туре она приказала растерявшемуся солдату со сторожевой башни сходить за офицером или отправиться к епископу и попросить там кого-то для их опознания. Хватило, однако, и офицера.

– Стоит увидеть госпожу герцогиню всего лишь раз, и не забудешь уже ее никогда, – галантно приветствовал офицер Марию. – Надеюсь, с вами не приключилось ничего неприятного? А что с экипажем?

– Мы возвращались от друзей. Взбесилась моя лошадь, пришлось ее убить. Отсюда и поздний час, и наше состояние, вы же видите. Мечтаю поскорее лечь спать.

Одна очаровательная улыбка, и дело решено. Чуть погодя Мария со счастливым вздохом вытянулась на своей мягкой постели. Эрмина помогла ей раздеться, сделать необходимый туалет, но не спешила уходить, а бродила по комнате, то что-то подправляя, то что-нибудь перекладывая.

– Ну что ты ждешь? – спросила де Шеврез. – Иди же спать!

– Не знаю, смогу ли заснуть. Как мы объясним исчезновение этой женщины? Ее ведь начнут искать…

– Ну и пускай ищут! Ее нигде не найдут! Что до меня, все необходимое я сделаю утром.

Утром следующего дня его преосвященство Бертран д'Эшо садился за стол, собираясь завтракать, когда ему доложили о госпоже де Шеврез, и едва последние слова стихли, как она уже стояла на пороге. На голове ее была лихо сидящая фетровая шляпа с султаном из голубых перьев, в руке хлыст, им она нервно постукивала по выглядывающему из-под приподнятой с одной стороны амазонки сапожку. Епископ живо поднялся ей навстречу.

– Что за чудная мысль явиться ко мне к завтраку! – воскликнул он, протягивая ей свои руки.

– Простите меня, ваше преосвященство! Я не за тем, чтобы разделить с вами трапезу, сожалею, что прервала ее, но с покаянием!

– Господи, в чем же?

– По поводу этой Франсуазы де Марей, которую вы мне представили! Вы хорошо ее знали?

– Думаю, что да! Правда, я не видел ее уже много лет… А почему вы меня об этом спрашиваете? Разве вы сами не были связаны с нею узами дружбы?

– В этом я теперь очень сомневаюсь, но рассудите сами. Вчера, ближе к вечеру, она заехала за мной, чтобы отвезти и познакомить с работами, что ведутся в ее замке де Розельер в связи со скорым визитом брата короля.

– Он должен приехать? Как же случилось, что я об этом ничего не знаю?

– Не беспокойтесь! То был всего лишь предлог. Вернуться мы должны были к ночи. Так вот, она приехала ко мне в своей дорожной карете и везла меня в ней больше трех часов…

– Но Розельер же рядом! Каких-то пару лье…

– Возможно. Как бы там ни было, но вдруг она начала меня безобразно поносить…

– О!

– Называла убийцей, подлой шлюхой…

– О господи!

– Были слова и похуже, не стану их здесь вспоминать. Послушать ее, так я всю жизнь только тем и занималась, что крала у нее любовников одного за другим…

– И много у нее их было?

– Столько, что и не расскажешь! Что бы там ни было, но мы повздорили, и вдруг она вытащила кинжал, который, похоже, был всегда при ней.

– О! Какой ужас вы мне рассказываете!

– Не знаю, каким чудом, но мне удалось открыть дверцу и выпрыгнуть наружу. Слава богу, я выбрала удачное место и упала в траву и на прелые листья. Она, конечно, приказала карету остановить, хотела было своего кучера отправить за мной вдогонку, только дорогу им перегородила крестьянская повозка с сеном. Это дало мне время, и я убежала, а потом издали видела, как они уехали. Мне ничего не оставалось, кроме как попробовать вернуться на собственных ногах, но я была легко одета и совершенно без денег…

– Вы шли пешком? – заволновался епископ.

– Все вышло иначе. Моя молодая кузина, Эрмина, вы ее знаете, обеспокоилась моим долгим отсутствием. Должна добавить, что она не симпатизировала этой Марей. Так вот, она села на лошадь и отправилась на мои поиски. На мое счастье, я вышла на дорогу из Тура на Вандом, и она в конце концов разыскала меня, я сидела на откосе, совершенно выбившись из сил. Офицер, открывший мне северные ворота, может при надобности подтвердить.

– Боже мой! Бедное мое дитя! Как же мне помочь вам поскорее забыть всю эту мерзость? Стаканчик вина, может быть?

Мария кивнула:

– Право, я не отказалась бы. Только прежде я хочу просить, чтобы вы отправили за ней своих людей, пусть она предстанет перед вами и объяснит свое поведение. Если же ей по каким-то причинам нужна моя жизнь, пусть хотя бы защищаться мне позволит. Я не откажусь и от дуэли.

– Дуэли? Боже, боже!

– Все к тому идет, знаете ли. Я слышала, что мадам де…

– Не продолжайте, умоляю вас. Ничего не желаю знать, я позабочусь о том, чтобы эта ужасная история, не имеющая ничего общего с христианской моралью, была должным образом урегулирована. Эта вдовушка весьма мила! Боже мой! Возможно ли подобное…

Оставив старого друга в волнении, Мария пообещала себе, что отныне будет полагаться лишь на собственную проницательность и силу, и вернулась к себе.

Несколько дней спустя его преосвященство д'Эшо нанес ей визит и попросил принять его без свидетелей. То, что он сообщил, было более чем удивительно: в Розельере мадам де Марей никто не видал в течение четырех или пяти лет. Она не приезжала, считая эту усадьбу слишком отдаленной и даже мрачной. В ней она действительно распорядилась кое-что сделать, но лишь с тем, чтобы строение не рухнуло вовсе. Дом оберегают престарелый управляющий с женой да садовник.

– Мне показалось, однако, что я ее признал, – смущенно закончил епископ.

– Надо думать, вы ошиблись, мой друг, как и все остальные в городе. Предупредили ли вы настоящую мадам де Марей? Не сомневаюсь, что она существует на самом деле и пребывает в полном здравии.

– Конечно же! Но я предпочел бы не беспокоить ее, вдруг ей захочется когда-нибудь навестить нас. А у меня нет никакого желания, чтобы потом в Париже сплетничали о глупости и доверчивости провинциалов.

О таком серьезном соображении Мария даже не подумала. Узнает ли она когда-нибудь, кого же она в действительности застрелила и чье тело сгорело в обжиговой печи? В одном Мария была абсолютно уверена: эту женщину никто больше не увидит, а Мария может наконец надеяться, что вместе с ней исчезла и так долго висевшая у нее над головой угроза мести…

Глава X СТРАННОЕ ПРЕЗРЕНИЕ

Но в этом спокойном состоянии Мария пребывала недолго. Несколько дней спустя воспоминания о той жуткой поездке вернулись. Мария перестала замечать сельскую идиллию и мирные, безмятежные пейзажи. Страх, обращенный в прошлое, переселился в ее настоящее, и теперь Марии казалось, что темные и узкие улочки города с приклеившимися друг к другу домишками с наступлением темноты кишат невидимыми убийцами. Она, словно запертый в темной комнате ребенок, боялась каждого шороха, стука коляски, доносившегося с улицы, голосов за окнами. Решено было возвращаться в замок Кузьер, где на ее защите были и слуги, и неприступные крепостные стены. Мария поспешила в это убежище с нервозной поспешностью, совершенно ей несвойственной. Вне всякого сомнения, то была запоздалая реакция на случившееся с ней. Эрмина, не придавшая поначалу большого значения страхам, после утомительного чтения у постели бессонной герцогини заволновалась всерьез.

Как-то вечером Мария, лежавшая у себя в комнате при ярко горевших свечах, попросила Эрмину почитать что-нибудь. Эрмина остановила свой выбор на сонете Малербе под названием «Песня»:

– Перестань! – вдруг вскрикнула Мария, словно очнувшись от своих мыслей. – Отчего это ты решила читать мне любовные стихи?

– Потому что вам недостает любви, кузина, – ничуть не смутившись, ответила девушка. – Если бы вместо Перана да меня по окончании той драмы около вас оказался бы влюбленный в вас мужчина и вы склонили бы свою голову на его плечо, вы бы тогда не оказались в плену того ужасного настроения, в котором пребываете теперь. Ну посмотрите, кто вас окружает?! Милый наш епископ? Конечно, он вами увлечен, спору нет, только очень уж он стар для того, чтобы вернуть вам прежнюю любовь к жизни.

– Может, ты и права. После этого кошмара я никого не видела… Ни курьера тебе, ни гостя какого-нибудь! Должно быть, это начало забвения, и мне трудно его переносить…

– Не преувеличивайте! По мне, так это просто время такое, оно пройдет тем быстрее, чем больше усилий вы к тому приложите.

Не ожидая ответа, Эрмина направилась за зеркалом к туалетному столику, к которому Мария давно уже не присаживалась.

– Посмотрите на себя, мадам, и представьте теперь, что через час, а то и через пять минут к вам приедет кто-нибудь из ваших друзей. Де Марсияк, например, или же лорд Крафт, а может, и лорд Монтэгю. Что бы они подумали?

– Боже праведный! – ахнула Мария сдавленно. – Ужель я так плохо выгляжу?!

– Я бы так не сказала, однако такой результат не заставит себя ждать, если вовремя не принять меры.

– Ты права, – согласилась Мария, закутываясь в шаль, – но у меня нет больше сил, я умираю со страху.

– Почему? Призрак несуществующей вдовы или ее бандитов? Черт побери, госпожа герцогиня, я знала вас более смелой! Что вы сделали с собой?

Прозвучавшие из уст Эрмины слова выдавили улыбку Марии. Она взяла отброшенное в простыни зеркало и окинула себя критическим взглядом:

– Да, ты права, но сначала мне нужно выспаться. Приготовь-ка ты мне липового отвара. Добавишь в него немного апельсиновой воды и валерьяны, а потом иди спать. Не будь ты так молода, имела бы и ты такой же вид, если бы тебе довелось испытать этот ужас!

Оставшись одна, она попыталась дышать глубоко и ритмично, чтобы успокоить себя, затем широко распахнула окна. Ночь была тиха, небо усеяно звездами, отражавшимися в Индре, там внизу, за садом. Прекрасная ночь, ночь для любви… Права Эрмина, подсказав лекарство от черной ее меланхолии. В одном лишь она ошибалась, и трудно было бы ей объяснить: Марии нужен не телок влюбленный, а мужчина, каково бы ни было его положение, главное, чтобы он был молод и силен. Надругательство над ней той ужасной ночью оставило в ней лишь отвращение, ничуть не утолив копившийся долгие месяцы голод…

Марии вдруг пришла в голову мысль искупаться. Вода в ночное время, должно быть, восхитительно свежа, она приглушит ее лихорадку. Мария набросила на ночную сорочку легкий пеньюар, сунула ноги в домашние туфли и бесшумно выскользнула через кухонную дверь. Она спустилась к берегу реки по тропинке, идущей вдоль шеренги деревьев. Свет луны освещал ей дорогу. Под сенью деревьев Мария сбросила с себя одежду, и в это время до нее донеслись звуки флейты. Звуки долетали с другого берега. Должно быть, играл какой-то припозднившийся пастух. Ушло набежавшее облако, на некоторое время закрывшее серебристую луну, и Мария увидела темный силуэт на прибрежном камне у самой воды. Подрагивая от холода, она осторожно вошла в воду, затем поплыла и быстро согрелась.

Услышав всплески, человек перестал играть, приподнялся и стал внимательно вглядываться в речную гладь. К своему удивлению, он увидел, что кто-то плывет легко и почти бесшумно. Мария часто купалась в этих местах, и ей был знаком песчаный спуск, переходящий в небольшой песчаный пляж. Подплыв к этому месту, Мария встала во весь рост. В нескольких шагах она увидела молодого светловолосого крестьянина. При виде появившейся из воды обнаженной женщины юноша, казалось, потерял дар речи.

– – Не бойся! – прошептала она.

– Ух ты! А я нисколечко и не боюсь. Вы прекрасны, как фея!

– Представь, что я одна из них! Я пришла к тебе, потому что ты славный и понравился мне. Возьми меня и люби!

Дважды ему повторять не пришлось. Он бросился к Марии, схватил ее в объятия, и она тут же погрузилась в удовольствие. Он был силен, этот юноша, она стонала в его крепких объятиях и целовала его еще безусое лицо. Они упали в траву, и Мария почувствовала в себе возвращение к жизни, тем более что мальчик этот был хоть и нетерпелив, но достаточно умел. Трижды заходили они в круг любовной игры, прежде чем Мария высвободилась из его объятий. Он жалостливо спросил:

– Это все? Вы вернетесь?

– Может быть, завтра, при условии, что ты будешь молчать об этом приключении.

– Крестным знамением клянусь!

Вернулась она тем же путем, стараясь воспользоваться отсутствием луны, спрятавшейся за тучами, чтобы юноша не смог увидеть, где она выйдет на берег. Давно не испытывала она такого восхитительного расслабления, и, осторожно пробравшись к себе в комнату, Мария наскоро высушила волосы и уснула, едва голова ее коснулась подушки.

Погода на следующий день была просто ужасная. С утра разразилась гроза, молнии сверкали, слышались раскаты грома. Ничто в этот день не располагало к забавам на свежем воздухе. Огорчившись, Мария понадеялась лишь на то, что назавтра погода может улучшиться. Но скоро ее внимание уже было занято другим: в тот же вечер, вымокший до нитки под проливным дождем, среди сверкающих молний и раскатов грома во дворе замка верхом на мокрой лошади появился Пьер де Ла Порт. Мария сразу позабыла про свои любовные луговые забавы. Она затрепетала в предвкушении дворцовых новостей.

Новости действительно могли любого воскресить из мертвых! Мария выслушала их с радостным нетерпением, стараясь при этом сохранять внешнее спокойствие. Франция только что объявила войну Испании под предлогом инцидента, развязанного в Мадриде при полном попустительстве сторон: войска самого католического короля взяли в плен епископа де Трева, находящегося под протекцией короля самого что ни на есть христианского, иначе говоря, Людовика XIII.

– Госпожа герцогиня без труда представляет себе душевное состояние Ее Величества королевы, – заключил Ла Порт. – Впрочем, она написала вам вот это письмо, которое мне велено передать вам лично в руки.

– Что вы и сделали! Пойдите откушайте и отдыхайте, друг мой. О вас позаботится мадемуазель Ленонкур, а завтра у нас будет предостаточно времени, наговоримся, – добавила она, срывая восковую печать.

То, что она прочла, потрясло ее. Анна, после упоминания о страданиях, вызванных решением ее супруга сцепиться с ее братом, не прибегая к иносказанию, сообщала, чью сторону она приняла:

«Глядя в будущее, я не смею более рассчитывать на ненавистного супруга, который пренебрегает мною, и мне остается лишь надежда на успех оружия моей отчизны да упование на Господа Бога. А еще вы нужны мне, как никогда прежде, дорогая моя Мария, и надежное ваше окружение, благодаря чему наши с вами друзья, они же друзья Святой Церкви, смогут иметь представление о святотатственных планах кардинала. Поскольку, как вы сами хорошо знаете, именно он и является истинной причиной всех бед…»

Письмо было пространным, на трех страницах, со множеством подробностей, так что Марии стало абсолютно ясна причина, по которой королева прислала к ней лично Ла Порта. Письмо это было весьма опасным документом. Попадись оно в чужие руки, все закончилось бы эшафотом не без предварительных «бесед» в пыточной. Что до королевы, то она рисковала не только отречением, но и заключением в одну из самым отдаленных крепостей, где верной христианке было бы обеспечено уединение понадежнее, чем в любом из самых строгих монастырей. Все это означало чрезвычайную важность роли, отводимой герцогине, как и блистательное место рядом с Анной в будущем после возможной победы испанцев, посодействовать которой следовало любой ценой.

Закончив чтение, Мария сложила послание, на мгновение задумавшись над тем, что же теперь с ним делать: бросить в огонь или же сохранить? Последнее, несомненно, опасно, но, с другой стороны, это неопровержимое свидетельство враждебных замыслов королевы против страны, корону которой она носила, и могло стоить дороже золота на случай, если дела пойдут в непредвиденном направлении и кое-кто сочтет необходимым предать герцогиню де Шеврез забвению или, хуже того, сделать из нее козла отпущения… В результате этих размышлений письмо было положено на дно небольшого железного сундучка, в котором Мария хранила самые важные свои бумаги.

На следующее утро у Марии с Ла Портом был долгий разговор при закрытых дверях, а Эрмина оберегала их уединение. До Марии долгое время не доходило никаких новостей, у нее накопилось много вопросов о событиях в Париже и особенно в Лувре. Прежде всего обо всем, что касалось свиты королевы. Мария об этом ничего не знала. А перемены случились немалые: место первой фрейлины теперь занимала маркиза де Сенесей, в девичестве Маргарита де Ла Рошфуко, весьма преданная королеве и потому никак ее не стесняющая, но главным вдохновителем того, что называлось заговором, бесспорно, являлась мадам де Отфор. Ближайшее доверенное лицо Анны Австрийской, самая надежная ее опора, которую та, в свою очередь, тоже некоторым образом оберегала, и в первую очередь от собственного же мужа. Ее ослепительная красота была причиной ее несомненного влияния на Людовика XIII, притязаниям которого она так и не уступила, над которым даже позволяла себе подшучивать. Огорченный король теперь волочился за мадемуазель де Ла Файетт, также до сих пор не ответившей должным образом на его внимание.

– Однако, – рассказывал Ла Порт, – нет никакого сомнения в том, что она платит ему своей чистой любовью, но, будучи весьма набожной, разрывается между королем и Богом. Ее борьба с самой собой вызывает у всех искреннее сострадание, даже у королевы. Но только не у кардинала. Мне из надежных источников известно, что он пытается влиять на исповедника бедной девочки с тем, чтобы заставить ее подчиниться его власти.

– Для кардинала заманчиво иметь там своего человека. Он хочет подложить ее в постель к королю. Ну что за святоша!

– Ничего у него не получится. Душа у этой девчушки, с виду мягкой, нежной и робкой, тверда, как и у Авроры! Она скорее разобьет себе сердце, чем допустит, чтобы тот, кого она искренне любит и почитает, совершил из-за нее смертный грех. К тому же она фрейлина королевы и не посмеет предать ее.

– Кто теперь прислуга у королевы?

– Мадемуазель де Поне, которая видит себя герцогиней де Гиз, мадемуазель де Шавини, мадемуазель де Шэмероль, конечно же.

– Все шпионит для кардинала?

– Все шпионит. Есть и новенькая: мадемуазель де Л'Иль, протеже герцогини де Вандом, у которой и росла.

– Герцогиня, дорогая моя кузиночка! Она же присутствовала на моей свадьбе! Милейшее создание! Сезар де Вандом, увлекающийся молодыми мальчиками, ее недостоин. Он, кстати, все еще при дворе?

– Нет. После того как ему было позволено вернуться из Англии, он был сослан в свое имение, живет в Шенонсо, у него часто бывает его старший сын Меркер, а вот самый младший, герцог де Бофор, отличился в сражениях. Прекрасный кавалерист и, кстати, любовник вашей мачехи…

– Господин парижский комендант, дражайший мой батюшка, в очередной раз стал рогоносцем?

– Увы! Мадам де Монбазон не прячет страсти, которую вызывает в ней Бофор.

– Хотелось бы мне с ним познакомиться, – прошептала Мария задумчиво. – И он, конечно же, ею увлечен?

– С виду да… Но для тех, кто наблюдателен, очевидно, что он влюблен в королеву. Когда однажды я видел его у королевы, он смотрел на нее таким взглядом, как некогда бедный лорд Бекингэм.

– И что же она?

– Она принимает его любезнее, чем других. А король, по мере того как растет популярность Бофора, теперь почти легендарная, близок к тому, чтобы возненавидеть его. Что вам еще рассказать? Капитаном гвардии стал мсье де Гито, его супруга входит в ближайшее окружение Ее Величества и довольно часто встречается с вашей невесткой мадам де Геменэ. Каждый день она докладывает королеве последние сплетни с Королевской площади.

– Ах, милая Анна, – вздохнула Мария. – По природе своей она болтлива… Но только не со мной. Я не получала от нее сообщений целую вечность. Вдали от солнца, что светит при дворе, не бывает хорошей погоды, дорогой мой Ла Порт! – с горечью добавила она.

– Госпожа герцогиня, напрасно вы отчаиваетесь! Нынешние события могут вернуть вас быстрее, чем вы думаете. Кстати, что касается этих самых событий, я хотел бы просить вас об одной любезности.

– Если это будет в моих силах…

– Выделите мне одну из комнат в особняке де Шеврезов. Лувр, где я храню все необходимое для тайной переписки: печатки, симпатические чернила, ключи к шифрам, перестал быть надежным, и если господин герцог ничего не будет иметь против…

– Мой супруг, насколько я знаю, не покидает Дампьер, я могу ему написать. Скажу, что там, где вы намерены жить, ведется ремонт, а потому я и проявила к вам гостеприимство, учитывая к тому же вашу близость к Лувру.

– Большое спасибо, госпожа герцогиня!

Были обговорены последние детали. Ла Порт передал Марии тайные коды и необходимые адреса, которые ей не были известны, получил письмо для управляющего с улицы Сен-Тома-дю-Лувр, еще одно, более пространное, для королевы, после чего они расстались. У Марии вновь появилась надежда. Она могла через курьера иметь связь с бывшим послом де Мирабелем, осевшим в Брюсселе, для переписки с Англией у нее был свой канал, и скрывать его не было необходимости, поскольку о ее давних дружеских связях и с королем Карлом, и с королевой Генриеттой-Марией было хорошо известно. С письмами Анны Австрийской все было далеко не так просто! Ла Порт передавал их в Ожер, оттуда их по надежной связи переправляли кому положено. Что до Лорена, с тех пор как герцог Орлеанский, практически изгнанный Людовиком XIII, нашел убежище у немецких курфюрстов, связь с ним стала делом весьма сложным. Для Марии сложное не означало – невозможное. Ее небольшая сеть была очень хорошо организована, поэтому она справилась и с этим.

Отказавшись от своих сельских забав, впрочем, не без некоторого сожаления, но из осторожности красивого пастушка следовало оставить в уверенности, что он имел дело с настоящей феей, она вновь перебралась в Тур, к радости старого епископа и городских дам, которых затмила, как и прежде. Блистала она и на премьере «Сида», который парижские комедианты давали в честь приезда герцога Орлеанского. Его высочество объявил, что ему очень хотелось взглянуть на здешних дам, в действительности же путешествие было предпринято ради прекрасных глаз одной юной особы, в которую герцог был влюблен.

«Сид» был в моде, как, впрочем, и все испанское: плащи, шляпы, черный цвет, мантильи и т, д. Возможно, потому, что в эту пору шла война с Филиппом IV. Драму ставили и в Лувре, и в кардинальском дворце, хотя Ришелье и относился к автору, Пьеру де Корнелю, ревниво, поскольку и сам был сочинителем. Он засыпал автора цветами, но возмущенно фыркнул при избрании того в состав только что образованной Французской академии.

Мария появилась на представлении в платье из золотистого шелка, украшенного лучшими из ее прекрасных бриллиантов. Молодой лорд Крафт, прибывший чуть раньше, следовал за ней с благоговейным видом, что приводило в тихую ярость прочих дам, не знавших ни подобной роскоши, ни подобного внимания. По какому праву в свои тридцать шесть лет позволяла она себе быть столь желанной и обольстительной?!

Гастон Орлеанский, недавно примкнувший к ее сообщникам, соизволил подойти к герцогине для приветствия и пообещал назавтра нанести визит. Что не помешало ему тем же вечером написать одному из своих родственников, что визит этот получился намного короче, чем того ему хотелось, и что ни он, ни местные дамы не опечалились бы, если Мария убралась бы назад в свою деревню…

Она не убралась, желая оставаться как можно ближе к событиям, хотя Тур и находился в пятидесяти лье от Парижа. Сюда новости доходили много быстрее, нежели в Кузьер, а новости были весьма обнадеживающие. Если начало войны складывалось в пользу французов, то теперь события оборачивались для них плачевным образом, поскольку падение и переход в руки испанцев Корби открывал для них прямую дорогу на Париж. На пути испанцев Корби являлся последним сильным укреплением. И потянулись к Луаре в поисках убежища все напуганные предстоящей встречей с солдатами Филиппа IV, грозившей разграблением и оккупацией их домов. В какой-то момент и королева, явив недопустимое для правительницы Франции поведение, поверила в падение страны и победу своего брата и почти не скрывала своей радости. Мария и вовсе ее не прятала, по крайней мере у себя в доме, где, принимая дорогого лорда Монтэгю, подняла бокал за поражение бездарного короля и его первого министра и свое скорое возвращение в Париж.

К ее удивлению, англичанин тост не поддержал.

– За вторжением испанцев последуют грабежи и нищета, так что нечему тут радоваться, Мария. Вам следовало бы, горячая вы моя голова, забыть про личные интересы и выгоды мадам де Шеврез. Что же касается королевы, несмотря на глубокое уважение, которое я к ней испытываю, я осуждаю ее поведение: она королева Франции, а это обязывает! – В свое время, перед тем как расстаться с ней, еще по ту сторону Пиренеи, отец взял с нее обещание противиться всякой попытке развязать войну между двумя государствами и всегда, несмотря ни на какие обстоятельства, поддерживать родственные связи со своей семьей. Это тоже обязывает!

– Вы заблуждаетесь, мадам. С того самого момента, как она вышла замуж за Людовика XIII, она стала француженкой, но, к несчастью, так этого и не поняла.

– Что за мысли, друг мой! – воскликнула Мария. – Черт вас побери, милорд! Не кажется ли вам, что мы много лет делаем общее дело? Так что же означает этот неожиданный кризис доблести?

– Я – совсем другое дело! Я действую в интересах Англии, а не Испании!

– Это же глупо! Ваша королева – дочь короля Генриха IV, как и королева Испании! – Вы правы, но ей, однако же, не приходит в голову действовать против своего супруга, так же как и королеве Изабелле против своего супруга короля Филиппа. Корона для женщины порой непосильная ноша, но это еще и ореол! Хранить семейные узы – это одно, предавать их – нечто другое. Прежде всего это глумление над клятвами, данными перед Господом в день свадьбы.

Мария удержалась от резкости, лишь пренебрежительно дернула плечиком:

– Дорогой мой, вы скучны, как проповедник. Не собрались ли вы, случаем, принять постриг?!

– Постриг меня не прельщает, служение Богу – да! И я все более и более ощущаю это.

Однако радость Марии и ее единомышленников была недолгой. Король и кардинал призвали народ к ополчению. Весь Париж встал под ружье, и даже герцог Орлеанский наконец поступил как принц крови и истинный сын Франции и на собственные средства в своих наследных владениях собрал войско, за что и получил право возглавить армию в Пикардии. Хотя практическое руководство войсками осуществляли маршалы де Ла Форс и де Шатийон. Но у Гастона по крайней мере был формальный титул, чем он был вполне удовлетворен.

Король ходил в атаки в головных шеренгах бок о бок со своими солдатами, на полях сражений присутствовал и сам Ришелье, что было верхом неблагоразумия, поскольку в случае гибели их обоих Франция могла проиграть и достаться врагам. Нашествие остановили, Корби вернули, а в Бургундии, где дожи захватили Сен-Жан-де-Лосн, усилиями тысячи ополченцев и виноделов из Саоны государству были возвращены прежние границы.

На том кошмар и закончился, только переменчивая слава короля и кардинала вновь разбудила низменные инстинкты герцога Орлеанского и его кузена, графа де Суассона. Решив, что этому ненавистному кардиналу оказано слишком много чести, в то время как их доблестным усилиям уделено недостаточно внимания, они подготовили заговор с целью уничтожения своего врага. Убийство было решено совершить сразу же по окончании Государственного совета, откуда Ришелье, по обыкновению, возвращался один. Гастон Орлеанский должен был лично подать сигнал, после чего кардинала окружили бы и закололи кинжалами. Дважды герцог Орлеанский, теряя самообладание, упускал подходящий момент. Затем, решив, что заговор раскрыт, оба принца крови ударились в бега, обретя себе пристанище в Седане, и тут же вместе с королевой-матерью обнародовали манифест, призывавший к заключению мира с Испанией и восстанию против Ришелье. Людовик XIII и его министр, не подозревая о заговоре, не придали значения исчезновению этой парочки.

Между тем Мария с не меньшим усердием, чем прежде, предалась захватывающей игре в тайные интриги и скоро обнаружила, что ей явно не хватает денег. Она тут же отписала супругу с просьбой о помощи. Герцог Шеврез, погрязший в долгах, отвечал, что не только лишен каких бы то ни было средств, но и сам рассчитывает на ее помощь. Он настоятельно советовал своей супруге просить у короля прощения за свои ошибки, бросить свою гордыню ему под ноги и вернуться ко двору, этому рогу изобилия, которым она умеет столь филигранно пользоваться.

Взбешенная Мария попросила совета у одного из своих довольно близких друзей, лейтенанта криминальной полиции Тура де Сен-Жюльена. Он был очень неглупым, но очень самовлюбленным типом. Полученный совет ее не слишком обнадежил, но Мария решилась применить его на практике. Она предприняла попытку раздела всего имущества, потребовав погашения ее долгов, примерно 500 000 ливров, оплаты содержания двух домов по 100 000 ливров и по 6000 ливров для каждой из дочерей, пребывавших в аббатстве Жуарре, и в собственное владение особняк Шеврезов, понимая, что муж не выплатит и тех 300 000 ливров, назначенных за продажу особняка в Люине. Судебная тяжба решена была в ее пользу благодаря прямому вмешательству королевы. Клода де Шевреза обязали выплатить 500 000 ливров, а сумму пансиона подняли до 8000 ливров. Вернули герцогине и особняк, но обязали ее возместить своему мужу издержки за сделанный ремонт. Что касается долгов, заседание суда предоставило супругам разбираться с ними самолично.

Конечно же, герцог де Шеврез не заплатил ей ни гроша, продолжая жить на улице Сен-Тома-дю-Лувр, а случавшиеся поступления тут же направлял в Кузьер. На счастье Марии, славный епископ неизменно был готов прийти ей на помощь. Да и как же тут откажешь, когда в прекрасных глазах герцогини блестят слезы?!

Тем временем в Париже Людовика XIII ждало мучительное испытание: Луиза де Ла Файетт, не в силах более бороться со своей любовью, бросилась не в объятия короля, а в монастырь, следуя долгу и заповедям Господа. И 19 марта 1637 года она попрощалась с королем, затем с королевой, а потом и с расчувствовавшейся – в кои-то веки! – свитой. Перед тем как покинуть Лувр, она зашла в свою комнату, чтобы закончить приготовления, и в окне увидела Людовика, поспешно садящегося в карету – он увозил в Версаль свою боль. Свою боль и покорность судьбе.

«Она действительно была мне дорога, – напишет он позже, – но если Господь призвал ее на службу к себе, у меня нет никаких прав этому противиться…»

Молодая девушка смотрела ему вслед и плакала.

– Увы! Я больше никогда его не увижу… – шептала она, сотрясаясь от рыданий.

Видеть его она будет, напротив, довольно часто, только теперь сквозь решетку монастырских окон. Монастырь этот, Явления Пресвятой Богородицы, располагался на улице Сен-Антуан. Теперь они были разлучены навсегда. Страдающий король стал еще более раздражительным, что главным образом отражалось на его близких. Между королевой и Людовиком словно выросла ледяная стена. Людовик, конечно же, знал, что его жена водится со своими братьями, принимает их, но не представлял, сколь откровенная информация содержится в посланиях, отправляемых через курьеров. Мог ли он предположить, что королева осмелится сообщать в них обо всем, что было ей известно: имена тайных агентов, планы обороны, содержание переговоров с другими государствами? В Валь-де-Грасе она была занята отнюдь не молитвами.

Даже Ришелье не мог в это поверить. Его лазутчики несли ему обрывки сведений, не имея пока случая заполучить неопровержимые свидетельства, что не мешало распространяться слухам о грядущем отречении королевы: атмосфера в Лувре накалялась. В подобной обстановке кардинал не забывал и про мадам де Шеврез, но размеры заговора были столь велики, что он не мог конкретизировать свои подозрения. Как вдруг появился некий шанс: была перехвачена записочка, которую Ла Порт передавал, как ему казалось, с надежным человеком. Написана она была рукой королевы, которая советовала мадам де Шеврез не приезжать в переодетом виде, как того просила ранее, поскольку момент сейчас неподходящий.

Этого было явно недостаточно, чтобы нанести удар: речь, в конце концов, могла идти всего лишь о каком-нибудь маскараде в духе эксцентричной герцогини. Однако это наводило и на один верный след: в поддержании связей королевы с мадам де Шеврез главным звеном был, несомненно, Ла Порт. И за ним была установлена постоянная слежка.

И вот десятого августа Ла Порт, которому королева в очередной раз доверила письмо для мадам де Шеврез, направился к одному из своих доверенных лиц, некоему Тибодьеру, направлявшемуся в Тур. Встреча между ними состоялась во дворе Лувра, но письмо под предлогом отсрочки отъезда на сутки Тибодьер не взял, а попросил оставить его у себя до завтра, и Ла Порт положил письмо в карман своего камзола. Вечером по поручению королевы Ла Порт должен был навестить раненого капитана гвардии господина де Гито.

Около десяти часов вечера верный Ла Порт вышел от раненого и направился к себе, но на углу улиц Вье-Опостэн и Кокийер оказался зажатым между стеной и какой-то каретой, занимавшей большую часть проезжей дороги. Все произошло стремительно: Ла Порт получил удар по голове, тут же его подхватили под руки и затолкали в карету, которая немедленно тронулась с места и остановилась лишь во дворе Бастилии. Несчастный Ла Порт решил, что стал жертвой разбойников, но, когда его вывели из кареты, он все понял. Он узнал место, а когда увидел мушкетеров, которые его схватили, понял, по чьему приказу он оказался в Бастилии. Раз мушкетеры – значит, это приказ короля. Ла Порт почувствовал близость развязки, но, будучи человеком мужественным, решил бороться.

Его обыскали, нашли письмо, после чего заперли в камере и приставили к нему для охраны солдата. В усадьбе де Шеврезов также был произведен обыск его комнаты, ничего, впрочем, не давший: коды, чернила, шифр королевы были спрятаны в выдолбленном в стене тайнике.

На следующий день в Валь-де-Грасе появились канцлер и хранитель печати Сегье и епископ Парижа его преосвященство де Гонди. Они осмотрели монастырь, флигель королевы и учинили допрос с пристрастием матушке де Сент-Этьен. Результаты были ничтожны: несколько писем мадам де Шеврез с нелюбезными отзывами о короле, но никаких нитей, ведущих в Испанию. На самом же деле его преосвященство де Гонди, не испытывавший дружеских чувств к кардиналу, предупредил матушку, и та успела навести должный порядок. Однако это ей не помогло, ее увезли в другой монастырь, а вместе с ней еще трех монашек.

По этому поводу поднялся шум, докатился он и до Шантильи, куда смиренно прибыла после двух напоминаний своего супруга пребывавшая в тоске, печали и относительном одиночестве королева – придворные всегда умели держать нос по ветру, и кипела от ярости Мария де Отфор. Мадам де Отфор была настроена решительно, была намерена защищать свою королеву. И продемонстрировала, на что способна, когда канцлер Сегье по приказу короля явился в замок допросить королеву. Не скрывая своего презрения, Анна отказывалась с ним говорить. Канцлер настойчиво предлагал Анне сознаться в тайном сговоре с маркизом де Мирабель. И тут королева допустила ошибку.

– После того как маркиз был выслан из Франции, я никогда не писала ему, – заявила она.

Канцлер беспристрастно протянул руку к сопровождавшему его писцу. Тот подал ему сложенный лист бумаги.

– Что же в таком случае это за письмо, написанное вашей рукой и адресованное маркизу де Мирабель? Его содержимое вряд ли оставит короля безучастным.

Напуганная королева резко выхватила письмо и сунула его себе за корсаж. Канцлер потребовал вернуть письмо, добавив, что у него есть полномочия на обыск королевских покоев и даже самой королевской персоны. Не вынеся такого позора, королева рухнула без чувств, а верная Отфор набросилась на канцлера. К несчастью, ей не удалось помешать изъятию письма оттуда, где оно лежало, но она успела вызвать стражу, чтобы вывести канцлера вон.

В течение этой ужасной сцены Анна лежала на кровати в полуобморочном состоянии, охраняемая своей кастеляншей и верными ей дамами, а приступивший к своим обязанностям после ранения капитан де Гито приказал закрыть все входы и выходы. Впрочем, это было излишне: в один миг комнаты королевы уже опустели, словно Анна заболела чумой.

Канцлер Сегье позже получил серьезнейшее внушение со стороны кардинала.

– Как вы посмели тронуть королеву Франции? Да вы сошли с ума! За подобное оскорбление Испания может предъявить нам кровавый счет, и мне придется отдать приказ казнить вас. К тому же в записке стоит ее поддельная подпись, а мне теперь предстоит заглаживать вашу глупость!

Кардинал просил у короля разрешить ему встречу с королевой, заключенной теперь в свои апартаменты словно изгнанница. За исключением праздничной мессы в день Успения Девы Марии, когда она появилась рядом с супругом, красивая, как никогда, и, казалось, успокоенная. Королева знала, что Ла Порт в Бастилии, и трепетала от страха, опасаясь его признаний. По слухам, Ла Порт держался с большим самообладанием, отстаивая невиновность королевы под страхом пыточных орудий, которыми его пока лишь пугали.

А Мария де Отфор в этот день начала действовать. Под предлогом раздачи традиционной милостыни, развозимой по монастырям от имени королевы, она направилась в Париж. У одной из ее подруг, мадам де Виларсо, было разрешение на встречи с ее кузеном, командором де Жаром, также содержавшимся в Бастилии. К ней и приехала де Отфор. Верная подруга на следующий же день направилась в Бастилию, сопровождаемая служанкой, в руках которой была корзинка со сладостями. Той служанкой являлась Аврора, загримированная и в темном парике. Так удалось передать командору письмо королевы для Ла Порта. В письме Ла Порту сообщалось о том, что было известно, а что нет его тюремщикам, в чем ему можно признаваться, а в чем нельзя. Все прошло успешно, красавица Отфор вернулась в Шантильи, куда привезла с собой первые хорошие новости.

На следующий день с визитом к королеве прибыл, заранее ее известив, кардинал. Взволнованная королева нервничала, твердила о своей невиновности, в чем даже поклялась святым причастием. Только дело-то она имела с очень сильным противником. Он осторожно, доказательно опроверг все ее оправдания, так что королева вынуждена была сознаться в том, что состояла в переписке и с братьями, и с Мирабелем, который всегда был предан ей.

Удовлетворенный результатом и растроганный смятением чувств своей царственной собеседницы, Ришелье заверил ее, что он желает лишь счастья ей и королю, перед которым и будет ходатайствовать за королеву с тем, чтобы в монаршей семье наступил мир и порядок, а эта неприглядная история как можно быстрее была бы стерта из памяти.

Потрясенная нежданным благодушием, королева прошептала:

– Ваше высокопреосвященство столь добры! – и протянула ему свою руку, над которой тот почтительно склонился. Обратно кардинал шел по коридорам, встретившим его полнейшей тишиной, а теперь необъяснимым образом вдруг заполнившимся людьми. Следуя мимо подобострастных придворных, он с холодным презрением обронил:

– Я рад, господа, видеть, что вы наконец пришли справиться о Ее Величестве королеве. Хочу сообщить всем вам: Ее Величество чувствует себя немного уставшей, но уже завтра, возможно, согласится принять ваши поздравления.

За это неожиданное прощение Мария де Отфор едва не расцеловала кардинала. Оставалось уговорить короля, что было весьма непросто. После признаний своей жены у Людовика не оставалось выбора: обвинение в государственной измене было невообразимым, расторжение брака – опасным, Испания немедленно воспользовалась бы этим шагом для новых нападок, и последствия могли быть непредсказуемыми. Оставалось прощение, но кардинал получил его не без труда. Король потребовал письменных признаний и твердого обещания королевы впредь не возобновлять никаких контактов. Королева выполнила требования, и установился при дворе хотя и видимый, но все же мир.

Людовик XIII, исходя из интересов государства, пошел на определенные уступки, но его великодушие не распространялось на единомышленников Анны Австрийской. Ла Порт провел в Бастилии еще девять месяцев, после чего королеве удалось добиться его освобождения, а тень прекрасной и опасной мадам де Шеврез продолжала витать над этой историей.

Кое-что из происшедшего Марии стало известно, и все эти новости повергали ее во все большие страхи и опасения. Ей все сложнее было добывать любую информацию: королева ей больше не писала, Ла Порт был в тюрьме, а когда-то многочисленные посредники предпочли блюсти осторожное молчание. Оглушающая эта тишина сделалась непереносимой, и Мария одно время даже вынашивала идею побега в Англию, тем более что Крафт умолял ее об этом самым романтическим образом, чтобы дать их любви надежный приют… Но вскоре она получила письмо от кардинала. «Мадам, – писал Ришелье, – я просил мсье дю Дора разыскать вас по весьма важному делу, в чем вы сами и убедитесь. Желая предоставить вам новые доказательства своей симпатии к вам и готовности к сотрудничеству, прошу предоставить мне убедительные доказательства вашей искренности и заверяю вас, что в этом случае вы останетесь в стороне от дела, о котором идет речь, не вызывая чьего-либо недовольства так же, как вам удавалось избегать в прошлом не менее сложных…»

Несмотря на кажущееся добродушие послания, Мария ощутила холодок тревоги. Она кое-что знала про этого мсье дю Дора, а точнее, аббата дю Дора, казначея из Сент-Шапель, долгое время служившего в Лорене. Был он хитрым и вкрадчивым, и была очевидна цель его миссии: он ехал с допросом, а призыв кардинала к «искренности» ничего хорошего не сулил. Но не принять дю Дора она не могла. Он явился в сопровождении еще одного человека, аббата де Сен-Мара. Его Мария никогда не встречала прежде, и, поскольку кардинал не упоминал о нем в своем письме, его появление привело Марию в ужас. Примеры Шале, Бутвиля и Монморанси давали представление о безжалостности королевского правосудия. Мария решила исключить всяческую «искренность», и начался разговор глухих, когда конкретные вопросы Мария либо оставляла без внимания, либо давала на них обтекаемые ответы. Ее нежеланные гости стали настойчивее и даже суровее. Да, их беседа пока проходила не в криминальной полиции Тура, но по некоторым признакам герцогине казалось, что скоро ей предстоит увидеть страшные орудия дознания.

В конце концов она рассказала, как собиралась посетить королеву, переодевшись в маскарадный костюм, но королева попросила ее не делать этого. Что касается Карла Лоренского, то Мария сказала, что в течение многих месяцев не имела с ним никакой связи. Ей говорили о депешах, перехваченных в Бургундии, с указанием в них проходов в графстве Франш, в итоге занятых испанцами, она же отвечала, что не представляет, о чем идет речь. Вопросов о ее связях в Англии было гораздо меньше, чета английских монархов позаботилась о старинной своей подруге. С безупречным артистизмом она пыталась тронуть своих дознавателей печальной судьбой женщины, вынужденной в судебном порядке напоминать забывчивому супругу о его обязательствах. Но ей не удалось скрыть от своих проницательных собеседников неприязнь, которую она испытывала к кардиналу. Так что аббат дю Дора написал первому министру: «Ваше высокопреосвященство, да позволено мне будет сказать вам, что женщина эта есть наизлейший из врагов наших, к тому же она весьма нелюбезна к вам…»

Наконец двадцать четвертого августа визитеры предложили Марии подписать показания и отбыли в Париж, увозя с собой записи и сказав герцогине, что новости не замедлят себя ждать. Все это оставляло странное впечатление: в своем письме кардинал заверил ее в своей симпатии, и он же присылает к ней двух своих инквизиторов. Однако спустя некоторое время она получила от дю Дора обнадеживающее письмо: он успокаивал ее и писал, что все, о чем ее спрашивали, предназначалось к проверке ее искренности и, дескать, скоро все наладится. Его Величество, добавлял он, расположен простить все ее ошибки и заблуждения. Казалось, что все складывается прекрасно, но Марию не покидало сомнение: если все хорошо, почему же нет никаких вестей от самой королевы? То, что за ней следят, очевидно, но она же не одна: Мария де Отфор, на которую в известной степени после ухода в монастырь мадемуазель де Ла Файетт переключил свое внимание король, имела полную свободу, и она могла бы как-то прояснить ситуацию…

Неизвестность душила Марию. Дю Дора более не писал, оставались без ответа и письма Марии в его адрес. Как и те, что писала она Анне Австрийской, Отфор, подруге мадам де Виларсо, которую знала как сторонницу заговора. Даже мачеха, Мария де Монбазон, с которой прежде были налажены самые тесные связи, и та не подавала признаков жизни. На письма от отца Мария и вовсе не надеялась. Запертая в Кузьере, Мария проживала дни в лихорадке бездействия, ночи проводила в страхе, которые не способен был заглушить никакой любовник. Крафт, Монтэгю, Франсуа де Ла Рошфуко – весь ее прежний мир, казалось, исчез с лица земли.

Однажды утром она все же получила короткое письмо. Аврора сообщала, что многое из того, что происходит в последнее время, необъяснимо, но ей следует быть готовой к любому повороту событий. В ближайшую неделю, писала Аврора, ей доставят ежедневник. Если обложка его будет зеленая, то волноваться не о чем, следует лишь выждать некоторое время, но если красная, ей не останется ничего другого, кроме как немедленно бежать и скрыться, так как ее арест в этом случае неминуем. Ободряющего в письме было мало, но письмо укрепило-таки дух Марии.

Однако потекли дни, и к ней вернулась томительная тревога.

Пятого сентября около одиннадцати часов утра на главной аллее Кузьера показался гонец и, передавая небольшой пакет, крикнул:

– Госпоже герцогине де Шеврез!

Затем он развернул коня, подняв того на дыбы, и тут же ускакал в обратном направлении, оставив встретившего его лакея в полном изумлении. Он так и не успел ничего понять, когда к нему подбежала Эрмина, взяла из рук только что переданный пакет и, взлетев по лестнице, положила его на туалетный столик перед Марией.

– Вот то, чего мы так долго ждали! – воскликнула она.

– Ты думаешь? – прошептала Мария, не отрывая глаз от пакета и не осмеливаясь коснуться его рукой.

– Не знаю, что бы это могло быть еще, – вздохнула девушка, дрожа не меньше хозяйки. – Не желаете ли, чтобы я его вскрыла?

Мария не отвечала, продолжая разглядывать плотный бумажный сверток с печатями без гербов, вместо них видна была лишь буква «S», ничего не говорящая ни одной из женщин. Именно это отсутствие отличительных знаков и беспокоило Марию: хорошие новости не нуждаются в скрытности.

– Нужно бы заглянуть, что там внутри, – буркнула Анна, причесывавшая Марию, отложила гребень в сторону, порвала своими сильными руками обертку, извлекла наружу книжку и уронила ее прямо на баночки с румянами, словно та обожгла ей руки: обложка была красная. Мария побледнела и, потеряв сознание, рухнула на ковер.

Громко распорядившись насчет мокрых тряпок, нюхательной соли и сердечных капель, Анна упала на колени и два-три раза легонько ударила Марию по побелевшим щекам. Тем временем Эрмина открыла злополучную книжицу и извлекла из нее исписанный листок без подписи: «Ее Величество ставит вас в известность, что с получением этой записки вам следует спасаться любым из возможных способов. Ваш арест назначен на шестое число этого месяца, сентября…»

– Шестое, это же завтра! – вскрикнула девушка. – Нельзя терять ни минуты! Моя кузина, вставайте поскорее!

И прежде чем дать Марии вдохнуть соль, Эрмина крепкой рукой влепила герцогине пару ощутимых пощечин. Подобный подход к лечению дал незамедлительный результат: Мария вздрогнула, чихнула, открыла глаза и послушно проглотила поднесенное к ее губам сердечное лекарство. Спустя минуту она окончательно очнулась и распорядилась:

– Лошадей и мою карету! Мне нужно немедленно ехать в Тур!

– Вы думаете, у вас есть время для визитов?

– Для одного оно точно есть! Мне нужны деньги, и попросить их я могу лишь у одного человека…

Прибыв на епископское подворье, она узнала, что его преосвященство уже пять дней как слег, его все время знобит, но она без колебаний прошла в покои прелата и присела на край его постели, расплескав чашку с питьем, которую старик держал в руках.

– Ваше преосвященство, я пропала, – выпалила она. – Надеюсь только на вашу помощь!

Бертран д'Эшо не стал задавать лишних вопросов. Он передал чашку прислуге и жестом приказал ей удалиться. Затем, устроившись поудобней на подушках, ободряюще улыбнулся своей гостье:

– Я вновь готов прийти вам на помощь, дорогое мое дитя! Доверьте мне все, что волнует вас.

– Я должна как можно быстрее покинуть Францию. Завтра за мной придут с арестом…

– Ах, черт! – в сердцах вскрикнул епископ, что явно непозволительно по его сану.

Но Мария даже не удивилась его реакции. Торопливо рассказала она о полученном пакете, показав и записку.

– Я должна бежать! Бежать! – повторяла она, едва сдерживая слезы. – Но у меня ни гроша!

– Ну, это решить можно. Куда вы намереваетесь ехать? В последнее время много говорят о вашем отъезде в Англию…

– Там меня как раз и будут ждать. Я же хочу уехать в Испанию. Если мне не изменяет память, ваша семья из Беарна?

– Нет, не из Беарна, но из края басков: мой племянник, виконт д'Эшо, владеет землями наших предков, что в шести лье от Байона. Но ведь это так далеко!

– Что страшит меня много меньше, чем тюрьма его высокопреосвященства.

– Вы едете одна?

– Нет, я отправлюсь в мужском платье и беру с собой Перана, моего кучера, единственного, на кого могу положиться во всем.

Она вернулась в Кузьер, став богаче на кругленькую сумму в золотых монетах, с рекомендательным письмом на имя виконта д'Эшо и приблизительной схемой маршрута до Байона. Наспех перекусив, она собрала своих слуг. Со слезами на глазах она оповестила всех, что вынуждена срочно уехать, чтобы избежать тюрьмы, но надеется на то, что ее преданные слуги не станут во время возможных допросов спешить с ответами: ей нужно выиграть два с половиной дня. Все ее заверили, что сделают как надо. Потом Мария обратилась к Эрмине:

– Хотелось бы мне взять тебя с собой, но ты мне будешь больше нужна здесь, скорее даже в Туре. Отправишься туда завтра и запрешься в Мастьере, мажордому скажешь, чтобы все было так, будто я там живу, но больна и потому не принимаю никого. Останешься там, чтобы от моего имени сообщать новости тому, кто за ними обратится. Полагаюсь на твою сообразительность.

– Вы решили оставить меня там? – заплакала Эрмина. – Но я не хочу вас покидать.

– Когда я буду уже на месте, я отправлю людей и за вами – за тобой и Анной.

– Вы говорите это, чтобы утешить меня, но я-то знаю, что больше вас не увижу!

И на этот раз она уже заплакала навзрыд, да так, что растрогалась и Анна.

– И это все, на что ты способна ради хозяйки? Разве я плачу? – сурово спросила Анна. – То-то же, мадемуазель Эрмина, утрите свои глазки, настанет время, и мы приедем к госпоже герцогине.

Мария добавила:

– Пойми же, если вас увидят в Туре, тебя и Анну, то будут уверены, что, значит, и я в городе. Если у вас возникнет нужда, обратитесь к его преосвященству, он о вас позаботится.

Хорошо было бы обойтись без этого. Отдав распоряжение Перану к половине девятого находиться в глубине парка с двумя лошадьми и небольшим багажом, Мария занялась собой. Она решила, что не возьмет с собой ничего, кроме золота и драгоценностей.

Итак, она начала готовиться к бегству: нанесла смесь тонкой кирпичной пыли и сажи на лицо и кисти рук, цвет кожи получился более темный, чем ее естественный. Затем надела черный мужской костюм: дорожная куртка свободного покроя, штаны, полукафтан, сапоги с ботфортами и плащ. После чего она надела парик, закрепив его лентой из черной тафты, прикрывшей ее лоб, как если бы она прикрывала рану.

– Следствие дуэли! – обронила она. Накануне опасного, но в то же время будоражащего приключения к ней наконец-то вернулся юмор. Необходимость действия была все же лучше унылого существования…

– Вас не узнать! – проговорила потрясенная результатом Эрмина.

– На это я и рассчитываю, – удовлетворенно кивнула Мария, прохаживаясь перед зеркалом. – Ну а теперь я говорю вам всем «до свидания». А вам двоим, Эрмине и Анне, «до встречи!».

Украсив себя бородкой и дополнив костюм черным кожаным поясом со шпагой и кинжалом, она надела на голову фетровую шляпу, украшенную неброским пером, натянула перчатки и покинула замок в сопровождении Эрмины, вооружившейся свечой, направляясь к боковой калитке, которую девушка должна была закрыть за нею.

Там она и обернулась к Эрмине в последний раз:

– Не целую тебя, чтобы не испачкать, считай, я все же это сделала. Не падай духом, Эрмина! Я тебе напишу…

С этими словами Мария направилась в полумрак парка со странным чувством освобождения, что было удивительно, поскольку над ее головой нависла серьезная опасность. Если ее узнают, она будет закована в кандалы, насильно доставлена в каменный мешок либо в Бастилию, либо в Венсен, или в другую тюрьму ждать приговора, уж несомненно беспощадного. В лучшем случае ее отвезут в далекую безымянную крепость, где и оставят навсегда в полном забвении. И как же это прекрасно – вновь почувствовать в себе ожившую энергию, быть молодой, полной планов, нашептываемых внутренним голосом, а может быть, еще и время для их свершения.

Невозмутимый, как всегда, Перан уже ждал ее в условленном месте с двумя лошадьми.

– Куда мы едем? – поинтересовался он.

– В Испанию… Если то будет угодно Богу!

Перан наспех перекрестился и придержал стремя, чтобы Марии легче было сесть в седло.

– Боишься? – насмешливо бросила она ему. Перан ответил лишь пожатием плеч и вскочил на свою лошадь. Выехав из парка, два всадника нырнули в ночь. Они скакали на юг…

Глава XI АВАНТЮРА

Они скакали всю ночь и весь следующий день. В небольшом городишке Куэ близ Пуатье провели ночь, а на рассвете отправились дальше, до Рюффека. Остановились, выбившись из сил, на постоялом дворе «Зеленый дуб». Мария сразу погрузилась в сон, но проспала не больше двух часов. Поужинав, они снова пустились в путь. Скоро рассудительный Перан понял, что далеко им не уехать. И Мария, и ее лошадь были на последнем издыхании. Об этом Перан и сказал Марии, когда они остановились, чтобы немного передохнуть, на перекрестке двух дорог. Мария к тому же с тревогой обнаружила, что оставила на постоялом дворе бумаги епископа. Возвращаться означало потерять время, к тому же был риск оказаться схваченными, если бумаги уже обнаружили.

Перан увидел чуть поодаль проходившего по дороге крестьянина.

– Что за замок вон там? – обратился он к пожилому мужчине.

Прежде чем ответить, крестьянин с почтением снял шляпу:

– Это Вертюиль, мой господин, его светлости герцога де Ла Рошфуко, значит…

У Марии вырвался радостный крик: она спасена! Ей было точно известно, что Франсуа де Ла Рошфуко, герцог Марсияк, находится вместе с женой и матерью в своем замке. Он не откажет ей в помощи, однако совершенно невозможно заявиться к нему в таком виде. Достав письменные принадлежности, которые она всегда имела при себе, Мария набросала короткую записку с просьбой прислать за ней карету. Перан ненадолго оставил Марию, забрал с собой ее уставшую лошадь и отправился с посланием в замок.

Ответ последовал немедленно и превзошел ее ожидания: Ла Рошфуко выслал карету с четверкой лошадей, советовал без спешки и тревоги ехать в неподалеку расположенную принадлежавшую ему усадьбу де ла Терн и располагаться там как у себя дома, а вечером он приедет навестить ее.

Какое счастье ощутить покой в приветливом домике с террасой и видом на Шаренту! А возможность раздеться, помыться, наконец, спокойно выспаться? К тому же она признала в консьерже замка Поте одного из ее бывших слуг еще тех времен, когда она сама была герцогиней де Люин, который расплакался от радости, узнав ее. Мария обладала довольно редким даром располагать к себе слуг, неизменно будучи с ними доброй и великодушной.

Франсуа появился к ночи. С собой он привез запасы чистого белья – Перан успел рассказать ему, в какой спешке они уезжали, – что-то переодеться и, как заботливый любовник, флакон духов. Поужинали они вместе в комнате Марии и, разумеется, разделили огромное ложе. Радости любви вернули Марии силы и прежнюю уверенность. Откровенный циник и насмешник Франсуа умел быть и нежным. Он и теперь любил Марию, как никогда прежде, потому что она нуждалась в его защите.

Он попытался уговорить Марию остаться в ла Терне, уверяя, что здесь ей не грозит опасность, но она решительно отказалась.

– Уж не забыли ли вы, что здесь вы в ссылке? Это поставит в опасное положение вас и ваших близких, и потом, вы должны признать, что не сможете прийти мне на помощь к тому не подготовленным…

– Готов на невозможное! Я вас люблю, Мария…

– Придется позабыть и это, я не знаю, когда мы увидимся и увидимся ли мы когда-нибудь…

– Хочу в это верить! Не видеть вашей улыбки, ваших прекрасных глаз. – значит лишить жизнь ее очарования!

Однако пора было думать об отъезде: до испанской границы путь неблизкий. Более того, план проезда и рекомендательное письмо епископа д'Эшо, так опрометчиво забытые Марией, могли сыграть с ними злую шутку.

– Видите ли, – сказал Франсуа, – вам предстоит очутиться в краю провансальского диалекта. Ни вы, ни ваш слуга не говорите на нем, тогда как Поте, вы его, должно быть, и припомните, родился неподалеку от Байона. Он будет счастлив сопровождать вас. В этом ему поможет Тюилин, мой камердинер, он станет управлять каретой. Кроме того, я укажу вам несколько мест для пристанища: в Кондуре, к примеру, у одного из моих должников, затем, когда вы будете в Перигорде, в замке де Каюзак, с письмом, которое я вам дам, вы сможете обратиться к интенданту Мальбати, и он будет к вашим услугам. Страну басков, по-моему, лучше было бы объехать стороной и путешествовать под маской молодого вельможи, который едет на воды Баньер лечить раны, полученные на дуэли…

– Франсуа! – прошептала растроганная Мария. – Проживи я сто лет, я и тогда не забуду, что вы сделали для меня…

– Если в бегах был бы я, разве вы не сделали бы то же самое? Взамен пообещайте мне писать! Я хочу знать, что с вами станется.

– Обещаю, но только когда окажусь за пределами королевства. Надеюсь, это случится скоро…

Наутро Мария покидала ла Терн, и у нее щемило сердце. На несколько часов вновь обрела она бесценные блага: поддержку мужчины, его страсть, любовь. Трудно было с этим расставаться и снова почувствовать себя беспомощной и одинокой, но было бы верхом неблагодарности и эгоизма вместо признательности за помощь навлечь на Франсуа и его близких роковые последствия.

По прибытии в Перигор, а в то время был он гугенотским, карету она отправила назад. Она была теперь не нужна Марии, остаток пути она собиралась проехать на верховых лошадях. С ней остались Поте и Перан. В Каюзаке, как ей и указывал Франсуа, она попросила комнату у интенданта Мальбати. Это был мужчина лет шестидесяти, с круглой физиономией и выразительными объемами, делавшими честь кухне мадам Мальбати – его супруге. Прочитав письмо герцога де Марсияка, он пригласил молодого «дворянина» к столу. Мария ему поведала, что после дуэли – поэтому и вынуждена теперь скрываться под вымышленным именем – пробирается в Баньер лечить полученные раны.

– Великолепно! – воскликнул старикан. – Я и сам должен там быть вскорости, исполнить обет в Нотр-Дам-де-Гарезон…

– Вскорости – это когда?

– Через неделю, я полагаю.

– Как жаль, а не могли бы вы приблизить ваш отъезд? Таким образом мы могли бы вместе отправиться в путь.

Сказано это было так, что старичок словно под гипнозом, к тому же поддержанный женой, нашедшей молодого господина столь высокого положения очень милым, решил его сопровождать. Поскольку дорога интенданту была хорошо знакома, так же как и местный диалект, Мария смогла отправить назад Поте, выдав тому несколько золотых монет в знак благодарности. Расставался он со своей бывшей госпожой с грустью, ей даже пришлось прервать его стенания, поскольку они могли раскрыть ее инкогнито.

Тронулись в путь и они, но по мере продвижения на юг Мальбати стал проявлять к своему молодому спутнику излишне пристальное внимание. Помимо красоты, не скрываемой даже этим смуглым оттенком кожи, тот еще отличался и необычной для юноши грацией. Интендант пытался поставить Марию в тупик своими вопросами, но она без труда справлялась с ответами.

Как-то к вечеру, когда они разбили стоянку, он на кучке, оставленной «молодым господином», заметил следы крови.

– Что это с вами? – спросил он с подозрением, глядя ей прямо в глаза.

Мария не растерялась.

– Видно, открылась моя рана!

– Вы ранены… туда?

– Раны наносят куда смогут, черт вас побери! – хотела она отделаться шуткой, но Мальбати недоверчиво покачал головой, и тогда она добавила:

– Ранен я в живот, это повязка промокла, в этом все и дело.

– Может, надо сменить повязку? Я в этом деле понимаю…

– Спасибо, не стоит! Мой слуга Перан знает, что нужно делать.

Мальбати настаивать не стал, но и любопытства своего не поубавил. В следующий раз он осмелился спросить ее настоящее имя, признавшись, что полагает, что его юный друг может быть переодетой женщиной.

– На самом деле я герцог д'Энгьен, сын принца де Конде.

Сказанное нисколько не убедило Мальбати. Марию его многочисленные вопросы раздражали все больше. В конце концов она запретила интенданту расспрашивать ее, сославшись на то, что лишние вопросы могут навлечь опасность прежде всего на него самого. Мальбати смолк, но подозрения его лишь окрепли, особенно после того, как одна из служанок постоялого двора, глядя на спавшую на скамье Марию, пришла в восторг от ее красоты:

– Самый красивый юноша, каких я видывала! Любая женщина была бы счастлива иметь такую внешность!

Эта мысль не давала интенданту покоя, а однажды бедняга понял, что действительно вот-вот влюбится в этого знатного отпрыска. И это он-то, истинный мужчина, который всегда рьяно ухлестывал за дамами. Однажды вечером, когда он выпил лишнего, принялся он плакать, поведав Марии обо всех своих сомнениях и муках, и признался ей в любви. Она присела рядом и взяла его руку в свою.

– Если вы пообещаете мне быть благоразумным, со своей стороны я обещаю сказать вам правду в тот день, когда мы расстанемся…

– Настоящую правду?

– Настоящую! Даю слово! Теперь возьмите себя в руки и успокойтесь! И не волнуйтесь – вкус вам не изменил!

По его блаженной улыбке Мария поняла, что сняла с него тяжкую ношу, и их отношения стали проще. Уверенный, что имеет дело с дамой, Мальбати – прежде он нашпиговывал свою речь крепкими словцами из тех, что привычны в мужской среде, – стал бережнее относиться к ушкам «попутчика», к которому теперь и не знал, как обращаться.

Тем временем путники достигли берегов Адура, а при спуске в долину – Кампань и приличный по размерам город Баньер, окруженный лесистыми холмами. Местные воды и купания были известны еще со времен римлян. Место это было процветающее, гостиниц в нем было предостаточно, постояльцев в них всегда было множество. Мальбати продолжил предпринятое им паломничество в монастырь, а Мария обещала его дождаться. В действительности она больше не нуждалась в его услугах, теперь ей было необходимо подыскать проводника для перехода через Пиренеи.

На следующий день, когда, отлично выспавшись, Мария быстрым шагом выходила из гостиницы, она ощутимо задела плечом мужчину, намеревавшегося войти. Тот вскрикнул от боли и не удержался от возмущенной реплики:

– Что за растяпа! Смотреть нужно!

Тот, кого Мария нечаянно задела, был одет со сдержанной элегантностью, выдававшей благородное происхождение, и герцогиня, раздосадованная нелепым происшествием, попыталась извиниться:

– Примите, мсье, мое искреннее сожаление! Я это сделал неумышленно…

– Не хватало еще этого!

И вдруг оба смолкли, вглядываясь друг в друга и застыв от удивления.

– Бог мой! – выдохнул незнакомец. – Но вы же… Договаривать он не стал. Тут же узнала его и Мария:

– Арамис! Что вы тут делаете?

Он взял ее за руку и увлек за собой в тень деревьев, растущих вдоль прогулочной дорожки на берегу Адура.

– Об этом нужно прежде спросить вас. А я прибыл сюда, чтобы вылечить полученную из мушкета в Пикардии рану.

– Далековато, однако, вы забрались…

– Вы забыли, я ведь из здешних мест. Мои владения рядом с Олороном, не более двадцати лье, один птичий перелет. Вот я и приехал сюда, со своей раной я не мог больше держать в руках шпагу. Но в этом я вижу Божий знак и, как только поправлюсь, тут же воссоединюсь с церковью. Но говорим мы обо мне, в то время как вопрос в вас. Мне известно о вашей ссылке, мадам.

– На этот раз все гораздо хуже. Королева дала мне знать, чтобы я немедленно бежала. Вот почему весь этот маскарад.

– Вам он к лицу! Конечно, этот наряд не сравняется с вашими роскошными туалетами, но тем не менее очень мило! Вы – самый красивый юноша из всех, кого я видел! Вы не представляете, насколько я счастлив встрече с вами, я так часто думал о вас! Особенно после нашего приключения с освобождением бедняги Мальвиля…

– Вам о нем что-нибудь известно? – спросила Мария, сразу посерьезнев. – Он сбежал из Лезиньи, никого не предупредив.

– Знаю. Он поступил таким образом с единственной целью: уберечь тех, кто с ним жил. В частности, этого загадочного Базилио. И отчасти по моему совету. Когда люди ничего не знают, они не могут и ответить на вопросы. Я его забрал, получив от него письмо, так что увез его не кто иной, как я…

– И куда же вы направились?

– К господину де Тревилю, который не был согласен с его приговором. И поскольку Мальвиль не мог сидеть взаперти где бы то ни было, в том числе и в вашем доме, желал и дальше драться за короля…

– За короля, который собирался отправить его на эшафот? Вот упрямая голова!

– Если хотите… Таков он есть, и ничто его не изменит. Наш капитан взял его под вымышленным именем, теперь он, должно быть, где-то недалеко от Шево-Лежер под началом маршала де Шатийона идет в атаку против испанцев…

– Другими словами, он снова ищет смерти? – едва слышно проговорила Мария, охваченная грустью. – Видите ли, друг мой, порой, чтобы узнать, насколько тебе дорог тот или иной человек, нужно представить себе, что ты с ним никогда больше не увидишься. Я очень любила Габриэля!

– Какой счастливчик! Но почему вы говорите о нем, будто его уж нет? Вы с ним больше не увидитесь?

– Там, куда я еду? Это очень бы меня удивило. Я же направляюсь в Испанию, дорогой Арамис, и не ведаю, когда смогу вернуться, да и смогу ли вообще. Сейчас мне нужно подыскать проводника, который смог бы провести меня через горы. Надежного проводника, если это возможно, чтобы он не перерезал мне горло на первом же перевале.

– И где же вы намереваетесь его искать? – спросил Арамис с иронической улыбкой. – Уж не в этом ли парке?

Мария ответила безвольным жестом, который выдавал ее усталость.

– Я не знаю. Может, на постоялом дворе…

– Отчего же не на площади? Позвольте этим мне заняться?

– С превеликим удовольствием! Вы снимете с меня такую обузу!

– Почту за честь служить вам! А теперь приглашаю вас на обед. Сразу после него я и займусь поиском.

Так и сделали. Перан не смог скрыть сдержанной радости по поводу их встречи. Бравому бретонцу все эти южане, среди которых ему теперь приходилось вертеться, не внушали никакого доверия. То ли дело Арамис: они вместе участвовали в баталии. Как только тот взялся за их нынешнее дело, опасения Перана тут же улетучились.

Бывший мушкетер пропал до вечера, но вернулся довольный: нашел одного баска, который, женившись на девушке из Кампана, хотел купить немного земли и за пару сотен пистолей был готов благополучно довести путников куда нужно.

Добрую весть отметили за ужином и приготовили все необходимое на завтрашний день. Чтобы ни у кого не вызывать подозрений, герцогиня должна была уезжать утром, по возвращении Мальбати. Ему Мария намеревалась сказать, что, подумав, все же решила отдать предпочтение водам в Бареже, куда, мол, и отбывает. Она знала, что тот последует за ней, продолжая верить басне о ее ране. Только вместо того, чтобы ехать указанным путем, она свернет к верховьям Адура сразу же после того, как будет уверена, что Мальбати ее не видит. Арамис догонит ее вместе с проводником уже в горах, в условленном месте. После чего все разошлись по своим комнатам: та, что принадлежала Марии, находилась рядом с комнатой будущего аббата, и на пороге Мария задержала его, чтобы увериться, что правильно поняла его красноречивые взгляды во время ужина…

– Насколько мне известно, мой милый Арамис, вы пока что не рукоположены? – прошептала она, почти касаясь губами его волос, когда тот весьма выразительно целовал ее руку.

– Нет… Но и тогда мои чувства к вам не изменятся… То, что я давно испытываю к вам… это…

– Остается признать, увы, что многое утрачено. Однако можно, пока не поздно, исправить эту досадную ошибку, – добавила она, увлекая его за собой.

В следующее мгновение Мария была в его объятиях.

То была столь прелестная ночь, что Мария не могла забыть ее никогда. Она узнала пылкость и сладость неизвестных ей прежде вычурных приемов. Для Анри д'Арамиса она была последней женщиной перед принятием обета безбрачия, и он, так любивший женщин и столь желавший именно эту женщину, со всей своей нежностью, со всем своим умением творил с ней нечто невообразимое.

– Вы мое прощание с моей молодостью, – сказал он Марии, уходя от нее на рассвете.

Тронутая до глубины души и чуть не плача, она только спрашивала:

– Зачем вы это делаете? Вы еще так молоды!

– Возраст делу не помеха! На призывы Господа откликаться нужно во всякое время. Ему тоже нужны слуги, полные сил, а хилые старики – слишком скудный подарок. Поверьте, вы будете для меня самым дорогим воспоминанием!

И он вышел бесшумно, словно кошка. Мария уже не уснула, ей хотелось запомнить каждую из минут, что довелось прожить и прочувствовать этой ночью…

Раннее утро она уже встречала в седле, поднимаясь в верховье Адура между Мальбати, удивленным такой нежданной встречей на дороге, когда он только возвращался из монастыря на постоялый двор, и как никогда угрюмым Пераном. Остались позади террасные пастбища, дорога поднималась все выше в горы, открывая путникам грандиозное зрелище. Долгое время они ехали молча, первым нарушил молчание обеспокоенный Мальбати:

– Друг мой, вы уверены, что это та самая дорога? Насколько мне известно, Бареже находится не так высоко!

– Мы направляемся не в Бареже, а выше – на перевал Аспин. Здесь мы должны встретиться с проводником и мулами, он поможет нам перебраться через Пиренеи.

– Перебраться через Пиренеи?

– И только там я скажу вам, кто я. А теперь больше ни слова, прошу вас!

На перевале остановились переночевать в каком-то сарае, что за время всего путешествия случалось с ними уже не раз. Уставшая от езды, к тому же и ночь была на носу, Мария запахнулась поплотнее в плащ и провалилась в глубокий сон, но зарю встречала во весь рост, наблюдая за двумя приближавшимися мужчинами: один из них был верхом, другой – на муле, за ним на поводу тянулись еще два мула.

– А вот и проводник! – обратилась Мария к стоящему рядом Мальбати. – Здесь мы и расстаемся. Могу теперь вам сказать, я – герцогиня де Шеврез и вынуждена спасаться бегством от ареста, хотя ничего не сделала ни против короля, ни против кардинала. Я – жертва интриг, а потому в ожидании суда предпочитаю отсидеться за границей. Заметьте, предпочитаю броситься в огонь, но не в тюрьму…

Интендант в растерянности смотрел на нее, не находя нужных слов. Мария продолжала:

– Я хочу доверить вам два письма: одно герцогу Марсияку, другое епископу Тура. А теперь позвольте вам в качестве компенсации за все ваши труды передать вот это…

Мария протянула ему трубочку, набитую пистолями, от которой Мальбати с достоинством отказался:

– О нет! Конечно же, нет… Мне хотелось лишь помочь вам.

– В таком случае согласитесь вот с этим! Обхватив руками его шею, она одарила его поцелуем, заставившим задрожать этого мужественного человека, и устремилась навстречу тем, кто уже появился на горной площадке. Проводник был невысокого роста, сухой, как виноградная лоза, черноволосый, с грубым, испещренным глубокими морщинами лицом, а под нахлобученной на голову черной шапкой сияли голубые, как небо, глаза.

– Это Себастьян! – представил его Арамис. – Можете полностью ему доверять. Мне же остается пожелать вам приятного пути и скорейшего возвращения.

Он помог Марии взобраться на спину мула, затем, отступив на три шага, поклонился, коснувшись каменистой почвы черными перьями своей шляпы. Еле сдерживаясь, чтобы не выказать своих эмоций, Мария ответила ему лишь улыбкой, опасаясь, как бы не выдал ее дрожащий голос. Этот безупречный дворянин был ей бесконечно дорог.

Вместе с Пераном она направилась за проводником, он уже успел ступить на полный опасностей путь к горным вершинам, которые уже освещало первыми лучами солнце. Арамис и Мальбати молча смотрели вслед удаляющимся путникам до тех пор, пока они не стали едва различимы. Тогда только и они начали спуск в Баньер, держа своих лошадей в поводу.

Через несколько часовни ступили на испанскую землю, и Мария с горестным облегчением вздохнула. Что, если она навсегда рассталась со всеми, кого любила, и не увидит больше ни супруга своего, ни детей, ни свой великолепный Дампьер, ни тех людей, которые ей были просто дороги? Теперь ей остается лишь идти вперед, не сворачивая, навстречу неведомой судьбе, благополучной или гибельной. Не было с ней рядом даже Базилио. Но разве не было его долгом и обязанностью следовать за ней в изгнание?! Он оказался неблагодарным человеком, больше занятым собственным благополучным устройством, нежели заботой о той, которая дала ему свободу! Эта мысль выдавила из ее глаз слезы, но Мария сердито смахнула их тыльной стороной ладони.

Худшим явилось то, – но об этом Марии станет известно много позже, – что против нее не было выдвинуто никакого обвинения и ордера на ее арест не было. В том уверял король верноподданного Шевреза, когда тот в замке де Конфлан в который раз молил его о милосердии, стоя на коленях.

– Должно быть, – говорил монарх, – ваша супруга поддалась ложному слуху…

– Тогда, может быть, это приказ господина кардинала?

– Никто не схватил бы герцогиню де Шеврез без моего повеления. По правде говоря, я и сам не знаю, что все-таки произошло.

Может, на этот вопрос смогла бы ответить Мария де Отфор? Могла ли она спутать цвета и выслать красную книжицу? Или же просто воспользовалась подходящим случаем и освободилась или же освободила королеву от компрометирующей ее подруги, непредсказуемой и довольно назойливой? В особенности в столь опасный и щекотливый момент. На самом деле она смогла понять всю глубину пропасти, куда Анна Австрийская непременно бы ухнула, и даже решила помочь ей одарить наконец королевство наследником, используя для того любые средства, включая и невольное влияние Луизы де Ла Файетт, которую король часто навещал в переговорной комнате ее монастыря. В тщательно сплетаемых ею тонких кружевах не было места внезапным порывам и грандиозным прожектам мадам де Шеврез. Умная и расчетливая девушка тут же воспользовалась подвернувшимся случаем, чтобы отправить герцогиню много дальше Тура. Избрав Испанию, герцогиня тем самым поступила в соответствии с ее самыми потаенными надеждами: теперь Марии де Шеврез долго не будет рядом.

На горных склонах теперь уже испанских Пиренеев Марию и Перана встретили с неизменным для местных жителей радушием верующие некоего приюта, где они и смогли отдохнуть в течение двух ночей и одного дня. Герцогиня поспешила подыскать более удобное место, и они перебрались в небольшую крепость Сан-Эстебан, где удалось сменить мулов на лошадей, после чего взяли путь на Сарагосу, столицу Арагона.

В Сарагосе Мария познакомилась с губернатором города, поселилась в лучшей гостинице города и сразу же села писать письма. Первое было адресовано Ришелье, в нем она попыталась объяснить свое отсутствие. Мария писала, что с момента заключения маркиза де Шатонефа в Бастилию она жила, избегая связей, знакомств и действий, которые могли бы бросить на нее тень сомнения в лояльности к королю и кардиналу. Но ей сообщили, что ее собираются арестовать по обвинению в том, о чем она никогда и не помышляла, располагая, как ей стало известно, вескими доказательствами. Это навело ее на мысль, что кому-то понадобилось ее погубить, вот она и решилась убежать, чтобы избежать позора.

Написала она и дорогому епископу, сообщила, что добралась хорошо и рассчитывает отправиться в Мадрид. Наконец черкнула несколько строк Буапийе, управляющему Шеврезов, чтобы сообщить о своем спешном отъезде, и попросила переправить ей некоторые необходимые вещи.

На ее письма был один ответ: «Переписка с Испанией не ведется».

Пожалуй, в этот момент Мария впервые поняла, что она находится на территории врага, а посему отрезана от любых источников информации и снабжения. У нее еще оставалось какое-то золото, драгоценности и… робкая надежда на щедрость тех, к кому она пробиралась. Но, даже ссылаясь на дружбу с Анной Австрийской, на знакомство с королевой Испании, на то, что делала все возможное в пользу испанских интересов, она не была ограждена от подозрений и могла скорее прослыть шпионкой Ришелье, нежели его жертвой, а значит, и не получить теплый прием.

Еще из Сарагосы она направила письмо королю Филиппу IV и королеве, испросив у них средств, чтобы добраться до Мадрида, и несколько дней провела в мучительных ожиданиях. Небеса, казалось, услышали ее молитвы: король выслал за ней карету и сопровождение, пригласив ко двору.

В Мадриде мадам де Шеврез встретили, как и подобает встречать одну из ближайших подруг королевы Франции. Ей были преподнесены щедрые дары, ее поселили рядом с дворцом. Распространился даже слух, будто бы король Филипп IV выказал внимание к ее красоте. Об этом шпионы кардинала поспешили сообщить в Париж, и Людовик XIII как-то поутру сообщил своей супруге, что ее подруга переспала с ее братом. Новость для Анны стала ударом, но, вернувшись рикошетом, еще больше шокировала Марию. Позже она говорила мадам де Мотвиль, что король Филипп никогда не говорил ей нежных слов, разве что однажды, мимоходом… Но эта прелюдия так и не стала началом бурной страсти. Да только нет дыма без огня, тем более что Филипп IV слыл натурой весьма чувственной. Что же касается Марии, то на ее репутации была поставлена жирная клякса. Выводы последовали незамедлительно.

О существовании препятствий она догадалась после того, как на просьбу предоставить статус придворной дамы ей отвечено было отказом. Конечно же, в весьма учтивой форме. Испанский двор – все в черных нарядах, – строгий, чопорный, высокомерный, наглухо забранный в ханжеское целомудрие, с напускной веселостью и варварской жестокостью, с пристрастием к прекрасным паркам, дворцам и садам и одновременно допускающий сожжение на костре – одно из них состоялось накануне приезда Марии, и от Мадрида несло смрадом обуглившихся тел! – этот двор очень скоро стал ей в тягость. И до такой степени, что уже и не сожалела о полученном отказе, поначалу больно ранившем ее. Жить с этими людьми было воистину выше ее сил, и она не могла понять, как дочь весельчака Генриха IV смогла к ним приспособиться. И однажды осмелилась задать королеве этот вопрос.

– Всякая корона имеет свою цену, – отвечала Изабель. – Король – прекрасный супруг. Велел для меня возвести дворец, роскошнее этого. Жизнь в нем будет просто чудной! Вот увидите!

Но Мария не имела ни малейшего желания увидеть эту чудную жизнь. В марте 1638 года пришла новость, яркая, словно вспышка молнии в темном небе. Анна Австрийская на третьем месяце беременности, и на этот раз все вроде бы говорит о том, что она разродится благополучно и вовремя. Решение Мария приняла сразу: она должна покинуть Испанию как можно скорее, дабы не усложнять своего положения и не оказаться в стороне от великого для Франции события. Она попросила разрешения – и без труда получила его – оставить Испанию, выразив желание направиться в Англию. Филипп IV и тут остался на высоте: выделил все необходимое для путешествия, а одному из своих вельмож, дону Доминго де Гонсальво, поручил сопровождать герцогиню до самого Лондона.

И пасмурным апрельским утром Мария с неизменным Пераном поднялась в Сантандере на борт трехмачтового торгового судна. Радушно принятая его капитаном, который уступил ей свою каюту, с капитанского мостика на корме корабля Мария кинула последний взор на таявшие в солнечной дымке берега Испании, с которой еще недавно связывала она столько своих несбывшихся надежд.

В воскресенье, двадцать пятого апреля, после морского путешествия по неспокойному в это время года морю она сошла на берег в Портсмуте. Она была несказанно рада, увидав на пристани встречавшего ее Уолтера Монтэгю в компании с лордом Корингом, одним из приближенных короля, прибывшими специально встретить ее и сопровождать до Лондона. В эти минуты Мария почувствовала возвращение к жизни: в этой стране у нее были истинные друзья. И больше того, учтивые лица двух мужчин вызвали в ее памяти воспоминания о другом мужчине – незабываемом и незабвенном Генрихе Холланде! Одна лишь мысль, что ей предстоит ходить по одной с ним земле, дышать тем же, пропитанным дождем, воздухом, бросала ее в дрожь.

Ее отвезли в Гринвич. Там во вновь отстроенном доме, лишь в прошлом году законченном архитектором Джонсом, ее ждала королева. Светлый и просторный дом высокими своими окнами выходил на обширный парк, тянувшийся до самой Темзы. Несмотря на скверную погоду, здешние окрестности были не лишены прелести: неподалеку стояли на якорях корабли. Монтэгю рассказал Марии, что королю Карлу нравился этот воздух, пропитанный запахом смолы и свежеструганых досок, гораздо больше, нежели воздух лондонского Сити.

Генриетта-Мария приняла свою давнюю подругу с нескрываемой радостью. Она знала Марию с детства, та была замешана в интригах, связанных с ее браком, можно даже сказать, привела ее будущему супругу, и оставалась рядом в первые нелегкие недели после свадьбы. И Мария счастлива была увидеть ее, все так же по-доброму к ней расположенную. Рада была Мария и переменам в королеве: к своим тридцати годам Генриетта-Мария заметно похорошела. Когда-то хрупкая, если ли не костлявая, девчушка превратилась в цветущую красивую женщину. Очаровательные округлости, дивная кожа, нежный цвет лица и большие темные глаза, полные губы прикрывали немного крупноватые белоснежные зубы. Она была по-настоящему хороша, отвечала мужу искренней любовью, подкрепленной рождением четырех детей: двух сыновей и двух девочек. Мария также отметила, что одета она была с изыском: голубое с золотом платье было ей к лицу.

Королевская чета по большей части была неразлучна, и потому уже вечером Мария увидела и короля, нашла его в превосходном настроении, полного неизменной бодрости. Он был крепок здоровьем в отличие от своего кузена, болел лишь однажды оспой. Супруга тогда не отходила от его постели, и болезнь следов не оставила. Хотя выражение лица у него нередко было мрачноватым, он иногда проявлял такую учтивость, такую обходительность, которых Людовик XIII был лишен начисто. Карл принял мадам де Шеврез как дорогого друга и заверил ее в полной поддержке. После чего, оставив ее устраиваться, король и Генриетта-Мария направились в Вестминстерский дворец, где короля ждал ряд важных дел.

Теперь, когда ничто не препятствовало ее переписке с Францией, Мария начала с составления нескольких посланий. Первое письмо было адресовано Анне Австрийской:

«Выдвинутые против меня ложные обвинения вынудили меня уехать в Испанию, где из уважения к Вашему Величеству меня приняли и обходились со мной лучше, нежели я того заслуживала. Только это уважение заставило меня умолкнуть до того самого момента, пока я не оказалась в королевстве, сохранившем добрые отношения с Францией, и у меня теперь нет повода сомневаться в том, что вы получите отправляемые отсюда письма. Я оказалась лишенной той радости, что приносило мне общение с Вашим Величеством, когда я могла делиться своими заботами в надежде, что ваша защита оградит меня от гнева короля и от опасных милостей господина кардинала…»

В конце письма Мария посетовала на отсутствие денег, которых она была лишена с тех самых пор, когда ей достались незначительные суммы после раздела имущества с супругом.

Второе письмо было мужу, у него она, конечно же, требовала субсидий. А третье – Эрмине, она приглашала ее к себе вместе с Анной. Месяцы разлуки со своими верными помощницами показались ей целой вечностью.

Покончив с письмами, она созвала портных, модисток, белошвеек, сапожников и прочих мастеров, чтобы подготовить приличествующий ее красоте гардероб. Испанская мода не вдохновила Марию, она вынуждена была следовать ей, чтобы не выделяться при дворе. Природный веселый нрав ей приходилось сдерживать. Но в Англии, к счастью, все было иначе: двор был блистательным, элегантным, пышным, даже необузданным, и она собиралась играть здесь не последнюю роль.

На следующий день после приезда произошло важное событие – она увидела Генриха Холланда.

Он появился в свите королевы сразу после полудня, непринужденно ведя под руку красивую женщину, не спускавшую с него пылкого взгляда, но после обмена приветствиями с королевой он оставил ее и занял место рядом с королевой. Холланд наклонился и стал шептать что-то ей на ухо с самозабвением, не оставлявшим сомнения в обыденности происходящего. Быстрым и ревнивым взглядом Мария отметила, что в его наряде присутствуют те же тона, что в платье Генриетты-Марии: бархатный кафтан, голубой с золотом, и алый бант на эфесе шпаги. Когда же их увлекательная беседа подошла к концу, Холланд с уверенным видом фаворита подложил под ноги королевы подушечку.

Мария не успела осмыслить увиденное, как прозвучал громкий голос Генриетты-Марии:

– Вас ждет сюрприз, Генрих! К нам вчера из Испании явилась одна гостья, и у меня есть все основания думать, что вы будете рады вновь ее увидеть. Подойдите, герцогиня!

Мария, которая стояла позади двух дам, приблизилась к тому, кого еще недавно считала второй своей половинкой. Увидев ее, Холланд изумленно воскликнул:

– Госпожа герцогиня де Шеврез здесь? Каким же это чудом?

– Чудо – слишком громкое слово, милорд! Вашу королеву и меня, как вы, должно быть, знаете, связывают давние и глубокие чувства. И ваше удивление вряд ли уместно!

Презрение, сквозившее в дрожащем голосе Марии, заставило Холланда нахмурить брови:

– Герцог де Шеврез здесь вместе с вами, конечно?

– Герцог де Шеврез находится подле короля. Но, впрочем, и я не вижу здесь леди Холланд?! Должно быть, она снова в положении? Она еще не собирается стать бабушкой? Время летит так быстро!

Состязанию в язвительном красноречии положил приход короля. На этот раз Мария заметила, что Холланд остался стоять в отдалении, на его приветствие король ответил едва заметным кивком головы, из чего Мария заключила, что с королем у него не столь все гладко: небольшая деталь, но ее следует запомнить. Она также приметила, что красавец Генрих – он все еще был великолепен, несмотря на свои сорок восемь! – не задержался. В сопровождении своей давешней спутницы он, смеясь, удалился. И Мария испытала при этом настоящую муку: девочка была мила, молода, нетрудно было догадаться, что она и Холланд встречаются чаще в постели, чем у королевы. Она уже поняла, что это была леди Оливия Бакридж, о которой она уже слышала, супруга некоего барона, и что она является любовницей Холланда, от которого сама без ума… На следующей неделе двор перебрался в Хэмптон Корт, где Мария некогда разродилась своими девочками, впрочем, они были дочерьми и Холланда. Она не раз видела Холланда издалека и мельком, но не встречалась с ним – они оба избегали встречи. Он иногда бывал в обществе Оливии Бакридж, а Мария повсюду водила за собой молодого Крафта, бросившегося к ней навстречу в день ее приезда и захлебывающегося от восторга, словно пес, вновь обретший свою хозяйку. Поскольку восторги Крафта бросались всем в глаза, Мария пыталась всячески остудить его энтузиазм. А он взамен не раз получал от нее соответствующую компенсацию. Мария афишировала свою благосклонность безо всякого стыда. С Уильямом Крафтом заглушала она жгучее желание, вспыхивавшее в ней всякий раз при виде Генриха. Холланд был не единственной ее заботой. К своемуудивлению, она не получила ответа от Анны Австрийской. Но зато она получила короткое письмо от Ришелье. В нескольких фразах он сообщил мадам де Шеврез, что ее попытки возобновить переписку восприняты с пониманием. Королева, которой беременность диктует необходимость придерживаться многих предосторожностей, ответит ей позже. Кардинал также писал, что не понял причин ее безоглядного бегства за Пиренеи, когда ей ничто и никто не угрожал.

Это письмо дало Марии немало пищи для размышлений. Словам кардинала она поверила, но красная книга от королевы, не приславшей ей и маленького письмеца! Это означало лишь то, что злая шутка устроена ею! Но можно ли в это поверить после стольких лет дружбы и преданности?!

Решив все же во всем разобраться, она снова взялась за перо и написала кардиналу:

«Надеясь, что и это письмо будет благополучно вами получено, я отправляю его с огромным удовольствием. Надеюсь, те беды, что сопровождали меня на протяжении всего пути из Франции, не станут преследовать меня дальше. Я поверила, что мне следовало удалиться с тем, чтобы выиграть время, ибо только оно помогло бы мне оправдаться. Заверения в вашей ко мне доброте, что были мне даны уже здесь, заставляют меня надеяться на успех, который я пообещала сама себе…»

Чтобы оценить возможность немедленного возвращения во Францию, Мария попросила Карла и Генриетту-Марию вступиться за нее. Обещано ей было сделать запрос и через английского посла в Париже.

На самом же деле та поспешность, с которой она намеревалась покинуть страну, едва лишь приехав, страну, где она была окружена друзьями, объяснялась тем горьким разочарованием, которое вызывал в ней Холланд. Она уже не умирала от желания вернуть его себе, а он едва замечал ее присутствие. Мария смело бравировала своими новыми воздыхателями – их всегда волочилась целая вереница! – Холланд же, встречая ее, довольствовался коротким приветствием, нередко развязным, и продолжал свой путь в погоне то за леди Оливией, то за королевой, которая выказывала в его адрес такое радушие, что Мария серьезно задавалась вопросом, уж не влюблена ли она в Холланда.

Тем временем из Лондона пришло потрясшее всех известие: пятого сентября, в воскресенье, в полдень, в замке Сен-Жермен Анна Австрийская после утомительных двенадцатичасовых родов и двадцати трех лет замужества произвела на свет прекрасного малыша, живого и ладного, которого нарекли Людовиком Богоданным. Так рухнули надежды его высочества герцога Орлеанского на престол. Королевство ликовало, из Англии монаршья семья направила свои поздравления. Мария также направила свои в надежде, что счастливое событие позволит ей вернуться. Ответил ей кардинал. Он написал, что мадам де Шеврез может вернуться во Францию, но с одним условием: она признает свои ошибки, в частности, непрерывные контакты с Лореном. Если она хочет, чтобы король ее простил, сначала придется покаяться и доказать свою искренность.

Письмо это взбесило Марию. Она ответила, что все приписываемые ей действия вымышлены и просить прощения ей не за что. И началась переписка, скорее смахивающая на диалог двух глухих: чем тверже ей отказывали, тем настойчивее она просила. С супругом дела обстояли ничуть не лучше: герцог де Шеврез так и не согласился выслать ей затребованное содержание, поскольку на то время после смерти его сестры-аббатисы ему приходилось заниматься дочерьми, юными Люинами и Шеврезами, обучавшимися до той поры у нее. Клод де Шеврез полагал, что дальнейшее их воспитание будет осуществляться в аббатстве Анны-Марии де Люин, где все к тому было приготовлено, однако неприязненное отношение к Марии лишило девочек этой возможности и привело всех четырех девочек в Дампьер.

Впрочем, для старшей рассматривалось достойное замужество: речь шла о ее кузене Людовике де Бретань, брате мадам де Монбазон. Мария проявила свое жестокосердие, которое было прощено ей с превеликим трудом: она не только воспротивилась замужеству, но и всячески склоняла дочь к иному решению, требуя, чтобы та поскорее убиралась в монастырь. И все лишь затем, чтобы не тратиться на расходы, связанные с бракосочетанием. Молодая девушка, а тогда ей исполнилось двадцать лет, покорилась. Оставались еще три дочери, возрастом от семи до тринадцати лет. Мария пожелала, чтобы их приняли в аббатство Сент-Антуан, и написала о том кардиналу, тот отказал из тех соображений, что трое членов семьи де Шеврез в одном месте будет многовато. Не зная, кому из святых молиться, бедняга Клод сумел все же пристроить двух старших девочек в Исси, где они приняли постриг. Их желание никто и не спрашивал. Одна малышка Шарлотта осталась при отце.

Шеврез написал своей жене, требуя вернуть Анну и Эрмину де Ленонкур. Первая была при смерти, что же касается Эрмины, она сама выразила желание вернуться, ее тронула судьба девушек, и к тому же она была привязана к Шарлотте. Клод надеялся, что она и будет заниматься воспитанием малышки.

Мария плакала и от гнева, и от огорчения: она-то думала, что Эрмина никогда не оставит ее! Из письма Клода явствовало обратное. Преданная Анна никогда не разлучалась с Марией, и та просто не замечала, как ее служанка старилась, и мысль, что она может умереть, никогда не возникала в ее сознании. Может, и оттого, что Анна, как и Перан, была высечена из бретонского гранита, способного пережить века. Однако годы брали свое… Слезы застилали глаза Марии, тоска сжимала сердце.

Лондон же в это время с показным энтузиазмом готовился к встрече Марии Медичи. Та была матерью Генриетты-Марии и, как известно, ревностной католичкой. С младшей своей дочерью она поддерживала самые нежные отношения, однако в Англию она прибыла отнюдь не по доброй воле. В Брюсселе от нее устали – от ее несносного характера, от ее исступленного жизненного ритма, от никогда не оплачиваемых ею счетов. К тому же если кардинал-инфант и Испания увеличили расходы на ее содержание по согласованию с ней до двадцати тысяч ливров в месяц, то у Людовика XIII расходы на войну с Испанией увеличили лишь гнев против собственной матери: его выводило из себя одно упоминание о выделении ей и так вечно не хватающих денег. После очередных ее интриг королеву-мать осторожно подтолкнули в сторону Голландии, где герцог Орлеанский достойно встретил ее и быстро распрощался, и уже четвертого сентября Карл I прибыл в Грейвисэнд встречать свою тещу, измученную семидневным путешествием, сопровождаемым штормом, который чуть было не отправил ее на тот свет. Накануне прибытия коронованной мегеры в Лондон король в довольно резких выражениях отчитывал мадам де Шеврез.

Скрепя сердце Карл потешил гордость путешественницы торжественным приемом в ее честь и самолично сопровождал до дворца Сен-Джеймс, где королеве-матери были отведены роскошные апартаменты с дорогими коврами и итальянской мебелью. Она получила на содержание сто ливров в день, что было для нее сущей мелочью, учитывая ее свиту и многочисленных прихлебателей.

Посол Франции де Бельер нанес ей церемониальный визит, за которым больше ничего не последовало. У него были совершенно определенные распоряжения Людовика XIII на сей счет: «Явитесь к ней и скажите, что вам поручено засвидетельствовать ей мое почтение, но после этого вы там больше не покажетесь!»

Мария, конечно, тоже поспешила к своей крестной матери, но прием получился, как обычно, кисло-сладким. Старую королеву Мария явно не растрогала. Де Шеврез сразу поняла, что королева-мать рассчитывала на нее лишь в осуществлении одного своего плана, самого важного: вернуться во Францию и снова подчинить себе Людовика.

– Говорят, что здоровье Людовика хуже некуда, да и у кардинала оно не лучше? – спрашивала королева-мать Марию. Она уже видела себя во вновь обретенном Люксембургском дворце.

Мария поостереглась объяснять королеве-матери, что у нее самой весьма неопределенное будущее и что у нее нет никакого желания заниматься чужими делами, но она с готовностью заняла бы место на ее колеснице, если бы такая возможность представилась. Однако очень скоро ситуация определилась не лучшим образом. Обсуждение в Совете возможности возвращения королевы-матери во Францию закончилось единогласным решением: Франция довольно натерпелась от ее интриг, чтобы позволить королеве-матери вновь их плести. Что касается ее возвращения, королевство предлагает следующее: она едет во Флоренцию, как ей неоднократно было рекомендовано и раньше.

Получила старая королева и письмо от кардинала. В нем Ришелье, как всегда, очень твердо держался своих позиций – раскаяние либо невозвращение: «Коль вы невиновны, вы сами себе охрана, но если по слабости духа человеческого, коей не ведает пола, вы не воспротивились чему-либо, что могло стать предметом сожаления Его Величества, вы найдете по его милости все, чего могли ждать от него и чего добивались». Кардинал добавлял, «что упрямство никогда и ничему не послужило, и было глупо осудить себя на изгнание, когда взамен нескольких написанных слов можно легко обрести вновь все, что утеряно…»

На этот раз Мария услышала ответ на свой вопрос. Она хотела все обдумать, а тем временем великолепный пейзаж лондонского королевского двора начали затягивать черные тучи. Карл I лично взялся за оружие и отправился к шотландцам, руководимым Александром Лесли, опытным военным. Тем временем королева Генриетта-Мария разродилась маленькой Катрин, увы, не выжившей. В качестве некоторого утешения в ее печали королева сумела добиться у Карла для своего дорогого Холланда назначения командовать кавалерией. Правда, Холланд в этом мало что смыслил, так что общее командование возложили на графа Аронделя, стоившего не многим больше. Результат оказался плачевным: под Келсо Холланд, у которого было три тысячи пехотинцев и только триста кавалеристов, встретился лицом к лицу с армией, вдвое превосходившей численностью. Он даже не попытался вступить в сражение, а попросту удрал, что было по-своему мудро. А Карл I сразился с Лесли, не понеся при этом значительных потерь, положив конец давней вражде, что в конечном счете обернулось выгодой для Шотландии, получившей впоследствии право на самоуправление.

Холланд вернулся в Лондон, призвав в утешительницы королеву. Его спешное бегство стало предметом презрительных насмешек, и Мария страдала от унижения. Как могло случиться, что она, Мария де Роан, могла без памяти любить труса и, хуже того, все еще продолжала его любить?! Ответ на этот вопрос она получила очень скоро.

Как-то вечером во время концерта у королевы Мария, у которой разыгралась жестокая мигрень, попросила Уильяма Крафта сопровождать ее в прогулке по парку. Стоял сентябрь, но погода была еще теплой, и только вечерний свежий воздух напоминал о наступившей осени. После духоты ярко освещенного свечами салона, наполненного приторными запахами духов, Мария почувствовала себя лучше. Они медленно брели по берегу Темзы, на черном атласе которой поблескивало отражение молодого месяца. Уильям самозабвенно говорил о своей любви, которая, по его словам, с каждым днем становилась все сильнее.

– Мне хотелось бы, чтобы вы принадлежали только мне в доме, затерянном среди деревьев и кустов, в таком укромном месте, чтобы ни одна душа не могла нас там найти! Мария! Прекрасная Мария! Скажите мне, что наступит день, когда мои мечты станут явью…

– Можешь продолжать мечтать, но в одиночку! – раздался громкий голос справа от Марии.

Из-за кустов показалась крупная мужская фигура. Одетый во все черное, человек сливался с ночью, но в слабом отсвете луны в его руке поблескивала шпага. Мария узнала Холланда, она сильнее сжала руку своего кавалера, сердце ее бешено заколотилось. Крафт нисколько не смутился.

– Вы подслушивали? – презрительно бросил он, успокаивающе пожав дрогнувшую руку Марии. Но Мария вполне владела собой. Она вдруг почувствовала, что ее охватывает такое сильное возбуждение, которого она давно не испытывала.

– Все очень просто! Это моя женщина, и я пришел забрать ее как…

Взрыв хохота Крафта заглушил его слова.

– Вы? Забрать ее? Нужно бы заручиться ее согласием! Вы трус, милорд, и теперь об этом знают все. И, как многие другие, эта прекрасная дама, избранником которой я бесконечно счастлив быть, не то что вы – наш неудачливый герой…

Больше он ничего не успел сказать. Холланд, скрипнув зубами и уронив свою шпагу, бросился на него, готовый задушить. Он был и выше, и сильнее Крафта, безуспешно пытавшегося отодрать от своего горла его железной хватки руки. Мария, от его прыжка упавшая на землю, поднялась на ноги и, не зная, как их разнять, выхватила висевший на поясе Холланда кинжал и ткнула ему в бок.

– Отпустите его, или я убью вас! – прошипела она сквозь зубы.

Укол стали заставил его ослабить хватку, отчего Крафт упал на землю и принялся кашлять, растирая себе горло:

– Вы защищаете его? – воскликнул Холланд.

– Нет, но мы не среди лондонских подонков, и я не продажная девка, из-за которой дерутся на кулаках! Хотите драться, деритесь как дворяне: со шпагами в руках.

Мгновение спустя это и произошло: двое мужчин столкнулись лицом к лицу, источая ненависть. Силы их были примерно равны. Не переставая драться, Крафт после одного удачного выпада бросил:

– Браво! Вот бы вам так же блестяще стоять против шотландцев, вместо того чтобы бежать от них словно лиса от собак!

– Их было десять тысяч, а нас только три. Это было бы избиение…

– Что вы говорите! – отрезал Крафт, не согласившись, но в то же мгновение он упал, получив удар клинком в бок.

Мария с криком хотела броситься к нему на помощь, да Холланд не дал ей сделать это.

– Мои люди займутся им, – сказал он, указав на длинную шлюпку, причалившую к берегу во время дуэли. – А вас заберу я!

Она не успела даже спросить куда. Холланд уже оторвал ее от земли, словно пушинку поднял на руки и понес к дому герцогини. Объяснения были не нужны. Ее сердце пело от счастья, а тело – от его близости. И, вздохнув, она обвила руками шею Генриха, позволив нести себя в тот рай, который считала навсегда утраченным.

Холланд, словно ураган, пронесся по дому под изумленными взглядами заспанных слуг, крикнув на ходу:

– Не беспокоить ни под каким предлогом!

Дверь комнаты под ударом его сапога с грохотом захлопнулась. Затем с несвойственной ему осторожностью он опустил Марию на пол, не выпуская ее из рук, и овладел ее ртом долгим и проникновенным поцелуем, будто хотел добраться до ее души. Потрясенная Мария была на грани обморока, когда он в бешеном неистовстве раздевал ее, срывая все, что было на ней, потом отнес на кровать, вокруг которой собрал все имевшиеся канделябры.

– Для чего тебе это? Ты хочешь, чтобы мы сгорели вместе? – слабым голосом спросила Мария.

– Я хочу видеть тебя! Боже, как же ты прекрасна! Время не властно над тобой…

И пока говорил это, раздевался и он:

– Никакой огонь не полыхает тем жаром, каким горел я, как только вновь увидел тебя.

– Зачем же была нужна та глупая игра, которую ты вел с первой минуты нашей встречи?

– Ты оттолкнула меня… Я хотел отплатить тебе тем же, я пытался оторваться от тебя, но это невозможно, ни одна женщина не сравнится с тобой!

Он овладел ею, не сказав больше ни слова, и Мария с восхищением отдалась распустившемуся в ней, словно цветок, наслаждению, граничащему со сладостной болью, которое он один мог дарить ей. Страсть, как она думала погасшая, страсть, которую она тщетно разжигала в объятиях других, вновь охватила ее с неистовой силой.

Когда первый чувственный голод был утолен, Мария услышала, как Генрих прошептал:

– Теперь ты понимаешь, почему я бежал из-под Келсо? У меня не было другого выхода, поскольку у меня есть ты. Ввязаться в сражение означало идти на верную смерть, о которой кричат как о славе. А я не мог умереть, не приласкав тебя. Видишь, Мария, моя любовь к тебе не боится бесчестия. Ты и ад мой, и рай.

Так, за закрытыми дверями, любовники прожили четверо суток, не подпуская к своему убежищу никого, кроме слуг, доставлявших им пищу да омовение. Все вокруг погрузилось в тишину. Королева, двор, да и весь мир – все было ими забыто…

Но на пятый день вмешалась суровая реальность в образе прибывшего аббата дю Дора, который в течение многих месяцев пытался склонить мадам де Шеврез к послушанию. Он приезжал из Парижа в который уже раз. В предыдущий он чуть было не увез с собой победу. В ту самую пору король Карл был увлечен войной, и Мария, устав от бесцельности жизни, была почти готова искренне признать свою жизнь в прошлом не праведной, в чем от всего сердца и раскаивалась… На этот раз Париж хотел прослыть великодушным: аббат прибыл с тем, чтобы донести герцогине новость о позволении ей вернуться.

Как только Холланд незаметно выскользнул через боковую дверь, пообещав вернуться ночью, Мария приняла аббата со всей любезностью.

– Так что же, – спросила она, – Его Величество и господин кардинал признали правомерность моей просьбы?

– Так мне сказано не было, но вот письмо, из которого вы узнаете обо всем. Оно из рук самого кардинала.

– Что ж, посмотрим!

В нескольких строчках Ришелье давал знать мадам де Шеврез, что ей дозволено вернуться к себе в замок Дампьер при условии, что она обещает жить там тихо и оставить всяческие интриги. Аббату же дано поручение доставить герцогиню в Дампьер в ближайшие дни.

Если бы не возвращение к ней Генриха, Мария осталась бы довольна этим полууспехом, но теперь, когда он снова был рядом, желанный, обожаемый ее любовник, она хотела одного: оставаться с ним сколько возможно.

– Все это хорошо, аббат, вы видите, что я благодарна за доброе расположение ко мне господину кардиналу. К несчастью, я теперь не могу уехать из Лондона…

– Но почему?

– Долги, аббат! Куча долгов, и рассчитаться я должна с ними сама, поскольку мой супруг герцог де Шеврез мне в том отказал.

– Ну а королева Генриетта-Мария и король Карл, они что же, не принимают в вас участия?

– Король ныне далеко, а королева в немочи по причине родов, да к тому же, будучи в разлуке с мужем, она никем теперь не интересуется. Кредиторы мои о том осведомлены и не выпустят меня отсюда. Нужно либо платить, либо свести счеты с жизнью.

Смущенный дю Дора взял перерыв, чтобы тотчас же урегулировать новую проблему. Мария была довольна. Разрешиться эта «проблема» сможет, на ее счастье, никак не раньше чем через несколько дней, а может, ей хоть в чем-то повезет, и будут оплачены ее долги. А там, возможно, ей придет в, голову еще какая-нибудь удачная мысль, которая поможет ей оттянуть еще совсем недавно столь желанное возвращение домой.

Ответ кардинала пришел быстрее, чем она ожидала. Он направил к ней управляющего имением Дампьера Буапийе – Мария и не знала, что тот перебрался в клан кардинала! – с восемнадцатью тысячами ливров, хотя она просила только лишь двенадцать! Помимо этого, до ее сведения было доведено, что ей не следует задерживаться с отъездом, теперь уже весьма желаемым. Для этого выбрана дорога на Дьепп, управляющий этим портом, как и комендант Руана, получили указания принять ее со всеми почестями. Со своей стороны, англичане предоставят в ее распоряжение один из лучших своих кораблей. Что касается герцога де Шевреза, он доставит в Дьепп карету и лошадей, не имея возможности ехать туда самому по причине острого приступа подагры – недуга любителей выпить.

Все происходило слишком быстро, быстрее, чем хотелось бы Марии. Она надеялась выиграть время, так как Холланд ей сообщил, что вынужден ехать к королю в Шотландию. Ей, как и ему, предоставлялся шанс исправить прошлые ошибки с альтернативой потерять главное.

При виде слез, которые ей никак не удавалось сдержать, Холланд заторопился с расставанием.

– Даже лучше, что ты уезжаешь, – говорил он, – хотя бы из-за твоей безопасности. Это королевство, поверь мне, еще долго не выберется из войны. Парламент вскоре предъявит королю большие счета к оплате. Во Франции тебе будет спокойней.

Последний поцелуй – и он уехал. Мария сообщила Буапийе, что отбудет в назначенный день. Она направляется с последним, прощальным визитом к королеве. Но перед самым отъездом к ней явился ее управляющий и, весь дрожа, протянул ей два письма, только что пришедших на ее имя. Одно анонимное, в нем говорилось, что во Франции ее ожидает верная погибель, а в Дампьер ее заманивают с тем, чтобы было проще ее схватить. Второе прислал лично герцог Карл Лоренский.

«Я совершенно уверен, – писал ей Карл, – что на самом деле кардинал, предоставив всю эту впечатляющую помощь, добивается вашего возвращения во Францию, чтобы сразу же вас погубить… Если бы это было возможным, я пал бы к вашим ногам, взывая к вашему благоразумию и убеждая вас изменить свое решение вернуться. Чтобы вы поняли грозящую вам неминуемую гибель, умоляю вас ради всего святого избежать этой страшной беды, ужаснее которой нет ничего на этом свете…»

– Как нетрудно догадаться, я отказываюсь ехать! У меня нет ничего, кроме моей собственной жизни, и она мне дорога. Передайте господину кардиналу, что ловушка его не сработала.

Ослушаться данного ему приказа было никак невозможно, и Буапийе отдавал в этом ясный отчет.

Последовал очередной обмен письмами, и снова – диалог двух глухих. Но только Мария, жаждавшая мести, возобновила свои контакты не только с теми, кто по приказу Ришелье был изгнан из Франции, но и с послом Испании, маркизами Велады и Савойи.

Отчаявшись, Ришелье уступил настояниям давно покинутого мужа: Клод де Шеврез предложил лично отправиться к Марии. Не являлось ли это для нее лучшей из гарантий? С согласия Ришелье герцог написал жене пространное письмо, сообщив о своем приезде, но не скрыл, что изрядно устал от ее многочисленных любовников и имеет лишь одно желание: жить рядом с ней и их дочерью Шарлоттой в мире и покое сообразно своему возрасту. Четвертого мая он уже был в Кале, чтобы отплыть к берегам Англии.

Сообщение, которое он получил накануне отплытия, не удивило герцога де Шевреза: первого мая Мария де Шеврез покинула Лондон в сопровождении лорда Крафта, лорда Монтэгю, посла Испании и прочих иммигрантов. Король Карл I в качестве прощального подарка преподнес герцогине де Шеврез алмаз стоимостью в десять тысяч ливров.

Клод де Шеврез не знал, что из страха встретиться с ним Мария села на корабль в Рочестере. Она снова бежала…

Глава XII НОВЫЙ КАРДИНАЛ

В Дюнкерке, городе тогда еще не французском, Мария, сойдя на берег вместе с Пераном и Кэтти Даун, единственной среди слуг, согласившейся следовать за ней, оказалась в полной растерянности. Она ступила на землю как никому не известная путешественница. Здесь у нее не было ни связей, ни друзей, помимо собственных драгоценностей и подаренного королем алмаза, у нее не было ничего. Мария остановилась временно на приглянувшемся ей постоялом дворе, чтобы решить наконец, как ей действовать дальше. Направиться в Брюссель означало в какой-то мере оказаться вновь в услужении Испании, в то время как сама она все-таки связывала свою будущую жизнь с Францией. С присущей ему прямотой Перан решился высказать свое мнение:

– Мадам, вам все же следовало обратиться к мсье герцогу, вы всегда делали, что хотели, а он всегда хотел, чтобы вы вернулись.

– Вернулась? Но куда? В тюрьму? Ты забыл дорогу на Вержер? Он ведь и заманил меня в эту ловушку…

– Он ничего не знал. На этот раз вам придется ему поверить, если мы хотим попасть в Дампьер.

– Ты и вправду так думаешь?

– Христом пролитой кровью клянусь, я верю ему…

– Что ж, тогда я напишу, чтобы за нами прислали кого-нибудь. Что в Лондон, что сюда – все одно. А сюда путь даже короче будет.

И она снова села за письма. Писем было только четыре. Первое – королю:

«Я приехала сюда с не меньшими тяготами, чем те, что встретили меня на пути в Испанию, но и с не менее решительным намерением уехать, как только отпадет в том приведшая меня сюда необходимость». И заверила короля в своем искреннем почтении и любви.

Во втором она упрашивала Анну Австрийскую не оставлять ее своею милостью и расположением, сжалиться над ее страданиями и в память о столь дорогом ей прошлом выступить в ее защиту перед королем.

В третьем, для Ришелье, она умоляла кардинала вернуть ей прежнее доверие, защитить от тех опасностей, что таило в себе предложение ее супруга. Она клялась, что ее нога больше никогда не ступит на землю Испании, что больше всего на свете хочет вернуться во Францию и наконец обрести там покой тихой семейной жизни.

Четвертое письмо предназначалось мужу, в нем она объясняла причины своего вынужденного бегства, о коих он не мог знать… Отправив письма, она с нетерпением стала ждать ответа. И не дождалась ни от кого.

Людовик XIII, пробежав глазами ее послание, письмо разорвал.

Письмо к королеве, перехваченное по дороге, было доставлено королю, тот передал его жене, не распечатав. Позже Мария узнала, что ее лучшая подруга отказалась его прочесть, сказав, что она поостережется открывать письма опасных людей – таких, как мадам де Шеврез. Королева добавила при этом, что не представляет, какая фантазия или уловка заставила эту персону написать ей…

Ришелье просто не ответил. А герцог де Шеврез передал послание Марии, не вскрывая, государственному секретарю де Шавиньи… и не ответил.

Абсолютное молчание хотя и раздосадовало Марию, но и вернуло свойственный ей воинственный пыл. Раз ее отринули, то она теперь уже без малейших колебаний отправится в стан врагов! И пусть пожалеют об этом все те, кто предал и оставил ее!

– Все мои беды от этого проклятого кардинала, который сначала одарил меня своим расположением, а потом подло бросил на произвол судьбы. Что до мужа…

– Может, у него есть причины быть недовольным вами? – рискнул предположить Перан, меньше всего желавший снова оказаться в не любимой им Испании.

– Быть недовольным?! Черт побери! Перан, неужто ты не видишь, что он предпочел оставить меня, только бы не платить, что должен? Впрочем, неважно, я приняла решение: мы едем в Брюссель. И не будем забывать, что война идет совсем неподалеку отсюда, а нам не оставляют выбора….

В то время когда Перан разворачивал лошадей к дороге, ведущей на север, началась осада Арраса. Много позже Мария узнает, что, направившись в стан неприятелей, она при этом повернулась спиной к собственному сыну: молодой герцог де Люин, командуя кавалерийским полком, доблестно сражался, защищая Аррас… Помнила ли Мария вообще, что у нее есть дети? Нет, только ненависть и исступление вели ее все дальше…

В Брюсселе, как ей того и хотелось, она была принята губернатором, доном Антонио Сармьенто, любезно, но с некоторой настороженностью. Благородный идальго, узнав о ее приезде, предложил ей остановиться в Льеже. Но Мария оставалась Марией, несмотря на свои сорок лет: цветущая, яркая, обворожительная, она была полна соблазна, искушала и манила. Устоять перед ней было невозможно, и попавший в ее сети испанец стал ее надежной опорой и, конечно же, любовником. Для Марии же он ровным счетом ничего не значил.

Мария поселилась в красивом домике в самом центре Брюсселя – рядом с Гранд-Пляс, у нее был даже небольшой штат прислуги. Едва устроившись на новом месте, она уже строчила многочисленные письма. Вновь наладились контакты с Филиппом IV и герцогом Оливаресом, его неизменным первым министром. Мария предлагала свою кандидатуру на роль посредника между Испанией и иммигрантской средой Лондона, в частности со своим кузеном Субизом и Ла Валетом, которые в обмен на золото обещали поднять против Франции Гюйен. Раньше эту роль играла мадам дю Фаржи, теперь место посредника оставалось свободным вследствие ее смерти.

В то время над друзьями Марии в Англии сгустились тучи: под Ньюберном король Карл I был разбит взбунтовавшимися шотландцами.

Из-за отчаянного финансового положения монарх восстановил против себя парламент, тот, теперь практически неуправляемый, стал заниматься лишь религиозными дрязгами, разжигаемыми пуританами, в их среде вскоре объявился некто Оливер Кромвель.

Еще одна новость пришла из Франции: двадцать первого сентября Анна Австрийская произвела на свет второго сына, Филиппа, получившего титул герцога Анжуйского. Наследование трона отныне было укреплено. Что лишило всяких надежд вероятных претендентов, герцога Гастона Орлеанского и его кузена Людовика де Бурбона, графа де Суассона…

Этот последний, три года просидевший в изгнании в Седане, был занят комплектованием армии на границах с Шампанью. Он прислал мадам де Шеврез, которую знавал с давних пор, одного из своих вельмож, Александра де Кампьона, доброго малого с гордым профилем лет тридцати, дабы просить ее посредничества перед Испанией. Герцогиня поспешила поставить в известность Сармьенто, и оба были вызваны к Оливаресу. Одновременно с тем Мария вручила Кампьону письма для герцога Лоренского, правда, перед тем состоялось их приватное свидание, которым наш не слишком скромный герой неоднократно бахвалился. Превозносились несравненные прелести герцогини, которые ему, по-видимому, довелось лицезреть с, весьма близкого расстояния.

И тем не менее весной 1641 года граф де Суассон покинул Седан, возглавив армию из трех тысяч человек, и с помощью дожей быстро удвоил ее численность. У ла Марфе, на реке Маас, он выступил против маршала де Шатийона, и какое-то время казалось, что возведенная гением Ришелье прекрасная оборонительная система рухнет – Шатийон был разбит. Победитель и суассонцы бродили по полю сражения, подсчитывая число убитых и раненых. Дело было в июле, стояла жара, и графа мучила жажда. Он изъявил желание напиться, затем привычным для себя жестом приподнял забрало шлема дулом своего пистолета. И в эту секунду раздался выстрел. Суассон замертво упал с лошади. Несчастный случай или же кто-то сумел воспользоваться случаем? Никто и никогда этого так и не узнал. Неизвестно, как бы развивались события, останься Суассон жив. «Если бы мсье граф не был убит, он был бы принят доброй половиной парижан», – сказал один из секретарей Ришелье. На этот раз в заговоре не был замешан герцог Орлеанский, но для Марии смерть Суассона явилась подлинной катастрофой: энергичная и заметная в стане врагов, она не могла теперь рассчитывать даже на намек снисходительности со стороны кардинала. Ведь это она писала в Мадрид Оливаресу, советуя удвоить военный натиск, мотивируя это тем, что здоровье короля, равно как и его первого министра, не оставляет сомнения в скорой их смерти, и тогда ему достанется Франция, королева которой с радостью раскроет объятия своим братьям.

Между тем положение герцогини лишилось былой значимости. Испания, выдохшаяся за долгие годы войны в отличие от Франции с ее жесткой экономией, проводимой кардиналом, стала не столь щедрой в отношении и Марии де Шеврез, которая стала обычной изгнанницей, не располагавшей сколь-нибудь ценной информацией. Одно время Мария решила было вернуться в Англию, но там разразилась гражданская война, и парламент потребовал выслать за пределы королевства Марию Медичи. С горсткой верных сторонников та пересекла Нидерланды и осела в Кельне, почти без средств к существованию. Вне всякого сомнения, такая же участь была бы уготована и Марии. Оставалось лишь ждать…

Обладая только той информацией, которую она получала от Сармьенто – в ноябре ей стало известно о кончине кардинала-инфанта, в декабре – о смерти Сюлли, великого министра Генриха IV, – Мария поумерила свой пыл, тем более что ее идальго, казалось, немного подустал. Затем забрезжила надежда: в начале 1642 года мадам де Шеврез стало известно, что Испания нашла во Франции нового союзника – молодого красавца Сен-Мара, фаворита Людовика XIII, осыпанного королевскими милостями и ответившего на это черной неблагодарностью. В сговоре с герцогом Орлеанским и с тайного одобрения королевы образовался новый заговор с целью низвержения двух столпов Франции. Но Ришелье был прекрасно информирован. Гастон Орлеанский, как всегда, выпутался, сдав всех своих сообщников. Удрученный, но непреклонный король подписал вердикт о смертной казни и Сен-Мару, и де Ту. Другая новость была не менее важной: в Кельне скончалась Мария Медичи, едва ли не в нищете… Король вернул Седан – французские войска были на высоте. Мария, напуганная возможными последствиями, задержись она в Брюсселе, не знала, куда же направить ей свои стопы. В Мадрид с его мрачным двором, ханжами-придворными, кострами инквизиции и бесконечными религиозными шествиями? Печальный конец для придворной кокетки, алчущей свободы! Она даже подумывала об американских островах, находящихся под юрисдикцией Франции.

То были тревожные дни.

И вдруг в начале декабря долгожданная и одновременно неожиданная новость: после изнурительного недуга, в четвертый день месяца в своем дворце скончался кардинал Ришелье. Всего в нескольких шагах от улицы Сен-Тома-дю-Лувр…

По указанию губернатора Брюссель сиял огнями. Был дан бал, устроили салют, не забыли про нищих и бездомных. Словно умерший принц церкви был самим антихристом. Мария ликовала, как и все, кто по суровой необходимости обитал за границей. Никто не сомневался: то был знак всем изгнанным к скорому их возвращению домой, поскольку король был лишь марионеткой в руках кардинала. Но было известно и то, что здоровье самого Людовика XIII ничуть не лучше. Мария собрала свой багаж, убежденная в том, что уж теперь-то, когда не стало ее «палача», нет препятствий и к ее возвращению.

Но увы, ее ждало разочарование. Игнорируя недовольство приближенных, Людовик XIII не изменил себе. Он, как и прежде, оставался неуступчивым, не имевшим слабостей. Всем губернаторам в провинциях было указано, что со смертью кардинала никаких изменений в государственной политике не произойдет. Все назначения остаются в силе, государственные должностные лица остаются на своих местах. Не будет никакой амнистии и лицам, высланным из Франции. Более всех это касалось мадам де Шеврез, теперь король называл ее дьяволом во плоти. И даже провел через Совет письменный вердикт с запретом на ее въезд в королевство. Бывший канцлер и хранитель печати маркиз де Шатонеф также не заслужил прощения и продолжал прозябать в тюрьме.

Однако король ясно отдавал себе отчет в том, что дни его сочтены. Скрепя сердце он простил своего брата герцога Орлеанского. Он не решался передавать регентство своей супруге, в том числе и из опасения, что та не воспротивится возвращению мадам де Шеврез, ставшей его кошмаром. Править от имени маленького Людовика XIV станет Совет. Король понимал, что его завещание, как и большинство монарших завещаний вообще, вряд ли будет выполнено, но он настоятельно советовал Анне Австрийской следовать советам кардинала Мазарини, высоко ценимого Ришелье, который усматривал в нем истинного государственного мужа.

Мария оставалась, как и многие ее соотечественники, желавшие вернуться во Францию, в Брюсселе. И вот долгожданная новость пришла: четырнадцатого мая 1643 года король Франции Людовик XIII умер. Анна Австрийская не стала терять ни минуты с изменением завещания и с одобрения парламента стала регентшей при пятилетнем короле, которого носил на руках его старший камергер герцог Клод де Шеврез. И когда эти известия дошли до Марии, она стала вынашивать безумные планы: она возвращается во Францию, занимает свое место рядом с королевой – этой размазней! – и после стольких лет ожиданий наконец станет править!

Она была удивлена, когда ее не позвали ни на следующий день, ни через неделю, и объяснила себе эту задержку волнениями, охватившими весь Париж по случаю знаменательной победы, одержанной через пять дней после смерти Людовика XIII при Рокруа молодым герцогом д'Энгьеном, сыном принца Конде. И только позже, в июне, за ней приехал Буапиле. Впрочем, незначительный статус явившегося не удивил Марию: в конце концов, он был управляющим Дампьера, и за ней его послал сам герцог де Шеврез, ее супруг.

Ликуя от радости, она наконец тронулась в путь. В знак уважения этой знатной иммигрантке, к которой последнее время относились чуть ли не свысока, а теперь все словно опомнились, полагая, что к ней возвращается былое могущество, вплоть до Нотр-Дам-де-Галь ее сопровождали двадцать карет брюссельского двора. Ее карета миновала линии испанских передовых отрядов, и Мария собственными глазами увидела опустошительные последствия войны. Последнюю свою ночь вне пределов Франции она провела в Монсе, затем добралась до Камбра и границы, где теперь, следуя уже ее церемониальным правилам, ее встречал маркиз де Гокинкур, в маршальском звании, и провожал вплоть до Перроны, губернатором которой и являлся и где ее ожидал пышный прием. К своему удивлению, она встретила здесь своего бывшего деверя, герцога де Шольна, родного дядю юного герцога де Люина, которого не видела целую вечность. Де Шольн и его супруга дали обед в ее честь в своем замке. Мария оценила эти минуты, проведенные среди родственников, хотя к ее радости и примешивалось горькое сожаление по поводу столь долгого времени, когда она была ото всех удалена.

В Руйе ее ждали два близких ей человека: лорд Монтэгю и Марсияк, тот, что оказал ей бесценную помощь при побеге. И если в последнем особых изменений она не приметила, то Монтэгю на себя не походил. Обратившись в католицизм, он уехал из Англии и теперь находился на аббатстве Сен-Мартен неподалеку от Понтуаза. К ее изумлению, Монтэгю прибыл с приветствием от имени кардинала.

Мария вздрогнула:

– Кардинала? Но ведь его больше нет!

– Нет Ришелье, но есть кардинал Мазарини.

– Маленький монсеньор? Он кардинал?!

– Уже более года… К тому же он ближайший советник регентши.

– Не заблуждайтесь на его счет, – вступил в разговор Марсияк, – он теперь не тот, что был. Он имеет влияние, к тому же решил продолжать политику, начатую человеком в красном, хотя и с некоторыми послаблениями!

– Не думаю, что он силен… Выпущен ли из тюрьмы бедный Шатонеф?

– Выпущен, но…

– Это же прекрасно, вот он – нужный нам человек! – с энтузиазмом воскликнула Мария. – Королева, конечно, прислушается к моему совету освободиться от этого итальяшки Мазарини!

– Мазарини теперь француз…

– Кем бы он ни был, ему придется уступить место Шатонефу!

– Не спешите, мадам, и не пытайтесь строить планы, пока не увидитесь с королевой, – посоветовал Монтэгю.

– Вы найдете большие перемены, – добавил Марсияк, – особенно в предпочтениях Ее Величества. В отличие от кардинала Ришелье, которого она ненавидела, Мазарини она ценит, и весьма: она может говорить с ним на кастильском. Помимо прочего, человек он любезный, до сих пор не снял ни одной головы, и, как мне кажется, он единственный, кто смыслит в международных делах.

Мария сделала неопределенный жест рукой:

– Там посмотрим! Вот что мне хотелось бы знать, продолжает ли мадемуазель де Отфор исполнять роль сторожевой собаки?

– Нет! Она оставила двор сразу же после рождения дофина. Вам, должно быть, известно, что после отъезда мадемуазель де Ла Файетт король вернулся к своему прежнему увлечению ею, впрочем, снова без особого успеха, а затем страстно увлекся юным Сен-Маром, которого баловал, словно любимое дитя, и одаривал сверх всякой меры. Влияние мадемуазель де Отфор на королеву вызывало досаду у этого обольстительного шалопая, который к тому же не сумел отблагодарить своего суверена ничем лучшим, как составить против него же заговор. Должен вам сказать, что, когда де Отфор уезжала, король, протянув ей руку, сказал: «Выходите замуж! Я желаю вам счастья!»

– Так он все же сожалел о ней?! Я слышала, что этот Сен-Мар сложил свою голову на плахе?

– Бесчеловечное решение короля, тем он показал силу своего духа. А королева, отчасти замешанная в заговоре, обязана ему рождением маленького принца Анжуйского. Сен-Мар, следуя примеру вашего покойного супруга, благородного де Люина, заставил короля, угрожая в противном случае покинуть дворец, общаться с королевой так, что из этого получился толк.

– Для меня важно, что там нет Отфор. Она была единственной моей соперницей за любовь королевы…

– ..которая этим вовсе не дорожила. Я хорошо знаю нынешнюю королеву: в своих увлечениях она непостоянна, а порой ведет себя даже недопустимо с теми, кто осмеливается напомнить о тех или иных событиях, которые она предпочла бы забыть.

Этот разумный совет вызвал у Марии улыбку. Только она действительно знала королеву, а потому не сомневалась, что для восстановления старых связей королеве не хватает одной лишь Марии де Шеврез.

Мария надеялась восстановить и отношения со своим супругом. Нашла она его в замке де ла Версии, что на берегу Уазы, куда он приехал в ожидании Марии. Встреча получилась прохладной: между ними оставался нерешенным вопрос о разделе имущества, денежные обязательства и обоюдная обида. Шеврез ставил своей жене в вину чуть ли не бегство от него, когда он приезжал на ее поиски. Мария никак не могла простить ему то, что он долгое время из желания нравиться кардиналу оставлял без внимания все ее обращения к нему. Оба они предчувствовали и скорое неминуемое расставание. Хотя разумнее было бы семью восстановить, пусть только и для видимости. Ночью Мария неплотно прикрыла за собой дверь, но в нее никто не постучался…

На улицу Сен-Тома-дю-Лувр супруги вернулись вместе, чему Мария была искренне рада: с этим домом связано столько воспоминаний! Наконец-то она была среди людей, многих из которых вовсе не знала, которые поддерживали ее убеждение, что она вернет себе дружбу с королевой и освободит ее от влияния синьора Мазарини, которого Конде, Вандомы, Гизы и прочие гранды уже ненавидели и презирали. Никто из них не понимал, что находила в этом выскочке королева. Дорогой Шатонеф первым из них. Мария встретила старого друга с радостью, отметив про себя, как заметно он состарился, но все же маркиз был достаточно крепок для предначертанной ему роли.

Приближался и столь долгожданный момент встречи Марии с королевой. С волнением в груди поднялась Мария по парадной лестнице Лувра и выслушала доклад о ее визите незнакомым ей придворным. Милый Ла Порт после освобождения из Бастилии тут же уехал к себе в провинцию, как и Мария де Отфор. В покоях регентши, как и в былые времена, она встретила мадам де Сенесей с приветливой улыбкой на устах, и не скрыла своего удивления, увидев мадам де Мотвиль, бывшую некогда просто Франсуазой Берто – девчушкой, в семь своих лет болтавшей с Анной Австрийской по-испански, а затем отправленной вместе со своей матушкой, ближайшей из придворных дам, в ссылку. И вот уже Мария разметала в глубоком реверансе свое красное с золотом платье у ног Анны Австрийской, которая в своем строгом траурном облачении, в знаменитых своих жемчугах являла свое возросшее величие. Ее и без того тонкие губы поджались еще больше при виде ослепительного наряда старой подруги. И если Мария совершенно естественно выбрала его в память о счастливых часах минувшей поры, то испанка восприняла его как напоминание о минувших безрассудствах. Однако встретила она Марию улыбкой:

– Вот и вы, герцогиня! Давно не имела я удовольствия видеть вас!

– Десять лет, мадам, которые показались мне целой вечностью, но никак не отразились на Вашем Величестве!

Она лгала. Анна Австрийская изменилась: остался прежним нежный цвет лица, прекрасные руки и те же зеленые глаза, но сама она потяжелела, в ее движениях не стало изящества. Изумленной Марии показалось, что в новой Анне она обнаруживает смутное сходство с Марией Медичи. Возникло безумное желание схватить королеву за плечи и как следует встряхнуть, чтобы слетела с нее ставшая между ними нежданным препятствием холодность. Хотелось крикнуть: «Очнитесь, Анна, это же я, Мария, ваша козочка! Вы что же, не узнаете меня?»

Регентша сдержанно продолжила:

– Вы, надеюсь, не сомневаетесь в том, что я с радостью вернула бы вас на прежнее место, но мы по-прежнему находимся в состоянии войны, и союзники Франции могут заподозрить в этом признаки предательства, если вас, едва возвратившуюся из Фландрии, увидят рядом со мной. Исходя из этого вам лучше на некоторое время удалиться» в Дампьер. Не сомневаюсь, вы с радостью обретете свой дом. – Она говорила с улыбкой, в которой сквозило облегчение. Она сделала доброе дело, сказав все, что должно.

Мария была достаточно искушена, чтобы этого не почувствовать, но и столь же разочарована, чтобы не вступить в дискуссию:

– Ваше Величество, надеюсь, не сомневается в моем послушании, но прошу покорно вас также согласиться и с тем, что всей Европе в эти дни известно, то, коим гонениям меня подвергали за мою любовь к королеве, а потому не станет ли ее ошибкой, когда она меня вновь удалит от себя? С тем же обращаюсь я и к кардиналу, – добавила она после резвого поворота на сто восемьдесят градусов с тем, чтобы приветствовать вошедшего прелата.

Мазарини неузнаваемо изменился, этот монсеньор, бывший некогда коротышкой. Он стал даже величав в своем багряном муаровом облачении, благоухающий тонкими ароматами. Лицо его слегка пополнело, что лишь добавляло ему шарма. Его прекрасные темные волосы, тонкие черты лица, небольшие усики делали его обаятельным, а в его темных глазах было нечто ласковое. Казалось, улыбка никогда не сходила с его лица.

Мазарини ловко ушел от ответа, сказав лишь, что недостойно было бы с его стороны встревать между королевой и самой давней ее подругой. Регентша молчала, и Мария, едва сдерживая слезы ярости, объявила, что на самом деле в ее планах и было вернуться в свои владения и к своим слугам с тем, чтобы позже с радостью вернуться на службу своей государыне, которую не переставала любить. С тем она покинула покои королевы.

Больше они уже никогда не будут рядом. Мария так и не поймет, что Испания перестала быть главной заботой Анны, да и сама Анна стала иной. Мать короля, наделенная полномочиями регентши, получающая отныне советы Мазарини, осознала наконец, что она принадлежит Франции. Теперь она смотрела на Марию другими глазами и более не находила в ней той привлекательности, что некогда так очаровывала ее.

На следующий день сопровождаемая мужем герцогиня отправилась в Дампьер, нашла его лучше прежнего, что несколько успокоило ее уязвленное сердце. К тому же здесь ее поджидало несколько сюрпризов. Прежде всего единственный ее сын Шарль де Люин и его юная супруга. К двадцати трем годам молодой герцог стал очень похож на своего отца: высок, красив, но, к удивлению матери, лишен соблазнительности, являвшейся главным оружием Люинов. Лицо его обычно было сурово и редко освещалось улыбкою. Мария удивилась еще больше, когда обнаружила, что он чрезвычайно набожен, едва ли не святоша, и проживание его с одобрения отчима в Дампьере, при наличии поместий Люина и Лезиньи, было обусловлено лишь близостью аббатства Порт-Рояль-де-Шаю, в котором обосновались некие отшельники. Заинтересовавшись их проповедями, сын Марии уходил к ним при всяком удобном случае. Герцогиня ближе узнала его жену Луизу, дочь канцлера Сегье. Та была хороша собой, но слаба здоровьем и, как и ее муж, – святоша. Она не пыталась скрыть свою неприязнь к свекрови, в которой, по ее мнению, было нечто дьявольское.

– Неужели я и дальше должна терпеть эти бесконечные молитвы?! – жаловалась Мария мужу. – Тысяча чертей! Неужели у них нет более подходящего жилья, где они могли бы являть свою преданность Господу?! Что они делают у нас?

Смущенный Шеврез, питавший к приемному сыну искреннюю привязанность, объяснил, что с целью поправить все еще запутанное финансовое положение он продал Шарлю свой пост главного сокольничего, услугами которого уже пять лет не пользовался ни он, ни король.

– Чудесно! В таком случае почему бы им не перебраться в свои болота? Если не сделает этого он, в Лезиньи отправлюсь я!

– Наберитесь терпения! И приготовьтесь к сюрпризу, надеюсь, для вас приятному. Сегодня у нас будут гости, которых я известил о вашем приезде.

– Кто же это? Уж не мой ли это папенька, которому грозит разорение?

– Я же говорил о сюрпризе приятном…

Вечером, перед заходом солнца, у подъезда, проехав круг по внутреннему двору, остановилась покрытая пылью дорожная карета. Из нее ловко выскочил мужчина, лицо которого было скрыто под широкими полями серой шляпы. Он повернулся, чтобы подать единственную руку – левый рукав его был пуст – молодой особе, поблагодарившей его нежной улыбкой. Оба они медленно направились вверх по ступенькам лестницы, наверху которой их ожидала чета де Шеврез. Радостно вскрикнув, Мария узнала Эрмину и заключила ее в объятия.

– Девочка моя! Откуда же вы приехали? С тех пор как вернулась, я безуспешно разыскивала вас.

– Ну вот и я, кузина. С некоторым, правда, опозданием, но и путь наш был долог.

Она протянула руку своему спутнику, но тот принял ее лишь после того, как с помощью единственной руки приветствовал Марию снятой с головы шляпой. Мария решила, что она грезит наяву.

– Мальвиль, это вы? Да простит меня Господь, я думала, что вы мертвы.

– На славном поле сражения под Рокруа, где нашел и доставил меня домой Луанкур, я и сам так думал, госпожа герцогиня, – сказал Габриэль, бросив нежный взгляд на Эрмину. – А эта молодая особа вернула мне вкус к жизни, а его превосходительство герцог сделал остальное с тем, чтобы я вернул себе свое благородное имя и остатки имения, за что я всегда буду ему благодарен. Затем он сделал нечто получше – он нас женил.

– Женил? И я об этом ничего не знала?! Мне об этом ничего не сказали?!

– Ваше местопребывание, моя дорогая, несколько затрудняло общение с вами, было непросто держать вас в курсе наших повседневных дел, – проворчал Клод. – Со своей стороны, я как член семьи имел полное право рекомендовать Мадлен де Ленонкур нашего друга Мальвиля, и она благословила этот брак. Она даже приехала на свадьбу.

Еще раз этот случай показал Марии ту дистанцию, что теперь установилась между нею и ее близкими. Она даже почувствовала нечто, похожее на угрызения совести. И с удивлением подумала о том, что ее муж сумел заменить ее в полной мере. Сердцем своим и делами он принял участие в жизни людей, близких ей. И за это Мария была ему признательна.

– Мне не остается ничего, – вздохнула она, – кроме как подарить вам свадебный подарок.

И, сняв с себя сияющее на солнце колье из сапфиров, бриллиантов и жемчугов, застегнула его на шее раскрасневшейся от удовольствия, но пытавшейся от него отказаться Эрмины:

– Это слишком роскошный подарок, прекрасная моя кузина! Мы живем просто, и празднества у нас редки…

– Вот и хорошо, вы будете его просто носить или передадите детям, надеюсь, они у вас скоро будут?

Эрмина залилась краской. Ей на помощь, как и положено внимательному мужу, поспешил Габриэль:

– Первенец должен появиться месяцев через семь, – с удовольствием сообщил он. – И мы бесконечно счастливы…

– И вы, чтобы приехать к нам, отважились на поездку по этим ужасным дорогам?

– Ничто не смогло бы остановить Эрмину! И хотя дорога и впрямь нехороша, наша карета на отличных рессорах – они гасят все эти толчки.

– У вас, Габриэль, на все есть ответ. Но я всегда буду сожалеть, что не смогла проводить невесту к венцу…

– Зато я там была и, надеюсь, представляла вас очень даже пристойно, – послышался звонкий голос.

Перед Марией предстала ее младшая дочь Шарлотта, в глубоком реверансе. Девушке исполнилось шестнадцать лет, и она была восхитительно хороша собой: волосы цвета спелой пшеницы, а глаза огромные и небесно-голубые, как и у Марии. Она, казалось, унаследовала природную живость матери, вечно была в движении и смеялась по любому поводу. И то, что это милое создание являлось ее собственной дочерью, поражало Марию и одновременно наполняло гордостью: это ее дитя унаследовало ее черты и ее характер. Не знала она только, до какой степени!

Те несколько дней, что провели они все вместе в Дампьере, были восхитительны, даже пресные лица сына и невестки не могли их омрачить. Мария рассказывала о своих похождениях, правда, уже в несколько подправленном варианте. Ее особенно веселило, что невестка тайком осеняла себя крестным знамением, слушая эти рассказы. А Мария продолжала свое повествование еще более азартно. Однако далеко не все выносила она на суд заинтригованных слушателей. Многое она доверила именно Шарлотте, открыв для себя, что дочь давно мечтала последовать за ней, но откровеннее всего она была с Эрминой, ставшей теперь очаровательной молодой женщиной. Беременность красила ее, и муж смотрел на жену влюбленными глазами. Мария с удивлением и завистью смотрела на это диковинное, пробудившееся под ее кровом растение: счастливая семейная пара, связанная обоюдной любовью. И она никогда не упрекнула Эрмину за то, что та не последовала за ней в изгнание. Видимо, самой судьбой было начертано Марии видеть, как уходят ее верные служанки: после смерти Шале Элен дю Латц отправилась к Господу. К счастью, в собственной дочери Мария нашла идеальную, близкую ей, как никто другой, наперсницу. Она отпустила супругов Мальвиль домой, в их замок дю Котантен. И больше о них не вспоминала: эта страница перевернута, а у нее самой много разных дел.

Вернувшись в Париж на Сен-Тома-дю-Лувр, она первым делом отправилась к герцогу Орлеанскому, занявшему теперь, как того требовал придворный протокол, соответствующий пост в королевстве. Теперь он вместе с супругой Маргаритой поселился в Люксембургском дворце, унаследованном от матери. Герцогиней Орлеанской Маргарита стала лишь тогда, когда незадолго до своей кончины Людовик XIII дал наконец разрешение на этот брак. Для Гастона и Маргариты это было третье по счету венчание, два из которых, в Нанси и в Малине, были объявлены недействительными.

Мария жаждала узнать, что же думает герцог о регентше и ее министре, но на этот раз Гастон был весьма осторожен: он решил посмотреть, куда подует ветер. Молодую его супругу Мария нашла очаровательной: она знавала ее бегавшей по дворцу Нанси девчушкой, теперь же получила от нее заверения, что отныне в Люксембургском дворце Мария всегда будет желанной гостьей.

Уже направляясь к своей карете, она столкнулась с Сезаром де Вандомом, которого не видела с тех самых времен, когда они вместе входили в состав заговора, имеющего целью помешать женитьбе герцога Орлеанского на мадемуазель де Монпансье. На протяжении всего этого времени хлыщеватый внебрачный сын Генриха IV и Габриэлы д'Эстрэ покидал башню замка Венсен, в котором его брат, Великий Приор, нашел свою смерть, не по своей воле, а отправляясь в заграничные «турне» либо в Англию, либо в другие места ссылок, откуда в конце концов его вернула лишь двойная кончина: Ришелье и Людовика XIII. Он стал своего рода диковиной, о которой долгое время рассказывали, но в жизни не встречали. Так вот теперь наконец он с грохотом вернулся в свой великолепный особняк в предместье Сен-Онорэ. На первый взгляд казалось, что он рад встрече с Марией.

– Дорогая моя герцогиня, – сказал он ей, – вы прекрасны, впрочем, как и всегда! Надеюсь, вы порадуете нас своим остроумием, которое некогда всех нас оживляло и которого, по правде говоря, нам ужасно недоставало!

Мария не стала возвращать комплимент Вандому – от его былого величия и внешнего великолепия остались лишь следы, но одарила лучезарной улыбкой:

– Недоставало? Разве?

– Странно услышать этот вопрос из ваших уст. Вы что же, не были в Лувре и не встречались с регентшей:

– Отчего же, напротив! Однако я не получила того приема, на который имела право надеяться после стольких лет преданности. Она мне посоветовала уединиться в деревне, дабы проявлением явной привязанности к Испании не огорчать нынешних союзников королевства. Как тут можно чего-то понять? Она что же, поворачивается спиной к своей родине, некогда столь горячо любимой?

– Именно так! И все ради того, чтобы понравиться этому выскочке Мазарини, которого ей завещал Ришелье, заметьте, злейший ее враг! И вот Мазарини – первый министр, ею обласканный, ею почитаемый, превозносимый ею, тогда как после смерти моего брата-короля мы все были уверены, что начнется правление Франсуа де Бофора, моего сына, которым королева, как я полагал, была всерьез увлечена.

– Вот как? Расскажите-ка мне об этом! – заметно оживилась Мария. – Не забывайте, что я, можно сказать, свалилась прямо с луны и ничего не знаю о делах последних лет.

– В таком случае проявите гостеприимство и пригласите меня хотя бы в свою карету! Я провожу вас, потом вернусь обратно. Своих людей я предупрежу.

Позже, пока они следовали по улице Турнон, Сезар рассказал Марии, что его сын Франсуа де Бофор был влюблен в королеву. В то время он еще не был в изгнании и даже сражался в армии короля, где показал удивительную храбрость. Франсуа замечал на себе ласковый взгляд Анны Австрийской при каждой встрече с ней.

– Однако ведь он же был любовником моей мачехи, Марии де Монбазон?

– И что же?.. И не только ее! У Франсуа любовниц было не счесть, только в сердце у него жила одна лишь королева, и это при том, что ревность моего венценосного брата призывала к осторожности.

– Вы хотите сказать, что он был любовником королевы? – прошептала Мария ошеломленно.

– Я ничего не говорю! Но мадемуазель де Отфор, если бы прервала молчание, смогла бы нам рассказать больше. Что бы там ни было, но после смерти короля королева вверила и своих детей, и саму себя моему сыну, называя его «благороднейшим мужем Франции». Она никого, кроме него, не видела, а он мог заходить к ней в любое время. Франсуа этим бравировал, что и сослужило с ним злую шутку. Однажды утром он зашел в покои королевы без предупреждения, что бывало довольно часто. Ну а она в это время принимала ванну и при всей прислуге, с криками прогнала его. А вскоре и приблизила к себе этого итальянского педанта. Вы можете представить себе огорчение и даже негодование Бофора?! Он поклялся во что бы то ни стало вытащить королеву из когтей этого кардинала, которого и дворянином-то назвать нельзя. Ришелье по крайней мере слыл благородным мужчиной. Вам нужно бы встретиться с Франсуа, я знаю, что он вами не налюбуется…

– К сожалению, издалека, – рассмеялась Мария. – Он меня так давно не видел, что, должно быть, не помнит, как я выгляжу. Скажите лучше, чего он хочет? – добавила она уже серьезно. – Он что же, желает стать первым министром?

– Нет. Ему достаточно Адмиралтейства так же, как мне – вернуть себе Бретань. Море – вот что нужно моему сыну. Он не желает подчиняться этому ничтожеству Мазарини!

– Маркиз де Шатонеф его устроит?

– Почему бы и нет? Он из наших, да и регентше пришло время вернуть достойным людям все, что украл у нас Ришелье.

– Для обсуждения этого вопроса я встречусь с герцогом де Бофором с большим удовольствием.

Франсуа де Бофор явился в тот же вечер, и Мария была изумлена: он был великолепен. Красив, как герой романа: длинные светлые волосы, невероятной синевы глаза, волевое улыбчивое лицо, тело атлета и соблазнительная бесцеремонность. Глубоким умом он не был одарен, как, впрочем, и сама Мария, но легко запоминал услышанные каламбуры и без труда сыпал словами. Галантный и куртуазный от природы, он мог быть до неприличия непристойным, но женщин это-то и сводило с ума, а простой люд, прозвавший его Королем Центрального рынка, его обожал.

Мария, может, и заполнила бы возникшую паузу этим обольстительным кавалером двадцати семи лет, но она чувствовала, что любая попытка соблазнить его обернется пустой тратой времени: и сердцем его, и умом владела другая. Дабы прощупать почву, Мария завела разговор о мадам де Монбазон. Франсуа вызывающе улыбнулся, словно с трудом воскрешал в памяти ее образ. Но стоило Марии коснуться королевы, как Франсуа тут же, словно устрица, ушел в себя, в глазах его отразилась грусть. Мария теперь была уверена – он влюблен в Анну Австрийскую. Стоило ей упомянуть имя Мазарини, как Франсуа дал волю своему гневу:

– Хам, наглец, выскочка, осмелившийся держаться на равных с достойнейшими людьми королевства, и как только он до сих пор удерживается в Лувре?

– Да, мой дорогой, вы явно не любите Мазарини, – нежным тоном проворковала Мария.

– Я его ненавижу, он отвратителен! Если бы не он, я стал бы…

И смолк на полуслове, как если бы остановила его осторожность или хотя бы целомудрие. Но Мария безжалостно продолжала:

– Вы бы стали кем?

– Пустое! Но, что бы ни случилось, знайте, мадам герцогиня, я не единственный, кто хотел бы избавиться от него. Высшая знать разделяет такие настроения. Ришелье ненавидели, потому что боялись его, по-своему он был даже велик. Этот же – в недавнем прошлом всего лишь жалкая канцелярская крыса, теперь напялившая на себя кардинальскую мантию. Подчиниться ему – значит потерять достоинство! Наш юный король достоин лучшего наставника, нежели этот фигляр! Мы не потерпим, чтобы он учил маленького Людовика!

Все, что Марии довелось услышать, было для нее истинным откровением.

– Как это печально, – вздохнула Мария, – что между королевой и самыми преданными ее друзьями он пытается выстроить стену. После всего, что я претерпела, меня постигло не просто разочарование, я испытываю истинную боль.

– А разве королева вас не принимает?

– Принимает, но словно по неприятной необходимости, как будто мы не были ближайшими подругами. Прежнего пыла, былого доверия теперь уже нет, – говорила Мария со слезами на глазах, вдохновленная собственной игрой.

После этого разговора и сложился их союз. Он дал начало тому, что впоследствии назовут «заговором хвастунов». Этот заговор собрал вокруг Марии Франсуа де Бофора, Шатонефа, Вандомов с приспешниками, Гизов, Роанов и прочих значимых величин, за одним лишь исключением: принцесса Конде, одна из Монморанси, так и не простила Шатонефу – бывшему хранителю печати и канцлеру участия в казни своего брата. Ее дочь, прекрасная герцогиня де Лонгвиль, разделяла с матерью негодование. Для Мазарини их поддержка была неоценима. Он предпринял попытки поладить и с мадам де Шеврез, попросил ее о встрече и прибыл к ней в особняк на улице Сен-Тома-дю-Лувр. То была очевидная уступка с его стороны: Мазарини мог воспользоваться своим положением и вызвать к себе.

Начал он без предисловий, сказал, что приехал устранить недомолвки, которые, как ему казалось, возникли между ними, о чем его просила и королева.

– Королева сожалеет о них, – добавил Мазарини с улыбкой. – Нам хотелось угодить вам, мадам де Шеврез. В последние годы вы многое потеряли. Нужны ли вам деньги? Пятьдесят тысяч? Сто тысяч? Двести тысяч? – Кардинал не сомневался, что после такого лестного предложения Мария сделает правильный выбор.

Предложенная сумма действительно впечатляла, к тому же она была бы весьма кстати, но Мария жаждала преподать этому прелату, разговаривающему с ней словно барышник, урок:

– Благодарю, господин кардинал, я ни о чем не прошу. А вот друзьям моим есть на что сетовать.

– Боже мой, на что же?

– Я вам скажу: герцог Вандом заявляет свои претензии на унаследованную им, но отобранную у него Ришелье Бретань, мсье де Бофор желает стать во главе Адмиралтейства. Герцог д'Эпернон недоволен тем, что ему не возвращены прежние обязанности. Что же касается герцога Марсияка, он хотел бы править в Гавре…

– Это очень сложно, Гавр придется отнять у наследников покойного кардинала. А что касается Бретани, она теперь у мсье де Брезе, и его отец тоже…

– Кардинал мертв! – резко оборвала его Мария. – И я не понимаю, почему его наследникам принадлежит половина королевства. Было бы справедливо, если бы те, кто пострадал, получили бы за это компенсацию.

– Несомненно, однако все не так просто, как кажется на первый взгляд. Я подумаю, подумаю…

Он не сказал «нет». Сочтя такой результат вполне успешным, Мария зачастила к королеве в надежде вернуть свое былое влияние, демонстрируя то расположение к Мазарини, то осторожную критику, похваливая понемногу Шатонефа, не покидавшего свой дом в Монруже. Упрямая, едкая, порой нетерпимая, она не отдавала себе отчета в том, что становится надоедливой. Мазарини вынужден был дать ей понять, чтобы она оставила всякие надежды на возврат Шатонефа к делам…

Это привело к неприятному инциденту, который и спровоцировал пожар.

В тот день мадам де Монбазон в компании Марии, с которой у нее установились весьма тесные отношения, принимала гостей. После того как гости разъехались, они обнаружили два неподписанных нежных письма, утерянных маркизом де Колиньи. Письма были, конечно же, от женщины. Они решили, что их автором являлась мадам де Лонгвиль, прелестная сестра великого Конде, насмехавшаяся в письме над браком Элизабет де Вандом и герцога де Немура.

Эта свадьба состоялась в бывшем дворце кардинала Ришелье, переименованном недавно в Пале-Рояль. В Лувре это сделать было невозможно, так как туда переехала королева с детьми.

История с письмом стала достоянием гласности. Принцесса Конде метала громы и молнии, громогласно заявляя о публичном оскорблении и дискредитации. Королева сама дала к тому повод. Неосторожная Мария де Монбазон вынуждена была явиться в особняк де Конде и принести публичные извинения. В зале, полном народу, герцогиня де Монбазон исполнила роль кающейся весьма своеобразно: подражая жалкой комедиантке, она с презрительной усмешкой зачитала пришпиленный к вееру текст, который затем пренебрежительно отбросила.

Спустя несколько дней Мария пригласила королеву и некоторых придворных дам на легкую закуску в существовавший в ту пору парк Ренар, уютный уголок возле Тюильри, где можно было приятно провести время. Пригласила Мария и принцессу Конде. Она дала согласие, поскольку ее заверили, что мадам де Монбазон нездорова и ее не будет. Но, приехав туда вместе с Анной Австрийской, принцесса увидела свою недоброжелательницу, беседующую с мадам де Шеврез. Принцесса Конде хотела немедленно уйти, но королева ей помешала.

– Не вам отсюда уезжать! – твердо сказала она и отправила мадам де Сенесей с просьбой к виновнице удалиться, чтобы избежать неловкости. Мадам де Монбазон отказалась, сославшись на то, что она приглашена сюда своей падчерицей. Возмущенная Анна Австрийская удалилась, за ней потянулась большая часть приглашенных. Вышел скандал.

Разъяренный Бофор накинулся на королеву.

– Мадам де Монбазон сделала все, что вы приказали, – она публично извинилась, – бросил он. – Вы не имеете права ее унижать!

– Есть некоторые правила поведения, мой дорогой герцог. Вы бы их понимали так же, как и я, не будь вам столь дорога ваша герцогиня.

К несчастью, именно в это время появился Мазарини, вооруженный своей неизменной улыбкой, которую Бофор считал угодливой. Его гнев лишь усилился.

– Утверждают, мадам, – с горячностью воскликнул Бофор, – что времена, когда вы прислушивались к голосам истинных друзей, миновали. Шепоток ваших новых фаворитов заглушил их, хотя вы и понимаете, какова цена этим нашептываниям…

И, не попрощавшись, он умчался словно ураган к Марии де Шеврез, у которой вновь собрались все «хвастуны». Новость, которую принес Бофор, привела всех в крайнее возбуждение: мадам де Монбазон только что прислали из дворца повеление короля отправиться в ссылку в замок Рошфор-ан-Ивелин.

– Короля! – прорычал Бофор. – Да королю пять лет! Нас не обманешь, это Мазарини осмелился отправить в изгнание жену коменданта Парижа! Что же, мы и это молча снесем?

– Что вы предлагаете? – спросила Мария.

– Нам нужно избавиться от Мазарини. Он не так откровенен, как покойный Ришелье, но он не только продолжил политику своего предшественника, но хочет еще и воцариться на наших бренных останках, пользуясь благосклонностью фортуны. Нужно разлучить его с королевой и отобрать у него нашего любимого короля!

Решение было принято. Убрать Мазарини намеревались тем же способом, каким в свое время молодой тогда Людовик XIII избавился от другого правившего итальянца – Кончино Кончини. Об этом всем напомнила Мария, первый муж которой, Люин, действовал с открытым забралом: Кончини, фаворит Марии Медичи, был убит выстрелом из пистолета при входе в Лувр. Кардинал, привычки которого были хорошо известны, каждый вечер в Пале-Рояле встречался с королевой. Сам он жил в старинном особняке де Клев. Достаточно было полковнику французской гвардии, герцогу д'Эпернону, закрыть двери и приказать своим солдатам не шевелиться, несмотря на поднятый шум, и Мазарини падет недалеко от того места, где Витри открыл огонь по фавориту Марии Медичи. Мария увидела в том некий символ, словно все вернулось на круги своя…

В назначенный вечер, тридцатого августа, заговорщики собрались в гостинице «У двух ангелов» на набережной Лувра. Больше десятка лошадей под седлом, взнузданных и в боевом снаряжении, в двух шагах от королевского дворца вызвали подозрение дворцовой охраны. Сообщили королеве, она тут же послала к кардиналу с предупреждением не покидать свои покои.

Выстрела не последовало.

На следующий день де Гито, капитан гвардии, арестовал герцога де Бофора и препроводил того в замок Венсен и заключил в замковую башню.

Мадам де Шеврез скрылась в Дампьере, но там не задержалась. Ей было предписано отправиться в Кузьер, где за ней будет установлено наблюдение. С яростью в сердце ей пришлось подчиниться. Шарлотта не захотела оставить мать. Мария даже не простилась с мужем, решительно вставшим на сторону Мазарини. Однако уезжала она с солидными отступными: чтобы она успокоилась, ей выделили из казны двести тысяч ливров.

А потом история повторилась снова…

Глава XIII ВЕРНЫЙ ДРУГ

Что еще делать в Кузьере, если не интриговать?

Мария опять оказалась там, откуда начала свои ссыльные странствия. Мария поначалу чувствовала себя обманутой. Пережить столько опасностей, потратить столько сил и вновь вернуться сюда, к исходной точке! Правда, теперь она не испытывает недостатка в деньгах. Согласие принять их от регентши далось ей непросто. Она пошла на это не без брезгливости: ей заплатили за то, чтобы она удалилась и не мешала Анне Австрийской и Мазарини плести их темные делишки подальше от ее глаз и ушей. Что ж, посмотрим! И зародившийся в душе гнев возродил ее боевой дух.

Чернильница полна, в бумаге нет недостатка, а рука герцогини на службе у бурлящего ума всегда была проворна. И она – в который раз! – наладила переписку. Сначала с домом Вандомов, что не составило особого труда, поскольку Шенонсо был неподалеку, а также с лордом Корнетом, послом Англии, правда, без особых полномочий – Англия погружалась в разрушительную гражданскую войну. И, как всегда, с Испанией, своей надежной сподвижницей, единственной из могущественных держав, способной положить конец правлению министров в красных мантиях. А установив мир и порядок, вернуть себе и своим единомышленникам то положение и власть, которых они были незаслуженно лишены. Мария даже внушила себе, что регентша очарована итальянцем и его обаянием потому, что нашла в нем сходство с Бекингэмом, и, освободившись от его колдовства, королева станет самой собой.

Но королева изменилась гораздо больше, чего Мария не заметила: регентша Франции, мать короля и еще одного сына, она наконец-то поняла, что должна думать о Франции и считать, что дорогая ей Испания враг не ее ненавистного мужа, а ее любимого сына, которым она гордилась. И это заслуга Мазарини, маленького безродного итальянца, глаза ей открыл он.

Визиты в Тур мадам де Шеврез не возбранялись. Она не упускала случая этим воспользоваться, однако скоро заметила, что там ее не очень-то и жалуют. Милый епископ успел отдать свою чистую душу Богу, а его преемник не баловал ее своим расположением. Кроме того, репутация Марии, как, впрочем, было и раньше, бежала впереди нее, – знатные дамы накрепко закрыли перед ней двери своих домов. Желающих поучаствовать в ее новых планах она обнаруживала теперь лишь среди людей достаточно скромных, очарованных ее титулом и красотой.

– У тебя не будет развлечений, – сказала она своей дочери, – у меня тем более!

– Эти люди мне совершенно неинтересны. А если нам станет скучно, почему бы нам куда-нибудь не поехать? Отправимся за пределы Франции? Но вряд ли нам это грозит: у нас же есть друзья, не так ли?

Ответ не заставил себя ждать, его привез Франсуа де Ла Рошфуко. После отъезда Марии он побывал у королевы, чтобы выступить в защиту ссыльной. Анна и рта не дала ему открыть.

– Я настоятельно вас прошу не иметь больше дел с герцогиней и перестать разыгрывать из себя ее друга! – сурово потребовала она.

Ничуть не смутившись, герцог де Марсияк ответил:

– Сочту за честь повиноваться вам, мадам, но не могу справедливости ради перестать быть другом мадам де Шеврез, поскольку за ней нет другой вины, кроме нелюбви к кардиналу…

Мария была восхищена, когда де Марсияк пересказал тот разговор.

– И вы это ей сказали? О, друг мой, как я вас люблю! И что же она ответила?

– Что я могу отправляться к своему отцу в Вертей!

– Она и вас сослала?

– Не колеблясь. Так что я проездом, дорогой мой друг, – бросил он весело. – Однако, – добавил он тоном уже серьезным – мужайтесь! Мне ведомо, что титулованная знать и значимые люди в провинции скоро получат предписание, по которому сношения с вами под страхом серьезных неприятностей будут запрещены.

Мария не удержалась от возгласа:

– Но это невозможно! Она что же, возненавидела меня? После всех лет нашей дружбы?!

– Не знаю, способна ли она на столь сильное чувство. Она – сырое тесто, и Мазарини лепит из него все по своему усмотрению. Что же касается вас, боюсь, у нее с вами связано чересчур много воспоминаний, от которых ей наверняка хотелось бы избавиться.

Когда де Марсияк уехал, Мария в полной мере оценила свое одиночество. Франсуа ее также предупредил, что за ней могут следить и в Туре, и даже в Кузьере. И теперь Мария не чувствовала себя в полной безопасности, перестала покидать замок, а Перан каждый вечер проверял надежность его запоров. Она даже не знала, доходили ли до адресатов написанные ею письма и кому она теперь может послать призыв о помощи.

Новости из Англии дошли до нее лишь от Крафта, однажды вынырнувшего из ночи черным фантомом. А новости эти были плачевными. Ведомый Оливером Кромвелем парламент перешел к действиям. Военные действия против шотландских пуритан растеклись по всей Англии, словно лава из вулкана, разжигая застарелую ненависть папистов. Королева Генриетта-Мария вместе с младшей дочерью по настоянию Карла I бежали в Париж.

– Расставание произошло более или менее спокойно, – вздохнул лорд. – Вам известно не хуже, нежели мне, насколько крепка их семья, и королева согласилась ехать лишь с надеждой на помощь Франции в спасении ее мужа и остальных детей.

– Франция – это Мазарини, вряд ли можно на него рассчитывать.

Она пыталась отослать Генриетте-Марии письмо со словами поддержки и любви, но письмо вернули: о передаче высланной королеве письма от персоны, чье поведение обернулось немилостью, не могло быть и речи.

Так что Мария почти не удивилась приезду ранним апрельским утром некоего Рикетти, присланного королевой для препровождения ее в Ангулем. Очевидно, что это был арест. Ее заключали в тюремную башню замка, в которой провел десять ужасных лет Шатонеф. Шарлотте де Шеврез предстояло возвращение к отцу. Страх парализовал Марию, но мозг работал на всю мощь. Взяв себя в руки, она попросила офицера дать ей несколько часов на то, чтобы приготовиться к отъезду обеим. Он согласился.

Собрав свои вещи, деньги и драгоценности, она размышляла, каким образом можно устроить побег, как вдруг явился Перан.

– В час ночи я буду в дорожной карете под деревьями на берегу реки, вы знаете это место.

Шарлотта не колебалась ни секунды:

– Я не хочу, чтобы меня везли к отцу. Он отправит меня в монастырь. Возьмите меня с собой…

– Ты понимаешь, что это означает? Ты станешь изгоем.

– Останемся вместе! – ответила девушка, обнимая мать.

Любовь дочери стала для Марии истинным утешением. Она видела юную себя в этой девушке, и их союз был бесконечно дорог для нее. Но время для излияния чувств было явно неподходящее, нужно было поспешить с приготовлениями. Мария перенесла время отъезда с часу на полуночь и известила о том Перана. В назначенное время обе женщины явились к месту встречи, прихватив с собой вновь нанятую служанку, англичанку Кэтти.

На рассвете они уже были далеко. Через ла Флеш и Лаваль они добрались до Сен-Мало, где Мария намеревалась сесть на корабль, идущий в Англию, но не с тем, чтобы остаться там – революция приводила ее в ярость, революцию она ненавидела и боялась, а для того, чтобы получить пропуск в Дюнкерк и Брюссель.

В порту этого города корсаров она уверенно потребовала от коменданта порта подыскать ей судно, идущее в Дартмут, порт на побережье Девона. Комендант мсье де Кетгон оказался весьма чувствительным к красоте обеих женщин. Зная, с кем имеет дело, он все же нашел подходящее судно, помог своим просительницам подняться на его борт, а вернувшись к себе, тут же отписал Мазарини отчет о происшедшем. В пору правления Ришелье он без колебаний посадил бы двух дам под замок, но теперь, при итальянце, можно было поступать по собственному усмотрению.

Невероятно, но в эти обычно неспокойные апрельские дни Ла-Манш явил милосердие: шел дождь, но воды оставались спокойными. Не слишком набожная Мария увидела в том добрый знак – Господь, похоже, был на ее стороне.

Господь – может быть, но не люди. Иллюзии ее улетучились при виде идущих прямо им в лоб под всеми парусами двух военных кораблей, теперь уже не королевских, но республиканских сил. Называя поднявшимся на борт людям свои имя и титул, мадам де Шеврез поняла, что обстоятельства сильно изменились. Вместо улыбок и приветствий – непроницаемые лица, а вместо Дартмута Марию вместе с дочерью и служанкой сопроводили на остров Уайт, где, особенно не церемонясь, заключили в Кэрисбрук Кастл, старинную крепость одиннадцатого века, по сравнению с которой старый замок де Шеврезов показался бы приветливым и уютным пристанищем в курортном местечке. Здесь ей предстояло ждать решения парламента.

Но парламенту, войска которого дважды – при Ньюбари и Марстон-Мур – разгромили армию Карла I, только и было дел, как заниматься какой-то герцогиней, пусть даже и известной по обеим сторонам пролива. К Мазарини был отправлен эмиссар с предложением выдать ему герцогиню и ее дочь. Кардинал поспешил отказаться: пусть мадам де Шеврез остается там, где она сейчас и находится, а у него нет никакого желания вновь видеть ее во Франции.

Вид мрачных стен, промозглой английской весны, окрестных скал и бескрайнего моря не приводил Марию в восторг. Порой она теряла самообладание, но Шарлотта, достойная дочь своей матери, грустила меньше. Ради развлечения она соблазнила одного из офицеров замка.

Периоды уныния сменялись у герцогини всплесками активности, и она снова занимала себя планами и прожектами. Через возлюбленного Шарлотты ей стало известно, что в этой Богом забытой стране все еще находится посол Испании, готовый напомнить о ней своему королю. Мария, воспользовавшись услугами влюбленного офицера, передала письмо послу для короля, в нем был крик о помощи и просьба содействовать ее отъезду в Голландию. Марии повезло: дипломат сумел получить разрешение для обеих женщин покинуть Англию, ставшую для них на целых четыре месяца тюрьмой.

Покидали замок мать и дочь, полные надежд, прекрасным солнечным утром. Было лето, и море было спокойно. Большое рыбацкое судно доставило их в Дюнкерк, откуда они перебрались в Льеж, в те времена независимое княжество, отсюда Мария вопреки здравому смыслу надеялась возобновить переписку с королевой. Она написала одно за другим три письма. В ответ – ничего. Более того, Мария заметила, что за их домом установлена слежка.

– Мы не можем тут жить, матушка, – сказала ей однажды Шарлотта. – Здесь мы такие же заключенные, как и в Уайте, с той лишь разницей, что здесь мы рискуем быть схваченными агентами кардинала и никто не придет нам на помощь. А герцог, должно быть, думает, что, оказав кардиналу подобную услугу, сможет помахать ручкой своим неприятностям.

Даже если кардиналу и не было до них дела, нельзя было полагаться лишь на счастливый случай. Как бы там ни было, но благодаря посредничеству все того же посла Испания протянула ей, как одной из последних изгнанниц, свою руку.

Успокоенная Мария отправилась в Брюссель. Поселилась она в том же доме около Гранд-Пляс, в ее честь был дан изящный прием у эрцгерцога Леопольда, бывшего тогда наместником Нидерландов. Мария встретилась снова с некоторыми из прежде обретенных здесь друзей, но очень скоро поняла, что город стал совсем иным: висевшая над ним долгие годы, которым не было видно конца, тяжкая атмосфера постоянных войн и распрей, как и продолжавшееся испанское владычество, сделала его закрытым и тоскливым. Принц Конде совсем недавно одержал в Баварии победу под Нердлингеном, и его войска шли на Фландрию. Многие семьи подсчитывали своих убитых.

Без колебаний Мария согласилась на предложение эрцгерцога поступить на службу к Габсбургам, имевшим испанские и австрийские корни. Ведь она была известна не только как интриганка и даже авантюристка, но и как жена одного из влиятельных вельмож, крепко удерживающего свое место при королевском дворе Франции, оставаясь неизменно преданным своему королю. В будущем это обстоятельство могло сулить некоторые выгоды. Ее также представили некоему графу де Сен-Ибаль – д'Эскару де Сен-Бонне, – который являлся основным координатором всего заговора, направленного на устранение Мазарини. Эрцгерцог Леопольд ввел ее в круг иммигрантов. И не замедлил войти в самую тесную связь с ней самой.

Мужчиной он был смелым и привлекательным, но подверженным резким сменам настроения, – будучи искренне веселым, мог тут же впасть в черную меланхолию. Он приходился к тому же кузеном злейшему врагу Мазарини, коадъютору Парижского епископа де Гонди, и в известной степени был доверенным лицом династии Конде. Это последнее обстоятельство было довольно странным, учитывая победы принца Конде против испанцев и итальянских дожей. Все вместе они состряпали безумный план: Мария получает в помощь герцога д'Эпернона, людей из Ла-Рошели и гугенотов, которых приведет с собой родившийся уже после смерти герцога – своего необузданного отца – Танкред де Роан. Его решено-было поставить во главе единоверцев. Испанцы занимают Жиронду, а Сен-Ибаль сдает Мюнстер герцогу де Лонгвилю. В итоге – полное смешение мнений и интересов, практически несовместимых, в общность которых, казалось, все поверили. Но Марию все больше и больше снедает ностальгия по родине, и она пишет мужу, чтобы он приехал за ней. Несмотря на размолвки и судебные разбирательства, она чувствовала, она знала, что он не переставал ее любить.

Однако в Париже о Марии часто вспоминал совсем другой мужчина. То был не супруг, хотя Клод де Шеврез и предпринял несколько попыток ее реабилитации, а коадъютор де Гонди, отводивший Марии роль факела, способного поджечь фитиль заряда, который он готовился заложить под Мазарини. Де Гонди прислал к ней одного из своих друзей с конкретным поручением: обольстить, стать ее любовником и таким образом накрепко привязать Марию к их делу. Звали его маркиз Жоффруа де Лэг и барон дю Плесси-Патэ, в прошлом капитан французской гвардии, оставивший свой пост по личным причинам.

Его представили Марии, та сочла его посредственным. Может, оттого, что она все еще была в плену обаяния демонического Сен-Ибаля. Хотя это был красивый мужчина тридцати четырех лет, высокого роста и крепкого телосложения. Надменное округлое лицо с чуть вздернутым носом обрамляли вьющиеся светлые волосы, взгляд карих глаз был властным и внимательным.

Он немедленно этаким завоевателем ринулся обольщать Марию, но лишь вывел ее из себя. Она сразу дала ему это понять.

– Мне приятно, мсье, что вы обо мне столь лестного мнения и что желаете, как бы поделикатнее сказать, услужить мне всеми имеющимися у вас средствами. Но, помимо тех новостей, что я жду от вас, поскольку вы приехали из Парижа, я не вижу, чем бы вы могли быть мне интересны.

– Мне больно это слышать, герцогиня, а мне так хотелось вам понравиться, – ответил маркиз де Лэг, пощипывая ус.

– С чего бы это?

– А что вас удивляет? Вы давно мне нравитесь!

– А вот это удивительно, поскольку я что-то не припомню, чтобы я вас когда-нибудь прежде видела. Рассказывайте ваши новости.

Новости оказались важными. Желая продолжать политику Ришелье, но, не имея для того достаточных средств, Мазарини и Анна Австрийская положили Париж на лопатки, в особенности парламент, который стал вести себя независимо и хотя являлся всего лишь Верховным судом, но упразднил должности интендантов и снизил подати. Напуганная тем, что творилось в Англии, где король едва не потерял корону, Анна и кардинал заняли выжидательную позицию. Воспрянув духом, высшее дворянство объединилось, противясь новым поборам. Поддержанный парижским людом, инстинктивно ненавидевшим Мазарини, парламент дерзнул приняться за реформирование королевства, с чем регентша согласиться не могла. Королева приказала арестовать одного из самых ярых членов Совета – Брусселя. За одну ночь Париж покрылся баррикадами, заперев королеву, маленького короля и Мазарини в Пале-Рояле…

Зачарованная Мария слушала во все уши. Неужели сбудутся ее мечты и сам народ свергнет ненавистного Мазарини, осмелившегося занять около королевы ее место?! Словно театральный занавес, тяжелые тучи, скрывавшие будущее, стали медленно подниматься вверх.

– Скажите мне, маркиз, вы ведь говорите о революции?

– Не совсем, мадам герцогиня. Скажем, бунт, правда, обретший свое название – Фронда!

– Фронда? Рогатка, как детская игрушка?

– Которая может стать и смертельным оружием. Да, мадам!

– Название мне нравится! Да здравствует Фронда! Только скажите… У них уже есть предводитель?

– Называют имя коадъютора Поля де Гонди, однако скоро во главе движения будет человек более именитый: скоро из замковой башни Венсена будет освобожден герцог де Бофор. Ну что, мадам, теперь вы довольны мною?

– Новости ваши увлекательны. Приноси вы их мне каждое утро, мы стали бы друзьями.

– Только друзьями? Мадам, если бы знали…

– Знать я ничего не желаю! Мне нужно готовиться к возвращению, и на этот раз без чьего бы то ни было позволения! На балу у Фронды я буду принята с триумфом!

– Торопиться еще рано! Знайте же, что принц Конде только что одержал еще одну блистательную победу под Ленсом и захватил Дюнкерк. Подождите, пока все успокоится. Поскольку пока слишком опасно…

– Именно опасность мне и нужна! Если хочешь участвовать в победе, нужно быть в гуще сражения. Вы не согласны?

– В определенной степени. Не спешите и положитесь на меня, я лишь хочу вас уберечь, стать вашей опорой, вашей шпагой.

– Но не любовником? – бросила она насмешливо. – Ответьте же мне что-нибудь, мсье. Случаем, не поручили ли вам соблазнить меня?

Казалось, эти слова задели маркиза. Ответил де Лэг не сразу, он долго и пристально смотрел на нее и заставил покраснеть, затем сказал:

– Достаточно увидеть вас всего лишь один раз, мадам, и тут не нужны никакие приказы. Вас невозможно не любить…

После этих слов он поклонился и вышел, оставив Марию в недоумении. Она подошла к большому венецианскому зеркалу, висевшему над комодом. Зеркало было старое, отражение получалось тускловатым, но не искажало ни цвет лица, ни яркую синеву глаз, разве что появились на лбу несколько морщинок. Красота ее не померкла, и сознание этого придавало ей бодрость и веру в будущее. Она представила себе тот момент, когда она снова увидит небо Парижа, может, на следующий день после ареста или даже смерти Мазарини. Если же, как она полагает, он еще и любовник регентши, той понадобится плечо, на котором можно поплакать, тут-то ей и понадобится Мария. И тогда уж она вернет себе былое влияние! Должно же это наконец случиться!

В тот же вечер, когда она заканчивала ужинать с Шарлоттой, ей доложили, что прибыл человек из Англии и просит о приватном разговоре. Она попросила дочь оставить ее одну и велела впустить прибывшего. Вошедший оказался мужчиной средних лет, в черном запыленном с дороги одеянии, его лицо показалось Марии знакомым. Он казался усталым, но приветствовал ее как полагалось.

– Кто вы, мсье? – спросила Мария.

– Мадам герцогиня не признала меня? Я Хиггинс, слуга лорда Холланда, я прибыл от него.

– Рассказывайте же все побыстрее! Как он? Ну говорите же! Вы, похоже, устали…

Он не стал этого отрицать и не отказался от стакана вина, поднесенного самой Марией. Выпив, он достал из кармана письмо и протянул его герцогине.

– С милордом не все в порядке, мадам, и он вас просит… Он переслал вам вот это.

На клочке бумаги было начертано всего несколько слов, сама записка была сложена в несколько раз, чтобы занимать как можно меньше места: «Если вы меня по-прежнему любите, Мария, вы последуете за Хиггинсом, которого я к вам посылаю. Мне нужно любой ценой увидеться с вами, но, умоляю, никаких вопросов!»

И больше ничего, но Марии хотелось знать больше.

– Милорд просит меня не расспрашивать вас. Но мне необходимо задать вам несколько вопросов.

– Это зависит…

– Он болен?

– Нет.

– Куда же вы меня повезете? Конечно, я немедленно поеду!

– В Лондон. В Остенде ждет корабль. Оденьтесь как можно проще, если можно, в черное. Обычаи наши стали иными. Больше я ничего не могу вам сказать.

– Подождите, я должна предупредить дочь, переодеться и тогда буду готова отправиться за вами.

Сменив свой наряд на черное, без всяких украшений, кроме белой шемизетки, платье, сохранившееся у нее со Страстной недели, Мария сказала Шарлотте о своем срочном отъезде, не уточняя детали, сообщив лишь, что едет в Лондон. Шарлотте хватило такта не пытаться узнать большего. К тому времени она достаточно хорошо знала свою мать, чтобы угадать многое по выражению ее лица. Она помогла матери обуться в мягкие сапожки, подала плотный плащ с подбитым мехом капюшоном: стоял январь, снега хотя и не было, но холод был нешуточный. Только в самый последний миг Шарлотта вдруг обняла герцогиню со смутившей Марию горячностью.

– Берегите себя, и да хранит вас Господь, матушка!

Мария молча сжала дочь в объятиях, ничего не ответив. Во дворе она увидела Хиггинса, который беседовал с Пераном. Тот тоже был одет во все дорожное, рядом перебирали ногами три лошади. Мария только хотела отчитать Перана, но бретонец не дал сказать ей и слова:

– Я не позволю вам ехать без меня. По ту сторону моря очень опасно.

Хиггинс все подготовил добросовестно, в Остенде их поджидало небольшое, но крепкое судно с тремя моряками на борту. Невзирая на непогоду, добрались удивительно быстро: море было спокойным, и ветер дул в нужную сторону. Несколько часов спустя Мария вновь ступила на английскую землю неподалеку от Рочестера, откуда она бежала от приехавшего за ней мужа. Приходилось заботиться об осторожности: кругом было полно круглоголовых, прозванных так из-за короткой стрижки, следивших по заданию новых хозяев за окрестностями. Но Хиггинс, похоже, имел здесь своих людей, так что по пути в Лондон их преследовал один лишь холод.

В столицу добрались с наступлением ночи, и Мария с трудом узнавала город. Набережные порта еще хранили некоторое оживление, но здесь же можно было увидеть и солдат в касках, с мушкетами на плечах. Улицы, еще недавно шумные и оживленные, были тихи и пустынны, таверны закрыты.

– И не только таверны, – ответил Хиггинс на ее вопросительный взгляд, – но и публичные и игровые дома, все театры. Бои петухов и скачки под запретом, а по воскресеньям положено оставаться дома и распевать псалмы…

– Возможно ли это? – шептала потрясенная Мария. – И торговые дома тоже закрыты? – поинтересовалась она, показывая на запертые ставни суконной лавки.

– Нет, но я узнал, что вчера на эшафоте прямо под окнами Уайт-холла был обезглавлен король. Народу, который, возможно, и желал этого, еще предстоит осознать содеянное.

– Боже мой! – простонала Мария, закрыв глаза и заламывая трясущиеся руки. – Король казнен? Это невозможно, кошмар какой-то!

– Увы, и этот кошмар продолжается, так что постарайтесь не выказывать эмоций. Мы прибыли.

У нее безвольно опустились руки, и она увидела, что они оказались возле гостиницы «Золотой лев», одной из лучших в Лондоне, расположенной на оживленном перекрестке Черинг-Кросс. Было людно, но у Марии, уже собравшейся войти, перехватило дыхание: все эти люди разглядывали возвышающийся посреди площади эшафот. Она так побледнела, что Хиггинс испугался, как бы с ней не случился обморок, и помог Перану проводить ее в гостиницу. Диксон, хозяин гостиницы, которому герцогиня была хорошо знакома, устремился навстречу, но сделал вид, что не знает вновь прибывших гостей. Похоже, он умирал со страха.

– Отведите меня в комнату, я хотела бы прилечь, – слабым голосом попросила герцогиня.

И, повернувшись к Хиггинсу, спросила:

– Он здесь?

– Еще нет, но должен скоро прибыть.

Мария молча кивнула и направилась к своей комнате. Она нуждалась в отдыхе после утомительного путешествия и понимала, что выглядит ужасно. Генрих не должен видеть ее такой…

Хозяин гостиницы открыл перед ней дверь без поклона, как он это делал раньше. Теперь она на территории равных: в глазах Господа все братья и сестры. Войдя, Мария увидела у окна силуэт в черном. То была женщина, но лица ее рассмотреть было невозможно из-за темноты.

– Вы ошиблись, – нервно заметила Мария, обращаясь к хозяину. – Эта комната занята.

– Нет! Она для вас. Эта женщина ждала вас, – ответил он.

Женщина при этом обернулась и оказалась лицом к лицу с Марией. Та не смогла сдержать крик перед этим призраком прошлого длиною в четверть века. Подумав, что у нее от усталости начались видения, Мария потерла глаза. Женщина вышла в круг света от горевшего канделябра, и Мария услышала смех. Сухой смех леденил сердце.

– Ну же, мадам герцогиня, узнавайте меня! Не поверю, что я так уж сильно изменилась!

– Элен! – пробормотала Мария. – Элен дю Латц… Вы здесь?

– Да, здесь! Это я послала за вами.

Язвительный тон бывшей наперсницы и служанки вернул Марию к действительности. Она достала из-за корсажа записку Генриха:

– А это? Может, это написали вы?

– Вы догадливы! Я хорошо знакома с его почерком! Вам ведь, я думаю, известно, что я долго жила с ним!

– Так ли это? В последний раз я видела вас входящей в Урсулин де Нант, чтобы найти там успокоение пред Господом и отречение от мирской жизни. Что же это тогда было?

– О, я туда вошла лишь затем, чтобы уйти в отставку. Потом перебралась в Лондон. Я не могла даже мысленно допустить, что буду жить вдалеке от него, это он потом и понял. Настолько, что предоставил мне дом на краю парка Чизвик, в котором мы любили друг друга в первый раз. Он приходил туда, когда хотел, когда ему требовалось утешение истинной любовью, мы провели в нем много счастливых часов. Он мой бог, мой хозяин, моя жизнь!

Мария разглядывала Элен, оцепенев от гнева. Тонкое лицо и полыхающие фанатичным пламенем глаза делали ее похожей на тех исступленных безумиц, чей удел – монастырь.

– Я не спрашиваю вас о его жене, но как вам удавалось делить Генриха с его любовницами?

– Они мало что значили! С ними он никогда не оставался надолго и всегда возвращался ко мне. Мы часто вместе с ним смеялись над ними.

– А я? – воскликнула Мария. – Я вас тоже забавляла? Вы знали, что он приезжал ко мне в Дампьер и уговаривал ехать с ним в Америку? Что бы вы сделали, согласись я тогда?

– Я бы вас убила! Но я никогда не боялась вашего соперничества. Разве вы были способны оставить блестящую жизнь, титул, положение, амбиции, роскошь ради одной лишь любви? Нет! Вы слишком эгоистичны, чересчур расчетливы! Вы интриганка по крови! Чем бы вы занимались среди дикарей? Какие уж там интриги!

– Возможно, вы правы, – ответила Мария высокомерно. – Но это меня он позвал с собой! Он меня действительно любил. И я единственная, кто может этим похвалиться…

– Вы также единственная женщина, которую я ненавижу. Из-за того, что временами невозможно было ему помешать говорить о вас. Однако меня он тоже любил. И превосходно умел это доказать…

Мария увидела в углу комнаты деревянное кресло и опустилась в него.

– Оставим это!.. Но я не понимаю, что вас вынудило вызвать меня сюда. Хотели рассказать вот эту историю? Достаточно было бы и письма! Так что скажите мне теперь, где он, и позвольте мне отдохнуть. Ваша откровенность утомляет меня много больше путешествия, а поскольку лорд Холланд не придет…

– Но он придет! Завтра утром непременно!

– Не знаю, чего вы хотите, только я вам не верю. Король казнен, а ваш бог теперь, надеюсь, далеко отсюда!

– Он в башне! А завтра будет там, на площади, потому что эшафот воздвигают для него! Завтра он умрет на наших глазах, вот почему я вас сюда позвала!

Удар был таким неожиданным и сильным, что Марии показалось, что она сходит с ума. Оттолкнув Элен, она бросилась к окну и распахнула его настежь. Наступила ночь, но плотники продолжали свою работу при свете фонарей, и стук их молотков разрывал сердце Марии.

– За что его казнят? Он же ненавидел короля.

– Верно, одно время он был даже любовником королевы. Она ему покровительствовала, но от проигрыша не спасает даже ставка на всех. Генриетта-Мария выслана во Францию, Генрих дал денег на нужды революции, желая спасти свое богатство, но не порвал со сторонниками Карла I на тот случай, если…

– ..если колесо Фортуны повернется вспять?

– За это он и умрет на ваших глазах, в двух шагах от вас…

– Нет! – крикнула Мария. – Я не дам этому свершиться! Я немедленно ухожу!

– Об этом не может быть речи!

Опередив ее, Элен отпрянула назад и закрыла дверь своей спиной, в руке у нее появился пистолет.

– Вы остаетесь здесь, или я вас убью! И не рассчитывайте на помощь своего верного Перана, он заперт по моему распоряжению. И на Хиггинса, это мой человек. Садитесь и не двигайтесь!

Мария повиновалась, чувствуя по яростному возбуждению Элен, что у нее нет другого выхода. Та, продолжая держать пистолет, заняла место напротив. На столе, стоявшем между ними, стояла кружка с пивом, лежал хлеб и копченая сельдь.

– Можете поесть, вам нужно набраться сил. Иначе, когда закончится ночь, я не буду знать, отчего вы упадете в обморок – от голода или от ужаса.

Герцогиня съела немного хлеба и сделала глоток из кружки. Положив голову на спинку кресла, она прикрыла глаза, выжидая, когда Элен последует ее примеру и ей удастся воспользоваться ситуацией. Но не рассчитала своих сил – сон незаметно сморил ее.

Когда Элен, потормошив, разбудила ее, было уже светло и с площади доносился гул толпы.

– Мне говорили, что вы хорошо спите, а я-то думала, что это лишь разговоры. Теперь идемте! Нужно торопиться.

– Вы хотите, чтобы мы пошли туда? Толпа затопчет нас!

– Толпа не настолько плотная, как может показаться. Для всех этих людей осужденный всего лишь пособник. Я хочу, чтобы мы оказались как можно ближе, чтобы он смог увидеть нас вместе, как это было прежде! А знаете, вы сейчас не так красивы, как прежде! – с мрачным удовлетворением добавила она.

Силе приходится уступать. Чувствуя под ребрами пистолет, Мария спустилась по лестнице, прошла через опустевшую гостиницу – все были на улице. Она увидела Хиггинса, который, не удостоив ее взглядом, расчистил для нее проход прямо к приставной лестнице, ведущей на эшафот. Где-то вдалеке послышался барабанный бой. Дождя больше не было, холодный ветер гонял над городом тучи. Толпа, окружавшая двух женщин, безмолвствовала, но в этой тишине было нечто угрожающее. Несмотря на теплый плащ, Мария дрожала от охватившего ее ужаса и холода. Ее взгляд был прикован к палачу, облаченному во все красное вплоть до колпака на голове, прибавлявшего ему росту, к его топору на длинной рукояти, о которую тот опирался обеими руками, к забрызганному уже подсохшей кровью фартуку. Барабанный бой раздавался совсем рядом, заглушая тяжелую поступь солдат в железных кирасах и шлемах. Наконец Мария увидела Генриха.

Одетый в черную перепачканную замшу, в белой с отложным воротом сорочке, со связанными за спиной руками он шел спокойным шагом, с непроницаемым лицом, высоко подняв голову. Потрясенная Мария видела его ставшие белыми волосы, странным образом молодившие его испещренное незнакомыми ей морщинами лицо. И ни одного священника. Он шел один, в сопровождении лишь этих железных людей, изогнув губы в презрительной усмешке.

По ступеням он поднялся твердой поступью и какое-то время стоял неподвижно, пока палач снимал с него куртку, рвал ворот рубашки и срезал с плеч волосы. И тут Элен крикнула по-французски:

– Посмотри, милорд Холланд! Я привезла тебе твою герцогиню!

Ясный взор, которым он скользил по толпе, упал на двух женщин, на Элен, высившуюся статуей возмездия, и на съежившуюся, заплаканную Марию. Она ожидала, что он вздрогнет или хотя бы изменится в лице, может, улыбнется, но у приговоренного даже не потеплели глаза. Они оставались холодными, как и дующий над ними ветер. И лишь когда палач дотронулся до него рукой, чтобы тот стал на колени, он дернул плечом. Мгновение спустя пала его голова, а Мария рухнула на колени и закрыла лицо руками, зашедшись в рыданиях.

Это и спасло Марию от пули: в следующую секунду Элен нажала на курок пистолета, раздался выстрел. Даже если бы она и осталась жива после этого выстрела, раненная, она бы не уцелела под натиском толпы.

Сколько времени оставалась она там? Этого она не знала. Минуту, час, столетие?.. А затем две крепких руки взяли ее под руки и заставили подняться с земли. Ее потащили прочь, а у нее не было сил сопротивляться. Она даже не оглянулась на того, кто пришел на помощь. Ее глаза заливали слезы.

Лишь в гостинице, оказавшись в кресле возле огня, она узнала Жоффруа де Лэга. Склонившись над Марией с платком в руке, он осторожно вытирал ее лицо. Затем поднес к ее дрожавшим губам стаканчик:

– Пейте, это придаст вам сил.

Ром обжег горло Марии, но согрел и вернул ее к жизни.

– Как вы здесь оказались?

– Сначала мне помогла ваша дочь, затем пришедший за вами мужчина. Между угрозой ареста и золотом он выбрал последнее, и я прибыл в «Золотой лев» до вас. Как только вы придете в себя, мы уедем. Ваш Перан, которого держали взаперти в погребе, уже во дворе при лошадях. Как вы чувствуете себя, вам лучше?

– Думаю, что да. Элен, та женщина, что…

– Покончила с собой. Ударом кинжала в сердце. Выпейте еще немного – на улице очень холодно.

Она молча покачала головой. Так хорошо было вверять себя этой спокойной силе, доверять человеку, принимающему решения вместо нее. С трудом поднявшись, она приняла предложенную ей руку, еле держась на ослабевших ногах.

– Почему? – вымолвила она наконец. – Почему вы все это сделали?

– Потому что я люблю вас. Все просто! Я говорил вам об этом, но вы не поверили. С той самой встречи вы стали смыслом жизни, единственным желаемым достоянием. Позвольте мне оберегать вас. Взамен я прошу лишь о счастье быть рядом с вами. Вы так одиноки!

Потрясенная услышанным, она подняла голову и встретилась с его решительным, но вместе с тем полным тепла взглядом.

– Это правда, – вздохнула она. – Я одинока. И спрашиваю себя, уж не навсегда ли это?!

И покорно двинулась за ним.