Избранницы короля

ПРЕДИСЛОВИЕ АВТОРА

Любое повествование, относящееся к периоду английской Реставрации, будет неминуемо воссоздавать характернейшую черту того времени - распущенность нравов. Думается поэтому, приступая к описанию середины жизненного пути Карла Второго, начиная с восхождения его на престол, нелишне напомнить читателям, что с возвращением короля Англия вырвалась наконец из жестких тисков пуританского правления. Так, в течение нескольких лет в стране строго пресекалась травля быков собаками, притом не по причине гуманного отношения к животным, а единственно потому, что подобные увеселения доставляли удовольствие зрителям; а удовольствие и порок, по мнению пуритан, суть одно. Таверны по всей стране были закрыты, традиционные майские и рождественские праздники - в том числе и рождественские богослужения — отменены, театры разгромлены; всякого уличенного в лицедействе привязывали к позорной телеге и, провозя по улицам и площадям, секли принародно. Не удивительно, что с изгнанием пуритан последовали резкие перемены, и почуявшее свободу население немедленно ударилось в противоположную крайность. Без понимания этого невозможно представить сколько-нибудь достоверную картину Англии периода Реставрации.

Возможно, некоторым выведенный мною портрет Карла покажется излишне приукрашенным. Однако я все же полагаю, что слабости Карла, равно как и его современников, извинительны: ведь в его личной судьбе происходили перемены не менее кардинальные, чем в судьбе его народа. За годы изгнания он сделался законченным циником и преисполнился решимости «никогда более не пускаться в дальние странствия». К тому же он был внуком Генриха Четвертого, величайшего из всех французских королей, и, естественно, почитал своего деда за образец для подражания. Генрих объединил снедаемую распрями Францию и положил конец религиозным войнам в стране, заявив, что «от хорошей мессы Парижу хуже не станет». При этом, однако, он отличался полнейшим равнодушием к религиозной морали, имел больше любовниц, чем любой из королей Франции до и после него (включая даже скандально известного Франциска Первого), и ценил свои амурные победы превыше ратных.

Нельзя не признать, что на долю его внука выпал менее счастливый век: великая чума и великий пожар подорвали благосостояние страны, которая к тому же вела изматывающую войну. Многим, вероятно, казалось, что в лихую для страны годину король ничего не желает знать, кроме своих фавориток. В действительности, однако, это было не так. Просто в годы вынужденных скитаний, когда на него обрушивались все новые и новые невзгоды, Карл научился скрывать свои истинные чувства под маской равнодушия и проявлял их лишь в редкие моменты — как, например, во время пожара, когда он наравне со всеми передавал по цепочке ведра. Стоя по щиколотку в воде, он руководил тушением огня и одновременно успевал шуткой подбодрить растерянных горожан. В столице долго потом говорили, что только благодаря Карлу и его младшему брату от Лондона что-то еще осталось.

Мне лично Карл симпатичен как человек редкостной в те времена доброты. Именно он заявил, что не желает более вешать убийц своего отца, по вине которых он сам столько лет провел на чужбине; он, уже утратив интерес к Фрэнсис Стюарт как к женщине, предстал пред нею в роли утешителя в час, когда все прочие ее друзья отвернулись от нее; он стоял с тазиком подле своей жены, когда ей бывало дурно. Поистине при всей своей кажущейся беспечности и несомненной распущенности король Карл Второй по доброте и милосердию не имел себе равных в свой беспощадный век.

По ходу работы над книгой мне пришлось перечитать немало трудов по истории интересовавшего меня периода. Ниже я перечисляю те из них, которые мне особенно помогли:

Уильям Хикман и Смит Обри «История Англии и ее внешних сношений», «Современная история, изложенная епископом Бернетом»; Артур Бриан «Король Карл II»; «Дневник Джона Ивлина» в публикации Уильяма Брея; «Дневники и переписка Самюэля Пеписа» в публикации Генри Уитлея; «Дневники Пеписа, Ивлина, Кларендона и их современников»; «Жизнеописание Карла II, составленное его преподобием К. Дж. Лайеном»; миссис Джеймсон «Известнейшие красавицы при дворе Карла II»; Агнес Стрикленд «Биографии английских королев»; У. Чемпмен «Славный род Вильерсов»; Джен Лейн «Тайтус Оутс»; Ф.К Монтегью «Политическая история Англии»; Джон Уэйд «История Британии»; Дороти Сениор «Веселый монарх».

Джин Плейди

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Шел месяц май, прекраснее и веселее которого Англия, по всеобщему мнению, еще не знала. И наступил наконец самый великий, двадцать девятый день месяца. Выкатившееся утром на небо солнце светило сегодня как будто ярче обыкновенного.

— День будет ясный, — кивали друг другу жители городских домов, верхние этажи которых чуть не окно в окно нависали над узкими мощеными улочками. — Это добрый знак!

Жители окрестных деревень, едва рассвело, потянулись к главной дороге: всем хотелось пораньше занять места, чтобы не пропустить самое интересное.

— Ишь, как дрозды с зябликами на радостях заливаются! — говорили одни. — Сроду так не пели. Чуют, видно, что вернулись добрые времена!..

Другие замечали, что вишни по весне никогда прежде не цвели так буйно, а цветы и травы никогда так не благоухали. Детвора уже насобирала по лугам целые охапки лютиков, колокольчиков, сердечника и чистотела, чтобы было чем выстилать дорогу, и теперь, украсив себя цветочными венками и гирляндами, приплясывала под веселое пиликанье деревенских скрипочек.

Со всех башен и колоколен от Рочестера до Лондона разносился несмолкаемый колокольный звон.

В этот радостный майский день король-изгнанник возвращался наконец к своему народу.

Он ехал посреди кавалькады, и его высокая ладная фигура в седле видна была издалека. В темных живых глазах светилось радостное нетерпение, и разве что на самом дне их тлели насмешливые искорки. Лицо бороздили ранние морщины, из-за которых он выглядел старше своих тридцати. К слову сказать, сегодняшнее возвращение счастливо совпадало с тридцатым днем его рождения, и все признавали, что дата торжественного въезда в столицу выбрана как нельзя лучше.

Вместе с ним по дороге двигалось двадцать тысяч воинов, пеших и конных, с поднятыми мечами; однако с каждой милей шумная кавалькада все более и более разрасталась, ибо многие желали засвидетельствовать свое почтение королю. Танцоры с бубенчиками на одеждах, неизменные любимцы народных майских празднеств, сходили с ума от радости: для них возвращение короля означало конец мрачного пуританского засилья. Скрипачи наяривали на своих скрипочках самые развеселые джиги, даже чванливые градоначальники в строгих мантиях веселились сверх всякой меры. Верноподданные обоего пола и всех сословий спешили присоединить свои голоса к общему хору во славу Его величества.

Наконец под праздничный перезвон колоколов въехали в столицу. Улицы были загодя увешаны яркими гобеленами, по городским трубам вместо воды текло вино. Лондонцы со слезами радости бросались друг другу в объятья.— Кончились тоскливые дни! — восклицали они. — Король едет домой!..

А это означало, что снова начнется череда веселых представлений, торжеств и пышных процессий; городские молочницы с увитыми цветами ведрами потянутся, пританцовывая, к набережной на призывный голос скрипки; как прежде, распахнут свои двери театры и увеселительные сады; зашумят Варфоломеевская и Саутуоркская ярмарки, и можно будет открыто устраивать травлю быков и петушиные бои; смех из порока опять превратится в добродетель, а славное Рождество будет праздноваться с былым размахом. Воистину, в Англию пришли добрые времена: Его величество король Карл Второй вернулся домой.

Шествие имело внушительный вид: впереди двигался лорд-мэр, старшие советники и члены лондонских гильдий в своих разноцветных ливреях с золотыми цепочками; над ними реяли яркие знамена; с натянутых через улицы веревок свисали пестрые гобелены; труба, флейта и барабан усердствовали, стараясь перещеголять друг друга.

Процессия так растянулась, что можно было семь часов кряду стоять на одном месте и ждать, пока она пройдет. Столь грандиозных шествий Лондон не помнил, и лондонцы твердо вознамерились не прекращать веселья еще много дней, чтобы никто не смел забывать о великой радости возвращения короля. Одиннадцать лет назад отец этого смуглого молодого человека был злодейски убит, сам же он еще раньше принужден был пуститься в скитания по Европе — так что же удивительного, что теперь все желали оказать ему почести, достойные короля?

Он ехал с непокрытой головой, кивая направо и налево своим подданным, и на устах его блуждала легкая улыбка.

— Видно, зря я столько лет тянул с возвращением, — полуобернувшись к свите, заметил он.

Действительно, с того момента, как он ступил на английскую землю, встречные в один голос заверяли его, что все эти годы они мечтали лишь о скорейшем возвращении своего короля.

В углах его губ наметились горестные складки. Об этом дне он грезил давно — но разве мог он мечтать, что его возвращение в страну произойдет без единой капли крови, притом при посредстве той самой армии, которая послала на плаху его отца, а позднее восстала против него самого? Это было чудо, сравнимое разве что с его счастливым спасением после Вустера. Следовательно, это было уже второе чудо в его жизни.

От шума и ликования толпы король устал — однако сегодняшняя усталость отнюдь не удручала его.

— Забавно, — вполголоса обронил он. — Я уже притерпелся к бедности и скитаниям, но эта всеобщая любовь, кажется, застала меня врасплох... Впрочем, надеюсь, с любовью я справлюсь.

Взор его то и дело задерживался на дамах, оживленно махавших цветами с обочин или приветствовавших его криками из окон. И каждый раз при виде хорошенького личика его взор светлел, улыбка смягчалась, а монаршая голова склонялась с особенным изяществом.

Слезы наворачивались на глаза его верноподданных. За тридцать лет молодому королю пришлось вынести столько невзгод и разочарований, что, видно, тоска навек поселилась в его сердце. Что с того, что слухи о его якобы чрезмерном распутстве долетали порой до Англии? Если он даже и проявит излишне пылкий интерес к лондонским дамам — беда не велика; дамы охотно простят ему этот грех, да и их мужья не станут держать на него зла. Король после стольких лет изгнания возвращается на родину — это так романтично! Карл Стюарт, вступающий в столицу своей страны в день своего тридцатилетия, казался восхищенным англичанам монархом, достойным всяческой любви и поклонения.

Народ уже осип от надрывных криков. Шествие то и дело приостанавливалось, на короля изливались все новые и новые свидетельства народной любви, так что к Уайтхоллскому дворцу подъехали только около семи часов вечера.

Город уже сиял множеством огней. Везде, где только было возможно, пылали костры, во всех окнах стояли зажженные свечи.

— Восславим короля! — ревела тысячеголосая толпа. — Да здравствует король!..

Окна всех домов — от роскошных дворцов до последней развалюхи — светились мягким светом: в каждом горела свеча в честь возвращения Его величества. Впрочем, такое единодушие никого особенно не удивляло, так как по улицам шатались шайки развеселых молодцов, готовые разнести вдребезги любое темнеющее окно.

Короля обязаны были приветствовать все без исключения — ведь Веселый монарх вернулся, чтобы вернуть веселье своему народу.

В это время по одной из комнат Уайтхолла, главного королевского дворца, прогуливалась некая особа, ожидавшая встречи с королем с явным нетерпением.

То была высокая молодая дама девятнадцати лет от роду в полном расцвете своей красоты. Глаза ее — неправдоподобной, почти пугающей голубизны — глядели вызывающе дерзко. Густые темно-каштановые с золотистым отливом волосы непокорными волнами струились по плечам. В даме угадывалась натура страстная и, быть может, чересчур напористая, но все же не лишенная известного обаяния. Во всяком случае, мужчины, почти все без исключения, находили ее неотразимой. Порой на нее накатывали внезапные приступы гнева, и тогда ее немилость могла обрушиться на кого угодно. В такие минуты она становилась похожа на разъяренную тигрицу или, скорее, на прелестную, но необузданную амазонку. Барбара Вильерс — по мужу Палмер — бесспорно, была самой обворожительной женщиной в Лондоне.

Теперь она в величайшем возбуждении мерила шагами апартаменты, в коих ей выпало дожидаться королевской аудиенции. Ее служанки предпочитали держаться на некотором, не очень большом, расстоянии от хозяйки. Они равно страшились подходить к ней слишком близко или удаляться слишком далеко. Любого, кто смел ее ослушаться, Барбара собственноручно и без малейших колебаний наказывала: схватив первый попавшийся предмет, с размаху запускала им в виновного. И, надо сказать, никогда не промахивалась, поскольку с детства наловчилась швырять разнообразные предметы в тех, кто смел ее ослушаться.

На миг ей показалось, что покрой ее платья недостаточно хорош, и она принялась обеспокоенно оглядывать себя с ног до головы — однако уже через секунду взор ее прояснился: шелковые складки мягко ниспадали от точеной талии к ногам, округлые нежно-белые руки были оголены до локтя, но неплохо просматривались и выше локтя, так как разрезы широкого рукава лишь кое-где прихвачены были голубой тесьмой. Из-под присобранного внизу подола поблескивала атласом подчеркнуто узкая нижняя юбка. Да, Барбара была неотразима; но сегодня ей хотелось быть еще неотразимее. Она поправила золотистые локоны у висков, именуемые в обиходе «фаворитками». Ниже «фавориток», вдоль щек, располагались прельстительные «наперсницы», по плечам струились так называемые «сердцеедки».Волосы вились и блестели здоровым природным блеском, что составляло предмет законной гордости их обладательницы.

Сзади подошел муж Барбары, Роджер Палмер. В его взоре сквозила гордость, смешанная с некоторой настороженностью. Пожалуй, он с первого дня своей супружеской жизни смотрел на Барбару с гордостью и некоторой опаской.

Барбара окинула его презрительным взглядом. Никогда еще он не казался ей столь никчемным, как в эту минуту, — однако губы ее все же скривились в подобие улыбки. Как бы то ни было, она сама выбрала его себе в мужья и теперь не сомневалась, что у нее достанет силы и решимости претворить в жизнь все свои планы.

— На улице такая давка — не протолкнешься, — сообщил он.

Барбара не ответила. Она никогда не утруждала себя пустыми замечаниями.

— Король, верно, устал с дороги, — продолжал Роджер. — Еще бы, с утра до вечера улыбаться да раскланиваться!.. Это, должно быть, так утомительно.

Барбара опять ничего не сказала. «Улыбаться да раскланиваться! — ядовито подумала она. — Может, это и утомительно, но уж, во всяком случае, не скучно. Подумать только, все вышло именно так, как он задумал!.. Он в Лондоне»!

Все-таки она очень волновалась. В прошлый раз, когда они с ним виделись, он был еще королем без королевства — хотя и надеялся на скорое обретение такового. Теперь, когда он вступил в свои права, ее соперницами, вместо нескольких жалких дам при чужеземном дворе, станут все красавицы Англии. Да и сам он будет уже другим — все кругом начнут обхаживать его и льстить... И, возможно, он окажется уже не столь чувствителен к ее чарам, как король-изгнанник, с которым она успела вступить в мимолетную связь во время их с Роджером поездки в Голландию.

Это случилось несколько месяцев назад, когда Роджеру было поручено отвезти деньги королю, уже готовившему в то время свое восхождение на престол.

Карла с первого взгляда покорила вызывающая красота Барбары.

Барбара тоже была покорена — притом не только королевским званием Карла, но и бесспорным обаянием его личности. В те две или три памятные ночи в Голландии она выказала необыкновенную для себя мягкость и нежность. Она очень удачно обуздала свою ненасытную жажду власти и даже сумела подать ее под видом неожиданно вспыхнувшего в ней чувства к королю — однако король, этот высокий худощавый молодой человек, оказался отнюдь не глуп и, кажется, сведущ в хитростях подобного рода. И если он вел себя по отношению к дамам с подчеркнутой учтивостью, то это, по всей видимости, не означало, что уловка Барбары вполне удалась. Все-таки она немного побаивалась его циничной улыбки.

Накануне отъезда она сказала ему:

— Завтра я с мужем уезжаю в Англию.

— Мне тоже в скором времени предстоит вернуться в Лондон, — отвечал он. — Теперь мои верноподданные с таким же пылом требуют моего возвращения, с каким одиннадцать лет назад требовали головы моего отца. Да, скоро я тоже буду в Англии.

— Стало быть, Ваше величество... мы оба будем там.

— Да. Мы оба будем там.

Больше он ничего не сказал — и это было так на него похоже.

Словом, ее слегка тревожили перемены, которые она могла найти в короле, и все же, когда она поправила перед зеркальцем упавшую на бровь «фаворитку» и улыбнулась своему восхитительно оживленному отражению, — уверенность в успехе утвердилась в ней окончательно.

Следивший за нею Роджер, видимо, угадал ее мысли.

— Барбара, — сказал он. — Я знаю, что произошло в Голландии между королем и тобою.

Она рассмеялась.

— Надеюсь, сэр, вы не собираетесь играть передо мною роль оскорбленного мужа?

— Играть? — уныло откликнулся супруг. — Зачем мне ее играть? Если ты намерена и с другими обманывать меня, как с Честерфилдом...

— По-моему, крайне неосмотрительно с твоей стороны уподоблять короля, только что вернувшегося в страну, «другим» — это может быть истолковано кое-кем как государственная измена... Роджер, ты глупец! Неужели ты настолько богат или настолько знатен, что готов презреть блага, которые я могу для тебя снискать?

— Мне не нравится способ, каким ты собираешься снискать эти блага. По-твоему, я наивный дурак? Муж, который будет стоять в стороне и с улыбкой смотреть, как его жена предается распутству? По-твоему, я таков? Таков?!

— Да! — отрезала Барбара. — Да, ты таков.

— Я вижу, ты презираешь меня!.. Зачем же тогда ты вышла за меня замуж?

Барбара весело рассмеялась.

— Затем, что я, быть может, вижу достоинства там, где другие видят изъяны! Пожалуй, я вышла за тебя как раз потому, что ты... таков. А теперь, умоляю тебя, не разочаровывай меня! Не заставляй меня думать, что я жестоко ошиблась в выборе супруга, — и обещаю, что ты не прогадаешь от нашего с тобой союза.

— Барбара, подчас ты меня просто пугаешь!

— Ничего удивительного, ты всегда отличался изрядной пугливостью... Ну, что там? Что?.. — взволнованно вскрикнула она, когда одна из служанок появилась в дверях.

— Мадам, король желает вас видеть.

Барбара торжествующе рассмеялась. Значит, король не изменился! Он такой же, каким был во время ее короткого пребывания в Голландии: тогда он нашел ее неотразимой, и вот сейчас, едва успев переступить порог дворца, призывает ее к себе. Теперь ей нечего бояться!

Она кинула последний взгляд в зеркало и, удостоверившись в непобедимости собственной красоты, гордо прошествовала в королевские покои.

Барбара очень рано поняла, чего она хочет от жизни, а поняв, преисполнилась решимости получить желаемое любой ценой. Отца она не помнила, так как сей благородный джентльмен встретил свою смерть, когда ей не исполнилось еще двух лет; но пока она подрастала, мать часто рассказывала ей, как он погиб за короля во время Бристольской осады, и внушала, что Барбара, его единственная дочь, должна всегда помнить о знатности своего рода и вести себя так, чтобы ничем не запятнать славного имени Вильерсов.

Барбара росла прелестным, живым ребенком и рано привыкла слышать со всех сторон похвалы своей наружности. Рассказы о доблести отца произвели на нее неизгладимое впечатление, и она твердо решила, что, когда вырастет, она тоже проявит не меньший героизм и подвиги ее будут ошеломлять всех своим бесстрашием, а поступки — разумностью. Она готовилась стать легендарной предводительницей роялистов — своего рода Жанной д'Арк. Сама она была пламенной роялисткой, потому что таковым был ее отец. Кромвеля и Ферфакса она почитала чудовищами, короля Карла — святым. Ей было всего только четыре года, а лицо ее уже багровело от гнева при одном упоминании имени Кромвеля.

— Умеряй свои страсти, Барбара, — наставляла ее мать. — Не позволяй им одерживать над тобою верх.

Иногда у них подолгу гостили кузены Барбары — два весьма бойких юноши из другой ветви рода — Джордж и Фрэнсис Вильерсы. Они обожали дразнить Барбару и всякий раз приводили ее в такое бешенство, что она, забыв матушкины наставления, налетала на них разъяренной маленькой фурией — кусалась, царапалась и молотила кулачками изо всех сил, что, естественно, только раззадоривало обидчиков, и они продолжали дразнить ее с еще большим воодушевлением.

Старший из братьев, Джордж, носивший после смерти отца титул герцога Бэкингема, потешался над Барбарой усерднее младшего, лорда Фрэнсиса, и с особенным удовольствием наблюдал за нарастанием ее ярости. Он также предрекал, что она умрет старой девой, поскольку никто не согласится взять в жены мегеру, в какую она в скором времени неминуемо превратится; что жизнь ее пройдет в монастыре, в котором будет особенная, обитая войлоком келья, и что ее всякий раз будут запирать в эту келью при первых признаках буйства и держать там до тех пор, пока она не оправится от очередного припадка.

Благодаря этим двум родственникам Барбара могла вволю упражняться в умерении своих страстей. Частенько она пряталась от братьев в твердой решимости не выказывать своего гнева; впрочем, довольно скоро она поняла, что ей нравятся собственные вспышки и, как это ни странно, нравится общество молодых кузенов.

Когда Барбаре исполнилось семь, ее мать вторично вышла замуж. Отчимом Барбары оказался кузен ее отца Карл Вильерс, граф Англезейский.

Замужество матери потрясло девочку: слыша всегда только самые почтительные отзывы о своем отце, она не могла уразуметь, как это ее мать забыла о достоинствах первого мужа и вышла за другого. Небесно-голубые глаза Барбары выражали непреходящее изумление. Она всегда питала живейший интерес к таинственному миру взрослых и теперь начала припоминать, что ее новый отчим последнее время зачастил к ним и всякий раз оказывал ее матери явные знаки расположения. Постепенно она пришла к выводу, что ее отец, которого она до сих пор почитала верхом совершенства, оказался попросту в дураках: отдав в войне жизнь за дело короля — отчего ни король, ни его дело ничего не выиграли, — он обрел лишь могилу да лавры героя, зато его двоюродный брат женился на его вдове.

Барбара философически заключила, что она на месте отца поступила бы разумнее и что, когда придет ее время, она получит все, что ей надо, и уж как-нибудь останется при этом целой и невредимой, чтобы насладиться достигнутым.

Результатом замужества матери был переезд в Лондон, от которого Барбара пришла в совершенный восторг. Правда, ей неоднократно приходилось слышать, что этот пуританский Лондон не идет ни в какое сравнение с Лондоном старым — веселым и хохочущим; однако это все же был Лондон. Проезжая в карете по Гайд-парку с матерью или гувернанткой, она заглядывалась на опоясывающие Королевскую биржу торговые ряды, зазывно пестревшие шелками, веерами и прочим дамским товаром; не ускользали от ее внимания и парочки, любившие уединяться в Тутовом саду. Однако взрослые снова и снова повторяли: «В Лондоне теперь тоскливо! То ли дело раньше — на улицах сплошные танцы да веселье!.. После сумерек женщины уже боялись выйти за порог. Они, конечно, и сейчас боятся — но королевские кавалеры были все же куда бойчее нынешних пуритан!..»

Ей хотелось все поскорее вкусить и изведать, хотелось красиво одеваться; ей давно уже опостылели платья, которые приходилось носить. Она жаждала поскорее подрасти, чтобы закружиться наконец в праздничном водовороте взрослой жизни. Слуги боялись ее как черт ладана. Когда она начинала царапаться, кусаться, визжать и пинать их ногами, несчастные обмирали со страху, и Барбара без труда добивалась от них всего, чего хотела.

Время от времени она видела то Джорджа, то Фрэнсиса. Джордж важничал и не желал тратить время на разговоры с девчонкой — однако Фрэнсис, более сговорчивый по натуре, часто рассказывал ей о королевском дворе, при котором они с братом росли: король Карл, пояснял он, нежно любил их отца и, когда тот погиб в войне с пуританами, забрал его сыновей во дворец, чтобы маленькие Вильерсы воспитывались вместе с принцами и принцессами. Фрэнсис говорил, что у старшего сына короля, тоже Карла, самый легкий и покладистый нрав на свете; что дочь короля Мария, выданная за принца Оранского, выплакала себе все глаза, умоляя родителей не отсылать ее из Уайтхолла; и что маленький Джеймс лез играть с ними во все игры, а они, старшие, от него убегали, потому что он был еще слишком мал.

Барбара самозабвенно слушала рассказы о том, как резвились юные принцы в аллеях Хэмптон-Кортского парка. Глаза ее начинали блестеть особенным блеском, и она восклицала, что лучше бы ей родиться мальчиком — тогда она тоже могла бы быть королем!

А потом Фрэнсис перестал у них появляться, и по недомолвкам взрослых она поняла, что с его исчезновением связана какая-то тайна. Она хорошенько допросила слуг и узнала от них, что лорд Фрэнсис оказался следующей жертвой в стане роялистов: он погиб. Герцог же, его старший брат, потеряв все свои поместья, вынужден был бежать в Голландию.

От ушей семилетней Барбары ничто не ускользало, и вскоре ей стало известно, что Хелмслейский замок и Йорк-хауз на Стрэнде, главной лондонской набережной, испокон веку принадлежавшие семейству Вильерсов, перешли к генералу Ферфаксу, а Нью-холл — к Кромвелю. При одном упоминании «круглоголовых», как лондонцы прозвали всегда коротко остриженных пуритан, она выходила из себя и исступленно молотила кулачками по столу или скамье, на которой сидела. Мать всякий раз предупреждала ее, что, если она не перестанет давать волю клокочущему в ней гневу, она нанесет себе нешуточное увечье.

— И что, мы так и будем безропотно стоять и смотреть, как эти ничтожества грабят наш род? — негодовала Барбара.

— Так и будем стоять и смотреть, — отвечала мать.

— И помалкивать, — добавлял отчим. — И скажем еще спасибо, что нам хоть что-то оставили.

— Спасибо?! Нам говорить «спасибо», когда Фрэнсис убит, а Джорджу приходится прятаться в какой-то там Голландии?

— Барбара, ты еще дитя и многого не понимаешь. И перестань, наконец, слушать взрослые разговоры, которые тебя не касаются!..

После этого ей не скоро довелось снова встретиться с Джорджом, однако слухи о нем иногда долетали до нее. Он сражался при Вустере вместе с Карлом Вторым, новым королем, — поскольку старый был казнен. К тому времени Барбаре исполнилось десять, и она понимала теперь гораздо больше. Она осыпала проклятьями «круглоголовых», которые разгуливали по Павловой аллее и устраивали в соборе и во всех городских церквах казармы и конюшни. Их мрачные темные фигуры самодовольно маячили на всех городских улицах, как бы напоминая жителям столицы, кто здесь теперь хозяин. Барбара очень сочувствовала Джорджу — ведь у нее с ним было много общего, гораздо больше, чем в свое время с мягкосердечным Фрэнсисом.

Джордж, герцог Бэкингем, мечтал возглавить королевскую армию — однако король, по совету Эдварда Гайда, добровольно проследовавшего за ним в изгнание, не спешил назначать молодого Вильерса главным полководцем. Джордж — не терпевший, как и Барбара, когда что-то выходило не по-его, кипел от негодования и строил самые сумасбродные планы водворения короля на престол. Однако Эдвард Гайд продолжал внушать королю, что герцог слишком молод для роли полководца, а Карл в то время еще во всем соглашался с Гайдом. До Барбары долетали слухи, что оскорбленный Бэкингем перестал участвовать в заседаниях королевского совета и чуть ли не отказывается разговаривать с самим королем; что он постоянно пребывает в дурном расположении духа и предается меланхолии; что он оброс грязью, не моется, не меняет белья и не позволяет слугам привести себя в порядок.

— Глупец! — кипела Барбара. — Глупец! Я бы на его месте...

Впрочем, Джордж все же оказался не таким безнадежным глупцом, как она полагала, и вскоре бросил свое неряшество. Сестра короля Мария, принцесса Оранская, неожиданно овдовела, и Джордж задумал предложить ей себя в супруги.

Барбара внимательнейшим образом выслушивала все разговоры матери с отчимом и вдобавок требовала от слуг, чтобы те сообщали ей любые подробности, какие им становились известны.

Таким манером она узнала, что королева-мать Генриетта Мария выказала величайшее возмущение по поводу домогательств герцога. По слухам, она заявила, что скорее разорвет собственную дочь в клочья, чем позволит ей унизиться до такой партии.

Да, все-таки Джордж глупец, заключила Барбара. Если он и впрямь хотел жениться на Марии Оранской, надо было явиться к ней в апартаменты, внушить ей любовь к себе и, может быть, обвенчаться с нею тайно. Барбара не сомневалась, что все бы вышло прекрасно: ведь решимости у Джорджа не меньше, чем у нее самой. Забавно было бы полюбоваться тогда на эту старую фурию, Генриетту Марию! (К слову сказать, поговаривали, что в жестокой участи, постигшей ее супруга, короля Карла Первого, была доля и ее вины.)

Вскоре, однако, Барбаре пришлось на время забыть Джорджа: в гости к отчиму приехал Филипп Станхоп, граф Честерфилд, о котором она к тому времени уже была наслышана. Говорили, что граф весьма и весьма неглуп, что он, во всяком случае, не из тех, кто способен лишь разглагольствовать о скором возвращении короля да поднимать скорбные тосты за здравие заморского изгнанника. Нет, Честерфилд трезво смотрел на новую Англию и старался найти в ней достойное место для себя.

И, по-видимому, нашел, и очень недурное, поскольку был помолвлен, ни много ни мало, с Мэри Ферфакс, дочерью генерала парламентаристов — самой важной, после Кромвеля, персоны во всей Английской республике. Мэри Ферфакс, отцовская любимица, возможно, и впрямь всею душою была за республику и парламент, однако наружность, изящные манеры графа и, не в последнюю очередь, перспектива сделаться графиней вмиг покорили ее сердце.

Стало быть, и отпрыск древнего аристократического рода может при желании неплохо устроиться в этой новой Англии, заключила Барбара.

Можно сказать, что она была очарована графом еще задолго до его приезда, а в первый же день их знакомства выяснилось, что и он к ней отнюдь не равнодушен. Когда бы она ни обернулась, он смотрел на нее, так что она, к своему собственному удивлению, даже заливалась румянцем. Он, по-видимому, понимал ее смущение и забавлялся им, она же, хотя и притворялась разгневанной, в глубине души блаженствовала. Его явный интерес подтверждал, что она уже не девочка, а юная дама; к тому же у нее имелись подозрения, что он сравнивает ее с Мэри Ферфакс.

Барбара нарочно не замечала его и подолгу не выходила из своей комнаты — но изгнать его из своих мыслей она не могла. Она смутно ощущала в себе самой какие-то перемены. Она походила на бутон, затрепетавший и начавший раскрываться под горячими лучами солнца; но только она была не бутон, а женщина, и причиной ее трепета был горячий взгляд мужчины.

Однажды он перехватил ее, когда она поднималась по лестнице в свою комнату.

— Барбара, — сказал он, — отчего ты все время бежишь от меня?

— Бегу? — Она презрительно пожала плечами. — Я просто не заметила тебя.

— Врешь, — возразил он.

Барбара круто развернулась, так что ее длинные локоны хлестнули его по лицу, и хотела было гордо

удалиться, но столь явное пренебрежение, как видно, придало ему решимости. Ухватив ее за волосы и уверенно положив другую руку ей на грудь, Честерфилд грубо притянул ее к себе и поцеловал.

Барбара, однако, вырвалась и, отвесив ему такую пощечину, что он едва не скатился с лестницы, кинулась наверх. Добежав до своей комнаты, она заперлась на задвижку и припала к двери.

Тотчас в дверь с той стороны забарабанили тяжелые кулаки.

— Открой, — потребовал Честерфилд. — Открой сейчас же, ведьменыш!

— Тебе — ни за что! — крикнула Барбара. — И смотри, дражайший граф, как бы тебя ненароком не вышвырнули из этого дома!..

В конце концов он убрался восвояси, а Барбара взволнованно подбежала к зеркалу. Волосы ее растрепались, глаза сверкали, на щеке, куда пришелся его поцелуй, горело яркое пятно — но гнева в лице не было; напротив, оно сияло блаженством.

Барбара была на седьмом небе от счастья — тем не менее на другое утро она встретила графа ледяным высокомерием и почти не разговаривала с ним; мать даже упрекала ее в небрежении к гостю — но разве Барбара прислушивалась когда-нибудь к материнским упрекам?

Вернувшись к себе в комнату, она принялась тщательно изучать свое отражение в зеркале. Она распустила вьющиеся волосы и расшнуровала лиф платья, чтобы получше разглядеть округлую нежную шею. Первое столкновение с мужчиной, по-видимому, подействовало на нее благотворно: ее высокая и уже хорошо сформировавшаяся фигура в один день сделалась словно бы женственнее.

При виде Честерфилда Барбара трепетала от волнения — ее переполняли чувства доселе неведомые. Притворяясь, что избегает его, она на самом деле искала его повсюду. Величайшей усладой для нее было находиться с ним рядом и метать в него презрительные взгляды из-под ресниц; также ей нравилось в присутствии матери и отчима задавать ему невинные вопросы касательно прелестей и достоинств его невесты.

У нее, впрочем, хватило разумения понять, что в игре, затеянной ею самой, она всего лишь неискушенная девочка. Видя ответный блеск его глаз, она догадывалась, что единственной причиной, по которой граф загостился под кровом ее отчима, была она, Барбара, и что он не уедет, покуда не добьется своего. От этого Барбаре делалось смешно, но не потому, чтобы она решила противиться ему до конца, — нет, в глубине души она уже твердо знала, что уступит. Но она чувствовала, что стоит сейчас на пороге очень важного для себя открытия. Открытие это состояло в следующем: у нее была красота — а красота означала власть. Она вольна была подчинить себе этого человека — нареченного жениха Мэри Ферфакс — и вытеснить из его сердца и мыслей все, кроме одного-единственного желания!.. О такой власти можно было только мечтать. Что же касается ее собственного сердца и мыслей, то она еще во время того первого неудавшегося поцелуя поняла, что капитуляция произойдет при полном обоюдном согласии.

Так постепенно Барбара постигала самое себя. Наконец однажды она позволила ему обнаружить себя привольно лежащею на лужайке в безлюдном уголке старого орешника. Последовала борьба; Барбара билась изо всех сил, Филипп тоже. Он оказался сильнее, и когда ее совращение произошло, она окончательно поняла: покуда на земле живы мужчины, с которыми можно предаваться любовным утехам, — скука ей не грозит.

С этого момента Барбара знала, что отныне всем ее существованием будет безраздельно править пробудившееся в ней с необычайной силой вожделение плоти; пожалуй, лишь одна вещь была потребна ей не менее плотского наслаждения — власть. Она решительно не могла терпеть противодействия своим даже самым ничтожным желаниям. Желала же она разъезжать по Лондону в собственной карете, чтобы все кругом понимали, кто самое влиятельное лицо в столице; желала украшать себя драгоценностями и носить наряды, которые бы выгодно подчеркивали, а не скрывали ее расцветающую красоту. Платья, которыми ей приходилось довольствоваться сейчас, увы, не выявляли достоинств ее прелестной фигуры; их цвет приглушал ослепительную голубизну ее глаз и вовсе не шел к ее великолепным каштановым волосам. Одежда, считала Барбара, призвана украшать женщину — она же чувствовала себя стократ красивее без всякой одежды; из чего следовало, что она одевалась из рук вон плохо.

Далее, ей требовалась полная свобода. Ей уже стукнуло шестнадцать, и она не собиралась впредь терпеть отношение к себе как к ребенку.

Думая о Честерфилде, она прикидывала, возможно ли с его помощью обрести долгожданную свободу. Они уже успели насладиться несколькими свиданиями, и хотя особой нежности между ними не возникло, зато в пылкости они не уступали друг другу. Шестнадцатилетняя Барбара уже понимала, что ее влечение к этому человеку происходит скорее по зову плоти, чем по сердечной привязанности, — а плоть Барбары с каждым разом становилась все ненасытнее.

В ту пору Честерфилд славился своим распутством и завидной беспечностью. С ранних лет ему приходилось бороться за место под солнцем, и он не собирался теперь жертвовать достигнутым ради какой угодно идеи. В нем было не меньше честолюбия, чем в Барбаре, и почти столько же чувственности. Отец его умер, когда ему не было еще двух лет, и Филипп воспитывался главным образом в Голландии. Он был всего на восемь лет старше Барбары, но уже успел овдоветь: его жена, Анна Перси, умерла три года назад, и теперь совращение девиц было одним из его обычных развлечений.

Барбара часто спрашивала себя, каким мужем был Филипп, пока Анна Перси была жива. Вряд ли очень хорошим, догадывалась она; и наверняка неверным. Сам он об Анне никогда не говорил — однако порой не без злорадного удовольствия посмеивался вместе с Барбарой над своей невестой, Мэри Ферфакс.

Так он гостил и гостил у Вильерсов, оттягивая отъезд, и виновницей этого, вне всяких сомнений, была юная Барбара.

Наконец она начала всерьез подумывать о возможности брака с Честерфилдом. Может, это и есть путь к свободе? Они с ним слеплены из одного теста и, по-видимому, стоят друг друга. Она не станет требовать от него верности, поскольку и сама не намерена довольствоваться одними лишь супружескими отношениями (она и сейчас уже присматривалась к мужчинам с жадным интересом); так что, пожалуй, они с Филиппом составят неплохую пару.

Он, правда, помолвлен с Мэри Ферфакс — но кто такая эта Мэри Ферфакс, чтобы быть женою графа? То ли дело Барбара, в которой течет благородная кровь Вильерсов!

В конце концов она решила намекнуть ему, что, возможно, ее семейство не будет особенно противиться их браку. Конечно, проникать в комнату девицы — поступок весьма дерзкий... Но даже если слуги что-то видели, они не посмеют проболтаться: ведь каждый из них знает, что может сделать с доносчиком молодая хозяйка. Впрочем, эта сторона дела в любом случае не очень беспокоила Барбару.

А потому, лежа рядом с Филиппом на постели в собственной комнате, Барбара завела разговор о его семье, о своей семье и о возможности союза между ними.

Честерфилд перекатился на спину и расхохотался.

— Барбара, дорогая, — с трудом выговорил он. — Ты выбрала неподходящий момент для такого разговора. Это попросту не принято — ведь брачные планы делаются не в спальнях...

— Меня не волнует, что принято, а что нет! — перебила она.

— Это заметно. Что ж, весьма похвальное качество—в любовнице. Но в супруге... Нет уж, увольте!

Барбара подскочила на месте и влепила ему полновесную пощечину. Однако Честерфилд вовсе не думал трепетать перед нею, подобно запуганным слугам. К тому же его желание было только что утолено, и теперь он мог от души веселиться над ее яростью.

— Если ты хотела получить обещание жениться в обмен на свою невинность, надо было торговаться до, а не после нашего с тобой приятного свидания в орешнике, — поучал он. — Ах, Барбара, Барбара! Сколько же еще тебе предстоит узнать!..

— Тебе тоже, милорд! — парировала она. — Ты, видно, принял меня за публичную девку!..

— Тебя — за девку?.. А ведь ей-богу!.. Плюешься как девка.. Царапаешься и кусаешься тоже... И так же готова в любой момент отдаться!..

— Да будет тебе известно, — перебила Барбара, — я из рода Вильерсов! Мой отец был...

— Вот именно потому, что ты из рода Вильерсов, моя дорогая Барбара, союз с тобою гораздо менее интересен, чем тот, который я намереваюсь вскоре заключить.— Это оскорбление моей семьи! Честерфилд еще пуще развеселился.

— Милая девочка, тебе, видно, ни разу не приходилось слышать о том, что сейчас делается в стране! Да будет тебе известно, у нас произошел переворот. Кто теперь самые именитые господа в Англии? Вильерсы? Станхопы? Перси? Стюарты? Ничего подобного! Кромвели, ферфаксы... И все же эти новоиспеченные аристократы питают известное уважение к аристократам крови — если, конечно, те не вставляют им палки в колеса. Открою тебе тайну. Сам Оливер однажды звал меня стать во главе его армии. А заодно с армией предлагал — знаешь что? Руку любой из его дочерей!

— И ты мог согласиться, да? Мог поднять оружие против короля?!

— Кто сказал, что я мог согласиться? Я просто рассказываю тебе, как было. Так вот, я отказался от армии, а с нею вместе от руки Фрэнсис или же Мэри Кромвель.

— Насколько я понимаю, — заносчиво проговорила Барбара, — ты хочешь сказать, что с тобою жаждут породниться семейства, интересующие тебя сейчас гораздо больше Вильерсов?

— Вот именно, милая Барбара. Лучше просто не скажешь!

Барбара спрыгнула с кровати и накинула капот.

— Возможно, сегодня все это так, — презрительно произнесла она. — Но наступит день, когда женившийся на мне убедится, что он заключил неплохой союз!.. А теперь, милорд, прошу вас покинуть мою комнату.

Честерфилд неторопливо оделся и ушел. По всей вероятности, разговор о женитьбе все же встревожил его, поскольку на следующий день он покинул дом Карла Вильерса.

Тем временем герцог Бэкингем, все еще пребывавший в глубокой меланхолии, возвратился в Лондон. По приезде он заперся в своих комнатах и велел слугам говорить, что господин нездоров и никого не принимает.

Разумеется, для Барбары, с ее напором, это было не препятствие. Однако, взглянув на Джорджа, она поразилась происшедшим в нем переменам. Ей казалось непостижимым, как это Вильерс, отпрыск их древнего рода, может так легко предаваться отчаянию.

Герцог, которого забавляла горячность молодой кузины, был рад ее обществу. Однажды он даже нарушил свое добровольное затворничество и сам явился в дом Карла Вильерса.

— Объясни мне одну вещь, — попросил он. — Жизнь вокруг нас быстро меняется, а ты так молода, что даже не застала старых времен. Почему же ты так страстно стремишься к их возвращению?

— Как не стремиться? — возразила Барбара. — Что хорошего может ждать нас с тобою в стране, в которой правят какие-то выскочки?

— Ничего, милая кузина. Ничего хорошего. Потому-то я и предпочитаю лежать на постели, лицом к стене.

— В таком случае ты тряпка, а не мужчина!

— Барбара! Это, в конце концов, переходит всякие границы!..

— Вот и прекрасно. Я рада, что хоть что-то тебя задевает!.. Ну, а что король? Вы, кажется, с ним дружны? Пусть он изгнанник, но ведь для Англии он все равно остается королем.

— Мы рассорились с королем. Он мне больше не доверяет, потому что доверяет теперь только своему канцлеру, Эдварду Гайду.

— Да кто такой этот Гайд, чтобы поднимать голос против благородного Вильерса?..

— Ах, Барбара, ну что ты заладила: «благородный», «благородство»!.. Неужто не ясно, что от нашего с тобою благородства в этой стране теперь одни только неприятности?

— Отчего же? Некоторым удается обратить его себе на пользу.

— Кому, если не секрет?

— Например, графу Честерфилду: он как будто намерен в скором времени жениться на Мэри Ферфакс. Говорят, сам лорд-протектор Кромвель предлагал ему руку любой из своих дочерей — и командование армией в придачу, — но Честерфилд отказался. По всей вероятности, побоялся так явно переходить в стан противников короля. Женитьба же на дочери Ферфакса не так бросается в глаза; зато, по-моему, имеет много преимуществ.

— На дочери Ферфакса, говоришь, — задумчиво повторил герцог. — А он не дурак, этот Честерфилд!..

— А тебя кто заставляет быть дураком?

— Гм-м... Как будто никто.

— Джордж, ты красивейший мужчина в Англии! Если захочешь, ты можешь очаровать кого угодно.

— В тебе говорит фамильная гордость.

— Держу пари, что как только у Мэри Ферфакс появится возможность выйти за самого красивого мужчину Англии, к тому же из рода Вильерсов, — она и думать забудет про Честерфилда.

— Барбара, ты как будто имеешь тут свой интерес... Что тебе сделал Честерфилд?

Барбара сощурилась и чуть заметно покраснела.

— Понятно, — помолчав, кивнул герцог. — Надо же, как быстро ты повзрослела!.. Значит, Честерфилд предпочел Барбаре Вильерс дочку Ферфакса?

— Пусть он ею подавится, — сказала Барбара. — А потом пусть хоть ползает у меня в ногах, умоляет выйти за него замуж — я плюну ему в лицо!

— Не сомневаюсь, милая кузина, что у тебя это хорошо получится!

И они задумчиво улыбнулись друг другу.

Оба размышляли о Мэри Ферфакс.

После этого разговора события развивались к немалому удовольствию Барбары.

Что и говорить, Джордж действительно был красив и действительно мог очаровать кого угодно, если он этого хотел. И бедняжке Мэри Ферфакс скоро пришлось в этом убедиться.

Познакомиться с нею не составило большого труда: давние приятели Бэкингема, Абрахам Коули и Роберт Гарлоу, были вхожи к Ферфаксам. Мэри, правда, считалась невестой Честерфилда, однако Джордж был не из тех, кого смущают подобные обстоятельства, — а после первого же знакомства с красавцем герцогом они перестали смущать и саму невесту.

Честерфилд, хотя и имел безукоризненные манеры и был недурен собою, не отличался ни ростом, ни осанкой, ни особым изяществом. Он всегда относился к низшим сословиям довольно высокомерно и теперь, даже стремясь к союзу с Мэри Ферфакс, не умел скрыть, что считает ее гораздо ниже себя по рождению и воспитанию. Мэри же, несмотря на свою всегдашнюю скованность в присутствии Честерфилда, была отнюдь не глупа и все прекрасно чувствовала. Иное дело герцог Бэкингем — всегда любезный, почтительный и готовый услужить! Эти качества особенно очаровывали в человеке благородном как по рождению, так и по воспитанию. Герцог смиренно признавал, что в результате бурного развития событий в последние годы их места в общественной лестнице поменялись; но, с милой беспечностью продолжал он, разве раньше он сам стал бы обращать внимание на разницу в общественном положении? Будучи девушкой умной и хорошо воспитанной, Мэри понимала, что она, в отличие от обоих своих родителей, далеко не красавица и что главным ее достоинством является спокойный, проницательный ум. Это не помешало ей, однако, с первого взгляда влюбиться в неотразимого герцога и мечтать о браке — о котором, впрочем, он и сам не преминул вскоре заговорить.

Услышав о предстоящей свадьбе, Барбара удалилась в свою комнату и бурно ликовала. То была ее первая настоящая победа, первая удачная интрига! Благодаря тонкой дипломатии Барбары ее кузен сделал прекрасную партию, а посмеявшийся над нею любовник остался с носом. При следующей встрече с Честерфилдом Барбара намеревалась явить собою презрительную холодность, однако ее собственная природа оказалась сильнее, и они опять стали любовниками. Зато она от души хохотала над постигшим графа несчастьем и заявила, хотя он и не думал делать ей предложения, что ни за что теперь не выйдет за него замуж и что когда-нибудь он еще пожалеет о сделанном им выборе.

В последующие два года Барбара окончательно расцвела. В восемнадцать она уже считалась первой красавицей среди лондонских невест; молодые люди денно и нощно толпились в доме ее отчима. Правда, кое-кто сомневался в добродетельности девицы, однако это не отпугивало многочисленных женихов. Как ни странно, Честерфилд оставался ее возлюбленным, и Барбара, даже твердя, что не пойдет за него, всякий раз поддавалась его чарам. Среди ее поклонников были и более услужливые и более страстные — но все же Честерфилд, который когда-то разбудил в ней женщину, продолжал привлекать ее более других.

Был также некий молодой человек, которого Барбара выделяла среди прочих по упорству и одновременно смиренности, с какими он добивался ее руки. Молодого человека звали Роджер Палмер. Он обучался в то время во «Внутреннем Темпле» — старинной гильдии барристеров — и был очень скромен. Этим он также отличался от остальных воздыхателей Барбары, поскольку она привлекала к себе мужчин по большей части столь же импульсивных, как и она сама. Вскорости, излив перед нею свои чувства, он предложил ей выйти за него замуж. «Замуж за Роджера Палмера? Ну уж нет!» — думала Барбара в тот момент. Она вообще пока не собиралась замуж: жизнь ее складывалась прекрасно, и незачем было торопить события. «Все прелести замужества можно вкусить и так, — рассуждала Барбара, — а с изнанкой не мешало бы и повременить...» Нет, она решительно не собиралась выходить за Роджера Палмера.

Мать с отчимом убеждали ее принять предложение Роджера. Их все больше беспокоила своевольная дочь, репутация которой уже начинала блекнуть, и они надеялись, что Роджер — или кто-нибудь другой — избавит их от ответственности за ее бесконечные сумасбродства. Но чем больше они ее убеждали, тем решительнее Барбара открещивалась от замужества.

Наружность ее теперь так ослепляла, что, куда бы она ни пошла, люди оборачивались и долго смотрели вслед этой высокой, поразительно красивой молодой женщине с гордой осанкой и роскошной копной каштановых волос. Лондонцы уже единодушно признали ее первой красавицей столицы, а многие считали, что и во всем мире равных ей быть не может.

Нрав ее, однако, ничуть не улучшился. Когда на нее накатывала очередная волна гнева, она готова была прибить на месте всякого, кто посмел вызвать ее неудовольствие, так что некоторые из ее служанок лишь чудом остались живы. Любовники боялись ее припадков как огня, но притягательная сила этой женщины была столь велика, что они не могли ей противиться. Для них Барбара была как паучиха — смертоносна и неотразима…

Когда сэр Джеймс Палмер, отец Роджера, объявил, что никогда не согласится на брак своего сына с Барбарой Вильерс, прослышавшая об этом Барбара подняла несчастного Роджера на смех.

— Ступай домой! — кричала она. — Ступай и скажи своему папеньке, что Барбара Вильерс скорее умрет, чем пойдет за его сыночка!

Только к Честерфилду она питала какую-то нежность; ее, правда, выводила из себя его чудовищная непочтительность по отношению к ней, но, невзирая ни на что, она продолжала его принимать. Возможно, это объяснялось тем, что все-таки у них с Честерфилдом было очень много общего. Узнав, что Честерфилд завел себе вторую любовницу — леди Елизавету Говард, — Барбара пришла в ярость. Впрочем, и Честерфилд отличался натурой не менее горячей: дважды он уже имел неприятности из-за участия в дуэлях. Они с Барбарой бесконечно ссорились; у Барбары появлялись новые возлюбленные; но тем не менее она опять и опять возвращалась к Честерфилду, и лондонские сплетни без конца крутились вокруг скандальной связи лорда Честерфилда с девицей Барбарой Вильерс.

— Ты хоть понимаешь, — взывали к ней родители, — что если так пойдет и дальше, то в Англии скоро не останется ни одного мужчины, который пожелал бы на тебе жениться?

— В Англии многие желают на мне жениться!

— Это они сейчас так говорят. Но еще неизвестно, как они запоют, когда дело дойдет до свадьбы. Обдумай это хорошенько!

Барбара редко утруждала себя обдумыванием чего бы то ни было, предпочитая действовать под влиянием минуты.

— Если захочу, я выйду замуж хоть через неделю! — заявила она.

Родители лишь покачали головами и снова призвали ее переменить свой образ жизни.

Задетая за живое Барбара велела послать за Роджером Палмером, и Роджер спешно явился на ее зов. Его отец недавно скончался, так что препятствий к браку более не существовало; сам же он, как и прежде, горел желанием повести Барбару под венец. Барбара взглянула на него новыми глазами. Возможно ли, чтобы Роджер Палмер, кроткий, бесхребетный, ничего собою не представляющий Роджер Палмер сделался мужем Барбары Вильерс, красивейшей женщины Лондона? Сама мысль об этом казалась нелепой. Однако Барбара намерена была показать всем, что она не такая, как другие женщины. Она не станет смотреть на супруга как на источник всяческих почестей и благ. Она сама раздобудет желанные блага и почести не только для себя, но и для него. Она пока еще не знала, как этого добьется, но знала, что добьется непременно. Чем внимательнее она присматривалась теперь к Роджеру, тем яснее видела, что он-то ей и нужен. Таким мужем она сможет вертеть как угодно. С ним у нее будет свобода — свобода выбирать возлюбленных, каких и сколько ей заблагорассудится. Возлюбленных же ей требовалось много; они были нужны ей даже больше, чем власть.

А посему, к удивлению всего Лондона, они с Роджером поженились — и тут только Роджер понял, в какую ловушку он угодил. Глупец! На что он рассчитывал? На то, что замужество укротит ее неукротимый нрав? Превратит необузданную мегеру в покорную жену? Очень скоро Роджеру пришлось осознать свою ошибку и горько о ней пожалеть. Тем временем Честерфилд продолжал пользоваться неограниченным расположением Барбары, пока — в том же году — в Лондоне не провалился роялистский заговор и графа, подозреваемого в участии в заговоре, не заключили в Тауэр. Правда, в начале следующего, 1660 года его выпустили, но по выходе он сразу же убил кого-то на дуэли и вынужден был скрываться от наказания во Франции.

Итак, в начале 1660 года Барбара жестоко тосковала по своему возлюбленному, когда случилось нечто, отодвинувшее ее любовные переживания на задний план.

В последнее время в столице все чаще слышались разговоры о возможности скорого возвращения короля. Жизнь при Протекторате оказалась ничуть не лучше, чем при старом короле. Кавалеры не желали мириться с потерей своих поместий, средние сословия стонали под бременем непосильных налогов. К тому же Оливер Кромвель умер, а новому правителю — Ричарду Кромвелю — явно недоставало отцовской мудрости. Наконец, люди просто устали от угрюмого пуританства. Всем хотелось ослабления жестких законов; хотелось пышных зрелищ, смеха и веселья на улицах. Народу надоели длинные проповеди. Народ хотел петь, танцевать и веселиться. А потому герцог Бэкингем вместе со своим тестем, лордом Ферфаксом, и при полной поддержке генерала Монка начали готовить возвращение короля.

Наконец Роджеру Палмеру вручили некую сумму денег, которую он должен был отвезти королю в Голландию. Кроме денег, Роджер взял с собою в поездку жену — и злые языки еще тогда утверждали, что молодой король обрадовался Барбаре больше, нежели золоту.

Что же до самой Барбары, то она никогда еще так не блаженствовала. Этот высокий смуглый молодой человек был король — а следовательно, был достоин ее. Он, как и она, умел безрассудно отдаваться страсти; в остальном же он был ее полной противоположностью, ибо отличался терпимостью, великодушием и завидной легкостью нрава. Впрочем, всякий раз, когда взор короля обращался на Барбару, ей тоже удавалось принять достаточно смиренный вид. Она изобразила несказанное удивление оттого, что король собирается совратить замужнюю даму, и намекнула, что супруг наверняка будет ею недоволен. Потом она еще трепетала и колебалась некоторое время; но не очень долго, поскольку в течение своей краткой поездки ей надо было успеть не только стать любовницей короля, но и дать ему оценить счастье, рождаемое ее чувственностью и ее умением целиком отдаваться наслаждению, — а Барбара точно знала, что в этом мало кто из женщин мог бы с нею сравниться. За время их недолгого романа король должен был запомнить Барбару настолько, чтобы стремиться к новой встрече с нею не меньше, чем он стремился к возвращению английской короны.

По всей видимости, расчет Барбары удался, поскольку король послал за нею в первый же вечер по прибытии в Лондон.

Войдя в королевские покои, Барбара опустилась на колени. Она хорошо сознавала, что со времени их последней встречи ее чары ничуть не ослабли, а, скорее, наоборот, набрали силу. Ее наряд был великолепен, роскошные золотисто-каштановые локоны рассыпались по обнаженным плечам. При виде ее усталый взгляд короля заметно оживился.

— Мы рады видеть вас здесь, среди наших друзей, — сказал он.

— Ваши друзья рады приветствовать вас в родной стране, Ваше величество.

— Встаньте, госпожа Палмер! — Он обернулся к стоявшим рядом придворным. — Эта дама была милостива ко мне во время моего вынужденного пребывания в Голландии... Да, очень, очень милостива!.. — Взгляд короля затуманился дымкой воспоминаний.

— Я счастлива слышать, что Ваше величество помнит мою скромную услугу.

— Помню ее так живо, что желал бы отужинать с вами сегодня вечером.

«Сегодня вечером!..» — затрепетала Барбара. Сегодня, когда весь Лондон славословит короля; когда он только-только вернулся в свою столицу; когда его подданные устроили ему поистине королевскую встречу — встречу, какой не удостаивался до сих пор ни один английский правитель. Со стороны реки до сих пор еще доносились радостные выкрики:

— Да здравствует король!.. Слава Его величеству!..

А в это время Его величество, с темными, горящими страстью глазами, думает лишь о предстоящем ужине с Барбарой Палмер.

— Итак, — сказал король, — вы готовы отужинать со мною сегодня вечером?

— Я подчиняюсь приказу Вашего величества.

— Мне бы хотелось, чтобы вы делали это с радостью, а не по приказу.

— Это величайшая радость, какая только может выпасть на долю женщины, — тихо произнесла Барбара.

Подняв в этот момент глаза, она заметила в королевском окружении знакомое лицо, при виде которого, несмотря на только что одержанную Победу, ее бросило в дрожь. Неподалеку от короля стоял Честерфилд. Барбара надеялась, что он все слышал и что он еще не забыл, как однажды он смеялся над нею. Теперь уже недалек тот день, когда Барбара Вильерс станет первой дамой королевства, думала она; ибо король наполовину француз по происхождению и целиком по натуре. А ведь известно, что во Франции первой дамой королевства считается maitresse en titreкороля, а не его королева. Да, Честерфилд еще не раз пожалеет о своей глупости! Он еще вспомнит о том, как предпочел ей когда-то простушку Мэри Ферфакс! И поделом ему!..

«Интересно, — думала Барбара, — как складывается его семейная жизнь в новом браке?» Во время своей последней поездки в Голландию он женился, даже не предупредив любовницу о своих намерениях... Что ж, время покажет, сможет ли неискушенная леди Елизавета Батлер удержать подле себя такого мужчину, как Честерфилд. Если леди Елизавета, выросшая под теплым родительским крылышком, полагает, что все браки таковы, как у ее родителей, герцогини и герцога Ормондских, то ее ждет неприятный сюрприз. Во всяком случае, сегодняшний ужин Барбары Палмер с королем отнюдь не означает, что ее отношения с Честерфилдом закончены.

Придворные смотрели теперь на Барбару вполне благосклонно. Король привез с собою французские обычаи, и никого не удивляло, что он в присутствии всех открыто объявляет даму своей любовницей. Во Франции любая женщина сочла бы звание любовницы короля за величайшую честь. Карл — и в особенности Барбара — намерен был позаботиться о том, чтобы этот французский обычай прочно укоренился на английской почве.

Веселье на улицах продолжалось далеко за полночь. Во всех покоях Уайтхоллского дворца, который растянулся на добрую полумилю вдоль берега Темзы, слышны были возгласы горожан. С плывущих по реке суденышек доносилась музыка; во всех окнах отражались огни костров; певцы распевали свои баллады. Что ж, не каждый день жителям столицы приходится встречать королей!

Доносившийся с улицы праздничный шум ласкал слух, но почти не трогал сердца короля. Ведь наверняка многие из тех, кто, надрываясь, выкрикивал сейчас приветствия новому королю, так же надрывались от крика и одиннадцать лет назад, требуя крови его отца. Нет, король не верил шумному ликованию толпы.

Тем не менее он был рад тому, что он дома и что он снова король, а не печальный скиталец.

Он снова был в своем родном Уайтхоллском дворце, в своей собственной постели; и рядом с ним лежала совершеннейшая из всех женщин, с которыми ему когда-либо доводилось делить ложе. Барбара Палмер, прекрасная, чувственная и пылкая, была лучшей любовницей, о какой только можно было мечтать в счастливый день возвращения.

Из Сент-Джеймского парка, мимо восьмигранного здания Петушиной Арены, названного так из-за круглого, похожего на арену для петушиных боев внутреннего дворика, неслись радостные крики:

— Да здравствует Его величество!..

Однако улыбка короля оставалась печальной, покуда он снова не обратился к Барбаре Палмер.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Впервые несколько месяцев по возвращении в Англию король нередко бывал угрюм, шагая утром по садам Уайтхоллского дворца. Он вставал рано, потому что любил утреннюю свежесть. В такие часы одиночество не претило ему, хотя в остальное время он предпочитал находиться в окружении бойких на язык приятелей и хорошеньких женщин.

Сейчас он шел быстро, как всегда, когда шел один: в обществе дамы он неизменно примеривался к ее шагам.

Было раннее январское утро, и зимняя трава, дворцовые стены и дома на другом берегу реки поблескивали инеем.

Уже январь! Значит, прошло уже семь месяцев с тех пор, как он вернулся.

Он вошел в Королевские сады, где летом он всегда ставил свои часы по точнейшим солнечным; впрочем, сейчас пустынная лужайка для игры в шары, с натянутым на зиму навесом, нравилась ему даже больше. Как всегда, он заглянул в маленький Лекарственный садик: здесь он выращивал травы, из которых вместе с Ле Фебром, королевским аптекарем, и Томом Чеффинчем, преданнейшим из слуг, сам готовил потом разнообразные снадобья.

Сегодня король был особенно задумчив. Возможно, его меланхолия объяснялась наступлением нового года — первого из встреченных им дома после большого перерыва. Увы, последние несколько месяцев, коим полагалось быть счастливейшими в его жизни, омрачились неприятными заботами.

Король обернулся посмотреть на дворец с его многочисленными постройками, большими и малыми. Взгляд его скользнул от Банкетного зала к Петушиной Арене. Уайтхолл был не только резиденцией короля, но также резиденцией всех его министров, слуг и придворных, у каждого из которых были здесь свои апартаменты, — ибо так желал король. Ему нравились пышность и великолепие: всякий раз, оглядывая свои владения, он вспоминал о происшедшей в его судьбе крутой перемене.

Королевские покои отделялись от остальных строений дворца длинной каменной галереей; из больших окон королевской опочивальни, опять-таки в полном соответствии с желаниями короля, была видна река. Он подолгу стоял у окна и смотрел на проплывающие корабли, как когда-то еще мальчиком смотрел на них часами, лежа на высоком гринвичском берегу.

Самые дорогие и заветные из королевских сокровищ хранились в его так называемом Личном кабинете — маленькой комнатке, ключ от которой был только у него и у Чеффинча. Карл ценил красоту во всем — в картинах, украшениях и, разумеется, в женщинах, — и теперь, когда кончилось его постылое безденежье, он начал собирать картины знакомых ему с детства великих художников. На стенах кабинета были развешаны шедевры Гольбейна, Тициана, Рафаэля; под ними красовались резные лари, инкрустированные драгоценными камнями шкатулки, звездные и земные карты, прекрасные вазы и любимейшая — после моделей судов — коллекция настенных и карманных часов. Часы он заводил сам и нередко разбирал их до последнего винтика, чтобы, собирая, еще раз подивиться совершенству сложного механизма. Он чтил искусство и его творцов — художников — и надеялся, что со временем многие из них найдут пристанище при его дворе.

Он взялся за восстановление дворцовых парков. Сент-Джеймский парк, безнадежно запущенный во времена Английской республики, начал уже обретать былое великолепие. В скором времени он планировал произвести новые посадки и устроить целые каскады фонтанов, наподобие тех, что он видел в Фонтенбло и в Версале. По изысканности двор его не должен был уступать двору его кузена, Людовика Четырнадцатого. Он планировал заселить Сент-Джеймский парк разнообразной живностью. Ему нравилось кормить по утрам уток в своем пруду; он уже запустил в парк благородных оленей и собирался запустить также овец, коз, даже лосей и антилоп — чтобы лондонцы, проходя мимо, останавливались полюбоваться на диковинных зверей. Он любил все живое, как любил своих собачек, вечно следовавших за ним по пятам и проникавших даже на заседания Королевского совета. Угрюмый взор короля смягчался, когда он ласкал их, и в голосе тогда звучала такая же вкрадчивая нежность, какая появлялась в нем всякий раз при общении с красивыми женщинами.

Но этим ранним январским утром король был хмур, потому что за первые несколько месяцев его правления произошло слишком много печальных событий.

Первым был скандал, связанный с его братом Джеймсом и Анной Гайд — дочерью того самого канцлера, которому все годы своего изгнания король верил безоговорочно. Джеймс с Анной тайно обвенчались, после чего Джеймс поставил короля перед свершившимся фактом: бухнувшись перед братом на колени, притом в самый неподходящий момент, он признался, что вступил в mesalliance, хотя при его близости к трону имел право жениться только с позволения на то короля.

Королю следовало, конечно, обрушить на преступников праведный гнев и заточить их в Тауэр. Именно так, вне всякого сомнения, поступили бы его достойные предки, Генрих и Елизавета Тюдоры, считавшиеся величайшими из английских монархов.

Упрятать в тюрьму родного брата — за то, что он, видите ли, женился без спросу? Да его невеста уж раздалась настолько, что того и гляди произведет на свет ребенка, и он окажется незаконнорожденным; а родись тот же ребенок в браке, он будет вправе претендовать потом на английский престол!..

Словом, Карл не мог так поступить. Чего ради он должен метать громы и молнии, если он прекрасно понимал чувства Джеймса, соблазнившего дочку канцлера (хотя, по мнению Карла, она была далеко не красавица, но зато умом и расчетливостью явно превосходила его простодушного братца); как понимал, что, обрюхатив девицу, Джеймс уже не мог устоять перед ее слезами и мольбами.

Карл так ясно видел двигавшие Анной и Джеймсом побуждения, что даже не сумел изобразить монарший гнев.

— Встань, Джеймс, — сказал он. — Хватит валяться у меня в ногах. Поверь, ты достаточно смешон и в менее причудливых позах. Что сделано, то сделано! Ты, конечно, дурак, но — увы! — это для меня не новость.

Жаль только, что все остальные не желали смотреть на провинившуюся парочку с той же снисходительностью. Карл вздохнул, вспоминая разыгравшийся при дворе скандал. Почему люди не могут оставить этих двоих в покое? Зачем изводить упреками Джеймса и втаптывать в грязь несчастную Анну? Что это изменит — ведь брак между ними уже заключен?!.

Да, мало кто из приближенных короля умел проявлять такую же терпимость, как он сам.

А тут еще отец девицы, канцлер Гайд, патетически восклицает, что лучше бы его дочь стала любовницей герцога Йорка, чем его женой!..

«Слова, едва ли похвальные в устах государственного мужа, канцлер», — насмешливо заметил тогда Карл.

Эта история заставила его усомниться в искренности Гайда. Наверняка же старик втайне торжествовал: как-никак, его дочери удалось втереться в королевское семейство, и не исключено, что ее отпрыскам когда-нибудь придется восседать на английском троне.

В последние годы Гайд нередко становился мишенью для злословия — что, впрочем, неудивительно: человек, пользующийся особым расположением короля, всегда имеет множество недоброжелателей. Гайд добровольно последовал за Карлом в изгнание и в любой момент, когда молодому королю требовался совет, неизменно оказывался под рукой. Карл не забыл, что, когда Гайд плыл к нему в Голландию с острова Джерси, остендские пираты ограбили его и взяли в плен, но Гайду все же удалось бежать и добраться до короля. Он всегда говорил, что единственной его целью является служение королю и возвращение его на английский престол. Карл, доверявший ему целиком и полностью, сделал его своим первым советником, выслушивал его суждения по всем политическим вопросам и назначил его сначала секретарем по государственным делам, вместо Николаса, а затем, когда шансы на возвращение английской короны возросли, канцлером. Разумеется, у Гайда было много врагов, завидовавших доверию и расположению, коим он пользовался у короля, и они делали все возможное, чтобы это доверие подорвать. Однако Карл продолжал считать Гайда преданнейшим и самым искренним из своих советников: ведь он всегда говорил без обиняков и мог даже в глаза упрекнуть короля в чрезмерной распущенности. Карл все внимательно выслушивал, но отвечал, что он готов следовать советам Гайда в государственных вопросах, однако считает себя лучшим знатоком в делах сердечных.

Неодобрительнее всех отзывалась о Гайде родная мать короля, Генриетта Мария, винившая канцлера во всех своих размолвках с сыном, — а надо сказать, что размолвки между ними происходили постоянно.

Однако Карл все же продолжал держать сторону Гайда и лишь теперь, когда канцлер принялся горько сетовать на то, что его дочь — законная супруга, а не любовница герцога Йорка, впервые усомнился в искренности своего советника.

Он уже сделал его бароном Гиндонским и, в благодарность за многолетнюю верную службу, собрался после коронации пожаловать ему титулы виконта Корнберийского и графа Кларендона, однако решил все же в дальнейшем верить ему с оглядкой.

Бедный Джеймс! Увы, мужество не входило в число его достоинств. Король не раз уже убеждался, что его младший брат отчаянно боится материнского гнева. «Странно, как такой маленькой женщине, притом на таком большом расстоянии, удается вселять ужас в сердце своего великовозрастного сына?» — думал Карл. Генриетта Мария подняла страшный шум в Париже по поводу скандальной женитьбы Джеймса; она с рыданиями уверяла всех и каждого, что сие есть не что иное, как новый удар ее горькой судьбины, новое свидетельство того, что она была и остается la reine malheureuse. Ужель муки ее вовек нескончаемы? — вопрошала она. Ужель мир еще не явил пред нею всю свою жестокость?! Карл хорошо представлял, на кого в первый черед изливаются все эти вопли и стенания: конечно, на его обожаемую сестренку Генриетту. И вот, пока там — в Пале-Рояле или в Коломбе, в Шайо или в Лувре — матушка призывала каждого встречного в свидетели своего несчастия и уговаривала святых ниспослать кару на головы ее мучителей, здесь, в Уайтхолле, за тридевять земель от Парижа, ее сын Джеймс обмирал от страха... А тут еще сестрица Мария Оранская никак не могла успокоиться. Она злилась, что Джеймс посмел до такой степени забыться, и досадовала на самое себя: ведь Анна Гайд познакомилась с герцогом благодаря тому, что состояла в тот момент в ее свите.

Бедный Джеймс!.. Что мужество — в нем и мужского благородства нет ни на грош! Когда на него обрушился материнский гнев и упреки непоколебимой сестры, он, напуганный содеянным, публично признал свою ошибку. Он начал прислушиваться к наветам, коих недоброжелатели Гайда тут же нашептали ему великое множество, и в конце концов объявил, что Анна — бесстыжая развратница, что она сама его завлекла и что ребенок, из-за которого он решился на брак, в конечном счете вовсе не от него. Несчастной Анне, покинутой и мужем, и родней, пришлось бы совсем худо — если бы не король.

Карл не верил клеветникам и хулителям Анны; а хотя бы и верил, вряд ли бы это что-то изменило, потому что и тогда он не смог бы бросить женщину в столь бедственном положении.

А потому первым визитером герцогини, лежавшей в изнеможении после родов, оказался сам король; не чья-нибудь, а монаршая рука с братской, как он объявил, нежностью легла на ее пылающее чело; с монарших уст слетели спасительные слова утешения: «Бояться нечего, все будет хорошо!», а сегодняшние ее печали суть происки завистников, желающих очернить добродетельное семейство Гайдов.

Как известно, куда король, туда и двор, — и придворные не могли уже третировать несчастную, на которую сам монарх соблаговолил излить свою милость.

— Ну, полно! — сказал Карл своему канцлеру. — Дело уж кончено! Что пыжиться без толку, когда все равно ничего не изменишь?

Джеймсу он сказал:

— Ты позоришь меня! Ты позоришь весь наш род. Герцогиня — твоя жена и, помнится, еще совсем недавно была для тебя хороша. Неужто страх перед маменькой вышиб из тебя всю любовь? Ты же знаешь, что Анна ни в чем перед тобою не виновата. Ради всего святого, Джеймс, будь мужчиной!

Таким образом, неприятность была улажена, и именно тогда, чтобы еще раз подтвердить свое расположение к канцлеру, Карл возвел его в ранг пэра.

Вторым постигшим короля несчастьем была смерть его младшего и любимого брата Генриха, графа Глостера. Беда, в обличье смертоносной оспы, подкралась внезапно: только что Генрих был весел и здоров, а через неделю его уже не стало.

Все это произошло так скоро — Генрих умер в сентябре, спустя несколько недель после скандала с Джеймсом, на четвертом месяце пребывания Карла в Англии, — что вся радость от счастливого возвращения домой рассеялась как дым, и даже прибытие в Лондон любимых сестер не принесло утешения.

Генриетту-Минетту, как ее называли в детстве, он любил так нежно, как не любил, вероятно, никого на свете, и Карлу было радостно принимать ее в родной стране, признавшей его наконец своим королем. Резвая и веселая Минетта, столько лет терпевшая унизительное положение бедной родственницы при французском дворе, безусловно, заслуживала самого пышного приема. Однако вместе с Генриеттой-Минеттой прибыла и их мать, Генриетта Мария. Карл невольно улыбнулся, вспоминая ее тщедушную фигурку, когда, отчаянно размахивая руками, она объявляла во всеуслышание, что ступит в Уайтхоллский дворец только после того, как Анна Гайд его покинет.

Таким образом, на долю Карла выпала ответственная миссия умиротворения своей матушки, с коей он справился весьма изящно, хотя и не без лукавства; ибо, с одной стороны, ее пенсион в значительной мере зависел от его щедрости, а с другой, кому, как не ей, лучше всех было известно, что за внешней покладистостью ее старшего сына кроется железное упрямство и что, раз решив что-то для себя, он уже не отклонится от намеченного — как тот малыш, который когда-то отказывался принимать лекарство и ни за что не хотел выпускать из рук полено, в обнимку с которым привык ложиться в постель.

Словом, Карл без труда одержал верх над Генриеттой Марией. Он настоял на том, чтобы она публично приняла супругу Джеймса, и даже постарался, сколько возможно, смягчить для нее удар поражения.

— Бедная матушка! — заметил он в разговоре с Минеттой. — Она просто обожает махать кулаками после драки и тратить силы на то, от чего у нее самой потом бывают одни неприятности.

А потом почти сразу налетела оспа, унесла жизнь Генриха и сестры Карла Марии. Так, за какие-то несколько месяцев Карл возвратил себе английскую корону, но успел потерять любимого брата и сестру.

Как велика казалась ему горечь этой утраты! От всей семьи в живых теперь остались лишь мать — но они с матерью никогда по-настоящему не любили друг друга, брат Джеймс — но Джеймс, как показала история с Анной Гайд, был глуп и труслив, и Генриетта, его нежно любимая сестренка, но с нею их опять разделило море, и вряд ли можно было надеяться на частые встречи. Они простились всего несколько дней тому назад, но кто знает, когда теперь увидятся? Милая Минетта!.. Ему хотелось бы вернуть ее в Англию и никуда от себя не отпускать — однако ей выпал иной жребий; она должна была ехать на чужбину, где ее ждал жених. Право, не мог же он отговаривать ее от решенного уже брака и удерживать в Англии ради того только, чтобы она всегда находилась подле брата! Злые языки и так уже болтали о них Бог весть что.

Что ж удивляться, что король, любивший окружать себя дорогими ему людьми, иногда грустил. Как было хорошо в детстве, когда все они жили одной семьей — счастливой семьей, потому что родители относились друг к другу с нежностью, а король Карл Первый был к тому же любящим отцом. Но то было давно, еще до того, как старший сын начал отчаянно противиться жесткой материнской воле. От тех времен мать запомнилась ему как маленькая властная женщина, вечно стремившаяся кого-то в чем-то уличить или переубедить, скорая на расправу, но зато полная горячей нежности, в счастливые минуты изливавшейся на ближних в виде удушающих объятий и ласковых поцелуев... Да, Карлу очень не хватало сейчас его семьи — потому что ему так нужны были нежность и ласка! Он искренне страдал, когда его близкие, один за другим, уходили из жизни.

Разглядывая проклюнувшуюся в Лекарственном саду новую травку, он вдруг вспомнил свой недавний ужас при мысли о том, что Минетта, его любимая сестра, тоже может умереть. Оглушенный почти одновременной потерей брата и старшей сестры, он ждал теперь от судьбы удара самого жестокого. Но Минетта, слава Богу, не умерла. Теперь она уже вернулась во Францию и готовилась идти под венец с братом французского короля; а значит, каждую неделю Карл, как и прежде, будет получать от нее теплые письма, напоминающие об их сердечной привязанности.

Да, пока у него оставалась любимая сестра и корона Англии в придачу, не стоило, пожалуй, тосковать: ведь развлечений в Уайтхолле всегда было великое множество. С другой стороны, развлекаться без передышки тоже ни к чему — можно набить оскомину. Так или иначе, смерть брата Генриха и сестры Марии заставила Карла с еще большей нежностью взглянуть на милую Минетту.

Заботили короля и его подданные. Возможно, они ожидали от него слишком многого и теперь начали постепенно разочаровываться? Но разве с возвращением короля старые пороки могли сами собою искорениться? Разве король — волшебник, который с высоты своего монаршего величия может щедрою рукою раздавать поместья, отменять налоги и одновременно устраивать подданным пышные празднества? Увы, у него нет волшебного эликсира! Боже, сколько просителей постоянно толпится в Каменной галерее, ведущей в Королевские апартаменты! И каждый, разумеется, свято хранил верность королю в годы его изгнания!.. «Сир, позвольте напомнить вам о том, что я... Я!.. Я!.. Помог Вашему величеству взойти на престол!..» — «Сир, у меня был дом и земли, но все забрал самозваный парламент...» — «Сир, надеюсь, что ваше восстановление в правах будет и нашим восстановлением в правах...»

Обещать было легко, пожалуй, даже слишком легко. Он прекрасно понимал каждого из них и желал бы дать им все, о чем они просили: ведь они действительно хранили верность королю, и помогали ему взойти на престол, и земли их были отобраны парламентом... Но что он мог сделать? Отбирать поместья у новых владельцев, тоже именовавших себя верноподданными королями передавать их старым? А где взять дома и замки, разрушенные до основания?..

Поэтому, возвращаясь в свои покои, король всегда чуть не бегом проскакивал Каменную галерею. Просители падали перед ним ниц, но он — со словами «Благослови вас Господь!» — устремлялся вперед такими гигантскими шагами, что поспеть за ним можно было разве что вприпрыжку. Он не смел останавливаться, зная, что не сможет тогда удержаться от обещаний, кои выполнить не властен.

Зачем они не хотят оставить его в покое? В каждодневных утехах он, возможно, забыл бы свою печаль. Его любимым развлечением были неторопливые прогулки по парку в сопровождении верных спаниелей, а также приятелей, блещущих остроумием, и милейших — и непременно красивейших — придворных дам. Выслушивать эпиграммы на самого себя (а он с самого начала дал всем понять, что Его королевское величество может служить таким же предметом для колкостей, как и все остальные); умиляться грации и изяществу дам; перешептываться с ними украдкой; ловить их нежные ручки и договариваться о встрече, улучив минуту, когда рядом окажется поменьше свидетелей, — о, какое блаженство! Карл готов был хоть всю жизнь провести в этих неспешных прогулках.

В ноябре армия, по совету Гайда, была распущена — шаг, на который Карл решился скрепя сердце. Но содержание войска требовало денег, а их-то у короля и не было. Временами ему казалось, что, став королем, он по сути остался таким же нищим, как и прежде: ведь хотя его доходы увеличились, но и расходы неизмеримо возросли. В результате от всего войска остались лишь два полка генерала Монка — Колдстримский и второй, конный, — и еще один, только что выведенный из проданного французам Дюнкерка; Карл нарек его «гвардейским» и намеревался построить впоследствии на его основе постоянную армию.

Однако был еще один вопрос, в котором Карл расходился со своими министрами не менее, чем в вопросе сокращения расходов: то было мщение.

Во всей Англии, по-видимому, один только король не алкал ничьей крови. Ему казалось, что с прошлым уже покончено: ведь его многолетние скитания позади, он на троне — так пусть же народ веселится и радуется. Но «Нет!» — сказали его министры, и «Нет!» — сказал народ. Отец нынешнего короля принял мученическую смерть, и его убийцы не должны остаться безнаказанными!.. И был суд, и все изменники были приговорены к самой жестокой и мучительной казни.

Карл содрогнулся, вспоминая сейчас, как это происходило. Будь на то его воля, он помиловал бы всех: ведь преступники были убеждены в собственной правоте и искренне считали себя не убийцами, но вершителями правосудия. Что делать, таково было их понимание правосудия! И Карл, всегда с нежностью вспоминавший убитого этими людьми отца, Карл, по их вине познавший долгие годы изгнания и нищеты, — Карл, один среди всех, не жаждал мщения. В октябре десять главных зачинщиков были казнены; остальные дожидались своего часа. Но чаша терпения короля уже переполнилась.

— Избавьте меня наконец от всех этих виселиц! — воскликнул он. — Я хочу покоя!..

Он уговорил своих советников сбросить со счетов этих жалких людишек, трепещущих в ожидании кары, и обратить взоры на истинных врагов его отца, пусть даже умерших. Вследствие этого тела Кромвеля, Прайда и Иретона были извлечены из своих могил, обезглавлены, а их головы выставлены для всеобщего обозрения перед Вестминстер-холлом. Последнее, конечно, явилось ужаснейшим испытанием для человека брезгливого, каким был король, — но трупам хотя бы не было больно. «Лучше уж мучиться брезгливостью, чем раскаянием», — думал Карл. Что же касается мести, то он вообще считал ее уделом неудачников. «Добившимся успеха, — говорил он, — недосуг предаваться суете». И, пребывая сейчас в сердце своей страны и своего народа, он готов был простить своих врагов, как Господь, надеялся он, простит ему когда-нибудь его многочисленные прегрешения.

Поскольку жажда возмездия не снедала самого короля, то и народ, поглумившись всласть над разложившимися останками великого Протектора и его последователей, которых эксгумировали аккурат к двенадцатилетию убийства Карла Первого, мало-помалу успокоился.

Немало раздоров порождала и религия. О, как горячились, до какой хрипоты спорили подданные Карла, чуть только речь заходила о вере!.. «Почему, — горестно вопрошал он их и самого себя, — почему они все никак не успокоятся? Почему каждый не может молиться так, как хочет? И какое кому дело до убеждений соседа, если всяк волен иметь свои?» Призывать их к терпимости?.. Но само это слово было ненавистно яростным спорщикам. Никто из них не хотел терпимости. Каждый требовал, чтобы вся остальная страна молилась Богу точно так же, как он сам. «Ибо, — кричал каждый, — сие есть единственно верный путь!»

Борьба между сторонниками пресвитерианской и англиканской церкви не угасала. Карл был терпелив. Он старался обаять сторонников англиканства и польстить пресвитерианам, однако, убедившись в конце концов, что примирить враждующих невозможно, пожал плечами и, поскольку отцы англиканской церкви поддерживали его во время изгнания, перешел на их сторону. Был ли он прав?.. Этого он не знал. Но он жаждал покоя, чтобы насладиться наконец благами королевской власти. Он, ясно видевший в их спорах даже те уязвимые места, которых не замечали сами спорщики, готов был кричать: «Люди! Молитесь как кому угодно, но оставьте наконец меня и друг друга в покое!..» Но ревнители веры все равно не услышали бы его — потому-то Карл и выбрал самый легкий способ удалиться от словопрений, тяготивших его все более.

Теперь, когда закончились первые несколько месяцев его правления и с ними вместе закончился год, — кто мог сказать, какие новые победы, новые услады и новые печали готовит ему год грядущий?

Впрочем, одно он знал совершенно точно: пора подыскивать себе жену. Как-никак, тридцать один год — возраст, когда королю, если он намерен оставить стране потомство, следует обзавестись семьей. Мысль о жене приятно волновала короля: в конце концов, он был хорошим сыном и братом. Воображение рисовало ему супругу нежную, любящую и, разумеется, красивую. Надо обсудить этот вопрос с министрами, и лучше всего сейчас, пока Барбара на время угомонилась. Через месяц у нее должен был родиться ребенок — как она уверяла, от короля. Карл кривовато ухмыльнулся. Может, от него, может, от Честерфилда, а может, даже от незадачливого Роджера Палмера — с Барбарой этого никто не мог сказать наверняка. Королю пора уже было пресытиться ею — ведь, как это ни странно, Барбара оставалась чуть ли не единственной его фавориткой с самого момента его возвращения в Англию. Однако она до сих пор пленяла его. Во-первых, она была красавица — самая потрясающая из известных ему красавиц, — а Карл был тонким ценителем красоты. Тело Барбары, несравненное по совершенству и соразмерности, услаждало взор; лицо ее было прекрасно, и даже частые припадки ярости словно бы одухотворяли, а не искажали ее черты. Эта женщина казалась Карлу непостижимой — поэтому с нею ему никогда не бывало скучно. Иногда его привлекали и другие красавицы, но после нескольких свиданий он неизменно терял к ним интерес и возвращался к Барбаре — ибо Барбара, гневливая, безудержная и своевольная, была все же самым бесподобным существом во всем его королевстве.

Карл взглянул на часы. Утренняя прогулка подходила к концу. Возвращаясь, он снисходительно пожурил себя за то, что уже в столь ранний час позволил себе предаваться мечтам о Барбаре.

Барбара, возлежавшая на постели в доме своего супруга на Кинг-стрит, что в Вестминстере, приподнялась на локте. В колыбели лежало ее новорожденное дитя — девочка. Последнее обстоятельство не слишком радовало Барбару: она рассчитывала произвести на свет сына. Вспомнив, что ее в любую минуту могут навестить трое мужчин, каждый из которых в глубине души считает ребенка своим, Барбара подавила невольную улыбку. Пусть считают! Для себя она давно уже решила, кого назовет отцом девочки.

Раньше всех явился Роджер.

Какое же он все-таки ничтожество! Никто не мог понять, зачем Барбаре понадобилось выходить за него замуж, но Барбара лишь загадочно улыбалась. Она знала зачем. Бедный Роджер! Его следовало бы вознаградить за кротость!.. Увы, в последнее время он перестал быть таким кротким, как ей бы хотелось.

Стоя в ногах кровати, он переводил взгляд с жены на лежащего в колыбели ребенка.

— О Господи! — воскликнула Барбара. — Перестань смотреть на меня как агнец Божий, которого вот-вот кинут на съедение львам! И позволь тебе напомнить, Роджер Палмер, что при первой же неприятности ты мигом прибежишь за помощью ко мне!

— Я поражен, Барбара, — объявил Роджер. — Не думал встретить в женщине столь неприкрытый цинизм!

— А чего ради мне перед тобою прикрываться?

— Ты бессовестно обманываешь меня с другими!

— Я?! Тебя? Разве я хоть раз тебя обманывала? Я всегда открыто принимала любовников... в твоем доме.

— И это говорит женщина, только что разрешившаяся от бремени! Боже, какой позор! Ведь весь Лондон нынче гадает, кто отец ребенка.

— Ничего, как только девочка получит все полагающиеся ей титулы, Лондон быстро успокоится.

— Барбара, твои речи просто чудовищны!

— Во всяком случае, они откровенны!

— Значит, выходя замуж, ты, и не думала отказываться от своих любовников?

— А кто бы тогда стал меня удовлетворять? Уж не вы ли, сэр?

— Стало быть, Честерфилд?..

— Да, Честерфилд! — зло выкрикнула Барбара.

— Почему же ты тогда не вышла за Честерфилда — он ведь как раз был свободен?

— Я не вышла за него потому, что не захотела! На что мне муж, который при малейшей обиде хватается за меч? — Она рассмеялась хорошо знакомым Роджеру язвительным смехом. — Нет уж! Мне нужен муж смирный, муж, который умеет в нужный момент отвернуться и у которого нет громких титулов... И никакой надежды их получить, разве что с моей помощью!

— Барбара, ты бесстыдница!..

— Зато не дура.

— К чему мне все твои «почести», если они получены столь недостойным способом?

— Почести есть почести, Как бы они ни были получены!.. Ах, Роджер Палмер, я по глазам вижу, о чем ты думаешь! Прикидываешь, как отнесется к тебе Его величество, если ты потихоньку удочеришь его дитя, да?

— Барбара! Ты злая и вульгарная женщина, и... я даже сомневаюсь, что мы с тобою можем долее находиться под одним кровом!

— Так хватит сомневаться — убирайся!.. Или убраться мне? Не волнуйся, уж я-то без крова не останусь!.. Эх, Роджер Палмер!.. Признайся наконец самому себе, что ты попросту ревнуешь меня к моим любовникам!.. А все почему? Потому что сам хочешь быть моим любовником. Первым любовником!.. — Она расхохоталась. — Единственным любовником!

— Я твой муж.

— Вот именно, муж!.. А от мужа мне, кроме почтительности, ничего не надо!..'Роджер, с потемневшим от злобы лицом, шагнул к кровати, но Барбара тут же кликнула служанок.

— Я устала, — заявила она, когда женщины прибежали на ее зов, — и желаю отдыхать. Поправьте мне подушки. А ты, Роджер, будь любезен меня оставить!

— Вам нельзя сейчас волноваться, мадам, — заметила одна из служанок.

Откинувшись на подушки, Барбара проследила, как Роджер тихонько подошел к колыбели и склонился над спящим младенцем. Она догадывалась, о чем он сейчас думал: что этот крошечный носик — его, палмеровский; и разрез глаз, конечно же, тоже палмеровский.

«Что ж, пусть думает, — внутренне усмехнулась она. — Вреда в этом нет».

Как только супруг ушел, она послала одну из служанок в Уайтхолл, с запиской к лорду Честерфилду.

Девушка нашла графа Честерфилда в отведенных ему апартаментах дворца. Рядом с графом находилась и графиня, так что момент для передачи приглашения к любовнице был явно не самый удачный. Но служанка, боявшаяся Барбару пуще огня, знала, что молодая хозяйка не потерпит непослушания — зато наверняка порадуется известию о том, что ее послание было передано возлюбленному в присутствии его законной супруги.

Честерфилд, пребывавший — со времени того памятного свидания в орешнике — под властью чар Барбары, до сих пор оставался ее любовником и, как и прежде, частенько наведывался в ее спальню. Одно время Барбара даже питала к нему какие-то искренние чувства, так что однажды, смирив собственную гордыню, написала ему в письме, что согласна следовать за ним хоть на край света и обещает, пока жива, слушаться его как своего господина. Это произошло уже после того, как она вышла за Роджера Палмера, но еще до возвращения короля и до той досадной дуэли, из-за которой Честерфилду пришлось покинуть страну. О браке с Честерфилдом речи быть уже не могло, однако он оставался пока что единственным мужчиной, отвечавшим ее незаурядным запросам, и уж, во всяком случае, Роджер не шел с ним ни в какое сравнение.

Сердечной привязанности Барбары хватило ненадолго: вскоре в Англию вернулся король, и Барбара уже гораздо реже пускала Честерфилда в свою постель. Правда, прослышав о том, что новая жена графа хороша собою, она опять готова была принимать его хоть каждый день.

«Барбара, конечно, женщина развратная, — говорил себе Честерфилд, — развратная и злая; но это не мешает ей оставаться бесподобной».

Здравый смысл велел ему держаться от нее подальше, но плотское желание вновь и вновь толкало графа в ее объятия.

Сейчас он искоса разглядывал свою молодую жену. Ей было около двадцати — столько же, сколько Барбаре, — но в сравнении с его любовницей тихая Елизавета выглядела почти ребенком. Ни хитрости, ни лукавства в ней не было ни на грош; наружность ее, сама по себе довольно привлекательная, тем не менее казалась бесцветной в сравнении с цветущей красотой Барбары. А графу постоянно приходилось сравнивать жену с Барбарой, потому что Барбара постоянно присутствовала в его мыслях.

— Записка? — переспросила Елизавета. — От кого, Филипп? Я так надеялась, что ты побудешь со мною хоть часочек!

— Неважно, от кого записка, — холодно отвечал он. — Довольно того, что я ее получил и должен идти немедленно.

Елизавета приблизилась к мужу и взяла его под руку. Она любила его всем сердцем с тех пор, как он появился тогда в Голландии, — такой загадочный и прекрасный. Она слышала о его дуэли и, не зная точно, из-за чего ему пришлось убить человека, втайне полагала, что из рыцарских побуждений. Сам он об этом не распространялся, и Елизавета объясняла его молчание природной скромностью. «Не хочет, чтобы его заподозрили в бахвальстве», — думала она.

Елизавета выросла под бдительным материнским оком герцогини Ормондской. Страшась распущенности, царившей при дворе ссыльного монарха, герцогиня держала дочь подле себя, дабы по возможности оберечь ее невинность. В последнем она преуспела даже больше, чем требовалось, ибо к моменту своего замужества Елизавета не имела ни малейшего представления о том типе мужчин, к которому принадлежал ее будущий супруг, и об обществе, в котором ей предстояло оспаривать право на его привязанность. Поначалу этот брак казался всем как нельзя более удачным. Честерфилду исполнилось двадцать пять, Елизавете — девятнадцать. Граф рано овдовел, и ему нужна была жена — а Елизавете как раз подоспело время выходить замуж.

Правда, герцогиня, до которой доходили слухи о любовных похождениях жениха, некоторое время колебалась; но слухи в ту пору казались не очень тревожными — ведь Барбара тогда еще не была известна всем и каждому как первая любовница короля. «Кроме того, — напомнил герцогине супруг, — молодому неженатому мужчине волей-неволей приходится иметь любовницу. Впрочем, — продолжал он, — после свадьбы он наверняка остепенится».

И свадьба состоялась — в Гааге, как раз накануне Реставрации. Леди Елизавета, видевшая с детства лишь самую искреннюю привязанность родителей друг к другу, надеялась и в собственном браке обрести отношения столь же прочные и счастливые. Однако ее ждало жестокое разочарование.

Граф с самого начала дал ей понять, что женился на ней лишь ради удобства, и грубо отвергал ее по-детски наивные ласки.

Сперва она оскорбилась, потом решила, что он все еще не может забыть свою первую жену, Анну Перси. Она выспрашивала об Анне тех, кто ее когда-то знал, и старалась всем своим поведением подражать недосягаемой сопернице; однако ее усилия, по-видимому, лишь злили, а отнюдь не смягчали супруга. Он был резок и холоден с молодой графиней и избегал ее общества, сколько это было возможно. Он без обиняков заявлял, что если он и поддерживает с нею какие-то отношения, то только потому, что этого ждут от него окружающие.

Нежная и наивная Елизавета, ничуть не похожая на Барбару, безмерно раздражала его, потому что уже самой своей непохожестью постоянно напоминала ему о Барбаре и заставляла с новой страстью желать возобновления бурного романа.

Даже теперь, после возвращения в Лондон, она находилась в полном неведении относительно образа жизни своего супруга. Мать, втайне от нее, говорила с зятем и просила его проявлять к ее дочери должное уважение; в результате чего Честерфилд еще более отдалился от жены, а Елизавета, проводившая все дни в одиночестве, продолжала размышлять о добродетелях покойной Анны Перси, до сих пор, как она полагала, владевшей сердцем Филиппа.

Сейчас граф едва владел собою — так сильно в нем было желание поскорее увидеть Барбару. И не только Барбару: Честерфилд был уверен, что в новорожденном младенце течет его кровь. Он продолжал бывать у Барбары и после того, как она стала любовницей Карла; как-то он даже взялся упрекать ее в том, что она предается распутству ради королевских милостей, но она лишь хохотала, и насмешничала, и . сводила его с ума ненасытностью своего желания, коего одному любовнику утолить было бы не под силу... Да, Честерфилд вполне мог оказаться отцом этого ребенка.

— Филипп... — Елизавета улыбнулась ему обворожительной, как она наивно полагала, улыбкой, однако он оттолкнул ее.

В ту же секунду в ее удивленных глазах заблестели слезы.

Между тем если что-то в молодой жене и бесило графа пуще ее детского кокетства, так это были именно слезы: после свадьбы он уже довольно их насмотрелся и наслушался тихих всхлипов в темноте.

— Зачем ты терзаешь меня? — зло крикнул он.

— Я?.. Тебя?..

— Зачем ты хочешь удержать меня подле себя, когда прекрасно знаешь, что мне это неприятно?

— Филипп!.. Ты так говоришь, будто... ненавидишь меня!

— Так и будет, если ты не перестанешь за меня цепляться. Тебе мало того, что я на тебе женился? Чего еще ты от меня хочешь?

— Я хочу... Филипп, я хочу, чтобы мы с тобою были счастливы... как муж с женой.

Но Честерфилд лишь расхохотался, ибо в эту минуту пребывал уже целиком под властью Барбары. Он и прежде не раз убеждался, что Барбара, как настоящая ведьма, умеет околдовывать свои жертвы даже на расстоянии. Теперь ему казалось, что она здесь, в комнате рядом с ним, глумится и насмехается над его нерешительностью, подбивая его сказать правду этой дурочке.

— Так говоришь, ты хочешь, чтобы мы с тобой были как муж с женой? То есть как другие мужья и жены при дворе? В таком случае заведи себе любовника! Как-никак, это непременная принадлежность всех уважающих себя придворных жен!

— Любовника?.. Филипп, ты же мой муж!.. Как ты можешь такое говорить?!

Честерфилд раздраженно схватил ее за плечи и встряхнул что было силы.

— О Боже! Когда же ты наконец повзрослеешь? — воскликнул он.

Испуганная Елизавета попыталась обнять его за шею — но тут глухое раздражение графа перешло в гнев. Ему была противна эта невинная девочка — потому что она так не походила на ту, другую, по чьей милости он с некоторых пор терпел адские муки ревности.

— Так знай же! — зло крикнул он. — Знай раз и навсегда! Я не люблю тебя — потому что мое сердце принадлежит моей возлюбленной!..

— Твоей возлюбленной?.. — Губы бедной Елизаветы побелели. — Филипп... Ты говоришь о своей... покойной жене?

Он удивленно взглянул на нее и расхохотался.

— Я говорю о Барбаре Палмер, — сказал он. — Она — моя возлюбленная!

— Но ведь... Разве она не любовница короля?

— Ах, стало быть, ты все-таки слышала кое о чем? Поздравляю, похвальная осведомленность! Ты умнеешь просто на глазах!.. А чтобы ты была еще умнее, скажу: Барбара любовница короля — да, это так. Но прежде всего она моя любовница! И ребенок, который только что у нее родился, — мой, так и знай!..

С этими словами Честерфилд развернулся и ушел, оставив жену стоять посреди комнаты недвижно, подобно статуе в дворцовом парке.

Наконец она очнулась и медленно пошла в спальню; там, задернув полог над кроватью, легла. Постепенно члены ее сковало гнетущее оцепенение, в которое погрузились все ее мысли и чувства.

Еще до того, как Честерфилд успел добраться до дома на Кинг-стрит, к Барбаре пожаловал еще один гость.

То был ее кузен — Джордж Вильерс, герцог Бэкингем. К нему уже вернулись все его поместья, он числился теперь королевским камер-юнкером и постепенно обретал известность как один из первых государственных мужей Англии.

Не заглядывая в колыбель, он устремил полный восхищения взор на счастливую мать.

— Итак, милая кузина, ты добилась своего! — сказал он. — Говорят, король влюблен в тебя, как мальчишка. Полагаю, что это сулит счастливые перемены и всему многострадальному роду Вильерсов.

— Да, Джордж, — с улыбкой отвечала Барбара. — Многое уже переменилось с тех пор, как ты меня дразнил и смеялся над моею горячностью.

— Многое, но не ты сама, — усмехнулся герцог. — Думаю, мне живо пришлось бы убедиться, достань у меня отваги дразнить такую важную даму, как Барбара Палмер. Признайся, ты и теперь кусаешься, царапаешься и пинаешься с таким же пылом, как в семь лет?

— Разумеется, — уверила его Барбара. — Только сил у меня теперь прибавилось! Впрочем, не бойся: я не собираюсь ни кусать тебя, ни пинать, ни царапать. В такое время нам, Вильерсам, лучше держаться вместе... Скажи-ка, Джордж, за что тебя выслали из Франции?

— Ах, все из-за этого придурковатого королевского братца. Он, видите ли, приревновал принцессу Генриетту — якобы я ей оказывал слишком много знаков внимания!

— Помнится, ты когда-то хотел взять в жены ее сестру Марию, но ничего не вышло; теперь вознамерился сделать Генриетту всего лишь своей любовницей — и что ж, опять неудача?

— Прошу тебя, не попрекай меня моими неудачами! Ведь еще неизвестно, долго ли продлится твоя удачливость.

— Послушай, Джордж! Не будь я замужем за Роджером, я бы, возможно, давно уже была супругой Карла!

Джордж внутренне усмехнулся. Карл, конечно, вел себя порою с женщинами нерасчетливо и просто глупо — но не до такой же степени!.. Впрочем, сказать это в глаза Барбаре Палмер не решился бы ни один храбрец. Да, Роджер оказался вдвойне полезен Барбаре: он не только предоставлял ей статус замужней дамы, но при этом как бы служил убедительным оправданием того, что Барбара до сих пор еще не королева Англии.

Вслух Джордж сказал:

— Да, кузина, как видно, фортуна все же обходит нас стороной!.. А что юная леди в колыбельке? Готова встретить своего папеньку как подобает?

— Она встретит его как подобает.

— Хорошо бы позаботиться о том, чтобы он тоже признал родство.

— Он признает родство, — сказала Барбара.

— Роджер только что говорил со мною в таком тоне, будто именно он отец девочки.

— Пусть только попробует заикнуться о чем-то подобном на людях.

— Зато было бы неплохо, если бы настоящий отец признал свое отцовство именно на людях, а не только в твоей спальне.

— Да, тут ты прав.

— И кстати, Барбара! Хочу кое о чем тебя предупредить. Берегись Эдварда Гайда!

— Гайда?! Этого старого дурака?— Старого, милая кузина, это верно. Но отнюдь не дурака! Король высоко ценит его.

Барбара весело рассмеялась.

— О, я знаю, — поспешил добавить Джордж. — Ты умеешь водить короля за нос и добиваешься от него всего, что тебе нужно... Да, да, это я знаю! Но это бывает лишь тогда, когда он рядом с тобою: ты требуешь — он, чтобы угодить тебе, соглашается. Однако наш король — сущий хамелеон: говорит одному одно, другому другое, и никому неведомо, что он при этом думает. Не забывай, Гайд много лет провел вместе с Карлом в изгнании, и король всегда прислушивался к его мнению. А сейчас Гайд внушает королю, что ваша с ним связь вызывает слишком много толков, что Англия и Франция — отнюдь не одно и то же и что поэтому любовнице английского короля совершенно не обязательно жаловать все те почести, какие изливаются на фавориток заморского кузена Его величества.

— Да я его в Тауэр упрячу!

— Ну-ну, Барбара, скромнее! Гайд слишком важная персона, чтобы его можно было в угоду любовнице упрятать в Тауэр. Король никогда на такое не пойдет. Он, конечно, пообещает тебе что угодно, чтобы только ты угомонилась, но потом как-нибудь открутится от данного слова, а канцлеру шепнет, чтобы тот лучше тебя не задевал... Да, обратить короля против Эдварда Гайда не так-то просто.

— Что ж, по-твоему, я должна терпеть оскорбления от этого старого... старого...

— Советую пока терпеть. Но — будь осторожна, Барбара! Он хочет, чтобы король поскорее вступил в какой-нибудь благопристойный брак и бросил бы всех своих любовниц; поэтому он постарается настроить короля против тебя... Тут главное — не спешить. С таким противником надо бороться исподволь! Мы оба с тобою ненавидим его одинаково — так неужели, объединившись, мы не осилим его одного?.. Но такие дела делаются не сразу, не вдруг. Король часто бывает непостоянен — но тех, кто служил ему долго и верно, он помнит. Его величество как вольная пчелка — точнее говоря, трутень — перепархивает с цветка на цветок и, отведав из каждого нектар, тут же об этом забывает. Но есть цветы, к которым он прикладывался чаще других, — к ним он потом возвращается. Известно ли тебе, что он назначил пенсион Джен Лейн, предоставившей ему пристанище после Вустера? Ведь прошло столько лет — а он помнит. Вот тебе и непостоянство! Точно так же он всегда будет помнить и Эдварда Гайда... А потому — пусть яд сочится в его сердце медленно, капля за каплей, пока не сделает свою разрушительную работу. Вместе, Барбара, мы с тобою уж как-нибудь осилим этого опасного врага!.. Барбара медленно кивнула. Ее голубые глаза сверкали; ей невмоготу уже было томиться в постели — не терпелось поскорее начать действовать.

— Я запомнила твои слова, — сказала она. — А как протекает твоя семейная жизнь?

— О, в превеликом блаженстве, — улыбнулся он.

— Вот как? А семейная жизнь Мэри Ферфакс?

— Уверяю тебя, она счастливейшая из жен.

— Ну, ублажить кое-кого не так уж трудно! Она не жалеет о Честерфилде?

— Об этом распутнике? Боже упаси!

— А в тебе она, по всей вероятности, нашла верного супруга? — насмешливо осведомилась Барбара.

— Во мне она нашла идеального супруга — а это, право, гораздо лучше.

— Бедняжка, должно быть, слепа.

— Любовь, говорят, вообще слепа, мадам.

— Да, говорят. А что, она все еще тебя любит?

— Она без ума от меня, равно как и ее родня. Да, во всех отношениях удачный брак.

Вошла служанка, чтобы доложить о прибытии Честерфилда, однако граф, не дожидаясь доклада, уже появился в дверях.

Поклонившись герцогу, он прошел к кровати и прижал к губам протянутую ему руку.

— Ты уже оправилась? — спросил он. — Скоро будешь на ногах?

— Думаю, уже завтра.

— Рад это слышать, — сказал Честерфилд. Бэкингем поднялся и ушел, сообщив, что его призывают государственные дела.

Едва дверь за ним закрылась, Честерфилд заключил Барбару в объятия и начал осыпать ее страстными поцелуями, однако она оттолкнула его.

— Нет-нет! — воскликнула она. — Пока еще слишком рано! Филипп, ты разве не хочешь взглянуть на малютку?

Честерфилд обернулся к колыбельке.

— Какая она крошечная, — помолчав, сказал он, — наша дочь.

— Ты уверен, что она наша?

— Да, — кивнул он. — Я знаю.

— Ты можешь гордиться ею, Филипп. Надо только позаботиться о том, чтобы твой интерес к малышке не достиг ушей твоей возлюбленной леди Елизаветы.

Честерфилд вспомнил давешний разговор с женой, и его лицо потемнело.

— Мне все равно, — заявил он.

Однако Барбара досадливо шлепнула его по руке.

— Мне не все равно! — сказала она. — Я не позволю тебе раззванивать всему Лондону, что ты отец этой девочки!

— Ах, стало быть, ей уготована судьба более высокая?.. Ну, Барбара, ну, ведьма!

— Подожди, Филипп, скоро я встану на ноги...

— И тогда?..

— Тогда мы с тобою встретимся. Поверь мне, это будет очень скоро!.. О, Филипп, кажется, раньше ты не был таким нетерпеливым любовником!

— Что делать, Барбара, я привык к тебе! Привык, как привыкают к игре или к вину. Стоит только раз бросить кости или приложиться к бутылке — и уж без игральных костей или без выпивки жизнь кажется невыносимой мукой.

— Я рада, что ты так быстро явился на мой зов.

Честерфилд страстно сжал ее руки, и она почувствовала исходящую от него силу. Неожиданно ей припомнилось свидание в орешнике четырехлетней давности.

— А помнишь, — сказала она, — тот первый раз? Ведь это было сущее изнасилование!

— Но жертва сама сгорала от желания!

— Ничуть не бывало. Ты взял меня против моей воли, и тебя бы следовало приговорить за это к смертной казни. Знаешь, к какой казни приговаривают насильников?

В дверях показалась взволнованная служанка.

— Мадам!.. Миледи!.. Сюда идет король!

Барбара довольно рассмеялась и перевела взгляд на любовника.

— Сейчас тебе лучше уйти, — сказала она. Честерфилд строптиво распрямил плечи.

— Чего ради я должен уходить? Почему я не могу остаться здесь и сказать: «Ваше величество, я счастлив, что вы проделали такой путь ради встречи с моей дочерью»?

Лицо Барбары внезапно побелело.

— Если ты сию же секунду не уберешься — пеняй на себя: больше ты меня не увидишь!

Было ясно, что она не шутит.

В иные минуты Честерфилд отчаянно ненавидел Барбару, но — ненавидя или любя — он всегда знал, что жить без нее не может. Посему он молча повернулся и позволил служанке бесславно вывести себя через заднюю дверь, дабы исключить всякую возможность встречи с королем.

Оставив придворных дожидаться за дверью, Карл прошел в комнату.

— Какая честь! — просияла Барбара, протягивая руку навстречу гостю. — Какая неожиданная честь!

Карл поцеловал поданную ему руку.

— Счастлив видеть вас так скоро в добром здравии, — сказал он. — Вот уж не скажешь, что эта цветущая женщина только что прошла через тяжкие муки.

— То были сладостные муки, — возразила она. — Ведь я терпела их ради малютки, в которой течет королевская кровь ее предков.

Барбара смотрела во все глаза, но по лицу короля никогда нельзя было определить, о чем он думает. Карл обернулся к колыбели.

— Вот как? Среди предков девочки были короли?

— А Вашему величеству угодно в этом сомневаться?

— Во всяком случае, кое-кто непременно в этом усомнится.

— Карл! — воскликнула она с укоризной. — Как вы можете такое говорить, когда я лежу пред вами на постели и силы мои в совершенном упадке?

Карл неожиданно рассмеялся низким мелодичным смехом.

— А когда бы еще я осмелился такое сказать?

— Взгляните на малышку, Карл. Разве не красавица?

— Пока что трудно судить. Я даже не возьмусь сказать, на кого она больше похожа, — на вас или на Палмера.

— На Палмера?! — гневно воскликнула Барбара. — Я придушила бы ее при рождении, если бы заподозрила, что она может быть похожа на Палмера!..

— Какая жестокость! Право, она вас не красит... в такую минуту.

Барбара закрыла лицо руками.

— Мое сердце разбито, — сокрушенно объявила она. — Я считала себя счастливейшей из женщин, и вот — все кончено!

Король отвел руки от ее лица.

— Барбара, что это — слезы печали... или гнева?

— И того и другого! Уж лучше б я была женою заурядного купца!

— О нет, Барбара, только не это! Пускай наше купечество побережет силы! Купцы нужны стране для упрочения хозяйства, подорванного в годы правления Кромвеля.

— Я вижу, Ваше величество пребывает в игривом настроении.

— Ничего удивительного: вид Барбары, которую бремя материнства нимало не изменило, вселяет в меня веселость.

— Вы едва взглянули на девочку.

— Могу ли я в присутствии Барбары любоваться другой дамой?

Глаза ее неожиданно сверкнули.

— Так значит, вы не признаете ее своей дочерью?..

Длинные тонкие пальцы Барбары вцепились в покрывало, прекрасные глаза сощурились, и вся она в эту минуту напоминала Карлу ведьму в обличье прекрасной женщины.

— Будь у меня сейчас нож, — заговорила она, — я вонзила бы его в сердце этой невинной крошки. Лучше бы ей было совсем не родиться, чем такой позор: родной отец отрекается от нее!..

Король забеспокоился, поскольку в глубине души считал Барбару способной на любую, даже самую дикую выходку.— Умоляю вас, — сказал он, — не произносить таких слов даже в шутку.

— Ах, вы полагаете, что я шучу? Так знайте же, что пред вами женщина, только что перенесшая адские муки, но в этих муках ее согревала одна-единственная мысль: в ее малютке течет королевская кровь, и, стало быть, путь ее в этом мире будет легок, и она получит все полагающиеся ей почести, а мать и отец будут нежно любить ее до конца дней!.. И вот теперь... Теперь...

— Бедная крошка, — сказал король. — Ее не желает признавать один отец, потому что могут признать многие.

— О, я уже вижу, что вы не любите меня более! Вы покинули меня.

— Если я покинул вас, то что, по-вашему, я делаю в вашей комнате?

— Вот, значит, как? Вы будете получать удовольствие, а невинная крошка будет страдать?! О всемилостивейший Господь! За что, за что ты обрекаешь несчастную малютку на такое бесчестье? А я, которая в первую же минуту разглядела в ней его черты и сказала себе: «В моей дочери возродился Карл», — могла ли я предполагать, что в минуту моего бессилия ее отец придет насмехаться надо мною?.. О, сердце мое не выдержит позора! — Она отвернула от короля лицо. — Вы король, но я женщина, перенесшая тяжкие страдания, — и потому я прошу вас меня оставить; я не могу более этого выносить.

— Барбара, — сказал он. — Довольно ломать комедию!

— Комедию?! — Она приподнялась; щеки ее пылали, волосы растрепались. Она была прекрасна.

— Барбара, — сказал он. — Умоляю, возьмите себя в руки. Поправитесь, тогда мы с вами все обсудим.

Барбара кликнула служанку, и та тотчас появилась, приседая перед королем и переводя испуганный взгляд с него на хозяйку.

— Принеси мне девочку, — приказала Барбара. Женщина послушно направилась к колыбели.

— Дай-ка ее лучше мне, — сказал король. Служанка повиновалась.

Карл любил все маленькое и беззащитное, в особенности детей. И теперь от одного взгляда на этот розовый сморщенный комочек — в котором, возможно, и впрямь жила его собственная плоть и кровь, — сердце короля наполнилось острой жалостью. Он улыбнулся служанке благосклонной улыбкой, неизменно покорявшей сердца всех его подданных.

— Крепенькая малышка, — сказал он. — Сдается, в ней сейчас уже видны мои черты. Что скажешь?

— Да, Ваше величество... Конечно, Ваше величество, — пробормотала женщина.

— Я вспоминаю свою младшую сестренку в таком же примерно возрасте, как эта крошка. Насколько мне помнится, они похожи... как две капли воды.

Барбара удовлетворенно откинулась на подушки. Все снова вышло так, как она задумала. Король признал себя отцом ее дочери.

Карл продолжал держать спеленатую девочку на руках. Полюбить такую беспомощную крошку совсем не трудно; и разве прежде ему не случалось признавать младенцев своими? Одним ребенком больше, одним меньше — какая разница?

Пришла весна, и лондонские улицы опять наполнились ожиданием. Минул ровно год после возвращения короля в родную столицу.

Лиловая вика, золотой первоцвет и белая звездчатка раскрашивали лужайки и обочины дорог по всему городу в нежнейшие цвета. Почки на деревьях Сент-Джеймского парка уже набухли, в густых кронах радостно щебетали птицы, словно прославляя короля, подарившего им такое великолепное пристанище.

За год в городе многое переменилось. Народ как будто подобрел и стал меньше скандалить на улицах; казалось, французские манеры, привносимые королем и придворными, смягчали природную неуживчивость англичан. Улицы оживились; то здесь, то там между домами высились «майские деревья», украшенные лентами и цветами; уличные торговцы наперебой расхваливали свой товар, и с утра до вечера не смолкал грохот колес по булыжным мостовым. В майские праздники молочницы с увитыми цветами ведрами сходились, танцуя, на набережную. Появились новые увеселительные дома, не уступающие уже в популярности самому Тутовому саду. В Найтбридже, что неподалеку от Лондона, открылась таверна под названием «Конец света», в которой подавали сливки и молочный пунш, в Бермондсее — «Ямайка», на Флит-стрит — «Геркулесовы столбы», а в Ковент-Гардене — французская харчевня «Шатлен». Последнее заведение посещалось охотнее других, поскольку король привез с собою в Англию любовь ко всему французскому. Конечно, в «Шатлен» могли захаживать лишь богачи — но и у тех, кто победнее, имелись свои любимые прибежища, как-то: «Сахарная головка», «Зеленый салат» или «Старый дом» на Ламбетских болотах. И был прекрасный Воксхолльский лес; в нем можно было сколько угодно бродить, ища известного рода приключений, о коих теперь позволялось даже говорить вслух, слушая окрестных скрипачей и глазея на гуляющую публику.

Да, перемен в последнее время произошло немало, и все они стали возможными лишь благодаря возвращению короля.

В воздухе пахло новой свободой — веселой и бесшабашной свободой от оков добродетели. Возможно, новые лондонские гуляки и не были развратнее прежних; зато они уже не скрывали своих грешков — напротив, похвалялись ими друг перед другом. Все видели, как надменная и ослепительно красивая — глаз не оторвешь — любовница короля гордо разъезжает по городу; все знали о ее отношениях с королем — ведь ни он, ни она их не скрывали. Частенько они выезжали вместе. Четыре или пять вечеров в неделю они вместе ужинали, и король, уходя от нее рано утром, совершал по дороге свой утренний моцион в садах Уайтхоллского дворца.

Такова была новая Англия, в которой народ вовсю предавался веселью и стыдился добродетели превыше порока. Иметь любовницу или двух считалось не зазорным, поскольку это означало поступать так, как поступает король — король, подаривший своей стране давно забытый ею смех.

Карл блаженствовал: весна выдалась отменная, он любил свою страну, а после возвращения прошло еще не так много времени, чтобы он успел забыть горечь скитаний; словом — он упивался новообретенной властью.

Он был молод, и хотя не блистал красотою, но зато в умении расположить к себе окружающих превосходил всех своих придворных; к тому же он был король, и едва ли не любая дама или девица — стоило ему только пожелать — была его; ему оставалось лишь выбирать. Он мог предаваться приятнейшим из развлечений: мог, сидя на месте рулевого, провести свой баркас к военным кораблям, коими дорожил безмерно, чтобы полюбоваться их красотою и совершенством; мог отправиться куда угодно на собственной яхте, где, в соответствии с его вкусом и замыслом, внутренние переборки были обтянуты бархатом, а мебель — камкой. Он мог с замиранием сердца следить за скачками; мог остановиться в парке возле занятых переустройством клумб и лужаек работников и объяснять им, как сделать лучше; мог часами смотреть в телескоп на дальние светила, внимательно выслушивая пояснения своих астрономов; он мог катать шары по зеленой лужайке Уайтхоллского парка или, запершись вдвоем с аптекарем в лаборатории, изобретать новые бальзамы и снадобья. Словом, для человека просвещенного и деятельного, много лет довольствовавшегося малым, но ставшего вдруг обладателем многих богатств, жизнь полна была самых разнообразных приятностей.

Ему хотелось видеть на лондонских подмостках пьесы язвительные и веселые, как во Франции.

Он строил два новых театра, в которых полагал завести высокие свечи, бархатный занавес и — женщин-актрис!

Была, пожалуй, лишь одна вещь, коей не коснулись грандиозные изменения минувшего года, — лондонская грязь. Грязь красовалась во всех закоулках многоликой столицы и была до того привычна взору, что горожане попросту не замечали ее. Отбросы в сточных канавах разлагались по многу дней; между булыжниками мостовых струились нечистоты; слуги с верхних этажей выплескивали помои прямо на улицу, и если ненароком попадали в кого-то из прохожих, то это лишь прибавляло смеха, веселья и брани к гомону и без того шумной толпы.

Другой принадлежностью Лондона был шум, принадлежностью столь же неотъемлемой, как и грязь. Толпа, казалось, упивалась производимым ею шумом — словно каждый спешил поскорее отыграться за вынужденное в годы пуританства молчание.

Манеры сделались изящнее, речи смелее, наряды обольстительнее. Женщины одевались теперь так, что у мужчин при виде их начинала волноваться кровь: презрев черные капоры и глухие воротники, они остались в глубочайших декольте, выставлявших наружу едва ли не все их женские прелести. Но и мужские наряды не уступали по изощренности женским. В своих замысловатых шляпах и отороченных кружевными рюшами бриджах кавалеры вышагивали по лондонским улицам словно пернатые хищники, желающие красотою оперения ввести в трепет намеченные жертвы.

Уже вовсю шла подготовка к коронации; строились арки, которые потом будут обтянуты парчой и украшены цветами; возводились трибуны для зрителей. Зеваки собирались кучками по нескольку человек и радостно толковали о переменах, происшедших в городе со времени возвращения короля. Все знали: скоро, когда король торжественно поедет к месту своей коронации, на месте этих кучек будет волноваться многотысячная толпа, и кричать: «Да здравствует Его величество!», и пить вино, текущее по трубам вместо воды.

Карл ехал в своей коляске по Гайд-парку. Он сам правил резво бегущей парой и одновременно раскланивался в ответ на приветствия подданных. Хотя улыбка не сходила при этом с его лица, предмет его размышлений навевал на него, как и всегда, глубокую грусть: король думал о деньгах.

Коронация стоила недешево; люди же, которые сейчас так по-детски радовались этим трибунам, а заодно и всем прочим добрым переменам, увы, не понимали, что платить за все это придется им самим.

Карл панически боялся увеличения налогов, ибо угадывал в нем вернейший путь к потере народной любви. «Я так люблю свое отечество, — думал он, — и так долго принужден был скитаться от него вдали, что предпочел бы никогда более не покидать его пределов. Право, было бы очень неприятно, если бы теперь мне опять предложили отправиться в дальние странствия».

Деньги, деньги... Где взять их?

На этот вопрос ответ у его министров был всегда один: надобно жениться с умом.

Король знал, что жениться ему, конечно, надо. Вот только на ком?

Испанцы выказывали живейшую заинтересованность в том, чтобы будущая супруга короля была хотя бы косвенно связана с их державой. Посол Испании достаточно прозрачно намекнул, что, если Карл остановит свой выбор на какой-нибудь из датских или голландских принцесс, Испания позаботится о том, чтобы за нею было дано хорошее приданое.

Карл поморщился. Он хорошо помнил «туманных» дам из тех столиц, в которых ему случалось — не по своей воле — живать подолгу. Министры требовали, чтобы его избранница была богата. «Это важно, — говорили они, — ввиду плачевного состояния наших финансов». — «Да, — возражал он, — но / если, помимо богатства, она не будет хотя бы более или менее приглядна, я сам могу оказаться в плачевном состоянии!»

Такой подход министры считали в высшей степени легкомысленным. Для приглядности есть любовницы; супруге вполне достаточно быть богатой.

Гайд, со свойственной ему прямотою, продолжал выказывать леди Кастлмейн открытое пренебрежение и даже запретил своей жене водить с нею знакомство. «Только человек поистине сильный может на такое решиться, — невесело думал Карл, — ибо подобных обид Барбара не прощала». Прослышав о том, что король в честь своей коронации намерен пожаловать канцлеру титул графа Кларендона, Барбара наверняка будет рвать и метать. «Почему я всегда уступаю ей?» — снова и снова спрашивал себя Карл. Почему?.. Да просто потому что она умела ублажить его лучше любой другой женщины; потому, что она давала ему ни с чем не сравнимое плотское наслаждение; потому что она сама умела отдаваться желанию безоглядно. Можно было сколько угодно упрекать Барбару в алчности, бессердечии или же вульгарности — но ее чувственная красота, ее бьющее через край сладострастие накрепко привязывали к ней мужчин; не только Карла: всех, кому довелось познать эту женщину.

Но сейчас ему следовало думать не о Барбаре, а о том, где взять денег.

Во дворце его уже дожидался лорд Винчелси, только что вернувшийся из Португалии. Винчелси желал сообщить королю некие сведения, неизвестные пока никому из соотечественников.

— Приветствую вас, милорд! — сказал король. — Поведайте, чем так прельстила вас Португалия, что глаза ваши до сих пор еще сияют?

— Осмелюсь предположить, — отвечал Винчелси, — что им открылся путь к разрешению денежных трудностей Вашего величества.

— Что, какая-нибудь португальская невеста? — хмурясь, спросил Карл.

— Да, сир. Португальская королева-регентша во время нашей с нею беседы предложила вниманию Вашего величества свою дочь.

— Что она собою представляет?

— О, королева весьма почтенная женщина, Ваше величество!

— На что мне королева, я не собираюсь на ней жениться! Я спрашиваю о дочери.

— Мне не довелось ее видеть.

— Как, они даже не осмелились ее показать? А если у нее заячья губа, или косоглазие, или одна нога короче другой? Нет, Винчелси, я не могу так жениться!

— Ваше величество, хоть я ее и не видел, но слыхал, что принцесса очень хороша собою.

— Все они хороши, пока им ищут мужа. Их хваленые прелести — непременная часть приданого.

— Ах да, сир! По поводу приданого. За этой принцессой — если, конечно, Ваше величество согласится взять ее в жены, — дают просто неслыханное приданое — полмиллиона золотом!

— Полмиллиона золотом?! — воскликнул король словно затем, чтобы ощутить на языке сладость этих слов. — Держу пари, что она косит на оба глаза, раз за нею дают полмиллиона!

— Да нет, с глазами у нее все в порядке. В приданое также входит марокканский порт Танжер и остров Бомбей — и это еще не все. Есть еще одно условие, к которому Ваше величество, я уверен, отнесется с должным вниманием: в случае вашего согласия королева-регентша обещает Англии беспошлинную торговлю с Ост-Индией и Бразилией. Только представьте, сир, что это будет означать для нашего купечества. Нашим мореплавателям откроются все сокровища мира...

Рука короля легла на его плечо.

— Сдается мне, вы хорошо потрудились в Португалии, Винчелси, — сказал король.

— Значит, Ваше величество, вы намерены предложить этот вопрос вниманию министров?

— Еще бы — полмиллиона золотом!.. Да в придачу все сокровища мира беспрепятственно потекут в Англию. Право, Винчелси, потомки еще долго будут благодарить меня за этот шаг. И его стоит сделать, даже если...

— Поверьте, сир, я слыхал о принцессе одно только хорошее. Говорят, что она в равной мере добродетельна и красива.

Король печально улыбнулся.

— Друг мой, в моей жизни уже было два чуда: первое — когда я избежал гибели после Вустера, и второе — когда при моем возвращении на престол не было пролито ни единой капли крови. Смею ли я надеяться на третье? Получить такое приданое, а с ним жену, добродетельную и... красивую!

— Боги благоволят к Вашему величеству. И возможно, в вашей жизни произойдет не три, а великое множество чудес.

— В вас говорит придворный, Винчелси. Впрочем, молитесь за меня! Молитесь, чтобы я обрел жену на благо Англии и на радость себе.

Несколько дней спустя королевские министры горячо обсуждали выгоды, проистекающие из брачного союза с Португалией.

Народ стекался на трибуны, чтобы получше рассмотреть небывалую процессию. Все смеялись, балагурили и радовались тому, что год назад им хватило разумения призвать короля обратно на престол.

Из окон свисали яркие гобелены, празднично переливалась парча с золотой и серебряной нитью. Триумфальные арки золотом горели на солнце; вовсю трезвонили колокола.

Сегодня, в день святого Джорджия, пышно разукрашенный баркас еще на рассвете перевез короля из Уайтхолла в Тауэр.

Торжественное шествие, в котором участвовали вся английская знать и церковные сановники, началось. Посередине кавалькады ехал сам король с непокрытой головой. Смуглый, темноволосый и величественно невозмутимый, он возвышался над всем своим окружением, а его жезл и меч торжественно несли перед ним до самого Вестминстерского аббатства.

То был день всеобщего ликования. Весь город толпился по пути следования процессии. Зрители расположились на речных суденышках и по обоим берегам реки; зрители заполонили весь Чипсайдский рынок и Павлову аллею; зрители ждали у ограды Вестминстер-холла: всем хотелось видеть, как после коронации король въедет в ворота, увенчанные разлагающимися головами убийц Карла Первого.

«Слава королю! Да здравствует король!» — кричали зрители.

Когда Карл уже ступил под своды огромного Банкетного зала, бывшего свидетелем трагедии его отца, и занял свое место во главе стола, в зал въехал конный рыцарь и швырнул на пол перчатку: он вызывал на бой всякого, кто осмелится утверждать, что Карл Стюарт Второй не есть законный король Англии.

Пока король, окруженный фаворитами и фаворитками, ужинал, под дворцовыми сводами звучала веселая музыка. После ужина Карл на своем золоченом баркасе отправился обратно в Уайтхолл.

Веселье на улицах, однако, на этом не кончилось. Фонтаны били вином; горящие по всему городу костры отбрасывали причудливые блики на лица горожан.

Мужчины и женщины, охмелевшие от вина и возбуждения, валились наземь прямо на улицах и, с трудом ворочая непослушными языками, бормотали про золотые дни; те, кто еще был способен передвигаться, наклонялись к живительной струе и пили, пили за здоровье короля Карла.

Сияние тысячи костров вспыхивало над городом, и из тысячи глоток несся к небу ликующий вопль: «За здравие Его величества!..»

Несколько недель спустя после торжественной коронации Карл собрал в палате общин свой новый парламент. Речь, с которой он к нему обратился, произвела благоприятное впечатление даже на тех, кто не относился к ярым сторонникам монархии.

— Почти всех вас я знаю по именам и в лицо, — начал он, — и не желал бы видеть на вашем месте никого другого.

Король уже принял решение. Стране нужны были деньги. Доходов решительно не хватало; чтобы погасить государственные счета, нужно было где-то раздобыть еще как минимум четыреста тысяч фунтов. Особенно удручало, что приходилось задерживать выплату жалованья морякам — а ведь их благополучие Карл считал залогом благополучия и безопасности нации. Для того чтобы хоть как-то вести дела, он вынужден был изворачиваться, занимая деньги у лондонских банкиров; банкиры же нещадно завышали проценты.

Словом, денежные вопросы — когда денег не было, а были одни только вопросы — наводили на короля тоску.

И потому он принял решение.

— Друзья часто напоминают мне о том, что пора связать себя узами брака, — продолжал он свою тронную речь перед парламентом. — Я и сам со времени моего возвращения в Англию думаю о том же. Однако я ни за что не согласился бы на союз, могущий вызвать неудовольствие моих подданных или другие осложнения; скорее бы умер старым холостяком — чего никто из вас, я уверен, мне не желает. Но сегодня я не только могу вам объявить, что женюсь, но и сказать, на ком я женюсь, если будет на то воля Господня... Моя избранница — дочь Португалии.

Министры уже знали о том, какие дары привезет с собою дочь Португалии, посему при этих словах короля весь зал поднялся на ноги и громогласно приветствовал решение монарха.

Новость встревожила Барбару. Король женится! Кто знает, какой женой окажется эта португалка!.. А что, если нравом она будет еще круче Барбары? Если захочет изгнать королевскую любовницу с насиженного места?

Нет, Барбаре решительно не нравился этот брак.

У нее немедленно нашлось немало сочувствующих. Ее влияние на людей было так велико, что стоило ей только намекнуть — тут же находились охотники подхватить любую, даже самую нелепую, сплетню.

— Португалия!.. — повторяли они вслед за Барбарой. — Что такое эта Португалия? Беднейшая страна. Окна у них не застеклены даже во дворцах. Король и тот с придурью, право, смех один, а не король... Мало того: испанцы — извечные враги португальцев! Что ж, и нам теперь из-за этой женитьбы воевать с Испанией?

— Как вы могли не подумать об этом? — донимала короля Барбара, оставшись с ним наедине.

— Я обдумал и взвесил все, что имеет отношение к моей женитьбе.

— Экое приданое! Ее матушка, должно быть, не знает, как сбыть с рук свое чадо. Видно, такую красавицу можно подсунуть только тому, кто ее ни разу не видел!

— Мне говорили, что у принцессы прекрасные черные волосы и что она очень хороша собою.

— Ах, значит, вы уже предвкушаете встречу со своей черноволосой прелестницей?

— Я готовлюсь к этой встрече, — отвечал король.

Барбара негодующе вскинулась. В словах короля ей чудилось что-то неприятно-настораживающее. Из всех ее любовников Карл, в силу занимаемого им положения, был, конечно же, наиглавнейшим. Пусть другие, если угодно, ищут утешения на стороне, считала Барбара; она бы даже не удосужилась выяснять, с кем. Иное дело король. Нельзя было допускать, чтобы соперница, кто бы она ни была, приобрела такое же влияние на короля, как и она сама.

— О, я несчастная! — горестно вздохнула она. — Отдать свою молодость... честь... Вечно с замиранием сердца ждать, когда возлюбленному заблагорассудится бросить меня! Увы, такова участь всех, кто любил слишком сильно!..

— Все зависит от того, кого они любили, — возразил король, — себя или других.

— Вы полагаете, что я любила себя?!

— Дражайшая Барбара, возможно ли не любить вас более всех на свете? Вот вы и сами не могли удержаться.

— Вольно же вам насмехаться надо мною! О Карл, обещайте, что эта португалка не заставит вас меня разлюбить!..

Обняв его за шею, она подняла глаза: в них стояли слезы. И хотя Барбара была великой притворщицей и король это знал, все же слезы ее всегда трогали его сердце. Тихая, нежная Барбара казалась Карлу едва ли не незнакомкой.

— Барбара, — сказал он, — только один человек мог бы заставить меня вас разлюбить.

— Кто же это?

— Вы сами.

— Ах, стало быть, я повинна в том, что даю волю своим чувствам, да? Что ж, возможно, кому-то легко хранить покой и безмятежность! Они не любят!.. Но когда в душе бушуют чувства, подобные моим... — Внезапно она откинула голову и рассмеялась. — Впрочем, какое все это имеет значение! Вы здесь, вы пришли ко мне!.. Нынешней ночью мы с вами будем вместе, и пусть вся моя остальная жизнь катится к черту... Все равно эта ночь останется со мною!

О, как она умела из слезных упреков бросаться в водоворот страстей! Она была непредсказуема; она была Барбара. И Карл уверил ее, что их отношений не изменит никто.

— Никто — пусть хоть сто португалок преподнесут мне десять миллионов фунтов, двадцать городов и все богатства Индии в придачу!..

Год складывался удачно для Карла. У него было много дел — ибо государственные вопросы требовали решения; но были и прогулки по парку, игра в шары и в теннис; были скачки, яхта и все удовольствия, доступные молодому, полному сил и здоровья монарху.

Вопрос с Португалией решился окончательно. Карл слал Екатерине Браганской восхитительные письма, полные подкупающего обаяния: то были любовные письма — словно брак должен был совершиться не по договоренности между двумя странами, а по взаимному влечению двух сердец.

К концу года Барбара снова забеременела.

— Я счастлива! — восклицала она. — Пусть весь мир знает, что я ношу под сердцем королевское дитя! Теперь уже сомнений быть не может! Карл, если вы не верите, что ребенок ваш, — клянусь, я не дам ему родиться! Я найду способ умертвить его в утробе... А не получится — так задушу при рождении!..

Король спешил успокоить ее: ребенок от него, в этом нет ни малейшего сомнения.

— Да, но чем вы докажете, что признаете себя отцом? Долго ли мне еще оставаться обыкновенной Барбарой Палмер?

Намек был более чем прозрачный, и королю пришлось принимать решение. Впрочем, ему казалось даже справедливым, если Роджер Палмер будет вознагражден за свое долготерпение.

Той же осенью Карл передал своему секретарю по государственным делам записку следующего содержания:

«Подготовьте бумаги о присвоении господину Роджеру Палмеру титулов барона Лимерикского и графа Кастлмейна, с передачей означенных титулов по нисходящей линии к наследникам г-на Палмера, рожденным в браке с его супругой Барбарой Палмер».

Узнав о том, что скоро ей предстоит стать графиней Кастлмейн, Барбара ликовала и не могла успокоиться, пока не разыскала Роджера и не швырнула ему это радостное известие, как перчатку.

— Ну, видишь теперь, что принес тебе союз со мною?

— Я-то вижу, что мне принес союз с тобою.

— Ах, Роджер, как ты можешь не радоваться своему везению? Много ли ты знаешь жен, добывших графский титул для своих мужей?

— Я предпочел бы видеть тебя просто Барбарой Палмер, без всяких титулов.

— Да ты в своем уме? Меня — просто Барбарой Палмер?! Глупец!.. Видно, зря я старалась в поте лица, зарабатывала для тебя почести.

— Не почести, а бесчестье!.. Да, бесчестье — вот что ты всегда приносишь своим ближним.

— Ты мне опротивел!

— А мне опротивело твое поведение!

— Я презираю тебя, Роджер Палмер! Прикидываешься святошей... Лицемер! Думаешь, я не вижу, как похотливо блестят твои глазки? Да стоит мне тебя поманить — ты тут же прибежишь ко мне как миленький и не посмотришь ни на какое бесчестье. Глупец! Чем тебе не нравятся богатства и почести, которые я заслужила для нас обоих? Ты думаешь, это все, на что я способна?.. О нет! Это только начало.

— Барбара, — сказал он. — Не будь так самоуверенна. Скоро на трон взойдет новая королева Англии — тогда, возможно, у короля появятся другие дела, и он не сможет, как прежде, ужинать с тобою каждый вечер.

Барбара накинулась на Роджера разъяренной тигрицей, и следы ее ногтей еще долго красовались на его щеке.

— Не смей насмешничать! Думаешь, я позволю этой жалкой португалочке расстраивать мои планы? — Барбара презрительно сплюнула на пол; ей нравилось подражать грубым манерам улицы — это всякий раз напоминало ей самой и окружающим, что она в любую минуту вольна поступить так, как ей вздумается. — Она же горбунья! У нее одна нога короче другой!.. Мать не могла сбыть ее с рук, иначе как пообещав за нее полкоролевства!

— Барбара, ради Бога, остынь!

— Я буду остывать, когда пожелаю, и горячиться, когда пожелаю!.. И запомни, любезнейший Роджер Палмер, — хоть ты и не способен по-людски отблагодарить свою жену за то, что она дарит тебе графский титул, — запомни хорошенько: королеве не удастся ни вот на столечко изменить моих с королем отношений. Здесь, — воскликнула она, прижимая ладони к животу, — да, здесь, под сердцем, я ношу его ребенка! Его... его... его ребенка! И — клянусь всеми святыми! — этот ребенок будет рожден в королевских покоях Уайтхоллского дворца, даже если мои роды придутся на самый медовый месяц глупенькой португалки!..

Круто развернувшись, Барбара с горящими глазами выбежала из комнаты.

Ей не терпелось поскорее сообщить королю о своем решении: когда придет время, ее ребенок должен появиться на свет в Уайтхоллском дворце!

Подошло Рождество. Карл со смехом отклонял все разговоры Барбары о том, где ей рожать. Как-никак до родов было еще шесть месяцев, а он никогда не позволял событиям столь отдаленным омрачать радости сегодняшнего дня.

Подготовка к предстоящей женитьбе шла своим чередом. Судя по всему, к весне португальская невеста должна была прибыть в Англию.

Мысль о ней — как и о всякой новой женщине — волновала короля, но то было волнение, связанное с будущим, а в настоящем надо было все время ублажать и успокаивать Барбару.

Она продолжала настаивать на родах во дворце, и Карл уже спрашивал себя, не зря ли он пожаловал ее мужу столь высокий титул: ведь, как известно, когда даруешь малое, от тебя ждут потом большего.

Иногда, правда, ему все же удавалось напомнить Барбаре, что он король, и он очень надеялся, что с прибытием королевы это будет получаться у него чаще.

Однако и это тоже было делом будущего.

Сейчас же страна отмечала веселое Рождество — самое веселое после возвращения короля в Англию, — ведь в прошлом году праздник для него омрачила смерть любимого брата Генриха и сестры Марии. Теперь Карл с особым удовольствием возрождал искорененные пуританами рождественские и крещенские обычаи и шумные застолья.

Под новый год случилась новая печаль: умерла Елизавета Богемская — родная тетка Карла, жившая при его дворе. Он присутствовал при ее кончине, и ее последние слова были обращены к любимому племяннику.

Это событие безмерно огорчило Карла: он дорожил семейными узами, разорванными так жестоко в годы его юности, и всегда глубоко переживал утрату близких.

Кроме того, он любил свою тетку.

«Как мало нас осталось, — размышлял он. — Джеймс, матушка да Минетта — вот и вся родня...Матушка стала уж слаба, Минетта никогда не отличалась завидным здоровьем... Что ж, останемся только мы с Джеймсом?»

«Милая моя сестричка, — писал он в это время к Генриетте. — Умоляю тебя, ради всего святого, береги себя! Поверь, что твое здоровье заботит меня куда больше, чем мое собственное...»

Карл часто ловил себя на мысли, что одна только Минетта понимает его по-настоящему.

В ответном письме сестра сообщила ему, что собирается послать в Лондон милейшую девушку, свою любимицу. «Она красавица, просто загляденье, — писала Генриетта. — Надеюсь, твоей королеве понравится такая фрейлина; имя ее Фрэнсис Стюарт».

В скором времени граф Сандвич должен был отправиться в Португалию: Уайтхолл готовился к встрече королевской избранницы. Самому Карлу между тем беспрестанно приходилось умиротворять Барбару.

Он ужинал у нее каждый вечер и проводил в ее обществе едва ли не больше времени, чем прежде. Весь Лондон с неослабевающим интересом следил за романом короля, которому не мешали даже переговоры о скорой женитьбе.

— Видно, он хочет натешиться вволю с графиней Кастлмейн до приезда королевы, — говорили друг другу горожане. — А тогда уж наша красавица получит полную отставку!

Этой весной на Карла излилось все многообразие капризов Барбары. То она умоляла его не позволять будущей королеве вторгаться в их отношения, то высмеивала за малодушие, то осыпала ласками, словно желая еще раз напомнить, что ни одна женщина не способна подарить ему такое наслаждение.

Словом, она делала все, чтобы привязать его к себе еще крепче, чем прежде.

Она без конца говорила о ребенке — его ребенке! — которому, увы, не суждено появиться на свет в достойных его апартаментах. Вслед за сетованиями она неожиданно приходила в неописуемую ярость и грозила убить свое дитя в утробе.

Снова и снова она требовала от Карла позволения рожать в покоях дворца.

— Это невозможно, — отвечал король. — Даже Луи, мой кузен, не посмел бы оскорбить так собственную супругу.

— Вот как! Что-то, зачиная ребенка, вы не думали о своей супруге!..

— Король всегда обязан думать о королеве.

— Итак, вы пренебрегаете мною!

— Ради всего святого! Барбара, я устал от ваших фантазий!..

Тогда она начинала выкрикивать со слезами, что лучше бы это дитя вовсе не было зачато и что самой ей лучше бы не родиться, и бедный Карл не знал уже, что придумать, чтобы она ничего с собою не сотворила.

Но в главном он оставался непреклонен: поскольку роды, по всей вероятности, придутся как раз на время прибытия королевы в Англию, то рожать Барбара будет в доме своего законного супруга, и ни о каком дворце не может быть и речи.

— Что же со мною станется? — причитала Барбара. — Я уж вижу, что я ничего для вас не значу!..

— Я обещаю вам хорошее положение при дворе.

— Какое положение? — насторожилась Барбара.

— Достаточно высокое.

— В таком случае, я хочу быть фрейлиной королевы!

— Барбара, это так же неуместно, как роды во дворце.

— Все, чего я у вас ни попрошу, все оказывается неуместно! Ясно, я вам попросту надоела... А раз так — я возвращаюсь к Честерфилду! Он без ума от меня. Достаточно одного моего слова — и он бросит свою глупенькую женушку хоть завтра!..

— Барбара, но вы же знаете, что для вас я готов на многое...

— Тогда, — перебила Барбара, — обещайте исполнить одну мою просьбу. Извольте, я согласна рожать вашего ребенка в доме Палмера; вы тем временем можете спокойно встречать вашу драгоценную супругу — я не буду вам мешать. Но за это вы пообещаете мне место фрейлины в ее покоях!

— Барбара, то, о чем вы просите, очень трудно.

— В конце концов, король вы или нет? Ваше дело приказывать, а не подчиняться.

— Но вы, кажется, желаете, чтобы вам я все-таки подчинялся.

— А вы желаете подчиняться своей хромой горбунье!.. О Карл! Докажите мне, что я не растратила всю свою любовь на человека, который нисколечко ею не дорожит!.. Я ведь прошу вас о такой малости! Назначьте меня фрейлиной вашей жены... И тогда — клянусь! — я стану тише воды ниже травы, и она ни за что не догадается, что между мною и вами что-то было!..

Он уже устал от ее попрошайничанья. Ему хотелось пробудить в ней страсть, чтобы она отдалась этой страсти самозабвенно, как умела она одна, выкинув из памяти свои многочисленные притязания.

Он чувствовал, что это вот-вот должно случиться, что вожделенная минута уже близка.

— Барбара... — тихо позвал он, раскрывая объятья, и она бросилась к нему.

Вся она походила сейчас на грациозную настороженную пантеру; но он не мог долее выносить ее злобного рычания и готов был на все — только бы она замурлыкала.

— Обещайте мне!.. — шепнула она.

В эту минуту настоящее казалось королю безмерно важным, а будущее безмерно далеким. — Обещаю, — пробормотал он в ответ.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Екатерина Браганская, вышивавшая в одной из комнат лиссабонского дворца, склонялась над работой все ниже и ниже, и обе находившиеся при ней дамы догадывались, что мысли инфанты витают где-то далеко. Инфанта, невысокая девушка двадцати трех лет от роду, темноволосая и темноглазая, отличалась матовой смуглостью кожи и чуть коротковатой верхней губой, из-под которой часто поблескивала полоска зубов. Общее впечатление от ее наружности было очень приятное, несмотря на уродливый наряд, совершенно лишавший ее фигуру стройности и изящества. Широчайшая юбка с фижмами из грязно-тусклого габардина нелепо топорщилась во все стороны; прекрасные длинные волосы были безжалостно завиты щипцами на манер старинного парика; судя по громоздкости прически, куаферу инфанты пришлось положить немало усилий на то, чтобы так ее изуродовать. Впрочем, поскольку все португальские дамы носили точно такие же юбки и точно такие же прически, как она, то им и в голову не приходило, что они могут кого-то уродовать.

По одну руку от инфанты сидела донна Мария Португальская, она же графиня де Пенальве, родная сестра португальского посла в Англии дона Франциско де Мельо, по другую — донна Эльвира де Вильпена, графиня де Понтеваль; обеим передавалось волнение инфанты. Кроме того, донне Марии внушали серьезные опасения кое-какие из доходивших через ее брата слухов. Внешне, впрочем, она ничем этого не выражала: благородным португалкам не полагалось выказывать свои чувства.

— Иногда я начинаю думать, что никогда не уеду в Англию, — произнесла Екатерина. — Как вы полагаете, донна Мария? А вы, донна Эльвира?

— На все воля Господня, — отозвалась донна Эльвира, и донна Мария согласно наклонила голову.

Екатерина лишь туманно улыбнулась. Она ни за что не решилась бы признаться вслух, что грезит сейчас о своем прекрасном принце, о желанном женихе, который скоро станет для нее тем же, чем был ее благородный отец для ее матушки...

В ту же минуту глаза ее наполнились слезами. Так бывало всякий раз при воспоминании об отце. Все-таки нужно учиться владеть собою: инфанте негоже выставлять напоказ свои чувства — будь то даже скорбь по любимому отцу.

Пять лет назад, когда он умер, Екатерине было семнадцать. Она любила своего отца, ибо чувствовала с ним близость гораздо большую, чем с матерью — женщиной, движимой в жизни мудростью и честолюбием. «Мы с вами понимали друг друга, — думала она, мысленно обращаясь к отцу. — Будь я на вашем месте, я тоже попыталась бы отгородиться от всех и жить со своею семьей тихо и уединенно, в надежде, что могущественная Испания оставит нас в покое. Да, я поступила бы именно так... Но матушка желала иного. Матушка — необыкновенная женщина, вы понимали это, так же как я теперь понимаю. Когда бы мы жили тихо, и вы не поднялись бы отвоевывать страну у испанцев, все бы оставалось, как во времена моего детства, и мы были бы всего лишь дворянским семейством в покоренной стране, — тогда, быть может, вы и поныне были бы рядом со мною, а я могла поведать вам сейчас о своем прекрасном принце... Впрочем, не стань вы тогда королем, он не мог бы взять меня теперь в жены».

— У меня есть письмо от него, — сказала она вслух. — Знаете, как он называет меня в нем? Своею госпожой и супругой.

— Значит, воля Господня склоняется к тому, чтобы этот союз был заключен, — заметила донна Эльвира.

— Как странно, — промолвила Екатерина, и игла ее замерла в воздухе. — Скоро я покину Лиссабон, и, возможно, мне никогда уже не придется глядеть из этого окна на волны Тахо; я буду жить в стране, над которой небо, говорят, чаще бывает серым, чем голубым, и люди ведут себя совсем по-другому. — Она вдруг озабоченно нахмурилась. — Говорят, они любят устраивать праздники, много смеются и много едят и постоянно ищут для себя какие-то новые занятия...

— Это естественно, — заметила донна Мария. — Деятельность согревает их — ведь солнце редко заглядывает в их края.

— Стану ли я скучать по солнцу? — задумчиво пробормотала Екатерина. — Я часто видела его из окна — на реке, на стенах домов, но никогда не ловила на себе его лучей.

— Будто бы вам предоставлялось много возможностей ловить их или не ловить? — ворчливо возразила донна Эльвира. — Португальской инфанте не пристало разгуливать под солнцем или дождем, словно простой крестьянке.

Эти две дамы были с нею рядом с самого детства и до сих пор относились к ней как к маленькой. Они забывали, что двадцатитрехлетняя принцесса — уже не дитя. Большинство девушек в Португалии не засиживалось в невестах до таких лет, но матушка не выдавала Екатерину замуж, ибо берегла ее для одного-единственного союза — союза с Англией, на который не переставала рассчитывать. Будучи женщиной мудрой, королева Луиза предвидела, что Карл Стюарт рано или поздно вернется в свою страну королем; в зятья же она наметила его давным-давно, когда ее дочери исполнилось всего только шесть.

В то время фортуна не улыбалась Стюартам; но и тогда, как бы кстати ни пришлось Карлу Первому богатое приданое, он решительно высказался против женитьбы своего сына на португалке. Ведь Екатерина Браганская была католичкой, а не исключено, что английский король, измученный бессчетными ударами судьбы, к тому времени начал уже подумывать, что некоторые из его неудач могут быть прямо или косвенно связаны с католичеством его супруги.

Потом на Стюартов посыпались все новые и новые несчастья, король Карл Первый был обезглавлен — и все же Луиза, с ее умением всегда предугадать наилучшее для своей страны решение, не оставляла надежд на союз с Англией.

— Нет, не думаю, что я стану очень скучать по солнцу, — сказала Екатерина. — Я возлюблю мою новую страну, потому что ее король будет моим супругом.

— Вы ведь еще даже незнакомы с королем, — напомнила донна Мария. — Прилично ли говорить о нем в столь свободной манере?

— Но я чувствую, что знаю его прекрасно!.. Я так много о нем слышала! — Екатерина опустила глаза. — Я слышала, что он самый замечательный король на свете и что даже французскому королю, несмотря на всю пышность его двора, далеко до него.

Донна Мария и донна Эльвира быстро переглянулись и тут же снова опустили глаза к своему вышиванию; впрочем, за этот краткий миг донна Эльвира успела едва заметным движением губ подтвердить, что ей понятно беспокойство донны Марии.

— Думаю, — продолжала Екатерина, — что наши узы будут прочными. Вы знаете, как крепко я любила моего отца; он так же сильно любил своего. Известно ли вам, донна Эльвира и донна Мария, что когда парламентарии приговорили его отца к смертной казни, Карл — я постараюсь привыкнуть к его английскому имени, хотя в своем письме ко мне он называет себя «Карлосом», — Карл послал им чистый лист бумаги с просьбой изложить на нем любые условия и обязался их выполнить, если они сохранят его отцу жизнь. Он предлагал им свою собственную жизнь в обмен на его! Вот за какого человека я выхожу замуж. Разве можно рядом с ним скучать по солнцу?

— И тем не менее ваши речи в высшей степени нескромны, — возразила донна Мария. — Незамужняя принцесса не должна так говорить о мужчине, которого она ни разу не видела. Надеюсь, что в Англии вы будете вести себя сдержаннее...

— И вообще странно! - подхватила донна Эльвира. — Неужто вы вовсе не любите свою матушку, братьев... родину, наконец, что так радуетесь разлуке с ними?

— О нет, мысль о скорой разлуке меня безмерно удручает и даже страшит. Сказать ли вам?.. Я даже просыпаюсь иногда от ужаса, потому что мне снится чужая страна, в которой грубые люди пляшут прямо на улице и кричат мне что-то гадкое на своем языке... и мне хочется спрятаться в монастырь, где никто меня не найдет. И тогда я вспоминаю о своем супруге и говорю себе: какова бы ни была эта новая незнакомая страна, он будет там: Карл, мой супруг; Карл, повелевший не истязать более убийц своего отца; Карл, сказавший: «Довольно виселиц, и да уляжется вражда»; Карл, предлагавший собственную жизнь в обмен на жизнь своего отца... И тогда мне становится не так страшно — ибо что бы там ни было впереди — он будет со мною; и он любит меня.

— Откуда вы знаете? - спросила донна Мария.

— О чем? О его милосердии? Из рассказов англичан, бывавших при нашем дворе... Или о том, что он любит меня? Но — вот же его письмо. Оно писано по-испански, потому что он не знает португальского. Видно, придется нам учиться друг у друга — ему португальскому, а мне английскому. Но поначалу, за неимением ничего лучшего, мы будем говорить по-испански... Вот, послушайте, я прочту вам, и вы перестанете хмуриться над этим алтарным покрывалом и поймете, почему мысль о нем так согревает меня. «О моя супруга и госпожа, — начала она. — По моей просьбе досточтимый граф де Понте, со всеми бумагами, уже отправился в Лиссабон. Подписание бумаг о нашем с Вами союзе явилось величайшим счастьем моей жизни. На днях вослед графу отбывает один из моих слуг с несколькими поручениями к Вам — чему я несказанно рад, ибо рассчитываю, что переданный им груз ускорит прибытие Вашего величества. Соображения высшего блага вынуждают меня в скором времени совершить поездку по нашим отдаленным провинциям; покидаю родную столицу без сетований, ибо ни во дворце, ни в пути не тщу себя надеждой обрести покой, покуда не увижу свою возлюбленную супругу в своих — а теперь в равной степени и Ваших — владениях. Жду прибытия Вашего величества в Англию с не меньшим нетерпением, чем ждал собственного возвращения в нее после долгого изгнания... И тогда мы наконец-то сможем осуществить наш союз, слившись с благословения Господня телом и душою...» — Испытующе взглянув на своих наставниц, она закончила: — Подписано: «Преданный супруг ваш, целующий руки Вашего величества, король Карлос»... Ну, донна Эльвира, донна Мария, что вы на это скажете?

— Скажу, что он хорошо владеет пером, — отозвалась донна Эльвира.

— А я, — Донна Мария отложила работу и присела перед Екатериной в глубоком реверансе, — хотела бы, с позволения инфанты, отлучиться, ибо должна переговорить кое о чем с вашей матушкой.

Получив испрашиваемое позволение, она удалилась, Екатерина же вернулась к вышиванию.

Бедная донна Мария! И бедная донна Эльвира! Они, конечно, поедут в Англию вместе с нею, но ведь не им придется сидеть на троне подле славнейшего и благороднейшего из королей.

По завершении беседы с донной Марией королева-регентша послала за дочерью и, когда та явилась, отпустила свиту и слуг, чтобы никто не мешал их беседе.

Екатерина, которой нечасто выпадала возможность поговорить с матерью наедине, без докучных правил придворного этикета, обрадованно придвинула низкую скамеечку вплотную к матушкиным ногам.

Именно в такие минуты к ней приходило предчувствие будущего одиночества, ибо она всем своим существом понимала, как плохо придется ей одной, без матушки, в чужой стране.

Королева Луиза и впрямь была необыкновенная женщина. При всей ее непобедимой властности она оставалась нежнейшей матерью. Больше обоих своих сыновей она любила дочь, до боли напоминавшую ей покойного мужа — человека доброго и мягкого, преданнейшего из мужей и нежнейшего из отцов, но которого нужно было постоянно уговаривать и подстегивать, иначе он не хотел сражаться за честь семьи; человека, который подчинялся лишь голосу совести, а не честолюбия. Когда бы не Луиза, Португалия до сих пор томилась бы под испанским гнетом, ибо сам герцог Браганский, удалившись в молодости со своею женой и двумя сыновьями в замок Вилья-Висоса, расположенный в живописнейшей португальской провинции, вполне довольствовался семейным уютом и, по-видимому, не желал ничего иного. Поначалу и Луиза была счастлива прелестями мирной жизни, далекой от дворцовых интриг. В этом самом раю была зачата и двадцать пятого ноября 1638 года, под вечер Екатеринина дня, появилась на свет ее дочь.

Несмотря на всегдашнюю трезвость своих воззрений, королева Луиза верила в некие высшие силы. Так, через два года после рождения Екатерины она уверовала, что ее дочь рождена на благо своей страны и что ей предначертана не менее важная роль в истории Португалии, чем самой Луизе, — ибо величие духа снизошло на герцога Браганского ровно через два года от рождения девочки, и очень возможно, что если бы не малолетняя дочь, та единственная возможность освобождения Португалии от испанской тирании была бы упущена навек.

Луиза на всю жизнь запомнила тот ноябрьский день, когда мирное существование Вилья-Висосы нарушили честолюбивые планы. Еще со времен могущественного Филиппа Второго Португалия пребывала в вассальной зависимости от Испании; за шестьдесят лет подневольной жизни в души новых поколений проникла апатия, вялая покорность судьбе, и пробудить их к борьбе под силу было разве что очень сильной личности — такой, как Луиза.

В тот день на Вилья-Висосу приехал дон Гаспар Кортиньо; он долго и красноречиво говорил о необходимости вырваться из-под испанской тирании и уверял, что, если герцог Браганский, последний отпрыск королевского рода, согласится возглавить восстание, многие португальские аристократы последуют за ним.

Герцог качал головой; однако Луиза, всегда помнившая об исключительности своего мужа, сыновей и дочери, не могла успокоиться. «Да, — соглашалась она, — в провинции им хорошо; но разве могут они не считаться с тем, что в их жилах течет королевская кровь? Разве могут изменять памяти собственных предков и пребывать при этом в довольстве?»

— Мы ведь счастливы, — возражал герцог. — Почему мы не можем наслаждаться нашим счастьем до конца наших дней?

Он умоляюще смотрел на нее, и сердце ее переполнялось любовью к нему и к своей семье, но она знала, что отныне ее муж никогда уже не сможет по-настоящему обрести покой, а будет всю жизнь упрекать себя и мучиться нестерпимыми сомнениями. Кроме того, дети по достижении зрелости могут спросить со своих родителей то, что должно было принадлежать им по праву рождения.

Но тут подбежавшая дочка затеребила материну руку, требуя внимания к себе, — и Луиза усмотрела в этом сигнал к действию.

— Супруг мой! — подхватив ребенка на руки, воскликнула она. — Вот же он, долгожданный знак! Ровно два года назад наша малышка появилась на свет — и сегодня друзья явились к нам, чтобы отпраздновать день ее рождения. Не перст ли это Божий? Не указует ли он, что вашим сыновьям суждено вновь обрести корону, коей вы столько лет были лишены? В том, что дон Гаспар явился именно сегодня, я вижу счастливое предзнаменование. Омой супруг и повелитель! Достанет ли в вас решимости лишить эту малышку ее законного права называться дочерью короля?

Горящие глаза жены и странное совпадение, по которому решающая встреча произошла именно в день рождения дочери, равно смутили герцога, и это решило дело: он согласился променять Домашний уют на звон оружия и честолюбивые мечты.

После ему не раз приходилось сожалеть о принятом тогда решении, но он знал, что корил бы себя еще сильнее, если бы ответил тогда отказом. Что до Луизы, то с того самого дня она уверовала, что судьба Екатерины тесно переплетена с судьбою Португалии.

Потому-то она и держала ее так долго в невестах, выжидая, когда можно будет заключить столь важный для страны союз с Англией.

Через несколько лет после принятия сего судьбоносного решения усилия герцога были вознаграждены, и он вернул себе корону; однако жестокая борьба вконец истощила его душевные и телесные силы, и он умер раньше времени. Их старший сын, дон Альфонсо, с детства не отличался ясностью ума, поэтому Луиза сделалась королевой-регентшей. Надо сказать, что и до кончины супруга она всегда давала ему толковые и своевременные советы по управлению страной; теперь, когда дела целиком перешли в ее ведение, она умело отражала нападки внешних врагов и мудростью своего правления прославилась скоро по всей Европе.

Но сегодня, всматриваясь в лицо дочери и пытаясь угадать, какая жизнь ждет ее в Англии при самом, как говорили многие, развращенном дворе Европы, кое в чем перещеголявшем уже французский, она спрашивала себя: а так ли она была мудра в делах домашних, как в делах государственных?

Екатерине, славной и вполне разумной девушке, исполнилось уже двадцать три, но жизнь ее была столь безбедна, а воспитание столь деликатно, что она решительно ничего не знала ни об обществе, ни о царящих в нем нравах.

Видя счастливый брак своих родителей, она и не догадывалась, что мужчины, подобные герцогу Браганскому, — сильные и нежные, мужественные и добрые, преданные мужья и любящие отцы, — встречаются в жизни крайне редко; возможно, она даже полагала, что все монархические браки таковы, как у ее родителей.

— Доченька моя, — сказала королева, обнимая Екатерину. — Сядь поближе. Мне нужно серьезно с тобою поговорить.

Екатерина придвинулась еще ближе и оперлась подбородком о матушкины фижмы. Лишь в редкие минуты ей дозволялось проявлять свою нежность, как сейчас.

Луиза погладила ее плечо.

— Доченька! — с чувством повторила она. — Скажи, ты ведь счастлива? Судя по всему, тебе уже скоро предстоит воссоединиться со своим супругом.

— Счастлива ли я? — Екатерина на миг затаила дыхание. — Мне кажется, что да. Но точно я этого не знаю. Иногда мне вдруг отчего-то делается страшно. Я знаю, что Карл — добрейший и благороднейший из королей; но всю мою жизнь я провела подле вас, матушка, и могла в любую минуту, если нужно, прийти к вам за помощью... О да, мой скорый отъезд волнует и радует меня... Но порой мне бывает так страшно, что кажется, пусть бы лучше приготовления к нему вовсе сорвались.

— Екатерина, девочка моя!.. Все твои переживания естественны. И так же естественно то, что впоследствии — как бы ни был добр к тебе твой супруг, и как бы ты ни была с ним счастлива — ты иногда будешь скучать по Лиссабону и по родному дому.

— Матушка! — воскликнула Екатерина, зарываясь лицом в саржевые складки. — Смогу ли я чувствовать себя совершенно счастливой вдали от вас?..

— Пройдет время — и ты научишься отдавать всю свою любовь мужу и детям, которые у вас родятся. Ну а мы с тобою станем писать друг другу и, может быть, даже навещать; но — увы! — встречи наши будут нечасты. Такова участь всех матерей и дочерей, которым выпало носить корону.

— Знаю. Но иногда мне кажется, что во всем свете не найдется другой такой же счастливой семьи, как наша.

— Верно, доченька; такое счастье даровано не многим. Твой отец так его ценил, что готов был, презрев свой долг, до конца жизни наслаждаться мирным уютом Вилья-Висосы. Но он был королем — а у королей, королев и принцесс есть обязанности перед отечеством, и негоже забывать их ради семейного счастья.

— Да, матушка.

— И твой отец в последние годы пришел к такому же мнению. Он прожил свою жизнь достойно, и мы с тобою должны брать с него пример. Милая Екатерина, ведь ты не просто выходишь за благородного короля, который будет твоим супругом, ты вступаешь в этот союз ради блага своей страны. Англия — одна из сильнейших европейских держав. Наше нынешнее положение ты знаешь и знаешь, что испанцы, наши заклятые враги, только и ждут момента, чтобы вырвать у нас наши завоевания. Но, как только мы породнимся с королевским семейством Англии, как только у нас появится столь могущественный союзник, думаю, у них будет меньше охоты бряцать оружием.

— Да, матушка.

— Стало быть, именно ради своей родной Португалии ты отправляешься в далекую Англию и ради нее же должна вести там себя так, как подобает королеве.

— Я буду очень стараться, милая матушка.

— Это заставляет меня затронуть в нашей беседе еще один маленький вопрос. Король человек молодой, ему скоро исполнится тридцать два. Большинство мужчин женится в более раннем возрасте. Сильному и здоровому мужчине, любящему приятное общество, странно было бы жить одному до таких лет.

— Одному?.. — озадаченно переспросила Екатерина.

— Одному — то есть без жены. Ведь он, так же как и ты, не мог жениться на ком ему заблагорассудится, и принужден был искать невесту из королевской семьи. С другой стороны, жениться, находясь в изгнании, тоже было бы неблагоразумно с его стороны. А потому... Потому ему приходилось искать утешения у дамы, которая не могла быть его супругой... Иными словам — у любовницы.

— Да, матушка, — пробормотала Екатерина. — Кажется, я поняла.

— В этом нет ничего из ряда вон выходящего, — сказала Луиза. — Так поступает большинство мужчин.

— Значит, у него есть женщина, которую он любит... как жену?

— Вот именно.

— А когда у него появится настоящая жена, та женщина уже не будет ему нужна? Тогда, вероятно, она не очень обрадуется моему прибытию в Англию.

— Разумеется. Но это не имеет ровно никакого значения. Куда важнее то, как отнесется к тебе сам король. Возможно, после женитьбы он отвергнет бывшую любовницу... Но мне говорили, что есть некая дама, к которой он питает особенно глубокую привязанность.

— Ах... — выдохнула Екатерина.

— Ты ее никогда не увидишь: разумеется, он не позволит ей предстать перед тобою; тебе же следует избегать всякого упоминания о ней. В конце концов король перестанет в ней нуждаться, и постепенно она исчезнет из его жизни. Ее зовут леди Кастлмейн; но избегай произносить это имя вслух — и пуще всего в присутствии короля. Это было бы грубейшим нарушением этикета. Что бы о ней ни говорили — не обращай внимания... Право же, в этом нет ничего исключительного. И до тебя многие королевы оказывались точно в таком же положении.

— Леди Кастлмейн, — повторила Екатерина, потом медленно поднялась и вдруг — бросилась в материнские объятья. Ее колотила сильная дрожь, и Луиза еще долго не могла ее успокоить.

— Девочка моя, — снова и снова бормотала она. — Не бойся; это со многими бывает... Доченька!.. Все будет хорошо. Со временем он будет любить тебя... только тебя одну, ведь ты станешь его женой!..

Со дня на день ожидали прибытия графа Сандвича. Он должен был приплыть в Лиссабон с несколькими кораблями, чтобы сопроводить Екатерину и ее свиту в Англию.

Однако кораблей все не было, и Екатерине начало уже казаться, что они никогда не появятся.

В последние месяцы в ее существовании произошло столько перемен, что она терялась от обилия впечатлений. Прежде матушка так ревностно оберегала ее от внешних влияний, что за всю свою жизнь она оказывалась за стенами дворца не более десяти раз; прогуливаться ей позволялось лишь во внутренних дворцовых садах, и то в сопровождении дуэньи. Теперь же, когда она стала королевой Англии — а ее провозгласили таковой в момент подписания брачного договора лиссабонской стороной, — она уже несколько раз выезжала из дворца. Было странно и непривычно ехать в карете по холмистым лиссабонским улочкам, отвечая улыбками и поклонами, как ее учили, на приветственные крики горожан. «Долгих лет жизни королеве Англии!» — неслось со всех сторон. Ей позволялось теперь заходить в церкви и молиться о том, чтобы Господь одарил ее потомством и чтобы союзники Португалии и Англии вечно процветали и благоденствовали.

Оставаясь одна, она часто и подолгу рассматривала миниатюру, которую ей привез Ричард Фаншав, также прибывший в Португалию с целью скорейшего осуществления брачного союза. Казалось, что изображенный на портрете человек совсем не чужеземный принц, а ее давний знакомый. Он был так же смугл и темноволос, как ее родные братья, и хотя черты его были, пожалуй, несколько тяжеловаты, зато глаза светились добротой. Прежде всего она видела в нем человека, предлагавшего собственную жизнь в обмен на жизнь отца; и хотя мысль об отъезде из материнского дома, а еще пуще о встрече с загадочной леди Кастлмейн пугала ее, она желала как можно скорее увидеться со своим супругом.

Однако граф Сандвич все не появлялся.

Луиза, с не меньшим нетерпением ожидавшая приезда графа, начала уже серьезно беспокоиться. Союз с Англией значил для нее слишком много. Она знала, что в случае неудачи весь авторитет Португалии и вся ее мнимая безопасность, коих им с мужем удалось добиться за годы жестокой борьбы, разлетятся в пух и прах. Испанцы делали все возможное, чтобы помешать этому союзу, что само по себе достаточно красноречиво говорило о его важности. Они уже готовились к нападению и стягивали к границам крупные силы, так что Луизе пришлось срочно набирать войско. Положение создалось весьма щекотливое: нужны были деньги, а денег взять было неоткуда, кроме как из отложенного для дочери приданого — того самого приданого, благодаря которому Екатерина так заинтересовала английского короля. Королева провела немало бессонных ночей, думая о том дне, когда Екатерине придется грузиться на корабль, а ей — передавать графу обещанное приданое. Но, будучи женщиной сильной, она преодолела в своей жизни столько трудностей, казавшихся непреодолимыми, что в конце концов приучилась решать только вопросы, требующие безотлагательного рассмотрения, — в надежде, что Провидение поможет ей справиться с остальными, когда в том появится безусловная необходимость.

Беспокоило ее и другое: приходилось отправлять дочь на чужбину, к человеку, которого сама Луиза в глаза не видела, не заручившись даже бумагами о браке по доверенности.

«Отправляю к Вам инфанту, свою дочь, незамужней, — писала она, — дабы Вы могли убедиться в безграничности моего доверия к Вам».

Но она знала, что возвышенный слог вряд ли обманет английского короля и его министров. Им наверняка известно, что папский престол, все еще подчиненный Испании, так и не признал Екатерину дочерью короля. Давая разрешение на брак инфанты с принцем реформатской веры — без коего совершение брака было бы невозможно в Португалии, — папа именовал ее не «инфантой королевского дома Португалии», а просто «дочерью герцога Браганского». Большего позора Луиза не могла себе даже вообразить.

Словом, в данной ситуации, учитывая многочисленные сложности, она решила действовать сообразно обстоятельствам; обстоятельства же складывались таким образом, что всякое промедление вот-вот могло привести к появлению испанцев на улицах португальской столицы.

Напрасно Луиза каждый день ждала прибытия графа Сандвича: его паруса все не показывались.

Может быть, англичане проведали, что она не может набрать денег на обещанное приданое? Кто знает, сколько иноземных шпионов прячется под личиной ее собственных придворных? А может быть, виноваты происки коварных испанцев? Да и кто она против них? Бедная королева, в одиночку сражающаяся за независимость своей страны и за честь королевского дома.

Скоро ей сообщили, что испанцы начали продвигать свои войска к неукрепленным прибрежным городам Португалии.

Луиза была в отчаянии. Соседи явно готовили самое мощное за все годы их вражды наступление. По-видимому, к моменту прибытия послов за инфантой королевского дома Португалии они намеревались стереть означенный королевский дом с лица земли. К месту предстоящих военных действий подтягивались все более крупные силы. В последнем не было ничего удивительного: со времен великой Елизаветы, когда англичане наголову разбили их «Непобедимую армаду», испанцы испытывали благоговейный ужас перед английскими моряками. Теперь они любой ценой готовы были предотвратить объединение маленькой Португалии с Англией, страшившей их мощью своего флота.

«Выходит, все мои усилия были напрасны, — с тоской думала Луиза. — Подданным моим все равно придется воевать — притом воевать с противником, никогда еще не подступавшим к нашим границам в таком числе. Стало быть, впереди опять долгие годы борьбы и лишений, брачный союз с англичанами будет расторгнут, а моя доченька останется старой девой!..»

Не в силах долее вглядываться в пустой горизонт, Луиза уединилась в своих апартаментах. Ей нужно было обдумать, как быть дальше.

Нет, она не станет сдаваться; так или иначе, но она переправит Екатерину в Англию. Король обещал на ней жениться — и он женится на ней.

Удаляясь к себе, Луиза велела не беспокоить ее, поэтому появление в комнате запыхавшейся Екатерины ее немало озадачило. Девушка со всех ног бежала к матери, путаясь при этом в своих нелепых фижмах; щеки ее пылали.

— Екатерина!.. — строго начала Луиза, ибо в этот момент ее дочь менее всего походила на инфанту королевского дома.

— Мамочка! Миленькая моя!.. Скорее!.. Идемте скорее смотреть!..

— Что с тобою, дитя мое? Разве можно до такой степени забываться?..

— Идемте же!.. Случилось то, чего мы так долго ждали! Англичане здесь. Они уже заходят в залив...

Луиза шагнула навстречу дочери и крепко обняла ее. По щекам ее текли слезы: по-видимому, она тоже забыла о строгостях придворного этикета.

— О, как вовремя! — воскликнула она, глядя блестящими глазами на дочь. Да, она всегда знала, что Екатерине суждено будет спасти свою страну от гибели!

Англичане приближались к лиссабонским берегам, и ликованию жителей столицы не было предела. Воистину, инфанта Екатерина, ныне королева Англии, послана им во спасение!.. Теперь уже в этом не оставалось никаких сомнений: с появлением на горизонте английских кораблей испанские полководцы решили не искушать судьбу и, памятуя о сокрушительном разгроме своей армады, учиненном в прошлом веке грозным Френсисом Дрейком — El Draque, как они его называли, — убрались подобру-поздорову. Отступая, они успели разглядеть над заливом паруса «Августейшего Карла», «Августейшего Джеймса» и «Глостера» в окружении целого эскорта меньших по размеру военных кораблей. Этого одного взгляда им вполне хватило: ведь испанские солдаты были воспитаны на рассказах о злополучной армаде, потерпевшей поражение от кучки неказистых с виду, но ведомых, вероятно, самим дьяволом во плоти судов. Это поражение потрясло тогда Филиппа Второго. Теперь в огромных кораблях им мерещилось что-то потустороннее — словно призрак Дрейка до сих пор витал над ними. Итак, испанцы с позором бежали, а маленькая Португалия была спасена: теперь, когда союзником ее стала столь могущественная держава, воинственным соседям следовало хорошо подумать, прежде чем посягать на ее границы.

Стоя на коленях, Луиза благодарила Господа и всех святых за спасение своей страны. Правда, оставался еще вопрос с приданым — но его все же можно было на некоторое время отложить. Луиза не сомневалась, что раз Господь выбрал ее дочь для свершения столь великой миссии, то он же и надоумит королеву-мать, как быть дальше. Пока что нужно было достойно встретить освободителей.

Лиссабонцы уже сами, не дожидаясь распоряжений, доставали залежавшиеся в сундуках знамена. Народ, впервые за долгое время вздохнувший спокойно, был вне себя от радости и собирался с размахом отпраздновать счастливое событие. Из окрестных сел в Лиссабон гнали лучших быков; за несколько часов улицы раскрасились яркими знаменами, гобеленами и золотой парчой. Когда дон Педро де Альмейда, главный управляющий Альфонсо, спускался на весельном баркасе в устье Тахо, чтобы встретить послов английского короля, на берегу яблоку негде было упасть. Город приветствовал графа Сандвича и его друзей пушечным салютом. Под дружное «ура!» жителей столицы королевская карета отвезла графа во дворец маркиза Кастельо Родриго, где его ожидал сам Альфонсо.

Да, в этот день Лиссабон показал англичанам, как он умеет встречать друзей. По улицам проносили знамена, на которых был изображен король Англии рука об руку с португальской инфантой; трезвонили церковные колокола; бои быков сменяли друг друга без передышки, и каждого англичанина принимали везде как самого дорогого гостя.

— Да здравствуют король и королева Англии!.. — возносился к небу многоголосый крик, и отзвуки его долетали до ближних сел и деревень, только что избавленных от угрозы ненавистного испанского владычества.

Улучив момент, когда граф Сандвич возвратился после щедрого пиршества, устроенного в его честь, королева Луиза пригласила его к себе в комнату заседаний. Накануне он говорил ей, что король с нетерпением ждет свою супругу и что, стало быть, затягивая с отплытием, он рискует навлечь на себя неудовольствие Его величества. Луиза уже знала, почему он так долго добирался до Лиссабона: пришлось по пути учить средиземноморских пиратов уважительно относиться к английскому флагу. Кроме того, ему поручено было еще до захода в Португалию вступить во владение портом Танжер — а это оказалось не так просто, потому что мавры проявили неожиданную строптивость. В конечном итоге их сопротивление было подавлено, и дальнейших осложнений не предвиделось, однако в городе пришлось оставить целый гарнизон солдат. Учитывая вышеперечисленные обстоятельства, граф считал за лучшее не тянуть с отплытием, а немедленно начать погрузку приданого на корабль.

Луизе ничего не оставалось, как изложить гостю свои затруднения, — благо она подгадала встречу на час, когда граф только что в очередной раз убедился в безграничной любви португальцев к великой Англии и ее славному повелителю.

Чуда, на которое надеялась Луиза, не произошло, и надо было признаваться, что обещанных за дочерью денег у нее нет.

— Милорд! — без обиняков начала она. — Последние месяцы были для нас весьма нелегкими. Наш давний враг решил сделать все возможное, чтобы предотвратить равно желанный для нашей и вашей страны союз. В момент подписания брачного договора приданое нашей дочери было готово и дожидалось лишь отправки в Англию. Но вероломный враг нарушил наши границы; пришлось срочно снаряжать войско и использовать часть денег из приданого нашей дочери на оборону страны.

Граф остолбенел от неожиданности. Ведь ему приказано было доставить в Лондон деньги — благодаря которым, собственно, португальская принцесса и покорила сердце безденежного английского монарха.

По обеспокоенному выражению его лица королева догадалась, о чем он размышлял в эту минуту: не следует ли ему немедленно возвращаться в Англию, оставив Екатерину ее коварной матушке?.. Луиза перепугалась не на шутку, ибо живо представила себе не только скандал с англичанами, но и позорную сдачу Португалии на милость испанских завоевателей. Однако, вспомнив о предначертанной ее дочери высокой миссии, она несколько воспрянула духом.

Граф, со своей стороны, с тревогой думал о расходах, понесенных во время овладения Танжером, и подсчитывал в уме, во что обойдется снятие оставленного там гарнизона и перевозка солдат обратно в Англию.

Тем временем Луиза продолжала:

— Половина денег будет погружена на суда Его величества короля Англии незамедлительно; вторую же половину я обязуюсь переслать в Лондон в течение года от сего дня.

В одну минуту граф принял решение. Половина приданого лучше, чем ничего. Да и дело зашло уже слишком далеко, чтобы так просто можно было с ним покончить. Посему он почтительно поклонился Луизе и отвечал, что поскольку Его величество короля интересует в первую очередь его королева, то он согласен принять половину денег сейчас, с тем чтобы оставшиеся были переданы в Лондон в течение года, и что, как только означенная половина будет погружена на корабль, он, граф Сандвич, будет готов сопровождать супругу Его величества в Англию.

Луиза улыбнулась. Остальное было уже не так трудно. Вместо золота — потому что достать его было решительно невозможно — она велит погрузить на английские суда мешки с сахаром, пряностями и прочей снедью.

Королева в последний раз обняла свою дочь. Обе знали, что, возможно, уже не встретятся более. Однако, несмотря на невыносимую горечь расставания, глаза их оставались сухими. Мать и дочь одинаково боялись, что, стоит им уронить хоть одну слезинку, они уже не смогут сдержать своих чувств и позорно разрыдаются на глазах не только у грандов и идальго португальского двора, но и английских моряков в придачу.

— Всегда помни свой долг перед супругом и перед своей страной.

— Да, матушка.

Луиза все еще не разжимала объятий. «Предостеречь ли ее еще раз от встреч с этой недостойной женщиной, к которой король, говорят, питает порочную страсть?.. Пожалуй, не стоит. Невинность и чистота Екатерины подскажут ей, как лучше поступить. Ей ни к чему знать лишнее».

— Не забывай, чему я тебя учила.

— Прощайте, милая матушка.

— Прощай, дитя мое. Помни, что ты спасительница своей страны. Будь покорна своему супругу. Прощай, моя девочка!.. — говорила Луиза дочери.

«Я не должна горевать! — твердила она самой себе. — Мечты мои сбылись. Испанцы не досаждают нам более; англичане наши союзники, связанные с нами узами брака и любви».

Недоразумение с приданым уладилось к обоюдному согласию сторон. Правда, граф Сандвич чуть было не отказался принять вместо золота сахар и пряности. В конце концов сговорились на том, что вместе с грузом в Англию отправится оборотистый еврей по имени Диего Сильвас; он поможет сбыть товар за золото, которое и ляжет в английскую казну.

«Благодарение Богу и святым Его, — думала Луиза. — Все трудности позади, бояться больше нечего. Гложет грусть — так что же? Разве это не естественно для матери, которая прощается со своей любимой доченькой?..

...Екатерина! На вид совсем еще дитя, гораздо моложе своих лет. Может, воспитание ее было излишне деликатным? Каково-то ей придется теперь среди веселости чужого Двора?.. Ну да Господь сам решил ее участь, они позаботится о ней».

Но вот наконец завершились последние объятия и последние пожатия рук, и Екатерина, в сопровождении обоих своих братьев — старшего, короля, и младшего, инфанта, — направилась к ожидавшей их карете. Прежде чем ступить на подножку, она обернулась, чтобы еще раз увидеть матушку и присесть в последнем реверансе.

Луиза смотрела вслед своим детям, и сотни картин прошлого теснились в ее памяти: появление на свет каждого из них, счастливые дни Вилья-Висосы, двадцать пятое ноября, день рождения маленькой Екатерины.

— Прощай, — прошептала она. — Прощай, моя доченька!..

Королевская карета тронулась.

Пока они ехали под триумфальными арками, меж приветственных криков горожан, к собору, в котором сегодня служилась праздничная месса, все происходящее казалось Екатерине сказочным сном, словно эти кричащие люди, и богато разукрашенные улицы, и знамена, на которых она сама стоит рядом с Карлом, и камка, и парча — все это лишь плоды ее разыгравшегося воображения. После мессы величественный кортеж направился к Террейро до Пасо, откуда королевский баркас должен был доставить ее на борт «Августейшего Карла».

С нею вместе готовились к отплытию Мария Португальская и Эльвира де Вильпена.

«Тебе не будет одиноко, — обещала ей матушка. — Ведь у тебя будет свита из шести придворных дам и, кроме того, две наставницы, подруги твоих детских лет. Все вместе они постараются восполнить для тебя мое отсутствие».

Отплытие было самое торжественное. «Августейший Карл», гигант с шестисотенной командой и восьмьюдесятью пушками на борту, встретил прибытие кортежа орудийным салютом; вся прибывшая на Террейро до Пасо знать в последний раз подходила к Екатерине, чтобы коленопреклоненно приложиться к ручке английской королевы. Наконец Екатерина ступила на баркас, который, под звуки музыки и прощальные возгласы соотечественников, устремился к «Августейшему Карлу».

Вместе с ощущением зыби под ногами на Екатерину вдруг навалилось чувство безысходного отчаяния. Ведь все ее мечтания о муже — благородном принце, предлагавшем свою жизнь взамен на жизнь отца, о возлюбленном, писавшем ей нежные письма, — все это были лишь девичьи грезы; сейчас же она впервые с пронзительной остротой почувствовала, что теряет ради него родной дом, любовь своих братьев и, главное, близость матушки.

Ей стало страшно.

Подошла Эльвира.

— Ваше величество, вам следует немедленно отправляться к себе в каюту и не выходить оттуда до отплытия.

Екатерина, не говоря ни слова, позволила себя увести.

— Отделка вашей каюты проводилась под личным наблюдением короля, — говорила по дороге Мария. — Он сам продумал каждую мелочь в ней. Я слышала, что в этом своем «Августейшем Карле» он просто души не чает и что таких кают, как ваша, сроду не бывало ни на одном корабле.«Ну и что из того? — думала Екатерина. — Разве я могу сейчас думать о какой-то каюте, хотя бы даже он сам отделывал ее для меня? Ах, матушка... Я знаю, что мне уже двадцать три и что я уже взрослая женщина, но ведь в душе я все еще маленькая девочка. Прежде я всегда жила дома и всего-то несколько раз в жизни выезжала за ворота дворца, а вот теперь плыву куда-то далеко-далеко... О, как невыносимо тяжело знать, что, возможно, мне уже не суждено вернуться сюда...»

Дамы принялись восхищенно осматривать каюту.

— Поистине королевские апартаменты, — говорили они. — Как во дворце!.. Кругом золото, бархат... А какая роскошная постель!.. Только взгляните: красные и белые тона, богатейшая вышивка... Разве можно поверить, что это всего лишь корабельная каюта? Только взгляните на эти окна, занавешенные камкой и парчой, на эти ковры на полу!.. Ну вот, Ваше величество, а теперь вам надлежит отдыхать и оставаться в каюте до конца пути, ибо негоже инфанте нашего королевского дома и королеве Англии показываться на глаза низшему сословию...

Екатерина, не слушая, отвернулась. Теснота богато убранной каюты душила ее, и никакие правила этикета не могли заставить ее оставаться здесь.

Она вышла на палубу в решимости неотрывно смотреть на родной берег, покуда он не скроется из виду.

Однако весь этот день и всю ночь был штиль, и корабль стоял в заливе с повисшими парусами.

Но вот на другое утро подул ветер, паруса наполнились, и «Августейший Карл» в сопровождении «Августейшего Джеймса», «Глостера» и четырнадцати меньших кораблей гордо вышел в открытое море.

На палубе, отстраняя рукою всех пытавшихся с нею заговорить, стояла португальская инфанта, королева Англии Екатерина, и сквозь не сдерживаемые уже слезы силилась в последний раз разглядеть полоску родного берега.

Спустя семнадцать дней после отплытия, к великому облегчению путешественниц, вдали показался английский остров Уайт. Эльвира за время плавания успела перенести тяжелую лихорадку, да и сама Екатерина чувствовала себя вконец обессиленной. Но главное, ее с каждым днем все больше терзали сомнения. Ведь одно дело мечтать о счастливом замужестве и прекрасном принце и совсем иное — плыть ради этого принца Бог весть куда, оставив позади родину, дом и всех своих близких... Это омрачало радость предстоящей встречи.

Под конец плавания она начала даже сомневаться в непогрешимости своего будущего супруга. Последнее, возможно, объяснялось тем, что дамам из ее окружения, всю дорогу трепетавшим в предчувствии скорой гибели, было уже не до того, чтобы прилежно, как раньше, скрывать от инфанты свои опасения. Екатерина догадывалась, что их страхи и беспокойства связаны с женщиной по имени леди Кастлмейн, заговаривать о которой ей было строжайше запрещено. И тогда ей тоже становилось страшно. Лежа в своей каюте на кровати, кренившейся то вправо, то влево вместе с кораблем, она чувствовала себя такой разбитой и несчастной, что сама смерть показалась бы ей сейчас желанным избавлением. Именно в такие минуты ей слышался матушкин голос, снова и снова напоминавший ей о долге перед супругом и отечеством.

Иногда она плакала украдкой, изливая свою тоску по матушке, по дому и по благодатному спокойствию Лиссабонского дворца и радуясь тому, что здесь, в тиши корабельной каюты, можно скрыть слезы от посторонних глаз. Но все же, когда на горизонте показались берега острова Уайт и возле них корабли герцога Йорка, на душе у нее немного полегчало. Вскоре ей передали, что герцог Йорк, брат короля, просит разрешения взойти на борт «Августейшего Карла», дабы почтительно приложиться к ручке Ее величества.

Деверь Екатерины появился не один, а в сопровождении целой свиты: герцога Ормондского, графа Честерфилда, графа Суффолка и других знатных особ.

Все они были прекрасно одеты, и когда Джеймс склонился над ее рукой, Екатерина порадовалась про себя, что не послушала Эльвиру и Марию. Те пытались заставить ее принимать гостей в португальском платье, однако чутье подсказывало ей, что их национальный наряд может смутить английских придворных своей необычностью и что лучше ей при них быть одетой так, как одеваются дамы их двора. Поэтому сейчас на ней было кружевное, белое с серебром, платье, любезно привезенное для нее из Англии деликатным Ричардом Фаншавом. При виде своей инфанты в столь непристойном наряде Эльвира с Марией в ужасе воздели руки к потолку.

Впрочем, Екатерине недосуг было с ними препираться: она уже встречала своих гостей в каюте, спешно преобразованной в приемную залу.

Герцог Йорк решил, по-видимому, очаровать Екатерину и вполне в этом преуспел. Хотя его обращение с дамами вызывало порой насмешки всего двора, но зато он так явно старался угодить своей невестке, что она почувствовала прилив искренней благодарности.

Они беседовали по-испански, без лишних формальностей, поскольку ни герцог, ни тем более Екатерина не настаивали на строгом соблюдении этикета. От Джеймса она узнала много интересного о своем муже: как он дорожит своими кораблями и с какой тщательностью занимался отделкой «Августейшего Карла», готовя его к приему супруги; как сам иногда стоит у руля. Рассказывал он и о новшествах, вводимых Карлом в домах и Парках, и о том, с каким азартом он играет на скачках, и о лаборатории, в которой он проводит свои опыты, и о загадочных травах в его Лекарственном садике, и о многом, многом другом. При этом герцог упоминал десятки имен придворных дам и кавалеров — но имя леди Кастлмейн ни разу не слетело с его уст.

Каждый день он подплывал на весельном баркасе к «Августейшему Карлу», и каждый день Екатерина принимала его в своей каюте. За это время они о многом переговорили и даже успели подружиться, так что страхи ее мало-помалу начали развеиваться. Когда же «Августейшему Карлу» пришла пора следовать далее к берегам Англии, герцог по собственной инициативе вызвался сопровождать Екатерину, а по прибытии в Портсмут пересел вместе с нею в королевский баркас.

В Портсмуте их встретили и отвезли в один из королевских домов, где королеву уже ожидала графиня Суффолк, назначенная ее фрейлиной.

Герцог посоветовал Екатерине сообщить королю о своем прибытии, чтобы он поспешил на встречу с супругой.

Отправив письмо, Екатерина удалилась в свою комнату и стала ждать, сказав при этом дамам, что желает побыть одна.

Впрочем, Мария умаялась с дороги, Эльвира еще не оправилась после лихорадки, да и остальные придворные дамы и их дуэньи, измученные путешествием, тоже не прочь были разойтись по своим комнатам и отдохнуть. Лежа в отведенных ей апартаментах, Екатерина привычно достала миниатюру, которую всегда носила с собой.

Скоро он будет здесь. Скоро она воочию увидит того, о ком всечасно грезила столько времени — с тех самых пор, как матушка назначила его ей в супруги. Она знала его в лицо, знала, что он высокого роста и не любит крикливо наряжаться, предпочитая в костюме простоту и скромность. Так ей говорили, и так и должно было быть: тщеславие в одежде не для таких, как он. Говорили также, что он остер на язык.

Последнее несколько тревожило Екатерину. «Я, верно, покажусь ему глупенькой, — думала она. — Надо будет почаще говорить что-нибудь умное... Нет, лучше всегда оставаться самой собою, придется только извиниться перед ним за свою простоту и за то, что я так мало знаю... Сам он, конечно, видел и знает все. Ведь он столько лет скитался по Европе, прежде чем взойти на престол. Как-то он отнесется к своей простодушной супруге?..»

«Господи, — лежа в постели, молилась она, — помоги мне найти нужные слова, помоги стать красавицей в его глазах. Сделай так, чтобы он полюбил меня и без сожалений оставил бы ту женщину, имя которой я не смею произнести даже наедине с собою...»

«...Мы будем вместе гулять по его паркам, и я полюблю деревья, кусты и травы, потому что он их сажал... Я полюблю его собачек, и они признают меня за хозяйку, потому что я буду женою их хозяина. Я научусь разбирать часы и снова их собирать... Все его интересы сделаются моими, и любовь наша будет вечной...»

«...Мне говорили, что он человек легкий, избегающий всякого рода сцен и неприятностей, и что

он предпочитает отвернуться, когда что-то ему не по душе. Но если всегда улыбаться ему и быть веселой — он должен меня полюбить!.. Он в своей жизни видел уже слишком много печали, теперь он хочет веселья. Я буду так его любить, что в конце концов и он полюбит меняли я стану счастливейшей королевой в мире!..» — обещала она себе.

Но вот снизу донесся неясный шум. Екатерина вздрогнула и, приподнявшись на локте, кликнула служанок.

— Скорее! — вне себя от волнения, торопила их она. — Скорее!.. Несите мое английское платье! Да распустите мне волосы: хочу, чтобы они ниспадали свободно, как у англичанок... Где мои драгоценности? Скорее же, некогда возиться!.. Он должен увидеть меня в моем наилучшем виде. Ах, надо было готовиться заранее!..

В комнату, полную снующих взад-вперед служанок, вошла графиня Суффолк.

— Ваше величество, к вам посетитель.

— Да-да... просите. Я готова.

Она полуприкрыла глаза, боясь, что не выдержит его взгляда. То был самый важный момент в ее жизни, и сердце ее трепетало в груди встревоженной птицей.

— Это сэр Ричард Фаншав, — послышался где-то рядом голос графини. — Он привез вам письма... от короля.

Сэр Ричард Фаншав!..

Когда Екатерина открыла глаза, сэр Ричард уже входил в комнату.

— Ваше величество, — преклонив колени, сказал он. — Я привез вам письма от Его величества. Король шлет вам через меня нежнейший привет и заверяет, что прибудет к вам немедленно, как только ему представится такая возможность. Пока что неотложные дела заставляют его оставаться в Лондоне.

«Неотложные дела! — думала она. — Какие такие дела могут помешать мужу приехать к своей жене, королю — к своей королеве, предпринявшей ради него такое опасное путешествие?..»

Увы! — имя леди Кастлмейн никак не шло у нее из головы.

В Лондоне стоял колокольный звон. Народ толпился на улицах, как всегда в предвкушении важных событий. Королева прибыла в Портсмут, и теперь уже скоро состоится церемония венчания!.. Значит, Англию снова ждут праздники и веселье! — радовались подданные; однако больше всего их занимало то, как поведет себя новая королева при встрече с леди Кастлмейн.

Получив известие о прибытии королевы и — с нею вместе — мешков с сахаром и пряностями, король выронил записку из рук.

Итак, он наконец-то женат. Но те самые полмиллиона, из-за которых он затеял эту женитьбу и которые так ему нужны, — увы, ускользнули от него!

Правда, королева-регентша обещала прислать остальную часть приданого. Но в каком виде, вот вопрос!.. Может, в виде фруктов? Или новых пряностей? Лукавая старуха попросту одурачила его — ибо ей прекрасно известно, что истинной причиной его женитьбы было обещанное за ее дочкой приданое, которое должно было помочь ему спасти страну от банкротства.

Нужно посоветоваться с канцлером Кларендоном... Хотя нет. Кларендон с самого начала был против этого союза с португальской принцессой. Он говорил, что супруга короля должна быть протестанткой, и согласился на этот брак только под давлением большинства министров. А из-за чего согласились министры? Да из-за того же злополучного полумиллиона!..

«Итак, — сказал себе Карл, — теперь у меня есть жена и горы сахара и пряностей; есть порт в Марокко, содержание которого обойдется весьма и весьма дорого, — может, хитрая регентша потому и поспешила от него избавиться, что он стал ей не по карману? Есть еще остров Бомбей, от которого проку окажется, похоже, не больше, чем от Танжера. Да, веселенькая женитьба!..»

Королева уже прибыла и ждет его в Портсмуте; стало быть, нужно ехать встречать ее — а заодно ее мешки с сахаром и пряностями.

Барбара, как нарочно, не давала королю покоя. Она так и не отказалась от мысли рожать во дворце. А если до нее дошли слухи про сахар с пряностями, она, верно, уже охрипла от хохота.

«Может, этот еврей, которого они привезли с собою, и впрямь поможет обратить груз в деньги? — шагая из конца в конец комнаты, размышлял он. — Может, вероломная португальская королева сдержит слово и пришлет вторую половину денег вовремя?.. Впрочем, — заключил он, — бедная девушка ни в чем не виновата. Ведь одурачила меня не она, а ее дражайшая матушка... Представляю, каким я стану посмешищем, когда слухи о сахаре с пряностями расползутся по всему Лондону!»

И, пожав по своему обыкновению плечами, он поехал ужинать к Барбаре.

Барбара встретила его с нескрываемой радостью.

Она уже очень раздалась, поскольку до родов ей оставалось доходить всего несколько недель. Обняв короля, она велела всем удалиться — ибо в таких случаях не он, а она отдавала приказания.

К ужину были уже готовы любимые блюда короля.

— Я не сомневалась, что вы заглянете ко мне, — пояснила Барбара. — Услышав о том, как вас обманули эти ужасные иностранцы, я сразу поняла, что нынче вечером вам понадобится утешение.

— Можно подумать, что известия о моих делах доходят до вас раньше, чем до меня, — хмурясь, сказал король.

— Ах, дорогой мой, все ведь знают, как я пекусь о вашем благополучии, вот и спешат сообщить мне все новости о вас. Поверьте, ваши заботы печалят меня не меньше, чем вас.

— И о чем же, кроме содержания мешков, вам успели сообщить?

— О том, что королева — чернявая особа очень маленького роста...

— По-видимому, ваш осведомитель просто хотел доставить вам удовольствие.

— Напротив, то был мой заклятый враг. Он же, кстати, говорил, что зубы у Ее величества торчат наружу, а на ее голову невозможно смотреть без смеха: куаферу, прибывшему вместе с нею, приходится по нескольку часов кряду корпеть над ее прической. Но забавнее всего, как мне говорили, наряд Ее величества с жесткой юбкой: он предназначен, по всей вероятности, для того, чтобы оберегать ее португальскую девственность от посягательств английских джентльменов.

Барбара рассмеялась, но в ее нарочито громком смехе король уловил нотки беспокойства.

— Что ж, — сказал он, — скоро мне представится возможность самому полюбоваться на это диво.

— Странно однако: как это вы не скачете во весь опор в Портсмут?

— Что ж тут странного? Я ведь обещал ужинать сегодня с вами.

— Да, это верно. И ваше счастье, что вы сдержали слово, не то потом я бы вам это припомнила!

— Барбара! Вы, кажется, забываете, с кем вы говорите.

— Нет, не забываю! — Ревность к королеве была слишком велика, чтобы Барбара могла ее заглушить. — Нет, — повышая голос, повторила она, — не забываю! Я говорю с отцом ребенка, которого ношу сейчас под сердцем! С отцом несчастного младенца, которому предстоит появиться на свет под недостойным его кровом! Да, он появится на свет здесь, в этом убогом жилище, а не в принадлежащих ему по праву дворцовых покоях — ну так что ж! Не ему первому придется испить эту горькую чашу.

— Вы говорите о младенце как о святом! — рассмеялся король. — Право же, Барбара, вы ничуть не похожи на пречистую деву.

— Не богохульствуйте! А впрочем, я скорее всего кончусь родами. Увы, я слишком много страдала все эти месяцы! А те, кому следовало бы за меня волноваться... Я не нужна им более.

— Вы сами навлекли на себя все свои страдания... Однако я шел сюда не затем, чтобы браниться с вами. Вероятно, вы правы, и мне следовало бы сейчас во весь опор скакать в Портсмут.

— Карл... сядьте, пожалуйста. Я прошу вас... Я вас умоляю!.. Неужто вы не поняли, отчего я мечусь сегодня как безумная? Мне страшно. Да-да, мне страшно! Я боюсь этой женщины, с ее торчащими зубами, чудовищной прической и глупыми фижмами; боюсь, что она меня возненавидит!..

— Она непременно так и сделает, если только ваши пути пересекутся.

Барбара побледнела и очень тихо сказала:

— Отведайте, прошу вас. Этого фазана готовили нарочно для вас.

Не поднимая прекрасных глаз, она поднесла ему блюдо с кушаньем.

После этого до конца ужина она уже не заговаривала о королеве, а щебетала мило и оживленно, как умела она одна, покоряя сердце короля непривычной мягкостью и услужливостью. Она была такой, какой он всегда мечтал ее видеть, и даже ее резковатые, хотя и прекрасные черты смягчились благодаря беременности. Она возлежала на кушетке, укрывшись ярким пледом, а ее золотисто-каштановые локоны струились по обнаженным плечам.

Вскоре явились еще гости, и она еще больше оживилась. Потом все ушли, король же, как всегда, остался и долго еще беседовал с Барбарой. Она была нежна, слезно молила простить ее за скверный нрав и клялась, что в будущем — если, конечно, ей суждено пережить эти роды — она постарается исправиться.

Он просил ее не говорить о смерти, однако Барбара снова и снова повторяла, что чувствует близость конца,, что роды — всегда тяжелое испытание для женщины, а тяжкие страдания, перенесенные во время беременности, нередко приводят к печальному исходу.

— Неужто вы страдали так тяжко? — спросил король.

— Ах, я знаю, что во всех моих страданиях виновата только я и моя ревность, но от этого мне ничуть не легче. И, вспоминая перед кончиной прошедшую жизнь, я сожалею о многих своих прегрешениях — но есть среди них одно, в котором никто и никогда не заставит меня раскаяться... Это любовь к вам, Карл. Позовите меня когда угодно — я приду. Ради вас я готова на все, даже на вечные муки.

Король заволновался. Он не то чтобы до конца ей поверил, но счел, что мысли столь возвышенные могли посетить ее только в минуту крайнего упадка сил; а потому он сделал все, чтобы по возможности ее успокоить. Она заставила его поклясться, что его женитьба не повлияет на их будущие взаимоотношения; для этого у нее должна быть должность при дворе, которая обеспечит им возможность часто видеться. В том, что таковая должность у нее будет — если, конечно, ей суждено выжить, — она нисколько не сомневалась — ибо разве король не обещал ей должность фрейлины у своей супруги? Она согласна даже служить его королеве, но расстаться с ним — никогда!..

— И пусть, — говорила она, — пусть хоть сотни королев съедутся к вам со всего света и привезут с собою миллионы мешков с сахаром и пряностями — но и тогда подле вас останется одна несчастная, которая будет любить вас до гроба, — ваша кроткая Барбара.

Эта новая Барбара, и впрямь кроткая и покорная, а потому совершенно незнакомая королю, представляла собою неодолимое искушение.

А потому он покинул ее апартаменты только под утро, и на другой день весь Лондон знал, что король провел ночь в доме своей любовницы, в то время как королева почивала одна в Портсмуте. В эту ночь около всех больших домов горели костры в честь приезда королевы; лишь перед дверью дома, в котором король делил ложе с леди Кастлмейн, костра не было.

«Почему он не едет? — гадала Екатерина. — Что его держит в Лондоне? Верно ли неотложное дело?..» Однако через два дня она перестала задавать себе эти вопросы, так как ее свалила та самая хворь, которую Эльвира подхватила еще во время плавания. Она металась в лихорадке, с воспаленным горлом, а фрейлины беспрестанно подносили ей чай — напиток, любимый инфантой, но мало известный в Англии.

Она и теперь думала о короле и о том, почему он не едет так долго. Но, с другой стороны, ей бы не хотелось, чтобы он приехал сейчас и увидел бы ее, больную, с ввалившимися глазами и безжизненно повисшими волосами: а вдруг он брезгливо отвернется от нее?

«Леди Кастлмейн наверняка красавица, — думала она. — Все любовницы королей — красавицы, потому что короли выбирают их для себя сами, в женитьбе же им приходится руководствоваться высшими государственными соображениями».

Она догадывалась, что всех ее фрейлин занимал тот же вопрос: почему он не едет? Быть может, они знали и ответ. Быть может, перешептываясь между собою, они называли то самое имя, которое ей произносить было строжайше запрещено.

Возможно ли, чтобы тот, кто в ее воображении являлся героем всех рыцарских романов, забыл свое рыцарство настолько, что позволяет себе выказывать пренебрежение к супруге? Неужели он так разгневался из-за приданого? Впрочем, каждый день он слал ей нежнейшие письма. Он писал как влюбленный, при этом поминая свое «неотложное дело» с такой досадой, что это решительно не могла быть леди Кастлмейн. Он писал, что стремится к своей королеве всею душою и уже обдумывает предстоящий обряд бракосочетания; что уже очень скоро он сам надеется предстать пред нею, дабы подтвердить свою безграничную преданность ей... Бережно складывая все его письма, Екатерина обещала себе хранить их вечно, чтобы до конца жизни помнить своего благородного рыцаря, прекрасного принца из собственных грез... Но дни шли — три, четыре, пять дней, — а он все не ехал.

Лихорадка наконец прошла, однако врачи велели Екатерине пока оставаться в постели. И вот на пятый день ей сообщили, что король выехал из столицы.

Прошло еще двое суток, и хотя Екатерине так и не позволялось вставать, все же в ее состоянии произошли заметные перемены. Она гадала, сколько времени занимает дорога из Лондона в Портсмут, и представляла себе, как, покончив со своим «неотложным делом», он спешит к ней, мечтая по дороге о скорой встрече.

Итак, она сидела на кровати с задумчивым взором и распущенными по плечам волосами, когда в комнату торопливо вошли Эльвира и Мария и, перебивая друг друга, сообщили, что король уже прибыл и находится внизу.

Екатерина разволновалась.

— Оденьте же меня, — говорила она, — скорее!.. Я не могу его принимать... так. Умоляю, донна Мария... Позовите служанок. Я должна встретить его в английском платье... Или в своем?..

— Вас опять лихорадит, — сказала Эльвира.

— Это оттого, что я боюсь предстать перед королем в таком неприглядном виде.

— Врачи не разрешили вам вставать, — возразила Эльвира. — А вдруг вы простудитесь, что тогда?.. Нет уж! Пусть король подождет, как вы ждали, пока он соблаговолит к вам приехать.

В дверь постучали, и донна Эльвира пошла открывать. В дверях стоял граф Сандвич. Отступив в сторону, Эльвира молча пропустила гостя.

— Король приехал из Лондона, чтобы увидеться с королевой, — кланяясь Екатерине, сказал он. — Ваше величество, он желал бы предстать пред вами немедленно...

— Королева нездорова, — прервала его Эльвира. — Она уже несколько дней чувствует недомогание. Возможно, завтра ей будет лучше и она сможет принять Его величество.

Но в этот момент за дверью послышались шаги, и низкий мелодичный голос воскликнул:

— Ждать до завтра? Ну уж нет! Я спешил из самого Лондона, чтобы увидеть свою королеву, и я увижу ее сегодня!

С этими словами король стремительно вошел в комнату — именно такой, каким она его себе представляла: высокий, темноволосый, с чарующей улыбкой на лице. То был мужчина ее грез, но гораздо более царственный — как, припоминая потом их первую встречу, решила она — и гораздо более неотразимый.

Первая ее мысль, когда он приблизился к ее кровати, была: «Чего я боялась? Я буду счастлива. Я знаю, что буду счастлива, потому что в нем есть все, чего я ждала, и даже больше».

Взмахнув широкополой шляпой, король с улыбкой шагнул к Екатерине и взял ее за руку.

Между тем комната уже наполнялась королевской свитой. Тут был и посол маркиз де Санд вместе с сопровождающими его соотечественниками, и принц Руперт — двоюродный брат короля, и лорд Сандвич, и лорд Честерфилд, и многие другие. Эльвира побелела от ужаса при виде стольких мужчин в опочивальне инфанты.

— Я счастлив наконец-то приветствовать вас, — сказал король. — Увы, я не говорю на вашем языке, а вы, как я понимаю, на моем. Приходится беседовать по-испански, надолго задумываясь перед каждым словом... что, может быть, не так уж плохо. — Он крепко сжимал ее руку, глаза же его, казалось, говорили: «Ты боишься!.. Чего? Неужели меня? Присмотрись ко мне. Тебе ли бояться меня? Или этих людей? Полно, кто они против тебя? Ведь мы с тобою — их король и королева и должны повелевать ими!..»

Она робко улыбнулась, не отводя черных блестящих глаз от его лица.

— Известие о вашем недомогании премного огорчило меня, — заметил король, после чего произвел действие, о каком ни один португальский дворянин на его месте и помыслить бы не посмел. Все еще не выпуская ее руки, он невозмутимо уселся на край кровати, как на кушетку для сидения. При этом он отбросил в сторону свою шляпу, и кто-то из приближенных подхватил ее на лету.

— Екатерина! — продолжал он. — Радость от встречи с вами была бы неполной, когда бы врачи не уверили меня, что причин для беспокойства нет.

— Я тронута вашей заботой о моем здоровье, — сказала Екатерина.

Король улыбнулся и жестом приказал столпившейся вокруг них свите немного отодвинуться, чтобы они с королевой могли беседовать свободнее. Когда все отошли к двери, король опять обернулся к Екатерине.

— У нас с вами еще будет время поговорить наедине, — сказал он. — Но пока что ваши дуэньи, кажется, вознамерились не спускать с меня глаз.

— Да, это так, — кивнула она.

— Вам по нраву их серьезность?

— Не знаю. Ведь мне и самой приходилось всегда быть серьезной.

— Бедненькая моя королева! Придется предоставить вам побольше возможностей быть несерьезной. Вот увидите, какую я вам подготовил встречу! Слава Богу, что вы прибыли летом: наша зима наверняка показалась бы вам холодной и длинной. Зато сейчас мы можем устроить большой праздник на реке и загородные гулянья. Я намерен показать вам, что хотя бы в теплое время года ваша новая страна выглядит вполне сносно. Надеюсь, вам понравится.

— Уверена, что мне понравится здесь все.

— Я, со своей стороны, намерен всячески этому способствовать. О!.. Вы улыбаетесь. Отрадно, что вашу улыбку так легко вызвать. Я, как и все, кто страдает от собственного уродства, люблю окружать себя приятными лицами — а что может быть приятнее лица улыбающегося?

— Но я не вижу в вас никакого уродства, — возразила Екатерина.

— Вот как? Возможно, мои черты выигрывают от освещения вашей комнаты.

— Нет-нет, вы совсем не урод!..

— Стало быть, я все же произвел на вас не самое неблагоприятное впечатление... Вот и прекрасно! А теперь вам нужно поправляться, ведь ваша матушка наверняка желала бы, чтобы наше бракосочетание состоялось как можно скорее. Обряд будет совершен, как только врачи позволят вам встать с постели.

— Этого не придется долго ждать, — пообещала она.

Он поднялся.

— Что ж, пора! Я и так явился к вам чересчур бесцеремонно. Впрочем, очень скоро вы убедитесь, что я вообще не охотник до церемоний. Сегодня я горел желанием увидеть свою суженую и вот, не удержавшись, ворвался прямо в ее спальню. Но — теперь я увидел ее, и я доволен. Надеюсь, вы тоже не слишком разочарованы?

— Я довольна, — сказала она, нимало не лукавя. Король еще раз поцеловал ее руку и удалился. После ухода гостей Екатерина слышала, как дамы шептались между собою, снова и снова поражаясь неслыханной бесцеремонности королевского визита, но ей было все равно. Она знала, что отныне их мнение уже не будет ее заботить: только он, только его чувства к ней.

«Я доволен», — до сих пор звучал в памяти Екатерины его голос.

И, как эхо, ее собственный ответ: «Я довольна».

Покидая апартаменты своей супруги, Карл пребывал в задумчивости. По правде сказать, он был приятно удивлен. Сообразуясь с некоторыми доходившими до него слухами и принимая во внимание обман с приданым, он уже внутренне приготовился ко встрече с настоящей каракатицей. Конечно, красотою его королева не блистала — а ведь Карл, как никто другой, умел ценить красоту; но, с другой стороны, он понимал, что от женщины, годящейся ему в жены, вряд ли можно ожидать, чтобы она годилась также и в любовницы.

Манеры же Екатерины — ее спокойствие, наивность и явное желание угодить — очень понравились королю, особенно в сравнении с деспотичной требовательностью Барбары. Будь у его королевы нрав столь же бурный, как у любовницы, — пожалуй, его ждало бы весьма незавидное будущее.

Теперь же король считал, что может поздравить себя с большой удачей.

Он уже предвидел, как постепенно привяжется душою к своей милой наивной Екатерине, как без труда простит ей несостоявшееся приданое — да и может ли человек его великодушия поступить иначе? Ведь бедная девушка и впрямь ни в чем не виновата. Он будет с нею очень добр и поможет ей преодолеть все страхи; он будет нежным любовником и заботливым мужем — потому что именно этого она от него ждет. Он сделает ее счастливой; у них будет прекрасная семья — несколько сыновей, таких же красивых, как Джеймс Крофтс, сын Люси Уотер, и ему не придется всякий раз вздыхать с сожалением, глядя на этого юношу.

Карл улыбнулся, вспомнив полудетскую застенчивость Екатерины. Да, как видно, ее жизнь при португальском дворе была не очень-то сладкой; а если ее мать хоть отдаленно напоминает этих угрюмых церберш, ревниво оберегающих свою инфанту от всего на свете, — нечего и удивляться, что бедная девочка стосковалась по любви и теплу. «Не бойся, моя маленькая, — думал он. — Мы с тобою можем многое друг другу дать».

Он уже желал венчаться как можно скорее, ибо совершение обряда в данном случае открывало для него возможность познать новую женщину. «А что, — с бесстрастностью знатока размышлял он, — глаза ее необыкновенно хороши, а в лице нет решительно ничего отталкивающего или внушающего неприязнь. Губы так милы, что, право, милее трудно даже представить; и если только я не полный профан в физиогномике — а я искренне надеюсь, что это не так, — она должна быть весьма недурна... как женщина. Ее голос мне нравится, и по природному складу мы как будто подходим друг другу... Словом, если я, несмотря на все эти козни с сахаром и пряностями, не сделаю все возможное для ее счастья — то буду последний подлец! А, ей-богу, не хотелось бы считать себя таковым, хоть в праведники я и не гожусь».

Тужить и горевать без толку было не в его природе, поэтому он предпочитал верить, что еврей, присланный королевой Луизой, поможет как-нибудь обратить груз в деньги, и продолжал мечтать о радостях семейной жизни. Он уже представлял, как молодая королева, с его помощью, скоро освоится в новой стране и, возможно даже, оттает и повеселеет после своего безрадостного девичества.

Свидание с королем оказало на Екатерину самое благотворное воздействие. Она лучилась счастьем, и к утру последние признаки ее болезни исчезли без следа.

Весь этот день и всю ночь она думала только о нем. Да, он был искренен, говоря, что рад встрече с нею и что они будут счастливы вместе! Она не могла ошибиться: его глаза светились искренним чувством. А как он улыбался! А с какой восхитительной непосредственностью уселся вдруг на ее кровать и, не глядя, швырнул шляпу придворным!.. «Будто вовсе и не король, а мальчишка, — с нежностью думала она. — Да, но как по-королевски у него это получилось...» Он казался ей существом столь совершенным, что все его слова и жесты несли на себе печать благородства и были прекрасны уже по одному тому, что это были его слова и его жесты.

На другой день с раннего утра он уже был у нее. Они беседовали в комнате, которую Карл окрестил ее «приемной залой». Он держался легко и свободно, но, развлекая ее светской беседой, в то же время не сводил с нее глаз. Екатерина, которая, с одной стороны, не совсем понимала значение его взгляда, а с другой — очень хотела ему понравиться, терялась и краснела.

«Лучше умереть, чем не понравиться», — думала она, и с каждой минутой желание найти путь к сердцу короля разгоралось в ней все сильнее.

Между тем Карл сообщил ей, что обряд бракосочетания назначен на сегодня.

— Ведь отправляя вас в Англию, ваша матушка оказала мне высочайшее доверие, заметил он, едва не добавив при этом: «В особенности если учесть, что вместо обещанных денег она решила прислать мне сахар с пряностями».

Однако он сдержался, так как подобное замечание, несомненно, обидело бы ее, — а обидеть беззащитную девушку он не мог. Он твердо решил сделать ее счастливой и оградить от всего, что могло бы причинить боль. Ведь он угадывал в ней натуру нежную и легко ранимую — а всякий деликатный предмет, по его глубочайшему убеждению, требовал к себе деликатного отношения.

— Мы обвенчаемся здесь, — сказал он, — в этом самом доме, и запись о нашем бракосочетании будет внесена в книги портсмутской церкви Преподобного Томаса Бекета. К несчастью, мы с вами расходимся в вопросах веры. Думаю, нет необходимости лишний раз напоминать моему народу, что королева исповедует католицизм; да и вам вряд ли стоит начинать свою жизнь в этой стране с католического обряда. Поэтому я предложил бы нам с вами обойтись без него и ограничиться венчанием в англиканской церкви.

При этих словах лицо Екатерины выразило такой неприкрытый ужас, что королю сделалось не по себе.

— Но... — сбиваясь, заговорила она, — ведь... Без католического венчания — это все равно как если бы мы вовсе не были женаты...

— Ну что вы, Екатерина! Никто не посмеет нас в этом упрекнуть. Просто в Англии обряда англиканской церкви вполне достаточно для бракосочетания.

Екатерина в смятении озиралась. Сердце ее рвалось за море, к матушке, ибо только она могла бы подсказать ей сейчас, как поступить. Как ни боялась Екатерина вызвать неудовольствие Карла, все же она догадывалась, что Луиза ни за что не позволила бы ей пренебречь католическим обрядом.

Карл еще какое-то время смотрел на нее с видимым удивлением, потом сказал:

— Кажется, такое решение слишком удручает вас. Что ж, придется найти способ вас утешить. Право, не могу же я с самого начала так горько разочаровывать мою королеву.

Она тут же просияла, и Карл с удовольствием проследил, как выражение страха на ее лице сменилось радостью.

Он поцеловал ее руку; затем, чуть помедлив, уверенно притянул ее к себе и поцеловал в губы. От счастья у Екатерины захватило дух.

— Стало быть, решено, — заключил он. — Но не говорите потом, что я не делал все, чтобы заслужить вашу любовь. Видите, я даже смирился с лишним обрядом — хотя, как вы сами скоро убедитесь, по природе я закоренелый грешник и питаю глубочайшее равнодушие к любым церковным церемониям... И все ради того только, чтобы угодить вам!

— О Карл!.. — воскликнула она, чувствуя, что вот-вот разрыдается или упадет в обморок от охватившего ее восторга; однако вместо этого она рассмеялась, ибо чутьем понимала, что именно такое выражение радости более всего придется ему по душе. — Я начинаю чувствовать себя счастливейшей женщиной на свете!..

Карл тоже рассмеялся.

— Погодите радоваться! — с деланной серьезностью предостерег он. — Вы меня еще плохо знаете. — И обнял ее, отчего она затрепетала испуганно и радостно.

Король был весел и беспечен; ее же сердце так переполнилось, что она говорила себе: «Умри я хоть сию минуту — и то не беда: мне уже выпало больше счастья, чем я надеялась иметь во всю свою жизнь!..»

Католический обряд был совершен тайно в опочивальне Екатерины. «Господи, как он меня любит! — думала она. — Я знаю, ему нелегко было на это решиться!.. Приходится соблюдать глубочайшую тайну, потому что англичане настроены против католиков. Он же, не будучи католиком, согласился на обряд только ради меня!.. На свете нет мужчины не только обворожительнее, но и великодушнее его!..»

— Полюбуйтесь теперь, чего вы добились, — шепнул он ей, когда обряд был завершен. — Вместо одного раза вам придется выходить за меня дважды! Вы уверены, что готовы к такому испытанию?

Екатерина лишь молча кивнула в ответ. Она боялась говорить, потому что с уст ее, помимо воли, могли сорваться слова, коих не следовало произносить при посторонних. «Я люблю вас, Карл! — хотелось кричать ей. — Даже прекрасный принц из моих грез бледнеет рядом с вами — живым. Как вы добры и великодушны и как умеете умалять свои совершенства, подтрунивая и насмехаясь над самим собою!.. О Карл! Я люблю вас. И я счастлива... много счастливее, чем могла мечтать».

А под вечер того же дня состоялось венчание по англиканскому обряду.

Все шесть фрейлин помогали Екатерине облачаться в бледно-розовое платье, сшитое на английский манер. Платье было украшено кокетливыми бантами из голубого атласа, которыми Екатерина была втайне очарована, а дамы шокированы. Они заявили, что в таком наряде она похожа на особу, о поведении которой скромность не позволяет им говорить. Впрочем, сама она объясняла производимое ею впечатление не столько нарядом, сколько тем, что она выходит замуж за лучшего из мужчин.

Как только ее одели, пришел король и, взяв ее за руку, отвел в большую залу. Здесь уже стоял двойной трон под богато расшитым балдахином; напротив столпились министры и придворные, приехавшие в Портсмут вместе с королем.

Карл усадил трепещущую Екатерину на трон подле себя. Она не разобрала ни слова из брачного контракта, зачитанного сэром Джоном Николасом, и видела лишь Карла, лишь его смеющиеся глаза, до странности противоречившие серьезности тона, когда он давал клятву супружеской верности. Подали знак, что ей тоже нужно отвечать на вопросы священника; она хотела говорить, однако старательно заученные слова вдруг выскочили из памяти.

Екатерине сделалось страшно, но улыбка Карла тут же сказала ей, что бояться нечего, она все делает правильно и ведет себя так, как и должно вести себя молодой супруге.

«Вот так он всю жизнь будет поддерживать меня, — думала она, — и мне уже не придется ничего бояться... Он самый добрый, самый заботливый из всех мужей на свете!..»

По завершении церемонии все кругом закричали: «Счастья и долголетия молодым!» Король же снова взял ее за руку и шепнул по-испански, что все кончилось, они законные супруги, и теперь, как бы ей этого ни хотелось, она уже не сможет сбежать от него обратно в Португалию.

«Обратно в Португалию?.. Видно, взгляд мой все-таки не выдает истинной глубины моего чувства, — думала она. — Да я скорее умру, чем расстанусь с ним!» И она, в который уже раз, поражалась тому, как это она, инфанта королевского дома Португалии, так глубоко и сильно полюбила человека, которого знает всего несколько часов. «Хотя нет, — напомнила она себе. — Я знаю его давно. Мне ведь давно уже было известно, что он предлагал свою жизнь за жизнь отца, и я тогда уже поняла, что он единственный мужчина на свете, которого я смогу полюбить».

— Теперь мы с вами отправимся в мои апартаменты, — сказал он ей. — Там к вам станут подходить придворные, чтобы приложиться к вашей ручке. Однако прошу вас не увлекаться лобзаниями подданных, ибо я рассчитываю, что вы одарите поцелуем и меня... сегодня ночью.

От этих слов сердце в груди Екатерины бешено заколотилось, и она едва не лишилась чувств. Сегодня ночью они по-настоящему станут мужем и женой!.. Правда, она уже не так боялась короля, но все же обмирала при мысли о том, что будет, если она не понравится ему, или покажется чересчур неопытной, или неумной, или недостаточно красивой.

В королевских апартаментах Карл и Екатерина стали рядом, и все время, пока придворные шли друг за другом, чтобы коленопреклоненно приложиться к ручке молодой королевы, она чувствовала его близость.

Несмотря на торжественность момента, Карл не переставая шутил. «Ах, почему мне вовремя не приходят на ум подходящие слова? — думала Екатерина. — Я должна научиться смеяться и шутить, я должна стать красавицей, иначе он разочаруется во мне, и тогда я умру!»

Графиня Суффолк оторвала один из бантов от платья Екатерины, сказав, что сохранит его как сувенир; остальные тоже стали требовать себе что-нибудь в память о бракосочетании короля и королевы, и леди Суффолк, отрывая бант за бантом, принялась бросать их в толпу.

Под дружный смех гостей, проворно ловивших голубые ленточки, платье Екатерины едва не разорвали в клочья, отчего присутствующие англичане — и в особенности король — пришли в полный восторг, а португальские фрейлины молча поджали губы, всем своим видом показывая, что терпят весь этот срам только ради блага своей инфанты.

Веселье стало понемногу утихать, и только тут король заметил, что Екатерина сделалась что-то уж очень бледна. Обняв ее рукою за талию, он заботливо спросил, как она себя чувствует, — и очень вовремя, поскольку королева, измученная торжественностью непонятного обряда и живостью собственных переживаний, была уже в полуобмороке, и только рука Карла удерживала ее от падения.

— Довольно, — сказал он. — Мы забыли, что королева только что встала на ноги после болезни. Думаю, теперь ей самое время лечь обратно в постель и оставаться в ней до полного выздоровления. Когда наконец королеву отвели в опочивальню, и сняли с нее платье, и она смогла откинуться на подушки — ее охватило отчаяние.

Она не сумела держаться с достоинством даже в день собственной свадьбы!.. Конечно, он рассердится. А как же банкет в ее честь? Выходит, ее там не будет?.. Свадебный банкет без невесты!.. Господи, как же это? Надо было сказать, что она здорова, просто все оказалось так неожиданно... Эта огромная любовь, из-за которой хочется плакать и смеяться, предаваясь то восторгу, то отчаянию...

Боязнь разочаровать его была слишком велика, и она уже собралась звать фрейлин, чтобы те одели ее и отвели в банкетную залу, когда двери распахнулись и слуги внесли в опочивальню подносы с кушаньями.

— Ужин для Ее величества!..

— Но я не хочу есть, — возразила она.

— Придется захотеть, — произнес голос, от которого кровь прилила к щекам Екатерины и потухший взгляд снова вспыхнул. — Право, не могу же я есть пред вами один.

Неужели король мог бросить гостей в банкетной зале, чтобы ужинать с нею в ее опочивальне?

— Нет-нет, вы не должны этого делать! — воскликнула она.

— Я король и могу делать все, что пожелаю. Итак, он снова сидел у нее на кровати, и целовал ей руки, и его темные смеющиеся глаза снова с непонятным значением глядели на нее.

За ужином король перешучивался со слугами, как с лучшими друзьями. Впрочем, он всегда был любезен со всеми, даже с людьми самого низкого звания, так что, глядя на него, никто бы не мог сказать, что эта сам великий король. Мало-помалу все гости из большой залы перебрались в комнату королевы, чтобы ужинать вместе с молодыми.

Король беспрестанно шутил, развлекая гостей, но всякий раз, когда он оборачивался к Екатерине, голос его теплел; казалось, он прекрасно понимал ее страхи и велел ей забыть о них.— Зачем вам меня бояться? — шептал он. — Это же глупо! Взгляните: даже челядь не робеет предо мною. Так стоит ли робеть вам, моей королеве, которую я поклялся любить преданно и нежно?

«Любить преданно и нежно...» — повторила она про себя. Неужто так будет теперь до скончания дней?

Она даже не подозревала, что такое блаженство возможно на земле! Теперь оно заполнило всю ее жизнь, так что не осталось ни страха, ни робости — лишь сладостное счастье любить и быть любимой.

Начался медовый месяц — счастливейший в жизни Екатерины.

Карл легко нашел верный тон в общении с королевой, ибо хорошо понимал, чего она от него ждет. С нею он был идеальным супругом — нежным, мягким, заботливым; для нее в эти первые светлые дни их брака устраивал нескончаемые увеселения. Они вместе наслаждались речными прогулками, а в погожие дни вместе бродили по лугам и паркам Хэмптон-Корта, куда после венчания переехали из Портсмута; каждый вечер их ждало веселое представление, а после него — бал, на котором король и королева были первой парой. Никто не умел танцевать лучше Карла и никто не предавался веселью так же самозабвенно, как он.

Екатерина искренне верила, что все эти увеселения устраиваются единственно ради нее, и ей очень хотелось ему объяснить, что ее сердцу дороже всего те блаженные минуты, когда они оставались вдвоем, и она учила его португальским словам, он ее английским, и оба забавно коверкали слова и заливались веселым смехом; или когда она лежала в постели, а он вместе с двумя-тремя приближенными — чаще всего со своим братом и невесткой, герцогом и герцогиней Йорк, — приходил к ней на чашку чаю. Со времени приезда Екатерины они, кажется, успели пристраститься к ароматному напитку не меньше ее самой.

Однако вдвоем они оставались крайне редко. Как-то, желая выразить переполняющую ее нежность, она застенчиво призналась Карлу, что чувствует себя всего счастливее, когда рядом с ними нет посторонних.

— Увы,— вздохнул он. — Нам с вами придется влачить это бремя до конца жизни. На людях мы родились и на людях же умрем. Мы обедаем, танцуем, даже одеваемся и раздеваемся у всех на виду. — Он весело улыбнулся. — Что делать! За преданность своих подданных надо платить!

— Счастье мое так велико, что грешно было бы жаловаться, — тихо сказала она.

Глядя на нее с улыбкой, Карл думал, забеременела она уже или нет. Впрочем, пожалуй, еще рановато. Не все же так плодовиты, как Барбара. Ему уже сообщили, что Барбара произвела свет здорового малыша, мальчика... Лучше бы его матерью была Екатерина. Впрочем, Екатерина еще успеет нарожать ему наследников. Почему нет? Ведь у него уже немало отпрысков — и от Люси Уотер, и от других женщин. Разве жена не может подарить ему таких же крепких и здоровых сыновей?..

Карл вдруг отчаянно затосковал по Барбаре. Она скорее всего уже наслышана о супружеской идиллии в Хэмптон-Кортском дворце и наверняка лопается от злости. Карл надеялся, что она не посмеет обратить свою злость против королевы. А если посмеет — что ж, придется изгнать ее со двора. Изгнать Барбару? Карл недоверчиво улыбнулся. Как ни странно, ему все больше и больше хотелось ее видеть. Вероятно, беззаветное обожание Екатерины все же начало его утомлять.

Он сам понимал, как это глупо: достаточно было вспомнить нескончаемые сцены, устраиваемые Барбарой по всякому поводу и без повода. В сравнении с ними его медовый месяц казался восхитительным отдохновением.

И Карл мысленно пообещал себе устроить новые пикники и новые речные гулянья в честь молодой королевы, потому что не было никаких причин заканчивать медовый месяц раньше времени.

При выходе из апартаментов Екатерины его ждал посыльный с запиской от Барбары. Она находилась в Ричмонде, а это, писала она, уже не настолько далеко от Хэмптона, чтобы он не мог ее проведать. Или лучше ей самой навестить его в Хэмптоне? Его сын — на которого король, конечно же, захочет взглянуть — находится сейчас при ней. Он самый славный крепыш в Англии, притом вылитый Стюарт. Кстати, и ей самой есть что сказать ему после долгой разлуки.

Король поднял глаза на посыльного.

— Ответа не будет.

— Но, сир... — с нескрываемым ужасом пробормотал юноша. — Госпожа велела...

«Как это ей удается наводить такой страх на всю свою челядь? — думал Карл. — Однако пусть не рассчитывает запугать так же и короля».

— Поезжайте назад и передайте ей, что ответа не будет, — повторил он и вернулся в комнату королевы.

У Екатерины сидела герцогиня Йоркская. Анна Гайд и прежде была не красавица, в замужестве же она располнела сверх меры — но король любил свою невестку за умение тонко и умно вести разговор.

— Вы как раз к чаю! — сказала королева.

Карл улыбнулся ей в ответ, но, глядя на нее нежно и задумчиво, видел перед собою уже не ее, а другую женщину, строптивую и взбалмошную, с роскошными каштановыми волосами, разметавшимися по обнаженным плечам.

Наконец он сказал:

— Жаль, что я не могу насладиться чаепитием вместе с вами. Неотложное дело заставляет меня немедленно отправляться в путь.

Лицо Екатерины выразило крайнее огорчение, но это не поколебало решимости Карла, и, нежно поцеловав ее руку и простившись с невесткой, он ушел.

Вскоре он уже скакал во весь опор по дороге в Ричмонд.

Барбара, принужденная после родов оставаться в постели, кипела от гнева, слушая рассказы о медовом месяце короля. Надо сказать, что нашлось немало доброхотов, желавших поведать ей о его счастливой женитьбе. Все они вспоминали обиды И унижения, понесенные когда-то по вине Барбары, и теперь, в отместку ей, спешили пересказать каждый дошедший до них обрывок сплетни.

— Ну не славно ли все обернулось? — ворковала перед нею герцогиня Ричмонд. — Король наконец-то остепенился. И как удачно для королевы, для страны и для него самого, что источником его счастья и покоя явилась его собственная супруга!..

— Эта уродина?

— Да нет, если ее прилично одеть, она весьма и весьма недурна... Король уговорил ее не прибегать к услугам ее португальского куафера, и теперь она носит волосы так же, как мы с вами. А замечу, что волосы у нее просто загляденье — черные, блестящие. Когда ее одели в английское платье, выяснилось, что у нее к тому же прелестная фигурка. А какой милый, кроткий нрав!.. Король от нее просто в восторге.

— Это хорошо, что нрав у нее кроткий, — кипела Барбара. — Это ей будет очень кстати, когда король вспомнит о бессовестном обмане с приданым!..— Ах, милая, да ведь вы лучше нас всех знаете, что наш король великодушнейший из монархов.

Глаза Барбары негодующе сверкнули. Если бы она могла сейчас оказаться рядом с ним, если бы не была прикована к этой треклятой постели! Она бы вмиг показала португальской чернавке, у кого больше прав на короля.

— Очень хочется поскорее подняться, — сказала она вслух, — и взглянуть на эту семейную идиллию своими глазами.

— Бедная Барбара, — вздохнула леди Ричмонд. — Я понимаю, вы любили его так долго!.. Но, увы, немало женщин, отдавших королям всю свою любовь, разделили ту же печальную участь. Вспомните хотя бы Джен Шор...

— Не смейте произносить при мне это имя! — вскричала Барбара, не в силах долее сдерживать гнев. — Одно мое слово — и вам не видать больше двора как своих ушей!

Герцогиня торопливо поднялась и покинула комнату, однако по сдержанной презрительности ее улыбки можно было догадаться, что слово леди Кастлмейн звучит для нее уже не так грозно, как прежде.

После ее ухода Барбара погрузилась в печальные размышления.

В колыбели возле ее кровати лежал младенец — крепенький здоровый малыш, каким могла бы гордиться любая мать. Она дала ему имя Карл.

Королю надлежало сейчас быть рядом с нею. Как он мог променять собственного сына на какую-то женщину — пусть даже его законную супругу и пусть даже им обоим угодно было явиться одновременно!..

Барбара в отчаянии стукнула кулаком по подушке. Она догадывалась, что вся ее челядь обмирает сейчас от страха за дверью, боясь показаться ей на глаза. Но что она могла сделать? Только сыпать угрозами да кричать на них до полного изнеможения.

Она закрыла глаза и задремала.

Когда она проснулась, ребенка в колыбели не было; она крикнула слуг, и в дверях показалась тетушка Сара. Тетушка Сара прислуживала Барбаре Вильерс еще со времен ее девичества, а потому дрожала и трепетала перед нею гораздо меньше всех остальных. Теперь она стояла около кровати подбоченясь и глядя на хозяйку сверху вниз.

— Мадам, зря вы так себя изводите, — сказала она.

— Прикуси язык! Где ребенок?

— Его забрал милорд.

— Милорд?! Да как он посмел? Что значит «забрал»? Куда? И какое он имеет право?..

— Он сказал, что имеет. Сказал, что он должен окрестить своего ребенка.

— Что... Окрестить?! Ты хочешь сказать, что он взял ребенка и пошел с ним к священнику? Да я убью его! Он думает, если он сам по своему скудоумию спутался с католиками, так я позволю ему превратить в католика и моего сына? Сына короля?

— Послушайте лучше тетушку Сару, мадам. Тетушка Сара принесет вам сейчас славные успокоительные капельки...

— Пусть только тетушка Сара попробует ко мне приблизиться! Она получит хорошую затрещину, а заодно умоется своими «славными капельками»!..

— Мадам, в вашем состоянии...

— А кто довел меня до такого состояния? Кто, я тебя спрашиваю? Да вы все вместе с этим болваном, за которого меня угораздило пойти замуж!..

— Ах, мадам, мадам... Про вас и так уже Бог весть что болтают. На улицах только и разговоров, что про вашу гневливость...

— Так ты выясни, кто болтает! — взвизгнула Барбара. — А я велю привязать негодяев к позорному столбу. Как только встану на ноги, высеку их собственными руками!.. Когда он унес моего сына?

— Когда вы спали.

— Ясно, когда спала! Разве бы он иначе посмел ко мне подойти?.. Так значит, он прокрался в мою комнату, когда я не могла его остановить... В котором часу это было?

— Часа два тому назад.

— Неужели я так долго спала?

— Шибко сердились, мадам, измучили себя вконец.

— Измучила себя не я, а перенесенные мною страдания!.. А пока я в муках рожала сына короля, сам он развлекался где-то со своей черномазой дикаркой...

— Поостерегитесь, мадам!.. Вы говорите о королеве.

— О, она еще пожалеет, что покинула свою дикую страну!

— Ах, мадам, мадам... Пойду принесу вам чего-нибудь подкрепляющего.

Внезапно успокоившись, Барбара откинулась на подушки. Значит, Роджер посмел без ее ведома окрестить ребенка по католическому обряду? Пожалуй, он стал чересчур надоедлив; впрочем, он уже выполнил отведенную ему роль. Что же до истории с крестинами, то ее при желании можно еще обратить себе на пользу.

В качестве «подкрепляющего» тетушка Сара принесла ей чай, в котором Барбара в последнее время начала находить немало достоинств.

— Вот, — приговаривала Сара. — Как раз то, что вам нужно.

Барбара послушно поднесла чашку ко рту, думая о том, что скажет Роджеру, когда тот придет.

— Говорят, что король теперь кушает чай каждый день, — сообщила наблюдавшая за хозяйкой тетушка Сара. — И что будто бы весь двор начинает потихоньку привыкать к этому заморскому питью.

— Но король прежде не любил чай, — рассеянно обронила Барбара.

Тетушка Сара никогда не отличалась особой деликатностью. Теперь, решив, что с женитьбой короля золотое время для Барбары миновало и ее хозяйке пора привыкать к этой мысли, она сказала:

— Говорят, что молодая королева пьет его так часто, что приучила и короля.

Барбара вдруг явственно представила, как король, с чашкой в руке, учтиво склоняется к глупенькой жеманной королеве, — и в ту же секунду ее собственная чашка пролетела по комнате и со звоном разбилась о стену.

Пока тетушка Сара укоризненно качала головой, в комнату вошел Роджер с несколькими друзьями и за ними няня с младенцем на руках.

Барбара обратила пылающий взор на супруга.

— Как посмел ты взять мое дитя из колыбели?

— Я решил его окрестить, — отвечал Роджер.

— Да кто ты такой, чтобы принимать подобные решения?

— Я его отец, и это мое право.

— Ах, отец! — воскликнула Барбара. — Ты ему такой же отец, как те недоумки, которых ты привел с собою! Отец!.. Думаешь, я позволю тебе присвоить моего ребенка?

— Барбара, ты совсем потеряла рассудок, — тихо сказал Роджер.

— Не я, а ты!

Роджер обернулся к друзьям.

— Я вынужден просить вас оставить нас вдвоем. Моя супруга, по-видимому, нездорова.

Когда все ушли, Барбара продолжала выказывать признаки величайшего негодования, однако внутри оставалась до странности спокойной.

— Итак, Роджер Палмер, лорд Кастлмейн, ты осмелился совершить обряд католического крещения над сыном короля. Глупец, ты хоть понимаешь всю гнусность своего деяния?

— По закону ты моя жена и этот ребенок мой сын.

— Все знают, что он сын короля!

— А я заявляю, что имею право крестить собственного ребенка в соответствии со своей верой!

— Что же ты не осмелился заявить об этом своем праве, пока я не спала? Боялся, что я тебе помешаю?

— Барбара, — сказал Роджер, — прошу тебя успокоиться хотя бы на несколько минут.

Она замолчала, и он продолжал:

— Взгляни правде в глаза. Когда ты поправишься и встанешь с постели, твое положение при дворе будет уже не то, что прежде. Король женат, и его королева молода и хороша собою; он ею вполне доволен. Ты должна понять, Барбара, что ты уже никто.

Внутри ее все клокотало от гнева, однако усилием воли она сдерживала себя. «Погодите, — думала она. — Дайте мне только встать на ноги, увидите тогда, сможет ли эта жалкая иностранка, эта залетная пигалица с торчащими зубами, ни слова не говорящая по-английски, изгнать меня с моего законного места!..» Но пока что нужно было владеть собою.

Роджер, решивший, что она наконец-то готова внять голосу рассудка и смириться со своей участью, продолжал:

— Так сложились обстоятельства, и ты должна это понять. Думаю, нам следует на какое-то время покинуть Лондон — это несколько облегчит твое положение.

Она молчала; Роджер же продолжал говорить о новой жизни, которую они начнут на новом месте. Конечно, говорил он, глупо притворяться, что он забудет ее непристойное поведение в первые годы замужества; но разве нельзя сделать так, чтобы злые языки перестали о них судачить? В конце концов, не им первым приходится хоронить свои разногласия в деревне.

— В том, что ты говоришь, бесспорно, есть здравое зерно, — с леденящим спокойствием сказала она. — А теперь изволь меня оставить. Я хочу отдыхать.

В последующие дни своего вынужденного пребывания в постели Барбара обдумывала дальнейшие действия. Наконец, вполне оправившись, она дождалась удобного случая, когда Роджер уехал на несколько дней из Лондона, собрала все свои наряды и драгоценности и, прихватив с собою лучших и расторопнейших слуг, покинула дом Роджера Палмера. Направляясь к своему брату в Ричмонд, она заявила, что не может долее проживать с супругом, который посмел окрестить ее сына по папским обрядам.

Король теперь окружал королеву еще большей заботой и вниманием. «Любовь наша крепнет день ото дня, — думала Екатерина, — и Хэмптон-Корт навсегда останется для меня лучшим местом на земле, потому что здесь я познала величайшее счастье».

Часто, проходя по галерее, украшенной охотничьими трофеями, она вглядывалась в стеклянные глаза оленей и антилоп и думала: «Бедные, они смотрят так печально, потому что им — как и всем здесь — недоступно огромное счастье, выпавшее на мою долю». Она дотрагивалась до прекрасных гобеленов, выполненных по замыслу Рафаэля; но не их золотая вышивка, изображающая встречу Авраама и Товита, и не величественный «Триумф Цезаря» работы Андреа Монтеньи услаждали ее сердце. Посреди всего этого великолепия острейшим блаженством пронзало ее сознание того, что ей довелось не только стать королевой великой страны, но познать истинную любовь, какую она до сих пор полагала принадлежностью одних лишь рыцарских легенд. Она смотрелась в золотые зеркала и не могла поверить, что глядящая на нее женщина есть она сама, только расцветшая от счастья. Ее спальня во дворце была украшена так богато, что даже английские леди ахали от восторга, и придворные, шедшие, по обыкновению, толпами приветствовать королеву, не могли оторвать восхищенных глаз от ярких гобеленов и картин на стенах и от шкатулок превосходной работы, привезенных ею из Португалии. Но больше всего восторгов вызывало ложе Ее величества, убранное малиновым бархатом с серебряной вышивкой. Оно стоило восемь тысяч фунтов и было передано Карлу в дар от Голландии; Карл же подарил его Екатерине — и для нее этот подарок был дороже всех богатств.

Прошло лето, кончился медовый месяц, но Карл был Все так же внимателен с нею и готов, казалось, на все, лишь бы ублажить свою королеву.

Докучные государственные вопросы, то и дело требовали решения, и королю приходилось часто отлучаться из Хэмптон-Корта. По возвращении, однако, он всякий раз казался ей еще обходительнее и — если это вообще было возможно — еще неотразимее, чем прежде. «Никогда, — думала Екатерина, — никогда и никому, ни даже пастушке, сошедшейся со своим пастухом по любви, без всяких политических соображений, — никому на свете не доводилось пребывать в таком мире и согласии с любимым, как мне».

Она была бы совершенно счастлива, когда бы не беспокойство за свою страну. Правда, появление английских кораблей в португальских водах отпугнуло испанцев и позволило Португалии вздохнуть несколько свободнее. «Однако, — писала ей Луиза, — Англия слишком далеко, а Испания — увы! — слишком близко».

Наконец король обеспокоенно спросил у Екатерины, что ее удручает.

И тогда, замирая от собственной дерзости — ибо просьба, которую она намеревалась высказать, решительно не могла обрадовать монарха протестантской страны, — она сказала:

— Ваше величество, вы всегда являете такую доброту и участие ко мне, что я осмеливаюсь вас просить...

— Полно, Екатерина, — с улыбкой прервал ее король. — О чем Вы хотите попросить? Смелее!.. Уверен, что не смогу вам отказать.

Мысленно сравнивая королеву со своей любовницей, король поражался тому, как непохожи они друг на друга. Действительно, Екатерина еще ни разу не требовала ничего для себя, в то время как запросы Барбары были нескончаемы. Конечно, глупо с его стороны так часто ездить к ней в Ричмонд, как глупо было признавать себя отцом ее ребенка... Но какой очаровательный малыш этот Карл! Глазенки блестят, а крошечный ротик так забавно кривится, будто уже хитровато ухмыляется. Сразу видно, что Стюарт, — ибо только Стюарт, будучи побочным отпрыском короля, мог так точно подгадать свое появление на свет к отцовской женитьбе... Еще глупее было называться его крестным отцом, когда они, вместе с графом Оксфордом и графиней Суффолк, крестили малыша по англиканскому обряду. Теперь, когда Барбара заявила, что не желает больше жить со своим супругом, а сам Роджер Палмер в бешенстве покинул Англию, следовало ждать новых неприятностей. Право, он бы многое дал за то, чтобы оградить от них бедняжку Екатерину.

Больше всего на свете ему хотелось, чтобы королева не узнала о его взаимоотношениях с леди Кастлмейн. Впрочем, поскольку все его приближенные знали об этом его желании, то и он сам, будучи по природе оптимистом, предпочитал верить, что, так оно и будет.

Итак, Карл всячески угождал Екатерине. Ему нравилось делать ее счастливой — тем более что это было так легко. Теперь, ожидая ее просьбы чуть ли не с нетерпением, он горел желанием ее выполнить.

— Речь идет о моей родной стране, — сказала Екатерина. — Из Португалии доходят до меня плохие вести. Скажите, Карл, вы... ненавидите католиков?

— Как можно, Ваше величество! Ведь это означало бы ненавидеть вас!

— Вы, как всегда, любезны и, как всегда, не говорите того, что думаете. Я хотела спросить: есть ли лично у вас причины питать ненависть к католикам?

— Я многим обязан католикам, - отвечал он. — Французы помогали мне в несчастливые годы моего изгнания — а ведь они католики. Моя младшая сестра католичка — могу ли я ее ненавидеть? Некий господин Жифар, помогавший моему спасению после Вустера, тоже был католиком... Нет, поверьте, я не питаю ненависти в католикам. Сказать по правде, я считаю глупейшим занятием ненавидеть кого бы то ни было, тем более из-за расхождения взглядов. А уж ненавидеть женщин, по-моему, вовсе невозможная вещь.

— Карл, прошу вас, выслушайте меня серьезно.

— Я весь внимание.

— Если папа римский пообещает Португалии свою поддержку и покровительство, ей уже не нужно будет так бояться Испании.

— Друг мой, папа скорее пообещает поддержку Испании. Испания сильна, Португалия слаба — а ведь всегда легче и удобнее поддерживать сильного.

— Но дело в том, что я могла бы обратиться к папе с просьбой о содействии и даже уже придумала — если, конечно, вы не станете возражать, — как лучше всего это сделать.

— И как же?

— Ведь я не просто католичка, живущая в протестантской стране, я королева этой страны; весь мир, должно быть, знает о том, сколь безупречно ваше отношение ко мне...

— О нет, — пробормотал король, отводя глаза. — Мне следовало бы относиться к вам много лучше... и думаю, что весь мир, кроме вас, может с этим согласиться.

Екатерина поцеловала его руку.

— Вы лучший из мужей, а я — счастливейшая из жен. Карл, вы позволите мне написать к папе в Рим? Если да — то счастье мое будет поистине безгранично. Ведь узнав о вашей любви ко мне, папа и все его приближенные сочтут, что я имею некоторое влияние на вас... и на Англию. Если бы я могла ему написать!.. Я уверила бы его, что буду всячески содействовать укреплению католической веры в Англии, и что я прибыла сюда отнюдь не ради короны, но с единственной целью служить всеми силами моей вере... Я думаю, папе это должно понравиться.

— Еще бы! — сказал Карл.

— Но, Карл, я совсем не хочу, чтобы вы поступали против своей совести.

— Прошу вас, не тревожьтесь так о моей совести. Она весьма тщедушная и ленивая особа, любит поспать и — увы! — частенько отлынивает от своих обязанностей.

— Ах, опять вы шутите!.. Я уже не представляю вас без этого вечного подшучивания над самим собою; впрочем, оно ведь и придает общению с вами неотразимую прелесть... Карл, если мне удастся убедить папу, что я намерена посвятить себя служению католической вере, то я ведь смогу попросить его о покровительстве для Португалии?

— Конечно, сможете. Не сомневаюсь, что он, не раздумывая, предоставит его в обмен на такую жертву с вашей стороны.

— О Карл, так вы... согласны? Двумя ладонями он нежно приподнял ее лицо.

— Я король протестантской страны, — сказал он. — Как вы думаете, что скажут мои министры, узнав, что я разрешил вам отправить такое послание?

— Не знаю.

— Друг мой, англичане не желают более видеть католиков на английском престоле. Они твердо решили это для себя более ста лет назад, в год смерти Марии Кровавой, память о которой не скоро изгладится из протестантских сердец.

— Я поняла, Карл. Вы правы. Я не должна была обращаться к вам с такой просьбой. Забудьте об этом.

— Каким образом вы намеревались передать свое письмо в Рим?

— Я хотела послать его с Ричардом Беллингсом. Это один из придворных; я вполне ему доверяю.

— Я вижу, что положение вашей страны очень вас тревожит, — мягко сказал он.

— О да! Знай я, что там все в порядке, моему счастью не было бы предела.

«Какая она славная, милая, — думал он, — и как любит меня...» Ему хотелось что-нибудь сделать для нее. Точнее, он готов был сделать для нее все что угодно. Письмо в Рим? Почему нет? Разве оно кому-то помешает? Никто даже не узнает, что оно отправлено. Зато как она будет довольна!.. А вдруг

благодаря этому посланию королева-регентша и впрямь обретет покровительство папы? Бедная Луиза, она, верно, совсем измучилась там, между своим придурковатым сыном, королем Португалии, и испанцами, грозящими свергнуть их обоих с престола... Ему же от этого не будет никакого вреда. Да и какой вред в обещаниях? Карлу очень хотелось доставить Екатерине радость и тем хотя бы отчасти загладить свою вину перед ней.

— Милая супруга, — с улыбкой сказал он, — я прекрасно понимаю, что не должен сейчас говорить вам «да». Но вы изложили свою просьбу так мило и так смиренно, что мне нелегко вам отказать.

— Довольно, Карл, забудем этот разговор. Мне не следовало его даже начинать.

— Вы ведь просите меня не о деньгах или драгоценностях, как можно было бы ожидать. Вы счастливы уж тем, что дарите мне свою любовь, — и это услаждает мое сердце. Но и я хотел бы хоть что-нибудь дать вам взамен.

— Вы мне... хоть что-нибудь? Но вы уже дали мне огромное счастье, о каком я не могла даже мечтать!..

— Тем не менее я намерен сделать вам еще один подарок. Приняв его, вы доставите мне огромное удовольствие. Итак, пишите свое послание. Но отправьте его так, чтобы ни одна живая душа не знала о моей причастности к делу, иначе вся затея окажется бессмысленной. Расскажите папе о своих благих намерениях, попросите покровительства. Да-да, Екатерина, такова моя воля!.. Ибо я жажду видеть вас счастливой.

— О Карл!.. Я плачу — потому что мне совестно отягощать просьбами того, кто дал мне уже так много... Я плачу, Карл, ибо не могу уразуметь, за что Господь ниспослал такое блаженство именно мне...Он обнял ее и нежно поцеловал.

Когда Екатерина благодарно прильнула к нему, он вспомнил о бумаге, дожидавшейся в его кармане удобного момента, и, ласково потрепав ее по плечу, высвободился.

— Кстати, есть один небольшой вопрос, требующий вашего внимания.

Он извлек небольшой свиток из кармана.

— Что там? — заглядывая ему через плечо, спросила она.

— Изучите это на досуге, — отвечал король, подавая ей бумагу. — Это всего-навсего список дам, коих я рекомендую Вашему величеству принять к себе на службу.

— Хорошо, я его просмотрю.

— Желательно сделать это после, когда супруг уже не будет ласкать ваш взор своим присутствием, — с улыбкой заметил он. — Впрочем, вы убедитесь, что все это весьма достойные дамы, желающие служить своей королеве. Я ведь знаю свой двор гораздо лучше, чем вы могли узнать его за столь короткий срок, а потому уверен, вы с радостью примете все мои предложения.

— О, разумеется!..

Она убрала свиток в выдвижной ящик стола, после чего король и королева, взяв с собою нескольких придворных, отправились бродить по дворцовым садам и паркам.

Лишь несколько часов спустя Екатерине представилась возможность просмотреть предложенный ей список.

Она развернула свиток — и в ту же секунду сердце вдруг замерло у нее в груди, а кровь прилила к лицу и тут же отхлынула от него.

«Этого не может быть!.. — бессмысленно крутилось в голове. — Это дурной сон...»

На первом месте в предложенном королем списке стояло: «Барбара, графиня Кастлмейн».

Через некоторое время, трепеща от страха и отвращения, она окунула перо в чернила и решительно вычеркнула ненавистное имя.

Войдя к королеве, король отослал всех приближенных, чтобы поговорить с нею с глазу на глаз.

— Я заметил, — с подчеркнутой учтивостью начал он, — что из списка дам, рекомендованных мною для службы при королеве, вы вычеркнули одно имя.

— Да, — сказала Екатерина. — То было имя леди Кастлмейн.

— Именно так. Дело в том, что я обещал этой даме место фрейлины.

— Я не приму ее на службу.

— Но ведь я уже сказал вам: я обещал ей это место.

— Я не приму ее на службу, — повторила Екатерина.

— Отчего же, позвольте узнать? — осведомился король с новой, незнакомой Екатерине холодностью в голосе.

— Оттого, что мне известно о ваших прошлых взаимоотношениях с этой дамой, и было бы неприлично после всего принимать ее на службу к королеве.

— Я считаю это приличным; и, кроме того, это назначение уже обещано ей.

— Разве дама может быть назначена фрейлиной королевы против желания королевы?

— Екатерина, вы сами назначите ее своей фрейлиной — потому что я вас об этом прошу.

— Нет.

Глядя на ее красные, заплаканные глаза и опухшее от слез лицо, Карл вспоминал все жертвы, на которые он пошел ради нее. Целых два месяца он изображал из себя любящего супруга — не потому, что она возбуждала в нем какое-то особенное желание как женщина, но единственно из жалости к ней. Щадя ее чувства, он ни разу даже не напомнил ей о том злополучном обмане с приданым. Наконец, не далее как вчера он позволил ей написать в Рим — чего, разумеется, не следовало делать ни в коем случае, но он, ради ее удовольствия, все же согласился на это. И вот теперь, когда он просит ее об одной-единственной услуге — потому что сам в минуту слабости дал опрометчивое обещание женщине, пугавшей его вспышками своей ярости, — Екатерина не желает сделать и шага ему навстречу.

Итак, она знала о его связи с Барбарой, но за все время не обмолвилась об этом ни словом. Стало быть, она не так проста, как он полагал. Ведь он искренне считал ее существом нежным, любящим и наивным, она же, как оказалось, умела хитрить.

Если она добьется сейчас своего, Барбара не преминет отомстить. Она швырнет в лицо этой дурехи правду о своих прошлых — и не только прошлых — взаимоотношениях с королем; она предъявит ей все письма, которые он имел неосторожность ей написать, так что, отказывая Барбаре в должности, Екатерина обречет сама себя на лишние страдания.

Как объяснить все это упрямой королеве? Право, не мог же он ей сказать: «Примите эту женщину мудро и смиренно — тем самым вы принизите ее. Если бы вы сейчас повели себя со спокойным достоинством, если бы помогли мне выйти из затруднительного положения, в котором, признаюсь, я оказался из-за собственной глупости, — я бы полюбил вас по-настоящему, и вы до конца дней могли бы рассчитывать на мою привязанность. Но вы ведете себя как ревнивая дурочка и не желаете внять моей просьбе. Я знаю, что для вас это не безделица, — но ведь и я в эти два месяца пожертвовал для вас многим, о чем вы никогда даже не узнаете; послушайтесь меня, и вы пробудите в моем сердце не мимолетную страсть, но глубокое уважение, какого заслуживает женщина, способная жертвовать собою ради любви».

Вслух же он спросил:

— Зачем вы так упрямы?

— Я знаю, чем была для вас эта... женщина. Он досадливо отвернулся.

— Я обещал ей место фрейлины.

— Я не приму ее на службу.

— Екатерина, — сказал он, — вы должны это сделать.

— Нет. Нет!

— Вы говорили, что готовы сделать для меня все что угодно. Мне угодно, чтобы вы приняли эту даму к себе на службу.

— Только не это! Я не могу видеть... вашу любовницу... в своей опочивальне.

— Но, повторяю, я уже обещал назначить ее фрейлиной — а потому вынужден настаивать на том, чтобы вы утвердили ее в этом звании.

— Никогда! — вскричала Екатерина.

При виде ее страданий сердце короля невольно смягчилось. В конце концов, она молода и неопытна; она испытала тяжелое потрясение. Ему следовало бы хоть как-то ее подготовить — однако она сама лишила его такой возможности: ведь в своем лукавстве она даже не пожелала намекнуть ему, что ей известно о леди Кастлмейн.

И все же он осознавал всю тяжесть перенесенного ею удара. Понятно, что ее просто-напросто терзала ревность, и понятно, что ему следовало настоять на своем, но он искренне хотел облегчить ей, сколько это было возможно, путь к отступлению.

— Екатерина, — сказал он, — сделайте это для меня, и я навек сохраню благодарность к вам. Примите леди Кастлмейн к себе на службу — и, клянусь, стоит ей только проявить в отношении вас хоть малейшую дерзость, я немедленно прогоню ее с глаз.

Он умолк, так как, по его расчету, она должна была сейчас расплакаться — и уступить. «Ведь это так просто, — думал он. — До нее королевам приходилось попадать и в более щекотливые положения. Взять хотя бы Екатерину Медичи, которая много лет терпеливо дожидалась окончания романа ее мужа, Генриха Второго, с Дианой де Пуатье; или Генриха Четвертого со всеми его любовницами... Право, я требую от нее гораздо меньше, чем требовали от своих жен эти достойнейшие монархи!..»

Но он, как видно, ошибся в Екатерине. Вместо нежного, слабого существа, каким она представлялась ему до сих пор, перед ним стояла ревнивая и решительная женщина.

— Я не приму ее к себе на службу, — твердо повторила она.

Удивленный и теперь уже не на шутку раздосадованный король повернулся и покинул ее апартаменты.

Карл Пребывал в растерянности. Страдания Екатерины огорчали его, хотя и не так сильно, как огорчили бы неделю назад; ведь, по его мнению, ее упрямое нежелание понять всю затруднительность его положения ясно показывало, что тщеславие и самолюбие в ней сильнее любви к нему. Довольно скоро он окончательно уверился в своей ошибке — и это помогло ему вести себя с нею так, как он считал должным. Если бы это зависело только от него, он был бы добр и великодушен со всеми и не причинял бы страданий никому, даже тем, кого не любил; месть всегда казалась ему пустой тратой времени — что достаточно доказывала его снисходительность к злодеям, казнившим его отца и обрекшим его самого на многолетние скитания; он желал бы, чтобы

жизнь складывалась из одних только приятностей, со всяким же тягостным делом старался покончить как можно скорее или, еще лучше, препоручить его кому-то другому, отворотившись при этом в сторону.

Однако на сей раз ему, по-видимому, предстояло стать виновником страданий Екатерины; ибо позволить Барбаре открыть королеве интимнейшие подробности их взаимоотношений — а она грозилась это сделать, и Карл, зная Барбару, нимало не сомневался в ее способности исполнить угрозу — означало причинить королеве страдания куда большие, чем те, каких она могла ожидать, взяв Барбару к себе на службу.

Конечно, Екатерина была по-своему права, но все же благоразумнее с ее стороны было бы не углубляться с головою в свои переживания, а подумать хоть немного о том, каково сейчас приходится ее супругу. Это избавило бы всех от множества неприятностей.

Она вела себя как упрямая и недалекая девица, окруженная к тому же целой сворой чопорных церберш. Рассказывали, что ее португальские фрейлины и дуэньи не желали ложиться в постель, пока им не переменяли все простыни и покрывала: а вдруг в той же постели спал до них мужчина, и это осквернит их португальское целомудрие?

Словом, Екатерине пора было взрослеть и учиться жить при дворе, где царят нравы и порядки менее варварские, чем у ее суровой матушки в Португалии.

Нет, он не будет более просить и умолять ее — из этого пока не вышло ничего путного, кроме слез в три ручья. Однако терпеть дальше ее непослушание тоже было бы глупо: ему вполне хватает и строптивой любовницы. Следует проявить твердость хотя бы с одной из двух женщин, и этой одной никак не может оказаться Барбара — не только потому, чтоона пригрозила выложить королеве всю правду, но и по причине ее несравненно большей притягательности.

Посему он решил, что если представить Барбару королеве — а Барбара обещала вести себя в таком случае в высшей степени благопристойно, — Екатерина не станет устраивать сцену на глазах у всего двора; приняв же его любовницу однажды, она убедится, что ничего страшного в этом нет.

Королева в своей зале давала прием, на котором присутствовало множество придворных дам и кавалеров, но не было короля.

Тоскующий взгляд Екатерины то и дело обращался к двери. Она страстно желала видеть его, ей хотелось вернуть его утраченную нежность. Она почти зримо представляла, как он входит к ней, преисполненный раскаяния, и просит у нее прощения за то, что был к ней несправедлив, и объявляет, что отныне оба они не должны ни видеться с леди Кастлмейн, ни упоминать ее имя.

И вот — она увидела его. Он шел в ее сторону между придворными, улыбаясь также ослепительно, как в первые дни их медового месяца. На полпути к ней он засмеялся, и от этого низкого мелодичного смеха по всему ее телу пробежала сладостная дрожь. Наконец он поймал ее взгляд; теперь он шел прямо к Екатерине и улыбался ей.

Он был не один, а вел за руку даму — как всякий раз, когда собирался представить кого-нибудь из придворных дам королеве. Впрочем, Екатерина даже не взглянула на нее, ибо, видя только его, блаженствовала в лучах обращенной к ней улыбки.

Представленная дама присела в реверансе и поцеловала руку Екатерины.

Король смотрел на королеву с нескрываемой радостью; в эту минуту ему казалось, что все их былые разногласия не стоят и выеденного яйца. Он отступил на шаг, и представленная им дама опять оказалась рядом с ним, но он продолжал смотреть на Екатерину, так что посреди шумного приема она ощущала себя словно бы наедине с ним.

Неожиданно она заметила, что все разговоры в зале прекратились, и в воздухе повисло почти осязаемое напряжение; казалось, все дамы и кавалеры одновременно затаили дыхание и ждали чего-то особенного.

Эльвира, стоявшая позади ее стула, наклонилась вперед.

— Ваше величество, — шепнула она, — вы знаете, кто эта дама?

— Что?.. Нет, не знаю.

— Вы не расслышали ее имени потому, что король произнес его недостаточно внятно. Это леди Кастлмейн.

У Екатерины вдруг закружилась голова. Она обвела глазами придворных и заметила их особенные улыбки; все они смотрели на нее так, будто она была героиней какой-то непристойной пьески.

Так вот как он обошелся с нею! Привел леди Кастлмейн к ней на прием, чтобы она, не подозревая подвоха, признала его любовницу на глазах у всех!..

Возможно ли вынести такой позор? Екатерина обратила взор на короля — но Карл уже не смотрел на нее и был, по-видимому, совершенно поглощен разговором с той женщиной.

Она стояла рядом с ним, вся в сверкании изумрудов и бриллиантов, — женщина, красивее которой Екатерина не видела; и красота ее казалась порочной, дерзкой, бесстыдной — и ослепительной; каштановые локоны рассыпались по обнаженным плечам; ее зеленое с золотом платье выделялось из всех более смелым, чем у прочих дам, вырезом. То была торжествующая любовница короля, наглая и надменная.

Нет, вынести всего этого Екатерина не могла. Сердце ее готово было разорваться на части, оно, подобно обезумевшей лошади, скакало и металось в груди, наполняя ее невыносимой болью.

Кровь прилила к ее голове и хлынула носом. Она успела лишь увидеть, как алая струйка поползла по ее платью, и услышать, как вся зала изумленно ахнула.

В следующую секунду она без чувств упала на пол.

Король приказал немедленно перенести ее в опочивальню. Сперва обморок Екатерины не на шутку испугал его, однако вскоре, осознав, что единственной его причиной были недостойные — как он полагал — переживания, он позволил себе даже рассердиться на ее неумение держать себя в руках.

Ему так хотелось поскорее найти какой-нибудь простой выход из неприятного положения, что он гневался все больше и больше.

«Ведь это так просто, — думал он, — принять Барбару и сделать вид, что ничего не знаешь о наших с нею взаимоотношениях!..» Во всяком случае, он сам поступил бы именно так, и так же поступали другие королевы до Екатерины.

Так или иначе, но данное Барбаре обещание придется выполнять — Карл знал, что Барбара от своего не отступится. Надо было как-то урезонить Екатерину, и король, ненавидя всею душою любые выяснения отношений, решил препоручить эту нелегкую миссию Кларендону.

Нарочный поспешил за канцлером.

Король уже не был доволен Эдвардом Гайдом — ныне графом Кларендоном — так, как прежде. Когда-то, в годы изгнания, он не мог чувствовать себя уверенно, не прибегая то и дело к мудрости и совету Гайда; однако по возвращении в Англию положение заметно изменилось. Теперь, когда он был королем, они с канцлером разошлись в мнениях по многим вопросам; впрочем, как было известно Карлу, врагов и завистников у Кларендона от этого отнюдь не убавилось.

Канцлер желал, чтобы в страну вернулись дореволюционные порядки, король имел бы единоличную власть над народным ополчением, а место парламента занял бы личный Королевский совет, правомочный решать все государственные вопросы.

С этим король еще мог согласиться, однако по всем остальным вопросам они решительно не могли найти общего языка. Кларендон без конца сетовал на то, что король вершит свое правление на французский манер, следует во всем французским обычаям и почитает своего деда Генриха Четвертого за образец в делах не только амурных, но и государственных. Он снова и снова указывал королю на то, что Англия и Франция суть две разные страны и к ним нельзя подходить с одной меркой.

Расходились они и в вопросах веры. Кларендон считал политику терпимости, которой придерживался король, глубоко ошибочной и порочной. Чувствуя растущее отчуждение между королем и его самым доверенным министром, многие придворные — в числе которых были герцог Бэкингем и, разумеется, леди Кастлмейн — не упускали случая помочь этому отчуждению.

Кларендон, будучи старым и мудрым политиком, не мог не понимать, что враги затаились и ждут лишь удобного момента, чтобы ускорить его падение, однако продолжал говорить с королем прямо и откровенно. Поэтому, хоть он и был с самого начала против португальского союза, он счел теперь своим долгом вступиться за честь королевы.

— Ваше величество, — сказал он, — вы жестоки к своей королеве. Вы толкаете ее на шаг, противный самой ее природе.

Карл задумчиво глядел на своего министра. Он уже не верил ему так безоговорочно, как прежде. Несколько лет назад он бы почтительно выслушал и, возможно, даже принял бы точку зрения Кларендона, однако теперь, подозревая его в неискренности, он прежде всего пытался угадать причины, побудившие канцлера высказываться именно так, а не иначе.

Карл, разумеется, знал о вражде между Кларендоном и Барбарой. Не из-за этой ли вражды он так рьяно уговаривает короля пресечь капризы своей любовницы и встать на сторону королевы? Очень возможно...

— Помнится, — продолжал канцлер, — когда король Людовик заставлял жену принимать его любовниц, вы говорили, что никогда не опуститесь до такой жестокости, и уж если, женившись, все же надумаете иметь любовницу — хотя последнее казалось Вашему величеству маловероятным, — то ни в коем случае не позволите ей показываться на глаза вашей супруге.

— Спору нет, человеку женатому лучше всего не иметь любовницы, — угрюмо заметил король, — однако коль скоро она уже есть, то и толковать тут не о чем. Всем нам хотелось бы быть добродетельными, но, увы, сама природа совращает нас с пути истинного. Я полагаю, что в сложившихся обстоятельствах всем нам следует проявить обоюдное терпение и здравый смысл. Если бы королева сразу соблаговолила принять леди Кастлмейн на службу, все было бы гораздо проще.

— Ваше величество, я просил бы вас принять в этом вопросе сторону вашей супруги — ибо она королева, а другая дама не более чем любовница. Смею вас заверить, герцог Ормондский, равно как и все остальные, совершенно согласны с тем, что вам следует отвергнуть леди Кастлмейн и запретить ей появляться в присутствии Ее величества.

Король редко гневался, но в эту минуту он разозлился не на шутку. Ему вспомнились лицемерные заявления Кларендона в связи с женитьбой герцога Йорка на его дочери: канцлер уверял тогда, что предпочел бы видеть Анну любовницей герцога, чем его женой. «Должно быть, в те времена он относился к любовницам не в пример лучше, чем сейчас: даже желал видеть среди них собственную дочь», — с сарказмом подумал Карл.

Нет, он не доверял в этом вопросе ни графу Кларендону, ни герцогу Ормондскому, ни остальным своим министрам. Все они добивались, чтобы он отрекся от Барбары, не потому, что она была его любовницей, но потому, что видели в ней опасность для себя. Не считай они королеву безвольной марионеткой, которая вряд ли сможет чем-либо им навредить, они давно уже обратили бы все свое красноречие против нее.

И Карлом овладело необычное в нем упрямство.

— Извольте не вмешиваться в мою личную жизнь, когда вас об этом не просят, — с едва сдерживаемым раздражением сказал он. — Впредь, если вы или кто-то другой посмеет еще раз сунуть нос в мои дела — вы будете жалеть об этом до последней своей минуты. И запомните следующее. Я уже обдумал свои дальнейшие действия, и никакие ваши происки или попытки склонить на свою сторону хоть весь двор не отвратят меня от принятого решения. Я твердо намерен сделать леди Кастлмейн фрейлиной королевы, и всякий, кто попытается этому воспрепятствовать, может считать меня своим личным врагом.

Кларендон, которому никогда еще не доводилось видеть короля в таком раздражении, испугался. Ведь до сих пор во всех своих многочисленных стычках с придворными завистниками он всегда — и не без основания — мог рассчитывать на помощь короля.

Он действительно ненавидел леди Кастлмейн, и не только потому, что она его ненавидела, но и из-за того влияния, которое она имела на короля. Однако в этом деле король неожиданно явил такую твердость, что Кларендон предпочел на сей раз ограничиться ролью смиренного слуги.

— Слово Вашего величества — закон для меня, — сказал он. — Я сожалею о том, что излагал свои соображения чересчур свободно. Ваш преданный слуга готов беспрекословно следовать воле Вашего величества. Простите мне излишнюю свободу в высказываниях, ибо она проистекает из моей давней и искренней привязанности к Вашему величеству.

Король, почти тотчас раскаявшийся в своей резкости, смущенно положил руку ему на плечо.

— Нисколько в этом не сомневаюсь!.. Я понимаю, друг мой, что поручаю вам крайне неприятное дело. И все же прошу вас: выручите меня! Встаньте между мною и этими сварливыми женщинами. Будьте моим добрым адъютантом, каким бывали уже не раз, и давайте никогда больше не огорчать друг друга резкими словами.

Глаза старого канцлера наполнились слезами.

«Вот так всегда, — подумал Кларендон. — Даже те, кто считает его неправым, счастливы служить ему, несмотря ни на что».

От короля Кларендон прошел в апартаменты королевы и попросил аудиенции.

Екатерина приняла его лежа в постели. Вид у нее был бледный и измученный, но ей все же удалось выдавить из себя слабую улыбку.

Кларендон сообщил, что его дело к королеве носит конфиденциальный характер, и окружавшие ее женщины удалились.

— О милорд! — воскликнула она. — Вы один из немногих моих друзей в этой стране. Я знаю, что вы можете мне помочь!

— Надеюсь, что это так, мадам, — отвечал Кларендон.

— Я вела себя недостойно. Я повинна в том, что не смогла сдержать своих чувств; но чувства мои были так нестерпимо тяжелы!.. Мое сердце разбито.

— Я пришел дать вам совет, — сказал канцлер, — хоть он может оказаться и не по душе Вашему величеству.

— Говорите, — потребовала королева. — Говорите без обиняков все, что думаете. Ведь если вы прямо не скажете мне о моих ошибках, то как я могу рассчитывать на вашу помощь?

— Ваше величество, вы слишком преувеличиваете значение всего происшедшего. Неужто ваша матушка столь мало рассказывала вам о людских нравах, что обычное их проявление приводит вас в такое расстройство? Ведь, думаю, и у вас на родине люди подвержены порой тем же слабостям, что в наших северных широтах.

— Я не знала, что король любит эту женщину.

— По-вашему, король, здоровый тридцатилетний мужчина, должен был до самой женитьбы блюсти свою невинность?

— Вы не поняли: я не знала, что он любит ее до сих пор.

— Король питает к вам искреннюю привязанность.

— Увы, не такую искреннюю, как к ней.

— Его чувства к вам укрепились бы, согласись вы помочь ему в одном вопросе, — вкрадчиво произнес канцлер. — Я пришел к вам с поручением от Его величества. Он просит вас оказать ему услугу — и за это готов сделать вас счастливейшей королевой на свете. Он говорит, что его прошлые отношения с другими дамами вас никоим образом не касаются и не должны поэтому возбуждать вашего любопытства. Если же вы благосклонно отнесетесь к его просьбе и согласитесь помочь ему сейчас, он обещает всецело посвятить себя вам и вашему счастью.

— Я с готовностью выполню любую просьбу короля...

— Вот и прекрасно, — улыбнулся канцлер. — Стало быть, все поводы для разлада меж вами устранены.

— ...кроме одной, — продолжала Екатерина. — Я не желаю видеть эту женщину у себя в услужении.

— Но король уже обещал. Помогите ему сдержать слово — и вы тем самым докажете ему свою преданность и любовь.

— Любовь... Будь в его сердце хоть капля любви ко мне, он никогда не сделал бы меня посмешищем в глазах двора! Как я могу согласиться на его предложение? Это означало бы, что я и впрямь достойна самых злых насмешек и оскорблений. Нет. Нет! Я не желаю видеть у себя эту женщину. Лучше уж вернуться в Лиссабон!

— Мадам, это не в вашей власти, — торопливо перебил Кларендон. — Ваше величество, умоляю вас, ради вашего же собственного блага послушайтесь моего совета! Смиритесь с волей короля. Он редко проявляет подобную настойчивость. Постарайтесь понять его: ведь он уже обещал леди Кастлмейн звание фрейлины. Унизьтесь — если вы считаете подчинение воле супруга унизительным для себя, — но, во имя вашего грядущего счастья, не будьте так упрямы.

Екатерина закрыла лицо руками.

— Нет, — простонала она. — Нет.

Когда Кларендон ушел, обступившие королеву португальские фрейлины и служанки принялись ее утешать. Они проклинали англичан, смеющих так оскорблять их инфанту, и молили ее помнить о высоте своего положения. В случае согласия на поставленное ей позорное условие, предостерегали они, она утратит уважение не только двора, но и самого короля.

— Я не могу ее принять, — бормотала Екатерина, — не могу!.. Всякий раз при виде ее сердце мое будет снова разрываться на части.

Она лежала, откинувшись на подушки, женщины же хлопотали около нее, отводя ей волосы со лба, накладывая охлаждающие мази на разгоряченное лицо и осушая слезы, которых она не могла долее сдерживать.

Поздно вечером ее посетил и сам король.

Кларендону не удалось ее уговорить, и Карл уже не считал нужным изображать из себя влюбленного мужа. Он разочаровался в Екатерине. Ведь до сих пор его прельщала в ней лишь полудетская нежность да неизменное желание ему угодить; теперь же в ней начали проявляться черты истинной мегеры, не менее сварливой, чем Барбара, притом отнюдь не красавицы.

«Как они похожи, — думал Карл. — Разве что добиваются своего разными способами».

— Карл! — со слезами в голосе воскликнула Екатерина. — Умоляю вас, покончим с этим, и пусть все будет у нас как прежде!..

— Извольте, — сказал он, — я готов. Как раз вы можете покончить с этим проще и быстрее всех.

— Но Карл, я не смогу видеть ее каждый день в моей опочивальне... Я не вынесу этого!

— Помнится, совсем недавно вы готовы были даже умереть ради меня. Так неужели же теперь вам так трудно внять одной-единственной моей просьбе? — Голос его звучал жестко и презрительно.

— Когда вы говорите так, мне кажется, будто в сердце мое вонзились разом сотни кинжалов и режут его на куски, — пробормотала она.

— Ваше сердце чересчур уязвимо. Думаю, немного здравого смысла помогло бы ему защититься от лишних страданий.

— Карл, вы так переменились, я с трудом вас узнаю.

— Вы тоже переменились; впрочем, не исключаю, что я вовсе вас не знал. Я считал вас существом любящим и нежным, вы же оказались упрямой гордячкой, не умеющей даже выполнять свой долг.

— А вы... вы тиран, не умеющий любить! — выкрикнула она.

— Вы совсем не знаете жизни. Ваши романтические идеалы слишком далеки от действительности.

— Однако ваши циничные идеалы мне претят!..

— Прошу вас, Екатерина, покончим с бесполезными пререканиями. Давайте договоримся: вы выполняете мою просьбу, я же, со своей стороны, обещаю вам, что леди Кастлмейн никогда не посмеет проявить к вам пусть даже малейшее неуважение. Всякую минуту она должна будет помнить, что вы ее королева.

— Я ни за что не соглашусь принять ее к себе в услужение! — истерически выкрикнула Екатерина. — Ни за что! Лучше вернуться в Португалию!..

— Советую вам для начала выяснить, сможет ли ваша матушка вас принять.

Гнев почти до неузнаваемости изменил черты Карла, и сквозившее в них новое, чужое равнодушие пугало Екатерину. Но еще больше ее напугала небрежность его последнего замечания по поводу ее возможного отъезда.

— Ваши португальские компаньонки в скором времени отбывают на родину, — продолжал он. — Думаю, им нетрудно будет поставить вопрос о вашем возвращении перед вашей матушкой — и, стало быть, мы скоро узнаем, пожелает ли она вас принять.

— Неужели вы хотите лишить меня даже моих служанок?

Карл взглянул на нее с нескрываемой досадой. Можно ли быть настолько невежественной и не иметь решительно никакого понятия об общепринятых порядках? Она думает, что, отправляя служанок обратно в Португалию, он тем самым желает ее наказать; она, по-видимому, даже не слыхала о том, что при заключении любого монархического брака окружение невесты остается при ней только до тех пор, пока она не привыкнет немного к новой стране, а дальнейшее пребывание ее свиты в стране считается нежелательным уже хотя бы по той причине, что оно неизменно рождает ревность и ведет к усугублению любых, даже самых незначительных разногласий между королем и королевой, что, собственно, уже и произошло.

Но, пребывая в сильном раздражении, король ничего не мог ей объяснять. Более того, у него мелькнуло подозрение, что к любому его объяснению она отнеслась бы в эту минуту скептически и не поверила бы ни единому его слову.

— Не думала, что вы опуститесь до такого пренебрежения ко мне. Матушка обещала, что вы будете мне хорошим супругом.

— Ваша матушка, увы, наделала много обещаний, которые так и не были выполнены. Помнится, она обещала за вами изрядное приданое, но, как видно, забыла его передать.

Он тут же пожалел о сорвавшихся с языка словах, ибо не раз говорил себе, что Екатерина не имеет никакого отношения к козням своей матери.

Ему хотелось поскорее покончить с этим неприятным делом, Воистину нелепо: склока между двумя женщинами забирает у него не меньше сил, чем угроза кровопролитнейшей войны; он сам, среди ночи, пререкается с супругой в столь повышенных тонах, что слышно, вероятно, всему дворцу.

Все это глупо и недостойно его, решил наконец он, так не может долее продолжаться.

Засим он покинул апартаменты королевы, предоставив Екатерине рыдать и всхлипывать хоть всю ночь напролет.

Потянулись долгие, несчастливые для Екатерины дни. Ей почти не доводилось разговаривать с королем, хотя из окна ее апартаментов было часто видно, как он гулял по саду в окружении своих друзей. До нее доносился их смех; впрочем, так было всегда: где король, там смех и веселье.

Она же осталась теперь совсем одна; по-видимому, весь дворец знал о ее размолвке с королем, и все, кто раньше прислуживал королеве в надежде ей угодить, уже не ценили ее благосклонность так высоко.

Кое-какие обрывки разговоров, впрочем, долетали до Екатерины. Говорили, что король был целых два месяца так внимателен к ней вовсе не от любви, а лишь по доброте сердечной. Да и мог ли он ее любить? Ведь многие из придворных дам были куда красивее королевы — а красота всегда значила для короля немало. И все-таки — долгих два месяца он не смотрел ни на кого, кроме нее, она же, в своей наивности, не пожелала ни оценить, ни даже увидеть принесенной ей жертвы.

Униженная, убитая горем королева, которой счастье казалось уже немыслимым без знаков внимания со стороны короля, не догадывалась, что при желании она и сейчас легко могла бы вернуть его благорасположение. Карл терпеть не мог вражды в отношениях с кем бы то ни было, тем паче с женщинами; особенная нежность к прекрасному полу сквозила во всех его делах и поступках, и даже с дамами, которые совсем его не привлекали, он неизменно бывал почтителен и любезен. Екатерину он жалел и догадывался, что ей приходится сейчас несладко; ведь, в отличие от него самого, она руководствовалась в жизни идеалами. Если бы, поняв всю безвыходность его положения, она уступила ему сейчас в этом деликатном вопросе, если бы сумела разглядеть в нем того, кем он был на самом деле, — то есть человека легкого и обаятельного, любезного и великодушного, но при этом очень-очень слабого, особенно в отношениях с женщинами, — она навсегда завоевала бы его уважение и благодарность. И хотя вряд ли можно было ожидать, что он воспылает к ней страстью, все же они до конца дней остались бы лучшими друзьями. Но пуританское воспитание Екатерины, вкупе с незнанием принятых в обществе законов, ее собственной гордыней и влиянием чопорных португальских наставниц, сделали свое дело: теперь она лишилась не только душевного покоя, но и каких бы то ни было надежд на будущее счастье.

Она проводила дни в одиночестве, то угрюмо глядя перед собою, то заливаясь слезами. Король не замечал ее, придворные следовали его примеру. Хэмптон-Корт, бывший для нее поначалу обителью блаженства, стал теперь приютом ее отчаяния.

Мать короля, Генриетта Мария, прибывала в Англию с намерением лицезреть свою новую невестку и известить весь мир о том, как она рада женитьбе старшего сына.

В связи с этим Карлу и Екатерине пришлось спешно создать видимость семейного счастья.

Из Хэмптон-Корта они выехали вместе, в сопровождении блестящей кавалькады. Толпившиеся вдоль дороги местные жители приветствовали их радостными криками — и это новое для Екатерины свидетельство любви англичан к своему королю наполняло ее сердце гордостью за Карла. То был счастливый для королевы день, ибо муж был с нею весел и любезен, словно их отношения вовсе ничем не омрачались. Когда же они приехали в Гринвич, Генриетта Мария, отбросив формальности, обняла невестку и объявила, что этот момент счастливейший в жизни той, кого бесчисленные удары судьбы заставили именовать себя не иначе, как la reine malheureuse.

Она расположилась по правую руку от Екатерины, Карл по левую; с другой стороны от Карла сидела Анна Гайд, герцогиня Йоркская; герцог же, ее супруг, стоял за материнским креслом.

Болтая без умолку, Генриетта Мария в то же время всматривалась в лицо невестки, и хотя она старалась делать это незаметно, все же было ясно, что она пытается отыскать признаки беременности. От живых темных глаз старой королевы редко что ускользало, однако пока ничего обнадеживающего ей усмотреть не удалось.

— Милая моя доченька, как я рада! Понравилась ли вам ваша новая страна? Благодарение Богу, что вы прибыли летом. Помню, как я сама приехала сюда впервые. То были дни моей юности... Да, мои счастливейшие дни. О, как я тогда волновалась!.. Я ведь была очень маленького роста — даже меньше вас, моя милая, — и мне все время казалось, что моему мужу это должно не понравиться. Да, нам, принцессам, отданным на чужбину, всегда приходится страдать!.. Но мой супруг оказался превосходным человеком, добрым и преданным мужем, прекрасным отцом...

— Но, мама! — с улыбкой прервал Карл. — Ни слова более, иначе моя жена начнет ожидать той же добродетельности и от меня!

— А почему бы ей не ожидать, чтобы ты оказался похож на своего отца? Я уверена, что ты можешь подарить ей не меньше счастья, чем мой муж подарил мне. Хотя... из-за любви к нему мне пришлось много страдать. Но разве возможно любить не страдая? Ведь любовь сама и есть страдание...

— Это верно, Ваше величество, — с горячностью подтвердила Екатерина. — Любовь есть страдание.

— Стоит ли говорить о страданиях в такой счастливый день? — улыбнулся король, оборачиваясь к матери. — Скажите лучше, как там моя сестренка?

Генриетта Мария нахмурилась.

— У нее свои горести. Супруг не так добр к ней, как хотелось бы.

— Мне жаль ее, — сказала Екатерина.

— Да, жаль... Вспоминая о благорасположении, которое выказывал к ней король Франции, я не могу не думать о том, что было бы, если бы...

— Что толку говорить о том, что было бы, — сказал король. — Однако грустно слышать, что моя сестра несчастлива.

— Вы не должны ревновать его к сестре, — обратилась Генриетта Мария к Екатерине. — Хотя признаюсь, что супруг моей дочери ревнует ее к брату. Глупо, ведь Генриетта и Карл всю жизнь нежно любят друг друга.

К разговору присоединился герцог Йорк, и Генриетта Мария оживилась еще больше: Джеймс всегда был ее любимцем. С герцогиней же она говорила несколько прохладно, да и то по принуждению Карла. Впрочем, она никогда не удосуживалась скрывать свои симпатии и антипатии. Так, она довольно язвительно осведомилась, как поживает Гайд — намеренно опуская при этом его графский титул, — и пользуется ли он столь же непререкаемым авторитетом у ее сына.

Слушая, как король легко отшучивается от ее нападок, Екатерина поймала себя на мысли, что любит его еще сильнее, чем прежде.

Она уже не чувствовала себя несчастной, ибо король был рядом с нею и то и дело — пусть даже ради этикета — обращался к ней, она же снова могла видеть его улыбку и слышать насмешливо-нежный голос.

Когда пришло время возвращаться в Хэмптон-Корт, сердце Екатерины заранее тоскливо сжалось, однако Карл, к ее удивлению, всю дорогу был с нею так же любезен и мил; правда, видеть его своим возлюбленным она уже не надеялась.

Но и теперь она все еще не понимала, насколько счастливее стала бы ее жизнь, сделай она один-единственный шаг навстречу; вопрос о леди Кастлмейн все так же стоял между нею и королем, и страдания, на время забытые Екатериной в Гринвиче, снова поселились в ее сердце.

Потом Генриетта Мария заезжала погостить к ним в Хэмптон-Корт, а в августе Екатерина впервые торжественно вступила в столицу своей новой страны.

Пока они спускались по реке на королевском баркасе, Карл, приятно взволнованный свежестью речной волны и предстоящей встречей с любимым городом, был весел и безупречно внимателен к супруге. Вместе с королем и королевой на богато разукрашенном баркасе находились герцог и герцогиня Йоркские и два кузена Карла — принц Руперт и принц Эдвард. Остальные приближенные разместились на плывущих следом судах. Всю дорогу с берегов до них доносились приветственные крики подданных. На подходе к Лондону они пересели в большую прогулочную лодку с застекленными окнами и куполообразным балдахином, опиравшимся на увитые цветами коринфские колонны.

До торжественного момента оставалось совсем немного.

— И все это — в вашу честь, — заметил Карл, обращаясь к жене.

Звучала музыка, речная гладь заполнилась судами и суденышками всех мастей и размеров: лорд-мэр и предводители лондонских гильдий решили, как видно, вывести все свои силы, дабы сообща осуществить долгожданный въезд королевы в столицу. Сама же королева, вместе с королем, покачивалась на речной волне под куполом темно-красного бархата с золотой вышивкой.

Все происходящее казалось Екатерине чудесной сказкой. Ей нравилась и завораживающая музыка, и крики подданных, приветствующих короля и королеву, но более всего то, что Карл находился с нею рядом и держал ее руку в своей, и его улыбающееся лицо снова и снова оборачивалось от радостно шумящих подданных к ней, так что можно было подумать, что все разногласия забыты и они снова счастливые возлюбленные.

Высадившись, они направились в Уайтхолл, о котором так часто рассказывал ей Карл. Публика уже стекалась в Банкетный зал, дабы насладиться зрелищем королевского пира.

Прислушиваясь к нескончаемым остротам Карла, глядя, как просто, совсем не по-королевски он держится со своими подданными и с какой готовностью расточает улыбки, Екатерина вновь убеждалась, что именно он — душа этого шумного веселья. Всех тех, кто явился в Уайтхолл, чтобы приветствовать августейшее семейство прямо в королевских апартаментах, равно подкупала легкость и неизменное дружелюбие самого короля, блеск дворцового убранства и ослепительность придворных кавалеров и дам.

Подданные любили короля не только за его добрый нрав или же за смех и веселье, вернувшиеся в Англию вместе с ним, но и за его слабости, и за те пикантные сплетни, для коих он всегда предоставлял немало пищи. Его амурные дела неизменно вызывали улыбки в любом сословии — и это было так весело после унылой респектабельности Кромвеля и Ферфакса.

Теперь, сидя за богатым королевским столом, он поочередно обращался то к королеве, то к Генриетте Марий, подданные же ловили каждое его слово и наслаждались остроумием монарха.

Когда, прямо за столом, Карл заговорил о возможности появления в скором времени наследника престола, Екатерина опешила от неожиданности.

— Думаю, он не заставит себя долго ждать, — сказал Карл.

— Вот было бы славно! — воскликнула Генриетта Мария.

Разговор шел по-английски, и Екатерина переводила взгляд с короля на его собеседников, словно была не совсем уверена, правильно ли она их понимает.

Карл, обернувшись к Екатерине, вкратце передал ей содержание разговора, и она залилась таким ярким румянцем, что все кругом засмеялись.

— Вы... лжете, — запнувшись, произнесла она по-английски.

От столь непочтительного обращения к королю присутствующие взорвались оглушительным смехом, и громче и заразительнее всех смеялся сам король.

Отдышавшись, он сказал:

— Вот, извольте полюбоваться, как со мною обращается моя собственная супруга. Наконец-то она принародно произносит свои первые английские слова. И что же она говорит? — Он с деланной серьезностью оглядел гостей. — Она говорит, что я лгу!

Обернувшись к Екатерине, он сказал, что ей следует больше упражняться в английском языке, ибо подданные, безусловно, желали бы слышать голос своей королевы, после чего заставил ее повторять за ним такие фразы, от которых толпившиеся у стен зрители, а вслед за ними и все сидевшие за столом пришли в неописуемое веселье.

Однако счастье Екатерины длилось недолго, поскольку вскоре в Уайтхолл пожаловала и Барбара. О ее службе у королевы речи больше не было, однако она постоянно находилась во дворце, у всех на глазах, словно похваляясь своей ослепительной красотой. Рядом с любовницей Карла Екатерина всякий раз казалась сама себе неинтересной дурнушкой, начисто лишенной какой бы то ни было привлекательности.

Она по целым дням сидела в одиночестве, потому что не могла вступить в разговор, если в нем участвовала Барбара; король же, как нарочно, всегда оказывался в одной компании с Барбарой, и вслед за ним туда же перемещались самые блестящие и остроумные из его придворных.

Почти все отвернулись от королевы; графу Сандвичу, некогда очаровывавшему португальскую инфанту своей учтивостью, теперь некогда было даже перекинуться с нею двумя словами; Джеймс Крофтс, вызывающе красивый юноша лет примерно пятнадцати, казалось, вовсе ее не замечал; более того, само его присутствие при дворе таило в себе некую оскорбительность для Екатерины, ибо она знала, что его мать пользовалась в свое время не менее дурной славой, чем ныне Барбара. В то же время его черты и несколько надменная манера держаться обличали в нем королевского отпрыска — чего Карл, впрочем, и не скрывал.

Нередко Джеймса Крофтса видели вдвоем с королем: взявшись за руки, они подолгу бродили по тропинкам дворцового парка.

О них говорили:

— Кажется, король жалеет теперь, что в свое время не женился на его матери. Славный юноша этот Джеймс Крофтс, и видно, что люб своему отцу.

Джеймс важничал, являлся на все торжественные приемы в великолепных нарядах и начинал уже заигрывать с дамами. К слову сказать, он был пылким поклонником леди Кастлмейн и всегда искал ее общества. Она же, со своей стороны, просто обожала показываться в компании короля и его сына; тогда все трое смеялись и болтали без умолку.

Кое-кто, правда, считал, что внимание молодого Крофтса к отцовской любовнице начинает заходить чересчур далеко, а она встречает его чересчур благосклонно, и что скоро, разглядев в своем отпрыске замашки взрослого мужчины, король утратит интерес к нему, однако, как известно, короли тоже люди, и Карл, как и все отцы на свете, долго еще не видел признаков возмужания в собственном сыне.

Внешне король держался с королевой любезно и учтиво, однако все знали о том, что он к ней охладел. Уверяли даже, что он подумывает объявить юного Джеймса Крофтса своим законным наследником и пожаловать ему как сыну короля почетный титул. Это означало бы, что он решил не ждать наследника от королевы, ну а дальнейшее объяснений не требовало.

К концу лета Екатерина совершенно отчаялась. При дворе у нее осталось лишь двое друзей: все ее дуэньи, служанки и фрейлины, включая лучших подруг, уже отбыли обратно в Португалию. Разрешено было остаться лишь Марии, графине де Пенальве: король счел, что дама столь преклонных лет вряд ли сможет оказать сколько-нибудь заметное воздействие на королеву.

Вторым ее другом был младший брат графа Сандвича — лорд Эдвард Монтагью, служивший королевским шталмейстером.

Он не только всем своим поведением выказывал явное сочувствие к Екатерине, но прямо говорил ей, что считает такое обращение с королевой позорным и недопустимым.

От этих слов ей становилось немного легче: все-таки отрадно было сознавать, что хоть один человек при дворе понимает ее.

Со своими португальскими компаньонками Екатерина прощалась в полной уверенности, что король отсылает их ей в назидание, а вовсе не потому, что так заведено.

Теперь, размышляя в одиночестве над своей горькой участью, она уже понимала, что ее отказ принять леди Кастлмейн не принес ей ничего, кроме страданий. Она лишь потеряла расположение короля, до сих пор ценившего ее за мягкий нрав; что же до леди Кастлмейн, так ведь она все равно постоянно находилась во дворце. А тут еще Джеймсу Крофтсу был пожалован титул герцога Монмута, и по своему положению он оказался выше всех прочих английских герцогов, за исключением одного только брата короля, герцога Йорка.

О ней же никто и не вспоминал. Она не принесла своему супругу ничего: приданое ее оставалось невыплаченным, ее родная Португалия без конца молила Англию о военной помощи, и лучшие английские корабли вынуждены были простаивать в Средиземном море, отпугивая испанцев от границ Португалии.

Она чувствовала себя несчастнейшей из королев, но, несмотря на бесчисленные страдания, продолжала любить своего мужа.

В глубокой задумчивости королева расхаживала по комнате.

Над Португалией нависла опасность; Екатерина прекрасно понимала, что, стоит только Карлу вывести свой флот из португальских вод, Испания тут же подчинит себе ее маленькую и беззащитную страну. Все политические выгоды, ради которых, собственно, и задумывался этот брачный союз, пойдут прахом — и все из-за ее упрямства.

Впрочем, упрямство ли это? Может быть, гордость? Или тщеславие? Этого Екатерина не знала. Мечтая о будущем супруге, она создала в своем воображении некий идеал рыцаря, благородного и сурового; ей даже в голову не приходило, что этот рыцарь может шутить или смеяться. В настоящем же, невыдуманном рыцаре оказалось довольно благородства, но ни капли суровости; при этом он умел быть добрым и нежным и смеяться заразительней всех на свете.

Наконец однажды, когда она лежала без сна в одиночестве в своей огромной постели, ее пронзила догадка: она любит его!.. Она любит его и будет любить всегда, и не только за его добродетели, но и за слабости. Ей уже больше не нужен тот выдуманный идеал — ей нужен этот, живой Карл. Она вдруг поняла, что ее муж — и впрямь прекраснейший на свете принц, и хотя она не блещет ни обаянием, ни красотою, но зато он так великодушен, что ей и теперь еще не поздно надеяться на его привязанность.

Он просил ее лишь об одном — но она отказала ему, потому что сочла его просьбу для себя унизительной. Но ведь на самом деле он просил ее принять его таким, каков он был, то есть человеком мягким и слабым, которому для полного довольства нужна любовь многих женщин, а не только ее одной; она же, не желая даже слушать его, гордо отвернулась.

Она вспоминала, как добр он был к ней с самого начала; входя в ее опочивальню, он смотрел на нее влюбленными глазами — не потому, что впрямь считал ее красавицей, достойной восхищения, но потому, что угадывал в ней желание видеть себя таковой. Он был готов обманывать ее ради ее же счастья — а она не смогла этого оценить. Она требовала от него слишком много, пытаясь превратить обаятельнейшего грешника в святого и забывая, что святые, как правило, люди малопривлекательные и что их святость часто достигается в ущерб той самой мягкости и доброте, которые как раз и покоряли в характере ее супруга.

Взглянув на их размолвку как бы новыми глазами, она увидела все дело с совершенно неожиданной для себя стороны и теперь кляла себя за глупость — потому что она отвернулась от своего возлюбленного в тот самый момент, когда ее помощь была ему так необходима.

Она любила его и ради этой любви, ради того, чтобы вернуть его нежность, согласна была на любые унижения.

Она не станет говорить ему о своем решении; пусть перемена ее отношения к леди Кастлмейн окажется сюрпризом для него. Быть может, еще не поздно все исправить.

Покидая под утро здание Петушиной Арены, в котором располагались апартаменты его любовницы, и направляясь к себе, Карл размышлял о Екатерине. «Интересно, многим ли во дворце известно о его еженощных прогулках в апартаменты Барбары и обратно, — думал он. — И знает ли о них Екатерина?.. Бедняжка! Все-таки жестоко с его стороны выказывать к ней такую холодность. Он слишком многого от нее хочет. Может ли девушка, наивная, неопытная и воспитанная в такой непомерной строгости, встать на точку зрения пресыщенного гуляки? Нет».

Екатерина вела себя в полном соответствии со своими представлениями; она выполняла свой долг. Ему, с его всегдашним стремлением найти самый легкий выход из любого затруднения, следовало бы брать пример с ее целеустремленности. Ведь она почти безропотно сносит от него все обиды и унижения — а надо сказать, что он ведет себя просто возмутительно.

Она королева, и потому он должен положить конец этому вопиющему безобразию. К тому же Барбара бывает порой совершенно несносна. Да, он должен удалить леди Кастлмейн от двора! Это будет его первой уступкой Екатерине; постепенно он даст ей понять, что готов вернуться к их прежним, счастливым взаимоотношениям.

«Бедная, простодушная Екатерина! — думал он. — Славная моя упрямица!.. Впрочем, можно ли винить женщину, которая упрямится в таком вопросе?.. Да, надо будет поразмыслить, как лучше уладить наши с нею неурядицы».

И, успокоив таким образом свою совесть, он увереннее зашагал к себе в апартаменты.

Неожиданная перемена королевы к леди Кастлмейн вызвала всеобщее недоумение.

Теперь Екатерина не только заговаривала с нею, чего прежде никогда не случалось, но как будто и впрямь предпочитала общество Барбары любому другому, при этом именовала ее не иначе, как «любезная леди Кастлмейн».

Бедняжка, она так стремилась поскорее завоевать расположение короля, что, раз решив перемениться, не могла уже ждать ни дня.

Те немногие, кто продолжал по мере возможности заискивать перед королевой, теперь забеспокоились и начали припоминать собственные нелестные отзывы о Барбаре. Придворные, отвернувшиеся от Екатерины после ее размолвки с королем, в равной степени были озадачены.

Кларендон решил, что на королеву ни в чем нельзя положиться.

— Она совершенно утратила свое достоинство, — говорил он герцогу Ормондскому. — Ведь хотя я сам столько раз уговаривал ее не упрямиться, все же ее твердость и последовательность вызывала невольное уважение. Теперь же никто не знает, чего от нее ждать дальше. Право, леди Кастлмейн — и та внушает больше доверия.

Король тоже недоумевал. Он не просил от нее таких жертв. Уж лучше бы она сохранила прежнюю холодность в отношениях с Барбарой! Воспылать неожиданной любовью, после такого совершеннейшего презрения, — это по меньшей мере глупо.

«Стало быть, я напрасно о ней беспокоюсь, — заключил он. — Она совсем не та, за кого себя выдавала. Оказывается, она взбалмошна и непостоянна, а ее отказ принять Барбару происходил не из чувства долга, а из чистого упрямства».

И, пожав плечами, он решил, что лучше всего предоставить событиям развиваться своим чередом.

В честь нового года — первого из тех, что Екатерине предстояло встретить в Англии, — король давал большой бал в Уайтхоллском дворце.

Огромная зала была до отказа заполнена зрителями, пришедшими полюбоваться на танцующих. Король, в черном костюме, украшенном сверкающими бриллиантами, весь вечер находился в окружении придворных красавиц и кавалеров; он танцевал изящнее всех и смеялся веселее всех. Немного поодаль сидела королева в обществе Эдварда Монтагью и нескольких придворных. Она много улыбалась и что-то говорила на своем ломаном английском, однако взор ее то и дело с тоской обращался к высокой фигуре мужа.

Вот он вывел Анну Йоркскую на бранль. «Какая она грузная и неловкая рядом со своим грациозным партнером», — подумала Екатерина. Герцог Йорк пригласил на танец герцогиню Бэкингем. Бедная простушка Мэри Ферфакс! Она так старалась угодить своему красавцу супругу, что Екатерина сочувствовала ей всею душою. Но больше всего взоров привлекала следующая пара, вышедшая на бранль вслед за королем. Джеймс Крофтс, высокий, темноволосый, поразительно похожий на своего отца, вел за руку самую неотразимую из всех блиставших на балу красавиц. Когда она, со своей великолепной золотисто-каштановой копной, голубыми глазами и ослепительными драгоценностями, затмевавшими драгоценности всех остальных дам, вышла на середину залы, по рядам горожан, пришедших поглазеть на королевский бал, пронесся вздох завистливого восхищения.

По высокомерию, с которым держалась леди Кастлмейн, было видно, что она прекрасно осознает собственную силу; сейчас ее вдобавок забавляло то обстоятельство, что король явно заметил пылкие взоры, кидаемые на нее ее молодым партнером по танцу.

— Вон она, та самая миледи Кастлмейн!.. — разносился по зале шепот зрителей. — Вот это красавица! Вот это бриллианты!..

Придворные тоже глядели на Барбару — ибо оторвать от нее взгляд было просто невозможно. Некоторые из сверкавших на ней драгоценностей были только что, под Рождество, подарены королю, но, как видно, Барбара уже успела прибрать их к рукам. Пока она танцевала, на нее глядели все: король, Монмут, Честерфилд, — но печальней и внимательней всех глядела на нее Екатерина, королева Англии.

Бранль закончился, и началась куранта, за которой последовали танцы более медленные и величественные; наконец король, умевший отдаваться всякому развлечению, как ни один из его придворных, потребовал, чтобы скрипачи играли старинные английские танцы, с которыми, уверял он, не сравнятся никакие французские.

— Сыграйте-ка нам сперва «Непутевого рогоносца»! Это танец так танец!

Придворные развеселились, длинные восковые свечи вспыхнули, казалось, ярче прежнего; зрители хлопали в ладоши и притопывали от удовольствия.

— Ай да Карл! — сквозь шум и смех кричали они друг другу. — Вот что значит настоящий король! Настоящий король умеет повеселиться на широкую ногу и не боится лишний раз улыбнуться своим подданным...

Да, англичанам нужен был именно такой король, а не какой-нибудь святоша, который смеяться-то толком не умеет, а добродетель видит в том, чтобы мешать другим радоваться.

Взгляды их, лишь на миг задержавшись на королеве, сидевшей среди всеобщего веселья в скорбном одиночестве, с облегчением перескакивали на ослепительную, несравненную Барбару.

«Да! — думали они. — Такого короля англичане будут помнить до скончания веков».

И все, кому довелось присутствовать на королевском балу в Уайтхоллском дворце в последнюю ночь 1662 года, снова и снова радовались тому, что Веселый монарх вернулся к своему народу.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Вдень святого Джорджия в огромной зале Виндзорского дворца проходил самый блестящий бал этого года, устроенный королем не столько в честь праздника, сколько по поводу женитьбы его сына, герцога Монмута. Юная невеста, леди Анна Скотт, наследница Баклефа и одна из богатейших аристократок королевства, сидела рядом с Екатериной, задумчиво наблюдавшей за танцующими; Джеймс, однако, оказывал больше внимания леди Кастлмейн, чем своей невесте, и Анна начинала уже тревожиться.

«Как грустно, что столько людей предпочитают любить тех, кого им вовсе не должно любить, — думала королева. — Неудивительно, что король всегда с таким лукавством созывает танцоров на «Непутевого рогоносца». Возможно, он один среди них всех не имеет оснований сомневаться в верности своей супруги. Правда, эта ее верность не заставит его полюбить ее, как неверность не заставила разлюбить Барбару». Поговаривали, что любовниками леди Кастлмейн стали теперь сэр Карл Беркли и Джордж Гамильтон; судя по всему, и молодой Монмут должен был вот-вот присоединиться к их числу. Возраст последнего вряд ли остановит Барбару, скорее наоборот, придаст их отношениям особо ценимую этой дамой пикантность. Екатерине рассказывали, что она порой выбирала для себя любовников под влиянием минуты, просто потому, что ей хотелось чего-нибудь новенького. При этом ей было решительно все равно, знатного они рода или нет. «В постели, — говорила она кому-то, — здоровый конюх лучше хлипкого лорда». Все эти слухи наверняка доходили и до короля, но он как будто не придавал им значения. Он все так же наведывался к Барбаре по нескольку раз в неделю, а по утрам так же возвращался садами в свои апартаменты. Так стоило ли надеяться на то, что добродетельность супруги вызовет в нем ответную теплоту?

Да, добродетельность теперь мало кого волновала при английском дворе. Коль скоро до нее не было дела королю, то и придворные с удовольствием забывали о ней, как о никчемной обузе.

Двор между тем становился все более и более изысканным. Карл вводил новые французские обычаи и в каждом письме просил сестру сообщать ему обо всех нововведениях, появлявшихся при дворе ее деверя. Основное развлечение придворных, бесспорно, составляли любовные интрижки; пьянству никто как будто не предавался, и в этом чувствовалось влияние короля; в азартные игры тоже стали играть меньше — хотя многие, и в том числе леди Кастлмейн, охотно проводили время за игральным столом. Король всегда озабоченно следил за ее игрой, и не без основания: ведь когда она, увлекаясь, проигрывала слишком много, расплачиваться с ее долгами приходилось ему, а не кому-то другому. Конечно, он не запрещал играть ни ей, ни другим своим фавориткам, поскольку, как он сам признавал, ни за что не посмел бы испортить им удовольствие, — зато он старался отвлечь их от игрального стола, устраивая грандиозные балы и веселые маскарады. Да, Карл умел ублажить женщин, которых любил!

«И почему все они не желают довольствоваться собственными супругами?» — думала Екатерина. Искоса взглянув на сидевшую рядом Анну, она ощутила неожиданный прилив нежности к этому юному беззащитному созданию. Бедная девочка! Ее ждет нелегкая жизнь, если она полюбит своего молодого красавца мужа по-настоящему.

Повернув голову, Екатерина улыбнулась стоявшей возле ее стула даме. Леди Честерфилд — в девичестве Елизавета Батлер — очень нравилась королеве и вызывала в ней искреннее сочувствие: ведь ее муж, по-видимому, был таким же безвольным рабом Барбары, как и сам король.

Екатерина очень хорошо понимала всю незавидность положения леди Честерфилд, ей рассказывали, что, выходя замуж за графа, Елизавета была совсем юной и неопытной девушкой и что все ее попытки завоевать его любовь встречали лишь холодное презрение.

— Я рада, что вы так хорошо выглядите, леди Честерфилд, — сказала Екатерина, плохо произнося английские слова.

Леди Честерфилд склонила голову и поблагодарила Ее величество.

«Да, — подумала Екатерина, — она и впрямь изменилась. От нее уже не веет тем унынием, что прежде». Складки зеленого, с богатой серебряной вышивкой, платья Елизаветы красиво ниспадали к ее ногам, густые кудри рассыпались по восхитительно-округлым плечам. Она смотрела на танцующих с рассеянной улыбкой.

«Значит, она все-таки пришла в согласие с собою и своей жизнью, — подумала Екатерина. — Значит, решила не горевать оттого, что муж предпочел ей порочную красоту леди Кастлмейн».

Подошедший граф Честерфилд хотел было вести жену на танец, но Елизавета равнодушно отняла руку и как будто вовсе не замечала, что он продолжает стоять с нею рядом.

— Полно, Елизавета! — услышала королева его досадливый шепот. — Идем же танцевать!

— Благодарю вас, милорд, — послышался чуть насмешливый голос Елизаветы, — но я знаю, что ваше место подле другой дамы, и не хочу лишать вас ее общества.

— Елизавета, ты просто капризничаешь из упрямства...

— Я следую голосу здравого смысла, вам же советую быть начеку, ибо ваша приятельница, кажется, очень уж увлеклась молодым герцогом, и пока вы тут попусту теряете со мною время, ваши шансы у нее быстро падают... Простите, мой кузен идет пригласить меня на танец. Я готова, Джордж.

Она грациозно подала руку своему кузену Джорджу Гамильтону — если верить слухам, новому любовнику леди Кастлмейн. Честерфилд проводил их недовольным взглядом.

«Весь двор вовлекся в какой-то безумный танец, — подумала Екатерина, — в котором пары сначала весело кружатся, взявшись за руки, а потом меняются партнерами... Неужто и впрямь Честерфилд ощутил интерес к жене лишь тогда, когда ее любовь к нему сменилась презрением? Или же тут просто задето его мужское самолюбие?»

Понаблюдав за ним еще какое-то время, Екатерина убедилась, что взор его действительно гораздо чаще был устремлен теперь на жену, чем на леди Кастлмейн.

Впрочем, не он один сменил сегодня предмет своих воздыханий.

Король, которого Екатерина никогда надолго не теряла из виду, проявлял что-то уж очень большое внимание к одной из ее фрейлин.

Фрэнсис Тереза Стюарт приходилась королю дальней родственницей: ее отец, Вальтер Стюарт, был третьим сыном лорда Блантира. Она прибыла в Англию вместе с Генриеттой Марией, которая и предложила Екатерине принять девушку к себе фрейлиной.

Генриетта Мария сообщила Екатерине, что Людовик Четырнадцатый живо интересовался юной Фрэнсис и предлагал ей остаться при его дворе.

— Однако, — продолжала она, — я сочла, что ей лучше уехать. Их семья пережила много лишений во время гражданской войны, и я чувствую свой долг в том, чтобы им помочь. Мне очень бы не хотелось, чтобы Луи сделал Фрэнсис своей очередной любовницей. Эта девушка воспитана в духе истинного целомудрия. Прошу вас, примите ее к себе на службу.

В тот момент Екатерина как-то не задумывалась о том, стоит ли спасать девушку от развратного Луи, чтобы тут же везти ее к Карлу; ведь тогда она еще считала, что в страсти короля к леди Кастлмейн повинны злые чары, с помощью которых эта женщина его околдовала. Теперь, научившись лучше понимать своего мужа, она начала догадываться, что, не будь даже при дворе леди Кастлмейн, все равно, нашлись бы другие.

До этого вечера Фрэнсис казалась придворным Карла едва ли не ребенком, но сегодня, когда она вошла в залу в своем великолепном платье и в обрамлении всех имеющихся у нее драгоценностей, она уже ничуть не походила на ребенка. «Если кто-то и сможет тягаться красотою с леди Кастлмейн, — подумала Екатерина в тот момент, — то, вероятно, это будет именно Фрэнсис Стюарт».

У Фрэнсис были светлые густые вьющиеся волосы, ослепительно-белая кожа, нежнейший румянец и голубые глаза; ее стройная высокая фигура пленяла грацией и изяществом. Конечно, и Барбара обладала редкостной красотой, с которой трудно было состязаться другим женщинам; но у Фрэнсис, помимо красоты, была еще изысканность манер, усвоенная ею при французском дворе. Ее спокойное достоинство и неизменная скромность представляли полную противоположность вульгарной леди Кастлмейн. К тому же коварная Барбара вечно строила какие-то козни, и в сравнении с нею Фрэнсис Стюарт казалась невинной маленькой девочкой. Возможно, поэтому, а не только из-за возраста, Екатерина и относилась к ней до сих пор как к ребенку.

Но вот в один вечер ребенок неожиданно превратился во взрослую женщину, и король заметил это одним из первых.

Не только он оказался так наблюдателен. Враги Барбары, которых у нее было немало, радостно вопрошали друг друга: не означает ли сегодняшний день, что ее власть над королем уже на исходе? Ведь в присутствии Барбары Карл еще никогда не уделял ни одной женщине столько внимания, сколько уделял сегодня Фрэнсис.

Сердце Екатерины наполнилось печалью. До сих пор она, надеялась, что в один прекрасный день, разглядев вдруг отвратительную вульгарность своей любовницы и покаявшись в грехах, он обратится наконец к жене, и жизнь их снова сделается такой же сказочно счастливой, как когда-то в Хэмптон-Корте.

Теперь она уже совсем не была уверена, что он обратится к ней когда бы то ни было; быть может, она потеряла его навсегда, отказавшись однажды выполнить его просьбу.

Ее взгляд вернулся к веселой, оживленной леди Честерфилд. За ней теперь увивался целый рой поклонников, среди которых был, кажется, и ее собственный муж, и герцог Йорк, глядевший на Елизавету как завороженный. Неуклюжие ухаживания Джеймса всегда вызывали веселье придворных и, в еще большей степени, короля. Екатерина не сомневалась, что в скором времени весь двор заговорит о несчастной страсти к леди Честерфилд, постигшей любвеобильного герцога.

Двор супруга по-прежнему казался Екатерине странным и загадочным. Красота и умение очаровать окружающих ценились здесь гораздо выше добродетели, и леди Честерфилд лишь доказала это еще раз. А может быть, и Екатерине стоит последовать ее примеру? Ведь ищет же молодой Эдвард Монтагью ее общества?.. Правда, не исключено, что его внимание к ней вызвано жалостью, а отнюдь не восхищением.

Настал ее черед танцевать: герцог Монмут, в честь которого устроен был этот великолепный бал, с поклоном подошел пригласить на танец первую даму королевства.

Екатерина поднялась и с улыбкой подала ему руку; она любила танцевать. Вот и теперь она искренне наслаждалась танцем, потому что ее молодой партнер вел ее с необыкновенной легкостью и изяществом.

«Как же он все-таки похож на своего отца, — думала она, — словно это сам Карл, молодой и красивый, но без той величавости и одновременно изысканности манер, которые так отличают Карла, без его обаяния и неистощимого остроумия. Впрочем, в сравнении со всеми достоинствами отца герцог Монмут просто смазливый юноша».

Монмут, как и полагалось, держал шляпу в руке, потому что танцевал с королевой. Но тут музыка неожиданно умолкла: это сам король остановил танец, — и, подойдя к сыну, ради которого устраивалось это празднество, обнял и расцеловал его в обе щеки; после этого Карл, на глазах у всего двора, попросил его надеть шляпу и продолжать танец.

Такой поступок короля удивил всех. Придворные возбужденно перешептывались между собою; это может означать только одно, считали они: Карл так возлюбил этого юного красавца, что решил объявить его своим законным сыном. В таком случае, герцог Монмут станет наследником престола. Кое-кто начал даже всерьез поговаривать о том, что, возможно, в свое время Люси Уотер все-таки уговорила короля жениться на ней. Ведь Карл никогда не умел противиться женской воле, тем более что он был тогда изгнанником и этот брак не имел бы особого значения.

Екатерина продолжала танец в глубокой печали. Ей казалось, что своим подчеркнутым пренебрежением к ней король хотел показать ей и всему двору, что, сколько бы детей ни нарожала ему королева, никто из них не станет для него дороже молодого Монмута.

В резиденции Барбары — небольшом восьмигранном здании, называвшемся Петушиной Ареной и являвшемся частью Уайтхоллского дворца, — по вечерам собирался ее собственный двор. Честолюбивые надежды влекли сюда тех, кто полагал, что кратчайшая дорога к славе лежит через покои леди Кастлмейн.

Самой заметной среди них всех фигурой был кузен Барбары Джордж Вильерс, он же герцог Бэкингем, считавшийся не только первым лондонским красавцем, но и блестящим политиком.

В тесных отношениях с Барбарой ему виделся способ достижения власти, к коей он стремился всегда, но всегда на его пути стоял один и тот же человек — Кларендон. Именно ненависть к канцлеру более всего сближала Бэкингема с его кузиной.

Сюда же, в освещенные множеством свечей апартаменты Барбары, сходились те, кто надеялся обрести силу с помощью Вильерсов. Разумеется, гости не только плели интриги, но и веселились от души, поскольку Бэкингем, в добавление к его политическим талантам, был еще и человеком светским и умел развлекать общество как никто другой. Когда он начинал изображать какую-нибудь важную персону, зрители хохотали чуть не до упаду, так уморительно было видеть тонко подмеченные им ухватки известных всем советников или министров. Прекрасный пародист, Бэкингем мог высмеять любого, кто ему чем-то не угодил. Разумеется, наибольшим спросом всегда пользовалась его карикатура на Кларендона.

Другим заклятым врагом Кларендона и постоянным гостем Барбары был граф Бристол. Он отличался живостью характера и широтою взглядов, но смущал своих союзников некоторым непостоянством воззрений. Так, он написал обширный трактат о Реформации в Англии, но сам по ходу его создания обратился к католицизму. Кстати, английские католики считали его своим духовным предводителем, а потому все, кто надеялся на упрочение в стране католической веры, взирали на него с надеждой. Граф Бристол был, пожалуй, самым непримиримым из всех придворных ненавистников канцлера Кларендона.

Еще один член их кружка, Генрих Беннет, живший в свое время вместе с королем в изгнании, был человеком умным и честолюбивым, но, пожалуй, чересчур кичливым. Он так гордился шрамом у себя на носу, что, дабы привлечь к нему всеобщее внимание, имел обыкновение заклеивать его широким пластырем, изрядно перекрывавшим сам шрам; сие должно было постоянно напоминать королю, что носитель пластыря сражался на поле брани и пострадал за дело короля. В Голландии Генрих Беннет был, одновременно с королем, возлюбленным Люси Уотер, и никто не мог сказать наверняка, кто же из них в действительности был отцом Мэри, дочери Люси. Поразмыслив, Барбара решила включить Беннета в круг своих единомышленников; она же немало способствовала тому, чтобы король назначил его вместо Николаса своим секретарем по государственным делам.

Именно этих троих — Бэкингема, Бристола и Беннета — Барбара решила вовлечь в интригу, затеянную ею после того новогоднего бала, во время которого король выказал столь явный интерес к Фрэнсис Стюарт.

Все они в равной мере стремились низвергнуть Кларендона, Барбара же, кроме того, желала очернить Фрэнсис Стюарт в глазах короля.

Вообще эта юная особа очень ее беспокоила. На первый взгляд девица казалась совершенно наивной и как будто вовсе не замечала того, что ни одна из придворных дам не могла сравниться с ней красотою; а ведь король так трепетно ценил красоту — в особенности женскую, — что при его дворе красота для женщины была равнозначна власти.

Барбара внимательно следила за Фрэнсис, та же как будто расцветала день ото дня. В наружности ее не было ни единого изъяна: восхитительная фигура, прелестное лицо, невинный, как у ребенка, взгляд... Не будь она даже такой красавицей, этот ее детски обезоруживающий взгляд, вкупе с неподражаемой грацией движений, все равно выделял бы ее из множества придворных дам. Она охотно смеялась, с удовольствием щебетала о пустяках и казалась простодушной даже не по летам. Однако у Барбары были свои мысли на сей счет. Она ни минуты не верила в невинность госпожи Стюарт; вспоминалась история неприступной Анны Болейн, упрямо хранившей свое целомудрие и твердившей доведенному чуть не до исступления королю: «Быть вашей женою я не могу, быть любовницей — не желаю!»

Однако, даже внутренне клокоча от ярости, леди Кастлмейн все же не решалась давать волю своим чувствам: как-никак, дело это было весьма щекотливое. Барбаре давно уже минуло двадцать, Фрэнсис было еще далеко до этого рубежа; Барбара вела разгульную жизнь и позволяла себе делать все, что только ее душеньке было угодно, Фрэнсис же спала по ночам сном младенца и просыпалась каждое утро свежей, как весенний цветок.

Словом, с такой скромницей следовало вести игру тонкую и осторожную.

И Барбара решила взять Фрэнсис под свое крылышко, рассудив, что если она этого не сделает, то король, паче чаяния, начнет ужинать там, где он сможет найти Фрэнсис, но где, увы, не будет Барбары. А потому вскоре Фрэнсис сделалась самой лучшей подружкой Барбары, так что даже почивала с нею в одной постели.

Барбара, разумеется, знала, что, ухаживая за Фрэнсис, король пускал в ход все свои обычные уловки: томные взоры, пожатия рук, сорванные украдкой поцелуи, щедрые подарки; Фрэнсис же принимала все это с поистине детской радостью, как будто вовсе не, догадываясь о том, к чему он клонит.

Чтобы привадить Фрэнсис, Барбаре приходилось играть с нею в глупые детские игры, приводившие это простодушное создание в неописуемый восторг. Так, они играли в «молодоженов» — Барбара, разумеется, была женихом, Фрэнсис невестой; их торжественно укладывали в постель, поднося, как и положено, чаши молочного поссета с испанским вином, а девушки-служанки с неподдельным задором ловили чулок, который «невеста» бросала за спину; однако вошедший в самый разгар игры король все испортил, заявив, что женщине негоже выходить за женщину, когда есть мужчины, и что он сам готов избавить Барбару от обременительных супружеских обязанностей и взять их на себя. Госпожа Стюарт аж взвизгивала от смеха, прочие участницы игры возбужденно перешептывались и подталкивали друг друга локтями. Барбара прекрасно понимала, что, будь на месте невесты любая другая, вряд ли бы эти шалости закончились для нее в тот вечер без последствий. Но Фрэнсис всякий раз безошибочно угадывала момент, в который следовало остановиться, и Барбара снова убеждалась, что расчетливая скромница метит уж очень высоко, и готова была задушить ее собственными руками.

Больше всего на свете Барбаре хотелось, чтобы король воочию убедился в распутности лицемерной девицы. Видя, как он все более и более распаляется, как безоговорочно верит в ее хваленую невинность, Барбара чувствовала, что для нее самой все это может кончиться весьма печально. И, как ни хотелось ей навредить Кларендону, все же желание низвергнуть ненавистную госпожу Стюарт было много сильнее.

Сейчас Барбара совещалась с единомышленниками, расположившимися в ее апартаментах.

— Думаю, — говорила она, — вам, господа, теперь нетрудно будет убедить короля, что канцлер ведет политику противную его воле.

— Король слишком беспечен и не захочет нас слушать, — проворчал Беннет.

— Однако, — возразил Бэкингем, — король недоволен его упорным отказом признать Декларацию о свободе вероисповедания для английских подданных.

— Я уже намекала королю, что Кларендон выступает против Декларации не потому, что не согласен с нею, но единственно из ненависти к тем, кто ее составлял, — заметила Барбара.

— И что он на это ответил? Барбара пожала плечами.

— Сказал, что Кларендон человек честный и не раз доказывал это делом.

— И все-таки он был очень сердит на канцлера.

— Верно, — кивнул Бристол. — И если и подписывал законы, ущемляющие права всех несогласным с Актом единообразия богослужений, то только из-за за денег.

— А потом ему вдобавок пришлось пообещать, что все католики и иезуиты в скором времени будучи выдворены из страны, — вставил Бэкингем. Впрочем, я уверен: он сделает все возможное, чтобы этого не произошло. Вы же знаете его безмерную терпимость; только денежная зависимость от парламента заставляет его поддерживать их решения.

— Но все же я полагаю, что он станет любить их после этого чуть меньше, — сказала Барбара. — И менее всего — Кларендона, который как раз и подговаривал парламентариев добиваться уступок от короля.

— Значит, сейчас самое время его ущучить! — воскликнул Бристол. — Если король его не поддержит, как он не поддержал короля, то все его теперешние мнимые друзья разлетятся, как осенние листья на ветру.

— Да, — сказала Барбара. — Сейчас самое время.

— Есть и другая сторона вопроса, — продолжал Бристол. — Я католик и знаю, как великодушно король относится к сторонникам папства. Но в стране, давно уже поговаривают, что тот, кто готов проявлять к иноверцам такую снисходительность, должно быть, и сам разделяет их веру.

— Какая чепуха, — поморщилась Барбара. — Он готов проявлять еще большую снисходительность, когда он с кем-то не согласен. Он объясняет это тем, что, видите ли, привык уважать чужие взгляды.

— Но, — задумчиво произнес Бэкингем, — Кларендону его терпимость не по душе... Нашел! Кто-то в Лондоне распускает слухи о том, что король сам тайный приверженец католицизма. Как вы считаете, возможно, этот кто-то и есть Кларендон?

— Конечно, Кларендон! — воскликнула Барбара.

— Кстати, — сказал Бристол, — мне рассказывали о какой-то переписке Ее величества с папой. Насколько я понимаю, супруга уже наскучила королю; к тому же незаметно, чтобы она в ближайшее время собиралась подарить ему наследника. Наверняка она, как многие принцессы, страдает бесплодием. Король-то уже не раз доказывал свою способность — счастливую, заметим, способность — производить на свет потомство. Возможно, он не прочь сейчас будет избавиться и от королевы.

Барбара сощурилась. Не замышляют ли ее союзники некий тайный заговор, о коем ей ничего не известно? Возможно, случайная обмолвка Бристола как раз это подтверждает. А вдруг они делают ставку на Фрэнсис Стюарт?

— Ни в коем случае, — быстро сказала она. — Если вы попытаетесь обратить короля против королевы, это будет большой ошибкой.

«Лучше иметь королевой глупенькую португалку, чем прекрасную Фрэнсис Стюарт», — добавила она про себя.

— Барбара права, — сказал Бэкингем. — Не стоит слишком торопить события. Уладим сперва один вопрос, а потом уж займемся остальными. Нужно избавиться от канцлера Кларендона и посадить на его место кого-то другого... — Бэкингем поднял глаза на Бристола, Бристол поднял глаза к потолку.

«Почему не Бэкингема?» — подумал Бэкингем. «Почему не Бристола?» — подумал Бристол. Беннет ничего не подумал; он был вполне доволен должностью секретаря.

Вскоре заговорщики разошлись, поскольку Барбара рассчитывала сегодня вечером видеть у себя самого короля. Несколько дней спустя ей представилась возможность побеседовать с Бэкингемом наедине.

Решив сразу взять быка за рога, она без долгих предисловий заговорила о Фрэнсис.

— Думаешь, она и впрямь такая неприступная девственница, какой хочет казаться?

— Пока что никому не удалось доказать обратного.

— Возможно, никто просто по-настоящему не старался.

— Ну, Барбара! Ведь король и сам в этом не промах. Разве, по-твоему, он недостаточно старается?

— Джордж!.. Ты, конечно, не король, но зато ты первый красавец английского двора.

Бэкингем рассмеялся.

— Милая кузина, — сказал он, — я понимаю, что угодил бы тебе безмерно, взяв госпожу Стюарт к себе в любовницы. Тебе, с твоей пылкой натурой, должно быть крайне неприятно наблюдать со стороны за нарастанием страсти Его величества. Я рад бы оправдать твое доверие, да боюсь, что гнев короля в таком случае не позволит мне оценить твою благодарность.

— Король не станет гневаться. Ведь что его больше всего терзает? Ее мнимая благонравность. Докажи ему, что все это одно притворство, — и он возлюбит тебя пуще самой госпожи Стюарт.

— Вот как? И ты, вероятно, тоже? — посмеиваясь, спросил Бэкингем.

Но все же, уходя, он обдумывал ее слова. Ведь он и впрямь был красив, а для многих, пожалуй, и неотразим. Что ж, не исключено, что Карл, при всем его монаршем величии, просто не приглянулся Фрэнсис как мужчина. Или, скажем, она сочла, что гораздо интереснее — и выгоднее — иметь дело с Карлом алчущим, нежели с Карлом насытившимся.

И он решил добиваться расположения прекрасной госпожи Стюарт.

— Какая красавица эта Фрэнсис Стюарт! — нашептывала Барбара Генриху Беннету. — Ведь правда же?

— Да, она, пожалуй, красивейшая из придворных дам... после вас.

— Я знаю, что вы от нее без ума!

— Жаль, что она не желает иметь любовника.

— Пока не желает, — поправила Барбара. — Возможно, тот, кого она могла бы пожелать, просто не предлагал ей свою любовь.

— Но, говорят, сам король добивался ее весьма упорно — и все же потерпел фиаско.

— Что ж, королю не всегда достаются лавры победителя. Я слышала, что и некая Люси Уотер, будто бы коротко знавшая вас обоих, предпочитала Карлу Генриха.

Беннет был человеком тщеславным; при упоминании о Люси Уотер он засмеялся и невольно расправил плечи.

Покидая покои Барбары, он пребывал в глубокой задумчивости.

Заговор против Кларендона закончился неудачей, главным образом благодаря вмешательству короля. Карл прекрасно понял, что обвинители ополчились на Кларендона вовсе не потому, что его политика якобы противна интересам короля и страны, но в первую очередь потому, что она противна их собственным интересам.

Судьи, рассмотрев дело, пришли к заключению, что пэрам палаты лордов не к лицу обвинять друг друга в государственной измене и что если даже все изложенное полностью соответствует действительности, то и в этом случае поведение Кларендона не может быть названо государственной изменой. Таким образом, палата лордов отклонила выдвинутые против Кларендона обвинения как несостоятельные.

Тогда главный обвинитель, Бристол, желая оправдаться в глазах короля, присовокупил к обвинениям против Кларендона еще одно. Пребывая в полной уверенности, что король будет только рад возможности избавиться от Екатерины, он заявил, что, насколько ему известно, королевский брак по вине Кларендона не был освящен всеми необходимыми церковными обрядами и что, стало быть, рожденный в этом браке наследник — буде королева произведет такового на свет — должен считаться незаконным; в противном случае может возникнуть подозрение, не католический ли священник соединил руки английского короля и португальской инфанты.

Король, услышав такое, вознегодовал.

— Да как вы смеете высказывать подобные предположения? — воскликнул он. — Брачный обряд, которым я соединен с королевой, — мое личное дело и не имеет до вас никакого касательства!

— Ваше величество, я полагал, что поднимая этот вопрос, я действую в ваших интересах.

— Ваше рвение заходит чересчур далеко!

— Я прошу прощения у Вашего величества.

— Мне будет легче даровать вам это прощение, если на какое-то время я буду избавлен от необходимости видеть вас при дворе. Имейте в виду — и передайте всем своим сообщникам, — что я никому не позволю оскорблять королеву!

— Мы не желали оскорбить королеву, Ваше величество.

— В таком случае, прекратим этот разговор. Я только не могу понять, что подвигло вас, католика, выдвинуть против Кларендона такое обвинение. Скажите, как вы, собственно, сделались католиком?

— С позволения Вашего величества, это произошло, когда я писал книгу о Реформации.

— В таком случае, милорд, напишите книгу о католицизме, — отворачиваясь, усмехнулся король.

После этого графу Бристолу действительно пришлось на некоторое время удалиться от двора.

Горожане и придворные недоумевали: ведь все были уверены, что Бристол с сообщниками наконец-то разделаются с опостылевшим канцлером, однако Кларендон остался при своей должности, хотя трещина в его отношениях с королем, по-видимому, углубилась.

Королева была счастлива. Уже не оставалось сомнений, что она забеременела.

Король, давно мечтавший о законном наследнике, опять сделался с нею нежен и заботлив. Он не стал объявлять Монмута своим законным сыном и решительно опроверг все слухи о том, что во время пребывания в Голландии он якобы женился на Люси Уотер. Карла теперь часто видели в обществе супруги; однако его любовь к Фрэнсис Стюарт не ослабевала.

Продолжал он наведываться и к Барбаре, которая крепко держалась за звание первой любовницы короля и не собиралась никому его уступать.

Нрав ее оставался таким же горячим, как прежде, и она снова была беременна.

— По-моему, Карл, мы с вами не успеваем произвести на свет одного младенца, как тут же зачинаем другого! Надеюсь, что у нас опять родится мальчик.

— У нас? — приподнял брови король.

— Конечно, у нас! — пронзительно выкрикнула Барбара. — У кого же еще?

Король невольно оглянулся. В Петушиной Арене, построенной когда-то Генрихом Восьмым для всех тех, кого он желал постоянно иметь под рукой, проживала не одна Барбара; здесь также находились апартаменты Кларендона и Бэкингема.

Разумеется, соседи Барбары, равно как и весь остальной двор, знали о ее бурных взаимоотношениях с королем, но Карл все же предпочел бы, чтобы их ссоры не так часто долетали до посторонних ушей.

— Сомневаюсь, что этот ребенок мой, — сказал он.

— А чей же он, по-вашему?

— Полагаю, что вам это должно быть известно лучше, чем мне. Хотя очень возможно, что и для вас этот вопрос окажется непростым.

Барбара оглянулась в поисках чего-нибудь, чем можно было бы запустить в короля, однако не обнаружила ничего, кроме подушки; кидаться же подушками она считала ниже своего достоинства.

— Послушайте, Барбара, — продолжал король. — Пусть его для разнообразия усыновит кто-нибудь другой.

— Значит, вы намерены снять с себя ответственность за ребенка?

— Повторяю, я не считаю, что эта ответственность на мне лежит.

— Советую вам изменить свое мнение до того, как он родится, не то я задушу его собственными руками и вышвырну на улицу с короной на голове — чтобы все знали, что это сын короля.

— Сумасшедшая, — рассмеялся король.

Барбара тоже засмеялась и, метнувшись к королю, обняла его за шею. В былые дни за этим непременно последовали бы страстные поцелуи, но сегодня король был задумчив и не отвечал на ее ласки.

Свет от восковых свечей падал на прекраснейших дам и галантнейших кавалеров английского двора, собравшихся в апартаментах Фрэнсис Стюарт.

Фрэнсис, сидевшая за одним столом с королем, была еще неотразимее, чем всегда; ее черное с белым платье выгодно оттеняло белизну и нежность кожи, на шее и в волосах сверкали бриллианты.

Барбара из-за соседнего стола внимательно следила за королем и хозяйкой вечера, та же не замечала, казалось, ничего, кроме карточного домика, постройкой которого была занята в данный момент.

«Словно дитя!» — подумала Барбара.

Возведение карточных домиков было любимым занятием госпожи Стюарт, и всем, кто желал ей понравиться, приходилось состязаться с нею в этой бессмысленной игре; однако сравниться с Фрэнсис мог один только Бэкингем.

Теперь они строили свои карточные домики, сидя бок о бок за одним столом. Король подавал карты Фрэнсис, леди Честерфилд — Бэкингему. Все остальные строители карточных домиков давно уже сдались и теперь с интересом наблюдали за состязанием сильнейших — замирающей от восторга Фрэнсис и невозмутимого Бэкингема. Холодное спокойствие последнего вот-вот должно было восторжествовать над детским волнением госпожи Стюарт.

«Дура! — подумала Барбара. — Наверное, она и впрямь не умнее малого ребенка, раз эта глупая игра приводит ее в такой восторг... Или все это обычное притворство? Желание привязать к себе короля, которому, как она полагает, наскучили такие, как я?.. Что ж, посмотрим, чья возьмет, госпожа Фрэнсис!»

На миг вниманием Барбары завладела леди Честерфилд. Она сильно изменилась за время своего замужества. Выходя за Честерфилда, она, помнится, была точно такой же дурочкой, какой прикидывалась сейчас Фрэнсис, однако детская наивность не принесла леди Честерфилд желаемых результатов. Теперь же в любовники к ней напрашивался Джордж Гамильтон — между прочим, недавний возлюбленный Барбары, — и даже герцог Йорк оказывал ей те особенные знаки внимания, коими всегда удостаивал очаровавших его дам. Особенность их состояла в том, что он с тоскою пожирал свой предмет глазами, отчего все кругом втайне потешались, или же совал любовные записки в муфту или карман своей избранницы. Но поскольку избранницы герцога не всегда охотно откликались на его страстные призывы, то его записки частенько, якобы случайно, выпадали из муфты или кармана и с немалым интересом прочитывались всеми желающими.

Потом Барбаре вспомнилась первая встреча с Честерфилдом и ее первый опыт в той области жизни, которая до сих пор оставалась для нее наиважнейшей. Все-таки Честерфилд был прекрасным любовником!..

Тут же ее кольнула неприятная мысль о том, что он давно уже не заглядывал к ней. О причинах его отсутствия догадаться было нетрудно: он увлекся другой женщиной; курьез, однако, состоял в том, что эта женщина оказалась его собственной женой.

Увы, он слишком поздно обратил свое внимание на леди Честерфилд: она уже не могла забыть выстраданных по его вине унижений и лишь холодно отворачивалась от него. Теперь ей больше нравилось принимать ухаживания Джорджа Гамильтона, ловить на себе страстные взоры герцога Йорка и быть законодательницей мод при дворе; мода на зеленые чулки, к примеру, пошла с того дня, когда обтянутая зеленым шелком ножка впервые мелькнула из-под подола леди Честерфилд.

Итак, король был всецело увлечен прекрасной Фрэнсис Стюарт, Честерфилд — собственной женой, Бэкингем, дружба которого с Барбарой, разумеется, время от времени перерастала в любовную связь, также ухаживал за Фрэнсис — хоть Барбара и повторяла себе, что при этом он следует ее совету.

И все же в том, что трое ее возлюбленных в одно и то же время начали засматриваться на других женщин, приятного было мало.

Кстати, и Джордж Гамильтон тоже оказывал леди Честерфилд разнообразные знаки внимания, в надежде склонить ее к нарушению супружеской клятвы.

Неужели она — Барбара, графиня Кастлмейн — останется совсем одна?

Впрочем, нет, одна она, конечно, не останется; любовник для нее найдется всегда — пусть даже конюх, но зато здоровый и сильный; и все же скверно, что многие из таких, казалось бы, верных ее поклонников стали глядеть на сторону. Да, пора, пора уже показать королю, какая притворщица его Фрэнсис Стюарт! Вряд ли он сможет простить ее с той же легкостью, с какой прощал Барбару. Ведь неверность Барбары он всегда принимал как должное; они оба не умели обуздывать свои страсти и оба признавали друг за другом право на известную свободу; во всяком случае, появлявшиеся то у Барбары, то у Карла возлюбленные никогда не служили им поводом для размолвок.

Состязание карточных домиков наконец закончилось, Бэкингем великодушно уступил Фрэнсис победу и теперь пел для ее гостей песню собственного сочинения. Он был замечательным исполнителем и умел прекрасно петь не только по-английски, но также по-французски и по-итальянски. Наивная герцогиня Бэкингем смотрела на него с мечтательной нежностью. Бедняжка! Ей редко доводилось бывать вместе с ним в обществе, но Фрэнсис любила видеть у себя в гостях супружеские пары. «Ну просто ангел, а не госпожа Стюарт!» — мысленно усмехнулась Барбара.

Начались танцы, и леди Кастлмейн оказалась в паре с Монмутом.

Как ни нравился ей этот бойкий молодой человек, она не допускала его в свою спальню, поскольку не могла знать наверняка, как к этому отнесется король. Все-таки родной сын в постели любовницы — это совсем не то же самое, что просто другой мужчина; так что, пожалуй, не стоило без надобности испытывать королевское терпение.

Когда, устав от танцев, Фрэнсис попросила Бэкингема кого-нибудь изобразить, герцог превзошел самого себя. Он начал со своей любимой карикатуры на Кларендона; держа в руке каминный совок вместо жезла, он двигался с такой величавой медлительностью и достоинством, что гости чуть не надорвали со смеху животы. Потом он изобразил короля, чрезвычайно учтиво обхаживающего во время прогулки некую даму — по всей вероятности, Фрэнсис; тут Карл смеялся громче всех. Наконец, когда коварный герцог приблизился к Фрэнсис с непристойным, как он пояснил присутствующим, предложением, — все моментально узнали Генриха Беннета, а пространные витиеватые фразы, сдобренные цитатами, которыми Беннет так любил украшать свои парламентские выступления, лились словно бы из уст самого Беннета.

Фрэнсис хохотала до слез и цеплялась за короля, чтобы не упасть, чему король был несказанно рад, а гости веселились еще пуще.

Когда смех поутих, присутствовавший здесь же французский посол, премного довольный обществом и всем происходящим, шепнул королю, что у госпожи Стюарт, как он слышал, самые прелестные ножки на свете и что нельзя ли попросить у этой дамы позволения взглянуть на них хоть одним глазком, разумеется, только до колена, о большем он не посмел бы даже заикнуться.

Король, шепотом же, передал эту просьбу Фрэнсис; та, удивленно распахнув небесно-голубые глаза, ответила, что, конечно же, она с удовольствием покажет послу свои ноги, после чего невозмутимо, опять-таки как маленькая девочка, взобралась на скамью и приподняла юбку до колен, дабы все могли полюбоваться на ноги, объявленные красивейшими на свете.

Король был совершенно очарован такой милой непосредственностью.

Французский посол опустился на колени и заявил, что не знает способа выразить свое восхищение прелестнейшими ножками на свете иначе, как коленопреклоненно.

В следующий момент всем собравшимся еще раз представилась возможность убедиться в глубине страсти герцога Йорка к леди Честерфилд, ибо он заметил довольно нелюбезно, что не считает ноги госпожи Стюарт красивейшими на свете.

— Они слишком тонки, — заявил он. — Я назвал бы красивейшими на свете ноги более полные и не такие длинные, как у госпожи Стюарт. А главное — они должны быть одеты в зеленые чулочки.

Король, а за ним все остальные расхохотались оглушительней прежнего; разумеется, герцог намекал на леди Честерфилд, с которой началась мода на зеленые чулки; и, дружески хлопнув брата по плечу, Карл подтолкнул его к предмету его страсти.

Внимательно следившая за всеми Барбара заметила гневный взгляд, которым лорд Честерфилд наградил августейших братьев.

«Славная картинка, - с внезапной злостью подумала она. — Честерфилд, влюбленный в собственную жену!.. Могла ли я думать, что доживу до такого?»

Она оглянулась в поисках того, кто разделит с нею ложе в эту ночь. Она еще не знала, кто это будет, знала только, что не король, не Бэкингем, не Честерфилд и не Гамильтон.

Ей нужен был новый любовник, молодой и сильный, который стер бы весь этот вечер, вместе с его зловещими предзнаменованиями, из ее памяти.

Скандал, связанный с именем Честерфилда, явился полной неожиданностью для двора. Кто же мог ожидать, что Честерфилд, известный распутник и повеса, окажется способен на глубокое чувство к женщине, тем более к собственной жене?

Поскольку любовь к музыке почиталась особой добродетелью при английском дворе, Том Киллигрю, известный всему театральному миру законодатель вкусов, привез с собою из поездки по Италии целую труппу певцов и музыкантов. Все они имели большой успех, а некий Франсиско Корбетта оказался таким великолепным гитаристом, что многие придворные дамы и кавалеры не на шутку разохотились овладеть этим инструментом. Леди Честерфилд удачно приобрела одну из благозвучнейших во всей Англии гитар, и ее брат, лорд Арран, вскоре научился играть на ней много лучше остальных придворных.

Одна сочиненная Франсиско сарабанда так полюбилась королю, что он готов был слушать ее беспрерывно; придворные, разумеется, тоже были от нее в восторге, поэтому звуки сарабанды, исполняемые на все голоса, от баса до сопрано, и на всех музыкальных инструментах, постоянно лились из апартаментов и внутренних двориков Уайтхолла. Но более всего мелодия сарабанды пленяла слушателей тогда, когда исполнитель пел и одновременно подыгрывал себе на гитаре.

Неудивительно поэтому, что герцог Йорк, следуя за общими вкусами, высказал желание услышать, как лорд Арран исполняет эту самую сарабанду на знаменитой гитаре леди Честерфилд. Арран тут же назначил герцогу встречу в апартаментах своей сестры.

Прослышавший об их договоренности Честерфилд ворвался в комнату жены, крича, что она обманывает его с герцогом Йорком.

Елизавета, отнюдь не забывшая слова супруга — тогда еще нежно любимого — о том, что его сердце принадлежало и будет принадлежать другой, лишь внутренне усмехнулась и отвернула лицо. По-видимому, она не считала нужным ни подтверждать, ни опровергать предъявленное ей обвинение.

— Думаешь, я позволю тебе так... так бессовестно меня дурачить, да? Ты так думаешь?! — кричал он.

— Поверьте, милорд, я вовсе о вас не думаю, — отвечала Елизавета.

С этими словами она опустилась на стул, взяла гитару и скрестила обтянутые зелеными чулками ноги, которыми так неприкрыто восторгался герцог Йорк.

— Отвечай! — потребовал Честерфилд. — Вы с ним любовники? Да? Да или нет?!

В ответ под пальцами Елизаветы зазвучали первые аккорды сарабанды.

Равнодушно глядя на мужа, она вспоминала, как нежно и беззаветно она любила его в первые недели замужества, как во всем старалась ему угодить, как мечтала о семейном счастье, таком же, какое было у ее родителей.

А потом, когда она узнала о его любовной связи, и не с кем-то, а с Барбарой Кастлмейн, известной всему миру вульгарной блудницей, потерявшей уже счет своим любовникам, когда представила их вместе, когда осознала, чего стоили все ее детские надежды на счастливое замужество, она вдруг перестала убиваться и грустить о своей разбитой жизни. Она ясно увидела, что не сможет уже никого любить, потому что любить вообще глупо; что при дворе царит безнравственность и разврат, и даже король, при всей его доброте, смеется над добродетелью и целомудрием. Тогда ее любовь к мужу окончательно умерла, и она решила никогда больше не попадать в столь жалкое и унизительное положение.

Затем она открыла для себя двор со всеми его утехами и развлечениями и обнаружила, что мужчины заглядываются на нее; постепенно к ней пришло сознание собственной красоты. Ей нравилось танцевать, кокетничать с кавалерами и удивлять подруг необычностью своих нарядов, которые восхитительно смотрелись на ее прелестной фигуре. При желании и она, подобно другим придворным красавицам, могла бы завести любовника. Сейчас ее благосклонности упорно добивался брат короля, а завтра на его месте вполне мог оказаться сам король.

Что же до супруга, то при виде его Елизавета всякий раз вспоминала перенесенное ею унижение, слишком мучительное и жестокое для ее наивной, еще не окрепшей тогда души.

С тех пор одно из любимейших ее развлечений состояло в том, чтобы дать ему почувствовать хоть малую толику тех страданий, которые ей довелось испытать по его вине. Она не собиралась доводить свою месть до конца; однако ее извращенный супруг, когда-то с презрением отвернувшийся от непорочной любви юной Елизаветы, сам теперь воспылал любовью к ней.

«Да, — подумала Елизавета, — жизнь груба и цинична, и сарабанда способна выразить это лучше всяких слов».

— Я задал тебе вопрос! — вне себя крикнул Честерфилд. — И я требую от тебя ответа!

— Отвечать мне или не отвечать — это мое личное дело! — сказала она.

— Он, видите ли, придет слушать сарабанду! Так я этому и поверил! Он придет затем, чтобы увидеться с тобою!

— Разумеется, и за этим тоже, — равнодушно обронила Елизавета.

— Все это устроил твой любезный братец! Вы все, все хотите меня одурачить! А теперь ты, верно, ждешь, когда я удалюсь, чтобы вы с Йорком могли без помех наставлять мне рога?

— Я уже говорила вам, что мне нет до этого никакого дела. Можете удалиться, можете остаться — право, мне это решительно все равно.

«О, — пронеслось у него в голове, — как же она прекрасна и как презрительно-холодна!»

Ее маленькая ножка, обтянутая зеленым чулком, едва виднелась из-под подола. Честерфилд часто спрашивал себя, как он, глупец, мог просмотреть такую бесподобную красоту, как мог предпочесть буйные выходки Барбары чистоте и невинности юного создания, на котором сам же был женат. Вспоминалась тогдашняя ее наивная ревность к его первой жене. Теперь он был бы счастлив разбудить в ней хоть каплю той ревности — но, увы, давно внушал ей одно лишь холодное презрение. Больше он ничего не успел сказать, поскольку в эту самую минуту доложили о прибытии герцога Йорка и лорда Аррана. Герцог проявлял столь нежное внимание к леди Честерфилд, что было ясно: хозяйка интересовала гостя куда больше гитары.

Честерфилд отказался оставить жену наедине с музицирующими гостями и, пока Арран показывал герцогу, как играется знаменитая сарабанда, стоял над ними мрачнее тучи. Однако не успели они добраться до половины пьесы, как прибыл посыльный из королевских апартаментов. Честерфилд срочно понадобился королеве для ведения переговоров с московскими послами, которые уже ожидали ее аудиенций.

Разозленный столь неприятным для него оборотом событий, Честерфилд, однако, вынужден был подчиниться приказу и уйти, оставив леди Честерфилд с герцогом на попечение Аррана. Каково же было его негодование, когда, прибыв в приемную залу королевы, он вскоре заметил мелькнувшее в толпе придворных лицо шурина! Значит, герцог Йорк и леди Честерфилд остались одни в ее апартаментах!..

Честерфилда обуял такой гнев, что он едва дождался конца аудиенции. Он был убежден, что над ним сыграли злую шутку и что его нарочно выманили из дому, дабы герцог Йорк мог остаться наедине с его женой.

В порыве нестерпимой ревности он поспешил в свои апартаменты. Ни герцога, ни леди Честерфилд он там не нашел, зато нашел злополучную гитару и, швырнув ее об пол, топтал до тех пор, пока от несчастного инструмента не остались одни щепки. Тогда он отправился искать жену и наткнулся по дороге на Джорджа Гамильтона, кузена и поклонника Елизаветы. Именно перед ним он и излил свою уязвленную ревностью душу.

Гамильтон, убежденный, как и Честерфилд, что герцог преуспел там, где сам он — увы! — ничего не добился, вынашивал свою тайную ревность. Мысль о том, что кому-то другому может быть дарована милость, коей он так долго и безуспешно добивался, показалась ему слишком невыносимой; он согласен был даже потерять даму своего сердца, но не дать ей насладиться объятиями другого.

— Вы муж, — сказал он Честерфилду. — Почему бы вам не увезти ее из Лондона? Поживете в деревне, вдали от всех; зато будете уверены, что она ваша и никому больше не принадлежит.

Мысль показалась Честерфилду вполне здравой. Он тут же отдал все необходимые распоряжения, и к тому времени, когда Елизавета отыскалась, все уже было готово к отъезду в деревню, и ей ничего не оставалось, как подчиниться его воле.

Итак, супруги Честерфилд покинули двор английского короля. Об их отъезде тут же, в полном соответствии с беспечными нравами времени, сочинились веселые куплеты, и как-то само собою получилось, что они удачно легли на мелодию все той же сарабанды и долго еще с удовольствием распевались при дворе Карла Второго.

Герцог Йорк вскоре утешился и начал подкидывать свои записки в карманы другой дамы; лишь Барбара не могла забыть, что еще один возлюбленный покинул ее.

К Екатерине вернулось счастье, которого она не помнила со времен своего медового месяца. Наконец-то она произведет на свет дитя! Будущий ребенок казался ей существом чудесным и загадочным, которое подарит ей новое счастье и вознаградит за все страдания, какие ей пришлось пережить из-за любви к королю. Она представляла его, — разумеется, его, потому что у них непременно родится мальчик! — почти зримо. Манерами и наружностью он пойдет в отца: в нем будет отцовская доброта, отцовская приветливость и легкий нрав; и лишь его взгляд, гораздо более серьезный, чем у отца, будет напоминать материнский.

В своих сладостных грезах она так же ясно видела очаровательного малыша — наследника английского престола, — как когда-то, в ожидании замужества, видела Карла.

Карл держался безукоризненно, словно и думать забыл об их прежних размолвках. Он умолял ее заботиться о своем здоровье и особенно беспокоился о том, чтобы она не простудилась; он также на время отстранил ее от пышных и утомительных приемов. И оттого, что он так заботился о ней и ее будущем ребенке, ей делалось легко и радостно.

Держась за руки, они выезжали на верховые прогулки по парку, и все вокруг любовались ими и приветствовали их. Счастливая Екатерина очень похорошела, и когда она, в своем коротком темно-красном платье с белой шнуровкой на груди и с развевающимися волосами, ехала верхом, до нее доносились весьма одобрительные замечания подданных — а надо сказать, что английские подданные никогда не отличались особым желанием ей польстить. Вслед за королем и королевой ехали дамы, и среди них, разумеется, леди Кастлмейн, прекрасная и высокомерная, как всегда, разве что чуть мрачнее обыкновенного, поскольку ей приходилось ехать позади короля, а не рядом с ним. Будь она в лучшем расположении духа, она бы, несомненно, пришпорила лошадь и выехала вперед, дабы все могли увидеть ее рядом с королем и королевой.

Лицо ее под широкополой шляпой с желтым пером всю дорогу было угрюмо, а когда настало время спешиваться, сделалось определенно злым, потому что на помощь к ней бросились со всех ног не кавалеры, а всего лишь ее собственные слуги.

Да, подумала Екатерина, видно, золотые дни ее уже сочтены; впрочем, кто знает, что тому виной — изменившееся положение королевы или та ехавшая за ними юная фрейлина, превзошедшая красотою саму леди Кастлмейн? Эта фрейлина, правда, ни за что не осмелилась бы поравняться с королем в присутствии его супруги, но, в своей маленькой шляпке с загнутыми кверху полями и красным пером, она была так прелестна, что у глядевших на нее дух захватывало от изумления.

Из Португалии пришли хорошие вести — испанцы потерпели поражение при Амексиале. Битва, от которой зависела судьба маленькой страны, была жестокой: ведь испанскую армию возглавил сам дон Хуан Австрийский, однако португальцам в союзе с англичанами все же удалось вырвать победу. При этом английские солдаты проявляли необыкновенную стойкость и мужество, По слухам, португальцы выкрикивали на поле сражения, что их союзники оказались к ним милостивее всех святых, коих они столько лет молили о помощи.

Получив известие о долгожданной победе, Екатерина плакала от счастья. Все-таки англичане защитили маленькую Португалию от грозного неприятеля, все-таки она, Екатерина, рождена была на благо своей страны! В Карле она видела в первую очередь спасителя Португалии; вспоминая с самого начала историю своего замужества, она снова и снова спрашивала себя, как она могла быть так слепа, как могла отказать ему в единственной высказанной им просьбе. Он дал ей счастье, о каком она даже не могла помыслить; он избавил ее страну от величайшего позора; и вот, когда он попросил ее помочь ему в одном-единственном щекотливом вопросе, — она не пожелала его понять, а помнила только о собственной гордости и о собственной оскверненной любви. Теперь она могла сколько угодно оплакивать свою вчерашнюю слепоту, ибо теперь уже было поздно. Ей оставалось лишь ждать случая доказать ему на деле свою любовь да молиться о том, чтобы Господь помог ей вернуть его расположение, так нелепо ею отвергнутое.

Ее скудоумный братец в знак своей благодарности раздал английским солдатам по понюшке табаку. Понюшка табаку в награду за спасение отечества! Екатерина залилась краской стыда, когда ей об этом рассказали. Разгневанные англичане бросали свой табак на землю. Карл спас положение, велев поделить между солдатами — в благодарность за службу королеве — сорок тысяч крон.

Екатерина знала о его денежных трудностях и о том, что ему часто приходится оплачивать государственные расходы из личных средств; знала она и о нескончаемых запросах его фавориток, таких, как Барбара Кастлмейн, и о его великодушии, из-за которого он никогда не умел им отказать.

Она молила Бога, чтобы ее малыш родился крепким и здоровым и чтобы отец мог гордиться своим сыном.

Будущее виделось ей теперь радужно-счастливым, потому что беременность смягчила ее нрав; она не была уже истеричкой, не умеющей приспособиться к циничной жестокости этого мира.

Барбара не на шутку встревожилась.

Возможно, думала она, пора вспомнить своего супруга. Раз уж ей суждено утратить благорасположение короля, то неплохо для начала заручиться хотя бы покровительством Роджера.

На этот раз они с королевой начали раздаваться в поясе одновременно, и Барбара не была уже так уверена, что король признает себя отцом ее ребенка. Он, правда, заглядывал время от времени в ее детскую, и дети тут же взбирались к нему на колени и начинали шарить у него в карманах, ища подарки.

— Узнаю хватку вашей матушки, — говорил он в таких случаях.

Барбара нимало не сомневалась в том, что о ее детях он позаботится, но вот к ней самой в последнее время он явно охладел.

Конечно, думала она, можно пригрозить ему, можно предать огласке его письма, но что это изменит? Всем и так известно об их взаимоотношениях, и ничего нового тут уже не скажешь.

Более того, он мог наконец разозлиться и удалить ее от двора. Барбара не раз уже убеждалась, что, как у всех мягких и покладистых людей, у него возникало порой желание проявить твердость, и тогда уже ничто не могло его поколебать. При всем его благодушии он умел быть упрямым, как никто другой.

Хорошенько обдумав свое положение, Барбара решила призвать к себе священника, с целью, как она пояснила, изучения догматов католицизма, ибо что-то подсказывало ей, что это может способствовать примирению ее с Роджером.

Весь двор веселился от души, обсуждая новость: Барбара заперлась в своих апартаментах с католическим священником! Она заявила, что он учит ее догматам веры; весь вопрос в том, многозначительно подмигивали друг другу придворные, чему учит его она.

Бэкингем даже говорил по этому поводу с королем:— Ваше величество, не стоит ли предостеречь леди Кастлмейн от обращения к новой вере?

Карл беспечно рассмеялся.

— Милорд, — сказал он, — вы же знаете, что я, никогда не покушаюсь на души прекрасных дам.

Услышав о таком ответе, Барбара встревожилась еще больше. Она все яснее видела, что власть ее над королем в значительной мере уже утрачена.

Бэкингем получил полную отставку у Фрэнсис Стюарт. Она не желала его более видеть, ибо он осмелился сделать ей недостойное предложение. Фрэнсис при всей ее детской наивности отнюдь не растерялась и живо поставила на место развратного герцога.

Посрамленный Бэкингем вернулся в Петушиную Арену.

— Похоже, эта весталка твердо решила хранить свое целомудрие, — пожаловался он Барбаре.

Допытал счастья и Беннет; однако в тот момент, когда он, с высокопарностью, так точно скопированной недавно Бэкингемом, предлагал ей свою любовь, та не смогла удержаться от смеха — поскольку, как она объяснила впоследствии, невозможно было понять, стоит ли перед нею Беннет собственной персоной или же Бэкингем, изображающий Беннета.

Король также подступился к юной красавице, однако она печально отстранилась от него и заявила, что не считает подобные предложения достойными Его величества и просит, пусть даже рискуя вызвать его неудовольствие, никогда более не заговаривать с нею об этом.

Король в расстройстве отправился ужинать к леди Кастлмейн.

Барбара, обрадованная его приходом, постаралась напомнить ему обо всех усладах, что им довелось вместе вкусить за эти годы.

Это ей определенно удалось, потому что и на другой вечер, и на третий король снова ужинал у нее.

Мало-помалу надежды Барбары начали возрождаться. Выбросив из головы опостылевшего священника, вместе с его католическими догматами, она приказала зажарить для короля огромный кусок телятины; однако тетушка Сара заявила, что это невозможно, потому что вода в реке поднялась слишком высоко и затопила их кухню.

— Черт возьми! — раздраженно воскликнула Барбара. — Делайте, что хотите, хоть поджигайте дворец, но чтобы к приходу короля мясо было зажарено!

На что тетушка Сара, дрожавшая перед хозяйкой гораздо меньше остальной челяди, посоветовала хозяйке не говорить ерунды и пообещала снести телятину на кухню к своему мужу; а поскольку муж ее служил поваром у милорда Сандвича, то, заверила она, мясо там приготовят как надо.

Так и сделали. Король с леди Кастлмейн счастливо отужинали, но на другой день весь Лондон знал о куске телятины, зажаренном на кухне у лорда Сандвича, а также о том, что король ушел от леди Кастлмейн только под утро.

Екатерина, удалившаяся от дворцовых сплетен и суеты в свои покои, ожидала рождения наследника. Ей верилось, что, когда младенец появится на свет, они с Карлом обратят наконец счастливые взоры друг на друга. Конечно, Карл не на шутку увлекся прекрасной госпожой Стюарт но, с другой стороны, юная Фрэнсис вела себя достойно и с полной определенностью заявила королю, чтобы он оставил все надежды на ее совращение.

Когда родится малыш, убеждала себя Екатерина, король забудет Фрэнсис и целиком посвятит себя радостям семейной жизни. Он весел, терпелив и любит детей, из него должен получиться прекрасный отец. У них будет много детей, и они заживут так же счастливо, как когда-то ее родители. Впрочем, нет — счастливее: ведь у них не будет тех забот, что так омрачали жизнь герцога Браганского.

Да, думала она, теперь, когда он освободился от этой порочной женщины, все должно перемениться. Конечно, она еще долго будет вздрагивать при упоминании леди Кастлмейн: ей снова и снова будет мерещиться та страшная минута, когда она увидела ее имя первым в списке фрейлин, или та, когда она подала руку для поцелуя незнакомой даме, не расслышав, кто она такая, или последовавшая за этим позорная сцена.

Но пройдут годы, и имя леди Кастлмейн сделается для нее лишь воспоминанием; пусть даже вызывающим дрожь, но воспоминанием — не более.

Сейчас она старалась думать только о малыше, о своем будущем сыне; а если родится девочка — что ж, они с Карлом еще молоды и, как всем уже теперь ясно, способны иметь детей.

«Я знала, что в конце концов мы будем счастливы, — говорила она себе. — Нужно было только, чтобы он вырвался из-под власти этой развратной женщины».

Под окном захихикали служанки. Прислушавшись, Екатерина разобрала, что говорят о каком-то куске телятины. «Господи, — подумала она, — о каких только глупостях не сплетничают во дворце!»

Она отвернулась от окна и стала ждать Карла.

Ей часто хотелось излить перед ним душу, рассказать о самых заветных своих желаниях, но она не решалась. Как ни заботился он о ней и о ее здоровье — все же она боялась, что ее наивные мечты вызовут у него лишь насмешливую улыбку.

Нет, она не станет ему ни о чем рассказывать, решила она, пусть сперва мечты ее станут явью.

Вошла заплаканная донна Мария. Здесь, вдали от милой родины, под низким ненавистным небом, она быстро состарилась и одряхлела; но ни за что на свете не согласилась бы она уехать, оставив инфанту совсем одну среди этих чужих людей, ведущих себя так скверно и непонятно.

«Бедная донна Мария! — думала Екатерина. — Всегда и во всем видит одни только темные стороны; можно подумать, что светлые ей неприятны».

— Вы уже слыхали про кусок телятины? — спросила донна Мария.

— Я слышала, женщины смеялись сейчас под окном и говорили о какой-то телятине... Что за история?

— Телятина нужна была для королевского ужина, но кухню затопило, и, чтобы зажарить мясо, пришлось нести его аж на кухню милорда Сандвича.

— И все? Отчего же это так всех занимает?

— Так ведь мадам Кастлмейн кричала во все горло — приказывала слугам хоть спалить дворец дотла, но телятину зажарить.

— Мадам... Кастлмейн?

— Ну да. Король вернулся к ней — вы разве не слышали? Опять ужинает у нее каждый вечер, души в ней не чает...

Екатерина поднялась, не в силах совладать со своими чувствами — точно так же, как тогда, когда король, без ее ведома и согласия, подвел к ней леди Кастлмейн...

Значит, все ее мечтания были напрасны!.. Он не расстался со своей любовницей, и всю жизнь, стучало в мозгу Екатерины, всю жизнь эта женщина, как злой рок, будет преследовать ее... и короля!— Ай-ай! — вскрикнула вдруг донна Мария. — Деточка, что такое, болит что-нибудь?

Кровь хлынула из носа Екатерины, как в тот раз; она качнулась вперед, и в последнюю секунду донна Мария успела ее подхватить...

...Стоявший у постели Карл смотрел на Екатерину — хрупкую, маленькую и беззащитную.

Она металась в бреду, не осознавая еще, что потеряла своего ребенка.

Донна Мария рассказала королю все и полностью повторила свой последний разговор с Екатериной.

«Это я довел ее до выкидыша, — думал король. — Я причинил ей боль, какую она не смогла вынести. Смерть нашего с нею ребенка — моя вина».

Опустившись на колени около кровати, он закрыл лицо руками.

— Карл, — позвала Екатерина. — Где вы, Карл?

— Я здесь, — ответил он. — Я с вами.

— Вы плачете, Карл. Это слезы!.. Так странно видеть слезы в ваших глазах...

— Я плачу потому, что хочу видеть вас здоровой. Вы должны выздороветь, Екатерина.

По ее лицу он видел, что она не догадывается о природе своей болезни. Вероятно, она забыла, что должна была скоро рожать. «Что ж, — подумал он, — так даже лучше; пусть она будет избавлена хотя бы от этих мук».

— Карл, — опять позвала она. — Карл, возьмите меня за руку!

Он с готовностью взял ее руку и поднес к своим губам.

— Я рада, что вы здесь и не уходите от меня, — сказала она.

— Я не уйду. Я буду с вами... сколько вы захотите.

— Я так мечтала услышать от вас эти слова. — Легкая тень набежала на ее чело. — Но ведь вы говорите так, потому что я больна, — продолжала она. — Я знаю, я очень больна. Я умру, Карл?

— Нет! — поспешно крикнул он. — Нет, вы не умрете!

— Мне не больно будет уходить, — сказала она. — Я с легкостью оставляю все, что было в этой жизни, кроме... кроме вас, Карл. Мне жаль расставаться только с вами.

— Мы не расстанемся! — воскликнул он.

— Но не горюйте обо мне; ведь, когда я умру, вы сможете жениться на той, которая будет достойнее меня.

— Прошу вас, не говорите таких слов!

— Я была недостойна вас... Заурядная принцесса маленькой страны... вечно просившей вас о помощи... И вы. помогли ее стране и подарили принцессе великое счастье, о каком она не могла даже мечтать...

— О, мне стыдно!.. — простонал Карл, не в силах сдержать катившиеся градом слезы. В эту минуту он поклялся себе до конца жизни помнить о тех унижениях, что он ей причинил.

— Карл... Карл... — шептала она. — Я не знаю, плакать мне или радоваться... Вы так заботливы ко мне — могла ли я надеяться?.. Но ваша печаль... и ваши слезы — они огорчают меня... Карл.

Король, подавленный и мучимый сознанием своей вины, не мог говорить. Все еще стоя на коленях, он низко опустил голову и прижался лицом к безвольной руке Екатерины. Уже впадая в беспамятство, она ощущала его слезы на своей руке.

Сзади подошла донна Мария.

— Ваше величество, вы ничем не сможете помочь королеве... теперь, — произнесла она.

Король с тоскою отвернулся.

День и ночь он оставался у ее постели. Хлопотавшие около Екатерины женщины дивились: неужто это тот же самый человек, который каждый вечер ужинал у леди Кастлмейн и изнывал от любви к прекрасной госпоже Стюарт? Он желал, чтобы подушки королевы поправляла только его рука и чтобы, возвращаясь из забытья, они видела его лицо и слышала его голос.

Екатерина бредила, и в бреду ей мерещилось, что она произвела на свет сына.

Вероятно, в памяти ее всплывали рассказы Марии Генриетты о детстве Карла, потому что она бормотала:

— Такой хороший, крепкий мальчик... Жалко только, что совсем не красивый.

— Нет-нет, — отвечал король, пытаясь подавить дрожь в голосе. — Мне кажется, он очень мил.

— Карл... — слабо произнесла она. — Вы здесь, Карл?

— Да, я здесь, любовь моя.

— Любовь... — повторила она. — Как хорошо вы это сказали... Как раньше, когда мы жили в Хэмптон-Корте... Мы ведь дадим ему имя Карл, да?

— Да, — сказал Король. — Мы дадим ему имя Карл.

— Это неважно, что он некрасив, — сказала она — Главное, чтобы он был похож на вас... Тогда он будет самым славным мальчиком на свете.

— Надеюсь, — сказал король, — что он будет лучше меня.

— Лучше вас?.. Как же он сможет быть лучше вас?

От волнения король не мог отвечать, лишь попросил ее закрыть глаза и отдохнуть.

Но тоска по материнству не давала ей покоя.

— Карл, сколько у нас с вами детей? Трое, да?..

Да... У нас с вами трое детей... А наша малышка такая хорошенькая, ведь правда?

— Очень хорошенькая, — отозвался Карл.

— Я рада. Плохо, если бы ваша дочь не вышла лицом... или фигурой. Красота ведь так важна для вас... Жаль, что Господь не наделил меня большой красотой…

— Екатерина, — сказал король, — не мучьте себя понапрасну. Отдохните, я буду рядом. И помните: я люблю вас такой, какая вы есть, и не желал бы в вас никаких изменений... Нет, только одно: чтобы вы выздоровели.

Кровотечение все не прекращалось. К ногам королевы клали только что забитых голубей, на голову надевали чепец, в который вплетены были драгоценнейшие реликвии; однако было ясно, что больше всех святых реликвий ей помогало присутствие короля около ее постели.

Весь Лондон обсуждал тяжкий недуг королевы, который, по-видимому, должен был закончиться смертельным исходом. Все были уверены, что тогда король женится на прекрасной Фрэнсис Стюарт, которую добродетельность иначе не допускала в его постель.

Разговоры эти, по разным причинам, волновали многих, — в частности, герцога Бэкингема. После того как он предложил Фрэнсис сделаться его любовницей и был по этому поводу выдворен из ее апартаментов, она уже простила его. В конце Концов, никто не умел так терпеливо, как он, возводить карточные домики, так хорошо петь и так уморительно изображать известных всем государственных мужей. А потому, заручившись его обещанием не возобновлять своего волокитства, госпожа Стюарт решилась вернуть ему свое расположение. Бэкингем, вынашивавший, как всегда, самые смелые планы, уже предвкушал, как король, после кончины королевы, женится на Фрэнсис, а ближайшим другом и советником последней будет, разумеется, он, герцог Бэкингем.

Знавшая об этих его планах Барбара внимательно следила за своим кузеном. Бэкингем, конечно, был ее другом, но легко мог превратиться и в злейшего врага. Посему Барбара оставалась среди тех, кто возносил к небесам молитвы за здоровье королевы.

Что же до самого короля, то он так усердно заботился о Екатерине и так корил себя за все причиненные ей несчастья, что мог мечтать только о ее выздоровлении.

Герцог и герцогиня Йоркские также молились за здоровье королевы — потому что многие поговаривали, что она уже не сможет иметь детей. Они знали, что, если эти слухи подтвердятся и если Екатерина выживет, король уже не женится во второй раз, и, стало быть, английский престол перейдет к детям Йорков.

Словом, двор — да и вся Англия — пребывали в немалом возбуждении, пока наконец выздоровление королевы не поставило все на свои места.

Однажды утром пелена беспамятства спала с глаз Екатерины, и она поняла, что ее воображаемое материнство было порождено горячечным бредом. Но все же сознание того, что муж находится рядом с нею и что она может надеяться на его любовь, смягчало для нее тяжесть пережитого удара.

Он продолжал так же нежно заботиться о ней, и дни выздоровления наполнились для нее светом истинного счастья. За время ее болезни волосы короля так поседели, что однажды он со смехом объявил ей о своем решении облачиться в новомодный парик.

— Не проистекают ли эти седины из вашего беспокойства о моей судьбе? — спросила Екатерина.

— Разумеется, проистекают!

— Тогда, думаю, мне приятнее будет видеть вас без парика.

Он улыбнулся, но на следующий день явился к ней уже в парике. Роскошные лежащие на плечах локоны и впрямь делали его значительно моложе, хотя морщины на лице — следы его разгульной жизни — оставались. Глядя на него — высокого, стройного и оживленного, — Екатерина с ужасом вспомнила, что ее собственные прекрасные волосы были отрезаны во время болезни, и теперь она, вероятно, выглядит хуже, чем когда бы то ни было.

Однако Карл не отворачивался от нее; поэтому, когда ей говорили, что она обязана своим выздоровлением святым реликвиям, привезенным нарочно для нее во время ее болезни, она отвечала: «Нет. Я знаю, что поправилась только благодаря молитвам моего мужа и тому, что он был со мною от начала до конца».

ГЛАВА ПЯТАЯ

Увы! Одновременно с тем, как здоровье Екатерины крепло, заботливость короля быстро шла на убыль. Нельзя сказать, чтобы он стал менее внимателен к ней, когда они бывали вместе, — нет; но теперь они уже бывали вместе гораздо меньше, ибо многие соблазны непреодолимо влекли короля прочь.

Барбара между тем благополучно разрешилась от бремени мальчиком, которому дала имя Генрих. Карл отказался от отцовства, но Екатерина знала, что он продолжал навещать детей Барбары, которых признал своими, и при этом подолгу засматривался на новорожденного, так что Барбара не теряла надежды.

«Какая жестокая судьба!» — думала Екатерина. Барбара рожает младенцев без перерыва: не успел один появиться на свет, как во чреве ее уж зачинается другой; она же, которая так страстно желает родить ребенка, более того, которая должна его родить, не смогла выносить свое единственное дитя и к тому же так ослабела после болезни, что в ближайшее время, вероятно, должна будет воздерживаться от новых попыток.

Известие о том, что Барбара так о ней беспокоилась, уязвило Екатерину до глубины души. Оказывается, леди Кастлмейн истово молилась о ее выздоровлении, — разумеется, не из любви к ней, а потому, что считала ее соперницей, не стоящей внимания, к которой даже не было нужды ревновать короля.

Теперь все взоры, одни любопытные, другие завистливые, обратились на Фрэнсис Стюарт. Король день ото дня пленялся ею все больше, и ее похвальная решимость хранить свое целомудрие начала уже казаться кое-кому чрезмерной.

Особенно взбудоражила всех история с французской коляской.

Посол Людовика, желая укрепить отношения между двумя странами и снискать расположение короля, подарил ему изящную застекленную коляску, какие только-только входили в моду во Франции. Весь двор сбежался полюбоваться на диковинку. Поскольку почти все подарки Карла вскоре как-то сами собою перекочевывали к его любовницам, то леди Кастлмейн, естественно, тут же объявила о своем намерении первой прокатиться в коляске.

Ей уже явственно представлялось, как она, во всем своем великолепии, въезжает в аллеи Гайд-парка. Наверняка лондонцы уже прослышали о новой коляске; теперь же, видя восседающую в ней Барбару, они убедятся, что она пользуется таким же благорасположением короля, как и всегда.

Они с Карлом опять примирились: в самом деле, не мог же он при всей его любви к Фрэнсис хранить верность женщине, упорно отказывающей ему в своих милостях. И он продолжал ужинать у леди Кастлмейн — хотя нередко, чтобы залучить его к себе, ей приходилось приглашать в свои апартаменты и Фрэнсис Стюарт.

Барбара опять была беременна, и хотя король до сих пор еще не признал предыдущего ребенка, она уже не сомневалась в том, что он скоро это сделает, и горячо уверяла его, что ее новое дитя, вне всякого сомнения, от него.

В тот день, когда посол Грамон преподнес Карлу свой изысканный подарок, король и Барбара остались одни только поздно вечером. Вспоминая теперь, какими глазами король глядел на эту юную лицемерку с ее карточными домиками, как покорно играл в ее глупые жмурки, Барбара ощущала особенно непреодолимую потребность доказать двору и всему миру, что она по-прежнему крепко держит короля в руках.

— Завтра неплохо было бы показать лондонцам вашу новую коляску, — заметила она.

— Что?.. Да, — рассеянно отвечал король. Он думал о том, что, кажется, Фрэнсис была с ним сегодня чуть мягче обыкновенного. Когда во время игры в жмурки он поцеловал ее, она не отпрянула от него, как всегда, лишь укоризненно — или даже не очень укоризненно? — рассмеялась.

— Вы же знаете, как они любят, чтобы им без промедления показывали все новинки. Об этой коляске они наверняка уже слышали и теперь ждут, что в первый же погожий день она появится в Гайд-парке.

— Пожалуй, — сказал король.

— Мне хотелось бы ее обновить.

— Не думаю, что это возможно, — сказал король.— Невозможно? Отчего же?

— Королева сообщила мне, что сама желает выехать в коляске, вместе с женою моего брата. Она считает, что этого ждет народ.

— Народ?! Народ не ждет ничего подобного.

— Вы правы, — невесело заметил Карл. — И это только говорит о нашем недостойном поведении в прошлом.

— При чем тут наше недостойное поведение? — фыркнула Барбара. — Людей интересует коляска, а не королева.

— А если дело только в том, чтобы показать горожанам новую коляску, то какая разница, кто в ней будет сидеть? Пусть это будут королева и герцогиня Йоркская.

Сверкая глазами, Барбара поднялась.

— Меня удивляет ваше отношение ко мне. Вы не желаете исполнить ни одну мою просьбу!

— А меня всегда удивляет стремление подменить истину заведомой ложью! — возразил король. — Я почти никогда и ни в чем вам не отказываю, и вы это прекрасно знаете — и все же пытаетесь уверить меня в обратном. Для чего?

Здравый смысл подсказывал Барбаре несколько умерить пыл: ведь ее влияние на короля было уже не безгранично. Даже ее щедрая чувственность всякий, раз привязывала его к ней лишь ненадолго. Увы! — первое место в сердце короля бесспорно принадлежало Фрэнсис Стюарт. Однако мысль о том, что, быть может, именно Фрэнсис уговорила короля предоставить королеве право обновить коляску, приводила Барбару в ярость. Эта притворщица так упорно твердит о своей преданности королеве, что наверняка за этим стоит тонкий расчет.

Однако она не собиралась так просто уступать право первой прокатиться в роскошной коляске кому бы то ни было.

— Я попросту наскучила вам! — воскликнула она. — Вы... вы забрали мою молодость... лучшие годы моей жизни!.. И вот теперь, после того как я нарожала столько детей...

— Еще неизвестно, чьи это дети.

— Они ваши, сир! Да, ваши!.. И не пытайтесь делать вид, что вы тут ни при чем! Я посвятила вам всю свою жизнь — потому что вы король, и я старалась служить вам, как могла.

— Барбара, умоляю вас, обойдемся без сцен! У нас их и так уже было довольно.

— Не затыкайте мне рот! Я ношу под сердцем ребенка... Нашего с вами ребенка! И если только вы не позволите мне первой сесть в эту вашу коляску, то... у меня будет выкидыш!.. И клянусь, весь свет узнает о том, что это произошло по вашей вине, сир!

— Вряд ли вам удастся его в этом убедить, — небрежно заметил Карл.

— Не смейте насмехаться надо мною, не то я убью себя... вместе с ребенком!

— Не думаю. Для этого вы слишком себя любите.

— Ах, не думаете?! — Оглянувшись по сторонам, она пронзительно крикнула: — Нож! Живо! Подайте мне нож! Сара, слышишь ты меня или нет?

Король быстро шагнул к ней и зажал ей рот рукой.

— Барбара, я не смогу бывать у вас, если вы и впредь намерены устраивать мне такие безобразные сцены.

— Глядите, как бы не пришлось потом каяться!

— Каются праведники, у меня нет такой привычки.

— А я постараюсь, чтобы она у вас появилась! Я расскажу всему свету о наших с вами отношениях!

— Успокойтесь, Барбара! Половину свет и так уже знает, а о другой половине догадывается.

— Не смейте так со мною разговаривать!— Мне надоели эти бессмысленные скандалы!

— О да, разумеется! Вам надоело все, кроме этой самодовольной дурочки! Думаете, ваш интерес к ней продержался бы дольше недели? Да никогда! Даже она сама это понимает — поэтому и жеманничает так, и оберегает свою хваленую девственность. Она знает: стоит ей вам уступить, как тут же её глупость наскучит вам до смерти. Безмозглая курица!.. «Сир, не желаете ли сыграть с нами в жмурки? — с деланной скромностью пропищала она, приседая в почтительнейшем реверансе. — Ах, как я люблю жмурки!.. Потому что я умею прелестно взвизгивать и говорить «Нет-нет-нет!», когда Ваше величество меня догоняет!..» Тьфу!

Карл, несмотря на досаду, не мог удержаться от улыбки, потому что Барбара хоть и сильно преувеличивала, но изображала госпожу Стюарт довольно похоже.

— Карл! — опять вкрадчиво начала она. — Ну что вам стоит? Позвольте мне проехать в коляске... один только разочек! И пусть потом королева с герцогиней хоть целыми днями катаются по Гайд-парку. Ваши подданные гораздо больше любят смотреть на меня, чем на королеву или на герцогиню... Вот, взгляните сами! — Она гордо тряхнула головой, откидывая назад волосы, и выпрямилась во весь свой внушительный рост. — Неужто я буду плохо смотреться в вашей коляске? Право, жаль будет, если она впервые выедет из дворца без той, которая достойна в ней сидеть.

— Барбара, вы, кажется, выпросили бы у меня и английскую корону!

«И выпросила бы, — подумала Барбара, — если бы не Роджер Палмер. Проклятье!.. Я связана по рукам и ногам цепями супружества, а Стюарт, эта юная скромница, полна надежд. При всей ее добропорядочности и любви к королеве она наверняка молится о ее скорейшей кончине».

Впрочем, французская коляска беспокоила сейчас Барбару больше английской короны, и, по некоторым едва заметным признакам, ей показалось, что Карл уже готов уступить.

Поэтому она внезапно прервала занимавший ее разговор и перешла к ласкам столь бурным, что они не могли не вызвать в нем ответного желания.

Однако под утро, когда он уходил, обещания относительно французской коляски звучали, на ее взгляд, слишком неопределенно.

Громкая ссора Барбары с Карлом долетела до многих ушей, и теперь придворные передавали друг другу, что Барбара грозилась выкинуть младенца — зачатого, как она уверяла, от самого короля! — если ей не будет позволено первой сесть в коляску.

Слышавшая об этом королева со стыдом вспоминала, что ведь и она просила короля предоставить коляску ей и герцогине.

«Какая разница, — думала она теперь, — кто в ней будет сидеть? Разве в этом дело?»

Король все тянул с окончательным ответом. Ему хотелось угодить королеве, но, с другой стороны, пугала воинственность Барбары. Кто знает, на что она в действительности способна? Правда, он уже привык к ее безумным угрозам: она то и дело собиралась то задушить очередного ребенка, то убить какую-нибудь служанку. Насколько ему было известно, до убийства дело пока что не доходило, но при ее неуравновешенности мало ли чем могла закончиться каждая следующая угроза?

Весь двор... да что двор! — весь Лондон уже хихикал по поводу злополучной коляски. История с коляской превратилась в своего рода анекдот, какими король так часто развлекал своих подданных. Однако сама коляска все не появлялась на аллеях парка — по той простой причине, что Карл не хотел обижать королеву и опасался обидеть Барбару.

Спустя несколько дней в апартаментах Фрэнсис Стюарт, где в тот вечер ужинал король, состоялся знаменательный разговор.

Они сидели рядом за одним столом: темные страстные глаза короля были устремлены на хозяйку, а прекрасные голубые глаза хозяйки — на хрупкое сооружение, возводимое ею из игральных карт.

Но вот, неожиданно обернувшись к королю, она сказала:

— Ваше величество, вы не раз говорили, что рады были бы выполнить любое мое желание.

— Назовите его, — сказал король, — и можете считать, что оно уже выполнено.

Все замерли в предвкушении скорой развязки: неужели Фрэнсис наконец-то решилась стать любовницей короля?

— Я хочу первая выехать в вашей новой коляске, - сказала Фрэнсис.

Король, никак не ожидавший такого оборота, смутился. «Лучше бы этой коляски вовсе не было», — подумал он.

Поодаль предостерегающе, мерцали глаза Барбары.

Фрэнсис, с тою же невинной улыбкой, продолжала:

— Ваше величество, новый экипаж следует показать подданным — ведь они ждут. И я сочту за честь, если вы позволите мне в нем проехать.

В этот момент Барбара шагнула к столу и одним щелчком разрушила старательно возводимый хозяйкой карточный домик. Фрэнсис ахнула и обернулась, однако ее небесно-голубые глаза посмотрели на Барбару неожиданно дерзко и спокойно.

— Я предупредила короля, что, если я не сяду в его коляску первая, его ребенок не родится живым, — тихо произнесла Барбара. Фрэнсис улыбнулась.

— Какая жалость, — сказала она. — А если я не сяду в нее первая, боюсь, у меня вовсе не будет ребенка.

Три претендентки на одну коляску? Придворные веселились от души.

Впрочем, главными соперницами все, конечно же, признавали Барбару и Фрэнсис.

— Будто свет клином сошелся на этой коляске, — заметил король, видимо, раздосадованный неприятной сценой. — Да где же, наконец, герцог Бэкингем? Герцог, друг мой, спойте нам что-нибудь! Пойте о чем угодно — о любви, о ненависти, — но только, ради всего святого, ни слова о колясках!..

Герцог подчинился, и пока он пел, Барбара не сводила горящего взора с прелестной девичьей фигурки Фрэнсис Стюарт.

История с коляской наконец завершилась.

Королева тосковала в своих апартаментах. «Лучше бы я вовсе не выздоравливала, — думала она. — Пока я была больна, он любил меня. Умри я тогда — я умерла бы счастливой. Тогда он плакал из-за меня, и поправлял мне подушки, и даже поседел... А как он сожалел о причиненных мне страданиях и муках ревности! Его сердце было полно раскаяния. Теперь же ко мне вернулось здоровье, а с ним вместе все мои тогдашние муки».

Барбара страдала по-своему: она металась по своим комнатам, пиная ногами все, что попадалось ей на пути. Ни одна служанка, кроме тетушки Сары, не смела показываться ей на глаза, и даже тетушка Сара старалась держаться от нее на почтительном расстоянии.

Все окружающие — кто с беспокойством, кто с надеждой — ждали, что она что-нибудь с собою сделает; она же то в ярости раздирала собственное платье, то рвала на себе волосы и призывала Господа в свидетели ее чудовищного унижения.

Тем временем Фрэнсис Стюарт преспокойно разъезжала по Гайд-парку, и новая королевская коляска казалась всем идеальной оправой для этого сверкающего бриллианта.

Когда она проезжала мимо, лондонцы долго провожали ее глазами и говорили, что никогда, даже в дни наивысшего торжества леди Кастлмейн, английский двор не знал столь дивной красоты.

Наблюдая за отношениями Карла с его фаворитками, Екатерина часто спрашивала себя, способен ли он на истинно глубокое чувство. Барбара, бесстыдно сменявшая одного возлюбленного за другим, в то же время оставалась его любовницей; при этом ее бесчисленные интрижки, ставшие уже притчей во языцех, как будто вовсе не смущали его: он заботился лишь о том, чтобы она готова была принять его всегда, когда у него возникала в том потребность.

Фрэнсис по завершении истории с коляской снова отошла на прежние позиции. Она заявила, что не давала никаких обещаний и что ее совесть никогда не позволит ей сделаться любовницей короля.

«Может, она и впрямь записная кокетка и только притворяется невинной овечкой?» — спрашивала себя Екатерина. Во всяком случае, леди Кастлмейн, не делавшая уже секрета из своей вражды с госпожой Стюарт, считала именно так.

Впрочем, Екатерина все же склонна была верить в добродетельность девушки, и, когда та признавалась королеве, что желала бы поскорее выйти замуж и удалиться от развращенного двора, ее слова казались Екатерине вполне искренними.

— Поверьте, Ваше величество, — говорила ей

Фрэнсис, — не моя вина, что я оказалась в столь сложном положении.

И Екатерина верила и старалась поддержать Фрэнсис при всякой возможности.

Размышляя о том, что толкает короля в объятия то одной, то другой женщины, Екатерина припомнила также историю супружеских отношений Честерфилдов. По слухам, после отъезда в деревню граф отнюдь не охладел к своей жене, однако она отвечала ему тем же презрительным равнодушием, что и прежде.

Фрэнсис Стюарт, с которой Екатерина обсуждала превратности любви, заметила:

— Он начал проявлять интерес к ней, только убедившись, что ею восхищаются другие. Мужчины все таковы!

«А я, — подумала Екатерина, — была так бесхитростна! Я полюбила Карла всем сердцем и, не задумываясь, выказывала свою любовь. Какие уж тут другие мужчины!..»

Впрочем, был все же один мужчина, которого в последнее время нередко видели рядом с королевой: Эдвард Монтагью.

При всяком новом выпадавшем на долю Екатерины испытании — вроде этого скандала с французской коляской — он смотрел на нее с нескрываемым сочувствием, а во время прогулок неизменно находился подле нее. Последнее, конечно, отчасти объяснялось его обязанностями шталмейстера, однако Екатерина чувствовала, что он заботится о ней не только по долгу службы.

Она внимательнее присмотрелась к нему. Эдвард Монтагью был молод и хорош собою; ухаживания такого кавалера польстили бы, пожалуй, любой женщине. И Екатерина все чаще улыбалась ему, а придворные все чаще замечали, что дружба между королевой и молодым шталмейстером крепнет. Екатерина видела, что к ним присматриваются, но не делала никаких попыток разубедить сплетников: в конце концов, ведь именно этого она и добивалась.

Завистники Монтагью не замедлили привлечь внимание короля к подозрительной дружбе между королевой и шталмейстером, но король лишь добродушно рассмеялся. «У королевы появился поклонник? — сказал он. — Вот и прекрасно! Ибо она, безусловно, достойна всяческого поклонения».

Мешать же их дружбе, как он считал, было бы крайне несправедливо — поскольку он сам имел множество дружб с представительницами противоположного пола.

Явное равнодушие короля ко всем сплетням, касающимся ее отношений с красавцем шталмейстером, толкнуло Екатерину на новый опрометчивый шаг — один из тех, из-за которых Карл, собственно, и терял к ней интерес.

Увы, величайшее несчастье Екатерины состояло в том, что она так и не сумела понять душу своего супруга.

Однажды, помогая королеве сойти с лошади, Монтагью задержал ее руку в своей чуть дольше обычного и при этом слегка сжал ее пальцы. Тем самым он еще раз хотел подтвердить свою приязнь и сочувствие к ней, и Екатерина это знала. Но когда она, страстно желая привлечь к себе внимание Карла, спросила его, что может означать, когда джентльмен незаметно пожимает руку даме, — король с первых же слов угадал притворство в нарочитой невинности ее вопроса. Она явно разыгрывала перед ним слишком уж наивную иностранку, ничего не знающую об английских нравах.

— Кто сжимал вашу руку? — спросил король.

— Монтагью, — отвечала она, — мой шталмейстер.

На лице короля отразилась искренняя жалость. Бедная Екатерина! Она, кажется, научилась хитрить. Как это ей не к лицу!

— Как правило, этот жест выражает особую симпатию, — сказал он. — Однако проявленный в отношении короля или королевы он может означать не симпатию, а желание продвинуться по службе. В любом случае такое поведение шталмейстера, состоящего на службе у Вашего величества, является недопустимой вольностью, и я позабочусь о том, чтобы подобного больше не повторялось.

Итак, полагала Екатерина, ей удалось возбудить его ревность. По ее расчетам, он должен был думать теперь: «Ах, значит, она все-таки нравится другим мужчинам!..» — и она ждала, что будет дальше.

Но — увы! — Карл продолжал заниматься своими фаворитками, Екатерина же потеряла своего единственного поклонника.

Эдвард Монтагью был отстранен от должности, но не из-за ревности, а просто потому, что в противном случае, как думал Карл, невинность Екатерины могла толкнуть ее на неблагоразумный поступок.

Любовь короля к госпоже Стюарт между тем не ослабевала.

Он все чаще бывал подавлен и грустен, иногда им даже овладевала не свойственная ему по природе апатия. Поначалу он воспринимал непреклонность Фрэнсис как начало любовной игры — однако время шло, она не сдавалась, и он уже начал думать, что она вовсе ему не уступит.

Никогда еще чувство к женщине не овладевало им так безраздельно, как в этот раз. Впервые в жизни король был по-настоящему влюблен.

Порой он и сам себе удивлялся. Фрэнсис, бесспорно, была красавица, но, с другой стороны, в ней ведь совсем не было той игривой живости мысли, которую он так ценил в себе и в других. Иные, пожалуй, сочли бы ее даже глуповатой — королю же она казалась милым ребенком и была от этого еще желаннее. Не последнюю роль, вероятно, сыграла ее непохожесть на Барбару: Фрэнсис никогда не раздражалась и тем более не распалялась, а вела себя с неизменным достоинством; она редко отзывалась дурно о других и почти никогда ни о чем не просила короля. Случай с французской коляской был досадным исключением; да и то Карл сильно подозревал, что она действовала в тот раз не самостоятельно, а по чьему-то наущению, вероятнее всего, Бэкингема, вечно строившего какие-то невообразимые прожекты. Самой же Фрэнсис, кроме ее любимых детских игр, было как будто ничего не нужно. Она походила на маленькую, совершенно невинную девочку — и тем особенно трогала сердце короля.

Именно Фрэнсис красовалась теперь на английских монетах, олицетворяя собою фигуру Британии, с трезубцем в руках и шлемом на прелестной головке.

Он грезил о ней день и ночь и даже написал песню, в которой попытался излить свои переживания:

Под сенью дубравы ищу я чуть свет

Прелестной пастушки затерянный след,

На каждой тропинке, под каждым кустом.

Ах, нет мне покою ни ночью, ни днем.

Но уймись, уймись, томленье в крови, —

Нет горечи горше любви!

С тоской вспоминаю прелестны черты.

В объятьях другого не таешь ли ты?

Смеясь надо мною, расставшись едва,

Кому повторяешь заветны слова?

Уймись, уймись, томленье в крови, —

Нет горечи горше любви!

Но юную деву грешно мне хулить,

Правдивую душу сомненьем чернить.

И думы иные, толпяся, спешат:

Пред девой невинной я сам виноват.

О уймись, уймись, томленье в крови, —

Нет сладостней муки любви!

Пока короля снедала неутоленная страсть к госпоже Стюарт, государственные дела шли далеко не лучшим образом. Карлу нередко приходилось спешить на чрезвычайные заседания Королевского совета и подолгу спорить с Кларендоном, суждения которого год от года становились все безапелляционнее. Впрочем, и сам Карл не менее Кларендона был озабочен участившимися в последнее время столкновениями с голландскими судами.

Герцог Йорк, снискавший себе славу морского адмирала, все более уверялся в собственной непобедимости; как-никак за его спиной стояли английские купцы-толстосумы, возлагавшие немалые надежды на войну с Голландией. Герцог уже захватил Кейп-Корсо и некоторые другие голландские колонии на побережье Африки, и канцлер высказывал королю свои опасения по этому поводу: такая политика, считал он, крайне неразумна и лишь усугубляет вражду между двумя странами. Однако Йорк ответил на предостережение Кларендона тем, что захватил Нью-Амстердам в Северной Америке и немедленно переименовал его в Нью-Йорк. При этом он заявил, что лишь возвращает Англии собственность, ранее принадлежавшую ей и незаконно присвоенную Голландией. Естественно, что, встречаясь теперь в открытом море, английские и голландские корабли уже открыто враждовали между собой.

Карл понимал, что если так пойдет и дальше, то до войны, пожалуй, и впрямь недалеко, однако никого, кроме них с канцлером, это, по-видимому, не удручало. Но на короля наседал парламент, настроенный весьма воинственно, что же касается канцлера, то его авторитет с каждым днем падал все ниже и ниже.

Бэкингем и его сотоварищи распускали по городу самые невообразимые слухи, из коих явствовало, что во всех бедах и неудачах последних лет повинен не кто иной, как Кларендон. Теперь уже и ответственность за продажу Дюнкерка возлагалась на Кларендона: якобы он получил от французов большой куш за пособничество в сделке. Это была откровенная ложь: на самом деле Дюнкерк был продан из-за того, что его содержание подрывало королевскую казну и, кроме того, надо было срочно закрыть брешь в бюджете; канцлер всего лишь помогал осуществлению переговоров, когда продажа была уже делом решенным.

Да, то были дни, нелегкие для короля: страна неумолимо двигалась к опасной черте, а сам он впервые познал истинную любовь и впервые же получил решительный и безусловный отказ у дамы своего сердца.

Мэри Ферфакс, герцогиня Бэкингем, давала бал.

Пока служанки одевали ее, она горделиво, хотя и несколько опасливо разглядывала свое отражение в венецианском зеркале. Ее украшения ослепляли богатством и пестротою: Мэри питала непреодолимую слабость к драгоценным каменьям и, даже понимая это, не могла заставить себя отказаться хотя бы от их части. Она была очень худа, но, увы, в худобе ее не было чарующего изящества Фрэнсис Стюарт, — наоборот, она была поразительно нескладна и вечно не знала, куда девать свои несоразмерно большие руки. Обилие сверкающих колец, как она и сама догадывалась, не украшало их, а только привлекало внимание к неловкости ее жестов. Нос ее, так же как и рот, был чересчур велик; большие темные глаза казались слишком близко посаженными. Мэри давно уже осознала, что она не красавица, но никак не могла избавиться от надежды, что яркие наряды и богатые украшения помогут ей скрыть недостатки. Лишь в обществе признанных придворных красавиц — леди Честерфилд, или мисс Дженнингс, или леди Саутеск, или Барбары Кастлмейн, или, наконец, несравненной госпожи Стюарт — она понимала, что эти дамы достигают желаемых результатов, не прибегая к столь пышным средствам, как она.

Великий герцог, ее супруг, пренебрегал ею; однако Мэри не сетовала: она никогда не забывала о том, что ее муж — красивейший из всех мужчин, которых ей приходилось встречать в своей жизни; что он не только красив и остроумен, но имеет множество других талантов и что многие даже очень именитые господа набиваются к нему в друзья. «Быть женою такого человека, — без конца повторяла она себе, — уже само по себе великое счастье».

Пока служанки облачали ее для бала, ей вспоминались счастливые первые месяцы после их свадьбы — еще до возвращения в Англию короля, — когда герцог весьма старательно разыгрывал роль преданного супруга, а ее отец умилялся, глядя на счастливых молодоженов.

У герцога при всех его достоинствах была одна странная особенность: в голове у него постоянно зрели некие грандиозные планы. Было прекрасно, когда эти планы состояли в том, чтобы жениться на Мэри Ферфакс, или, несколько позже, в том, чтобы сделаться для нее примерным супругом. Они так славно жили вместе в деревне — она, ее милый супруг и ее отец. Джордж любил, взяв ее отца под руку, прогуливаться с ним по саду, излагая свои мысли по поводу книги о жизни генерала Ферфакса, которую он планировал в скором времени написать. Это были счастливейшие дни в ее, а может быть, робко думала она, и в его жизни. Но все же сельская идиллия оказалась не для него, и вполне естественно, что после Реставрации он вскоре сделался придворным и политиком; при дворе же он попал в компанию короля и тех развращенных господ, которые вели разгульную жизнь и поддерживали отношения с дамами, имевшими столь же скверную репутацию, как и они сами.

— Брак, — говорил он теперь, — есть величайшее одиночество, ибо он сливает двоих воедино и воспрещает им сливаться со всеми остальными.

Эти его новые взгляды в корне отличались от тех, что так часто высказывались им до и еще некоторое время после их свадьбы. Кстати сказать, сам он при этом отнюдь не предавался «одиночеству» и не ограничивал себя в «слиянии» со всеми остальными.

Жизнь их круто переменилась, и Мэри пришлось с этим смириться. Теперь она благодарно принимала от судьбы всякую возможность видеть его — как, например, сегодня, когда ему, в кои-то веки, понадобилась ее помощь.

Ее отец был глубоко обескуражен происшедшими в их жизни переменами и горько сетовал на непочтительное отношение Джорджа к его дочери. Мэри очень дорожила любовью своего прославленного отца. Теперь, когда он принялся корить себя за неразумный выбор, она снова и снова утешала его и уверяла, что выбор этот сделала в первую очередь она сама. Все знали, что Бэкингем пренебрегал ею и что женился на ней не от хорошей жизни, а в тот момент, когда всем казалось, что монархия уже не будет восстановлена, и когда брак с дочерью старого парламентария представлялся ему наилучшей партией. Мэри, однако, была довольна, что предпочла Бэкингема лорду Честерфилду. Она знала, что не пожалеет об этом никогда — пусть хоть все ближние объявят ее несчастнейшей из жен. Недавно, возвращаясь с ньюмаркетских скачек, они ночевали на постоялом дворе в Олдгейте, и там один из слуг покусился на жизнь герцога; Джордж быстро разоружил негодяя. Этот случай передавался потом из уст в уста; но, увы, суть рассказов состояла не в том, что тронувшийся умом слуга чуть не убил герцога, а в том, что сам герцог чуть не провел ночь со своей собственной женой.

Подобные унижения Мэри сносила беспрекословно. Что делать, они были частью той цены, которую ей, заурядной во всех отношениях женщине, приходилось платить за союз с одним из первых аристократов страны.

— Нравится ли вам мое платье? — спросила она служанок.

— Мадам, в нем вы прекрасны, — вполне искренне отвечали девушки, ибо действительно так думали.

— Ах, — пробормотала Мэри, — кабы можно было вместе с новым платьем надеть и новое лицо, может, я и была бы прекрасна.

Служанки, знавшие уже, что на балу будет сам король, заранее трепетали от волнения; однако истинная цель сегодняшнего бала была им неведома.

Зато она была ведома хозяйке, которую накануне просветил супруг. Как выяснилось, он затеял новый заговор, в котором на сей раз участвовали вместе с ним лорд Сандвич и Генрих Беннет — ныне лорд Арлингтон.

— Мы не можем, — заявил Джордж, — позволить королю впадать в уныние. Он забросил государственные дела и сделался мрачен до неузнаваемости. Разогнать хандру Его величества вольна одна только Фрэнсис Стюарт, и мы намерены ей в этом помочь.

— Но как? — спросила Мэри. — Ведь никто не может принять за нее столь важное решение.— Все очень просто, — пояснил герцог. — Мы устроим грандиозное веселье. Будут танцы, любимые игры госпожи Стюарт, напитки... крепкие напитки; и уж мы как-нибудь проследим, чтобы Фрэнсис почаще пригубляла свою чашу.

Мэри слегка побледнела.

— Значит, она не будет отдавать себе отчета в том, что делает?

— Вот ты уже и потрясена, — усмехнулся герцог. — Это все твое постылое пуританство! Дорогая Мэри, умоляю тебя, не будь ханжой. Пора жить сегодняшним, а не вчерашним днем!

— Но ведь... она так неопытна и так...

— И так хитра. Довольно уж она поводила короля за нос!

— Но Джордж, я не...

— От тебя ничего не требуется. Твое дело — встречать гостей да предоставить любовникам богатые апартаменты, когда потребуется.

Мэри хотела что-то возразить, но побоялась вызвать неудовольствие супруга. Итак, выбора не было: ради любимого герцога она должна была пойти теперь и на этот шаг.

В последний раз окинув взглядом свое отражение в зеркале, она отправилась встречать гостей.

Очень скоро, как и всегда в обществе блестящих аристократов и аристократок, Мэри осознала, что украшения ее чересчур пестры и многочисленны, а часть их решительно не подходит к ее ярко-красному бальному платью. «И такой каракатице выпало быть супругой прекраснейшего из герцогов!..» — подумала она.

...Тетушка Сара желала немедленно переговорить с хозяйкой, притом без свидетелей.

Оставив своих гостей, Барбара последовала за служанкой: тетушка Сара не раз уже доказывала ей

свою преданность, хотя иногда и позволяла себе излишние вольности в обращении.

— Мадам, — начала тетушка Сара, — обещаете ли вы не бросаться в меня скамейками, даже если услышите нечто неприятное для себя?

— Говори, — потребовала Барбара.

— Вам необходимо кое-что знать... Но сперва обещайте.

— Если ты сию же минуту не объяснишь мне, в чем дело, я велю заголить тебе спину и всыплю тебе так, что...

— Ну, слушайте, мадам.

— Я слушаю. Да поди ближе, дурья твоя башка!

— Нынче вечером лорд Бэкингем устраивает бал.

— Что из того? Мне нет никакого дела до его дурацких балов! Пусть себе распевает свои дурацкие песенки и изображает хоть всех подряд... Наверняка он и меня уже научился передразнивать.

— Так вот, на этом балу будет король. Барбара насторожилась.

— Откуда ты знаешь?

— Мой муж служит у лорда Сандвича поваром...

— Ах да, ясно. Значит, король, говоришь. И эта его цаца тоже будет там?

— Да, мадам.

— Ага, опять будут строить свои карточные домики! Пусть их развлекаются — благо в другие игры девственницы не играют.

— До сих пор не играли, мадам. Но, возможно, сегодня что-то изменится.

— Что ты болтаешь, негодница?!

— Кое-кто надеется свести их с королем нынче вечером. Милорд Арлингтон...

— Боров надутый!..

— ...и милорд Сандвич...

— Эта самодовольная обезьяна?..

— ...и милорд Бэкингем...— Грязная свинья!

— Мадам, прошу вас, держите себя в руках!

— В руках?! Мне держать себя в руках, когда эта развеселая троица подкапывается под меня? Ведь это заговор против меня! Против меня, Сара!.. Эту жеманную дурочку они просто используют в своей игре, но метят они в меня. Клянусь всеми святыми, я пойду туда и устрою им такое!.. Я швырну их подлые карты им прямо в лицо, я...

— Мадам, умоляю вас не забывать о своем положении и не совершать опрометчивых поступков. Она всегда спокойна — за то Его величество и относится к ней с неизменным уважением.

— Да как ты смеешь меня поучать — ты, ты!..

— Смею, — сказала Сара. — Потому что не хочу, чтобы вы сели в лужу.

— По-твоему, я собираюсь садиться в лужу?! По-твоему, я не знаю, как мне себя вести?

— Вот именно, мадам. И еще, по-моему, будь вы малость поспокойнее, да понежнее, да не раздражались бы этак по пустякам, — он и теперь любил бы вас по-прежнему, даже если бы и приударил по-королевски за госпожой Стюарт... Но дайте мне досказать. Они считают, что хватит уже тянуть волынку, и нынче вечером намерены покончить с этим делом. Они хотят подпоить госпожу Стюарт, чтобы она перестала противиться; тут-то Его величество и подхватит голубушку под белы ручки — а уж апартаменты для любовников в доме найдутся...

— Этого не будет! Я сама уволоку оттуда эту дурочку хоть за ее златые кудри, если понадобится!..

— Сперва подумайте, мадам. Стоит ли вам ронять свое достоинство? Ведь есть еще одна женщина, которая желает такого исхода не больше вашего. Почему бы не предоставить это дело ей? Думаю, так вы скорее сохраните расположение короля; во всяком случае, та, которой выпадет лишить Его величество предвкушаемого им нынче удовольствия, вряд ли может рассчитывать потом на его любовь.

Не отвечая, Барбара задумчиво смотрела на тетушку Сару.

...Они молча стояли друг перед другом.

«Вот женщина, разрушившая мое счастье, — думала Екатерина. — Еще тогда, в Лиссабоне, от одного ее имени меня бросало в дрожь».

«Ни за что на свете не променяла бы свою красоту на такую невзрачность, пусть даже вместе с короной, — думала Барбара. — Бедный Карл, ему, должно быть, нелегко было столько времени притворяться влюбленным в нее; наверняка пока он разыгрывал перед нею любящего супруга, желание даже ни разу не шевельнулось в нем».

— Ваше величество, — начала она, — сейчас не время для уклончивых речей и изысканных слов, поэтому скажу прямо: при дворе готовится гнусный заговор. Нынче ночью негодяи хотят обесчестить невинную девушку и превратить ее в распутницу. Девушка эта — Фрэнсис Стюарт. Заклинаю вас, Ваше величество: сделайте что-нибудь, чтобы предотвратить ее несчастье!

Сердце Екатерины забилось вдруг раненой птицей.

— Я вас не совсем поняла, леди Кастлмейн, — сказала она.

— Бэкингем дает сегодня бал. Там будет король — и там будет госпожа Стюарт. Так вот: герцог задумал на сей раз так ее напоить, чтобы она перестала противиться.

— Нет! — в отчаянии выкрикнула Екатерина. — Нет!

— Да, Ваше величество. Вы знаете эту девушку. Она не очень умна, но зато добродетельна. Скажите, достанет ли в вас хладнокровия спокойно наблюдать за тем, как свершится над нею это злодейство?

— Нет!..

— Тогда могу ли я смиренно просить Ваше величество помешать осуществлению этого плана?

— Как я могу помешать тому, чего желает король?

— Вы королева, и госпожа Стюарт состоит у вас на службе. Ваше величество, если бы вы явились на бал, а потом увезли бы бедняжку с собой, сказав, что нуждаетесь в ее услугах... никто не осмелился бы вам перечить. Сам король не скажет вам ни слова. Вы же знаете, что он ни за что не унизит вас... если это влечет за собою нарушение этикета.

Щеки Екатерины вспыхнули. Она прекрасно понимала, что визит этой бесстыжей блудницы вызван отнюдь не беспокойством по поводу девичьего целомудрия. И все же — она не могла позволить Карлу так поступить! Не могла позволить, чтобы Фрэнсис стала его любовницей вопреки собственному желанию.

Она не взялась бы сказать, что именно, подтолкнуло ее к принятию окончательного решения. Возможно, ревность. Возможно, забота о чести Фрэнсис... или о чести Карла. Потому что она была уверена, что среди всех его многочисленных любовниц не было еще ни одной подневольной жертвы.

И, обернувшись к Барбаре, она сказала:

— Вы правы. Я поеду на бал.

Было три часа, когда к герцогу неожиданно приехала королева.

К этому времени игры и веселье были уже в полном разгаре. Фрэнсис, бывшую весь вечер в центре внимания, побуждали пить много больше обыкновенного; она раскраснелась, глаза ее сияли возбуждением шумной игры.

Король не отходил от Фрэнсис ни на шаг, и три пары глаз — Бэкингема, Арлингтона и Сандвича — неотступно следовали за ними. Все трое были уверены, что уже скоро юная недотрога готова будет пасть в королевские объятия.

Тут-то им и было доложено о прибытии королевы.

Бэкингему вместе с герцогиней пришлось рассыпаться в изъявлениях радости по поводу нежданно оказанной им чести и просить Ее величество присоединиться к танцующим.

Королева немного потанцевала, после чего заявила, что ей пора возвращаться в Уайтхолл и что она берет с собою Фрэнсис Стюарт.

Коль скоро Фрэнсис должна была уезжать, то и короля ничто более не задерживало на балу. Поэтому вечер завершился совсем не так, как ожидали его устроители. Фрэнсис и король отбыли в Уайтхолл вместе с королевой.

Впрочем, по большей части королю было не до развлечений, поскольку дела страны внушали ему все больше беспокойства. Вражеские действия против английских судов, по заверениям парламента, наносили значительный ущерб английской торговле. Купцы требовали проучить обнаглевших голландцев. Голландские рыбаки, встречаясь с английскими рыбаками в Северном море, сражались насмерть. У Африканского побережья между английскими и голландскими моряками шла уже настоящая война. Амстердам распространял непристойные памфлеты об амурных похождениях английского короля и карикатуры, на которых растерянный король изображался в окружении множества дам, тянувших его в разные стороны. Карл был в смятении. Он испытывал непреодолимое отвращение к войне и полагал, что даже победитель мало что выигрывает. Война и так уже принесла его народу довольно страданий. Вспоминалось сражение при Эджхилле, когда они с Джеймсом чуть было не попали в плен; а явственней всего пережитого вспоминалось то вустерское поражение, после которого он, король, еще несколько недель скрывался под видом селянина, не смея открыть лицо в собственной стране.

Однако сейчас, когда подданные в один голос требовали объявления войны, его переживания не имели решительно никакого значения.

Вместо прогулок по парку он каждый день занимался теперь осмотром стоящих на Темзе кораблей, которыми гордился пуще всех своих богатств.

Убеждая парламент в том, что на содержание такого флота нужны деньги, он говорил:

— Наконец-то наши соседи уверились, что я в состоянии защитить себя и своих подданных от любых посягательств. На мои собственные средства и при содействии, любезно оказанном мне банкирами Сити, я создал флот, достойный моего народа и не уступающий ни одному из известных истории военных флотов.

После такой речи на оснащение кораблей была выделена огромная сумма в два с половиной миллиона фунтов. Но, как ни гордился Карл своим флотом, все же он горячо надеялся на то, что до открытой войны с Голландией дело не дойдет.

В тот год стояла небывало холодная зима, какой не помнили даже старожилы, но, встречаясь, люди обсуждали не погодные капризы, а растущие день ото дня претензии голландцев. Конечно, у Карла был мощный флот — но и у них тоже, и в открытом море они чувствовали себя не менее уверенно, чем англичане.

Барбара родила еще одного младенца — девочку, которую нарекла Шарлоттой и тут же объявила королевской дочерью. Королю, ушедшему с головой в государственные дела, на сей раз даже некогда было это оспаривать.

В марте пришлось-таки объявить Голландии войну.

Страна гудела от возбуждения. Силами лондонского Сити был выстроен большой военный корабль под названием «Верный Лондон». Командование флотом принял на себя герцог Йорк.

Пришла теплая и долгожданная после затянувшихся зимних холодов весна; страна с нетерпением ждала известий с полей морских сражений. Пушечная пальба с моря доносилась до самого Лондона; горожане пребывали в напряжении, но не сомневались в победе. Откуда они могли знать, что огромных, в их понимании, денег, выделенных парламентом на ведение войны, было совершенно не достаточно? По-настоящему всю тяжесть положения осознавал только король. Зная состояние финансов страны, он прекрасно понимал, что не сможет тянуть флот до конца войны из собственного, и без того куцего, королевского содержания, как понимал, что голландцы, владея не хуже англичан военно-морским искусством, располагают при этом куда большими средствами.

Когда же наконец пришло известие о долгожданной победе и городские колокола трезвонили до изнеможения, а жители выбегали на улицы, хватая по пути все, что могло сгодиться для праздничных костров, — король был менее других склонен к ликованию. Он уже знал, что Баркли, только недавно получивший от него звание графа Фальмута, погиб во время сражения, и догадывался, что в случае продолжения войны число жертв будет неуклонно расти.

Однако нежданно на улицах Лондона появился враг страшнее голландцев. Теплым апрельским вечером горожанин, направлявшийся из собора святого Павла в сторону Чипсайдского рынка, неожиданно занемог и улегся прямо на мостовую, не в силах продолжать путь. Всю ночь он пролежал там в лихорадке и в бреду, а к утру скончался; утром подошедшие к подойнику люди, увидев на его груди зловещее пятно, в страхе разбежались, но было уже поздно: к этому времени на улицах появились новые жертвы. По всему городу, от набережной до Олдгейта, мужчины и женщины, занятые обычными делами, вдруг начинали шататься как пьяные и, глядя перед собою невидящими глазами, устремлялись к себе домой, а те, что совсем не могли идти, ложились и умирали прямо на улице.

В Лондон пришла великая чума.

Время ли было ликовать по поводу одержанных побед? Да, близ Харвича англичане захватили восемнадцать больших голландских судов и потопили еще четырнадцать; да, грозный адмирал Обдам не страшил больше англичан, потому что взлетел на воздух вместе со своей командой, — и все это ценой одного лишь потопленного английского корабля. Правда, вслед за Фальмутом пали и другие превосходные флотоводцы: Мальборо, Портленд, адмиралы Гаусон и Самптон.

Но чума все нарастала, потрясая Лондон своей жестокостью. Суровую зиму сменило необычно жаркое для Англии лето. Над сточными канавами стояла убийственная вонь, потому что жители зачумленных домов поневоле выплескивали помои прямо из окон. На улицах умирали мужчины, женщины. Оказывать помощь человеку, упавшему на обочине, стало опасно; во всяком недомогании мерещилась смертоносная чума, и многие заболевали уже просто от ужаса. Смерть и страх носились в воздухе, по городу бродили смерть и страх.

До конца этого черного для Англии года чума унесла жизни не менее ста тридцати тысяч человек. Лондонцы возвращались в столицу, к своим домам и делам, но понесенные ими потери были так велики, что страна, к тому же до сих пор воевавшая с Голландией' пребывала в более плачевном состоянии, нежели когда-либо на протяжении всей истории.

Именно в это время надежды Екатерины на наследника неожиданно возродились: она снова была беременна.

Над горькими стенаниями измученного народа взошел 1666 год.

Чума нанесла стране невероятно жестокий удар. Торговля и ремесло все лето бездействовали, и, стало быть, денег на оснащение флота не было. Именно этот момент французы выбрали для того, чтобы вступить в военный союз с Голландией. Теперь Англия, разоренная и почти растерзанная чумой, должна была давать отпор двум противникам вместо одного.

Англичане самоуверенно заявляли, что им «не страшны никакие мосье», однако король был Печален. Его удручало сознание того, что народ, к которому принадлежала его родная мать и с которым он сам чувствовал теснейшую связь, поднял против него оружие. Более того, на его Англию, только что опустошенную смертоносной чумой и не имевшую средств для успешного ведения войны, ополчились две величайшие в мире державы.

В марте того же года из Португалии пришло печальное известие, о котором, по совету короля, королеве решено было не говорить.

— Она будет очень огорчена, — сказал Карл. — А ввиду ее слабого здоровья я, особенно теперь, предпочел бы оградить ее от лишних потрясений.

Однако долго скрывать от нее новость было невозможно. По заплаканному лицу донны Марии королева догадалась о том, что что-то стряслось, притом это «что-то» связано с их родиной, ибо нив каком другом случае донна Мария не стала бы так переживать.

Наконец она узнала правду.

Ее матушка умерла! Непостижимо! Они простились всего только четыре года назад, но за эти четыре года в жизни Екатерины произошло; столько всего, что порой, в своей любви к мужу, она забывала о матери. Теперь же, зная, что ее больше нет и что они никогда уже не увидятся, она была безутешна.

Лежа на постели в своей опочивальне и беззвучно плача, она перебирала в памяти дорогие сердцу детские воспоминания.

— О, матушка, — бормотала она, — будь вы здесь со мною, возможно, ваши советы надоумили бы меня, как вести себя и что делать!.. И, возможно, Карл не смотрел бы на меня теперь с тем снисходительным терпением, кое единственно я способна в нем возбудить...

Ей вспоминалось, как страстно желала ее мать этого союза и как она внушала дочери, что именно ей, ее любимой Екатерине, суждено спасти свою страну; вспоминались материнские наказы, данные при расставании.

— Матушка, — бормотала она, — миленькая моя... Я все сделаю, поверьте!.. О, пусть он снисходит до меня, пусть я всего лишь супруга, навязанная ему обстоятельствами, а он окружен прекрасными дамами, которых выбрал для себя сам, — пусть!.. Все же я не забуду ваших наставлений и всегда, всегда буду заботиться о благе моей страны!..

В этот год все казались словно бы раздражительнее обычного.

Когда Екатерина, в знак траура по матери, велела дамам являться ко двору с гладко зачесанными волосами и без мушек на лице, леди Кастлмейн открыто вознегодовала; что, впрочем, было неудивительно: ведь она тщательнейшим образом продумывала свою прическу и расположение мушек на лице. Теперь кое-кто успел заметить, что с зачесанными назад волосами и без мушек она уже не так ослепительно Красива, как прежде.

Это Несказанно огорчало леди Кастлмейн, а неувядающая страсть короля к Фрэнсис Стюарт отнюдь не улучшала ее настроения.

Как-то весной Екатерина сидела у себя в апартаментах в окружении придворных дам, среди которых оказалась и Барбара. Разговор шел о Карле.

Екатерину беспокоило здоровье Карла, подорванное тяжкими испытаниями минувшего года. Однажды во время осмотра кораблей на реке он, обманутый ярким солнцем, снял с себя парик и теплый камзол и простудился, да так до сих пор еще и не оправился как следует.

Обернувшись к Барбаре, Екатерина сказала:

— Думаю, ему не стоит сейчас бодрствовать допоздна. Он часто засиживается у вас; это вредит его здоровью.

Барбара презрительно фыркнула.

— Мадам, — сказала она, — он давно уже не засиживается у меня. Если же вы находите, что Его величество возвращается чересчур поздно, то советую вам поспрашивать о его времяпрепровождении у кого-нибудь другого.

В этот момент в комнату вошел король. Вид у него действительно был больной и усталый; он думал о том, где взять денег на оснащение флота, чем платить морякам и не пора ли, ввиду отсутствия средств, ставить суда на прикол; если же, паче чаяния, таковое бедствие случится, то как ему продолжать войну.

То, что в такую минуту Екатерина и Барбара могут ссориться по поводу его времяпрепровождения и обсуждать те редкие вечера, когда ему удавалось хоть ненадолго обрести желанное забвение, показалось ему едва ли не кощунством.

Он переводил взгляд с Екатерины на Барбару, и смуглое лицо его было сурово.

Екатерина опустила глаза, однако Барбара встретила взгляд короля вызывающей улыбкой.

— Его величество подтвердит мои слова!

— Ваша наглость не знает границ, — тихо сказал Карл.

Барбара вспыхнула, но не успела произнести ни одной из пришедших ей на ум колкостей, потому что король продолжал:

— Извольте покинуть двор и не появляться до тех пор, пока я не извещу вас о том, что я желаю вас видеть.

И, не ожидая ответа, который, насколько он знал, эту женщину, неминуемо должен был последовать, притом в самой бурной форме, он круто развернулся и зашагал прочь.

Топнув ногою, Барбара окинула дам гневным взглядом.

— Кому здесь угодно улыбаться? — воскликнула она.

Никто не отвечал.

— Может, кто находит происшедшее забавным?! В таком случае, пусть скажет об этом прямо, и я позабочусь о том, чтобы веселости у этой особы поубавилось... Что же до короля, то посмотрим еще, что он запоет, когда я пущу по Лондону его письма!..

После чего, едва сдерживая гнев, она присела перед неловко застывшей на стуле королевой, не знавшей, как отнестись к столь чудовищному нарушению хорошего тона, и гордо прошествовала к двери.

Впрочем, по здравом размышлении и учитывая довлевшие над королем государственные заботы и его неутоленную страсть к госпоже Стюарт, она решила на сей раз подчиниться королевскому приказу и вскоре, уехала из Лондона.

По прибытии в Ричмонд Барбара рвала и метала. Окружающие тщетно пытались взывать к ее благоразумию, указывая ей на многочисленные испытания, выпавшие за последние годы на долю короля, и тактично напоминая о его чувствах к Фрэнсис Стюарт.

— Ну уж нет! — кричала она. — Я поквитаюсь с ним! Я предам огласке его письма!.. То-то голландцам будет из чего стряпать свои памфлеты!

Однако не следует забывать, предостерегала ее тетушка Сара, что, как бы снисходительно ни относился к ней король, он был все-таки король и мог удалить ее не только от двора, но и изгнать из страны — такие случаи бывали прежде.

— Это неслыханно! — бесновалась Барбара. — Я так долго его любила! Он шесть лет как вернулся — и все это время я любила его!..

— Но ведь не только его! И не с ним одним делили ложе! — увещевала ее тетушка Сара.

— А он?! Со сколькими он, по-твоему, делил ложе?

— Он король. Он и так обошелся с вами на диво снисходительно.

— Молчи, ведьма! Я сейчас же велю послать за моей мебелью и имуществом в Уайтхолл! Пусть не воображает, что я брошу все свое добро!

— Сперва отправьте посыльного к королю, — посоветовала тетушка Сара, — и испросите его позволения на вывоз вашего имущества.— Просить позволения? У этого глупца! Да, глупца — иначе с чего бы он столько времени вздыхал по этой жеманной дурочке, часами держал карты для ее домиков и играл с нею в жмурки, забывая о королевском достоинстве?..

— Возможно, он и не даст вам своего позволения... — продолжала тетушка Сара.

— Пусть только попробует!

— ...потому что не захочет, чтобы вы уезжали из дворца.

— Вот глупая баба! Он же сам меня выгнал.

— Да, выгнал: за дерзость, проявленную в присутствии королевы и ее фрейлин. А вдруг теперь он уже об этом жалеет? Ведь он уже столько раз к вам возвращался! Видно, знает, что другой такой, как вы, ему не сыскать... Мадам, отправьте посыльного!

Барбара глядела на тетушку Сару в глубокой задумчивости.

— Знаешь, — наконец промолвила она, — временами я начинаю верить, что среди прислуги встречаются не такие уж круглые дуры...

По совету Сары она попросила у короля позволения вывезти свое имущество и получила именно тот ответ, на какой и рассчитывала: «Если леди Кастлмейн желает забрать свои вещи, то пусть она сама явится за ними в Уайтхолл». И вот, тщательно завив волосы и украсив их своей самой изящной шляпой с мягко покачивающимся зеленым пером, она, во всей красе, взошла на баркас и направилась в Уайтхолл. Там она встретилась с королем, который, едва взглянув на нее, почувствовал, как и предсказывала тетушка Сара, что «другой такой ему не сыскать», и признал, что дерзкое замечание леди Кастлмейн, произнесенное в неудачный момент, заставило его поторопиться.

Барбара милостиво согласилась остаться в Уайтхолле.

В этот вечер король ужинал у нее; лишь на другое утро, когда дворец уже пробуждался, он покинул ее апартаменты и садами, как прежде, вернулся к себе.

Все лето сердцами столичных жителей владел страх чумы; вспоминалась прошлогодняя невыносимая жара и заунывный звон колоколов по умершим. Прохожие опасливо пробирались по узким улочкам меж деревянных домов, верхние этажи которых едва не соприкасались друг с другом, мимо смердящих сточных канав, — и на лицах их читался непреодолимый животный ужас. Все знали, что уже на протяжении многих веков мрачная гостья дважды или трижды в столетие является за жертвами, наподобие грозного дракона, и, лишь набив свою ненасытную утробу, к первым холодам отступает неведомо куда.

Для Екатерины то было время печальных переживаний. Она тревожилась о своем старшем брате Альфонсо, который, как ей было доподлинно известно, был не способен управлять страной, и о младшем, Педро, давно уже имевшем виды на корону. После смерти матушки, когда некому стало держать обоих братьев в руках, судьба маленькой Португалии могла оказаться весьма плачевной.

Не лучше было и положение Англии, ее новой страны. Екатерина знала о бесчисленных заботах Карла, равно как и о том, что ее супруг начал уже терять надежды на законного наследника: беременность Екатерины снова закончилась выкидышем. И почему рождение хотя бы одного сына так часто оказывается для королев недостижимой мечтой, в то время как королевские любовницы производят на свет младенца за младенцем? У Барбары родился еще один отпрыск, славный мальчик, которого она назвала Джордж Фитцрой. Теперь, кроме восхитительной наружности, у нее была полная детская очаровательных малышей, в любом из которых могла течь королевская кровь.

В июне следующего после великой чумы года произошло решающее сражение на море. Встретились два флота — английский и голландский. Голландским флотом командовали де Рюйтер и Ван Тромп, английским — Албемарль. У голландцев было девяносто кораблей, у англичан пятьдесят, но через несколько дней после начала сражения к голландцам прибыло подкрепление — еще шестнадцать судов; по счастью, примерно в это же время к герцогу Йорку присоединился принц Руперт. Разгорелась небывалая баталия; обе стороны являли такое упорство и героизм, что никто не мог вырвать победу. Англичане потопили пятнадцать голландских кораблей, а голландцы только десять английских; но зато голландцы применили новую тактику ведения непрерывного огня по цели, в результате чего была уничтожена оснастка еще нескольких английских кораблей, и им пришлось ретироваться в гавань.

Однако через несколько недель переоснащенные корабли опять вступили в бой, что привело к победе англичан; притом потери победителей, в сравнении с двадцатью потопленными голландскими кораблями, были относительно невелики.

Когда радостное известие долетело до Англии, по всем городам и селениям трезвонили колокола, и Лондон, всего год назад казавшийся мертвым и опустошенным, ликовал.

Празднование состоялось четырнадцатого августа; все были уверены, что скоро уже эти наглые и самодовольные голландцы поймут наконец, кому быть властелином моря.

А спустя менее двух недель от этого дня в доме королевского пекаря господина Фарринера, проживавшего в Сити на улице Паддинг-лейн, начался пожар. Это произошло рано утром, при сильном восточном ветре; а поскольку дом пекаря, равно как и все соседние дома, был деревянный, то уже через несколько часов вся Паддинг-лейн, а заодно и Фиш-стрит полыхали огнем, а их жители с криками и стенаниями бегали по улице. Полагая, что при таком ветре обуздать бушующую стихию все равно не удастся, они просто вытаскивали свое добро из домов, до которых вот-вот должно было добраться пламя, заламывали руки и восклицали, что на город обрушилась кара Господня.

Всю ночь от пожара было светло как днем, и люди тревожно перекликались, предупреждая друг друга об опасности. Каждый думал лишь о том, как спасти от огня свой скарб. Ветер между тем свирепствовал все сильнее, и пламя охватывало новые и новые дома. «Вот он, конец света! — восклицали несчастные, с почерневшими от сажи лицами. — Господь карает нас за то, что мы погрязли в разврате!.. Сперва чума, потом война с проклятыми голландцами, а теперь еще пожар! О горе!..»

Подобравшись к складам, в которых хранились бочки с дегтем и смолой, пламя с ревом взметнулось к небу и полилось вниз огненным дождем. Освещенная взрывом река была уже, сколько хватал глаз, заполнена маленькими суденышками: обезумевшие погорельцы, спешно покидав в лодки свое добро, устремлялись прочь, подальше от полыхающего города. Бедняки, не в силах отвести полные ужаса взгляды от гибнущих домов, до последней минуты стояли на обочинах, зажав в руках свои жалкие узлы. Ютившиеся на чердаках голуби тоскливо кружили над своими бывшими гнездами; многие подлетали слишком близко к огню, падали на булыжники мостовой и умирали там с опаленными крыльями. Всю эту ночь бушевал ветер, и вместе с ним бушевал огонь.

На другое утро господин Самюэль Пепис, секретарь по делам морского флота, явился в Уайтхолл и попросил королевской аудиенции. Подробно рассказав Карлу о ночном пожаре в Сити, он умолял его распорядиться, чтобы дома, стоящие на пути огня, были немедленно снесены, ибо только таким путем можно избежать дальнейшего разрастания пожара. Карл, согласившись с тем, что в данном случае спасение возможно, только если удастся создать значительные промежутки между домами, отдал соответствующие распоряжения.

Вернувшись в Сити, Пепис разыскал лорда-мэра, растерянно взиравшего на пожар. Лорд-мэр тщетно пытался докричаться до людей и уговорить их начать борьбу с огнем.

— Что делать? — в отчаянии восклицал он. — Они не хотят меня слушать!.. Я не сомкнул глаз за всю ночь! Если я сейчас же не прилягу, мне станет дурно!.. Что делать? Да и что можно сделать при таком ужасном ветре?..

Секретарь, которому стоявший перед ним человек напоминал скорее изнеженную девицу, нежели лорда-мэра великой столицы, кратко передал приказ короля.

— Я пытался!.. — запричитал лорд-мэр. — Я пытался сносить дома! Но огонь продвигается быстрее, чем мы успеваем что-то сделать!..

Оба с тревогой смотрели на горящую Каннон-стрит. Всякий раз огонь сперва словно бы крадучись подползал к новому строению, а потом, раз-другой лизнув языком стены, вдруг с мощным ревом охватывал весь дом. С шумом падали горящие бревна и целые стены. Легко, словно играючи, огонь перескакивал с одной соломенной крыши на другую; многие улицы превратились уже в сплошные огненные аллеи. Огненная арка, распространившаяся на всю ширину лондонского моста, перекинулась через Темзу. Со всех сторон доносились пронзительные визги людей, потрескивание огня и грохот рушащихся домов; от тяжелого дымного воздуха можно было задохнуться.

Во вторник утром пожар все еще бушевал, и король решил, что он не может долее перекладывать заботу о спасении своей столицы на лорда-мэра и старейшин.

Флит-стрит, Ладгейт-хилл, Уорвик-лейн, здание суда на Олд-Бейли и Ньюгейтская тюрьма, соборные строения и Уотлинг-стрит — все кругом полыхало. Всякого, кто слишком близко подходил к огню, обдавало нестерпимым жаром; когда новая крыша с грохотом проваливалась, из охваченного пламенем дома к небу взмывал целый столб искр, которые, падая на соседние строения, вскоре опять превращались в пламя.

Король и его брат герцог Йорк взяли руководство спасением Лондона на себя. Именно они распорядились взорвать дома на Тауэр-стрит. Здесь, на пожаре, король впервые предстал перед своими подданными не беспечным гулякой, но истинным королем, умеющим делать дело и принимать решения. Лицо его почернело от копоти и дыма, но он и не думал уходить: нужно было спасать Сити. Призывая на помощь всех, кто способен помочь, и обещая щедрое вознаграждение за сегодняшнюю работу, он сам вместе со всеми передавал ведра с водой и вместе со всеми стоял по щиколотку в грязной жиже. Только благодаря тому, что король был все это время среди своих подданных, подбадривая их то добрым словом, то шуткой, — только благодаря этому люди мало-помалу перестали слушать россказни пуритан о каре Господней и уверились наконец, что пожар был результатом несчастного случая, происшедшего на кухне пекаря, а не чего-то иного; а уже благодаря сильному ветру, легко занимающейся древесине и соломенным крышам домов, стоявших вплотную друг к другу, пожар на Паддинг-лейн превратился в лондонский пожар.

К четвергу огонь начал понемногу утихать. К тлеющим остовам домов было еще невозможно приблизиться, и в некоторых частях Сити все еще ревел огонь, но все-таки великое чудище было усмирено.

В этот день все признали: если бы не вмешательство короля и его брата Джеймса, Лондон сгорел бы дотла.

Только теперь появилась возможность оглянуться назад и оценить размеры катастрофы.

Пожар, последовавший вскоре после чумы, лишил страну огромной доли ее богатств. В Лондоне, где проживала десятая часть английского населения, были сосредоточены главные ценности королевства. Теперь Сити лежал в руинах, а крестьяне окрестных сел — Кенсингтона и Найтсбриджа — долго еще находили в своих удобренных пеплом полях обгорелые балки и обломки мебели, дивясь тому, что следы пожара разнесло на такое расстояние.

Однако в действительности следы этого великого бедствия были куда глубже и тяжелей. По полям, сбившись по нескольку человек, бродили бездомные, которым некуда было податься. Король сам выезжал к ним с привязанными к поясу кошельками, раздавал милостыню и приказывал найти для несчастных кров и пищу.

На сердце у него было тяжело. Никогда еще на протяжении всей своей истории Англия не бывала в положении столь плачевном. По всей стране, и особенно в пострадавшей от пожара столице, росло недовольство. Подданные Карла уже не веселились, и даже правление ненавистных пуритан вспоминалось им теперь как «доброе старое время». По городу ползли новые, самые чудовищные слухи и новые страхи. Все чаще слышно было в толпе, что пожар — дело рук католиков. Любого заподозренного в сочувствии к папистам могли схватить прямо на улице и жестоко избить; нескольких католиков толпа уже забила насмерть. Росло и недоверие к королеве. Она католичка, говорили некоторые, и именно из-за этого в годы правления ее супруга на Англию посыпались бесчисленные беды. Другие уверяли, что в пожаре повинно распутство короля и его приближенных.

— И это только начало! — пророчили они. — Погодите, скоро от Англии вовсе ничего не останется! Сперва чума, потом война, теперь вот великий пожар! Содом и Гоморра!.. Что же будет дальше? Что дальше?..

Король предчувствовал, что скоро ему не останется ничего другого, как поставить корабли на прикол, но это в первую очередь требовало прекращения войны.

С выгоревших улиц Сити слышался недобрый ропот моряков, недовольных тем, что им перестали платить; в воздухе пахло бунтом. Карл решил сам выехать в Сити, чтобы уговорить разгневанных моряков разойтись/Напрасно канцлер и ближайшие советники пытались отговорить короля: ведь его подданные были настроены воинственно и уже открыто высказывали оскорбительные замечания по поводу личной жизни короля; Карл настоял на своем. В последние годы он многого лишился, но его непобедимое обаяние и его мужество, верой и правдой служившие ему всю жизнь, остались при нем.

Въезжая в гудящую толпу, что собралась в самом сердце Сити, между почерневших развалин и лежащего горами, вперемешку с пеплом, булыжника, он прекрасно понимал, какое настроение владеет моряками, но все же не переставал улыбаться им своей мягкой печальной улыбкой. Впрочем, полная достоинства манера короля не обманула его подданных — все давно знали его неизменную приветливость и любезность в обращении с людьми любого сословия, которая и располагала к нему окружающих.

Однако мятежники все же расступились перед королем: видимо, они предполагали увидеть его в сопровождении солдат, он же приехал один, без оружия. Поэтому они расступились перед ним и молча ждали, что он скажет.

Да, сказал король, им перестали платить но эта несправедливость будет устранена при первой же возможности. Они храбро сражались, пусть же пока наградой им послужит сознание того, что они сражались за свою родину. Со временем — король твердо обещает им это — их ратные труды будут оплачены. Так не благоразумнее ли сейчас спокойно дожидаться оплаты, нежели совершать действия, могущие привести их самих, равно как и их ближних, к самым неприятным последствиям, вплоть до виселицы?

Да, всем им пришлось перенести тяжкие испытания: в прошлом году — чуму, в этом — пожар. Столько бедствий подряд никогда еще не выпадало на долю Англии. Но разве не они при этом, держась друг за друга, преподали урок наглым голландцам? Пусть же они и дальше держатся друг за друга, и в этом случае король с уверенностью может сказать, что скоро у них не будет причин для недовольства.

— Да здравствует король! — раздался вдруг крик из толпы, и его подхватили десятки и сотни голосов: — Да здравствует король!..

Моряков вскоре уговорили разойтись.

На сей раз беды удалось избежать, однако мятежные настроения не убывали.

Требовался козел отпущения, и, как всегда в таких случаях, взоры лондонцев обратились к канцлеру. Зеваки, стоявшие целыми днями перед роскошным домом Кларендона на Пиккадилли, шептали друг другу, что, дескать, вон какие палаты выстроены на деньги, полученные от французского короля в благодарность за Дюнкерк; другие вспоминали, что канцлер, не будучи даже дворянином по происхождению, породнился с королевским домом через брак его дочери Анны Гайд с родным братом короля. Потому-то, уверяли они, он и сосватал Екатерину Браганскую за короля: видно, знал, что у нее не будет детей и что, стало быть, престол достанется отпрыскам Анны. Постепенно Кларендона начали обвинять во всех постигших Англию бедах, и немалую лепту в раздувание этой всеобщей ненависти внесли Бэкингем, подстрекаемый леди Кастлмейн, Арлингтон и почти все королевские министры.

На дереве напротив дома канцлера красовалась самодельная виселица с надписью:

«Эх, вздернуть бы того на осину,

кто променял Дюнкерк на Танжер

и пустоутробную Екатерину!»

Таким образом, и в продаже. Дюнкерка, и в приобретении совершенно бесполезного порта Танжер, и даже в бесплодии королевы оказался повинен канцлер Кларендон.

Желая поскорее избавиться от меланхолии, король вместе со своим архитектором Кристофером Реном уже разрабатывал план перестройки Сити и одновременно убеждал парламент в необходимости изыскать средства для переоснащения кораблей, чтобы в начале весны они были готовы к встрече с противником. Время от времени он также пытался искать утешения у женщин — но не утоленная до сих пор страсть к Фрэнсис Стюарт не позволяла ему в полной мере насладиться их милостями. Некоторые из приближенных короля, понимая всю глубину его страсти к Фрэнсис Стюарт, напоминали ему, как поступал в подобных обстоятельствах его почтенный предок Генрих Восьмой. Главным советчиком короля в этом вопросе, безусловно, был герцог Бэкингем, который, к немалой досаде Барбары, продолжал делать ставку на Фрэнсис Стюарт.

Не пора ли подумать о разводе? — намекали королю его благожелатели. Народу и прежде не по душе была католичка на троне, а после таких небывалых бедствий стоит только шепнуть — и все поверят, что великий пожар — дело рук папистов. Тогда ни один англичанин и ни одна англичанка не захочет долее видеть своего короля супругом проклятой иноверки. Более того, королева оказалась бесплодной, и одно это является уже достаточным поводом для развода. Ведь королю необходимо иметь наследника, а Карл неоднократно доказывал, что в бесплодности брака его вины нет.

— Получить развод в вашем случае совсем нетрудно, — уверял его Бэкингем. — Тогда вы, Ваше величество, вольны будете сами выбрать себе супругу. Думаю, вряд ли госпожа Стюарт отвергнет корону!..

Соблазн был велик: Фрэнсис превратилась для короля в настоящее наваждение. Из-за нее он растерял всю свою веселость, гневался по любому поводу, много грустил и стремился к уединению, хотя раньше почти всегда предпочитал шумную компанию. Нередко он, как и в первый год после возвращения, запирался с аптекарями в своей лаборатории — но разве это могло ему помочь? Ему нужна была только Фрэнсис — ибо он любил. О, согласись она стать его возлюбленной — он забыл бы с нею и о сегодняшней безрадостной действительности, и о тревогах и заботах завтрашнего дня...

Но тут Карлу вспоминалась Екатерина в пору их медового месяца, с ее наивным желанием ему угодить, с ее открытостью и любовью. Он был не прав, заставляя ее принять Барбару... Нет! Как бы он ни любил Фрэнсис, он не мог проявить такую жестокость к Екатерине.

Посему он продолжал грустить, и только Кларендон с его неизменной самоуверенностью выводил его из себя.

— Вашему величеству следовало бы уделять больше внимания делам государственным, нежели увеселительным прогулкам и утехам с леди Кастлмейн! — Это или нечто подобное старик нередко повторял и прежде, но тогда король выслушивал его слова с терпеливой улыбкой.

Теперь же канцлеру велено было знать свое место и не совать носа в личные дела государя.

Кларендон упорствовал: он гордился своей откровенностью, хотя и знал, что она вредит ему в глазах окружающих. Однако единственным его стремлением, говорил он, было и остается выполнение своего долга.

Канцлер считал, что Фрэнсис Стюарт оказывает на короля пагубное воздействие и что, следовательно, лучше всего выдать ее замуж как можно скорее. Кстати, один ее кузен — тоже Карл и тоже Стюарт, носивший титул герцога Ричмонда, — недавно овдовел и, будучи, как и многие молодые люди, поклонником Фрэнсис Стюарт, мечтал на ней жениться. Он был богат, знатен и, так же как Фрэнсис, приходился королю дальним родственником. Поэтому канцлер призвал Ричмонда к себе и настойчиво посоветовал ему продолжать ухаживания. Убедившись же, что молодой герцог сам только о том и грезит, Кларендон попросил аудиенции у королевы. Итак, королева и канцлер снова смотрели друг на друга.

Увы, от перенесенных страданий Екатерина отнюдь не похорошела. Она, разумеется, знала о растущей враждебности к ней подданных: лондонцы сочиняли о ней злые и непристойные, в духе времени, куплеты, которые распевали на улицах.

Она также догадывалась, что некоторые королевские министры настраивают против нее короля: в последнее время Карл стал к ней особенно внимателен, и Екатерина, теперь уже неплохо знавшая своего супруга, видела в этом проявление жалости к ней и стремление устоять перед увещеваниями министров.

Сердце Екатерины цепенело от отчаяния. Что, если они все-таки уговорят короля избавиться от нее? Что будет с нею? Куда ей податься? Назад в Португалию, где ее братья грызутся из-за короны? Явиться домой, опозоренной королевой, отверженной супругом за то, что она не сумела родить ему наследника, как не сумела заслужить любовь его и его подданных?.. Нет! Только не в Португалию! Остается монастырь. Она представляла годы и годы — ведь она еще так молода — унылого колокольного звона, вечерних и утренних богослужений и молитв. И все это время ей придется душить в себе невыносимую тоску — ибо, что бы ни случилось, забыть Карла ей уже не суждено; она будет любить его до самого своего смертного часа.

Прошлую ночь, отказавшись от всех соблазнов, он провел с нею, потому что от страха перед неведомым она занемогла. Ее била крупная дрожь.

О, как она презирала себя теперь! Даже получив возможность быть с ним наедине, она не умела ею воспользоваться. Могла ли она после этого рассчитывать на какие-либо чувства с его стороны, кроме жалости? Что же до его доброты к ней, то ведь она

объясняется отнюдь не ее красотою или умом, но лишь благородством его сердца. Когда посреди ночи ей сделалось дурно, он собственноручно подносил ей тазик и держал ее голову, и утешал ее, а потом позвал служанок, чтобы ей сменили белье и сделали все необходимое, сам же беспрекословно оставил супружеское ложе и удалился в другую комнату.

Да, она могла надеяться на его доброту — но не любовь.

Вот о чем думала Екатерина, когда в ее апартаменты провели Кларендона.

Канцлер, как всегда, говорил прямо и безапелляционно.

— Вашему величеству должны быть известны слухи, касающиеся госпожи Стюарт.

— Да, милорд, это так, — призналась Екатерина.

— Согласитесь, Ваше величество, что для двора будет лучше, если госпожа Стюарт поскорее выйдет замуж и, возможно, даже на некоторое время удалится из Лондона. Неплохой партией для нее может оказаться ее кузен, герцог Ричмонд. Думаю, тем, кто желает госпоже Стюарт добра, следует позаботиться о том, чтобы этот союз осуществился.

— Вы правы, милорд.

— Вашему величеству нелишне было бы переговорить об этом с герцогом, а также предоставить молодым людям возможность беспрепятственно видеться.

До боли сжав сплетенные пальцы рук, Екатерина сказала:

— Я сделаю все от меня зависящее, чтобы это дело пришло к счастливой развязке.

Кларендон был доволен. При содействии королевы и герцога Ричмонда осуществить план будет не так уж трудно. Правда, не менее Кларендона его осуществления желала леди Кастлмейн. А уж если удастся убедить и саму Фрэнсис, дело непременно выгорит.

Барбара, имевшая множество осведомителей, вскоре отметила, что герцог Ричмонд теперь чаще бывал в обществе Фрэнсис Стюарт и вел с нею при этом самые нежные беседы. Упорные слухи о том, что король намерен развестись с королевой и жениться на Фрэнсис, приводили Барбару в бешенство и укрепляли ее в неотвязном желании очернить Фрэнсис в глазах короля.

Она не верила, что Фрэнсис может всерьез думать о браке со своим кузеном-герцогом, ибо, считала она, какая же женщина согласится стать герцогиней, когда перед нею маячит корона королевы?

Фрэнсис виделась ей теперь коварной и при всей ее кажущейся наивности расчетливой девицей, и она досадовала на себя за то, что наравне с другими так долго верила в простодушие невинной госпожи Стюарт.

«Нет! — твердо сказала себе Барбара. — Эта маленькая лгунья, по примеру небезызвестной Елизаветы Вудвилл или, быть может, Анны Болейн, просто разыгрывает перед королем роль юного непорочного создания. В действительности же не исключено, что у нее даже есть тайный любовник».

Узнав однажды от своих шпионов, что герцог пошел в апартаменты Фрэнсис, она, не теряя времени, бросилась в королевские покои.

Разыскав Карла, она в первую очередь дерзко приказала всем его приближенным удалиться. Карл молчал, и только когда они ушли, высказал свое возмущение.

— А вы хотели бы, чтобы они остались? — заносчиво возразила Барбара. — И выслушали бы все, что я вам скажу? И узнали бы — хотя они и без того наверняка все знают, как Фрэнсис Стюарт выставляет вас круглым дураком?

Король, которого одно упоминание имени Фрэнсис неизменно выводило из равновесия, потребовал объяснений.

— Ах, мы такие добродетельные! — передразнивая интонации Фрэнсис, запищала Барбара. — Мы не можем быть вашею любовницею, потому что это дурно!.. — Ее голубые глаза метали гневные искры. — О нет, нет, нет! Зачем нам становиться вашею любовницею, когда можно охмурить вас и стать вашею королевою?

— Придержите язык! — крикнул король. — Приказываю вам покинуть двор! Яне желаю вас больше видеть.

— Ах, меня видеть вы не желаете? Так ступайте взгляните на нее! Ступайте прямо сейчас, пока она там тешится наедине со своим любовником!.. И не забудьте сказать мне спасибо, когда увидите, чем занимается без вас эта маленькая притворщица!..

— Что все это значит? — вскричал король.

— Ничего... Право, ничего. Просто ваша непорочная девственница млеет сейчас в объятиях другого Карла Стюарта. Что ж, возможно, она неравнодушна к имени. Только того Карла Стюарта, который король, ей выгоднее водить за нос, а другого... Он ведь всего-навсего герцог, с ним не обязательно так строго блюсти свою хваленую чистоту...

— Вы лжете! — прорычал Карл.

— Нет, я не лгу! А вы просто боитесь того, что можете увидеть в ее апартаментах. Ступайте! Ступайте к ней сейчас же!.. Сами же потом будете благодарить меня за то, Что я раскрыла вам глаза!

Король повернулся и едва не бегом поспешил вон из своих покоев, прямиком в апартаменты Фрэнсис.

Отстранив в дверях ее служанок, он стремительно вошел в комнату, где Фрэнсис возлежала на кушетке, а сидевший подле нее герцог Ричмонд держал ее руку.

Карл остановился напротив них, широко расставив ноги.

Герцог и Фрэнсис подскочили как ужаленные.

— Сир... — начал герцог.

— Убирайтесь, — угрожающе-тихо произнес король. Герцог попятился и выскользнул за дверь.

— Итак, — оборачиваясь к Фрэнсис, сказал Карл, — иногда вы все же принимаете ваших поклонников тет-а-тет? По-видимому, предложения этого молодого человека пришлись вам по вкусу?

— В его предложениях не было ничего предосудительного, — сказала Фрэнсис.

— Ничего? И в том, что вы удаляетесь с ним вдвоем в свои апартаменты, тоже нет ничего предосудительного?

— Но Вашему величеству должно быть известно...

— Мне, — перебил король, — ничего не известно о ваших взаимоотношениях с этим человеком. Я вижу только то, что я вижу: скромница, всегда избегавшая оставаться со мною наедине, оказывается, не так щепетильна с другими!

Фрэнсис, никогда прежде не видевшая Карла в таком состоянии, затрепетала, но все же взяла себя в руки. Она верила, что он не причинит ей зла.

— Ваше величество, — сказала она, — герцог приходил поговорить со мною о самых серьезных вещах. У него нет супруги...

— Как далеко зашел этот разговор?

— Не дальше, чем вы видели. Вы ведь знаете, что я никогда не соглашусь принадлежать ни одному мужчине, кроме моего мужа.

— И вы наметили герцога себе в мужья?

— Я ничего не наметила... пока.

— Тогда ему не следовало находиться в ваших апартаментах.

— Разве нравы вашего двора уже переменились?

— Но до сих пор из ваших же слов явствовало, что вы не такая, как все, и не желаете уподобляться нашим развращенным придворным!..

С потемневшим от гнева лицом он шагнул к ней и встряхнул ее за плечи.

— Фрэнсис! — взмолился он. — Отбросьте наконец свое нелепое упрямство! Зачем вы так долго мучаете меня?

Но она вырвалась и, отбежав к стене, ухватилась за портьеру, подобно напуганному ребенку, который ищет, где бы спрятаться.

— Ваше величество! — пролепетала она. — Я прошу вас уйти!

Карл смотрел на нее горящими глазами.

— Когда-нибудь, — сказал он, — когда от вашей красоты ничего не останется, вы пожалеете о вашем сегодняшнем решении. Я буду с нетерпением ждать этого дня.

С этими словами он ушел, и Фрэнсис поняла, что ее отношения с королем вступили в новый этап.

Трепеща от пережитого страха, Фрэнсис попросила аудиенции у королевы.

Когда ее провели к Екатерине, она бросилась к ее ногам и разрыдалась.

— Ваше величество! — со слезами говорила она. — Умоляю, помогите мне! Я боюсь! Я боюсь королевского гнева!.. Прежде я никогда не видела его таким! Мне кажется, в гневе он гораздо страшнее, чем любой из тех, кто привык часто выходить из себя.

— Но что случилось? — спросила Екатерина.

— Он застал нас вдвоем с герцогом, и... это привело его в ярость. Герцогу пришлось немедленно уехать. Я не знаю, что мне делать. Он никогда не смотрел на меня так, как в ту минуту... Он подумал... Бог весть что!

— Полагаю, — невесело сказала Екатерина, — что он недолго будет выказывать вам свое неудовольствие.

— Ваше величество! Меня вовсе не страшит его неудовольствие, но... Он решил, что мы с герцогом любовники, и боюсь, что теперь он уже не будет относиться ко мне с прежним уважением...

— Да, это возможно, — согласилась Екатерина.

В эту минуту она ненавидела обращенное к ней прекрасное лицо ничуть не меньше, чем то наглое и надменное лицо другой красавицы. «Как это жестоко и несправедливо! — думала она. — Этим женщинам, с их красотою, само собою достается то, чего она желает так страстно... и так безнадежно».

Она без колебаний отдала бы все на свете, даже свою корону, чтобы оказаться сейчас на месте Фрэнсис Стюарт, которую любил и желал король.

«Да, — думала она, — он гневается на эту девочку; со мною же он всегда бывал добр... только добр, не более».

Сердце Екатерины словно бы сильнее забилось в груди. О, как ей хотелось избавить двор от всех этих женщин, требующих его внимания. Правда, Барбара наконец-то начала его утомлять, ее бесконечные выходки, по всей видимости, переполнили чашу его терпения. Иное дело эта девушка, с ее несравненной красотой и манерами очаровательного ребенка: он любил ее и даже — Екатерина уже в этом не сомневалась — подумывал о возможности жениться на ней.

Неожиданно для самой себя она сказала:

— Если вы выйдете за герцога, у вас будет муж, способный вас защитить, король же убедится, что ошибался на ваш счет. Согласны ли вы стать женою герцога? Это наилучшая партия, о какой вы только могли бы мечтать.

— Да, — сказала Фрэнсис. — Я согласна стать женою герцога... если это возможно.

— Вы умеете хранить тайну?

— Разумеется, мадам.

— Тогда никому ничего не говорите, но будьте готовы покинуть Уайтхолл в любую минуту, как только это понадобится.

— Покинуть Уайтхолл? Зачем?

— Чтобы обвенчаться с герцогом.

— Но он уехал, и я даже не знаю куда.

— Не знаете вы, зато знают другие, — сказала королева. — А теперь ступайте к себе и отдохните... Да не забудьте подготовиться к отъезду.

Когда Фрэнсис ушла, Екатерина подивилась на самое себя.

«Кажется, я оживаю, — думала она. — Я начинаю бороться за то, чего жажду более всего на свете. Я уже не жду, чтобы кто-то пришел и добыл для меня желаемое, я пытаюсь делать это сама!..»

Скоро она подозвала к себе одну из своих служанок и распорядилась позвать канцлера.

Кларендон явился, и они долго совещались о чем-то вдвоем.

Когда Карл узнал, что Фрэнсис тайно бежала из Уайтхолла, гнев и скорбь его были безмерны. Мысль о том, что она бежала с герцогом, казалась ему особенно невыносимой. Он считал молодого Стюарта человеком никчемным и падким до хмельного и не мог поверить в любовь к нему Фрэнсис. Нелепость сделанного ею выбора стала для него последней каплей: он заявил, что не желает ее больше видеть. Теперь он корил себя за скандал, учиненный в ее апартаментах. Он сразу же заподозрил кое-кого из своих приближенных в содействии любовникам и поклялся, что никогда им этого не простит; правда, он и мысли не допускал, что королева может иметь какое-то отношение ко всей этой истории.

Главным виновником случившегося он считал Кларендона, и Барбара с Бэкингемом охотно Поддерживали его в этом убеждении.

Барбара торжествовала. Она не только избавилась от самой опасной своей соперницы, но вдобавок Кларендон по ходу осуществления ее плана попал в немилость.

Обычно присущая королю снисходительность на сей раз изменила ему. Обвинив Кларендона и его сына, лорда Корнбери, в воплощении преступного заговора, он не дал им вымолвить ни слова в свое оправдание. Горе его было так очевидно, что теперь весь двор убедился в глубине его чувства к Фрэнсис, не шедшего ни в какое сравнение ни с одним из его прошлых увлечений.

То было самое несчастливое время в жизни Карла. Неумолимо близилась весна, когда его корабли, все еще стоявшие на приколе и не переоснащенные, должны будут опять встретиться с противником; требовалось как-то возместить ущерб, понесенный страною во время чумы и пожара, но как?..

Он чувствовал себя отвратительно, и лишь одна-единственная женщина могла бы убедить его сейчас, что жизнь чего-то стоит; но теперь, думая о ней — ибо он не мог о ней не думать, — он должен был представлять ее в объятиях другого.

Гнев и скорбь терзали его душу — и в конце концов он обратился к той, чья откровенная вульгарность словно бы несколько утешала его.

Влияние Барбары снова резко возросло, и неудивительно: ведь король проводил теперь с нею не меньше времени, чем в начале их многолетней связи.

Барбара твердо решила, что Бэкингем, так явно поддерживавший Фрэнсис Стюарт в ущерб интересам своей кузины, не должен остаться безнаказанным.

У Бэкингема тем временем появилось новое увлечение: некая леди Шрусбери, томная красавица с пышными формами. Дама эта пользовалась при дворе самой скандальной известностью, кое-кто уверял даже, что у нее перебывало не меньше возлюбленных, чем у самой леди Кастлмейн. Она славилась тем, что умела будить в мужчинах страсть к насилию, и из-за нее уже произошло несколько дуэлей. К слову сказать, Бэкингем, подпав под ее чары, сделался еще безрассуднее, чем прежде, и без конца затевал ссоры с кем только было возможно. Страсть его к леди Шрусбери день ото дня возрастала, так что через пару месяцев он уже всюду ходил за нею по пятам; она же с удовольствием внесла блестящего, остроумного и притом богатого красавца герцога в список своих возлюбленных.

Граф Шрусбери, впервые застав герцога в своем доме, устроил скандал, однако ни Бэкингем, ни леди Шрусбери и не думали раскаиваться в нарушении клятв супружеской верности. Впрочем, умудренный печальным опытом граф, равно как и леди Бэкингем, не очень-то рассчитывал на их раскаяние. Бэкингем не мог оторваться от своей новой любви, даже начал пить. Он поссорился с лордом Фальконбриджем, и ссора грозила перерасти в дуэль. Он постоянно задирал Кларендона; он пытался вызвать на ссору герцога Ормондского; на заседании финансового комитета он разругался с маркизом Вустером; встретившись на улице с принцем Рупертом, оскорбил его, в результате чего принц стащил его с лошади и немедленно вызвал на дуэль. Только благодаря вмешательству Карла разгневанного принца удалось утихомирить. Еще одна шумная ссора произошла в театре, куда Бэкингем приехал однажды в обществе леди Шрусбери. К несчастью, в соседней с ними ложе оказался Киллигрю, отвергнутый недавно любовник леди Шрусбери. Обернувшись к ним, он начал кричать на весь театр, что леди Шрусбери была его любовницей, что вообще в театре не найдется ни одного мужчины, который бы не пользовался милостями этой дамы, потому что ее похотливости поистине нет предела, и что если герцог полагает, что он у нее единственный, то пусть спросит кого угодно, — всякий Подтвердит ему обратное.

Публика с огромным интересом наблюдала за тем, как герцог пытался осадить Киллигрю, а рядом, спокойно облокотясь о бортик ложи, сидела леди Шрусбери, с томностью во взоре и полуулыбкой на устах, — ибо всякая разгоравшаяся по ее вине ссора или скандал услаждали душу этой прекрасной дамы не менее любовных утех, а глазевшая на нее при этом публика нимало ее не беспокоила.

Наконец Киллигрю выхватил меч из ножен и ударил им герцога плашмя; Бэкингем ринулся через перегородку на Киллигрю, но тот уже выпрыгнул из своей ложи и бросился бежать, герцог за ним, — к вящему удовольствию публики, которую столь необычное представление увлекало гораздо больше происходившего в этот момент на сцене. Догнав Киллигрю, герцог сдернул с него парик и швырнул под потолок, после чего уселся на обидчика верхом и не отпускал, пока тот не запросил пощады.

Киллигрю за публично нанесенное оскорбление был ненадолго заключен в тюрьму и выдворен из Уайтхолла, однако Барбара уговорила короля временно удалить от двора и ее кузена, «дабы поменьше дебоширил».

Герцог, в сопровождении леди Бэкингем и леди Шрусбери, отбыл в деревню, весьма довольный, как он заявил, таким раскладом. Действительно, и его музыка, и любовница, и личный аптекарь, и даже безропотная супруга — все остались при нем.

Правда, догадываясь, что эту ссылку устроила ему Барбара, он грозил ей это припомнить, хоть и признавал, что в истории с Фрэнсис Стюарт он сам действовал отнюдь не в интересах своей гневливой кузины.

Неизвестно, как долго пришлось бы ему предаваться радостям сельской жизни, если бы, совершенно неожиданно, один из его мнимых друзей не обвинил его в тягчайшем преступлении. Этот человек уверял, что Бэкингем составил гороскоп с предсказанием смерти короля.

Герцог был спешно вызван в Лондон и препровожден в тюрьму.

Узнав о том, что с ее родственником обошлись так сурово, Барбара пришла в ярость: ведь она хотела всего лишь немного проучить его, чтобы неповадно было становиться ей поперек дороги.

При этом она как-то выпустила из виду, что король уже не любит ее и что только скорбь по утраченной Фрэнсис толкает его теперь в ее объятия. Она явно переоценила свое влияние на Карла, когда бесцеремонно ворвалась в королевские покои, выкрикивая на ходу:

— Как это понимать? По наущению каких-то мошенников вы бросаете за решетку своих преданнейших слуг!..

— Ваша наглость переходит все границы! — в крайнем раздражении воскликнул король. — Не смейте совать свой нос в дела, в коих вы ничего не понимаете!..

От таких слов Барбара просто взвилась.

— Вы глупец, — выкрикнула она, нимало не заботясь о том, кто может ее услышать.— Выбирайте выражения! — угрожающе произнес Карл.

— Глупец! Глупец! Глупец!.. — кричала Барбара. — Иначе бы вы не поручали все важные дела бездарным выскочкам и не бросали бы за решетку лучших своих помощников!..

— Хватит молоть языком! — прервал ее король и стремительно вышел из комнаты.

Барбара еще некоторое время металась по его апартаментам разъяренной тигрицей и кричала, что скоро ее кузен будет на свободе, и тогда все узнают: тому, кто замахнулся на благородного Вильерса, придется иметь дело со всем семейством Вильерсов.

Под «тем, кто замахнулся», она явно подразумевала Кларендона.

Предсказание Барбары о том, что ее кузена выпустят на свободу, скоро сбылось: выдвинутые против Бэкингема обвинения были признаны бездоказательными. Когда король предъявил обвиняемому приписываемый ему гороскоп, герцог заявил, что впервые его видит, а потом спросил, не кажется ли королю, что почерк писавшего напоминает почерк его (то есть Бэкингема) сестры.

— Право, это какая-нибудь очередная ее шалость! Вероятно, кто-то из ее приятелей родился в один день с Вашим величеством. Видите, тут даже нигде не упомянуто имя Вашего величества.

Внимательно осмотрев бумагу еще раз, король счел все дело смехотворным, о чем немедленно сообщил судьям.

— Полно заниматься чепухой! — воскликнул он. — Дело не стоит выеденного яйца!

Бэкингем снова был на свободе, хотя и счел благоразумным не показываться пока при дворе.

Кларендон же, который отдавал распоряжение о взятии герцога под стражу, скоро уже должен был поплатиться за все свои деяния — в этом Барбара и ее кузен были совершенно единодушны.

Флот бездействовал; задолженность морякам переползла уже за миллион фунтов. Оставалось либо, не ремонтируя стоящих на приколе судов, начать переговоры о мире, либо объявить о собственном банкротстве.

Карл, при поддержке герцога Йорка, принца Руперта и Албемарля, страстно доказывал, что флот должен быть оснащен, чего бы это ни стоило, но воля Совета восторжествовала.

Голландцы, однако, не собирались так скоро заключать мир. Чего ради? Они затратили на войну втрое больше средств, чем англичане, и за несколько мирных месяцев успели переоснастить все свои корабли. Слово, сказанное на поле брани, весомее слова за столом переговоров, считали они, и если противнику приходилось держать свои корабли в бухтах, то у них не было для этого никаких причин.

И через много-много лет англичане с содроганием вспоминали тот июнь 1667 года, когда их гордости и чести был нанесен неслыханный по своей жестокости удар.

Тогда, теплым июньским днем, спустя девять месяцев после лондонского пожара, голландский флот подплыл к берегам Англии и поднялся по Медуэю до самого Чатема. «Королевский дуб», «Августейший Джеймс», «Верный Лондон» и остальные большие корабли были сожжены, береговые укрепления взорваны. Возвращаясь тем же путем назад, голландцы тянули за собою на буксире «Августейшего Карла», причем их трубачи всю дорогу наяривали старинную английскую песенку «Ай, беда, у девки юбка порвалась», а англичане по обоим берегам реки лишь бессильно сжимали кулаки.

Так Англия, изможденная великой чумой и великим пожаром, пережила свой самый великий за всю историю позор.

Англичане не знали, куда деваться от стыда и гнева.

Как могло такое случиться? Ведь все были уверены, что страна выигрывает войну с Голландией. Их корабли были ничуть не хуже — даже лучше, чем у голландцев, их моряки вышли победителями из самых жестоких сражений. Проклятая чума, проклятый пожар! Это они привели страну к банкротству.

В столице снова запахло мятежом. На ведение войны выделялись огромные деньги — как же она могла закончиться столь позорным поражением?

А ведь кто-то должен быть во всем этом виноват, и с кого-то следует спросить за случившееся! Англичане давно уже привыкли спрашивать за все беды с того, кто еще прежде угодил в немилость.

Деревья перед домом Кларендона на Пиккадилли были уже вырваны с корнем. «Это он нас предал! — кричал народ. — Он сговорился с французами, а французы перешли на сторону нашего неприятеля!.. Кто продал Дюнкерк? Кто женил короля на бесплодной иноземке, чтобы его собственные внуки могли потом восседать на престоле?..»

Нужен был козел отпущения, и, насколько Карл успел изучить нравы своих подданных, он нужен был как можно скорее, желательно раньше, чем парламент соберется в следующий раз.

Всеобщая нелюбовь к Кларендону началась еще в первые дни Реставрации; ни у кого не было врагов больше, чем у Кларендона. Если бы не поддержка Карла, он давно бы уже был смещен со своего высокого поста.

Теперь уже и Карл не нуждался более в его услугах: он устал от постоянных упреков и наставлений Кларендона. Ни один канцлер не осмеливался говорить со своим королем так, как говорил с ним Кларендон. Вообще-то Карл всегда готов был выслушать упреки людей добродетельных, потому что сам отнюдь не считал себя таковым. Он полагал, что всякий волен иметь собственное мнение и свободно его высказывать, — взгляд, которого Кларендон, кстати сказать, не одобрял. «Но, — размышлял Карл, — свободно высказывая собственное мнение, даже очень разумное, по поводу ошибок ближних, эти добродетельные люди начинают внушать ближним все большую и большую неприязнь; более того, зорко подмечая чужие ошибки, они перестают порой видеть свои собственные. Кларендон и ему подобные полагают, что если человек почитает Господа и хранит верность одной женщине, — разумеется, жене, — то в таком случае его нетерпимость, жестокость и пренебрежение к чувствам своих ближних вполне простительны. В этом я с ним не соглашусь. По мне пренебрежение к ближним — величайший из грехов, и я ни за что не поверю, что Господь стал бы лишать человека маленьких радостей ради того только, чтобы сделать его несчастным».

Кларендону пора было уходить — этого требовал народ; в противном случае мог начаться бунт. Кроме того, Карл и сам не желал долее поддерживать того, кто посмел так коварно отнять у него Фрэнсис Стюарт.

Однако, памятуя о том, что в течение многих лет Кларендон оставался его первым и самым преданным советником, Карл не хотел причинять старику лишних страданий.

Поэтому он призвал к себе герцога Йорка — ибо, в конце концов, Джеймс был зятем Кларендона, — чтобы переговорить с ним о судьбе канцлера.

— Он должен уйти, — заявил Карл.

Джеймс так не считал; но — увы! — Джеймс не отличался большим умом. Карл не раз с беспокойством думал о том, что будет, если его младшему брату придется надеть корону. А ведь это вполне может случиться, ибо супруге Карла, по всей видимости, не суждено родить наследника.

— Его обвиняют в неразумном ведении войны, — сказал Карл. — Известно ли тебе, что в тот день, когда голландцы поднялись по Медуэю, горожане выбили стекла в его окнах и с корнем вырвали деревья?

— Разве он в чем-то виноват? Он почти не участвовал в решении военных вопросов, лишь соглашался с предложениями генералов.

— Но люди обозлились на него. Они считают, что он изгнал наших лучших министров и раздал их должности знатным лордам. И, согласись; с тех пор, как перед его дочерью забрезжила перспектива сделаться королевой, он стал гораздо заносчивей с людьми простого звания.

Губы Джеймса упрямо сжались. Карл знал, что Джеймс поддерживает своего тестя по указке жены, Анны Гайд, умевшей держать своего супруга в узде. Только недавно король сравнивал брата с безропотным мужем из пьесы «Эпицена, или Молчунья», немало его позабавившей. Когда он упомянул о сходстве, один из окружавших его острословов, коих он давно отучил в словесных состязаниях делать скидку на «величество», помнится, спросил у него, что лучше: быть под каблуком у жены или у любовницы?

Мысли Карла сами собою перескочили на Барбару. От нее давно уже пора избавиться. Ее выходки делаются все несноснее и уже не умиляют его, как когда-то. О, если бы Фрэнсис не покинула двор, а покорилась королю!..

Подумав о Фрэнсис, Карл опять вспомнил Кларендона, который наверняка и устроил ее нелепое замужество.

— Его обвиняют в том, что он хотел убедить меня править страной без парламента, — сказал он.

— Но именно этого желал наш отец, — возразил Джеймс.

— Но я этого не желаю. Взгляни правде в глаза, Джеймс. Мир, который мы подписали с, французами и голландцами в Бреде, — позорный мир. Народ требует козла отпущения. Народу нужен козел отпущения — и им может быть только Кларендон. Известно ли тебе, что со мною уже грозят расправиться так же, как с нашим отцом, если я не удалю Кларендона? В конце концов, я и сам уже сыт по горло его гонором. Он слишком много себе позволяет. Все, что должен решать парламент, должен решать парламент — иначе от государственного правления ничего не останется. Джеймс, тебя что, опять потянуло в странствия? Ты уже забыл Гаагу и Париж? Ты забыл, каково чувствовать себя изгнанником? Но нам там, на чужбине, еще повезло — наш отец оказался менее удачлив. Послушай меня, брат. Будь благоразумен, ведь он твой тесть. Он долго был моим другом, и я не хочу забывать того, что он для меня сделал. Не надо дожидаться, пока враги схватят его и бросят в тюрьму. Бог весть, что с ним может статься, если он попадет в Тауэр. Ступай же к нему прямо сейчас и уговори его уйти по собственной воле. Уверяю тебя, это поможет ему избежать множества неприятностей.

Герцог наконец-то постиг мудрость слов своего брата и согласился с ним.

После разговора с герцогом Йорком Кларендон явился к королю.

— Скоро же вы забыли печальные дни своего изгнания! — с суровостью школьного учителя изрек он. — Стало быть, теперь, вместо благодарности, вы хотите прогнать своего преданного, но состарившегося слугу?

Карл был тронут.

— Мой долг предостеречь вас, — сказал он. — Я уверен, что на ближайшем заседании парламента вас привлекут к суду: слишком много у вас недоброжелателей. Ради вашей же безопасности, уходите лучше сейчас. Не подвергайте себя лишним унижениям.

— Уйти? Я был вашим первым министром с момента вашего восхождения на престол, а если быть точным, то и раньше. Уйти — потому что завистники обвиняют меня в неразумном ведении войны? Но Вашему величеству лучше всех известно, что в этом поражении нет моей вины.

— Да, в поражении виновны чума, пожар, отсутствие денег — я знаю это, мой друг. Я знаю. Но у вас есть много врагов, которые твердо решили вас погубить. Вы уже не молоды. Почему бы вам не провести остаток ваших дней в приятном отдохновении? Думаю, так будет лучше для всех. Прислушайтесь ко мне: отдайте печать канцлера, пока ее не вырвали у вас силой и не обвинили вас во всех смертных грехах. Люди настроены воинственно.

— Я не отдам печать, пока меня не вынудят это сделать, — сказал Кларендон.

Карл пожал плечами и вышел из комнаты.

Барбара, знавшая, что Кларендон направился к королю и что разговор пойдет о его отставке, не могла скрыть своего ликования. Этого момента она ждала много лет — с тех пор, как он запретил своей жене бывать у нее.

Теперь, сидя у себя в спальне и возбужденно перешучиваясь с гостями, она ожидала известия о том, что позорное изгнание канцлера состоялось.

— Да кто он такой, чтобы запрещать своей жене водить со мною знакомство? — возмущалась Барбара. — Я была любовницей короля, а его родная дочь — любовницей герцога... пока она не вынудила его жениться. А как он тогда отрекался от своей негодницы-дочери! Как кричал, что пусть бы она лучше оставалась любовницей герцога, чем выходила за него!.. И при этом он же еще смел заявлять, что людям добродетельным негоже знаться с такими, как я. Старый дурак! Вот когда пришло время ему пожалеть о своей тогдашней добродетельности...

— Он вышел от короля! — радостно сообщил один из приятелей Барбары. — Он уже идет по саду!

Хозяйка немедленно выбежала из апартаментов, чтобы успеть полюбоваться унижением старика.

— Вот он идет! — крикнула она. — Вот идет бывший канцлер. Смотрите-ка: он уже задирает голову не так высоко, как раньше!

Барбара, а вслед за нею все ее гости разразились глумливым смехом.

Кларендон быстро прошел мимо, словно не замечая их.

Однако недруги Кларендона, и в первую очередь Бэкингем, не собирались довольствоваться отставкой старика. Они намерены были предъявить ему обвинения во множестве преступлений, и между прочим в том, что он тайно передавал иностранцам сведения, касающиеся важнейших государственных решений; а поскольку это уже было не что иное, как обвинение в государственной измене, то ясно было, что они жаждут крови бывшего канцлера.

Карл забеспокоился. Он вполне соглашался с тем, что Кларендон уже слишком стар для должности канцлера страны и что его поведение давно уже раздражает всех, кто с ним сталкивается, включая и самого короля, но он не хотел его смерти.

И хотя он был рад избавиться от навязчивых услуг Кларендона, но спокойно смотреть, как его друга ведут на плаху, он не мог.

Тогда он отправил к Кларендону посыльного и предупредил его, что если он сейчас же, немедленно, не покинет страну, то завтра может быть уже поздно: его будут судить за государственную измену.

Кларендон наконец понял всю серьезность положения.

В ту же ночь он выехал в Кале.

Барбара поздравляла себя с изгнанием Кларендона. Казалось, она опять начала обретать былую власть над королем — тем более что затянувшаяся история с Фрэнсис Стюарт закончилась как нельзя лучше. «Эта дурочка, — думала Барбара, — так уязвила самолюбие короля, что он ее век не простит».

Теперь Барбара смеялась над незадачливой госпожой Стюарт и поверженным Кларендоном со своим последним возлюбленным, Генрихом Джермином — известным повесой и, вероятно, самым низкорослым из всех английских придворных. Ей казалось забавным в одно и то же время иметь среди любовников маленького Джермина и короля, в котором было шесть футов росту. Словом, на данный момент Барбара была вполне довольна жизнью.

Что до Екатерины, то в сердце ее опять зародилась надежда. Она не верила в воскресшую любовь Карла к Барбаре, потому что прекрасно чувствовала неутешность его страданий по Фрэнсис. Часто они с Карлом вместе совершали верховые прогулки, и лондонцы, счастливо переложившие вину за исход войны на Кларендона, опять приветствовали короля и королеву радостными криками.

Везде, где только не появлялся Карл, подданные пели в его честь песенку из новой пьесы «Лови, покуда ловится, или Дуэт» — притом пели от чистого сердца:

За здравие Его величества

Пью я — фа-ля-ля!

Чтоб сгинули враги его,

Пью я — фа-ля-ля!

А если кто со мной не хочет пить,

Тому в лохмотьях век ходить

И для петли веревки не добыть —

Только фа-ля-ля!

Устав от бесчисленных потерь и неудач и желая поскорее обратить свой взор в будущее, Карл начал разрабатывать план перестройки Сити, который обсуждал иногда с Екатериной; Екатерина радовалась и сочувствовала ему всею душою.

Если бы только она могла родить ему сына! Да, будь у него законный наследник и жена, любящая его так беззаветно и нежно, они были бы счастливы. Господь свидетель, она желает этого более всего на свете, да и Карл, с его необыкновенною добротою, наверняка мечтает о том же.

Карл надеялся, что новый Совет его кабинета будет справляться со своими задачами лучше Кларендона. Совет этот почти сразу же получил название «Кабал», по первым буквам фамилий пяти его членов: Клиффорда, Арлингтона, Бэкингема, Ашли и Лодердейла. Сам король ежедневно встречался с Кристофером Реном; судя по всему, на месте новых узких улочек с деревянными домами должен был скоро возникнуть совсем новый Сити.

Хорошие вести долетали до Екатерины из ее родной Португалии: ее младший брат, дон Педро, наконец-то вытеснил Альфонсо с престола. С годами слабоумие Альфонсо становилось все заметнее, и теперь, когда он сделался почти совершенным дурачком, всем уже было ясно, что если он немедленно не откажется от престола и не вверит безопасность Португалии заботам Педро, то испанцы могут брать разобщенную страну хоть голыми руками.

«Да, что ни делается, все к лучшему», — заключила Екатерина.

Но вот однажды донна Мария спросила ее, не находит ли она, что король последнее время слишком уж зачастил в театр. Добрые люди шепнули Марии, что в театр его влекут не одни только пьесы. Барбара была вне себя.

— Не могу этому поверить! — кричала она. — Неужто он пал так низко?! Стоит какой-то девке стрельнуть со сцены глазами, как Его величество уж тает пред нею!.. Какой срам: король влюбился в комедиантку!

— Только не устраивайте сцен на людях, мадам, — проворчала тетушка Сара.

Барбара шлепнула ее по щеке, но не очень сильно: она ценила тетушку Сару.

— Мадам, — сказала Сара, подбоченясь и отодвигаясь чуть подальше. — А что в этом дурного? Может, королю просто нравится, как она отплясывает джигу.

— Нет, она еще спрашивает меня, что в этом дурного! Да по его милости распущенность нынешних молодых людей дошла уже до того, что порядочная девушка или женщина в Лондоне не может выйти на улицу!..

Тетушка Сара поспешно отвернулась, пряча улыбку.

— Только посмейся мне! Пожалеешь, что на свет родилась!

— Полно, миледи, вы можете спокойно выходить на улицу.

— Да, могу! И могу пойти в театр и шепнуть кому надо, чтобы эту нахалку освистали и забросали апельсинами!..

— Вряд ли это понравится королю.

— Ах, ему не понравится? А мне нравится смотреть, как он роняет свое достоинство?!

Служанка снова отвернулась. Многие, пожалуй, сочли бы, что потворство прихотям леди Кастлмейн наносит королевскому достоинству куда больший ущерб, нежели любое новое увлечение, однако даже тетушка Сара не посмела бы сказать этого вслух.

Барбара приказала немедленно принести ей шляпу с желтым пером и подать карету.

— Надеюсь, вы не собираетесь ехать в театр, миледи? — забеспокоилась Сара.

— Не надейся! — отрезала Барбара. — Именно туда я и еду!

Несколько минут спустя, украсив себя драгоценностями, стоимостью тысяч в сорок, и двумя мушками — из коих одна, под правым глазом, должна была привлекать взоры к прелестным чертам ее носительницы, а вторая, возле рта, подчеркивать полноту губ, — она направилась смотреть новую пьесу Драйдена «Королева-девственница». Роль Флоримел в ней играла некая Элинор Гвин, к которой, как уверяли, король был весьма неравнодушен, — хотя в действительности он гораздо короче знал другую актрису того же театра по имени Молль Давье.

— Якшаться с комедиантками! — бормотала Барбара по дороге. — Нет, это уж слишком!

Она представляла, как войдет сейчас в свою ложу, рядом с королевской, и с холодным презрением воззрится на сцену, и тогда он, быть может, сравнит ее с той простолюдинкой, которая, как уверяют, пленила его плясками и лицедейством.

Занимая свое место и оборачиваясь к сцене, она немедленно ощутила на себе взгляды всего зрительного зала, однако не выказала при этом ни малейшего беспокойства.

Ей нравилось внимание простых лондонцев, и она была рада, что надела сегодня свои лучшие драгоценности и любимую шляпу с желтым пером. Все смотрели на нее в немом восхищении. Точнее, все, кроме короля и его брата, и это приводило Барбару в бешенство.

Элинор Гвин, размалеванная пигалица со взбитыми локонами, как раз изощрялась на сцене в грубоватом лондонском острословии, вероятно, вполне годившемся для ее роли. «Презренная актерка!» — внутренне кипела Барбара. Однако король и герцог не сводили с нее глаз, и девица это явно чувствовала, поскольку то и дело бросала в королевскую ложу самые дерзкие взгляды.

Король, конечно, заметил Барбару, но в последнее время он сделался совершенно равнодушен и к ней самой, и даже к ее непредсказуемым выходкам. Теперь он неотрывно следил за сценой. Неожиданно внимание леди Кастлмейн привлек один из актеров. Барбара была поражена. Да, этакого красавца ей, Пожалуй, встречать еще не приходилось. А какое великолепное сложение! Ее голубые глаза сощурились и по-особенному заблестели. Что ж, возможно, в этих комедиантах и впрямь что-то есть!

Обернувшись к стоящей за ее спиною служанке, она молча указала на заинтересовавшего ее актера.

— Это Карл Харт, миледи. Говорят, что Элинор Гвин — его любовница.

Барбара чуть не расхохоталась.

— Ступай к господину Карлу Харту, — сказала она служанке, — и передай ему, что он может меня навестить.

— Навестить... вашу милость?..

— Ты что, оглохла? Я сказала, навестить. Да вели ему не опаздывать. Я буду ждать его сегодня вечером ровно в восемь.

Женщина застыла на миг, однако уже в следующую секунду сорвалась с места и, зная нравы хозяйки, заторопилась выполнять поручение.

Барбара откинулась в кресле, уже успокоенно следя за королем в кресле, за его пассией на сцене и за пьесой, которая, кажется, подходила к концу.

— До сорока я намерена цвести и пышнеть! — нахально заявляла в этот момент пигалица на подмостках. — А с первой своей морщинкой я незаметно исчезну, и никто тай и не догадается, что мне уже перевалило за двадцать пять.

Зрители взревели от восторга.

— Спляши-ка джигу, Нелли! — послышалось со всех сторон. — Спляши джигу!..

Девица, подойдя к краю сцены, продолжала переговариваться со зрителями, король смеялся, и вместе со всеми хлопал в ладоши.

«Карл Харт, — думала Барбара. — Вот это красавец!» И как только она раньше не догадалась искать себе возлюбленных в театре? Однако забавно будет увести любовника у этой нахалки, которая осмеливается бросать томные взоры на самого короля!..

Король теперь бывал у Барбары нечасто, с королевой же обращался по-дружески ровно, однако та незабвенная идиллия их медового месяца по-прежнему оставалась для Екатерины недостижимой мечтой. Нравы двора, по наблюдениям королевы, с годами становились все порочнее.

Особенно наглядной в этом смысле оказалась скандальная история, происшедшая с Бэкингемом. Граф Шрусбери, обвинив герцога в совращении своей супруги, вызвал его на дуэль. Холодным январским днем противники сошлись, но тут их секунданты повздорили между собою и тоже решили драться. При этом один из них был убит, другой тяжело ранен, и герцогу с графом пришлось выяснять свои отношения уже без секундантов. Во время дуэли Бэкингем смертельно ранил Шрусбери, после чего, промучившись неделю, граф умер. Еще до кончины Шрусбери палата общин разразилась небывалым негодованием по поводу дуэлей, так что король пообещал отныне сурово взыскивать с дуэлянтов. Здравомыслящим людям казалось кощунственным, что один из первых министров страны мог ввязаться в кровопролитный поединок из-за любовницы. Когда Шрусбери скончался, Бэкингема едва не изгнали из «Кабала». По Лондону ползли самые немыслимые слухи. Говорили, что сама леди Шрусбери, переодетая пажом, держала под уздцы лошадь своего возлюбленного, пока тот расправлялся с ее супругом, и что, когда все было кончено, любовники, не в силах совладать со своей похотью, удовлетворили ее прямо там же, на месте, несмотря на то, что Бэкингем еще не смыл с себя кровь несчастного графа.

Бэкингем отнесся к осуждению ближних с полнейшим равнодушием. Как только леди Шрусбери овдовела, он перевез ее в Уоллингфорд-хаус, где проживала герцогиня Бэкингем, и когда та в смятении воскликнула, что не может же она оставаться под одной крышей с любовницей своего супруга, невозмутимо ответил: «Я тоже так полагаю, мадам. Поэтому я уже велел заложить вашу карету, чтобы вы могли переехать обратно к отцу».

Одних столь неожиданный оборот событий поразил, других лишь позабавил: в конце концов, если король содержит едва ли не гарем, стоит ли удивляться, что и его приближенные желают следовать монаршему примеру.

Леди Кастлмейн и прежде никогда не довольствовалась одним любовником, с годами же ей, видимо, требовалось их все больше и больше.

После Карла Харта она почувствовала особенный интерес к актерам.

Однажды, скрыв лицо под маской и завернувшись в длинный плащ, она отправилась на ярмарку святого Варфоломея, где увидела канатоходца, вмиг пленившего ее воображение. Она выяснила, что канатоходца зовут Якоб Хилл, и приказала немедленно после представления доставить его в ее апартаменты.

Юноша выказал столь необычайные способности, что она тут же назначила ему жалованье, о каком он не мог даже мечтать, и предложила ему сменить свою утомительную и неблагодарную работу на более интересную.

Словом, как и король, она находила для себя все больше развлечений за пределами двора.

Екатерине оставалось лишь смириться со своей участью и довольствоваться добрыми вестями, приходившими к ней из родной Португалии. Ее младшему брату все-таки удалось утвердиться на троне; их невестка, поддавшись на уговоры Педро, развелась с Альфонсо и вышла за него. Таким образом, Альфонсо незаметно исчез из поля зрения, и в Португалии установилось относительное спокойствие. Екатерина начала даже надеяться, что когда-нибудь обещанное матушкой приданое будет выплачено Карлу. И она опять поражалась великодушию своего супруга, который лишь однажды, выведенный из себя ее упорным нежеланием внять его мольбам, намекнул на то, что приданое, ради которого и задумывался этот брак, так и не было выплачено полностью.

И Екатерина, исполненная смирения и печали, продолжала нежно любить своего супруга. Когда-нибудь, думала она, пресытившись разгульной жизнью, он обратится к той, которую, в тот далекий и краткий медовый месяц, он заставил уверовать в свою любовь — и сделал счастливейшей из женщин.

Именно в это время в Лондон вернулась Фрэнсис Стюарт.

Король принял весть об ее приезде спокойно; все, однако, ждали дальнейшего развития событий. Барбара тревожилась. У нее была уже целая труппа любовников, но при этом она отнюдь не собиралась сдавать завоеванных позиций и держалась как maitresse en titre. Ее, правда, несколько обескураживало то обстоятельство, что ее растущая любвеобильность нимало не заботила короля. «Как-то все обернется теперь, когда вернулась Фрэнсис? — думала Барбара. — Ведь, будучи замужней женщиной, супругой герцога Ричмонда и Леннокса, она может взглянуть на любовную связь с королем гораздо благосклоннее, чем прежде. Если так, — размышляла Барбара, — то это будет самая грозная из моих соперниц».

Екатериной тоже владело беспокойство. Ей было известно, что клика ее недругов, во главе с Бэкингемом, неустанно склоняет короля к разводу. Екатерина, доказывали они, не может рожать детей, в его же способностях сомневаться не приходится — поэтому сохранять этот бесплодный союз в высшей степени неразумно. Англии нужен наследник. Королевские советчики руководствовались, очевидно, и еще одним соображением: если король умрет, не успев произвести на свет наследника, то на престол вместо брата взойдет герцог Йорк — а герцог к тому времени не только принял католичество, но открыто враждовал со многими из приближенных короля.

Именно эти люди, а не возвращение Фрэнсис, представляли наибольшую угрозу для Екатерины. Фрэнсис уже не могла стать женою короля, поскольку у нее был муж; и даже в случае ее согласия на любовную связь с королем она будет теперь лишь одной из многих.

Однако когда король и Фрэнсис наконец встретились, Карл был холоден и не проявил к ней сколько-нибудь заметного интереса. «Стало быть, — решили все, — из-за своего нелепого побега с герцогом она навсегда лишилась королевского благоволения!»

Вскоре после возвращения опальной герцогини в Лондон двору еще раз представилась возможность убедиться в глубине и искренности владевшего Карлом чувства к ней.

Фрэнсис была теперь еще прекраснее, чем до отъезда. Замужество отрезвило ее, она стала менее легкомысленной, и хотя и не забросила совсем свои любимые карточные домики, но строила их теперь с видом довольно рассеянным. Ее супруг, бывший все время навеселе, оказался к ней совершенно равнодушен. Он возжелал Фрэнсис Стюарт только потому, что ее страстно желал король. После свадьбы Фрэнсис быстро поняла, что это замужество явилось величайшей ошибкой ее жизни. Поскольку вернуться в Уайтхолл ей никто не предлагал, ей пришлось обосноваться в Сомерсет-хаусе, лондонской резиденции Генриетты Марии. Теперь, когда она была всего-навсего опальной герцогиней, непростительно оскорбившей короля, при дворе ее встречали уже совсем не так, как прежде. Восторженных поклонников заметно поубавилось; Бэкингем и Арлингтон, еще недавно так трогательно опекавшие ее, казалось, вовсе забыли о ее существовании. Леди Кастлмейн при встречах дерзко смеялась ей в лицо: как-никак, ее дружба с королем длилась вот уже десять лет, Фрэнсис же пробыла в фаворе совсем недолго.

— Что делать, королям надобно развлекаться! — притворно вздыхала она в присутствии Фрэнсис. — Сколько таких бедняжек, которыми они сегодня увлекутся, а через неделю уж не могут припомнить их имен!..

Итак, Фрэнсис, всеобщая любимица двора, щедро осыпаемая королевскими милостями, неожиданно познала всеобщее презрение — ибо король уже не был милостив к ней. Ее дружба теперь ничего не стоила, так для чего было лезть из кожи и искать ее расположения? Многие из тех, кто еще недавно почитал ее прекраснейшей из женщин, теперь едва ее замечали.

Конечно, она была прекрасна, равных ей не было при дворе; к тому же она заметно поумнела за время своего замужества. Однако друзей у нее осталось теперь так мало, что часто, бродя по своим комнатам в Сомерсет-хаузе, она подумывала о возвращении в деревню.

Вот и сейчас, строя в одиночестве карточный домик, она с тоскою вспоминала былые дни и сравнивала неизменно любезного и заботливого короля с равнодушным герцогом.

Наконец, закрыв лицо руками, она разрыдалась. Если она любила кого-то в своей жизни, то только Карла.

В отчаянии сметя недостроенный карточный домик со стола, она подбежала к зеркалу. Из рамы смотрело на нее само совершенство: кожа ее была нежна, черты восхитительно соразмерны; правда, в них не было уже той простоты, как в те дни, когда Карл сходил по ней с ума, но это отнюдь ее не портило.

Неожиданно она поняла, что должна сейчас же ехать в Уайтхолл и разыскать короля. Она попросит... нет, она вымолит у него прощение: не за то, что отказалась стать его любовницей, — он и не ждет от нее подобных оправданий, — но за то, что вышла замуж тайно, вопреки его воле, за то, что пренебрегла им, по глупости предпочтя вечно нетрезвого герцога своему чересчур страстному, но преданному и великодушному королю...

Она кликнула служанок.

— Скорее! — торопила она. — Наденьте на меня мое лучшее платье! Завейте мне волосы! Я должна нанести один визит... Очень важный визит.

Пока ее одевали, она представляла, как будет происходить ее примирение с королем. Она бросится перед ним на колени и станет молить о прощении. Она признает, что напрасно пыталась плыть против течения, стремясь к добру и чистоте, потому что в союзе с тем, за кого она вышла, нет чистоты и нет добра; она слезно попросит Карла забыть прошлое, и, может быть, они начнут все сначала.

— Миледи, у вас такие горячие руки, — послышался голос одной из служанок. — И щеки просто пылают... Да у вас жар!

— Это от волнения... Потому что от сегодняшнего моего визита слишком многое зависит. Подайте-ка мне тот голубой пояс с золотой вышивкой.

Женщины удивленно переглянулись.

— Миледи, но этот пояс лиловый, и вышивка на нем серебряная.

Фрэнсис обхватила голову руками.

— Какие-то черные круги перед глазами, — пробормотала она.

— Миледи, вам нужно отдохнуть перед выходом...

Однако в этот момент Фрэнсис уже потеряла равновесие и упала бы на пол, если бы стоявшие рядом женщины не подхватили ее.

— Отнесите меня в кровать, — успела проговорить она.

Ее перенесли в кровать и позвали врача, но одна из женщин и без врача уже узнала симптомы беспощадного недуга: то была оспа.

Двор гудел от возбуждения.

Фрэнсис Стюарт заболела оспой! Судьба, как видно, решила посмеяться над нею: ведь только явившись после болезни такой же, как прежде, с тою же несравненною красотой, она могла бы надеяться снова увлечь короля.

Барбара ликовала. Она не верила в бесследное течение оспы: немногим удавалось выбраться из лап этого недуга невредимыми, а у Фрэнсис, как доне-ели леди Кастлмейн ее шпионы, дела были совсем плохи.

— Господь знает, что делает! — восклицала Барбара. — Мадам Фрэнсис не ходить уж больше в фаворитках короля. Вот дуреха, право! Вместо того чтобы вовремя воспользоваться своей молодостью, да красотою, да благосклонностью Его величества, Она вышла за жалкого пьяницу — и что же? Даю голову на отсечение, что теперь она с радостью уплатила бы любую цену за королевское благоволение... Да только теперь ей, рябой уродине, лучше всего уехать в деревню и не высовывать оттуда носа до конца жизни.

Недобрые смешки и шепот придворных дам долетели и до короля.

— Говорят, прекрасная герцогиня превратилась в сущую ведьму!

— Глупенькая Фрэнсис! Теперь некому будет подавать карты для ее домиков.

— Бедняжка! Всех-то у нее было богатств — одна красота; а теперь и той не осталось.

Когда Екатерина, глядя на помрачневшее лицо короля, спросила у него, что его печалит, он ответил без обиняков:

— Я думаю о бедной Фрэнсис Стюарт.

— Что делать, и до нее многие женщины лишились из-за оспы своей красоты, — сказала Екатерина. — Не одна она такая.

— Нет, — возразил король. — Такая она одна. Ведь ее красота была несравненна.

— Нам, женщинам, приходится порой обходиться без некоторых вещей, которые мы полагали незыблемыми.

Карл смотрел на Екатерину, рассеянно улыбаясь.

— Ее никто не навещает, — сказал он.

— Что ж удивительного, ведь оспа заразна.

— Бедная Фрэнсис! В одно и то же время она лишилась и своей красоты, и друзей. Думая об этом, я не могу уже сердиться на нее.

— Что ж, если она поправится, вы скажете ей, что простили ее; для нее это будет большим утешением.

— Утешение, — сказал Карл, - нужно ей сейчас — иначе несчастная может умереть от тоски.

Ему явственно представилась маленькая шляпка Фрэнсис с загнутыми полями, черно-белое платье, сверкающие бриллианты в волосах. Она была прекраснейшей из всех его придворных дам, теперь же вцепившийся в нее недуг грозил обезобразить ее до неузнаваемости.

Глядя на Карла, Екатерина испытывала муки ревности столь нестерпимые, что впору было разрыдаться.

Если бы сердце его страдало по ней так же, как по Фрэнсис, если бы он говорил о ней с тою же нежностью, она бы хоть сейчас готова была поменяться местами с больной!.. Он все еще любит ее. Ни одна женщина никогда не значила для него столько, сколько эта наивная девочка, не имевшая, как говорили придворные остряки, равных себе по глупости и красоте.

Карл глядел на Екатерину, но по его нежной полуулыбке, по особенному сверканию глаз она догадывалась, что он не видит ее. В эту минуту он глядел мимо нее, в прошлое,, когда во время верховой прогулки Фрэнсис Стюарт ехала рядом с ним и он думал лишь о том, как сломить ее упрямство.

Наконец король повернулся и вышел из комнаты, а через несколько минут он уже быстрым шагом шел к реке, где его ждал баркас.

Стоя у окна, Екатерина молча смотрела ему вслед, и по щекам ее текли слезы.

Она знала, куда он направился: презрев опасность, он ехал к Фрэнсис Стюарт, чтобы двор, узнав об этом, опять взволнованно загудел и чтобы все увидели, что хотя он и сердился на прекрасную Фрэнсис за то, что она в свое время пренебрегла им, но теперь, когда бедняжка может навсегда потерять пленившую его когда-то красоту, он простил ее.

«За такую любовь, — думала Екатерина, — я бы безропотно приняла любую оспу. За такую любовь я готова умереть».

Фрэнсис, лежавшая в постели, попросила принести ей зеркало и долго разглядывала отразившееся в нем незнакомое лицо. О жестокая судьба! Зачем, зачем было создавать ее прекраснейшей из женщин? Чтобы превратить потом в такое? Казалось, в дни Реставрации ей нарочно дали почувствовать пьянящую силу и власть красоты, чтобы она могла до конца дней своих скорбеть о ее утрате. Происшедшие в ее облике перемены и впрямь были ужасны. Кожа ее, еще недавно поражавшая своею белизною и восхитительным румянцем, пожелтела и покрылась омерзительными оспинами, и они уродовали некогда безупречные черты. Одно веко, изрытое оспой особенно глубоко, распухло и прикрывало зрачок, что мешало ей смотреть и придавало лицу чрезвычайно неприятнее выражение.

От былой красоты и изящества не осталось и следа. За время болезни она так исхудала, что ее собственные кости, казалось, вот-вот могли проткнуть кожу.

Она лежала в одиночестве: никто не навещал ее. Да и кто бы стал подвергать себя столь страшной опасности?

«Но и потом, когда опасность уже минует, никто не придет ко мне, — думала Фрэнсис. — А если кто-то по недомыслию и совершит такую ошибку, то при виде меня тут же пожалеет об этом».

Ей хотелось плакать. В прежние времена она плакала часто и легко, теперь же все словно пересохло внутри; слез не было. И не было никого, кто любил бы ее, заботился бы о ней...

«Может, я должна уйти в монастырь? — думала она. — Но как же прожить всю жизнь вдали от мира? Во мне нет ни ума, ни прилежности. Я не могу представить себя вне двора, к которому привыкла».

Все ее бывшие поклонники, должно быть, с содроганием отвернутся от нее. Никто уже не захочет любить ее, менее других муж. Он женился на прекрасной Фрэнсис по одной-единственной причине: ее безумно желал король, стало быть, решил герцог, она стоит того, чтобы ее желать. Теперь же... теперь у нее не осталось никого.

С кровати, на которой лежала Фрэнсис, виден был ларец из капа, украшенный вставками из слоновой кости и черепашьего панциря. Эту изящную вещицу преподнес ей король в те дни, когда добивался ее согласия. С каким удовольствием он выдвигал, один за другим, тридцать секретных ящичков, запиравшихся на крошечные золотые и серебряные ключики. Указывая на врезанные в крышку сердца из черепашьего панциря, он сказал тогда: «Смотрите на них и вспоминайте иногда о другом сердце — не черепаховом, а из плоти и крови. Помните, что оно бьется для вас одной».

У кровати стоял столик с инкрустацией черного дерева, на нем кубок превосходной работы. Оба — подарки Карла.

Все они отныне будут напоминать ей лишь о том, что и она когда-то была прекрасна и сам король желал ее милостей. Пройдет совсем немного времени, и мало кто поверит, а кое-кто, пожалуй, даже посмеется, узнав, что эта рябая женщина прельщала когда-то короля Карла, известного ценителя красоты. Все было кончено. Жизнь ее держалась до сих пор на одной лишь красоте, красота же эта теперь погибла.

В дверях замаячил кто-то высокий и смуглый.

Она не поверила; она не смела поверить, что это он. Вероятно, она сама так много думала о нем и так ясно видела его мысленным взором, что ее грезы облеклись плотью и кровью.

Он приблизился к кровати.

— О Боже! — воскликнула она. — Но это же... король!

Она попыталась закрыть лицо руками, но не смогла прикоснуться к ненавистной маске, бывшей у нее теперь вместо лица.

— Уходите! — отвернувшись к стене, взмолилась она. — Уходите! Не смотрите на меня. Я знаю, вы пришли посмеяться надо мною...

Карл, опустившись около кровати на колени, взял ее за обе руки.

— Фрэнсис, — хриплым от волнения голосом произнес он. — Не убивайтесь так. Не надо.

— Уходите, умоляю вас, — сказала она. — Оставьте меня. Вы помните, какая я была... и видите, какая стала. И вы... вы пуще всех других должны теперь потешаться над моим несчастьем; вы должны торжествовать. Если в вас осталась хоть капля доброты, прошу вас... уходите!

— Нет, — сказал он. — Я не уйду, не поговорив с вами. Мы и так слишком долго были с вами в ссоре, Фрэнсис.

Она не ответила, но по ненавистному лицу поползло что-то влажное и горячее, пронзающее острой болью. Слезы, догадалась она.

Губы Карла коснулись ее руки. Господи, неужто он потерял рассудок?! Ведь опасность заразиться еще велика.

— Я здесь, потому что не могу более выносить разлада в наших с вами отношениях, — сказал он. — Я узнал, что вы больны и одиноки, и пришел вас проведать.

Она в отчаянии замотала головой.

— Заклинаю вас, уходите! Вам же противно глядеть на то, во что я превратилась. Теперь... вы можете питать ко мне одно только отвращение.

— К друзьям — если речь идет об истинной дружбе — не питают отвращения, что бы с ними ни произошло.

— Вас влекла ко мне моя красота... — Голос ее дрогнул. — Эта красота... ее больше нет, есть уродливая маска. Я знаю, как вы ненавидите всякое уродство. Я могу внушать вам разве что жалость.

— Я любил вас, Фрэнсис, — сказал он. — Боже, как я вас любил! Я и сам не осознавал этого в полной мере до вашего злополучного побега. Сейчас, когда вам больно и тоскливо и бывшие друзья покинули вас, я пришел сказать вам вот что: среди ваших друзей есть один, который никогда вас не покинет.

— Нет... Нет... — повторяла она. — Вы не сможете глядеть на меня, такую!

— Я буду приходить к вам каждый день, а когда поправитесь, вы вернетесь ко двору.

— Чтобы быть мишенью для насмешек?

— Король ваш друг, поэтому никто не посмеет над вами смеяться. Более того, вы рано отчаиваетесь: ведь последствия оспы излечимы. Есть снадобья, которые уже многим помогли. Я узнаю у сестры, что пользуют сейчас французы для заживления кожи. Глаз ваш скоро опять сможет видеть... Не отчаивайтесь, Фрэнсис.

— Если бы раньше у меня не было той красоты... — прошептала Фрэнсис.

— Поговорим о другом, — сказал Карл. — Сестра пишет мне о платьях, какие носят сейчас во Франции. Надо сказать, что в этом смысле французы оставили нас далеко позади. Я попрошу ее выслать для вас французские платья. Хотите появиться при дворе в платье из Парижа?

— Разве что с маской на лице, — печально отозвалась Фрэнсис.

— Ну, это уж совсем на вас не похоже! Помните, как весело вы смеялись, когда у кого-нибудь разваливался карточный домик?

Фрэнсис медленно кивнула.

— Вот и мой домик развалился... — вздохнула она. — Видно, строить его надо было не из карт, а из чего-то более прочного.

Он сжал ее руки, и Фрэнсис, обманутая нежностью его тона, обернулась; но, увы, того, что она надеялась увидеть в его лице, не было и не могло быть.

Ибо как он мог любить ее, жалкую и безобразную? Фрэнсис вспомнилась яркая пламенеющая красота Барбары Кастлмейн и мальчишеская грациозность актрисы, с которой, по слухам, король проводил теперь немало времени. Мог ли он любить Фрэнсис Стюарт, не имевшую за душою ничего, кроме своей непревзойденной красоты, но лишенную отныне этой красоты?

Взгляд Фрэнсис застал Карла врасплох.

Глядя в ее некогда прекрасное, а теперь обезображенное оспой лицо, он ясно, как и она сама, видел, что никакие снадобья ей уже не помогут; она же, кроме того, видела, что он явился к ней единственно по доброте своего сердца и вел себя в этом случае точно так же, как если бы заболела какая-нибудь его собачка во дворце или зверушка в парке.

Из всех, кто волочился за нею в дни былого торжества ее красоты, лишь один человек пришел утешить ее в печали — и это был сам король. Однако после него, когда прошло еще какое-то время и опасность заражения миновала, начали заглядывать другие — не потому, что их волновала ее судьба или самочувствие, но просто потому, что придворным должно следовать за королем.

Он протянул ей руку помощи — и она намерена была помнить об этом до последнего дни своей жизни. Рискуя заразиться тяжким недугом, и, может быть, даже умереть, он поспешил к ней в ту минуту, когда она уже готова была ускорить свое расставание с жизнью.

Теперь он играл взятую на себя роль. Сидя на краю кровати, он шутил и делал вид, что скоро она вернется ко двору, и они продолжат старую игру: он будет ее преследовать, она избегать его.

И хотя Карл был довольно сносным актером, все же в тот первый миг лицо невольно его выдало: увы, эта женщина вызывала в нем жалость, одну только жалость.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Пришла весна, а с ней и новые надежды. Если — Бог даст — все сложится хорошо, на этот раз Екатерина все-таки подарит стране наследника престола.

Сейчас она любила Карла сильнее, глубже, полнее, чем тогда, семь лет назад, во время их самозабвенного медового месяца. Она давно рассталась с надеждой, что муж будет принадлежать ей безраздельно. Она смирилась, готовая делить его со всеми, кто претендует на его внимание. А любовниц у Карла было воистину великое множество — никто не взялся бы сказать, сколько в точности. В последнее время он увлекся сразу несколькими актрисами. Обыкновенно его страсть к таким женщинам иссякала быстро, но он был неизменно предан Элинор Гвин, которую при дворе, да и во всей стране, нежно называли Нелли. Список любовниц — в основном благодаря собственным ухищрениям — по-прежнему возглавляла Барбара; Карл попросту ленился лишить ее положения, которое она привыкла занимать. И всем было ясно, что ей ничто не грозит, пока рядом с королем не появится женщина, которая сама займется свержением Барбары.

Екатерина же старательно не обращала внимания на любовные похождения короля. При ней был ее собственный маленький двор: избранный круг вельможных дам. В их число входила и бедняжка Мэри Ферфакс, натерпевшаяся от своего мужа ничуть не меньше, чем Екатерина от своего. Молилась супруга короля в собственной часовне, в стенах Сомерсет-хауса — резиденции королевы-матери. Ее окружали преданные священники и слуги, король питал к ней самые добрые чувства, — короче, особых причин грустить у Екатерины не было.

Мэри Ферфакс, мягкая, умная и очень терпеливая женщина, рассказывала порой о своем детстве и первых днях супружества — именно тогда познала она истинное счастье. Как верила она тогда, что это счастье — вечно, что муж будет любить ее всю жизнь!..

Мэри и Екатерина понимали и утешали друг друга как могли.

Говорить старались о приятном и никогда не упоминали леди Кастлмейн, которую обе они считали злым гением собственных мужей.

Много говорили о будущем наследнике, о том, как возликует страна, когда он родится.

Изрядно пополневшая Екатерина лежала, откинувшись на подушки, в просторном белом одеянии и была почти красива. Она представляла, как Карл обрадуется сыну — непременно сыну! - как станет вглядываться в его черты и находить в них собственное отражение. О, этот мальчик не будет особенно хорош собой, но глаза его будут ясны и веселы, характер — мягок, ум— остер. Как у отца.

За разговорами незаметно прошел час. Мэри Ферфакс собралась позвать фрейлин, чтобы те помогли королеве разоблачиться ко сну. В этот миг Екатерина внезапно занемогла.

Вбежали женщины. На всех лицах она читала лишь один тревожный вопрос: неужели у королевы снова выкидыш?

— Пошлите за госпожой Нан, — быстро сказала Екатерина. — Она ужинает у Чеффинчей. Она может понадобиться.

В Уайтхолле поднялась суета. Госпожу Нан спешно вызвали из-за стола к ложу королевы. Означало это только одно: королева снова не доносила.

Спустя несколько дней печальную новость знала вся страна.

Когда же сама Екатерина пробудилась от тяжкого сна-забытья и поняла, что ребенка у нее опять не будет, по щекам ее покатились горькие, бессильные слезы.

Герцог Бэкингем наведался к Барбаре.

Когда они остались одни, он произнес:

— Итак, у ее величества снова неудача.

— Королям нельзя жениться на бесплодных женщинах, — отрезала Барбара.

— Разумеется, кузина, разумеется. Зато в твоем лице король нашел весьма плодовитую подругу. Остается доказать, что это его наследники.

— Это его дети. Наследников рожают только королевы.

— А как поживает твой канатоходец? Не наскучил еще? По-прежнему хорош в постели?

— Буду благодарна, если ты придержишь язык!

— Не обижайся, дорогая, я спросил по дружбе, без задней мысли. Не будем ссориться. И вообще я пришел по делу. Король крайне опечален. Он надеялся на сына.

— Его печаль скоро развеется. Тем более что это не впервые.

— Н-да... Прискорбно. Король знает, что способен зачать сильных, здоровых детей, а наследника по-прежнему не имеет.

Барбара пожала плечами — прекрасными, белоснежными плечами. Герцог продолжал:

— Делаешь вид, будто это неважно? Но осознаешь ли ты, что, если у короля не появится законный сын, в один прекрасный день на трон взойдет его братец?

— Похоже на то.

— Ну, и что нас ждет, когда королем станет Джеймс?

— Смерть Карла в любом случае будет для нас тяжким испытанием.

— Успокойся, пока он жив и здоров. Как бык. Послушай, Барбара... Надо избавить его от королевы.

— Что ты предлагаешь? Сунуть ее в мешок и сбросить в речку под покровом ночи?

— Оставь свои колкости при себе. Дело чрезвычайно серьезное. Я говорю о разводе.

— О разводе! — вскрикнула Барбара. — Чтоб он опять женился? И опять на пустобрюхой?

— Как можно знать заранее?

— Женщины королевских кровей часто бездетны.

— Полно, Барбара! Что ты так разволновалась? Фрэнсис Стюарт нам уже не грозит.

— Кто? Эта рябая уродина? — Барбара расхохоталась. Упоминание о Фрэнсис Стюарт вызывало у нее теперь безудержное веселье. Внезапно она снова стала серьезна. — Ну уж нет! Пускай королева остается королевой. От этой тихони никакого вреда.

— Но и пользы никакой! Стране нужен наследник престола.

— Наследник престола — Джеймс.

— Я обязан помочь королю. Судьба не дает ему сына!

— Тут уж ничего не поделаешь, кузен.

— Ты не права. Кстати, я не одинок: со мной Ашли, да и многие другие. Устроим королю развод, чтоб он женился на какой-нибудь принцессе и она подарила ему сыновей.

Барбара задумчиво прищурилась. Она должна поддерживать королеву! Эта королева послушная девочка. А новая... Кто знает, что учинит новая? Положение Барбары при дворе сейчас куда более шатко, ей нельзя рисковать. А вдруг — о ужас! — Карл выберет одну из юных красоток, которыми кишит английский двор? Ведь Фрэнсис Стюарт и впрямь чуть не стала королевой! Вдруг новая королева покажет свой норов и примется чинить неприятности леди Кастлмейн?

Ну уж нет! Она не желает иметь с заговорщиками ничего общего. Ей нужно, чтобы все оставалось по-прежнему.

— Бедная королева! — вздохнула Барбара. — Какой стыд! Ты строишь ей козни — ты и твой гнусный «Кабал». Не смейте вмешиваться в семейную жизнь короля! Найдите более достойное занятие. И не втягивайте меня в свой сговор! Я... Я расскажу обо всем королю! Я...

Герцог схватил ее за запястье, но она вывернулась и дала ему звонкую пощечину.

— Так-то, господин Джордж Вильерс! И никогда впредь не распускайте со мною руки!

Жаркие перепалки и даже потасовки они считали делом обычным. Да чего только не случалось между ними за долгую жизнь, была и нежность, и грубость — все вперемешку. Они были «два сапога — пара» и понимали друг друга как самое себя.

Сейчас они смотрели друг на друга почти с ненавистью: их интересы разошлись.

Бэкингем рассмеялся Барбаре в лицо.

— Мадам, похоже, вы потеряли благосклонность короля! Иначе с чего бы вам так бояться новой королевы? А вы боитесь, что она вас выгонит! Боитесь, я вижу.

— Вы видите чересчур много, сэр! — закричала Барбара. — Не я ли поддерживала вас все последние годы? Однако вы с легкостью забываете добро, если вам это удобно. Но знайте! Я, сделавшая вам столько добра, могу причинить и зло, много зла.

— Барбара, у тебя подрезаны крылья. Король терпит тебя при дворе исключительно от собственной лености, а вовсе не потому, что жаждет поминутно тебя видеть.

— Ты лжешь!

— Лгу? Что ж, проверь! Попробуй уехать, и посмотрим, поспешит ли он воротить тебя назад.

Сердце Барбары снова сжалось от страха. Бэкингем говорил неприятную правду.

— А ты попробуй осуществить свой гнусный замысел. Посмотрим, как ты справишься — без моей никому не нужной помощи!

— Значит, теперь ты заодно с королевой, — издевательски усмехнулся Бэкингем. — Две несчастные, покинутые женщины воспылали друг к другу сестринскими чувствами. Еще бы! Госпожа Нелли — обворожительное создание. Она так молода. Так красива. И король рядом с ней так весел — он все время смеется!

— Прошу вас покинуть мои покои, — с холодным достоинством промолвила Барбара. Впрочем, ее выдержки хватило ненадолго. — Выметайся отсюда, грязная свинья! Вон! Ты заговорщик и убийца!

Как еще призрак бедного Шрусбери не является к тебе по ночам?! Иди, иди, плети свои сети на пару с его вдовой!!!

— Так ты отказываешься нам помочь?

— Не просто отказываюсь! Я сделаю все возможное, чтобы вам помешать.

— Одумайся, Барбара! Ты пожалеешь о столь скоропалительном решении.

— Я пожалею? Нет! Это ты пожалеешь! Причем так горько, как никогда еще ни о чем не жалел.

— Барбара, вспомни: мы, Вильерсы, должны помогать друг другу. Ведь это твои слова!

— Я беру их назад, если ты предлагаешь оболгать и сделать несчастной невинную женщину.

Этот стиль и слог так не вязались с Барбарой, что герцог Бэкингем истерически расхохотался. И тут же блестяще спародировал ее — для нее же самой в качестве единственного зрителя. Получилась самая настоящая, но неожиданная Барбара — отважная и добродетельная защитница королевы.

Рассвирепевшая Барбара разодрала бы ему в кровь все лицо, не окажись он чуть проворней. Герцог Бэкингем увернулся от острых ногтей кузины — и был таков.

Бэкингем отыскал короля и дал понять, что послан Советом обсудить с ним дело чрезвычайной важности.

— Ваше величество, — начал он, — ваш Совет и вашу страну тревожит бесплодность королевы.

Карл кивнул.

— Увы! Я тоже крайне удручен. И ведь без всякой видимой причины! Она не падала, не волновалась — ничего! Точь-в-точь как раньше. В третий раз она теряет ребенка...

— Такова участь некоторых женщин, сир. Вспомните Генриха Восьмого, он тоже не сразу получил наследника. И это стоило ему немалых хлопот.— Боюсь, куда больше хлопот досталось его многочисленным женам, — вставил Карл.

— В стране было неспокойно, пока не появился наследник. Народу не нравится, когда королева не рожает.

— Но у меня есть наследник — мой брат Джеймс.

— Сир, ваш брат принял католичество. И вы сами знаете, насколько недовольна этим страна.

— Джеймс — болван, — отозвался Карл.

— И это еще одна причина, по которой ему лучше не всходить на трон. Постарайтесь, Ваше величество...

— Джордж! Я ли не старался! Видит Бог, я... — Он криво улыбнулся. — Я приложил много усилий.

— Всем известно, сколь неустанны были ваши усилия. Но... ребенка у королевы тем не менее нет и, похоже, не будет.

— Что ж, от судьбы не уйдешь.

— Вы так смиренно принимаете ее удары?

— Еще в ранней юности я научился смиряться с тем, чего нельзя избежать.

— Сир, есть способы...

— Вы снова о разводе?

— Это единственный способ разрешить вопрос о наследнике.

— На каких основаниях можно развестись со столь добродетельной женщиной, как королева Англии?

— На основании ее неспособности родить наследника для короля Англии.

— Чушь! Кроме того, она католичка и не даст согласия на развод.

— Можно убедить ее уйти в монастырь.

Король промолчал. И герцог, очень этим обрадованный, не стал продолжать разговор. Теперь лучше выждать. Он был уверен, что королю страшно хочется избавиться от жены. Не то чтобы он ее ненавидел, нет, скорее он был к ней по-своему привязан. Но его угнетали ее мягкость и безропотность. Его мучили угрызения совести именно оттого, что она прощала ему всегда и все. Отказать себе в любовных утехах он не мог, как не мог, допустим, не есть или не дышать. Но — такова уж была его натура — он не любил обижать людей. И, зная, что королева страдает, он чувствовал себя неловко в ее присутствии. А уж неловкости и неприятности он не любил еще больше и всячески их избегал.

Развестись с королевой! Отправить Екатерину в монастырь, в мирную обитель, где она проведет остаток своих дней!

Неплохая мысль! А он сможет выбрать себе новую жену — с тщанием, вкусом и удовольствием.

Бэкингем покинул короля весьма и весьма обнадеженный.

Он не допустит на трон своего врага, герцога Йорка, чего, бы это ни стоило, пусть даже придется посадить на это место Монмута, незаконнорожденного сына короля.

В голове Бэкингема роились безумные планы. А что, если Карл все-таки был женат на Люси Уотер? Тогда Монмут и вправду наследный принц! Эх, найти бы что-нибудь... Шкатулку! Шкатулку с бумагами... И чтоб бумаги эти подтверждали, что Карл и Люси состояли в браке. Великолепный план, но — безумный.

Конечно, развод куда лучше. Король спокойно разводится с Екатериной, женится снова, и новая королева производит на свет законного наследника.

Что ж, так или иначе, дело сдвинулось с мертвой точки. Он кое-что выяснил. Король не станет противиться разводу. И Бэкингем отправился искать Лодердейла и Ашли, чтобы сообщить им добрые вести. Шпионы Барбары донесли ей о разговоре короля с Бэкингемом незамедлительно.

Теперь она сидела, задумчиво покусывая губу и размышляя, какую угрозу представляет для нее новая — молодая и красивая — королева.

«Я довольна той, какая есть, — решила она твердо. — Наша королева — приятная, разумная дама, она понимает короля и его привычки».

Неужели король снова женится? Она представила, как некая красотка — вроде Фрэнсис Стюарт — заправляет двором и страной. Она же первым делом избавится от всех наложниц короля! И кому придется покинуть двор первой? Той, которая представляет наибольшую опасность, но королю уже не так дорога. Карл не станет препятствовать изгнанию Барбары.

Разумеется, она помешает этим планам. Причем чем раньше, тем лучше. Нельзя дать делу зайти чересчур далеко. Ее настойчивый родственничек может устроить нынешней королеве такую невыносимую жизнь, что она и сама будет рада мирной монастырской келье.

Барбара испросила у королевы аудиенции. Придя, сообщила, что им необходимо уединиться, Оставшись вдвоем с Екатериной, она пала на колени, поцеловала ей руку и, подняв на королеву пылающий взор, произнесла:

— Я пришла предупредить Ваше величество об опасности.

— Какой? — резко спросила королева. Стоило Екатерине увидеть эту женщину, как тысячи мучительных картин вставали перед ее мысленным взором. Барбара в объятиях короля, на ложе любви, в пылу страсти... Королева вспомнила все, что ей доводилось слышать об этой порочной особе и ее многочисленных любовниках. Говорят, некоторых она держит дома в качестве слуг: чтоб были под рукой, когда ею овладеет похоть. Вспомнила королева и свой медовый месяц... Тогда леди Кастлмейн была лишь страшным именем, которое заставляло трепетать, и которое нельзя было произносить вслух. Барбара между тем поднялась с колен.

— Вас хотят погубить, Мадам. Ваши враги хотят разлучить вас с королем.

— Как? Как они могут это сделать?

— Мадам, вы не подарили королю наследника.

У Екатерины сжалось сердце. Да, не подарила. Зато эта женщина нарожала кучу детей и всех — как она утверждает — от короля.

— Несколько приближенных к трону лиц жаждут низвергнуть вас. Они говорят о разводе.

— Я не соглашусь.

— Не соглашайтесь, Ваше величество! Никогда и ни за что!

— Не согласиться — мой долг, леди Кастлмейн, и нет нужды напоминать мне о нем.

— Вы неправильно истолковали мои слова, Ваше величество. И, боюсь, вы не осознаете, насколько низки и злобны помыслы людей, которые вступили против вас в заговор. Если им не удастся убедить короля, они не погнушаются ничем. Они разведут вас насильно.

— Они не посмеют. На мою защиту встанет брат. Барбара с сомнением вздернула красивые брови.

У португальского короля Педро слишком много дел. Вряд ли он бросит страну и отправится за тридевять земель защищать сестру. В любом случае, такая попытка обречена на поражение.

— Мадам! Я пришла сообщить вам о заговоре, который уже существует. Я точно знаю, что вас хотят лишить короны.

— Это немыслимо!

— И тем не менее, Мадам, это чистая правда.

— Король на это не пойдет.— Королю нужен наследник, Мадам.

— Он никогда так со мною не поступит.

— Его могут убедить.

— Нет... нет. Он слишком благороден... Он не согласится.

— Мадам, остерегайтесь, заклинаю вас. Послушайтесь моего совета! У короля доброе сердце — уж мы-то с вами знаем это лучше всех. Заручитесь его поддержкой заранее. Умолите его защитить вас от гнусных происков. Взывайте, плачьте, растапливайте слезами его сердце. Едва оно дрогнет, враги ваши будут бессильны.

Женщины взглянули друг другу в глаза. Кто из них сейчас сильнее? Кто искреннее?

Барбара начала стареть. На прекрасном лице ее отпечатались и годы, и жизнь, полная развлечений и любовных утех. Но красота ее осталась при ней. Екатерина же после выкидыша была бледна как снег — и от слабости, и от печальных мыслей. Она снова не оправдала надежд короля, а стране так нужен наследник... Эти две женщины соперничали Долгие годы. И люто ненавидели друг друга. Но теперь обеим было ясно: они стали союзницами.

— Благодарю вас, леди Кастлмейн, — проговорила Екатерина. — Благодарю за предупреждение.

Барбара снова встала на колени и дотронулась губами До бледной руки. «Впервые в жизни, — подумала Екатерина, — впервые в жизни она не заносчива, а робка со мною». Да, Барбара страшилась будущего ничуть не меньше, чем сама Королева.

Как же редко доводится ей побыть наедине с королем! Екатерина думала об этом с горечью, хотя давно смирилась с участью нелюбимой жены. Она буквально вымуштровала себя: ничем и никак не выдавала душевной боли, которую испытывала всякий раз, когда у короля появлялось новое любовное увлечение. Она даже в собственные покои научилась входить с оглядкой: вдруг застанет короля с горничной или фрейлиной? Вдруг помешает им целоваться?

Она научилась не просто скрывать собственную ревность — она давила, глушила ее в себе! И теперь поняла: она готова и дальше терпеть любые унижения — а именно ими полно ее супружество, — чем жить вовсе без Карла, в одиночестве и отчаянии.

И вот как-то вечером они наконец остались одни. В такие минуты она ощущала его не королем, а мужем, настоящим мужем. Он тут же укрощал свой витиеватый и блестящий слог и приноравливал свою беседу к незатейливым возможностям Екатерины. Он был неизменно учтив. Случись ей слечь, король ходил за ней, словно нянька. Никогда, ни при каких обстоятельствах он не забывал справиться о ее здоровье. В присутствии Екатерины его чело обыкновенно бороздили печаль и сожаление — и ей казалось, что печалится и сожалеет он о том, что не может быть ей хорошим мужем.

Теперь она сказала такие слова:

— Карл, многие ваши советники полагают, что я не способна иметь детей.

— Не отчаивайтесь! — Его лицо осветила добрая, мягкая улыбка. — Нам просто пока не везет. Полоса неудач кончится...

Она обвела взглядом стены, пол, убранство спальни... Хэмптон-Корт. Покои королев. Сколько же женщин проливали здесь слезы до нее? И все по одной причине: они не могли родить наследника. Неужели таково проклятье королев?

— Неудач было уже слишком много, — отозвалась она. — И это не случается с... другими.

— Другие крепче и выносливее. Вам следует поберечь здоровье.

— Давайте будем откровенны друг с другом, Карл. Есть люди, которые задумали меня погубить.— Погубить?! О чем вы?

— Они хотят избавить вас от такой королевы, чтобы вы могли жениться снова. Бэкингем, Ашли, Лодердейл... Весь «Кабал»... и не они одни. Они хотят, чтоб вы взяли новую, красивую жену, которая подарит вам сыновей. Карл, не думайте, я прекрасно понимаю, сколь велико искушение... Я некрасива, а вы... вы так цените красоту.

В тот же миг он был рядом. Его руки — на ее плечах.

— Послушайте, Екатерина. Вам наплели сущий вздор. Вы — моя жена. И я вас очень люблю. Муж я, конечно, никудышный, но вы сами, черт возьми, согласились за меня выйти, и придется вам мучиться со мной до конца дней.

— Они хотят моей погибели, — повторила она. — Они задумали разлучить меня с вами. Не спорьте, я знаю. Ведь это правда, да?

Он помолчал. Потом заговорил — мягко и убедительно:

— Они заметили, что вы не одобряете порядки, которые царят при нашем погрязшем в грехах дворе. И рассудили, что вам, столь ревностно преданной Богу, жизнь в стенах монастыря может показаться милее.

Она бросила на него быстрый взгляд. И душа ее испуганно всколыхнулась. Неужели в его глазах — надежда? Неужели он просит ее уйти в монастырь?

Ее охватила внезапная решимость. Она его не оставит. Она будет бороться. Она всегда будет уповать на то, что в один прекрасный день ему понадобится ее любовь. И он ее получит. Ведь наверняка, когда они оба постареют, и Карл уже не будет желать так много женщин, он оценит истинную любовь, тихую верность, которая куда долговечнее плотских наслаждений. Она дождется своего часа. И не станет отчаиваться. И повергнет в прах всех врагов — пусть только встанут на ее пути! Пусть только попробуют ей помешать! Все равно она даст королю то, чего он от нее ждет.

Добрее Карла нет никого на свете! И он самый привлекательный! И самый терпимый к чужим слабостям и прегрешениям. Он вообще был бы святым, обуздай он свое чрезмерное сластолюбие. Именно оно доставляет ей столько страданий. Ведь у нее нет достаточного оружия против таких женщин, как Барбара, Фрэнсис Стюарт, Молль Давье, госпожа Найт и Нелли.

И все-таки она не может с ним расстаться.

Она повернулась к мужу и воскликнула:

— Карл! Я не оставлю вас по своей воле!

— Все вздор! С какой стати вам меня оставлять?

Объятая внезапным ужасом, она вдруг припала к его ногам. Карл такой беспечный, простодушный, такой щедрый на обещания! А вокруг него бессердечные люди, которые не остановятся ни перед чем. Ее гибели жаждет Бэкингем, чьи руки уже обагрены кровью мужа его любовницы. Ее гибели жаждет Ашли — страшный маленький человечек, всегда изысканно одетый, всегда в светлом парике, чересчур большом для его тщедушного тела, острого язычка и вкрадчивого голоса, за которыми не всякий умеет прочитать характер их обладателя, характер жестокий и непреклонный. Ее гибели жаждут весь «Кабал» и еще многие и многие, кто мечтает оженить короля заново.

— Карл, спасите меня от них. Не позволяйте им нас разлучить. — Она не могла больше сдерживаться. По ее щекам заструились слезы. А перед женскими слезами король устоять не мог. Он готов был сделать что угодно, лишь бы успокоить женщину, даже такую притворщицу, как Барбара, умевшую мгновенно заплакать и мгновенно осушить слезы — в зависимости от того, что ей было в этот момент выгодно.

— Екатерина! — воскликнул он в замешательстве. — Вы терзаете себя попусту!

— Нет, Карл, не попусту! Они разлучат нас во что бы то ни стало! И не только потому, что ненавидят меня. Кто я, в конце концов, такая? Кто я? Несчастная женщина... нелюбимая... нежеланная...

— Не говорите так! Разве я не люблю вас? Она печально покачала головой.

— Вы добры ко мне. Но вы добры ко всем. К своим собакам... К зверям в своих охотничьих угодьях. Вот и ко мне... Нет. Они не ненавидят меня. Я не заслуживаю ненависти... Как и любви. Зато они ненавидят вашего брата. Он — их заклятый враг. И они ни за что на свете не дадут ему взойти на трон. Только наследник-протестант достоин этой чести! Нет, конечно, нет, дело не в ненависти к несчастной женщине, дело совсем в другом. Это политика... государственная политика. И во имя этой политики меня приговаривают к изгнанию. Меня растопчут, как Бэкингем растоптал Шрусбери. Карл! Спасите меня... Спасите меня от этих людей.

Он поднял ее, посадил себе на колени, стер слезы с ее щек.

— Ну, будет, Екатерина, будет, не плачьте, — бормотал он, утешая ее, словно ребенка. — Нет причин так горько плакать. Черт побери! Нет никаких причин!

— Вы жалеете меня. Но вы их послушаетесь.

— Послушаюсь? Ни за что! Они жулики и лжецы!

— Значит, вы не дадите им меня прогнать?

— Я этого не допущу.

— Милорд Бэкингем постоянно плетет какие-то заговоры. И они удаются! И этот удастся, вот увидите.

— Нет! Хватит слушать сплетни. Нас никто не разлучит. Пускай только подступятся — я живо прогоню их вон, им не место при дворе. И вообще! Мы утрем им нос! Они считают, что у нас не может быть детей. А мы докажем обратное!

Он поцеловал ее. Она прильнула к нему — страстно и жадно.

И он утешал ее снова и снова. Он привык утешать рыдающих женщин.

...Бэкингем, Ашли и Лодердейл изложили королю свой план.

— Ваше величество, королева не способна родить, и мы боимся, что в стране нарастает недовольство.

— Королева еще молода, — пробормотал король.

— Но это не первый выкидыш.

— Не спорю.

— Если Ее величество будет счастлива в монастыре...

— Она сказала мне, что никогда не будет счастлива в монастыре.

Бэкингем заговорил тихо и вкрадчиво:

— Если вы, Ваше величество, позволите, я выкраду королеву и отвезу в колонии, на далекие острова. Она останется цела И невредима, но никто о ней больше не услышит. Народу скажем, что она сама оставила Ваше величество, и у вас появится повод с ней развестись.

Карл взглянул на Бэкингема в упор. Красивое лицо. Хитрые глаза. Взглянул — и произнес, тихо, но с не свойственной для себя твердостью:

— Придержите язык! Неужели вы надеетесь, что я позволю безвинной женщине так страдать? Вы заблуждаетесь.

В разговор вступил Лодердейл:

— Но Ваше величество сможет выбрать новую жену. Любая принцесса почтет за счастье...

— При нашем дворе достаточно дам.— Но наследник...

— Моя жена еще молода. И имейте в виду: если она и не сможет выносить ребенка, ее вины в этом нет. Она прекрасная, добродетельная женщина. Разговор окончен. Вздумаете продолжить его — пеняйте на себя.

Государственные мужи растерялись и возмутились.

Между ними давно было решено: католик Джеймс не вступит на трон, чего бы это ни стоило. Иначе конец всему — их надеждам, карьере и, возможно, жизни. А стране грозит возврат к самым худшим временам, вплоть до тирании, которая царила здесь в эпоху Марии Кровавой.

Первым нарушил молчание Лодердейл:

— Герцог Монмут — отважный и красивый молодой человек. Ваше величество вправе гордиться таким сыном.

— Вы правы, — согласился Карл.

— Должно быть, Ваше величество сожалеет, что герцог Монмут — незаконнорожденный, — добавил Ашли. — Вот была бы радость для Англии, женись вы в свое время на его матери!

— Вам просто не довелось знать его мать. Сомневаюсь, что народ Англии был бы счастлив с такой королевой.

— Так или иначе, ее нет на свете, — подал голос Бэкингем. — Да упокоится душа ее... А сына она вам подарила очень хорошего.

— Да. И я благодарен Люси за это.

— Окажись он вашим законным сыном, Англия была бы счастлива.

Карл рассмеялся. И повернулся к Бэкингему. Да, разумеется, он человек опасный и надо держать ухо востро. Но с ним весело, а без него скучно. Нельзя отлучать его от двора.

— Пора вам помириться с моим братом, — сказал Карл. — Ищите с ним дружбы, а не ссоры.

— Ваше величество! Я живу в постоянном страхе. Ваш брат герцог угрожает моему благополучию, самой моей жизни!

— Умоляю, без наигрыша! — Король расхохотался. — Признаюсь, ничего смешнее я в жизни не видал! Вы разъезжаете по городу в окружении семи — семи! — мушкетеров, и все потому, что мой братец якобы угрожает вашей жизни!

— Счастлив, что мне удалось хоть чуть-чуть развеселить Ваше величество.

— Джордж! Хватит плести заговоры и строить козни! Давайте оставим все, как есть. У нас с королевой еще может появиться наследник. Если же нет...

— Герцог Монмут — весьма достойный наследник, Ваше величество.

— Незаконный сын на английском троне?

— Можно найти свидетельства, что Ваше величество были женаты на его матери. Положитесь на меня, сир. Я обнаружу шкатулочку с брачными документами... Она рыдала, умоляла спасти ее честь... и вы, Ваше величество, не смогли ей отказать. Вы ведь так внимательны к дамам...

Король громко рассмеялся, но взгляд его оставался проницателен. В шутках его вельмож Всегда таилась правда, опасная правда.

Внезапно он произнес:

— Все! Довольно! Моя супруга — королева! Была, есть и будет. Я не позволю вам мучить несчастную женщину, самую добродетельную женщину в королевстве. Что до Монмута, я люблю его. Горжусь им. Но он бастард, и я скорее готов увидеть его на виселице, чем на троне Англии.

И члены «Кабала» удалились, надеясь, что их поражение — временное. Едва затихли разговоры о разводе, возник новый, куда более серьезный вопрос. Касательно секретного Дуврского соглашения, согласно которому король, втайне от своих подданных и большинства министров, должен был перейти в католичество и привести за собою в лоно католической церкви всю страну. За такую услугу папская Франция была готова платить королю пожизненную ренту. Карл размышлял — долго и мучительно. Деньги требовались позарез, он был на грани банкротства. И раздобыть их можно было лишь двумя путями: обложив подданных непосильными налогами — как это сделал Кромвель, или наобещав с три короба королю Франции, с тем чтобы покрыть дефицит английской казны из французского кармана. Выполнять же эти обещания совершенно не обязательно.

Эти думы терзали его неотступно. А потом приехала его возлюбленная сестра — посланником от короля Франции, — и он осознал, насколько необходима ей его подпись под этим соглашением, насколько счастливее станет ее печальная жизнь благодаря этой подписи, — ведь с ее помощью сестра завоюет любовь Людовика... И он согласился. Согласились и немногие посвященные в этот секрет вельможи: действительно, Англии не найти лучшего выхода из финансовых затруднений.

В честь сестры короля давались приемы и балы. Екатерина была очень тронута, наблюдая нежную братскую любовь Карла к Генриетте Орлеанской.

Как же грустил он, прощаясь с сестрой! И как же безмерна была бы его грусть, знай он наперед, что никогда больше не увидит ее прекрасного лица: спустя несколько недель после возвращения во Францию Генриетта внезапно скончалась. Лишь Екатерина могла хоть как-то утешить короля в его скорби, и она не оставляла его ни на минуту. Она сидела подле, а он часами говорил о сестре и вспоминал их счастливое, безмятежное детство.

Он плакал — и Екатерина плакала вместе с ним. Ей верилось, что в эти тяжелые минуты она значит для него больше, чем любая другая женщина — при дворе, да и во всем мире.

«Так и будет впредь, — думала она. — Так и будет... Когда-нибудь он постареет и не станет больше охотиться за порхающими вокруг бабочками, точно мальчик с марлевым сачком. И мы будем вместе, он и я, по-настоящему вместе, и для меня настанут счастливейшие дни... А может, и для него тоже...»

Бэкингем не забыл своей угрозы: Барбара непременно поплатится за то, что не помогла ему устроить развод. Ему донесли, что Барбара даже нашептала королеве о готовящемся заговоре, выложила все — вплоть до возможного похищения и ссылки в далекие колонии. На самом деле, конечно, он сказал про острова сгоряча, поскольку осуществить такой план было бы почти невозможно. Так или иначе, именно Барбара предупредила королеву, а та принялась лить слезы, умолять и — смягчила сердце короля. Теперь он отказывался и думать о разводе.

Черт побери!!! На самом-то деле королева давно опостылела Карлу! Да и не любил он ее никогда! Она вообще ему не пара: тщедушная, некрасивая и ума невеликого. У Бэкингема, Ашли и Лодердейла есть на примете несколько очаровательных красавиц, любая из них может завоевать сердце короля. Но увы! Слезы королевы нарушили их планы. А виновата во всем Барбара.

Ее надо проучить. Она не смеет подводить кровных родственников. И пускай не забывает, что ее нынешнее положение при дворе довольно шатко.

Когда сестра короля навещала его в последний раз, в ее свите оказалась весьма миловидная девица из Бретани, некая Луиза де Керуаль. Король мгновенно воспылал к ней нежными чувствами. После смерти Генриетты Людовик прислал девицу ко двору Карла якобы для утешения, а на самом деле — шпионить в пользу Франции.

Девушка была и вправду очень хороша. Мимолетное увлечение короля грозило перерасти в нечто более серьезное.

Что ж, значит, у Барбары появится новая, грозная соперница. К тому же в последнее время король осыпал бывшую фаворитку всевозможными почестями. Что, разумеется, означало, что ее просят покинуть двор. Ей уже пожалованы титулы баронессы Нансач-парка, герцогини Серрейской и Кливлендской. Ей подарены тридцать тысяч фунтов и украшения из сокровищницы. И все это — помимо ежегодной ренты в четыре тысячи семьсот фунтов. Короче, Карл откупился от Барбары, и весьма щедро. Однако Барбара, без стеснения принимая подарки и титулы, не спешила убраться восвояси и вела себя, точно maitresse en titre.

Королю все это не нравилось. Он боялся дрязг между пришелицей из-за моря, которая — по словам наушников — еще не стала его любовницей, и Барбарой, новоявленной герцогиней Кливлендской.

Барбара как ни в чем не бывало являлась на дворцовые приемы, приковывая все взоры собственной красотой и великолепием своих бриллиантов. Даже направляясь в игорный дом, она не снимала драгоценности — стоимостью более сорока тысяч фунтов. Она затмевала всех, вплоть до королевы и герцогини Йоркской.

Любовников она по-прежнему имела нескольких; более того, обзавелась новым — одним из красивейших мужчин при дворе. Впрочем, некрасивых любовников у нее никогда в жизни не было.

Ее последним фаворитом оказался благородный джентльмен, сэр Джон, сын сэра Уинстона Черчилля из Девоншира. Джон Черчилль служил раньше пажом у герцога Йорка, затем получил назначение в пехотные войска, флагоносцем, но расположения герцога не потерял. Напротив, брат короля был с ним очень любезен, — возможно, благодаря Арабелле, сестре этого молодого человека, на которую герцог засматривался отнюдь недвусмысленно.

Едва увидев юношу, Барбара тут же вознамерилась заполучить его в любовники. Своих мужчин она оплачивала весьма щедро, осыпала их подарками, продвигала по службе. «Порадуй герцогиню Кливлендскую в постели — и твое будущее обеспечено» — эту истину знали многие, и Джон Черчилль вскоре последовал примеру своих удачливых предшественников.

Бэкингем пристально следил за этой связью и в какой-то момент надумал подстроить так, чтобы король застал их flagrante delicto. Это даст Карлу хороший повод избавиться от порядком надоевшей любовницы. То есть он, Бэкингем, и королю сослужит добрую службу, и — главное — напомнит Барбаре, что с двоюродным братцем шутки плохи.

Разузнать, когда эта парочка будет предаваться любовным утехам, оказалось совсем несложно. Своих похождений Барбара никогда не скрывала. И вот однажды, зная наверняка, что застанет их вдвоем, Бэкингем настоял, чтобы король отправился вместе с ним в покои Барбары.

Король согласился. Едва они переступили порог, служанки так забегали и засуетились, что Бэкингем понял: они пришли в нужный день и час. Тетушка Сара пробовала задержать их под любым предлогом, предлагала доложить хозяйке об их приходе, но герцог был настроен решительно.

Барбара лежала на постели, пытаясь прикрыть наготу. Джон Черчилль, видимо, заслышав переполох за дверью, успел натянуть самые важные детали своего туалета.

Юный любовник увидел герцога, заметил за его спиной короля и думал теперь только о бегстве.

Внезапно он бросился к окну и — выпрыгнул. Герцог Бэкингем безудержно расхохотался. Барбара схватила гребень с эбонитовой ручкой, что лежал на столике подле кровати, и запустила им в своего кузена. Король же быстро прошел к окну и крикнул вслед удалявшемуся юноше:

— Не бойтесь, мистер Черчилль, я не держу на вас зла. Вы ведь просто зарабатываете себе на кусок хлеба.

Барбара рассвирепела. Что за намеки? Она платит своим любовникам?! Оскорбленная и разгневанная, она впервые в жизни не нашла слов, чтобы отплатить обидчикам.

Впрочем, король не дал ей времени опомниться. Он развернулся и вышел из спальни. Бэкингем направился за ним, но напоследок повернулся и забавно изобразил, как струхнувший Черчилль выпрыгивает в окно.

Ярости Барбары не было предела, и до конца дня слуги боялись к ней и подступиться.

В бессильном гневе она колотила кулаками подушки, а миссис Сара гадала, кого из трех мужчин она мечтала бы поколотить: герцога — за его вероломство, Джона Черчилля — за трусость или короля — за холодное безразличие к ней и всем ее наложникам вместе взятым?

Было совершенно ясно: король перестал считать Барбару своей любовницей. Вскоре ее имя исчезло из списка придворных дам, допускаемых в опочивальню королевы. И наконец, когда родилась ее дочь Барбара — как две капли воды похожая на сэра Джона Черчилля, — король отказался признать ее своей дочерью.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Прошло уже шестнадцать лет с тех пор, как Екатерина впервые ступила на английский берег. И хотя за эти годы на ее долю выпало великое множество страхов и унижений и лишь один короткий месяц истинного счастья, она продолжала любить своего супруга и надеяться, что однажды, устав от бесчисленных амуров, он обратится к той, которая все эти годы боготворила его, — к своей невзрачной, но любящей жене.

Она уже не надеялась родить ему наследника, и многие из его министров ломали головы над тем, как от нее избавиться. Будь у них малейшая надежда обвинить ее в каком-то преступлении, они не преминули бы ею воспользоваться. Однако если в вертепе английского двора и осталась хотя бы одна непорочная душа, то эта душа, несомненно, принадлежала королеве. В вину ей можно было поставить только ее католичество — тем более что неприязнь к католикам год от года росла. Теперь, когда бы речь не заходила о происках папистов, кто-нибудь непременно вспоминал и о том, что самая главная папистка до сих пор восседает на троне.

Уговаривая короля избавиться от королевы, те же министры одновременно интриговали и против герцога Йорка, уже открыто заявившего о своей приверженности католической вере.

Их главным вдохновителем был Ашли, ныне лорд Шафтсбери. Ненависть Ашли к Йорку особенно усилилась после того, как Анна Гайд умерла и овдовевший герцог женился на католической принцессе из Модены. Шафтсбери и его единомышленники положили между собою ни в коем случае не допустить герцога на трон. Добиться этого можно было двумя способами: следовало уговорить Карла либо развестись с бесплодной королевой, либо признать Монмута своим законным наследником.

Не будь король так безмерно великодушен, они уже, вероятно, давно бы его уломали, потому что их уговоры не прекращались вот уже десять лет.

И все это время королева жила в постоянном страхе: ведь в любой день замыслы ее врагов могли осуществиться.

Что ж, зато Барбара бесповоротно лишилась королевского благоволения и уже не отравляла жизнь Екатерины. Король не удалил ее от двора: такого рода мщение явно было бы не в его природе. Правда, злые языки утверждали, что Барбара запугала его угрозами обнародовать его письма, — но разве эти письма могли чем-то ему навредить? Все и так знали о его многолетней страсти к ней, равно как о ее многолетней неверности ему. «Нет, — часто думала Екатерина, — если он не гонит ее прочь, то только по своей собственной сердечной доброте и потому, что стремится по возможности избежать сцен и осложнений. По этой же причине он не разводится и со мною... Ведь разрыв с любой из нас означал бы необходимость принимать тягостные решения. Ему легче сказать: «пусть Барбара остается при дворе» или «Пусть Екатерина остается королевой». В самом деле, какая ему разница? Ведь он и так может коротать вечера со своими прелестными компаньонками».

Луиза де Керуаль, занявшая место Барбары, превратилась уже в настоящую королеву Англии — только что не называлась таковой. Она получила титул герцогини Портсмут и жила теперь вместо Екатерины в Уайтхолле, Екатерина же удалилась в Сомерсет-хаус, ставший ее вдовьим замком.

Она, впрочем, и сейчас оправдывала своего супруга: ведь он наполовину француз, и его любовница тоже француженка, а во Франции хозяйкой королевских покоев всегда была именно любовница, а не супруга короля.

Теперь, окончательно потеряв надежду на наследника, он пренебрегал ею так явно и навещал так редко, что враги Екатерины не теряли надежды и неустанно продолжали склонять короля к разводу.

Барбара уехала во Францию, где немедленно вступила в любовную связь с Ральфом Монтагью — послом Карла в Париже. Но, по всей вероятности, он ей чем-то не угодил, потому что вскоре она начала засыпать короля письмами с жалобами на недавнего любовника, который, по ее уверениям, справлялся с миссией английского посла из рук вон плохо.

Надо сказать, что причин для отбытия из Англии у нее было достаточно. После упрочения Луизы де Керуаль в Уайтхолле Барбара, как и прежде, продолжала развлекать лондонцев своими бесчисленными романами. Вновь обратив взоры к театру, она обнаружила в нем еще одного несравненного красавца. Им оказался сочинитель пьес Уильям Уичерлей, посвятивший Барбаре свои «Лесные свидания».

Однако, несмотря на легкость собственного поведения, мысль о том, что другая заняла ее место в сердце короля, казалась Барбаре невыносимой. Она бы еще стерпела комедиантку, но эту француженку — ни за что! Она уверяла всех и каждого, что Луиза — французская шпионка и попросту дурачит короля, но — увы! — все было напрасно: ее никто не слушал. Тогда-то с досады она и уехала из Лондона.

Устремив печальный взор в сторону Уайтхолла, Екатерина стояла теперь у окна своей комнаты в Сомерсет-хаузе и уговаривала себя смириться со своей участью: она все-таки жена короля, вызывающая в своем супруге если не любовь, то хотя бы великодушие.

Был теплый августовский день. В ближайшее время королю предстояла поездка в Виндзор, и поэтому поводу он пребывал в самом приятном предвкушении: во-первых, он любил Виндзор, во-вторых, эта поездка обещала ему краткий отдых от государственных дел. Он был намерен выехать при первой возможности, — разумеется, взяв с собою Луизу и Нелли, ибо не желал разлучаться с этими двумя дамами даже на короткий срок. В Виндзоре он хотел посмотреть, как идет работа Веррио над фресками, и самолично убедиться, что перестройка замка продвигается в полном соответствии с его планом.

Утром, взяв с собою нескольких приятелей, он, как всегда, собрался совершить небольшую прогулку по Сент-Джеймскому парку. Несколько увязавшихся за ним собачонок уже заливались радостным лаем.

Но не успел он сделать и десяти шагов, как к нему подбежал взволнованный молодой человек, в котором он узнал работника своей лаборатории.

— Ваше величество! — падая ниц, воскликнул он. — Умоляю, позвольте мне сказать вам несколько слов!

— Говорите, — с некоторым удивлением отвечал король.

— Ваше величество, я почтительнейше прошу вас о том, чтобы, гуляя по парку, вы не удалялись от своих спутников.

— Отчего же? — спросил Карл. Чрезвычайная серьезность молодого человека забавляла его. При выходе из королевских покоев ему почти всякий раз приходилось выслушивать чьи-то просьбы, однако «почтительнейшая» просьба держаться поближе к своим спутникам звучала, пожалуй, не совсем обычно.

— Жизнь Вашего величества в опасности, — прошептал молодой человек.

Но запугать Карла было не так-то легко. Теперь, задумчиво разглядывая своего собеседника, он пытался припомнить все, что он о нем слышал. Кирби — так звали молодого человека — пробовал, кажется, заняться торговлей, но потерпел неудачу, после чего обратился к лорду-казначею Карла, графу Данби, с просьбой предоставить ему должность сборщика налогов. По ходу переговоров выяснилось, что юноша кое-что понимает в химии, и в конечном итоге его взяли в королевскую лабораторию. Там-то Карл раз или два и сталкивался с ним.

— О какой опасности вы говорите? — спросил Карл.

— Ваше величество, в любую минуту в вас могут выстрелить из ружья.

— Говорите все, что вам известно, — потребовал Карл.

— Ваше величество, мне известно многое, и я готов вам все рассказать, но... Для этого я должен просить вас о встрече без свидетелей.

— Ступайте во дворец, — сказал Карл, — и ждите моего возвращения у меня в кабинете. Если кто-то спросит, скажите, что вы явились по моему распоряжению.

Юноша шагнул ближе.

— Но, умоляю вас, Ваше величество, ни в коем случае не отходите от своих спутников! Возможно, негодяи уже сейчас скрываются за деревьями.

И, поклонившись, Кирби поспешил во дворец. Король обернулся к стоявшим тут же приятелям.

— Вашему величеству угодно продолжать прогулку? — удивленно спросил один из них.

Король рассмеялся.

— Полно! Начиная от порохового взрыва в годы правления моего деда, на королей всегда готовились покушения, так что, думаю, сейчас лучше всего насладиться утренней свежестью и выкинуть этого испуганного мальчика из головы. Ручаюсь, что это исключено, что он просто тронулся умом.

Отвернувшись, король кликнул своих собачек и, когда те примчались к нему со всех ног, швырнул небольшой камешек далеко вперед. Собачки бросились наперегонки: каждой хотелось заслужить похвалу хозяина.

Прогулка продолжилась, и обещанный разговор с Кирби состоялся лишь через час.

Когда король вернулся в кабинет, юноша ждал его там.

Король терпеливо выслушал его от начала до конца, не веря ни единому слову.

Кирби сообщил, что якобы два негодяя с ружьем скрываются в Сент-Джеймском парке и поджидают лишь удобного случая, чтобы застрелить короля.

— Зачем им в меня стрелять? — спросил Карл.

— Их подослали иезуиты, Ваше величество, — отвечал Кирби. — Они рассчитывают убить вас и посадить на трон вашего брата.

«Бедный Джеймс, — подумал Карл. — У него и так полно врагов, а теперь и меня пытаются перетянуть в их стан».

— Каким образом вам стало об этом известно? — с трудом подавляя зевоту, спросил он.

— Через отца Тонджа, Ваше величество. Отец Тондж — священник в церкви Святого Михаила на Вуд-стрит. Он мог бы сообщить Вашему величеству гораздо больше меня, если бы вы соблаговолили его принять.

— Что ж, вероятно, придется с ним увидеться.

— В таком случае, могу ли я, с позволения Вашего величества, провести его во дворец?

— Хорошо. Приводите его сегодня вечером, между девятью и десятью, — сказал король.

Когда Кирби ушел, король велел позвать к себе графа Данби и пересказал ему только что состоявшийся разговор.

Оба от души посмеялись.

— По-моему, он все-таки сумасшедший, — заключил король. — Будем надеяться, что хотя бы этот отец Тондж окажется в здравом уме. Однако он так волновался, что я не мог взять на себя смелость прогнать его просто так. Но думаю, что нам лучше держать все дело в секрете. Право, не хотелось бы подсказывать нашим недругам не посещавшую их пока что мысль о покушении на короля.

В назначенное время Кирби вместе с отцом Тонджем прибыл во дворец. Отец Тондж, бывший школьный учитель из Йоркшира, а теперь приходский священник церкви Святой Марии на Стайнинг-стрит и церкви Святого Михаила на Вуд-стрит, сообщил королю, что, хорошо понимая исходящую от иезуитов опасность и догадываясь, что они не остановятся даже перед убийством самого короля, он посвятил немало усилий разоблачению их преступлений. Тут он принялся методично перечислять раскрытые им преступления и продолжал до тех пор, пока король, потеряв терпение, не попросил его перейти прямо к делу.

Иезуиты проникли в ближайшее окружение короля и задались целью его убить!

— Кто они? — спросил король. — Вы можете их назвать?

В ответ отец Тондж протянул Карлу целую стопку каких-то перевязанных бечевкой бумаг и сказал, что если король соблаговолит их прочесть, то многое, вероятно, приведет его в справедливое негодование.

— Откуда у вас эти бумаги? — спросил король.

— Сир, их подбросили мне под дверь.

— Кто?

— Тот, кто, безусловно, желая добра Вашему величеству, счел возможным доверить мне дело спасения жизни Вашего величества.

Король передал бумаги Данби.— Значит, вы не знаете, кто именно их подкинул?

— Я подозреваю, Ваше величество, что это один человек, с которым мне доводилось ранее говорить о нависшей над страной опасности.

— Возможно, он нам понадобится. Его можно будет разыскать?

— Да, Ваше величество. Пару дней назад я сталкивался с ним на улице.

Король обернулся к Данби. Ему хотелось поскорее покончить с этим неприятным делом; он и мысли не допускал о том, что какие-то католические страсти могут помешать его поездке в Виндзорский замок.

— Займитесь этим делом, милорд.

С такими словами король поспешно удалился.

Граф Данби находился в незавидном положении. У него было столько врагов, что его, по всей вероятности, ждала та же участь, что и Кларендона. Ближайшее же заседание парламента грозило ему обвинением в государственной измене, и нетрудно было догадаться, что обязательное в таких случаях разбирательство могло закончиться для лорда-казначея плахой.

С другой стороны, он прекрасно понимал, что Бэкингему, Шафтсбери и другим влиятельным особам папский заговор пришелся бы сейчас как нельзя более кстати. После того как герцог Йорк открыто заявил о своей приверженности католической вере, неприязнь англичан к католикам еще усилилась и доходила уже до исступления. Ведь герцог Йорк был первым претендентом на корону — а народ давно поклялся никогда более не сажать проклятых иноверцев на английский трон.

Со всех сторон неслось уже угрожающее: «Долой папство!» Что ж, размышлял Данби, пожалуй, если начать сейчас крестовый поход на иезуитов, можно отвлечь судей от собственной персоны. Услыхав о готовящемся на короля покушении, народ наверняка воспылает праведным гневом, кое-кто из королевских министров целиком посвятит себя низвержению герцога Йорка, другие же возобновят попытки развести короля с королевой и склонить его к признанию герцога Монмута своим законным наследником, дабы тем самым закрепить английскую корону за протестантами.

Содержащиеся в бумагах обвинения выглядели в высшей степени неправдоподобно, однако выхода у Данби не было.

И он послал за Тонджем.

— Нужно, — сказал он, — чтобы вы разыскали человека, подбросившего вам эти бумаги. Вы можете это сделать?

— Я Полагаю, что да, милорд.

— Так сделайте это. Приведите его сюда, и пусть он сам изложит свое дело королю.

— Я приложу все усилия к тому, чтобы найти его, сэр.

— Как его зовут?

— Милорд, его зовут Тайтус Оутс.

Тайтус Оутс был человеком целеустремленным. Узнав, что его желает видеть сам король, он благословил тот день, когда судьба и аудиенция у монарха откроет перед ним необозримые возможности.

Тайтус был сыном Самюэля Оутса, священника Маркхемского прихода в Норфолке. С самого раннего детства он был чрезвычайно нерасполагающим к себе ребенком и приносил своим ближним одни только неприятности. Он имел дурной нрав, страдал судорогами, выводившими его отца из себя, и был уродлив до неправдоподобия. Ходил он неуклюже, потому что одна нога у него была заметно короче другой; шеи почти совсем не было, и казалось, что его голова растет прямо из плеч. Но наибольшее омерзение внушало его лицо с лиловатым оттенком кожи: из-за непомерно большого подбородка рот его находился выше, чем следовало, чуть ли не в середине; над одной бровью красовалась огромная бородавка; маленькие глазки смотрели злобно и недоверчиво, особенно с тех пор, когда юный Тайтус начал уклоняться от тяжелой отцовской руки. Кроме того, он страдал нескончаемыми простудами и постоянно гнусавил. Мать любила своего маленького уродца, однако сам он никакой нежности к ней не питал и больше тянулся к отцу, жизненный путь которого, как вскоре узнал его отпрыск, сложился не совсем обычно для священника.

До того как поселиться в Норфолке, Самюэль под видом праведника бродил по стране, проповедуя свою собственную религиозную доктрину и совершая над уверовавшей в него паствой некий таинственный обряд крещения. Суть этого обряда состояла в погружении обнаженного тела в воду ближайшего озера или реки. Больше всего Самюэлю нравилось погружать в воду молодых девушек, по большей части хорошеньких. Для того чтобы они могли подвергнуться обряду и обрести спасение, он советовал им выходить из дома в полночь, без ведома родителей. Во многих случаях, однако, священный обряд оказывался столь мудреным, что девушки в результате его начинали раздаваться в поясе. В конце концов отправление обряда стало опасно для самого проповедника, и, после некоторых злоключений, Самюэль осел в Гастингсе и сделался приходским священником.

Ну а Тайтус прокладывал собственную жизненную стезю, тоже весьма неординарную.

Он был принят в мужскую школу лондонской гильдии портных — Мерчант-Тейлорз-Скул, — но в первый же год проявил себя таким плутом и обманщиком, что был исключен из нее с позором. Через некоторое время Самюэлю все же удалось пристроить своего отпрыска в небольшую школу близ Гастингса. На сей раз он постарался скрыть от учителей и товарищей худшие из своих пороков и, закончив школу, принял священный сан и стал служить викарием у своего отца.

Очень скоро прихожане церкви Всех Святых в Гастингсе возненавидели нового викария лютой ненавистью. До сих пор они считали, что хуже их приходского священника быть не может, однако, познакомившись с его сыном, вынуждены были переменить суждение. Любимым занятием викария было, по-видимому, распространение гнусных сплетен обо всех подряд. Если удавалось приметить за кем-то из соседей малейший грешок, он раздувал его до грандиозных размеров; если же поставить в вину жертве было нечего, Тайтус призывал на помощь воображение и измышлял несуществующий порок с истинной гениальностью.

Самюэль, невзлюбивший Тайтуса еще сильнее, чем прежде, горько сожалел о том, что согласился взять его к себе. Нужно было как можно скорее подыскать Оутсу-младшему другое место, в противном случае не только викарию, но и самому приходскому священнику грозило позорное изгнание. Лучше всего, конечно, подошла бы должность учителя, однако в единственной гастингской школе служил некий Уильям Паркер, имевший репутацию столь безукоризненную, что сместить его не представлялось возможным.

Однако отец и сын Оутсы были не из тех, для кого чужая добродетельность представляла непреодолимую преграду.

Поэтому, явившись к мэру Гастингса, Тайтус поведал ему о том, как недавно на его глазах Уильям Паркер прямо на церковной скамье совершал богомерзкое надругательство над маленьким мальчиком. От такого известия мэр пришел в неописуемый ужас. Он не мог поверить, чтобы Паркер, всегда казавшийся ему человеком честным и порядочным, оказался способен на столь чудовищное преступление. Однако Тайтус знал толк в наветах и, присовокупив к рассказу множество подробностей, все-таки сумел внушить мэру доверие к своим словам.

Уильям Паркер был заключен под стражу, Тайтус же, поклявшись, что говорит сущую правду, повторил свои первоначальные показания.

С его красноречием он наверняка бы убедил судью, что описанное им злодеяние действительно имело место, но, будучи еще новичком на поприще лжесвидетельства, он, увы, не учел того, что в некоторых случаях лжеца тоже можно уличить во лжи.

Паркер сумел-таки доказать, что его не было на указанной скамье в указанное время, после чего роли тут же переменились. Теперь уже Тайтусу грозила тюрьма, так что он счел за благо поскорее убраться из Гастингса и наняться на военный корабль.

Это оказалось нетрудно: флоту Его величества, как всегда, требовались люди, и добровольцам, если таковые находились, не задавали лишних вопросов. В качестве судового капеллана Тайтус получил возможность поупражняться в том самом богомерзком надругательстве, в котором он обвинял Паркера, и внушил непреодолимое отвращение всем, кому приходилось иметь с ним дело. Поэтому вскоре королевский флот отказался от его услуг.

Самюэль, который после скандала с Паркером вынужден был убраться из Гастингса, проживал теперь в Лондоне; к нему-то и направился Тайтус. Однако вскоре выяснилось, что бывший капеллан разыскивается по обвинению в каком-то преступлении. Он был взят под стражу и препровожден в тюрьму, из которой, впрочем, сбежал. Снова оказавшись на воле, без гроша в кармане, он подался в Холборн, там вступил в некий клуб и сошелся с католиками. Именно они помогли ему получить место протестантского капеллана в домашней церкви убежденнейшего из католиков, герцога Норфолка.

Как раз в эту пору в Англии начали разгораться страсти по поводу вероломства иезуитов, и Тайтусу пришло в голову, что, возможно, почерпнутые сейчас у католиков сведения не повредят ему в дальнейшем. Он из кожи вон лез, чтобы выслужиться перед католиками и вызнать тайны, которые потом придадут его измышлениям видимость правдоподобия.

Когда герцог отказал ему от места, Тайтус снова вернулся в Лондон, где и познакомился с Израэлем Тонджем.

Отец Тондж, ярый противник иезуитов, готов был посвятить борьбе с ними всю жизнь. Он написал немало трактатов и памфлетов об их гнусных происках, но, поскольку после обращения герцога Йорка в католичество многие его собратья по жанру начали делать то же самое, труды отца Тонджа особым спросом не пользовались. Он злился — не на тех, кто отказывался покупать его памфлеты, а опять-таки на папистов и пуще прежнего жаждал расправиться с ними. Наконец в лице Тайтуса Оутса он увидел того, кто поможет ему осуществить дело его жизни.

К тому времени Тайтус находился уже на грани голодной смерти и готов был выполнить все, что бы ему ни сказали.

Они начали часто встречаться и обсуждать план действий.

План этот состоял в первую очередь в том, чтобы Оутс сошелся с католиками, собиравшимися в холборнской кофейне под названием «Фазан». По слухам, в это заведение захаживал и кое-кто из католиков, служивших у королевы. Тайтус должен был познакомиться с Уитбредом, Пикерингом и другими священниками из Сомерсет-хауса — ибо королева, в соответствии с устоями своей веры, молилась в личной часовне.

Любопытно, что чаще всего в их беседах упоминались не святые отцы, а сама королева — ибо ее низвержение прельщало заговорщиков более всего. Ведь, считали они, если удастся доказать, что католичка-королева замыслила покушение на жизнь Его величества, страсти накалятся до предела, и в стране не останется ни одного проклятого иезуита, которому удалось бы избежать пытки и казни.

— Король известный распутник, — облизывая губы, говорил Оутс. — Он с радостью ухватится за возможность избавиться от надоевшей королевы.

Выслушав это самоуверенное заявление, отец Тондж положил руку на плечо своего сообщника. Он знал историю Уильяма Паркера и понимал, что Тайтус порой чересчур увлекается игрой собственного воображения.

— Имей в виду, — предостерег он, — это тебе не наговор на сельского учителя. Это обвинение самой королевы в государственной измене. Король, конечно, распутник, но с женщинами, в том числе и с собственной супругой, он всегда был исключительно великодушен. Мы будем долго готовиться к решающему броску, по крупицам собирая нужные нам сведения. В таком деле спешить нельзя. Нам придется зажать в угол множество мелких людишек, прежде чем браться за главное и разоблачать злоумышление королевы.

Глаза Тонджа горели возбуждением. Он искренне полагал, что королева должна вынашивать мысль об убийстве короля, поскольку была убежденной католичкой, а все католики, считал отец Тондж, заведомые злодеи.

Полуприкрытые глазки Тайтуса масляно поблескивали из-под нависающих бровей. Его мало заботило правдоподобие возводимых ими обвинений: был бы только хлеб, да крыша над головой, да возможность потешить свое ненасытное воображение, которому для довольства требовалось всякую минуту кого-то очернять.

План отца Тонджа отличался изрядной сложностью и запутанностью. Тайтус должен был не просто сойтись с католиками, но непременно сделаться католиком, ибо только таким путем они могли добыть сведения для своего великого разоблачения, сулившего им обоим богатство, славу, вечную благодарность короля и в особенности его министров, самым заветным желанием которых было изгнание королевы и герцога Йорка.

Итак, Тайтус, «сделавшись» католиком, поехал на учебу в Испанию, в Вальядолидский колледж, из которого, впрочем, вскоре был исключен. И хотя никаких особенных знаний за время обучения он не приобрел, зато успел неплохо познакомиться с жизнью иезуитских священников. Немедленно после его возвращения в Лондон они с отцом Тонджем засели за сочинение великого папского заговора.

Перво-наперво следовало сообщить королю, что Гроуву и Пикерингу, двум иезуитам, с которыми Тайтус познакомился на Флит-стрит, поручено во время прогулки по парку застрелить короля, за что им будет выплачена немалая сумма — полторы тысячи фунтов. Вслед за королем та же участь постигнет кое-кого из его министров, после чего французы захватят Ирландию, а на престол взойдет новый король — герцог Йорк, который тут же созовет новый, иезуитский парламент.

То было лишь начало грандиозного плана; засим предполагалось разоблачить множество мелких и крупных заговоров и, добившись наивысшей всеобщей ажитации и смутив самого короля, переходить к завершающему этапу — обвинению вероломной королевы.

Бывший капеллан, перед которым замаячили невообразимые доселе возможности, заволновался.

А когда отец Тондж, вернувшись после королевской аудиенции, сообщил, что тайный противник иезуитов, подкинувший ему под дверь известные бумаги, должен предстать перед королем Тайтус не скрывал своего ликования.

С первого же взгляда собеседник внушил Карлу непреодолимое отвращение.

Однако Тайтуса, с детства привычного к отвращению окружающих, такая мелочь смутить не могла. Он пришел сообщить королю о тайных замыслах проклятых иезуитов и намерен был это сделать, поскольку располагал для этого всеми необходимыми сведениями.

Теперь он мысленно благодарил Уильяма Паркера за то, что в свое время тот кое-чему его научил.

Рядом с Карлом сидел и его брат, поскольку, по словам короля, все эти заговоры и контрзаговоры касались герцога Йорка в не меньшей мере, чем его самого.

— Совершенная нелепица, — заявил Карл, ознакомившись с содержанием бумаг. — Вранье от начала до конца.

От стоявшего перед ним человека веяло крупными неприятностями — а именно неприятности Карл ненавидел более всего; поэтому его взгляд, устремленный на посетителя, был холоден.

— Итак, вы учились в Вальядолиде?

— Да, Ваше величество.

— И жили среди иезуитов, чтобы втереться к ним в доверие и выведать у них побольше секретов?

— Истинно так, Ваше величество.

— Экое рвение! — насмешливо заметил король.

— Я действовал исключительно в интересах Вашего величества.

— В ваших бумагах сказано, что в Мадриде вы встречались с доном Хуаном Австрийским.

— Совершенно верно, Ваше величество.

— Не соблаговолите ли вы описать его наружность?

— Рад буду угодить Вашему величеству. Он высокого роста, смуглый, сухощавый...

— Не скажу, чтобы вы очень угодили мне, — с усмешкой прервал король, — зато наверняка угодили бы ему, поскольку, будучи низеньким рыжеватым толстячком, он, вне всякого сомнения, желал бы казаться выше, чем он есть на самом деле.

— Ваше величество, возможно, черты этого человека и впрямь стерлись уже из моей памяти, но ведь всех не упомнишь, а мне приходилось встречаться со многими важными персонами...

— Со многими персонами, столь же важными, как дон Хуан? О, господин Оутс, я вижу, вы птица высокого полета!

Тайтус, однако, стоял на своем. Он прекрасно видел, что хотя король и поймал его на лжи, зато остальные готовы верить каждому его слову. Разница состояла лишь в том, что они хотели ему верить, а король не хотел.

— Так вы говорите, — продолжал Карл, — что иезуиты готовы убить не только меня, но и моего брата, если он не перейдет на их сторону, и что они получили от Его преподобия Лашеза, духовника Людовика Четырнадцатого, десять тысяч фунтов?

— Да, Ваше величество.

Приближенные Карла вслушивались в разговор с растущим вниманием: все знали, что Лашез действительно был духовником французского короля.

— И что такая же сумма уже обещана им другим лицам?— Да, Ваше величество. Еще десять тысяч обещаны иезуитам от имени де Кордубы Кастильского.

Слова Тайтуса снова произвели желаемое впечатление на слушателей. Все-таки поездка в Вальядолид не прошла даром: за время пребывания в Испании он многое узнал. Не беда, что он так опростоволосился с доном Хуаном Австрийским: никто, кроме короля, не придал этому особого значения.

— Значит, вы утверждаете, что Лашез передал иезуитам десять тысяч фунтов. В таком случае, не затруднит ли вас сообщить нам, где именно это произошло? Быть может, вы и сами при этом присутствовали?

— Точно так, Ваше величество. Это было в одном из принадлежащих иезуитам домов, возле Лувра.

— Какая чушь! — воскликнул король. — У иезуитов никогда не было ни одного дома ближе, чем в миле от Лувра!

— Но, Ваше величество, — вкрадчиво произнес Тайтус, — вряд ли честному протестанту, каким вы, безусловно, являлись в Париже, могли быть известны все места тайных сборищ иезуитов.

— Аудиенция закончена! — объявил Карл. — Я не желаю больше этого слушать.

И, взяв под локоть своего брата, король удалился вместе с ним.

— Он попросту лгун и мошенник, — на ходу говорил он Джеймсу. — Не верю ни единому его слову.

Однако слухи о страшном папском заговоре расползались по лондонским улицам как чума. Люди толпились там и сям, живо обсуждая дошедшие до них подробности. Вспоминали и Пороховой заговор, и страшное правление Марии Кровавой, когда черные дымы Смитфилда, казалось, навеки застлали небо и славную английскую историю.

«Долой папистов!» — кричали лондонцы. Они не желали ждать судебных разбирательств. Они сбивались в отряды и шли громить католиков без суда и следствия.

Один из подозреваемых, на которых указал Тайтус, был некий Коулмен, личный секретарь ярой католички герцогини Йоркской. У него обнаружили документы и письма от того самого преподобного Лашеза, поскольку он и в самом деле был французским шпионом.

И как бы скептически ни был настроен сам король, слухи множились день ото дня. Кровь вскипала в жилах простого люда при одном упоминании о заговоре, в истинность которого они верили непреложно. Иезуитов надо отловить и предать смерти! Тайтус Оутс — герой! Он спас короля и всю страну от проклятых папистов.

Оутса поселили прямо в Уайтхоллском дворце. И по всем королевским покоям разносился его вечно гнусавый, но пронзительный голос: он клял папистов на чем свет стоит, он торжествовал, он был на вершине славы, к которой стремился так давно и упорно, он принадлежал теперь к сильным мира сего, а не к презренным отбросам общества; им восхищались все до единого. Он был Тайтус Оутс, обличитель папистов, герой дня и века.

Король по-прежнему считал его проходимцем, но оставил все на усмотрение министров и удалился в Ньюмаркет — будь что будет.

Тайтус же плел новые сети, строил новые козни и подыскивал себе новые жертвы. Он сохранит и приумножит свою славу — чего бы это ни стоило.

Екатерина жила в постоянном страхе.

Покои королевы в Сомерсет-хаузе полнились ощущением надвигающейся беды. У нее так мало истинных друзей! Как благодарна она графу Кастлмелору, португальскому аристократу, приверженцу Альфонсо, который вынужден был покинуть родные края, когда Педро пришел к власти. Граф жил теперь под ее защитой и скрашивал королеве эти тяжелые Недели, пока в стране нарастала волна гнева и разрушения.

Преданные слуги приносили вести — одну страшнее другой. В покои королевы даже проникали крики с улицы: яростные возгласы нападавших и слабые протесты несчастных жертв. Ее ушей достигали дикие слухи о знакомых, уважаемых ею людях, которых схватили и поволокли на допрос. «Долой папистов! Долой рабство!» — эти слова звучали повсюду и заглушали любой шепот и стон. Тайтус Оутс сплотился с отцом Тонджем и его подручными. Вместе они измышляли все новые и все более невероятные обвинения против тех, кто осмелился встать на их пути.

Король, с отвращением взиравший на скандал и уверенный, что Тайтус — отъявленный лжец, почувствовал настроение своих подданных и понял, что следует быть осторожнее. Его брат — католик. К тому же вполне возможно, что секретное Дуврское соглашение известно чересчур многим и его самого тоже подозревают в связях с папистами. Он боялся теперь выказывать свое доброе расположение к иноверцам. Человеком он был проницательным, да и трагедий успел пережить немало. Они научили его осмотрительности. Он хорошо помнил — хотя был в ту пору совсем ребенком, — какая атмосфера царила в стране накануне гражданской войны, той самой войны, которая кончилась поражением его отца. Сейчас в воздухе ощущалась та же тревога. Он знал, что Шафтсбери и Бэкингем, вместе с другими влиятельными людьми, жаждут покончить с герцогом Йорком. Он знал, что они замышляют расправиться с Екатериной и хотят либо развести его и женить на девице, которая произведет на свет сына-протестанта, либо вынудить признать Монмута законным наследником английского трона.

Ему надо продумать каждый шаг, предусмотреть каждую мелочь. Нельзя повторять отцовские ошибки. Надо выждать и дать народу свободу действий. Пускай арестуют тех, на кого указал этот ужасный Тайтус, пускай их допросят и предадут смерти — если обнаружится, что они и вправду предатели.

Вся эта история повергла его в глубокую тоску. Он горевал и мечтал посадить Тайтуса с его дружками в лодку и пустить в открытое море: пускай плывут куда угодно — лишь бы подальше от Англии.

Но он боялся перечить народной воле. Они ищут козлов отпущения среди католиков? Они считают Тайтуса Оутса спасителем Англии? Что ж, пожалуйста. Лишь бы не новая ссылка. Король хотел остаться королем. Поэтому он отправился в Виндзор и проводил большую часть времени на рыбалке, погруженный в печальные размышления. А Тайтус Оутс жил припеваючи в Уайтхолле, ел из личной посуды короля и выходил из дворца только в сопровождении королевской стражи. Придворные не осмеливались и глаз на него поднять; когда же он обращался к ним непосредственно, рассыпались в комплиментах и улыбались жалко и униженно. Ведь шевельни Тайтус пальцем или припомни какую-нибудь мифическую обиду, нанесенную ими королю, — они вмиг окажутся в застенках Тауэра.

Тайтус был чрезвычайно доволен. Всевластные люди, которые вот уже десять лет пытались устроить развод короля, души в нем не чаяли. Он — их надежда. И они будут поддерживать его до конца.

Екатерина об этом знала.

Она мечтала, чтобы король приехал ее повидать. Но он, как ей сообщили, удалился в Виндзор. Обратиться за советом ей было не к кому — разве что к самым близким, кто делил с ней кров, пищу и ежедневные страхи. Потому что все они были католиками и боялись за собственные жизни.

С каждым днем она все яснее видела, что ловушки, расставленные для ее приближенных и слуг, на самом деле предназначены для нее самой.

Однажды до нее дошли слухи, что убит сэр Эдмунд Берри Годфри, тот самый судья, что принимал у Тайтуса Оутса присягу относительно папского заговора. Он был протестантом, хотя имел много друзей среди католиков. Убит он был при весьма таинственных обстоятельствах, и Тайтус тут же обвинил в этой смерти папистов. Хоронили судью торжественно, даже помпезно, а Тайтус со своей бандой непрерывно подстрекали горожан расправиться с убийцами-католиками.

За поимку убийцы Карл пообещал пятьсот фунтов, хотя в глубине души был уверен, что убийство совершил человек Тайтуса и подстроено оно с единственной целью: вызвать в народе новую волну гнева. Вообще, стоило народу хоть чуть-чуть успокоиться, тут же происходило нечто, распалявшее его ярость до прежнего накала.

Именно в те дни возник Уильям Бедлоу. И пришел в Совет с новой, леденящей кровь историей.

Бедлоу, как и Тайтус, был когда-то осужден, а познакомились они в Испании. В те времена Бедлоу притворялся английским аристократом, а его братец Джеймс играл при нем роль слуги. Бедлоу был сообразителен и хорош собой, умел пожить за чужой счет и на широкую ногу, но за решеткой оказывался неоднократно. Вот и сейчас он недавно освободился из ньюгейтской тюрьмы.

Его привлекли обещанные королем пятьсот фунтов. К тому же нынешнее положение его бывшего приятеля Тайтуса Оутса не давало Бедлоу покоя. Чем он хуже этого заморыша, учителишки из Вальядолида с сомнительной репутацией? Почему Тайтус может есть на серебре и злате? Почему ему прислуживает дюжина слуг? Почему ему помогают мыться и одеваться? Отзываются на каждый его чих, на каждый вздох?

Он ничем не хуже! И Бедлоу незамедлительно явился ко двору.

Похоже, она всю жизнь чего-то ждет, чего-то боится. Теперь ее пугал любой шум на улице, любой шорох за дверью. Екатерина знала: ее недруги только и ждут, чтобы нанести удар из-за угла. Только когда? И как?

Были сумерки; она только что вернулась из часовни в маленькую комнату, где ей предстояло в одиночестве съесть свой скромный ужин. Она уже усаживалась за стол, как вдруг дверь распахнулась, и два святых отца, служители ее придворной церкви, бросились к ногам королевы.

— Госпожа! Защитите нас! — кричали они. — Защитите! Во имя Господа и всех святых!!!

Они ползали по полу и цеплялись за подол ее одежд, а на пороге уже стояли стражники.

— Что вам нужно от этих несчастных? — осведомилась королева.

— Мы забираем их на допрос, мадам.

— На допрос? О чем?

— Об убийстве.

— Не понимаю...

— Они обвиняются в связи с убийством сэра Эдмунда Берри Годфри.

— Но это неправда! Это нелепость какая-то...

— Мадам, Совет располагает информацией, подтверждающей их вину.

— Вы их не заберете! — воскликнула Екатерина. — Это мои слуги!

— Мадам! Именем короля!

Королева бессильно уронила руки. Священников увели. А она вернулась в часовню — помолиться об их спасении.

Ужасные, ужасные времена. Что-то будет дальше? Что станется с этими двумя? Что они сделали, эти добрые люди, какое преступление совершили, кроме инакомыслия? Что с того, что в душе их живет иная вера, не такая, как у Тайтуса Оутса?

Она долго стояла на коленях, а возвращаясь в свои покои, почувствовала — почти осязаемо — как напряжен и напуган весь дом. Повсюду встревоженные, застывшие в ожидании лица.

Сегодня Уолш и Лефевр. Кто завтра? Этим вопросом задавался каждый. И каждый из ее слуг знал, что если их заберут, то только для того, чтобы побольнее ударить королеву.

Дом содрогался от страха. Слуги любили свою хозяйку, предать ее хоть в чем-то было бы для них величайшей трагедией. Но разве можно зарекаться? На допросах бывают и пытки. Вдруг боль и отчаяние заставят их оболгать королеву?..

— Нам нечего бояться! — Екатерина слабо улыбнулась слугам. — Я знаю, что мы ни в чем не повинны. Эти жестокие люди, которые преследуют нас за нашу веру, скоро потерпят поражение. Бесконечно так продолжаться не может. Король этого не позволит. Он восстановит справедливость. Его нельзя обмануть.

Увы! Обмануть его действительно было трудно. Но он любил мир и согласие; он провел всю юность в изгнании, скитаясь по Европе; его отца казнили его собственные подданные.

Король и проницателен, и добр, но... Он жаждет мира и вряд ли рискнет своим благополучием для восстановления справедливости.

Поэтому в душе Екатерины царил всепоглощающий страх.

Она уже немолода. Она никогда не была красива.

Вдруг искушение избавиться от нелюбимой жены окажется для Карла чересчур велико? Вдруг та, которую ему прочат, прекрасна, как была до болезни Фрэнсис Стюарт?

Кто знает, что случится тогда, кто знает?..

Королева Англии была в те дни перепугана и беспомощна как никогда.

Новость принесла герцогиня Бэкингем. Королева и Мэри Ферфакс всегда были близки, всегда искренне сочувствовали друг другу. Этим вовсе не красивым женщинам достались в мужья особенные мужчины: одной — самый обаятельный, а другой — самый красивый в стране.

Мэри Ферфакс знала, что ее муж — один из самых заклятых врагов королевы. Мужа она любила, но была достаточно умна и прекрасно понимала подоплеку дела. Она поспешила предупредить королеву.

— Ваше величество! — воскликнула она. — Этот Бедлоу поклялся, будто сэра Эдмунда Берри Годфри убили ваши слуги!

— Но это ложь! Да они и не могли бы этого сделать. Их там не было даже близко!

— Он наплел целую историю, — вздохнула Мэри. - Якобы Годфри был приглашен в Сомерсет-хаус к пяти часам дня. Здесь его провели в какую-то комнату, слуга милорда Белласиса держал его, а Уолш и Лефевр душили подушками.

— Этому бреду никто не поверит.

— Сейчас люди верят в то, во что хотят поверить. — Голос Мэри Ферфакс был тих и печален. — Говорят, что труп лежал здесь, на черной лестнице, целых двое суток. Уже многих арестовали. Тюрьмы переполнены. К их стенам стекаются жители со всей округи и требуют выдачи преступников. Они готовы вешать, топить, четвертовать...

Королева содрогнулась.— А что мои несчастные священники?

— Докажут свою невиновность мученической смертью.

— Но все это чудовищная ложь! Неужели никого не волнует правда?!

— Ваше величество, с этим Оутсом носятся, будто он сам Господь Бог. В тюрьму бросают всех подряд, без разбора. Помните мистера Пеписа, флотского командира, который так отличился во время Большого пожара? Его тоже забрали, и неизвестно, чем бы это кончилось, если б один из обвинителей, его собственный дворецкий, неожиданно не слег и не признался — в преддверии собственной смерти, — что оклеветал хозяина. А Пепис, между прочим, протестант. Вы спросите, чем он провинился? Всего лишь тем, что состоял на службе у герцога Йоркского и был у него на хорошем счету.

— Никому не спастись, — пробормотала королева. — Никому.

Она взглянула на Мэри и поймала себя на постыдном недоверии даже к ней, своей близкой подруге. Да разве теперь узнаешь, кто враг, а кто друг?..

А что за человек этот Бедлоу, который утверждает, будто труп Годфри валялся у нее на задней лестнице? Он что, был здесь? Может, он — один из ее слуг?

Как же распознать, кто тебе предан, а кто предаст? Кому теперь можно доверять?

На улицах только и разговоров, что о слугах королевы, убивших судью. А раз это сделали ее слуги, значит, подстрекательница — она сама!

Она так одинока... Одинока и во враждебной стране. Она уже не верила, что они удовольствуются ее изгнанием. Нет, они потребуют ее смерти.

Ее обвинят в убийстве, и заступиться за нее некому.

Страну трясло как в лихорадке. Ежедневно разоблачалось по нескольку тайных заговоров. По улицам расхаживали вооруженные группы, на их шляпах было написано: «Долой папство!», и твердили они лишь одно: королева-католичка убила судью-протестанта.

Тайтус Оутс разъезжал по городу в епископском одеянии: в шелковой сутане, с атласной лентой на высокой шапке. Его плечи покрывал длинный шелковый шарф. Он кричал, что он — спаситель страны.

Несмотря на все ухищрения портных, он был по-прежнему уродлив, но никто не посмел бы признаться в этом даже себе самому — все тряслись от страха. Весь город почтительно склонял головы перед спасителем Англии.

Екатерина знала, какую главную жертву наметил себе этот уродец. Он попросту выжидал, потому что жертва была слишком ценна и он опасался ее спугнуть.

И вдруг оказалось, что она не одинока! Она не ошибалась, никогда не ошибалась в собственном муже! Король вернулся из Виндзора в столицу.

Он услышал об обвинениях, выдвинутых против слуг королевы. Он понял, к чему клонят обвинители. И послал за Бедлоу.

Король потребовал подробного рассказа обо всем, что случилось в Сомерсет-хаузе. Не будет ли господин Бедлоу так добр, чтобы описать комнату, где произошло убийство? Быть может, он припомнит, в какой именно день это произошло?

Бедлоу рассказывал с готовностью и жаром. Он в деталях описывал покои королевы, поскольку заранее эти детали выяснил. Наконец он закончил. Король взглянул ему в глаза.

— Все это звучит очень странно, — произнес он. — Я навещал Ее величество в упомянутый вами день. Похоже, я сам находился в Сомерсет-хаузе в момент убийства.

— Ваше величество, — промямлил Бедлоу, — это не исключено. Сэра Эдмунда заманили в дом, пока вы беседовали с королевой.

Король поднял брови.

— С тех пор как вы и ваши люди переполошили всю страну рассказами о заговорах, стража охраняет мою персону весьма бдительно. Так вот, в указанный вами час все входы и выходы в Сомерсет-хаузе были перекрыты, поскольку там находился король. По-вашему, стражники проворонили и сэра Эдмунда, и заговорщиков? Ваша история вообще хромает на обе ноги. Место, где, по-вашему, лежал труп, находится на пути из кухни в покои королевы. Значит, слуги, носившие ей еду, или не замечали его, или даже перешагивали через него целых двое суток! Сомнительно, не правда ли?

Бедлоу раскрыл было рот...

— Уведите его! — взревел король.

И Бедлоу поспешно ретировался, боясь, что следующим приказом короля его бросят в Тауэр. Однако Карл был осмотрителен и такого приказа не отдал. Он знал, что в воздухе — как во времена войны с голландцами — носится революция.

Он не в силах пресечь обвинения против королевы на корню. Но он будет рядом и будет защищать ее, пока сможет.

Народ продолжал верить в виновность королевы, и Шафтсбери с Бэкингемом ставили теперь перед собою две цели: добиться высылки герцога Йорка вместе с его герцогиней и покончить с королевой.

Король не пожелал с нею развестись? Что ж, развод не единственный способ избавить Англию от опостылевшей португалки.

Почему, к примеру, не внушить англичанам, что она замыслила покушение на жизнь самого короля? Люди готовы принять любую ложь, во всяком случае, из уст Тайтуса Оутса. Пусть же он преподнесет им самое потрясающее из своих разоблачений. Доказать, что королева состояла в переписке с папой, не представляло особого труда: через несколько недель после своего прибытия в Англию она послала ему письмо, в котором обещала склонять короля к принятию католичества, если папа в обмен согласится признать ее брата королем Португалии. Однако для окончательной победы этого могло оказаться недостаточно; следовало искать другие улики против королевы.

Итак, пойти в монахини она не захотела. Возможно, плаха прельщает ее больше?

Тайтус Оутс, упивавшийся собственным могуществом, уже знал, чего от него ждут.

Поистине, ему предстояло состряпать самое потрясающее и самое гениальное из всех его разоблачений.

Ждала Англия; ждали министры, желавшие гибели королевы.

Екатерина тоже ждала.

Оутс предстал пред Королевским советом, заявив, что вынужден поднять вопрос чрезвычайной важности. Однако прежде чем изложить суть вопроса, он напомнил министрам, что, будучи человеком правдолюбивым и по природе бесстрашным, он, с целью разоблачения гнусных замыслов иезуитов, не побоялся в свое время проникнуть в самое их логово под видом одного из них и что теперь он точно также не побоится указать на преступника, какое бы высокое положение тот ни занимал.

— Милорды! — выспренно произнес он. — Сегодня я чувствую себя обязанным открыть вам глаза на некоторые деяния самой королевы.

— Королевы!..

Министры изобразили величайшее изумление, однако Тайтус видел, что их лица нетерпеливо оживились.

— Королева вот уже на протяжении многих лет передает иезуитам значительные суммы денег, и за это они берутся выполнять ее поручения... тайные поручения.

Члены Совета молча смотрели на него. Он колебался: продолжать или нет? Тут требовалась немалая отвага. Как-никак, дело касалось супруги самого короля.

Но Тайтус, раздувшийся от непомерного самомнения, и впрямь ничего не боялся. Ведь каждому ребенку в стране было известно, что великий Тайтус Оутс — спаситель Англии.

Свои разоблачения он готовил с такой тщательностью и самозабвением, что сам порой начинал верить в них, и ему приходилось прибегать к различным уловкам, чтобы выпутаться из собственных хитросплетений.

— Я видел письмо, в котором королева дает свое позволение на убийство короля.

Министры затаили дыхание, неотрывно глядя в это отталкивающее, почти нечеловеческое лицо.

— Почему вы не говорили об этом раньше? — резко спросил Шафтсбери.

— Дама, о которой идет речь, занимает слишком высокое положение. — Тайтус сложил руки на животе. — Сперва я должен был убедиться, что сведения, кои я намеревался вам сообщить, верны.

— И вы в этом убедились?

Тайтус шагнул ближе к столу, за которым сидели министры.

— Некоторое время назад я оказался в Сомерсет-хаузе. Стоя за дверью приемной залы, я услышал изнутри голос королевы. «Я не желаю долее терпеть надругательство над моим супружеским ложем, — заявила она. — Во имя упрочения католической веры я даю свое согласие на смерть Черного блудодея!..»

— Это государственная измена, — изрек Бэкингем.

— Караемая смертной казнью, — подхватил Шафтсбери.

Однако было видно, что министрами владеет смутное беспокойство.

— Почему вы сразу не сообщили об этом? — спросил один из членов Совета.

— Я обдумывал, не должен ли я сперва поставить в известность Его величество.

— Откуда вам известно, что слышанные вами слова произнесла именно королева?

— В зале не было других женщин.

— Вам приходилось видеть королеву до этого?

— Да, и я узнал ее.

— Мы обязаны уделить этому вопросу самое пристальное внимание, — заявил Шафтсбери. — Возможно, что над жизнью короля нависла угроза, притом с той стороны, откуда он менее всего может ее ожидать.

Тайтус продумал свое разоблачение до мельчайших подробностей. Королева намеревалась поднести королю яд, чтобы после его смерти, когда на престоле воцарится ее единоверец, герцог Йорк, обрести наконец желаемый почет и уважение.

Тревожные слухи уже долетели до Сомерсет-хауса. Королева чуяла, что злобные силы хотят расправиться с нею. Что, если на этот раз король не сможет ее защитить?

Как он поступит? — спрашивала она себя. Предоставит судьбе решать ее участь?..

Пасмурным ноябрьским днем дело подошло к развязке. В награду за свидетельство против папистов Бедлоу, другу Тайтуса Оутса, были прощены все преступления — и Тайтус не мог долее сдерживаться.

Направляясь к барьеру и с удовольствием прислушиваясь к одобрительным возгласам, которые теперь, вместо привычных насмешек, летели к нему со всех сторон, Тайтус думал о том, что наконец-то, после стольких лет бедности и лишений, наступили его золотые дни. Епископская мантия с развевающейся епитрахилью придавала его фигуре значительность. Сегодня его вызвали на судебное заседание палаты общин для дачи показаний по очередному разоблачению.

Он остановился перед барьером, и его тонкий пронзительный голос разнесся по всему залу заседаний. Сегодняшнее его выступление должно было обречь невиновную женщину на смерть и тем самым помочь осуществлению заветного желания нескольких государственных мужей.

— Я, Тайтус Оутс, обвиняю Екатерину, королеву Англии, в государственной измене.

Это заявление было встречено гробовым молчанием.

Слышно было только, как Бэкингем процедил сквозь зубы:

— Дурак! Еще слишком рано!.. Но слово уже прозвучало.

И вскоре Лондон, а вслед за ним и вся страна требовали крови той, которая осмелилась посягнуть на жизнь самого короля.

Все кончилось. Екатерина сидела неподвижно,

как статуя, а лицо стоящего подле нее графа Кастлмелора выражало столь неприкрытое страдание, что было ясно: он уже не видит способа ей помочь.

«Будет суд, — вяло думала Екатерина, — и судьи сочтут меня виновной, потому что в этом-то и состоит их цель...»

А Карл?

Впрочем, что Карл!.. Его можно понять.

Он оказался в незавидном положении. Англичане требуют крови папистов, а ведь она папистка... В любую минуту может начаться бунт. Между тем — Екатерина прекрасно это понимала — один давний сентябрьский день никогда не изгладится из памяти Карла: день казни его отца.

Если теперь он проявит снисходительность к католикам, то его подданные с тем же пылом начнут требовать и его крови — и он это знал. А он давно уже поклялся «ни за что на свете не пускаться более в дальние странствия».

За бесплодие, за католичество и за невыплаченное приданое народ Англии отверг королеву. Супруг же ее — высокий смуглый человек с печальным лицом — уже не был правителем страны: эта роль перешла к проходимцу с отвратительной физиономией по имени Тайтус Оутс.

Теперь ей оставалось лишь ждать своей участи.

Кастлмелор желал ей что-то сообщить.

— Король потребовал привести к нему ваших обвинителей. Судя по тому, с каким пристрастием он их допрашивал, нападки на Ваше величество вызывают его крайнее неудовольствие.

Лицо Екатерины озарилось мягкой улыбкой.

— Да, он будет искренне огорчен. Но сделать он ничего не сможет. Да и что тут сделаешь? В таких обстоятельствах приходится считаться с мнением народа.— Выслушав подробнейшее описание комнаты, из которой Оутс якобы подслушивал ваши слова, он заявил, что в таком случае Вашему величеству пришлось бы кричать о своем намерении отравить супруга, что маловероятно. К тому же, заметил он, у Вашего величества от природы очень тихий голос. Поверьте, король делает все, чтобы уличить ваших обвинителей во лжи.

Екатерина снова улыбнулась, и по ее щекам медленно поползли слезы.

— Я буду помнить об этом, когда меня поведут на плаху, — сказала она. — Я буду помнить, что он не отшатнулся от меня сразу же, а пытался мне помочь.

— Ваше величество, вы не должны отчаиваться. Раз король с вами, то и другие последуют за ним. Ведь он все еще король. Он возмущен происками наглых клеветников. Теперь они уверяют, что сэр Джордж Уэйкмен должен был передать вам яд, вы же намеревались поднести его королю, как только он в следующий раз посетит ваши апартаменты. Король высмеял негодяев и заявил, что ни за что не позволит обидеть невинную женщину.

— Я не забуду этих слов, — сказала Екатерина. — Я унесу их с собой в могилу. Я знаю, меня хотят погубить, но он спас бы меня... если бы мог.

— Мадам, вы недооцениваете возможностей Его величества...

— Друг мой, подойдите к окну.

Кастлмелор, однако, не двинулся с места, и Екатерине пришлось взять его за руку и потянуть за собой. Под окнами уже собирались горожане. Их шляпы были украшены широкими лентами, на которых можно было разобрать надписи: «Долой рабство! Долой папство!» То была озлобленная толпа, вооруженная палками и ножами.

Все ждали, когда королеву повезут в Тауэр и можно будет осыпать ее проклятьями и насмешками.

Вдали показался баркас, и толпа поспешила к берегу.

«Это за мной, — подумала Екатерина. — Вот и меня уже ждет тюремная камера... Я повинна в тягчайшем преступлении королев: я не смогла родить сына».

Стало быть, вот чем закончился ее роман — любовный роман, казавшийся ей идеальным в ее девических грезах. Она поплывет по реке к серой угрюмой крепости, в которую ее введут через Ворота Предателей.

Вероятно, ей уже не суждено увидеть Карла: он не захочет с нею встречаться. Ему было бы слишком больно глядеть на нее. Ведь, как бы он ни желал от нее избавиться, он никогда не поверит в то, что она собиралась его отравить.

Шум снизу усилился. Подошедшего баркаса не было видно из-за толпы, но вот кто-то сошел с него на берег, и меж расступившихся горожан показался высокий худощавый человек в черном. На прибывшем был роскошный темный парик и широкополая шляпа с пером. Остальные же вдруг обнажили головы...

Карл!

Значит, он все-таки пришел увидеться с нею! От избытка чувств у Екатерины закружилась голова. Она не думала, что он придет, но он пришел. В такую минуту он мог решиться на это только с одной-единственной целью.

За королем следовала личная охрана и несколько придворных. Сойдя на берег, он стремительной, до боли знакомой Екатерине походкой направился к дому.

— Король здесь!.. — эхом пронеслось по дому Казалось, сами стены Сомерсет-хауса затрепетали от волнения и надежды.

Король уже входил в комнату. Она хотела шагнуть ему навстречу, но не могла двинуть ни рукой, ни ногой. По той же причине она не могла опуститься на колени и поцеловать его руку. Она просто стояла перед ним, молча глядя в его изборожденное морщинами и такое любимое лицо.

Положив руки ей на плечи и притянув ее к себе, он поцеловал её на глазах у всех.

Этот поцелуй был ответом на все вопросы и одновременно вызовом, бросаемым всем ополчившимся на королеву врагам. Они недооценили короля. Они рассчитывали на его покладистость, полагая, вероятно, что неверный супруг должен быть неверным во всем. Зная, с какой легкостью он умеет улыбаться и раздавать невыполнимые обещания, они надеялись, что и в решающую минуту он, как всегда, смалодушничает.

— Я пришел, чтобы забрать вас с собою в Уайтхолл, — сказал он. — В такое время нам с вами не следует жить врозь.

Она не могла отвечать. Чувствуя уверенное пожатие его рук, ощущая на себе ласковое тепло его улыбки, она вспоминала блаженные дни своего медового месяца.

— Идемте, — сказал он. — Идемте прямо сейчас. Мы должны показать им: что бы ни случилось, король и королева не разлучимы.

Не в силах скрыть охватившее ее волнение, то ли плача, то ли смеясь, Екатерина бросилась к нему на шею.

— Так вы не верите всем этим россказням обо мне? Карл, я люблю вас всею душою!

— Я знаю, — сказал он.

— Но они ни за что не отрекутся от своей чудовищной лжи... А народ верит им.

— Сейчас мы с вами возвратимся в Уайтхолл, — сказал он, — а оттуда переедем в Виндзор. Мы будем вместе совершать верховые прогулки по полям и лугам, и народ увидит, что и посреди всеобщего смятения, ныне и впредь, двое все же пребудут в любви и согласии. Эти двое — король и королева, питающие безграничное доверие друг к другу.

Шум под окнами снова усилился: толпа смыкалась вокруг Сомерсет-хауса.

— Ну, довольно, — сказал он. — Пора идти. Вам страшно?

— Нет, — ответила она, подавая ему руку. И ей уже не было страшно.

Они вместе вышли из дверей дома, и народ безмолвно расступился перед ними. Король улыбался королеве и держал ее руку в своей.

Пока баркас плыл к Уайтхоллскому дворцу, все находившиеся на борту с удивлением смотрели на короля, который еще никогда ни к одной женщине не был так внимателен, как сейчас к королеве.

Сама же Екатерина Думала о том, что ее давние девические грезы наконец-то осуществились и что все перенесенные ею страдания окупились с лихвой.

В минуту одиночества и отчаяния, в минуту нависшей над нею смертельной угрозы руку помощи ей протянул тот, кого она любила.

Она знала, что этот день навек останется самым дорогим воспоминанием в ее сердце.

ЭПИЛОГ

Спустя двадцать четыре года после окончания правления Карла Второго Барбара, герцогиня Кливлендская, лежала на смертном одре в большом деревенском доме в Чизвике. До конца жизни — а ей было уже шестьдесят восемь лет — она сохранила страсть к интригам и любовникам. Многие из тех, кто видел ее в полном блеске славы, давно уже ушли из жизни. Даже королева Екатерина, дожившая до почтенных лет, умерла четыре года назад — как раз в тот момент, когда Барбара вступала в свой злополучный брак с бывшим известным в Лондоне красавцем и повесой.

Теперь ее огромное, раздувшееся от водянки тело безвольно покоилось на постели. У нее даже не было сил бранить слуг — верный знак, по мнению последних, что конец ее уже близок.

Полуприкрыв глаза, она уносилась мыслью в прошлое, ибо в этом теперь состояла ее единственная услада. Худшее, что могло с нею случиться, случилось: она превратилась в безобразную, никому не нужную старуху. Смутно припоминались пророчества кого-то из ее давнишних недругов, что придет-де время, и она потеряет свою молодость и красоту.

Итак, время пришло.

Право называться первой любовницей короля давно уже было отнято у нее ненавистной герцогиней Портсмут; с тех пор Барбара сменила множество любовников, но так и не примирилась до конца с потерей Карла. Благодаря ее неутомимым интригам все ее дети женились и вышли замуж за самых богатых аристократов страны; лишь самая младшая — дочь Черчилля, тоже Барбара — сделалась монахиней.

Возвращаясь, незадолго до смерти Карла, в Англию, она еще лелеяла тайную надежду снова привязать короля к себе, однако Карл, слишком хорошо помнивший былое, предпочел довольствоваться милостями Луизы де Керуаль, носившей теперь титул герцогини Портсмут, и актрисы, которую лондонцы звали Нелли.

Ей же, вместо короля, пришлось делить ложе с очередным актером — разбитным малым по имени Гардонелл Гудмен. О, как он был великолепен, когда с важным видом расхаживал по сцене в одеянии Юлия Цезаря, Александра Великого или Алексаса из новой пьесы Драйдена «Все для любви»! Она назначила щедрую прибавку к его актерскому жалованью, заявив, что такому мужчине негоже получать жалкие шесть шиллингов и три пенса в день. Неудивительно, что он ценил ее покровительство и отказывался начинать до ее прихода представление, даже если сама королева уже сидела в своей ложе. Однажды он пытался подсыпать ее детям яд... Он, конечно, был негодяй, но негодяй неотразимый, и на память о нем у нее остался славный малыш.

Однако годы шли, и Барбара все больше полнела. Величайшим несчастьем явилась для нее кончина Роджера: ведь тогда ее угораздило пойти под венец с Робертом Филдингом — «Красавчиком», как его звала вся столица.

Даже сейчас воспоминание об этом мерзавце выводило ее из оцепенения; тотчас кровь прилила у нее к голове, так что ей пришлось уговаривать себя успокоиться.

В Филдинге она встретила свое собственное подобие, но только в обличье здорового и молодого, десятью годами младше ее самой, мужчины. Естественно, что он был физически сильнее ее, чем и не брезговал пользоваться. Он требовал от нее подчинения всем своим желаниям, а если она противилась, нещадно ее бил. Подлец, он смел поднять руку на герцогиню Кливлендскую!

Но судьба оказалась к ней даже милостивее, чем, быть может, она заслуживала. Выяснилось, что их брак недействителен, поскольку незадолго до того, как жениться на ней, Филдинг обвенчался с другой женщиной.

Этим неудавшимся браком и закончились ее попытки устроить свою жизнь. С тех пор ею владело непреодолимое стремление к уединению, поэтому-то дни ее и завершились в захолустном Чизвике.

Постепенно в комнате делалось все темнее и темнее. Она еще слышала голоса, но не видела окружавших ее людей.

Барбара закрыла глаза, и одна из склонившихся над нею служанок прошептала:

— Неужто эта... обрюзгшая старуха была когда-то первой красавицей?

А четырьмя годами раньше в тишине Лиссабонского дворца, в комнате, куда вход мужчинам был строго воспрещен, умирала Екатерина Браганская.

К тому времени Карл уже двадцать лет как скончался, сама же она дожила уже до шестидесяти семи.

Теперь она лежала на постели под присмотром одной только донны Инессы Антонии де Тавора и чувствовала, как жизнь ускользает от нее. Временами она уже не осознавала, где находится.

Ей казалось, что она опять в Уайтхоллском дворце и Карл на ее глазах обхаживает свою очередную фаворитку, а она терзается невыносимыми муками ревности. После того памятного появления короля в Сомерсет-хаузе ревность ее отнюдь не угасла, потому что Карл во всем остался прежним и его отношение к ней нисколько не переменилось. Екатерина, с ее заурядной наружностью, не привлекала его, и ей, как и прежде, оставалось ревновать мужа к красавицам, коими он продолжал себя окружать. Но в одном она была теперь уверена: если ей снова будет грозить беда, он окажется рядом с нею.

После того как, защитив Екатерину от разъяренной толпы, он перевез ее в Уайтхолл, придворные еще несколько недель говорили: «У Его величества новая фаворитка: его жена».

Правда, как он ни старался, избавить от кровавой расправы ее слуг ему все же не удалось. Что ж, зато он сделал все для спасения своей королевы.

Екатерина с содроганием вспоминала те горестные для Англии дни, когда над страною безраздельно властвовал негодный мошенник и лжесвидетель. Бедный герцог Йорк был сослан на чужбину, где впоследствии погиб от руки собственного зятя... Потом в Англию прибыл заносчивый Вильгельм Оранский с супругой Марией, от которых Екатерине пришлось снести немало унижений... Потом она вернулась к себе на родину. Последние пять лет, проведенных в Португалии, казались ей теперь самыми мирными и безмятежными в ее жизни. Именно по ее указаниям здесь был выстроен дворец Бемпоста.

Однако одно воспоминание стояло перед ее глазами ярче других. То было ее последнее свидание с тем, кого она любила всю жизнь. Он до последней минуты не переставал шутить, и даже смертные муки не погасили его печальной и насмешливой улыбки.

В тот день она со слезами молила его простить ее за все, что она не смогла ему дать: приданое, не выплаченное ее родней, красоту, которой у нее не было, сына, которого она ему так и не родила.

— Вы умоляете меня вас простить? — сказал тогда он. — Нет-нет!.. Это я должен просить у вас прощения — и я прошу его у вас от всего сердца.

Еле слышно Екатерина повторила эти бережно хранимые в памяти слова.

«Он просил у меня прощения от всего сердца — зачем?.. — успела подумать она. — Ведь я любила его... всем сердцем».Близился конец. Комната наполнилась людьми. Над нею совершались последние обряды, но она даже не прислушивалась к происходящему, потому что рядом с ее кроватью, как ей казалось, появился кто-то очень высокий и смуглый, с чуть насмешливой улыбкой на устах, и взял ее за руку, чтобы вести за собою.

С ним ей было не страшно.