Итальянское каприччио, или Странности любви

Очередь к стоике таможенного досмотра, то растягиваясь, то сжимаясь, быстро продвигалась. Столько понарассказывали страшного, подумала Аня, о том, как свирепо шмонают таможенники, а ничего особенного — ни у кого не выворачивают наизнанку сумки и чемоданы. Милые молодые люди бегло поглядывали на экраны своих установок и, пролистав документы и билеты, ставили штампики. Два года назад, когда Аня провожала Лену и Франко, досмотр проходил совсем не так. Правда, Аня не очень хорошо все помнила. Она тогда была как в тумане — уезжала лучшая подруга, подруга, можно сказать, с пеленок, с роддома, где обе появились на свет с разницей в двадцать дней. Уезжала навсегда, выйдя замуж за шумного, доброго, некрасивого, но такого обаятельного Франко, хирурга из далекого итальянского автомобильного города Турина… Франко, смешно коверкая русские слова, говорил ей:

— Приехать, нам приехать… приежаль, приехай гости… Анна, приехай! Я тебя лублу!

Аня подвинула ногой тяжелый чемодан. Видимо, придется доплачивать за лишний вес, подумала она…

— Аннушка, еще масса времени, давай подождем, походим, — попросила мать.

— И правда, — подхватила Ольга Николаевна, мама Лены. — До конца регистрации еще сорок с лишним минут. Успеешь, Аня.

Аня посмотрела на них с виноватой улыбкой. Она нервничала, и ей хотелось скорее туда, за барьер, который отрезает одну часть жизни от другой, словно невидимая гильотина…

Ее мама, Алла Михайловна, изящная, стройная, в легком элегантном костюме, красивая особой, зрелой красотой пятидесятилетней женщины, несмотря на тени усталости под глазами и горестные морщинки у рта… И высокая, статная тетя Оля в модных черных шелковых брючках и в черной с белой отделкой шелковой рубашке навыпуск. Аня с некоторым удивлением заметила, что обе женщины привлекают взгляды мужчин. «А вот на меня никто так не поглядывает», — грустно подумала она, улыбнулась, чуть заметно покачав головой, и обняла за плечи отца… В который раз с острым чувством жалости отметила, как он похудел за последний год, вернее, не похудел, а усох и стал даже немного меньше ростом.

— Па, заступись за меня, ты же знаешь, я не люблю долгих проводов — прямо какой-то мазохизм.

Отец с деланной бодростью подхватил:

— Конечно, лишних десять минут ничего не изменят. Главное, как прилетишь — сразу же позвони.

— Хорошо, папа, я же обещала.

— Сколько до Милана лету? — в который раз спросила мать.

— Три часа двадцать минут, — ответила уже дважды летавшая к дочери Ольга Николаевна. — Багаж ждать минут двадцать. Да еще телефон найти… — Она не могла припомнить, где там, в Миланском аэропорту, телефоны, потому что они сразу же сели в машину Франко и поехали в Турин.

— Ждем твоего звонка через четыре часа, — подытожила мать. — И учти, после пяти часов начинаем волноваться. — Она многозначительно посмотрела на отца и взяла его под руку.

— Да-да, так и скажи Ленке, что тетя Алла просила звонить из аэропорта, не дожидаться, пока приедете домой, в Турин, — втолковывала Ольга Николаевна.

— Так и скажу, — согласилась Аня.

Она не стала напоминать, что они уже говорили об этом много раз и дома, и по дороге в Шереметьево, а просто улыбнулась и опять подвинула ногой чемодан к стойке. Своих вещей она почти не взяла — Ленка несколько раз настойчиво повторила по телефону, что в Италии сейчас цены ниже, чем в Москве, и они все ей купят там. В чемодане каменным грузом лежали книги, купленные по списку, присланному Леной. Странное дело, здесь, в Москве, она никогда особенно не увлекалась чтением и не выходила за пределы обязательного минимума, а тут вдруг прислала огромный список.

Наконец подошла очередь Анны.

Она легко поставила тяжелый чемодан на движущуюся ленту, положила перед молодым человеком в серой форме документы и стала прощаться. Обняла тетю Олю, потом долго целовала маму и наконец обняла отца. Он как-то жалко заморгал и никак не отпускал ее, и она опять подумала, что он сдал и что хорошо, что она ничего не рассказала родителям о Ленкиных планах. Им известно только то, что она едет в гости на два месяца…

Она собрала документы, спрятала декларацию, еще раз поцеловала родителей и, подхватив чемодан, пошла к багажной стойке.

У паспортного контроля она обернулась и в последний раз помахала им. Они стояли втроем, поникшие, вглядываясь в полумрак огромного помещения, пытаясь разглядеть Анну, а когда увидели ее, замахали руками и не уходили до тех пор, пока не потеряли ее из виду…

Анна вошла в узкий проход и протянула молодому пограничнику свой паспорт…

В аэробусе она быстро отыскала свое кресло, сразу же, заранее, как человек дисциплинированный, разобрала ремни, села, пристегнулась и стала рассматривать пассажиров. Вот немного растерянные туристы, вероятно, откуда-то из провинции, вот уверенные плечистые молодые люди с большими яркими сумками — их она определила безошибочно — спортсмены, вот шумные, говорливые итальянцы, возвращающиеся, видимо, ради экономии рейсом Аэрофлота. Аня прислушалась, пытаясь разобрать, что они говорят. Целый месяц перед поездкой она брала уроки итальянского за безумные деньги и — увы! — сейчас почти ни одного слова из стремительной речи не могла понять, кроме единственного «аллора», повторяемого так часто, что, казалось, без него невозможно обойтись…

Самолет взлетел точно по расписанию. Аня откинулась в кресле и закрыла глаза. И сразу же против ее воли в голову полезло то, о чем она старалась не думать последние дни: почему она согласилась с настоянием Ленки и оформила в Москве все документы, необходимые для регистрации брака за границей. Почему бегала по каким-то переводческим бюро, нотариальным конторам, потом легализовала собранные документы и все скрыла от родителей?

Почему?

Только потому, что с ней случилась такая дикая, нелепая, страшная история? И она убегает от нее, прячется в поездку, чтобы забыться или выплеснуть все и выговориться перед Ленкой, или просто зацепиться там, в Италии через брак и все начать сначала?

А собственно, что она теряет? Что бросает здесь, кроме родителей? Что она тут видела? Что ей вспомнить? Обычную серую жизнь с неудачами и слезами, безденежьем, несбывшимися мечтами, несостоявшимися амбициями? Вечные терзания по поводу своей заурядности — всегда вторая? Она и сейчас подчинилась Лене, пошла у нее на поводу. Что ей в этой стране, где вся ее жизнь прошла нелепо и где самым ярким воспоминанием осталось то, как ее предали, бросили, ограбили и изнасиловали?

Анна даже замотала головой, не открывая глаз, — так отвратительна была даже одна мысль об этом страшном, постыдном…

Чтобы хоть как-то отвлечься, она заставила себя думать о Ленке. Какая она сейчас? И какой у нее малыш? Невероятно — у Ленки малыш! Совершенно невозможно себе представить ее, довольную, пополневшую, спокойную, окруженную кучей друзей, не знающую никаких финансовых проблем, никаких сложностей, никаких ссор…

Почему-то каждый раз, когда она принималась думать о подруге, ей приходил на память тот страшный день, когда они с Ленкой впервые прикоснулись к миру взрослых со всеми его противоречиями, трудностями и драмами…

В тот день они возвращались из школы, как обычно, вчетвером: она с Ленкой и еще две их одноклассницы — Наташа из дома напротив и Деля, живущая за углом, в дореволюционной кирпичной трехэтажке. В их дружной четверке Аня с Леной особенно сблизились — то ли потому, что жили в одном доме, то ли из-за «стажа» дружбы — их матери вместе выгуливали девочек в колясках. Может, еще потому, что Ане всегда нравилось быть ведомой у Ленки, а уж Ленка-то всегда знала, что, как и когда нужно делать, и Анне было так и привычно, и удобно. Конечно, ничего этого двенадцатилетние девчонки не сознавали — просто дружили…

Из-за болезни учителя физкультуры их отпустили с двух последних уроков, и потому они неторопливо шли, потом постояли у общей для нескольких домов детской площадки и наконец разошлись.

Аня вошла в свою комнату, бросила школьный ранец на стул у письменного стола и только успела переодеться в любимый тренировочный домашний костюмчик, как услышала три удара в потолок. Для нее — в потолок, а для Ленки — в пол, так как жили они в комнатах, расположенных как раз друг над другом, на четвертом и пятом этажах.

Три удара — значит, что-то важное, срочное.

Аня выскочила на лестницу и взлетела на пятый этаж, перемахивая своими длинными ногами через две ступеньки. Лена уже ждала ее у приоткрытой двери с зареванным лицом и припухшими глазами. Она как-то странно вздрагивала всем телом и ничего толком не могла сказать, а из квартиры слышался истошный женский крик.

— Кто это? — спросила Аня в недоумении, входя в прихожую.

— Мама, — только и могла прошептать Лена.

— Какая мама? — не поняла Аня.

Лена молча повела Аню в свою комнату и тут расплакалась.

— Анька, я не знаю… я не могу ничего поделать… Она так кричит, так кричит… а меня выставили из комнаты… Что мне делать?

Только сейчас Аня поняла, что кричит тетя Оля — так непохож был истерический крик на всегда спокойную, ровную, немного ленивую интонацию голоса, характерную для нее. Ее буквально обожали больные — она работала в поликлинике, в процедурном кабинете, и весь район знал, что Ольга Николаевна не только уколы делает без боли, но и слова находит для каждого такие, что и без укола боль снимает.

Всю свою жизнь девочки прожили в этом доме. Родители дружили — совместные семейные торжества, поездки за город, прогулки… Никогда не случалось такого, чтобы тетя Оля повысила голос.

— Ленка! Ей же плохо! — быстро сказала Аня. — Подожди, я сейчас. — И не дожидаясь ответа, бросилась к комнате родителей.

Она открыла дверь, вошла и замерла на пороге. Спиной к ней стояла Ольга Николаевна и, не замечая ее, кричала таким же чужим голосом: «Уходи! Уходи!» Уходи! Я не могу больше! Я не могу! Уходи!» Эти две короткие фразы она повторяла бесконечно, словно просто не знала никаких других слов. Отец Лены сидел в кресле, зажав голову руками. Он взглянул на Аню и отчаянно замотал головой. Тетя Оля обернулась… На сухом, без единой слезинки лице странным образом оттопырилась нижняя губа, словно отклеилась от своего привычного места и теперь уже не может вернуться обратно…

Появление Ани вывело женщину из истерики. Она внезапно замолкла. «Как будто радио выключили», — подумала Аня. Ольга Николаевна подскочила к девочке и, схватив ее обеими руками за плечи, повернула с силой лицом к двери и вытолкнула в прихожую. Тут же дверь за ней захлопнулась с таким грохотом, что Аня, словно получив некое ускорение, вбежала к Лене, взяла ее за руку и потащила к выходу. Все это молча, не отдавая себе отчета в том, почему она так поступает, почему распоряжается и что будет делать дальше. Она даже не задумалась, что же происходит в такой, всегда тихой и мирной семье, просто интуитивно чувствовала, что нужно скорее выводить отсюда подругу, как из горящего дома.

Лена не сопротивлялась. Девочки выбежали на площадку, захлопнули за собой дверь и побежали к Хотьковым…

Немного успокоившись, Лена забралась с ногами на Анькину тахту и, глядя в окно, произнесла тусклым голосом:

— Она не ждала, что я вернусь после четвертого урока…

Аня молчала, понимая, что задавать сейчас вопросы не следует.

— Она его выгоняет из дому… Аня не выдержала:

— Как выгоняет?

— Совсем…

Лена долго молчала и наконец сказала шепотом:

— У него другая женщина… Девочки умолкли.

Происходившее было так невероятно и в то же время так страшно и таинственно, так не укладывалось в сознании, что самое лучшее, казалось, ни о чем не говорить.

Ленка зашмыгала носом, встала и пошла в ванную умыться, Аня осталась сидеть. «Другая женщина… выгоняет…» — крутилось у нее в голове. Какая другая женщина? Ведь они всегда считались такими дружными, веселыми, спокойными… Откуда могла взяться какая-то таинственная женщина и что за дело до нее родителям Ленки? Нет, здесь, наверное, какое-то недоразумение. Надо просто переждать. Вот вернутся домой папа с мамой, они им все расскажут, потом папа произнесет, как всегда, чуть насмешливым тоном свое любимое «это горе — не беда, разберемся, детвора» и поднимется вместе с мамой к Вавиловым, и все станет как прежде…

Ничего подобного не случилось.

Вначале, как и предполагала Аня, отец с матерью быстро поднялись на пятый этаж. Потом вернулся отец, спросил: «А вы что-нибудь ели?» — и услышав, что нет, велел садиться за стол, а сам принялся разогревать ужин…

Поздно вечером вернулась мама и, пошептавшись с отцом, сказала:

— Аня, ложись спать, а я отведу Леночку наверх, уложу, немного посижу с Ольгой. Не жди меня, пожалуйста, а то не выспишься.

Поцеловала Аню, взяла Лену, как маленькую, за руку, и они ушли.

Аня послушно легла, но заснуть не смогла, хотя обычно засыпала, едва прикоснувшись к подушке. Она прислушивалась к каждому звуку, стараясь угадать, что происходит там, наверху. Казалось, жильцы с пятого этажа все спят или ушли из дому — тишина…

Сколько времени прошло в таком напряженном ожидании, Аня не представляла. Потом вернулась мама и, не заходя в детскую — наверное, считала, что Аня давно спит, — прошла на кухню и принялась мыть и убирать посуду. Потом они долго разговаривали с папой на кухне. Слов Аня разобрать не могла, но слышала, как звякнула ложка. «Значит, пьют чай», — подумала Аня и только сейчас сообразила, что родители после работы так и не поужинали…

Потом за стеной, в своей комнате папа разбирал постель. Тахта с тихим стуком раздвинулась… Постель всегда разбирал папа — это входило в его обязанность, и мама называла его постельничим. Анька как-то посмотрела в четырехтомном папином словаре — оказалось, постельничий очень даже высокий чин при царском дворе…

По коридору прошла мама, тихонько прикрыла Анькину дверь, потом зашла в ванную… вернулась. Потом пошел в ванную отец… «Сейчас засну», — подумала Анька… Мама включила в своей комнате приемник, поймала тихую музыку и убавила звук так, что Аня почти не слышала ее… Все затихло… «Сейчас засну…» — уговаривала себя Аня, но помимо своей воли все продолжала прислушиваться — вдруг Лена подаст какой-нибудь сигнал из тех двадцати трех условных, которые они вместе придумали и записали каждая в своем блокнотике. Но Ленка молчала — или спала, или так же, как Аня, лежала тихо, без сна, и думала…

За стеной скрипнула тахта, потом заскрипела сильнее и скрипела, скрипела…

Вдруг ей послышался стон матери, протяжный, словно с какой-то мукой выдавливаемый из груди. Не размышляя, Аня вскочила с постели, бросилась босиком по коридору к комнате родителей… Дверь оставалась приоткрытой, горел ночник над тахтой.

Мама, без ночной рубашки, совершенно голая, с распущенными по плечам пышными пепельными волосами, закинув голову, сидела верхом на папе, который лежал на спине и обеими руками держал ее за талию… Она снова застонала и вдруг упала на папу и стала целовать его, а он что-то забормотал, обхватил ее за плечи, прижимая к себе, словно пытался навсегда удержать ее в таком положении, боясь, что она свалится с него…

Аня отскочила от двери, метнулась к себе в комнату, бросилась на постель, зарылась в одеяло, уткнув пылающее лицо в подушку. Ее охватил мучительный стыд за себя, что подглядела случайно то, чего не должна была видеть, за мать, которая, похоже, и не думала в тот момент о стыде, и одновременно жгло любопытство к тому запретному, взрослому, непонятному, что делали отец и мать, и еще какое-то неуловимое, незнакомое темное чувство… Она зажмурила глаза и опять увидела ночник, голую спину матери с распущенными волосами и руки отца…

Она прислушалась.

За стеной все стихло.

Потом тяжело скрипнула тахта, и Аня напряглась. Но снова воцарилась тишина.

Она лежала, прислушиваясь и боясь вновь услышать скрип или стон, чувствуя, как пылают у нее щеки…

Заснула Аня перед самым рассветом…

С того страшного для Ани дня прошло двадцать лет. И все прошедшие годы странное видение — перекошенное от ненависти, с отвисшей губой лицо Ольги Николаевны и бесстыдно обнаженное тело стонущей от наслаждения матери — возникало в воображении независимо от ее воли. Казалось, это были две ипостаси брака, самого странного, загадочного и необъяснимого явления в человеческих отношениях, в котором одним катастрофически не везет, в то время как другим выпадает, как по лотерейному билету, несметное богатство…

Из второго салона аэробуса потянуло ароматным сигаретным дымом. Там разрешалось курить, и туда перебрались несколько итальянцев. Остальные, не переставая оживленно переговариваться, стали пересаживаться на освободившиеся места. Чуть погодя те, что ушли покурить, один за другим вернулись, и вновь началось «переселение народов», которое делалось легко, со смехом, без проявления какого-либо недовольства и по-детски шумно и озорно, словно заранее задуманная игра. И опять звучало прелестное незнакомое слово «аллора» — будто стеклянный шарик перекатывался во рту. Аня полезла в сумочку за маленьким словариком, полистала его и нашла: allora — наречие «тогда» и вводное слово «значит». Так вот оно в чем дело! Они также, как и многие русские, видимо, утрачивают культуру речи и повторяют дежурное слово «значит».

На уроках Аня своим девятиклассникам строго выговаривала, когда они пересыпали речь бесконечными «значит».

Однажды самоуверенный недоросль, в кои веки выучивший урок, обиженно брякнул ей: «Что вы меня одергиваете, я же отвечаю, урок по истории, а не по литературе!» На что Аня жестко отрезала: «Русская история всегда писалась и пересказывалась русским языком, и мы будем следовать этой традиции». С тех пор в классе ребята старались следить за своей речью, хотя их усилия в окружающем океане вездесущих «значит», «воще», «вот», «это», которые звучали на улице, в магазине, неслись даже с экранов телевизоров и по радио, были не слишком результативны…

И все-таки ей нравилось, как ее попутчики говорили «аллора». Наверное, им еще труднее отучиться от слов-паразитов, ведь по-итальянски они так красиво звучат. И Аня шепотом произнесла: «Аллора». Да, подумала она, это, видимо, тот самый случай, когда определяющей является форма, а не содержание.

…Сколько Анна помнила себя, главным в ее жизни всегда был отец. Она привыкла считать его советы, просьбы, рекомендации обязательными для себя, потому что была убеждена в его абсолютной правоте. Он заведовал библиотекой, много читал и знал столько всего на свете, что стоило ей только спросить о каком-нибудь пустяке, и папа тут же отвечал на ее вопрос, рассказывая целую историю на заданную тему, касалось ли это поэзии, древней истории, или судьбы композитора, или различных религиозных учений, или особенностей минералов и драгоценных камней.

Мама, которая была на пятнадцать лет моложе папы, точно так же во всем признавала его авторитет. Ане нравилось, что она без отца не решалась ни выбрать фасон для нового платья, ни купить духи. Впрочем, это не было диктатом главы семейства, просто и Аня, и мать знали, что с отцом и при его участии все будет лучше, удобнее, целесообразнее. Отец со смехом говорил: «Ах вы мои девочки-сопелочки!» и охотно выполнял их просьбы.

Еще до того, как учитель физкультуры обратил на Аню внимание, отец сказал, что у нее природные данные спортсменки, и отвел в детскую легкоатлетическую секцию, куда ее сразу же приняли, подтвердив его заключение. А когда мама, запутавшись в куче неконкретных, хаотичных рекомендаций своего шефа, не могла окончательно сделать выбор диссертационной темы, папа помог ей определиться и здесь, хотя не имел никакого отношения к проблемам гражданского строительства…

После той ночи все, казалось, рухнуло. Мама из старшей «послушной девочки» в глазах Ани превратилась в сильную женщину, имеющую неограниченную власть над отцом. Теперь, если она, как обычно, спрашивала отца, что приготовить на обед или что лучше купить друзьям в подарок, Аня слышала в каждом таком вопросе фальшь и лицемерие, так как ей казалась только видимостью зависимость и пиетет матери перед отцом, а на самом деле мать все решит сама — ведь Аня видела, какую власть она имеет над ним. Порой она думала, что в один прекрасный день мама может так же, как тетя Оля, крикнуть папе: «Уходи!» — и тогда он уйдет…

Такими тяжкими раздумьями началась новая полоса в ее взаимоотношениях с родителями. Собственно, никаких перемен на самом деле не было, по крайней мере внешне. Появилось лишь новое, незнакомое чувство — ревность, подавляющее в девочке ее прежнюю спокойную и гармоничную жизнь в семье.

Да, она стала ревновать отца к матери. Она приглядывалась и прислушивалась, контролировала и перепроверяла, ища в каждом пустяковом слове или поступке матери повод для мучительных сомнений и переживаний. А тут еще наступил переходный возраст. Аня стала раздражительной, обидчивой, часто ловила себя на желании закричать, убежать куда глаза глядят, заплакать. Но усилием воли сдерживалась и брала себя в руки. Серьезные занятия спортом выработали в ней умение сдерживать свои эмоции, но тем тяжелее ей приходилось.

Вначале ей хотелось поделиться с Леной, рассказать ей обо всем. Но это означало бы, что посторонний человек, пусть даже самая близкая подруга, будет посвящен в то стыдное и непристойное, чего даже ей, родной дочери, не следовало бы знать и видеть. Ну и что, уговаривала себя Аня, разве я не видела и не слышала базарную сцену у Вавиловых? Почему бы и Лене не узнать того, что случилось у нас? Но что-то удерживало ее каждый раз, и наконец, много позже, она уже твердо знала, что никогда никому об этом не расскажет — до самой смерти.

Это была еще одна мука — загнать все внутрь и замкнуться…

Прошел год.

Лена стала постепенно привыкать к новой жизни без отца. Правда, она регулярно встречалась с ним, но всегда вне дома; в его новую семью она категорически не хотела ходить, а о том, чтобы отец приходил к ним, и речи быть не могло — Ольга Николаевна даже от алиментов наотрез отказалась. Это был отчаянный жест оскорбленной женщины. Она взвалила на себя непосильный груз — взяла еще полставки, бегала по рекомендациям друзей и знакомых на частные вызовы, делала уколы, измеряла давление, словом, напрашивалась — лишь бы быть независимой от бывшего мужа. И тем не менее едва дотягивала до очередной получки.

Аня старалась чаще заходить к Лене, чтобы учить вместе уроки, но тренировки отнимали все больше и больше времени, к тому же у Лены неожиданно появилось новое занятие.

Все случилось как-то само собой. Учительница английского заметила у Лены исключительные способности к языку и пригласила в школу Ольгу Николаевну, настоятельно рекомендуя ей взять для девочки педагога, чтобы серьезно и глубоко изучать не только английский, но со временем и французский.

Лена прибежала к Ане взволнованная, возбужденная и вывалила скороговоркой новость. Потом добавила с грустью:

— Только ничего не выйдет…

— Почему? — удивилась Аня.

— Понимаешь, мама хочет взять еще и ночные дежурства в больнице.

— Зачем? — не сразу поняла Аня.

— Как зачем? Чтобы платить за мои частные уроки. Знаешь, сколько это стоит?

— Не знаю, — призналась Аня. У них с Леной никогда не было сложностей с учебой, и репетиторов им не брали. — Сколько же?

— Я и сама не знаю точно, но жутко дорого! Просто ужас… Мама и так целый день на работе, и тут еще бессонные ночи прибавятся…

— Что же делать? Отказаться от занятий?

— Ни за что! — воскликнула Лена. — Я с английским готова хоть целый день сидеть. Буду заниматься сама, без педагога.

Аня вопросительно подняла бровь и взглянула на подругу.

— Да ты не смотри так, — чуть обиженно сказала Лена. — Учат же другие язык самостоятельно.

— Нуда, в исключительных случаях, в тюрьме или в ссылке — сидит человек в одиночке, делать нечего, вот и зубрит.

— Да ну тебя, Анька! Я серьезно… Что же делать? Денег-то на педагога нет. Я запру себя в комнате — вот и будет одиночка.

— Все равно это не выход… Послушай, а если попросить у отца? — осторожно сказала Аня.

— Ты же знаешь, мать ни в какую не хочет принимать от него помощь. Ни алименты, ни просто так. Она считает унижением брать у него. Я ее понимаю…

— Да-а… — задумчиво протянула Аня. — Я бы тоже так поступила.

— Да ладно тебе, откуда ты знаешь, как бы поступила. Такое надо пережить, тогда и решать, — отрезала Лена.

Аня не обиделась на неожиданную резкость подруги, а подумала, что уход отца из семьи сделал Ленку старше и в житейском отношении опытнее ее. Конечно, она права: как бы ни была близка ей Лена, как бы она, Аня, ни страдала за подругу — это не сравнится с тем, что выпало на долю девочки, пережившей уход отца. Об Ольге Николаевне и говорить нечего…

Вдруг Аню осенила совершенно неожиданная, просто нахальная мысль. Она хотела сразу, как всегда, поделиться с Ленкой и даже воскликнула: «Слушай!», но потом засомневалась, умолкла и в задумчивости — сказать, не сказать — уставилась в окно.

— Что — слушай? Ну что ты замолчала? — встрепенулась Лена.

Аня опять, приподняв бровь, искоса посмотрела на подругу.

— Анька, ну что ты так на меня смотришь? У тебя появилась привычка задирать бровь, и получается взгляд свысока. Не очень-то приятно…

— Да не свысока — я просто соображаю, как бы лучше преподнести тебе свою идею…

— Валяй, преподноси не задумываясь.

— А что, если ты попросишь отца платить за твои уроки?

— Надумала! Какая разница — алименты, просто деньги или оплата уроков…

— Большая. Это будут не алименты, а его добрая воля.

— Алименты — тоже его добрая воля. Он так и сказал, что никакого решения суда ему не нужно. Он сам хочет давать деньги.

— Нет, ты все-таки не понимаешь…

— Я все понимаю. Он и мне порывается все время всучить деньги, но я отказываюсь.

— Да погоди ты, не перебивай, выслушай. Вот скажи, когда вы ходили с ним в театр, он покупал билеты?

— Покупал.

— Ты ему деньги возвращала?

— Не-ет… — растерянно ответила Лена. — Но ведь это театр.

— А в буфет вы ходили? А подарки он тебе ко дню рождения и к Новому году делал? — настаивала Аня.

— Ну да… Ты же знаешь, я тебе показывала туфли… Ну, Анька, подарки — совсем другое дело.

— А я что говорю? Подарки, правильно! Так пусть и плата за уроки английского будет как подарок тебе! Лучшего подарка не придумать.

Лена задумалась.

— Уверена, что тетя Оля против этого не станет возражать. Если хочешь, мои поговорят с ней.

Действительно, Ольга Николаевна неожиданно легко согласилась…

Так в доме Вавиловых появилась совершенно очаровательная аспирантка Института иностранных языков. Всегда веселая, насмешливая, со вкусом одетая, успевшая поездить в качестве переводчицы по всей Европе, она, по ее словам, решила, что теперь пора засесть за скучную науку и грызть ее гранит молодыми зубами, добывая кандидатскую степень. Ибо, как она утверждала, за границу надо ездить, а жить можно только здесь. Остроумие, легкий цинизм, дружеские, без снисходительности и скидки на возраст отношения неотразимо подействовала на Лену, и она влюбилась в аспирантку, как старорежимная гимназистка.

Успехи в языке не замедлили сказаться. Лена легко оторвалась от класса и школьной программы, принялась взахлеб читать книжечки в ярких обложках, которые носила ей аспирантка, и вскоре заговорила по-английски.

Теперь ко всем прежним переживаниям Ани прибавилась глупая — она это понимала, но не могла ничего поделать — ревность. Она и сама не могла четко ответить себе — к кому она ревнует подругу. То ли к милой аспирантке, то ли к самому английскому языку, в котором Аня дальше учебника никогда не могла продвинуться…

А тут еще в классе началась эпидемия романов. Сначала все мальчишки коллективно влюбились в Ленку, что Аня считала вполне естественным, а Лена словно и не замечала ничего. Позже в дружной стайке Лениных поклонников пробила брешь Наташа. После летних каникул она стремительно повзрослела, похорошела, утратила девчоночью угловатость и приобрела манеру загадочно улыбаться, разговаривая со всеми без исключения мальчишками. Результат такой метаморфозы не замедлил сказаться — в нее влюбился милый мальчик с оттопыренными, просвечивающими на солнце, как у поросенка, ушами, который, пренебрегая всеобщими насмешками, мужественно стал провожать Наташу из школы домой и носить ее портфель…

Затем и у других девочек начали появляться поклонники. Аня же слыла среди ребят «своим парнем». В играх, где требовалось быстрота и ловкость, ее принимали как равную. Но если в четвертом и пятом классах подобное отношение льстило, в шестом слегка задевало, то в седьмом она вдруг почувствовала себя обделенной.

В результате Аня все больше и больше замыкалась в себе, копалась в своих переживаниях, анализировала отношение к себе подруг…

Сейчас ей стала ближе всегда задумчивая маленькая Деля: с ней можно было помолчать, рассматривать альбомы и книги по искусству с репродукциями картин знаменитых художников, просто гулять. Однако Деля, слишком отдаленная от школьных дел, все свое время посвящала занятиям в изостудии и работе дома. Она, казалось, бесконечно рисовала один и тот же пейзаж — вид из окна своего дома. Зимний снег на ее рисунках сменяла зеленая дымка весны, потом все закрывала роскошная листва лета, затем появлялась желтизна увядания, буйство золотой осени и в конце концов торжествовала графика обнаженных ветвей начала зимы, и опять снег, снег…

— Тебе не надоедает? — спросила как-то Аня.

— Нет. Почему мне должно надоедать?

— Одно и то же.

— Разве? — удивилась Деля. — А тебе не надоедает каждые день бегать до посинения свою стометровку?

Аня промолчала. Вопрос Дели как заноза застрял в голове.

— Нет, — продолжала Деля, — все не так. Я расту, меняюсь, меняется мой взгляд. Это не может быть одним и тем же.

— Возможно… — пробормотала Аня, а про себя даже слегка расстроилась: как же она не смогла додуматься до такой интересной мысли? Вечером не утерпела, поделилась с Леной.

— Подумаешь, наверное, услыхала от руководителя студии, а он в свою очередь от кого-то еще. Умные мысли приходят в голову единицам, а повторяют их сотни. — Ленка скорчила гримаску и добавила: — Я, кажется, афоризм выдала. Но в любом случае в Дельке что-то есть…

«У Лены, — подумала Аня, — появилась какая-то самоуверенность. А может, просто уверенность в себе… Последнее время она производит впечатление человека, нашедшего свое предназначение и место в жизни. Конечно, — размышляла Аня, — она получает удовольствие от своего английского, как и Деля от своих пейзажей. Только Деля — тихая, хрупкая и никакой самоуверенности, а совсем наоборот — вечно сомневается. Наверное, потому, что она некрасивая? Впрочем, ее нисколько не смущают оценки, которые дают ее работам окружающие. Вон ведь как она сегодня уверенно встала на защиту своей работы. Значит, ей нравится заниматься живописью, и она спокойно и хорошо живет изо дня в день той жизнью, которую выбрала. А что же я, — подумала опять Аня, — что мне нужно, что мне интересно? Спорт, спорт, спорт — каждый день, каждый год, режим, тренировки… Но разве у Дели и Ленки не ежедневные занятия? И чем они легче? Сидеть часами за мольбертом или целыми днями зубрить английские слова…»

Аня замотала головой, отгоняя самоедские мысли — так она называла про себя копания в своих ощущениях.

— Анька! Ты что? Спишь с открытыми глазами? — Лена со смехом тормошила подругу. — Я тут распинаюсь, рассуждаю, а ты — как выключенный телефон.

— Извини… просто устала, я еще дома не была, только забросила сумку после тренировки — и к тебе. Пойду…

Девочки распрощались.

Отец сидел за письменным столом и что-то печатал на машинке. Аня чмокнула его в щеку и пошла к себе.

— Будем ужинать вдвоем, — крикнул отец, — мама придет поздно!

— Годится! — крикнула в ответ Аня.

Потом они долго сидели за кухонным столом, самым любимым местом для задушевных бесед.

Отец давно уже заметил перемены в Ане, но полагал, что в ее возрасте матери лучше понимают своих дочерей, и потому решил ничего самостоятельно не предпринимать, а предоставить пока все жене. Но сегодня, взглянув в глаза дочери, не выдержал:

— Ну-ка, ребенок, выкладывай, что у тебя там стряслось или пока еще назревает.

— С чего ты взял? Так тетя Оля про фурункул говорит — назревает.

— До чего остроумная девица у меня растет… Я серьезно. Анечка, что-то в последнее время ты ничего не рассказываешь.

— О чем, папа?

— Ну… — Андрей Иванович неопределенно покрутил рукой, — хотя бы о школе, об увлечениях.

— В школе все нормально. А увлечений у меня нет никаких.

— А спорт?

— Что спорт? — Аня не хотела обижать или огорчать отца, который ревностно следил за успехами дочери, и потому осторожно добавила: — Спорт — это уже привычка.

— Афоризм или потеря интереса? — насторожился отец.

— Считай, что афоризм… Просто ничего нового не происходит — бегаю и бегаю, отжимаюсь, прыгаю, растягиваюсь и все такое… Рутина…

— Правильно, так и должно быть. В каждом деле, в каждой профессии есть несколько этапов для любого, кто решил ее избрать: сначала прелесть и новизна знакомства с предметом, каждый день открытие — что самое интересное и увлекательное, потом бесконечный этап накопления знаний, информации, освоение навыков…

Аня опустила глаза — даже отец не может иногда удержаться от повторения общеизвестного, от банальностей. Ох уж эти взрослые!

— Папочка, ну что ты мне объясняешь! — не выдержала Аня. — Одно дело теория, а в жизни… Понимаешь, у всех есть какое-то свое дело. У Дели — рисование. Вот рисует она одно и то же, и ей интересно.

— Как раз то, о чем я пытаюсь тебе сказать. Из Делиного «одно и то же» когда-нибудь вырисуется нечто великолепное.

— Нет, ты послушай! Вот Ленка счастлива со своим английским и своей аспиранткой. Даже у Наташки есть свое дело — ее пригласили в наш драмкружок, и скоро в школе объявится новая Сара Бернар… А я все бегаю, прыгаю — и ничего не меняется…

— Я полагаю, что до того, как стать Сарой Бернар, Наташа еще не раз произнесет «кушать подано», а перемены в спорте у тебя придут. Ты их почувствуешь, как только перестанешь ограничивать себя одним спортом…

— А чем заняться?

— Ты как-то говорила, что у вас в школе есть очень интересный исторический кружок или что-то в подобном роде.

— Есть. Только называется не кружок, а «Общество юных историков». Но, во-первых, там занимается элита, высшее общество…

— Какая еще элита? — усмехнулся отец.

— Ну-у… они все такие важные… Да не в том дело, просто у меня не остается времени ходить туда, к тому же там надо писать всякие рефераты, а я даже не знаю, с чем их едят.

— Ты свалила все в одну кучу. Давай-ка разберемся. Ну важные — и важные. Бог с ними. Ты и сама у нас важная — с твоими показателями в беге можно и возгордиться. Ходить в это общество тебе некогда — ну и опять же бог с ним. А вот твой интерес к истории я постараюсь чуть-чуть подогреть.

— Ой, папочка, как ты все лихо разложил по полочкам!

— На то я и папа, а не твой ребенок, чтобы в чем-то разобраться лучше тебя.

— Прямо сейчас начнешь подогревать? — засмеялась Аня, прижалась к отцу и затихла. Волна нежности захлестнула ее, и глаза неожиданно налились слезами. Ей показалось, что от ее растерянности не осталось и следа, наоборот, она была под защитой, в нее верили, ей помогали…

Отец с дочерью помолчали, наслаждаясь мгновением полного единения.

Наконец Андрей Иванович отстранил от себя Аню и спросил:

— Вот скажи мне, ребенок, коль скоро вы уже, так сказать, проштудировали «Слово о полку Игореве», что ты думаешь о нем?

— Понятно — пошел подогрев, да?

— Отцепись, Аня. Просто хочу побеседовать с тобой. Так что ты ответишь на мой вопрос?

— Ну-у… это поэтический призыв к единению Руси перед нашествием половцев…

— Ой, не надо, не надо, избавь! — замахал руками отец. — И кто же вас так просветил?

— Учебник и наш Александр Степанович, — развела руками Аня.

— М-да… Лихо. Значит, и автору учебника, вашему учителю все ясно. Удивительно! А я вот увлечен «Словом», более десяти лет занимаюсь им и пришел к убеждению, что оно одно из самых загадочных явлений в русской литературе, я бы сказал — одна сплошная тайна.

— Тайна? — спросила Аня, вспоминая все, что рассказывал отец в прежние времена о «Слове». — Потому что автор до сих пор не известен, да?

— Совершенно верно. Хотя это далеко не единственная тайна. Вот, представь себе автора поэмы — молодой, красивый.

— Постой, ты же сказал, что никто не знает, кто автор, с чего же ты взял, что он молодой? — спросила Аня.

— Видишь ли, достаточно хоть раз прочитать «Слово», чтобы понять: так мог написать не просто гениальный поэт, но молодой поэт. Знаешь, сколько было Пушкину лет, когда он начал своего «Онегина»?

— Сколько?

— Двадцать четыре года! А «Бориса Годунова» создал двадцатишестилетний поэт. Два самых блистательных поэтических творений. Помнишь строчки: «Печальный демон, дух изгнанья»?

— Из «Демона»?

— Да. Эти строчки Лермонтов написал в четырнадцать лет, а в двадцать лет он пишет «Маскарад». А теперь скажи, можно ли предположить, что «Слово» писал седой воин, вспоминающий на досуге былое?

— Ты говоришь так убедительно, папа…

— Так вот, молодой, красивый, смелый, талантливый, всеобщий любимец в дружине князя Игоря — и вдруг исчезает бесследно: ни следов его произведений, ни простого упоминания его имени. Княжеские летописцы отмечают в своих летописях всякую мелочь, вплоть до бытовых, а о гениальном поэте — гробовое молчание. Может, и правда — гробовое? Может, его убили?

— В бою с половцами?

— Подумай, как бы он тогда в «Слове» описал этот бой? Нет, он мог написать свою поэму только после возвращения домой из плена.

— Ты считаешь, что он попал вместе с князем Игорем в плен?

— Тогда, потерпев поражение, почти все оставшиеся в живых дружинники и воины князя попали в плен.

— Получается, что молодой, красивый, талантливый дружинник вернулся из плена, а его убили?

— Не знаю. И никто не знает, хотя и много написано о нем. Для меня тут кроется не только загадка, но и вопрос: не был ли он первым в длинном списке убиенных на Руси поэтов? Рядом с Пушкиным, Лермонтовым, Грибоедовым, Есениным, Маяковским, Мандельштамом, Цветаевой…

— Есенина, Маяковского, Цветаеву не убивали — они сами… — замотала головой Аня.

— Девочка моя, ты говоришь всего лишь о технике, механизме убийства. Грибоедова тоже ведь не своими руками убивали, но как ни крути — убийство…

В тот вечер они засиделись допоздна, и когда пришла мама, она присоединилась к ним.

Укладываясь спать, Аня прихватила маленький томик со «Словом» и еще долго перечитывала его, удивляясь собственным открытиям в, казалось бы, знакомом тексте…

Весь следующий день Аня крутила в голове вчерашний разговор с отцом, а вечером, едва дождавшись, когда он придет с работы, потащила его в свою комнату, усадила и забросала вопросами.

Отец был явно доволен и охотно отвечал, одновременно сам подкидывал новые идеи, словно специально интригуя, стимулируя и поощряя дочь.

— Папа, скажи, битва при реке Каяле, где разгромили дружину Игоря, как-то связана со словом «каяться»?

— Ты хочешь сказать, что от названия реки произошел глагол «каяться»?

— Ну да, ведь каялся же князь, что пошел в этот поход. Разве не так?

— По-моему, чисто формальное сходство слов, просто по созвучию, — ответил отец.

— Как жаль… А так красиво получается…

— Не расстраивайся, в истории много возможного…

— И невозможного, — перебила отца Аня.

— Совершенно верно, огромный простор для выбора. Вот, — указал он рукой, — сорок веков смотрят на тебя с наших книжных полок!

— Ой, папа, неужели ты прямо сейчас такое придумал?

— Нет, не я. Более полутора веков назад так сказал Наполеон, воодушевляя свою армию в Египетском походе: «Сорок веков смотрят на вас с высоты этих пирамид!»

— Красиво…

С того дня окружающий мир для Ани стал приобретать новые краски. Ей казалось, что у нее открылось второе дыхание, так знакомое по спорту. Даже в отношениях с подругами все возвращалось на прежние, привычные места.

Теперь каждую свободную минуту Аня читала, все больше увлекаясь. Ее мысли пробудились, а на этом пути нет движения вспять.

Девочки возвращались из школы втроем — Наташка, как уже повелось, шла немного в стороне со своим лопоухим поклонником. Лена и Аня постояли немного с Делей, потом, распрощавшись, поднялись на четвертый этаж пешком и тут заметили свернутую трубочкой бумажку, подсунутую под ручку двери квартиры Хотьковых.

— Ань, смотри, кто-то тебе послание оставил, — первая заметила Лена.

— Прямо-таки свиток из папируса, — улыбнулась Аня и вытащила бумажку.

— Точно, папирус. Ну читай же скорее, а то лопну от любопытства — вдруг тут объяснение в любви? — затараторила Лена.

Аня развернула записку. Там была странная фраза: «Аня! Поднимись к нам. О.Н.»

От внезапного и необъяснимого испуга у девочки сжалось сердце. Она протянула записку Лене. Та прочитала и мгновенно среагировала:

— Мамин почерк. Что-то случилось… Бежим! И они помчались на пятый этаж.

Дверь открыла Ольга Николаевна.

— Аня, все в порядке, — быстро сказала она. — Звонила твоя мама, все в порядке, — повторила она, пропуская девочек в квартиру.

— Что в порядке? Я не понимаю, тетя Оля…

— Ты не волнуйся… Андрей Иванович плохо себя почувствовал, и его отвезли в больницу. С ним Алла, она звонила, что все в порядке и что вернется поздно…

Повторяющееся «все в порядке» и непривычная суетливость тети Оли насторожили Аню.

— Как это — плохо себя почувствовал? — спросила Аня.

— Ну… просто ему стало плохо…

— Мам, да объясни ты все толком! — не выдержала Лена. — И почему ты дома, не на работе?

— Тетя Оля, что, мама вызвала вас с работы? — догадалась Аня. — Значит, папе очень плохо… Он жив? — еле пролепетала она и впилась глазами в соседку.

— Что ты такое говоришь, Аня! Конечно, жив! — воскликнула Ольга Николаевна.

— В какую больницу его отвезли?

— Я не успела спросить…

Зазвонил телефон. Лена метнулась к нему первая, схватила трубку:

— Да… Тетя Алла! Да, у нас. Как дядя Андрей? — повторила, глядя на Аню. — Он молодцом? Хорошо… поцелуйте его за нас. — Она протянула трубку Ане.

— Мама, что с ним? — крикнула Аня.

Ольга Николаевна и Лена замерли в ожидании.

— Мама, я приеду… Я приеду, — настойчиво повторила Аня. — Какая больница? Где? Говори, я запомню…

Аня поразилась, увидев в больнице мать: за несколько часов она осунулась, подурнела, под глазами пролегли темные круги. Она бросилась к дочери, прижала ее к себе, заплакала.

— Что-нибудь случилось за это время? — испуганным шепотом спросила Аня.

— Нет-нет, все по-прежнему, пока стабильно… не волнуйся. Просто я сорвалась… держалась, держалась — и вот… — Она замолчала, слезы душили ее.

Острая жалость к матери наполнила сердце Ани. Она вдруг женским чутьем поняла, как любит мать отца, что он значит в ее жизни. Поняла, вернее почувствовала, как нелепы, смешны и неуместны были ее детская ревность, настороженность и страхи.

Ни слова не говоря, она крепче обняла мать и стала целовать ее мокрое от слез лицо, потом усадила на потертый больничный диван и стала как маленькую гладить по голове, приговаривая:

— Все будет хорошо, все будет хорошо, мама, вот увидишь.

Отец принадлежал к поколению, которое вернулось с Отечественной войны прямо в институты, не снимая выцветших гимнастерок со следами от погон, нашивками за ранения и орденскими планками.

Демобилизовавшись, он подал в библиотечный институт. Во-первых, потому, что здесь принимали фронтовиков без экзаменов, чтобы хоть как-нибудь «разбавить» представителями мужского пола толпы девиц, ринувшихся туда после провала в других, более престижных вузах. Во-вторых, как он сам говорил, по склонности натуры был он с детства великий книгочей и считал самым гениальным изобретением человечества книгу.

Институт он окончил блестяще, однако от предложения поступить в аспирантуру отказался — перестарок! — и пошел на практическую работу.

Уже в начале пятидесятых годов заведовал небольшой библиотекой, расположенной в старинном двухэтажном особняке в тихом зеленом московском переулке.

Вскоре выяснилось, что, кроме глубоких знаний и любви к своему делу, он еще и хороший хозяин. Через несколько месяцев запущенный дореволюционный особняк чудесным образом превратился в прелестный уютный дом, который неожиданно оказался достаточно вместительным, чтобы и увеличить библиотечный фонд, и регулярно устраивать вечера встреч с писателями, артистами, учеными. Как уж отец договаривался и находил с ними общий язык, никто не знал, но приходили сюда знаменитости охотно и, что немаловажно для библиотеки, бескорыстно. Так и возник их знаменитый на всю Москву клуб «Встреча», куда потянулась студенческая молодежь. Их тут же пристроили к делу: историки раскопали «родословную» здания и его владельцев, строители помогали в его восстановлении и ремонте.

«Мои туальденоровые старушки библиотекарши воспряли духом и телом», — рассказывал отец. Оказалось, среди затрапезных дам есть молодые, привлекательные, а главное — умные женщины. Преобразившийся почти стопроцентный женский коллектив окружил своего директора заботой, вниманием и преданной любовью. Тот в свою очередь был со всеми внимателен, ровен и чуть игрив, так сказать, для увеличения адреналина в их библиотекарских жилах, что способствовало улучшению работы. А свои холостяцкие романы заводил на стороне, скрывая их от милых и любопытных биб-дам…

Из больницы отец вернулся слегка похудевший, но веселый: все время острил, рассказывал всякие истории о врачах, о своих однокамерниках, как он окрестил больных из своей палаты. Аня, хотя и навещала отца в больнице, только сейчас заметила некоторую вязкость его речи, особенно когда попадались слова со звонкими согласными.

Отец долго принимал ванну, брился, переодевался…

Вышел к торжественно накрытому столу в любимом домашнем свитере и ослепительной рубашке с повязанным под ней шейным платком.

Забежали Ольга Николаевна и Лена, поздравили с возвращением. Их тоже усадили за стол. Потом Аня мыла посуду, а отец с матерью долго о чем-то беседовали, сидя рядышком на тахте…

Вечером Аня заметила, что постель разбирала мама, а отец не протестовал…

Через несколько дней он вышел на работу, но уходил не так, как прежде, а к одиннадцати часам. Вечером ложился чуть раньше обычного. Словом, в жизни отца появились некоторые ограничения, которые настораживали Аню. И все-таки радостное счастливое чувство не покидало ее — отец снова дома!

Вскоре после возвращения отца из больницы в спортивной секции проходили отборочные соревнования — определялась группа юных спортсменов для выезда на сборы.

Аня бежала стометровку.

Чуть замешкавшись на старте, она через несколько шагов вдруг ощутила удивительное состояние полета, когда ноги несут тебя сами, едва касаясь земли, и вся твоя задача — не утерять божественный ритм бега.

Она пришла первой.

Потом начались интенсивные тренировки, и сразу же после окончания учебного года они уехали на спортивную базу.

Первые дни Аня очень тосковала по дому, особенно беспокоилась за отца. Но потом стали приходить частые письма, которые писали отец с матерью в четыре руки, — так это у них называлось «когда начинал письмо один, потом продолжал другой, после снова смена руки, а вокруг листа, на полях, сверху и снизу — шутки, смешные рожицы». И сразу же отлегло от сердца.

Аня полностью отдалась тренировкам. Самым неприятным на сборах стали для нее были нудные нотации тренера, но она готова была терпеть все ради того, чтобы еще раз испытать ощущение подъема, полета, которое пришло к ней на отборочных соревнованиях.

Привлекала и другая сторона трудных двухмесячных сборов — прикидочные соревнования, когда она выезжали в разные города. Подобные поездки оставляли самые яркие и восхитительные впечатления, и она не смогла бы точно ответить, что доставляло ей больше радости — соревнования, где почти всегда у нее оказывался лучший результат, или впечатления от знакомства с новым городом. Только за одно лето она повидала Ленинград, Ярославль, Владимир. В свой свободный день самостоятельно съездила в Боголюбское на экскурсию. Она уже читала об этом и знала, что еще до татарского нашествия Андрей Боголюбский построил здесь самый красивый на Руси княжеский дворец, уничтоженный впоследствии Ордой. Но сохранилась до наших дней церковь, где князь был убит заговорщиками. В его трагической судьбе проявилась страшная и загадочная историческая закономерность: сначала его отец, Юрий Долгорукий, убил за своеволие боярина Кучку, но пожалел его маленькую дочь. А когда она выросла, сын Юрия Андрей Боголюбский влюбился в нее и против воли своей родни женился…

Пройдут годы, и жена возглавит заговор против мужа.

Круг замкнется…

В восьмом классе время еще больше спрессовалось, теперь вне школы Аня гораздо реже могла встречаться с подругами — соревнования, тренировки, даже зимой, в закрытых помещениях, чтение, с каждым днем все серьезнее увлекавшее ее, и, наконец, помощь по дому, где они с матерью старались максимально освободить отца от лишних нагрузок.

Возможно, от занятий спортом, от вечном борьбы с соперниками за первенство в ней проснулась ранее не проявлявшаяся самостоятельность и даже некоторая резкость в поведении. Оказалось, что есть в ней даже авантюрная жилка. В следующем году, тоже будучи на сборах, она ухитрилась несколько раз тайком от тренера съездить в недалекие экскурсии по разным интересным местам и в каждой поездке, в каждом новом городе испытывала незнакомое прежде чувство: история — не прошлое, не воспоминания, а тот воздух, в котором мы живем сегодня…

На третий год лагерные сборы Аня уже воспринимала как привычное занятие. В самом конце сборов в конце лета намечались соревнования в Чернигове. Она решила, что после них отпросится на день и заедет в Новгород-Северский. Ей очень хотелось взглянуть собственными глазами на те места, о которых она так много читала в работах, посвященных князю Игорю Северскому, одному из своих любимых героев Древней Руси. Она купила карту, так и этак прикидывала маршрут из Чернигова, заранее предвкушая удовольствие от поездки. Можно ехать поездом до Гомеля, оттуда с пересадкой до Новозыбкова — и прямо в Новгород-Северский. А можно из Чернигова ехать до Нежина, там сойти, посмотреть город, где учился Гоголь, и оттуда в Конотоп, а затем местным поездом на Шостку. Из Шостки в Новгород-Северский придется добираться рейсовым автобусом…

Аня столько раз мысленно проделывала эти маршруты, что порой ей казалось, будто поедет она туда не в первый раз.

За два дня до отъезда тренер отозвал Аню в сторонку после прикидки и сказал:

— В Чернигов ты не едешь.

У Ани екнуло сердце, но она привычно взяла себя в руки и как можно спокойнее спросила:

— Почему?

— По результату. За все лето ты не только не прибавила, а потеряла где-то две сотых. Я хочу тебя прямо предупредить: буду ставить вопрос на тренерском совете об отчислении тебя из группы. Понимаешь… из возраста ты уже выходишь, а из своих секунд никак не выйдешь. Я считаю, перспектив у тебя нет…

Аня пошла в душ, долго стояла под теплой струей, вышла из кабинки, оделась и ушла на речку.

Она достаточно хорошо знала о жесткости полупрофессионального спорта, видела, как отчисляли при малейшем спаде других спортсменов, но никогда не задумывалась над тем, что такая система может коснуться и ее.

«Ну и пусть, — думала она, лежа на траве у реки. — Буду больше помогать маме, займусь историей с папой… Тем более впереди десятый класс, надо аттестат приличный получить, подумать об институте…»

Доводы казались логичными, но неутешительными, и потому хотелось взвыть, заплакать, но Аня умела сдерживаться и, преодолевая желание разнюниться, продолжала убеждать себя, что все складывается очень даже хорошо. И пора наконец заняться личной жизнью. Это выражение из книг вызывало у нее улыбку — какая, к шуту, личная жизнь! — у нее так и не было ни одного романа. Худая, костлявая, длинноногая, настоящий спринтер, Аня совершенно не пользовалась вниманием парней. Друзей и знакомых было много, но не более того. И в школе по-прежнему за ней никто не ухаживал. Она появлялась на уроках собранная, сосредоточенная, с большой спортивной сумкой, честно зарабатывала свои четверки и убегала в спортзал, на стадион или домой.

Однажды Ленка затащила ее на дискотеку. Какой-то парень попытался ее обнять, но Аня хлопнула его по спине так, что тот вскрикнул — рука у нее от занятий волейболом, малой штангой и турником была хоть и тонкая, но крепкая. Лена конечно же видела ее реакцию, она вообще все всегда замечала.

— При таких манерах можно и в старых девах остаться, — то ли в шутку, то ли всерьез сказала она.

— Ничего, — ответила Аня, — у меня спурт[1] впереди. — Однако в душе расстроилась, подумала, что, наверное, она ненормальная, не такая, как все. Позже, оставшись одна, подошла к зеркалу и в задумчивости уставилась на собственное отражение. Ничего утешительного в зеркале не увидела. Худое продолговатое лицо. Обычные прямые русые волосы. Ни груди, ни бедер… Аня вспомнила, как случайно услышала слова одного из тренеров, сказанные про ее подругу, прыгунью в длину: «Доска — два соска». «Так и обо мне за глаза говорят… Наверняка…» Ну вот разве что глаза — серые, в опушке темных ресниц… Она подумала, что и Деле тоже несладко — у той не то что поклонников — и друзей среди мальчиков не наблюдалось. Правда, по словам Наташи, Деля была тихо и безнадежно влюблена в своего мэтра, бородатого и неопрятного, но очень талантливого художника, последователя Сальвадора Дали. Он полагал себя гением и потому даже не пытался где-нибудь выставиться — все равно никто не поймет…

Зато у самой Наташи теперь вместо преданного портфеленосца с оттопыренными ушами появились какие-то студенты, с которыми Наташа не знакомила подруг. И еще «всякая шушера школьная», как называла их Наташа пренебрежительно. Вела себя она с девчонками покровительственно, как взрослая, умудренная жизнью женщина. После восьмого класса ездила пионервожатой в ведомственный привилегированный пионерский лагерь, про который Ленка, ухмыльнувшись, сказала, что там на ворота можно красный фонарь вешать.

В девятом классе у Ленки появился «постоянный мальчик», как окрестила его лифтерша, заметив, что он регулярно провожает девочку домой. Звали его Витя, учился он на первом курсе МГИМО, попросту говоря, в Институте международных отношений. Несколько лет жил вместе с родителями за границей, там и учился и теперь прекрасно знал два языка. С Леной они общались так часто, как только позволяло время, и всегда разговаривали по-английски. Аня умом понимала, что он великолепная пара для Ленки, но что-то ей в нем не нравилось, может быть, потому, что относился он к ней слегка иронически и называл не Аней, а Жанной — Жанна д'Арк, Орлеанская девственница.

…Аню совсем разморило на солнце. Она искупалась в речке, вернулась в свою комнату, быстро собрала вещи, сложила в спортивную сумку, написала тренеру записку, что уходит из спорта совсем и «не тогда, когда вы меня вышвырнете, а сейчас» и уезжает в Москву. Пойти и сказать все это ему в лицо у нее не хватило мужества.

В Москву Аня вернулась за две недели до начала учебного года. Ленка была дома одна, когда она, забросив вещи в пустую квартиру, поднялась на пятый этаж. Аня вывалила ей все, что произошло на сборах, радуясь, что теперь будет легче разговаривать с родителями.

— Dixi et animam levali, — произнесла Лена. — Ну и черт с ними — ты же все равно не собиралась стать профессиональной спортсменкой и до старости бегать. Забудь и не грусти.

— Ты привыкла с Витькой своим спикать, а мне перевод требуется, я ведь к языкам тупая, — съязвила Аня.

— Это, подружка, латынь: «Сказал и душу облегчил».

Они сидели, поджав под себя ноги, и долго обменивались летними впечатлениями.

— Пойду, — сказала Аня, — сейчас уже мама вернуться должна.

Лена проводила ее до дверей и уже на площадке тихо сказала:

— Знаешь, у нас с Витькой все было…

— Что все? — не поняла сразу Аня.

— То самое. Не понимаешь?

— А-а-а… Совсем все? — как-то глупо растерялась Аня.

— Ну да, я ведь люблю его…

У Ани почему-то заколотилось сердце, словно она только что пробежала дистанцию, ей хотелось расспросить Лену поподробнее, но язык не поворачивался. Она неловко потопталась и совсем уж некстати сказала:

— Пойдем вечером в кино?

— Не знаю, — пожала плечами Лена.

— Ну я пошла?

— Пока. Я постучу тебе.

Аня медленно спустилась к себе и, открывая дверь, подумала, что теперь Лена в кино будет ходить только с Витькой.

Стандартный, не очень обильный аэрофлотовский обед Аня съела с удовольствием. Утром дома она только выпила чашечку кофе — ничего не лезло в горло, а тут, в самолете, вдруг разыгрался аппетит. Может быть, влияние дружно жующих вокруг пассажиров? Она закончила одна из первых, откинулась, лениво подумала, не попросить ли вина, но решила, что не стоит, и закрыла глаза…

Мысли медленно побрели назад, туда, где, как ей казалось, можно найти ответы на многое из того, что с ней сейчас происходит. Но в ее самокопании уже не было прежнего раздражения — подсознательно хотелось вспомнить и что-нибудь приятное, хорошее. Черт возьми, неужели там, далеко позади, в Москве, так-таки ничего хорошего у нее не осталось?

Она рассеянно взглянула в иллюминатор. Далеко внизу тянулись взъерошенные, ослепительно белые облака, в стороне от самолета вздыбилась фантастическим айсбергом белопенная громада, и над всем сияло ослепительное солнце.

Подошла с тележкой стюардесса, собирая пустые подносы. Аня отдала свой, поблагодарив улыбкой, и закрыла глаза. Сразу же накатила полудрема…

Высокий плотный молодой человек в распахнутой поношенной телогрейке и выгоревших джинсах, заправленных в резиновые сапоги, держал шест с плакатом: «I курс гум. фак-ов» и, видимо, не очень доверяя плакату, выкрикивал зычным голосом:

— Первый курс гуманитарных факультетов! Первый курс гуманитарных факультетов!

На голове у него лихо сидела клетчатая не то шляпа, не то панама, из-под которой буйно выбивались русые вьющиеся волосы.

Лена с Аней, одетые в старые куртки, резиновые сапоги и лыжные шапочки, переглянулись.

— Кажется, наш, пошли, — сказала Аня.

— Живописный чувак, — заметила Лена. Они подошли к здоровяку.

— Здравствуйте, — поздоровалась Аня.

— Привет, — улыбнулся он. — Первокурсники?

— Конечно, — сказала Лена.

— Фамилия? — Парень достал из кармана телогрейки общую тетрадь.

— Вавилова и Хотькова, — ответила Лена и, заметив, что парень не может найти фамилии, уточнила:

— Вавилова — с филологического, Хотькова — с исторического.

— Так бы и говорила…

Стали подходить другие студентки, почти все одетые слегка кокетливо, и студенты, экипированные более практично — телогрейки, штормовки.

Конечно же, студентами их можно было назвать лишь условно — скорее вчерашние десятиклассники, успешно прошедшие горнило вступительных экзаменов, и теперь, прежде чем войти в институтские аудитории, им предстояло отбыть трудовую повинность на бескрайних картофельных просторах Подмосковья.

Ровно в девять здоровяк помахал фанерным щитом над головой и обратился ко всем:

— Коллеги! Будем знакомиться: меня зовут Николай, я аспирант и ваш руководитель на картофельном поле.

Вокруг Николая уже стояла изрядная толпа, которая шумно реагировала на каждую его реплику. Кто-то крикнул:

— Ого, и аспиранты копают картошку?

— Юноша, — заявил Николай, — нужно слушать внимательно, чтобы ничего не спутать. Копать картошку будете вы, а я буду руководить. Надеюсь, теперь все понятно?

— Не совсем. В чем будет заключаться ваше руководство? — выкрикнул женский голос.

— Это вы познаете на месте, причем на собственной шкуре.

Толпа захохотала.

— Еще вопросы есть? — спросил Николай.

— Есть вопрос, — раздался звонкий девчачий голос. — Вы женаты?

— На картошке все холостые, — ответил Николай. И снова веселый смех.

— Если вопросов больше нет, переходим к делу. Сейчас подойдут автобусы, поедем на вокзал. Там — два часа на электричке, затем выходим и на грузовиках до места. Сегодня день знакомства и размещения. Завтра с утра — в поле.

В электричке первокурсники расселись по трем вагонам, и Николай первое время переходил из вагона в вагон, приглядывая за ними, словно солидный дядька за малыми ребятками. То подходил к собравшимся вокруг гитариста, то к щебечущим девушкам. Несколько раз вскользь взглянул на Аню с Леной, которые сидели особняком и читали. Аня краем глаза против воли следила за ним. Наконец он подошел к ним.

— Что вы с таким интересом читаете, девушки? — Вопрос он задал обеим, но, как показалось Ане, адресовался в основном Лене, и потому она промолчала.

Лена подняла мягкую книжку в яркой обложке.

— Детектив, — коротко пояснила она.

— Мегера, — прочитал Николай заглавие.

— Не мегера, а «меджера». На итальянском.

— Будущие филологи читают детективы?

— Ваша ирония напрасна. Я считаю, что лучше всего современный язык учить по детективу. — Лена снова погрузилась в книжку, показывая, что разговор окончен.

Самолюбие Николая было задето, но Лена всем видом демонстрировала, что отвлекаться больше не намерена, и он заглянул в книгу Ани. У нее он увидел первый том двухтомника академика Рыбакова, посвященный автору «Слова о полку Игореве».

Николай только скользнул взглядом по раскрытой страничке и сразу же определил:

— Борис Рыбаков, первый том монографии «Слово о полку Игореве» и его современники».

— Да, как вы догадались?

— Проштудировал в свое время.

— По-моему, блестящая книга, — поспешила поделиться Аня, не уловив в слове «проштудировал» легкую иронию, а возможно, просто не допускала, что аспирант может позволить себе иронизировать по отношению к академику.

Николай еще раз взглянул на страницу — Аня приближалась к концу книги, и непонятно почему ему вдруг захотелось поговорить с этой суховатой девицей, распустить перед ней хвост, покрасоваться. Он спросил:

— И вы со всем согласны?

Аня хотела было сказать «да», но вспомнила давний разговор с отцом о возрасте неизвестного поэта, автора «Слова».

— Не со всем.

— Интересно, в чем?

— Я считаю, что автор «Слова» был молодым. А у Рыбакова он представлен как пожилой, умудренный годами и опытом службы великим князьям гипотетический боярин Петр Бориславич.

— Так. — Николай присел напротив на свободное место. — Чем же вам боярин Петр Бориславич плох?

— Не плох, а… как бы сказать… не поэт он! Понимаете? Если бы он был тем гениальным поэтом, который смог создать «Слово», он бы к тому времени еще много чего написал.

— А вы считаете аксиомой, что «Слово» — гениальное произведение?

Аня разозлилась — с ней разговаривали как со школьницей, а она уже студентка. И вообще, подумаешь, аспирант! Она привычно оглянулась на Лену в надежде получить поддержку, но та углубилась в свой детектив и, казалось, ничего не слышала.

— Да прямо с первой же строчки ясно, что автор — настоящий, большой поэт. Кто еще, кроме гения, может позволить себе сразу же пойти против традиций, против трафарета, бросить вызов веками устоявшимся канонам?

— В смысле «не лепо ли ны бяшеть, братие»?

— Совершенно верно. Со школьной скамьи запомнили и посмеиваемся. А кто-нибудь подумал, что здесь скрыт и вызов другим поэтам, и сомнение, и заявка: а не лучше ли нам петь по-своему? Именно так собирался переводить поэму на современный язык Пушкин.

— Значит, никто не подумал, только вы с Пушкиным?

— Не придирайтесь к словам.

— Да он у вас просто авангардист какой-то.

— Не авангардист, а молодой поэт! Только молодые способны на новое.

— Интересно… Значит, вы с исторического… Мы еще поговорим о молодости, о поэзии и о ниспровергательстве, хорошо? — Он поднялся, бросил взгляд на сосредоточенно читающую Лену и ушел в другой вагон.

— Что я так раскипятилась? — пожала плечами Аня.

— Правильно, а то ходят тут всякие самодовольные аспиранты.

— А ты чего молчала?

— Не моя епархия. Ты ему и сама отлично выдала по всем статьям.

В электричке Николай больше к ним не подходил…

Вечером, когда расселяли всех по избам, произошла маленькая заминка: Лена оказалась в паре с незнакомой девушкой с филфака, а не с Аней. Пришлось пойти к Николаю, объяснять, что они подруги с самого детства. Он вздохнул, посмотрел в свою тетрадку, где все заранее расписано, проворчал, что так хорошо распределилось, а теперь вот нужно переставлять, словно девушки — неодушевленные предметы. Но потом согласился и пошел вместе с Леной договариваться об обмене.

Устроившись и познакомившись с хозяйкой избы, Аня и Лена вышли подышать воздухом.

Осень стояла сухая, теплая, далекий лес уже золотился в лучах заходящего солнца, а рябина в палисаднике поражала яркой сочной зеленью листьев и кровавой россыпью ягод.

Неожиданно подошел озабоченный Николай, остановился.

— А-а, подруги детства! Ну что, устроились?

— Спасибо, все хорошо, — ответила Лена.

— А у меня не все хорошо — с ужином ерунда какая-то, в столовую еще ничего не завезли. Сегодня придется обойтись своими харчами. Как, не умрете с голоду?

— Не умрем, — ответила Аня. — Можем и вас на прокорм взять.

— Спасибо, у меня есть запасец, — и вдруг неожиданно спросил: — Вы Лена, если не ошибаюсь?

— Лена. А это Аня.

— Ладно. До завтра. Николай ушел.

В густо-синем небе появился молодой месяц. Девушки еще немного постояли у калитки и вернулись в избу. Спать предстояло на широченной двуспальной кровати. Стали бросать жребий, кому ложиться у стенки. Вышло — Ане.

— Анька, давай меняться! — закричала Лена. — Ты же, сумасшедшая, по утрам будешь раньше всех вскакивать, зарядку делать, бегать. А я полежу, посплю… Ань, а? — Лена картинно потянулась.

— Зачем же было жребий бросать? — удивилась Аня.

— Я думала, что повезет мне, и тогда будет все законно…

— Черт с тобой, ложись к стенке.

Они разделись, улеглись и, как бывало в детстве, когда родители уходили вечером куда-нибудь, а их укладывали вместе, то у Вавиловых, то у Хотьковых, начали толкаться. Лена, чтобы одолеть подружку, принялась щекотать ее, но Аня зажала ей руку мертвой хваткой и без всяких шуток предупредила:

— Еще раз дотронешься — вышвырну из кровати! — Щекотки она боялась до смерти и на всякий случай отодвинулась к самому краю, укуталась в свое одеяло и закрыла глаза.

Уже совсем засыпая, Аня услышала ровное, спокойное дыхание Лены. «Спит», — подумала она. Вдруг Лена сонным голосом спросила:

— Он тебе понравился?

— С чего ты взяла?

— Не темни, у тебя не получается, — прошептала Лена. — Ты даже не спросила, кто он.

— Зачем же спрашивать, если никто, кроме него, к нам не подходил…

— Значит понравился, — не унималась Лена, с которой сон мгновенно слетел.

— Ленка, отстань, спать хочется, — вяло сопротивлялась Аня и после паузы добавила: — А ему понравилась ты.

— Глупости.

— Он у тебя первой спросил: «Что читаете?»

— Ну и что? И у тебя спросил.

— У меня потом. Из вежливости.

— Он с таким интересом беседовал с тобой — ты что, не заметила?

— Да он тебе без звука помог обменяться избами.

— Не мне, а нам, ведь ты была со мной. И потом, он просто по своей должности обязан помогать, его же для этого и назначили руководителем.

— Ленка, ну что за бессмысленный разговор! На тебя всегда все обращают внимание… — начала Аня.

— И на тебя, — перебила ее Лена.

— На меня как на бесплатное приложение.

— Не говори ерунды! — Ленка так возмутилась, что даже привстала, опершись на локоть, и принялась тормошить подругу. — Ты себя не ценишь! Ты даже не представляешь, какое у тебя интересное лицо. Просто ты от всех своих стометровок усохла. Аскетизировалась, — сочинила слово Лена и обрадовалась: — Да-да, именно аскетизировалась. Тебя, если подкормить, да причесать, да подкрасить…

— Да к стенке прислонить, — засмеялась Аня.

— Я без шуток. Тебя хоть в фотомодели отдать можно. — Лена засунула руку под одеяло и провела пальцем по Аниным ребрам. Та взвыла. Лена расхохоталась и отодвинулась к стенке.

— Тихо, хозяев разбудишь. Господи, костлявая какая — не девка, а мощи. Даже не мощи, а сверхмощи. Тощие мощи!

— Ну и пусть, — обиделась Аня.

— Я тебя откармливать начну здесь.

— Что я тебе — поросенок или рождественская индейка, чтобы откармливать!

— Ты — моя самая-самая близкая и лучшая подруга и должна всегда об этом помнить. — Лена вдруг обняла Аню и прошептала ей на ухо: — Дурочка, я же тебя очень люблю и хочу, чтобы ты была счастлива. Как я.

— Если для счастья нужно прибавить килограммы — все очень просто, нет проблем.

— Главное, ты меня слушай, потому что я взрослая и опытная баба.

— Ха-ха-ха! — не удержалась Аня. — Опытная… Твоего опыта — всего-то на одного Витьку больше моего.

— Ты даже не представляешь себе, как это много, — неожиданно серьезно сказала Лена.

…Ночью пошел дождь, но к утру ветер разогнал тучи.

Небо, словно отмытое дождем, поражало неосенней синевой, и от этого, а может просто от ощущения молодости, силы, бодрости и еще черт знает от чего Ане хотелось прыгать, куролесить. Она выскочила во двор и с веселой яростью занялась зарядкой.

Лена наполнила умывальник, прибитый во дворе к старому тополю, и брызнула водой на Аню. Та даже не рассердилась, продолжая сосредоточенно делать зарядку, а только бросила через плечо:

— Водные процедуры позже.

Лена постояла, посмотрела, как лихо размахивает своими длинными, стройными ногами Аня, и присоединилась к ней, бурча под нос:

— Конечно, тебе легко говорить, если у тебя ноги растут бог знает откуда.

— А ты маши, маши, твои не хуже.

При каждом взмахе грудь у Ленки под майкой вздрагивала и аппетитно колыхалась, как в заграничных рекламных роликах.

Неожиданно Лена исчезла. Аня даже не успела заметить, куда она делась. И тут же подошел к калитке Николай:

— Доброе утро! Зарядку делаете?

— Какой наблюдательный! — раздался за спиной у Ани голос Лены. Аня оглянулась — Лена стояла, хитро улыбаясь.

На плечи она накинула широкое махровое полотенце, прикрывающее грудь.

— А вы зарядку не делаете, синьорина? — спросил Николай.

— Я человек настроения, хочу — делаю, не хочу — не делаю. У Ани железный характер. Ей нельзя выйти из формы, она у нас спринтер.

— Какая молодец! Да вам же цены не будет в институте.

— Я бы предпочла, чтобы меня оценивали не по спортивным меркам, — сухо отозвалась Аня и тут же, смягчившись, спросила: — А вы уже завтракали?

— Конечно. Просто решил для почина в первый день работы зайти за вами.

— Ничего, попейте с нами еще раз чайку, и пойдем трудиться, — быстро нашлась Лена. — Я сейчас, только наведу относительный порядок в девичьей светелке и крикну вас.

Она поспешно вошла в избу.

Аня стояла растерянная, не зная, как ей поступить — продолжать упражнения или занять Николая беседой.

— Я, кажется, мешаю вам, отвлекаю? — спросил Николай.

— Нет-нет, нисколько. Я уже закончила… Пойду помогу Ленке, а то можем и опоздать, — пояснила Аня и уже с крыльца крикнула: — Не уходите, сейчас будет обещанный чай!

Она вошла в избу и опешила: Лена сидела за столом и быстро надписывала какой-то конверт. На столе стоял горячий чайник и глубокая тарелка с пирожками.

— Что сей сон означает? — удивилась Аня.

— Хозяйка принесла чайник и пирожки с капустой.

— Я не о том. Когда ты успела написать письмо?

— А я и не писала его.

— Так что же ты конверт надписываешь? Кому?

— Анька, ты тупая или прикидываешься? — рассердилась Лена. — Письмо я напишу вечером, разумеется, Витьке, а конверт пусть лежит здесь, на столе, на видном месте. Потом все поймешь. Зови Николая.

Лена вложила вчетверо сложенный лист чистой бумаги в конверт, лизнула его и заклеила. Аня ничего не поняла, пожала плечами и вышла на крыльцо звать Николая…

За чаем и пирожками, которые оказались на редкость вкусными, как-то незаметно перешли на «ты». Конверт лежал на столе, не привлекая внимания. Лена незаметным движением скинула его на пол. Николай встал, поднял конверт и положил на стол.

— Спасибо, — поблагодарила Лена, — а то я могла забыть о нем.

— Не успела приехать — уже письма пишешь, — улыбнулся Николай.

— Так оно еще дня четыре до Москвы телепаться будет, а мой Витенька к тому времени успеет соскучиться.

— Кто такой Витенька?

— Ну-у… в прежние времена сказали бы возлюбленный, а сейчас такое определение звучит несколько архаично, но по сути так оно и есть. Бой-френд, если перевести на современный язык, — наставительным тоном ответила Лена.

— Похвальная верность, — заметил Николай, допивая чай.

Аня готова была кинуться с кулаками на Ленку за разыгранную инсценировку, но сдержалась. Они еще немного поболтали, собрались и, прихватив все необходимое, отправились в поле. Лена демонстративно сунула «письмо» в карман куртки.

— На обратном пути заскочу в правление колхоза, там есть почтовый ящик, — весело сказала она.

…Вечером Аня с Леной долго объяснялись и по поводу внезапного исчезновения Лены как раз в момент прихода Николая, и по поводу странного конверта.

— Ты пойми, я хочу, чтобы никаких фантазий относительно меня у Николая не было. Тем более что ты все еще сомневаешься в его внимании к тебе, а не ко мне.

— Давай разберемся, — предложила Аня. — Либо фантазия, либо его привлекла я. Одно из двух.

— Боже мой, какой же ты у меня еще ребенок. Нет одного из двух, нет противоречия. Вот смотри, сидят две девушки и читают. Одна интересная, серьезная, и книжка у нее серьезная, а другая смазливая, и в руках у нее детектив, и еще она так свысока поправила его, мол, не мегера, а меджера, деревня… Обидно чуваку. Улавливаешь психологическую ситуацию? С тобой интересней, а со мной за «меджера» надо поквитаться. И тут я просто и непринужденно подаю ему сигнал: порт приписки Витя.

— Ну, знаешь, твои объяснения похожи на плохую игру, в которой я не хочу участвовать.

— Ты и не участвуешь, сердитая моя. Я отвечаю за свои поступки, так что ты тут ни при чем.

— Все равно, дурной тон.

— Ох какие мы утонченные! Да не такой уж он рафинированный интеллигент, чтобы тебе так сокрушаться из-за дурного тона. Аспирант из Тетюшей…

— Не смей так говорить! — Аня почувствовала, что краснеет. Ее охватило странное чувство. Если бы с ней была не Лена, она бы решила, что это злость. Но неужели она разозлилась на Ленку? А чего она лезет, кто ее просит? Белыми нитками ведь все шито, любой мало-мальски сообразительный человек догадается, и получится еще хуже… Аня, которая третий день не могла в себе разобраться, вернее, всячески уходила от этого, вдруг отчетливо и ясно поняла — она влюблена…

Она встала и подошла к окну, отодвинула вышитую занавесочку и уставилась невидяще в темноту деревенской ночной улицы.

Тихонько подошла Лена, обняла ее за плечи, прижалась, и вдруг словно что-то прорвало внутри у Ани — она зашептала прерывисто:

— Я не знаю… ты прости… но я хочу, чтобы ты правильно меня поняла… Он мне нравится… может быть, даже я просто влюбилась, хотя мне порой кажется… впрочем…

— Анька! — закричала Лена. — Наконец-то я слышу речь нормальной бабы! Только я все просекла раньше тебя, ясно?

Лена потерлась щекой о щеку подруги.

— Ты хоть и спринтер, но жуткий тугодум, я быстрее тебя соображаю. — Лена принялась тормошить Аню, потом резко отстранила ее и очень серьезно сказала: — Только ты имей в виду, что он рационалист.

— Что ты хочешь сказать?

— Точнее, прагматик, — не ответила на прямой вопрос Лена.

— Поверь мне, у меня глаз — рентген, а кроме того, бабья интуиция. Так что крути роман, благословляю, но будь осторожна.

— По-моему, интуиция — это информация плюс анализ ситуации, — глубокомысленно изрекла Аня. — А у тебя о нем никакой информации.

— А вот и есть у меня информация!

— Откуда? Кто тебе мог сказать?

— Помнишь, на первом сборе он сказал: «На картошке все холостые»?

— Ну и что? Обычная шутка, хоть и не очень удачная.

— Хорошо, пусть так. А теперь давай считать: он пять лет учился в институте да год в аспирантуре. Что же, за шесть лет ни в кого не влюбился? И никого у него нет? А почему до сих пор не женился? Скорее всего у него все расписано, все по плану — сначала аспирантура, диссертация, научная карьера или там еще что… Я знаю таких ребят. У них все по полочкам заранее разложено. Помнишь его тетрадочку, где он всех нас расписал по факультетам, по избам, по вагонам? Вот чего я смертельно боюсь. Потому и говорю тебе, чтобы ты держала ушки на макушке, хоть и до смерти рада за тебя.

Они легли спать.

Лена немного покрутилась и затихла. От нее шло приятное живое тепло. Аня подумала, что и сама сейчас уснет, но сон куда-то испарился. Она попыталась заняться аутотренингом — «расслабляются кончики пальцев, расслабляются кисти, тепло поднимается вверх по мышцам…» Пустое дело… Она повернулась на бок и принялась привычно анализировать, или, как говорила Ленка, занялась самокопанием.

Значит, она влюблена…

Если быть честной с самой собой, то впервые. Не считать же в самом деле ее влюбленности в тренера, который работал на сборах с другой группой, — он был раза в три старше ее, седой, загорелый, с фигурой Аполлона и недосягаем как Бог. Она вспомнила, как замирало у нее сердце, когда он тренировал высокую светловолосую бегунью, прикасался к ней, шел с ней в столовку, разговаривал… Аня улыбнулась. А потом целые три недели ей очень нравился Витькин однокурсник, которого Лена усиленно ей сватала, потому что «так будет здорово — всегда вместе: и дома, и в школе, и все свободное время». Ее аргумент при всей своей привлекательности разлетелся в пух и прах при первом же серьезном разговоре с парнем, имени которого Аня сейчас никак не могла вспомнить. Разоткровенничавшись, он изложил ей свою программу-максимум: сейчас он секретарь комсомольского бюро курса, на будущий год станет членом комитета комсомола института, чтобы до окончания его вступить в партию, потому что это самый верный путь как можно скорее выехать за рубеж, а сейчас можно и пострадать на всяких собраниях и президиумах…

На том и кончилась «вся любовь» — кроме отвращения, Аня ничего более не испытывала к юному карьеристу. А тот никак не мог понять, почему его перестали приглашать в дом.

Тогда Лену не очень-то волновал такой циничный прагматизм юноши, а теперь она предостерегает Аню. Но разве можно сравнивать Николая с его собранностью, четкостью в работе и решениях с тем юнцом? Николай просто хороший организатор…

«Господи, ну влюбилась — и все тут», — подумала Аня.

И сразу же едва не поссорилась с Ленкой. Почему? Из-за чего? Она же хотела как лучше.

…Утром, после разминки Лена мимоходом спросила:

— А ты не хочешь в зеркало взглянуть, привести себя в порядок?

— В смысле? — не поняла Аня. Она не выспалась, чувствовала непривычную вялость, зарядку сделала, преодолевая себя.

— В смысле реснички подкрасить, губы… Ане показалось, что Ленка дурачится.

— Не хочу, — отрезала она.

— Что? Полюбите нас черненькими, а беленькими нас всякий полюбит, так?

— Перестань. Я собираюсь картошку копать, а не на светский раут. И вообще — нужны мы ему! Он даже не пришел сегодня.

Лена, язва такая, расхохоталась и закричала в раскрытое окно:

— Опаздываете, товарищ начальник!

Аня оглянулась — от калитки к избе шел, улыбаясь, Николай.

— Начальство не опаздывает, а задерживается, — ответил он, входя в комнату. — Доброе утро, девочки! Вчера зачитался допоздна, едва проснулся.

Они вышли из дому, и Аня, преодолев вдруг охватившее ее смущение, спросила:

— А что ты читал?

— Я сюда кое-какие материалы по диссертации взял, чтобы времени не терять. Сейчас разведу вас по работам, приткнусь где-нибудь с тетрадочкой, — он похлопал себя по карману, из которого торчала клеенчатая общая тетрадь, — и поработаю.

— Хочешь досрочно защититься? — спросила Лена.

— Какое там досрочно! Дай бог в срок уложиться. Надо еще успеть с публикациями, а журналы перегружены. Получается, что больше занимаешься организацией, проталкиванием, а не наукой.

— О чем у тебя диссертация? — поинтересовалась Аня.

— В двух словах и не скажешь… Ты как будущий историк должна знать такое имя — патриарх Филарет.

— Конечно.

— А я не историк, просветите — кто он такой?

— Ленка, господь с тобой! — воскликнула Аня, не замечая, что попалась на невинную примитивную уловку подруги. — Филарет — отец первого русского царя из династии Романовых.

— Разве патриарх может жениться?

— Нет.

— Тогда откуда у него сын? — не унималась дотошная Лена.

— Патриарх Филарет до принятия монашества был боярином Федором Никитичем Романовым, а уже будучи патриархом фактически возвел на престол собственного сына Михаила Федоровича и стал его соправителем…

…Вечером Лена объявила, что смертельно устала и идет спать. Николай и Аня немного погуляли по центральной улице села, потом долго сидели на скамейке в палисаднике. Николай рассказывал о себе.

— Ты о таком городе слышала — Лениногорск?

— Нет. Где он находится?

— В предгорьях Алтая. Там свинцовые рудники. До войны он назывался Риддер в честь открывшего свинцовые залежи английского инженера Риддера. Город лежит как бы в объятиях невысоких гор, а за ними, на юге, круглый год видны далекие снежные вершины. Местные жители называют их белки.

Николай умолк, словно вспоминая что-то, и Аня с удивлением заметила, как изменилось у него выражение лица — в глазах появилась грусть и мечтательность… Он вздохнул и продолжал:

— Я родился в поселке при известковом карьере, в восемнадцати километрах от города. Обычный рабочий поселок на железной дороге. Станция, клуб, кино, почта, магазин, стадион, две улицы мощеные, две — немощеные. И фантастически красивая горная река — Ульба. Перед самым поселком она принимала в себя другую горную речку, поменьше, — Громотуху и у поселка становилась довольно полноводной и не такой стремительной. Во всяком случае, мы, мальчишки, летом осмеливались купаться и научились лавировать между камнями, как хариусы.

Аня еще не знала, что зарождающаяся любовь очень часто проявляется в желании рассказывать о себе. Если бы знала, то поняла бы, что Николай к ней неравнодушен — так много говорил он о себе в тот вечер…

После ностальгических воспоминаний о далеком алтайском поселке он с эгоизмом ученого принялся излагать ей суть своей будущей диссертации.

Он выбрал для работы малоизученный период из истории Тридцатилетней войны, а именно — тайный союз между всемогущим первым министром Франции кардиналом Ришелье и патриархом Филаретом, столь же могущественным правителем России при собственном сыне. Союз был направлен против Габсбургов, стремящихся к господству в Европе и создавших под своей эгидой целую коалицию.

— Понимаешь, — оживился Николай, заговорив о своей излюбленной теме, — прямых доказательств существования союза Ришелье и Филарета практически нет. Есть только косвенные, что меня и привлекает.

— Отец тоже всегда говорит, что как только историческая колесница въезжает на утрамбованную дорогу от факта к факту, так ему становится скучно.

— И у меня все началось с загадки. Нет, не совсем так. Началось все с того, что я случайно наткнулся на Исследование замечательного историка Поршнева. Такая скромная на вид книжка с крохотным тиражом. А работа потрясающая! Ты, кстати, обрати внимание на это имя — Поршнев. Как что увидишь — хватай и читай. А в той книге он, в частности, утверждает, что Россия помогала антигабсбургской коалиции. Оказывается, мы уже тогда продавали хлеб на Амстердамской хлебной бирже на сотни тысяч рублей и фактически финансировали наем солдат, покупку амуниции, продовольствия… Вот я и задумался: кто же координировал такую программную работу? Получается, что Ришелье и Филарет.

— А зачем Филарет влез в далекую от русских границ войну?

— Потому что был прозорливым политиком и умел заглядывать в будущее. Габсбурги начали втягивать в свою коалицию Польшу, которая, как ты понимаешь, под самым боком у России.

Николай пустился в долгие рассуждения о том, что Польша всегда являлась как бы прослойкой между Россией и Западом, но вдруг остановился на полуслове и воскликнул:

— Да ты у меня засыпаешь на ходу!

— И вовсе нет, — возразила Аня, хотя глаза у нее действительно слипались.

— Идем-ка домой, не то Лена меня отругает.

— Ты ее побаиваешься? — оживилась Аня.

— Чего мне ее бояться? — не понял шутки Николай. — Самоуверенная и бойкая девица…

— Вовсе она не такая! — возмутилась Аня. — Она умная, тонкая, красивая…

— Согласен, тут я признаю — манкая.

— Какая? — не поняла Аня.

— Манкая — у нас на Алтае так говорят.

— Манкая… — повторила Аня, словно пробуя слово на вкус.

— Что, понравилось слово?

— Нет, манной кашей отдает — манка… Нет, Ленка совсем из другой оперы.

Они подошли к избе. В окне горел свет.

— Не спит, тебя ждет, — заметил Николай! — Ну, беги, до завтра.

— Спокойной ночи…

— Ну? — спросила Лена, как только Аня вошла в комнату. Лицо подруги выражало нескрываемое любопытство.

— Что ну? — постаралась уйти от ответа Аня. — Ну-ну, баранки гну.

— Ты шуточками для первоклашек не отделывайся. Что он тебе говорил?

— Много чего… Вот, например, — оживилась Аня, — что ты знаешь о Ришелье?

— Вышивка есть такая.

— Я без шуток.

— Ну еще д'Артаньян сказал о нем — великий кардинал. А он взял и срезал подвески у королевы.

— Не он срезал, а миледи.

— Но приказал-то он? Аня засмеялась:

— Вот что значит талант — Дюма создал кардинала интриганом, властолюбцем, безжалостным, и весь мир таким его и представляет. А он на самом деле был великим политиком, вступившим в борьбу с Габсбургами, и даже Россию привлек на свою сторону.

— Та-ак… Я тут сижу, жду, вибрирую, что у вас там и как, а он ей баки про Ришелье заливает!

— Вот и глупо!

— Ладно, с тобой все ясно. Ложимся спать, миледи, а то у тебя нос синий. Он хоть бы ватник тебе предложил.

Ватник Николай предложил на следующий вечер, правда, как заметила Аня, под него он предусмотрительно поддел свитер…

Они шли по темной деревенской улице к околице, шагая в ногу. Широкий мужской ватник свободно свисал с худеньких плеч Ани.

Как часто прежде она с замиранием сердца и завистью смотрела, как удаляются от спортивного лагеря тайком от тренеров парочки — она в его пиджаке или куртке, наброшенной на плечи, он — защитник — рядом. А теперь и она идет вот также с Николаем.

Аня почувствовала, как рука его скользнула под ватник и обняла ее за талию. Она напряглась, сбилась с шага. Он сразу же отреагировал, и рука успокоилась на талии. При широком шаге длинных Аниных ног они снова пошли в ногу. Аня прислушивалась к тому, что делает его рука и, видимо, совершенно отключилась от нити разговора.

— …не диссертация, а роман. Представляешь?

— Представляю, — поторопилась ответить Анн, хотя совершенно не понимала, почему роман, а не диссертация, и вообще при чем здесь роман. Что-то важное пропустила… Она осторожненько высказала банальность:

— Роман это всегда интересно…

— Но не вместо диссертации. А мне защищаться в июне.

— А почему, собственно, роман? — чуть смелее включилась в разговор Аня.

— Потому что у Филарета не жизнь, а сплошное темное пятно. Гипотеза на гипотезе. В самом начале вроде бы все гладко. Умирает бездетным царь Федор Иоаннович, сын Грозного. При загадочных обстоятельствах гибнет царевич Дмитрий, самый младший из детей Грозного. Все. Династия Рюриковичей пресеклась. Какой простор для боярских честолюбий, амбиций: трон пустой, только протяни руку и хватай корону! Вот и потянулись к ней: с одной стороны — Борис Годунов, шурин умершего царя, а с другой — Федор Романов, великий боярин, один из знатнейших на Руси, двоюродный брат Федора Иоанновича, своего тезки. Представляешь? И сцепились. За Борисом — власть, так как еще при жизни слабоумного Федора он был при нем правителем. За Романовым — боярство, знатность, порода, родня. Годуновы-то в глазах великого боярства выскочки, беспородные…

Но Романов проиграл. Почему? Где ошибся? История молчит. Есть только гипотезы… Борис сел на престол, а Федора Романова насильно постриг в монахи под именем Филарета и сослал в далекий северный монастырь.

Успокоился Годунов — монах не претендент на царствование. Напрасно успокоился — слишком властолюбив оказался недавний великий боярин, слишком страстно хотел ухватить венец. Но теперь уже не для себя, а для своего сына Михаила. Ждал только случая.

И случай представился — появился Лжедмитрий. Филарет тут же встал на его сторону, а Лжедмитрий, сев на престол, в благодарность за поддержку возвратил Филарета из ссылки и поставил ростовским митрополитом. И снова неясность и гипотезы: какую поддержку мог оказать сосланный на Север монах Лжедмитрию?

Но идем дальше. Против Лжедмитрия поднялась вся Россия, а Филарет выжидал. Лжедмитрия I сбросили с колокольни восставшие, а Филарет перешел на сторону Лжедмитрия II. И теперь уже в награду получил патриаршество.

После изгнания Лжедмитрия II царем избирают Василия Шуйского, и корона вновь ускользает от Романовых. Но Филарет вновь и вновь интригует, сколачивает союзы, хитрит и предает.

Но вот и Шуйского свергли. Трон пустует в третий раз.

Тогда Филарет едет с посольством в Варшаву приглашать на русский престол королевича Владислава. Искренен ли его поступок или он плетет очередную интригу? Как знать…

Тем временем в России началась очередная смута. Филарета задержали в Польше на положении пленника. Но даже будучи пленником, этот великий политик умудряется собрать сторонников и добиться — ты только подумай — из Польши! — избрания на царство своего сына Михаила Романова.

В Россию Филарету удалось вернуться только через шесть лет, и Михаил сразу же утвердил его патриархом и соправителем.

Да-а… вот уж действительно — не жизнь, а роман.

— Но мне-то нужна диссертация! А я утопаю в материале и ни от чего не хочу отказываться.

— Бедненький. Другим материала не хватает, а у тебя горе от избытка.

— От ума. — Николай зябко повел плечами.

— Холодно? — заботливо спросила Аня.

— Продувать стало. Пойдем туда, там ветра нет. Они огляделись, сошли с дороги и сели на бугорок у кустов.

— А тут не муравейник? — опасливо спросила Аня.

— Эх ты, горожанка. Муравьи ночью спят. Здесь нет муравейника, не бойся, трусиха. — Николай крепко прижал ее к себе, она подняла голову, чтобы взглянуть ему в лицо, и губы их встретились.

Поцелуй продолжался так долго, что у нее не хватило дыхания, и она мягко отстранилась, чтобы перевести дух, а потом склонила голову ему на грудь и услышала, как резко, толчками бьется его сердце. Николай легонько, едва касаясь губами, целовал ее волосы. Рука, лежащая на ее талии, медленно и осторожно начала исследовать путь под кофточкой. Аня замерла. Другой рукой Николай приподнял ее голову и опять поцеловал в губы. Она расслабилась, закрыла глаза, отдаваясь упоительному, еще неизведанному ею чувству…

Рука медленно под футболкой продвинулась и прикоснулась к груди. Аня вздрогнула, хотела отпрянуть, но заставила себя сдержаться. И хотя Николай продолжал ее целовать, теперь уже весь мир, все ощущения сосредоточились на его нежной и одновременно сильной и настойчивой руке, охватившей и ласкавшей грудь. Потом рука двинулась за спину, к застежке бюстгальтера. В один миг Аня стряхнула с себя оцепенение и как можно мягче отстранилась от Николая.

— Не надо, — прошептала она просительно.

Николай сразу же отпустил ее и снова стал целовать, но теперь уже не в губы, а в глаза, в шею, оттянул ворот кофточки и — ниже, ниже… Аня вспомнила, какая она там костлявая, ничего общего с царственным декольте Лены, поежилась и снова отстранилась.

— Знаешь, как меня Ленка называет? Тощие мощи, — шепнула Аня.

— Это она от зависти, — тоже шепотом сказал Николай. — Такие, как она, с возрастом толстеют, а ты, тонкокостная, всегда останешься сухой и стройной.

— Откуда ты знаешь — кто толстеет, а кто нет? — ревниво спросила Аня.

— Я все знаю.

Ане хотелось, чтобы он опять обнял ее, целовал и чтобы рука опять отправилась в свой восхитительный исследовательский путь, но Николай отодвинулся от нее, крепко растер лицо, потянулся и встал.

— Идем домой. — Он протянул ей руку, и Аня послушно поднялась.

Дома Ленка только взглянула на пунцовые вспухшие губы подруги, как сразу же заулыбалась, а в глазах запрыгали бесенята.

— Если скажешь хоть слово — придушу! — крикнула Аня, и по ее голосу трудно было судить, шутит она или говорит всерьез.

— Молчу! Молчу… О, как я молчу! Молчу-у-у-у… Аня бросилась на Ленку, повалила ее на кровать, скрутила руки и оскалилась:

— Вот сейчас откушу твой задорный носик!

И они обе с хохотом стали кататься по постели, как в детстве, пока, обессиленные, не рухнули на спины.

— Ну и что нового о кардинале Ришелье? — спросила, отдышавшись, Лена.

— Есть новости о патриархе Филарете, — в тон ей ответила Аня. — Он весь в темных пятнах.

— Придется отдать в чистку.

— Предметы семнадцатого века в химчистку не принимают.

— Что же делать?

— Спать! — сладко потянулась Аня.

…Теперь каждый вечер Аня возвращалась поздно и, едва перекусив на ходу, плюхалась в постель и камнем засыпала. Лена перестала иронизировать, а наоборот, стала очень трогательно опекать ее — старалась к ее приходу вскипятить чайник, приготовить бутерброды.

В одно из таких полуночных бдений Лена внимательно посмотрела на счастливое, будто хмельное лицо подруги, и ее охватило беспокойство.

— Анька, только не смей торопиться, слышишь! Лучше о Филарете рассуждайте.

— Мы так и делаем — от заката до рассвета обсуждаем Филарета, — не то в шутку, не то всерьез отозвалась Аня. — Спать хочу, умираю…

— Не отмахивайся от моих слов, я серьезно. Ты хоть понимаешь, о чем я говорю?

— Отвяжись, Ленка. Когда ты с Витькой в десятом классе…

— Мы сейчас говорим о тебе. С Витей у нас все было по-другому, а теперь мы любим друг друга. Я так соскучилась, что порой готова выть, особенно когда ты приходишь вся такая разомлевшая. Мне кажется, что вот завтра возьму и сбегу к нему в Москву.

— Вот видишь, подружка, а мне что — нельзя? — улыбнулась Аня.

— Можно, только мне казалось, что влюбленные пишут лирические стихи, а не плохие частушки. Помнишь, какие стихи писал мне Витька?

— У каждого свой жанр. Николай пишет диссертацию, и мне тоже интересно.

…На следующий день Аня притащила целую стопку тетрадных листочков, исписанных неразборчивым почерком, пронумерованных красным карандашом и с кучей правок. Даже не попив чаю, села переписывать их в чистую клеенчатую тетрадь своим четким, ясным почерком.

— Это еще что такое? — взвилась Лена. — И так не высыпаешься, днем чуть не валишься на мешки с картошкой…

— Не шуми, Ленка, сейчас лягу, — виноватым тоном сказала Аня. — Коле нужно срочно по приезде сдать автореферат по диссертации, и он просил переписать некоторые страницы, потому что его почерк ни одна машинистка не разберет.

— Прекрасно! Писарь-надомник! Тогда уж освой машинопись и строчи хоть всю ночь, только без меня — я тоже человек, спать хочу! Почему бы тебе не перебраться к нему в избу, там и разбирайтесь со всеми кардиналами, патриархами и авторефератами!

Аня опешила — никогда прежде Лена не говорила с ней таким тоном, да и ссор у них практически не бывало, так, по мелочам, на одну минуту. Сейчас за ее словами скрывалось что-то более серьезное, нежели простое желание выспаться.

— Ты можешь мне объяснить, что случилось? — как можно спокойнее спросила Аня.

Лена не приняла примирительного тона Ани:

— В конце концов, он твой возлюбленный начальник — вот пусть и освободит тебя от картофельных работ. Сиди тогда и пиши сколько душе угодно!

— Почему ты так о нем говоришь?

— Я не о нем, я о тебе.

— Нет, о нем! О нас!

— Пропади оно все пропадом с этой картошкой! — со злостью, грубо выкрикнула Лена.

Аня вздрогнула, подняла глаза на Лену и тихо сказала:

— Лен, а Лен, ну скажи, пожалуйста, что случилось, почему ты так груба со мной? Я не хочу ссориться… я не могу так… — И она неожиданно заплакала.

Ленкино раздражение как рукой сняло. Она поняла, что творится сейчас с подругой, и дала ей выплакаться, потом потащила ее к кровати, усадила, села сама рядом и обняла за плечи.

— Дурочка ты моя, мне просто больно за тебя, когда я вижу, как ты за две недели полностью растворилась в Николае, в его проблемах и делах…

— Что же я могу поделать, если влюбилась в него? Ты ведь сама твердила мне, что пока я равнодушна к мужчинам, я — неполноценная женщина. Разве ты не радовалась, что мне понравился Николай? Ты же говорила…

— Ну что ты все: «говорила», «твердила»! Да ради бога! Я и сейчас рада, что тебе с ним хорошо… Но он-то, он, что он думает, как относится к тебе?

— Он тоже…

— Что тоже? Он тебе что-нибудь говорил о своих чувствах?

— Разве об этом нужно говорить? Я и так все понимаю… Он нежный, ласковый, заботливый…

— Заботливый? — перебила ее Ленка. — Потому что укрывает тебя своим ватником? Он что, не чувствует, что от его заботы ты скоро совсем в тень превратишься! Даже зарядку утром перестала делать. Он же видит, когда заходит за нами. Где же тут забота? А нежный — только когда вы целуетесь и тискаетесь, вот и вся нежность!

— Не говори так, Ленка, мне больно слышать такие слова от тебя.

— А кроме меня, тебе никто и не скажет. Да пойми ты, Анька, ты же личность, умница! И вдруг — словно нет тебя, а один только аспирант Николай с довесочком. Ты бы посмотрела на себя со стороны, когда он идет по полю, как подсолнух за солнцем поворачиваешься за ним, и когда он подходит к нам, смотришь такими преданными собачьими глазами, что даже я чувствую себя униженной.

— Разве в любви может быть что-либо унизительное?

— В любви — нет, а в ваших отношениях пока еще ничего не известно. Я прошу тебя, ну просто умоляю: ты же сильная, волевая — будь самой собой, люби, делай что хочешь, но не теряй себя! И не о девичьем пояске я говорю — да развяжи ты его, если уж так невтерпеж, не в нем дело. Дело в твоей личности.

— А может, я чеховская душечка? — слабо улыбнулась Аня.

— Да уж, душечка ниже средней упитанности, с кругами под глазами…

Они посмотрели друг другу в глаза, уперлись зрачками, как когда-то в детстве, когда играли в гляделки, выдержали несколько секунд и расхохотались.

— До чего же я тебя люблю, — бросилась на шею Ленке Аня.

Утром Николай не зашел за девушками, чтобы сопровождать их, как уже завелось, в столовую.

Он появился там, когда все уже сидели за дощатыми столами. С ним был худощавый, неприметный молодой человек.

— Коллеги! — зычным голосом привлек к себе внимание Николай. — С болью в сердце и невыразимой грустью должен сообщить, что вынужден попрощаться с вами.

Столовка буквально взорвалась свистом и криками — Николая успели полюбить за ровный характер, умение без грубости добиться хороших показателей на поле и чувство юмора.

Он поднял руку, требуя тишины, и продолжал:

— Осталось всего десять дней, после чего мы снова встретимся с вами в стенах альма-матер. Давайте расстанемся без рыданий, а главное, — отнесемся с уважением к Владимиру Николаевичу, ассистенту нашей кафедры, который, не побоюсь этого слова, приехал прикрыть амбразуру своим телом. Спасибо за сотрудничество.

— Ишь как шпарит, хитрец, — не удержалась Лена. — Что там у него произошло, интересно?

Аня ничего не ответила — сидела, словно окаменевшая. Николай усадил за свой столик новое начальство, а сам подошел к девушкам, поздоровался, извинился, что не успел заскочить утром — приехал сменщик, надо было устроить его. Аня с Леной молча слушали его, не задавая вопросов.

— Если можно, я зайду вечером, после ужина, и все подробно расскажу, — пообещал он и обратился к Ане: — Ты успела все переписать?

— Да, — упавшим голосом ответила Аня.

— Замечательно, — обрадовался Николай. — Завтра утром я уезжаю, смогу все забрать с собой…

Вечером он пришел к ним в избу. Аня принялась разогревать чай. Лена поднялась и со словами «Пойду к хозяйке» хотела выйти, но Николай попросил ее остаться: разговор по делу, никаких секретов. Ленка взяла английский детектив, предусмотрительно привезенный из дома, уселась в уголочке и уткнулась в книгу.

Николай молча пил чай.

— Ты можешь наконец рассказать, что случилось? — не выдержала Аня. Она с самого появления его в столовой не могла прийти в себя и к вечеру передумала и напридумала не менее шести версий.

— Как тебе сказать… Вечные подводные камни в нашем историческом болоте. Шеф сделал невозможное: пробил мне сменщика, утвердил на парткоме его кандидатуру и срочно велел мне ехать в Москву.

— Но что же все-таки случилось? — не могла понять Аня.

— Помнишь, я говорил тебе, что апробация моя прошла перед самым отъездом на картошку. Тогда накидали мне замечаний, по которым я, собственно, и переделывал здесь автореферат, чтобы успеть с типографией. Вроде все путем. Но тут прорезался у нас на кафедре один стукач, член парткома. Он усмотрел в моей работе криминал и не преминул тут же заварить кашу и у нас, на кафедре, и в парткоме, и в ректорате…

— Что за бред, что там можно усмотреть? Я ведь читала, переписывала — ни разу ничего не царапнуло…

— Тебя не царапнуло, а профессиональный стукач засек очень опасные аллюзии. Нынче у всех стукачей ассоциативный невроз — все ищут ассоциации, аллюзии, подтексты и параллели с диссидентами. Самое забавное в том, что на апробации ничего похожего никто не высказывал. Видимо, попался профессиональный сексот, побоялся раскрыться…

Лена оторвалась от своего детектива:

— Да что ты мочалу тянешь! Можешь толком все объяснить?

— Ну, диссертация посвящена выходу России на международную политическую арену в начале XVII века. В этом событии огромную роль сыграл известный Ане Филарет…

— Ну, положим, я с ним тоже уже познакомилась, — заметила Лена.

— Дай же ему сказать! — не выдержала Аня.

— Да ради бога! У меня здесь поинтереснее вашего, — ответила Ленка и вернулась в туманный Лондон, где элегантный сэр Майкл и очаровательная леди Джейн вяло предавались любовным утехам в огромной викторианской спальне, по ходу дела убеждаясь в том, что он — гомосексуалист, а она — лесбиянка.

— Главное — обвинение в том, что у меня Филарет не просто беспринципный, безнравственный человек, поставивший в жизни одну цель — воцариться на престоле, а государственный деятель, которому трон нужен, чтобы вытащить Россию из той политической и экономической пропасти, в которой она оказалась. Он свято верил в то, что только он способен сделать это, следовательно, все хитросплетения и изгибы пути, ведущие на трон, оправданы, во имя будущего общенародного блага допустимы предательство, измены, нарушения норм морали и нравственности.

— Ну и что? Ты ведь не делаешь его высоконравственным человеком.

— А то, что здесь они углядели прямую параллель с Лениным. Он тоже был одержим одной идеей, свято верил, что только он несет благо для России. И во имя этой идеи шел на все, даже добивался поражения своей страны в войне. Предательство вчерашних друзей и товарищей по партии, уничтожение духовенства, кулаков, развязывание гражданской войны… Чем не Филарет? Один только тайный приезд Ленина из Германии в запломбированном вагоне…

— Ты этому веришь? — воскликнула Аня.

— Я сам читал некоторые документы.

— Но почему о таких фактах не знают?

— Просвещенные у вас на кафедре стукачи, — оторвалась от книги Лена. — Если они так боятся аллюзий, то, выходит, знают и верят сами в деяния нашего вождя.

— Ты совершенно права, — сказал Николай. — Эх, если бы можно было привести твой аргумент в споре! Но все материалы закрытые — и ничего не докажешь.

— У меня в голове не укладывается, — никак не могла успокоиться Аня.

— Перестань, ты взрослый человек, а говоришь, как на пионерском сборе.

— Нет, Коля… но ведь Ленин… он же гений!

— Гений — вовсе не нравственная категория. Сталин тоже был гений в своем роде. Давай не будем обсуждать такие вопросы. Поверь, сейчас в стране все настолько дошло до высшей, вернее, низшей точки маразма, что довольно скоро все должно измениться. Я тебе говорю как историк.

— Ты сказал — это главное обвинение. А что еще они откопали?

— Ну, остальное и откапывать не пришлось — лежит на поверхности: Филарет был Романовым, родоначальником тех самых ненавистных Романовых, которых свергли в семнадцатом году большевики. А тот же Ульянов со товарищи расстрелял все семейство последнего царя Николая Романова, не пощадив ни женщин, ни малолетних детей. А я, выходит, воспеваю Романова.

Лена опять оторвалась от сэра Майкла и злобно выдала:

— Ежу ясно, что все притянуто за уши. Видимо, кто-то имеет зуб или на тебя, или на твоего шефа.

— Все именно так, как ты говоришь. Я-то мелкая сошка, аспирант, а шеф — мастодонт. Он в тридцать седьмом и в другие времена ни на шаг не отступал от того, что считал истиной, не менял своих убеждений. Как он уцелел в такой мясорубке, он и сам не знает. Он меня сразу предупредил, что тема обоюдоострая, а когда я сгреб все в кучу, прямо сказал, что материал тянет на докторскую. Ну вот, а теперь это тянет на отчисление из аспирантуры…

— Давайте пить чай, он проясняет мозги, — предложила Лена и отнесла на плиту чайник.

Они сидели долго. За разговором вновь и вновь возникал вопрос о судьбе работы.

— Коля, но ты ведь не собирался сразу защищать докторскую, — предположила Аня.

— Какая докторская? Кто позволит? Шеф говорил о количестве и качестве материала. А вот если убрать все, что вызывает у них чесотку, то останутся рожки да ножки — и на курсовую работу для студента третьего курса не наскребется. Шеф провернул мое возвращение в Москву, чтобы поговорить — может, что-нибудь придумаем. Мне Владимир Николаевич передал, он в курсе.

От неожиданных новостей, свалившихся вдруг на нее, Аня ощущала какую-то собранность, как перед стартом, когда все мысли и чувства сконцентрированы, сжаты в пружину, которая только и ждет, чтобы распрямиться. Она начала говорить спокойно, как бы издалека подбираясь к цели, но все больше и больше загоралась идеей, которая представлялась ей плодотворной и способной в большой степени решить проблему.

— Я уверена, что ничего из того, что ты сделал, не пропадет, тем более ты сам сказал, что грядут перемены. Это раз.

— Ну, допустим, — согласился Николай.

— Теперь два: что, если сейчас тебе сосредоточиться на Габсбургах?

— Я думала, что Ришелье и Филарет — единственные ваши любимцы, — улыбнулась Лена.

Аня не обратила внимания на ее слова и продолжала:

— Возьми за основу Габсбургов и греби все под них, ведь союз Ришелье и Филарета был направлен против них, ведь так?

— Нуда…

— А теперь смотри что получается: в Австрии начиная с тринадцатого века и до девятнадцатого — Габсбурги, в шестнадцатом у них уже и Чехия, и Венгрия вплоть до 1918 года, ну а в Священной Римской империи они были императорами с пятнадцатого века и с шестнадцатого захватили и испанскую корону. Получается — немецкая экспансия в Европе.

— Конечно, экспансия, — отмахнулся Николай. — Даже в их полном титуле звучало так: «Иимператор Священной Римской империи германской нации». Азбучная истина на уровне восьмого класса.

Аня опустила глаза и уставилась в свою чашку — ну вот, вылезла, на уровне восьмого класса… И тут неожиданно Николай вскочил, сгреб Аню в охапку, закружил по комнате, расцеловал и радостно заорал:

— Эврика! Ты нашла выход! Можно от Филарета и Ришелье оставить только то, что связано с противостоянием немецкой экспансии в лице Габсбургов! Ты гений!

— Так гений или восьмиклассница? — съязвила Лена. Но Николай не обратил на ее слова внимания. Он весь уже погрузился в мысли и планы по переработке диссертации.

— И тему чуть-чуть поверну под другим ракурсом, — говорил он, расхаживая по комнате, — не выход России, а борьба России… Боже мой, устами младенца глаголет истина! — Он опять подхватил Аню, приподнял, расцеловал, опустил бережно на стул. — Где все, что ты переписала?

Аня отдала ему тетрадь и аккуратно сложенные черновые листки. Он чмокнул Ленку, еще раз поцеловал Аню и пошел в сени.

— До завтра, — услышали они вместе со стуком двери.

— Побежал перерабатывать, — вздохнула Аня.

— Настоящий ученый, что-что, а этого у него не отнимешь, — согласилась Лена. — Скажи, а что такое сексот?

— Секретный сотрудник, — ответила Аня.

— Надо же, а я всегда думала, что это неприличное слово.

— Слово как слово, а вот занятие — неприличное. Точно.

После отъезда Николая Аня собрала себя в кулак, снова принялась за утреннюю зарядку, в поле работала так, словно собиралась завоевать звание Героя Социалистического Труда, а вечерами в календаре, который в день приезда они с Ленкой соорудили, перечеркивала жирным крестом каждый прожитый без Николая день.

На традиционный прощальный костер с картошкой, который, как объяснили старшекурсники, стал непременным финалом сельскохозяйственных работ, Аня отказалась идти.

— Ты, мать, с ума сошла от любви. Это же наша первая картошка. Потом — на втором, третьем курсе — можешь не ходить, твое право, но сегодня…

— Что я там буду делать?

— Хворост подбрасывать.

— Да ну, лучше я почитаю.

В глубине души Ане хотелось посмотреть, что за прощальный костер устраивается. Вот если бы Николай был здесь…

И все-таки Ленка настояла.

Уже через полчаса Аня пожалела, что дала себя уговорить. Мальчишки принесли слишком много водки. — Пили из жестяных кружек, утратив чувство меры, заедали сыроватой, не успевшей пропечься картошкой. Потом тут же у костра началось прямо-таки массовое обжимание. Вначале с хохотом, вроде в шутку, потом объятия стали все более серьезными, одна парочка поднялась и побрела в темноту, за ней другие.

Ленку осаждали трое поклонников, уговаривали пить на брудершафт, а она со смехом отбивалась, говорила, что и так со всеми на «ты».

К Ане подсел знакомый парень, с которым она пару раз перекинулась шутками в столовой. И тоже не нашел ничего умнее: стал предлагать выпить на брудершафт. Но когда Аня отказалась, выпил сам и вдруг молча обнял ее и принялся целовать, запустив руку под куртку в вырез ковбойки. Она дернулась, но рука вдруг стала ласковой, горячие пальцы нащупали сосок, и Аня почувствовала, как что-то темное горячей волной стало подниматься от самого низа живота — вверх по всему телу. Потом он резко повалил ее и попытался коленом раздвинуть ноги.