Избранник Евы

III

Моя мама жила в Древней Греции за четыре сотни лет до новой эры. Она увлекалась скульптурой, театром и разведением цветов. Мой младший брат Тарений и отец были горячими приверженцами Платона и посещали его Академию. Мама философа не любила и величала только по имени — Аристоклом. Платон — это прозвище, от «платюс» — широкоплечий. В свое время я тоже попала под его влияние, поэтому и отправилась в эпоху, предсказанную Платоном. А там занесла меня нелегкая на футбольный матч.

Мама как всегда обрадовалась мне, но словно не замечала, что дочь осунулась, подурнела, не замечала моей грусти и отчаяния. У мамы почему-то отсутствовало извечное материнское любопытство и тревога о личной жизни доченьки — ни одного вопроса, ни попытки навести меня на рассказ о пережитом.

А ведь мою маму не назовешь человеком, для которого центр мироздания сосредоточен в нем самом и который любой разговор переводит на свою личность. Напротив, ее всегда интересовали перипетии жизненных судеб, она часами внимала чужим исповедям и хорошо понимала, ждут от нее совета или только заинтересованного внимания. А уж что касается нас с братом, то мама хотела пропустить через себя каждый наш вздох и каждый удар сердца. Мама любила нас глубоко и страстно, материнство считала фантастическим подарком судьбы.

Но сейчас, когда я приползла к ней совершенно раздавленная, отчаявшаяся, она ни о чем не расспрашивала, только откармливала меня, отпаивала, купала в душистых ваннах и баловала нарядами и украшениями. Мама радовалась так, словно мне три года и я провела каникулы у бабушки. За мной плохо присматривали, но слова упрека из уст мамы в адрес свекрови услышать немыслимо. Да не у бабушки я гостила!

Я всегда любила наши с мамой задушевные беседы. А теперь они сводились к обсуждению подростковых проблем Тарения, здоровью папы и порицанию Платона, в учении которого мама разбиралась плохо, но ловко выхватывала отдельные моменты и ужасалась им с позиции здравого обывательского смысла.

— Мне представляется варварством то, что предлагает Аристокл, — говорила мама. — Если, мол, у каждого своя жена и свои дети, то это будут свои особые для каждого радости и печали и они разобщат людей. Поэтому следует жен и детей сделать общими и держать отдельно, чтобы ни одна женщина не считала кого-либо только своим мужчиной, а отец никого из детей — своим ребенком. Это похоже на дикое стадо животных!

— Во все века находились мыслители, которые пытались объяснить человеческое поведение повадками животных.

— Очень хорошо! Прекрасно! — подхватывала мама идею и доводила до абсурда. — Тогда давайте сравнивать себя с домашними животными, окультуренными развитием цивилизации. Возьмем, например, стадо из пятидесяти коров, каждая из которых отелится в положенный срок. И родится примерно одинаковое количество бычков и телочек. Судьба у них разная. Телочек выращивают, им предстоит долгая коровья жизнь. А бычков кормят до года, а потом забивают на мясо. Оставляют одного, потому что в стаде нужен только один производитель. Но и его судьба незавидна — три года он неустанно покрывает коров, каждую для надежности по несколько раз. По прошествии трех лет так же отправляется на мясо. Коней кастрируют, чтобы они не бесились, учуяв «гуляющую» кобылицу. Нужны рабочие кони, которых правильно сравнить с рабами. На десять кур мы держим одного петуха…

Мама, я поняла твою мысль. Роль мужчин в обществе, построенном по законам прайда, незавидна. Подобного никогда и не случится. Семья никуда не денется, останется семечком, вокруг которого нарастет скорлупа запретов, морали и обычаев. И Платон никогда не призывал к стаду!

— Этот так называемый мудрец сам не знает, чему учит! Конечно, можно подумать, что я не люблю Аристокла, потому что он затуманил мозги моему мужу и детям. Но ведь и факты говорят о том, что он кругом неудачник. После казни Сократа бежал в Сиракузы к Дионисию Старшему претворять свое учение. Тот его вначале обласкал, а потом отправил на невольничий рынок. Если бы Аннекерид не выкупил нашего мудреца, чистил бы он сейчас где-нибудь конюшни. Мало того, может быть, ты не знаешь, он и второй раз поехал в Сиракузы, уже к Дионисию Младшему. И с тем же результатом. Теперь его спас Архит Теренский, помнишь его, такой рыжий и вечно слюной брызжет?

— Школа Платона, Академия, просуществовала больше девяти столетий. И потом академией стали называть… в общем то, где собираются самые умные мужи. Мама, я встретила своего Избранника!

— Если бы встретила, тебя бы тут не было, — быстро и тихо проговорила мама.

Позвонила в серебряный колокольчик, и девочка-рабыня внесла блюдо с фруктами.

— Хочешь инжира? — спросила мама. — Свеженький, только с дерева. Моя маленькая девочка ведь любит инжир? Моя куколка, съешь, пожалуйста!

— Не хочу!

— А в баньку? Прикажу, чтобы тебе сделали баню с лавандовым маслом?

— Не хочу с лавандовым, хочу с розовым.

Я сдалась, поняв, что разговора на интересующие меня темы не получится, а обсуждать Платона, коров, лошадей и кур мне совершенно не интересно.

Тарению, моему младшему брату, исполнилось семнадцать лет, то есть два года назад он достиг положения эфеба, сменил детскую хламиду (кусок ткани, застегивающийся на правом плече или на груди пуговицей) на хитон, льняную рубаху. Тарений у нас модник. Даже в жаркие дни поверх хитона носит красивый гиматий. Это большой четырехугольный кусок ткани, который перебрасывают через левое плечо, затем стягивают на правой стороне под правую руку и вновь перебрасывают через левое предплечье. Гиматий свешивался с руки Тарения с изяществом, которому могли позавидовать императоры. И все благодаря упорным упражнениям перед зеркалом, которым Тарений с детства предавался. Я его дразнила, обзывала Нарциссом, и мы часто дрались, полушутливо-полувсерьез.

И сейчас Тарений пытался развеселить меня, возобновить наши потасовки: щипал меня, толкал в бассейн, бросался фруктами, обрызгивал вином. Но я только ругалась, пугая брата гневом богов, и просила оставить меня в покое.

Впрочем, с Тарением мы виделись нечасто. Ведь эфебы большую часть дня проводят в гимнасиях, где изучают философию, политику и литературу, упражняются в борьбе, прыжках, беге, метании копья и диска.

А девушки в Греции воспитываются в семье. Двум наукам — домоводству и руководству рабами. Но я, кажется, уже говорила, что наша семья не была типичной. Мама всегда уделяла много внимания моему просвещению, что вызывало порицание родни.

— Ты дочь в гетеры готовишь? — возмущалась бабушка. — Зачем девочке быть умной, если у нее отличное приданое?

И та же самая бабушка с папиной стороны рассказывала мне, какие веселые годочки провела в девичестве. Бабушка родом из Армении, из города Акилисен у западной излучины Евфрата. Там у них истово поклоняются богине Анаит (вроде нашей Артемиды). И принято девушек из обеспеченных семей отправлять служительницами культа в роскошный храм Анаит отдаваться за деньги чужеземцам. Это был не разнузданный или развратный обряд, а священный, потому что более священного и таинственного акта, чем совокупление мужчины и женщины, боги не придумали. Позже появился один Бог (под разными именами), предполагаю, что у него проблемы с потенцией. Иначе к чему ему святое превращать в греховное и грязное?

По словам бабушки, девушки-жрицы обращались со своими любовниками очень ласково. Не только оказывали эротическое «гостеприимство», но и дарили подарки, подчас превосходящие плату, которую гость вносил в храм. Мой дедушка, возвращаясь из какого-то военного похода, заглянул в Акилисен и так пленился красотой и нежностью бабушки, что увез ее в Элладу.

А когда мой папа решил жениться на гетере (моей маме), бабушка встала на дыбы. Хотя мама происходила из очень старинного и богатого рода. Только благодаря дедушке, которого растрогала любовь моих родителей, свадьба состоялась. Отношения мамы с бабушкой в дальнейшем напоминали взаимодействие скалы и грозы. Мама — скала, бабушка — громы и молнии, разящие скалу. Впрочем, я не знаю народов, которые могут похвастаться поголовно прекрасными и безоблачными отношениями между свекровями и невестками.

В нашем роду повторялось: женщины до замужества весело проводили время, но, распустив перед алтарем пояс (аналог венчания), принеся жертвы Деметре, становились высоконравственными матронами. Мужчины, напротив, как на подбор однолюбы. Мы с братом, наверное, станем исключением. Тарений любвеобилен до всеядности. А мне, кроме Избранника, никто не нужен.

Бабушка, в отличие от мамы, не стала закрывать глаза на то, как плохо я выгляжу.

— Мать не следит за твоим здоровьем! — разорялась бабуля. — Тебя плохо кормят!

— Меня отлично кормят. Просто нет аппетита.

— Твоя кожа серого цвета! Мать не следит, чтобы рабыни хорошенько умащивали тебя в бане.

— Они ежедневно втирают в меня литры ароматных масел. Я уже пахну как ладья, приплывшая из Индии.

— Тогда тебя сглазили! — непререкаемо заявила бабушка. — Будем лечиться! Слушай заклинание, сделай все, как я скажу.

— Но, бабушка…

— Не смей возражать! Ты меня знаешь!

Знаю. Если бабушку не слушаться, то вина падет на мою маму. На нее обрушится гроза с ливнем и молниями. Жалко маму-скалу.

— Хорошо, бабушка, я согласна.

— Возьми землеройку, утопи ее в ключевой воде. То есть убей, однако слова этого не произноси, поскольку это дурное предзнаменование. То же самое проделай с луноголовым жуком, но только утопи его в проточной воде. Повтори!

— Землеройку прикончить в ключевой воде, жука в проточной.

Далее. Возьми речного рака, жир от пестрой девственной овцы, помет собакоголовой обезьяны, два яйца ибиса, смолы миртового дерева и крокуса — каждого на две драхмы. Италийской альпийской травы, ладана и непроросшего лука — каждого на четыре драхмы. Повтори!

Я послушно повторила эту белиберду. Двадцать драхм, посчитала мысленно. На такую ерунду? На эти деньги можно купить приличную диадему!

Бабушка стала объяснять, что делать с адской смесью:

— Помести все в ступку, хорошенько разотри и держи в свинцовом сосуде. Какой сейчас месяц?

— Метагейтнион (сентябрь).

— В первое полнолуние пианепсиона (октября) возьми часть смеси, поднимись на чердак с жаровней, добавь в огонь, одновременно произнося молитву. Сейчас ее заучишь.

— Ладно.

— Ой, что-то не нравится мне твое лицо!

Моя покорность бабушку не обманула. Хотя я не демонстрировала пренебрежения к шарлатанскому колдовству, мое лицо никак не походило на лицо девушки, готовой броситься в поисках жира пестрой девственной овцы и обезьяньего помета. Носиться от родника к реке, чтобы топить в них насекомых, я тоже не собиралась.

Бабушка покачала осуждающе головой и сказала, что сама добудет необходимые ингредиенты.

— Знаю одного честного торговца с Кипра, который не обманет, не подсунет вместо яиц ибиса голубиные. Помнишь, твой отец мучился вздутием живота? Торговец достал мне отличный порошок из рога черного быка, спиленного через минуту после того, как бык покрыл белую корову…

Я отлично помнила, как мама с благодарностью приняла от бабушки «лекарство», а потом тайком вылила его в помои. А папе сказала:

— Не увлекайся молодым вином, чтобы рогами не лечиться.

Бабушка была уверена, что я пошла на поправку благодаря нашей ворожбе. На самом деле, очевидно, сыграли роль домашний уют, мамина опека, прекрасное солнце Греции и моя молодость. Смешно, когда девушка говорит: меня излечила моя молодость? Но я девушка с опытом, которым не обладают многие зрелые женщины.

Лицо мое просветлело, исчезли тени под глазами, ушла костлявость ключиц, локтей и коленок, они покрылись пухленьким жирком. Но душевное состояние продолжало желать лучшего. Я хандрила и тосковала. В глазах моих не плясали веселые огоньки, улыбка редко трогала губы.

В древнегреческом языке нет эквивалента понятиям «флирт» и «кокетство», потому что отношения мужчины и женщины лишены у нас фальши и неестественности. Но было бы глупо отрицать, что наши девушки не строят глазок молодым людям. Слов нет, а повадки есть.

Я глазок никому не строила, большей частью пребывала в хмуром и задумчивом состоянии. И при этом пользовалась таким успехом, который и не снился мне в те времена (по разумению папы и брата еще месяц назад), когда я щебетала, хохотала над каждой шуткой, трижды в день меняла платье и диадемы. Вот и пойми юношей! Чего им более хочется: приручить веселую птичку или поймать на крючок холодную рыбу?

Впрочем, ответы на подобные вопросы меня мало заботили. А родители, конечно, желали, чтобы я составила выгодную партию, то есть вышла замуж. Мама мечтала, что я встречу Избранника среди тех парней, что табунами мчались в наш дом.

Встречу и останусь под ее крылышком навсегда. Папины планы были грандиозны, он считал, что его дочь заслуживает не меньшего, чем стать женой царя.

— У македонского царя Филиппа Второго подрастает сын Александр. Как жаль, что парнишке только двенадцать! — сокрушался папа.

— Саша Македонский, — ухмылялась я, — много достигнет, но плохо кончит.

Произнесенное на русский манер «Саша» удивило папу.

— Саса? — переспросил он. — Не знал, что так прозвали парнишку.

— Не обращай внимания, я просто оговорилась.

— Вот еще у критского царя, говорят, жена смертельно больна… — грезил папа.

Окажись Избранник древнегреческого образца царем, было бы неплохо. Но с таким же успехом он мог быть рабом, или метиком — чем-то средним между рабом и гражданином, — или живущим на «диету», то есть на пособие из казны, бедняком. Еще десять прослоек вверх по иерархической лестнице отметались безоговорочно. Как ни поклонялись в нашей семье высокому чувству любви, даже заикнуться было немыслимо о браке с неравным по положению. И что я буду делать, если Избранник прикован цепями на галере, пасет скот или сочиняет торжественные стихи для знати? Поэтому я боялась с ним встретиться.

В бессонные ночи, скрючившись на постели, изгрызаемая тоской по любимому, я много раз была на грани того, чтобы пронестись через века и страны, оказаться рядом с ним в Москве или во Франции. Но я могла вернуть себя только в ту точку, из которой удрала, — в дикие предродовые корчи. И не боли я страшилась! В конце концов, их не миновать любой матери. И то, что могут перенести миллионы женщин, осилю и я.

Терзания мои укладывались в простой вопрос: ЗА ЧТО? Или подробнее: где, когда, в чем я провинилась, чтобы страдать от боли, «подаренной» мне любимым? Боли не только физической, но душевной. Видела! Видела в будущем, что он доставит мне «приятные» минутки своей изменой (ох, катастрофа!), своей раздражительностью в ответ на мои болезни, своим нежеланием вникать в мучащие меня проблемы… Да, много всего «радостного» обещала мне семейная жизнь. И дочь туда же! Я на нее положу жизнь, а она расценит это как само собой разумеющееся, вроде света солнца днем и луны ночью.

Если бы я нашла ответ на вопрос «ЗА ЧТО?» — я бы ни минуты не оставалась вдали от любимого!

Избранник образца Эллады не был ни рабом, ни ремесленником, ни землепашцем. Уже спасибо.

Избранника я увидела на Пифийских играх. Их учредили в честь Аполлона Пифийского в Дельфах. Игры проводились каждые четыре года, в третий год после Олимпиады. Кроме спортивных состязаний, соревновались авлеты (игроки на флейте), певцы под кифару, поэты к играм писали комедии и трагедии. Это был праздник тела и духа. Обидно, что через века все это выродилось в торжество химически накачанных мышц и в соревнование секундомеров. Хоть убейте, мне не понять удовольствие от состязания фехтовальщиков, чье (возможно, прекрасное) тело спрятано в кокон нелепого костюма, или бобслеистов, за три секунды в железном болиде пронесшихся с ледяной горы.

Мой Избранник участвовал в состязании дискоболов. Он был красив до остановки дыхания! В Москве его фигура пострадала из-за сидячей работы, появилась сутулость. В Бургундии он слишком много времени проводил в седле, что вызвало легкую кривоногость и косолапость. А сейчас я видела юношу, которому мог позавидовать Адонис или сам Аполлон. Настоящий эллин!

«У-у-у!» — восхищенно, единым звуком оценил стадион красоту Избранника. «А-а-а! О-о-о!» — пронесся дружный возглас, когда Избранник принял позу метателя — чуть присел, развернулся, отвел свободную руку…

В «спокойном» состоянии его тело было бархатно гладким, только предчувствовались игры мышц, таящихся под кожей. Но вот он принял позу, и его божественное тело покрылось бугорками напряженной плоти. Стадион рукоплескал, я была на грани обморока. Не могла отвести взгляда от его живота, меня сводили с ума эти полосочки, эти горизонтальные овражки мышц, обозначившиеся от ребер до набедренной повязки…

Диск полетел на рекордное расстояние. Зрители стоя приветствовали победителя. Только я не могла подняться с места. Во мне бушевала буря, и назвать ее бурей чистого восторга нельзя. Гневных вихрей, до свиста в ушах оглушающих, было не меньше, а может, и больше, чем радостных.

Опять все заново? Третий раз по кругу? Сколько можно?

Мы, папа, Тарений и я, сидели в большой ложе вместе с коллегами отца по ареопагу и их домочадцами. Мама спортивных состязаний не любила, ходила только на драматические представления.

Я повернулась к брату:

— Отвези меня, пожалуйста, домой!

Без сопровождения мужчин девушке двигаться по улице позорно и немыслимо.

— С ума сошла? — возмутился Тарений. — Сейчас будет самое интересное!

Далее ожидались почести Избраннику. На него возложат корону победителя — венок из лавра, священного дерева Аполлона. Я этого вынести не могла. Повернулась в другую сторону, к отцу:

— Папочка! У меня страшно разболелась голова. Можно я отправлюсь домой?

— Да, какая ты бледная, моя девочка! Пусть мама тебя полечит, а если бабушка станет…

Он хитро подмигнул мне, и я постаралась улыбнуться ему в ответ. Мы молча обменялись согласием: бабушкиными снадобьями увлекаться не следует.

— Тарений! Проводи сестру, — приказал отец.

Брат не мог ослушаться, но послал мне гневный взгляд, который потом перевел на спрятанный в гиматии, тайно продемонстрированный кулак. Мол, я тебе покажу, как портить удовольствие!

Мне не было дела до мальчишеского гнева Тарения, который всегда поднимал плач, когда у него забирали игрушку. Но меня очень устроило, что брат не сел в носилки со мной. Бежал рядом, погонял, как лошадей, четверых рабов, державших носилки с зашторенным коробом, где я сидела.

Во время этих суетливых скачек по улицам ко мне пришло озарение. Как я раньше не поняла, у кого есть ответ на мучившие меня вопросы! Глупая! Дура набитая! «Чем набитая?» — спрашивала я, впервые услышав это выражение в Москве. «Глупостью», — ответили мне. «Не все так просто!» — скажу я теперь. Дура набита стекляшками, линзами, через которые она смотрит на мир и видит его искаженным! Паук сквозь увеличительное стекло — страшный зверь. А слон — через уменьшительное — забавная букашка. Рядом человек, который легко развеет твои сомнения, а ты ищешь пророка в чужом отечестве.

Из носилок я выпорхнула не дожидаясь, пока Та-рений вытолкает меня взашей. Он запрыгнул на мое место и велел рабам быстро доставить его обратно. Обессиленные носильщики рухнут у стадиона. Но кого волнуют рабы?

Мама в ее любимом зимнем саду занималась цветами. Только говорится: она увлекалась цветоводством. Ни разу не прикоснулась к цветочной рассаде, никогда не погрузила пальцы в землю. И сейчас командовала действиями пятерых садовников, подготавливая сад к осени.

— Всем выйти вон! — крикнула я с порога рабам.

Они смущенно замялись. По науке, которой нас обучали, девушке нельзя отдавать приказы подчиненным в присутствии «старшей по званию» женщины без ее четкого согласия. Мамино лицо, до того оживленное, подернулось хмуростью. Она кивнула рабам, разрешая удалиться на середине посадочного процесса.

Мама обо всем догадалась. Я не отступлю, и ей придется отвечать на мои вопросы.

«Иногда дети задают вопросы, на которые не способны понять ответы», — пронеслась в моей голове чужая мысль.

— Что? — переспросила я. — Сомневаешься в моих умственных способностях?

— Речь не об уме.

Далее я сказала то, что для неподготовленного уха может звучать смешно. Но ведь не смеются, услышав из уст сына: хочу поговорить с тобой, отец, как мужчина с мужчиной. И девушка может умолять мать: поговори со мной как с женщиной!

— Я буду говорить с тобой, как Ева с Евой! — вот что вырвалось у меня сквозь зубы.

— Да, моя девочка, — опустила голову мама.

— Что ты оставила себе из волшебных даров?

— Разве ты до сих пор не догадалась? — Мама удивленно подняла глаза. — Любовь и прощение тем, кто наносит тебе раны. Счастье обладать прощением и добротой.

— Это про бабушку, что ли?

— Бабушку в том числе.

— Почему ты не предупредила меня, что Избранник один, во всех временах и народах, куда ни отправься? Суженого и на коне не объедешь, так говорят русские.

— Варвары? — Мама все более удивлялась. — И вовсе не обязательно, чтобы Избранник повторялся. Это даже скучно.

Что-то в мамином удивлении было ненатуральным! Какая-то нота фальшивила! Мой мозг работал лихорадочно, на предельном напряжении, и я поняла мамину политику.

— Не надо! — погрозила пальцем. — Не надо сейчас представлений на тему: моя девочка маленькая и глупая. Дадим ей сосочку, потрясем погремушкой, и девочка забудет о плохом! Не изображай удивление стекляшкам, через которые я смотрю на мир! Мой калейдоскоп побогаче или, во всяком случае, не беднее, чем у всех предшествующих, носивших имя Ева! Чем у тебя!

Я была жестока, как может быть жестока только дочь. Мамино лицо точно мокнули в муку или в белую пудру — оно вмиг постарело, обозначились морщинки вокруг глаз, на щеках, на шее… Что я творю?

Мама с трудом проговорила:

— Ева, ты, надеюсь, понимаешь, что в отношениях мужчины и женщины нет ничего обязательного? Даже страстной любви…

— Как это нет? — перебила я, и сострадание к маме, которое секунду назад укололо мое сердце, исчезло. — Хочешь сказать, что у меня есть обязательства, а у Адама их нет? Ведь ты это имела в виду?

— Приблизительно. Доченька, Евочка….

— Стоп! Не уводи меня в сторону своей прекраснодушной любви! Разберемся с самого начала! ОН вовсе не любовь создал первым делом. Правильно? Первые Ева и Адам в Эдемском саду, может быть, вовсе и не любили друг друга?

Меня так поразила эта мысль, что я вскочила и принялась ходить по зимнему саду. Маршировала и рассуждала вслух:

— Просто были одни, никакого тебе выбора и деваться некуда. Возможно, ОН ничего не знал или ни бельмеса не понимал в любви.

— Нельзя так говорить! — встревожилась мама. — О боги, это все Аристокл!

— При чем здесь Платон? Не пытайся сбить меня с толку или затолкнуть в исторические дебри!

Мы говорим о событиях, которые случились за тысячи лет до сегодняшнего дня и которые будут описаны через века.

Но я сама сбилась, потеряла нить. Мама наблюдала за мной молча. Лицо ее — как во время моих детских болезней. Только теперь мама была старенькой, а болезнь моя почти смертельной.

— Итак! ОН сделал себе цапки, игрушки, мальчика и девочку, — нервно рассмеялась я. — Еву и Адама. У Адама столько ребер, что можно было целый гарем настрогать. Нет, хотелось трогательной парочки, Адамчика и Евочки. Почему они никого не родили в Эдеме? Да потому что ОН хотел, чтобы любили только ЕГО, а они полюбили друг друга! Впрочем, если среднестатистического юношу со среднестатистической девушкой поселить на райском необитаемом острове, десять из десяти — между ними вспыхнет любовь, а не вражда. Пусть ОН еще радуется, что Ева и Адам не возненавидели ЕГО.

— Замолчи, не богохульствуй! — Мама закрыла уши руками. — Человек не в состоянии разрушить ЕГО Замысел, он волен только в выборе путей и условий претворения Замысла.

— А за что он меня, нас проклял? — срываясь на фальцет, выкрикнула я. — За то, что перестали слышать только ЕГО, утратили религиозный слух, — раз. За то, что приняли в себя путаницу добра и зла, познание, — два. За то, что познали стыд, — три. Но кто-нибудь задумывался, почему, ну почему Ева совершила грехопадение? Яблочко укусила! Тоже мне преступление! «Змий соблазнил меня и я ела» — так записано и переписано миллиарды раз. Соблазнил — значит посулил нечто, чего Еве не хватало! Это в райских-то кущах! Пусть соблазн не оправдал себя. Еве еще горше! Она была несчастна и когда поддалась соблазну, и потом, обманутая. Почему же она была несчастна вначале и поддалась? Да потому что почувствовала, что любовь к Адаму самоценнее, чем любовь к НЕМУ! Ева испугалась, растерялась. И каково было наказание за испуг?

Я стала говорить тише, обдумывая и чеканя каждую фразу. Мама смотрела на меня со страданием и отчаянием. Хотя мысли мои были заняты только своими открытиями, в глубине памяти маячило что-то очень похожее на это мамино лицо с гримасой боли.

— К слову сказать, — по-недоброму усмехнулась я, — Адам тоже хорош! Как он оправдывался перед НИМ! Мол, не от Древа ел я, а от плода древа и принял его из рук той, которую ТЫ сам мне дал, чтобы она была со мной. Адам тогда еще не понимал своего чувства. Женщина всегда первая понимает, что оно пришло, что родилась любовь. Мужчины выбирают, будучи давно выбранными. И ОН проклял Адама, как наказывают ребенка-воришку, которому родители забыли объяснить, что брать чужое нельзя.

«То, что ты послушал голос жены и ел от Древа, о котором я повел, говоря: не ешь от него, проклята земля из-за тебя, с духовным страданием будешь ты есть все дни твоей жизни », — я правильно цитирую?

ОН хотел наложить проклятие в добывании хлеба, то есть всего того материального, что нужно нашей семье, чтобы нормально жить. Но что же за проклятие, если мужчины только и стремятся как можно лучше его выполнить?

— Дочь, — сказала мама с мукой в голосе, — как грубо, примитивно ты все понимаешь. Путь Адама в добывании хлеба насущного — его школа жизни, которую он обязан проходить. Это — его воспитание, обучение страданием, его отречение от себя и путь к себе.

— Да не о том речь, — махнула я с досады рукой. — Что я не понимаю Завещанный Путь? Мужское — в работе страдающего разума и тела, добывающих хлеб. Женское — в страдающей любви и более всего во взращивании детей. Помню все твои уроки. Но я уже вышла из возраста, когда обсуждать учителей или директора школы возбраняется.

Я ЕГО рассердила больше, когда ОН понял, кто первый почувствовал негаданную любовь. Поэтому и — «к мужу твоему стремление, влечение твое, он станет управлять тобою». Женщина не может осуществить свою задачу жизни иначе, как в паре с мужчиной, под его духовным превосходством. Возвысить Адама над Евой ОН хотел в наказание ей.

Как мучили, пытали женщин во все века! Убивали их самих и детей на войне, морили голодом, карали нещадно по легкому подозрению, загоняли в кухни, в сплетни, в рутину. Но ЕМУ этого было мало! ОН видел, что хлопоты, труды Адама на благо семьи станут для того не страданием, а удовольствием, гордостью. И рука не поднялась наказать счастливого ребенка. А меня — легко!

По моему лицу вовсю катились слезы, когда я зло цитировала:

— «А жене сказал: многократно умножу страдание твое и беременность твою, в страданиях будешь рожать потомков…» Ну хорошо, — рыдала я, — пусть дал ум, чтобы понять, что со страстью и влечением подчиняешься разуму более примитивному! Пусть сделал чудовищно болезненным самый светлый акт жизни — рождение нового человека, но это же не все, не все…

Слезы не дали мне говорить. Мама подошла ко мне, обняла и усадила на кушетку рядом с собой.

Тихонько покачивала и гладила меня:

— Успокойся, мой маленький, глупый воробышек. Никто не обидел мою девочку, она сейчас перестанет плакать, она будет умницей.

Когда я затихла, мама стала говорить:

— Ты плохо сделала, что заглядывала вперед. Но что ты там увидела — правда. Да, боль родов — это не все страдания, которые ОН послал нам. Страх за ребенка, его болезни и увечья невыносимость разлуки с ним — навсегда потерянная свобода. И потом…. Самое тяжелое — раны, которые нанесет тебе Избранник и ребенок, упорно идущий по порочному пути, его неблагодарность и неблагородство…

Я отстранилась от мамы, посмотрела ей в лицо и узнала его. Это была я потом, в будущем, в муках стыда, горечи и разочарования.

— Мамочка, прости меня! — вырвалось у меня то, что сама хотела бы услышать лет через двадцать от дочери-бунтарки.

Мама кивнула, прощая, постаралась улыбнуться и высморкала мой нос своим платком.

— И все-таки, ради чего? — упрямо спросила я. — Где ответ?

— Я тебе все время твержу его мысленно, да ты не слышишь!

Мама улыбнулась просто и естественно. Она взяла себя в руки, снова выглядела несокрушимо любящей, дорогой, надежной.

— Ответ произнесен, написан тысячи раз. Хотя, конечно, каждый человек должен сам прийти к этому ответу. Проклятие ЕГО — не наказание, страдания наши — не цель. Это путь к духовному совершенствованию и откровению, к обретению Смысла.

— А может, все гораздо проще? Мы нашли ответ сами, вопреки ЕГО воле? Мы ЕГО перемудрили! И будем счастливы назло?

— Какая глупая, самонадеянная девчонка! — рассмеялась мама.