Из тьмы

I

Адалана Фэйн была видной девицей с круглым гладким лицом, высокими скулами, пухлыми алыми губами и густыми бровями вразлёт. Глаза не глаза – две тёмные бездны. Чувственный, устало-нежный взгляд был её козырем. Мягкая, высокая, полная грудь. Вьющиеся волосы до плеч льняного цвета. Одним словом – идеал. Неудивительно, что семнадцатилетнюю англичанку быстро заметило модельное агентство и предложило сотрудничество. Её менеджер позаботился, чтобы к середине восьмидесятых личико юной Фэйн украшало сотни обложек журналов, улыбалось прохожим с билбордов и телевизионных экранов. За ней гонялись поклонники, медиа-студии и сутенёры, которые вымаливали автографы и валялись в ногах с готовыми контрактами. Внезапная слава вскружила бедной школьнице голову. Она соглашалась на любые съёмки, стала рекламировать собачий корм, жевательную резинку, презервативы и сигареты, обручилась с пятидесятилетним голливудским актёром и в девятнадцать бросила богатого старика, о чём рассказала в очередном интервью. Иначе говоря, Лана Фэйн стала суперзвездой. Ей мнилось, отныне так будет всегда. Её лицо будет висеть над кроватями вместо икон и на фонарных столбах вместо объявлений о пропавших животных. Но в неоновом Лондоне всё меняется с бешеной скоростью. Через два года про Фэйн забыли. На шоу стало модным приглашать жертв домашнего насилия, а на этикетках консервных банок вместо её улыбчивой мордашки принялись рисовать нечёсаных рок-звёзд с подведёнными глазами и проколотым языком.

Неврастении было не избежать, и на помощь бывшей модели пришли сначала антидепрессанты, а позднее амфетамины. Блестящий успех сменили регулярные истерики и припадки, щёки её совсем ввалились, неестественно большие глаза стали тускнеть. Лана выглядела чудовищно: в изуродованных гниющих лицах зомби из фильмов ужасов и то было больше жизни, чем в ней. Менеджер счёл новый облик Ланы гениальным и похвалил девушку за сообразительность. Фэйн отправили на очередное ток-шоу вместе с другими зависимыми подростками, сняли ряд выпусков о её трудном детстве с матерью-проституткой и отцом-алкоголиком и украсили кошачьи консервы и пивные бутылки её мёртвым взглядом.

Когда у Адаланы случился очередной нервный срыв, её временно определили в клинику на лечение невроза и депрессии. Именно в клинике она узнала от пациентов, что таблетки лучше усваиваются с алкоголем. Это открытие окрасило её жизнь новыми красками. Следующей стадией была токсикология. Затем – учёт в психиатрической больнице. Ни о какой карьере речи уже не шло. Одиозное поведение, пристрастие к выпивке и наркотикам, частые попытки бежать привели Адалану в отделение для буйных больных. Там она и познакомилась с Чарли.

Произошло это в один приятный сентябрьский день, когда у Адаланы было почти что хорошее настроение. Она сидела на скамейке во дворе и курила, праздно наблюдая, как больные играют на траве, бегают, дерутся и блюют. Это называлось «временем прогулки». Сигарета дрожала в её руках. Какая это уже за сегодня?..

– Привет, ты такая красивая.

Адалана вздрогнула. На другом конце скамейки сидел парень. Сутулый, черноволосый, невысокого роста. Голова его была опущена. Как он вообще очутился в женском корпусе?

– Чё надо? – презрительно спросила девушка. Юноша не шелохнулся. Она молча докурила сигарету, небрежно потушила её о скамейку и бросила на газон. Полезла в карман за следующей. Но пачка была пуста. «Чёрт!» – вырвалось у неё. Сидевший рядом парень встрепенулся и уставился на девушку. Он оказался очень милым. Будь у него чистая одежда и не такое измождённое бледное лицо, Адалане бы он пришёлся по вкусу, однако тёмные круги под глазами, впалые щёки и непрестанно дрожащие поджатые губы уже стали неотъемлемой частью его внешности ввиду регулярного приёма нейролептиков. Единственной чертой, отличавшей его от зомби, были огромные ярко-синие глаза – круглые, живые, вечно что-то ищущие, судорожно бегающие из стороны в сторону. Это был взгляд испуганного ребёнка, отчаянно пытавшегося забыть кошмарный сон. Адалана тут же смягчилась.

– Сигареты кончились. Не поделишься?

– У меня нет, – боязливо признался незнакомец.

Снова повисло молчание. Она чувствовала на себе пристальный взгляд юноши, доверчивый и глубокий, и наконец сдалась.

– Ладно, тебя как зовут хоть?

– Чес. – Он глупо улыбнулся. Видно, паренёк с самого начала ждал этого вопроса. – А тебя?

– Лана.

Глаза юноши засияли так, словно он получил заветный трофей.

– Давно ты таскаешься по таким лечебницам?

Юноша замялся.

– Я не знаю, я… не помню.

– Бедняга, – пробормотала Адалана. – Тебе, наверное, очень одиноко.

Глаза его забегали из стороны в сторону; он был смущён.

– Так что с тобой? Чем ты болеешь? – осторожно спросила девушка.

– Я не болею, – почти возмущённым тоном произнёс Чарли. Детские глаза наивно округлились. – Я здоров! Живу здесь. Бесплатно питаюсь, рисую, гуляю. Только сплю плохо, но это не болезнь, это просто бессонница.

Лана кивала без остановки, стремясь показать заинтересованность. С некоторых пор она научилась отличать обычных людей от психически нездоровых, и Чарли точно был душевнобольным. В голове её созрел план. Фэйн осторожно подсела к юноше и дотронулась ладонью до его плеча. Чарльз тут же повеселел.

– А сюда ты как попал? – Адалана решила начать издалека. – Это женское отделение. Получается, ты знаешь лазейку?

– Их здесь полно! Если хочешь, могу провести экскурсию по территории! Обычно я так не делаю. Как-то я показал тайный выход одному парню, а на следующий день он сбежал, а я потерял друга. И с тех пор я никому не рассказываю о местах, которые исследую. Но тебе я всё-всё покажу, обещаю. – Глаза его были полны надежды. – Ты красивая, ты не можешь меня предать.

Так они общались на протяжении нескольких месяцев. За всё это время Адалана не смогла ничего выяснить относительно диагноза юноши, равно как и узнать о его прошлом. Попытки расспросить прочих пациентов оказались бесплодными. «Местный дурачок», – вот самый развёрнутый ответ, который ей удалось получить от соседки по палате.

Ещё после месяца упорных уговоров Чарли показал девушке личное дело:

Чарльз Адам Клеменс, 21 год

Пол: мужской

Диагноз: параноидальная шизофрения; множественная личность (требует уточнения)

Сердце Фэйн ушло в пятки. Лана была уверена, что с подобным диагнозом (если множественная личность вообще существовала: её любили приписывать каждому второму истерику с плохой памятью) больной должен быть круглосуточно привязан к кушетке, что таким пациентам не позволяется выходить на прогулки и контактировать с другими людьми. Видимо, она ошибалась. Чарли был тихим и добродушным парнем, следовательно, имел право на некоторую свободу действий. Вряд ли он был способен причинить кому-либо вред. Лане было достаточно знать, что Чарли хорошо к ней относится, а подробности его биографии пусть остаются для неё тайной.

Чес же знал про неё всё: диагноз, номер палаты, рост, вес, возраст, место рождения, привычки в еде, любимую марку сигарет, имя первого любовника. Она была не против. Сначала Лана рассказывала о себе с целью заслужить его доверие, однако Чарльз оказался на удивление хорошим слушателем. Он запоминал все её истории, смакуя каждое событие, точно деликатес. Адалане это льстило. Сама того не замечая, девушка привязалась к Чесу, как к младшему брату, перестав видеть в нём только психическое расстройство и сумев разглядеть стоявшую за ним истерзанную наивную детскую душу. Чтобы потом использовать её.

Теперь благодаря экскурсиям Клеменса она знала большинство лазеек и тайных ходов. Но в самый ответственный момент Чес захотел продемонстрировать задатки интеллекта и прямо сказал, что показывать выход на волю не намерен.

– Что ты, я не собираюсь бежать! – уверяла Лана и клялась, что спрашивает лишь из любопытства, на что Чарли просто отвечал:

– Любопытство лучше гасить таблетками.

Тогда Фэйн решила применить ядерное оружие. Она расстегнула ворот рубашки, как бы невзначай обхватила ладонями грудь и разочарованно простонала:

– А я думала, ты можешь открыть мне любой секрет. Я ведь всё готова тебе доверить.

Чарли Клеменс очнулся, впился глазами в девушку и сглотнул.

– Всё-всё? – нетерпеливо спросил он и после томного, многообещающего кивка окончательно капитулировал.

– Встретимся завтра, и я расскажу тебе про выход.

Когда настало долгожданное завтра, Чарльз позабыл, что они с Ланой договаривались встретиться в подвале женского корпуса. Юноша опоздал на свидание на полторы недели, хотя ему казалось, что прошло не больше двух суток.

– Почему ты так долго не появлялся? – рассердилась Адалана.

– Долго?!

Фэйн с возмущением оглядела озадаченного парня, цокнула языком, но не стала ругать его за забывчивость. В конце концов, виноват был не он, а транквилизаторы.

– Ладно, – прошептала девушка и закрыла дверь тёмного подвала на засов, – так и быть, посекретничаем. Садись.

Чарли внимательно ловил каждое её слово. Он придвинулся к Адалане и доверчиво склонил голову.

– Давай сбежим.

– Что?!

Девушка заткнула ему рот рукой.

– Тс-с-с, – приказала она. – Мы уйдём вместе, малыш, я тебя здесь не оставлю.

– Нет-нет, – Чарли вырвался и в ужасе замотал головой, – это неправильно! Это нельзя! Ты обещала!

– Я прошу тебя, – шикнула она и провела рукой по его щеке. Шизофреник перестал трястись и досадливо забормотал:

– Мой друг тоже обещал убежать вместе, а потом ударил ногой в живот, и я упал за забор. Меня поймали и очень больно сделали, теперь я здесь.

– Ну что ты, малыш, – сладко пропела женщина, – разве такая красотка сможет тебя обмануть? Посмотри, какая я красивая.

Она подняла грязную ткань рубашки и обнажила сочную грудь. Губы юноши дрожали в мучительном желании. От каждого слова девушки Чесу становилось всё слаще на душе и всё тяжелее. Лана поняла, что он на крючке.

– Хочешь быть со мной всегда? – она обхватила голову Чарли ладонями. От наслаждения он на миг потерял сознание. – Хочешь, я буду твоей девушкой?

Бедняга закивал, по щекам его полился огонь. Лана продолжала:

– Хочешь видеться со мной каждый день? Засыпать и просыпаться вместе? Завтракать?

После десятка таких вопросов Клеменс изнемог кивать.

– Вот и умница, Чарли.

Адалана сжалилась и поцеловала бедолагу. Его жидкие губы противно щекотали её шею, но со временем девушка привыкла; слишком долго голодало её возбуждённое тело. Не успела она раздеться и устроить его голову между своих бёдер, как юноша издал довольный поросячий визг и, до нитки промокший в области штанов, уткнулся затылком в холодную стену подвала.

– Ты уже? – удивлённо заморгала Лана. Чарли что-то простонал и улыбнулся ей. Фэйн покачала головой: – Раз ты малым довольствуешься, то проблем с тобой точно не будет.

– Я не проблемный, – обрадованно подтвердил Чес.

И той же ночью двое умалишённых покинули больницу и ушли в город с огнями и небоскрёбами, где им обязательно найдётся место, где будет понимание, свобода и бесконечные совместные приключения.

***

Лана Фэйн и Чес Клеменс просуществовали вместе без малого пять лет. Жили крайне бедно, питались огрызками, слизывали кетчуп с оставленных на уличных подносах коробок из-под бургеров, запивали обед проточной водой в общественных туалетах. Лана была бесконечно счастлива и находила силы помочь Чарли освоиться в большом городе. Первые полгода Фэйн нахваливала себя за сообразительность; она умудрилась вынести из больницы целый ящик лекарств, которых Чарли хватало вдосталь. И всё же в городе он вёл себя по-другому. Лана стала замечать у него частые провалы в памяти. Разговоры вслух с самим собой. Пребывание Чеса в состоянии транса. Слишком резкую и непредсказуемую смену настроения вплоть до противоположного. Впрочем, эти детские шалости она не воспринимала всерьёз.

Через месяц-другой им удалось завести знакомство с правильными людьми (под правильными людьми Лана подразумевала наркодилеров и бандитов, способных прикрыть за определённую плату). Они же и пристроили бедолаг в съёмную квартиру на окраине Лондона, выделив им спальные места в коридоре.

Адалана стала подрабатывать в барах в ночную смену, поэтому кое-какие средства у них были. В клубах к ней были очень добры, и девушка часто стала приносить домой «что-нибудь для поднятия настроения». Так Лана возобновила приём амфетаминов, увлеклась смешиванием одной дешёвой дряни с другой и зажила прежней распутной жизнью.

Сожительство с Чарли не было её мечтой, но он был полезным «в быту» и спасал её от одиночества. В постели он был никудышным, неопытным, негигиеничным, зато благодарным и послушным. Лана находила привлекательным его жадный юношеский взгляд, каким Чес поедал её голое тело. Бедняга. Хронический шизофреник, обречённый таскаться по психушкам всю свою жизнь, вдруг встречает богиню, и у него окончательно сносит крышу. История Клеменса казалась Лане слишком печальной, и девушка поклялась, что попробует разделить с этим тревожным сутулым ребёнком оставшуюся жизнь. О прошлом она вспоминала всё реже и реже. Лана не могла вспомнить даже, по какой причине оказалась в психиатрии и куда подевались её родители. Впрочем, её спасало одно: она очень мало думала о ком-либо, кроме себя. Это помогало ей переживать многие жизненные неурядицы.

Однако думать только о себе она сумела лишь первые два года свободы; потом она устала делать аборты. Чарли радостно воспринял решение Ланы оставить ребёнка. Он искренне считал, что от него ничего не будет требоваться в воспитании девочки. Её назвали Джоанной Иолантой. Мать позаботилась, чтобы у новорождённой была фамилия отца и более-менее звучное имя (а первая часть имени – обязательно библейское «Джоанна», чтобы переложить материнские обязанности сразу на Бога, который разбирался в воспитании лучше, чем Лана), и на этом её забота о дочери исчерпалась.

На четвёртую годовщину побега Фэйн расщедрилась и приобрела дозу героина, дабы угостить сожителя. Чарли, увидев страшную грязную иглу, испуганно затрясся и в тот день зарёкся принимать какие-либо лекарства, даже свои. Они у него и так давно кончились. Лана пожала плечами и пустила по вене долгожданный экстаз. Теперь у неё была весомая причина, чтобы не возиться с голодным ревущим ребёнком. Конечно, подсознательно, на уровне материнского инстинкта Адалана боялась за дочь, когда Чарльз в порыве гнева грозился расчленить её и закопать на пустыре, но в мирное время женщина старалась контактировать с Джоанной как можно меньше. Чарли и сам любил играть с дочерью в перерывах между приступами острого бреда. Вместо игрушек он приносил домой дохлых крыс и тараканов, желая порадовать маленькую Джо, но Лана зачем-то поднимала крик и уводила дочь на кухню, истерично повизгивая: «Джо, малышка, не смотри, закрой глаза!» Чарли сильно расстраивался, когда Лана лишала его возможности поиграть с дочерью в «крысоферму».

– Ты больной, Чес, ты реально чокнутый! – срывалась она на паренька каждый раз, как запирала дочь на кухне, подальше от Клеменса, где её подкармливали соседи.

Чарли искренне не понимал, что делал не так. Лана ему казалась самым странным существом на планете. Но Фэйн за собой странностей не замечала. Ей думалось, проблема была исключительно в её сожителе-шизофренике. Она не находила чудаковатым то, как постукивает пальцами по паркету или как забинтовывает талию туалетной бумагой, чтобы казаться стройнее. Она ведь модель, это её профессиональный долг. Обычным делом была и стирка зубочисток, а затем вилок и ложек в стиральной машине. Было обидно, когда её чуть за это не выселили: Лана нашла гениальное решение, как сэкономить на посудомойке, а её отругали, словно ребёнка. «Если бы машинка не сломалась, после тарелок можно было бы искупать там малышку Джо», – сокрушалась Лана. Мысли об упущенных возможностях она обычно развеивала в любимом пабе за углом. Фэйн ужинала там каждую пятницу. Чес в это время обыкновенно сидел на кухонном полу и лепил куличи из пыли и стирального порошка. Из дома он почти не выходил. Лана пользовалась этим по полной. Она ни разу ещё не преминула ускользнуть от Чарли на улицу, чтобы повеселиться. В одну из пятниц, проведённых в пабе, Лана познакомилась с приятным, хорошо одетым русским вдовцом, который непонятно что забыл в таком похабном заведении. Мужчина представился Владимиром Дивановским, угостил Лану мартини, и девушка разрешила ему потрогать себя за грудь. Пропустив по два стакана джина, они уединились в туалете. Русский вдовец оказался чертовски хорош. Лане захотелось увидеть его вновь.

– Я бываю здесь каждую пятницу. Заходи, ещё поболтаем, красавчик, – на прощание она впилась языком в его шею, чтобы наутро засос напомнил Владимиру о недавней встрече.

Через неделю он явился вновь. Адалана ждала его во всеоружии, закинув одну ногу на другую и попивая вермут. На этот раз мужчина овладел ею на заднем сиденье арендованного Ford’а.

Третью пятницу провели в мотеле.

На четвёртом свидании Владимир заметил у Ланы новые синяки и изъявил желание выслушать историю её жизни.

– Ты слишком красивая, чтобы быть счастливой, – сказал он на неплохом английском, – тебе есть что поведать.

– Не твоё дело, – расхохоталась зарёванная англичанка. – Спасибо за коктейль.

Девушка спрыгнула с барного стула и натянула на бёдра задравшуюся джинсовую юбку. Прежде, чем она ушла, Владимир вручил ей визитную карточку. Он сказал, что пробудет в Лондоне ещё неделю вместе со своей шестнадцатилетней дочерью, и заверил, что в течение этого времени Лана может круглые сутки обращаться к нему за помощью.

– Надо же, какая забота, – подколола Лана, – если я захочу потрахаться, мне есть кого вызвать по телефону помимо тебя.

Из вежливости она сунула визитку в карман юбки.

Номер Владимира понадобился ей через три дня, когда у Чеса снова случился припадок. Сначала он, как обычно, распластался на полу и испускал фонтан пены изо рта, но потом вдруг вскочил, набросился на Лану, сломал ей руку и чуть не засунул ей в рот крысиный хвост с криками: «Давай поиграем в крысоферму!» Лана отбивалась, как могла. Улучив момент, она вырвалась и ударила шизофреника ногой в живот. Мальчик заскулил и успокоился на мгновение, схватившись за тощее пузо, и Фэйн выбежала в коридор. Она посадила Джоанну в ванну, попросив соседей-наркоманов присмотреть за ней (она доверяла им, потому что те не принимали героин, а лишь баловались травой, а это не считалось), вышла на улицу и набрала номер Владимира Дивановского. Мужчина словно караулил её круглые сутки. Он прибыл в паб через две минуты. Женщина, даже не поздоровавшись, сразу перешла к делу и попросила у него денег в долг.

– Мне нужно уехать на время, ты сказал, что поможешь, – быстро пояснила она.

Владимир прервал Лану поднятой ладонью и пригласил её сесть за столик у окна. Лана прошмыгнула к скамейке и нетерпеливо ждала, пока русский вдовец усядется напротив. Владимир Дивановский медленно, скорее для вида, просмотрел брошюру с напитками, особенно не вчитываясь. Адалана ёрзала на скамейке.

– Здесь нет официантов, надо самим к барной стойке подходить.

– Кому как, – небрежно бросил Владимир. Через секунду к их столику подскочил бармен, и Дивановский попросил две пинты сидра. Затем он повернулся к Адалане: – Ни к чему торопиться. Расслабься. Расскажи, что произошло.

Лана раздражённо вздохнула, обняв левой рукой обездвиженную ноющую правую. Хорошо, что из-за препаратов её мозг работал медленно и лениво, потому не успел ощутить невыносимо острую боль.

– В общем, мой парень…

Она прикинула, что терять ей нечего, и рассказала Владимиру всё. Ей некому было выговориться, и она вновь решила – как это было с Чарли, – что первому встречному можно доверить даже больше, чем себе самому. Владимир слушал женщину не перебивая. Лана Фэйн спокойно поведала о сломанной руке, о лечебнице, выставив себя жертвой обстоятельств, о знакомстве с Чарли, о бедной жизни и о дочери, умолчав лишь о барыгах, крысах и стиральной машинке. Ей трудно было определить, о чём в приличном обществе уместно и неуместно говорить на свидании, поэтому на всякий случай оставила пару секретов на десерт. Владимиру было достаточно.

– Ты сумасшедшая, – отрешённо заключил Дивановский, осушил пинту сидра и, подумав с минуту, произнёс: – И меня заодно с ума свела. Я ночами не спал, ни о ком не мог думать, кроме тебя.

– И что мне с твоей пресловутой любви? – фыркнула Лана. – Мне нужны деньги.

Владимир дал бармену сигнал, чтобы тот принёс ещё две пинты, и без малейших колебаний выдал:

– Мы летим в Россию вместе. Я вытащу тебя из этой дыры.

Фэйн нисколько не удивилась. Это был далеко не первый ухажёр, сходивший с ума от её красоты.

– Мне нужен твой паспорт, чтобы сделать документы, – ровно продолжал Владимир. Его серьёзность пугала Лану больше, чем припадки Чарли.

– У меня нет паспорта, – ответила неврастеничка.

– Так даже проще. Оформлю всё с нуля.

– Ты бандит?

Владимир усмехнулся и опустошил следующую пинту.

– Скажем, мелкий чиновник. Где твоя дочь?

– Осталась дома.

– Отвыкай называть это домом. Забери дочь, и я встречу тебя на лестнице. Сниму вам номер в хостеле, поживёте там. Через четыре дня уедем вместе.

Владимир бросил на стол несколько монет в благодарность за сидр, поднялся со скамьи, накинул пиджак и молча удалился. Лана осталась сидеть в полном недоумении. Что ей делать? Согласиться? Его предложение звучало, словно злая шутка. Она ни разу не была за границей. Боялась России. Ненавидела Россию вообще-то. Но теперь она была не в том положении, чтобы жеманничать. События развивались настолько быстро и неправдоподобно, что Лану это забавляло. Даже если этот человек окажется маньяком или мафиози, уехать с ним будет лучше, чем остаться одной в городе, в котором она потеряла себя. «Что ж, попробуем», – Лана едва успела довольно улыбнуться, прежде чем задеть сломанной рукой угол стола и завопить от острой боли.

***

Через четверо суток Адалана с Владимиром оказались в Санкт-Петербурге – молодом холодном городе на границе с Европой, который ещё несколько лет назад именовали Ленинградом.

С Владимиром ей жилось славно. Богато обставленная квартира в центре, море дорогой одежды и косметики, личный автомобиль. Лана всё больше укоренялась в мысли, что он бандит. Незаконные деньги её по-своему возбуждали. Гражданский муж любил её без памяти, но через полгода настоял на узаконении отношений. Лана согласилась, и только тогда счастливый Владимир дал ей полную свободу действий: она могла ночами не бывать дома, тратить десятки, сотни долларов на косметику и алкоголь, и ей всё прощалось. У неё было столько денег, что можно было самой заниматься производством наркотиков, однако Фэйн не торопилась переходить из актрис в режиссёры. Действие героина впечатляло больше, чем деньги, которые можно было выручить за его продажу. Когда ей наскучило ходить по магазинам, её новым хобби стало забытое старое, но с добавлением экстази. Джоанна больше её не сдерживала, с ней возился муж, а потом его дочь Ирина Дивановская.

Дочка Владимира Лане никогда не нравилась. Ирина была длинной русоволосой тихоней, с ней не о чем было поговорить, нечего делать, некуда пойти. Шопинг и клубы девочку не интересовали, зато она хорошо готовила и до блеска выдраивала алюминиевые сковородки. По мнению Ланы, это были два бесполезнейших навыка, поскольку Дивановские могли позволить себе вообще не обедать дома, а ходить в рестораны сутки напролёт. Однако навыки Ирины пригодились, когда её отца застало печальное известие, с каким он явился домой в один из вечеров.

– Ирочка, представляешь, сегодня новость узнал, – взволнованно проговорил Владимир, – что погиб мой коллега. Наш друг семьи. Виктор Кравченко.

Ира охнула и схватилась за сердце.

– Виктор Степанович! – изумлённо выкрикнула она. – Как это случилось?

– Пожар. Виктор с супругой погибли, а дети выжили, их вовремя эвакуировали. Тёма и Ян, близнецы. Помнишь мальчишек?

– Как не помнить, – Ира утёрла слезу. – Кравченко нам как семья были. Бедные мальчики, что же теперь?

Владимир покачал головой, откупорил бутылку вина и отправился к серванту за бокалом. Ирина подбежала к отцу и осторожно взяла его под локоть.

– Папа, пожалуйста, оставь бутылку. Ты и так в последнее время…

– Да, да, – Дивановский отставил вино и потёр ладонью багровое лицо. – У них совсем никого нет. У Кравченко-то. В Новосибирске у них родни не осталось. Как думаешь…

– Конечно, папа, – Ира нагнулась к отцу и обняла его сильные уставшие плечи. – Они нам, как семья. Кравченко для тебя столько сделали в своё время, что настал наш черёд.

Прежде чем взять опеку над близнецами Кравченко, мужчина посоветовался с женой. Адалана не показала сопротивления, лишь равнодушно вскинула брови. Положение и состоятельность Владимира позволили ему без труда получить право на опеку. Ирина во всём поддерживала отца, пообещав стать близнецам лучшей сестрой и доброй наставницей. Семья Дивановских переехала в новую квартиру, и мальчишки заняли самую большую спальню.

Артемий Кравченко, старший из близнецов, отличался худобой актёра и заносчивым нравом, а младшенький, Ян, носил очки, заикался и читал, читал, читал. Это были дети совершенно другого поколения и склада, чем дочь Владимира Ира: зрелые, не по годам развитые и печальные, погружённые в раздумья, им не было свойственно подшучивать над девчонками и коллекционировать фантики от конфет. Близнецы так горевали по родителям, что почти не ели, не пили и не разговаривали. Весь день они были погружены в тревожный полудрём, а по ночам ворочались не смыкая глаз до самого рассвета. Ян всхлипывал, Тёма угрюмо размышлял. Позднее к ним присоединилась дочка Адаланы, тоже молчаливая и печальная, и ребята образовали немое нелюдимое сообщество брошенных детей. Владимир старался отвлечь их, но Джоанна шипела на него, Тёма злился, а Ян молча сопел в подушку. «Солнце моё, пригляди за детьми», – просил Владимир каждый раз, как уходил на работу. Лана только тушила окурки об их кровати. Потом стала просить Иру помочь уложить детей спать, а утром одеть и причесать к завтраку. Ирина ни слова не говорила, всегда слушалась, понимая, что кроме неё никому нет дела до детей. Отец тоже сдавал позиции, заботясь теперь только на словах. Ира не знала, как помочь ему бросить пить. Глава семьи словно не замечал расходов супруги. Он и течение жизни вскоре перестал замечать, и растущую зависимость, и любимую дочь. Все обязанности по дому легли на хрупкие плечи Ирочки Дивановской. Говорить с отцом было бесполезно и больно: он не слышал, не слушал. Адалана тратила столько, что Владимир скоро погряз в долгах, и Ире пришлось устроиться швеёй в ателье на соседней улице, чтобы иметь деньги на чёрный день.

Вскоре о героиновом хобби Ланы узнал Владимир. Он думал, супруга сидит на наркотиках полегче. После долгого неприятного разговора Дивановский уговорил её лечь в клинику. Лана по известной причине боялась лечебниц, как огня, но делать было нечего. Владимир пообещал, что до психиатрии дела не дойдёт. Пришлось согласиться. После месяцев и месяцев лечения Лана наконец слезла с иглы. Счастью Владимира не было предела: он носил женщину на руках, возил её по заграницам, твердил, как хочет от неё ребёнка. Поначалу Адалану это умиляло, после начало раздражать. Фэйн мечтала вернуть былую славу и украсить своими бёдрами разворот журнала. То и дело она листала старый американский Vogue, разглядывала своё сочное юное тело со слезами на глазах и ждала звонка от бывшего менеджера с предложением сняться в глупом ток-шоу. Она не могла жить без софитов и скандалов. Был лишь один человек, который восторгался ею без косметики и ботокса, не таскал её по лечебницам, не обременял браком, давал ей свободу медленно тлеть и губить себя. Окончательно протрезвев после лечения, женщина поняла, что тоскует по Чесу. Для Ланы это было настоящим открытием. Фэйн надеялась, он был ещё жив. Ей представилось, что он лежит в своей палате в той же больнице, снова принимает лекарства и выглядит таким послушным умничкой, что замирает сердце. Его недогадливое безразличие было лучшей в нём чертой. И снова хочется сбежать с ним в город и показать ему мир, но на этот раз унести из лечебницы побольше таблеток. Она и предположить не могла, что паренёк мог настолько запасть ей в душу. Она знала одно: если после их воссоединения его состояние ухудшится, или он снова начнёт срываться на неё, или даже если от его рук она погибнет, Лана не пожалеет, если вернётся к Чарли.

После долгих раздумий Золушка решила бежать из дворца. Адалана думала поступить гуманно и оставить Владимиру записку с извинениями, но написать её забыла. Она сразу поехала в аэропорт, купила билет в Лондон и, сев в самолёт, вмиг позабыла и о Владимире, и о России.

А что же Владимир? С ним было сложнее. Владимир Дивановский как истинный русский человек любил слишком сильно и страстно, чтобы забыть, так что через месяц-другой после бесплодных попыток найти Адалану он ушёл в запой, а потом и повесился у себя в спальне, оставив дочери в наследство бесчисленные душевные раны и одну горькую, тяжёлую судьбу сироты.

II

Бедная Ирочка Дивановская вконец истерзала свою юную восемнадцатилетнюю душу слезами и воплями, когда вынимала из петли тело отца. Она могла позвонить в полицию или в любые другие органы, которые позаботились бы о Владимире вместо неё. Но Ира, благодарная и преданная дочь, решила отныне нести этот крест сама. Поэтому она одна, без помощи, срезала верёвку, подобрала рухнувшее на паркет тело и на хрупких девичьих плечах дотащила его до кровати.

Разумеется, когда прибыла полиция, к Ире возникло много вопросов: почему она сняла тело отца собственноручно? Почему не вызвала полицию сразу? А не она ли повесила Дивановского, впоследствии инсценировав его самоубийство? Но вопросы вмиг отпали, как только блюстители порядка хорошенько всмотрелись в её огромные испуганные глаза: у девочки явно был шок. Тогда с ней уже начали вести беседу органы опеки.

– Я не отдам вам детей, – изо дня в день твердила Ирина, когда разговор заходил про детский дом. – Я настаиваю на своей эмансипации. Я смогу позаботиться о детях сама. Я и работаю, и учиться успеваю, и уже несколько лет помогала отцу присматривать за Джоанной и близнецами. Прошу, позвольте взять над ними опеку.

У работников органов не было причин отказать девушке: до того умна и самостоятельна она была для столь юного возраста. И в конце концов её признали полностью дееспособной. Но возникла новая беда – непогашенные долги Адаланы перед наркоторговцами. Ирина была типичной петербурженкой: у неё находились деньги на одежду из шёлка и хлопка для ребят, на серебряные серьги и вино, были деньги на представления в студенческом театре и на замшевые осенние ботинки на шнуровке, но совсем не было денег на еду и оплату квартиры. Прятаться от бандитов было бесполезно. Ира взяла кредит в первой подвернувшейся конторе и отдала часть долга. Заняла в следующей компании – отдала бандитам. Заняла в третьей, в четвёртой, в восьмой – расплатилась окончательно. Через месяц кое-как расплатилась с первыми тремя конторами. Но она не учла, что у микрокредитных компаний жёсткие сроки и огромный процент. Когда пришло время возвращать остальные деньги, Ира не успела накопить и четверти суммы.

Деньги потихоньку кончались, зато появлялись новые знакомства. В швейном ателье обедневшая сирота сблизилась с новой коллегой. Кассандра Карась. Белокурая женщина с вечно заплаканными злыми глазами. Не старше тридцати лет, не выше ста пятидесяти сантиметров, не опытнее ребёнка в вопросах взрослого быта. «И у тебя судьба тяжёлая?» – спросила Ирина, на что Кася рассказала ей свою историю.

Жила-была в Петербурге одна миловидная, но полненькая девочка с длинными волосами цвета солнца. И была она влюблена в своего лучшего друга, что был тремя годами старше. Ему вот-вот должно было исполниться восемнадцать лет, а потому он мог постоять не только за себя, но и за Кассандру, над полнотой которой смеялись многие сверстники. Юноша заступался за неё и оберегал от всего злого в этом мире. Недаром его имя переводится как «защитник». Алексей – так его звали, и имя это стало для Кассандры молитвой, которую она впоследствии твердила про себя каждый раз, когда её одолевали печаль и тоска. У отца Алексея была собственная кондитерская. Ожидаемой прибыли она не приносила, но, по мнению ребят, там пеклись самые вкусные торты на свете. Большую часть времени Алексей проводил именно там, помогая папе принимать, разносить и упаковывать заказы. Кассандра частенько заглядывала туда после школы, обыкновенно в те дни, когда на продлёнке её дразнили толстушкой, и юноша, после того как выслушивал раздосадованную подругу, угощал её свежими пирожными с заварным кремом, приговаривая: «Какая же ты толстушка? Ты пышечка! Самая милая на свете». И Кассандра вмиг улыбалась и забывала, кто её дразнил и за что, и ребята до самого закрытия ели пирожные и перевязывали лентами коробки с печеньем. Кондитерская была их маленьким солнечным миром, в котором друзья чувствовали себя в безопасности.

Однако счастье их длилось недолго: Алексей поступил в Московский университет, и пришла пора прощаться с подругой. Он пообещал Касе вернуться, а Кася клялась ждать. На прощание она подарила юноше свою невинность, он с удовольствием принял сувенир. И уехал в Москву, не оставив ни телефона, ни адреса.

Кася выросла в коммунальной квартире на окраине города, где жила с родителями, бабушкой и тётей, маминой сестрой, в одной комнате. В семье обращались друг с другом довольно холодно, не плохо и не хорошо. Терпимо. Но ранняя беременность Кассандры дала её семье повод для травли. Девочка опозорила родственников и перед соседями. То и дело те перешёптывались за стеной: «Вот же шлюшка эта Карась, ни стыда ни совести». В пятнадцать лет Кассандра бросила школу, а тремя годами позже, не вынеся издевательств и упрёков, сбежала из тёткиного гнезда и отныне жила самостоятельно. Первые два года она снимала квартиру на пару с бывшей одноклассницей, которая оказалась добра к ней, а потом перебралась в съёмную комнату по объявлению в газете. Кассандра стала подрабатывать гардеробщицей в своей школе, больше мест она не знала. Через полгода устроилась уборщицей там же. Ей был по душе тихий неблагодарный труд. Сильнейшим её страхом оставалось общение с людьми, швабры и вёдра были куда милей. На работе Карась беседовала разве что с коллегами-пенсионерками. Бодрые старушки то и дело жаловались на здоровье и маленькую зарплату, Кассандра с улыбкой слушала пустой трёп. Позже она работала упаковщицей на складе, потом устроилась горничной в отеле на час, но недолго продержалась в такой обстановке. Теперь она мыла посуду и полы в забегаловке на Гороховой и два раза в неделю приходила убираться в Ирином ателье. Хоть какие-то деньги. Она была полностью довольна. Надо сказать, у Кассандры родился самый настоящий ангел – миниатюрная белокурая девочка с золотыми ресничками и огромными круглыми глазками, точно два изумруда в огранке. К ангельской внешности прилагались также покладистый нрав и трудолюбие, но никак не интеллект. «Когда есть доброе сердце, ум человеку требуется в последнюю очередь, – думала Кассандра, молодая мама, – куда важнее доброта, ведь из доброты рождается мудрость». Так что ума в дочери она так и не воспитала. А это было первое, в чём нуждался Артемий Кравченко, старший из близнецов, утомившийся поисками неглупого и при этом внешне привлекательного собеседника (а Ничка Карась была несказанно красивой). Так что юноша спросил об этом прямо и совершенно серьёзно у самой Нички, когда они впервые пришли к Ире в гости:

– А ты умная? Чем ты нам пригодишься?

– Я в школьном хоре пою, – скромно улыбнулась Ничка и нежно, совсем уж гротескно и по-девичьи сложила белые ручки на груди. – И я люблю поливать цветы.

Тёма подумал-подумал, почесал затылок, сплюнул на ковёр в гостиной, снова почесал затылок и решил вслух:

– Ладно! По крайней мере у тебя есть музыкальный слух. Сможешь эстетично сидеть на стуле и смотреть, как я песни сочиняю? Если ты мне понравишься, через неделю-другую я разрешу тебе подпевать.

– Я согласна! – обрадовалась девочка. Тёма по-бандитски ухмыльнулся и посмотрел на опекуншу:

– Они теперь живут с нами?

– Да, – улыбнулась Ира.

Под конец дня перевезли вещи и определились, где чья спальня. Ира уступила новосёлам свою комнату, а сама перебралась в пустовавший месяцами кабинет отца-самоубийцы. Там она, конечно, совсем не спала: то и дело вздрагивала от любого шороха, куталась в холодный пододеяльник, кое-как набитый несколькими гусиными перьями, и разговаривала вслух с фотографией папы, моля его вернуться в мир живых и избавить её от этого ночного кошмара. Зато гостям получилось угодить. В Ириной спальне Кассандра с дочкой спали, как убитые, на пышных перинах, с четырьмя подушками и двумя толстыми пуховыми одеялами.

Кассандра Карась практиковала йогу и сидела на строгой диете, состоявшей из варёной гречки, зелёного чая, хлебцев с отрубями и огурцов. Кто подсказал ей такой рецепт, женщина не признавалась; Ира заключила, что эту диету придумала сама Кассандра, точнее не придумала, а попросту привыкла к четырём невредным продуктам, которые могла себе позволить на мизерную зарплату. Когда Кассандра Карась и её дочка Вероника Карась переехали в квартиру Дивановского, отведённая им просторная спальня (бывшая Ирина) заполнилась ковриками для йоги, ароматическими свечами и декоративными подушками, которые Вероника Карась, дочка, вязала и вышивала сама, а кухонные шкафы теперь были набиты сверху донизу диковинными видами зелёного и чёрного чая, о каком Дивановская и не слыхала никогда: зелёный Кассандра с Ничкой пили сами, а чёрным угощали Иру и её опекаемых детей. Джоанна Иоланта к напиткам от чужих не притрагивалась, а Ян слишком боялся брата, чтобы не поделиться с ним угощением. Беззастенчивый Тёма Кравченко опустошал все три кружки и ещё требовал добавки. Кассандра сразу невзлюбила рыжего наглеца, но с трепетом относилась к младшему из близнецов.

– Какой стеснительный, милый мальчуган, – приговаривала женщина, глядя на дрожащего от голода Яна и наливая ему молока. – Чем же его угостить, чтоб этот бес ничего не отобрал? В чулане, что ли, Тёму запереть?

– Бедный мальчик, – закивала Ирина. – Забитый совсем. Когда Яну было девять лет, он стал свидетелем смерти родителей. Отец сгорел заживо, а мать успели увезти в больницу, где она почти сразу скончалась. Тёму первого нашли и вывели из горящего здания, он рвался обратно в квартиру, видимо, за братом. Яна нашли чуть позже. Мой отец говорил, Янчик после этого был, словно парализованный. Месяц не разговаривал. Представляешь, он стоял и смотрел на папино горящее тело. Не визжал, не пытался спастись, а лишь стоял и смотрел. И ведь на всю жизнь такая травма, бедный…

– Бедняжки, какие же они бедняжки… И жалости у жизни совсем нет. А жестокости ни конца, ни края…

– Ни конца, ни края, – подтвердила Ирина и достала две чашки для молока. Взгляд Кассандры остановился на темноволосой девочке в буром вельветовом платье. Она пряталась под столом и собирала с пола клубы пыли, после чего бережно складывала в карманы, будто ценный артефакт.

– Это и есть твоя сводная сестра? – уточнила Кассандра. Прямо спросить подругу она решилась только на третий день после переезда.

– Да, – печально обронила Ира. – Джоанна – дочка… её дочка. Год назад бедняжке поставили аутизм. Интеллект, сказали, запредельный, но на контакт не идёт. Раньше она и так еле говорила, а с тех пор, как уехала её мать, сестрёнка ни слова не проронит, теперь ещё и ходит под себя.

Когда Джоанна выползла из-под стола, Ирина подошла к ней, села рядом и погладила по блестящим полуночно-чёрным волосам. Девочка, точно злая собачонка, зарычала на руку и кусила Ирину ладонь, да так сильно, что у бедной сестры потекла кровь. Ира заверещала, схватилась за ноющую кисть и помчалась в ванную.

– Вот же сучка! – взорвалась Кассандра и топнула ногой. – Ира тебе, как сестра родная, последние силы тратит, страдает, а ну извинись.

– Сучка! – повторила Джоанна на ломаном русском и зашипела на Кассандру. Девочку оставили в покое до ужина, и она вернулась к строительству крепости из собранных клубом пыли. Ян Кравченко с интересом выглянул из-за дивана, Джоанна улыбнулась ему бледной полупрозрачной улыбкой и притихла насовсем, не издавая ни звука до конца вечера. Ян радостно выдохнул; можно было снова любоваться ею без ущерба для здоровья. Хотя из всех людей ему только Джо и улыбалась, зато Джо улыбалась только ему одному, и для Яна это было прелестнее всего. Безусловно, из-за красоты Джоанне Иоланте прощалось многое. Её белое, круглое, лунное лицо почти всегда выражало печальное равнодушие. Чистейшая фарфоровая кожа украшена вспышками алого румянца на обеих щеках. Джо Клеменс была куклой: очаровательной, безжизненной, от которой не оторвать глаз, но говорить с которой было порой попросту глупо и незачем, а порой боязно. То, что удавалось Джоанне лучше всего, было к тому же её любимым занятием – она прелестно, трогательно и загадочно молчала. А точнее, не говорила по-русски. Английский язык в счёт никто не брал: на своём родном, новокельтском, Джоанна могла болтать бесконечно, и никто не возражал. Сам по себе язык был мелодичным, интонации – чересчур прыгающими, очень странными и будто наигранными, речь – беглой, сбивчивой и совершенно непривычной русскому уху. Акцента кокни, который так нравился Яну с Тёмой, искоренить не удалось, хоть Ирина Дивановская и прилагала титанические усилия, чтобы помочь сводной сестре «звучать прилично». Произношение девочки почему-то волновало Иру больше остального, как будто Клеменс должны были со дня на день отвезти на Крафтс Дог Шоу и одним из требований к конкурсантам было наличие чистейшего британского произношения, которое в особенности шло её белоснежной аристократической коже и тёмным локонам.

Вторая вещь, о которой хлопотала Дивановская, – Джоаннин внешний вид. Именно для того ребёнка, которому это меньше всего нужно, Ира днём и ночью мастерила самые изысканные наряды: она шила платья, вязала джемперы и шарфы, перешивала свои старые шёлковые блузы и корсеты, укорачивала и строчила на швейной машинке ситцевые юбки, ставила заплатки на перчатки. Джоанна благодарна не была; как и обыкновенно, она не возражала, но одного несопротивления Ирине было мало. Она требовала восторженных криков и объятий любящей, доброй сестры, а получала крайне формальную и сухую реакцию отстранённого человека, который всеми силами стремился показать, что Ира Дивановская ему чужая.

Другой проблемой был старший из близнецов – Тёма Кравченко. Этот сорванец буквально питался кровью Ирины, и никакое другое блюдо его не устраивало. Чего он только не выделывал, лишь бы избавиться от её опеки: бил посуду, сдирал обои в гостиной, запугивал младшего брата, поджигал мусорки во дворе, дрался с девочками (с мальчиками воевать у него не хватало смелости), а когда Ира привыкла и к этому, в одиннадцать лет начал пить и курить. Но самым чудовищным недостатком его было то, что этот непослушный мальчишка был чертовски талантлив. В свои десять-одиннадцать лет он наизусть знал всего Пушкина и Лермонтова, исполнял на фортепиано рапсодии Листа и обладал такой гениальной мимикой, что актёрская игра его едва ли уступала Ильинскому или Чаплину. И Ире с Кассандрой впоследствии пришлось сменить гнев на равнодушие, закрыть глаза на Тёмины проделки; пусть паренёк выпускает пар время от времени, главное, чтобы не забрасывал музыкальную школу и театр.

С Яном, младшеньким, почти не было хлопот: он старался жить как можно незаметнее и требовал настолько мало внимания и ухода, что его можно было кормить раз в два дня и не мешать ему читать книги, и мальчик был совершенно счастлив. Одежду он зашивал себе сам, позднее сам научился готовить, сам ходил в магазин за продуктами и стал любимейшим из детей. Ира души в нём не чаяла. Однако была у Яна одна черта характера, которая впоследствии осложнила жизнь и ему, и Ире, – излишняя, почти что гротескная ведо́мость. Когда Ян ввиду этой черты зависел от Ирины, никаких трудностей не возникало; но в десять лет мальчик уже навсегда и всерьёз влюбился в Джоанну Клеменс, а будучи зависимым от неё, мог порой и ослушаться опекуншу.

Начиная с пятого класса близнецы Кравченко стали учиться в гимназии с обилием предметов социально-гуманитарного цикла, куда их сумела пристроить Ира после долгих месяцев отказов и конфликтов с администрацией. С одноклассниками никто из близнецов не дружил и даже не разговаривал, зато на кружках продлённого дня Тёма познакомился с мальчиком и девочкой, что учились на класс старше: Сашей и Оленькой.

Оленька Суббота была милейшим созданием, по происхождению еврейкой, по красоте – русской, по уму – женщиной. Её отец, Андрей Васильевич Вишневский (а Оля носила фамилию матери), был человеком богатым, солидным и крайне влиятельным, но до смешного заурядным. Помимо успешного бизнеса ему было нечем хвастаться. О принципах, нравственных ориентирах и жизненной позиции он впервые прочёл в иудейской брошюрке, которую ему чуть не насильно всунули возле метро три года тому назад. Вишневский расценил это как знак свыше и ударился в иудаизм, затянув с собой супругу и дочь. Были приобретены меноры, кипа и священные книги, что привело в восторг родственников-одесситов и испугало непослушную Оленьку Субботу. Теперь с дочерью Андрея Вишневского могли водиться лишь избранные – то есть те, кто ему понравится. И Саша, пожалуй, был пока единственным парнем, в дружеском общении с которым Оле не было отказано.

Саша Чипиров, её одноклассник и друг детства, был славным мальчиком, слишком правильным ввиду здравой набожности, строгим к себе, но с друзьями мягким и участливым. Помимо танцев и истории древнего мира он увлекался вязанием крючком. Улыбался он широко и приятно, но всегда только ртом и никогда – глазами. Его мать, Василиса Яковлевна, была больна раком, и мальчик старался радовать её, как мог и пока мог, вешая над её больничной койкой вязаные кашпо с крокусами. Изо дня в день он спрашивал, что ещё ему сделать, чтобы мама чаще улыбалась, на что мудрая Василиса Яковлевна хрестоматийно отвечала: «Помогай людям вокруг, Сашенька. А мне Господь поможет». Поэтому юный Саша ушёл с головой в волонтёрскую деятельность и дал маме клятву, что с шестнадцати лет станет донором крови.

Эти двое – Саша и Оля – были друзьями настоящими, с семи лет они были партнёрами по бальным танцам, и Тёма впервые заметил их в школьном актовом зале, когда друзья исполняли ча-ча-ча на День матери. Рыжий повеса присоединился к уютной компании, и начались бесконечные походы в гости, прогулки после школьных занятий, общие шутки и секреты. Так что к одиннадцати годам лучшими друзьями Тёмы были не только книги, но целых два человека.

Сначала Тёма решил, что надеяться на взаимность со стороны Оленьки бесполезно – с таким благоговейным трепетом её друг Саша смотрел на Субботу во время репетиций, что Тёма не посмел омрачать этот взгляд идеей соперничества. Две недели он страдал от иллюзии влюблённости, а в начале третьей спросил Сашу прямо, насколько серьёзно ему нравится Оля Суббота, точнее сказать, насколько сильнее Тёминого он в неё влюблён. Но Саша Чипиров развеял миф однозначным ответом:

– Ты что! Мы друзья. Как же Оленька может мне нравиться? – скромно засмеялся он. – А если бы и нравилась… Оля – иудейка. Я православный христианин. Понимаешь?

– Ну и славно! – обрадовался Тёма, сумевший сохранить и дружбу, и влюблённость. Через месяц, правда, с Оленьки Субботы он переключился на одноклассниц. Тайно вздыхать о подруге было приятнее, особенно когда чувства его подкреплялись ревностью.

После нескольких свиданий с девочками из параллельных классов Тёма вспомнил, что сызмальства был очарован одной замечательной девочкой, с которой ходил в подготовительную группу детского сада. Её звали Маргарита Иматрова, и Тёма влюбился в неё сначала за карие глаза и светло-рыжие волосы, а затем он узнал, что ещё Рита Иматрова ходит на балет и наделена божественной пластичностью прирождённой балерины, и потерял голову окончательно. Вспомнил он о ней неслучайно. Саша с Олей позвали Тёму на отчётный концерт в Дом творчества. После них сразу выступала балетная труппа. Там Тёма Кравченко и заметил свой предмет воздыхания. Он узнал Риту Иматрову именно по её грации и манере держаться. Её волосы из рыжих превратились в медово-русые, глаза-огоньки спрятались за хитрым вздёрнутым носом с горбинкой, скулы заострились, так что прежнюю Риту было не узнать. И только тонкие руки, пляшущие в непрекращающемся монологе юношеской спеси, да привычка ходить пританцовывая, точно плывя по земле, едва касаясь её кончиками пальцев, выдавали в ней ту самую Риту Иматрову, которую ни с кем не спутаешь даже спустя десять, тридцать и семьдесят лет.

Весь концерт Тёма мучил голову сочинением белого стиха, посвящённого Ритиному сольному танцу. «Вы прекрасны!» Банально. «Ваши движения заставили моё сердце…» Чепуха! «Вы…» Почему на «вы»? Кравченко дёргал ногой так энергично, что не заметил, как через минуту стал бесцеремонно барабанить ботинком по впереди стоявшему креслу. Недовольный зритель повернулся к юноше:

– Молодой человек! – громко шепнул он. – Молодой человек, держите себя в руках.

– Но она прекрасно танцевала, – жалостливо поджал губы Тёма. – Как тут усидеть на месте! Вы меня понимаете?

– Понимаю-понимаю, только тише.

Зритель прислонил палец к губам, подмигнул Тёме, точно маленькому ребёнку, и отвернулся.

«Я ей скажу, – вслух начал бормотать Тёма. – Не нужно стихов. Она поймёт по взгляду».

Под громкие аплодисменты и музыку воспитанники стали кланяться и спускаться со сцены. Тогда Тёма встал и немедленно подошёл к Рите. Он посмотрел на неё тем самым отрепетированным восторженным взглядом. Но девушка, увлечённая анекдотами подруг, прошла мимо, даже не взглянув на него.

Придя домой, юноша огласил каприз сердца: «Я хочу танцевать, как на Бродвее», – и начал упрашивать Иру записать его в секцию. В группе бальных танцев, куда ходили Оленька Суббота с Сашей Чипировым, свободных мест не оказалось, а в другой кружок Тёма ходить наотрез отказался. Тогда добрая Оленька вызвалась помочь другу освоить базовые движения и раз в неделю после занятий в кружках учила его танцевать на заднем дворе школы творчества.

А Ян Кравченко с ума сходил по непревзойдённой красавице Джоанне Клеменс. Аутизм шёл ей даже больше синего бархатного платья, подол которого Ян то и дело заботливо поглаживал во время разговора с девочкой. Джоанна не отвечала ему. Ян был счастлив слышать тишину. Молчание только красило её. Изредка Джо реагировала тяжёлым мяуканьем или искажёнными английскими ругательствами, и это звучало совершенно мило. Когда Клеменс пыталась говорить на английском, она забавно высовывала язык и зажимала его между зубов, издавая странные свистящие звуки. Ян по-доброму смеялся над очаровательной мимикой аутистки.

Джоанна подпустила его к себе не сразу. Первый год она кусалась и вопила, била мальчика, как и Иру с Кассандрой. Но Ян, в отличие от отчаявшихся женщин, проявил стойкость и добился расположения Джо элементарным спокойствием. Когда она колотила его, мальчик молчал и улыбался. Джоанне вскоре надоела его однообразная реакция, но всерьёз заинтересовала покладистость характера, и ребята начали дружить. Утрата родителей и немая тоска по ним сблизили детей ещё сильнее. Ян то и дело плакал, вздрагивал в пустой комнате от кажущегося шума и мучился бессонницей. Джоанна кричала и била себя по голове кулаками. Увидев в глазах девочки знакомую печаль, Ян понял, что им суждено держаться вместе и спасать друг друга от невозможного одиночества.

Особенно поддержка Яна понадобилась девушке после события, которое Ничка Карась ввиду скудного словарного запаса назвала «большой-большой сильной плохой ссорой». Произошло это в один из прохладных майских деньков, когда Джо гуляла с Яном во дворе и увидела возле клумбы голубоглазого котёнка с чёрным хвостом и белыми лапками. Людей Клеменс на дух не переносила, но маленькие брошеные животные иногда вызывали у неё сочувствие. Джо вдруг изменилась в лице, заплакала, подбежала к котёнку и крепко его обняла. Ян испугался, что девочка может навредить животному, но Клеменс заулыбалась и, поглаживая свалявшуюся шерсть котёнка, промямлила: “I’m gonna keep you. I’ll call you Charles!”

Но Ира с Кассандрой не обрадовались ещё одной голодной пасти и на следующий день отдали котёнка в приют. Джоанна, впервые за долгое время нашедшая в себе силы испытать любовь к живому существу, потерявшая только что обретённого друга, обозлилась на Иру окончательно. Способ мести она придумала за секунду. Неделю назад Ирина с Кассандрой купили первый в жизни компьютер, на который копили два года. Покупку обмывали три дня и ещё четыре дня инструктировали детей, как пользоваться мышью, куда можно и нельзя нажимать, сколько минут в день можно пользоваться компьютером близнецам, сколько – Ничке, а сколько (нисколько) – Джоанне, и объясняли Тёме, почему не стоит проливать пиво на клавиатуру – иными словами, женщины сразу обозначили непостижимую ценность этой заморской вещи и обещали отрубить голову любому, кто притронется к ней без разрешения. Что ж, Ира сама напросилась. Монитор был выброшен Джоанной в окно, а системный блок она раздробила чугунной сковородой у сестры на глазах. Уставший человек говорит правду чаще, чем терпящий. Вот и Ира, устав терпеть, во всё горло завыла: «Я ненавижу тебя, Джоанна Иоланта Клеменс! Это из-за тебя мой отец повесился, из-за тебя и твоей шлюхи-матери!»

Она спохватилась и зажала рот обеими ладонями, лишь бы из него больше не вырвалось ни единого пакостного слова. Девушку ошарашила собственная фраза больше, чем Джоанну и близнецов. Ира не могла точно знать, поняла ли сестра-аутистка значение сказанного, но на всякий случай бросилась к девочке с извинениями:

– Джоанна, сестрёнка, прости…

Но было поздно. Большой-большой сильной плохой ссоры уже было не избежать. Клеменс, словно стервятник, накинулась на опекуншу и в клочья изодрала ей платье, плюнула в ухо, ударила коленом в живот. Дивановская, выйдя из себя, до крови забила взбунтовавшуюся аутистку, а Джо искусала сестре пальцы, так что женщина не могла больше попадать ниткой в игольное ушко, понаставила синяков на спине и сожгла фотографию Владимира Дивановского. Потеряв последние силы, Ира выбежала из гостиной, заперлась в спальне отца и, рухнув на мягкие подушки, громко разревелась.

Так жить было невозможно.

– Господи, – исступлённо молилась она, – господи, я не могу больше так жить, я не могу любить, я ненавижу, ненавижу этот мир, ненавижу жизнь, Господи, помилуй, помоги, помоги мне, помоги любить, я не могу больше любить, я ненавижу любить!..

Стены давили на неё так, что в глазах становилось темно. На прикроватной тумбе стояла фотография, обрамлённая деревянной рамкой: двенадцатилетняя Ира и её прекрасный отец. Он смотрел с фотографии так трепетно и нежно, что Ире стало стыдно за своё существование. Его любящие светло-серые глаза напомнили ей о беззаботном детстве. Когда-то эта тихая светлая улыбка подарила Ирине целый мир. Ещё совсем недавно, каких-то пять или шесть лет назад, отец был рядом. Ира стала для него единственной женщиной после смерти жены, он обожал её, баловал, холил, покупал ей платья из дорогой ткани. Их семья была во многом похожа на дворянскую семью девятнадцатого века: внешним видом, манерами, нравственными убеждениями. Владимир был ей единственным другом и наставником, он дал дочери блестящее образование, возил её по миру, готовил к поступлению заграницей. Они вместе катались на лошадях, читали книги, изобретали различные механизмы, путешествовали. Англия, Швейцария, Франция – и всегда только провинции, подальше от городской суеты. Их временные пристанища находились среди полей и лугов, иногда на берегу моря, иногда в небольшой тихой деревушке рядом с другими аккуратными, почти игрушечными домами. Дивановские обожали природу. Благодаря отцу Ира в совершенстве овладела английским и французским языками, имеет прекрасные манеры, она выросла девушкой начитанной, милосердной и мудрой. Все её таланты, все умения, каждая мысль, воспитанная в ней, – всё шло от отца. Иры Дивановской никогда не существовало, был только её Отец. И она как благодарная Дочь должна продлить ему жизнь, её собственное существование является не чем иным, как памятником Владимиру Дивановскому.

Чему учил её папа? Папа учил её доброте. Откуда же взялась злоба?..

– Папочка, мне так тяжело, молю тебя всем сердцем, помоги мне. Если бы ты был рядом, папа, если бы только…

В дверь робко постучали. Так тихо, неритмично и вкрадчиво мог стучать только Ян Кравченко. Ира знала, что этот мальчик каждый раз прикладывал титанические усилия для того, чтобы его стук или голос вообще кто-либо сумел услышать; сам он предпочёл бы навеки слиться со стенами и ни с кем из людей не разговаривать, слишком дорого ему обходилось собственное существование. Родная мать и та нещадно била Яна каждый раз, как он попадался ей на глаза, раздражая женщину испуганным взглядом и рыжей чёлкой. Вот почему ему было комфортно с Джоанной – она не всегда замечала юношу, что давало ему возможность немного побыть в своём мире. Он обожал одиночество и покой, но Иру, по всей видимости, ценил ещё больше. Стук Яна в дверь стоил тысячи приятных слов, полдюжины крепких объятий и одного жертвоприношения. Неужели Ира посмеет не открыть ему дверь?

Сердце её доверху наполнилось материнской жалостью и захлебнулось в ней. Девушка бросилась к двери.

– Янчик, милый мой, заходи скорее, – девушка затащила ребёнка в спальню и стала крепко обнимать. – Я больше не плачу, всё хорошо, я не плачу. Спасибо, что ты пришёл, как же я тебе рада, дорогой мой, спасибо. Где Джоанна? Я должна обнять её, мне стоит извиниться, о ужас, чего я вам наговорила, простите, мне самой горько. Я вас люблю, хорошие мои. – Ира сама себе закивала, словно кивки помогали ей убеждаться в собственных словах. – Обещаю, клянусь, Янчик, отныне в моём сердце будет жить только любовь. Только любовь и никакой злобы. Ты слышишь меня?

Мальчик боязливо кивнул, опять же так, чтобы кивок был едва заметен. От громких слов и объятий у него закружилась голова, он не любил столько внимания, но ради Иры терпел. Счастливая опекунша наплакалась, наобнималась, затискала Яна, как плюшевую игрушку. Мальчик зажмурился от страха, молясь, чтобы сцена поскорее завершилась. Вскоре Ира сама устала и отпустила его.

– Иди к ребятам, Янчик, я скоро подойду. Как же я вас люблю! Дай обниму ещё раз.

Но Ян, услышавший команду идти, решил немедленно повиноваться и выскочил из спальни. На кухне его караулили Ничка и Тёма. Джоанна сидела в углу и безразлично смотрела в окно. Ян обнял её за талию и еле слышно зашептал на ухо:

– Ты в п-порядке?

Джо не ответила и, судя по стеклянному взгляду, отвечать не собиралась ещё дня два. Юноша не настаивал, лишь обнял её крепче, дав понять, что будет рядом, сколько потребуется. Девушка молча кивнула ему, прильнула к его груди и закрыла глаза.

– Как мама? – обратился Ян к Веронике. – Она всё ещё п-п-п…

– Плачет, – грустно кивнула девочка. – Она так расстроилась, что я, глядя на неё, и сама немного поплакала. Они старались для нас, потратили последние деньги. Мне очень стыдно.

Тёма повернулся к брату:

– А с Ирой что? Жалобный вой вроде поутих.

– Прекрати паясничать, Тёма, – не выдержал Ян. – Из-за т-т-твоих шуток всем только хуже.

– Бедная Ирочка, ей нужно помочь, – пролепетала Ничка.

– Как ты ей поможешь? – сухо бросил Артемий.

Вероника начала выть что-то про молитвы и добрые дела и мгновенно заставила Тёму раззеваться. Ян возвратился к бледнощёкой возлюбленной и попытался разговорить её.

– Как ты? Посиди, Джо, отдохни. Ты ни в чём не виновата.

Джоанна вяло моргнула, подняла голову и вперилась безжизненным взглядом в заросшее пылью вентиляционное отверстие над холодильником. Ян чмокнул девушку в плечо и продолжил:

– Интересно, какой ты была бы, если бы была здорова? – вздохнул он. – Наверное, очень доброй. Да если даже не доброй… ты такая красивая. Я л-любил тебя всё детство, кстати. – Он поцеловал её белоснежную руку. – А знаешь, о чём я сейчас подумал? Я помогу тебе выздороветь. Я научу тебя говорить по-русски. Научу играть на гитаре. Может быть, получится научить тебя улыбаться. Если бы ты могла реагировать на людей, тогда тебя бы никто больше не принял за аутистку. У тебя было бы столько друзей! И когда тебе снимут диагноз, я мог бы… Джо, можно я скажу? Я бы тогда сделал тебе предложение, как только нам исполнится по восемнадцать. Мы были бы счастливы. Ты бы согласилась? Джо, можно я тебя поцелую?

Юноша приблизился к губам Джоанны, девушка издала приятный звук, похожий на мяуканье, и опустила голову.

– Sorry, – Ян вмиг отпрянул. – Я не буду, если ты не разрешаешь.

***

Неделю Ира не подходила к Джоанне. Простить легко, понять возможно, но сообщить об этом вербально куда сложнее. Чтобы ободрить опекуншу, Тёма принял решение собрать деньги на новый компьютер. Он играл на гитаре в переходах и у метро, бегал от полиции, просил милостыню у прохожих на улице, а потом плюнул и пришёл жаловаться на жизнь Саше Чипирову.

– Дашь денег в долг? У нас сломался компьютер, – с порога начал рыжий сирота.

– У вас есть компьютер? – удивился Саша и скрестил руки на груди. – Опять обманываешь меня? На бутылку просишь?

– Зря я к тебе пришёл, – обиделся Тёма и собрался хлопнуть дверью. Саша его остановил.

– Ладно. Сколько нужно?

Кравченко задумался. Если просить в долг, то сразу много и надолго.

– Нам нужно починить старый системный блок. Или купить новый, если в ремонте откажут. Ещё хлеба купить и мне пачку сигарет на завтра. А сколько дашь в долг?

Саша пожал плечами, жалея, что не дал Тёме вовремя закрыть за собой дверь.

– Давай десять рублей, – пошутил Тёма. – Хотя нет, сто; нет, две тысячи!

– Хорошо, – улыбнулся юноша и потянулся за кошельком. Достал две мятые купюры, протянул их приятелю: – Вот, возьми.

– А если попрошу миллион, дашь и миллион?

– Боюсь, миллиона у меня нет, – Саша виновато развёл руками.

– А сколько есть?

– Три тысячи.

– И на что ты их тратишь?

– На школьные обеды и на проезд, – ответил юноша и раскрыл потрёпанный чёрный кошелёк, в котором лежала последняя тысячерублёвая купюра. – Зимой и весной я езжу на танцы на трамвае. И в школу тоже.

– Значит, в этом месяце пешком прогуляешься, – ехидно осклабился Тёма, запустил руку в кошелёк друга и вынул третью тысячу. – Ты ведь не возражаешь?

– Бери на здоровье, – согласился Чипиров, – уверен, вашей семье деньги нужнее. Надеюсь, ты поделишься ими с ребятами, а не пропьёшь в первый же вечер. Не забудь отремонтировать компьютер.

Кравченко прыснул со смеху.

– Расслабься, Саш, я пошутил, – неловко выдавил он и собрался было вернуть деньги на место, но Саша быстро захлопнул кошелёк и убрал его обратно в карман.

– Нет, нет, бери, – настоял он без тени иронии. – Это дело принципа. Когда просят, я всегда даю.

– Всегда? – Тёма решил зацепиться за эту фразу. – Всегда-всегда, честно?

Саша решительно кивнул.

– И в ночлеге не откажешь?

– Конечно, – радостно, с душой произнёс Александр.

– И одежду свою отдашь? Мне нравится твоя рубашка, давно к ней присматриваюсь.

Саша без малейшего колебания снял с себя зелёную фланелевую рубашку, продемонстрировал заодно исколотые иглами сгибы локтей – в очреденой раз похвастался, что состоит в сообществе доноров – и, оставшись в одной майке, отдал одеяние Тёме. На все отпирания и отшучивания Чипиров категорично мотал головой.

– Нет, нет, я человек слова, – продолжал он, – я реагирую на просьбу.

Кравченко в раздумьях принялся щупать подбородок. Глаза его загорелись. Он надел рубашку поверх тонкой хлопковой футболки, поправил воротник и устремил нахальный взгляд на собеседника.

– Раздевайся! – выпалил он.

– Зачем? – Чипиров в недоумении поднял брови.

– Я хочу всю твою одежду, раздевайся. Или слабо́?

– Неужели тебе нужно и моё нижнее бельё? – провокации Тёмы лишь раззадорили светлого юношу.

– Ну, носить твои трусы я, конечно, не буду; мне любопытно посмотреть, как далеко ты зайдёшь.

– Цель не в слепом выполнении указаний, а в помощи ближнему, – наставительно произнёс Саша и поднял к небу указательный палец. – Я даю только то, что человеку нужно. Я всегда помогаю. Я помогаю даже тогда, когда знаю, что моя помощь может навредить; когда нищий в переходе просит двадцать рублей на метро, я всегда даю, даже если знаю, что на собранные деньги он купит бутылку дешёвой водки. Я всё равно дам денег. Потому что верю: однажды в помощи будет нуждаться тот, кто употребит эти деньги на благо. Я верю, что если человек просит десять рублей, а ему дать две тысячи, то он задумается и, возможно, задумается серьёзно и к чему-нибудь да придёт в своих размышлениях.

– Да ты просто слабак, – усмехнулся Тёма, демонстративно любуясь отутюженными манжетами своей новой рубашки. – Твоя позиция такова: лучше дам на всякий случай, не нужны мне проблемы, а то не дам – меня ограбят! Весьма конформистская позиция, должен сказать. Никакая не христианская.

– Да, ты прав, – тихо, по-доброму, ответил Саша.

– Слабовольный лицемер, – Тёма с наслаждением плевался оскорблениями, – ханжа! Вот ты кто, ханжа. Фарисей!

– Фарисей, – кивнул Саша, улыбнувшись своей обыкновенной скромной, светлой улыбкой. Тёму сбила с толку его реакция.

– Ты что, никогда ни с кем не споришь? – спросил он.

– Никогда.

– Почему? – искренне поинтересовался Тёма. – Боязно?

– Бесполезно. Когда-нибудь люди устанут спорить и кричать; и тогда они начнут слушать. Я верю, что однажды это случится.

– Теперь я чувствую себя неловко, – вспылил Тёма. Ему было досадно. – Теперь я тебе должен!

– Ты ничего мне не должен, – улыбнулся Саша и крепко обнял друга. – Разве что, если когда-нибудь ты сам захочешь, сможешь ответить на добро добром.

– Понимаешь, ты сидишь голый, а мне даже нечего дать тебе взамен. У меня единственная рубашка, которую не стыдно отдать, – то есть без дыр, без заплат, чистая, новая, не замызганная, – это вот эта! – Тёма показал на грудь, имея в виду рубашку Саши Чипирова.

– Ничего страшного.

– Да нет, это страшно! Мне совсем нечего предложить тебе взамен. Я даже не могу научить тебя танцам, ты и без меня танцевать умеешь, да ещё партнёршу какую получил – с тобой танцует сама Оленька Суббота! Я, если на то пошло, немного тебе даже завидую. У тебя есть всё, что нужно, притом, что ты нищий и, извини за прямоту, несильно образован. Ты прекрасен и почти гениален в одной области, а в остальных уступаешь любому первокласснику. В то же время ты, будучи нищим интеллектуально и материально, обладаешь несметными духовными богатствами и, делясь именно ими с людьми, находишь в себе силы делиться и всем остальным. Иногда кажется, попроси я в самом деле миллион, тот, что главный на небесах, снизойдёт на землю, похлопает тебя по плечу и смачным басом произнесёт: «Александр Семёнович, не волнуйся, я разрулю эту проблему».

В первую секунду Саша не одобрил Тёмину шутку, но в конце концов невольно засмеялся. Тёма продолжил:

– Что ж, давай хоть ужином тебя накормлю. У нас сегодня перловка и куриные котлеты, кажется. Пируем! Конец месяца! Скажу сразу, на вкус котлеты получатся ужасными. По графику должна готовить Джоанна, а умеет она по жизни только в носу ковырять, но порой и это не всегда по силам. Собирайся!

Саша долго отпирался. Он ни разу не был у Кравченко в гостях. Тёма часто называл свою квартиру свинарником или притоном, набитым чужими друг другу людьми. Такое описание едва ли могло пробудить желание стать гостем в их доме. Но Артемий был красноречив, и через полчаса друзья перебрались из Сашиной квартиры в обитель голодных детей и ворчливых баб. Ребят вышла встречать Ирина.

– Ну что, готовы котлеты? – нетерпеливо спросил Тёма.

Дивановская закатила глаза и скрестила руки на груди:

– Я не знаю, где по меркам англичан заканчивается сырое мясо и начинается еда, – пробубнила она, – но по моим меркам это всё ещё несъедобно. Дай сама дожарю, уйди.

Женщина толкнула Джо бедром и захватила территорию.

– Здравствуйте, я Саша, – робко улыбнулся гость. Ирина мельком взглянула на нового Тёминого друга и скучно кивнула.

– Тёма, в следующий раз предупреждай, что мы ждём гостей. Твоего Сашу нечем кормить.

– Джо всё равно не станет есть свою порцию, я её Саше отдам, – на ходу решил проблему Тёма и обратился к гостю. – Садись!

Гость послушно опустился на исцарапанный деревянный стул рядом с немой аутисткой.

– Привет. Ты, наверное, Джо? Я Саша.

Джоанна была похожа на ангела, пришедшего в людской мир то ли по ошибке, то ли с такой особой и ответственной миссией, что нам, смертным, никогда не удастся разгадать тайну её неземных мыслей и поступков. Джоанна была чем-то бо́льшим, чем красивая девушка, большим, чем умный человек, большим, чем неразумное, неопытное дитя. Она и реагировала на всё происходящее вокруг неё так, словно убеждала себя: «Всё это ненадолго, это всё не вечно, оно пройдёт, и начнётся реальность». Саша, глядя на неё, горько вздохнул.

– Ты чего? – спросил его Тёма.

– Смотрю я на Джоанну, – грустно ответил Саша, – мне жаль её. Всё, прямо как ты описывал. Такая красивая, чистая, как ребёночек, и такая несчастная, – ах, если бы я мог помочь ей!..

– А зачем ей помогать-то? – прыснул Тёма. – Меньше соображаешь – проще живётся. Надеюсь, ей каждую ночь снятся пряники да единороги.

– И я надеюсь, – без тени иронии поддержал Чипиров. – Порой мне кажется, что Господь изначально обещал Джоанне место в Раю. Он обязательно заберёт её к себе. Наверняка Бог создал это чудо для того, чтобы оно в таком первозданном, неизменном виде отбыло свой срок на грешной земле, не поддаваясь никаким искушениям, и вернулось обратно домой; у неё и вид всегда такой, будто она знает эту тайну, будто Всевышний твердит ей об этом каждую минуту её жизни. Я не перестаю молиться за неё: хоть бы её детское сознание не затронули грязь и желчь. Ох, Господи, помоги этой девочке…

– Опять ты про своего бога, – проворчал Тёма. – Давай о чём-нибудь приятном поговорим.

Саша Чипиров беззлобно повёл бровями. Он мгновенно уставал и от самого Кравченко, и от его иронии, к которой никак было не привыкнуть.

– Хотя бы отдай Ире деньги на ремонт компьютера, – шёпотом напомнил Саша.

Тёма злобно фыркнул. Саша, конечно, был слишком прав. Это неимоверно злило. Рыжий сирота крикнул Ире: «Отдай Саше мою половину котлеты и напои чаем. Я пойду проветрюсь!» И, не желая более слушать нравоучительных библейских историй грубого гостя, Тёма в раздражённом настроении отправился на прогулку.

Типичная Тёмина прогулка проходила следующим образом: вначале юноша быстрым шагом обходил свой дом, раза три или четыре, потом двигался в соседние дворы, кружил около школы в поисках знакомых лиц, в основном ища взглядом Ольку, после чего нырял в метро и уезжал в центр, выходя на Садовой или Чернышевской. Там он обыкновенно садился у воды, бродил вдоль мостов либо отдыхал на скамейке в сквере и писал стихи. Но сегодня Тёма решил не тратить деньги на проезд и за вдохновением отправился в ближайший парк. Он чувствовал, что именно там, среди цветущих яблонь и сирени, возле пруда, а может, на холме, его встретит что-то или кто-то, способный порадовать его глаз и слух.

Тёма миновал ворота сада и опустился на мягкую траву возле водоёма в ожидании романтического образа. Он сидел неподвижно, изредка оглядываясь по сторонам в поисках предмета или человека, который послужит источником вдохновения.

И тут он увидел.

По мощёной дороге, еле плетясь и пританцовывая на ходу, плыла компания юных балерин в белоснежных платьях с пайетками и в чешках. С собой девушки несли сценический реквизит: картонные маски, разноцветные блестящие перья, парики, веера и костюмы в футлярах – театральные атрибуты были Тёминой слабостью. Но главным украшением коллектива была ведущая солистка – та, что шла впереди и громче всех смеялась, – и в ней Артемий враз узнал Маргариту Иматрову.

Маргарита!

Точно, она же живёт в этом дворе!

Вот почему Тёму тянуло сюда. От Риты Иматровой всегда исходила необъяснимая чарующая сила, пьянящая его сознание быстрее самого дешёвого портвейна.

Перед его глазами возникло удивительно чёткое воспоминание: две с половиной недели в подготовительной группе детского сада, проведённые вместе с Ритой, запах её волос, плутоватые карие глазки, как у лисицы, звонкий смех. Затем видение: он признаётся ей в любви, и они танцуют на крыше всю ночь. Он видит их свадьбу, сразу за свадьбой – Ритин большой животик. Артемий увидел рождение собственной дочери. Увидел седые волосы Риты, её прекрасные морщины, тонкие бледные руки. Увидел их могилы, стоявшие рядом на залитом солнцем кладбище. В тот миг юноша понял: он наконец-то нашёл её, как отчаявшийся ныряльщик вдруг находит жемчужину.

Почему они больше не общаются?

Чем дольше была их разлука, тем сильнее Тёма влюблялся в неё; а пропасть между ними всё росла, поглощая бесконечной чернотой его планы, его мечты, его надежды.

Он хотел окликнуть девушку, но не посмел спугнуть свою музу, и вместо того, чтобы наконец признаться ей, он написал в тот вечер чудеснейшие стихи, глубокие, чувственные, близкие каждому, кто хоть раз в жизни влюблялся не понарошку. И признание осталось на бумаге, запечатав его уста жгучим сургучом безмолвия ещё на один год.

Рита не заметила его, и хорошо. Резво обежав пруд, девушка принялась щекотать одну из подруг, невысокую блондинку в розовых пуантах и с золотистым гребнем в волосах. Их одежды (а почему танцовщицы не переоделись после репетиции, оставалось для Тёмы приятной загадкой) искрились на солнце в такт трепещущему малиновому закату, и звонкий смех так и сыпался жемчужным бисером вдоль грушевой аллеи, ослепляя прохожих светом счастья и молодости. Вдруг Маргарита подбежала к одной из груш и легонько коснулась тонкими пальцами нижней ветви, той, на которой распустилось больше всего цветов. Девушки долго спорили, сорвать ли им эту красивую ветку; и если всё-таки унести с собой, то кому посчастливится поставить её в вазу у себя дома?

– Пусть живёт веточка, – ласково произнесла Рита и улыбнулась подругам. – Здесь она родилась, тут её дом, пусть остаётся да радует глаз каждого, кто пройдёт мимо!

И танцовщицы, вновь засмеявшись, синхронно упорхнули из парка, словно пушинки, подхваченные заботливым весенним ветром.

«Безупречна!» – не выдержав, выкрикнул Артемий ей вслед, но девушка, конечно, уже не слышала его.

– Ты безупречна, Маргарита, – вновь шепнул Тёма, получив бесспорное одобрение майского ветра, взъерошившего его густые кирпично-рыжие волосы.

Юноша подошёл к цветущей груше, которой любовалась грациозная прима, и тоже погрузился в размышления: стоит ли срывать её? Почему-то эта ветвь возымела для Тёмы огромное значение, став единственным мостом, построенным на пути к Ритиному сердцу. В каждом цветке этой груши теперь была заключена её душа, её смех и свет карих глаз. Но достоин ли он её безупречного жемчужного аромата, если даже сама Рита не осмелилась нарушить гармонию цветения своей души?

«Правильно, пусть живёт веточка», – улыбнулся Тёма и, наклонившись, вместо грушевой ветви поднял с земли сухую чёрную корягу. Большего, по его мнению, Кравченко пока достоин не был. Цветущий сад свою работу выполнил, больше здесь делать было нечего, и Артемий, захватив с собой палку, побрёл дальше. У выхода из парка он заметил двух детин в чёрных плащах, полировавших остатки зубов дешёвыми сигаретами. Мальчик вперился взглядом в асфальт, сжал в руке корягу, прошмыгнул мимо подпиравших ворота атлантов и помчался, что было сил, из мрачных дворов на светлый многолюдный проспект.

Наш романтичный бездельник остановился на перекрёстке у светофора. Пешеходы ждали зелёный свет, и за минуту ожидания Тёма придумал новый способ развлечься. Когда загорелся зелёный, рыжий хохмач бросил палку на середину дороги с криком: «Апорт!» С нескрываемым наслаждением он хохотал над людьми, бегущими на другую сторону дороги. Развесёлый командир подобрал корягу, вернулся на тротуар и стал ждать следующего потока пешеходов.

Провернув свой коронный трюк ещё три раза, Артемий им пресытился. У остроумия тоже есть срок годности. Неутомимый проказник стал искать новые занятия под стать его прихотливому чувству юмора.

Коллекция занимательных фрагментов вечера пополнилась, когда он увидел магазин «Фиксированная цена». Тёма пожал плечами, зашёл. Стал оглядываться.

– А здесь правда всё по тридцать? – спросил он молодую девушку-консультанта.

– Да, конечно, – приветливо ответила та. – Могу я вам чем-то помочь?

Тёма улыбнулся и сунул ей в карман пятидесятирублёвую купюру:

– Сдачи не надо. Прогуляемся?

После пощёчины у Тёмы долго болела щека. Он бродил по улицам, всё потирая её и грустно вздыхая. «Зато эффектно получилось!» – утешал он себя, жалея лишь о том, что про его жизнь не ставят комедий в театрах. Следующим магазином, на который наткнулся парень, стал алкомаркет. Тёма шагнул внутрь, готовясь пропить последние деньги, и чуть не завизжал, когда увидел у прилавка одного из верзил, что час назад курили в парке. Угрюмый атлант прекратил флиртовать с продавщицей, развернулся и уставился на оцепеневшего мальчишку.

«Здрасьте», – пропищал Тёма и устремился к выходу, но тут его схватил за шкирку второй громила в плаще. Он подышал на испуганного школьника перегаром, зло прищурился и прошептал:

– Кто тебе разрешил с нами здороваться, Кравченко?

Юноша обречённо сглотнул, услышав свою фамилию, и приготовился помирать. Он затрясся, заскулил, проверил карманы и дрожащей рукой протянул бандиту смятые купюры.

– Возьмите, пожалуйста. Это всё, что есть. Клянусь, я вас не видел и не слышал. Можно я пойду домой?

Двухметровый бугай расхохотался на пару со своей копией у прилавка, отпустил малолетнюю жертву и сунул мальчику обратно его тысячу рублей:

– То-то. Не видел и не слышал. А теперь п-шёл!

III

У Иры не было больше сил ухаживать за Джоанной, которая в знак благодарности кусалась, ходила под себя и закатывала истерики, если каша вдруг оказалась недостаточно сладкой. Тогда Ян добровольно записался в няньки и предложил Ире самому заниматься воспитанием Клеменс, чему Дивановская была рада несказанно.

Удивительно, что, как только Ирина оставила Джоанну в покое и передала полномочия Яну Кравченко, девочка сразу повеселела и перестала кусаться. Ян ей нравился так же сильно, как и она ему, так что трудностей взаимопонимания ребята избежали. Ира знала английский язык лучше Яна, но Ян говорил на нём куда нежнее и был с Джоанной намного терпеливее, так что Джо разговорилась на вторую неделю и с тех пор болтала без умолку с утра до ночи. Она научилась улыбаться и махать рукой в знак приветствия, но человеческих взглядов по-прежнему избегала и ни в какую не хотела смотреть Яну в глаза. Тогда юноша отложил игры в гляделки на следующий год и занялся её гигиеной.

Джоанна в первый же день позволила мальчику одеть себя, почистить себе зубы и накормить себя кашей с ложки, чего Ире в своё время приходилось добиваться неделями. Вскоре Ян научил девушку самой держать в руке зубную щётку, наносить на неё пасту и споласкивать после чистки зубов. Позднее Джоанна научилась обращаться с обеденной ложкой, добавляя ею клубничное варенье в овсянку, а ещё чуть позже – с вилкой и ножом.

Наконец, Ян вымолил у Иры право сопровождать Джоанну при мытье в душе и следить за тем, насколько успешно она справляет нужду в туалете. Мальчик выпрашивал согласия неделю. Ирина, как и всякий здравомыслящий человек, не собиралась верить на слово возбуждённому мальчишке, заявлявшему о добрых намерениях и помыслах. Она мучила его наставлениями, не имевшими начала и конца, состоявшими из обрывков фраз вроде «она больной человек, Ян», «будь умницей, не тронь её», «я бы не доверила никому, кроме тебя», «уважай её тело», «она ребёнок, она не понимает», «я не могу больше терпеть, но некому и поручить», «надеюсь, ты позаботишься о ней», «если узнаю, что пялишься на неё, – выгоню из дома!» Как только Ирина убедилась, что Ян кивнул достаточное количество раз там, где предполагалось, она позволила ему ухаживать за Джо.

Первоначально Ян хотел без задней мысли освободить опекуншу от дополнительных хлопот и взять на себя часть обязанностей по уходу за Джоанной. Но, как известно, где голое тело, там и желание. Через две недели Ян уже не в силах был сдерживать порывы. Он заставлял Джоанну принимать ванну и по пять, и по семь, и по одиннадцать раз в день, лишь бы полюбоваться, как нагая четырнадцатилетняя девочка берёт неловкими пальцами мочалку и неумело водит ею по дрожащим от холода худым плечикам (пока Джоанна намыливала губку, вода в ванной успевала полностью остыть). Это было прекрасное зрелище, такое трепетное и чистое, что Ян спустя время сам залезал к ней в ванну и закрывал изнутри дверь на щеколду, дабы их не смели беспокоить. Именно в ванне – теперь уже горячей, поскольку Ян отныне сам набирал воду и мигом сажал туда голое и ничего не подозревающее тело Джоанны – именно в ванне спустя полгода Джоанна и лишилась девственности. Ян боялся, что девушка воспротивится и испортит чарующий вечер душераздирающим воплем, если он чуть дольше задержит руку с мочалкой на её груди. Но Джо проявила себя как весьма сообразительное создание и, игриво поднеся указательный палец к губам и впервые посмотрев озабоченному парню прямо в глаза совершенно здоровым, проницательным взглядом, молча пообещала, что не произнесёт ни звука и не покинет ванны, пока Ян не исполнит с её телом всё, что запланировал.

Оказалось, никакого аутизма у Джоанны и в помине не было. Ян сначала не поверил. Потом испугался. И наконец позволил себе обрадоваться неожиданной новости.

– Ты п-правда… здорова? – огорошенный юноша мучился этим вопросом все пять минут, пока Джоанна пыталась на нём устроиться. Англичанка кивнула. – И ты понимаешь меня, когда я говорю по-русски?

– Конечно, понимаю, – улыбнулась ушлая симулянтка и повела бровью. – Почему ты отводишь взгляд?

Ян стыдливо покраснел и спрятал лицо за мыльной мочалкой.

– Я с-стесняюсь, – признался он, – непривычно смотреть тебе в глаза, когда ты смотришь в ответ.

Девушка засмеялась:

– Расслабься. Веди себя, как раньше.

– Постараюсь. – Ян закашлялся и робко спросил: – Можно взять тебя за руку?

– Во время секса ты спрашиваешь, можно ли взять меня за руку? – усмехнулась Джоанна и охотно прильнула к Яну горячей мокрой грудью. Мальчик вздрогнул и с наслаждением обнял её.

В тот вечер выяснилось, что Клеменс давно разгадала план Яна и искусно ему подыгрывала. В действительности Джо хватало трёх минут, чтобы целиком намылиться и ополоснуться, но на протяжении полугода она нарочно пенила губку утомительно долго и старательно, чтобы мальчик успел вдосталь наглядеться на всё, на что хотел. Когда Ян узнал об этом, он вконец потерял покой и решил, что при первой же возможности женится на Джоанне Иоланте Клеменс – самой понимающей, заботливой и обходительной девушке во всём мире, к тому же, как было обнаружено, полностью здоровой. Он радовался дееспособности Джо Клеменс, словно до этого был влюблён в игрушку и всё молил, чтобы та ожила, и желание его исполнилось. Лишь он знал её тайну, а для остальных девушка оставалась заколдованной безмолвной статуэткой. Ему неважно было, какой у этой статуэтки будет характер, главное, что теперь он знал, что его любил и целовал живой человек. Ян устал от одинокого детства и рад был войти в подростковый возраст, наконец, не один. Но теперь предстояло познакомиться с настоящей девушкой, и больше всего Яна интересовал мотив немого протеста Джо.

– Почему ты столько времени притворялась аутисткой? – осторожно спросил юноша, не надеясь всерьёз, что в первый же день Джоанна раскроет ему карты. Однако девушку тронула бесхитростность Яна, и она осмелилась поделиться секретом:

– Рассказывать толком нечего. Я ненавижу Иру. И просто не хочу идти на контакт. Аутисткой я не притворялась, это вы сами диагноз поставили. Я даже не знаю, что такое аутистка. Видимо, кто-то тупой.

– Всё равно не понимаю, – Ян недоверчиво качнул головой, – для чего разыгрывать с-сцены, да такие продуманные. Нельзя было игнорировать только Иру, а с остальными дружить?

– А кто сказал, что я хочу дружить с остальными? С кем-либо, кроме тебя? – серьёзно проговорила Джоанна. – Мне неинтересны люди. Если я скажу прямо, они обидятся; а если они будут знать, что я из-за умственной отсталости «не умею сострадать и терпеть», они поймут и не станут расспрашивать. Всем так удобнее.

– И ты додумалась до такого хитрого трюка аж в девятилетнем возрасте? – поразился Ян.

– Хитрого? Я просто буянила и отказывалась говорить. Откуда мне было знать, что это похоже на диагноз? Поначалу это была только забава, чтобы позлить Иру. А потом я и сама привыкла. План рос вместе со мной, становился более сложным и продуманным. Но суть одна: что здоровая, что больная, я не люблю лишней болтовни. Не хочу, чтобы ко мне лезли.

Ян вконец разомлел, услышав, что Джо ценит тишину так же сильно, как он. Клеменс, конечно, звучала, как одержимая глупой местью маньячка, мальчик этого не отрицал. Но её красота и доверие Яну были двумя старшими козырями в колоде.

После мыльного инцидента Ян и Джоанна напрочь перестали стыдиться. Они запирали дверь ванной, когда и насколько им вздумается, и включали кран на полную мощность, чтобы шум воды заглушал их неопытные подростковые стоны. Следующий план ребята придумали уже вместе, и заключался он в том, чтобы Джоанна переехала из Ириной спальни в комнату Яна. Так они смогут уединяться и ночью. Джоанна сразу придумала довольно правдоподобный предлог и вмиг воплотила задуманное в жизнь – стала кричать во сне и злостно царапать Иру, после чего просыпалась и убеждала сестру, будто ей снились кошмары и она ничего не помнит. Так прошла неделя, и Ира Дивановская, и без того страдавшая хроническим недосыпом, потеряла всякое терпение.

– Будешь спать в комнате Нички, – сказала она и перенесла в спальню Кассандры и Вероники Джоаннину одежду и чистое постельное бельё.

Ника вместе с матерью стали упорно молиться за крепкий сон подруги и за свой собственный, умывали ей лицо святой водой и в ближайшее воскресенье осмелились пропеть единственный известный им псалом у ворот церкви – Кассандра до сих пор боялась заходить в храм. Это и вправду сработало. Джоанна спала как убитая. Она и сама устала вторую неделю имитировать сомнамбулизм. Три дня дом спал безмятежным младенческим сном. За эти три дня Джо догадалась до новой уловки – стала каждое утро мочиться прямо в их с Ничкой постель. Ничка Карась, бедная жертва эксперимента, изо дня в день просыпалась зарёванная и отказывалась от завтрака ввиду полного отсутствия аппетита. Кассандра впала в отчаяние и на четвёртые сутки выгнала Джоанну из спальни со словами: «Царапайся и мочись, где тебе угодно, только не смей лишать сна мою дочурку! Не позволю!»

После этого Ян предложил весьма революционный метод – напрямую попросить Кассандру с Ирой освободить им комнату. Джоанна категорично мотнула головой:

– Зря я, что ли, две недели притворялась лунатиком? – расстроилась она.

Ребята решили обратиться за помощью к находчивому фантазёру-гению-изобретателю Артемию Кравченко. Тот напрочь отказался пускать к себе в спальню агрессивную аутистку с недержанием и не стал слушать дальше. Пришлось рассказать ему, что Джоанна притворялась душевнобольной и последние две недели, и все шесть лет до того, лишь бы как можно меньше контактировать с ненавистной ей опекуншей, отец которой разлучил Джоанниных родителей и увёз Адалану из Лондона. Тёма расхохотался на весь дом:

– Ты нас дурила! – забавлялся старший брат. – Какая ты умница, Клеменс, даже я поверил, что ты впала в маразм. А с кого ты так филигранно скопировала манеру?

Джоанна засмеялась.

– С того, с кем живу!

– С папы? Потому что у него была шизофрения? – робко уточнил Ян.

– При чём тут папа! С вас обоих, глупые, – Джо снова залилась хохотом. – Дерусь и ругаюсь, как Тёма, опускаю глаза и скулю по ночам, как ты. Не узнаёте?

Близнецы поникли, увидев, как жалко выглядят со стороны. Тёме было обиднее всех. Он тут же перестал восхищаться талантом подруги и серьёзно ответил:

– Допустим. Но прикидываться глупой и агрессивной неэффективно, если ты планируешь таким образом лишить Иру прав на опеку. Она ни за что от тебя не откажется. Ей проще довести себя до грыжи и седых волос, чем бросить детей, за которых она в ответе. Уж я-то знаю; сколько я её ни изводил, она ни разу не сдалась.

– Это мне и нужно, – усмехнулась Джоанна. – Я не бунтую, как ты, иначе я бы давно попросила тебя помочь строить козни: вдвоём издеваться легче. И даже если бы я захотела добиться, чтобы Иру лишили прав на опеку, вы бы с Яном не дали мне исполнить задуманное. Вы любите её.

Тёма вздрогнул. Впервые он подумал о тёплых чувствах к Ирине и решил, что она, ухаживая за ним, потакая ему, заступаясь за него, любя его всем сердцем, заботясь о его таланте и умножая его, этих тёплых чувств заслуживает больше, чем кто-либо.

– Да, – неожиданно для себя заключил Тёма, – мы действительно полюбили её за эти шесть лет. Но я не пойму, почему ты не смогла; она души в тебе не чает. Нам всем завидно, а ты чванишься.

– Я не просила её ни о какой любви, – отрезала девушка. – Ира только о своём отце и вздыхает: об отце и о себе, о нём и о себе. А другого мира для неё не существует. Она не любит ни вас, ни меня: мы для неё не более, чем долг перед отцом. А о ваших и о моих родителях никто и не вспомнил за шесть лет опеки. Моя мать для неё хуже ведьмы. А мой папа – тиран и шизофреник. Та́к она о них думает. И только я знаю, каким был мой папа. Он был добрее всех живых существ, он красиво рисовал, он играл со мной. Он был мирным. Здоровым. У него просто игра была такая: злой папа и добрый папа. Он быстро перевоплощался, эти перемены казались забавными, а не пугающими. Моя мама не шлюха, как говорит Ира. Она не любила Владимира и говорила ему прямо, так что это его проблемы, если он не слышал её. Она не хотела уезжать из Лондона. Ей пришлось. Мне маму жаль; она сначала согласилась, а потом поняла, что скучает по папе. Жаль, она не взяла меня с собой: наверное, думала, что здесь мне будет лучше. Это не безразличие – это забота. Она ведь не знала, как мне здесь плохо.

Тёма покачал головой, посмотрел на брата. Ян опустил печальные глаза. Близнецы не решались произнести одну и ту же фразу, но Тёма в последнюю минуту осмелел и выдавил:

– Но Джо… ты ведь понимаешь…

– Понимаю, – подтвердила девушка. – Понимаю, что родителей не вернуть. Мой план не в том, чтобы лишить Иру прав на опеку и вернуться к маме; этого мне не осуществить.

– Т-тогда в чём? – удивлённо пролепетал Ян.

Джоанна мило пожала плечами и широко улыбнулась:

– Чтобы привязать её к себе как няньку, но не привязаться самой эмоционально. Чтобы не дать ей спокойно жить. Чтобы каждый день своей никчёмной жизни она жалела, что заботится обо мне, но продолжала нести этот крест. Если она держит меня здесь насильно, то вынесет и мои аутистские выходки. Она заслужила.

– Так это правда не немой протест? – осознал Тёма.

– Месть, – кивнула Джо.

Тёма хлопнул в ладоши:

– Решено! Переезжай к нам с Яном сегодня же ночью и никого не спрашивай. Не надо предлогов, Ира тебя к себе не пустит, Кассандра тоже; остаётся только наша комната. Я займу нашу с Яном кровать, а вы постелите себе на полу, чтобы громко не скрипеть. Я секреты хранить умею и подслушивать не буду.

Сказано – сделано. Уже в восемь вечера, сразу после ужина, Ян с Джоанной, точно двое заключённых, совершили побег из столовой и заперлись в спальне близнецов.

Тёма быстро пожалел, что разрешил ребятам заниматься любовью на матрасе. Он не мог спокойно спать. Ян с Джоанной копошились под одеялом, как крысы в погребе, неустанно целуя друг друга то в уши, то в живот, игриво кусаясь и громко смеясь. Эта невинная возня каждый раз заканчивалась грубым животным спариванием, которое не давало Тёме заснуть не столько ввиду громких звуков, сколько от неутолимого любопытства, что же юные любовники там такое вытворяют, чтобы так верещать. Порой Тёма не выдерживал и выглядывал из-за перегородки в надежде убедиться, что Джоанна, талантливейшая симулянтка, в постели с Яном также притворяется. Но она не притворялась. При каждом их неистовом крике Тёмино тело сводило судорогой. Он вытирал пот со лба, отворачивался к стенке и не смыкал глаз до рассвета. «Какая мерзость! До чего гнусно! До чего мерзко!» – исступлённо бормотал Тёма, стараясь внушить себе, что ему на самом деле мерзко, а не завидно. Ещё обиднее ему становилось, когда он выглядывал в коридор в поисках таких же, как он, недовольных, или открывал дверь нараспашку в разгаре игр Яна с Джо, но ни одна живая душа не вбегала к ним в комнату с воплями: «Как так можно!» Все спали. А если и не спали, то не обращали внимания, даже когда что-то слышали. Один раз Тёма напрямую обратился к Ничке Карась:

– Ты по ночам хорошо спишь?

– Вполне, – захлопала глазами девочка.

– А крики тебя не будят? Джо орёт, как резаная, каждую ночь. Не замечала?

– Замечала, – безучастно кивнула Ничка. – Она всегда орёт. Мы с мамой привыкли.

– Но ведь, – Тёма не знал, с какой стороны подобраться, и сказал прямо: – они с Яном трахаются в моей комнате и вопят, как зверьки. Тебя это не смущает?

Ника перекрестилась и облегчённо выдохнула.

– Главное, что не в моей комнате.

IV

Тёма не ходил на контрольные, хотя знал материал школьной программы лучше, чем сами учителя. Отказы от написания работ он объяснял тем, что считает ниже своего достоинства доказывать знания другим; учителя и сами в курсе его способностей, а уж Ира тем более. Зачем же устраивать показушные тесты, когда всем понятно, что Тёма – самый успевающий ученик во всей школе? «Низко участвовать в подобных состязаниях, ведь они сугубо формальные и никакой пользы не несут».

Сначала Ира решила, что мальчик не подготовился и стесняется признаться. Но потом проверила его знания и после его ответов сама кое-что узнала из области физики, о чём ранее не слышала и не могла подозревать.

– Почему так сложно пойти и написать контрольную работу? Ты думаешь, что это унизительно, а я скажу, что это мудро. Умные люди знают, как устроен мир, и поэтому противостоят ему. Мудрые люди знают, как устроен мир, но способны жить в соответствии с его законами. Умные никогда не сдаются и боятся поражения, мудрые же всегда играют в поддавки. Умные боятся показаться неопытными, несовершенными; мудрые же только и делают, что ищут в себе недостатки и с удовольствием признают их. Для мудрых это потеха. Для таких, как ты, – вызов. Почему ты презираешь Ничку, ответь?

– Она слабоумная, – брезгливо бросил Артемий, хотя толком не понял, с чего это Ира внезапно сменила тему.

– То, что она слабоумная, знают все до единого, Тёма, а не только ты. Но почему-то только ты имеешь наглость твердить об этом с утра до ночи. Разве мудрые люди, зная о слабостях других, выставляют их напоказ? Разве они высмеивают слабых?

– Да схожу я, схожу на контрольную, – утомлённый школьник поплёлся в прихожую и принялся шнуровать ботинки. – Но на остальные уроки я не пойду, я слишком устал.

«Устал он! – подумала Ира. – Если кого в этом доме и можно считать по-настоящему уставшими, так это меня с Кассандрой».

– Хорошо, не ходи на математику, – сдалась Ирина. – И на том спасибо. А я до рынка прогуляюсь.

– Прогуляешься? До центра идти минут сорок, поезжай на автобусе. И возьми зонтик. Дождь обещают.

– Его уже неделю обещают, – отмахнулась Ирина и указала на окно. – Говорили, ливень начнётся с десяти утра, сейчас полдень, а солнце палит, как в июле.

Тёма пожал плечами, накинул плащ, налюбовался отражением в зеркале и, взяв с собой только ключи и шариковую ручку, отправился на контрольную по физике.

***

Не успела Ира дойти до рынка, как хлынул ливень, залив грязью пыльные мощёные улицы. Сенной рынок встретил её крайне недружелюбно: торговцы, все как на подбор, были сегодня удивительно грубыми, ветер противно свистел в ушах, спутывая мокрые волосы, а вчерашние переспелые фрукты гнили прямо на дороге и источали такой чудовищный запах, что Ире в первые же секунды стало дурно. Задрав подол замызганного платья, девушка стала пробираться в глубь рынка и наконец достигла лавки с овощами.

– Здравствуйте. Килограмм помидоров и три сладких перца покрупнее.

Пожилой азербайджанец стал неторопливо выбирать товар и класть овощи в чёрный пакет. Ирина терпеливо ждала.

– Может, вам помочь? Я ведь и сама могу выбрать.

– Не-е-ет, не нужно, не нужно, я сочний кладу! – заверил торговец.

Наконец Ира поменяла деньги на покупки и собралась было уходить, но в последний момент всё же решила заглянуть в пакет. Интуиция её не подвела: помидоры все до одного были подгнившими.

– Прошу прощения… Прошу прощения! Эй!

Мужчина сделал вид, будто не слышит, и принялся раскладывать на прилавке зелень. Ирина вышла из себя окончательно. Она ругалась и ругалась, требовала вернуть деньги, обращалась за помощью к прохожим, но в конце концов сдалась. Бросив пакет азербайджанцу на прилавок, девушка побрела прочь.

Зря доверилась. Зря потратила деньги. Последние деньги. Десять тысяч из неприкосновенного запаса должны были уйти на зимнюю одежду, но теперь, видимо, придётся тратить их и на еду. Воистину, чёрный день настал.

«Лучше бы поскорее настал Судный день, нежели чёрный», – призналась Ирина самой себе.

Становилось всё холоднее, Ира вконец озябла и подняла ворот плаща в надежде, что тот спасёт её от неприятной мороси. Вдруг что-то нависло у неё над головой, и дождь резко прекратился. Ира подняла глаза и увидела перед собой высокого шатена, укрывавшего её зонтом. Парень протянул два больших мешка:

– Вы забыли свои покупки, девушка.

Ира в недоумении захлопала глазами.

– Это не мои.

– Ну как же! Вы только что ходили на рынок за овощами, я прав? Не могли бы вы подержать зонт? Благодарю, – молодой человек широко улыбнулся и по очереди раскрыл пакеты: в одном были помидоры, в другом красные перцы. – Возьмите, эти точно свежие.

– У меня нет больше денег, – Ира растерянно замотала головой.

– Что вы, что вы, берите так! Позвольте, я помогу. Даже до дома провожу, если не возражаете. Вы далеко живёте?

– Не надо! – воскликнула Ира, в привычку которой вошло подозревать каждого малознакомого человека. – Я прекрасно дойду сама. Тем более, что мне ехать на автобусе. И перцы оставьте себе. Право, не стоило.

– Я настаиваю. Не спорьте, я пройдусь с вами до остановки. С такими тяжёлыми сумками дамам ходить запрещено, разве вы не слышали о новом указе президента? – Шатен приятно осклабился, и его улыбка заставила Ирино сердце затрепетать от странного, но приятного волнения. – Я ведь забыл представиться. Меня зов…

– Нет-нет, не стоит! – взмолилась девушка. – Это вовсе не обязательно, поверьте. Мы попросту незнакомцы, которые через две минуты расстанутся и больше никогда не увидят друг друга; ни к чему формальности.

– Как вам угодно, – юноша недоуменно поднял брови.

Они побрели по тротуару.

– Получается, и вы своё имя не скажете?

Ирина замялась и потупила взор.

– Не бойтесь меня, ведь я не насильник, – сказал шатен.

– Не обманщик и не гордец, – не удержалась Ирина.

– Любите Блока?

– Не люблю, но знаю. – Девушка застыла в смятении. – А вы правда хотите узнать моё имя?

– Я был бы рад услышать его. Я верю в силу данного нам имени и в то, что оно порой бывает красноречивее месяца знакомства. Скрывать не буду, вы мне понравились, и ваше имя я хотел бы запомнить.

Девушка покраснела и едва удержалась от того, чтобы радостно подпрыгнуть.

– Если мы с вами встретимся снова, я обязательно представлюсь и даже дам свой номер телефона, – пошутила она.

– Так это легко устроить, – парень вмиг оживился, – вы свободны, к примеру, завтра?

– Нет, так не считается, – засмеялась Ира, – встреча должна быть случайной. Скажите, вы верите в судьбу?

– Боюсь, что нет, – он виновато пожал плечами. – А вы?

– Тоже.

Молодой человек вяло улыбнулся, поняв, что это их первая и последняя совместная прогулка. На остановке они быстро попрощались, Ира забрала у доброго помощника пакеты, поблагодарила его и села в автобус. Всю дорогу до дома она проклинала себя за то, что отказала высокому шатену, но по-другому общаться с мужчинами она не умела, тем более с такими красивыми.

– Он и впрямь был так хорош? – поинтересовалась Кася, готовившая на кухне очередную порцию лунцзина. Ответом ей послужил шумный благоговейный вздох. – Даже так! И как скоро мы перестанем бояться новых знакомств? Неужели ты считаешь, что все мужчины на свете наняты коллекторами для того, чтобы следить за тобой?

– Конечно, нет, – усмехнулась Ира и отхлебнула из чашки с зелёным чаем, – в этот раз я просто струсила.

Кассандра неодобрительно покачала головой. Разлив по чашкам дивный напиток с ароматом шиповника, Карась повернулась к Ире, но не застала её за столом.

– Что ты делаешь? – спросила Кася.

– Надо начать за собой ухаживать, – Ира стояла перед зеркалом, внимательно рассматривая и трогая лицо. – Я совсем себя запустила.

С тех пор Ира взялась за свою внешность. Раз в неделю она мазала лицо сметаной, веки – цветочным мёдом, а губы – маслом. Вместе с Кассандрой она перешла на отруби и зелёный чай (кто знал, что это не только полезно, но и дёшево!), недопитую чайную заварку не выбрасывала, а умывала ей лицо по утрам. Огурцы, вместо того чтобы есть их, как Кассандра, Ира стала класть на веки и щёки и, довольная быстрым результатом, не поленилась впоследствии делать из них тонизирующую огуречную воду. Она всё чаще составляла компанию Кассандре во время занятий йогой. Если Кассандра Карась изнуряла себя упражнениями не для здоровья, а для поддержания веса, то Дивановская, худющая от природы девушка, поначалу присоединившаяся из интереса, вскоре поняла, что стоит уделить должное внимание развитию гибкости и изящества, коих ей недоставало с детства, и йога в этом очень помогла.

Она похорошела вмиг: не столько потому, что средства были такими уж чудодейственными, просто Ира Дивановская наконец нашла время для себя, и приятные хлопоты заметно оживили её бледное лицо и зажгли глаза пламенем здорового самолюбования. Жаль только, некому было оценить стройную сероглазую красоту её молодости.

***

Ирина влюблённость была самым приятным событием в жизни Дивановских за последние несколько лет. А для Тёмы и его друзей это оказался тяжелейший месяц в жизни. Его лучший друг Саша похоронил свою добрую светлую маму, любимую подругу Оленьку Субботу похитили бандиты, на Яна напали пьяные старшеклассники, а сам Тёма чуть не убил человека. Но обо всём по порядку.

«А ну иди позови детей, завтрак стынет. Где их носит?» – с этой бодрой фразы-приветствия, произнесённой Кассандрой в обычной пыльно-хамской манере, началось прохладное октябрьское утро, на первый взгляд ничем не отличавшееся от остальных. Но уже за завтраком ребята услышали первую печальную новость:

– Саше сейчас нелегко, – Ян склонил голову в меланхоличной скорби, – я узнал от Оли, что его мама…

– Неужели! – воскликнула Ирина. – Какая была женщина! Как жаль, что я не могу выразить соболезнования лично.

– С каждым случается, – Тёма Кравченко неуверенно пожал плечами и уткнулся в тарелку. – Люди умирают.

– Смерть, – охотно подтвердила Джоанна.

Ира с Кассандрой поразились чёрствости мальчика и одновременно бросили на Тёму враждебные взгляды.

– Артемий, как можно! – взорвалась Кассандра. – Твой друг потерял самого родного человека, а тебе лишь бы обратить человеческое горе в дешёвую комедию. И как тебе совесть позволяет!

Тёма фыркнул и, обжёгши Кассандру не менее ядовитым взглядом змеино-зелёных глаз, надменно выдал:

– Глупая ты, Кассандра. Разве есть разница между смертью близкого сегодня и через пятьдесят лет? Рано или поздно она бы умерла, и я умру, и ты умрёшь, что поделаешь? Наши с Яном родители заживо сгорели, что-то вы по ним уже не горюете. Видимо, потому что это случилось давно. И о Сашиной маме забудете через неделю. Вы переживаете за тех, кого с нами не стало при нашей жизни, в то время как я, хоть вы и считаете меня чёрствым, больше переживаю за всех нас, которым ещё предстоит умереть. Тем, кто остался в живых, тяжелее. Ты, видимо, не до конца осознаёшь всей горечи происходящего на этой нелепой земле: смерть неизбежна, а жизнь бессмысленна. Это как в литературе: мы оплакиваем только тех героев, которые погибли на страницах книги, а потом, как последние идиоты, радуемся счастливому концу, пышной свадьбе, духовному пробуждению персонажей. Зачем? Почему, читая концовку, мы забываем, что эти герои тоже когда-нибудь умрут? То же самое в жизни: почему ты плачешь из-за смерти Сашиной мамы, но не плачешь из-за своей собственной или из-за моей? Поверь мне, такой человек, как Саша Чипиров, точно не будет плакать. Он же верит в свой рай и в своё вознаграждение, значит, его мама скоро их получит. Не удивлюсь, если завтра же в школе застану его в добром расположении духа и подпрыгивающего от счастья: его мама вознеслась на небо! Вы же тоже верующие, для вас это должна быть несказанная радость. Нечего тут реветь. Ты тоже скоро умрёшь, а Ничка останется, и она должна быть к тому готова.

Кассандра Карась в сердцах стукнула кулаком по скатерти, встала из-за стола и принялась с демонстративной чопорностью, какой не могла позволить себе в забегаловке на Гороховой, бросать грязные тарелки и чашки в раковину.

– Хорошо, что Ничка ещё спит и не слышит тебя, маленький дьявол, – огрызнулась женщина. – Я ни за что не оставлю Ничку одну, и если надо будет для этого прожить тысячу двести лет, то за меня не волнуйся, я справлюсь и с этим. Ира, ты совсем не занимаешься детьми. К моменту окончания школы этот бездельник превратится в бандита. Если бы ты воспитывала их, как я Ничку, они бы не выросли такими жестокими.

Ира Дивановская, до сего момента занимавшая сторону подруги, теперь осмелилась выразить робкое несогласие:

– Тёма жесток. Но он прав. Ты ведь не сможешь опекать Нику вечно. Ты печёшься о ней, словно о младенце. В конце концов, если воспитывать в своём ребёнке личность, у тебя вырастет личность, а если пытаться сделать из него сверхчеловека или, того хуже, воплощение собственных амбиций, то у тебя вырастет идиот. Во взрослом возрасте Ника не будет благодарна тебе за такое воспитание.

– Много ты смыслишь в воспитании, – завопила Кася, – тебе бы сначала своих детей завести, а потом осуждать уклад нашей семейной жизни. Я растила мою девочку не только для себя – я растила её для Алёши, для нас обоих. Ниченька – подарок мне от самого Господа, а не просто напоминание об Алексее. Ты не представляешь, сколько насмешек и издевательств мне пришлось терпеть, сколько слёз выплакать, сколько нравственных пощёчин получить, но я пережила это ради моей дочурки и пройду через все испытания вновь, если это будет необходимо. Ты и понятия не имеешь, каково это – иметь собственных детей и растить их. Это не только биологическая привязанность на уровне инстинктов. Ребёнок – это воплощение родительской любви. Если человек умеет любить, то и его ребёнок будет прекрасным, как эта любовь. А у меня прекрасная доченька. Значит, я всё делаю правильно.

Ира покачала головой, но спорить не стала и вместо возражений спрятала нос в кружке горячего чая. Кассандра мысленно поблагодарила подругу за молчание и принялась за работу, которая получалась у неё лучше всего – тщательное, монотонное, тупое мытьё посуды.

Саша Чипиров плакал всю неделю. Он пропустил занятия в школе, не пошёл на контрольные по истории и математике и каждый вечер звонил Оленьке Субботе, сквозь слёзы спрашивая у неё домашнее задание. Перед смертью Василиса Яковлевна сурово настаивала: «Саша, запомни, Бог есть. Не рви с Ним связь, укрепляй веру и помни, что ты пообещал сделать для меня». Саша дал клятву посвящать каждое воскресенье церкви и молиться за здоровье отца. Он готовился к похоронам с трогательным старанием, утешал папу и по инерции доплетал кашпо для маминых цветов, которое не успел подарить ей при жизни. Оленька навестила друга в четверг, а в субботу явилась в церковь на отпевание Василисы Яковлевны. Отец запрещал ей заглядывать в православные соборы и в мечети, но Оля заявила, что если она не придёт на похороны матери лучшего друга, то покажет себя как неправедная иудейка и двоедушный человек, ведь дружба для Оленьки Субботы стояла на первом месте после семьи. Андрей Васильевич ослабил хватку.

Уклад жизни Чипировых изменился. Квартира опустела. Чайный набор из зелёного оникса, которым каждый вечер пользовалась семья, – шесть небольших пиалок, столько же блюдечек и большой круглый заварочный чайник – убрали в кладовку и больше никогда не доставали. Постельное бельё Семён Кондратьевич менял только на своей половине кровати и время от времени взбивал подушки жены, поправлял одеяло, ставил на прикроватный коврик её домашние тапочки, отряхивал от пыли и вешал обратно на дверной крючок её любимый махровый халат. Саша категорически не одобрял папино поведение, но старик по-другому жить не мог. Семёна Кондратьевича Чипирова охватило немое горе, которое ударило артритом по ногам и потом ещё долго будет убивать воспоминания безутешного вдовца старческим маразмом. Работа давалась ему с трудом, ни ноги, ни сознание в порядок было не привести, и пришлось уволиться. Одной пенсии Семёна семье не хватало, но вдруг материальная помощь стала поступать от самых разных людей. В основном Чипировым помогал церковный приход. Участливые сёстры и братья навещали Сашу с папой раз или два в неделю, приносили угощения, не скупились на подарки. Настоящее чудо случилось за два дня до похорон, когда особенно состоятельный покровитель их церкви взял на себя половину расходов на ритуальные услуги. Потихоньку быт в семье налаживался.

Тёма Кравченко долго мучился раскаянием, ощущая острую необходимость извиниться в своём сердце перед Сашей, который не сдержал слёз на похоронах матери и счастлив, конечно, не был, и перед ворчливой Кассандрой, которая была права насчёт Тёминой жестокости. Но виду он не подавал.

I

– Четыре остановки, Ниченька, помнишь? Четыре!

На всякий случай Кассандра показала на пальцах число «четыре». Девочка воодушевлённо кивнула.

– Мне нужно бежать, солнышко, до вечера. Выходишь на четвёртой остановке!

– Хорошо, мамочка.

Вероника зашла в трамвай и села рядом с окошком. Народу было немного, что Кассандру успокоило. Трамвай тронулся и пополз по проспекту; Ничка махала маме до тех пор, пока та совсем не скрылась из виду.

Солнечные лучи светили прямо ей в лицо, и Ника улыбалась им в ответ. У неё было такое хорошее настроение, что ей хотелось петь во весь голос прямо в транспорте. Делать это на людях она, конечно, стеснялась, но была весна, а весной человеку больше ничего не остаётся, кроме как радоваться, влюбляться и петь.

Ника начала тихонько мычать мелодию, притопывая ногой в ритм. Затем огляделась. Никто на неё не смотрел. Никто ничего не слышал. Все сидели в наушниках, уткнувшись кто в книгу, кто в телефон. Ничку это обрадовало и огорчило одновременно.

«Никто уже давно не замечает в этом мире ничего прекрасного, – подумала она, – все обращают внимание только на самих себя. Но сегодня это даже хорошо! Каждый находится в своём маленьком мире, а я – в своём».

И она запела во весь голос. Из уст девочки, из самого её сердца лилась мелодия солнца, простая и красивая. Она напевала древний мотив с удивительными заботой и трепетом, с какими мать обыкновенно поёт колыбельную своему ребёнку. Иногда на Нику оборачивались пассажиры, но через секунду они вновь возвращались к своим мыслям, раскрыв газету на странице с кроссвордом. Далеко не все могли понимать смысл таких песен, поскольку девочка пела на языке, понятном только тем, кто познал абсолютное чистое счастье.

Лишь позднее Вероника заметила, как один светловолосый юноша раскрыл рот от восторга, не смея оторвать от неё глаз. Она смущённо улыбнулась. Он улыбнулся ей в ответ. Вот как Ничка встретила Сашу Чипирова – своего будущего мужа.

Они вмиг разговорились, а на следующей остановке юноша пересел к Ничке на соседнее сиденье.

– Я Ничка.

– А я Саша.

Поговорили ещё. Беседа текла и текла неторопливым весенним ручьём, а нужные слова находились сами собой, и Саша Чипиров вконец позабыл о печали, преследовавшей его последний месяц. Пять минут общения с Ничкой Карась лечили лучше всяких трав и таблеток.

– Тебе на какой остановке выходить? – наконец спросил Саша, опасаясь скорого прекращения увлекательного разговора.

– На… на… через четыре станции. Я села на Виражной.

Парень обеспокоенно взглянул на Нику.

– Боюсь, ты пропустила свою остановку, – сказал он расстроенным голосом. – Следующая будет около универмага, это уже соседний район. Ты можешь выйти прямо сейчас и пересесть на другой транспорт.

Вероника весело рассмеялась.

– Я никуда не тороплюсь. Мне нужно было к пяти на плавание, но я уже не успею к началу занятия, так что проедусь с тобой. Ты далеко живёшь?

– Недалеко. Через две остановки. – Саша потупил взгляд и вытер о брюки вспотевшие ладони. – Слушай, а ты не хотела бы зайти ко мне в гости? Не подумай ничего скверного, я просто хочу познакомиться с тобой. Ты очень милая, и мне жаль, что по моей вине ты не попала в бассейн, но у меня дома есть шоколадные конфеты и вкусное какао. Это в качестве извинения. Ты же – ты же пьёшь какао?..

– Конечно, – улыбнулась Вероника. – Только потом посади меня на автобус в обратную сторону, иначе я заблужусь.

– Договорились!

Через две остановки и ещё пять минут пешей прогулки ребята дошли до Сашиной квартиры.

– Проходи, Ничка. – Чипиров подал ей домашние тапки, и девочка, хихикнув, мигом нырнула в них. – Извини, другого размера нет. У нас довольно скромно, эта квартира принадлежала ещё моему дедушке. Но мы с папой полностью довольны; нам многого и не нужно.

Сначала Ничка не поверила, что зашла в жилую квартиру. Это удивительное помещение напоминало скорее оранжерею или райский сад. Прихожая и гостиная были заполонены ароматными цветами: они стояли в терракотовых горшках на подоконниках и на полу, висели в кашпо по углам, декоративный плющ украшал окна и перила балкона. Вся мебель в доме была сделана из светлого дерева, а молодые растения сливались со стенами, выкрашенными в оливковый цвет. Любопытная Вероника стала разглядывать ютившиеся на полках и прикроватных тумбочках диковинные предметы: старые газеты и письма, оригами, шишки, ракушки; гербарии, прятавшиеся по книгам и журналам и служившие закладками; металлические подсвечники и подстаканники без стаканов; банки с бисером, шерстяные нитки в бобинах, цветные ленты; старинные украшения, дешёвые, с искусственными камнями, но всё же приятные, блестящие, напоминавшие о чём-то из далёкого прошлого; пожелтевшие книги по истории, по географии, по религии. В отличие от хлама, копившегося в её собственной квартире, эти вещи явно берегли, очищали от ржавчины и грязи, время от времени протирали от пыли, и вся эта суета вокруг никому, на первый взгляд, не нужных безделушек тут же придавала им смысл. На кухне Ничка обнаружила фантастическое разнообразие сушёных и вяленых овощей и фруктов, специй, острых перцев, чеснока, зелени. Запахи пряностей перемежались между собой и сливались в единую душистую смесь, не поддающуюся описанию и распознаванию. У Нички заурчало в животе. Саша Чипиров улыбнулся в ответ на комплимент и полез в бездонные кухонные ящики за какао. Он открывал одну дверцу за другой, чесал подбородок и раздумчиво опирался на деревянную столешницу. С виноватым видом он обратился к гостье:

– Извини, кажется, какао кончилось. Ты не против белого чая?

– Я обожаю чай! – заверезжала Вероника. – А разве существует белый чай?

Саша смеялся в ответ почти на каждый её вопрос или восклицание. Раз в десять секунд Ничка заворожённо тыкала пальцем в приправы или кухонные приборы, а Саша давал объяснение, зачем они нужны. Так и скоротали время, пока заваривался белый чай. Саша наполнил чашки и протянул одну девочке, чтобы та дала оценку волнующему цветочному аромату. Ничка жадно припала к чашке губами и тут же отскочила, едва удержав фарфор в руках.

– Осторожно, – испугался Саша, подбежал к гостье и протёр тряпкой мокрый пол. – Ничего. Ты не обожглась?

Девочка загадочно хихикнула и спрятала розовые щёки за ладошками. Саша повторил вопрос, и Ничка в ответ мило подпрыгнула на месте, опять не проронив ни слова. Казалось, реальный мир был для неё игрой в классики или чехарду. Саша был очарован этой лёгкостью характера. В мире душевных пантомим и театральных драм Вероника Карась была самой живописной декорацией. Она смотрела на юношу такими ясными глазами, полными любви (и неясно, была ли та любовь сестринская или романтическая), что Саше Чипирову стало неловко: на него ещё никто так не смотрел.

– Пройдём в гостиную, – предложил краснеющий мальчик, взял оба блюдца с чашками и повёл девочку в соседнюю комнату. – Я, кстати, тоже раньше ходил в бассейн. Ты давно занимаешься плаванием?

– Я не занимаюсь, – беспечно ответила Ничка. – Я ни разу за год не доехала до нужной станции. А маме признаться неловко. Я просто делаю круг на трамвае и возвращаюсь домой.

Саша оторопел.

– Целый год? Сколько же денег ты потратила на дорогу?

– У меня льготный проезд, – развеселилась Ничка. – У меня папы нет. Точнее он с нами не живёт, он в Москве завязывает ленточки на коробках с пирожными. Мама им очень гордится.

– Прости, мне очень жаль, – спохватился Саша. Он и не знал теперь, о чём спросить девочку: ответы она давала печальные, как сама реальность. – А чем ты занимаешься в свободное время, кроме «бассейна»?

– Почти всем, – радостно выдохнула Ничка и стала с энтузиазмом перечислять, загибая пальцы: – я люблю пускать мыльные пузыри, делать гербарии, собирать интересные ракушки или камешки, люблю делать оригами, складывать пазлы, шить, вязать крючком, гулять и любоваться природой, качаться на качелях, ухаживать за цветами, коллекционировать статуэтки и ещё столько всего! Я люблю спать и видеть сны, люблю просыпаться, завтракать, обедать; ужинать не очень люблю, но мне нравится пить горячее молоко на ночь, потому что мама добавляет в него мёд, а мёд я тоже люблю. Ой, чуть не забыла, это же самое важное! – мне нравится мороженое в вафельных стаканчиках. Фисташковое самое вкусное, но иногда можно поесть и шоколадного, чтобы фисташковое не надоело. Я так люблю жизнь, и я не понимаю людей, которым жить не хочется. Жизнь так хороша! Правда же?

Саша совсем поник. Хотя образ наивной, чистой души его и привлекал, на самом деле картина была жалкой, гротескной и пугающей. Вот что делает с детьми чрезмерная опека родителей: в четырнадцать лет Вероника не могла ни сама завязать шнурки, ни купить хлеб в магазине. Девочка верила, что способна довольствоваться малым и находить счастье в мелочах, но не подозревала даже, что бо́льшую часть жизни, самую трудную и неприятную часть, за неё проживает её собственная мать. Ничке были неведомы тяготы быта, может быть, и к лучшему. Ей несказанно повезло, что в трамвае она познакомилась с Сашей, а не с наркоманом или педофилом, который точно так же мог пригласить наивное дитя к себе в гости, после чего ограбить или изнасиловать её. И Ничка с удовольствием приняла бы это приглашение, она и знать не знала, что мир полон злых и опасных людей, которым не стоит доверять. Это было прекрасное, безынициативное, тихое комнатное растение, прихотливое, но благодарное, радостное, благоухающее. За этим растением имела силы ухаживать только Кассандра; остальной мир попросту повернётся к ней спиной, как только девушка достигнет совершеннолетия.

Саша медленно кивнул:

– Да, жизнь хороша. Но в ней бывают трудности.

Вероника улыбнулась ничего не понимающей бессознательной улыбкой. Она протянула к нему ладони, похлопала по щекам, словно проверяя, живой ли это мальчик или плод её воображения, и с невинными словами: «Я не верю в трудности. Посмотри, как жить легко!» – чмокнула юношу в губы, после чего весело рассмеялась. Саша не знал, как реагировать. Он растерянно улыбнулся, сделал робкий шаг назад и спросил:

– Ты целовалась с кем-нибудь до меня?

– Что ты! Мне только ты нравишься.

– Видишь ли, Ниченька (позволь мне эту вольность, у тебя прекрасное имя, и, если ты не против, я буду называть тебя Ниченькой), видишь ли, есть поступки, которые лучше не совершать, потому что они ведут к необратимым последствиям. Ты ведь меня совсем не знаешь. Тебе рассказывали в детстве про законы нравственности? – по-доброму, без тени высокомерия спросил он.

– Наверное, нет, – ответила Ничка, продолжая тянуться к его губам.

– А тебе… тебе рассказывали про Бога?

Вероника вдруг опомнилась и убрала ладони с его плеч.

– Угу, много раз! Мама постоянно говорит про него, и мы, бывает, ему молимся и просим мира для нашей семьи. Я очень люблю бога.

– Правда? – Сашины глаза вмиг засияли. – Слушай, я хочу показать тебе одну книгу. Ты позволишь?

– Конечно-конечно!

Саша посадил Нику на диван, сам скрылся за дверью соседней комнаты и вскоре вернулся с толстой книгой в чёрном кожаном переплёте. Он сел на стул рядом с гостьей и открыл писание на середине пятой главы.

– Ты знаешь, что это за книга? – спросил Саша.

Девочка замотала головой. Она вся дрожала от любопытства. Саша, будучи мальчиком осторожным, не стал давить и пошёл путём иносказаний, доступных малоразвитому Ничкиному сознанию.

– Это волшебная книга, – улыбнулся юноша и устремил на девчушку взгляд, полный трепета и надежды.

– Волшебная?! – Вероника быстро среагировала на верно выбранное им слово. Саша кивнул:

– Именно, волшебная. Её написал сам Бог. В ней собрано столько удивительных мыслей и интересных сюжетов, что её можно читать ночи напролёт и не устать! Каждый раз новая история, и воспринимаешь ты её всегда по-разному.

Саша перелистывал старые пожелтевшие страницы, а Вероника смотрела, как заворожённая, не смея оторвать взгляда от магических букв и цифр. Юноша стал зачитывать, а затем разъяснять отдельные строки, и в конце признался:

– Я тоже очень люблю Бога, Ничка, как и ты. И когда я вырасту, я буду служить Ему.

– Это как?

И тогда Саша осмелился рассказать девочке про свою веру и профессию священнослужителя. Неизвестно, кто больше был впечатлён: он или она. Ника находилась в начале пути познания этого нового мира, а Саша наконец сумел поделиться самым дорогим в его жизни. Когда его мама была жива – а было это ещё совсем недавно, – она читала Саше Писание перед сном; каждое воскресенье они ходили в церковь и пели самые волшебные на свете песни, и этот день был настоящим праздником, которого маленький Саша Чипиров ждал больше, чем подарка на Новый год и бабушкиного клубничного варенья из деревни. А когда Василиса Яковлевна покинула земной мир и оставила мужа с сыном, мальчик замкнулся в себе, скрыв от недобрых усмешек и косых взглядов то единственное, что осталось у него от мамы. Вероника была поразительно похожа на Василису Яковлевну, его мать: и внешностью, и кротким библейским характером. Она была ещё маленькая, неразумная, неопытная, но сердце её оставалось чистым и непорочным, а юный пытливый ум готов был впитывать новые знания. Назло случайному появлению на свет в Веронике Карась соединилось лучшее от отца и матери. Главным достоинством ей была нежная покорность, которую Тёма Кравченко называл «слабоумием по материнской линии», а Саша решил именовать доброй душой.

В тот вечер оба были счастливы и благодарны судьбе за эту встречу, однако вечер не мог длиться вечно; ребята и не заметили, как пришло время прощаться.

– Хочешь взять эту книгу домой? – спросил молодой человек. – Ты сможешь показать её маме и друзьям, я думаю, им она тоже понравится.

– Хочу! Хочу!

Саша расплылся в восхищённой улыбке.

– Хорошо, сейчас принесу.

Юноша решил не грузить Веронику сотнями глав Ветхого и Нового Завета, вместо этого он подарил ей детскую Библию, где всё написано просто, понятно и увлекательно; такому человеку, как Ничка Карась, взрослые книги читать было ещё рано. С этой брошюркой впечатлённая девочка прискакала домой. Семья как раз села ужинать. Тёма Кравченко первым заглотил тарелку гречки и стал мешать колоду карт.

– Ир, сыграем?

– Какая вульгарщина, – Дивановская поморщилась. – Лучше бы убрался у себя в комнате, чем в карты играть.

– Зачем мне убираться? На моей половине идеальная чистота, – завопил мальчик.

– Да что ты говоришь!

– А то и говорю! У меня кровать по-армейски заправлена, и одежду я в шкаф убираю, а у Яна пыльная тумбочка и плесень в кружке, потому что он месяц свой чай допить не может.

Ян встрепенулся и неловким движением поправил очки.

– Вообще-то это твоя к-к-кружка, – сказал он, – и одежду ты не убираешь в шкаф, а за-за-запихиваешь, и она у тебя вываливается.

– Не-не-неправда, – передразнил Тёма.

В этот момент и прибежала Ничка Карась. Она повисла на Тёминой спине и сунула ему под нос приобретённое чтиво.

– Тёма, почитай мне на ночь, пожалуйста, – радостно пропищала она. – Ты лучше всех рассказываешь сказки, у тебя так хорошо получается менять голос и говорить за злодеев! Почитай, почитай!

Тёма очень любил, когда ему льстили.

– Ладно, ладно. Опять «Золушку»?

– Нет, я принесла новую книжку, – Ничка горделиво задрала носик. – Библию!

Артемий, оторопев, отложил карты и уставился на девочку с неподдельным ужасом:

– Библию?! Откуда у тебя этот сборник вранья?

– Тёма, – раздражённо буркнули Ира с Кассандрой.

– Мне мальчик подарил, – сказала Ничка. – Мы в трамвае познакомились.

– Что за парни нынче пошли! – Тёма, покраснев от стыда, закрыл глаза веснушчатой ладонью. – Мне одного друга-сектанта достаточно, а тут ещё один нарисовался.

– Это не сектант, это Саша, – серьёзно объяснила девочка.

– Чипиров, ну конечно, – рыжий повеса всплеснул руками. – Вот ведь совпадение!

– Что за Саша? – встряла заботливая мать Кассандра. – Оборванец какой-нибудь, бандит, наркоман?

– Тьфу на тебя, дура! – загримасничал Артемий. – Я, по-твоему, с другими дружбу не вожу, только с бандитами?

– Ты тут самый настоящий бандит, бес, чёрт с рогами, – разошлась Кассандра и принялась гоняться за мальчиком с намоченной половой тряпкой.

II

Бесконечно долгий, полный скорби октябрь подходил к концу. Листья деревьев лениво отрывались от ветвей и катились по влажному асфальту, не успев пожелтеть. Люди раскрыли разноцветные зонтики и закутались в прошлогодние шерстяные пальто. Яну этой осенью достались старые ботинки старшего брата, а Тёме опекунша соскребла по сусекам на новые непромокаемые сапоги. В своих ботинках Ян с гордостью ходил в школу и надеялся, что над ним станут меньше издеваться – Тёмина пара выглядела почти новой, в ней даже не было дырок, только потихоньку отклеивалась подошва. Но старшеклассники всегда находили повод подшутить над бедным мальчиком, и новая обувь вряд ли могла повысить его репутацию в школе.

– Эй, слизняк! – раздался резвый ор на заднем дворе гимназии.

Ян сразу понял, что слова адресованы ему. Он ускорил шаг и старался не оборачиваться. Через пятнадцать минут он дойдёт до дома. Главное – добежать до школьных ворот. Дальше дворы закончатся, и он выйдет на людную улицу, где хулиганы его не достанут. Вдруг Ян почувствовал, что его тянут за рюкзак. Мальчику пришлось остановиться. Он обернулся и увидел перед собой целую группу подростков. Знаменитый десятый «А». Главный из них подошёл к Яну вплотную и вновь с насмешкой дёрнул за лямку его рюкзака.

– Классный рюкзачок, – ехидно произнёс парень. Он оглядел оробевшего мальчишку с ног до головы, поморщил нос и прищурился, тем самым желая показать презрение. – Дашь посмотреть?

«Опять опоздаю к обеду», – обречённо подумал Ян.

Растерянный юноша продолжал стоять на месте, не двигаясь и даже не моргая. Он услышал шаги за спиной и омерзительный надменный хохот. Через мгновение один из «ашек» стянул с его плеч рюкзак и ударил Яна ногой в поясницу так, что тот моментально упал на землю, издав тихий глухой стон. Очки его слетели с носа и упали на асфальт; стоило ему сделать попытку подобрать их, как один из парней наступил на них и раздавил. Ян осмелился посмотреть на неотёсанного старшеклассника. Сальные волосы, изрытое прыщами лицо в пыли и грязи, рот искривлён в животной ухмылке. «Чё смотришь?» – возмутился главарь банды. Ян опустил глаза. Его тут же схватили под руки и взяли за волосы так, чтобы юноша не мог извернуться. Все свои действия подростки сопровождали диким хохотом, который придавал лидеру уверенности и энтузиазма. Мальчишки начали по очереди примерять на себя справедливо полученную ими вещицу, но вскоре им надоело это занятие. Тогда ребята стали подбрасывать рюкзак, играть им в волейбол, в футбол и ещё во много других интересных игр. Наблюдая за происходящим, Ян думал только об одном: нельзя вставать.

«Не сейчас, – решил он, – стоит шевельнуться, и тебя тут же заметят. Пусть играют на здоровье. Футбол – хорошая игра. Полезная. Она увеличивает объём лёгких и регулирует артериальное давление… Кому в наше время нужно развивать мозг, если можно тренировать мышцы ног?»

Навеселившись вдосталь, мальчишки стали изучать содержимое ранца. Помимо посредственных школьных принадлежностей они нашли там множество довольно занятных вещей. Например, толстую книгу в твёрдом переплёте, на которой серебристыми буквами были выгравированы неизвестные ребятам имя и фамилия, вроде бы немецкие; планшет для рисования; набор карандашей и пастельных мелков; футляр для очков; несколько карандашных работ (два портрета темноволосой девицы, пейзаж и натюрморт); нотную тетрадь, всю исписанную разнообразными партитурами, а также – самая интересная находка! – кипу листов бумаги, на которых красивым почерком были написаны стихи.

– Что это? – с деланым интересом осведомился глава группы. Не дожидаясь ответа, он внимательно (или не очень) прочёл несколько строчек первой страницы. – Стихи пишешь, да? – Лидер оглядел членов своей шайки, и те одобрительно засмеялись. – Стихи?!

Ян не смог ничего ответить, так как счёл вопрос риторическим, и быстро отвёл взгляд в сторону.

– Знаешь, здорово, – многозначительно протянул парень, медленно расстёгивая ширинку. – Нет, правда, хороший стих, красивый. Давай я помогу тебе его дописать.

Парень с удивительно гнусной усмешкой стал украшать брошенные на землю страницы, в то время как остальные образовали вокруг лидера круг и начали с неподдельным энтузиазмом наблюдать за его добродетельным поступком.

Ян медленно закрыл глаза, потом зажмурился. Скулы его напряглись, губы задрожали, и по щеке робко покатилась одинокая слезинка, которую он тут же вытер рукавом синей клетчатой рубашки. В ушах стоял белый шум. Он зажмурился и сжал зубы, исказив рот в немом крике отчаяния. Глава развернулся к униженному поэту и готовился выпалить свежую насмешку, но через секунду почувствовал острую боль в спине. Он выпучил глаза, раскрыл рот и с застывшим в ужасе выражением лица медленно стал опускаться на землю. Остальные мгновенно расступились.

Тощий подросток в капюшоне, надетом поверх зелёной кепки, резко вынул нож из поясницы парня и повернулся к напуганным мальчишкам, которые, осознав, что им уготована такая же судьба, разбежались в разные стороны. Заступник шумно вздохнул, ещё больше надвинул кепку на глаза и для верности пнул раненого парня в грудь. Тот послушно упал на асфальт, ударившись головой о поребрик.

– Слабак, – с досадой прошептал защитник с ножом. Обращался он к Яну.

Он подошёл к бедному мальчику и протянул ему руку, предложив наконец подняться с земли. Ян повиновался и, придя в себя, стал неспешно собирать разбросанные по газону вещи обратно в рюкзак. Рыцарь в капюшоне подошёл к лидеру группы и со всей силы ударил его сапогом по измученному лицу, оставив на его щеке узорчатый след из грязи и крови. Затем тщательно вытер окровавленную подошву о траву на газоне. Поднял с земли книгу Ремарка и вручил её Яну. Окинул младшего брата осуждающим взглядом. Схватил его за шкирку и увёл в соседний двор.

– Неужели так сложно до дома пойти без приключений? – огрызался Тёма на непутёвого очкарика.

Ян виновато мотал головой и стряхивал с одежды пыль, сам не понимая зачем. Он поднял глаза на Тёму, сглотнул и попытался поблагодарить брата. Однако речевой дефект не позволил ему произнести слово «спасибо», и Ян смог выговорить лишь повторяющийся звук «с-с-с».

– Нет, не надо, – сухо отрезал Тёма, – не надо этих слов. Я сделал за тебя твою работу. За что ты хочешь сказать «спасибо»? За то, что ты… ты… слюнтяй! Посмотри на себя!

Артемий и сам стал внимательно осматривать свою недоношенную копию. Сутулый, нескладный, с взъерошенными волосами цвета ржавчины. Белое лицо, алые щёки. Синяя клетчатая рубашка испачкана в пыли и слюне (в него плевали?). Опущенная голова, дрожащие поджатые губы. Бледная ладонь в конопушках закрывала мокрое от слёз лицо. Чего Тёма ожидал от бедного забитого сироты с психологической травмой, такого же, как он сам?

Ян развернулся и побрёл домой. Тёма смотрел ему вслед. Ян шатался и спотыкался на каждом шагу. Он даже не обходил лужи, поэтому ботинки его вмиг стали мокрыми. И тут Тёма вспомнил, что у того зрение минус пять. Очков на дороге Ян так и не нашёл. И сейчас он почти ничего не видит.

Суровое лицо Тёмы сразу размягчилось. Ему вдруг стало жаль младшего брата.

– Погоди! – крикнул он Яну вслед, но мальчик не обернулся.

Тёма бросился догонять брата. Ян мельком оглянулся, вытер слёзы и значительно ускорил шаг (видимо, уже машинально), однако Тёма вскоре настиг мальчика и преградил ему путь.

– Извини, – сказал старший, пытаясь отдышаться, – я не собирался…

– Вс-всё в порядке, – тихо ответил Ян, – это б-было вполне справедливо.

– Нет, вовсе нет, – перебил Тёма, – я только хотел, чтобы ты знал, что тебе не за что благодарить меня. Я должен был тебя защитить и защитил. Но больше не буду. Самому пора учиться давать сдачи. – Он грубо потрепал брата по густым огненным волосам и добавил: – Пойдём домой, бестолочь!

***

В тот же вечер напали на Олю Субботу. Рано или поздно это должно было произойти: её строгий отец давил на девочку всё больше, призывая к чтению Торы и покупке длинных платьев, на что своевольная дочь реагировала, как и всякий бунтующий подросток. Юбки становились лишь короче, шпильки выше, сигареты дороже, макияж вульгарнее. К пятнадцати годам Оля успела перепробовать десять видов алкогольных напитков, три раза начать и бросить курить, перецеловаться с двадцатью двумя парнями, а домой теперь возвращалась за полночь и отключала мобильный телефон после десяти вечера, чтобы разгневанный отец не мог дозвониться.

В отличие от Яна, на Оленьку напали на другом континенте – в северной Африке, куда непослушная дочь устремилась вместе с мамой в последнюю неделю учебной четверти с чемоданами, полными купальников и тюбиков с солнцезащитным кремом. Накануне поездки Оля снова разругалась с отцом, и смекалистая мать предложила юной бунтарке «развеяться и посмотреть рыбок» на Красном море. В тайне от папы купили билеты и улетели в Египет. На второй день отпуска Виктория Суббота подыскала себе курортного кавалера, а Оля улизнула из отеля после ужина и пошла прогуляться вдоль морского берега. Своим неразумным и неосторожным поведением она и спровоцировала двух местных затащить её в ночной клуб, напоить, увезти в Каир и продать мафии.

Друзья и родственники искали её двое суток, но безуспешно. Все эти два дня девушку держали в грязном тёмном подвале без еды и питья, перетаскивали из одной комнаты в другую, то оставляли одну, то швыряли в клетку к другим похищенным девушкам, били больно, но без синяков и крови, и не прикасались к лицу – таковы были инструкции свыше. Красивых рабынь готовили на продажу, нельзя было портить их внешний вид.

Тут из соседней комнаты донеслись приглушённые мужские голоса. Судя по разнообразию тембров, там находилось не менее четырёх мужчин. Оля Суббота прислушалась, но ничего не могла разобрать. Дверь соседней комнаты на время открылась: на порог вступил ещё один человек. На этот раз Ольга смогла различить несколько фраз.

– Чего ж твой босс сам не пришёл поговорить?

– Напомни-ка, кто именно его послал.

– Так он от самого́!

– От Карденберга? Неужели?

– Да, всё так.

– А ты, бишь, его новый головорез? И как же так полу…

Дверь захлопнулась. Страх выворачивал заложницу наизнанку и не оставлял ей сил ни на голод, ни на раскаяние. Ни о чём не хотелось думать. Нужно было бежать. Как? Где она находится? Её так накачали наркотиками, что она не чувствовала даже подушечек пальцев и не могла нащупать стену, а о крике речи тем более не шло. Она снова заснула на пять минут или на десять часов – определить было трудно.

Разбудили её громкие шаги. Из соседнего помещения вышли люди. Оля открыла глаза и на этот раз смогла что-то разглядеть. Сквозь полупрозрачную ткань мешка она увидела силуэты шестерых мужчин. Впереди шёл круглый малорослый человек в чёрном плаще, вслед за ним плёлся высокий араб, сжимая в руке дипломат. Шёл он в сопровождении дул автоматов, направленных двумя чернобородыми здоровяками на обе его скулы. Остальные мужчины, замыкавшие шествие, стройно шагали бок о бок также в компании заряженных пушек.

– Я же сказал, произошла ошибка, – бормотал на уверенном русском высокий араб. – Мне велено было доставить образцы. Дальнейшие дела вы обсуждаете напрямую с Карденбергом.

– Мы очень ждали Карденберга, – заговорил мужчина в плаще. – Даже подарок ему приготовили. Он давно такой хотел. Махир, покажешь наш бриллиант? Прошлой ночью доставили. Ты и передашь её Шамилю.

Ольга услышала приближающиеся шаги. Её схватили и прямо в мешке потащили в холл, где сидели бандиты. Мешок бросили на пол и развязали. Девочку, как игрушку, вынули и посадили на холодный заплёванный пол подвала. Она подняла глаза на араба. Тот, мучительно поморщившись, отвёл взгляд.

– Что это? – в пустоту бросил он. – Зачем?

Человек в плаще ему объяснил. Идея показалась головорезу Карденберга отвратительной и пугающей.

– Ты у нас человек морали, я посмотрю, – ухмыльнулся собеседник. – А что ж такие грязные дела делаешь, а, Дамир? Вижу, наш бриллиантик тебе пришёлся по душе. Другие драгоценные камушки смотреть будем?

Дамир напрочь отклонял предложение посмотреть остальных рабынь, думая лишь о том, как бы покинуть это место живым. Он то и дело задерживал взгляд на скулившей Ольге, которой после каждого испуганного писка давали пощёчину. Араб чуть было не накинулся на него в гневном исступлении, но в последний момент опомнился и подавил эмоции. К Ольге возвращалось живое сознание. Она поняла, что иностранец с чемоданом в руках отличался от остальных мужчин в комнате. Он мнился ей добрым. Хотя добрым ныне зовут всё злое, но красивое. Может быть, араб мог бы вызволить её? Вот сейчас бы он оглушил человека в плаще, отнял автомат у одного из верзил, перебил всех до единого, забрал её и увёз из зловонного притона. Но взгляд заморского головореза вдруг сделался хищным, жестоким, бешено-звериным. Ему в голову впилась, как червь, грязная мысль, поразила его сознание и впредь не давала ему покоя. Он повернулся к человеку в плаще и зашептал ему что-то, время от времени кивая на Ольгу. По окончании его монолога человек в плаще выплюнул:

– Цену себе набиваешь, собака? Наш бриллиантик тоже самый дорогой в коллекции.

– Не проблема, – торопливо бросил араб и поставил дипломат на стол. Рука его юркнула во внутренний карман пальто и через секунду вынырнула наружу с толстым конвертом, который занял своё место на столе рядом с чемоданом. – Вопрос решён?

– Решён, – еле заметно кивнул мужчина.

Дамир Хассан предложил бандитам проверить дипломат. Напарник Махира открыл его и показал содержимое боссу. Тот пробежался взглядом и медленно кивнул. Конверт вскрыли, посветили внутрь жадными ухмылками и вновь запечатали. Ольга не понимала, что происходит. Что было в дипломате? Оружие? Образцы, что за образцы… Что за бриллиант? Они торговали камнями? Дамир освободил её? Как сложно думать, как тяжело моргать…

Наконец Хассан пожал руку человеку в плаще. Сделка завершилась. Ольга в надежде ждала, когда её развяжут и снимут ошейник, выдернут изо рта кляп, оденут в сухую тёплую одежду и отвезут домой. Она и сама попыталась избавиться от верёвок. К ней тут же подскочил неотёсанный детина и схватил девушку за горло.

– Успокойте эту шлюху, – огрызнулся Махир.

Мужчины предложили снова накачать её наркотиками, но араб резко возразил.

– Не надо, – перебил он, – пусть привыкает к новому хозяину.

– Э, нет, таковы правила, брат, – покачал головой Махир. – Её визги привлекают слишком много внимания.

– В моём присутствии она и пикнуть не посмеет, – заверил араб. Он подошёл к дрожащей девочке, грубо взял её за подбородок, сообщнически подмигнул и прошептал: – Кивни, если обещаешь слушаться своего хозяина.

Оля, завопив от страха, исступлённо замотала головой. Махир ткнул ей пистолетом в висок.

– Я же говорю, – обратился он к Дамиру, – успокоить надо шлюшку.

Рабыне набросили мешок на голову, крепко держали прыгающее в истерике туловище. По венам её разлилась жидкая адская боль. Она сопротивлялась что есть мочи, но вскоре провалилась в сон.

Очнулась она в темноте. Мешка на голове она не ощущала, но и видеть не могла. Кругом был один мрак. Девушка находилась в крайне неудобной позе, которая не позволяла ей выпутаться из верёвок и даже привстать. Сверху, снизу, отовсюду слышалось гудение автомобиля, словно она находилась внутри двигателя. Громкий звук сильно бил по ушам. Минут через пятнадцать машина остановилась, и шум мотора затих. Девочка слышала звуки природы, значит, они находились в лесу. Она притихла, перестав плакать, закрыла глаза и съёжилась. Дверь багажника резко распахнулась. Над ней нависало огромное мускулистое туловище мрачного араба. Оля начала дрожать; из охрипшего горла раздавался то рёв отчаяния, то жалобный писк, похожий на ультразвук. Затем она замерла. Конечности её обмякли. Она зажмурилась и тихо зарыдала от стыда и унижения. Мужчина понял, что она описалась. Он молча взял девочку на руки, отнёс в салон и посадил на заднее сиденье. Она уже и не думала сопротивляться. Хозяин развязал ей руки и ноги, вынул кляп и аккуратно убрал со лба прядь спутавшихся медных волос, прилипшую к коже. Затем он заговорил. Это была красивая и чистая русская речь, оттеняемая лёгким арабским акцентом:

– Не бойся меня, – сказал мужчина, – я не причиню тебе вреда. Я оказался в том месте совершенно случайно. Я лишь хотел спасти тебя. Ты в полной безопасности.

Он говорил долго и однообразно, всё о чём-то хорошем, но пока недоступном для осознания. Наркотики действовали вовсю. Мужчина стал мучить её вопросами, но Оля была не в состоянии членораздельно говорить. Она прильнула лбом к холодному тонированному окну автомобиля, обхватила дрожащие колени руками и снова погрузилась в глубокий сон. В такой позе она просидела в течение всей поездки. На протяжении нескольких часов ей снилась всякая чертовщина, и проснулась она ещё более уставшей; всё тело ломило, ноги были ватными и еле сгибались, раскалывалась голова.

– Оленька, дочурка, слышишь меня? – всхлипывала мать, сидевшая на краю кровати.

– Не знаю, – пробормотала Оля. – Очень хочу пить.

Виктория Суббота налила ей чаю.

– Ещё, – сказала дочь.

Виктория подала ей весь чайник, и девушка осушила его до дна.

– У меня всё тело болит. Что… произошло? А где мой водитель? Мы ехали, ехали по лесу…

– Дорогая, по какому лесу? – заверещала мать и заобнимала ослабшую девочку. – Ты в номере, красотуля ты моя, всю ночь проспала на неудобном диване в лобби отеля, папа тебя из гостиной в спальню перенёс под утро. Представляешь, папуля приехал, вот так сюрприз! Лежи, лежи. Ну перебрала вчера вина, с кем не бывает, наша ты негодница! Но мы с папой ругать тебя не будем. Отдохни, прелесть моя, а завтра поедем на экскурсию.

Оленьку опять уложили спать и побежали умасливать араба-освободителя. Вишневские ликовали и рассыпались в благодарностях, обливались слезами и пожимали руку Спасителю; их горю пришёл конец. От вознаграждения каирец отказался. Тогда Андрей Васильевич решил более не церемониться с гордым мусульманином и выпроводил Дамира за дверь.

Бесплодные расспросы показали, что юная еврейка никак не могла вспомнить ту страшную ночь. И на следующий день она проснулась, как ни в чём не бывало, и на третью ночь спала хорошо, без кошмаров, и к концу недели не заикнулась ни об инциденте, ни о каирце-спасителе. По возвращении в Россию девочка немедленно перешла на домашнее обучение. Олиных друзей – Сашу и Тёму – накормили байками о её неуспеваемости и подростковой хандре. Отец запретил ей гулять по вечерам ни одной, ни в компании друзей (зимой вечер начинался в четыре часа, летом – в девять). Оленька захныкала. Занятия в бальном кружке начинались в пять вечера. «Я не брошу танцы!» – верещала девочка, и папа, строгости которого хватило на полчаса, дал слабину и согласился оставить танцы. Теперь Оленьку подвозили до Дворца творчества на машине и забирали на машине. Саша Чипиров предлагал Вишневскому провожать подругу до дома и отзваниваться каждые пять минут по пути домой, но суровый отец уже никому не смел доверять и потому напрочь отказывался. Отныне Ольга вела жизнь заточённой в башню принцессы, мечтавшей, что однажды непременно явится принц и спасёт её от скучных будней.

Бунтарский дух в ней поутих. Она больше не перечила родителям. Ложилась спать в девять. Отвечала на звонок с первого раза и перестала мучить от природы пышные ресницы тяжёлой липкой тушью. Ей казалось, она всегда так жила. Андрей Васильевич заметил перемену в её характере и пошёл навстречу – разрешил смотреть телевизор, гулять с подругами, пользоваться неяркой губной помадой. Раз в неделю мама давала ей успокоительное лекарство на ночь, которая сама выпивала перед сном – полстакана виски с опиумом. Тогда дочь крепко спала и не жаловалась на кошмары, потому что под утро мало что могла припомнить. Но через месяц «снотворное» дало побочный эффект – Оля начала томиться эротическими снами. Всё чаще ей по ночам являлся чудесный незнакомец с восточным акцентом, который клялся спасти Оленьку из плена коварного мафиози. Во сне он целовал её губы, шею, ступни, обещал увезти в дивную арабскую страну, защитить от любого зла. Чем послушнее Оленька вела себя в реальной жизни, тем грязнее становились её ночные фантазии, которые вертелись вокруг одного-единственного Спасителя из Каира. Она стала придумывать ему имя и биографию, пыталась рисовать его лицо, по ночам зажимала между ног пуховую подушку, представляя, что обнимает его торс. Говорят, мы видим во снах людей, которых встречали в реальности. Но она не могла вспомнить ни одного из папиных деловых партнёров, который был бы похож на него. Где же ты, кто же ты, о великий спаситель?

III

– Оленька Суббота, я слышала, совсем с ума сошла, – бренчала Кассандра. – Тёма сегодня рассказал, что её мамаша усыпляет её опиумом, представляешь? Шестнадцать лет, и уже наркоманка. Ходит, как зомби. Даже школу забросила, теперь на дому учится. И меня ещё обвиняют в том, что я Ничку как-то не так воспитываю!

– Побольше Тёму слушай, – постно промямлила Ирина и остановилась посреди улицы. – Мы точно всё взяли к ужину? Гречка, молоко… А соль у нас осталась, не помнишь?

– Соль – убийца здоровья! Пошли домой скорее.

Кассандра обернулась и увидела, что подруга застыла у входа в ресторан фастфуда. Дивановская вцепилась взглядом в аппетитную рекламу хрустящих пирожков с малиновой начинкой.

– Кась, давай поедим мороженого.

– Здрасьте-приехали! Деньги я тебе откуда возьму?

– Ты права. Дорого, наверное. У меня всего сто рублей. О чём я только думаю, и так вся в долгах…

Из забегаловки, весело смеясь, вышла под ручку молодая пара. Ира проводила их печальным взглядом. Осмотрела свои нестриженые ногти, потрогала ломкие кончики волос, сухие губы. Вспомнила о любезном шатене, который купил ей перцы на рынке в прошлый вторник. Уже неделю они могли ходить по таким кафе и разгуливать по тенистым аллеям. Пакет с гречкой выскользнул из руки, и крупа рассыпалась по асфальту. Кассандра подбежала, подобрала полупустой мешок, запечатала его, засунула в свою сумку, потрясла Иру за плечи, сокрушалась, что тридцать четыре рубля были заплачены зря и завтра снова придётся идти в магазин тратить деньги. Дивановская её не слушала.

– Да что с тобой сегодня? – всплеснула руками Карась.

– Я хочу молочный коктейль, – огорчённо прошептала Ира и поджала дрожащую губу. Всё-таки, несмотря на тяжёлую взрослую судьбу, в душе она оставалась обиженным ребёнком.

– Вот за что я ненавижу влюблённость: она превращает любую умную и зрелую женщину в плаксивую дуру. Так и быть, пойдём в эту твою кафешку, я угощу тебя.

Она подтолкнула Иру к дверям. Девушки зашли и стали осматриваться.

– Вставай в очередь, – распорядилась Кассандра. – Держи деньги, а я займу столик.

– Я боюсь говорить с незнакомыми людьми, – призналась Ира. – Может, лучше ты закажешь?

Кася Карась, которая дрожала даже перед уборщиками и консультантами в супермаркетах, если они оказывались мужского пола, вмиг ускользнула в глубь ресторана и принялась искать глазами свободные места у окна.

Подойдя к кассе, Ирина внимательно начала изучать меню. Кассир, увлечённый разговором с менеджером по поводу повышения, явно не торопился принять заказ. Это играло девушке на руку, давая немного времени определиться с выбором и придумать ёмкую фразу, пока парень молча кивал на каждое слово начальника и нервно поправлял фирменную кепку. «У него красивая шея, – осмелилась подумать Ира, – жаль, что из-за формы не видно всего ост… О господи, о чём я думаю!» Девушка дёрнула плечом так, будто её ударило током. Люди, стоявшие в соседней очереди, синхронно устремили на неё осуждающие взгляды, а женщина позади остервенело цокнула языком.

– Девушка, можно поаккуратнее?

– Извините.

Кончив вести беседу с менеджером, парень повернулся к кассе. И не сумел больше произнести ни слова. Он оторопел, увидев высокую студентку в голубом платье с элегантно убранными «крабом» волосами – ту самую, которую он провожал до остановки неделю назад. Она тоже узнала приятного шатена с рынка и изумилась ничуть не меньше. Ирина мельком взглянула на его бедж. «Кассир Даниил». Даня. Ей всегда нравилось это имя. И оно очень шло его мудрым карим глазам. Эта мысль заставила девушку мило улыбнуться.

Юноша продолжал молчать и краснеть. Никто не решался заговорить, пока к Даниилу не подошёл менеджер и не вынес выговор «за отказ от обслуживания гостя», добавив, что ни о каком повышении не может идти и речи. Даня, возненавидевший свою работу ещё сильнее, тут же извинился, смущённо поприветствовал девушку и спросил, что она будет заказывать.

– Два больших ванильных коктейля, будьте добры, – Ирина произнесла это с таким чопорным видом, словно заказывала фуа-гра в парижском ресторане.

Кассир назвал цену, девушка расплатилась. Через минуту заказ был готов, Ира взяла в руки поднос и замерла, уставившись на юношу.

– Желаете что-нибудь ещё? – выдавил Даниил.

В его голосе слышалась надежда. Ира всё поняла. Она широко распахнула глаза, набрала в лёгкие воздуха и почти испуганно выпалила:

– Меня зовут Ирина. Это значит «мирная». Восемь, девятьсот шестьдесят два…

Одновременно встревоженный и счастливый, Даня бросился искать ручку и едва успел записать на салфетке желанные одиннадцать цифр. Когда он поднял голову, девушка уже направилась к своему столику. Ирина хотела, чтобы всё получилось красиво и легко, как в кино, но на полпути она споткнулась и чуть не упала, едва не выронив из рук поднос. Она осторожно обернулась в надежде, что молодой человек не видел произошедшего. Действительно, кассир уже вовсю обслуживал следующего клиента. Правда, несмотря на серьёзное выражение лица, было понятно, что он всеми силами старается сдержать добрую улыбку.

«Настоящий джентльмен», – подумала Ира и, распрямив спину, направилась к Кассандре.

– Стало быть, он узнал тебя! – не то печально, не то восторженно воскликнула Кася. – И ты дала ему свой номер телефона?

– Я сама не могу в это поверить, – призналась девушка. – Даже не знаю, что в данной ситуации более странно: моё легкомысленное поведение или тот факт, что мы вновь встретились. А ведь он мог забыть меня, мог познакомиться с кем-нибудь, но нет – он ждал, представляешь? И я, если честно, тоже ждала. И вот теперь у него есть моё имя и мой номер.

– Подожди, получается, если ты дала ему свой номер, значит, он вскоре тебе позвонит.

– Да, получается, так.

– Он не сказал, когда? – настороженно спросила Кассандра.

– Не сказал.

– Но ведь его номера ты не знаешь. Как же ты сможешь взять трубку?

Ирина взглянула на собеседницу, как на умалишённую.

– Я имею в виду, – пояснила Кассандра, – как ты поймёшь, что звонит Даня, а не коллекторы?

На лице Ирины застыл ужас. Теперь уже Кассандра смотрела на неё, как на умалишённую.

– Об этом стоило подумать, – услышала Ира собственный голос. – Теперь придётся отвечать всем подряд. Это, конечно, не проблема, но это неприятная не-проблема. У меня и так от звонков коллекторов глаз начал дёргаться.

IV

По средам у Яна были шахматы, а у Тёмы – театральная студия. Джоанна ждала друзей в коридоре Дворца творчества. До конца занятий в кружках оставалось больше сорока минут, а Тёма мог задержаться на сцене актового зала и на все два часа, так что Джо надо было чем-то себя занять. Чтобы скоротать время, девушка решила заглянуть в буфет и купила плитку белого шоколада. Разлакомившись и захотев пить, на оставшиеся деньги купила ещё две плитки и яблочный сок. Чем медленнее она ела шоколад, тем быстрее он кончался, и через десять минут обеих плиток не стало. Деньги у неё кончились, так что в буфете делать было больше нечего. Тогда Джоанна зашла в гардероб, в отдел потерянных вещей, и стала рассматривать предметы одежды. На полке лежали два шарфа, перчатка и серебристая серёжка.

– Ты что-то потеряла, золотко? – ласково спросила её гардеробщица.

– Да, я обронила по дороге жёлтый шерстяной шарф. Ах, вот же он!

Девушка ткнула пальцем в один из шарфов, тот, что был толще и теплее, и изобразила счастливое удивление. Работница гардероба, с охотной радостью поверившая искусной игре Клеменс, сочувственно улыбнулась:

– Забирай, конечно. И не теряй больше!

– Спасибо большое, – в ответ улыбнулась Джоанна. Она обмотала шарф вокруг шеи и выбежала из гардероба, пока не объявился подлинный владелец утерянной вещицы.

Спрятаться она решила в коридоре на втором этаже. В углу рекреации стоял стол с растениями в горшках, и Джоанна нашла себе уютное место на полу под свисающими листьями хлорофитума. Она достала пазл из тридцати пяти деталей, который Ира велела ей носить с собой и, когда Джо почувствует гнев или печаль, при первом удобном случае начать собирать его заново. Ира читала, что аутистам нравится из раза в раз выполнять одни и те же действия без всякой цели, поэтому подарила Джо несложный пазл с изображением долины Гленко. Джоанна сначала думала выбросить его, но – какая досада! – пазлы собирать ей понравилось, и девушка складывала детали тайком, пока опекунша не видит, потому что если однажды увидит, то возомнит, будто её подарок Джоанне понравился, хотя в действительности девушке подарок не понравился, а понравился сам пазл, и да, это большая разница, думала Джо. Клеменс уже собрала его столько раз, что знала каждый сантиметр изображения, как свои пять пальцев, и поэтому решила, что пора собрать его с закрытыми глазами. Она высыпала пазл на пол, зажмурилась и принялась наощупь искать совместимые детали. Её заметила одна из учениц, вышедшая из кабинета после репетиции. Она бесшумно приблизилась к Клеменс и уселась рядом. Девушка наблюдала за умелым мастерством Джо, следила за её дёргающимися веками, пыталась убедиться, точно ли она не подсматривает, и, окончательно заинтересовавшись столь завораживающим представлением, решилась спросить:

– Что ты делаешь?

– Пазл собираю, – бросила Джоанна, так и не разомкнув глаз.

– С закрытыми глазами? – прыснула девушка.

– С открытыми уже собирала. Это слишком легко.

– Ого! – Собеседница опустилась на линолеум и продолжила наблюдать за успехами чудачки. Джоанна находила пару каждому пазлу с невероятной быстротой, ловко соединяла их друг с другом, после чего искала им место в уже собранной части полотна. – Лихо ты!

– Знаю, – Джоанна ещё сильнее зажмурила веки. – Вот бы и друзей так лихо находить, как детали.

– У меня был такой же шарф, – вдруг заметила девушка, пристально осмотрев обновку Джо. – Только он потерялся.

Джо вздрогнула, наконец открыла глаза, по приказу совести сняла шарф и отдала незнакомке:

– Бери. Теперь у тебя есть шарф.

– Ну что ты! Это же твой, оставь себе, а то мама тебя дома отругает.

– У меня нет мамы, – простодушно обронила Джо, – и шарф не мой. Я его украла из гардероба. Возвращаю.

– Ну и дела, – протянула девица, поражённая одновременно лживостью и честностью собеседницы. Джоанна умела располагать к себе, и незнакомку заинтересовало её чудаковатое поведение. – Ты часто такие штуки вытворяешь: вещи крадёшь, собираешь пазлы с закрытыми глазами, разговариваешь, как иностранка?

– Всю жизнь. По-другому скучно.

– Здорово! Почему ты не смотришь мне в глаза? – спросила девушка.

– А зачем?

– Тебе ведь не нравится жить скучно, а в глаза смотреть всяко интереснее, чем в пол, не находишь?

– Нет, – отрезала Клеменс, вновь закрыла глаза и вернулась к пазлу. – Я смотрю в глаза только тем, к кому не боюсь привязаться. А мы с тобой не знакомы. Я всё ищу человека, с которым можно сблизиться, но не настолько сильно, чтобы быть в курсе его любовных переживаний и ночных слёз, но и не настолько поверхностно, чтобы ради приличия поздравлять друг друга с праздниками, а через год удалить его номер. Хочется стать кому-то приятелем, даже не другом, а знакомым для начала, чтобы иметь право раз в месяц спросить о делах и планах на лето, убедиться, что человек не изменился, не зачерствел, не угас, не постарел, а стал ещё красивее и интереснее, остался таким же, каким я его запомнила. Таких людей не хочется терять из виду, но не каждый решится стать им другом. Все боятся разочароваться. И я боюсь.

– А я не боюсь, – заявила девушка, как выяснилось, неугомонная и до крайности общительная, и потрепала Джоанну по волосам, словно давнюю знакомую. – Давай попробуем подружиться, это несложно. Меня зовут Рита Иматрова, а тебя?

Джоанна, словно её ткнули в бок ржавой иголкой, с воплем подскочила и уткнулась взглядом в девушку:

– Рита Иматрова! – захохотала она, в нетерпении покусывая правый кулак. – Я тебя знаю! В тебя мой друг влюблён. А я Джо Клеменс.

Заинтригованная собеседница наивно захлопала глазами:

– Очень приятно, Джо… а что за друг?

Джоанна загадочно засмеялась, хрюкнула, вытерла ладонью соплю и продолжила искать пару деталям пазла. Рита бросилась умолять: «Расскажи про этого друга! Характер у него какой?»

– Эмоциональный, пылкий, талантливый, с высоким интеллектом. Как его брат. Только этот ещё агрессивный. И бабник.

– Здорово! – восклицала Рита. – А он страстный? Романтичный?

Джо нехотя отвечала: «Да, когда выпьет».

– И фантазия богатая?

Аутистка зевала: «Фантазёр, каких поискать. Оттого алкоголик и бабник. Ещё агрессивный».

– Обожаю. – Марго распласталась на полу и закинула руки за голову. – Хороший кандидат. Мне во Дворце много кто нравится, но я пока выбираю. Вот теперь думаю: либо твой друг, либо Тёма Кравченко из кружка по авиамоделированию. Он ещё в театральный ходит. Ты его знаешь? Или ты здесь не учишься?

– Не учусь, – глаза Джоанны в удивлении округлились, и она едва сдержала дикий хохот.

– А друг твой, ну, симпатичный хотя бы?

– На любителя. – Клеменс оглянула любопытную танцовщицу с ног до головы, прищурилась, уверенно кивнула: – Ты точно любитель.

V

Ира только погрузилась в сон, как снова завибрировал телефон. На экране высветился незнакомый номер. Посреди ночи могли звонить только коллекторы. Или Даниил? Первый вариант был намного вероятнее, однако этот номер Ирина видела впервые (телефоны почти всех бандитов она узнавала сразу). Поддавшись банальному человеческому любопытству, девушка взяла трубку:

– Алло?

– Слушай сюда, дрянь: если ты…

Она в испуге вскрикнула и выронила телефон. Раскладушка с противным металлическим грохотом брякнулась на пол и захлопнулась. Ира ошиблась уже в третий раз за сегодня.

Раздался стук в дверь; она уже никого не хотела видеть этой ночью, но Тёме всё же открыла.

– Нос красный! Опять ревёшь?

В руках у него, как и всегда, была гитара. Мальчик кинул её на кровать рядом с Ирой, немедленно укрыл женщину шерстяным пледом, выбежал из комнаты и через пять минут вернулся с чашкой наскоро сваренного глинтвейна (на самом деле это было дешёвое вино с горячим сладким чаем и долькой лимона), распахнул форточку, пуская в спальню прохладный октябрьский воздух, и в конце концов уселся напротив опекунши.

– Ну, рассказывай, что случилось! – Тёма сыграл громкий волнующий аккорд, но Ира не одобрила шум посреди ночи, и юноша с виноватым видом принялся неторопливо перебирать струны, на этот раз намного тише и звучнее.

– Сколько суеты, просто чтобы пожелать мне спокойной ночи, – слабо улыбнулась Ирина.

– Я ещё не ложусь!

– Нет, ложишься. Тебе завтра в школу, осталось спать пять часов, да и все уже давно в постели.

– Так мы с тобой тоже в постели, – слишком бодрым голосом ответил Тёма; видно, неся глинтвейн в Ирину комнату, он успел-таки его продегустировать. – Ты же прекрасно знаешь, что я никуда не уйду, пока не выслушаю тебя. Давай поговорим. Не стесняйся! Можешь излить душу посредством песни, или в стихах, или, может, достаточно будет поплакать навзрыд, а то и выплеснуть эмоции в страстном танце, а я буду тебе одновременно и собеседником, и аккомпанементом. Можешь и в прозе всё рассказать, конечно, но тогда это лишит наш диалог всякого романтизма.

– Если честно, сил уже нет ни на что, но можно попробовать. Но сначала выскажешься ты. Вряд ли ты пришёл для того, что меня утешить; тебе только дай повод поговорить о себе!

Тёма, воодушевлённый, вновь провёл пальцами по струнам и театрально задрал подбородок.

– А выходи за меня замуж, скажем.

Ирина тотчас рассмеялась:

– Monsieur, Вы просто мастер эпатажа.

– Нет-нет, ведь я вполне серьёзно, – настаивал Артемий грозно. – Пусть мне сейчас всего пятнадцать лет (положим, через месяц будет точно), ответа я от Вас жду очень срочно, и положительным быть должен Ваш ответ! А будет мне шестнадцать – я поумнею вмиг и помогу избавиться от сплетен и интриг, которые плетут за Вашею спиною. Я – Вам, Вы – мне поможете, что скажете? Я сто́ю? А Вам в ту пору будет двадцать пять – тот чудный возраст, когда дамы начинают размышлять! Пусть юн я, пусть в любви я понимаю мало…

Ирина бедная вовсю уж хохотала.

– Ну полно, полно, Тёма, пожалей! Ну разве Маргарита сердцу не милей? А наш союз уж очень будет странен, смешон, нелеп и полон разочарований.

– Замечу, рифма выдалась на редкость неудачной, а значит, недостойна описать союз наш брачный. Ведь я всё искренне: слова, порывы, чувства! И для меня дать слово Вам есть тонкое искусство любить, заботиться и выполнять свой долг. На что ещё я годен?..

Он умолк, отложил гитару и мрачно посмотрел на Иру. Девушка вышла из игры и кивком дала понять, что готова слушать.

– А теперь серьёзно. Кому я нужен? Меня терпишь только ты. Рита продолжает дразнить загадочным молчанием, и я догадываюсь, почему: она понимает, что я никто. Пусть сейчас я ей нравлюсь, и моя сиротская пьяная нищета мнится ей романтичной, но во что выльется наша любовь через десять лет? Она из приличной семьи, её мать – бывшая балерина, отец – банкир. А мне то и дело приходится по сторонам оглядываться, прежде чем заговорить с ней, ведь за гаражами, в парках, у ларьков, за любым углом, на каждом перекрёстке поджидают то коллекторы, то папины бывшие собутыльники. И ладно, если бы последние нам помогали по старой дружбе – так они знай себе угрожают, запугивают и создают ещё больше проблем. Имею ли я право вторгаться в Ритину счастливую богатую жизнь с такой чудной биографией?

– Как я тебя понимаю, – не без горечи в голосе отозвалась Ирочка, представившая, как будет пересказывать Дане историю своей жизни на первом свидании. Тёма продолжил мысль:

– Мы должны друг о друге заботиться. Я готов. Что думаешь?

– Мы вернёмся к этому разговору, когда ты окончишь школу, – засмеялась Ира и покачала головой. Она потрепала мальчика по волосам и нежно добавила: – Пока я советую нам обоим думать, что мы достойны настоящего счастья. Верь в себя, мечтай о Рите, добивайся её, даже если кажется, что шансов нет. Никто не отнимет у тебя права попробовать изменить свою судьбу.

Тёма слабо улыбнулся и сполз с кровати.

– Ты права. Спасибо за совет. Пожалуйста, не плачь больше. Доброй ночи.

– Подожди, ты уже уходишь? – спохватилась Ира.

– Ты же сама сказала мне идти в постель. – Тёма легко пожал плечами. – Настроение я тебе поднял, на гитаре сыграл, душу излил, а больше я ничего не умею.

Ира раздвинула губы в хитрой улыбке:

– А как же глинтвейн?

Они пили и болтали до пяти утра, поскольку, оказывается, Тёма наварил целую кастрюлю «романтического напитка». Своим хохотом и песнями под гитару ребята разбудили Яна с Джоанной, которые мигом присоединились к весёлой компании, так что на следующий день в школу никто не пошёл.

– Значит, у тебя уже есть ухажёр, – наутро подытожил Тёма. – Красивый хоть?

– Самый красивый, – вздохнула Ира.

– Небось, ещё и начитанный!

– Идеальный.

– Теперь ясно. Давно знакомы?

– Трудно сказать, – она пожала плечами, – не то полторы недели, не то два дня.

– Обожаю такие истории!

В гостиную зашёл Ян, неся на подносе три стакана воды и бутерброды с маслом.

– Все живы? – спросил он.

– Нет, – хором ответили три тела, с видом великомучеников держась за ноющие от боли головы.

Ян поставил поднос на стол рядом с диваном, на котором отдыхала Джоанна, поцеловал её в щёку и протянул девушке стакан.

– Что я за человек? – сокрушалась Ирина. – Мало того, что сама пью, так ещё и детей своих спаиваю, как недостойно! Я ужасная опекунша.

– Ты лучшая в мире опекунша, – воскликнул Тёма и в следующую секунду недовольно схватился за простреленный похмельем лоб. Он огляделся по сторонам, оценил степень нанесённого квартире ущерба, вздохнул. – Ира, напомни мне в следующий раз не блевать в мусорную корзину с мелкой сеткой. Я же замучаюсь её отмывать.

– Доброе утро, – сонным голосом пробормотала вышедшая из спальни Кассандра, разглаживая на себе мятую ночнушку.

– Ой, Кася, а мы и забыли, что ты существуешь, – виновато усмехнулся Артемий.

– Спасибо, Тёма, за честность.

– Мы с-с-сильно вчера шумели? – робко спросил Ян.

Карась бросила на мальчика укоризненный взгляд, как следует опалила им, так что на щеках Яна Кравченко показались два алых ожога, и, удовлетворённая, принялась расчёсывать золотистые волосы.

– Из-за вас Ниченька плохо спала и ей снились кошмары, – всё-таки решила произнести женщина. – Вы орали, как резаные. Ира, я надеялась, ты угомонишь детей. В следующий раз – хоть бы из вежливости – предложили бы посидеть вместе с вами. Я что, чужая? Да, разумеется, я бы отказалась, но хотя бы из вежливости!..

Несмотря на запоздалые увещевания и извинения детей, непреклонная Кассандра удалилась в ванную, после чего, даже не притронувшись к завтраку, отправилась на работу. Ребята обрадовались добавке и, как только Кассандра хлопнула входной дверью, напали на яичницу с колбасой и сыром.

– Уважили бы Кассандру, оставили бы яичницу ей на ужин, – лениво пробурчала Ирина. – А не можете проявить должного уважения – пожалейте.

– При чём тут уважение, – прочавкал Тёма, – еде пропадать нельзя. Кася на работе поужинает.

Ира закатила уставшие глаза.

– У тебя, Тёма, совсем глухое сердце.

– У меня? А у Кассандры не глухое? Она любить не умеет. Знаешь, бывают люди, которым скажешь: «Я тебя люблю», – и они ответят: «Я тебя люблю». А бывает, говоришь человеку: «Я тебя люблю», – а он в ответ скажет: «Я тебя не люблю!» И это хороший ответ, и это хорошие люди. Потому что они о чувствах ваших беспокоятся и вам отвечают. А бывает же и так, что скажешь человеку: «Я тебя люблю», – а он возьмёт и ляпнет: «Ты почему суп не доел? Кто его за тебя доедать будет?» – или что-то подобное, но наверняка в этом духе ответит. И вот это люди нехорошие, потому что они не чувствуют и не отвечают на твою любовь. Они её игнорируют. Вот Кассандра из последних.

– Да? – возмутилась Ирина. – А ты из каких?

Сытый Тёма, не считавший необходимым поделиться яичницей с братом, ответил Ире смачной отрыжкой.

Оставшуюся часть дня семья провела дома, каждый в своей постели. Пили чай. В два часа вышли на прогулку. Вечером сыграли в карты. Спать легли рано все, кроме Ирины. Весь день Ира была как на иголках, вертясь и кусая губы, не находя себе места – ждала Даниного звонка. Раза четыре ей звонили по поводу долгов, ещё два раза – Кассандра, которая сначала пожаловалась на невоспитанность близнецов, а потом предупредила, что купила молока и в магазин идти на выходных не нужно. Скучные голоса. Скучные разговоры. Ира теперь и от звонков коллекторов не вздрагивала. Ей хотелось услышать по телефону что-нибудь о любви или о её зарождении. Она договорилась с собой, что впредь никакая другая тема её волновать не будет. Только любовь. С этой мыслью Ира закуталась в одеяло и заснула, и ей приснился Данин звонок, его тёплый голос, которым он назначил ей свидание в кафе на Московском проспекте. «Ты сможешь в пять часов? – звучал виолончелью его убаюкивающий тембр. – Или лучше позже?»

– Замечательно, – пролепетала Ирина, сладко зевнув.

– Видно, у тебя был насыщенный день, – с улыбкой прошептал Даниил. – Отдыхай. Спокойной ночи.

Ира открыла глаза и обнаружила в руке телефон.

– Ой! – она стыдливо вскрикнула, протёрла сонные веки и поглядела на незнакомый номер абонента. – Даня, это ты? Я думала, ты мне снишься. Даже не помню, как трубку взяла.

Собеседник умилённо выдохнул и произнёс:

– Я до сих пор думаю, что ты мне снишься. Значит, в среду в пять?

– Да, да! Повтори, пожалуйста, где. Я дремала.

– Давай я перезвоню тебе утром, – улыбнулся Даниил. – Не хочу нарушать твой сон.

Ирина согласилась и повесила трубку, но сон к ней так и не вернулся. Она ворочалась в постели, улыбалась, закрывала пурпурное лицо ладонями и учила наизусть номер Дани.

«Разве может что-то волновать сильнее любви? – думала Ира. – Разве должно волновать что-то, кроме неё?»

***

Первый день ноября гризайльный Петербург отметил пятиградусным морозом. Деревья, дрожа от холода, изо всех сил старались удержать на полуголых ветвях последние бурые листья. Солнце взяло выходной и попросило не гасить фонари даже в час дня, когда наверняка должно было рассвести. Петербуржцы спасались от тоски чтением скандинавских сказок, цветными шарфами, глинтвейном и посиделками в тёплых кафе, которые уже начинали украшать к Новому году электрическими гирляндами и скидками на имбирное печенье. В одном из таких кафе сидели Ирина и Даниил, грели ладони о кружки горячего какао и знакомились, по очереди задавая друг другу вопросы.

– Ты из Петербурга? – спросила Ира.

– Я родился и вырос в Сургуте, а в Петербург приехал учиться шесть лет назад.

– Как интересно! А я петербурженка.

– Это видно сразу, – улыбнулся Даниил, – по твоему воспитанию. Такой прямой осанки в Сургуте не сыскать.

Ирина улыбнулась в ответ.

– Моя очередь задавать вопрос? – спросил Даня.

– Да.

– Ты играешь на музыкальных инструментах?

– Немного на фортепиано. Какой твой любимый поэт?

– Маяковский.

– Маяковский! – озадаченно воскликнула Ира, решив ненадолго остановиться на теме поэзии, и молодые люди поговорили минуту-другую о Серебряном веке. Затем снова была очередь Даниила.

– Тебе нравится осень?

– Нет. Сыро. Ты бывал за границей?

– Никогда. Ты любишь сладкое?

– Очень, но у меня диабет. Какая у тебя фамилия? – Ира больше не могла скрывать любопытства.

– Кильман.

– Как?

– Ки́ль-ман, – терпеливо повторил молодой человек. – Даниил Сергеевич Кильман.

– Ах, Кильман, – засмеялась Ира, сама не зная, почему, – извини, я не расслышала с первого раза. У тебя очень красивое имя.

– Благодарю, – ответил Даниил. – И у тебя.

– Мне тоже нравится моё имя, – робко сказала Ира. – Признаться, я боялась, что ты уже придумал мне имя гораздо интереснее и звучнее. Я и сама люблю создавать красивые образы, но боюсь потом в них разочаровываться. И сама людей разочаровывать не люблю.

Даниил усмехнулся.

– Не переживай, – сказал он, и один тембр его голоса вмиг успокоил девушку, – я ничего себе не воображал и вообще старался не думать ни о твоём имени, ни о твоём образе. Я думал о тебе. Тешить себя ложными надеждами на «то самое имя» глупо, да и нечестно по отношению к тебе. Может, я скучен, но настоящие люди мне куда интереснее надуманных образов, пусть самых красивых. Так что твоё имя не могло оказаться «не тем».

– Рада слышать, – с улыбкой ответила Ира и вдруг осеклась, – а что, если «не тем» может оказаться не только моё имя?

Собеседник молчал. Ира поняла, что вопрос и глупый, и неуместный, и довольно преждевременный.

– Извини, – выдохнула она, – я слишком много беспокоюсь о пустяках. Мы ведь только узнаём друг друга.

– Да, – подхватил Даниил. – Продолжим игру?

Обменялись ещё несколькими вопросами. Даня узнал, что Ира училась на филологическом факультете, а год назад получила степень магистра педагогических наук. А Ирина узнала, что Даня влюблён в маркетинг и во всё, что связано с предпринимательской деятельностью.

– Как я уважаю людей, которые чем-то увлечены, – воскликнула Ира. – А чем ты занимаешься?

– Ну, сейчас я работаю в двух местах одновременно. Про одно из них ты знаешь, – Даня смущённо опустил глаза. – Мне и самому там не нравится. Я знаю, что здесь, в Петербурге, на работников общепита смотрят косо. Работа в фастфуде нужна была мне для стабильности, по крайней мере именно поэтому я туда устроился, когда был студентом. Но скоро ухожу. Неблагодарный труд. Чем больше ты бегаешь, моешь, жаришь, пробиваешь, выдаёшь – тем больше тебе платят. Если начинаешь думать или проявлять креативность – штрафуют. Никакого карьерного роста здесь нет, если ты нормальный парень: менеджеры любят пустоголовых выскочек с широкими улыбками. Умных не жалуют. Поэтому я до сих пор жарю картофель.

– Я смотрю, ты высокого о себе мнения, – усмехнулась Ира.

– А как иначе? – осклабился Даниил. – Именно потому, что я себя уважаю, вторую работу я подыскивал себе долго и придирчиво и наконец нашёл то, что мне нужно. Вторая работа – это почти что работа моей мечты. Я очень за неё держусь.

– И что это за работа? – Ирина заинтересовалась.

Даня рассмеялся и растерянно почесал затылок.

– Ну, я работаю официантом в ресторане в центре города.

– Официантом? – Ира удивлённо взмахнула русыми ресницами. – Это и есть работа мечты?

– Я со старшей школы грезил о такой работе.

– О работе… официантом! – Ира не могла понять, шутит собеседник или нет.

– О работе в ресторане, – улыбнулся Даня, и глаза его загорелись. – Потихоньку я изучаю тонкости ресторанного бизнеса, расспрашиваю коллег, наблюдаю за работой администратора, охраны, барменов. Недавно даже лично познакомился с владельцем ресторана, задал ему несколько вопросов. Он человек занятой, редко заглядывает, но мне время уделил, чему я был очень рад. Я уважаю культуру ресторанов, уважаю и официантов; думаю, я бы уже давно разбогател, если бы не оставлял им такие большие чаевые после каждого похода в кафе. – Даня усмехнулся. – Мне нравятся рестораны, их атмосфера, их дух, контингент, блюда, ароматы, форма, абсолютно всё. И когда-нибудь, – он чуть понизил голос и взял Иру за руку, – когда-нибудь я открою свой.

– В самом деле? – Ира оценила целеустремлённость молодого человека. – А почему именно ресторан?

Даня сделал два глотка из кружки и посмотрел в окно, на шумный Московский проспект.

– Есть у меня одно воспоминание из детства, – задумчиво протянул он, – я тогда жил в Сургуте вместе с семьёй. Зимы у нас были суровые и долгие, снежные, как в сказках. Только представь: небольшая квартирка на окраине города, стандартная кухонька, где стол с цветастой клеёнчатой скатертью стоит около окна. Деревянные рамы окон с потрескавшейся краской, словно обрамление картины. По углам картины – волшебные морозные узоры, а в центре – зимний пейзаж. Наш заснеженный двор. Высокая ледяная горка, ветви деревьев, покрытые инеем, чёрное безоблачное небо, оранжевый свет фонарей. Глядишь на эту картину, глядишь и вдруг замечаешь в окне отражение – это подошла к столу мама. Подошла тихо, осторожно, боясь потревожить и отвлечь тебя от мыслей. Она ставит на стол блюда, одно за другим: курник, пирожки с капустой, щучьи котлеты, пирог с яблоком и корицей. Всё с пылу с жару, а какой запах! – словно у этих блюд запах само́й материнской любви.

Ира прикрыла глаза от наслаждения; до чего она любила погружаться в светлые детские воспоминания!

– А теперь посмотри вокруг, – Даня широким жестом показал на соседние пустые столики, мигом вернув девушку в реальность, – и найди десять отличий. Видишь, чего-то не хватает. И дело тут не в блюдах, не в домашней кухне, я имею в виду обстановку. Вроде и мило, и чисто, и даже по-своему уютно, и сидим мы у того же самого окна…

– Души, – улыбнулась Ира, – не хватает душевности. Всё слишком формально.

– Именно. Я не просто так сказал, что почти нашёл работу мечты: я устроился в одно замечательное душевное место, которое и обстановкой, и набором персонала напоминает мой образ. Сейчас таких мест мало. Все гонятся за дороговизной, строгостью, простором. Взрослые ценности. – Он устало вздохнул. – Когда люди ещё маленькие, они любят качаться на качелях и спускаться с горок на санках, а когда вырастают, идут в казино или садятся напротив телевизора, довольствуясь исключительно взрослыми развлечениями. Куда же пропал их энтузиазм, куда исчезла потребность в радости, в веселье, в детской шалости?

– Люди меняются, – подтвердила Ира. – Чем взрослее мы становимся, тем меньше верим в чудо. В конце концов «потребность в шалости» исчезает навсегда.

– А вот и неправда, – отрезал Даня.

– Неправда?

– Именно, Ира, это огромное заблуждение, – воскликнул Даниил и улыбнулся прекрасными карими глазами. – Вот что я скажу: всё это осталось в нас и живо до сих пор. Просто взрослые развлечения несколько трансформировались, изменилось и наше отношение к веселью. Не человек меняется внутри, а мир вокруг него; нам лишь приходится подстраиваться. Ты когда-нибудь видела игровые площадки для взрослых?

Ира замотала головой.

– Вот и я ни одной, – сказал Даня. – А если бы были, они, поверь, пользовались бы большим спросом. Но для взрослых не строят площадок, для них не ставят качелей, не выпускают поздравительных открыток с приличными текстами. Во взрослых открытках имениннику желают побольше денег и пишут пошлые анекдоты. Неужели тот прежний, детский, невинный мир погиб? А главное, неужто мы даже не заметили, как это произошло? Так вот я за то, чтобы вернуть этот самый мир, хоть на миг, хоть в искажённом его виде, но восстановить то воспоминание из детства. Я никогда не стремился посвятить ресторанному бизнесу всю жизнь, у меня и не получится, поскольку я не ставлю перед собой такой цели. Я хочу владеть одной лишь точкой, пусть крохотной, где не будет даже сидячих мест, а вместо этого единственные два-три человека, которые сумеют там поместиться, будут пить кофе стоя; но там будет уютно и просто, мило, по-домашнему. Хочу, чтобы это было место, в которое я смогу приглашать друзей и близких, угощать их горячим кофе, болтать и смеяться с ними до утра; и торопиться некуда – ресторан-то мой, закрываемся, когда пожелаем! Эх, на словах всё замечательно, а на деле у меня здесь и друзей толком нет, не то что ресторана, – Даня горько усмехнулся. – Вряд ли я смогу накопить столько денег, а если и накоплю, то пробиться будет крайне сложно; моя забегаловка рискует закрыться через месяц после возникновения. Да и готовлю я посредственно, так что шеф-поваром мне точно не быть, придётся нанимать людей, а это снова большие траты. Но я очень, очень хочу рискнуть. Недаром ведь я сюда приехал.

– А ты уже думал над названием?

– Отличный вопрос, – оживился Даня. – Думал, и неоднократно. Остановился на том, чтобы назвать его в честь матери, теперь уже покойной. Её звали Мария. Мне нравится имя Мэри. Или Машенька. Что-нибудь простое, камерное, интимное. Для меня важно, чтобы её дух присутствовал во всём, что я делаю в жизни. Ты понимаешь меня?

Ира печально вздохнула. Во время Даниного монолога она не могла не проводить параллели с собственной жизнью. Она до сих пор винила себя в смерти отца и считала своим долгом прославлять его имя добрыми делами. Вполне вероятно, что и Кильман чувствовал что-то подобное.

– О да, Даня, – улыбнулась она, – ещё как понимаю. Я могу представить, насколько болезненной была эта потеря. Мы можем не говорить об этом, если ты не готов пока открыться.

– Наоборот, – возразил Даниил, – я считаю, стоит рассказать. Наверное, я чересчур откровенен для первого свидания, в этом моя главная проблема. – Он по-доброму усмехнулся. – По-настоящему сильный человек не боится открываться людям снова и снова, как бы сильно и часто те ни ранили. Закрываться и терять доверие всегда проще, а я лёгких путей не ищу, поскольку верю: хотя бы один из тысячи слушателей поймёт и разделит мою позицию.

Даню не пришлось долго уговаривать рассказать о семье. Его отец, Сергей Павлович Кильман, был ветеринаром, человеком твёрдых нравов, тихим и серьёзным. Мать его звали Марией Степановной Сабуровой, она родилась в Воронеже, была женщиной красивой и доброй, но без царя в голове. Работа у неё была самой тяжёлой и ответственной – она растила своего единственного и самого любимого на свете сына. Она отдавала Даню куда только вздумается: в хор, на гусли, на рисование, на бои. Мальчик старался успевать везде, но так и не сумел остановить выбор на чём-то одном и к восьмому классу забросил все кружки. Но не перестал тянуться к знаниям и искать своё призвание. В Сургуте он задыхался, хотелось вырваться в северную столицу, и Даня стал грезить переездом. После выпускных экзаменов он отправил почтой документы в несколько петербургских университетов. Мама была категорически против: её троюродный брат десять лет тому назад уехал в эту «треклятую обитель наркоманов», и на следующее Рождество его нашли мёртвым в съёмной квартире. Причина смерти – передозировка героина. Но будущего предпринимателя было не переубедить. Дане ничего не помешало вдребезги разругаться с мамой и сбежать из дома к лучшему другу на другой конец города. Там он планировал отсиживаться месяц, пока ждал приказы о зачислении в Петербурге.

– Ты правда сбежал? Вот так просто? – поразилась Ирина, прервав повествование.

– Я этим не горжусь, – покачал головой Даниил, – но ничего не мог поделать с собой. Большие умы и сердца необязательно рождаются в больших городах, но именно здесь они не чувствуют преград, когда растут. Я не мог не уехать, и мама это знала.

Пока Кильман жил у друга, его не беспокоили звонками, что казалось странным. Но через неделю позвонил отец и сообщил, что у мамы отказало сердце. Даня думал, не переживёт. Винил себя долго, поскольку ничего не знал о маминой болезни. Он вернулся домой и не поднимал больше тему переезда. Но тут в начале августа юноше пришло ответное письмо из Санкт-Петербурга с приказом о зачислении. Сергей Павлович обнял сына, вручил ему толстый конверт и сказал: «В том, что произошло, твоей вины нет, это были мамины страхи, не твои. Здесь двадцать тысяч и билет в один конец. Обратный тебе не понадобится. Сделай так, чтобы она тобой гордилась».

– И вот я здесь, – развёл руками выпускник экономического факультета. – Я дал себе обещание не сдаваться. Жить – значит, учиться доверять этой жизни. Больше я ничего не боюсь.

Иру поражала его открытость и целеустремлённость. После такой истории ей меньше всего хотелось говорить о себе. «Права была твоя мама, – думала она. – Забавно, что из всех девушек этого города ты выбрал погрязшую в долгах сироту с телефонами бандитов в записной книжке». Было бы настоящим преступлением испортить столь приятный вечер рассказом о коллекторах, самоубийстве пьяницы-отца и трёх голодных спиногрызах.

– Как насчёт тебя? – спросил Даня. Ира покачала головой и честно ответила:

– Давай обо мне в другой раз.

VI

Стоило Тёме перешагнуть порог школы, как ему навстречу бросился Саша Чипиров. Вид у него был до того напуганный, что Тёма и сам побледнел.

– Что с тобой? – спросил Кравченко.

– Идём! – Саша схватил друга за локоть и предложил укрыться под лестницей в коридоре, чтобы их не заметили. – Тёма, что ты натворил?!

– Пока и сам не знаю, – усмехнулся Артемий.

– Минут двадцать назад в школу пришли двое полицейских по делу Германа Кутько.

Тёма не выдержал и захохотал во весь голос:

– Герман Кутько! Вот так имечко! Кто это вообще?

– Тихо, тихо! – Саша зажал Тёме рот обеими ладонями. – Нас могут услышать. Герман Кутько – это наш десятиклассник. Странно, что ты его не помнишь; знатный скандалист, к твоему брату часто задирался. Представляешь, его неделю назад… ранили. Он еле выкарабкался. Об этом даже объявляли по громкой связи на занятиях, но тебя не было. Кто-то пырнул его ножом за школой. Его друзья говорят, парень в зелёной кепке, вроде веснушчатый. И теперь ищут… тебя, Тёма.

Тёма застыл с кривой улыбкой на ошеломлённом лице. Имя Германа Кутько больше не казалось ему забавным. Новость была столь внезапной, что от ужаса мальчику свело челюсть.

– А при чём тут я? – до последнего отпирался владелец карманного ножа.

– Тёма, ты понимаешь, что тебя посадят? – зашипел Саша и схватился за голову. – Слава Богу, кто-то успел скорую вызвать. А если бы он не выжил…

– Ты о чём вообще? За что посадят? Ты думаешь, это я ножом за школой размахивал? Я что, идиот? – он изворачивался, как мог.

– Это правда не ты? – Саша перешёл на еле различимый шёпот. – Не волнуйся, у Оленьки папа знает районного судью. Они могут помочь. Тебя не тронут! Мне ты можешь рассказать.

Кравченко смотрел на друга не моргая, а тот – на Тёму, и оба не в силах были ни думать, ни действовать. Как только у Артемия вновь прорезался голос, он поблагодарил Сашу за беспокойство и развёл руками: «Ну, удачи в поисках обидчика. Я тут ни при чём». После того как прозвенел звонок на урок и ученики разбрелись по кабинетам, Кравченко сцапал в коридоре телефон у запуганного первоклассника. «Я верну, не реви», – бросил Тёма, побежал в туалет и молниеносно набрал номер Яна.

– Выйди из класса, – прошептал он в трубку, – и спустись на второй этаж. Встретимся в туалете. Захвати с собой телефон.

Ян раздумывал минуты три, стоит ли вообще выходить из класса ради очередной проделки брата, но всё же решился выполнить Тёмину просьбу. Он осторожно спустился по лестнице и на цыпочках дошёл до мужской уборной. Тёма поджидал его прямо за дверью. Как только Ян вошёл в туалет, Тёма потащил его за обе руки в одну из кабинок.

– Бежим домой, – зашептал Тёма, – лети пулей в гардероб за сменкой. Или будет странно, если ты уйдёшь с литературы? Вас уже отмечали в классном журнале? Тогда оставайся. То есть я вместо тебя останусь. А ты один иди домой. Нам нужно поменяться одеждой, и ты отдашь мне свои очки. Я вернусь вместо тебя на литературу, а ты прямо сейчас поедешь домой. Хотя нет, домой они тоже могут заявиться. Впрочем, дома безопаснее, чем здесь. Да, ступай домой! И возьми мой телефон, когда Ира вернётся с работы, притворись мной, только поменьше говори, а то начнёшь заикаться, и читай какую-нибудь пьесу, скажи, что занят и репетируешь, а лучше поупражняйся на фортепиано, Ире это понравится. Веди себя тихо, а если Ира начнёт задавать вопросы, скажи, что тебе все надоели, и иди прогуляйся. Я сам поговорю с полицейскими в кабинете директора, скажу, что Тёмы нет в школе, и, если они придут домой, дождись меня и ни в чём не сознавайся. В принципе ты мог бы и сам пойти к директору и поговорить, но у меня получится убедительнее. Ты им ляпнешь что-нибудь не то, как обычно. Полдня мы выиграем, а дальше нужно будет снова думать, как быть. Ладно, не могу сейчас сообразить, как правильно. Сделаем, как я сказал.

– Я н-ничего не понял, – нерешительно сознался Ян. – Что за п-полицейские? У тебя неприятности?

– Тебе необязательно понимать. Исполняй!

Тёма сдёрнул с Яна очки и принялся расстёгивать рубашку. Братья поменялись одеждой, Тёма зализал волосы так, чтобы было похоже на причёску Яна, отобрал у младшего брата телефон и вручил ему смартфон первоклассника, после чего пинком отправил его в коридор. Ян Кравченко, ослепший и дезориентированный, поплёлся отдавать смартфон в «потеряшки». Тёма нацепил очки, поморгал, чтобы привыкнуть, вернулся в класс вместо брата, сел за парту и увидел перед собой двойной лист бумаги в линейку, на котором каллиграфическим почерком были выведены сегодняшняя дата и заголовок: «История пугачёвского бунта».

– Мы что, сочинение по Пушкину пишем? – спросил Тёма у соседки по парте. Одноклассница, доселе не знавшая, что Ян Кравченко умеет задавать вопросы без «извини» и «пожалуйста», ответила смущённым кивком.

– А! Легкотня. – Тёма закатал рукава, спустил очки на нос, чтобы нормально видеть, взял ручку в правую руку и приступил к работе. Вдруг ему в спину прилетел скомканный клочок бумаги, затем прямо в затылок больно уткнулась брошенная шариковая ручка, а после – колпачок от неё. Тёма нервно прочистил горло и вновь согнулся над сочинением. «И как Ян это терпит?» – гневно бормотал он, стараясь настроиться на анализ «Капитанской дочки». Не успел он дописать первый абзац, как ему плюнули в затылок и облили лимонадом его рюкзак. «Ну всё», – подумал юноша. Он вскочил со стула, обернулся, встретившись лицом к лицу с обидчиком, отобрал у него полупустую бутылку с лимонадом и вылил содержимое однокласснику за шиворот, потом схватил флакон с корректором, нажал на него и брызнул белой замазкой парню в лицо. Оцепеневший парень оставил возражения на конец учебного дня.

– Ну держись у меня, слизняк очкастый, – изрыгнул он и выбежал из кабинета отмывать замазку.

Тёма и вообразить не мог, насколько трудно ему будет притворяться Яном весь урок. Для этого приходилось подавлять гордыню, а с этим у него с детства были трудности.

К концу урока литературы Ян добрался до дома и застал в гостиной Джоанну Клеменс. Он был бы рад ей в любое другое время, кроме этого утра. Она поздоровалась, юноше пришлось проигнорировать её. Он разулся, не поднимая глаз, прошёл мимо Джо в глубь комнаты, к шкафу с книгами, выбрал толстый том пьес Максима Горького.

– Ян, что случилось? Почему ты не на занятиях?

– Где ты тут видишь Яна? – юноша старался держаться как можно развязнее. – Иди мух считай, а мне п-пьесу репетировать надо.

Ян гоготнул и, чтобы ненароком не выдать себя ещё одним неуместным заиканием, уткнулся в книгу, закинув ноги на клап фортепиано. Джоанна села рядом, схватилась за корешок книги и вырвала пьесу из рук мальчика.

– Ты заикнулся, – сощурилась девушка и ткнула пальцем в гематому на локте бестолкового актёра. – Синяк после драки так и не прошёл. – Тем же пальцем она указала на шею юноши. – У тебя родинка на левой стороне шеи, а у Тёмы – на правой. Ты держал книгу левой рукой, поскольку ты левша, а Тёма держал бы её в правой. У тебя голос дрожит. Волосы длиннее. Тёма не застёгивает верхнюю пуговицу рубашки. Когда ты читал пьесу, ты щурился, значит, плохо видишь без очков. Ты меня ещё ни разу не перебил, значит, ты точно не Тёма. Кого ты тут обманываешь?

Ян поразился наблюдательности девушки, которая не чаще раза в год поднимала на людей глаза. Юноша сдался и уронил голову Джоанне на плечо:

– Тёма в беде, – обеспокоенно сказал он.

– Это я поняла. Насколько всё плохо?

Ян помотал головой, тем самым ответив, что и представить себе не может. Ребята договорились ждать его дома.

После литературы, как и обещали, «Яна» вчетвером избили во дворе школы, а потом сразу вызвали к директору на допрос. Тёма уже мало что соображал. Он разглядывал мятую форму полицейского, блестящие носки туфель директора, были ещё люди, но Кравченко их не знал и после допроса не запомнил. Ему впервые было всё равно, кто и что его окружает. Плохо видящий из-за раздувшегося под бровью синяка, он взглянул на кровоточащие ладони, испачканные в пыли асфальта. Директор пощёлкал пальцами перед лицом мальчика, тот почти не реагировал. «Бедняга. Отпустим?» – директор повернулся к полицейскому, и тот лениво развёл руками. «Яна» выставили за дверь, бросив вдогонку: «Спустись в медпункт, что ли. Синяк-то болеть будет!» У Тёмы не получилось огрызнуться в ответ, он побрёл прямиком к выходу. Охранник не стал останавливать и расспрашивать юношу – молча пропустил на крыльцо. Тёма спустился по лестнице, потом задумчиво обернулся. Охранник почесал голову и сочувствующе кивнул мальчику:

– Ну ты, сынок, даёшь. Сознался бы мне, кто – давно б я этих идиотов проучил! Опять Левашёв доставал? Или Реденков?

Тёма вяло улыбнулся, махнул рукой – Ян сделал бы так же – и побрёл домой. Ему не было себя жаль: мысли его крутились вокруг младшего брата. Яну и дома доставалось, и в школе, и по дороге из дома в школу. Никакого покоя. Но гордость не позволяла Тёме попытаться изменить ситуацию. Он знал, что придёт домой и надаёт младшему оплеух. А как ещё? Ян сдачи не давал. Потому и выглядел паршиво. Из близнецов Кравченко все девушки отдавали безусловное предпочтение старшему, Тёме, насмехаясь над его хиловатой копией, будто Ян был неизбежным побочным эффектом появления красавца-Артемия на свет. Младший брат выглядел жалким и незащищённым букварём, не расставался с толстыми линзами очков и длинной сальной чёлкой. Он копошился в книгах и учебниках, как крот в земле, и, так как с детства страдал астмой, ни одного слова не мог произнести без приступа несвоевременного влажного кашля, а если и подавлял эти приступы, то тут же начинал заикаться от волнения. Ходили также слухи, что мальчик влюблён в аутистку, «неудивительно, в кого же ещё, ведь только аутистки дадут этому рыжему слизню себя трахнуть», и Тёма, бывало, смеялся над младшеньким вместе с одноклассниками, потому что для такого человека, как Тёма, удачные шутки были важнее и интереснее семейных уз. Только Джоанна Клеменс видела в Яне сильного и доброго юношу, достоинства которого откроются остальным позже Тёминых, когда Ян повзрослеет. Лучшей чертой Яна была страстность, необыкновенная, безумная, почти животная, о которой было известно одной Джоанне. Другим людям он казался нелюдимым, молчаливым и робким. Как раз этой практической страстности и недоставало Тёме, умевшему болтать, да неспособному делать. А бесконечная и беспрекословная преданность Яна близким, в особенности Джо, была для Клеменс ценнее, чем все Тёмины достоинства, вместе взятые. Джоанна сразу смекнула, что надо брать Яна в оборот и принимать его предложение, хоть прилюдно девушка и тянула с ответом, по-прежнему воротя нос со словами: «Я ещё подумаю, выходить за тебя или нет». Она знала, что Ян вырастет прекрасным человеком, намного лучше, чем его то ли бестолковый, то ли талантливый брат; что его боязливость перерастёт в избирательность, робость – в сдержанность; что предпочтение книг людям впоследствии предстанет перед его будущими сокурсниками и коллегами в виде фантастической начитанности и высокого интеллекта; что Ян будет Джоанне отличным любовником, верным и весьма изобретательным, о подобном мечтают глупые девчонки, до сих пор по ошибке влюблённые в Тёму; и что от Яна Кравченко родятся здоровые и умные дети, потому что Ян не курит, как Тёма, ни сигареты, ни гашиш. Ну и пусть. Всё это произойдёт когда-нибудь потом, а пока Артемий блистал на сцене молодости, гордыней и спесью посыпая, как солью, детские травмы и ошибки, а совесть топя в дешёвой водке.

До родного подъезда оставалось каких-то десять шагов. Всю дорогу за Тёмой ехал серый Ленд Ровер, но мальчик заметил машину только теперь, когда подходил к дому. Еле дышавший после драки восьмиклассник дополз до домофона и набрал номер квартиры, и в тот же миг его схватили под руки, зажали рот, затолкали в автомобиль и неспеша тронулись в путь. В Ленд Ровере сидели трое: водитель, лысый мужик со шрамом на брови и неприметная рожа с крысиным взглядом. В последнем Тёма узнал верзилу, на которого давеча наткнулся в алкомаркете.

– Покатаемся, – озвучил план водитель. Мальчик послушно закивал.

– Что ж ты делаешь, выкидыш улиц? – зашипел другой, что был со шрамом.

– Не ори, Крот, – шикнул на него водитель.

– Ты хоть знаешь, кого в больничку отправил, придурок?

– Не ори, тебе сказано, – раскрыл рот третий, с крысиным взглядом, и взял инициативу: – Ну что, гадёныш, влип ты.

– Вы из полиции? – Тёма на всякий случай прикинулся полным дураком. Трое бандитов заржали в голос, так громко, что подростку-музыканту пришлось плотно зажать чувствительные уши ладонями. – Я не хотел никого ранить. Так, припугнуть. Случайно вышло.

– Припугнуть? Ножом? Умно. И выбрал же кого пырнуть! Дядя Германа очень расстроен. Очень, очень расстроен. Да жаль вас обоих, ублюдков. Тебя и брата твоего.

– С другой стороны, мы-то тебя понимаем, – серьёзно сказал Крот. – Я бы тоже за брата заступился. Герман тот ещё падла, отморозок рос настоящий. Сам бы грохнул!

– Не ори!

– Да, папаша твой большим был человеком, – протянул водитель. – Наш хороший знакомый. И мамка твоя – ух! Баба отменная.

– Витька отличным был коллегой.

– И друг его…

– Да, Володька Дивановский, которого…

– Ага, которого заказали.

– Заказали? – изумился Тёма. – Он удавился.

Крот, водитель и Крыса в недоумении уставились на рыжего невежду.

– Конечно, заказали. Как и твоего батю. Ты всё веришь байкам, что твоя мамаша во сне выронила сигарету на ковёр?

Сирота испуганно сглотнул.

– Мужики, ну и что с ним теперь делать? – обратился Крот с вопросом к остальным и покачал головой. Тёме он сказал: – Как же ты нас подставляешь, крысёныш!

– То есть вы не будете меня убивать? – наивно спросил Кравченко.

– Хотели бы – убили бы давно. Ладно, не кипятись. Придумаем что-нибудь. Поработаешь с нами, пару дел сделаешь, коробочки-пакетики-записочки доставишь куда надо, а там гляди, может, и отпустим.

Артемий затрясся и с благоговейной признательностью залепетал: «Да, конечно, всё что угодно». Крыса грохнул массивную ладонь ему на плечо:

– Наш человек! Крот, помнишь другого рыжего, из соседнего района?

– Который на Бурого работал?

– Ага. Вот он и напал, как считаешь?

– Да, мне тоже показалось, что это он был, а не Витькин сопляк.

Крыса нагнулся к мальчику и оскалился зловонной чёрной улыбкой: «Ну вот, вопрос решён. Жди звонка. А теперь вон из машины».

***

У Иры копились и копились секреты, которые невозможно было открыть Дане. С каждой новой трагедией она всё истеричнее хихикала и приговаривала: «Теперь меня точно лишат прав на опеку и посадят в тюрьму!» Но более всего её беспокоило, что Даня слишком часто твердил о доверии и искренности. Какая ему выгода ухаживать за нищей сиротой, окружённой подозрительными знакомыми? Кильман изо всех сил пытался добиться её расположения, и Ира начала подозревать, что он работает на коллекторов. Он упоминал о второй работе, но девушка не знала наверняка, взаправду ли Даня подрабатывает официантом в ресторане; при этом у Ириного ателье он ошивался часами, ожидая окончания её смены и провожая её до дома. Где он снимает квартиру, Ира до сих пор не имела понятия: Даня её ни разу не пригласил. А её адрес лжестудент узнал на вторую неделю знакомства. Его родственники якобы остались в Сургуте. С друзьями он девушку не знакомил. Ни его паспорта, ни диплома об образовании, ни водительских прав она не видела. Их «случайная» встреча на рынке, а потом такое же «неожиданное» столкновение в кафе – разве это похоже на судьбу? Это были чёткие указания, продиктованные Дане сверху, как вытрясти из неё деньги.

Даниил Кильман тоже устал. У него иссякли идеи, как найти подход к неприступной петербурженке. То её бросало в дрожь от определённых слов, то она внезапно сбегала со встречи, стоило ей услышать в телефоне чей-то мужской голос. Сколько он ни провожал её до парадной, Ира не решалась предлагать ему зайти в гости. После прощальных объятий она выталкивала Даню на улицу и резко хлопала дверью парадной. С опекаемыми детьми Ира не соглашалась его знакомить; кто знает, существовали ли они в реальности. Но Даниил продолжал игнорировать тревожные звоночки, слепо веря, что Ира не могла ему изменять. Он был убеждён, что доверие – это сила, а Ирина считала это глупейшей слабостью. Так они и жили в страхе: Ира боялась, что Даню подослали, чтобы втереться к девушке в доверие и потом сдать коллекторам, а Даня боялся, что Ира могла выдумать и бедность, и опеку над детьми, чтобы выпросить у него деньги или заставить снять ей квартиру, после чего скрыться с документами и наличными где-нибудь в Ленинградской области.

Как настоящий джентльмен Даниил из раза в раз проявлял инициативу и терпеливо ждал, что Ирина пойдёт ему навстречу. Вот он в третий раз заговорил с ней об их будущем; подгадал начало заката; они забрались на вершину холма и взялись за руки, точнее, он сжимал её трясущиеся ледяные ладони в своих.

– Ира, я всегда знал, что должен быть здесь, в Петербурге, хоть это и стоило мне слишком дорого. Мама боялась, что здесь меня будут окружать одни бандиты и наркоманы, что со мной что-нибудь случится, но я не боюсь. Я принадлежу этому городу точно так же, как и тебе. Доверься мне, и вместе мы докажем, что в этом городе нас может окружать лишь любовь.

Она слушала уже третью вариацию на тему этой серенады. Под аккомпанемент холодного ветра шуршащих листьев она раздумывала, какой дать ответ. Лучшим решением стало безразличное молчание. Даниил зашёл с другой стороны:

– У тебя непростая судьба. Я тоже о многом жалею. Но нельзя запрещать себе счастье.

Ира категорично замотала головой. Даня сдался:

– Прости, но я не могу так больше. Меня выматывает эта неизвестность, твоя скрытность и нежелание мне довериться. Это жестоко с моей стороны, но либо ты всё мне рассказываешь, либо я ухожу. Ухожу прямо сейчас и навсегда.

– Уходи, – вымолвила Ира. Даниил в ту же секунду поднялся с земли и быстрым шагом направился к выходу из парка.

– Прощай, – напоследок прошептал он.

Девушка закрыла лицо ладонями и опустила голову на колени. По щекам её лились горькие слёзы одиночества; она дрожала от рыданий, громко всхлипывая.

«Нет, меня никому не суждено полюбить, и виновата в этом я сама. Так мне и надо. Так и надо! Я не заслуживаю. Никакой я не памятник моему папе, а лишь безмолвная пресная тень, брошенная им в агонии и по ошибке, такая жалкая и такая скучная. Если ты не любишь себя, ты не способен полюбить других. Я себя терпеть не могу. Правильно Даня сделал, что ушёл и не успел меня полюбить. Он замечательный человек. А я паршивый человек. Благослови его Бог, а меня прокляни навек. Так мне и надо. Так и надо!»

– Последний шанс, – Ира услышала Данин голос.

Ирина, как ошпаренная, отпрянула от молодого человека.

– Нет!

Кильман сел рядом и пристально посмотрел ей в глаза.

– Я жду.

– Пожалуйста, не надо, – она продолжала в исступлении мотать головой, – я того не стою.

– Я жду, Ира, – повторил он. – Я считаю, что имею право знать.

Ира вздохнула:

– Ты прав. Ладно, мне больше нечего терять. Даже если ты окажешься одним из коллекторов или бандитом, мне уже всё равно. Надо учиться доверяться. Я расскажу тебе четыре факта о себе и своей жизни. После этого ты волен как остаться со мной, так и дать мне пощёчину и уйти навсегда.

– Хорошо. Я слушаю.

– Факт первый: я воровка. – Лицо юноши сразу же вытянулось, в глазах проскользнуло недоверие. Ира продолжила: – Это правда. Я ворую давно и довольно часто. Почти каждый день.

– А что ты крадёшь? – несмело спросил Даня.

Девушка проигнорировала его вопрос.

– Факт номер два. Я имею дело с бандитами. Такой вот простой факт, просто знай. Факт третий… – Девушка замялась, пытаясь лучше сформулировать предложение. – В общем, я часто не ночую дома. Порой я остаюсь на ночь у малознакомых людей и провожу время с ними. И ты должен знать, что каждый раз, когда я ночую у них, они пытаются залезть ко мне в трусы. Это у них такая плата за ночлег.

– Я не верю ни единому слову, – произнёс ошеломлённый юноша. На нём не было лица.

– Я могу продолжить?

Он взялся за голову в попытке сдержать слёзы гнева и разочарования. Наконец, немного придя в себя, он выдавил:

– Продолжай.

– Последний факт и, пожалуй, самый важный и самый… чудовищный. – Ирина набрала воздуха в грудь и с пугающим металлом в голосе выпалила: – Я убила собственного отца, когда мне было восемнадцать лет. Это всё. Теперь ты знаешь правду.

На лице Даниила застыл немой ужас. Он долго молчал, смотря на девушку, словно на ведьму. В голове его возникало и умирало миллион мыслей одновременно, а воспалённое воображение рисовало всё более мрачные и удручающие картины. Такого он не ожидал.

– Хорошо. Я понял, – прохрипел юноша. – А теперь я задам тебе четыре решающих вопроса. И только когда получу ответы, смогу вынести приговор нашим отношениям.

Ирина напряглась.

– Ладно. Я готова.

– Вопрос первый: что, у кого и с какой целью ты воруешь? Второй вопрос: что именно тебя связывает с бандитами? Далее: ты сказала, что люди, у которых ты остаёшься ночевать, пытаются тобой воспользоваться. Мой третий вопрос звучит так: позволяла ли ты им это делать? И, наконец, четвёртый вопрос. Ты убила своего отца умышленно или случайно? И если умышленно, то, возможно, он заслужил это?

Девушка улыбнулась сквозь слёзы.

– Ты первый человек, который решил копнуть глубже этих четырёх фактов, – в её голосе слышались благодарность и восторг. – Остальные называли меня лживой сквернавкой и немедленно прекращали со мной общение.

– Я сделаю то же самое, если ты не ответишь, – серьёзно сказал Даня.

Ирина покорно кивнула.

– Я говорила, что работаю в ателье по пошиву одежды. Иногда бракованный или некачественный материал списывают, он никем не используется. И я в тайне от начальницы забираю ткань домой, шью из неё одежду для себя и для своих опекаемых детей, потому что у меня попросту не хватает денег на покупку вещей.

– И это ты называешь воровством? – юноша немного успокоился.

– Это считается воровством. Но безобидным. – Ира пожала плечами и вытерла бегущие по щекам слёзы. – Что до бандитов, ситуация довольно неприятная. В юности мне нужны были деньги, чтобы прокормить семью и купить для ребят зимнюю обувь. Я познакомилась с добрыми и участливыми (как мне казалось) людьми, которые обещали помочь. Они одолжили мне большую сумму, гораздо больше, чем мне было нужно, и сказали, что я могу расплатиться с ними потом, когда смогу. Я была им очень благодарна, пообещав, что обязательно верну долг. Полгода я жила спокойно, но потом настал час расплаты. И оказалось, что расплачиваться нужно не деньгами.

Ирина многозначительно посмотрела на молодого человека. Даниил вновь помрачнел.

– В общем, они хотели, чтобы я жила у них несколько месяцев, ублажала их, выполняла за них всю работу по дому. Ну, и я, разумеется…

Ира умолкла, решив предоставить собеседнику возможность закончить фразу. Юноша не подвёл:

– И ты… стала прятаться от них, верно?

– Да.

– Хорошо, – выдохнул Даня, – это очень хорошо.

– После этого я совершила, наверное, один из глупейших поступков в жизни: я решила взять кредит. Причём кредит в одной из тех подозрительных микрофинансовых организаций, которые дают деньги под невероятно большой процент. Но тогда мне казалось, что лучше быть должной кредитной фирме, чем бандитам. Что ж, я поменяла шило на мыло. Долг тем людям я вернула, но с тех пор меня преследуют новые неприятности. Теперь мне каждый день угрожают, постоянно звонят, потому я и сбегала со встреч и не брала трубку. Так, мы плавно подошли к третьему вопросу. Именно от бандитов я раньше пряталась у разных незнакомцев. И да, бывало, они приставали ко мне, устанавливая свою плату за ночь под тёплой крышей. К счастью, полные отморозки мне попадались довольно редко. Всегда находились люди, которые защищали меня. – Последовала долгая пауза. – Ты знаешь, за свою жизнь я уже успела потерять многое. Но, если бы меня лишили ещё и чести, я бы окончательно сошла с ума. Честное слово, мне легче умереть! Я никому не позволяла к себе прикоснуться. Никогда в жизни.

Даня снова с облегчением выдохнул и, не удержавшись, крепко обнял девушку:

– Ты не представляешь, какого размера камень только что упал у меня с души.

Девушка прильнула к нему, положив голову ему на плечо, и тихим голосом продолжила:

– И последний мой скелет в шкафу. Отец. Я его обожала. Мы с ним были очень близки. Моя мать умерла при родах, поэтому папа был единственным близким мне человеком. Когда мне было шестнадцать, он влюбился в одну англичанку. На третий день знакомства с ней он пришёл домой и заявил, что хочет жениться. Я никогда не видела его таким счастливым. И в этот же вечер мы покинули Лондон вместе с ней. Она жила у нас два года. Я пообещала отцу, что постараюсь принять её, как родную маму, и помогу ей освоиться в незнакомой стране. А потом я узнала, что она наркоманка. – Ира замолчала, Даня сжал её руку. – Папа положил её в клинику, и она вылечилась от зависимости, но потом… Вскоре она бросила папу, взяла у него деньги и уехала обратно в… – Девушка снова заплакала. Даня обнял её ещё крепче. – И после этого он резко переменился. Он искал её везде, звонил в аэропорт, даже полетел в Лондон… а потом вернулся и запил. А до этого он ни капли в рот не брал. Он запил, и его перестало интересовать абсолютно всё. Он забыл о своей работе, забыл даже обо мне. Я пыталась говорить с ним, но его словно подменили. А потом, где-то через месяц… Однажды я вернулась домой, а он…

Ира вдруг осознала, что никогда прежде не говорила о смерти отца. Она не смогла закончить предложение и разревелась у Дани на плече.

– Господи, бедная, – юноше было бесконечно жаль её, – тише, тише, успокойся. Можешь не продолжать, я всё понимаю, не плачь.

– Нет! – Ира резко дёрнула головой. – Нет, я должна произнести это вслух. Мой отец, – она еле дышала, – он повесился. У себя в спальне. В комнате, где сейчас сплю я. Я пришла слишком поздно. Я могла спасти его, помочь ему, но опоздала! И мне пришлось снимать с петли… А потом полиция…

Кильман крепко обнял Иру за талию и принялся гладить по голове. Ему не верилось, что в этой хрупкой, изнеженной, утончённой девушке, теряющей сознание из-за раскатов грома, вздрагивающей при каждом телефонном звонке, могло накопиться столько печали и скорби, столько страданий, столько мрачных приключений. И в то же время столько выдержки и силы. Вынести трудности – полбеды; значительно труднее сохранить чистоту и светлое сердце. Ещё немного – Даня видел, – и Ира сломается окончательно. Она уже на грани. На грани и он сам. Идти дальше в одиночку для обоих есть смертный приговор.

После долгой тяжёлой паузы, которая помогла Ире вдосталь нарыдаться и прийти в себя, девушка еле слышно заговорила вновь:

– Я пойму, если ты оставишь меня, я наплела столько ерунды, и никто не согласится поверить в такое. У меня к тебе только одна просьба: пожалуйста, не рассказывай никому. Знай, что ты первый и единственный человек, которому я наконец смогла открыться. И если ты оставишь меня, то, прошу, похорони воспоминания о моей судьбе под каким-нибудь невысоким увядающим деревцем. Не упоминай меня даже в праздной беседе с давними друзьями. Просто потому что я доверила свои гниющие раны тебе, а не кому-то другому. Боже, ты не представляешь, как мне теперь легко! Не могу поверить, что наконец произнесла это вслух, после стольких лет… Даня. Данечка, спасибо тебе за всё.

Ирина промокнула глаза подолом платья, разлеглась на траве и взорвалась блаженным смехом. Даниил лёг рядом с ней, не сводя глаз с её красивого живого лица. Она радовалась, как ребёнок, тянула руки к небу и каталась по траве; теперь и юноша, наблюдая за ней настоящей, был счастлив.

– Доверься мне, – прошептал он. – Позволь мне нести ответственность за твоё будущее.

Ира заулыбалась, потом вскочила и кинулась ему на шею:

– Да! Да! Да! Ах, как же это просто, как мне хорошо! Честно признаюсь, я думала, никто не захочет быть вместе с девушкой, у которой серьёзные проблемы не только с деньгами и личной жизнью, но и с головой, – смеялась она, – а теперь оказывается, что даже у такой, как я, есть шанс. Правда, удивительное дело?

– Ты права, – мигнул Даниил, – обычно с такими, как ты, люди не встречаются. На таких женятся. – Он взял её руку, Ира притихла. – Всю свою жизнь я искал умную, смелую и независимую девушку с пылким и наглым характером. Самую настоящую девушку-огонь, девушку-перчинку. И вот я нашёл её, а потом пригляделся и понял – никакой это не перец. Это зефир: нежный, воздушный, тающий на языке, самый вкусный на свете. Многие люди предпочитают сперва перепробовать самые разнообразные блюда, наесться ими вдоволь, а потом уже приступать к десерту. Но если во время обеда так и надо делать, то с выбором партнёра всё иначе. Что скажешь?

– Ты действительно… После месяца знакомства! Ты ведь, можно сказать, только сегодня меня узнал. Я согласна. Ой, как же здорово говорить то, что думаешь! Да, я согласна! Не подумай, что я ветреная, хотя нет, думай что хочешь, я согласна, согласна!

***

У Дани была уютная однушка на окраине. По дороге домой жених с невестой зашли в ларёк за вином и грушами.

– Я так понимаю, организация, что одобрила тебе кредит, была нелегальной, – заключил Даня, пока разливал вино по бокалам.

– Вполне легальной. Просто у них очень витиевато прописаны условия договора, так что и не всякий юрист разберётся. Они имеют право подать в суд на меня. Я не хочу доводить до суда, понимаешь? Они отнимут всё, в том числе лишат права на опеку. Я не прощу себе, если по моей вине ребята отправятся в детдом. Я просто погибну от горя.

– Спокойно, родная. – Молодой человек обнял её за плечи. – Не переживай по поводу коллекторов. Скажи, какова сумма долга?

Ира смутилась, но ответила:

– Тысяч семьсот с небольшим.

– Хорошо. Нестрашно. Сколько ты смогла бы уплатить прямо сейчас?

– В сентябре у нас с Кассандрой было пятьдесят тысяч на две семьи, включая неприкосновенные запасы. Теперь меньше. Возможно, около тридцати. Я дурная, деньги считать не умею.

– Не говори так про себя, – ласково шепнул Даня. – Я помогу. Может, я и живу жизнью бедного студента, но деньги каждый месяц откладываю, без этого никак. Я начал ещё в старшей школе, когда перестал тратить сто рублей в день на школьные обеды, вкладывая их вместо этого в книги по маркетингу в качестве закладок. Позже, когда переехал в Петербург, продолжил копить. Устроился на две работы. Копил пять лет. Получилось пока двести шестьдесят тысяч. Мы поедем к моему отцу в Сургут, он добавит нам ещё. Если не хватит, я возьму кредит на своё имя. После как-нибудь расплатимся.

– Даня, ты сумасшедший! Это твои деньги на ресторан. Я ни в коем случае не возьму их.

– Я предупредил, что отныне буду ответствен за тебя, Ира. Ты моя невеста. Моё имущество теперь и твоё тоже.

Девушка замотала головой в стыдливом испуге.

– Это немыслимо! – воскликнула она. – Я ценю твою щедрость, но ни за что не приму материальной помощи. От тебя – не приму!

– Ты обещала довериться мне, – улыбнулся Даня.

– Ты совсем не знаешь меня, Данечка. Так нельзя. Ты же знаешь, что я воровка; а вдруг я предам тебя? А вдруг нет никакого суда и никакой опеки? Как можно довериться человеку, который столько лгал? Я сама себе не доверяю. Прошу, не надо помогать мне.

Кильман по-доброму рассмеялся:

– Иначе жить я не умею! – с запалом ответил он. – Я умею только доверять и доверяться. Мне не жаль отдать накопленные средства тебе: и делай с ними, что хочешь! Я убеждён, что ты не предашь меня, по глазам твоим вижу, что никогда не предашь, но даже если так случится – видит Бог, мне уже будет всё равно! Я глупец, Ира. Я влюбился в тебя сразу, как увидел на рынке тем дождливым днём. Возьми деньги, не нужен мне ресторан. Мне ты нужна. Ты ничего не должна мне за помощь, ничем не обязана, клянусь. Я просто люблю тебя, вот и всё.