Камни в холодной воде

IV. Депрессия

— Мне поставили диагноз, — сумрачно произнёс Ильинский вместо приветствия, не отрываясь от компьютера и не поворачиваясь к Лие.

— Ну… так это же хорошо, — немного растерянно, но бодро заметила Лазарева. Она пришла к нему за очередной порцией данных для обработки, и уже успела забыть, что накануне Ильинский говорил ей о том, что идёт в больницу. — И что у вас? — Она с интересом посмотрела на Вадима Борисовича, который не отрывался от экрана монитора и упорно не желал встречаться с ней взглядом.

— Как я и думал, — нехотя и с какой-то обречённой горечью ответил Ильинский. — У меня боррелиоз[5].

— Зато теперь хотя бы известно, от чего лечиться, — возразила Лия, чувствуя лёгкое раздражение. В вопросах здоровья Ильинский был удивительно небрежен и рассеян. — Как вообще лечат боррелиоз?

Антибиотиками.

— Антибиотиками, — в такт мыслям Лии ответил Вадим Борисович.

Его рука, лежавшая на компьютерной мышке, напряглась. Казалось, ему одновременно и не хочется продолжать этот разговор, и надо его закончить. Будто он понимал, что никто, кроме Лии, как и в случае с ногой, ему не поможет.

— Вот и замечательно, — наклоняясь чуть ближе к Ильинскому, заметила Лия. Её длинные, чуть волнистые волосы почти касались плеча Вадима Борисовича. — Значит, будем вас лечить!

— Как? — горестно отозвался Ильинский. В его голосе слышались отчаяние и боль.

— Вы сами сказали — антибиотиками, — почти не скрывая раздражения, напомнила Лия. — Будете пить таблетки.

— Как? — казалось, что Вадим Борисович сейчас заплачет. Вопросы про здоровье и лечение всегда расстраивали и утомляли его — Лия знала это не понаслышке.

— Ртом, Вадим Борисович! — воскликнула Лия и, не в силах больше сдерживаться, положила руки ему на плечи и мягко, но настойчиво развернула к себе.

Когда она видела прямо перед собой его глаза — серо-голубые, светлые, как камни в холодной воде, ей хотелось одного — смотреть в них вечно, утонуть в этом прозрачном омуте и, если такова её судьба, разбиться при падении об эти холодные камни, которые омывает кристально-чистая прозрачная влага…

Лицо Ильинского, его черты, взлохмаченные седые волосы, рыжеватые огоньки в серебристой бороде — всё это неожиданно заволокло дымом — белёсым и густым, словно молоко, туманом, который всегда окружал «Тайгу» по ночам. Глядя на то, как Ильинский бледнеет и распадается перед ней клубами серой пыли, Лия раскрыла рот, пытаясь окриком остановить происходящее, не допустить, чтобы Вадим Борисович ускользнул, словно песок, сквозь её пальцы, но в этот момент она почувствовала, что её ладони проваливаются в пустоту. Ощущая, как что-то лёгкое скользит по коже, она подняла чуть дрожащие пальцы и посмотрела на них. Её ладони были покрыты тонким слоем серого пепла.

В горле застрял комок, а на глаза навернулась пелена слёз, которые крохотными каплями выкатывались из уголков глаз и, зависая на мгновение на ресницах, падали на щёки.

«Слёзы, — подумала Лия, вытирая лицо испачканными в пепле руками, оставляя на коже широкие серые росчерки, — наконец-то они пролились»…

Резко дёрнувшись, Лия открыла глаза. Сухие и сонные глаза, перед которыми предстал белёный потолок орнитологического домика.

Селефаис вновь ускользнул от неё.

Лия со вздохом повернулась на бок и, нашарив рукой смартфон, посмотрела на время — половина шестого утра, через полчаса Лиза должна пойти на обход.

«Пусть сами обрабатывают птиц, — подумала Лия. — А я попробую найти свой потерянный рай».

Она знала, что через полчаса услышит за стеной тяжёлые шаги Ильинского — вряд ли он допустит, чтобы Лизонька поднималась так рано, да ещё ходила в оба направления — на берег и за ворота.

Лие снова снился один из тех снов, которые она видела еще до того, как её прежняя жизнь разбилась на осколки. Теперь этот сон ничего не значил — все было напрасно. Осколки прошлого, преломлённые в призме горького настоящего и минувшего будущего, порой превращались под действием снов и мечтаний в то, что она видела сегодня — почти точная копия воспоминания, но уже отравленная необратимыми изменениями.

Лия плотнее закуталась в спальник и закрыла глаза. За окном по мокрой траве тихо прошелестел новый залп дождя.

Тяжёлые свинцовые тучи заволокли низкое хмурое небо — дождь шел с небольшими перерывами уже третий день. Раз начавшись во время похода Лии за ворота на выручку Лизе, стихия не унималась. Лишь изредка морось прекращалась, и плотные клубы пара поднимались от мокрой земли, создавая на невысоких хребтах вдалеке причудливые низкие облака.

От тёплого, даже жаркого июля не осталось и следа — в воздухе чувствовалось приближение августа — уже почти осени. В домиках было сыро и неуютно, а печка на кухне не могла дать того тепла, в котором так нуждалась Лия.

Деревья и густые заросли кустарников на стационаре и за его пределами намокли, а разнотравье отяжелело от влаги и теперь клонилось, роняя капли в перерывах между ливнями. Лия ходила по этому не-болоту, хлюпая сапогами, на сети через Тайгинку и в пойме большой реки, которая, судя по всему, скоро должна была выйти из берегов — в прошлом году Лие приходилось брать у мальчиков болотники, чтобы добраться до дальних краёв.

Хмуро глядя на небо с проплывающими по нему быстрыми светлыми облаками, Лия думала, что в одиночку ей будет тяжеловато. В прошлые годы у неё был Ильинский, который, когда она ходила на берег, просто забирал у неё обходы за ворота.

Теперь всё изменилось — внимание и время Ильинского были заняты Лизой.

Лие же оставались обходы и кухня.

Горе горем, а еда сама себя не приготовит. Да и о мальчиках надо было заботиться. Последнее время Лия находила в себе силы для работы только в поддержке Андрея и Эдика.

Вот и сейчас она стояла на кухне рядом со столом и резала лук для поджарки к гречневой каше с тушёнкой. Сзади яростно пылала и весело гудела большая печка, тепло от которой мягко грело спину и ноги Лии через армейские зелёные штаны и бушлат. Её телу было тепло и приятно, даже немного клонило в сон — встала Лия сегодня рано, а помогать ей с птицами, естественно, было некому.

Ильинский неожиданно проснулся в восемь утра на её прошлый первый обход, но затем, когда ранней пташкой была Лиза, он поднялся и того раньше — в половине шестого утра и, судя по угловатому неразборчивому почерку в журнале с записями, птиц вместо Баклановой приносил он сам. При первой удобной возможности Вадим Борисович сажал на запись кого-то другого — собственный почерк ему категорически не нравился, хотя, глядя на записи других, он часто сетовал на то, что им всем необходимы прописи — учиться каллиграфии.

«А ко мне он так рано никогда не вставал, — с грустью подумала Лия, беря из алюминиевой большой миски крупную луковицу. — Даже когда я была на первом курсе. А ведь она даже не на зоологическом профиле…» — Она шмыгнула носом.

Лия чувствовала, что могла бы, почти готова простить Ильинского, если бы он извинился. Но Вадим Борисович даже не пытался. Он даже не заметил, что что-то не так. Да и как бы он заметил, с горечью подумала Лия, если всё время проводит с Лизой. С Баклановой, которой доставалось всё его внимание без остатка, которую он иначе, чем Лизонька не называл. А ещё улыбался при этом так, что Лие хотелось выхватить складной нож из ножен на поясе и вонзить блестящее лезвие прямо в его глаз.

За короткое время — считанные часы, девочка Дружинина стала центром вселенной Ильинского, и Лия не могла понять — почему? Что и когда она сделала не так? Чем эта шлюха с кислым лицом и бессмысленным взглядом заслужила такое отношение к себе?

«Сосёт, наверное, хорошо», — зло подумала Лия, яростно кромсая лук, с упоением слушая, как хорошо заточенный нож вонзается в деревянную доску.

Она вспомнила, с какой теплотой и заботой стирала рубашки, какой приятной на ощупь была хлопковая ткань, как аккуратно, вкладывая всю свою любовь без остатка, Лия складывала одежду и оставляла в комнате Ильинского. Эту рубашку — голубую, чуть выгоревшую на жарком летнем солнце, Ильинский так и не надел. Она лежала, как и была — аккуратно сложенная, на тумбочке возле его кровати.

Из-за рубашки было больнее всего.

Глаза начинало потихоньку щипать, и Лия чувствовала, как опухает и чешется нос, а из ноздрей начинает сочиться прохладная противная жидкость. Она подняла руку и повела тыльной стороной кисти по губам — попыталась стереть тонкую струйку, которая неприятно щекотала кожу, но тут же об этом пожалела. Именно в этой руке она сжимала нож, блестящее лезвие которого было почти пропитано луковым соком.

Шикарно.

Глаза тем временем уже заволокло прозрачной, искажающей всё пеленой, а маленькие капли начинали пытаться выскользнуть наружу. Вытереть их Лия даже не пыталась — руки, как и нож, были испачканы в луке. А слёзы тем временем текли и текли, капая на стёкла очков, стекали вниз по скулам — Лия чувствовала на губах их солёный резкий вкус.

Она бы и рада была выплакаться, но это были простые луковые слёзы. Лие стало обидно. Она не могла даже плакать. Насколько же сильно её надломила сложившаяся ситуация, что она не могла заплакать — прежде проблем с этим у неё не было.

Глотая слёзы, которые всё не желали останавливаться, Лия вдруг вспомнила, как она плакала на кафедре в последний рабочий день Ильинского, когда он подарил ей надежду на счастье — золотую цепочку и серебряный ключ.

«Где же сейчас твоя Страна Снов? — подумала Лия, беря предпоследнюю луковицу. — Неужели боги Кадата столь жестоки?» — Она подняла руку и сдёрнула с лица очки — сейчас от них всё равно не было никакого толку.

— Чего плачешь? — вдруг раздался за спиной голос, от звука которого Лия вздрогнула и резко повернулась.

В дверном проёме, который находился рядом тропинкой к береговым сетям, стоял Ильинский.

— Лук режу, — поспешно бросила Лия, отворачиваясь. Сейчас ей не хотелось, чтобы Вадим Борисович видел её такой. Жалости от него она точно не хотела.

Нет.

Краем затуманенных слезами глаз она заметила — даже больше почувствовала, как Ильинский дёрнулся было, словно хотел её успокоить, прижать к себе, зарыться пальцами в её пушистые волосы, но в последний момент остановился.

Вместо этого он пожал плечами и, пройдя мимо неё, уселся на один из стоявших возле печи стульев.

Однако, Лия всё же успела заметить щемящую сердце пустоту в его глазах.

Глядя на то, как Ильинский сидит, задумчивый и почти печальный, Лия невольно подумала о том, что было бы, если бы она тогда нажала на курок…

Это было бы сродни тому, если бы она вырвала себе сердце и положила его на разделочную доску, пропитанную жгучим луковым соком.

Лия вдруг испугалась сама себя и даже на несколько мгновений положила на стол нож, глядя на собственные чуть подрагивающие от смешения тепла и холода руки, заляпанные луком, солью и ещё бог весть чем.

«Лучше не думать об этом, — решила Лия, снова беря нож и продолжая резать. — А то я сейчас упаду перед ним на колени». — Она чуть повернула голову и посмотрела на Ильинского, который сидел, повернувшись боком к печке и, держа в одной руке сигарету, пальцами другой чесал себе голень — как раз ту, которую два года назад ему лечила Лия.

Это так возмутило её, что она не сдержалась. Она хорошо помнила ту трофическую язву, которая ужаснула её на первом курсе.

— Может быть, не надо чесать ногу? — осторожно произнесла Лия. — Руки-то не самые чистые. — Её реплика не имела никакого второго дна — руки Ильинский в самом деле мыл не так уж часто.

— Отстань, а? — резко произнес Ильинский, поворачиваясь к ней так быстро, что с кончика его сигареты сорвался стержень пепла, который, прочертив полукруг, упал на деревянный пол кухни. — Сколько можно уже!

— Я вообще-то до этого вам ничего не говорила, — огрызнулась Лия, возвращаясь к прерванному занятию. — И что такого в заботе и внимании?

Раньше вам это нравилось.

Этот вопрос она задала больше самой себе, чем Ильинскому, но неожиданно Вадим Борисович решил на него ответить:

— Поменьше бы этой заботы, — губы Ильинского искривила какая-то горькая болезненная усмешка, — тогда и душа бы у меня не так болела.

«Да что не так-то с твоей душой?!» — хотела воскликнуть Лия, но слова так и остались лишь мыслью, которая пленной птицей билась в сознании — к чему вообще это было сказано?

— Не хотите поговорить, Вадим Борисович? — Собственный голос показался Лие каким-то грубым и чужим. — Чтобы не было недосказанности.

— Нет, не хочу, — отрывисто бросил Ильинский.

Он резко поднялся со стула, затушил сигарету и быстро вышел из столовой.

Ей оставалось только смотреть, как его крупная фигура в камуфляжном костюме стремительно удаляется по направлению к жилым домикам. Ильинский шёл, склонив голову, и от него — Лия ощущала это всей кожей, всем своим существом, исходил отчётливый шлейф негодования и какой-то странной обречённости.

Такой шлейф, заполняющий собой всё пространство, вытесняя из него все надежды и мечты, появлялся, когда он пел соло песни о любви, разлуки и смерти.

Лия как будто наяву услышала высокий, с позвякивающей хрипотцой голос Ильинского, поющего слова:

— …но я устал, окончен бой, беру портвейн, иду домой. Окончен бой, зачах огонь, и не осталось ничего, а мы живём, а нам с тобою повезло назло! — это назло он всегда пел яростно, его голос буквально подлетал на самых высоких нотах, а потом резко срывался вниз, унося с собой нечто, что мучило Вадима Борисовича.

Он пел великолепно, как птица Сирин[6]. Увы, но больше он никогда не запоёт над её головой. Ведь Сирин поет только счастливым людям. А сама приносит несчастья.

С серого, затянутого тучами неба вновь начал накрапывать дождь, что полностью соответствовало настроению Лии. Утешало одно — завтра она уедет домой.

Ещё никогда она так сильно не ждала Малиновского.

В отличие от мотора шмаровозки Дружинина, шум «Ветерка», установленного на лодке дяди Вити, который должен был забрать с переправы Сашу Малиновского, Лия услышала сразу. Она даже вышла на крыльцо своего домика и, устремив взгляд вдаль, прислушалась к тому, как мотор, сделав последние пару оборотов винта, заглох. Далее Корнев пойдёт на вёслах — Лия знала это точно — всё мелководье напротив стационара заросло длинными жёлто-бурыми водорослями, которые словно ковёр показывались из воды.

Лия так и стояла на крыльце, пока на небольшом пригорке, спуск с которого вёл на причал дяди Вити, не показался Малиновский — высокий и широкоплечий, довольно плотного сложения, он был заметен издали. Лия знала, что многим девушкам, например, её однокурснице Насте, Саша нравился, хотя сама Лия не могла найти в заведующем стационаром ничего привлекательного — помимо приятной внешности Малиновский мог похвастаться разве что отвратительным характером, жуткой непоследовательностью и забывчивостью — Лие постоянно приходилось напоминать ему, что в «Тайге» требуется что-то из города.

В последний раз она ему звонила ещё до того, как из затона выполз, словно змей-искуситель, Дружинин — Малиновский должен был привезти новые весы для взвешивания птиц.

«Если он о них забыл, — подумала Лия, глядя на то, как Саша широким шагом подходит к домику, неся в руке пакет с запасом хлеба, — то пусть едет обратно. Впрочем, — напомнила она себе, — это не моя проблема. Завтра меня здесь уже не будет».

Вероятно, забытые весы были отличным поводом начать разговор, поэтому Лия, как только Малиновский подошёл совсем близко, произнесла:

— Здравствуйте, Александр Владимирович, — она искательно улыбнулась, — вы привезли весы?

Конечно же, нет.

— Нет, не привёз, — с коротким, чуть обиженным вздохом ответил Малиновский, ставя пакет с хлебом в кресло. — Зато я привёз вот это, — он указал на хлеб, — это на кухню.

— Вот за это спасибо, — ответила Лия, наблюдая за тем, как Малиновский открывает дверь своей комнаты. Это было единственное помещение на стационаре, которое запиралось всегда. Кроме домика Корнева, конечно, ключ от которого хранились в старом резиновом сапоге на крыльце, и о котором, естественно, все знали.

— Ты даже не начнёшь возмущаться, почему я не привёз весы? — усмехнулся Малиновский из своей комнаты.

— Нет, не начну, — ответила Лия, чувствуя, как холодный комок решимости царапает сердце. — У меня к вам такой вопрос: когда вы уезжаете?

— Я уже успел тебе надоесть? — Малиновский встал в дверном проёме, облокотившись о косяк и проводя рукой по крашенной светло-коричневой краской двери. — Я ведь даже не сказал ещё, что в лаборатории срач, а ты плохо определяешь виды птиц.

«Ты меня уже достал, — подумала Лия, чувствуя привычное раздражение, которое она испытывала при общении с насмешливым и самодовольным Малиновским. — Но ты должен увезти меня домой. Потом можно и поругаться».

— В лаборатории я убираюсь каждый день, — она, скрестив руки на груди, посмотрела в глаза Малиновскому, — а птиц в этом сезоне мало, так что накосячить я не успела. Так когда вы уезжаете?

— Ты всегда успеваешь накосячить, — настаивая на своём, усмехнулся Малиновский. — А зачем тебе мой отъезд? Привезу я весы, ты только напоминай почаще. Тогда — может быть. Кстати, — он вдруг стал серьёзнее, — последнее время ты что-то мало доставала меня своими звонками — я уже решил, что вам ничего не надо. Сам хлеб привёз, — он ткнул пальцем пакет, который мерзко зашуршал. — Что у вас случилось? Спирт закончился?

— С этим вопросом обратитесь лучше к Ильинскому, — недовольно ответила Лия. — Он точно знает. А вообще, — она пристально посмотрела прямо в чёрные глаза Малиновского, — пойдёмте на кухню, и я вам всё, — Лия протянула последнее слово, — расскажу. Дядя Паша как раз окуней наловил — заодно покушаете.

— Да что у вас здесь такого произошло, что ты называешь Вадима Борисовича Ильинским, а мне предлагаешь покушать? — с интересом спросил Малиновский, идя по тропинке на кухню — Лия едва поспевала за его широкими шагами.

— Три дня назад, — начала Лия, чувствуя, что рассказывать о произошедшем будет тяжело и приятно — наконец-то она выговорится, — Дружинин привёз на лодочке свою девочку…

— Ну это какой-то пиздец, Лия, — с сомнением произнёс Малиновский, отправляя в рот кусок жареного окуня. — Быть такого не может!

— Я бы сама не поверила, если бы мне такое рассказали, — со вздохом заметила Лия, переворачивая шипящего, стреляющего каплями раскалённого масла, окуня. — Но мы имеем то, что имеем.

— А Дружинин и Ильинский — Лизу, — пошутил Саша, не заметив, как у Лии дёрнулись уголки губ, а пальцы, державшие лопаточку, сжались.

— Если вы мне не верите, можете спросить у Эдика и Андрея, они при этом присутствовали так же, как и я, и подтвердят… — начала с нарастающим возмущением Лия, но Малиновский перебил её:

— Ну всё, всё, — махнул он испачканной в рыбе рукой. — Просто странно всё это, — Малиновский на мгновение замолчал, а затем произнёс: — Может, пойдём — посмотрим?

— Зайти в новый домик, а в качестве благовидного предлога забрать повидло? — Лия мысленно обругала себя за то, что не сделала этого раньше — не хотела запачкаться и найти ещё больше доказательств поступка Ильинского.

— А Лиза что, не готовит? — спросил Малиновский, беря второго окуня.

— Она собиралась бросить макароны в холодную воду, — сумрачно ответила Лия, вспоминая, как отправила Лизу за птицами, а сама доварила еду. — Есть ещё вопросы?

— Хромосомный анализ у неё хоть получается? — в голосе Саши звучало явное сомнение.

— Без понятия, — пожала плечами Лия. — Они, кажется, в лаборатории уже дней пять не появляются, все сидят в домике Лизы и воркуют.

— Если они и сейчас там, — Малиновский мотнул головой в сторону домика Лизы, — то мы беспрепятственно сможем порыться в новом домике. Ты идёшь? — он поднялся из-за стола и, помыв руки прохладной водой из рукомойника, выжидающе посмотрел на Лию.

— Конечно, — она аккуратно сняла со сковороды последнего окуня и закрыла вентиль газового баллона. — Как же пропустить такое.

В домик из бруса Лия входила, чувствуя, как у неё подгибаются колени. Она не была здесь с того момента, как Дружинин, мерзко улыбаясь и даже чуть подпрыгивая от предвкушения, выпроводил её из домика, а Ильинский, сверкая желанием в глазах, исчез за тюлевой занавеской. Просто не было душевных сил зайти сюда и своими глазами увидеть место, где прежнему Вадиму Борисовичу пришёл конец. Лия отчаянно цеплялась за бережно хранимый в памяти, но всё же тускнеющий образ, и просто не хотела, чтобы то, что от него осталось, уничтожилось окончательно. В её сердце всё ещё теплилась слабая надежда, что всё произошедшее — отравленный морок, наваждение, которое исчезнет, если не давать ему подтверждения.

Ведь боги не могут быть столь жестоки.

Малиновский тем временем, заложив руки за спину, несколько раз прошёлся по небольшой комнате, открыл ящики стола и зачем-то подёргал оконную ручку, заглянул в небольшую печку-буржуйку, железная дверца которой коротко лязгнула, когда её закрывали.

— Ничего здесь нет, — Лия уловила в его голосе досаду, — так что, вероятно, они просто разговаривали про поэзию. При свечах, — Саша указал на оплавленные высокие свечи в импровизированных подсвечниках из бутылок из-под шампанского.

«А, может, и правда ничего не было? — рассеяно подумала Лия, присаживаясь на краешек нижнего яруса двухэтажной кровати, которая стояла напротив низкой панцирной койки, застеленной ворохом старых пледов и одеял. — Может, они просто выпили и легли спать?..»

Ещё один выстроенный с трудом мир, который хоть как-то объяснял поведение Ильинского, начал давать трещину, как вдруг взгляд Лии, рассеяно блуждавший по комнате, наткнулся на нечто, выбивающееся из общей картины. Она пару раз моргнула и сфокусировалась на стоявшей напротив кровати, в изножье которой, в ворохе серых, выцветших одеял отчётливо выделялся комок розовой ткани.

— Александр Владимирович, — позвала Лия Малиновского, который, взяв из стопки книг со стола справочник по птицам, рассеяно его листал. — Мне кажется, или там, — она указала на кровать, — лежат чьи-то скомканные трусы.

— Могла бы и сама посмотреть, — недовольно произнёс Малиновский, захлопывая книгу и подходя к кровати. — Надо же, — он вытащил комок из щели между матрасом и деревянной перекладиной, — и, правда, женские трусики, — для убедительности он расправил их и, натянув резинку пояса между указательными пальцами, продемонстрировал Лие находку.

В комнате стало невыносимо душно, Лие показалось, что горло сдавили железные тиски. Лучше бы этих трусов не было.

— Вы поищите ещё, — с кислой улыбкой произнесла Лия, чувствуя холодный острый ком в груди. — Может, и верх найдёте.

Она отчаянно надеялась, что её слова не сбудутся — они и так последнее время оказывались пророческими слишком часто. Ведь эти трусы могли забыть Лерка или Анна Михайловна. Они ведь тоже жили в этом домике.

Однако, эта надежда умерла, не успев озарить тёплыми лучами душу Лии. Малиновский, довольно присвистнув, достал из-под подушки розовый и кружевной — в тон трусам, бюстгальтер. По размеру чашечек можно было сказать одно — худощавые Лерка и Анна Михайловна его носить не могли.

— Не, ну а что, — произнёс Малиновский, с видом знатока рассматривая находки, — бельё хорошее. Тебе бы тоже подошло, — он выставил вперёд бюстгальтер, прищурив один глаз, словно примеряя его на Лию.

— Да идите вы, Александр… Владимирович, — громко воскликнула Лия, вскакивая с кровати. — Вы тут стоите и радуетесь, пока я… — она запнулась, — пока я здесь, — это звучало донельзя глупо, но оборвать фразу было ещё хуже.

— Да ты-то что переживаешь, — произнёс Малиновский, внимательно глядя на Лию. — Не муж же он тебе, в самом деле… — в этот момент трусики, которые Малиновский едва держал мизинцем, соскользнули с пальца и упали на пол. — Блядь! — ругнулся он и наклонился над трусами. — Пол пыльный, а я хотел отдать их Лизе… Твою мать! — в голосе Саши звучало столько отвращения, что Лие, несмотря на злость и обиду, даже стало интересно — что же он там такого нашёл.

Поэтому, промолчав в ответ на выпад Малиновского, она подошла ближе. Александр Владимирович недовольно посмотрел на неё и указал пальцем на пол — рядом с ножкой кровати лежал использованный презерватив.

— Теперь ещё и гандоны убирать за профессором, — произнес Малиновский, моментально потеряв интерес к белью Лизы. По его раздувшимся ноздрям и кислой улыбке было видно, что ему очень противно. Это несколько взбодрило Лию — насколько вообще можно было взбодриться в этой ситуации. — От Дружинина, конечно, я подобного ожидал, но от Вадима Борисовича… Странно все это.

— Сами в шоке, — эхом откликнулась Лия, глядя на то, как Саша ищет, чем бы поддеть и убрать презерватив.

— Вопрос в том, кто именно? — заметил Малиновский, подцепив презерватив зазубренным краем полена и отправляя в топку. — Или они один раз воспользовались инструкцией по предохранению, а потом решили на свой страх и риск? — Он чиркнул спичкой и обрывки бумаги, лежавшие в печке, весело занялись. В трубе негромко ухнуло. — А успокаивали её, потому что кто-то не успел вынуть? — рассуждал он, глядя на то, как огонь пожирает латекс.

«Заткнись, придурок! — с яростью подумала Лия, с ненавистью глядя на злосчастный презерватив. — Без тебя тошно».

Малиновый, казалось, не заметил или притворился, что не заметил выражения лица Лии.

— Так зачем ты спрашивала, когда я уезжаю? — он повернулся к Лие, рассеяно проведя пятернёй по чёрным курчавым волосам.

— Я хочу уехать домой, — коротко бросила Лия, наблюдая за тем, как огонь догорает, а от бумаги и презерватива осталась только чёрная зола, в очертаниях которой ещё угадывались какие-то формы. — Для чего же ещё? Ведь вы меня сможете увезти? — она повернула голову и выжидающе посмотрела на Малиновского.

— Если Ильинский тебя отпустит — увезу, — после мгновения молчания ответил Малиновский.

— Да вы издеваетесь, Александр Владимирович! — воскликнула Лия. — Я не буду никуда отпрашиваться у Ильинского — просто сяду в лодку и уеду. Он уже не сотрудник университета и не преподаватель, он ничего не решает. А вы решаете, — она с негодованием замолчала. Сердце колотилось как бешеное, голос опасно охрип.

— Мне вообще пофигу, — поморщившись, махнул рукой Малиновский, направляясь к выходу из домика. — Увезти тебя мне без проблем. Вещей у тебя немного, места в машине — навалом. Если, конечно, кто-то ещё не захочет уехать, — он обернулся, — насколько я понял, вы теперь все — враги?

— Уедут мальчики или нет — я не знаю, — осторожно ответила Лия. — Я могу говорить только за себя.

— Тогда завтра ближе к вечеру отправляемся, — произнёс Малиновский, выходя из домика и останавливаясь на крыльце. — Только предупреди Ильинского, что уезжаешь.

— Конечно, — машинально ответила Лия, выходя вслед за Сашей.

Нет.

— …вообще я планирую защитить до тридцати докторскую диссертацию, — ещё на подходе к кухне Лия услышала Лизу, — я ведь с самой школы занимаюсь наукой, — в голосе Баклановой было столько ленивого самодовольства, что Лию передёрнуло. Утешало то, что завтра она увидит её в последний раз.

«Зато Ильинский останется с ней», — мрачно подумала Лия, рывком открывая дверь.

Собеседником Лизы был Андрей, по выражению лица которого было видно, что ему очень противно.

«И вот эта вот девочка представляет генетиков на конференциях? — красноречиво говорил его взгляд и поджатые чуть скривлённые губы. — Красиво».

Лия с трудом подавила в себе желание схватить Лизу за волосы и хорошенько приложить лицом о стол.

— Лиза.

— Да? — Бакланова обернулась к ней.

— Завтра ты готовишь еду, — твёрдо произнесла Лия, отлично понимая, что завтра все будут голодными. — Я уезжаю домой.