Из песка и пепла

Глава 1 Флоренция

– У Сантино есть внук. Ты знала? – спросил Еву папа.

– У дедули есть внук? – удивилась Ева.

– Да, у дедули. Только он на самом деле не твой дедуля, ты же это понимаешь?

– Он мой дедуля, потому что ужасно меня любит, – возразила Ева.

– Да, но он не мой отец, и он не отец твоей мамы, – терпеливо объяснил папа. – Поэтому он не твой дедушка.

– Да, папочка. Я знаю, – ответила Ева раздраженно, не вполне понимая, зачем так подробно растолковывать очевидное. – А Фабия мне не бабушка.

Произнесенные вслух, эти слова все равно ощущались ложью.

– Да. Именно. Видишь ли, у Сантино и Фабии есть сын. В молодости он уехал из Италии в Америку, потому что там для него было больше возможностей. Он женился на американской девушке, и у них родился маленький мальчик.

– А сколько ему сейчас?

– Одиннадцать или двенадцать. Он на пару лет старше тебя.

– И как его зовут?

– Анджело. В честь отца, видимо. Но пожалуйста, Батшева, помолчи минутку. Перестань меня все время перебивать.

Папа называл Еву полным именем, только когда его почти безграничное терпение начинало истощаться, так что она послушалась и прикусила язык.

– У Анджело умерла мама, – продолжал папа печально.

– Бабуля поэтому вчера прочитала телеграмму и расплакалась? – Ева уже забыла о своем намерении не перебивать.

– Да. Сантино и Фабия хотят, чтобы их сын привез мальчика в Италию. У него некоторые проблемы со здоровьем. С ногой, точнее. Они хотят, чтобы внук пока пожил с ними. Старший брат Сантино – священник, и они думают, что мальчик мог бы поступить в семинарию здесь, во Флоренции. Ему, конечно, поздновато начинать, но он ходил в Америке в католическую школу, так что не должен отстать от одноклассников слишком сильно. Может, он их еще и перегонит…

Последние слова папа произнес таким тоном, будто размышлял вслух, а не сообщал Еве то, что ей действительно следовало услышать.

– Помогу ему по мере сил, – пробормотал он.

– Думаю, мы подружимся, – заявила Ева. – Раз у нас обоих умерли мамы.

– Это точно. Друг ему понадобится.

Ева не помнила свою мать. Та умерла от туберкулеза, когда Ева была совсем малышкой. В ее памяти сохранилась лишь расплывчатая картинка, как мама неподвижно лежит в постели с закрытыми глазами. Еве тогда едва ли исполнилось четыре, но она до сих пор помнила высоту кровати и чувство триумфа, с которым она подтянулась и перекатилась на одеяло, продолжая сжимать в руке крохотную скрипку. Она хотела сыграть для мамы.

Ева проползла по одеялу и коснулась лихорадочной щеки, чей ярко-красный цвет делал маму похожей на разрумяненную куклу. Та медленно подняла веки. Ее глаза были стеклянными и словно смотрели сквозь Еву, усиливая неприятную ассоциацию. Ева испугалась – испугалась этой почти безжизненной фигуры с остановившимися на ней голубыми глазами. А затем мама произнесла ее имя, и оно хрустнуло у нее в губах, словно старая бумага.

– Батшева, – прошептала она.

За этим словом последовал ужасающий приступ кашля, который надломил и сотряс все ее тело. Этот скрипучий шепот и то, как мама рвано выдыхала после каждого слога, будто имя Евы должно было стать последним словом в ее жизни, надолго поселило в девочке ненависть к нему. Всякий раз, когда папа пытался назвать ее Батшевой после маминой смерти, она затыкала уши и начинала рыдать.

Тогда-то папа и стал звать ее Евой. Это было единственное воспоминание Евы о маминой жизни – об их недолгой жизни вместе, – и его она предпочла бы забыть. Такая память не доставляла ей никакого удовольствия. Гораздо больше ей нравилось рассматривать мамину фотокарточку, притворяясь, будто она действительно помнит эту очаровательную женщину с мягкими каштановыми волосами и фарфоровой кожей. На снимке она держала Еву на коленях, сидя рядом с гораздо более молодым Камилло: в черных волосах еще не поселилась седина, лицо серьезно, но в карих глазах пляшут смешинки.

Ева пыталась вообразить себя малышкой на фото – крохотной девочкой, неотрывно глядящей на мать снизу вверх. Но, как она ни старалась, память безмолвствовала. Ева даже не была похожа на маму. Так уж вышло, что она уродилась в отца, разве что кожа чуть бледнее, а губы розовее. Тосковать по кому-то, кого не знал, было трудно.

Ева задумалась, любил ли Анджело, внук Сантино, свою маму. Она надеялась, что не очень сильно. Любить, а потом потерять кого-то – намного хуже, чем не знать его вообще.

– Почему ты грустишь? – спросила Ева, обнимая колени под длинной ночнушкой.

Она нашла Анджело в папиной библиотеке: двери на балкон были распахнуты, дождь тяжело барабанил по розовой плитке внизу. Ева не ждала ответа: до сих пор он не отвечал ей ни разу. Анджело уже три месяца жил у них на вилле вместе с бабулей и дедулей, и Ева делала все, чтобы с ним подружиться. Она играла для него на скрипке. Танцевала. Плескалась в фонтане прямо в школьной форме и грязно ругалась – только чтобы вызвать у него смех. Иногда он и правда смеялся, и это вдохновляло ее на новые попытки. Но до сегодняшнего дня он никогда ей не отвечал.

– Я скучаю по маме.

Сердце Евы подпрыгнуло от изумления. Он заговорил с ней! По-итальянски! Ева знала, что Анджело понимает обращенную к нему речь, но думала, что говорит он только по-английски, как и полагается американцу.

– А я свою маму не помню. Она умерла, когда мне было четыре, – сказала Ева, надеясь, что беседа на этом не прервется.

– Ты совсем ничего не помнишь? – спросил Анджело.

– Ну, папа мне кое-что рассказывал. Она была австрийкой, а не итальянкой, как он. Ее звали Адель Адлер. Красиво, правда? Я иногда люблю выводить ее имя лучшим почерком. Мне кажется, так могли бы звать какую-нибудь американскую звезду кино. Она даже немного была похожа на актрису. Папа говорит, это была любовь с первого взгляда.

Конечно, это была пустая болтовня, но Анджело смотрел на Еву с интересом, и она решила продолжить.

– Когда папа впервые встретил маму, он был в Вене по делам, продавал бутылки для вина. У него свой стекольный завод – ну, ты знаешь. Так что он продает бутылки всем винодельням. А в Австрии очень хорошее вино. Папа однажды дал мне попробовать. – Ева решила, Анджело должен знать, насколько она искушена в жизни.

– Она тоже играла на скрипке? – спросил Анджело нерешительно.

– Нет. Мама ни на чем не играла. Но она хотела, чтобы я стала великой скрипачкой, как мой австрийский дедушка. Он был очень, очень знаменит. Ну, или так говорит дядя Феликс. – Ева пожала плечами. – А какой была твоя мама?

Анджело не отвечал несколько секунд, и Ева подумала, что он так и вернется к своему обычному молчанию.

– У нее были темные волосы, как у тебя, – прошептал он наконец. Затем медленно вытянул руку и коснулся ее волос. Ева затаила дыхание; пальцы мальчика скользнули по длинному локону и снова упали.

– А какого цвета у нее были глаза? – спросила Ева мягко.

– Карие… Тоже как у тебя.

– И она была красивая, как я?

В этом вопросе не было кокетства: Еве постоянно твердили, что она красавица, и она привыкла воспринимать это как должное.

Анджело склонил голову к плечу, задумавшись.

– Наверное. Для меня – была. И она была мягкой.

Последнее слово он произнес по-английски, и Ева наморщила нос, не уверенная, что поняла правильно.

– Мягкой? Soffice или grassa?

– Нет. Не grassa. Не толстой. Просто все в ней меня успокаивало. Она была… мягкой.

В этом ответе звучали такие мудрость и зрелость, что Еве оставалось только хлопать глазами.

– Но… твоя бабуля тоже мягкая, – заметила она наконец, просто чтобы сказать хоть что-нибудь.

– Да, но иначе. Бабуля все время суетится. Пытается сделать меня счастливым. Окружить любовью. Но это не то же самое. Мама была любовью. Ей даже не нужно было стараться. Она просто… была.

Некоторое время они сидели молча, глядя за окно. Ева думала о матерях, любви и чувстве одиночества, которое всегда вызывал у нее дождь, пускай она и не была одинока.

– Хочешь быть моим братом, Анджело? – спросила она, рассматривая его профиль. – У меня никогда не было брата. Я бы очень хотела!

– У меня есть сестра, – прошептал он, не сводя глаз с дождя и, кажется, вовсе ее не слыша. – Она осталась в Америке. Она родилась… и мама умерла. И теперь она в Америке, а я здесь.

– Но о ней заботится твой папа.

Анджело грустно покачал головой:

– Он отдал ее моей тете. Маминой сестре. Она всегда хотела ребенка.

– А тебя – нет? – спросила Ева озадаченно.

Анджело пожал плечами, словно это не имело значения.

– Как ее зовут… твою маленькую сестренку? – не отступала Ева.

– Анна. Папа назвал ее в честь мамы.

– Вы с ней еще увидитесь.

Анджело повернул голову. В свете маленькой лампы на столе Камилло его глаза казались скорее серыми, чем голубыми.

– Вряд ли. Папа сказал, мой дом теперь в Италии. Но я не хочу жить в Италии, Ева. Я хочу к своей семье. – Голос Анджело надломился, и он уставился на свои ладони, словно стыдясь минутной слабости. Это был первый раз, когда он назвал ее по имени, и Ева осмелилась взять его за руку.

– Я буду твоей семьей, Анджело. Я буду хорошей сестрой, обещаю. Можешь даже звать меня Анной, когда никто не слышит.

Анджело тяжело сглотнул. Пальцы, переплетенные с Евиными, сжались.

– Я не хочу звать тебя Анной, – выговорил он сквозь слезы и снова посмотрел на Еву, часто-часто моргая. – Я не хочу звать тебя Анной, но я буду твоим братом.

– Ты можешь быть Росселли, если хочешь. Папа не станет возражать!

– Тогда я буду Анджело Росселли Бьянко. – Он улыбнулся и шмыгнул носом.

– А я буду Батшева Росселли Бьянко.

– Батшева? – Настал черед Анджело недоуменно хмурить брови.

– Да. Так меня зовут по-настоящему. Но все называют меня просто Ева. Это еврейское имя, – добавила она с гордостью.

– Еврейское?

– Ага. Мы евреи.

– Что это значит?

– Если честно, я и сама не уверена. – Ева пожала плечами. – У меня в школе нет уроков религии. Но я не католичка. Большинство моих друзей не знают наших молитв и не ходят в храм. Ну, кроме моих кузин Леви и Клаудии. Они тоже евреи.

– Ты не католичка? – переспросил Анджело в изумлении.

– Нет.

– Но ты же веришь в Иисуса?

– В каком смысле – верю?

– Что он истинный Господь?

Ева наморщила лоб:

– Нет. Вряд ли. Нашего Бога зовут по-другому.

– И ты не ходишь на мессу?

– Нет. Мы ходим в храм, но не очень часто. Папа говорит, чтобы Бог тебя услышал, необязательно идти в синагогу.

– А я ходил в католическую школу. И на мессу каждое воскресенье. Мы с мамой всегда ходили на мессу. – С лица Анджело никак не могло сойти шокированное выражение. – Не знаю, смогу ли я быть тебе братом, Ева.

– Почему? – растерялась она.

– Потому что мы не одной религии.

– Разве евреи и католики не могут быть братьями и сестрами?

Анджело затих, обдумывая вопрос.

– Не знаю, – признался он наконец.

– А я думаю, что могут, – заявила Ева решительно. – Вот папа и дядя Августо – братья, но они не соглашаются по куче вопросов.

– Ладно. Тогда мы будем соглашаться во всем остальном, – сказал Анджело серьезно. – Чтобы… уравновесить.

Ева кивнула с такой же торжественностью:

– Во всем остальном.

– Прочему ты все время со мной споришь? – вздохнул Анджело, всплеснув руками.

– Я не все время с тобой спорю! – заспорила Ева.

Анджело закатил глаза, отчаявшись стряхнуть вторую тень. Она преследовала его повсюду, и обычно он не возражал, но сегодня он все утро учил Еву играть в бейсбол – никто в Италии не играл в бейсбол! – и сейчас у него ныла нога. Увы, чтобы о ней позаботиться, сперва нужно было, чтобы Ева ушла из комнаты.

– Так что у тебя за проблемы с ногой? – спросила Ева, заметив его беспокойство. Она уже научила Анджело основам футбола, и, хотя бегал он не очень хорошо, вратарь из него получился отменный. Однако, сколько бы они ни играли вместе, Анджело ни разу не заговаривал о больной ноге, и Ева проявила недюжинное терпение, дожидаясь, пока он сам раскроет ей секрет. Теперь это терпение иссякло.

– Нет у меня с ногой никаких проблем… Просто самой ноги нет.

Ева в ужасе втянула воздух. Отсутствующая нога была еще хуже, чем она успела себе навоображать.

– Можно посмотреть? – почти взмолилась она.

– Зачем? – неловко заерзал Анджело.

– Я в жизни не видела потерянную ногу!

– В том-то и трудность. Нельзя увидеть то, чего нет.

Ева раздраженно выдохнула:

– Тогда я хочу посмотреть на то, что осталось.

– Мне придется снять штаны, – ответил Анджело с вызовом, надеясь ее шокировать.

– И что? – спросила Ева нахально. – Думаешь, меня смутят твои вонючие труселя?

Брови Анджело поползли вверх, и Ева снова сменила тон на умоляющий:

– Ну пожалуйста, Анджело! Никто не показывает мне ничего интересного. Все обращаются со мной как с ребенком.

Все обращались с Евой как с маленькой принцессой. В этом доме с нее буквально пылинки сдували, но Анджело заметил, что она не особенно этим наслаждается.

– Ладно. Но тогда ты тоже покажешь мне что-нибудь интересное.

– Что? – Ева в сомнении нахмурилась. – У меня нормальные ноги. И все тело нормальное. Что мне тебе показать?

Казалось, Анджело на мгновение задумался. Ева была уверена, что он попросит ее показать девчачьи части тела. Если их застукают, дедуля наверняка всыплет обоим по первое число, а бабуля перекрестится, достанет свои черные бусы и начнет молиться. Но Еве тоже было любопытно, и она бы не отказалась, если бы кто-нибудь просветил ее насчет мальчишечьих частей тела.

– Я хочу, чтобы ты показала мне книжку, в которой пишешь. И прочла что-нибудь из нее, – решил Анджело.

Еву такая просьба удивила, но это было все же безопаснее, чем игра в «покажи и назови», и она раздумывала только пять секунд.

– Идет. – Ее ладонь метнулась к нему для быстрого рукопожатия. По недовольному взгляду Анджело Ева поняла, что он беспокоится, не продешевил ли. Уж очень легко она согласилась. Наверняка он подумал, что она пишет о нем. И она действительно писала о нем – но не волновалась, если он про это узнает.

Тем не менее Анджело встряхнул ее ладонь и принялся закатывать правую штанину. Другие флорентийские мальчики круглый год ходили в коротких штанишках, но только не Анджело. В своих длинных брюках и уродливых черных ботинках он выглядел настоящим маленьким мужчиной.

– А говорил, придется снимать штаны! – фыркнула Ева, недовольная, что ее обдурили уже здесь.

– Хотел посмотреть, что ты скажешь. Ну, ты явно не дама.

– Дама! Просто я не из тех глупышек, которые падают в обморок при виде чьих-то подштанников.

Вместо ответа Анджело вытянул ногу – раздвижные стальные стержни, которые одним концом крепились к правому колену и бедру, а другим ныряли в черный ботинок.

Ева в благоговении коснулась их вытянутой рукой.

– Так я могу ходить сам. Это мне папа сделал.

Лицо Анджело исказилось, как и всякий раз при упоминании отца. Тот был кузнецом и обещал научить Анджело тоже делать разные вещи из металла. Чтобы работать руками, ноги не требовались. Но это было до смерти матери. Теперь отец Анджело был в Америке, сам он – в Италии, а здесь никто не собирался учить его кузнечному Делу.

– Она снимается? – Ева явно вознамерилась увидеть его во всей безногой красе.

Анджело расстегнул ремешки и тихонько застонал, словно освободиться от протеза было облегчением. Ева беззастенчиво уставилась на обнажившуюся ногу, которая заканчивалась сразу под коленом. При этом ее рот округлялся все больше, пока не превратился в безмолвную букву О.

Лицо Анджело приобрело смущенное и даже слегка пристыженное выражение, будто он сделал что-то плохое. Ева немедленно сжала его руку.

– Тебе от нее больно?

Кожа, которой был отделан верх протеза, казалась мягкой, и Анджело носил толстый носок, чтобы защитить колено от веса и давления стержней. Но все равно это было не то же самое, что надевать ботинок, и неровно вылепленная культя выглядела натертой и покрасневшей.

– Немного неудобно. Зато я могу ходить сам. До этого я долго пользовался костылями. Стержни раздвигаются, видишь? Они будут расти вместе со мной – по крайней мере еще несколько лет. И когда у меня устает колено, я всегда могу снова взяться за костыли.

– Как ты потерял ногу?

– У меня ее и не было.

– Ты родился без нее?

– Доктор сказал, что, когда я был у мамы в животе, пуповина обвила одну ногу и пережала. Поэтому к ней не поступала кровь, она развилась неправильно и часть ее отмерла. Когда я родился, эту мертвую часть удалили. – Анджело равнодушно пожал плечами. – Мама говорила, никакой трагедии в этом нет – если не делать из этого трагедию.

– Но часть твоей ноги все же выросла правильно. – Ева не сводила глаз с мышц обнаженного бедра.

Анджело тотчас залился краской и начал пристегивать протез обратно, торопясь снова раскатать штанину. От его смущения Ева смутилась тоже. Ей просто хотелось, чтобы Анджело знал: лично она не видит в его ноге ничего ужасного.

– Я упражняюсь каждый день. Прыгаю, наклоняюсь, приседаю. Врачи говорят, чем сильнее я буду, тем больше смогу сделать. А я очень сильный, – добавил Анджело застенчиво, мельком взглянув на Еву, прежде чем опустить глаза. Она улыбнулась и кивнула, явно впечатленная.

Неожиданно Ева вскочила с места и умчалась в свою комнату. Анджело посмотрел ей вслед, гадая, увидит ли ее сегодня еще раз, но она вернулась прежде, чем он успел застегнуть последний ремешок. В руках у нее была черная книжечка. Вместе с ней Ева плюхнулась на кровать совсем близко к Анджело, он дернулся, чтобы освободить ей место, и чуть не свалился на пол. Ева задумалась, ощущает ли он дрожь рядом с ней. Она рядом с ним иногда ощущала, хотя это чувство было по-своему приятным.

Анджело поднял на нее глаза, и Ева узнала этот взгляд. Так временами смотрел на нее отец, когда не понимал, зачем она что-то сделала.

– Ты же хотел увидеть мою книжку? – спросила Ева.

– Я хотел, чтобы ты мне ее показала, – возразил Анджело.

– Ладно. В общем, это моя книга признаний. – Ева открыла мягкую кожаную обложку и перелистнула несколько страниц, не давая Анджело вглядеться чересчур пристально.

– У тебя очень красивый почерк, но я плохо читаю по-итальянски. Говорю хорошо, а читаю только по-английски.

Ева кивнула, обрадованная, что он не сможет так уж легко проникнуть в ее слова и мысли.

– Я думал, это твой дневник. – В голосе Анджело сквозило разочарование. – И кому ты признаешься?

– Ну конечно, это дневник! Просто я в нем признаюсь в разных вещах. Очень личных. – И Ева пошевелила бровями, намекая, что он сейчас услышит строго конфиденциальную информацию. На самом деле обычно она просто описывала события дня, но так звучало солиднее.

– Прочитай мне что-нибудь, – потребовал Анджело.

– А я думала, ты робкого десятка, – прямо сказала Ева. – Но нет, тот еще командир. Я рада.

Анджело постучал по странице, напоминая Еве про их договоренность.

– Ладно. Я прочитаю признание, которое написала про тебя, когда ты только приехал.

– Про меня?

– Ага. Думаю, тебе понравится.

Я так рада, что Анджело приехал. Устала все время быть среди взрослых. Папа говорит, что я умнее и взрослее сверстников, потому что выросла в окружении старых людей. Думаю, это хорошо. Но со старыми иногда скучно. А я хочу играть в прятки и догонялки. Хочу, чтобы было с кем секретничать. Съезжать по перилам, прыгать на кровати, вылезать в окно спальни и сидеть на крыше вместе с другом. И не с таким, который только у меня в голове.

Анджело одиннадцать, он всего на два года старше меня, но я такого же роста, вообще он довольно мелкий. Бабуля говорит, это нормально. Девочки растут быстрее, а он потом догонит. Но он очень симпатичный, и у него очень красивые глаза. Лаже слишком красивые для мальчика.

Хотя это не его вина, конечно. Еще у него волосы вьются как у девчонки. Надеюсь, он будет коротко их стричь и никогда не наденет платье. А то он станет красивее меня, а это мне вряд ли понравится.

Анджело метнул в Еву сердитый взгляд, и она захихикала над его недовольством.

– Да-да, ты очень симпатичный, – поддразнила она его. – Хотя нос великоват.

– Можешь не волноваться, что я стану красивее тебя, – пробурчал он. – Потому что ты самая красивая девочка, которую я встречал.

Стоило Анджело осознать, что он сказал, как все его лицо снова запунцовело.

– Это признание мне не очень понравилось, – добавил он быстро. – Прочитай какое-нибудь другое.

Так Ева и поступила. Она читала ему одно признание за другим, и он слушал ее внимательно, как священник.