Короли и королевы. Трагедии любви

ИЗБИТАЯ КОРОЛЕВА МАТИЛЬДА ИЗ ФЛАНДРИИ

– Лучше я стану монахиней, чем буду принадлежать этому ублюдку!

Юный голос выкрикнул эти оскорбительные слова столь громко, что они отдались эхом в сводах парадного зала. Затем воцарилась тишина, которая обычно наступает после подобных вспышек. Все присутствующие стояли, затаив дыхание, и ждали.

Гилом слегка побледнел. Он медленно поднял руки и вцепился в свой украшенный золотом пояс. Зубы его были крепко сжаты, но глаза пылали. Граф Фландрии вскочил с места, он был вне себя.

– Дочь моя… как вы посмели! Вы забываетесь!

Добрые люди во Фландрии прозвали своего господина, Бодуэна V, «Добродушным», но сейчас он не выглядел таковым, и гнев, который слышался в его голосе, мог ужаснуть самого смелого человека, но, конечно, не Матильду. Она стояла, гордо выпрямившись, слегка опустив своенравный подбородок.

– Очень сожалею, отец мой, но, с вашего позволения, я не выйду за него замуж.

За этого человека… этого знатного и могущественного герцога Нормандии, этого двадцатилетнего принца, который был красив, как античный бог, и дружить с которым почитали за честь самые сильные мира сего! Среди присутствующих возник ропот, но Гилом не произнес ни слова. Некоторое время он смотрел мрачным взглядом на девушку, стоявшую перед ним в белом наряде и с тяжелыми золотыми косами, которые доходили почти до пола. Она казалась очень самоуверенной и красивой. Она была так прекрасна, что Гилом с первого взгляда понял, что любая женщина поблекнет рядом с ней. Он желал ее и просил у ее отца, который одобрил столь выгодную партию. Теперь же это сватовство на глазах всего блистательного общества было презрительно отвергнуто и само предложение было опозорено. И хотя внутри у него все кипело, герцог невольно восхищался ее гордым нравом, который свидетельствовал о породе.

Он слышал, как его люди перешептывались между собой. Для этих светловолосых гигантов, потомков викингов, оскорбление смывалось лишь кровью. Уже их руки потянулись к мечам, а глаза изучали, сколько вооруженных людей находится в дверях зала. Но всего лишь одним движением он заставил их замолчать. Бодуэн приказал своей дочери:

– Иди к себе.

Матильда безмолвно, но с горделивой медлительностью повиновалась и покинула зал. Проходя мимо отца, она склонила голову, но мимо герцога она прошла, высоко подняв ее, дабы показать всему миру, что отказывает ему в приветствии. Бодуэн подошел к своему гостю.

– Сын мой… – начал он. Но тот прервал его.

– Не стоит, граф, одаривать меня тем титулом, в котором мне только что было отказано. Мне известны ваши благие намерения. Не будем придавать значения тем словам, которые были здесь сказаны. Позвольте мне вас покинуть, я не намерен более оставаться.

Присутствующие, которые были взволнованы и немного разочарованы, учтиво отступили назад, когда он со своей свитой прошел к выходу. Норманны ушли, так ни разу и не обернувшись. Они вскочили на своих лошадей, которые были сильны как быки и могли галопом нести воинов в полном вооружении и в доспехах, и кавалькада без промедления покинула фламандский город.

Тем осенним вечером под затянутым тяжелыми облаками небом еще долго слышался грохот копыт варварской кавалерии.

Гийом не мог забыть нанесенного ему оскорбления, но не могла забыть его и Матильда. С опущенными поводьями он доскакал до своей Нормандии, до самого Бриона, который осаждал уже три года. То была ужасная, изнурительная осада, но Гийом был настойчив. Эта неподвластная ему, дикая страсть к юной княгине, которую он встретил при дворе владыки Франции Генриха I, заставила его покинуть свои войска, осаждавшие город, и с нетерпением направиться в Лилль преисполненным надежды.

Когда он после этого вернулся к стенам осажденной крепости, он не прибег к тем жестоким мерам, которые использовал ранее, дабы подавить мятеж знати. С первых дней его правления Нормандия страдала от междоусобиц и сам он часто оказывался на волосок от смерти. В Брионе Ги Бургундский руководил противостоянием, которое принесло ему спорный титул герцога. Для Нормандии и для тщеславия Гийома имела решающее значение скорая победа над ним. Но все это мгновенно было вытеснено из его сердца светловолосой девушкой. По возвращении Гийом стал более молчаливым и более замкнутым.

Роже де Монтгомери, который всегда сопровождал его, попытался сломать эту тревожную стену молчания, но потерпел поражение.

– Оставь меня в покое, – сказал Гийом, но таким угрожающим тоном, что тот мгновенно подчинился.

Во время невыносимых дней Божьего перемирия, которое начиналось в среду вечером и заканчивалось в понедельник рано утром (оно давало передышку осажденным и им приходилось сражаться лишь с голодом), было видно, как он объезжал на коне частоколы первой линии обороны, выкрашенные в голубой, зеленый и красный цвет. С непокрытой головой он проезжал через полевой лагерь, ни на кого не глядя. Вид у него был отсутствующий. На его руке, затянутой в перчатку, сидел сокол, которого он время от времени по привычке подбрасывал в воздух. Таинственно появлялась птица из пелены густого октябрьского тумана и вновь исчезала в красной листве какого-нибудь леса.

Когда же вновь пришло время приступа, он первым сел на коня и с воинственным кличем поднял свою боевую секиру, под ударами которой звенели доспехи и раскалывались шлемы. В дикой скачке вместе со своими закованными в железо всадниками он пытался прорвать оборону. Но его неистовство точно так же пугало приближенных, как к его печаль в дни примирения.

– Я спрашиваю себя, что же у него на сердце, – задумчиво сказал Одон из Бае своему сводному брату. – С тех пор, как он вернулся из Лилля, он сам не свой… такой мрачный… такой отсутствующий.

Роже де Монтгомери, который в этот момент упражнялся в метании дротика, лишь пожал плечами.

– Ему причинило боль оскорбление, которое там нанесли. Почему он не прислушивался ко мне? Он бы вновь обрел душевный покой.

– Что ты ему советовал?

– Отправиться с войском в Лилль, предать город огню, а жителей перебить. Что же касается девушки…

Он сделал паузу, не спеша отвел руку и метнул дротик, который совершенно разрушил сделанную из соломы мишень.

– Что же касается девушки?…

Грубый смех Монтгомери вспугнул ворона на соседнем дереве, который громко закаркал и улетел. Монтгомери поднял дротик и воткнул рядом с собой в землю.

– Он должен натешиться с ней вдоволь, а затем заколоть ее. Это и будет подобающей местью, да и другим не повадно будет.

Одон не возмутился, но покачал головой.

– Она девушка знатного происхождения. Король Франции приходится ей дядей, а Гийом не может вести против него войну, пока не навел порядок здесь. Это и печалит его…

Придворный шут Галле прислушался к их разговору. Он уронил красные мячи, которыми жонглировал перед этим, и, одним кувырком оказавшись рядом с господами, оскалил зубы.

– Вы заблуждаетесь, отважные рыцари. Наш герцог мечтает о любви, а не о мести. Он любит ее, – добавил он голосом Одона, – и это его печалит.

Монтгомери дал ему пинка, от которого Галле откатился к самому берегу реки.

– Что шут понимает в любви?

Прав был Галле, а не Одон. Гийом страдал от любви, от той любви, которая очень близка к ненависти. Он не мог вырвать из своего сердца образ этой прекрасной и жестокой девушки, и тоска по ней отравляла ему жизнь. Когда он засыпал, она являлась ему во сне со своими большими, ясными глазами, белой кожей, звонким голосом и изящным станом. Все чаще снилось ему, как после трудного дня битвы она лежит в его объятиях – нежная и покорная, свежая, как горный источник. От таких снов он пробуждался в смятении, задыхаясь, весь в поту. Тогда, как укус пчелы, его жалило воспоминание о нанесенном ему оскорблении. И он опять видел перед собой всю сцену: зал с фантастически расписанными стенами, светлые лица женщин, испитые лица мужчин и среди них лучезарный образ этой облаченной в белое надменной девушки, которая произносит презрительные слова. Ублюдок!.. Она назвала его ублюдком и тем самым разбередила старую рану.

Его бранили ублюдком за то, что он чересчур молодым приобрел власть и с тех пор должен был то как охотник, то как преследуемый, загнанный зверь, терпеливо, как ткач шерстяной нитью, сшивать рассеянные части своего герцогства. Позже он понял, что лишь собственная сила и мужество делают мужчину мужчиной. Тогда он из своей позорной клички сделал почетный титул и отныне подписывался – «Гийом Ублюдок».

Но в устах Матильды это слово вновь прозвучало презрительно и оскорбительно. С тех пор он часто представлял себе, что он убивает ее, хватает ее руками за белую шею, видит ужас в ее больших голубых глазах, слышит ее рыдания и, быть может, даже мольбы о пощаде… от подобных снов он тоже пробуждался, трепеща и полуобезумев от боли. Тогда он бросался к своему коню, вскакивал на него, несся во весь опор в черные густые леса и не успокаивался до тех пор, пока едва ли не до смерти загонял свою лошадь.

Но, увы, после бешеной скачки он ощущал, что его любовь стала еще крепче, а тоска столь сильной, что заглушала ненависть. Она воистину создана для него, эта гордая Матильда, и подходит ему во всем.

И по ночам, когда он лежал и бодрствовал в палатке, прислушиваясь к неспокойному сну людей и далекой перекличке стражи, случалось, что он, тоскуя, простирал к ней руки…

Он стал столь странным и отчужденным, что священники из его свиты крестились, столкнувшись с ним взглядом, хватались за четки и принимались твердить молитвы. Уже поговаривали, что герцогом Гийомом овладел злой дух, как это произошло с его отцом, герцогом Робертом. Ибо прежде, чем он отправился на покаяние в Святые Земли, его называли Роберт Дьявол.

Наконец, Брион пал. Однажды утром знамена, которые развевались на башнях замка, были спущены. При бледных лучах холодного утреннего солнца отряд всадников покинул полуразрушенную крепость и медленно, извиваясь как змея, спустился по горной тропе к реке Риели. Во главе отряда ехал мужчина огромного роста. У него было копье из ясеня, которое он упирал концом в бедро, щит на руке, а тело прикрывала сплошная кольчуга, сверкавшая на солнце, но на нем не было шлема. Шлем и длинный меч лежали на подушке, которую держал человек, ехавший за ним верхом. За ними следовал весь отряд воинов, и флажки на их пиках весело трепетали на ветру.

Человек, ехавший во главе войска, был бледен, кольчуга болталась на его изможденном теле, но в глубоко ввалившихся глазах светилась гордость. Ги Бургундский приехал в лагерь Гийома, чтобы вымолить пощаду своему обессиленному городу. Себе он пощады не просил.

Гийом не хотел платить кровью за кровь и помиловал его. Теперь же, когда очаг сопротивления был в конце концов потушен, он отправился в Руан, где его ждали большой прием и еще большее одиночество. Война хотя бы отвлекала его.

Вскоре жизнь Гийома сделалась невыносимой. Дворец был слишком велик, город слишком оживлен, и все праздновали его возвращение. Придворные ни на секунду не оставляли его в покое. Страна нуждалась в герцогине, он не мог вечно оставаться холостым. В то время, когда мужчины женились в семнадцать, а женщины выходили замуж в пятнадцать лет, он был еще девственником. Это был почти скандал, никто не понимал такой скромности и бездействия.

В его жизнь вмешивались все – его дядя, мать и даже нежная, добрая Арлет, дочь Жербера Фалазийского, которая вышла замуж за великого господина. Ему было ясно – медлить больше нельзя. Уже были названы имена девушек, на которых его хотели женить без его ведома. Каждое утро бароны называли имя новой невесты. То были громкие имена, которые сулили почести и нужные связи. Но светлые косы Матильды не выходили у него из головы. Эта женщина овладела его умом и сердцем, и он не найдет себе покоя до тех пор, пока она не исчезнет из его памяти.

Однажды утром терпение его иссякло. Он поручил дела герцогства своему дяде, Готье Фульберту, и призвал к себе нескольких преданных людей – Монтгомери, Одона, Ришара де Лильбоне, Робера Жиро, Рауля Тассона. Они оседлали лошадей и стремительным галопом направились на север.

Они скакали бесконечно долго через опустевшие зимой поля, через скованные морозом леса. С ожесточенным лицом Гийом торопил их, и они мчались без передышки, закутавшись от холода в плащи до самых глаз. Чем ближе они подъезжали к Лиллю, тем сильнее в душе Гийома росли ярость и тоска. У него была лишь одна мысль: вновь увидеть ее. Что он ей скажет, он не знал, да и не заботился об этом. Если он увидит ее, он найдет, что сказать…

Когда вдалеке показались стены Лилля с древними меровингскими башнями и деревянными галереями, он сдержал коня. Потом пустил его рысью и увлек за собой остальных. Все были едва живы от усталости, но он не мог думать ни о чем ином, кроме своей любви.

Бурей промчались они через ворота, по оживленным улицам, сметая все, что попадалось им на пути. Не все жители успевали уступить им дорогу и прижаться к стенам домов. На рыночной площади они опрокидывали прилавки, овощи катились по земле, мясо и колбасы разлетались повсюду, и вино стекало в канаву. Брань, крики и мольбы слышались отовсюду, люди решили, что началось варварское нашествие. Некоторые взбирались на укрепления, чтобы посмотреть, не марширует ли вражеское войско по равнине, другие укрывались в церквах и звонили в колокола… Норманны мчались дальше.

Вот они уже ворвались во двор замка, ибо стража не успела преградить им путь копьями и протрубить сигнал тревоги, и подъемный мост остался на месте. Взмокшие от пота, они остановились посреди двора, распугав всех его обитателей.

– Оставайтесь здесь, – сказал Гийом своим людям, – я сейчас вернусь.

И он, перепрыгивая через ступеньки, поднялся в женские покои. В руке у него был обнаженный меч, а золотые шпоры звенели о камень. Во сне он так часто поднимался по этой лестнице, что она показалась ему очень знакомой. Все это походило на внезапное наступление, и, действительно Матильда была защищена так же хорошо, как Брион.

За первой же дверью, которую он распахнул, он обнаружил Матильду. Она сидела там среди женщин, которые ткали или вышивали и трещали как сороки. Скудного света зимнего дня не доставало, затянутые промасленной бумагой окна были слишком узки. На стенах горели факелы и распространяли теплый свет и сильный запах смолы. Яркие, украшенные вышивкой наряды женщин как будто согревали комнату, холодную, несмотря на пылающий камин. Некоторые женщины пели, но испуганно прервались на полуслове, когда он вошел. Гийом смотрел лишь на Матильду.

Она сидела очень прямо и была занята шитьем. Темно-синее платье подчеркивало белокурость ее волос и изящество фигуры. Рядом с ней сидела старуха в крестьянском чепце и усердно пряла шерсть.

Когда дверь от мощного удара распахнулась и ударилась о стену, все взгляды женщин обратились к забрызганному грязью человеку, который стоял на пороге с обнаженным мечом. Раздались крики, женщины бросились, ища защиты, к Матильде, которая даже не пошевелилась. Ей хватило одного взгляда, чтобы, несмотря на слой грязи, узнать рыцаря.

– Так это вы, – сказала она, и презрительная усмешка тронула уголки ее губ.

Невольно она села еще прямее, как будто собиралась приготовиться к схватке. И все же Гийом заметил, что, когда она откладывала шитье, руки ее слегка дрожали. Но в ее голосе он слышал лишь иронию и легкое пренебрежение. В нем вновь вспыхнула ярость, которая утихла было при виде ее красоты. Он забросил плащ на спину, сунул меч в ножны и обратился к женщинам:

– Все прочь отсюда!

Преисполненная возмущения, Матильда вскочила со своего места.

– Кто дал вам право распоряжаться здесь?! Тут приказывает мой отец, господин герцог, и никто, кроме него, не может сказать ни слова моим женщинам.

– Пусть они уйдут добровольно, – угрожающе сказал Гийом, – а не то…

Он вновь положил руку на меч. Успех его слов был впечатляющим. Как стая испуганных голубей, дамы бросились к двери, толкая друг друга и путаясь в своих длинных юбках. Когда исчезла последняя из них, Гийом закрыл дверь и подошел к Матильде. Холодно и отчужденно, презрительно поджав губы, она села на свое место. Увидев это, он разгневался еще сильнее, хотя одновременно и восхищался нежностью ее кожи, изящной шеей и лучистыми глазами.

– Долго вы собираетесь на меня смотреть, – сказала Матильда едко, – как бык на процессию? Что вам здесь нужно?

В нем проснулась грубость и свирепость древних викингов, чья кровь текла в его жилах. Он любил эту девушку, которая насмехалась над ним, и она будет помнить его, чего бы это ни стоило.

Он быстро наклонился, схватил ее длинные косы, свисавшие через плечо, и сдернул девушку со стула так сильно, что она вскрикнула от боли. Этот крик заставил его лишь вздрогнуть, ибо он часто слышал его, когда мстил ей во сне. Он крепко зажал ее косы в руке и несколько раз ударил ее другой рукой. Ее голова моталась из стороны в сторону, она поднесла обе руки к лицу, чтобы защититься от града мощных ударов, но тогда он принялся бить ее по всему телу. Она упала к его ногам на пол, и он наступил на нее сапогом. Матильда застонала, но не молила о пощаде и не кричала больше. Быть может, она плакала, но он не видел этого, ярость ослепила его.

Медленно иссякало его бешенство и неистовство, но ему казалось, что оскорбление все еще не смыто. Он намотал обе ее косы на руку и протащил скорчившуюся Матильду по всей комнате. Бросил ее на соломенную циновку, расстеленную на каменных плитах, последним пинком отшвырнул ее к камину и лишь тогда отпустил косы.

Она не шевелилась. В разодранном платье, с окровавленными плечами и исцарапанной шеей, она, скорчившись, лежала в углу, как безжизненное тело, тихо стонала, как раненый зверь. Он сказал глухим голосом:

– Отныне ты долго будешь помнить о любви ублюдка.

Она не пошевелилась, а снаружи послышались голоса, крики и приказы. То были слуги и воины замка, которые спешили на помощь. Быть может, среди них был и сам Бодуэн. Гийом еще раз склонился над ней, вытащил кинжал и отрезал прядь ее светлых волос. Внезапно его охватило непреодолимое желание заключить ее в объятия и покрыть все тело поцелуями. Он поспешно отвернулся и вышел…

Снаружи ему пришлось пробивать себе дорогу кулаками и рукоятью меча, и он не обращал внимания, кто попадался ему на пути, мужчина или женщина. В своем зеленом остроконечном шлеме с пластиной, защищавшей нос, которая делила его лицо на две половины, с диким взглядом и поднятым мечом он производил столь устрашающее впечатление, что толпа расступилась. Несколькими прыжками, звеня шпорами, он сбежал с лестницы.

Во дворе он бросился к своим товарищам, которые мирно пили вино, предложенное смотрителем винного погреба Бодуэна. Сам граф был на охоте, но слуги знали, как должно принять свиту герцога Нормандии. Они только не догадывались, какому наказанию подверглась их госпожа от руки этого герцога. Монтгомери подошел и предложил ему кубок вина.

– Твое здоровье, Гийом! Выпей, ты, наверное, умираешь от жажды.

Он залпом опустошил кубок и бросил его на землю.

– По коням, – приказал он, – мы едем домой.

Удивленные рыцари переглянулись. Но зная, что он не терпит никаких возражений, с сожалением вскочили на лошадей и вонзили им в бока шпоры.

Так же стремительно, как и появились, они пронеслись по городу, проехали сквозь ворота и скрылись.

Граф Фландрии остановился у постели дочери и дал волю своему гневу. Уже полчаса он неистовствовал, бегая между кроватью и камином, как зверь в клетке. И за все это время Матильда не произнесла ни слова.

Она забралась под одеяло, так что были видны лишь косы и верхняя часть лица… и повязки, которые ей наложили. Ее служанки и цирюльник замка потратили целый час на то, чтобы смазать все ушибы, ссадины и глубокие раны бальзамами, маслом и целебными снадобьями. Она терпела все это, не жалуясь и не говоря ни слова. Теперь она безучастно наблюдала, как гневается отец и сулит кровавую месть Гийому. Граф был все еще в грязном охотничьем костюме, и его сапоги оставляли на сирийском ковре, этой невероятной роскоши, которая ценилась выше, чем гобелены, огромные следы. Он еще не ел, и Матильда надеялась, что вскоре его желудок даст о себе знать, ибо ее мучили ужасные головные боли и она хотела побыть наедине со своими мыслями. Но, судя по всему, граф не был голоден. Состояние, в котором он нашел свою дочь, заставило его забыть о еде.

Внезапно он остановился, широко расставив ноги, у занавеса, который прикрывал альков.

– Уже утром я созову всех своих людей, – сказал он и взмахнул арапником, – и мы выкурим из норы этого вонючего волка. Я не вернусь до тех пор, пока его голова не будет приторочена к моему седлу.

Повязки мешали Матильде язвительно улыбнуться. Она знала, как ее добрый отец ненавидит войну, и он никогда не упражнялся с оружием, кроме тех случаев, когда охотился в лесах на зайцев или вепря. Конечно, он был отважным человеком и желал сохранить свою честь, но был к тому же бесконечно ленив.

Но в этот раз, казалось, он был настроен решительно. Он уже поднял руку, готовый произнести торжественный обет, как вдруг услышал голос, который для столь жестоко израненной девушки звучал чересчур спокойно:

– Прошу вас, отец мой, не клянитесь, ибо вы не исполните своей клятвы.

– Как?! Я не исполню своей клятвы? – прогремел Бодуэн. – Кто мне помешает в этом?

– Вы сами, отец мой. От меня не ускользнуло ваше пристрастие к Гийому. Вы ведь очень цените этого человека.

– Это уже прошло. После того, что он сделал с тобой, я с ним встречусь лишь на поле битвы.

– Хорошо, – сказала холодно Матильда. – Тогда я помешаю вам в этом. Какое произведет на всех впечатление ваше нападение на своего собственного зятя? Тем более, если вы еще потерпите поражение?

Как подкошенный, граф Бодуэн Добродушный рухнул на стоявший рядом сундук.

– Моего зятя?! Матильда, ты хочешь сказать, что желаешь выйти за него замуж?

– Конечно.

– После всего, что он сделал с тобой?

Матильда с трудом приподнялась, облокотилась на подушки и, указывая на многочисленные повязки, добавила:

– Лишь гордый человек может вторгнуться в чужой город только для того, чтобы наказать девушку, которая его оскорбила, почти на глазах у ее отца. Никто другой не достоин меня так, как он.

Граф Бодуэн еще спал, когда ранним утром следующего дня гонец Матильды перешел подъемный мост и быстрой походкой направился в Нормандию, дабы сообщить Гийому о том, что его сватовство принято.

Воины Бодуэна тоже еще спали и не догадывались, что их зимний военный поход откладывается на неопределенный срок.

После того, как гонец, преклонив колена, передал пергамент из Фландрии и капеллан прочел его Гийому, тот откинулся на своем высоком стуле и на некоторое время закрыл глаза. Его сердце неистово билось. Он не мог поверить в свершившееся чудо. Неужели сон превратился в явь?

Вскоре уже все герцогство, весь двор, он сам лихорадочно занимались приготовлениями к празднеству, ибо юной герцогине Нормандии следовало оказать самый торжественный прием. Но радость Гийома от того, что Матильда была готова стать его женой, длилась недолго. Случилось непредвиденное.

Папа Лев IX запретил этот брак на том основании, что молодые люди были двоюродным братом и сестрой в пятой степени родства. Браки среди родственников позволялись тогда лишь в седьмой степени родства. Легко было увидеть, что подобные основания были лишь отговоркой, ибо курия всегда допускала исключения. Но высочайший представитель церкви был личным врагом Бодуэна из Фландрии и боялся, что его власть укрепится благодаря этому браку.

Гийом рвал и метал, Матильда плакала, а Бодуэн негодовал. Бесконечной цепочкой тянулись всевозможные послания из столицы одной страны в столицу другой и обратно. По пути в Рим некоторых лошадей загоняли до смерти. Но это ничему не помогло, папа оставался непреклонен. Если бы Матильда и Гийом поженились, это повлекло бы за собой их отлучение от церкви и ее проклятие пало бы на всю Нормандию. Отлученные от церкви хоронили себя заживо, им никто не повиновался и никто не мог им помочь. Проклятие же церкви обрекало всю страну на духовную гибель. Запрещались все церковные службы; обряды венчания, крестины и христианские похороны. Месяцами трупы бы гнили и разлагались у ворот кладбищ и ядовитые пары от них доходили до города. Они приносили чуму и другие болезни. Больницы, которые организовывались церковью, были бы закрыты. Детей уже не освобождали бы от первородного греха. В тот мрачный век народ и его правитель трепетали от страха перед проклятием из Рима.

Но Гийом не боялся. Его любовь была столь сильна и он так дорожил своей победой, что взбунтовался. Папа хотел отнять у него Матильду? Тем хуже для папы и тем хуже для всех остальных. Матильда ему дороже, чем какая-то там обедня…

Со сжатыми кулаками и глубокими морщинами на лбу он слушал, как епископ из Руана объявлял об его отлучении от церкви:

– Ты должен быть проклят, как Каин и Иуда…

Холодным взглядом он смотрел, как были опрокинуты свечи и епископ затоптал их пламя ногой. Пока забивали гвоздями церковные ворота и вход в церковь выкладывали черным дерном, он слышал плач людей и всхлипывание испуганных женщин. Но не сдавался.

– Пусть будет так и никак иначе, – повторил он упрямо. Он не видел выхода, но его радовало то, что Матильда боролась вместе с ним.

Подобно тому, как с самого начала она была настроена против него, так же упорно она противостояла теперь Риму, папе и священству. Бодуэн поддерживал ее в этом.

И любовь сотворила чудо. Добрая половина норманнских священников встала на сторону своего герцога. Они протестовали против отлучения от церкви, вновь открыли храмы и служили там литургию. Прочность этой любви тронула всех. Один человек, епископ из Эю, даже согласился их обвенчать.

Там, на усыпанной цветами и украшенной шелковыми знаменами с лилиями дороге, ведущей в Лилль, они вновь увидели друг друга. Когда она прискакала на своем иноходце, чей чепрак был так же бел, как ее подвенечное платье, он выступил вперед и подал ей руку, чтобы помочь спуститься. Он искал ее взгляда. Белое покрывало, которое придерживалось на лбу золотым обручем, скрывало ее лицо, но было видно, что после его ужасного приступа ярости у нее не осталось никаких шрамов и отметин. Светлые косы, из-за которых она столько претерпела, были, как всегда, тяжелы и красивы, а теперь в них были вплетены нити жемчуга.

Когда их руки соприкоснулись, Матильда улыбнулась, и следы прежней иронии были заметны в этой улыбке.

– Вы собираетесь опять таскать меня за косы, монсеньер?

– Вы собираетесь опять оскорбить меня, благородная госпожа?

103Некоторое время они, как дети, не могли заставить себя прекратить смеяться. Но вот появился епископ. Торжественно, держа друг друга за руки, они пошли ему навстречу.

Они были повенчаны под перезвон колоколов в Руане, и венчал их тот самый епископ, который еще недавно объявил Гиль-ому об отлучении его от церкви папой. Епископа замучили укоры совести. Но вопреки всему, борьба с Римом продолжалась и длилась она до тех пор, пока папа не скончался и его более понятливый последователь не изменил церковные наказания.

Пятнадцать лет спустя Гийом, Вильгельм Завоеватель, после битвы при Гастингсе завладел английской короной и водрузил ее на светловолосую голову Матильды.