Изгнание

Глава III

I

Без оглядки ринувшись в новую жизнь, оставив позади все, что было дорого, все, что до сих пор составляло основу их жизней, разбив сердца родным и близким и страдая от этого еще больше сами, беглецы сделали первую остановку в Берлине. При помощи своих доверенных лиц Павел открыл счет в немецком банке, положив туда вывезенную из России половину всех своих накоплений, составляющую крупную сумму в процентных бумагах. Он был серьезен и собран, и все же его не покидало ощущение, что это лишь странный сон. Вот сейчас он проснется в своей постели в петербургском дворце, услышит возню детей, потом приедут Сергей с Эллой. Брат будет ворчать, сокрушаться о судьбе России, а Элла поведает об очередном добром деле, которое затеяла. В ее груди бился неиссякаемый источник идей благотворительности, будто с каждым выбросом крови сердце выдавало новую порцию планов помощи обездоленным. Сам Пиц, конечно, будет томительно ждать вечера и встречи с Ольгой. В самом этом ожидании было какое-то очарование. Единственное, что не мог вынести Павел, – это ложь. Если бы не бесконечный обман, раздражающий, бередящий его душу, он, наверное, не стал бы ничего менять. Теперь он ясно осознавал, что никуда бы Пистолькорс не увез Ольгу. Скорее всего, это был шантаж, на который он осознанно поддался. В любом случае, жизнь в постоянном притворстве была совершенно несносной. Этому необходимо было положить конец!

Вскоре получили известие, что долгожданный развод Пистолькорсов, в конце концов, состоялся. Самое время было решить вопрос со свадьбой. Для этого перебрались в Италию. Флоренция уже не в первый раз принимала Пица в свои теплые тосканские объятия. Адъютанты продолжали рыскать в поисках православного священника, который взялся бы за венчание Великого Князя. Теперь, когда невеста формально избавилась от уз предыдущего брака, дело пошло быстрее. Наконец, был найден представитель духовенства, который за некоторое вознаграждение вошел в положение несчастных влюбленных и согласился совершить таинство бракосочетания.

Свадьба состоялась в небольшом греческом храме в Ливорно солнечным сентябрьским днем. Павел невольно сравнивал свое первое пышное венчание и теперешний скромный обряд. Его не трогало отсутствие царской роскоши, огорчало лишь, что вместо Сергея его благословлял камердинер, а шаферами были не августейшие братья и кузены, как раньше, а адъютанты. Зато с ним была его любимая женщина, к ногам которой он бросил все, что имел, – жизнь, честь, достоинство, – так же, как когда-то, без тени сомнения, рискнула всем и она.

Ольга была прекрасна в наряде из белых кружев. Огонь свечи золотыми бликами играл в ее шоколадных глазах, увлажненных слезами вымоленного счастья. В то же время дух авантюризма, всегда живший в ее творческой натуре, а теперь щедро подпитываемый туманностью будущего, ощущением риска и приближающегося неизбежного наказания, придавал ее очам волнующий блеск. Она излучала ярчайшие эмоции, накрывая ими всех вокруг. Ее энергия заполняла собой все пространство, не оставляя пустот. Накануне она бурно убеждала Павла, что Государь слишком любит его, чтобы сурово карать за благородный, в общем-то, поступок, каковым она считала женитьбу на себе. Ее уверенность в своей правоте и безграничное воодушевление были весьма убедительны, особенно в глазах влюбленного мужчины. Павел оказался в плену ее экзальтированных фантазий, хотя его здравый смысл нет-нет и подавал ему сигнал тревоги, от которого он пытался отмахнуться, как от назойливой сентябрьской мухи.

Скоро судьба показала молодоженам свои когти. Реальность постучалась в дверь съемного дома Его Императорского Высочества посыльным с телеграммой, отправленной Государем, который узнал от министра внутренних дел Плеве о браке дяди. Ники задал Павлу прямой вопрос. Врать Царю Великий Князь не смел, поэтому, холодея от осознания собственного безрассудства, сознался. Этот миг все равно бы настал, сколько ни оттягивай. Отправив ответную телеграмму племяннику, Пиц сел за письмо Сергею. Он мучился в поиске слов, которые помогли бы достучаться до сердца брата. Прочтя очередную версию исповеди, он рвал исписанные листки и снова брался за перо. Ольга пыталась предложить свою помощь, но Павел хотел сделать это сам. Он был уверен, что Сергей тут же учует чужой слог, обороты и это оттолкнет его еще больше.

В конце концов, письмо было готово и отправлено. Шли дни, ответа не было. Через две нескончаемых недели пришли вести с Родины. Император был страшно разгневан. Он разрешил развод Пистолькорсов при условии, что никакой свадьбы не будет, на что ему дано было обещание, пусть и через третье лицо. Монарх счел это настоящим предательством. И от кого? От любимого дяди Пица! Как мог так вероломно поступить родной брат отца, человек, который даже без присяги должен был бы опекать и защищать его?

Павел получил то же наказание, что и кузен Михаил Михайлович, женившийся на внучке Пушкина, более двадцати лет назад. Его отстранили от службы, запретили возвращаться на Родину и изъяли оставшиеся в России средства в пользу детей. Царь был с ним суров. Да, племянник предупреждал о последствиях, и все же теплилась надежда, что мягкий, добрый Ники поймет несчастного вдовца и пожалеет его.

За карой Царя последовал и ответ Сергея, отправленный из Дармштадта, где московский генерал-губернатор пытался залечить душевные раны в кругу родственников жены. Брат был совершенно раздавлен новостью о женитьбе и решительно отказывался сообщать ее детям, советуя Павлу сделать это самому. Он с новой силой сокрушался о грехе Пица перед Государем и Россией. И все же Сергей не отвергал заблудшего брата. Великий Князь испытывал к Павлу самые настоящие отеческие чувства и даже в сложившейся ситуации оставлял дверь открытой.

Сердце беглеца переполняла обида за неполученное сочувствие, за излишнюю строгость. В конце концов, когда его отец, Александр II, через сорок дней после смерти матери женился морганатическим браком на княжне Долгорукой, все они, спрятав подальше свои гордость и возмущение, смирились и признали тот союз. Пиц помнил, как уговаривал его Сергей не кипятиться, как он жалел единокровных сестер и брата. Так почему же сейчас, в такой же ситуации, к нему относятся, как к последнему преступнику?

– Видишь, он уже немного смягчился: «Когда сердце тебе подскажет – напиши, отголосок в моем братском сердце ты всегда найдешь». Я боялась, его гнев будет более продолжительным, – робко успокаивала супруга Ольга.

– Читая их послания, я постоянно задаюсь вопросом, какому мерзавцу и предателю они адресованы? Право, как можно так стыдить и даже презирать меня лишь за то, что я, исполнив долг любого честного человека, женился на женщине, родившей мне ребенка?

– Не отчаивайся! Дай им немного времени успокоиться, – Лёля пыталась сохранить крохи оптимизма. – Посмотри на это с другой стороны, самое страшное уже случилось. Теперь может быть только лучше.

– И Мария туда же! – Павел так был погружен в горькие эмоции, что не слышал, что говорила жена. – «Честь не в этом состоит, мой милый, всем пожертвовать для женщины!» Или вот: «Где твои прежние принципы, где твое чувство долга? А дети, а служба, а присяга?..» Лучше бы она за дочерью следила, а то, не ровен час, Даки выскочит замуж за Кирилла без разрешения Государя! Меня за соринку казнят, а в своем глазу бревна не замечают.

Он с досадой швырнул письмо сестры на стол.

– Отчего никто не желает меня понять? Всем им безразличны мои чувства, моя боль! Я так устал от этого! Ужели им в самом деле лучше было бы, чтобы я врал и притворялся без конца? Так они представляют честь и достоинство?

Ольга, всегда мечтавшая быть в центре внимания, теперь, пожалуй, предпочла бы, чтобы их семью хоть ненадолго оставили в покое. Она переживала, что муж может сорваться. Если бы дело касалось только ее, о, тогда бы она торжествовала! Много лет назад ее первую свадьбу затмили бракосочетания августейших особ. Сергей с Эллой женились в тот же год, что и они с Эриком. Что ж, теперь вся императорская семья без исключения знала о ее венчании и только и делала, что обсуждала его. Ольга наслаждалась. Да, она в очередной раз доказала себе, что может добиться абсолютно всего, чего пожелает. Ей все подвластно.

– Нужно детям написать. Сергей отказался им сообщить, – вдруг вернул замечтавшуюся Ольгу на землю супруг.

II

В конце октября, когда золото осени потускнело, покрывшись пасмурной патиной, молодожены перебрались в Париж.

Ольга окружила Павла самой теплой, можно сказать, материнской заботой. Роль хозяйки дома и заботливой супруги давалась ей легко. Муж в это унылое время получил письма от детей и впал в страшную хандру. Не было ничего, что способно было бы так же в клочья разорвать его сердце, как послания от чад, оставленных в России. Никакие наказания, никакие укоры родственников не могли сравниться со строчками, старательно выведенными детским почерком. Письма полны были неявных слез, страха оказаться забытыми и ненужными и в то же время искренней, абсолютной любви. Вежливое письмо дочери от начала до конца было пронизано скрытой горечью. Ее научили, как правильно ответить, но полностью спрятать эмоции не удалось. Павел понимал, что чувствовала его девочка. Она кричала ему: «А как же мы? Неужели мы недостаточно хороши, что ты предпочел нам какую-то женщину?» Он и сам когда-то был в таком же положении. Только он был гораздо старше. Краткое послание Дмитрия, в котором тот открыто и бесхитростно поведал, как они плакали, когда им зачитали сообщение отца о женитьбе, пронзило сердце Павла. Милый, непосредственный мальчик, еще не научился играть на публику и надевать маску. Поплакав, сын успокоился и стал живо интересоваться, есть ли у мадам Пистолькорс дети, и будут ли они жить с ними, и приедет ли отец на Рождество. Ему еще было невдомек, насколько серьезное наказание ждет отца.

Ольга тоже получила весточки от детей. Больше всех побег матери задел Марианну. В своем письме, щедро сдобренном колкостями, младшая дочь выразила недоумение поступком мамá. Лишь переданные от имени Ольги дорогие подарки смогли смягчить девочку. Послание дочери Оли было хоть и грустным, но спокойным. Саша, к счастью, уже учился в Пажеском корпусе и менее других ощутил на себе отъезд матери, но и он первое время недоумевал.

Ольга с Павлом хлопотали о том, чтобы к ним вывезли хотя бы Бодю. Пока шестилетний мальчик жил с остальными детьми Мамы Лёли в доме ее бывшего супруга, который занимался Володей, будто собственным сыном. В церкви Пистолькорс ставил Бодю с другой стороны алтаря, на одном уровне с Дмитрием, как бы показывая, что малыш ровня своему единокровному брату, чем приводил светское общество в жуткую ажитацию. К счастью, препятствий тому, чтобы Бодя воссоединился с родителями, чинить не стали, и скоро симпатичного шестилетнего мальчика привезли к матери и отцу в Париж.

III

Получив от Сергея приглашение увидеться в Италии, Пиц, посовещавшись с супругой, согласился. Ольга зацепилась за эту затею, тут же увидев в ней хороший знак и возможность не только наладить отношения братьям, но и добиться помощи в некоторых нерешенных вопросах. Кроме того, Сергей хотел взять на себя опеку над детьми Павла, что тоже требовало обсуждения.

Ноябрь в Италии был по-летнему теплым, однако Павла при приближении к Риму била мелкая дрожь, словно он шагнул в петербургский ноябрь без верхней одежды. Вечный город всколыхнул в нем множество воспоминаний, разбередил душу. Столько раз они бывали там с братом, столько оживших вдруг в памяти картин, которые теперь воспринимались как сцены из какой-то другой жизни или, скорее, из растворяющегося на рассвете сна.

Павел издали заметил на перроне возвышающегося надо всеми Сергея. От волнения кровь отхлынула от лица. Приветствие получилось довольно холодным, братья не знали, как себя вести и старались не смотреть друг другу в глаза. Заполняя неловкие паузы вопросами о здоровье и о поездке, Сергей отвез Павла в гостиницу, где их уже ждала Элла.

Глоток красного вина и солнечный полдень помогли Пицу немного расслабиться. Они втроем разместились за столиком на террасе ресторана гостиницы.

– Я не рассчитываю на понимание или снисхождение, прошу лишь не винить во всем мою жену, которую я люблю уже восемь лет… – начал Павел с подготовленной заранее фразы, не глядя на Сергея.

– Оставь это, Пиц, – голос старшего брата звучал спокойно, с нотками нежности. – Мы не враги тебе. Однако у меня, как у твоего друга, у человека, любящего тебя всей душой, не может не кровоточить сердце. Костя очень правильно заметил, что ты в этой истории главная жертва. Виноваты те, кто потворствовал этой связи, кто сводил вас, не понимая, что ты не легкомысленный ловелас, играющий с женщинами. Ты, как порядочный человек, попавшись в эту ловушку, теперь несешь это бремя…

– Меня никто, кроме моего сердца, искавшего любви, ни к чему не принуждал.

– Стоит ли повторять те же аргументы, которые мы сказали друг другу не единожды? – с едва уловимым раздражением заметил Сергей. Он так старался держаться и не поддаваться эмоциям в этом непростом разговоре, а Пиц опять скатывался к пикировке.

– Мы много молимся о тебе и желаем тебе только счастья! – вступила Элла, переживая, что братья могут рассориться в самом начале. – Пусть Господь вразумит тебя и направит на правильный путь, а мы остаемся твоими близкими людьми, на которых ты можешь положиться, что бы ни произошло.

– Я сейчас передам тебе документы об опеке. Посмотри их. Необходимо обговорить этот вопрос и прийти к общему пониманию до твоего отъезда, – Сергей достал из кожаного портфеля, который принес адъютант, кипу бумаг.

– Я, пожалуй, соглашусь, что для детей переезд к вам лучший выход, – вдруг заявил Пиц, которого уже предупредили, что брат хлопочет об опеке. Он увидел, как в потухших глазах Сергея зажглись огни надежды, как будто он боялся, что Павел станет упираться. – Вы всегда заботились о них, как о родных. Вряд ли кто-то еще сможет дать им столько же теплоты. К тому же это будет связующей нитью между нами…

В глазах Сергея блеснули слезы. Пиц знал, на что надавить. В юности ему казалось, что это он зависит от Сергея, но со временем выяснилось, что старший брат нуждался в нем не меньше.

– Ты знаешь, как я люблю тебя и твоих цыпок, – Сергей не стал продолжать, иначе мог и не сдержать слез в публичном месте. Так потешать итальянских зевак он не собирался.

Они еще немного посидели, обсудили волнующие темы, затронув лишь верхушки проблем. Затем Павел забрал документы и отправился к себе в номер. Выйдя за двери, он обернулся и на мгновение застыл, через узорчатое стекло наблюдая, как Сергей с женой продолжили разговор. Пиц не слышал слов, лишь наблюдал за мимикой когда-то самых близких ему людей, и его фантазия рисовала ему, что Элла, наверное, сказала мужу: «Может быть, он вскоре одумается? Вряд ли чары этой особы окажутся долговечными». На что, вероятно, Сергей ответил ей с печальным видом: «Теперь он даже сам себе не признается в своей ошибке. Будет влачить существование с этой мерзавкой до гробовой доски, чтобы всему миру доказать, что все жертвы были ненапрасными и что мы все неправы».

– По крайней мере, он, похоже, не собирается вставать в позу в отношении детей, – заметила Элла на самом деле. Она внимательно наблюдала за Пицем во время их короткого разговора, и ей не показалось, что он настроен понапрасну скандалить и препираться.

– Да, пожалуй, пока он звучит разумно. Мне, вероятно, стоило бы признаться, что я поддержал его суровое наказание, которое, к слову, считаю вполне заслуженным, но я не решился. Не хотел сразу настраивать его против, чтобы не спровоцировать на резкие шаги…

– Ты все сделал верно! – поддержала Великая Княгиня. – В данный момент это было бы неуместно. Позже все ему расскажешь.

Павел спустился к ужину и успокоил генерал-губернаторскую чету здравым, рассудительным подходом к беспокоящим их вопросам, будто бы к ним вернулся старый, добрый, хорошо знакомый Пиц. С его стороны было несколько условий, основными из которых была возможность периодически видеться с детьми и дать им доучиться этот год в привычной обстановке, чтобы не нарушать их налаженные занятия. Дети госпожи Пистолькорс тоже не должны были быть ограничены в перемещениях и могли бы жить с ними в Европе или с отцом в России, в зависимости от того, как они договорятся внутри семьи, без какого-либо давления со стороны императорской фамилии. Кроме этого, он просил содействия в получении титула для Ольги. Пиц заметил, что Сергея эта просьба покоробила, но он принял и ее.

В конце ужина к августейшей компании присоединилась фрейлина Эллы, Мария Васильчикова. Громкая, высокая женщина тут же приковала к себе внимание всех итальянцев в ресторане, которые трепетали перед грозными, мощными женщинами, олицетворяющими собой образ строгой, но любимой всеми матери большого семейства.

– Жаль, Павел Александрович, что Вы не могли присоединиться к нам раньше, в Неаполе. Мы очаровательно проводили время! Там, кстати, отдыхали Танеевы. Помните, их старшая дочь Анна болела тяжелым тифом летом? – зычно трубила дама в четверть мощности своих легких, тщетно стараясь не заглушать всех гостей ресторана.

Речь шла о той самой пухлой простушке, Анне Танеевой, с которой несколько лет назад не хотел становиться в пару для танцев Феликс Юсупов.

– Не знаю, не помню… – смутился Пиц. Он был настолько занят своими сердечными делами и переживаниями, планируя побег, что совершенно не замечал, что происходит вокруг.

– Как же? Мы тебе говорили, – удивилась Элла. – Она была очень плоха. Родители страшно переживали, боялись, что не выкарабкается. Ей стало легче только после приезда отца Иоанна.

– Ах да, что-то припоминаю…

– Родители взяли ее с собой набираться здоровья и сил в Неаполе. Видели бы Вы ее в парике, такая она милая и потешная! – добрый, раскатистый смех Маши на несколько секунд перенес Великого Князя в прошлое, на веранду дома в Ильинском, к запаху земляники, парного молока и только что выпеченного хлеба. Сколько очаровательных вечеров они провели такой тесной компанией в подмосковном имении брата, в гостях у соседей, сколько смеялись, как радовались жизни.

– Мы в шутку уговариваем ее непременно надеть этот парик на какой-нибудь костюмированный «баль пудре» к госпоже Веригиной… – продолжала фрейлина, но вдруг осеклась, осознав, что, возможно, Павлу Александровичу неприятно слушать про их праздники, поскольку он теперь все веселье пропустит.

– Прелюбопытно… – со скучающим видом заметил Павел. Сергей прекрасно видел, что скука эта напускная. Младший брат и в детстве вместо того, чтобы плакать и проситься туда, куда его не брали, пытался обесценить само мероприятие. Подумаешь, бал.

– Завтра в час у нас визит к Папе, а после можем все вместе осмотреть Форум, – предложил Сергей Пицу, уводя беседу от щекотливой темы. – Послезавтра предлагаю съездить к одному интересному испанскому художнику, я слышал, он пишет чудесные римские пейзажи, потом присоединимся к нашим, они хотят осматривать Ватикан, а к двум часам к нам с визитом собирается кардинал Рампол. Тот еще тип, но отказать было невозможно. Можем принять его втроем. Что скажешь?

– С удовольствием, – Павел был рад снова ощутить себя в центре вихря, закрученного Сергеем, который никогда не скучал и не сидел без дела.

Несмотря на первоначальное опасение Павла, три дня с братом промелькнули, как один миг.

IV

Великий Князь возвращался к Маме Лёле с легким сердцем. Хорошо, что они с Сергеем встретились. Павлу стало спокойнее. По крайней мере, брат, похоже, хотя бы не проклинал его. Не было в нем злости или ненависти. Не было и осуждения, он скорее жалел своего младшего брата. Значит, есть шанс, что в обозримом будущем все наладится. Наверняка и Государь, хоть и сердит, все же в глубине души переживает за несчастного дядюшку. Скоро пышная, но пустая пена публичного посрамления осядет, и его снова призовут ко двору.

В прекрасном расположении духа после встречи с братом и от того, что им, наконец, привезли из Санкт-Петербурга сына, Павел готовился к именинам Николая II, собираясь посетить богослужение по данному торжественному поводу в посольском храме. Камердинеру было приказано начистить генерал-адъютантский мундир. Однако накануне для Святого Николая Великому Князю доставили лично в руки пакет из посольства. Из него он узнал подробности своей отставки. Оказалось, что мундира ему не оставили. Через день принесли еще один пакет, в котором сообщалось о роспуске его двора и лишении его шефства в полках.

Пиц заперся у себя в кабинете и пропустил завтрак. Когда он не вышел к обеду, Ольга тихонько поскреблась в его дверь.

– Это уже самое настоящее самодурство! – заявил Пиц жене, только она переступила порог.

Лёля заметила его красные глаза.

– Какое он имеет право отнимать у меня шефство? Разве он мне его давал? Как смеет он касаться того, что было даровано мне моим отцом, Императором Александром II? Я это так не оставлю! Я напишу Владимиру! Они должны остановить этот произвол!

– Почему же Сергей не предупредил тебя об этом?

– Не знаю! Мы совсем уж подробно не обсуждали… Быть может, он не знал…

Павлу не стал помогать и Владимир, который какое-то время после отъезда младшего брата боялся попадаться племяннику на глаза. Он так яростно хлопотал о разводе Пистолькорсов, что теперь оказался одним из главных виновников произошедшего скандала. Он в свою очередь ругал Михен за то, что она втянула его в эту дурную авантюру. А ведь он знал, что этим все и закончится. Зачем только он позволил себя уговорить. К счастью, Сергей на него не обозлился, а даже, наоборот, делился своими чувствами, тем, как расстроен, бросая косые взгляды только на Михен.

Вскоре всплыло еще одно неприятное недопонимание. Когда Сергей говорил о том, что деньги должны достаться детям, Павел был уверен, он имеет в виду ту часть, что находилась в России. Пиц не возражал, собственно он для этого и оставил половину всех накоплений на Родине, чтобы обеспечить дочь и сына. Но, как оказалось, старший брат имел в виду те три миллиона, которые Пиц вывез с собой, дабы вести достойную жизнь в изгнании.

– Ей-Богу, он сошел с ума, ежели думает, что я оставлю тебя и сына без средств к существованию! – жаловался Павел Лёле, получив странное письмо от Сергея. – Как же я устал от всего этого! Мне, право, гадко, противно! Вот уж не думал, что родной брат будет пытаться забрать у моей новой семьи все, до последней копейки! Неужели он думает, что, ежели я останусь без средств, я брошу тебя и вернусь к ним?

Павел не посмел показать жене письмо брата. Более всего его задели слова Сергея, признающего его право распоряжаться деньгами, отдать их хоть «кухаркиным детям», но все же прислушаться к своей совести… Сергей его сына называл «кухаркиным ребенком»? Пица трясло от возмущения.

– Ах, отдай им все! Мне не нужны их деньги! Мы как-нибудь проживем… Я могу давать уроки музыки, а ты учил бы верховой езде… Или мы могли бы играть в театре, как мой брат. Главное, что мы вместе! – в порыве эмоций, не подумав, предложила Ольга, но тут же спохватилась. – Жаль только Бодю, который вынужден будет влачить жалкое существование в то время, как его братья и сестры ни в чем не знают отказа. Это было бы несправедливо. Его-то за что они хотят покарать?

Павел понимал, что предложения супруги – не более чем бравада. Да и как можно сравнивать ее брата Сергея, который, бросив заурядную должность гражданского чиновника, ушел в артисты, и его, Великого Князя – сына, брата и дядю Императоров? Вот уж посмеялись бы его злопыхатели. А братья и вовсе решили бы, что он окончательно спятил.

– Нет, будь покойна! Я дал слово, что позабочусь о тебе и сыне! У вас будет достойный уровень, чего бы мне это ни стоило. Я не отступлю. Иначе и быть не может! Но Сергей, Сергей-то каков! Ведь говорит, что хлопочет обо мне, а сам? Ставит мне в укор моих же детей. Как это возможно? Право же, разве мог бы я обобрать их? Но отчего же им должно быть все, а вам ничего? Об этом все его хлопоты? Тогда увольте! Я не нуждаюсь в такой его заботе! Я кричу ему всем существом о своем сыне, а он… глух, как тетерев! Еще угрожает мне какими-то дамокловыми мечами, которые висят надо мной! Что они еще могут мне сделать? Они уже все отобрали, даже то, на что не имели никакого права! Как все это противно!

Ольга не сомневалась, что этот номер у Сергея Александровича не пройдет. Муж ее хоть и был страстной, романтичной натурой, в то же время любого мог заткнуть за пояс своей практичностью. Недаром он сумел скопить солидный капитал, который теперь никому не давал покоя.

Непрекращающееся осуждение и неприятие его решения родственниками изводило Павла. Он впал бы в глубокое осеннее уныние, если бы не крутящийся рядом Бодя, который непрестанно болтал и задавал массу вопросов, не замолкая ни на секунду. Детское щебетание, словно птичье пение весной, отогревало озябшую душу.

V

Вопреки опасениям Ольги, на Рождество настроение Павла немного улучшилось. Так всегда, когда устраиваешь праздник другим, незаметно сам проникаешься волшебной атмосферой, особенно когда видишь полные восторга глаза своего малыша. Смышленый и активный младший сын Великого Князя, для которого была наряжена шикарная елка и куплены чудесные подарки, вначале недоумевал, почему рядом нет брата и сестер Пистолькорсов, которые на это Рождество, пока Ольга с Павлом полностью не обустроились, остались в Петербурге, но быстро сообразил, в чем прелесть хотя бы временно побыть единственным ребенком в семье и получать всю родительскую заботу и опеку целиком. Будь там Марианна, она бы непременно перетягивала одеяло на себя. Бодя и единоутробная сестра пошли в мать – всегда были немного голодны до интереса к себе, всегда желали полностью узурпировать внимание окружающих.

Пиц пытался гнать от себя грустные мыли, запрещал себе думать о Марии и Дмитрии, которые праздновали Рождество без него. Он получил от них письма, из которых узнал, что дети поехали в Москву к дяде Сергею и тете Элле. Да, все так, как договаривались. Но все же щемило сердце.

Неутомимая Ольга пыталась вдохнуть в своего хрупкого, ранимого мужа радость и вкус жизни. Она наряжала супруга по последнему писку моды и таскала его по приемам и балам, не давая перевести дух. Лёля знала, стоит только остановиться, стоит дать мужу секунду задуматься, и он может впасть в хандру, последствия которой могли оказаться непредсказуемыми. Павел всегда любил веселье, и, хотя в тот момент это было не совсем кстати, в общем от него не требовалось ничего, что было бы против его натуры. Кроме того, Великий Князь видел, как супруга наслаждается своим официальным статусом жены, как ей приятно слышать свои представления, как она купается во внимании, а его им было не занимать.

Все сливки европейского общества мечтали познакомиться и заполучить к себе на прием великокняжескую чету в изгнании. Супруги были настоящими героями, пострадавшими за свою любовь. Красивая пара, бежавшая из застрявшей в прошлом веке дремучей России, бросившая вызов устаревшему абсолютизму с его обветшалыми моральными ценностями – разве это не восхитительное украшение для любого светского салона в Париже, Риме или Берлине? Все идеально совпало – история с персонажами из императорской семьи была в меру скандальна, но не выходила за рамки довольно широких европейских приличий.

Забавно, что даже в республиканской Франции, не так давно кровожадно расправившейся со своими самодержцами, осталось заискивание и пиетет перед настоящей аристократией. И чем сильнее французы открещивались от желания если не приобщиться, то хотя бы приблизиться к кругу царственных и королевских особ, тем явственнее оно просвечивало сквозь фальшивое пренебрежение или наигранное равнодушие. За спиной у Ольги некоторые парижанки подсмеивались над ее столь очевидным стремлением стать частью августейшей фамилии, но Лёля, как всегда, списывала весь шепот на зависть. И, справедливости ради, в большинстве случаев она не ошибалась.

В середине февраля европейское общество вдруг забурлило обсуждением шикарного костюмированного бала в России. Все расспрашивали Павла и Ольгу, будто они лично присутствовали в Зимнем дворце. Пиц силился вспомнить. Кажется, Сергей что-то упоминал про костюмы семнадцатого века, но его совершенно поглотил денежный вопрос, вызывавший всякий раз в душе беглеца бурю негодования и оттеснивший все остальное на задний план. И в конце концов, какое ему дело до какого-то бала в России? Казалось, пустяк, но Павла отчего-то эта тема страшно раздражала. Как будто он ожидал, что с его отъездом Россию покинули всякая радость и веселье.

Ольга, напротив, оказалась сведуща в деталях, которыми она с удовольствием снабжала любопытствующую публику, собравшуюся вокруг нее плотным кольцом, чтобы не упустить ни слова.

– Костюмы готовились со всей тщательностью, которую можно только представить. Государь изображал Царя Алексея Михайловича. Дабы добиться пущей реалистичности, брат моего супруга, Великий Князь Сергей Александрович, с женой специально ездили в Оружейную палату, откуда привезли подлинный посох, головной убор и украшения к императорскому наряду. Для костюма Императрицы в образе Марии Ильиничны взяли за основу древнюю икону «Поклонение Кресту». Для ее короны собирали драгоценности из бриллиантовой комнаты. Шили костюмы из лучшего бархата и золотой парчи. Привлекли самых известных русских модисток и портных. Они, к слову, очень недурны. Вы слыхали про Ломанову? Великой Княгине Елизавете Федоровне платье вышивали знаменитые мастерицы Иверской обители… Она и княгиня Зинаида Юсупова танцевали русскую так, что никто не мог с ними сравниться. Шаляпин пел «Мефистофеля». Вам непременно нужно его послушать! Это невероятный голос! Роскошный, бархатный бас!

Павел диву давался, от кого Мама Лёля узнала все эти подробности. Не иначе Михен поделилась впечатлениями.

– Ваша супруга великолепна! Какой тонкий сарказм! Как она изящно подметила всю абсурдность и пошлость царизма, – тихо, низким, прокуренным голосом шепнула Великому Князю незнакомая сухая дама. Лицо ее было мрачно, по-готически красиво, так что, если долго вглядываться в его черты, можно было разглядеть в нем некоторую чертовщину. Кроме того, женщина явно не была обременена знанием этикета. Великий Князь приподнял кончики губ в легкой улыбке, пытаясь не выказать охватившей его брезгливости. Он сделал вид, что увидел кого-то в другом конце зала, настолько ему хотелось побыстрее сбежать от странной незнакомки, которая осмелилась говорить с ним, не будучи представленной. Он не мог объяснить, что его оттолкнуло от нее, будто от прокаженной. Чем он боялся заразиться? Чахоткой, дурной болезнью или крамольным вольнодумием?

Что за чушь? Какой сарказм! Надо было знать его жену. Рассказывая о бале, она описывала тот мир, о котором страстно мечтала, частью которого стремилась стать всеми фибрами своей души. Зачем бы она стала его обесценивать? Если б и могла в ее повествовании обнаружиться крошка сарказма, то исключительно от обиды, что до сих пор ее не приняли в семью. Однако на Лёлиных весах надежда влиться в августейшую фамилию существенно перевешивала любое огорчение, поскольку в ее понимании все препятствия были временны. В этом была вся Ольга. Она всегда верила в лучшее. Никогда не опускала рук. Именно за это Павел полюбил ее. Очаровательных, соблазнительных женщин много, а вот тех, кто умеет так беззаветно любить жизнь, верить в светлое будущее и наслаждаться каждой минутой, – единицы. Ее обожание этого, казалось бы, несовершенного мира было настолько заразительно, что рядом с ней все начинало играть новыми красками и ты тоже невольно ощущал радость бытия, как когда видишь гурмана, с аппетитом уплетающего какое-то блюдо, которое ты, быть может, и не жалуешь, но теперь тебе его тоже непременно хочется попробовать.

– Как это странно, царям рядиться в царей. Ваша супруга ловко их обличила, – вдруг заметил молодой, веселый, недурно одетый буржуа, которого Павел уже встречал на одном из приемов. Павел никак не мог запомнить все эти новые имена…

И этот туда же! Все они слышали исключительно то, что хотели услышать, то, что встраивалось в их представления о мире.

VI

Постепенно Павел стал привыкать к своей новой жизни, необремененной ни службой, ни какими-либо другими общественными обязанностями. Все его мысли и заботы вращались теперь исключительно вокруг новой маленькой семьи и решения бытовых вопросов. Через пару месяцев он даже стал находить в стиле жизни частного лица и в праздном распорядке дня некоторое удовольствие. Свободное время, которого у него образовалась масса, он проводил с женой и сыном.

У них с Ольгой обнаружилась еще одна общая страсть. Оказалось, что оба, как люди неравнодушные к эстетической стороне жизни в целом и красивым старинным вещам в частности, обожают антиквариат и готовы часами напролет торчать на аукционах, распродажах и в мелких лавочках, выбирая предметы с историей для будущего дома.

Так весенним днем в одном из крошечных магазинчиков сверху донизу набитом различными пыльными реликвиями, излишне благоухающими стариной, Ольга вдруг почувствовала себя плохо. Думали, она снова переела устриц. С ней уже такое бывало. Но оказалось, она вновь ждала ребенка. В первую секунду Павел растерялся, ведь жизнь их была еще довольно кочевая, с частыми разъездами. Младенец стал бы дополнительной сложностью. Но потом даже обрадовался. «Значит, Господь благословил наш союз, – решил он: – Сергей и Ники любят малышей. Узнав, что у меня будет ребенок, они смягчатся».

В мае Павел объявил брату, отношения с которым после денежных дрязг потеряли всякую душевность, как тот ни старался сохранить в общении дружеские нотки, что желал бы встретиться с детьми. Если ему нельзя пока приехать в Россию, он просил Сергея привезти их в Европу. Ответ был странным. С возмутительным, как Павлу показалось, условием. Свидание с Марией и Дмитрием разрешалось, если только он будет один, без Ольги. Хоть Пиц заранее настраивался, что не будет нервничать, каким бы ни был вердикт племянника, он не смог сдержаться. Великий Князь бушевал несколько часов кряду. Ольга сунулась было его успокоить, но он не хотел слушать и ее доводы.

Тогда Лёля, не сказав супругу, написала Сергею, предложив ему уговорить Павла принять их условие. Она рассчитывала, что брат мужа оценит ее добрые намерения и, возможно, посмотрит на нее другими глазами. Однако московский генерал-губернатор не удостоил ее ответом, в очередной раз указав на место. Но Ольга не собиралась отчаиваться. В этот раз не удалось – не беда. Она придумает что-то более нетривиальное. Ольга еще не встречала такого человека, который бы, в конце концов, не попал под ее чары.

Сергей просил своего адъютанта, который как раз собирался в Европу, навестить Павла. Брат надеялся, что, когда его посыльный поделится с Пицем всеми деталями, объяснит ситуацию, глядя в глаза, тот опомнится и передумает. Но изгнанник стоял на своем и оскорбительного условия принимать не собирался, пусть даже за это пришлось бы заплатить встречей с детьми. Он, кстати, просил гонца из России передать брату, что супруга его беременна, не без удовольствия представляя лица Сергея и Эллы, когда им сообщат эту новость.

Но Ольга, просчитывая ситуацию на несколько шагов вперед, продолжала увещевать его согласиться на любые условия и встретиться с отпрысками. Ей потребовалось несколько месяцев, чтобы убедить мужа, что она не сочтет это предательством, не обидится, не расстроится, что не случится никакой катастрофы, если в этот раз он увидится с детьми один. В конце концов, Павел внял доводам супруги и на излете августа подтвердил Сергею, что готов встречаться без Ольги.

VII

Мари и Дмитрий прыгали от восторга, узнав, что они все-таки увидятся с отцом. Сергей тут же принялся организовывать поездку.

Павел неожиданно встречал брата с детьми на вокзале в Мюнхене, хоть предполагалось, что они должны были увидеться лишь в доме сестры Марии, в Тегернзее. Такая радостная внезапность всем пошла на пользу, потому что никто не успел настроить себя на определенный лад и надеть маски. Все были счастливы видеть друг друга.

Место для свидания отца с детьми было выбрано сказочное. Вилла Марии Александровны с идеальным видом на озеро и горы радушно приняла гостей. Погода стояла теплая, уютная. Красота и комфорт располагали к спокойствию и дружелюбию.

После завтрака все вместе лазили по горам. Дети не отпускали родителя ни на секунду. На следующий день гуляли по городу. Пиц подарил детям и Сергею тирольские шляпы.

Несмотря на узурпацию Павла детьми, братьям удавалось поговорить наедине. На второй день, прогуливаясь по саду, они имели длительную беседу.

– У меня почти до самого таинства сердце было неспокойно, и я, увы, не имел правильного настроя и не чувствовал себя подготовленным приобщиться Святых Тайн… – делился Сергей впечатлениями об июльской поездке в Саров, которая была приурочена к канонизации Серафима Саровского, особенно почитаемого в их семье. Это был небольшой укор брату за всю нервотрепку, которую тот устроил в первой половине года. – Но как же там было хорошо, покойно! Белая церковь, с запахом пыли и свежей штукатурки, с маленькими лампадками, мягко освещающими образа на стенах, показалась нам всем чрезвычайно уютной. Молилось как никогда! Духовник очень был хорош. И покой, и утешение снизошли, так что я исповедался и причастился.

– Хотел быть я там быть с вами, – сейчас Павел остро ощущал, как ему не хватало всего, что он вынужден был оставить на Родине.

– Тебе бы понравилось, так было трогательно! Мы несли мощи Преподобного Серафима на носилках из малой церкви в собор. А на следующий день, когда ходили с мощами вокруг церквей, при нас исцелилась немая девочка! Можешь себе вообразить! Она страдала эпилепсией и два года ничего не говорила. Когда Ники разрешит тебе приехать, обязательно нужно туда съездить. Невероятный там подъем духа!

– Надо было и детей взять…

– Знал бы ты, как жаль было их оставлять. Думали, детям тяжело будет. Ты не поверишь, когда вернулись, они нам фейерверк устроили, – с улыбкой вспомнил Сергей.

Братья поговорили о духовном воспитании детей. К счастью, в этом их взгляды совпадали.

– Мы с Беби часто молимся вместе. А Дмитрий еще не рассказывал, как мы ездили на маневры? Он совсем стал взрослый, отлично держится в седле и наслаждается этим. Беби с женой и остальными дамами в колясках приезжали, обедали с офицерами в Кораллово. Мария Александровна велела кланяться тебе. Юсуповы тоже.

– Ничего не меняется… – заметил Пиц с некоторой грустью. Он много бы отдал в тот миг, чтобы хоть на секунду оказаться в Ильинском, которое он с трудом выносил до изгнания.

– Только тебя с нами нет, – печально вторил ему Сергей. – Ну а как ты? Счастлив?

– Более чем. Ольга ждет ребенка.

Сергей, вероятно, должен был поздравить брата, но он как-то не смог перешагнуть через свои эмоции, и Павел быстро продолжил:

– Луитпольд обещал ей титул графини. Графиня Гогенфельзен. Но я бы хотел ей все же русское имя… Думаешь, возможно было бы просить Ники похлопотать?

– Вряд ли. Хорошо, что он с этим титулом помог. Без его позволения и того бы не было…

– Я слышал, он сменил Витте, – быстро переключился на другую тему Павел. Он не собирался унижаться. Нет так нет. Значит, у жены русского Великого Князя будет немецкое имя. Желаете такую чушь – извольте!

– Да! Я счастлив! Нельзя отрицать, что Сергей Юльевич много сделал на посту министра финансов, но он тот еще тип! Как тебе нравится, вместо того, чтобы укреплять Порт-Артур, он перенаправил большую часть ассигнований на сооружение торгового порта Дальний.

– Он прислал мне свою брошюру, в которой довольно жестко критикует нашу внешнюю политику, особенно на Дальнем Востоке, и решения Ники. Считает, что по его милости может начаться война с Японией. А ты что думаешь? Неужели действительно войны не избежать? – Хоть французская пресса настроена была оптимистично, цитируя своего министра иностранных дел Делькассэ, который всюду авторитетно заявлял, что по имеющимся у него достоверным сведениям войны быть не может, Павлу все чаще задавали этот вопрос. Европейцам казалось, что у дяди русского Императора есть доступ к тайным сведениям русского двора. Но Пицу нечем было с ними поделиться. Впрочем, как и многим другим Великим Князьям, поскольку Государь, быть может намеренно, не обсуждал с родственниками эту волнующую всех тему. Но даже если б Павел что-то знал, болтать о государственных делах по салонам было не в его характере. Он интересовался исключительно для собственного понимания.

– Как верноподданный, Витте должен был бы поддерживать престиж Государя, а не подрывать его… Что до войны, к несчастью, есть какое-то дурное предчувствие. Англия и Америка уж больно подстрекают японцев. Без их поддержки Япония вряд ли осмелилась бы. Все же хочется надеяться, что они не посмеют. Нам война совсем уж ни к чему. Не дай Бог! – Сергей не поделился с Павлом, что и с ним Император этот вопрос обходит стороной. Дело было даже не в Японии. Царь вообще стал мало делиться государственными проблемами и просить совета. У Сергея было ощущение, что Государь перестал доверять даже ему, что чрезвычайно его расстраивало и обижало. Разве в семье был кто-то более достоин доверия? Разве радел кто-то за интересы Ники больше, чем он? Раньше Сергей непременно пожаловался бы младшему брату на несправедливость, но теперь, несмотря на теплую встречу, что-то мешало ему полностью открыться. – Нас постоянно хотят втянуть в какую-нибудь военную авантюру. Непрекращающиеся интриги милой Европы на Востоке. Убийство дипломата Ростковского уж дело рук, конечно, не турок, хоть исполнил турецкий жандарм, а наших европейских друзей…

Павел смотрел на зеркальную гладь озера, которая, подобно палитре художника, вобрала в себя цвета розово-голубого неба, фисташковой зелени лугов, фиолетовых гор с белыми шапками, и не мог поверить, что такая мирная пастораль является декорацией разговоров о возможной войне. Резкий контраст среды и темы усиливал абсурдность положения.

Братья еще много говорили о разном, так и не раскрывшись друг перед другом полностью. Однако и не рассорившись. Павел уезжал с хорошим чувством. Он ни за что не признался бы даже самому себе, но он очень скучал по Сергею.

VIII

В начале ноября Павел получил страшную депешу от брата. В Скерневицах умерла дочка Эрни, маленькая Элла. Она приехала вместе с отцом в Россию, в охотничье имение Царей под Варшавой, навестить родственников и, схватив какую-то страшную молниеносную болезнь, что-то вроде тифа, сгорела за несколько дней.

– Не могу поверить… Как страшно. Теперь Эрни лишился всего. Всю свою любовь он сосредоточил на этом ребенке. Но и она покинула его… – бормотал Павел, обнимая рыдающую Ольгу.

Первой мыслью Великого Князя было срочно ехать в Дармштадт, к брату Эллы и Аликс. Но после недолгого размышления, он понял, что его появление на похоронах девочки было бы нежелательно. Он не хотел, чтобы вместо оплакивания малышки люди стали бы шушукаться о нем. Да и беременную Ольгу тревожно было оставлять одну. Павел гнал от себя жуткие картины страшных дней в Ильинском, которые все чаще воскресали в памяти. Теперь больше всего на свете Пиц боялся, что все это может повториться.

– Напрасно я тебе сказал. Недоставало еще, чтобы это отразилось на малыше… Постарайся успокоиться… – Великий Князь ругал себя за неосмотрительное упоминание о горе, постигшем его родственников, но от любопытной супруги решительно невозможно было ничего утаить.

– Не могу, это выше моих сил, – всхлипывания Лёли начали переходить в икоту. – Бодя всего на год младше. Ежели бы с ним что-то случилось, я бы не вынесла… Страшно думать, что чувствуют теперь Эрни и Даки…

– Милая, не мучь себя… – Павел целовал Ольгу в макушку. Жена выглядела невероятно мило и трогательно в теплом домашнем платье, которое уже не в состоянии было скрыть большой живот, с распухшим носом и покрасневшими от слез глазами. Она так искренне сочувствовала горю несчастных родителей. Такую, уютную, с небрежной прической, из которой выбилось несколько каштановых локонов, Павел любил ее еще больше, чем раньше, больше, чем в самых ее блистательных нарядах.

– Как Даки все это вынесла?

– Сергей пишет, что на нее страшно было смотреть. Как окаменелая, смотрела на дочь сквозь стекло гроба, – у Павла самого дрогнул голос. Невозможно было это читать. Его Императорское Высочество покашлял, будто что-то попало ему в горло, чтобы скрыть, что сам он едва сдерживает слезы. – А Эрни – трогателен в своем горе и покорности Божией воле.

– Как только ему это удается… Думаешь, они могут воссоединиться перед лицом такой утраты?

– Сомневаюсь… Даки сложила в могилу дочери свою гессенскую ленту. Это окончательное прощание с Эрни. Она похоронила вместе с малышкой свою прошлую жизнь, – он помолчал и добавил: – А я невольно вспоминаю первые годы их брака. Они казались такими счастливыми! Я тогда смотрел на них не без зависти и думал, что после всего, что пережил, никогда уж более не познаю радости супружеской жизни. И вот как все обернулось… Я здесь, с тобой и Бодей, и скоро у нас будет еще один малыш, а они только что похоронили свое дитя и вряд ли уже будут вместе. В который раз убеждаюсь, что неисповедимы пути Господни!

– Кто знает, быть может, они еще найдут свое счастье порознь…

– Ты имеешь в виду Кирилла? Разве Михен не рассказала тебе? В марте Владимир ездил в Канны, чтобы поддержать там сына при его отказе Даки жениться на ней. Ники категорически запретил этот брак.

– Как все это грустно. Неужели на ее жизни поставлен крест?

– Жаль ее, но не представляю, как сейчас все это могло бы разрешиться…

– А ежели б они с Кириллом сбежали, как мы?

Павел задумался.

– На это не каждый решится… Не уверен, что Кирилл способен на такой шаг. Для безумств ради любви нужно быть романтиком и рыцарем. Как мой отец! – Павел только недавно переоценил события прошлого. Он с сожалением вспоминал, как был зол на родителя за то, что тот, последовав зову сердца, скоро после смерти матери женился на любовнице и матери своих незаконнорожденных детей. Теперь Пиц считал, что вел себя тогда, в Риме, где ему сообщили о свадьбе отца, как эгоистичный ребенок. Отныне Александр II представлялся сыну исключительно героем, рыцарем в сияющих доспехах.

К вечеру Ольга так устала от переживаний, что уснула, едва ее голова коснулась шелковой подушки. Павел тоже довольно быстро погрузился в дремоту. Ему пригрезилась странная картина – будто он, словно птица, летит над кронами сосен простирающегося без конца и края хвойного леса. Ему легко, словно он сбросил весь груз мирских тревог и обид. Вдруг под собой он видит глубокую черную воронку в земле. Сердце на секунду сжимается от ощущения, что зияющая яма хранит в себе чудовищную тайну. Неожиданно откуда-то из-под земли раздается Херувимская песнь. Слабым, дрожащим голосом поет женщина. Павел очень явственно слышит запах лилий, меда и ладана.

Пиц проснулся от какого-то неприятного холода в груди. Что это был за сон? Чей это был голос? Что-то знакомое, но он никак не мог понять.

Великий Князь повернулся на другой бок и попытался заснуть. Но сон не шел. На душе было неспокойно. Тянуло к сыну. Он накинул халат и пошел в детскую комнату. Бодя в длинной белой ночной рубашке с мелкими воланами по вороту и на рукавах спал сладким сном, широко раскинув руки. Как же он похож был на мать. Длинные черные ресницы бросали тень на его пухлые щеки. Густые, идеальной формы брови выстраивали правильную геометрию лица, пусть пока еще по-детски округлого. Отец поймал себя на том, что смотрит на сына и улыбается. Он отдал бы все, только бы этот мальчик был счастлив, только бы беды и горе обходили его стороной. Бедный Эрни!

Павел тихонько, чтобы сын не проснулся, поцеловал его в кудрявую голову и вернулся к себе.

IX

В преддверии католического Рождества Павла Александровича с супругой пригласили на громкую театральную премьеру, обещавшую стать главным культурным событием года. Ольга со дня на день должна была разрешиться от бремени. Пойти в театр она не могла. Пиц тоже хотел отказаться, но Лёля настояла, чтобы муж принял приглашение и сходил развеяться.

В театре собралось разношерстное общество. Павел все никак не мог привыкнуть, что ему больше не оказывалось царских почестей. Президента на премьере не было, и королевскую ложу оккупировали какие-то депутаты. Местная знать занимала неплохую, престижную ложу, куда пригласили и Пица, но все же это был не тот уровень, к которому он привык. Французские аристократы, пережившие революцию и гонения, были другими. Что-то сквозило в них едва уловимое, какая-то скрытая затравленность. Подобно некогда богатой, но потерявшей власть и средства старухе-приживалке, которую хоть и пустили в старый дом, но в любой момент могли выставить вон, потомки древних родов, конфузясь и извиняясь, уступали свои веками насиженные места наглым нуворишам. Они изо всех сил старались стать в республике своими, продемонстрировать широту взглядов и демократичность, радушно привечая в своем обществе людей творческих и буржуа, но, несмотря на все усилия, смесь страха и презрения сквозила в каждой их улыбке, в выражении глаз.

В антракте с Павлом, словно с давним знакомым, заговорила немолодая женщина в элегантном черном наряде. Он вспомнил ее. Это была та самая инфернальная дама, которая вызвала желание бежать от нее на одном из приемов в феврале.

– Любопытно, что в России думают о романе «Анна Каренина»? Неужели кому-то нравится эта пошлость? – дама вновь удивила Великого Князя не только вопросом, но и своим низким голосом, который он уже подзабыл.

– Так уж и пошлость? – Павел, который раньше находился под влиянием Сергея и часто перенимал отношение брата к тем или иным общественным фигурам, недолюбливал гражданскую позицию Льва Толстого, но как писателя он всегда ценил его высоко и читал произведения с большим удовольствием! Это неспровоцированное нападение на светоч русской прозы возмутило Великого Князя до глубины души. Да и, откровенно говоря, роман был ему близок. Его история с Ольгой отдаленно напоминала сюжет книги. Главное, чтобы концовка оказалась не такая печальная. Беспардонность, с какой престарелая французская нахалка обрушилась то ли на его личную историю, то ли на Толстого, ошеломила Павла.

– Типичный образчик салонного творчества, построенного исключительно вокруг интимных побуждений. Глупая светская гусыня влюбляется в еще более примитивного жеребца, – собеседница смерила Павла насмешливым, если не сказать презрительным, взглядом. Теперь у Пица не оставалось сомнений, что дама имеет в виду их роман с Ольгой. Женщина явно насаждалась обескураженным видом Великого Князя, который от хамского и грубого стиля общения буквально потерял дар речи. – Поразительная пустота содержания! «Она видела, что Анна пьяна вином возбуждаемого ею восхищения». Что за знойная вульгарность? А мысли собаки во время охоты? Даже не знаю, как это назвать… И это в то время, когда в России масса нерешенных социальных проблем!

«Ну конечно, типичная социалистка-суфражистка», – поставил про себя диагноз Павел.

– В таком случае, Вам, вероятно, претят произведения многих писателей, например, Флобера, Мопассана, Золя… – Павел намеренно перечислил исключительно французских авторов, которые писали о любви в тех или иных ее проявлениях.

Дама развела руками с выражением «ну как можно сравнивать».

– Разве Вы не читали статью Золя о деле Дрейфуса «Я обвиняю»?

– Толстой тоже статьями и письмами Царю на темы правосудия не брезгует… – парировал Павел, не без содрогания вспоминая обращение писателя в защиту группы Перовской, убившей его отца.

– Тем более странно его отношение к делу Дрейфуса! Он ведь считает, что все это раздуто газетчиками!

– Вы с ним не согласны? – разговор начал раздражать Великого Князя. Неужели старая европейская ведьма, каким-то чудом избежавшая инквизиторского костра, затеяла спор только из-за набившей оскомину темы?

От дела Дрейфуса деться было некуда. Французское общество раскололось на два лагеря. Одни считали, что обвиненного в государственной измене и осужденного на пожизненное заключение капитана Дрейфуса, еврея по национальности, оболгали, другие считали его виновным. Дело это началось девять лет назад, и то немного затихало, то разгоралось с новой силой. Недавно оно было отдано на пересмотр, заключенный капитан подал кассационную жалобу, что всколыхнуло новую волну обсуждений и споров.

– Любопытно, что Вы думаете по этому поводу, – собеседница будто задалась целью окончательно вывести Его Императорское Высочество из себя.

– Многие здесь полагают, что в России нет свобод, но вот как любопытно получается – в республике возможно невиновного Дрейфуса бросают в застенки, а в самодержавной России оправдывают безусловно виновную Веру Засулич.

– Ваш аргумент безнадежно устарел. Это было давно, еще при деде нынешнего Императора, если я не ошибаюсь…

– Не ошибаетесь. Это было при моем отце, – Павел хотел добавить «которого взорвали такие же, как Вера Засулич», но решил, что это лишнее.

К счастью для Павла, публика стала возвращаться на места. Начинался второй акт. Болтовню о Толстом и Дрейфусе пора было заканчивать.

– Что ж, кто-то любит серьёзную литературу, а кому-то нравится читать про Анну Каренину, – подвела неутешительный для вкуса Великого Князя итог то ли поклонница высокой литературы, то ли почитательница гражданских свобод, то ли просто скучающая особа, готовая спорить с кем и о чем угодно.

Павел удивлялся себе. Почему он не обрубил этот разговор в самом его зачатке? Почему глаза его постоянно возвращались к худым ключицам и острым плечам с родинкой этой дамы? Нет, эта демоническая женщина не казалась ему притягательной, но в ее словах и манере общения было что-то, что заставляло его оправдываться и продолжать этот бессмысленный спор. Отчего-то ему хотелось ей понравиться, доказать свой ум, кругозор, широту взглядов. Хотелось, чтобы она считала его своим, «интеллектуалом».

В середине последнего акта за Павлом прислали из дома. У жены начались роды.

Он ехал домой, а в голове все крутился разговор с дамой. «Как же я забыл про крестьянский вопрос, который бесконечно поднимается в романе устами Левина… там обсуждают и роль женщины… Да читала ли она, вообще, роман?» Этот внутренний спор помогал ему немного отвлечься от переживаний. К счастью, все его тревоги не оправдались. На свет появилась дочь Ирина. Мать и малышка чувствовали себя хорошо.

X

В то время как над востоком России сгущались враждебные тучи, великокняжеская чета наслаждалась безоблачным счастьем в сердце Европы. Даже давно мучившая Павла болячка отступила. Экзема давала о себе знать все реже и в более бледной форме.

Новорожденная была прелестна – ела и спала замечательно, не доставляя родителям особенных волнений.

Рождественскую идиллию нарушило лишь истеричное письмо, полученное от Марианны из Петербурга, где она гостила у отца. Девочка обвиняла его в том, что он выжил из ума и растрачивает их наследство на какую-то уличную девку.

– Пистолькорс принимает их в доме? – Великий Князь был обескуражен, когда Ольга зачитала ему эпистолярный вопль дочери. Под «их» он имел в виду дам определенных занятий, которых в приличных домах не привечают.

– Да полно. Эрик, безусловно, эксцентричен, и благоразумие – не его конек, но вряд ли он стал бы опускаться до такого… Нет, домой к детям он их не привел бы.

– Как же в таком случае Марианна узнала про то, что отец что-то на кого-то тратит?

– Теряюсь в догадках… Быть может, отправленный Эриком конверт с чеком был не запечатан…

Про себя Лёля подумала, что дочь, раздираемая любопытством, могла бы и вскрыть письмо или проверить чековую книжку отца. С нее бы сталось.

– И про какую сумму идет речь?

– Пятьдесят тысяч.

Павел присвистнул. Большие деньги. Что же там за экземпляр, коли Пистолькорс такой суммы не пожалел?

– Я поговорю с ним, – заверила мужа Ольга, увидев в глазах Пица неудовольствие. Сейчас любая грязь вокруг их семейства была очень некстати. – Дочь наверняка все неверно истолковала. Она расстроена, чувствует себя всеми покинутой… Скорее всего, он что-то у этой дамы покупает, внес задаток…

Ольга попыталась выяснить все обстоятельства напрямую у Эрика, однако бывший супруг от объяснений уклонился.

Позже чету беглецов в Париже навестил Сергей, брат Ольги, который привез массу подробностей о новой пассии Пистолькорса.

– Наш полковник совершенно потерял голову из-за этой дамочки, – весело повествовал Сергей, оставшись с сестрой наедине, словно пересказывал очередной комический фарс.

– Кто она?

– Ладная швеечка, Сарра Левина, ребенка прижила от какого-то скучного биржевого маклера, которого развела с супругой. Тот любит ее самозабвенно, отчего пребывает в полной слепоте на ее счет, а она открыто наставляет ему рога. Перебрала одного, второго, третьего, добралась до Царского Села, где нашего Пистолькорса и охмурила.

– Сарра Левина? – переспросила Ольга.

– Прошу прощения, она окрестилась и стала Зинаида Николаевна Левина.

– Что же, она и в самом деле так хороша? – Ольге Валериановне сложно было принять, что брошенный муж так быстро нашел ей замену. Он, безусловно, имел на это право, но мог бы хоть немного выждать из элементарного приличия. Видимо, Пистолькорс и правда совершенно помешался, раз сломя голову бросился в роман с какой-то швеей. Ольга поморщилась – она всегда знала, что Эрик ее недостоин, он недотягивал до ее уровня, оставаясь при всех своих благородных кровях примитивным солдафоном.

– Да уж не дурна! Эффектная штучка! Есть в ней что-то такое магнетическое, знаешь! Про таких говорят глаз не отвесть! – поддразнивал брат Лёлю, зная, что ее самолюбие с трудом уживается с фактом существования других неотразимых женщин на земле.

– Ты разве знаком с ней? – удивилась Ольга.

– Я столкнулся с ними в ресторации. Пистолькорс нас представил. И тогда я вспомнил, что уже как-то был ей отрекомендован…

– Избавь меня от этих подробностей! – взмолилась Ольга. – Лучше скажи, что теперь с этим делать? Бедные дети! Их-то к чему впутывать?

– Успокойся, я слышал, она в апреле выходит замуж за своего маклера. Не станет же она продолжать роман с любовником при живом-то муже, – брат тут же расхохотался, сообразив, что ляпнул. У него и в мыслях не было ставить Ольге в укор ее годы отношений с Великим Князем, пока она состояла в законном браке с Пистолькорсом, однако из песни слов не выкинешь.

Ольга схватила лежащие рядом с ней пяльцы и запустила ими в смеющегося брата. Сергей, хоть в последнее время немного постарел и погрузнел, ловко увернулся. Однако в тот приезд дразнить сестру он больше не решался, сфокусировавшись на рассказах о своей удачной актерской карьере. Он взял для театра псевдоним Валуа, который набирал известность.

XI

В конце января пришла беда, которая, несмотря на кричащих предвестников, все же стала для многих громом среди ясного неба. Японский военный флот атаковал русскую эскадру. Началась война.

Павел в шоке перелистывал страницы французских газет, которые пестрели заголовками – «Японские миноносцы произвели внезапную атаку на русские корабли, стоявшие на внешнем рейде Порт-Артура».

– Что же теперь будет? – волновалась Лёля.

– Ничего хорошего, здесь я склонен согласиться с Витте, – мрачно заметил Великий Князь, машинально делая глоток кофе, не чувствуя ни его вкуса, ни аромата. – Не готовы мы к войне…

– Нужно написать Михен. Что же теперь будет с Кириллом? Он отправится туда?

– Это его долг. Кроме того, это неплохой способ вернуть расположение Государя после истории с Даки… – Ольге не понравился задумчивый взгляд супруга. Она бы дорого отдала, чтобы прочесть бродившие в его голове мысли.

– Вряд ли это будет утешением для Михен, – выразительно заметила она.

– Да уж какие сейчас утешения. Я должен телеграфировать Ники, – Павел ушел в кабинет и оставался там до тех пор, пока вдруг на пороге его дома не появился нежданный гость.

В полдень в парадной раздался звонок и с морозным воздухом в дом ворвался Великий Князь Александр Михайлович, который возвращался в Петербург из Канн от своего отца, поправляющего здоровье на юге Франции.

– Павел, прости, что вваливаюсь вот так, без приглашения и предупреждения. Это ужасное известие застало меня на Лионском вокзале. Мне просто необходимо было с кем-то увидеться, выговориться! – тараторил, извиняясь, Сандро, на котором от волнения не было лица.

– Ну что ты! Я так рад видеть тебя! – искренне воскликнул Пиц, которому тоже нужна была родная русская душа, чтобы разделить ужас свалившейся на них беды. Европейцы обрывали телефон, выражали сочувствие, но все это было не то. Эта была не их война.

Кузены, запершись в кабинете, обсудили все, начиная с причин, приведших к такому жуткому событию, и кончая шансами России на победу. Сандро, разоткровенничавшись, критиковал Императора не меньше бывшего министра финансов, хоть они и принадлежали к противоборствующим лагерям. Павел понимал, что заслужил неожиданную откровенность родственника исключительно своей опалой. Даже несмотря на это понимание и давнее недоверие к клану Михайловичей, личная обида на Ники не давала Павлу взглянуть на ситуацию объективно.

– И как он жестоко обошелся с тобой! Я, положа руку на сердце, не ожидал такого сурового наказания, – заявил после ужина захмелевший Сандро. Увидев, что Пиц не поверил в его слова, он тут же поправился. – Хотя, это можно было предвидеть. Брак Миш Миша признали лишь спустя десять лет…

Приплетая к ситуации Павла историю морганатического союза своего брата, давно живущего в изгнании, кузен сознательно хотел подчеркнуть, что он понимает Пица, как никто, что он – свой. Великий Князь, как ни старался сохранять холодный рассудок, все больше подпадал под обаяние симпатичного, говорливого Сандро, хоть пока еще был в состоянии раскусить манипуляции кузена.

– Вспомнилось вдруг, как моя матушка была воинственно настроена в отношении Долгорукой, когда узнала о женитьбе на ней твоего отца… – не унимался гость.

Перед глазами Павла встал образ Великой Княгини Ольги Федоровны. До чего же она была зла на язык! Ох и доставалось от нее Сергею. Сколько крови она у него выпила. Хотя, справедливости ради, морганатический брак Александра II мало кто тогда принял. Даже сам Павел только сейчас пересмотрел свое отношение к тому союзу.

– Помню, как они с отцом ссорились. Она сказала ему, что ни за что не признает эту авантюристку! Что она ненавидит Долгорукую, которая достойна исключительно презрения! На что отец ответил ей: «Хороша ли она или плоха, но она замужем за Государем».

– Дядя Миша всегда был мудр! – Павел слишком хорошо знал родителя Сандро, чтобы обманываться на его счет. Но ему вдруг захотелось ответить на добрые слова о папá. Всегда приятно слышать похвалу своим близким, пожалуй, приятнее, чем самому себе, поэтому самая угловатая, грубая лесть принимается за чистую монету.

– И я здесь на стороне отца! Думаю, женщины в семье не приняли княгиню исключительно из-за чувства соперничества. Мне лично, хоть я и был мал, она показалась премилой!

– Государь был человеком слова, защитником слабых. Он не мог допустить, чтобы мать его детей так и осталась всеми презираемой. Я был слишком юн, чтобы осознать тогда, какой это был достойный поступок и смелый шаг с его стороны! – Пиц намеренно назвал отца Государем. Дистанцируясь, он подчеркивал объективность своей оценки действий Александра II, хотя параллели с его собственной историей были слишком уж очевидны, чтобы назвать это изящным подходом. И в целом его речь была слишком пафосной для дружеской беседы.

– Да, бесстрашный был Император и погиб как герой! – вторил кузен, подстраиваясь на ходу.

Подбадриваемый подобными разговорами, Великий Князь все больше убеждался в том, что, женившись на Ольге, поступил так же благородно, как отец. Если раньше основное место на пьедестале его памяти все-таки занимала мать, теперь туда в золотом венце героя величаво взошел и отец, потеснив Александра III, который был категорически против морганатических браков.

– Хочу просить тебя сохранить мой визит в тайне, – сконфуженно попросил Пица Сандро перед уходом. – Ники еще сердит на тебя, он этого не поймет…

– Как пожелаешь, – пожал плечами Павел. Он в любом случае не планировал трезвонить о своих гостях. Однако просьба кузена утвердила его в мысли, которая пришла ему в голову, как только он узнал о нападении японцев.

XII

Под пение «Боже, Царя храни» уже не первый день собиравшихся на площади в патриотическом порыве народных масс Сергей читал депешу от Аликс, в которой Императрица сообщала, что Павел просит Царя разрешить ему отправиться на войну. Сердце Великого Князя дрогнуло. Хоть младший брат и был натурой увлекающейся, иногда неверно понимающей, что есть благородство, но дрянным человеком или трусом он не был. В лихую для Родины годину Пиц не собирался отсиживаться у юбки своей роковой Цирцеи, готов был рисковать жизнью, чтобы искупить вину перед Государем.

Московский генерал-губернатор засобирался в столицу. Необходимо было обсудить с Ники просьбу Павла.

Перед отъездом Великий Князь взял с собой Дмитрия напутствовать войска, уходящие на фронт. Участие в жизни страны, особенно в критические для России моменты, было частью воспитания мальчика.

– Храни вас Бог, братцы! – по окончании речи дяди громко произнес разволновавшийся племянник, от чего слова его звучали особенно искренне. Великий Князь обратил внимание, как хмурые глаза солдат потеплели.

В Санкт-Петербург Его Императорскому Высочеству пришлось ехать одному. Елизавета Федоровна готовила с Иверской обителью санитарный отряд на двести коек и, кроме того, склад для фронта, поэтому не могла сопровождать мужа, как это делала обычно.

Несмотря на мрачное настроение братьев и вдовствующей императрицы, царская чета излучала невероятное душевное спокойствие. Государыня ждала ребенка, но пока об этом никому не было объявлено. Несмотря на обусловленную положением сонливость и легкое недомогание, она, так же как сестра в Москве, занималась устройством склада белья для раненых воинов в столице, под который отдали несколько залов Зимнего дворца.

Сергей обсуждал с Владимиром и Алексеем желание Пица ехать на фронт, и, кажется, ни у кого оно не вызывало отторжения. Все в той или иной степени поддерживали идею изгнанника – и Отечеству польза, и шанс Павлу прощенным вернуться в Россию.

На следующий день после приезда собрались в Аничковом дворце на обед.

– Я хотел бы выслушать мнение каждого о просьбе дяди Павла, – Государь пока ничем не выдавал, что он сам думал по этому поводу.

– Желание его похвально, – первым по старшинству начал Владимир. – Пусть делом докажет свою преданность тебе и Отечеству. Кроме того, присутствие старшего члена императорской фамилии на переднем крае не только добавит престижа семье, но и будет вдохновлять солдат и офицеров.

У Великого Князя был и личный интерес. В Порт-Артур вскоре должны были отправиться его сыновья, Кирилл и Борис. Если б Павел тоже был там, ему было бы спокойнее. Дядя мог бы приглядывать за племянниками.

– Я в целом не возражаю, – вступил Алексей. – Однако, ежели решишь его отправить, нужно определиться с линией командования. Коли Главнокомандующий Маньчжурской армией – Куропаткин, Алексеев – Главнокомандующий сухопутными и морскими силами на Тихом океане, какие у Павла будут полномочия?

– Возглавит какую-нибудь сухопутную дивизию, это можно позже решить, – заметил племянник. – Сейчас главное определиться принципиально. Дядя Сергей, что ты думаешь?

– Признаюсь, я рад просьбе Павла. Это достойный поступок. После всего, что он натворил, только так и можно смыть позор, который он навлек на свою голову и все наше семейство.

– Он, вероятно, ожидает, что за этим последует прощение… – сомневался Ники.

– Что было бы справедливо, – мягко, немного нараспев, заметил Владимир.

Алексей и Сергей согласно кивнули.

– Это значит, ему будет позволено вернуться в Россию, даже если он не оставит эту женщину… – мысль эта казалась несимпатичной Царю. – Он ведь ее не бросит? Дядя Сергей, ты же писал, что у них в декабре родилась дочь…

Братья приуныли. Племянник был прав, вряд ли Павел мог бы оставить супругу, особенно теперь, когда у них родился еще один ребенок. Конечно, брат будет рассчитывать вернуться всей семьей.

– Ники, ты знаешь, как я с самого начала был против этого брака, мне это стоило душевной дружбы с Пицем, и я, Боже упаси, не смею давать тебе советы, но ежели будет иметь место верная служба и героизм, то прощение было бы естественным вознаграждением. Хотя бы и с определенными условиями…

– Я подумаю об этом, но, я надеюсь, дядя Павел не станет торговаться. За свое желание ехать на войну он не должен ждать какой-то особенной платы и личной выгоды. Сражаться за Родину всегда было честью и привилегией Великих Князей, а не их одолжением Царю.

Государь молчал. Ему не хотелось отказывать Павлу, зарубив патриотический порыв и желание послужить Царю и Отечеству, но не хотелось и скорым прощением морганатического брака давать ложный сигнал семейству.

– Хорошо, пусть едет. Со сроком определимся позже, – неохотно решил племянник и, закрывая обсуждение этой темы, спросил у Сергея: – Как настроение в Москве?

– Ежедневные патриотические манифестации. Были уже и эксцессы. Смутьяны агитируют вовсю. Самое возмутительное, среди московских студентов распространяется мода желать России разгрома. Молодые люди во всех остальных городах выступают в поддержку, а наши, видишь ли, за японцев! Мерзавцы! Мыслимо ли это?

– Высечь всех! М-да, а некоторые считают, что-де для избавления от революционных настроений нам нужна была маленькая победоносная война… – Это был камень в огород министра внутренних дел Плеве. Владимир был непривычно мрачен. Отправляя детей на фронт, он желал бы, чтобы Россия выиграла войну и как можно скорее, но слабо в это верил, как, с другой стороны, не верил и в безоговорочную победу Японии. В своей оценке результата он больше склонялся к ничьей, которая будет результатом долгих и кровопролитных боев.

– Я сегодня утром был у Плеве. Хотел спросить, говорил ли он это Куропаткину, да запамятовал. Откуда это пошло? Не удивлюсь, ежели это наш неутомимый Сергей Юльевич пересказывает разговор, при котором его не было. Нельзя верить всему, что исходит от Витте. Как только в одном человеке уживается талантливый финансист и непревзойденный интриган! – нападая на Витте, Сергей заступался за министра внутренних дел, которого ценил за его усилия в борьбе с революцией. – Ежели Плеве так и сказал, значит, имел в виду единение страны в патриотическом порыве. В этом есть некое зерно, хоть не могу с этим полностью согласиться, ибо, сколько себя помню, во время военных действий всякая революционная нечисть на свет и вылезает…

XIII

Париж скинул нарядную весенне-летнюю шкурку и облекся в пасмурно-серые зимние тона, сливаясь с окружающей сыростью и мраком, приоткрывая свою темную готическо-средневековую сущность. Павел, который раньше терпеть не мог русских холодов, вдруг заскучал по искрящемуся серебристой парчой снегу. Он с нетерпением ждал известия о том, когда он сможет отправиться на войну. Его уже обрадовали, что предварительное согласие Государя получено, оставалось только определиться с деталями и сроком. Пока окончательное решение не было получено, Павел не спешил расстраивать Ольгу.

Великий Князь недооценивал способности своей супруги добывать информацию. Мама Лёля заподозрила неладное, как только мысль об участии в войне мелькнула в голове Павла, и получила подтверждение своим опасениям, едва муж телеграфировал об этом в Россию. Сначала Ольга поддалась панике – что, если ему позволят воплотить в жизнь эту безумную идею и он погибнет? Как она останется одна, с малыми детьми на руках? Но скоро женщина взяла себя в руки, запретив себе даже думать о плохом. Теперь она была законной супругой, пусть пока и не всеми признанной, Великого Князя, и это накладывало определенные обязательства. Если Его Императорское Высочество отправится на фронт, она будет верно и преданно ждать его. В конце концов, Михен как-то смирилась с тем, что два ее мальчика уходят бить японцев. Да, тревожно, но, положа руку на сердце, гибель члена императорской семьи в бою была в те дни случаем редким, маловероятным, можно сказать, исключительным. Зато патриотическое рвение супруга могло бы открыть путь к прощению Императором и возвращению в Россию уже в полноценном статусе. В итоге Лёля решила, что не станет понапрасну себя накручивать, а примет любой вариант развития событий. Господь всегда был к ней милостив, не оставит ее и в этот раз.

Один серый день сменял другой. И вот уже Париж снова стал радоваться солнцу, превращаясь из черной средневековой колдуньи в нарядную и веселую, немного вульгарную этуаль.

В марте Павел получил письмо от Сергея, в котором тот сообщал, что из общения с Государем во время своего недавнего визита в Питер вынес окончательное убеждение, что Ники не желает, чтобы Пиц ехал на войну. Брат допускал, что может ошибаться, но судя по тому, что племянник избегал любого обсуждения этой темы и уж тем более конкретных деталей, шансов на то, что дело сдвинется с мертвой точки, ничтожно мало. Кажется, Сергей и сам был расстроен, что идею Павла Император не поддержал.

Великий Князь, который в своей голове уже громил японскую армию и совершил массу ратных подвигов, сник. Его лишили всего, даже возможности отдать жизнь за Отчизну. Замкнувшись в себе, Павел, не прекращая, вел мысленные споры с племянником, доказывая свою правоту. Он потерял интерес ко всему окружающему, глядя вокруг пустыми глазами и не обращая внимания на домочадцев, даже на сына, хотя активного Бодю не заметить было сложно.

XIV

На поле брани Россия терпела неудачу за неудачей.

Когда в парижских салонах заходил разговор о ситуации на фронте, Павел старался побыстрее ретироваться. Он не мог позволить себе выплеснуть весь спектр своих переживаний, от негодования до растерянности, равно как и не мог слушать критику или снисходительную жалость европейцев. Типичной темой для разговоров французов в начале войны было соревнование, кто больше сопереживает России.

– Говорят, американцы настолько враждебны русскому правительству, что желают успеха японцам, надеясь, что неблагоприятный исход войны изменит правительственные порядки в России. Мы, французы, несмотря на все различия в политическим строе, сочувствуем России всей душой, – заверял какой-нибудь товарищ министра, имя которого Павел даже не пытался запомнить.

– Ах, как жаль, что Франция не помогает молодому русскому Царю. Он такой очаровательный! Неужели ничего нельзя сделать? – причитала старушка-аристократка. А Павел в этот момент страдал от осознания, что славная русская армия, освободившая Европу от Наполеона, теперь несет большие потери и выглядит в глазах европейцев беспомощной, неспособной одолеть японцев без посторонней помощи.

Франция действительно хотела помочь России, но после ультиматума США желания свои поумерила.

Павел все больше тонул в тоске, которой ни с кем не мог разделить. Но вдруг пришло страшное сообщение, которое настолько потрясло Великого Князя, что невольно вернуло его к реальности. В конце марта, через пару дней после Пасхи, подорвавшись на мине, затонул флагманский броненосец «Петропавловск». Погибли почти все офицеры и моряки, включая командующего флотом вице-адмирала Макарова и присутствующего на борту художника Верещагина. Кирилл тоже был на борту погибшего судна.

Сергей Александрович получил известие о гибели «Петропавловска» после завтрака, когда он, простившись с адъютантами, как обычно, ушел к себе. Бледный как смерть, он вдруг вбежал к супруге в кабинет и срывающимся голосом сообщил о трагедии, добавив, что все, кто был на борту, погибли. Чуть позже пришли подробности и подтверждение, что Кирилл чудом спасся. Племянника смыло волной с палубы, а затем подобрал миноносец «Бесшумный». Его адъютант и камердинер погибли.

До Павла новость дошла в своем уже окончательном виде, когда они с Ольгой собирались на очередной званый обед. Ему сразу сообщили, что Кирилл ранен, в сильном нервном потрясении, но жив. То, что племянник избежал страшной участи, смягчило горькую весть, но все же Пиц был шокирован гибелью одаренного адмирала Макарова и всей команды броненосца. Смерть так близко подошла к Кириллу, что у Павла мороз пробегал по коже, когда он думал об этом.

– Бедняжка Михен! Только вообрази, что она пережила! Спасение Кирилла – настоящее чудо! – Ольга тоже никак не могла прийти в себя от чудовищных известий. Мысль, что муж тоже мог быть там, ввергала ее в настоящий ужас. Какое счастье, что Государь не пожелал одобрить его авантюрную идею.

– Да, чудо! Сергей возил его в Иверскую обитель перед отъездом…

– Можешь смеяться, но я уверена, что его спасла Даки! Да-да, ее любовь и ее молитвы!

– Это… романтичная версия, – улыбнулся Павел неожиданному повороту в разговоре.

– На Вашем месте, Ваше Императорское Высочество, я бы не сомневалась! Любовь, дарованная Небесами, имеет невероятную силу! Вы могли бы уже убедиться в этом сами! – глаза жены хитро блеснули.

– О, я вполне убедился как в ее силе, так и в мощи расплаты за нее! Я бы предпочел уплатить цену немного ниже, минуя изгнание из российского рая, – наконец, Пиц снова был способен иронизировать.

– Ах, полно! Все это пустое! Самое главное, что ты здесь! Со мной! А не в море на каком-нибудь крейсере, который каждую минуту может налететь на мину! – воскликнула Лёля. – Вот Вам и сила молитвы любящей женщины!

– Неужели это все ты? – рассмеялся Павел. – Я злюсь на Ники, а это, оказывается, твои мольбы меня туда не пустили.

– Не станешь же ты упрекать жену, единственное стремление которой спасти своего мужа от верной гибели? – не глядя на Великого Князя, Ольга поправила прическу и нанесла каплю духов на запястье.

– Боже упаси! Отныне я вовсе поостерегусь сердить тебя! – развеселился Великий Князь. – Кто знает, на что ты еще способна!

– Быть может, Ники не дал тебе разрешения не потому, что зол, а потому что все еще любит тебя и не хочет подвергать опасности? Не всегда те причины, что на поверхности, указывают на истинные мотивы, – вдруг серьезно сказала супруга и тут же заворковала на другую тему, чтобы у Павла была возможность позже поразмыслить над ее, по сути, риторическим замечанием. – Я планирую заполучить к нам на будущей неделе Массне. Это был бы восторг! Я обожаю его Манон! Пруст пока под вопросом. Мне его рекомендуют, я хотела бы поближе с ним познакомиться. Говорят, талантливый молодой человек.

У Ольги был дар находить правильные слова, способные достучаться до сердца человека. После этого разговора Павел немного успокоился и закрыл тему своего участия в войне. Обида на племянника если и не иссякла совсем, то немного притупилась, точнее, приняла вялотекущую, хроническую форму.

Павел с особым рвением принялся хлопотать о титуле для жены и, в конце концов, добился своего. Баварский принц-регент Луитпольд летом даровал Ольге титул графини фон Гогенфельзен.

XV

Павел с изрядной регулярностью получал письма от Сергея, в которых тот в деталях отчитывался о жизни и воспитании детей – о том, как у Дмитрия болел зуб, как Мари бранили за неряшливость, как говели с ними, как разбирали фарфоровые яйца и праздновали Пасху, что он читает им вечерами, как Мари была прелестна в новом розовом платье, как водили детей на службу, а затем к Причастию, как с Дмитрием напутствовали войска, отбывающие на фронт.

Кроме подробностей из жизни детей, брат, которому жутко недоставало живого общения с Пицем, делился с ним болью по поводу всего происходящего на Дальнем Востоке, страданиями за Порт-Артур, который уже несколько месяцев находился в осаде. Между строк Павел улавливал и другие причины беспокойства Сергея, о которых тот открыто не говорил, – с некоторых пор Государь несколько отдалился и перестал прислушиваться к советам дяди. Этому у Павла было несколько возможных объяснений. Во-первых, ему показалось, что Сергей в свое время слишком активно пытался оградить Ники и Аликс от влияний различных одиозных личностей. Дядя, безусловно, желал племяннику добра, однако порой ему недоставало деликатности в таких тонких вопросах. Пиц, который, следуя некоторым современным веяниям, утвердился в том, что его женитьба на Ольге была делом, исключительно их двоих касающимся, твердо встал на позиции, что не во все сферы жизни человека, будь он даже Царь или Великий Князь, тактично вторгаться. Второе возможное объяснение заключалось в том, что Императора буквально рвали на части родственники и политические деятели, пытаясь перетянуть на свою сторону, продвигая свой политический курс. Государю, вероятно, было необходимо отойти в сторону и держать дистанцию со всеми, включая Сергея. Павел хоть и был обижен на Ники, отчасти мог его понять. Впрочем, и брата ему было жаль, ведь служение Царю и России было главным смыслом его жизни. Павел не мог представить, что станет с Сергеем, если вдруг его совсем отлучат от государственной деятельности.

Даже на расстоянии Павел чувствовал переживания Сергея. Он ощущал его усталость и моральное истощение. Пиц винил в расшатанных нервах брата себя. Их разлад не мог пройти бесследно. Ответственность за детей тоже была нагрузкой, хотя, с другой стороны, племянники и жена были теперь единственной радостью Сергея.

И все же все это были дела житейские, внутрисемейные – сегодня рассорились, завтра примирились. Серьезнее необходимо было отнестись к происходящему в стране и вокруг нее. Протесты набирали обороты. Англия подливала масла в огонь, трубя о падающем на мировом уровне престиже России, желая сыграть на гордости россиян. Летом таблоиды Туманного Альбиона не погнушались напечатать на первых полосах антипатриотическую статью Толстого, которая ужаснула Павла призывом к бунту. Агрессивное воззвание к миру в разгар войны, войны, которой никто не желал, но, коль ее развязала Япония, куда же было деваться? Трусливо поджать хвост и сдаться? Еще непонятнее выпад писателя выглядел из-за того, что весной его жена приходила к Сергею хлопотать, чтобы сына отправили на войну. Брат писал ему об этом. Когда с Павлом пытались обсудить статью Толстого знакомые французы, он лишь недоуменно пожимал плечами. Нет, он не удостоит эту стариковскую ересь своим вниманием. Однако он не мог всякий раз не вспоминать ту мадам, с которой ему как-то довелось обсуждать творчество писателя в театре. Он был уверен, что теперь критикесса изменила свое отношение к известному прозаику. Наверняка нынешняя гражданская позиция автора ей симпатична и «Анна Каренина» не представляется теперь такой уж примитивной пошлостью.

С приходом в Париж духоты Павел отвез супругу и детей на Лазурный Берег. Одним жарким днем, когда на террасе роскошного ресторана, эхом неожиданного «сердечного согласия» между Францией и Англией, потомки Наполеона за бокалом холодного шампанского иронизировали по поводу отсутствия свобод в России, как главный аргумент используя то, что известная статья Толстого не была напечатана на его Родине, и тот факт, что писателя не преследовали за его антигосударственную выходку, не принимался во внимание, пришло сообщение об убийстве русского министра внутренних дел Плеве. Была минута неловкого молчания. Получается, они со смешками клеймили человека, несколько часов как разорванного бомбой. Известие испортило аппетит и настроение праздной публики лишь ненадолго.

И все же среди сгустившихся над русской землей мрака и грусти блеснул луч надежды. У Императора Всероссийского родился наследник, Алексей.

XVI

Во время неспешного вечернего променада по набережной Канн, наблюдая за скользящими по аквамариновой глади парусниками, Ольга с Павлом неожиданно столкнулись с Пистолькорсом, который прогуливался под ручку с некой миловидной особой. Лёля не сразу узнала в человеке в штатском платье бывшего мужа-офицера. Светский костюм совершенно не шел раздобревшему полковнику, но его, кажется, это нисколько не смущало. Он радостно приподнял шляпу в знак приветствия. Удивленная графиня Гогенфельзен застыла на мгновение на месте. Павел, в отличие от жены сразу признавший Пистолькорса, быстро прошел мимо, тем самым давая понять, что считает ниже своего достоинства общаться с сомнительной спутницей своего бывшего неудачливого соперника.

Хоть встреча и была мимолетной, Ольге все же удалось разглядеть девицу. Она оказалась не так юна, как почудилось в первую секунду, однако, как ни горько это было признавать, весьма привлекательна. Черты ее были миловидными – аккуратный носик, алые губки-бантиком, глазки-бусинки. Но главное ее очарование заключалось в наглости, которая сквозила в ее взгляде. Она напоминала хорошенькую, сообразительную мышку, которая вот-вот либо цапнет за палец, либо стащит что-то. Лёля сразу поняла, что в ней так привлекало мужчин, – они не могли устоять перед откровенным бесстыдством. Хоть одета была спутница Эрика как приличная барышня, неброско и дорого – в блузу из белых кружев ручной работы с ниткой настоящего жемчуга и шелковую юбку модного кроя, – вопреки элегантному наряду от нее так и разило дешевым, разудалым варьете.

Вечером Ольга рассматривала себя в зеркало. Что-то в ней изменилось. Нет, это были не морщины, не седина, Боже упаси. Скорее выражение глаз, которые все еще манили глубиной бархатного махагона, но в которых мудрость и опыт постепенно вытесняли былой задор. Мама Лёля понимала, что не пристало в ее теперешнем положении, с ее титулом разжигать в очах эти вульгарные искры безудержного куража. Теперь она степенная гранд-дама, что должно накладывать определенный отпечаток и на ее внешность. Кто бы мог подумать, что достоинство и респектабельность добавляют возраста. И все же иногда языки озорного пламени, от которых могло вспыхнуть сердце любого, самого черствого мужчины, нет-нет и разгорались в ее взоре.

Хорошо, что Великий Князь даже не посмотрел в сторону спутницы Эрика, иначе Ольгу разорвало бы от ревности.

Следующим утром графине Гогенфельзен принесли записку от бывшего супруга, который приглашал ее за чашкой кофе обсудить некоторые вопросы, касающиеся будущего детей. Павел не возражал. Единственным его условием было, чтобы новую пассию Эрика ни в коем случае не связывали с их именем. Новый скандал был их семейству ни к чему.

Полковник ждал Ольгу один, вальяжно развалившись в кресле и поглядывая на хорошеньких посетительниц кафе поверх французской газеты.

– А где твоя спутница? Надеюсь, она к нам не присоединится? Ты же понимаешь, что графиня и жена Великого Князя не может появляться в компании…

– Не волнуйся, я отправил ее на Круазет, – успокоил бывшую жену Эрик, вскочив при ее появлении и собственноручно отодвигая для нее стул. – Она, как и ты, может часами пропадать у модисток. Я не жду ее раньше обеда. Как ты ее находишь? Не правда ли, обворожительна? Видела бы ты, какой эффект она производит на мужчин! Все оборачиваются вслед…

– Она мила, не стану отрицать, – Ольга пыталась показаться абсолютно равнодушной, но не удержалась от шпильки. – Однако, на мой вкус, слишком уж простовата, без изысканности и утонченности. Но ты ведь никогда и не ценил этого… Где ты ее нашел?

– Ничего, пообтешется… – ласково промурлыкал густым, плотным басом полковник, которому доставляло явное удовольствие говорить о своей барышне.

– Что ты хотел обсудить?

– В будущем году Саша закончит пажеский корпус…

Не успел Эрик договорить, как рядом с их столом возникла его пассия.

– Милый, я вернулась! Там нещадно палит солнце! Умираю от жажды!

– Зинушка… поднимись в комнату, я закажу тебе… – Эрик подскочил от неожиданности и попытался преградить путь девице.

– Ты нас не представишь? – барышня уставилась на Ольгу, нахально ткнув в нее веером. Мама Лёля, которая, казалось бы, повидала самую разную публику в Европе, поразилась полному отсутствию манер новой избранницы бывшего супруга.

– Графиня Ольга Валериановна фон Гогенфельзен, моя бывшая супруга. Зинаида Николаевна Андреева, – смущаясь, пробормотал полковник себе под нос. Ему как будто тоже вдруг стало неловко за свою подружку. Возможно, впервые с момента их знакомства.

Ольге следовало бы встать и уйти, но ее разбирало любопытство.

– Милый, поди принеси мне зонтик от солнца, – приказала нахалка Пистолькорсу, лучезарно ему улыбнувшись. Полковник тут же растаял.

– Я сейчас распоряжусь…

– Нет, я хочу, чтобы ты сходил! Не желаю, чтобы чужие люди рылись в моих вещах! – капризничала девица, надув губки. Она явно решила избавиться от Эрика. Кроме этого, ей, кажется, доставляло удовольствие помыкать своим воздыхателем при его бывшей супруге – пусть эта выскочка знает, кто теперь безраздельно владеет его сердцем, и, главное, кошельком.

Адъютант Главнокомандующего петербургским военным округом послушно удалился за зонтом. Если б она, как Соломея, приказала ему принести голову Иоанна Крестителя, неужели, одурманенный ее чарами, он и тогда бы безропотно подчинился?

– Признаюсь, я желала встречи с Вами и намеренно уговорила Пистолькорса ехать на Ривьеру, когда узнала из газет, что вы здесь, – бесцеремонно заявила барышня. – Вы не просто красивы, красивых много, Вы чертовски умны! Скажите, как Вам удалось провернуть дело с разводом и выйти замуж за дядю Царя?

– Позвольте узнать, почему Вас так скоро интересует вопрос развода. Разве Вы не этой весной вышли замуж?

– Ах это… – Зинаида, почувствовав иронию в вопросе Ольги, закатила глаза и пустилась дразнить собеседницу. – Я бы, возможно, и не разводилась, но Эрик умоляет меня оставить мужа и выйти за него. Утро начинается с «будь только моей» и день заканчивается этим же. Влюблен в меня, как мальчишка. Да вы и сами все видите! Уверяет, что никого и никогда не любил так, как меня! «Будь только моей» да «будь только моей» – помешался, ей-богу! На коленях ползает… Стоит сжалиться над ним, как думаете?

Ольга поняла, что девица эта на Эрике не остановится. Она будет лезть дальше при первой же возможности. Однако самым страшным было то, что эта вертихвостка может стать мачехой ее старших детей и будет жить с ними под одной крышей. Эта мысль повергала Лёлю в ужас. Нет, увольте, пусть уж лучше карабкается выше. Великих Князей в России пруд пруди.

Пистолькорс все не шел. Графиня не могла более компрометировать себя и поспешила откланяться. Уверенной в своей уникальности Ольге ни на секунду не пришла в голову мысль, что она смотрит на эту примитивную охотницу за богатым и родовитым мужем с той же брезгливостью, с какой на нее саму, возможно, смотрят члены императорской семьи. Для них она была такая же хищница и авантюристка из неравного сословия.

XVII

После возвращения в Париж Ольгу с Павлом вновь подхватил осенний листобой светской жизни. Они устраивали изысканные приемы, приглашения на которые были ограничены узким кругом, что разжигало любопытство и провоцировало стремление во что бы то ни стало попасть в их дом, который часто навещали высокие гости из России.

– Это что за чудная вещица? – перед началом обеда, указывая на старинный клавесин, полюбопытствовал у Павла Великий Князь Владимир Александрович. Старший брат был в Германии и, особо не афишируя, заехал к Пицу в Париж. Теперь этот ценитель старинных, коллекционных вещей с одобрением рассматривал обстановку, собранную изгнанниками.

– Подлинный инструмент Марии-Антуанетты. Наткнулись на него у знакомого антиквара и не могли устоять. Эдмон Полиньяк продал его в трудные времена, еще до женитьбы на кошельке госпожи Зингер.

– О да! Его бывший дружок Робер Монтескью рассказывает про принца, Царствие ему Небесное, и его женушку множество анекдотов…

Павел на секунду представил, что про него и Ольгу так же сплетничают в салонах, но тут же успокоился, взглянув на себя через призму парижской знати. Их история была венцом невинности, банальности и скуки в сравнении с изощренными романами французов самых причудливых и затейливых геометрических форм.

– Что в Петербурге? Как себя показывает новый министр внутренних дел?

– Как говорит наш брат Сергей, иногда кажется, что все сошли с ума! Я против Святополк-Мирского ничего не имею. Он неплохой, порядочный человек, но проводит слишком уж резкий разворот в сторону либерального курса. Настаивает, что отношения государства и общества должны строиться на доверии. Кто ж против? Я, пожалуй, даже соглашусь, что политика Плеве, Царствие ему Небесное, всех задушила… Однако Мирский, похоже, и террористов с революционерами считает обществом. Якобы они дурят только из-за жестких репрессий, будто нет на свете мерзавцев, жаждущих власти и готовых убивать ради убийства… Блаженная наивность… Опасная наивность.

– Сергею он, как кость поперек горла! – высказалась Михен, разглядывая корсажное украшение Ольги с тремя крупными жемчужинами в форме перламутровых слез, которое напомнило ей гарнитур, некогда принадлежащий покойной супруге Павла. Слезы Эгейского моря о юной принцессе эллинов. Мария Павловна не подала вида, но подумала, что, при всей любви к Маме Лёле, жемчуг, как и другие драгоценности матери, должна была бы унаследовать дочь Пица, а не новая жена. – Зато Минни ему благоволит, хоть и не все действия одобряет.

– А Ники?

– Ники молчит, – Владимир нахмурился.

– Как молчит? – не понял Павел.

– Безмолвствует. И это Его молчание различно понимается и истолковывается… В общем, сумбур!

– Его мать уверена, что это влияние Аликс… – добавила Михен, которую не могло не радовать, что вдовствующая императрица и Государыня никак не находят общий язык.

– Я отчасти могу его понять. Мы все виноваты, погрязли во лжи и обмане, – вступился Владимир за племянника, бросив быстрый укоризненный взгляд на жену и Павла, напоминая им о нарушенном слове. – После всего ему сложно кому-то доверять… Но тем не менее это необходимо, иначе как же царствовать?

Павел привык, что все, кто приезжал к нему в Париж, критиковали Государя. Кто-то явственнее и горячее, кто-то более скрытно. Все они были уверены, что неодобрение Царя найдет отклик в душе отверженного родственника. И они были правы. Пиц, как ни старался быть объективным, в итоге соглашался с критикой, подкармливая свою вечно голодную обиду. Самые отвратительные чувства обычно ненасытны и требуют все новой и новой пищи.

– Что это за человек рядом с американским послом? – поинтересовалась Мария Павловна у Ольги. Она не собиралась весь вечер посвятить обсуждению скучных дел.

– Кто-то из министерства иностранных дел Франции. Морис Палеолог, если я правильно запомнила его имя, – графиня выстраивала круг общения и связи с министерствами иностранных дел находила весьма полезными. Она, конечно, предпочла бы на этот вечер заполучить самого Делькассе, но и полномочный министр второго класса тоже мог сгодиться на худой конец.

– А это кто там? Уж не маркиз ли де Сегюр? Я в восторге от его исторических монографий! – обрадовалась Великая Княгиня, заприметив старого знакомого.

Дамы отправились фланировать среди гостей, а Владимир увлек младшего брата в его кабинет.

– Не хочу, чтобы наши благоверные слышали, иначе разнесут… Думаю, ежели Ники не уберет Мирского, Сергей подаст в отставку. Он мучительно переносит сложившееся положение, жалуется на сердцебиение. Земства при Мирском обнаглели, вотируют конституцию. Можешь себе представить возмущение Сержа. Уговариваю его хотя бы конца войны дождаться… Но и он в своих аргументах прав. Ему ведь, как генерал-губернатору, нужно претворять в жизнь политику правительства, а ежели он ее не разделяет, то встает дилемма – либо манкировать обязанностями, либо поступиться своими принципами. Ни то, ни другое человек порядочный сделать не может.

– Печально…

– Прибавь к этому еще положение на фронте. Сердце кровью обливается за Порт-Артур!

– Как Кирилл? Оправился после трагедии?

– Теперь лучше. Но что ему выпало пережить – не дай Бог никому! Когда произошел взрыв, он интуитивно кинулся на левую сторону мостика и на руках спустился на палубу. Оттуда его смыло волной и затянуло на глубину. Бедный мальчик думал, что это конец, что ему не хватит сил и дыхания всплыть. Но, слава Господу, он смог подняться на поверхность и ухватиться за плавающую крышку парового катера. Так он держался на воде, пока не был подобран миноносцем «Бесшумный».

– Чудесное спасение!

– Без руки Провидения здесь не обошлось! Скажу тебе по большому секрету, он до сих пор без ужаса не может ступить на палубу корабля… Похоже, его морской карьере пришел конец.

– Дайте ему время. Такое нервное потрясение не скоро переживается.

– И то правда!

– Что нового на театре военных действий?

– Да, собственно, пока все по-старому. Порт-Артур в осаде. Потери огромны. Мы стягиваем войска на Дальний Восток. Борис писал Андрею, что Куропаткин встречал со стороны Алексеева постоянные препятствия и неприятности, пока того не отстранили. Как же без интриг?

С пассажем про интриги Павел не мог не согласиться. По иронии судьбы он слышал некоторые слухи про безобразное поведение на Дальнем Востоке самого Бориса, но не стал поднимать эту тему с братом, которому вряд ли доставляли удовольствие проказы сына.

– В Европе такие предсказания порой услышишь, что за Россию страшно становится… и не хочется верить, но невольно начинаешь задумываться, видя проигрыш за проигрышем… – грустно заметил Павел.

– Америка с Англией мечтают о нашем поражении, но им на беду наши с Японией масштабы несопоставимы. Япония жалит больно. Людей наших жалко, столько погибло… Тем не менее и враг начинает выдыхаться. Смертность среди раненых у них намного выше. Россия, как известно, долго запрягает… Эх, ничему-то нас опыт прежних больших войн не учит. Пока по мордасам не надают, воевать нормально не начнем! И все же, как я в начале войны предсказывал, все закончится без победителей и проигравших. Помяни мое слово…

– Ты полагаешь, ежели от японцев поступит предложение мира, нам стоит согласиться?

– Я уже слышал, что они интересуются через Лондон… и да, думаю, стоит! Кровопролитие нужно остановить, и как можно скорее!

– Вот вы где! – в дверях показалась хозяйка. – Гости вас заждались. Пойдемте же, Бодя сейчас будет декламировать свои стихи!

Павел и Владимир вернулись в зал, где роскошно накрытые столы уже манили гостей. Семилетний сын хозяев вышел перед почтенной публикой и, нисколько не смущаясь, подражая взрослым поэтам, прочел несколько стихов собственного сочинения на французском. Слушатели были в восторге.

– У твоего сына талант! – искренне восхитился Владимир. – Непременно покажи его стихи Косте!

– Да это все баловство… Ольга слишком пестует в нем склонности к изящным искусствам… – смутился Пиц.

– Мальчика поцеловал Бог! – Мария Павловна едва сдержалась, чтобы не съязвить о силе наследственности, имея в виду брата Ольги, бросившего карьеру чиновника и ставшего актером.

Когда гости разошлись, хозяйка, сняв с корсета жемчужное украшение, недовольно сунула его Павлу.

– Я не могу его носить. Михен весь вечер прожигала меня взглядом, будто я воровка, – за неожиданным выпадом графини от Павла не укрылись досада и неуверенность, которые жена обычно держала глубоко в душе на коротком поводке.

– Полно, тебе померещилось! – Великий Князь нежно поднял голову Ольги за подбородок, чтобы она смотрела ему в глаза. – Мы не делаем ничего дурного, нам не за что оправдываться. С чего ты взяла, что она смотрела именно на украшение? Она тебе что-то сказала?

– Нет, ничего… ты же знаешь, я такие вещи очень тонко чувствую…

– Я уверен, сейчас это лишь плод твоего богатого воображения. Или Михен ревнует тебя к графине Греффюль и всему французскому свету, который, вопреки злым языкам, радушно тебя принял и теперь считает своей частью больше, чем Ее Императорское Высочество, – попытался развеселить жену Павел. – Но ежели это украшение тебя смущает, отдам его на переделку в Картье. И положим этому конец!

XVIII

Если б нужно было выбрать месяц, подходящий для поглотившего людей в тот год чувства богооставленности, одиночества и душевных мук, это был бы ноябрь. Унылая серость как нельзя больше соответствовала предчувствию скорых бед.

Не могла надолго отвлечь от тоски ни радостная весть о помолке настрадавшегося Эрни, ни начало рождественских ярмарок и праздничное украшение улиц.

К несчастью, предчувствия оправдались. Порт-Артур героям-защитникам пришлось сдать.

В конце года Сергей сообщил Пицу, что с первого января оставляет пост генерал-губернатора, становясь лишь Главнокомандующим московским военным округом. Не без смеси горечи и гордости поделившись, что перед уходом он успел добиться изменений в готовящийся проект Указа Сенату, убрав из него пункт о созыве выборных представителей.

Брат писал, что в тот приезд в Санкт-Петербург, когда просил Государя об отставке, заезжал к Преображенцам, которыми командовал до своего назначения в Златоглавую. Он описывал это, как взгляд с того света на прошлую жизнь. У Павла от такого сравнения похолодела кровь. В каждом слове Сергея чувствовалась отчаяние и обреченность.

В Париже прошел съезд оппозиционных сил России. Возможно, там и запланировали январское жертвоприношение на алтарь революции.

Несмотря на побелевшие от снега улицы, тьма сгущалась.

После ухода Великого Князя Златоглавая какое-то время пребывала в состоянии безвластия. Тараканами из щелей тут же повылезли террористы разных мастей. Когда Его Императорское Высочество отправлялся в Санкт-Петербург обсудить с Государем свои новые обязанности, на вокзале в провожавшего его генерала Трепова стрелял студент Полторацкий. Сергей до самой столицы не мог преодолеть шок от пережитого.

Но и Санкт-Петербург не отставал. Когда Великий Князь вернулся в Москву, во время Крещенского освящения воды на Неве вместо салюта был сделан залп боевой картечью, который мог убить Царя или кого-то из членов императорской семьи.

Агитаторы работали вовсю. Используя как предлог увольнение нескольких рабочих Путиловского завода, они добились начала массовых забастовок. Тех, кто прекращать работу отказывался, присоединиться к политической акции заставляли угрозами физической расправы.

Нашелся некий священник по фамилии Гапон, который в компании с эсерами и прочей революционной братией организовал шествие рабочих подавать прошение Царю. Делегация во главе с Горьким приходила к Мирскому требовать, чтобы из города вывели стянутые туда для охраны правопорядка войска, но переговорщики не застали министра внутренних дел на месте, поскольку тот был у Государя в Царском Селе с докладом. Казалось бы, узнав, что Императора нет в городе, следовало бы шествие отменить, но организаторы предпочли вести народ на оцепленную войсками Дворцовую площадь, на верную погибель. Революции всегда нужны мученики. Даже если бы под тремя солнцами, взошедшими в тот день в морозном небе Петербурга, войска не открыли огонь по наступающей толпе, кровопролитие все равно было бы спровоцировано.

Не успели головы первых несчастных жертв коснуться каменной мостовой, как зарубежная пресса и подпольные газеты революционеров, перекрикивая друг друга, уже верещали о кровожадности царского режима в России.

Главными виновниками революционеры предсказуемо объявили старших братьев Павла. Пиц всегда тревожился за жизни Владимира и Сергея, но теперь опасность казалась осязаемой, как никогда.

Случившееся тут же отозвалось эхом в Москве. Рабочие заволновались. У одного из них был найден план Нескучного сада с отмеченными дорожками, по которым прогуливался Великий Князь. В целях безопасности Сергею, Элле и детям Павла пришлось срочно переехать в Кремль. Великая Княгиня была опечалена, поскольку это сковывало ее свободу в посещении склада, которому она отдавалась без остатка. Сергей тоже был недоволен, он никогда не думал о собственной безопасности.

XIX

Зима перевалила за середину. Серые парижские деревья изредка припудривались снежными белилами, превращаясь в кокоток эпохи мадам де Помпадур, но на следующий день вновь оставались без косметики.

В конце января Павел с Ольгой были на приеме у графини Веры де Талейран-Перигор в Париже. После обеда, данного в честь Великого Князя, был устроен грандиозный прием, на котором присутствовало большинство аристократических семей Франции.

– Ваше Императорское Высочество, что за ужасы происходят в Санкт-Петербурге? – дребезжащим голосом поинтересовалась у Павла принцесса Клементина Орлеанская, сидящая за столом по правую руку. Свой вопрос она собиралась задать тихонько своему прекрасному молодому соседу на ушко, но из-за глухоты не рассчитала силу звука. На девятом десятке, несмотря на почти полную потерю слуха, из-за чего ей приходилось пользоваться слуховым аппаратом, и невзирая на тяжелую болезнь легких, мать князя Болгарии с азартом, достойным юной особы, продолжала интересоваться политикой и модой.

Светские разговоры и пустые салонные сплетни вокруг умолкли в ожидании ответа члена семьи Романовых.

– К несчастью, русский народ доверчив и порой позволяет заморочить себе голову различным провокаторам… – произнес Павел громко, чтобы старушка расслышала. Естественно, услышала не только она.

– Но зачем же было стрелять? Почему Императору было не выйти к людям и не выслушать их требования? – раздался взволнованный женский голос откуда-то сбоку. Павел не узнал спросившую, поскольку далеко не всех еще запомнил из недостаточно родовитой части французского дворянства.

«Ну, почалось» – мысленно вздохнул Павел. Сергей любил использовать это устаревшее словцо, которое теперь показалось Павлу весьма уместным. Этот первый по популярности вопрос уже порядком надоел Великому Князю. Его задавали все, с кем он сталкивался в эти дни. Отчасти Павел находил претензию, выраженную в вопросительной форме, резонной, что раздражало его еще сильнее. Однако, когда он наступал на горло подхваченной от членов семьи и становящейся уже закоренелой привычке во всем винить Ники, он вспоминал о причинах и обстоятельствах того, что произошло.

– Никто из организаторов беспорядков и не рассчитывал, что их примут, ведь им было доподлинно известно, что Императора нет в Санкт-Петербурге. Кроме того, полагаю, вы знаете, сколько губернаторов и министров убито в России за последнее время, сколько покушений было на Царя. С такой толпой невозможно было бы обеспечить безопасность Государя. Более того, напомню, что наша страна ведет войну, и любая смута недопустима, – терпеливо и довольно подробно начал разъяснять Павел. – Требования были заведомо невыполнимы, изложены в хамской манере и заканчивались ультиматумом – в случае их неудовлетворения собравшиеся умрут на площади перед дворцом. Что и произошло. Это случилось бы в любом случае, даже прими их кто-то. Я сомневаюсь, что простые люди знали содержание петиции, с которой шли к Царю, и вряд ли понимали, что их ведут, как жертвенных агнцев на закланье. Кровопролитие было предрешено.

– Что же такого невыполнимого они требовали? – с легкой усмешкой перехватила инициативу графиня де Греффюль, яркая и эксцентричная королева парижских салонов. Ольге было нелегко конкурировать с этой французской подружкой Михен, которая не только обладала тонким вкусом, быстрым умом, но и внешне напоминала покойную Зинаиду Богарне. По крайней мере Маме Лёле так казалось.

– Из того, что быстро приходит на ум, – созыва выборных и учредительного собрания, освобождения политических заключенных, прекращения войны… – Павлу начинала докучать эта тема. Можно подумать, этим французским дворянам действительно было дело до русских рабочих.

– Это требования рабочих? Все-таки русские – удивительный народ! Бедняки в других странах бастуют за повышение зарплат, восьмичасовой рабочий день, а ваши – за учредительное собрание… – пожала плечами старушка-маркиза, лицо которой выражало смесь противоречивых чувств – от непонимания, граничащего со страхом, до восхищения.

– Среди прочих были, безусловно, и требования о зарплате, но Вы верно ухватили суть. Эта провокация не имеет ничего общего с народом, слабо отражая их реальные нужды. Рабочих использовали вслепую, им же во вред. Что бы не кричала английская пресса, русское правительство стремится улучшить положение трудового люда. Теперь прорабатывают вопрос страховки на случаи разных увечий и старости, рассматривают возможность сокращения рабочего дня и прочее. Ни у кого нет желания держать народ в черном теле, но вы же понимаете, что все это требует всестороннего разбора и существенных ассигнований.

Интересно, что в дискуссии не участвовали мужчины с французской стороны, хоть они и внимательно следили за ходом обсуждения. Видимо, их симпатии, вопреки моде, были на стороне русской власти. Либо они не хотели портить отношения с Великим Князем, поскольку, вступи они в спор, дискуссия приняла бы совсем иной характер. В пику почтенным кавалерам, придерживающимся нейтралитета, молодые люди, напротив, не могли упустить случай и не заявить о своей непримиримой позиции и отмежеваться от отжившего, по их мнению, поколения с его затхлыми убеждениями. На приеме присутствовали отпрыски некоторых аристократических семей, родившееся и выросшие в столетие после первой французской революции, принимавшие республику со всеми ее ценностями как естественную среду обитания. С возрастом многие из них будут склоняться к более консервативным взглядам, станут вспоминать корни, ностальгировать об имперском прошлом, но пока гормоны брали свое, требуя битв за новые идеалы и крушения традиционных основ.

– Почему Россия так сопротивляется конституции? – поставил вопрос ребром один из них.

Не успел Павел открыть рта, как за него ответил второй юнец, немного фраппировав русских гостей отсутствием манер.

– Потому что это ограничит абсолютную власть, – не отрывая глаз от тарелки и продолжая ловко орудовать вилкой и ножом, безапелляционно заявил он. Отменный аппетит заставлял сомневаться в его аристократическом происхождении, хотя и в семье Павла был кузен примерно с такими же взглядами и подобными же замашками. Павел мог побиться об заклад, что парень был поклонником Клемансо, Жореса и прочих радикальных французский политиков, так или иначе проповедующих идеи социализма.

– Некоторые страны не желают конституции, а некоторые обожают революции, да так, что остановиться никак не могут… – прошлась по любимой Франции Ольга, сопровождая шпильку милейшей из своих улыбок. Она украдкой поглядывала на графиню де Греффюль, реакция которой была ей небезразлична. Ссориться с королевой светской жизни Парижа не хотелось, в ее салоне первыми появлялись самые модные художники и писатели. Вот и Марсель Пруст, потрясенный красотой и умом Элизабет, был там частым гостем и вроде даже собирался запечатлеть ее в будущем романе, идею которого вынашивал. Но графиня, улыбнувшись, согласно кивнула – действительно, три революции менее чем за шестьдесят лет – это уже перебор. Кроме того, французская эмансипе в принципе ценила наличие мнения у женщины, пусть даже самого абсурдного.

– В любом случае весь просвещенный мир уже перешел к парламентским формам правления… – со скучающим видом заметила племянница покойного Эдмона де Полиньяка.

Великий Князь хотел было поинтересоваться у Арманды, уж не ее ли дед навел шороху своими указами 1830 года, отменившими конституцию, свободу прессы и вернувшими королю Карлу X абсолютную власть во имя «обеспечения безопасности государства». Павел не имел ничего против принцессы-музыкантши, его задела форма. Он и в собственной семье не раз слышал это словосочетание – «просвещенный мир», чаще даже «просвещенная Европа» – и относился к этому выражению совершенно спокойно. Да что там, и сам употреблял его грешным делом. Сейчас, когда этот самый «просвещенный мир» противопоставлялся России, и не кем-то своим, а иностранкой, выражение приобрело оскорбительный оттенок. Павел не пошел на поводу у эмоций и не поддался страстному желанию разрушить образ либеральной, демократичной Европы, напомнив собеседнице хотя бы о публичных казнях, все еще практикуемых в просвещённой Франции и давно забытых в России. Он сдержался, однако по бледности его и без того бескровной кожи хозяйка дома поняла, что гость разгневан не на шутку.

– Умоляю, только не пойте теперь Марсельезу, – иронично взмолилась графиня де Талейран-Перигор, с видом «ох уж эта молодежь», как бы извиняясь перед Великим Князем и его супругой за неприятный, неуместный за столом разговор и придавая спору шутливый тон. – Давайте отложим обсуждение дел государственных. Споры о политике и религии плохо сказываются на пищеварении.

Сама того не подозревая, она попала в точку. У Павла уже какое-то время побаливал желудок.

– В тот день, когда мой отец мог даровать русскому народу конституцию, он был взорван террористами… – после финальной реплики Павла юнцы, готовые было доказывать свою правду до утренней зари, угомонились. Может быть, им вспомнились предки, многие из которых кончили на эшафоте во время революции.

– Ваше Императорское Высочество, вы планируете быть на свадьбе великого герцога Гессенского? Надеюсь, эта женитьба наконец сделает его счастливым! Он так настрадался, бедняжка! – графиня де Талейран-Перигор решительно сменила тему. Общество переключилось на обсуждение несчастной доли Эрни и его скорого бракосочетания.

На следующий день в The American Register появилась разгромная заметка, подвергающая сомнению вкус хозяйки вечера, принимающей русского Великого Князя, тогда как в Санкт-Петербурге правительственные войска стреляют в народ и рубят его шашками.

– Полюбуйся на эту пакость! – вернувшись от шляпного мастера, Ольга принесла Павлу газету. – Скоро будут писать, что мы с тобой собственноручно пытаем рабочих в этом самом доме. Как все это противно, как все извращается! Откуда у американцев столько ненависти к нам?

– Какие бы причины они ни придумывали для общего пользования, полагаю, главная их цель – разрушить столп, на котором зиждется старый мир. Капиталу не захватить всю власть, пока жива Российская империя, – супруг пребывал в философском настроении. – По некоторым сведениям беспорядки у нас оплачиваются американскими деньгами, через японцев или напрямую – неважно, и даже ежели это не так, без сомнения, они будут приветствовать любые потрясения, которые приведут к проигрышу России в войне, краху власти и принятию конституции. Абсолютный Монарх выше силы денег. Он их заклятый враг, охраняющий старый порядок. Раз они не могут купить себе родословные, значит, должны подмять или растоптать владетельные дома, сделав себя новой элитой.

– Ты прав! В конце статьи они себя выдали, – графиня взяла газету и процитировала. – «Qui genus jactat suum aliena laudat». – «Тот, кто хвастается своим происхождением, хвастается тем, чем он обязан другим». Я сначала не сообразила, к чему этот пассаж Сенеки в конце статьи. Позавидовали лаврам «Персидских писем» Монтескьё? Не слишком вяжется с общим смыслом заметки, но теперь все встало на свои места. Какие у них шансы? Дом Романовых уже существовал больше века, когда эта страна только собралась из европейских колоний.

Ольга считала себя частью императорской фамилии и готова была поставить на место любого, кто осмелился бы покуситься на светлое имя и великую историю ее теперешней семьи, пусть даже та ее еще не приняла.

– Не стоит недооценивать врага. В том лагере не только американский капитал. Боюсь, Россию ждут тяжелые времена.