Июль для Юлии (СИ)

Глава VI

Юлия Павловна села в самом уголочке зала для репетиций, не желая мешать артистам. Она почти спряталась за раскладной ширмой, изображавшей стену Трои, и выглядывала из-за знаменитой крепости, стараясь не привлекать внимания. Она вела себя так тихо и незаметно, что кроме Василя и Алевтины присутствия барышни никто не заметил.

Василь помахал ей рукой и убежал за кулисы. Он был невероятно счастлив. Сегодня барышня впервые согласилась придти на репетицию. По доброте душевной, Василю казалось, что Юлия Павловна брезгует крепостным театром. Ему было стыдно и неловко за то, что он поет дешевые песенки под палкой немца. Но возможность смотреть на девушку, когда все внутри переворачивается от ненависти к Немчину — это была награда. Подумать только — она будет слушать его, а он будет петь только для этой прелестницы. Не для Немчина, не для барина нового, а для нее.

В свою очередь Юлия Павловна, в силу природной скромности, не хотела каким-либо образом помешать репетициям. Она считала, что поступит некрасиво, если будет сидеть в первом ряду, изображая барыню и разглядывая танцоров и солистов.

Василь призвал на помощь все свое красноречие, дабы убедить девушку провести утренние часы в малом зале, где находилась сцена. Юлия Павловна в конце концов согласилась. Чтобы чувствовать себя увереннее, она попросила Алевтину, с которой очень сблизилась в последние дни, побыть рядом. Алевтина не участвовала в спектакле, поэтому могла позволить побездельничать возле барышни. Крепостная артистка шепотом рассказывала девушке сюжет и объясняла назначение тех или иных деталей декораций.

В этот раз Василь не опоздал на спевку и тем самым был избавлен от оплеух. На репетициях костюмы артистам не полагались. Некоторые надевали кое-что из реквизита — короны, плащи, вооружались мечами. Василь не стал ничего на себя цеплять. Он и без этого чувствовал возбуждение, творческое вдохновение, которого уже давно не ощущал. Все его существо радовалось, трепетало, волновалось, казалось, только крылья расправить — и в полет!.. А виной всему была пепельная головка в углу зала. Он то и дело посматривал на барышню, и улыбка сама собой появлялась на его губах.

После балетных дивертисментов вышли певцы. Юлия Павловна задрожала, узнав звуки арии. Какое она произвела на нее впечатление в первый день приезда! Жаль, что не удалось дослушать пение до конца.

На сцене все было, как в прошлый раз. Елена боялась охвативших ее чувств, Парис уговаривал бежать. Так же двигались хористы, так же танцевали вокруг солистов танцовщицы. Только с Юлией Павловной, притаившейся за ширмой, произошли разительные перемены. Она уже не сидела в подушках, с томным и нездоровым видом. Наоборот, щечки ее пылали, глаза горели, а носком атласной туфельки она отстукивала такт.

Василь старался вовсю. Он не чувствовал ни малейшего напряжения в горле. Песня в его устах сама летела, звенела и искрилась. Он пел для нее, для Юлии Павловны, для ангела во плоти. Плохо только, что нельзя было постоянно смотреть в ту сторону, где прятался ангел. По либретто ему полагалось смотреть на Елену, брать Елену за руку, прижимать Елену к груди. А он хотел, чтобы Елена была другая. Не черноволосая и смуглая, а беленькая, с пепельными косами, синеглазая, как цветок кукушкиных слезок. Он пел в зал, где белело что-то, и что-то сияло, как солнце, а потом почти с обидой поворачивался к Агаше, словно удивляясь, что она здесь делает.

Когда Елена, наконец, согласилась бежать, и в страстном порыве приникла к Парису, все ясно услышали в голосе солиста тоскливые нотки. Когда затихли последние звуки дуэта, Василь слишком поспешно отстранился от Агаши. Она заморгала и сразу утратила свою царственную осанку — сгорбилась, сцепила руки на животе.

Юлия Павловна по наивности своей не заметила этой поспешности, но грусть в пении уловила. Наклонившись к Алевтине, она зашептала ей в ухо, боясь помешать артистам, продолжавшим репетицию:

— Ах, как поет Вася! Ах, какой голос! Только мне кажется, он все время грустит о чем-то…

— Понятно, о чем грустит, бедный, — сказала Алевтина, качая головой. — В кабале тяжело, да мы привычные, а он все никак смириться не может…

— С чем не может? — спросила Юлия Павловна.

— Знамо, с чем. С неволей. Он же по рождению не крепостной. Барин он.

— Барин?! Алевтиночка, миленькая, расскажи! Я ничегошеньки не знаю!

Алевтина улыбнулась и почти по-матерински погладила Юлию Павловну по стянутым в косу волосам.

— Вася — у него отец из баринов, важный какой-то князь. Князь этот вдовец был, в цыганку влюбился. Она у него в поместье жила, ребеночка родила, Васеньку. Шебутная такая, прости Господи… Когда Васеньке три годика исполнилось, сбежала. Барин ее долго искал, на сыночка надышаться не мог, за границу его возил, французских гувернеров нанимал. А потом помер барин, приехали его сыновья, князья законные. Поместье с молотка пустили, крепостных продали, а с ними и Васеньку.

Юлия Павловна ахнула, прижав ладони к щекам:

— Какая жестокость! Что же это за братья такие?!

— Вот такие. Иные братья — хуже лютых зверей. Потому-то Васеньке так трудно с долей смириться. Мыслимо ли — из князи, да в грязи. Меня сразу сюда купили, а Вася уже позже, через третьи руки попал…

Глаза Юлии Павловны наполнились слезами. Теперь она совсем по-другому взглянула на юношу, который старался на сцене. Понятны стали его грустные песни и полные горечи слова. Барышня сложила руки на груди, слушая Василя. Он был без грима, и так больше походил на троянского царевича. Черные кудри обрамляли смуглое лицо, он смотрел на барышню, и пение лилось, как серебряный поток.

— Куда смотришь, швайн! — перебил певца немец, вскочив с места и взлетев на сцену. — На Елену смотри! На Елену!

Елена ахнула, всплеснув руками, и спряталась за спину троянских жрецов, когда Парису отвесили звонкую оплеуху. Василь замер, сжав губы. Краска мгновенно сбежала с его лица, только алела левая щека.

— Идиот! Пустоголовая скотина! — надсажался Немчин, прыгая по сцене. Его приземистая фигура казалась нелепой, как черт из табакерки. Генрих Иванович снова подскочил к Василю, замахиваясь для новой пощечины.

— Не смейте! — раздался вдруг гневный окрик.

Немчин оглянулся. Василь тоже посмотрел и забыл обо всем. К сцене подходила Юлия Павловна. Она не бежала, не была испугана. Шла, подобрав белой ручкой юбку, и смотрела грозно, как богиня войны на троянцев.

— Не смейте!

— О, простите, я не знал… — начал Немчин.

— Как вы могли! — барышня взошла на сцену и встала против немца. Маленькая, хрупкая, как германская фарфоровая статуэтка.

— Что именно, госпожа?.. — залебезил перед ней Генрих Иванович. — Чем я не угодил вашей милости?

— Как вы посмели ударить Васю!

— Васью? — белесые брови взвились до самой лысины. — Но ведь он ваш раб, госпожа. Глупый, ленивый швайн! Таких полагается бить. Он портит музыку, которую создал ваш…

— Немедленно замолчите! Вы не человек! — одернула его Юлия Павловна, бледнея и сжимая кулаки. — Вы позорите звание человека!

Крепостные выглядывали из-за занавеса и прятались снова, не осмеливаясь показаться.

— Извинитесь перед ним! — Юлия Павловна указала точеным пальчиком на Василя.

Казалось, у немца брови доползли до макушки.

— Что, простите? — пробормотал он.

— Извинитесь перед Васей! — барышня топнула ножкой. — Он лучше вас в тысячу раз, а вы… его… Немедленно извинитесь! Или я вас рассчитаю!..

Трясущимися руками немец достал из кармана платочек и вытер лицо.

— Прошу прощения, — сказал он Василю, делая полупоклон.

Тот стоял молча.

— И если я узнаю, что вы ударили его или еще кого-то… — Юлия Павловна чуть наклонила голову, исподлобья глядя на Немчина. Василю показалось, будто из глаз ее ударили две молнии, пронзившие Генриха Ивановича насквозь. Тот схватился за сердце.

— Я требую прекратить избиения, — продолжала тем временем Юлия, делая шаг вперед. Немчин попятился. — Еще одна подобная выходка, и репетировать вы больше не будете. Варвар!!

Она наградила Генриха Ивановича еще одним гневным взглядом, и ушла, стремительно повернувшись на каблуках. Василь глядел ей вслед. Она шла легко и твердо, совсем не так, как по приезду. Ангел был не только милосердным. Он мог быть и карающим.

Василь вздохнул. Она даже не посмотрела на него.

Немчин сбежал со сцены, злобно хмурясь, но не осмеливаясь сорвать злость на крепостных артистах.

— Репетиция окончена, — сказал он. — Все свободны до завтра.

Пока Генрих Иванович не вышел из зала, артисты и музыканты не двигались с места и молчали, словно громом пораженные. Но едва дверь за немцем закрылась, все заговорили разом. Все, кроме Василя.

— Видали?! — возопил Евлампий-Менелай, воздевая руки к небу. — Клянусь Мельпоменой, Господи Иисусе! Да барышня наша святые!

Алевтина заплакала, тайком смахивая слезы.

— Добрые какие барышня! Хорошие какие! Теперь Немчина нас не будет лупить! — ликовали грации, прыгая по сцене, как потешники на ярмарке.

— Хорошо, правда, Вася? — тихо сказала Агаша.

Василь не ответил. Он был просто не в силах отвечать. Пальчики Агаши несмело скользнули к нему в ладонь, и он поспешно отошел в сторону, испытывая стыд и жалость. Вот Юлия Павловна никогда бы не стала так просительно смотреть в глаза.

Агаша проводила певца взглядом, а потом посмотрела в ту сторону, куда ушла барышня.

Юлия Павловна сидела в беседке, как во время их первого разговора. Василь стоял в кустах сирени, не решаясь подойти. Потом осмелился.

Увидев его, Юлия Павловна густо покраснела и открыла книгу, которая до сих пор бесполезно лежала у нее на коленях. И сделала вид, что увлечена чтением.

Василь встал перед девушкой, ничего не говоря. Она тоже молчала и не поднимала головы. Оба испытывали странный стыд, хотя ни в чем не были виноваты.

Юлия Павловна не выдержала первой.

— Как вы себя чувствуете, Вася? — спросила она, и голос её дрогнул.

— Спасибо, мадемуазель. Всё очень хорошо.

Они еще помолчали.

— Как вам нравится книга? — спросил Василь вежливо, хотя думал вовсе не об этом.

— Весьма познавательна, — ответила барышня машинально.

— Что вам больше всего понравилось в ней?

— Стиль изложения. Написано до великолепия просто.

Порыв ветра бросил на лицо Юлии Павловны пряди распущенных волос. Она нервно перекинула их за спину.

— Погода сегодня чудесная, — сказал Василь после паузы.

— Ваша правда, — кивнула она. — Но, боюсь, к вечеру будет гроза.

— Это хорошо. Через неделю начнутся покосы, пусть лучше дожди прольются сейчас, сено будет добрым.

Юлия Павловна вдруг с треском захлопнула книгу.

— Нет, это не хорошо! — сказала она и выпятила подбородок.

Василь снова увидел карающего ангела. Глаза девушки метали молнии, а носик морщился.

— Что — не хорошо? — спросил он почти испуганно.

Ангел вскочил со скамейки и топнул ножкой.

— Все не хорошо! И то, как этот… обращался с вами! И все это не хорошо!

Василь заложил руки за спину и чуть наклонился, изучая кончики своих сапог.

— Мы крепостные, — напомнил он.

Юлия Павловна остыла так же внезапно, как и вспыхнула. Гневный румянец сбежал с лица, и она снова превратилась в бесплотную, бледную фею. Она покачнулась, и Василь подхватил девушку на руки, по-настоящему испугавшись. Барышня бессильно опустилась на скамейку, бережно им поддерживаемая. Он тоже сел рядом, наслаждаясь привычным уже горьковатым запахом, исходившим от ее кос и одежды.

— И… часто он вас?.. — шепотом спросила Юлия Павловна. Глаза ее превратились в два огромных омута, подернутых дымкой сострадания и печали.

— Нет, что вы. Это впервые, — легко солгал Василь.

Она вздохнула с облегчением, а Василь поклялся себе, что она никогда не узнает, что бывает на конюшне, откуда до барского дома не долетают ни стоны, ни крики.

— Алевтина рассказала мне… О ваших родителях…

Василь сразу отстранился. Старая болтунья! Ведь просил же не рассказывать никому. И Алевтина исправно молчала, берегла его тайну. До сего дня.

— Неужели это правда, Вася? — спросила Юлия Павловна шепотом. — Как только земля может носить таких людей?

— Простите, барышня, — Василь резко поднялся и поклонился, стараясь не встречаться взглядом. — Спасибо, что заступились за раба вашего, и разрешите удалиться.

— Не разрешаю, — сказала она твердо. — Сядьте.

Он подчинился, по-прежнему не смея поднять глаз.

Маленькая прохладная ручка сжала его руку. И он не убрал руку, а замер, боясь поверить своему счастью. Как это рукопожатие отличалось от Агашиного. Тогда ему не терпелось поскорее освободиться и убежать, а теперь скорее готов был дать себя высечь, чем отодвинулся хоть на вершок.

— Когда стану совершеннолетней, я вам вольную дам.

Василь повернул голову и встретил ее взгляд — твердый, синий, холодный, как лед.

— Честное слово, — сказала она. — Клянусь.

— Я вам верю, барышня, — сказал Василь. — Без клятв.

— Расскажите мне все, Вася… Ведь мы так славно дружили. Неужели между нами могут быть тайны?..

Разве можно отказать, когда ангел просит? Нет, ни один смертный не может воспротивиться ангелу. И Василь не смог. Спустя некоторое время он поймал себя на том, что легко и даже с усмешкой рассказывает Юлии Павловне печальную историю своей жизни:

— Я у отца младший был. Братья оба старше меня лет на двадцать. Мне потом говорили, они мать мою терпеть не могли, боялись, что отец из-за нее их наследства лишит. Я иногда думаю, она и сбежала из-за них, хоть они и редко приезжали.

— Как их звали? — тихонько спросила Юлия Павловна.

— Почему — звали? — усмехнулся Василь. — И сейчас, верно, зовут. Кураевы. Александр Владимирович и Николай Владимирович. Меня они на дух не переносили. Но при отце не трогали, а без отца я им не давался, сразу бежал и прятался где-нибудь.

— Так ты — князь? Кураевы — князья.

Василь заблестел белоснежными зубами:

— Да какой я князь, барышня? Вы на меня посмотрите! Как только не звали — и цыганом, и мавром, и арапом, и басурманиным. Сколь ни есть прозвищ — все мои были.

— Вы красивый, Вася! — горячо сказала Юлия Павловна.

Он ласково улыбнулся ей и продолжал:

— Отец меня очень любил. Ни одного слова строгого от него не слышал. Он умный был, добрый. Все крестьяне за него Бога молили. Ну, говорили, что богатому добрым легко быть, но это не про отца, Юлия Павловна. Он и бедный был бы добрым. Я точно знаю. Он меня сам грамоте учил, потом гувернера нанял. Тоже хороший попался человек, хоть и француз. Фамилия у него была Арно. Вольтером очень увлекался. Сядут, бывало, с отцом и ну спорить. О политике говорят, о пути российском в мире. Слушать их — одно удовольствие. Они спорят, а я в кресле с книгой сижу, засахаренные орешки таскаю, и хорошо-о мне… Потом постарше стал, отец в первый раз за границу увез. Сначала во Францию, но нам там не по душе пришлось. Стрекотня, суета, а красоты особой не увидели. Вот когда в Италии побывали, то потом каждый год туда ездили. Отцу Неаполь нравился, Венеция. Вам непременно надо в Венеции побывать. Там церковь есть, ее русские художники расписывали, когда на обученье ездили. Расписали русские, а их итальянский учитель свою подпись поставил. После поездки меня отец на итальянский манер стал звать — Василь. И говорил, что исполнится мне восемнадцать, весь мир подарит. А два года назад заболел и умер. Доктора говорили, воспаление в брюшине, от этого лекарств нет. А как батюшка преставился, тут и Сашка с Колькой нагрянули. Прямо на похороны явились, меня под замок. Еще и поглумились, мол, сожгли твою вольную, которую отец написал. Но это неправда, я крепостным никогда не был, поэтому и вольной никакой нет. Сбежать пробовал, нянька мне помогла. Сбежал, да далеко не убежал. Поймали, высекли, когда отлежался — продали…

Юлия Павловна приглушенно ахнула. Краска сбежала с ее лица, и Василь запоздало сообразил, что проболтался о телесных наказаниях.

— Какая жестокость! — еле выговорила она, положив руку на грудь. — Жестокость! Варварство!.. А подать петицию на высочайшее имя?.. Царю об этом рассказать?..

— Царю?!. — Василь даже засмеялся. — Да Бог с вами, барышня Юлия Павловна! Как говорится — до Бога высоко, до царя — далеко. Да и кому поверят — мне, крепостному, незаконнорожденному, или братьям моим — князьям при дворе?.. То-то же. Так вот, когда меня барыне Белозерцевой продали, я снова сбежал. Да бегун из меня неудачливый. Поймали. Внешность больно приметная. Денег, опять же, не было, да и бежать некуда. Кроме отца никого из родных нет. Я у той барыни, что меня купила, месяца два прожил. Как на ноги встану, так в бега. А потом опять на конюшне розгами лупят. Вот, один раз, валяюсь в людской, спина только-только заживать стала. Пою себе, пропадай моя головушка! И вдруг Белозерцева заходит. А с ней барин незнакомый. Седой, высокий, по лицу видно, что добрый. Увидел меня и спрашивает у барыни: не продашь, Евдокия Степановна? А та запыхтела, зафыркала, что твой самовар и брякает: бегучий он, бери, коли удержишь. Барин тогда меня спрашивает: не убежишь от меня-то? Я молчу, смотрю в стенку. А он продолжает: голос у тебя серебряный, таких привечаю, хочу оперу собственную сделать. Посмотрел я на него. На отца чем-то похож. Говорю: не убегу, если зажимать не станешь. Так и купил. Хороший был барин, Бобров Александр Алексеевич. Он кем вам, барышня, приходился?

— Он мой опекун, — ответила Юлия Павловна, взволнованная рассказом. — Он и правда хороший, Вася. Я с ним поговорю, уверена, он вам сразу вольную даст!

Василь удивленно приподнял брови:

— Что вы, барышня, барин ведь полгода, как помер.

Юлия Павловна потеряла дар речи.

— А вы не знали? Под самое Рождество Богу душу отдал. Так и не дождался своей оперы, бедолага. Теперь племянник его тут хозяин, младший Бобров. Вы с ним, верно, хорошо знакомы?

— Нет, видела его в детстве раз или два, — призналась Юлия Павловна. — Ах, дядя Саша, как же так? Мне-то почему не сказали?

Она всхлипнула в платочек.

— Наверно, беспокоить вас не хотели. Вы уж простите, что огорчил.

Барышня была такая маленькая, беззащитная… Хотелось немедленно обнять, прижать к себе, утешить. Василь жадно смотрел на нее.

— А на лугу завтра гулянье у деревенских, — торопливо сказал он. — Ведь Иван-Купала! Хотите пойти? Там весело будет — и музыка, и танцы, и хороводы-горелки!

Юлия Павловна улыбнулась сквозь слезы, потом решительно вытерла щечки и кивнула:

— Конечно, Вася, я буду очень рада с вами пойти. Только надо у Дашеньки отпроситься…

Вечером молодые люди выдержали борьбу с горничной, убеждая, что ничего с барышней на гулянье не случится, что Вася будет постоянно рядом, и прочее, и прочее.

Надо сказать, что Даша противилась больше для порядку, но потом соизволила отпустить, хотя и прочитала массу наставлений и нравоучений. Вечер прошел приятно — в выборе наряда для гулянья и музицировании, а ночью молодые люди снова сбежали на реку и плескались там до посинения. Юлия Павловна осмелела настолько, что переплыла речку дважды, лишь изредка кладя руку Василю на плечо — чтобы отдохнуть. На самом деле, это была отговорка, девушке просто нравилось касаться его, и через это прикосновение в нее словно вливались сила, уверенность и цыганский задор. Впрочем, была и ещё причина.

Сегодня она впервые заметила, какие шрамы покрывали его спину. Молодая кожа заживала быстро, но и тут, и там, виднелись выпуклые бороздки. Юлия Павловна легко коснулась их кончиками пальцев. Каждый из этих шрамов когда-то кровоточил, был живой, говорящей болью. Теперь шрамы на теле зажили, но зажили ли шрамы на сердце?

Василь чувствовал её осторожные прикосновения, но делал вид, что ничего не замечает. То, как она касалось его — и бережно, и тепло, было ещё одним доказательством, что судьба свела его с ангелом во плоти.

Предкупаленская ночь была особенно тихой и теплой. Василь нарочно замедлял шаг, чтобы растянуть на подольше удовольствие от прогулки. Юлия Павловна шла задумчиво, закусив травинку. Распущенные волосы, влажные ещё после купания, падали ей на лицо, и она машинально убирала их, закладывая пряди за ухо. Каждый жест её, каждое движение дышали теплом и той женственностью, что присуща исконно русским женщинам.

— А ведь это ужасно несправедливо, Вася, — сказала она вдруг.

— О чём вы, барышня?

— Ужасно несправедливо, когда у одних людей есть свобода, а у других нет.

— Угу, — промычал Василь. Ему не хотелось говорить об этом и портить прелесть вечера.

— Раньше я не задумывалась, а теперь…

— Давайте не будем сегодня ни думать, ни говорить о плохом? — предложил Василь. — Ведь завтра праздник.

— Праздник, да, — Юлия Павловна устремила темный взгляд на луну. — Вася, а ведь крепостные должны ненавидеть своих хозяев. Ведь с ними так жестоко обращаются. Бьют, продают, унижают…

— Некоторые и ненавидят. Знаете, как я барыню Белозерцеву ненавидел? Кажется, убил бы — и не пожалел ни на вот столечко, — от отмерил ногтём треть мизинца.

Барышня вдруг остановилась, пытливо вглядываясь ему в лицо:

— Меня вы тоже… ненавидите?

Василь смотрел на белое лицо, обращённое к нему с тревогой, и чувствовал, как нежность заполняет душу до самых потаённых уголков.

— Бог с вами, Юлия Павловна. Да как можно вас ненавидеть? Вы словно ангел. Разве ангелов ненавидят?

Она упрямо мотнула головой, и он понял, что она недовольна таким ответом.

У Василя хватило ума не продолжать разговор на подобную тему, к тому же впереди послышались голоса, и юная пара проворно юркнула в кусты, чтобы не быть застигнутыми. Притаившись в кустах, они переждали, пока мимо пройдут деревенские — пять или шесть девушек. Простоволосые, в неподпоясанных рубахах, они несли охапки цветов и весело, но боязливо переговаривались.

— Зачем это они ночью, с цветами? — спросила Юлия Павловна, когда крестьянки отошли достаточно далеко, и молодые люди могли без опаски вернуться на тропку.

— Так это колдовство такое, барышня, — начал Василь коварно, радуясь, что она позабыла невесёлые думы.

— Колдовство-о?

— А вы и не знали? В ночь на Ивана-Купалу надо собрать двенадцать разных цветов и положить под подушку, тогда приснится тот, кто уготован судьбой.

И Юлия Павловна тут же захотела нарвать двенадцать разных цветов.

Они провозились на лугу до росы, и Василь умылся ею — на удачу. Юлия Павловна тоже пожелала умыться, и теперь её милая мордашка блестела каплями, как крохотными бриллиантами.

— Расскажете потом, кто приснится? — спросил Василь посмеиваясь, когда подсаживал девушку в окно.

Она не ответила, но он готов был спорить на что угодно, что покраснела. Его так и распирало от желания узнать, кого она увидит во сне, но это было не в его власти, и оставалось лишь смириться и вздыхать тайком.

Стоя под окном, он слышал, как шелестела одежда, как Юлия Павловна вздыхала, устраиваясь в постели, потом стало тихо, а потом раздалось ровное лёгкое дыхание. Ангел уснул. Василь попинал камешки под окном прелестницы, убедился, что сон её ничто и никто не потревожит, и тоже отправился спать. Забравшись на сеновал и завалившись в душистую сухую траву, он блаженно вытянулся, припоминая все приятности прошедшего дня. Вот чудо, что рядом с Юлией Павловной даже оплеухи оказались не в тягость. Она заступилась за него. Она добрая. И хорошая. И красивая. Сегодня Василю думалось о ней без телесного жара, а с одной лишь нежностью. Он ждал, что ночью она присниться ему, как обычно, но вместо этого видел какую-то быструю реку — синюю, а посредине белую, из-за бурунов. От этого казалось, что река кипит. Василь опасливо зашел в воду, боясь обжечься, и обнаружил, что вода холодная, как камень.

Не просыпаясь, он зябко подтягивал озябшие ноги под слишком короткое для его роста одеяло.

А Юлии Павловне, загадавшей сон на суженого, снился бал. Она не была на балах ни разу, но сразу поняла, что это именно бал! По сверкающей зале кружились дамы в пышных нарядах и элегантные господа, а она стояла одна и чувствовал себя среди этих блестящих людей полевым цветочком в розарии. Кто-то взял её за руку и позвал по имени: «Жюли». Юлию Павловну никогда не звали на французский манер, и сначала она решила, что это Вася говорит с ней по-французски. Но рядом стоял совсем другой мужчина — белокурый, красивый, в военном мундире, с щеголевато подкрученными усиками.

Девушка вздрогнула и проснулась. Но не совсем, а чтобы перевернуться с боку на бок, поудобнее зарыться в пуховую перину, и уснуть уже без сновидений.