Как вам живется в Париже

ГЛОТАЮЩИЙ БРИТВЫ

Русский язык коварен. Одна буква может изменить не просто смысл, но смысл жизни. Например, в фамилии. Например, Пупкин. Измените одну согласную и в символе посредственности найдёте гения.

Ну возможно ли объяснить это своему мужу-иностранцу (на самом деле, иностранка это я, он-то живёт в своей родной стране), хоть и изучающему русский язык и человеку вполне лингвистически одарённому. Если ещё Пушкин для него что-то значит, то объяснить ему собирательный образ Пупкина, его фонетический и семантический ряд, практически невозможно.

— Мой отец вышел замуж на мою маму, когда ему было уже сорок лет, — заявил он мне недавно.

— Надеюсь, он всё ещё был девушкой, — не удержалась я.

Он насторожился, ожидая как всегда подвоха, рассмеялся на всякий случай и пошёл рыться в словарях.

Так вот, Пупкин был моей лучшей подружкой в этой, в общем, чужой мне стране (я вообще предпочитаю в качестве подружек — мужчин), и исполнял он эту функцию со всей ответственностью. То есть, когда мне нужно было поделиться всякими глупостями, неинтересными моему французскому мужу или просто поболтать на родном наречии — он был незаменим. Я, в свою очередь, выслушивала его холостяцкие похождения.

Так вот! Его фамилия была его Голгофа. Надо сказать, что и имечко у него было непростое — Лазарь. Ни больше, ни меньше. При этом похож он был на ирландца — рыжий, с голубыми глазами, богатырского роста и волевым подбородком. Природа горазда на такие шуточки, дай ей только повод.

Как же намучился он, бедняга, с этой фамилией на своей любимой родине.

— Ну вообрази себе, какая девушка захочет всерьёз построить со мной отношения? Это значит, в один прекрасный день ей придётся стать Пупкиной. Да и как я могу обречь на это любимую девушку, не сволочь же я какая-нибудь, — говорил он. — А, потом, попробуй влюбись в будущую Пупкину — это каким нужно быть извращенцем.

Я подозреваю, что это вообще было основной причиной его эмиграции. Действительно, натерпелся человек. А попробуйте устроиться на работу с такими метрическими данными. В одной организации ему так просто и сказали — нам пупкины не нужны… да ещё лазари! При этом он утверждал, что прекрасно их понимает, — ну как ещё можно реагировать на такое неприличное сочетание? Здесь, на Западе, это сочетание звучало вполне невинно и никаких ассоциаций не вызывало. Но он всё равно страдал: — Я-то знаю, что я Пупкин, — говорил он.

Я успокаивала его как могла. Привела в пример одного своего знакомого, который очень гордился своей фамилией — Кибенин, произнося её с ударением на последнем слоге. Уверял, что их дворянский род имеет прямое отношение к французской аристократии. Я предложила ему ещё более благородное звучание, сделав из неё двойную, через чёрточку — Кибенин-Материн. Лазарь хохотал, но не утешался.

— Конечно, — говорил он, — я бы мог жениться и взять фамилию жены. Но это было бы подло по отношению к моему отцу. Он бы мне этого не простил.

— Так он же умер! — прагматически удивлялась я.

— Ну и что! Он проклял бы меня оттуда!

— А дать тебе такое имечко в придачу к фамилии, да ещё в Советском Союзе! Лазарь Пупкин! Это же готовый цирковой номер! — негодовала я.

— Ну… он хотел как лучше — именем искупить фамилию.

— Да… да… это нам известно — дорога в ад выложена благими намерениями.

— Это абсолютно мой случай, — соглашался он.

Лазик был блестящим математиком, но при этом полным ослом в быту и личной жизни. Работа у него была замечательная, по специальности, высоко оплачиваемая; во Франции он вполне адаптировался, язык выучил. Но каждодневное существование давалось ему с трудом. Всё валилось у него из рук, в прямом и переносном смысле. Ходил он, как правило, в разных носках, так как сложить их в клубок после стирки было для него невыполнимой задачей. Когда я посоветовала ему покупать носки одной марки и только двух тонов — светлые и тёмные, он удивился простоте решения вопроса и был страшно уязвлён, что он, со своими математическими способностями, сам не пришёл к этому логическому выводу.

— Ты силён в абстрактной математике, а я в её конкретном приложении. Не отчаивайся, это поправимо. В доме нужна женская рука, — в который раз завела я свою песню.

— Знаю, знаю… — отмахивался он, — но если бы это была только рука …а то ведь к ней обязательно будет приделана хозяйка. И, потом, англичане говорят, зачем покупать корову, когда молоко дешево.

Если бы он только знал, бедолага, как судьба-насмешница зацепится за эти его слова.

Так он и наслаждался своей свободой, как птичка певчая, почти до сорока лет. И, наконец, ЭТО случилось — он влюбился. Амур долго ждал этой минуты — у него было время заточить стрелу и опустить её в смертоносный яд.

Я поняла это по тому, как он изменился. Встречаться мы практически перестали и даже разговор по телефону стал проблемой — он всё время боялся, что она ему позвонит, а у него будет занято… и она больше не перезвонит.

— Ну ты перезвонишь, — говорила я.

— Мне неудобно.

— Это почему же?

— Ну… так… — мялся он.

На все мои расспросы он отвечал невнятно, чем раззадоривал моё любопытство ещё больше.

— Будь осторожен, — предупреждала я, — тебя ничего не стоит облапошить. Ты неопытен в отношениях, как девственница.

Он только неопределённо хмыкал в ответ.

— Надеюсь, она не русская киска, искательница приключений и иностранных паспортов?

— Не говори пошлостей! Как тебе не стыдно! А ещё писатель, — добавлял он, — драматолог! Вспомни, когда ты сама была в таком же положении, под подозрением всего окружения твоего будущего мужа.

Так я поняла, что мои подозрения имеют под собой основания. Но я ещё не знала, до какой степени.

— Сравнил! — возмущалась я. — У нас была Великая Любовь.

— Ну, конечно! Великая любовь может быть только у тебя. Куда уж мне! Я же Пупкин!

Это был запрещённый приём. Мне действительно стало стыдно. И зря! Просто моё бедное воображение пробуксовало перед откровенной карнавальностью действительности.

— Почему же ты тогда никому её не показываешь? — приставала я.

— Ещё не время, — туманно отвечал он.

Так прошло месяца три. Наконец настал день, когда Лазька позвонил и торжественным голосом объявил, что хочет нас познакомить.

— Какое счастье! — ответила я. — И когда произойдёт допуск к телу?

— Не ёрничай, — сказал он, — и учти, я влюблён, как цуцик.

Решили встретиться на нейтральной территории. Он пригласил нас в ресторан. Действительность превзошла самые худшие ожидания. Это действительно было «тело». Дебелая, крупная, с огромной грудью, на неимоверных каблуках, с умопомрачительным декольте до самого пупа, в которое невозможно было не заглянуть даже ангелу, она сияла своей курносой мордашкой с наивно-наглыми глазами как настоящая порно-звезда, всходящая по фестивальной лестнице. Я сразу, для себя назвала её «дояркой» (корова… молоко…). В ресторане не было мужчины, который не оглянулся бы ей вслед, не облизнувшись. Она призывала к этому всем своим видом, кокетничая со всеми сразу и с каждым в отдельности, включая официанта и моего мужа. Говорила она громко, смеялась в самых неподходящих местах, но вдруг, как бы вспомнив о данных самой себе установках, затихала и начинала жеманничать, что в её представлении, видимо, ассоциировалось со светскостью. Официанту она нежно-таинственно заглядывала в глаза и трогала за руку при любой возможности. Тот, заглядевшись в глубины её декольте, дважды проливал вино на скатерть. Потом она принялась теребить галстук на шее у моего мужа, объясняя тягуче-напевным голосом всем желающим услышать, что она «о… очень… о… очень любит мужские галстуки…». Мой муж испуганно косился в мою сторону, не понимая, что в такой ситуации нужно делать. Тут уж я не выдержала:

— Ну и как же вы их любите? — едко спросила я, — галстуки?..

— Ну, как… — хихикнула она, — просто обожаю… смотреть… трогать… и вообще… — сказала она таким тоном, что эрекция наступила даже у меня.

Лазька при этом заржал глумливым смехом. Я вообще его не узнавала — куда девался его вкус, вся его ирония?.. Он, действительно, как «цуцик», заглядывал ей в рот и норовил прикоснуться каждую секунду. Она обращалась с ним вполне снисходительно, называя почему-то «мой бедный рыцарь», а мне при этом почему-то явно слышалось «мой драный котик». Ела она с большим аппетитом, пила тоже, причём исключительно шампанское и исключительно «Вдова Клико», что тоже, видимо, у неё ассоциировалось с чем-то аристократическим. Ресторан был дорогой, а это была уже третья бутылка, и я представляла, в какую копеечку это влетит Лазику. Но он был как под гипнозом, счастлив, как щенок. Я даже была не уверена, слышит ли он что-нибудь вообще — похоже, он следил только за модуляциями её голоса. А модуляции у неё были… Как однажды сказанул мой французский муж про одного оперного певца, что тот пост… «с этими… как это… с выделениями». В её случае я бы ещё добавила — с откровенными. Вообще, глядя на неё, мне почему-то пришло в голову, что из её гениталий можно было бы соорудить добротное велосипедное седло.

Звали её Нонной, что, в переводе с французского, означает монахиня.

На следующий день он позвонил мне с работы, объявить воодушевлённым голосом, что Нонна переехала к нему. Ответом ему было моё гробовое молчание.

— Я понял, она тебе не понравилась, — догадался он, — но это ничего, ты к ней привыкнешь.

— Не думаю, — сказала я, — у меня не будет на это времени.

— В каком смысле? — насторожился он.

— Она бросит тебя ради первого же встречного арабского шейха. И это произойдёт очень быстро. (Пифия. Весталка.)

— Почему шейха? — растерянно спросил он.

— Потому, что у неё на лбу написано — ищу арабского шейха и, через запятую, на любых условиях. И ещё потому, что она абсолютно в их вкусе.

Он помолчал.

— А ты… ты думаешь, что я не смогу ей дать того, что сможет ей дать арабский шейх? — как-то безнадёжно спросил он.

И только тогда я поняла степень его зависимости от неё. Он был готов на всё. Только бы удержать.

— Ты для этого недостаточно богат, — жёстко сказала я. — И слишком тонко организован.

— Ты прямолинейна, как падающий топор, — сказал он и повесил трубку.

Он не звонил долго. Я тоже. Я почему-то восприняла эту историю почти как личное оскорбление. «Ну и чёрт с тобой, — думала я. — Так вам, мужикам, и надо». А тут ещё мой муж, думая меня утешить, влез со своими комментариями:

— Твой друг думает не большой головой, а маленькой головкой. Это есть свойство страсти.

В один прекрасный день раздался звонок в дверь. На пороге стоял Лазька, в состоянии невменяемом, с бешеными глазами, жалкой улыбкой и торчащими во все стороны рыжими вихрами. Он вошёл в комнату и рухнул на диван. В этот раз он был вообще без носков. А на улице стояла зима. Я приблизилась, нюхнула воздух — спиртным от него не пахло.

— Она исчезла, — наконец выдавил он. При этом выражение его лица стало похоже на фотографию Атлантиды на дне моря.

— То есть как, исчезла? — глупо спросила я, уже понимая в чём дело.

— А вот так! Исчезла! — он стал хватать руками воздух. — Я её везде ищу, а её нигде нет. — И зашёлся в каком-то истерическом смехе.

Он был совершенно неадекватен. Мой муж налил ему хорошую дозу виски.

— Выпей, — сказал он, — это помогает.

— Я не пью, — сказал Лазька, — я теперь нюхаю.

Мы не поняли.

Он достал из кармана трубочку, пластиковый пакетик и высыпал из него на стол тонкую струйку белого порошка. Потом он нагнулся и, зажав сначала одну ноздрю, потом другую, лихо втянул его, при помощи трубочки, в нос.

Мы остолбенели.

— Она усадила его на кокаин, — сказал муж.

— Подсадила, — автоматически поправила я.

— Его надо спасать, — сказал он, — потом будет поздно.

— Уже поздно, — отозвался Лазька, — я не могу без неё жить.

— Ты идиот, — взвыла я, — посмотри на себя со стороны! Какой пошлый сюжет! У неё даже имя пошлое — Нонна! Это какой-то путанский псевдоним, а не имя, — бушевала я.

— Ну ладно… — сказал Лазька обречённо, — если мы сейчас начнём про имена….

Я заткнулась. Я как-то совсем забыла про его больное место.

А он заплакал. Я никогда не видела его плачущим. Я вообще не выношу плачущих людей. Мне почему-то становится стыдно. Но тут мне стыдно не стало, а стало его так жалко, что я сама чуть не заплакала.

— Ну всё, — сказала я, — я вас тут оставляю, двух придурков (мужу досталось заодно), а сама пошла спать.

Спать я, конечно, не могла, а муж провозился с ним до самого утра.

— Ему совсем плохо, — сказал он, забравшись на рассвете в постель, — но я его угномил (имелось в виду — угомонил).

— Ты мой смысловой дислексик, — сказала я и, устроившись как всегда у него под мышкой, провалилась наконец в сон.

Лазька проспал двенадцать часов кряду, не знаю уж сколько он не спал до этого, благо был выходной. Когда он наконец вынырнул из своего небытия, я сварила ему крепчайший кофе и потребовала отчёта.

Выяснилось, что кокаин он попробовал вчера впервые. Она-то им, похоже, баловалась регулярно. А он рылся в её вещах, пытаясь найти хоть какой-то след, и наткнулся на порошок. Теперь у него дико болело плечо. Муж сказал, что это «отходяк», имея в виду «отходняк». Мы дали ему болеутоляющего и потребовали рассказа «обо всём».

— А нечего рассказывать, — вяло отозвался он, — взяла и исчезла. Я же днём на работе, прихожу вечером, а её след простыл.

— Этому что-нибудь предшествовало? — вопрошала я.

Он пожал плечами.

— Не знаю… Вроде нет… Вечера она обычно проводила со мной. Мы часто выходили. Она любила бывать в «шикарных местах». А что она делала днём, я не знаю… Я же на работе, — глупо повторил он.

— Из дома что-нибудь пропало?

— Ну что ты! — возмутился он. — Она не воровка! А потом, у меня и нет ничего особенного. Деньги я все на неё трачу.

— Понятно! — сказала я. — А где ты её вообще взял? Что-то я в твоём окружении таких не припоминаю.

— Ну… это не важно… — неопределённо протянул он.

— Очень важно, — настаивала я, — так, по крайней мере, можно предположить, где её искать, если ты, конечно, собираешься её искать.

Искать он не собирался.

— Это бесполезно, — сказал он, обречённо. Он собирался ждать. — Я думаю, она вернётся, — сказал он.

— Это почему же ты так думаешь?

— Она оставила свой паспорт.

— Может, забыла в впопыхах?

— Может, — согласился он, — но без него же никуда….

— А паспорт-то у неё какой? — поинтересовалась я.

— Российский, с просроченной визой.

— Я так и знала, — сказала я. — И нашёл ты её, наверняка, на улице, — предположила я самое худшее. (Святая наивность)

— Нет, не на улице, — тихо сказал он, — и через месяц мы должны пожениться… если она вернётся.

Это была его последняя надежда. Что им воспользуются, хотя бы в этом качестве.

Я пыталась что-то вякнуть насчёт «коровы» и «молока», но он сказал с усмешкой:

— То аглицкая поговорка, а то русская натура… — дура!

— Я дура?!

— Натура-дура.

— На свадьбу можешь не приглашать, — сказала я.

— А я и не приглашаю.

Я поняла безнадёжность какого-либо вмешательства.

Напившись кофе и поклявшись нам с мужем не притрагиваться больше к кокаину, он заторопился домой. В ответ на наше предложение провести с нами week-end, вместо того, чтобы страдать в одиночестве, он посмотрел на нас как на бестолковых детей и сказал с возмущением:

— А если она вернётся! А меня нет дома?!

Как будто, она должна была вернуться, по крайней мере, с передовой.

Он звонил нам каждый вечер в течение недели, сообщая последние сводки, которые, впрочем, звучали вполне однообразно. В тот вечер, когда он не позвонил, я поняла, что она вернулась.

Потом он всё-таки объявился, чтобы поделиться своим счастьем.

— Ну и где же она была всё это время? — спросила я не без ехидства.

— Ухаживала за больной подругой! — объяснил он мне, как объясняют дебильным детям.

— Ну да! Как же я забыла, тут как раз по телеку показывали, как Мать Тереза передавала ей свои полномочия перед смертью.

— Ты просто ревнуешь, — сказал он.

— Конечно, ревную, — подтвердила я. — И не хочу терять свою любимую подругу.

— А я и не собираюсь теряться, мы теперь будем дружить семьями, — с пионерским энтузиазмом заверил он.

— Пошёл ты… — сказала я и повесила трубку.

Он перезвонил на следующий день.

— Зато я знаю теперь, что такое любовь! — сказал он вместо «здрасьте», не подозревая, как это звучит в устах сорокалетнего отморозка.

— Поделись, — попросила я.

— Это божественное шествие бессмертного среди смертных! — сказал он, на полном серьёзе.

— Я могу поставить тебе диагноз, — сказала я.

— Я слушаю.

— Фиксация на травме отнятия от груди.

— Ладно, — сказал он примирительно, — ваше, драматологов, дело комментировать чувства, а не проживать их. Но я всё-таки приглашаю тебя на свадьбу! Будешь моим свидетелем.

— ……?

— Ну, пожалуйста! — заныл он. — Ну можешь ты сделать это для меня! Ну ради нашей дружбы! Это будет самый важный день в моей жизни! А она обязательно хочет свадьбу. В церкви. А потом в «Максиме».

— Ты что!? Рехнулся?! — заорала я. — В какой церкви!? Ты же еврей!

— Ну и что, — сказал он просто. — Христос тоже был из евреев.

— И ты знаешь, чем это кончилось?!

В конце концов, я согласилась. Свадьба была назначена через три недели.

Через неделю у меня была назначена встреча с директором маленькой театральной компании, которая заинтересовалась моей пьесой. Назначена она была в баре отеля «Плаза Атенэ», на авеню Монтень, место, как говорят русские в Париже, очень «бранше», то есть модное именно в данный момент и ходить нужно только туда. Директор оказался человеком маленького росточка, с большой лысой головой и выдающимся носом. Он был каких-то болгарских или югославских корней и звали его Мика Членов. Ассоциации это вызывало самые прямые, даже у людей с бедным воображением. Я ещё подумала, не забыть бы рассказать об этом Лазьке. И тут же вспомнила, что ему сейчас не до шуток.

И в эту секунду я увидела — кого бы вы думали? — ну конечно же Нонну! И с кем бы вы думали? Разумеется с арабским шейхом! Это было как в плохом голливудском кино. Карикатура на карикатуру, по виду и по содержанию. Вид их полностью этому соответствовал. Она — в чём-то блестящем, как всегда с головокружительным декольте и на невообразимых шпильках (и это в 5 часов пополудни, время послеобеденного чая). А он весь в белом и в чалме. Они вплыли в зал и все головы повернулись в их сторону. Она держала его под руку, нежно склонив белокурую головку к его плечу. Как назло, они направились именно в нашу сторону. И тут же она увидела меня. Думаю, в этот момент на моём лице было выражено гораздо больше смущения, чем на её. Она что-то нежно прощебетала на ухо своему спутнику, указав ему на свободный столик, оставила его руку и направилась своей плавной походкой прямиком к нам.

— Привет, — нимало не смутившись, непринуждённо-светски сказала она, — как поживаешь, — и поцеловала меня дважды, по французскому обычаю целовать малознакомых людей.

Пришлось их представить.

— Нонна, — как-то глупо сказала я.

Мика встал и поцеловал ей руку. При этом его внушительных размеров нос оказался точно на уровне её декольте, застыв там, точно корабль, застрявший в льдинах. Я испугалась, что он может потерять сознание.

— А это Мика Членов, — сказала я, почему-то игриво, видимо, от смущения.

Повисла пауза… И тут она расхохоталась. Но как! За этот хохот ей можно было простить многое. Она заливалась на все лады, захлебываясь от восторга, как дитя, которое щекочут, хлопала себя по бёдрам от переизбытка чувств и даже погладила его по лысине, как бы в утешение.

— Я… это… а… а… ха… ха… ха…а… ха, — заходилась она, — это… псс… — пыталась выговорить она что-то сквозь слёзы, — …это… ссп… это псевдоним?… — наконец умудрилась произнести она.

— Вы мне льстите, мадам, — невозмутимо ответил Мика.

Вернувшись домой, я в лицах изобразила всю сцену мужу и спросила, что делать? Говорить Лазьке? Или нет?

— Это ничего не изменяет, — сказал он. — Лучше не говорить. — И добавил: — Он может умереть.

— А ты откуда знаешь? — недоверчиво спросила я.

— Я бы умер, — сказал он, — если бы тебя умканул арабский шейх (он обожал выкапывать такие словечки и использовать их где надо и не надо, безбожно коверкая).

— Но я не могу быть свидетелем на такой свадьбе! — причитала я. — Это профанация!

— И это ничего не изменяет, — ответил мой мудрый муж, — он возьмёт другого свидетеля.

Но свадьба не состоялась. За два дня до неё позвонил Лазька и сказал, что свадьба отменяется, так как невесту украли. Голос при этом у него был на удивление спокоен.

— То есть как украли? — уже понимая, что произошло, спросила я.

— А так. Приехал арабский шейх на здоровенном лимузине, прислал двух «боев», те быстро собрали вещи и она с ними — была такова. На этот раз, с паспортом. Значит, не вернётся, — констатировал он.

Я молчала на другом конце трубки. Ну что я могла сказать?

— Ну что молчишь? — спросил он. — Это же всё в точности по твоему сценарию, тютелька в тютельку. Прорицательница ты наша…

— Для этого не надо быть прорицательницей, — грустно сказала я, — но мне на неё плевать, ты-то как?

— Я ничего, — сказал он спокойным голосом, от которого стыла кровь в жилах, — хуже уже не будет. И на том спасибо, — и повесил трубку.

Теперь начнёт выздоравливать, решила я, чтобы себя успокоить. Но было как-то не по себе. Этот голос. Эта тупая безнадёжность в нём. Я подумала, не поехать ли к нему… так… на всякий случай. Но был уже час ночи и я не поехала.

Я начала ему звонить с семи утра, зная, что на работу он выходит примерно в восемь тридцать. Никто не отвечал. И эти длинные гудки в трубке звучали для меня как сирена «скорой помощи». И я сорвалась.

Я долго звонила в дверь, потом стучала кулаками, потом ногами. На шум открылась дверь напротив и показалась старушка, такой божий французский одуванчик, из тех, кто заранее покупают себе место на кладбище, ставят памятник, выгравировав на нём только дату рождения, высаживают цветочки и, нарядившись, ходят потом к себе на могилу (знала я одну такую).

— Месье увезли в госпиталь, — сказала она мне.

— В какой госпиталь?! Когда!? Он жив?! — заорала я.

— Был жив, когда увозили, но без сознания.

И рассказала мне, как он позвонил к ней в дверь среди ночи, и когда она, надев халат (и накрасив, на всякий случай, губы, подумала я), открыла, то нашла его «вот здесь», она показала место у своей двери, скорчившегося от боли и уже без сознания. Она и вызвала «скорую».

Я поехала в указанный госпиталь. К нему меня не пустили, сказав, что он в реанимации. Но зато, назвавшись сестрой, мне удалось поговорить с врачом. Он пригласил меня в кабинет и, заверив, что опасности для жизни больше нет, стал задавать странные вопросы. Из них я поняла, что он очень сомневается в Лазькиной вменяемости. И он подтвердил это, сказав, что ему вызвали психиатра.

Наконец, мне удалось из него выудить, что Лазик, видимо, пытался покончить с собой, но сделал это очень странным способом.

— Он проглотил бритву, — сказал врач.

— Бритву?! — не поверила я, представив себе почему-то, как он пытается заглотить безопасную бритву, такую, складную, с длинным лезвием, которой брился когда-то мой папа.

Тогда врач вынул из стола коробочку, открыл её и показал мне лежащую там обыкновенную бритву, обоюдоострую, посверкивающую, как ни в чём не бывало своими зазубренными боками.

— Вот это мы из него вынули, — сказал он, — ещё немного, и было бы поздно. У него было сильное внутреннее кровотечение.

Меня пустили к нему только через два дня. Он лежал серый, обросший, отрешённый, под капельницей и весь опутанный какими-то трубочками, скрестив свои тонкие руки поверх одеяла. Опять, как в голливудском кино, подумала я.

Под окнами его палаты почему-то жутко вопили коты — у них, видимо, были свои любовные разборки.

Поставив цветы в вазочку, я осторожно присела рядом с ним и взяла его за бледную руку.

— Ну, какие новости со смертного одра? — натужно-весело спросила я.

Он улыбнулся уголками губ и ничего не ответил.

— Зачем ты это сделал, — спросила я и заплакала.

— Я не хотел себя убивать, — сказал он извиняющимся тоном, — я хотел только заглушить боль, ту, другую. Ничего лучшего под рукой не нашлось.

— В следующий раз глотай пилу, для большей надёжности, — сказала я, сморкаясь и вытирая слёзы.

Мы помолчали. Я гладила его руку. Он прикрыл глаза.

— Ну и как сейчас? — спросила я. — Легче? Прошла боль?

— Пока не знаю, — сказал он, — мне морфин дают. — И уснул.

В ту ночь ко мне пришла первая строка моего будущего романа — «Всю ночь дико орали коты. А ему казалось, что это разрывается его душа».

Мы с мужем приходили к нему, по очереди, каждый день. Через неделю его сняли с морфина, и он стал более адекватен.

— Ну, вот, слава богу, — сказала я. — А то мир мог бы лишиться выдающегося математика, а я…

— Бухгалтера, — перебил он меня.

— Что, бухгалтера? — не поняла я.

— Она называла меня бухгалтером. Для неё это было одно и тоже. Математик, это тот, кто считает, а считать имеет смысл только деньги, а значит — бухгалтер, — объяснил он.

— Да, — сказала я, — хоть она и сбежала из-под венца, но на Настасью Филипповну никак не тянет.

— Ты хочешь сказать, что зато уж я-то точно настоящий идиот.

— Вот именно, — вздохнула я. — Так где ж ты её всё-таки взял?

— Я выкупил её из борделя, — просто ответил он.

— Что?!

— Из дорогого борделя. Частного, — уточнил он, как будто бордели бывают еще и государственные. — Заплатил большие деньги, чтобы ей отдали паспорт и не имели претензий.

— Я надеюсь, ты рассказываешь мне избитый сюжет из какого-нибудь авантюрного романа позапрошлого века! Сегодня такого не бывает.

— Бывает. Видишь, со мной же случилось.

— Но сам-то ты как туда попал? В дорогой бордель? — задала я идиотский вопрос холостому мужчине.

— Это неважно… Случайно… С одним «новым русским». Первый раз в жизни, — сказал он виноватым голосом. — Я вообще-то по борделям не хожу.

— Ну, что ж… Очень правильное место для выбора жены.

— Да уж, — согласился он.

— Ну, и сколько же ты заплатил?

— Много. Почти всё, что у меня было.

У меня немедленно возникло подозрение, что его и тут облапошили. Что это был сговор, и не без участия её самой. Ну, совершенно невозможно было представить, чтобы такую деваху можно было где-то удерживать насильно. А Лазька — идеальный клиент для таких подстав. Но своими соображениями я с ним делиться не стала — пожалела.

— Зато теперь, — сказала я, — ты полностью оправдал своё имя. Твой мудрый папа оказался настоящим провидцем, нарекая тебя Лазарем. Тебя ведь вернули с того света.

— А теперь мне придётся его поменять — по еврейскому обычаю, когда человек избежал смертельной опасности или болезни, ему дают новое имя, а значит, и новую судьбу.

— Да, уж, — сказала я, — скажи спасибо, что хорошо отделался. Твой ангел-хранитель в последний момент отвёл длань судьбы.

Он помолчал.

— Я бы не задумываясь променял своего ангела-хранителя — на неё, — сказал он, наконец.

Выйдя из госпиталя, он провёл ещё какое-то время на реабилитации, в специальном заведении, где-то в лесах Фонтенбло. Туда мы к нему не ездили. Там им занимались специалисты.

Наконец, он вернулся, позвонил сообщить, что со здоровьем всё в порядке, чтобы мы не беспокоились, и опять исчез на месяц.

В один прекрасный день, доставая почту, я нашла там пакет на своё имя. В пакете оказалась тетрадь. А в тетради — стихи. Их было много. Целый цикл. На целую книгу. И записку — «Если ты найдёшь, что это безнадёжно, я тебе поверю».

Я начала их читать и прочитала всю ночь, обливаясь слезами восторга. Это были стихи большого поэта, божественные строки, написанные человеческой рукой. Все, до единого, они были посвящены «ей» — чистой деве, Беатриче. Тот факт, что Беатриче была шлюхой, не интересовал никого. Так… техническая деталь.

Я позвонила ему сразу и потребовала приехать.

Лазька явился незамедлительно. Вид у него был свежий, взгляд вполне уверенный. Похоже было, что он излечился от своей страшной болезни, под названием «Любовь», выплеснув её на бумагу.

— Конечно же ты не поверишь, если я скажу, что это плохо, кокетка несчастная! И правильно сделаешь. Стихи замечательные! Откуда они у тебя? Ты же никогда раньше не писал.

— Никогда, — подтвердил он. — И это не я. Я их не писал, я только записывал.

— Да, — сказала я ревниво, — это называется — открылись шлюзы. Или третий глаз. Я тебе завидую. Был бухгалтером, а превратился в великого поэта. А тут корпишь, корпишь над белым листом… Может, тебе перекачали кровь какого нибудь гения? — предположила я не без злорадства.

— Ну, ладно тебе, — хохотнул он и зарделся от смущения. А может быть от гордости.

— Теперь тебе надо придумать псевдоним, — сказала я и немедленно вспомнила сцену в баре, с Микой Членовым. Но, на всякий случай, рассказывать пока не стала.

— Это еще зачем? — насторожился он.

— Ты должен это напечатать. Теперь это принадлежит человечеству.

— Я как-то об этом не думал, — погрустнел он.

— A тут и думать нечего. Я найду тебе агента. Теперь, как говорят арабы, твоя судьба намотана вокруг твоей шеи.

— Но не могу же я печататься под своим именем!

— А я про что? Псевдоним! Тем более, ты сам говорил, что по обычаю, должен теперь поменять имя.

— Ну и что же ты предлагаешь? — спросил он с опаской.

И тут встрял мой дурацкий муж, присутствующий при разговоре:

— Пушкин, — сказал он, гордый своими познаниями, — Александр Сергеевич! Один буква поменял и всё в порядке.

— У… ууу…у — завыл Лазька и, схватившись за свои рыжие вихры, козлом заскакал по комнате. — Я так и знал!.. Этого было не избежать…

Я вытолкала обалдевшего от такой буйной реакции мужа из комнаты и закрыла за ним дверь.

— Пушкин — Пупкин, какая пошлость, — вопил он. — И это первое, что всем приходит в голову. Мне, с моей фамилией, должно быть запрещено законом писать стихи.

— Успокойся, — сказала я. — Не обращай внимания. Это ж иностранец… Чукча! Семантик несчастный, — добавила я в сердцах. — Мы тебе такой псевдоним придумаем, что ни одна сволочь не докопается до твоего настоящего имени.

— Думаешь это возможно? — спросил он со слабой надеждой в голосе.

— Ещё как, возможно! Ну… например… — задумалась я, — например… Например — «Глотающий Бритвы»! — заявила я торжественно. — А?! По-моему здорово! И, главное, отражает твою суть.

— Да?.. — сказал он неуверенно. — А по-моему это похоже на какой-нибудь Ястребиный Глаз или Острый Коготь. Я же не из индейского племени.

— А мы это переведём на какой-нибудь восточный язык. Наверняка будет красиво, — заверила я его.

С тех пор его стихи переведены на множество языков. Он стал культовой фигурой в мире поэзии. Ходят слухи, что его последнюю книгу даже пророчат на Нобелевку.

Но знают его в мире под именем Балла Эль Мусс, что в переводе с арабского значит Глотающий Бритвы.

Неисповедимы пути творчества.

Париж. 2004