Коршун и горлица (Орел и голубка)

Глава 7

— Ты никак не сосредоточишься, Бобдил, — мягко сказал Абул, пряча свое раздражение, вызванное тем, что мальчик уже в который раз сделал одну и ту же ошибку в одних и тех же вычислениях.

Репетитор мальчика нервно подергал бороду и снова попытался объяснить ему математическое правило. Бобдил угрюмо уставился на грифельную доску, стоящую перед ним. Он не понимал, что говорил ему Ахмед Эбен, и что хуже, не очень‑то хотел понять. Когда‑нибудь он станет калифом и все это уже не будет иметь никакого значения. Его отец не проводил дней за математическими вычислениями или за изучением Корана, поэтому Бобдил не видел смысла в том, чтобы утруждать себя такими вещами. Калиф ходил на войну и управлял королевством Гранады и все, включая визиря, делали то, что он хотел.

Бобдил украдкой взглянул на человека, неподвижно сидящего перед ним. Отец, как и обычно в эти дни, выглядел необычайно серьезным. Бобдил ненавидел это время дня. Для него всегда было большим облегчением, когда калиф уезжал из Альгамбры по делам и не участвовал, таким образом, в его занятиях. Бобдил плохо учился, даже, когда старался и знал, что это не нравится отцу. Вот мать, та его понимала. Она всегда говорила ему, чтобы он не волновался по поводу вещей, которые плохо ему даются, потому что, когда он станет взрослым и будет калифом, то всегда найдутся люди, которые выполнят за него то, что ему не хочется или то, что он не умеет делать. И что она всегда будет рядом и будет следить за тем, чтобы все шло так, как оно и должно идти. Когда Бобдил жил с матерью и другими детьми, все было прекрасно. Дети всегда делали то, что он им велел, потому что он был старшим сыном калифа, а учителя никогда не заставляли его заниматься тем, что ему не нравилось.

А если им хотелось вместо учебы поиграть в конюшнях или в садах, то Бобдилу было достаточно попросить об этом мать. Теперь же весь его день был расписан по минутам. Вокруг него были только мужчины и он скучал по благоуханию, мягкости гарема и по матери, которая потчевала его фаршированными финиками, миндалем и апельсинами.

К его глазам внезапно прилили слезы и он всхлипнул. Если он заплачет, то отец рассердится и скажет, что он уже не маленький. Мать — та всегда вытирала ему слезы и целовала его. Слеза поползла по носу. Бобдил поспешно вытер ее, в тревоге взглянув на отца.

Абул видел слезу, но гораздо больше его смутил встревоженный взгляд сына. Не было причин, по которым мальчик должен был бы бояться его, но, по‑видимому, он все‑таки его боялся. Хотя Абул и старался обуздать свое нетерпение в тех случаях, когда мальчик проявлял удивительную тупость и жаловался на то, что не все получается так, как он хочет, но не всегда преуспевал в этом. И все же он не сделал ничего такого, что могло бы вызвать у мальчика страх, за исключением того, что отобрал его у матери.

Само по себе это было совершенно нормально и не должно было бы вызвать трудности. Мальчик вырос и не мог больше жить в гареме; он должен был научиться жить жизнью мужчин. Но Абул знал о существовании особо прочных связей между Айкой и ее сыном. Это беспокоило его, но он знал, что не сделал никаких попыток ослабить эти связи, пока не стало уже слишком поздно. Поначалу он думал, что когда придет время, он сможет исправить промахи в воспитании Бобдила, но все оказалось не так‑то просто. Материнское влияние на мальчика не уменьшилось, несмотря на то, что Абул ограничил время, которое они могли проводить вместе. Бобдил сумел разглядеть в этом только недоброту, в то время как ограничения эти были вызваны глубокой озабоченностью отца о том, чтобы приготовить сына к жизни в том мире, который его ожидал.

Повинуясь внутреннему порыву, Абул наклонился и вытер слезу с лица мальчика.

— Не плачь, Бобдил. День слишком хорош для математики, так что остаток его у тебя будет свободным.

Мальчик просиял, успокоив тем самым Абула, который уже начал думать, что видит в его глазах страх и враждебность. Бобдил вскочил и побежал к дверям.

Отец позвал его. — Куда ты идешь?

— К матери.

Исполненный сожаления, Абул покачал головой. — Нет, ты пойдешь к ней только вечером, Бобдил, ты ведь знаешь об этом.

Глаза мальчика погрустнели, затем в них опять появились страх и враждебность. Абул попробовал, как ни в чем не бывало, улыбнуться.

— Давай проведем день вместе. Ты не хочешь поохотиться на ястребов? Или поехать в горы?

Может быть, на рыбную ловлю?

Бобдил покачал головой и снова сел за стол.

Абул почувствовал, как в нем закипают злость и обида на мальчика. Когда его отец неожиданно предлагал ему это, он бывал на седьмом небе от счастья и теперь с радостью вспоминал каждую их совместную поездку. Неужели уже слишком поздно для того, чтобы наладить подобные взаимоотношения с Бобдилом? Но, задавая себе этот вопрос, он уже знал на него ответ.

Абул резко встал.

— Хорошо, если ты не хочешь отдыхать, то я могу порекомендовать тебе только продолжить учебу. Пожалуйста, вникни в те расчеты, которые предлагает тебе Ахмед. Я хотел бы, чтобы завтра ты уже не повторил тех же самых ошибок. — И он вышел из комнаты.

Бобдил сквозь слезы смотрел на колонку цифр, написанных на доске. Мать сказала, что отец поступил жестоко, разлучив их. Она сказала ему, что его отец — грубый человек и его нельзя злить, чтобы он не проявил еще большей жестокости. Калиф был в жизни Бобдила второстепенной фигурой до тех пор, пока его не забрали из гарема и не поместили в собственные апартаменты, Только здесь Бобдил почувствовал присутствие в его жизни отца. Все, что происходило с ним, происходило по его приказу. Он, и только он, принимал теперь решения, касающиеся его жизни, решения, делающие его жизнь невыносимой… Может быть, ею отец когда‑нибудь уедет в одно из своих путешествий и не вернется.

Его укололо чувство вины за то, что эта мысль пришла ему в голову. Но если отец все же уедет, то он, Бобдил, станет калифом, и не будет никого, кто скажет ему, что он может проводить с матерью только два часа в день. Ахмед Эбен снова стал объяснять ему и Бобдил постарался сосредоточиться.

Завтра он не должен повторить своих ошибок, он и так уже рассердил отца.

Абул шествовал по дворцу. Его обычная безмятежность была нарушена из‑за стычки с сыном.

Абулу было больно, но он был еще и зол, и злость его была направлена на Айку. Похоже на то, что она настраивает Бобдила против отца, каждый раз внушая ему страх и недоверие к нему. Единственный способ прекратить это — это полностью удалить мальчика от сферы влияния матери, но Абул страшился сделать такой решительный шаг.

Он вряд ли улучшит его отношения с сыном. Но почему Айка настраивает сына против отца? Ведь оба они, конечно же, должны понимать, что от подобных взаимоотношений не может выиграть никто — ни Айка, ни Бобдил, ни Абул. Или таким образом Айка добивается власти? Власти, которая в конце концов, позволит ей сделать нечто большее, нежели просто удалить неугодного советника.

Мысль эта, сама по себе неприятная, приводила Абула к еще более неприятному выводу. Если Айка — его внутренний враг, то ее следует удалить. Это не предвещало ничего хорошего, так как ее отец, всемогущий эмир, был настороже и готов был защищать интересы семьи. В то же время внутри Альгамбры также начались бы склоки и раздоры, не говоря уже о том, что потеря им равновесия не способствовала бы ясности его мыслей и, следовательно, повредила бы тем, кого он, как судья, должен был судить. Сегодня же, как на зло, был один из дней, когда он должен был надеть свою судейскую мантию. Абул вошел в небольшую мечеть, позволив душе успокоиться в этом месте.

Он должен найти путь к сердцу Бобдила и дать ему то, без чего человек не может достичь ничего — некий внутренний стержень. Он просто обязан сделать так, чтобы сын предстал перед миром не как комок нервов и эмоций, а как мужчина. Без этого он не сможет управлять не только другими, но и собой. Абул услышал шум, свидетельствующий о том, что кади, советники и защитники уже пришли на дневную сессию. Обновленный, с миром в душе, Абул Хассан вернулся к управлению королевством.

Сарита и султанша пришли, наконец, в башню.

Тревога Сариты рассеялась — так дружелюбна и открыта была с ней жена Абула. Девушка рассказала ей о жизни ее племени, умолчав все же о событиях, приведших ее в Альгамбру. Она не захотела говорить о Сандро — слишком сильно было ее горе, но в остальном поддалась очарованию султанши. Так как во дворце царила тишина, Сарита решила, что наступил час отдыха. Утренние работы по уборке были давно уже завершены, а дневные дела отложены до вечера.

— Вы не соблюдаете сиесту?

Айка улыбнулась:

— Соблюдаю, конечно. До заката, пока мой сын не возвращается ко мне.

— Откуда возвращается? — озадаченно взглянула на нее Сарита.

— От отца, конечно, — Айка небрежно пожала плечами, но Сарита почувствовала ее недовольство. — Отец забрал его от меня и теперь он может проводить со мной только два часа в день.

— Но это ужасно! — воскликнула Сарита, — почему он забрал ребенка от матери?

— Он желает, чтобы ребенок был предан только ему, — сказала Айка, — он ревнует его ко мне.

Сарита нахмурилась, почувствовав, что что‑то здесь не так. Айка же улыбнулась, сказав, что мужчины всегда плохо понимают, насколько глубоки взаимоотношения матери и ребенка, что Абул видит в мальчике только своего наследника и хочет от него слишком многого в то время, как он еще так мал. Но я, должно быть, уже надоела тебе, Сарита, с моими проблемами, касающимися только меня самой и мужа.

— Да, — медленно ответила Сарита, — да, думаю, что это касается только вас двоих.

Она не могла себе представить, чтобы Абул, такой мягкий, мудрый и наделенный чувством юмора, мог не правильно обращаться с ребенком.

В то же время Сарита понимала, что он наделен огромной властью, а значит, и ответственностью, и в отличие от Тарика, не считает необходимым постоянно демонстрировать и доказывать свою силу. Она является его неотъемлемой частью, и в этом все дело. Такой человек никогда не станет плохо относиться к ребенку. Она протянула Айке руку:

— Спасибо за компанию, госпожа.

Айка поняла, что ее речи подвергли сомнению.

Может быть, она ошиблась, решив, что из женщины, не воспринимающей с радостью власть мужа, легко может сделать союзника, имеющего доступ в мысли и планы Абула. Похоже на то, что женщина не только не хотела больше ничего слышать, но даже и не поверила в то, что ей сказала Айка. Она все еще хотела сделать из этой женщины союзницу, не зная даже почему. Если Абул желает ее, а она не отвечает ему взаимностью, она может быть очень полезной — только об этом думала Айка. Поэтому она улыбнулась.

— Спасибо, что выслушала меня. Не хочется, чтобы ты плохо думала о моем муже. Он сделал только то, что обычно делают мужчины, когда их наследник достигает определенного возраста, но… — она приложила палец к глазам, — но он не понял глубины моей близости с Бобдилом. Видишь ли, он был болезненным мальчиком.

— Понимаю, — серьезно сказала Сарита. Она знала, что в их племени женщины были очень близки к детям, что их никогда не ограждали от материнского внимания. Просто, вырастая, сыновья больше тяготели к мужчинам.

Так что, то, что Бобдила отняли у матери, показалось Сарите странным.

— Я поговорю с господином Абулом о тебе, если ты все еще этого хочешь, — сказала Айка. — Ты желаешь вернуться в свое племя?

— Нет, — ваш муж сказал, что не будет препятствовать, если я захочу вернуться туда, но не позволит мне уйти из‑под его защиты, если я не вернусь к своему народу.

Айка почувствовала, что земля уходит у нее из‑под ног. Так Абул предложил вернуть ее в племя, что очевидно, было для нее совершенно неприемлемым! Происходило что‑то такое, до чего Айке просто необходимо докопаться.

— Я пойду отдыхать, — сказала Айка, — мы скоро снова встретимся.

— Да, конечно, счастливого пути, — и Сарита, перед тем, как вернуться в прохладу своей башни, проследила взглядом за ней, повернувшей на тропинку, обсаженную кипарисами.

После сна в зале отдыха у Сариты не было никакого желания погружаться в дремоту и она пошла на верхнюю галерею. С одной стороны окна галереи выходили на ущелье и на горные пики, возвышающиеся позади Дженералайфа, а с другой — на сады и парки дворца. Сарита встала у окна, выходящего в сад и, дотронувшись до своего платья, убедилась, что оно уже совершенно высохло. В Альгамбре царила сонная атмосфера, пожалуй, такая же сонная, как и в лагере накануне, когда она ускользнула из него на свидание с Сандро. К Сарите снова вернулось ощущение боли и горя, которое и не покидало ее со вчерашнего дня, но на этот раз к нему добавилось еще и чувство бесповоротности ее судьбы. Со смертью Сандро в жизни Сариты закончился целый период. Теперь она должна плыть дальше по реке жизни, плыть, обогатившись тем опытом, что дали ей ее любовь и ненависть.

И тут ей пришло в голову — а что если просто выйти отсюда в этот тихий и сонный час?

Дворцовые двери незаперты, охранников не видно, сторожевых псов тоже. Ее узелок — с ней, одежда — вот она, висит. Никто и внимания на нее не обратил, когда она ходила тут в прошлый раз, так почему она должна думать, что на этот раз все будет не так? Ведь все видели, что калиф и его жена обращались с ней не как с узницей, а как с другом.

Эта мысль была такой простой и такой великолепной в своей простоте. Сарита сбросила вычурный наряд и со вздохом облегчения надела рубаху и платье. К счастью, здешние мастерицы еще не успели нанести непоправимый вред ее ступням, и она сбросила эти ужасные шлепанцы и ступила на землю, снова почувствовав под ногами знакомую почву и обретя истинное равновесие.

Сарита распустила все еще завязанные на макушке волосы и прошлась расческой по непослушным кудрям. Волосы, как всегда, сопротивлялись попыткам укоротить их, но оттого, что она попыталась это сделать, Сарита почувствовала себя уверенней.

Бросив последний взгляд на окружающее ее великолепие золоченой клетки, она вышла навстречу знойному дню.

А где же Абул? Почему‑то ей казалось, что нехорошо вот так уйти, не сказав ему ни слова прощания. Но если она пойдет к нему проститься, то он не отпустит ее. Поэтому она вышла из сада и зашагала через дворики к воротам. Сейчас, при свете дня, все выглядело не так, как вчера, когда она въехала сюда на спине лошади.

Вокруг было мало людей, а те, что были, едва смотрели на нее. Но вот Сарита вошла во двор, полный солдат в круглых шлемах, и поняла, что в крепости Альгамбры сиесту отнюдь не соблюдали.

Здесь ее заметили. Некоторые мужчины при виде ее отвели взгляды, а другие — с отвращением сплюнули. Сарите стало не по себе. Может, женщинам не разрешалось входить в эту часть дворца?

Или это оттого, что она отличалась по внешнему виду от их женщин… из‑за того, что шла с непокрытым лицом?

Но что бы там ни было, она чувствовала себя все хуже и хуже, и ей пришлось побороть в себе желание без оглядки побежать к открытым подковообразным воротам. Вместо этого она пошла с опущенной головой через толпу вооруженных людей.

Это случилось в тот момент, когда она уже дошла до ворот. Внезапно ноги ее подкосились и она уткнулась в массивную грудь, одетую в кожаный камзол. Ее крики смешались с неистовой арабской речью. Сарита попыталась бороться, но почувствовала себя бабочкой в руках гиганта… он схватил ее и понес назад, мимо ухмыляющихся солдат. Он явно не сомневался в том, куда ему следует идти.

Мысли об этом успокоила Сариту, утихомирив яростное биение сердца. Ее несли не к похотливым солдатам, а во дворец. Но по мере того как утихал страх, жестокая ярость закипала в ней. Они пересекли маленький дворик, в котором находилось много мужчин. У Сариты возникло ощущение, что это была своего рода приемная. Гнев ее утих, потому что она почувствовала ужасное смущение оттого, что все они уставились на солдата и его ношу.

Он вошел в приоткрытые двери и они оказались в зале, полном народу.

Сначала Абул не заметил их. Он был поглощен речью гражданина Гранады, защищавшегося от обвинений соседа в порче воды в цистерне. Но гул обычно молчащего зала заставил его отвлечься.

Увидев солдата и его ношу, Абул подумал, что ему, пожалуй, не стоит удивляться происшедшему.

Конечно, он не ожидал неповиновения от кого бы то ни было, поскольку раньше никто никогда не смел его ослушаться. Но из того, что он знал об этой христианке, он вполне мог бы допустить такую возможность.

Солдат скинул Сариту на землю. Она тут же вскочила на ноги и ударила его по лицу. Все присутствующие затаили дыхание. И тут солдат подскочил к ней. Голова Сариты оказалась в сгибе его локтя. Черные глаза воина блеснули, лезвие его сабли уткнулось ей в горло. Смерть смотрела ей прямо в лицо. Перед ее глазами замелькали черные точки, и она почувствовала, что задыхается.

Но тут тишину разорвал голос калифа. Солдат дернулся, но не выпустил ее шею. Тогда приказ был повторен, на этот раз чуть‑чуть громче. Солдат снова дернулся, и руки его разжались, после чего она упала на пол. На этот раз Сарита не сделала попытки встать. Сердце ее стучало так сильно, что она подумала, что сейчас потеряет сознание. Она чувствовала у щеки прохладный мрамор и изо всех сил сдерживалась, чтобы не застонать.

Абул все еще говорил. Она не могла разобрать смысла его слов, но тон его был грубым. Было похоже на то, что он отдавал целый ряд приказов. Но почему при этом он ничего не говорил ей? Почему не подошел, чтобы поднять ее с пола? Чтобы дотронуться до ее щеки так, как он это любил делать.

Почему не улыбнулся ей…

Почему вообще такие мысли приходят ей в голову? Почему она лежит здесь, как сломанная тростинка? Сарита подняла голову… Солдат нагнулся, поднял ее с пола, снова взвалив на плечи и вышел из зала.

Теперь Сарита поняла, что вреда ей не причинят. Абул напомнил солдату о его обязанностях и о том, что он не может вести себя, повинуясь инстинктам, но не сделал ничего, чтобы уменьшить ее унижение, наоборот, вероятно, приказал усилить его. Тем не менее она усвоила преподанный ей урок и теперь не спрашивала ни о чем. Внеся ее в башню, солдат поставил ее на ноги, все еще обращаясь с ней как с неодушевленным предметом.

Дверь за ним захлопнулась, и она услышала звук ключа, поворачиваемого в замке. Теперь она и вправду стала узницей. Или просто ее статус узницы стал достоянием гласности? В любом случае в ее теперешнем положении для нее не было разницы между первым и вторым. Ноги ее дрожали и она села на оттоманку, стоящую возле фонтана.

Сарита чувствовала себя как побитая собака. Но на коже ее не было синяков и царапин. Удар был нанесен по ее гордости и достоинству. Она потерпела поражение.