Камни

2

— Ты раньше не приглашал меня сюда, — Каролина хмурится, и Давид моментально делается расстроенным.

— А ты пошла бы?

— Но сегодня же пошла, — теперь она улыбается, но всё равно выглядит при этом какой-то…

…напряжённой?

Тогда, быть может, не стоит сейчас?..

Вручи ей кольцо, идиот.

Вручи и предложи выйти за тебя замуж.

Ты ведь именно за этим притащил её в этот чёртов «Лехаим»!

— Знаешь, я всякий раз опасаюсь предлагать что-либо еврейское не евреям, — честно признаётся он. — Мне сразу кажется, что человек подумает, будто бы я отчаянно пытаюсь навязать ему своё.

— Я такую глупость не подумаю, — говорит она, быстро просматривая меню. После чего добавляет: — Я действительно мало что понимаю в еврейской кухне, так что стану есть всё, что мне принесут, — она поднимает на него глаза. — Выбери сам.

— Хорошо, — отвечает он. — Здесь есть настоящее кошерное израильское вино. Ты непременно должна его попробовать.

— Боюсь, насчёт вина я сегодня пас, — говорит она, и теперь напрягается уже он.

Он не замечал за Каролиной особого пристрастия к алкогольным напиткам, но от бокала хорошего вина, нефильтрованного пива или сухого мартини она обычно не отказывалась.

— Но ты возьми себе, если тебе хочется, — добавляет она.

Подозвав официанта, он быстро продиктовывает ему заказ, не переставая думать о том, почему она отказалась от вина.

Тем более — настоящего израильского.

Ведь такого она раньше, должно быть, не пробовала.

Снова взглянув на неё, он отмечает, что она выглядит откровенно уставшей.

Она часто устаёт на работе. В глубине души он не хочет — не просто не хочет, а очень сильно не хочет, — чтобы она так много работала.

Но вслух он ничего не говорит.

Не считает себя вправе говорить.

Может быть, как-нибудь аккуратно, потом…

Если она примет это кольцо.

Если примет.

Официант приносит заказ. Она пробует блюдо из рыбы.

Она говорит, что это очень вкусно.

Он видит, что ей действительно нравится, и то, что ей это нравится, ему нравится тоже.

Ему не нравится только её откровенно уставший вид.

Не просто уставший.

Нездоровый.

Вино она пить так и не стала. Он заказал ей минеральную воду.

— Слушай, ты в порядке? — осторожно интересуется он.

— Да, — кивает она. — Я в порядке. Правда… мне нужно сказать тебе кое-что…

Он снова напрягается внутри.

Он не знает, что она хочет ему сказать.

И отчего-то считает, что теперь он просто обязан сказать своё раньше.

— Тогда сначала я, — быстро проговаривает он, стараясь казаться как можно более уверенным.

— Сначала ты? — она кладёт вилку на тарелку.

— Да, — коротко произносит он и, не дав себе шанса дать задний ход, достаёт из кармана коробочку с кольцом.

«Её нужно открыть, дебил», — подсказывает ему что-то внутри и, стараясь, чтобы она не заметила, как у него дрожат руки, он распахивает коробочку и протягивает ей.

— Это тебе, — говорит он.

Она ошарашено смотрит на кольцо, будто не в силах поверить своим глазам.

— Мне… — тихо повторяет она.

Он достаёт кольцо из коробочки и берёт её за руку.

— Ты… позволишь? — тихо спрашивает он и, не дожидаясь ответа, надевает кольцо на её безымянный палец.

Кажется, она хочет что-то ответить.

Хочет — но не может.

В её глазах слёзы.

Не в силах оторваться, он смотрит в них — в свои любимые омуты — а затем припадает губами к её руке.

— Ты ведь не откажешь мне, — срывающимся голосом говорит он. Она тихо смеётся:

— Ты забыл предложить.

— Да. Точно. Выходи за меня замуж.

Он поднимает наконец глаза, отрываясь от её пальцев. Их взгляды снова встречаются.

— Ты действительно думал, что я откажу?

Он качает головой:

— Просто скажи «да». Пожалуйста. Пока я прямо тут не отъехал.

Она говорит «да» — одними губами.

Но этого достаточно.

— Ты говорил, что не хочешь семью, — тихо произносит она.

— Говорил. Я передумал.

Она вздыхает и поджимает губы. Ему это не нравится — и он на всякий случай сжимает её руку ещё сильнее.

— Я отказалась от вина, потому что я жду ребёнка, — говорит она. — Мне было страшно тебе об этом сообщать — ведь ты говорил, что ничего такого тебе не нужно…

— Ты это хотела мне сказать?

— Да.

Их пальцы крепко сплетаются — точно как в тот день, когда они после неудавшегося сеанса психотерапии сидели вдвоём в кафе, и он пил безалкогольную «Маргариту».

— Значит, я со своим предложением вовремя, — говорит он и снова целует её руку.

— Ты… правда рад? — она смотрит на него; кажется, в её прекрасных голубых глазах снова появляются слёзы. — Ты хочешь этого ребёнка?

— Я без понятия, что мы будем с ним делать, но, конечно, да.

Она тихо смеётся:

— Кажется, это лучший ответ.

Его руки всё ещё дрожат. Он наливает себе полный бокал и залпом осушает его:

— Извини.

Она улыбается:

— Да ничего, — и, немного помолчав, добавляет: — Когда-то, в юности, я сильно простудилась. Я была уверена, что у меня не может быть детей. Я боялась говорить тебе об этом, потому что тогда бы ты, наверное, бросил меня…

— Я не бросил бы тебя.

— Бросил бы. Так я думала. Что, может, не сейчас, а чуть позже, но тебе захочется видеть рядом с собой полноценную женщину. Которая сможет родить тебе ребёнка.

— Мне не нужны какие-то абстрактные дети от абстрактных полноценных женщин, — он произносит это настолько твёрдо, что она едва не вздрагивает. — Но о нашем с тобой ребёнке я буду заботиться так, как только смогу.

Она просто кивает в ответ.

Она понимает, что на это ей уже не нужно отвечать.

— Я буду вынужден познакомить тебя с отцом, — немного помолчав, говорит он. — Так надо. Он очень сильный, очень властный и очень еврей. Но тебе не стоит его бояться: тебе он не сделает ничего плохого. Ему придётся тебя принять.

— Давид, я знаю твоего отца.

— Что? — он хмурится, отчаянно пытаясь сообразить, откуда Каролина могла бы его знать. Быть может, она сталкивалась с его отцом как с нотариусом…

— Да, я его знаю. Точнее, официально мы не знакомы, но я часто видела его одно время в том же зоомагазине, куда сама хожу. Ты ведь знаешь, что мы живём по соседству, — он кивает, внимательно слушая её, а она продолжает: — Однажды в том магазине сломался терминал, а у меня не было наличных, и… — она качает головой. — Он оплатил корм для моей собаки. И отказался дать мне номер карты или телефона, чтобы я перевела ему деньги. Я даже не успела его догнать, — и, предвкушая вопрос о том, с чего же она взяла, что этот благородный мужчина — именно его, Давида, отец, она заканчивает: — На твоей странице ВК есть фото с ним. Я узнала его сразу, как только увидела это фото.

Ему даже не хочется спрашивать её о том, почему она не рассказывала ему этого раньше.

Это будет звучать как упрёк. А Давиду не хочется её упрекать.

Никогда и ни в чём.

Он смотрит на её руку и понимает, что кольцо сидит на её пальце безупречно.

Оно ей очень идёт.

Нет, «идёт» — это не то слово.

На её руке оно смотрится так, будто бы было сделано специально для неё.

— Пригуби вино и сделай вид, что счастлив.

— Твой сарказм неуместен. Хотя бы потому, что ты прекрасно знаешь, что я вообще не пью, — Самуил Соломонович невозмутимо наливает в стакан минеральную воду и делает глоток. — Так что буду только рад поддержать свою будущую невестку в этом нелёгком деле распития минеральной воды, — он поворачивается к Каролине. — Каролиночка, закажите дорадо, вам точно понравится. По моему мнению, это одно из лучших блюд еврейской кухни.

— Кажется, я его уже ела, — Каролина улыбается. Ей явно нравится отец Давида — и это явно взаимно. Они как-то внезапно — и поразительно — оказываются на одной волне, и это вызывает у Давида противоречивые чувства.

Ему нравятся все, кроме тебя.

Прекрати думать всякую хрень, болван. Она твоя будущая жена. Это просто великолепно, что он так тепло её принял.

Он принял твой выбор.

Принял невестку-нееврейку.

И это явно искренне.

Так чего же в таком случае тебя пучит?

— Вам понравилось? — интересуется Самуил Соломонович, и Каролина тут же кивает:

— Да. Очень.

— Значит, вам следует непременно заказать его и сегодня тоже.

— Хорошо, — тут же соглашается Каролина.

— Кстати, — Самуил Соломонович вытирает губы салфеткой. — Если вдруг ваша собака не поладит с кошками Давида — думаю, вы уже успели понять, насколько это своенравные дамы! — вы можете привезти её мне, — он улыбается уголками губ. — Я давно мечтал о собаке, я вам говорил. А мой кот — ярко выраженный флегматик. Порой мне кажется, что он поладил бы даже с крокодилом — не то что с собакой.

— Вы сейчас напомнили мне о том, что я должна вам деньги, — смеётся Каролина.

— Нет-нет, что вы, даже думать забудьте. Не обижайте меня так. Вы мне ничего не должны.

— Я вам не мешаю? — интересуется Давид, делая глоток вина.

Отец поворачивается к нему.

— Ты просто выпал из диалога, — говорит он. — А я как раз хотел спросить тебя о том, как же вы с Каролиной решили назвать моего будущего внука или внучку. Какие варианты имён у вас? Мне очень интересно!

— Давид хочет назвать нашего ребёнка еврейским именем, — говорит Каролина. — Я не против. Может быть, вы сами выберете имя для внука?

— Шутите? Да ни за что! — восклицает Самуил Соломонович. — Он же меня потом живьём сожрёт — и поминай как звали. Так что нет уж, я на такую высокую честь не претендую. Пускай мой сын решает — разумеется, вместе с вами, Каролиночка. Кстати, вы хотите мальчика или девочку?

Давид залпом осушает бокал.

Каролина отвечает, что хочет мальчика.

Давид злорадно думает, что хочет девочку. Более того — он отчего-то уверен, что у них родится именно девочка.

Хватит беситься, идиот.

Она понравилась ему.

Ему даже плевать на то, что она не еврейка.

Хватит беситься, будто обиженный ребёнок, которому не хватило отцовского внимания!

Он берёт себя в руки — силой, будто барон Мюнхгаузен, вытаскивающий себя за волосы из болота.

Как ни странно, у него получается.

И дальше диалог продолжается уже втроём.

Что-то внутри него продолжает мерзко свербеть, но Давид затыкает это противное чувство.

Изо всех сил.

— Ты понравилась ему, — усмехается она, едва они переступают порог её квартиры.

Она хмурится:

— Ты этим… недоволен?

Он обнимает её и утыкается в её плечо.

— Конечно, нет. Прости. Прости. Просто он… он никогда не говорил и не говорит со мной так, как сегодня говорил с тобой.

Она легко отстраняет его от себя:

— Господи, Дав, ты ревнуешь? Ты ревнуешь ко мне своего отца?

Он тихо смеётся:

— Ты сейчас решишь, что мне нужно возобновить терапию, и в очередной раз направишь меня к какому-нибудь Василию Ивановичу Пупкину, доктору психиатрии.

Она качает головой:

— Терапию прерывать тебе уж точно не следовало. Но это я виновата.

Он крепко сжимает её руку:

— Не говори так.

Ему вдруг становится подозрительно легко. Все плохие мысли отпускают, и он решается сказать ей то, что хотел сказать с самого утра.

А если быть точным — со вчерашнего вечера.

— Я хочу, чтобы ты переехала ко мне, — тихо, но уверенно говорит он. — В ближайшее время.

Она качает головой:

— Вроде бы мы уже это обсуждали, я перееду к тебе через месяц, после того как…

— Нет. Сейчас.

Она внимательно смотрит на него:

— Что такое, Дав?

Он молчит. Смотрит куда-то в стену. Затем снова переводит взгляд на неё.

— Твоя работа — в моём районе. Обе твои работы. Тебе лучше будет жить здесь, со мной. Я не хочу, чтобы каждый день ты каталась в этом грёбаном метро, — говорит он. И, продолжая смотреть в её глаза, заканчивает: — Я его боюсь.

Какое-то время она молчит, не зная, что ответить.

Молчит — потому что понимает.

Она понимает, почему он боится метро.

Он крепко держит её за руку, и она наконец поднимает на него глаза.

— Хорошо, я перееду к тебе на этих выходных, — говорит она. После чего добавляет: — В шаббат, если так тебе будет приятнее. Только я не знаю, как мне перевезти Джейн. Сам понимаешь, не все таксисты соглашаются везти большую собаку, пускай даже и в наморднике…

Он сжимает руку ещё сильнее.

— Я знаю, кого об этом можно попросить, — отвечает он.

Кажется, она понимает, кого он имеет в виду.

И понимает правильно.

Паша работает в такси по субботам.

Он всегда работает по субботам — несмотря на то, что он, Давид, время от времени говорит, что такими темпами Паша помрёт быстрее, чем выплатит эту злосчастную ипотеку.

— Заодно познакомлю тебя кое с кем, — говорит он, и она тут же кивает в ответ:

— С радостью.

В этот момент ему очень хочется сказать ей, что у них будет дочь, а не сын, и он-де в этом уверен.

Но вслух он ничего не говорит.

Он открывает дверь своим ключом, разувается и проходит в кухню.

В кухне горит свет. Значит, Каролина тоже там.

Он проходит — отчего-то молча.

Кажется, входная дверь скрипит… С чего бы? Ведь он точно помнит, что плотно её закрыл.

Каролина действительно в кухне. Но она не одна.

Рядом с ней стоит она.

Она смотрит на Давида, и рот её начинает растягиваться в улыбке.

Вместо глаз у неё пуговицы… то есть — не совсем пуговицы.

То пуговицы, то не пуговицы.

Они как будто…

…мерцают.

Время от времени превращаясь в пустые глазницы.

— Ты вовремя, сынок, — говорит она. Она улыбается, и улыбка эта — как у ведьмы из детской сказки. — Мы с моей новой дочкой приготовили тебе ужин. Ей ведь так нравится дорадо — я решила, что нужно научить её его готовить, — она наклоняется к Каролине и медленно, как в замедленном кадре из кинофильма, целует её в щёку. — Правда, Карочка?

Каролина молча кивает.

Она похожа не то на зомби, не то на куклу.

— Твой отец говорит неправильно, — продолжает она. Глаза её снова мерцают — вот сейчас они выглядят как пустые глазницы. — Он говорит «Каролиночка», но правильно будет «Карочка» — ведь именно так её называют близкие. И ты тоже так её зовёшь, — она усмехается. — Карочка. Карочка небесная.

— Отойди от неё, — тихо говорит он. Но голоса своего отчего-то не слышит.

— Ну почему же? — она вперивает в его лицо свои жуткие пустые глазницы. — Теперь мы заживём одной дружной семьёй. Я, ты и Карочка небесная. Она ведь уже почти член нашей семьи… моей семьи, — она подходит к нему вплотную и хватает его за руку. — Ведь это ты притащил её в мою семью. Эту мерзкую маленькую шлюху, которая раздвинула перед тобой ноги в первый же день прямо у входной двери. Эта дрянь даже моё платье стащила! Моё последнее платье!

— Это не твоё платье, — говорит он. Теперь он уже слышит свой голос. — Не твоё платье, не твой дом и не твоя семья. Убирайся.

— Здесь всё моёёёёёёё, — отвечает она мерзким отвратительным скрипучим голосом. — Всегда было моим. И будет, — она приближает своё лицо к его. От неё пахнем тленом. — Ikh vel zi nemen tsu mayn ort. Aun mir veln trogn aundzer pasik dresiz tsuzamen. Uoy tsviling shvester[1].

Он отшатывается. Он хочет закричать, но не может, а она тем временем заканчивает:

— Ikh vel oykh nemen deyn bastard[2].

Он снова пытается закричать. И снова не выходит.

Она наклоняется к Каролине. Из её челюстей откуда ни возьмись выдвигаются длинные, жёлтые гнилые зубы.

Она улыбается ему, подмигивает — и с хрустом вгрызается в её шею.

И в этот момент Давид видит, что чуть поодаль, возле окна стоит дедушка.

Он одет в чёрный траурный костюм.

И у него зашит рот.

И тут Давид наконец-то начинает кричать.

— Давид!

Он резко вскакивает на постели, не понимая, где он и что с ним.

Она трясёт его за плечо… Каролина…

Или она?

— Кара… — заплетающимся языком произносит он. — Кара… господи… это точно ты? Это ты или это она?

— Давид, всё хорошо. Это был сон.

Он встряхивает головой:

— О чёрт…

— Что там было? — встревожено спрашивает Каролина. — Ты так кричал…

Он роняет голову на руки, всё ещё не в силах поверить, что это сон и он закончился.

— Давид, кто такая она?

Он смотрит на неё в темноте.

— Ты знаешь, — тихо говорит он.

Каролина вздыхает:

— Это опять началось. Да?

Он качает головой:

— Я просто… просто ужасно боюсь за тебя. Наверное, поэтому оно и вылезло.

Она берёт его за руку:

— Что там было, в этом сне? Расскажи мне.

— Я боюсь.

— Не надо бояться, Давид. Это просто сон.

Он смотрит ей в глаза:

— Она сидела здесь, в моей квартире, в кухне. Вместе с тобой. Сначала она сказала, что мы станем жить одной дружной семьёй. А затем… затем она сказала, что убьёт тебя. Она говорила на идиш. Она всегда говорила мне гадости на идиш, так было и в жизни. Оттого я едва не начал его ненавидеть, хотя это мой второй родной язык. Она говорила на идиш, и её голос скрипел. Когда я был маленьким, дедушка подарил мне книгу, где были собраны сказки разных народов. Он говорил, что это полезно, — изучать культуру разных народов, а не только еврейскую. Что это-де делает ребёнка более умным, гибким и разносторонним. В этой книжке была сказка о скрипучей старухе. Это сказка какого-то северного народа, я не помню, какого. Там была старуха с птичьей головой, которая убивала молодых девушек, отрезая их косы. Она отрезала косу, забирала силу, и девушка умирала. Меня тогда очень впечатлила эта сказка, и отец, помнится, даже напустился на дедушку. «Зачем вы дарите ему такие вещи, Авраам, — говорил он. — Ваши сказки пугают его». Дедушка тогда возразил, что Тора способна напугать своими историями кого угодно похлеще всяких скрипучих старух. Отец обиделся, — он смотрит ей в глаза, сжимая её руку, — так крепко, будто боится, что она сейчас исчезнет. — Её голос… голос в этом сне был точно как у этой старухи. То есть, как я его себе представлял. А потом она… она вгрызлась в твою шею, — он отводит взгляд и на какое-то время замолкает, а затем снова смотрит на неё. — Я боюсь за тебя. Мне страшно, что она тебе что-нибудь сделает.

Она берёт его лицо в ладони — так как если бы он был ребёнком.

— Дав, она ничего мне не сделает. Она мертва, — он хочет было возразить, но она жестом останавливает его. — Она лежит на проспекте Александровской фермы, рядом с твоими дедушкой и бабушкой. Она ничего не может мне сделать. Она ничего не может сделать никому. Ни мне. Ни тебе. Ни нашему ребёнку.

Он крепко прижимает её к себе.

Он понимает, что теперь она точно скажет, что ему нужно продолжить лечение.

И будет совершенно права.

За окном начинает петь птица.

Давид ненавидит пение птиц, но сейчас отчего-то рад его слышать.

[1] Я заберу её к себе. И мы вместе станем носить наши одинаковые платья. Как сёстры-близнецы (идиш).

[2] И вашего ублюдка я тоже заберу (идиш).