Изменяю по средам

Глава 1 Побег из Гольхема

Из окна были видны Альпы. Настоящие. В зимней полутьме их очертания казались размытыми, а немецкие домики, словно сдобная выпечка, украшенная праздничным цветным сахаром, просились на стол к чаю.

«Сказка, – подумалось мне. – Наверняка в той избухе, где вокруг двери мигают гирлянды, до сих пор живут братья Гримм. Или, что более вероятно, их призраки. По ночам, особенно ближе к Новому году, они начинают шалить. Например, открывают дверцы старого посудного шкафа, где хранится выпивка. А если учесть, что старший брат Гримм, Якоб, родился 4 января, то сейчас, в канун новогодних празднеств, он должен быть особенно активным. Представляю, как трясутся нынешние хозяева, когда тень брата Якоба наливает себе пятьдесят грамм водки…»

Крупные снежные хлопья без лишней суеты кружились за окном, как опытные балерины на юбилейном спектакле. В доме моей подруги Кати, к которой мы приехали на Новый год из Москвы, было тихо и темно. Катерина, сраженная беременностью, спала в дальней комнате. Ее муж Дима, безмолвный труженик и эталон семьянина, уехал в соседнюю деревушку за продуктами. Местный супермаркет не устраивал Катерину скупостью ассортимента, к праздничному столу она хотела свежей спаржи и настоящей русской сметаны. Мой муж Антон и пятилетний сын Гриша дрыхли без задних ног в гостевой.

С Антоном Гришка всегда спал долго и сладко, что не удивительно, ибо мой муж обладал великим талантом усыплять все живое вокруг. Когда он возвращался с работы, свекровь начинала зевать, а ребенок капризничать – ко сну. Мы приходили в гости – и через полчаса я замечала, что хозяева не так разговорчивы и веселы, как в начале нашего визита, а все больше трут глаза и норовят устроиться поудобней в кресле. Растения в комнате, где долго находился Антон, закрывали сочные бутоны и уютно складывали листочки вне зависимости от времени суток. Кошки рядом с ним млели, томно щурили глаза и, свернувшись клубочком на коленях моего супруга, принимались громко утробно мурлыкать. Я давно предлагала Антону начать извлекать выгоду из своего таланта. Например, можно было бы организовать специальную службу по усыплению младенцев. Стоило моему мужу просто войти в дом, сесть на диван – и через пять минут самый непоседливый сорванец уже клевал бы носом.

Поежившись перед открытой форточкой, я вытянула рукава Катькиной вязаной кофты так, что руки полностью спрятались. Есть такие чудесные вязаные кофты, которые живут вечно, растягиваются на три-четыре размера и всегда рады обнять и согреть, как толстые пожилые тетушки.

Я взяла стоящую на кухонной мойке недопитую бутылку мартини, спрятала ее в серых пушистых недрах кофты и, прихватив детскую чашку со слоником, на цыпочках вернулась в большую комнату.

Стараясь не шуметь, растащила по углам тяжелые синие московские шторы, подвинула к окну кресло-качалку и забралась в него с ногами. «Не пей, не пей», – заскрипело кресло, пока я устраивалась в нем, как в гнезде. «Иди в пень, деревянное корыто», – шепотом ответила я.

Откуда во мне это отвратительное желание казаться окружающим хорошей девочкой, даже если эти окружающие – неодушевленные предметы? Всю жизнь борюсь, лицемерю и мучаюсь. И спорю с окружающими только про себя или, в крайнем случае, шепотом.

Мартини был теплым и сладким как компот и пах перезрелыми елками.

А пряничные домики у альпийского предгорья подмигивали желтыми окнами, помахивали кирпичными трубами и позвякивали колокольчиками у дверей. Колокольчиков, впрочем, не было слышно из-за Катькиных стеклопакетов, но я-то знала, что они есть. Я видела их на немецкой поздравительной открытке, которую Катя прислала в прошлом году. «Дорогая Маша! – писала подруга. – Поздравляю тебя с Новым годом. Такой дом мы решили купить в кредит через два года. Будь счастлива, твоя Катька».

На табуретке я нашла Катькины рейтузы. Настоящие русские рейтузы с начесом! Раритетная вещь, наверное, ей мама из Мурманска прислала, чтобы Катерина не отморозила свою драгоценную задницу в европейских вьюгах. Рейтузы оказались великоваты, зато чудовищно шли к серой растянутой кофте. Отлично. Последний, завершающий штрих к образу.

Снег на улице прекратился, и стало совсем тихо. Интересно, почему в этой немецкой деревеньке стоит такая глухая тишина? Окна светятся, мигают огоньки гирлянд, но ни души на дворе, ни звука в пространстве. Собака не залает, ворона не каркнет. Странно все это, очень странно. Ведь должна же быть радостная суета, белесые розовощекие фрау с упитанными киндерами, нордические германцы с полиэтиленовыми пакетами, из которых торчат толстые индейки и французские багеты. И все в теплых красных куртках с кнопками, в полосатых шарфах и нежно-голубых джинсах. По крайней мере, именно так я представляю себе богатую немецкую деревушку перед большим семейным праздником. И где это все?

Жижа под ногами была абсолютно такая же, как в Москве, – серая и чавкающая. Замшевые ботинки радостно квакнули.

Толстой неуклюжей змеей дорога поднималась в горку. За несколькими рядами однотипных домиков виднелся заснеженный пригорок. Дальше – полоска темного колючего леса и, наконец, Альпы.

Такое впечатление, что во всей Германии – ни души. Тускло светят фонари и поблескивают крупицы снега. Интересно, люди, которые живут в этих домах, догадываются, что сегодня Новый год? Может, им не сказали…

«Направо пойду – кошелек с еврами найду, – подумала я, – налево пойду – нового мужа найду, а прямо пойду… в темный лес попаду. Там, наверное, партизаны. Будут пытать, чтоб открыла страшную военную тайну. А сказать-то мне им и нечего».

Налево шла мощенная крупными камнями дорога, расчищенная от снега. С обеих сторон – ряды низких тусклых фонарей на железных ногах с завитками.

Где-то, судя по звуку, на параллельной улице, проехала машина. Может быть, там есть жизнь? А на этой улице, несмотря на ее чистоту и аккуратность, похоже, жизни нет вовсе. Даже окна не горят, только тусклый свет фонарей выстелился в тонкую зыбкую дорожку.

Лучше прогуляться в глубь деревеньки, тем более, что там больше празднично украшенных домов.

Интересно, у них тут есть публичные туалеты? Не возвращаться же… Кстати, а если и возвращаться, то куда для этого нужно свернуть?

Кажется, я заблудилась. Нет, нет, нет…. Если я дойду до следующего угла и поверну налево, то окажусь на главной дороге, откуда сошла в самом начале.

Радостное чувство заграничной свободы, которое я ощутила, сбежав из сонного Катькиного царства, сменилось тревогой. Может, постучать в этот милый домик, напоминающий новогодний леденец в сахарной пудре, и попроситься позвонить? Но тут я сообразила, что не помню Катькиного телефона.

И вдруг я увидела гнома. Он был большой, толстый и деревянный. Краска на колпаке поблекла и местами стерлась, на круглой мультяшной щеке отчетливо виднелась трещина. Пухлыми пальчиками гном держал деревянную кружку с пивом, в которой клубилась деревянная пена, припорошенная свежим снегом.

Широкая улыбка гнома больше походила на хищный оскал. Чудовище стояло у входа в маленькую аккуратную пивнуху, куда вела протоптанная тропинка. Окна пивнухи призывно горели.

Пытаясь унять стук зубов, я радостно поспешила к людям.

– Джингл белл, джингл белл! – истошно заорал музыкальный колокольчик на массивной двери, и три пары глаз повернулись ко мне.

Во внезапно воцарившейся тишине стало отчетливо слышно тиканье скрипучих ходиков. Пожилой немец, седой и крепкий, точно такой, как рисуют на рекламных плакатах пива, стилизованных под середину прошлого века, громко сглотнул. Два его товарища помоложе, кажется близнецы, один из которых – в круглых очках ботаника, замерли с поднятыми кружками.

Из-за высокой стойки поднялся пузатый бармен, или как это у них тут называется.

– Монинг… – сказала я и улыбнулась так, как нас учила улыбаться преподавательница на курсах по-английскому.

Мне никто не ответил.

«Сейчас вызовут полицию», – почему-то подумала я.

Пузатый бармен опасливо сделал несколько шагов навстречу и залопотал что-то. Я не поняла ни слова и виновато развела руками, опять улыбнувшись для установления пущего контакта.

– Битте, – удалось разобрать из очередной порции непонятных слов.

А чего битте-то? Может, он просит меня убраться по-хорошему?

– Does anybody speak English? – попыталась я говорить бодро и непринужденно.

Посетители переглянулись, и один из близнецов, тот, который в очках, квакнул что-то невнятное.

– Lady’s room? – с надеждой спросила я.

Бармен вдруг переполошился, застрекотал что-то посетителям и убежал. В это время я заметила справа большое зеркало, украшенное мертвыми елочными ветками, и увидела в нем свое отражение… Самой замечательной деталью в моем облике были даже не мурманские рейтузы с начесом, которые я надела навыворот, и не хвост мохеровой кофты, свисающий сзади длинным драным приветствием, а вязаная шапочка Катькиного мужа с веселой вышивкой «Fuck me!», не заметить которую было невозможно.

В мозгу пронеслись самые запоминающиеся кадры из немецкой порнухи. Я быстро сдернула шапочку и спрятала ее в карман.

Наконец посетители бара пришли в себя, один из близнецов вскочил, направился ко мне и, изобразив некое подобие улыбки, жестами стал приглашать к столу. По крайней мере, так я истолковала его намерения. Потоптавшись еще немного, поглядывая в зеркало и перебирая в голове все известные мне английские слова, я несмело шагнула навстречу немцам.

Когда бармен вернулся, я уже знала, что его зовут Хорст, пожилого немца с круглым пивным животиком – Отто, а близнецов – Нойберт и Ганс. Хотя я ни черта не понимала из того, что собеседники пытались поведать мне на разных языках, которыми, как им казалось, владели, но беседа подошла к своему логическому финалу – мне предложили пива.

Хорст же пришел не с пустыми руками. Он прижимал к животу большой полосатый пакет ношеных вещей, кои и предложил мне взять с очень серьезным выражением лица. Видимо, он решил, что в паб заглянула побирушка. А собственно, как иначе можно было истолковать мой экзотический наряд? Даже снять куртку я не решилась, ибо в этом обнаружилось бы, что рейтузы большие, а потому подвернуты на талии двойным слоем. Если их отвернуть – будут спадать, а если оставить как есть, то немцы могут решить, что я беременна и неудобно будет пить пиво. Для разъяснения же ситуации мне не хватало иностранных слов.

Я попыталась отказаться от подарков, но Хорст настаивал. Опять же из-за отсутствия лингвистических знаний пришлось покивать.

– Данке, данке… – улыбалась я, мучительно пытаясь сообразить, что делать дальше.

Весь ужас заключался в том, что телефона Катюхи я не знала.

Немцы притихли, пили пиво и рассматривали меня. Опять повисла неловкая пауза.

– Цурюк на хаус… – попыталась я разрядить обстановку.

Розовощекие близнецы Нойберт и Ганс переглянулись. Надо как-то донести до них, что моя подруга с мужем-программистом живет где-то рядом и я просто заблудилась.

– Рашэн. Программист. Арбайтен в Штутгардт. Гастарбайтер. Катя и Дмитрий.

Собеседники оживились, я разобрала даже слова «фрау» и «Кэт», но дальнейшие пятнадцать минут разговора больше ничего не прояснили. Потом хозяину, вероятно, надоело строить из себя самого гостеприимного бармена в мире, и он произнес довольно эмоциональную речь, несколько раз настойчиво указав мне на дверь. Такой поворот событий показался неожиданным, ведь еще минуту назад мы были лучшими друзьями.

Голос изнутри испуганно зашептал мне, что пора убираться. Когда я поднялась со стула, Хорст и товарищи сразу же вскочили со своих мест, стали жать мне руки, возбужденно кивать – только что не зарыдали от радости. Бить вроде не собирались.

В общей суматохе я попыталась забыть мешок с обносками. Не тут-то было. Когда дверной колокольчик завопил прощальное «Джингл белл», Хорст узрел свой полосатый тюк с благотворительными портками, страшно переполошился и, схватив пожертвованное, в два широких прыжка догнал меня.

– Спасибо, – мрачно сказала я, принимая в объятья пакет побирушки. – Лучше б бутерброд дали с ветчиной.

На улице подвывал ветер. Мокрый снег норовил прилепиться к ресницам, круглая сливочная луна скрылась за тучей.

Справа на дороге показались две нахохлившиеся фигуры. Двое рослых мужиков в куртках-дутышах, спрятав лица в капюшоны, шли сквозь серую мглу. В тусклом свете низких фонарей они казались весьма зловещими.

Я быстро пошла налево, прижимая к груди подарки Хорста. Мужики что-то закричали, замахали руками и ускорили шаг. Я бросилась бежать, они – следом. Сердце запрыгало в груди, забилось о ребра. Я неслась не разбирая дороги, то увязая в глубоком снегу, то вновь вырываясь на тропинку, не в силах перевести дух, чтобы огласить сонную немецкую деревеньку страшным криком преследуемой жертвы. Полосатый баул мешал бежать, я отшвырнула его прочь, и он, распахнув брюхо, усеял снег ношеными штанами хозяина пивнушки и веселыми летними кофточками его фрау.

И тут я услышала голос своего мужа:

– Стой, дурында! Совсем с ума рехнулась?