Испорченная кровь

И тут простирается тишина. Всепоглощающая, пугающая тишина. Я понимаю, что схватила наживку.

Уголки её рта приподнимаются.

— Ах, да, — щебечет она. — Зиппо, через «З». Моя ошибка.

Я как будто только что очнулась ото сна, не хорошего, просто сна, который скрывал позабытую реальность. Я не волнуюсь, не паникую. Такое ощущение, будто я проснулась после долгого сна. Хочу встать и размять мышцы. Я снова слышу крики, но теперь они относятся к памяти. Я в запертой комнате. Я не пытаюсь выйти. Я не забочусь о выходе. Я просто свернулась на металлической кровати и кричала. Они не могут заставить меня остановиться. Я кричала в течение нескольких часов. И прекращала только тогда, когда они усыпляли меня, но как только действие наркотика заканчивается, я снова кричала.

— Почему я прекратила кричать? — спрашиваю я её. Мой голос совершенно спокоен. Я не могу всё вспомнить. Только отрывки: запахи, звуки и подавляющие эмоции, из-за которых я чувствовала, что могу взорваться.

— Айзек.

При звуке его имени меня сотрясает дрожь.

— О чём ты говоришь?

— Я позвала Айзека, — повторяет она. — И он пришёл.

— О, Боже, о, Боже, о, Боже. — Я сгибаюсь, обнимая себя. Я вспомнила. Я падала и теперь, наконец, упала на землю.

В голове проносятся вспышки видений, он заходит в комнату и ложиться в кровать позади меня. Его руки обнимают меня, пока я не перестаю кричать.

Я всхлипываю. Это некрасивый, гортанный звук.

— Почему я забыла всё это? — я до сих пор отношусь к ней, как к своему психологу; задаю вопросы, будто она достаточно здравомыслящая, чтобы знать ответы. Она твой Смотритель Зоопарка. Она пыталась убить тебя.

— Такое бывает. Мы забываем вещи, которррые угрррожают сломать нас. Это лучший механизм защиты мозга.

Мне трудно дышать.

— Для тебя всё это эксперимент. Ты воспользовалась своим положением. Использовала всё, о чём я с тобой говорила.

Весь мой боевой настрой испарился. Мне просто нужны ответы, а затем я могу уйти отсюда. Убраться отсюда, но куда? «Домой», — говорю я себе. Во что бы ни стало.

— Помнишь, о чём ты меня спросила на нашем последнем сеансе? — я смотрю на неё пустым взглядом. — Ты спросила: «Если Бог существует, то почему он позволяет, чтобы с людьми случались ужасные вещи?»

Я помню.

— Свободная воля порождает плохие решения; решение вести в пьяном состоянии и убить чужого ребёнка. Решение об убийстве. Решение выбирать, кого мы любим, с кем хотим провести нашу жизнь. Если бы Бог не позволял случаться ничему плохому, то он должен был бы забрать у людей свободу воли. Он стал бы диктатором, а мы были бы его марионетками.

— Зачем ты говоришь о Боге? Я хочу поговорить о том, что ты сделала со мной!

Вдруг я понимаю. Сапфира заперла меня в доме с Айзеком, мужчиной, который, как она верила, стал моим оплотом и спасением, она контролировала лекарства, пропитание, чтобы мы видели, как мы это видели, всё это было её экспериментом со свободной волей. Она стала Богом. Как-то во время одной из наших встреч женщина сказала: «Представь, что ты строишь на краю утёса, испытывая не только страх падения, а страх от возможности броситься вниз. Ничто не удерживает тебя, и ты испытываешь свободу».

Утёс! Почему я этого не видела?

— Знаешь, сколько в мире таких людей как ты? Я слышу об этом каждый день: боль, печаль, сожаление. Ты хотела второй шанс. Поэтому я дала его тебе. Я дала тебе человека, не которого ты хотела, а который был тебе нужен.

Я не знаю, что сказать. Мои десять минут почти закончились.

— Не преподноси всё так, будто сделала это для меня. Ты больна. Ты...

— Это ты больна, моя дорррогая, — прерывает она меня. — Ты подвергалась саморазрушению. Была готова умереть. Я просто дала тебе перспективу. Помогла увидеть правду.

— Какую правду?

— Айзек твоя правда. Ты была слишком ослеплена прошлым, чтобы увидеть это.

Я задыхаюсь. Мой рот открыт, пока я смотрю на неё.

— Айзек женат. У него ребёнок. Ты думаешь, что заботишься о нас, но ты причинила зло ему. Заставили страдать без всякой причины. Он чуть не умер!

Детектив Гаррисон выбрал именно этот момент, чтобы вернуться. Мне нужно больше времени с ней наедине. Мне нужно больше ответов, но я знаю, что моё время истекло. Он ведёт меня к двери, держа за локоть. Я оборачиваюсь посмотреть на Сапфиру. Она спокойно смотрит в пространство перед собой.

— Он бы тоже умер без тебя, — произносит женщина, прежде чем дверь закрывается. Я хочу спросить, что она имеет в виду, но дверь захлопывается. И это последний раз, когда я вижу Сапфиру Элгин живой.

Детектив Гаррисон добродушный. Но, думаю, этот случай выше его компетенции. Он не уверен, что со мной делать, поэтому пытается накормить пончиками и бутербродами. Я не ем ничего, но ценю его внимание. Со мной в комнате ещё шесть человек; двое из них прислонились к стене, остальные сидят. Я даю показания. Рассказываю в диктофон, на что были похожи последние четырнадцать месяцев; каждый день, каждое чувство голода, каждый раз, когда я думала, что один из нас умрёт. Когда я заканчиваю, в комнате воцаряется тишина. Детектив Гаррисон первым издаёт звук, откашлявшись. Вот тогда я осмеливаюсь спросить об Айзеке. До сих пор мне было слишком страшно. Мне больно даже думать о нём. А когда кто-то говорит о нём вслух… это ощущается так неправильно. Он был со мной всё это время. Теперь его нет.

— Доктор Элгин перевезла его через канадскую границу и доставила в больницу в штате Виктория. Хотя «доставила» слишком громко сказано, — отвечает детектив. — Она бросила его за пределами приёмного покоя и сбежала. Он был без сознания в течение двадцати четырёх часов, прежде чем, наконец, начал приходить в себя. Схватил медсестру за руку и успел произнести Ваше имя. Медсестра сразу же его узнала благодаря шумихе в средствах массовой информации, которая поднялась, когда Вы исчезли. Она сообщила в полицию. К тому времени, когда они добрались до Айзека, он уже был в состоянии говорить. И рассказал, что Вы в хижине где-то недалеко от утёса, но большей информации у него не было.

Я слушаю молча.

— Так он в порядке?

— Да, он в порядке. Он со своей семьёй в Сиэтле.

Это одновременно больно и приносит облегчение. Интересно, на что это похоже — встретиться со своим ребёнком в первый раз.

— Как она это сделала? Привезла нас обоих в этот дом? Пересекла границы? Должно быть, ей оказали помощь.

Он качает головой.

— Мы по-прежнему допрашиваем её. Она отвезла Айзека в больницу в караване (Прим. ред.: автомобиль «Додж Караван»). Она была в том же караване, когда пыталась пересечь границу, возвращаясь обратно на Аляску. Когда они обыскали её автомобиль, то обнаружили потайное пространство, достаточно большое, чтобы туда поместились два тела. Мы думаем, она дала вам наркотик и доставила туда. Мы ничего не знаем о помощнике, мы до сих пор её допрашиваем.

— Обратно на Аляску? — спрашиваю я. — Она возвращалась за мной?

Он качает головой.

— Мы не знаем.

Я расстроена и ударяю кулаком по столу.

— А что вы знаете?

Он выглядит обиженным. Я стараюсь смягчить свою реакцию. Это не его вина. Или, может, его.

— Как тогда вы меня нашли?

— Канадские полицейские разослали ориентировку о её транспортном средстве. Она была схвачена на границе. И дала нам координаты дома, где держала Вас.

— Так просто?

Он кивает.

— Я не понимаю.

— Дом находится на большом участке земли, которым она владеет. На самом деле, большой — это мягко сказано. Она владеет землёй в сорок тысяч акров. Её покойный муж владел нефтяными скважинами. Он также был теоретиком катастроф. И опубликовал несколько книг по выживанию после Армагеддона. Мы думаем, что он построил этот дом, вдохновлённый этими теориями.

— Вы знаете всё это, но не знаете, что она собиралась сделать со мной?

— Легко найти информацию, которая уже есть, мисс Ричардс. Извлечь информацию из человеческого ума немного сложнее.

Может быть, я недооценила добродушного детектива Гаррисона.

— Моя мать ...? — спрашиваю я.

Он наклоняет голову, хмурясь.

— Ничего.

Возможно, она не приложила к этому руку. Возможно, Сапфира нашла её и прочла книгу, не связываясь с ней.

— Я хочу вернуться домой, — вдруг объявляю я.

Он кивает.

— Ещё несколько дней. Потерпите нас...

Ник ждёт меня, когда мой рейс приземляется в Сиэтле. Я знала, что он будет там, потому что писатель связался со мной по электронной почте, желая знать, когда я возвращаюсь домой. Он спросил, может ли встретить меня. Я послала ему быстрый ответ, назвала дату, время и номер рейса. Когда спускаюсь вниз к эскалатору багажа, Ник замечает меня не сразу. Писатель выглядит нервным, что необычно для него. Я прячусь за огромным растением и подглядываю за ним сквозь листву. Моя муза. Мои десять потраченных впустую лет. Раньше, когда я его видела, мои эмоции бушевали. Я чувствовала, будто падаю вниз, вниз, вниз всё глубже. Теперь он просто выглядит как парень в плаще с избытком геля в волосах. Нет, это несправедливо. Выглядит как чан, полный воспоминаний: его руки, его губы, его тело, всё это память. Но они не влияют на меня так, как раньше. Либо год лишения свободы сделал меня онемевшей, либо я переросла любовь всей моей жизни.

— Куда же делось всё твое волшебство, Ник? — произношу я сквозь листву. Хотела бы я знать, там ли оно ещё. Когда мы встретимся, почувствую ли я это, как в какой-то банальной истории любви.

Он одиноко сидит в кресле аэропорта и с опасением на лице наблюдает за прохожими. Это тонкая умственная картина. Ник видит меня, как только я выхожу из своего укрытия. Когда я иду к нему, он быстро встаёт. Обнимает меня без колебаний и с такой фамильярностью, что моё сердце невольно сжимается. Может быть, это искра.

Он знает меня. Он знает, что сказать, а что не говорить. Ник говорит на языке моего лица, и ждёт моего выражения, чтобы подобрать свой тон. Вот что делает время. Оно дает пространство, чтобы узнать друг друга. Я расслабляюсь в его объятиях. Нет смысла бороться с чем-то подобным.

— Бренна. — Выдыхает он в мои волосы.

Я хочу назвать своё имя, чтобы исправить его, но слова застревают в горле.

— Ты готова? — спрашивает он. — У тебя есть багаж?

Я качаю головой.

— У меня ничего нет.

Ник берёт меня за руку и ведёт на стоянку. Он взял напрокат машину. Я сворачиваюсь на переднем сидении и смотрю на него. Ник единственный человек, на которого я могу смотреть и не чувствовать себя неловко.

Всю поездку домой я жду, чтобы Ник спросил меня об этом. Всё, что угодно. Хоть что-то. Всё, что угодно. Почему он не спрашивает? Несправедливо ждать этого от него. Ник никогда не выпытывал. Он ждёт и знает, что со мной можно ждать вечно. Но теперь я привыкла к чему-то новому. Забавно, как это произошло. Теперь я мысленно умоляю его, чтобы он спросил меня о чём-то. О чём угодно. Пока колеса автомобиля распыляют воду на шоссе, я чувствую в себе изменения. Когда это случилось? Даже не знаю. Наверное, там, в доме, посреди снега. Когда хирург вскрывал меня эмоционально, а музыкант подарил мне больше цвета, чем я могла принять.

В Вашингтоне сейчас лето. Как жаль. Когда мы подъезжаем к моему дому, там полно журналистов. Они выглядят сонными, пока не замечают приближающийся автомобиль. Интересно, как долго они здесь находятся. Я прилетела в Сиэтл под своим настоящим именем, чтобы избежать этого. Схватив прядь волос, я накручиваю её на палец и отпускаю, отворачиваюсь от них и указываю Айзеку в сторону гаража на другой стороне моей подъездной дороги. Ник. Я указываю Нику в сторону гаража. Тру свой лоб. У меня нет ключей, поэтому нам придётся пройти через гараж, чтобы попасть в дом. Я называю ему код для двери гаража, он выскакивает и набирает его. Они не могут подняться по моей дорожке, но я слышу, как позади выкрикивают моё имя.

Сенна!

Сенна Ричардс!

Знали ли Вы, что мисс Элгин стояла за вашим похищением?

Сенна, скажите нам, как это было?

Сенна, Вы виделись с Айзеком Астерхольдером?

Сенна, Вы думали что умр ё те?

Затем гараж закрывается, приглушая их какофонию.

Бум!

Бум!

Бум!

Стучит моё сердце...

Ник открывает для меня дверь, и мы входим в мой дом. Пыль заполняет мой нос и рот, когда я вдыхаю четырнадцатимесячный спёртый воздух. Слегка прикасаюсь к его руке. Он переворачивает руку и переплетает свои пальцы с моими. Осматривает со мной одну комнату за другой, и я чувствую себя призраком. Мужчина никогда не был в моём доме. Делать деньги на разбитых сердцах — это хороший бизнес. Когда мы достигаем белой комнаты, я резко останавливаюсь в дверях. Я не могу войти. Айзек смотрит на меня сверху вниз. Ник. Ник смотрит на меня сверху вниз.

— Что случилось? — спрашивает он.

Всё.

— Это, — отвечаю я, осматривая белизну своего кабинета. А затем: — Почему ты пришёл, Ник?

Мы находимся на краю белой комнаты. Технически эта комната, которую он создал, внутри меня и снаружи.

Ник выглядит поражённым.

— Ты читала мою книгу?

— Ты имеешь в виду ту книгу? — отвечаю я вопросом на вопрос.

— Можем ли мы говорить об этом где-то ещё? — он пытается зайти в мою белую комнату, будто хочет осмотреться. Я хватаю его за руку.

— Мы поговорим об этом прямо здесь.

Я хочу, чтобы он познал то, до чего меня довёл. Я хочу знать, что это такое, прежде чем перейти другие пороги.

Он наклоняется и упирается в дверной косяк, находясь в комнате. Я повторяю его движения и прижимаюсь к косяку снаружи.

— Я был неправ. Я был молодым идеалистом. Я не понимал... — Ник морщится. — Я не понимал твою ценность до тех пор, пока не стало слишком поздно.

— Мою ценность?

— Твоя ценность для меня, Бренна. Ты воспламеняешь всё во мне. Всегда воспламеняла. Я люблю тебя. Никогда не переставал. Я просто...

— Был молодым идеалистом, — повторяю я.

Он кивает.

— И глупцом.

Я изучаю его. Смотрю на белый цвет. Смотрю на него.

— Ты в авторском ступоре, — произношу я. — Ты написал последнюю книгу, и все были в восторге. А теперь у тебя ничего нет.

Он выглядит испуганным.

— Скажи мне, что это не так. — Я убираю упавшую на глаза седую прядь. Но, подумав, позволяю ей упасть обратно на глаза, чтобы скрыть их.

— Это не так, — отвечает он. — Ты знаешь как нам хорошо вместе. Мы вдохновляем друг друга. Когда мы вместе, происходит нечто великое.

Я думаю об этом. Он прав, конечно. Мы были великолепны вместе. Иногда я просыпалась игривой. Хотела смеяться, флиртовать и проживать историю любви. Но уже на следующий день меня раздражало, что на меня кто-то смотрит или говорит со мной. Ник позволял мне это. Он говорил со мной в те дни, в которые я хотела говорить. И оставлял меня в покое, когда я взглядом метала в него кинжалы. Мы сосуществовали свободно и без усилий. С ним у меня было общение и любовь, и, в то же время, никто и никогда не подвергал меня сомнению. Мы были великолепны вместе. До тех пор, пока Айзек не научил меня чему-то новому.

Я не хотела, чтобы меня оставили в покое. Я хотела подвергаться сомнению. Я нуждалась в этом.

Я не знала, что мне нужен человек, который бы пробрался в моё сердце и понял, почему иногда я хотела играть, а в другое время жаждала одиночества. Мне даже не нравилось, когда он это делал. Мне было больно окунуться в себя и увидеть, «Зачем и Почему» у вашего часового механизма. Вы намного уродливее, чем думаете, намного более эгоистичны, чем когда-либо сможете себе признаться. Поэтому вы игнорируете то, что внутри вас. Если вы в этом не признаётесь, не значит, что этого не существует. Пока кто-то не приходит и не выворачивает наизнанку всё, что у вас внутри. Они видят все ваши тёмные уголки, и принимают их. И говорят, что это нормально, иметь тёмные углы, вместо того, чтобы заставлять вас их стыдиться. Айзек не боялся моего уродства. Он прошёл со мной через взлёты и падения. В его любви не было никакого осуждения. И вдруг стало меньше падений и больше взлётов.

Ник достаточно любил меня, чтобы оставить в покое. Айзек знал меня лучше, чем я сама. Я сказала, что хочу, чтобы меня оставили в покое, но он знал. Я сказала, что хочу белизну, но он знал. Он оживил меня. Он просветил меня. Потому что Айзек — мой спаситель. Не Ник. Ник был просто большой любовью. Айзек знал, как исцелить мою душу.

— Нам было хорошо вместе, — говорю я ему. — Но я не она.

— Я не понимаю, — отвечает он. — Ты ни кто?

— Точно.

— Бренна, в этом нет смысла.

— А был ли он когда-нибудь?

Ник замолкает.

Я качаю головой.

— Во мне для тебя нет смысла. Вот почему ты оставил меня.

— Я буду стараться ещё сильнее.

— У меня рак. Ты можешь стараться столько, сколько хочешь, но у меня рак, и меня не будет здесь уже через год.

Выражение на его лице является смесью из сожаления и шока.

— Но... Я думал... Я думал, что ты сделала операцию.

Я никогда не говорила Нику о том, что мне пришлось удалить грудь, но мой агент и публицист знали. Информация в писательском мире распространяется быстро.

Я запятнала идеальный белый идеализм Ника. Рак случается, конечно. Но в мире Ника вы побеждаете его. И потом живёте долго и счастливо.

— У меня обнаружили его снова. Он вернулся. Четвёртая стадия.

Он начинает запинаться, не может закончить предложения. Я слышу такие слова как «лечение, химиотерапия, борьба», и моё сердце устаёт.

— Заткнись, — требую я.

Свечение Ника — эфемерное явление. Он уже похож на того тупого дебила, который думал, что я слишком тёмная для его белой комнаты.

— Уже слишком поздно. Рак дал метастазы. Пока я была там. Он вернулся. Он в моих костях.

— Должно же быть что-то...

Мужчина выглядит таким ужасно несчастным.

— Ты пытаешься спасти меня. Но я не останусь в живых, чтобы быть твоей музой.

— Почему ты так жестока?

Я смеюсь. Хороший глубокий смех.

— Очарование, одетое в нарциссизм, ты знаешь, что? Убирайся из моего дома.

— Бренна…

— Вон! — я бью его кулаками в грудь. — Это больше не моё имя!

— Ты сошла с ума, — настаивает он. — Ты не сможешь сделать это в одиночку. Позволь мне помочь тебе.

Я кричу. Он создал монстра, теперь же собирается встретиться с ним. С каждой маленькой его частицей.

— Я действительно сошла с ума! Из-за тебя! Я могу сделать это в одиночку. Я всегда делала это в одиночку. Как ты смеешь думать иначе?

Ник хватает меня за запястья и пытается успокоить. Я не собираюсь успокаиваться. Я вырываюсь и дохожу до центра моей белой комнаты, ярость исходит от меня волнами. Я могу оседлать её, но кто-то может получить травму.

— Ты это видишь, — говорю я, вскидывая руки вверх, — это ты. Из-за тебя я чувствовала себя так хорошо, а потом так ужасно. Что я решила просто прекратить чувствовать.

Он хороший художник, чтобы понять меня.

— Что ты хочешь, чтобы я сказал? Сейчас я здесь.

Вот и всё. Это всё, что он должен был сказать, и правда поражает меня как ледяной ветер. Мои волосы встают дыбом. Я чувствую, что горю от горя.

Хватаюсь за виски и с силой давлю на них подушечками пальцев. Я окаменела. Никогда в жизни мне не было так страшно. Ни от рака, ни от одиночества, ни от моего будущего или прошлого. Я боюсь, что никогда снова не увижу Айзека. Что он никогда не обнимет меня. Жизнь настолько абсолютна в своей несправедливости, что всё, что я могу делать — это кричать. Я обращаюсь к Нику. Нику, который сейчас здесь.

— Сейчас? — в неверии шепчу я. — В данный момент? Где ты был, когда меня изнасиловали, или когда у меня вырезали грудь? Где ты был, когда кто-то похитил меня посреди ночи и бросил голодать в сердце чёртовой арктической тундры? — я сокращаю расстояние между нами и три раза бью его по груди. — Где. Ты. Был.

Он дрожит. Я обрушила на него слова как лютый ливень, но мне по*уй. Сейчас я даже произношу такие вещи, как по*уй, потому что не хочу тратить ни секунды на белую комнату, в которой прожила всю свою жизнь. Он сейчас здесь. Но, Айзек был здесь тогда... и тогда... и тогда... и тогда.

— Я была так увлечена тобой, что упустила это, — добавляю я. И так сильно дрожу. Меня трясёт хуже, чем Ника, который сейчас похож на слабый дрожащий лист, каким он всегда был. Мне хочется раздавить его между пальцами.

— Что ты упустила, Бренна? — мне не нравится, как он меня называет.

— А-а-а-а... ар... — Я сгибаюсь пополам. Сочные, тяжёлые слёзы падают прямо из моих глаз на пол. Шлёп.

Думаю, я плачу. Всё время. И это так прекрасно.

— Я упустила свой шанс, — отвечаю я, выпрямляюсь и вытираю слёзы носком обуви. — Со своей родственной душой.

Ник выглядит смущённым, когда понимает о чём речь. До него доходит кто его замена — мужчина, который был заперт в доме с его бывшей музой.

— Доктор? — спрашивает он, прищурив глаза.

— Айзек. Его зовут Айзек.

— Я твоя родственная душа. Я написал эту книгу для тебя. — Он выглядит так, будто пытается убедить самого себя, его кадык дёргается и всё в этом роде.

— Ты понятия не имеешь о том, что такое родственная душа.

Я чувствую такую тягу к Айзеку. Интересно, ведёт ли он такой же спор с Дафни.

— Тебе пора уходить, — говорю я. Так хорошо произнести эти слова. Потому что на этот раз, я даже не буду плакать.

Прежде, чем принять душ, прежде, чем поесть, прежде, чем залезть в постель и уснуть со своим четырнадцати месячным кошмаром, я вызываю такси. Прошу его заехать в мой гараж, и подхожу к окну, чтобы проверить. Молодой парень около двадцати лет добровольно побритый налысо. Там, где должны быть волосы, выступают тени. Так он борется с залысинами. Дерзко и немного глупо, потому что всё ещё можно понять, почему он это делает. Его глаза округлены и окидывают взглядом всё вокруг; либо его испугали новостные фургоны, либо парень страдает от ломки. «Сойдёт», — думаю я.

Я сажусь на переднее сиденье.

— Не возражаешь? — спрашиваю его. Но на самом деле меня не волнует, если он скажет «да». Я пристегиваю ремень безопасности. — Отвези меня в один из магазинов с пиломатериалами и инструментами.

Водитель предлагает пару вариантов, и я пожимаю плечами.

— Без разницы.

Мы проезжаем мимо новостных автофургонов, и я улыбаюсь им. Не знаю, почему, но мне смешно. Раньше я была знаменита из-за своих книг, теперь знаменита из-за чего-то ещё. Это трудно переварить; я известна потому, что кто-то другой сделал нечто со мной.

Прошу моего таксиста подождать, пока отправляюсь в «Fix-It», магазин, который он выбрал. Здание огромное. Я быстро прохожу мимо отделов освещения и дверных ручек, пока не нахожу то, что ищу. Проходит около тридцати пяти минут, пока два сотрудника готовят мой заказ. У меня нет кошелька или кредитки, только пачка стодолларовых купюр, которую я засунула в задний карман перед выходом из дома. Я держала их в кладовой в старой оловянной коробке для печенья на чёрный день; суровый день, худой день, день, когда мне просто захочется спустить пачку наличных. Теперь, когда времени у меня осталось не много, я решила, что пришло время потратиться. Бросаю три купюры кассиру и выкатываю свои покупки к такси. Я не разрешаю ему помочь мне. Укладываю всё в багажник и возвращаюсь обратно на переднее сиденье.

Мои ноги дёргаются весь путь обратно. Вспышки, двери, в мою сторону летят вопросы. Я снова прошу его заехать в гараж. На этот раз он помогает мне, укладывает всё у двери, которая ведёт в коридор. Я вручаю ему остальную часть заначки из оловянной коробки.

— На чёрный день, — говорю я. Его глаза вылезают из орбит. Он думает, что я сошла с ума, но, эй, я отдала ему много денег. Парень уезжает до того, как я могу изменить своё решение. Я наблюдаю, как он выезжает, и быстро закрываю дверь гаража. Хватаю в охапку свои покупки и включаю стерео носком, когда прохожу мимо него. Первая песня, которую Айзек дал мне. Громко. Я делаю ещё громче, пока она не гремит по всему дому. Уверена, её слышат все снаружи: вечеринка для одного человека.

Я заношу всё в белую комнату и открываю крышки банок ножом для масла: малиновый, жёлтый, кобальтовый, нежно-розовый, пурпурный — как синяк — и три различных оттенка зелёного, цвет летней листвы. Сначала я опускаю руку в красную краску и тру кончики пальцев. Она падает тяжёлыми каплями, пачкает мою одежду и пол, где я сижу на коленях. Я набираю больше, и мои руки полны краски. Тогда я бросаю её, горсть красной краски на моей белой, белой стене. Цвет взрывается. Он распространяется. Это работает. Я беру больше — беру все цвета, и пачкаю мою белую комнату. Я окрашиваю её во все цвета Айзека, а Флоренс Уэлч поёт мне свою песню.

А затем звонит мой телефон. Я не поднимаю его, но когда позже слушаю сообщение, детектив Гариссон мягкая «с» сообщает, что Сапфира мертва. Покончила с собой. «Вот и хорошо», — сначала думаю я, но потом у меня начинает болеть в груди. Он не говорит мне, как она это сделала, но что-то подсказывает, что вскрыла себе вены. Истекла кровью насмерть. Она любила, когда её пациенты кровоточили своими мыслями и чувствами, и выбрала именно этот способ, чтобы уйти. Сапфира со своим комплексом Бога никогда бы не допустила, чтобы её осудили в суде. Она думала, что люди глупы. Не достойны судить её. Я звоню ему на следующее утро. Суда не будет. Голос детектива звучит разочарованно, когда он рассказывает мне об этом, но я чувствую облегчение. Это конец кошмара. Я не смогла бы справиться с затянувшимся на месяцы судебным процессом. Тратить свои последние дни на поиски справедливости. Думаю, я простила Сапфире её комплекс Бога, но не уверена, что Бог поступил также.

Гаррисон сообщает мне, что продолжается расследование по поиску соучастников Сапфиры.

— Все, кого мы допрашиваем, в шоке. Она была уважаемой в сообществе психиатров. Без семьи в стране. Без друзей. Она, кажется, просто свихнулась, потеряла связь с реальностью.

«У кого есть время для друзей, когда вы экспериментируете на людях?» — думаю я.

— Что известно о крови на книгах? — спрашиваю я. — Она человеческая?

Повисает долгая пауза.

— Тест показал, что это кровь животных. Баран или коза, мы не уверены на сто процентов. Мы нашли ваши книги в её доме, вместе с вашей медицинской картой из…

— Я поняла, — произношу я быстро.

— Есть кое-что ещё, — произносит он. — Мы нашли видео о вашем пребывании в доме…

Я зажмуриваюсь.

— Что вы собираетесь с ними делать?

— Это будет сохранено в качестве доказательств, — говорит детектив.

— Хорошо. Никто их не увидит?

— Не СМИ, если это то, о чём вы спрашиваете.

— Хорошо.

— Есть ещё одна вещь…

Сколько ещ ё вещей может быть?

— У Сапфиры была квартира в Анкоридже. Мы считаем, поэтому женщина попала к вам так быстро, когда Айзек заболел. Она наблюдала за вами и доктором Астерхольдером. И видела, что происходит в доме, только когда было электричество, а в некоторых комнатах записывался только звук. Таким образом, в записях есть пробелы. Но она была приостановлена. Я надеялся, что вы сможете сказать мне что-нибудь о контексте того, что я видел.

— Где она остановила съёмку? — я задыхаюсь... меня тошнит. Мне никогда не приходило в голову, что в доме установлено несколько камер.

— Вы приставили нож к груди доктора Астерхольдера.

Я облизываю губы.

— Он приставил нож к своей груди, — произношу я. Мой ум разрывается на куски, что именно Сапфира пыталась сказать мне. — Это момент, когда я изменилась, — добавляю я. — Это причина, почему она сделала то, что сделала.

Я ищу книгу матери. Иду в местный книжный магазин и рассказываю детали сюжета девушке за прилавком с широко раскрытыми глазами, которой не более восемнадцати лет. Она вызывает менеджера, чтобы помочь мне. Тот серьёзно смотрит на меня, пока я повторяю всё, что только что сказала девушке. Когда я заканчиваю, он кивает головой, будто знает, о чём я говорю.

— Книга, о которой, как мне кажется, вы говорите, недолго пробыла в списке бестселлеров «Нью-Йорк Таймс», — наконец произносит мужчина. Я поднимаю брови за его спиной, пока он ведёт меня к задней части магазина и вытягивает книгу с полки. Я не смотрю на неё, когда продавец протягивает её. Чувствую вес книги в своих руках и безучастно смотрю ему в лицо. Мне кажется, будто я собираюсь встретиться с матерью лицом к лицу.

— Вы та писательница, которую…

— Да, — резко отвечаю ему. — Я хотела бы немного личного пространства.

Он кивает и оставляет меня. У меня ощущение, что мужчина собирается пойти туда, куда идут руководители, чтобы сказать всем, что знает, что похищенная писательница здесь.

Я делаю один из тех вдохов, которые прожигают вас изнутри, и лишь затем опускаю голову.

Вижу название книги, оранжевые и желтоватые буквы, которые составляют образец женского платья. Видно только спину женщины, но её руки широко раскинуты, её светлые волосы струятся вниз по спине. «Падение».

Падение моей матери. Интересно, написала ли она это для меня. Я слишком много прошу? Объяснение для дочери... брошенной тобой фарфоровой кукле? Моя мать — самовлюбленный человек. Она написала для себя, чтобы почувствовать себя лучше из-за того, что бросила меня. Я открываю книгу, ищу её изображение внутри. Там его нет. Интересно, она всё ещё хороша? Носит ли до сих пор цветастые юбки и головные повязки? Она пишет под именем Сесили Кроу. Я ухмыляюсь. Её настоящее имя Сара Марш. Она ненавидела его нормальность.

Сесили Кроу живет везде.

Она не верит в собак или кошек.

Это её первый роман, и, вероятно, последний.

Я закрываю книгу и ставлю обратно туда, откуда её вынули. У меня нет желания читать снова, даже страницы по порядку. Я узнала свою мать беспорядочным образом. Я её фарфоровая кукла. Она немного оплакивала меня, хотя этого и недостаточно. Не могу винить её за бегство. Я убегала всю свою жизнь, может быть, это Испорченная Кровь. Или, может быть, она научила меня, а кто-то научил её. Не знаю. Мы не можем во всём винить своих родителей. Я думаю, теперь мне всё равно. Просто так оно и есть. Я выхожу из магазина. И оставляю её в покое.

Через три месяца после того, как вернулась домой, я еду в больницу, чтобы увидеть Айзека. Не знаю, хочет ли он меня видеть. Айзек не пытался связаться со мной с тех пор, как я вернулась. Больно признавать это, после всего эмоционального насилия, что мы пережили вместе, но, и я, в свою очередь, не пыталась связаться с ним. Интересно, рассказал ли он обо всём Дафни? Может быть, поэтому...

Не знаю, что сказать. Что чувствовать. Облегчение, потому что мы оба выжили? Мы будем говорить о том, что случилось? Я скучаю по нему. Иногда мне хочется, чтобы мы могли вернуться туда, и это просто бред. Чувствую, как будто у меня стокгольмский синдром, но не к человеку, а к дому в снегу.

Я тяну время, сижу в машине на стоянке около часа, теребя резиновый чехол на руле. Я позвонила туда чуть раньше, поэтому знаю, что он здесь. Не знаю, как буду чувствовать себя, когда увижу его. Я держала его, пока он умирал. Айзек держал меня. Мы пережили что-то вместе. Как подойти и пожать чью-то руку в реальном мире, когда вы были сплетены вместе в кошмаре?

Я распахиваю дверь машины, и она стукается о бок уже избитого минивэна.

— Прошу прощения, — бормочу я, прежде чем отойти.

Двери в больницу скользят в стороны, и я замираю, оглядывая всё вокруг. Ничего не изменилось. Здесь всё ещё слишком холодно, фонтан до сих пор распыляет кривой поток в воздух, который пахнет антисептиком. Медсёстры и врачи снуют и пересекаются, прижимают к груди дела пациентов или же те свободно свисают в их руках. Всё это осталось прежним, а я изменилась. Я разворачиваюсь лицом к стоянке. Хочу уйти, остаться в стороне от этого мира. Никто, кроме Айзека не знает, на что это было похоже. От этого я чувствую себя единственным человеком на планете. Из-за этого злюсь.

Мне нужно поговорить с ним. Он единственный. Вхожу. Вот я уже в лифте, медленно поднимаюсь на его этаж. Он, вероятно, делает обход, но я буду ждать в его кабинете. Мне нужно всего несколько минут. Несколько. Я быстро выхожу, как только двери лифта открываются. Офис Айзека находится всего в двух шагах за автоматом.

— Сенна?

Я оборачиваюсь. Дафни стоит в нескольких метрах от меня. На ней чёрная больничная форма и стетоскоп на шее. Она выглядит усталой и красивой.

— Привет, — говорю я.

Мы стоим и пару секунд смотрим друг на друга, затем я нарушаю молчание. Не ожидала увидеть её. Это было глупо. Беспечно. Я пришла сюда не для того чтобы ей было неудобно.

— Я пришла увидеться с...

— Я позову его, — говорит она быстро. Я удивлена. Наблюдаю, как женщина поворачивается на каблуках и бежит по коридору. Может быть, Айзек не рассказал ей всего.

Он не говорил с новостными станциями. Мой агент позвонила мне спустя несколько дней после того, как я вернулась, желая знать, буду ли я писать книгу с подробным описанием того, что случилось со мной, с нами. Если честно, не знаю, напишу ли я когда-нибудь ещё одну книгу. Но я никогда не расскажу о том, что произошло в том доме. Это всё только моё.

Когда я вижу Айзека, мне больно. Он выглядит великолепно. Не скелет человека, которого я поцеловала на прощание. Но вокруг его глаз появилось больше морщин. Надеюсь, что некоторые из них оставила ему я.

— Здравствуй, Сенна,— произносит он.

Мне хочется плакать и смеяться.

— Здравствуй.

Он жестом указывает на дверь своего кабинета, которую должен открыть с помощью ключа. Айзек заходит первым и включает свет. Я бросаю быстрый взгляд через плечо, прежде чем войти, чтобы проверить, не таится ли где-нибудь Дафни. К счастью, её там нет. Я не могу нести ещё и её бремя поверх своего.

Мы сидим. Это не неудобно, но и не посиделки за чаем с печеньем. Айзек садится на свой стул, но через минуту встаёт и садится в кресло рядом со мной.

— Ты вернулся к работе, — нарушаю я молчание. — Не мог остаться в стороне.

— Я пытался. — Айзек качает головой. — Я был на Гавайях и посещал психолога.

Это вызывает у меня что-то вроде смеха.

— Смело.

— Я знаю, — улыбается он. — Во время всего сеанса я старался не говорить ей того, что сподвигло бы её похитить меня.

Мы становимся серьёзными.

— Как ты? — спрашивает он осторожно. Я ценю то, как Айзек принимает во внимание мои чувства, но мы слишком разрушены для таких нежных чувств. Впервые я отвечаю ему честно:

— Хреново.

Уголок рта Айзека приподнимается вверх. Только один. Это его фирменный знак.

— Но, полагаю, это лучше, чем быть похищенной, — вставляет он.

Я чувствую, как меня накрывают эмоции, интимность, неловкость. Хочу восстать против них, но не делаю. Это очень плохо сказывается на человеке, когда он постоянно борется со своими чувствами. Элгин пыталась сказать мне об этом как-то раз. Сука.

— Я слышал о твоём прогнозе...

— Всё нормально, — говорю я быстро. — Это просто... есть.

Айзек выглядит так, будто хочет сказать миллион вещей, но не может.

— Я хотел навестить тебя, Сенна. Просто не знал как.

— Ты не знал, как прийти ко мне? — спрашиваю я, слегка ухмыляясь.

Он смотрит в мои глаза, прямо в них. С таким сожалением.

— Всё хорошо, — успокаиваю его. — Я понимаю.

— Что нам теперь делать? — спрашивает он. Не знаю, спрашивает ли он о том, как мы должны жить, или как мы должны закончить разговор. Я уж точно не знаю, что делать.

— Мы поживем, и мы уйдём, — отвечаю ему. — Сделаем всё, что от нас зависит.

Айзек проводит языком по внутренней стороне нижней губы. Она чуть выпячивается вперёд и возвращается на место. Это напоминает мне о выпечке торта, когда вы открываете духовку слишком рано. Я играю с неровными краями волос, периодически поглядывая на него снизу вверх.

— У вас всё нормально? У тебя и Дафни? — я не имею права спрашивать его, вообще никакого. Особенно, если учесть, что Элгин сделала всё это из-за меня.

— Нет, — отвечает он. — Как может быть? — Айзек качает головой. — Она была понятливой. Я не могу жаловаться, но это продолжалось месяц, а потом они захотели, чтобы вернулась прежняя версия меня. Они, моя семья, — говорит мне Айзек. — Но я не знаю, как быть им. Я изменился.

Айзек всегда был честен в своих эмоциях. Я хотела бы быть такой же. Чувствую, что мне нужно что-то сказать.

— Я не разочарована, — признаюсь ему. — Я не знаю, легче ли мне от этого.

Он выглядит поражённым. Его чёрная форма морщится, когда Айзек наклоняется ко мне.

— Ты любима, — говорит он.

Любовь — это владение; то, что вы складываете из слоёв людей в вашей жизни. Но если представить мою жизнь в виде торта, он был бы бесслойный, не пропечённый, с недостающими ингредиентами. Я слишком хорошо изолировала себя, чтобы иметь чью-либо любовь.

— Я люблю тебя, — говорит Айзек. — Я полюбил тебя в тот момент, когда ты выбежала из леса.

Я не верю ему. Он воспитан так по жизни и профессионально. Увидел что-то сломанное, и ему необходимо было излечить меня. Доктор полюбил процесс.

Как будто читая мои мысли, он говорит:

— Ты должна кому-то верить, Сенна. Когда тебе говорят об этом. В противном случае, ты никогда не будешь знать, каково это быть любимой. И это печально.

— Откуда ты знаешь? — спрашиваю я, наполняясь гневом. — Слишком серьёзно, чтобы говорить такие слова. Откуда ты знаешь, что любишь меня?

Айзек надолго замолкает. А потом отвечает.

— Она предложила мне выход.

— Выход? Выход из чего? — мне плевать, что я опережаю события. Это как камень, который падает между нами. Я жду стука, но его не происходит, потому что мой мозг перестаёт соображать, и комнату наклонило и немного зашатало.— Что ты имеешь в виду?

— Утром, после того, как мы открыли дверь, я нашёл в сарае записку со снотворным и шприцом. Там говорилось, что я могу уйти. Всё, что я должен сделать — усыпить тебя, впрыснуть снотворное себе, и я бы проснулся дома. Было лишь одно условие: я не должен ни с кем о тебе говорить. Ни с полицией, ни с кем-либо вообще. Я должен был сказать им, что у меня был нервный срыв, и я сбежал. Если бы я рассказал о тебе, тебя бы убили. Если бы я оставил тебя там, я мог бы вернуться домой. Я выбросил шприц и снотворное с обрыва.

— Боже мой.

Я встаю, но мои ноги меня не держат. Сажусь снова, прячу лицо в руках. Сапфира, что ты наделала? Когда я смотрю на него, состояние моей души отражается на моём лице, искажая мои черты. Она зла и печальна.

— Айзек. Зачем ты это сделал? — мой голос срывается. Я знаю, почему Сапфира сделала это. Она знала, что он не оставит меня. Знала, что, в конце концов, Айзек рассказал бы мне, и что после этого я всё пойму. Я увижу…

— Потому что я люблю тебя.

Моё лицо расслабляется.

— Я не оставил тебя потому, что не мог. Никогда не мог. — Он замолкает, а затем: — …только если ты вынуждала меня. И если бы я знал тебя тогда лучше, я бы не оставил тебя. Я думал — это то, что тебе нужно. Но ты не знала себя. Я знал тебя. Ты нужна мне, а я позволил тебе оттолкнуть себя. И поэтому мне очень жаль.

Он сжимает губы вместе и у него на лбу выступает вена.

— Я тоже получил ещё один шанс, — добавляет Айзек. — Она дала мне ещё один шанс не уйти. Так что я воспользовался им.

— Ты говоришь что Сапфира…

— Я ничего не говорю о Сапфире, — обрывает он меня. — Она сделала то, что сделала. Мы не можем этого изменить. Жизнь случается. Иногда сумасшедшие люди похищают вас и делают частью своего личного психологического эксперимента.

Звук, который вырывается из моего горла, является отчасти смехом, отчасти стоном.

— Она хотела увидеть чего стоит любовь перед испытаниями.

Любовь не уходит. Она принимает на себя все невзгоды.

Не знаю, почему Сапфира хотела испытать любовь. Чтобы что-то показать мне, или, чтобы показать себе. Интересно. Кем она была. Кто тот человек, который построил тот дом для неё. Но она играла с нашей жизнью, и я ненавижу её за это. Айзек пропустил рождение дочери и несколько месяцев её жизни из-за того, что сделала Сапфира. Мы чуть не умерли из-за того, что она сделала. Но это изменило меня. Изменения, которые Айзек начал, прежде чем я подала судебный приказ, чтобы отдалить его, а Сапфира Элгин закончила в том доме, в снегу.

Часть меня благодарна ей, и от этого признания мне очень плохо.

В день отъезда я нахожу коричневый конверт на лобовом стекле. На мгновение мне кажется, что я получила штраф за парковку и до сих пор умудрилась не заметить его. Но когда я поднимаю стеклоочиститель и достаю конверт, бумага свежая, ещё не промокла от влажности воздуха Сиэтла. Конверт тяжёлый. Моя вселенная наклоняется. Я оборачиваюсь, высматриваю его в деревьях и на дороге. Знаю, его здесь нет. Я знаю. Но он был, и я его чувствую.

Всё в доме собрано, в том числе и моя звуковая система, поэтому я забираюсь в автомобиль и вставляю серебристый диск в радиоприёмник. Как раз пошёл снег, так что я открываю все окна и включаю обогрев на всю мощь, и могу наслаждаться обоими мирами. Я нажимаю «плэй» и держусь за руль. Я собираюсь сброситься с обрыва. Я знаю.

Я тяжело дышу и слушаю последнюю песню, которую Айзек когда-либо давал мне. Я слушаю его, пока моё дыхание замерзает облаком в воздухе.

А в это время снег летит в окна автомобиля.

И в это время мое сердце бьётся, а потом ноет, и снова бьётся.

Я слушаю сердце моей половинки, и потоки солёной воды капают из моих глаз. Он говорит со мной через песню. Также как делал всегда. Это тяжело осознавать, но я больше никогда не увижу Айзека и не услышу его музыку, которая разбудила меня от долгого, беспокойного сна. Тени всё ещё преследуют меня. И я знаю, что когда проснусь, крича от кошмаров среди ночи, Айзек не залезет в постель позади меня, чтобы прогнать их прочь вместе с запутанным состоянием, каким он меня любит. Песня разрушает меня. Наша космическая любовь, наша космическая связь.

Ник был не прав насчёт меня. Наличие Испорченной Крови не убило меня, а спасло. Моя вена привлекла Айзека. Он был светом и последовал за мной в темноту. Стал тьмой, чтобы нести тяготы, которые выпали на мою долю. Айзек спас меня от себя, но, в конце концов, никто не мог спасти меня от рака.

Я неизлечима. Смешное слово. Рак может убить моё тело, но не может убить меня. У меня есть душа. У меня есть вторая половинка. Мы парим; как перелётные птицы. Но, прежде чем придёт завтра, я хочу увидеть цвета — цвета Италии, Франции и Швеции. Хочу увидеть северное сияние. И когда умру, я знаю, что останется невидимая красная нить, соединяющая меня с моей второй половинкой. Она может запутаться и может растянуться, но никогда не порвётся. Когда я умру, то отправлюсь в свет. И когда-нибудь Айзек найдёт меня, потому что он такой.

Я кладу письмо в его почтовый ящик и поднимаю вверх маленький красный флажок.

«Дорогой Айзек,

Я, наконец, поняла твои татуировки. Я никогда не говорила, насколько они беспокоили меня, но иногда, в том доме в снегу, ты ловил меня за разглядыванием их, и я видела скрытую улыбку на твоём лице. Ты знал, что я пыталась их разгадать. Когда я спросила тебя об этом, ты сказал, что мы все связаны чем-то, потому что нам нужно что-то, что не даст нам развалиться. То, что ты обернул вокруг своей души, является результатом борьбы, вот, что ты сказал мне. Но тогда я не поняла. Я считала это бессмыслицей до того дня, когда ты, держа меня за руку, зажал нож, и направил его в своё тело — мы вместе пронзали твою плоть.

В тот час ты забрал моё бремя. Имеет ли это смысл? Ты взял мою ненависть к себе и печаль, моё обещание отомстить всему миру, и направил их на себя. Я уже любила тебя. Потому что ты меня видел. Это был момент пробуждения, я поняла, наконец-то, что стою лицом к лицу перед своей второй половинкой. Понятие, в которое я не верила, пока твоя душа не излечила мою. Тьма, прежде повелевавшая мной, сдалась твоему свету. Вот как я поняла твои татуировки. Отвращение к себе и печаль больше не были путами, связывающими меня. Они вдруг стали тобой, но в хорошем смысле. Мне нужны эти путы, чтобы держать меня. Я больше не хотела разрушать себя, потому что это причиняло боль тебе.

О, Боже. Я заболталась. Мне просто нужно, чтобы ты знал.

Каждую минуту, которую ты потратил, чтобы узнать меня, я тоже узнавала себя. Прости, что не признавала нашу связь раньше, когда у нас ещё было время. Природа любви заключается в преодолении. Ненависти. Даже печали. Главным образом, она преодолевает ненависть к самому себе. Я сидела в белой комнате и ненавидела себя, пока ты не вдохнул в меня жизнь. Ты любил меня так сильно, что я начала любить себя.

Кто бы мог подумать, что в день, когда я выбежала из леса, я буду бежать прямо в руки своего спасителя? Прямо из уродливой жизни, в которой я застряла. Я не выбирала тебя, и ты не выбирал меня. Что-то другое сделало выбор за нас. Снег покрыл меня, и ты покрыл меня, и в том доме, сквозь боль, и холод, и голод, я познала безусловную любовь. Ты моя правда, Айзек, и ты освободил меня.

Мы все умрём когда-нибудь, но я собираюсь умереть первой. До самой последней секунды своей жизни я буду думать о тебе.

Сенна»

КОНЕЦ